Журнал «Вокруг Света» №04 за 1987 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн

Каскад

День был необычным: готовился запуск второго агрегата Таш-Кумырской ГЭС, одной из гидростанций Нижне-Нарынского каскада. «Пускачи» не любят суеты в такой момент. А посему к рукоятке пускового механизма встал регулировщик, обладающий хорошей реакцией не только на поступающие команды, но и на любые шумы в машине: и турбина пошла.

Спохватившись, я записал в блокноте: «15 августа 1986 года».

День был радостным и торжественным, хотя на душе бригадира комсомольско-молодежной бригады Мамасалы Сабирова, как он сам признавался, было немного грустно.

— Почему?! — удивился я.

В ответ он только пожал плечами.

Грустно — и все. Может, оттого, что с пуском нового агрегата третьей на его счету ГЭС в прошлое ушел еще один отрезок жизни. А на его счету были Токтогульская, Курпсайская, а теперь вот Таш-Кумырская. Вроде бы и успокоиться можно, а сердцем рвался уже дальше, на Камбаратинскую, где три года назад высадился первый десант гидростроителей, чтобы, освоившись на безлюдном месте, уйти дальше в горы, туда, где будет створ будущей плотины...

Подкатила вереница автобусов, сопровождаемая машиной ГАИ. Это у Таш-Кумыра горы немного сглажены, в распадках поросли узловатыми деревцами фисташки и оттого кажутся безобидными. А чуть ближе к Кара-Кулю зажмут узкую полосу серпантинной дороги крутолобые и островерхие скалы, и начнет она вилять над рекой, одной стороной обрываясь в стремительный Нарын, другой — упираясь в скалы. Оттого и сопровождают автобусы работники Кара-Кульской автоинспекции, чтобы предотвратить возможную беду. Сама река здесь, в излучине, кажется спокойной, и цвет ее не ярко-бирюзовый, как на Токтогулке, а голубовато-зеленый. Однако ветер в этих местах, набирая силу с верховьев Нарына, врывается в ущелье и разгоняется до сорока-пятидесяти метров в секунду, чтобы потом вырваться из ущелья упругим, словно резина, валом. Случись такой ветер в городе, беды не миновать. Крыши, деревья и столбы — все окажется на земле.

Мамасалы дождался, пока его ребята рассядутся в автобусе, последним залез сам. Стащил с головы каску, вытер пот со лба. Август стоял знойный, столбик термометра, оставленный как-то на солнцепеке, подпрыгнул до предельной отметки. А здесь, на голых, выветренных склонах, негде ни от солнца спрятаться, ни от жаркого, иссушающего ветра укрыться. К тому же ветер гнал пыль, бросая песок в глаза, мешая работать.

Колонна из десяти автобусов, сбавляя газ на особо опасных участках дороги, ходко шла к Кара-Кулю. Пристроив какой-то ящик вместо стола, ребята из бригады Сабирова застучали костяшками домино, а сам Мамасалы, устало откинувшись на запыленное сиденье, смотрел в окно на бирюзовую кипень воды. О чем думает, что вспоминает сейчас этот человек, лауреат премии Ленинского комсомола Киргизии, которого в двадцать девять лет избрали депутатом Верховного Совета республики, а потом и СССР?

Может, о том, как шестнадцатилетним пареньком, прочитав в газете о строительстве Токтогульской ГЭС, он добрался в ущелье Джаз-Кечуу, где только-только закладывался будущий город энергетиков Киргизии, и попросился, чтобы его взяли на стройку. Мамасалы говорил мне, что его отец Сабир долгое время не мог понять, как он мог решиться на такое. Однако решился — и приняли его рабочим.

Трудно ли было? Конечно, нелегко. Он вырос в горах, может, оттого и приметил шустрого, крепко сбитого паренька инструктор по скалолазанию Владимир Аксенов. Поначалу он обучал своих ребят азам альпинизма, а потом и в профессионалы стал выводить. Сабиров до этого занимался борьбой, так что крепость в руках и ногах была. Страшно, конечно, поначалу было, но ничего — и к высоте привык, и к немалым физическим нагрузкам, которые выпадали порой на его долю. Как это случилось, например, зимой семьдесят четвертого — семьдесят пятого года, когда Мамасалы, тогда уже бригадир, тянул со своими ребятами провод на горе Тегерек. Да разве только там выковывался характер бригадира? А участок Айры-Таш, где расстояние между опорами до километра, а то и поболе... К тому же снега было по горло. Места лавиноопасные. И, видно, до конца жизни незаживающей травмой останется гибель бульдозериста под лавиной...

Лентой стелился по правую руку Нарын, а сзади осталась пропыленная, солнцем прожженная Таш-Кумырская ГЭС, строители которой выходили на финишную прямую.

Дорога вильнула, и на крутом изломе, внизу, у самой реки, показалась старенькая юрта, подле которой паслось несколько овец, а чуть поодаль, чутко насторожив уши, стоял на крутом взгорке тонконогий жеребец. У откинутого полога копошились трое мальчишек, а чуть в стороне, у огня, занималась стряпней женщина.

Я увидел, как Мамасалы невольно вздохнул. Его детство тоже прошло в юрте, на отгонных пастбищах, где он вместе с братьями и сестрами помогал отцу пасти колхозные отары. А детей в их семье было ни много ни мало — восемь человек. И сколько таких вот детей чабанов, как Мамасалы Сабиров, трудятся сейчас на Таш-Кумырской ГЭС! Взять хотя бы того же Эркетая Жапаркулова, о котором мне рассказывал Мамасалы и с которым мне удалось познакомиться вчера вечером.

...Мы стояли с Сабировым около управленческого корпуса, когда к нам подошел плечистый, плотно сбитый парень в спецовке и о чем-то по-киргизски спросил Мамасалы. Тот ответил, потом повернулся ко мне, сказал:

— Знакомьтесь, тот самый Жапаркулов, который со своей бригадой грозится обогнать мою.— И увидев, что парень засмущался, добавил, улыбнувшись: — Ничего, Эркетай. Плох тот учитель, который не мечтает, чтобы его обошли ученики.

Эркетай Жапаркулов молод, но густые волосы уже слегка тронуты сединой. Впрочем, для своих ребят в бригаде он — ветеран. Еще бы, строил Курпсайскую ГЭС.

Уже потом, разговорившись, я узнал судьбу Эркетая. Судьбу, удивительно типичную для молодых гидростроителей-киргизов. Недаром, видно, кто-то назвал университетом молодых национальных кадров Нижне-Нарынский гидрокаскад. Мать и отец Эркетая, колхозники, думали, что и сын пойдет по их стопам, как здесь было принято исстари. А он закончил десятилетку, поступил в техникум, отслужил в армии, работал такелажником в шахте. И буквально с первого колышка — на Курпсайской ГЭС.

Здесь его наставником стал бригадир Евгений Смирнов. Он-то и посоветовал Эркетаю идти учиться на сварщика. Правда, курсы были вечерние, и надо было изучать теорию и познавать практику, когда от усталости не разгибалась спина, деревенели ноги — в то время Эркетай уже работал в бригаде Мамасалы, и были это далеко не легкие дни.

— Мы как раз передвигали тогда опоры ЛЭП, которые должны были попасть под затопление,— вспоминал те дни Сабиров.

И сейчас, когда едешь от Кара-Куля к Курпсайской ГЭС, эти опоры, словно сторожевые башни, горделиво возвышаются на обрывистых скалах, у подножия которых замедлил свой бег Нарын. И трудно даже вообразить, как, каким образом могла небольшая комсомольско-молодежная бригада парней, даже обученных скалолазному делу, размонтировать их на прежнем месте и поднять сюда, на крутые выступы. Это потом уже на помощь пришли вертолеты, а поначалу буквально все, до последнего болтика, поднимали в рюкзаках на скалы Мамасалы Сабиров, Эркетай Жапаркулов и их товарищи по бригаде.

— А потом меня как-то вызвали в управление,— продолжал вспоминать Мамасалы,— спросили, кого бы я мог рекомендовать из ребят для поездки в Москву, чтобы учиться на бригадира. Достойных кандидатур было предостаточно, но остановились на Эркетае. Знаете, из чего я исходил, говоря о нем?.. Этому парню можно было доверить таких же начинающих ребят, каким он сам пришел на стройку.

Так, постепенно для меня выстраивалась цепочка преемственности: первым учителем Мамасалы был Владимир Аксенов, наставниками Эркетая стали Евгений Смирнов и Мамасалы Сабиров, а сейчас уже сам Эркетай обучает молодых ребят сложному делу гидростроителей.

Как-то я попросил Сабирова рассказать о том, как он постигал азы альпинизма. Мы как раз стояли на гребне плотины Токтогульской ГЭС. В ущелье свистел ветер, разгоняя далеко внизу барашки волн, и было немного жутко от этой дикой, необузданной красоты отвесных скал, на которых сиротливо висели над пропастью шаткие деревянные переходы, щетинились сваями ловушки для камней.

— Как, говоришь? — переспросил Мамасалы и задумался надолго, видимо, восстанавливая в памяти прошлое.— Да очень просто,— вдруг сказал он.— Учитель был толковый— Владимир Аксенов. Он знал, что мы всего лишь дети чабанов и хлопководов... Понимаешь, страх высоты был выше наших сил. Тогда-то Аксенов постепенно стал отучать нас от привычки глазеть по сторонам. Ну а потом уже появились у нас и смелость, и необходимая сноровка... Поначалу дух захватывало, когда мы видели, как Володя вбивал тонкий железный крюк в щели скал и завязывал на конце капроновую веревку, а другим концом ее перевязав себя, повисал затем над скалой. Заставлял он делать то же самое и нас. Но мы боялись... Однажды Аксенов, повиснув на скале, подозвал нас к себе и буквально заставил всех вместе дернуть его веревку. Мы не решились. Тогда он крикнул нам:

— За всех отвечаю я! Давайте, не бойтесь!

Сначала робко, потом сильнее мы стали натягивать веревку. Как сейчас помню, все время казалось, что или этот тоненький капрон лопнет, или выскочит из расщелинки колышек. Но ни того, ни другого не случилось.

Мы молчали, разинув рты, смотрели на Володю. Он пояснил нам, что острый и тонкий железный клин, вбитый в щель скалы, сгибается там и закрепляется намертво.

— Понятно? — спросил он.

— Ага,— радостно ответили мы. Но прежде чем постигнуть все навыки альпинизма, ой как долго с великой недоверчивостью повторяли на занятиях все то, что показывал нам инструктор.

Настоящий профессионализм пришел к ребятам, конечно же, позже.

Стояла зима 1974 года. До новогодних праздников оставались считанные дни. На Токтогульской ГЭС к пуску готовился первый агрегат. И задача бригады Мамасалы Сабирова была непростая. На одном из участков требовалось от опоры к опоре в кратчайший срок протянуть провода. Сами-то опоры поставили лэповцы, а вот провода... Технику сюда не доставишь — скалолазы едва управлялись, оттого и приходилось вручную перебрасывать тяжеленные бухты пятидесятимиллиметрового провода с уступа на уступ, с площадки на площадку.

Но главное — переход через Нарын на обыкновенной лодке, которая от тяжести черпала бортами студеную воду и готова была в любой момент перевернуться.

Белесое от снега, мглистое, пасмурное утро начало понемногу переходить в день. Где-то очень далеко, над гребнем островерхих заснеженных гор, прорезался одинокий солнечный луч, чтобы тут же скрыться в кутерьме облаков, и Сабиров отдал команду расходиться по местам.

Легко сказать — «расходиться». Его ребята, подстраховывая друг друга, спустились по склону, и каждый занял свое место, готовясь принимать провод. Дело было привычное, может быть, даже ставшее обыденным, и этого он остерегался больше всего: ребята порой забывали о подстраховке.

Мамасалы спустился вниз и, прежде чем отдать команду «травить» провод, внимательно осмотрел отвесные скалы, где, рассредоточившись, ожидали сигнала ребята. Бригадир невольно остановил взгляд на небольшой, с рваными краями площадке. Это было самое каверзное место на склоне. Спускаемые с гребня провода цеплялись за острые скальные края. Обрывистые перепады, зубастые скальные выступы — все это мешало работать, отнимало массу времени и сил. И хотя бригада старалась как можно аккуратней разматывать бухты и спускать провода вниз, все равно случались «жучки»-перекруты...

Чуть выше скалистого выступа находился Нурик. Еще выше приготовился принимать провод Юрий Тонких...

Вроде бы работа шла нормально, они приняли конец провода, как вдруг кто-то закричал наверху. Громко, предостерегающе. Сабиров вскинул голову и поначалу даже опешил, хотя и сам не раз попадал в такие ситуации.

Над обрывом, чуть ниже злополучного выступа, как потом выяснилось, сбитый проводом, раскачивался на страховочной веревке Нурик, а сверху набирал силу камнепад.

— Под навес... Под навес уходи!— крикнул кто-то рядом с Сабировым. Крикнул, будто парень мог услышать эти слова за шумом накатывающегося камнепада.

Снизу было видно, как мимо Нурика пролетел один камень, второй... Он, видимо, сам понял всю опасность и вертко ушел под скальный навес, который как щитом прикрывал его от камнепада.

А грохот несущихся по склону, набирающих силу камней все рос, Мамасалы со страхом смотрел, не зацепит ли камнепад кого-нибудь из прильнувших к отвесным стенкам ребят. И когда грохот обрушившегося в расщелину камнепада утих, к Нурику уже спускался Юрий Тонких. Вот он встал на карниз и, убедившись, что товарищ невредим, помахал рукой... А бригадир, еще не веря, что все обошлось благополучно, откинул капюшон брезентовой куртки, снял защитную каску, вытер холодный пот со лба.

Этот случай Мамасалы Сабиров вспомнил потому, что именно в те годы шло становление не только его бригады, а всего коллектива Нарынского каскада. Когда отсеивались случайные люди, оставались те, кто готов был работать на Нарыне до конца.

— Ну, первым путь к створу на Токтогулке по нависающим над бурлящей водой скалам прокладывал мастер альпинизма Владимир Аксенов,— продолжал вспоминать Сабиров. Он внимательно посмотрел на меня и сказал: — А вообще-то с первого раза просто невозможно уяснить всю грандиозность Нарынского каскада, для этого здесь надо побывать не один раз.— Выдержав небольшую паузу, спросил у меня: — Впервые у нас?

Я отрицательно покачал головой.

— В мае восьмидесятого был... Когда Нарын перекрывали...

Автобусы скрываются в тоннеле, позади остается плотина Курпсайской ГЭС, местечко Курпсай, что означает «Бурлящее русло». А те, кто возводил здесь гидростанцию, назвали бы его по-другому: «Ущелье ветров». Они хорошо знают, что зимой в этих местах дня не проходит без ураганного ветра, который порой сбивает с ног, забивает глаза снегом, смешанным с песком, а ущелье гудит, как сопло двигателя реактивного самолета.

Многие спрашивают, почему именно здесь, в этом узком каньоне с этими сумасшедшими ветрами, решили возводить плотину. На это отвечает короткая, но емкая справка, которую мне дали в Нарынгидроэнергострое:

«Токтогульское водохранилище, способное аккумулировать почти двухлетний сток Нарына, является своего рода регулятором главной водной артерии Киргизии. Работая по энергетическому графику, Токтогулка будет сбрасывать, к примеру, в зимнюю пору суточный сток реки. Такие пульсирующие пропуски воды сгладятся в водохранилище Курпсайской ГЭС. Причем здесь не требуется никаких затрат на затопление — Нарын на протяжении многих километров течет в горной теснине, глубина которой и использована под естественное водохранилище. Курпсайка уже начала давать стране миллиарды киловатт-часов дешевой электроэнергии».

Дорога по-прежнему петляет по обрывистому берегу Нарына, с другой стороны ее подпирают скалы. Теперь уже река бежит по левую от нас руку, позади остаются опоры высоковольтки, которые бригада Сабирова переносила из затопляемой зоны. Жаркое августовское солнце купает свои лучи в зажатом каменными берегами Нарыне, и прямо перед нами вырастает архитектурно-скульптурная композиция: рука человека — на раскрытой ладони лучащимся светом брызжет солнечный кругляш.

Мамасалы поворачивается к нам, говорит:

— Символично, правда? А ведь я помню еще, как некоторые чабаны зажигали чырак, чтобы осветить свою юрту.

Над Кара-Кулем звезды, как маленькие фонарики, мерцали в темноте. Звенели цикады. А чуть в стороне от города, упав хвостом в каменный каньон, где удерживала напор реки высоченная плотина Токтогульской ГЭС, и ковшом зависнув над горой Тегерек, светила Большая Медведица.

Казалось, протяни руку — достанешь.

Я смотрел на Большую Медведицу и невольно вспоминал древнюю киргизскую легенду о сказочном жеребце Тулпаре.

Скакал он над мрачными пропастями и суровыми скалами. От его дикого ржания гремело в горах эхо, а глаза блестели неукротимым огнем. И куда падала пена с его вздрагивающих губ — разливалась вода, а там, где касались его копыта,— сверкали десятки солнц, озаряя вершины Ала-Тоо...

Кара-Куль, Киргизская ССР

Юрий Пересунько, наш спец. корр.

(обратно)

Три шага «Бронтозавра»

С вечера небо над Прагой затянули низкие облака, а утром зарядил нудный моросящий дождь. И случилось это именно тогда, когда я вместе с корреспондентом журнала Чехословацкого социалистического союза молодежи «Млади свет» инженером Йозефом Велеком должен был ехать в Угерске Градиште — районный центр Южно-Моравской области. Увидев, что я тоже запасмурнел под стать погоде, Йозеф, садясь в видавшую виды «шкоду», самоуверенно, как мне показалось, заявил:

— Не беспокойся, Моравия обязательно встретит нас солнцем...

Я лишь безразлично пожал плечами, думая совершенно о другом. С одной стороны, я был рад, что со мной едет Велек, ведь именно он 12 лет назад стал инициатором движения «Бронтозавр» (См. «Вокруг света» № 4 за 1976 г.) — молодых защитников природы в республике. Но, с другой... Я даже растерялся, когда узнал, сколько он запланировал в Угерске Градиште посетить мест и провести встреч, которые, как мне казалось, никак не отвечали цели моего приезда в Чехословакию — познакомиться с деятельностью молодежи республики по защите и сохранению окружающей среды.

— Ты зря думаешь,— остановил мои возражения Велек,— что наша программа не имеет к защитникам природы никакого отношения.

Забегая вперед, признаюсь, что Моравия встретила нас действительно отличной погодой. Но Йозеф оказался прав и в другом. Правда, несколько изменить программу пришлось в первый же день...

Рожденная в Сафа, или О пользе сомнений

Вечерний Угерске Градиште полон огней. Но не ослепительно ярких, как в Праге, а несколько притушенных, разливающих мягкий матовый свет.

Йозеф немилосердно гнал машину по вечерним улицам, так как мы здорово опаздывали в любительскую киностудию САФА. А виноват в этом был я...

Когда сегодня Угерске Градиште еще только вырастал на холмистом горизонте остроконечными красными крышами, мне все же удалось уговорить Велека в первую очередь встретиться с доктором Франтишеком Кенигом — заведующим санэпидстанцией и председателем районного Совета Чешского общества защиты природы. Тем более что до 1984 года Франтишек долгое время был членом Комиссии по охране природной среды ЦК ССМ Чехословакии. А уж к концу дня, пожалуйста, можно и в студию. Йозеф только вздохнул и сказал:

— Франтишек не предупрежден и, вполне возможно, окажется занят.

Так и получилось. В небольшом кабинете заведующего санэпидстанцией за столом сидело несколько человек, внимательно разглядывая испещренную цветными значками карту.

Доктор Кениг, высокий, худой, в длинном зеленом свитере, с внушительной бородой и в очках, напоминал художника. Франтишек очень кратко рассказал о том, что благодаря усилиям защитников природы в районе сейчас 35 заповедников. Они оказывают постоянную помощь лесникам, устраивают места гнездования птиц... При сельскохозяйственных кооперативах организовано 9 природоведческих станций, работой которых руководит главный агроном района доктор природных наук Зденек Габрованский...

— Если считать с момента зарождения движения «Бронтозавр»,— продолжал доктор Кениг,— то защитниками природы в районе было проведено более 350 акций.

Да, цифры всегда впечатляют, но мне подумалось: «А может, все эти акции — всего лишь запланированные мероприятия, за которыми нет ни инициативы, ни тем более понимания?» Надо было сразу разобраться в этом, и я попросил доктора Кенига рассказать хотя бы об одном интересном деле «бронтозавров».

— Нас ждут на студии,— поторапливал Велек.— И доктора Кенига тоже...

Однако я уговорил их задержаться...

Йозеф останавливает машину у распахнутых стеклянных дверей кафе, из которых доносится негромкая музыка. Вслед за Франтишеком мы входим туда, но он сворачивает по коридору влево, мы протискиваемся в дверь — и щуримся от яркого света. Большая комната заполнена людьми, на столе у окна замечаю кинопроектор, на стене — экран. Выходит, это и есть любительская киностудия САФА.

Франтишек называет имена присутствующих: техник Ян Гайдук, работник автомастерской Мартин Манясек, врач Иван Шприхал, директор Словацкого музея Юрай Демл... Я ловлю себя на мысли, что уже слышал о них. Не сразу, но вспомнил. Об этом мне рассказывал Йозеф еще в Праге. Ну конечно же, это они во главе с Франтишеком Кенигом десять лет назад появились в редакции «Млади свет» и предложили провести в Угерске Градиште общереспубликанский конкурс-смотр любительских фильмов о проблемах экологии.

Юрай Демл, руководитель студии, работавший в школе учителем, говорил тогда:

— Пришел к нам Франтишек и сказал, что пора заниматься полезным делом, чего, мол, зря пленку переводить. Мы же и сами видели, что творится вокруг. Еще совсем недавно купались в Ольшаве, рыбу ловили, а теперь там и лягушки исчезли — в фабричную сточную канаву превратилась. Да раньше как-то не очень-то и думали об этом. Вот и решили снимать такие фильмы, чтобы и другие задумались...

Велек тогда мне признался, что почему-то сразу поверил ребятам. Возможно, понравился придуманный Франтишеком девиз смотра: «Это касается также тебя» — сокращенно по-чешски получалось «TSTTT» — tyka se to take tebe. В нем были четко отражены и позиция, и цель, и программа действий — такая серьезная продуманность дела ребятами из Угерске Градиште внушала доверие к ним...

— Многие акции «бронтозавров» сняты на пленку,— вмешался Франтишек.— Фильмы показывают и школьникам и взрослым. А вот «Проблемы Ольшавы», который сделал Демл, демонстрировался перед депутатами районного национального комитета, на предприятиях. После этого и я не раз выступал в комитете, доказывая необходимость строительства очистных сооружений. Специалисты подсчитали, что их нужно 97, чтобы вернуть реку к жизни. И мы своего добились — есть решение начать строительство...

В комнате погас свет, и сразу же засветился экран, побежали титры.

— Узнаешь? — зашептал мне на ухо Велек.— Операция «Грач», о которой тебе рассказывал Франтишек.

Но доктор Кениг поведал нечто большее — продолжение этой истории. Она-то и убедили меня — молодым защитникам природы отнюдь не безразлично, что окружает их...

Кошка для... полевых мышей, или Миф о пяти миллионах крон

Когда я попросил Франтишека рассказать о каком-нибудь конкретном деле, он, поглаживая бороду, прошелся задумчиво по кабинету и неожиданно спросил:

— Вам, очевидно, известна такая птица — грач?

— Конечно,— пожал я плечами.— У нас говорят: грач — птица весенняя.

— Ну, здесь грач — зимний гость, к тому же нежелательный...

Как выяснилось, все дело в том, что по реке Мораве, на которой и стоит Угерске Градиште, проходит теплый климатический коридор. И столетиями грачи пользуются им, тысячи их прилетают сюда, опускаются на поля и уничтожают посевы озимых. В других районах Моравии их нет, а в Угерске Градиште сельскохозяйственные кооперативы от налетов грачей терпели убытки до пяти миллионов крон в год. В районном сельхозуправлении решили применить против птиц ядохимикаты...

Однажды Франтишек увидел, как сотни грачей на поле деловито разгребали лапами снег и крепкими клювами долбили мерзлую землю, добывая себе пропитание. Но вот, чем-то напуганные, птицы стаей взметнулись в воздух. На снегу остался десяток грачей...

Доктор Кениг сразу понял, что они были отравлены. Но тогда ведь могут погибнуть и другие пернатые? А этого допустить нельзя...

Однако такой, казалось бы, весомый аргумент в сельхозуправлении был отвергнут как бездоказательный.

И все же заведующий санэпидстанцией отказался дать официальное согласие на повторение эксперимента. Наблюдая за грачами, Франтишек обратил внимание на то, что птицы почему-то кормились на одном только поле, хотя на соседних тоже были посеяны озимые. Это ему показалось довольно странным. Специалисты же ничего конкретного о таком поведении птиц доктору Кенигу сказать не могли. Значит, необходимо было сначала изучить жизнь грачей, выяснить, куда и почему летают птицы утром кормиться, чем питаются. Хотя хорошо представлял себе, что сделать это будет нелегко, ведь нужно организовать наблюдения за перелетами грачей по всему району. Потребуется немало людей, и без помощи «бронтозавров» не обойтись. Выходит, в первую очередь придется поговорить в райкоме ССМ. Но главное — в таком деле обязательно потребуется участие специалистов сельского хозяйства. Франтишек хорошо знал агронома кооператива Бабице Станислава Штефку. И в конце концов тот согласился участвовать в разработке и подготовке операции, которую назвали «Грач»...

Это была, наверное, самая массовая акция молодых защитников природы в районе. В ней участвовали комсомольцы и школьники из 23 школ, учителя, студенты, рабочие. Около сотни групп должны были вести наблюдения за птицами с 6 часов утра до 6 часов вечера по всей территории района в 260 тысяч гектаров.

Штаб по проведению операции во главе с доктором Кенигом и инженером Станиславом Штефкой находился в помещении санэпидстанции. В кабинете заведующего на полу была расстелена большая карта района, расчерченная на квадраты. К вечеру она вся сплошь покрылась стрелками, обозначавшими пути миграции птиц.

Оказалось, что птицы не трогали поля, где посевы озимых к этому времени успели прорасти. Но настоящий сюрприз преподнесли ребята из села Траплице: они заметили, что многие грачи копошатся в скирдованной соломе и ведут себя при этом довольно странно. Долго ребята наблюдали за птицами в бинокль, пока не увидели, как крупный грач гонялся... за полевой мышью...

Значит, вполне достаточно немного раньше проводить сев озимых, и птицы их уже не тронут. Тогда им ничего не останется, как заняться мышам.

Какое же решение приняло сельхозуправление?

— Сначала не очень поверили в добытые нами сведения,— улыбнувшись, ответил доктор Кениг.— Результаты наблюдений мы передали Институту позвоночных животных в Брно. На их основе там и разработали собственную пятилетнюю программу исследований. Ученые доказали, что 95 процентов грачей питаются пищевыми отходами на городских окраинах. Тогда химическую травлю птиц в районе у нас отменили. А от кооперативов сельхозуправление потребовало проводить сев озимых на неделю раньше...

Из этой истории со счастливым для птиц финалом неожиданно родилась другая, и в центре ее снова оказались ребята из села Траплице и их учительница Павла Штефкова.

О полевых мышах в кооперативах тоже ничего не знали, потому что не интересовались ими. Просто травили химикатами, и все. А тут впервые задумались: сколько все-таки обитает на полях мышей? Ведь от этого зависело, каким количеством химических веществ обрабатывать поля, что, с точки зрения экологии, далеко не праздный вопрос. Да, но как мышей сосчитать? Тогда доктор Франтишек Кениг вместе с инженером Станиславом Штефкой и доктором Зденеком Габрованским и разработали операцию «Мышь». Смысл ее состоял в том, чтобы весной перед посевными работами группы школьников выходили на поля и затаптывали мышиные норки. А на следующий день считали свежевырытые. Если до этого специалисты в кооперативах думали, что чем больше внесешь ядохимикатов в почву, тем лучше, то теперь расход их значительно уменьшился. А в конечном итоге выиграли и кооперативы, и природа.

— Но главное,— как позже признавалась Павла Штефкова,— ребята почувствовали, что их работа нужна. Ответственность свою почувствовали. Я это поняла года три назад...

Той весной ребята тоже считали полевых мышей на полях своего кооператива — это теперь делалось ежегодно по всему району. Закончив, они передали данные в сельхозуправление, и вскоре самолеты начали опыление ядохимикатами. Дело сделано, можно, как говорится, расходиться по домам. Но ребята остались и, к удивлению своему, увидели, что некоторые участки самолеты опыляли дважды, а другие ни одного раза. Выходит, что мыши там останутся живы-здоровы? Зачем же тогда считать их, время тратить? С этими вопросами они вместе с Павлой Штефковой и пришли к агрономам. Те задумались. Вспомнили и о трактористах, которые несколько раз за год тоже вносят химикаты в почву и постоянно забывают, какие участки обработали. И решили тогда во время пахоты оставлять на полях для ориентации так называемые «колове жатки» — узкие продольные полоски земли. Правда, на свой страх и риск, ведь незасеянная земля — прямой убыток. Но весь год обрабатывали поля химикатами строго в соответствии с этими направляющими полосами. Урожай оказался прибыльнее, чем ожидали.

Таким нововведением заинтересовались и в ЦК профсоюзов Чехословакии. Опыт кооперативов Угерске Градиште применили в районе Наход. И там урожайность ощутимо поднялась. Значит, целесообразно?

И все же, думаю, самое главное и важное в том, что ребят такие акции заставляют по-иному относиться к земле. Они начинают понимать ее, тянуться к ней, сохраняя то, что растет на ней...

В этот вечер в студии мы просмотрели не менее пятнадцати фильмов. Они были, конечно, любительскими, но, уверен, для многих жителей Угерске Градиште, пожалуй, ценнее иных художественных лент. Потому что заставляли людей задуматься о завтрашнем дне, о будущем. На конкурсах «TSTTT», которые теперь ежегодно организовывали ЦК ССМ Чехословакии, ЦК Чешского союза защиты природы и Южно-Моравский обком ССМ, участвуют пусть и любительские, но опытные коллективы. А все же не раз фильмы студии САФА завоевывали призовые места. Недаром доктор Ян Черовский, ученый секретарь Восточноевропейского комитета комиссии по просвещению Международного союза охраны природы при ЮНЕСКО, узнав о проводимых в Угерске Градиште смотрах, на одном из заседаний Комитета выступил с предложением сделать их международными.

Расходились мы из студии поздно. По дороге я в шутку спросил Демла, до этого снимавшего фильмы об исторических местах своего района, что заставило его изменить своим интересам. А ответил он вполне серьезно:

— Изменить? Не думаю. Мы также не можем допустить, чтобы загрязнялись и гибли реки или леса, как и разрушались исторические памятники или канули в вечность народные традиции, искусство. Ведь это все вместе — наше национальное достояние. Так мне говорил профессор Груби, и он прав.

— Это о нем ваш фильм «Два года с профессором»? — догадался я.

— Удивительный человек. Если хотите, я вам расскажу о профессоре Груби...

У Кралова стула, или Как профессор Груби все объяснил

Мы не спеша шагаем по извилистой лесной дороге, шурша устилающими ее опавшими листьями. Вокруг осенний лес так и горит под лучами яркого солнце оранжево-золотистым огнем. Впереди идет Ярослав Роузек, невысокий крепыш в защитного цвета форме лесника. Ярослав — председатель местного общества защиты природы «Янковице». Так, впрочем, называются и лесничество, где он работает, и ближайшая деревня.

С защитниками природы, которые помогают леснику справляться с его обширным хозяйством, мы уже сегодня познакомились. Они работали на склоне глубокого оврага, поросшего сосняком,— спасали родник. Божена Влчкова — лаборант санэпидстанции, а Мирослава Псоткова — студентка. Они вдвоем расчищали и обустраивали русло родникового ручейка. А учащийся Вацлав Сильни и железнодорожник Иржи Малек обкладывали родник камнями, сооружая что-то вроде небольшого грота, чтобы ключ не засорялся листвой, снегом или землей.

Здесь же ребята мне рассказали, какое жаркое время для них было весной. Две тысячи саженцев посадили они на озере. Есть тут у них недалеко, места для купания там отличные — вот пляжи и озеленяли...

А на лесистом холме, утопающем в шуршащем ворохе листвы, ученики Павлы Штефковой собирали семена бука. «Бронтозавры» делали это весело и с охотой...

Ярослав Роузек остановился на поляне, и мы увидели видневшуюся сквозь деревья металлическую ограду с калиткой. За оградой высился массивный камень, почерневший, в проплешинах проросшего мха.

— Кралов Стул, по-русски — Королевский стол. Историческое место,— поясняет Ярослав,— находится под нашей охраной. В здешних лесах в 1228 году охотился король Пршемысл Отакар I, а во время отдыха обедал на этом камне. Такой случай упоминается в исторических документах.

Вот ведь как бывает — обычный на вид валун, пролежавший в дебрях леса, наверное, лет с тысячу, и не привлекал внимания людей. А «бронтозавры» увидели, и простой камень стал для всех памятником исторического прошлого. Но меня это уже не удивляло. Многое помог мне понять профессор Груби, о котором поведал Юрай Демл...

Места археологических раскопок были разбросаны и находились среди плотно застроенных улочек старой части города. Они то поднимались по невысоким холмам, то огибали их. На вершине одного из холмов Демл и заметил работающих археологов. Подойдя, он увидел на ровной площадке выступающий из земли фундамент древнего костела, а рядом расчищенное захоронение, в котором белел скелет человека. Мужчина и женщина, опустившись на колени, осторожно очищали щетками останки погребенного. Профессору Груби и докторке Морешовой, как они представились, Демл сказал, что хотел бы снять фильм об их работе. И тут же, не удержавшись, поинтересовался, кто в этой могиле похоронен?

— Простая девушка, совсем не знатного рода, молодая,— охотно ответил профессор.— А захоронение произошло в 830—900 годах...

— Что-нибудь новое науке дали эти раскопки?

— Сенсацию ищете для кино? — прищурившись, ученый пристально взглянул на него.— Что ж, пожалуйста. Я, например, теперь уверен, что здесь, в районе Старе Место, зарождалась Великая Моравия. Но эта тема не для сиюминутного разговора, молодой человек. Да и в один день не уложиться...

Демл прекрасно понял профессора. Прежде чем снимать фильм, надо и ему хорошо знать то, к чему ученый шел, возможно, не один год.

Два полевых сезона провел Юрай Демл на раскопках вместе с археологами. За профессором из Брно ходил, можно сказать, по пятам. А по вечерам они беседовали о прошлом Моравии, древней культуре, рассматривая бесценные археологические находки.

...Когда-то на окруженных омутами и болотами возвышенностях правого берега Моравы располагалось центральное городище Старе Место Ростиславова, о котором упоминается и в Фульдской хронике 871 года. Городище занимало площадь в 18 гектаров и главенствовало над прилегающими поселками земледельцев, рыбаков, ремесленников, над поместьями знати и костелами, находившимися на важных торговых дорогах. Отсюда они выводили на древний «янтарный шлях», который соединял Подунайскую область с далекой Балтикой.

Сейчас в районе Старе Место изучено около 140 объектов — жилые дома, различные ремесленные мастерские и хозяйственные постройки, расположенные по склону холма с центральным кладбищем, где отрыто более двух тысяч могил. В отдельных захоронениях обнаружены костровые погребения с урнами. Те, которые были без орнамента, оказались заполненными пожертвованиями: железными секирами, огнивами, мечами, топорами и серпами, глиняными сосудами, деревянными ведерками с художественной керамикой античных образцов, бронзовыми, стеклянными, золотыми и серебряными украшениями, отделанными самоцветами или жемчугом.

Однажды вечером профессор Груби разложил на столе несколько потемневших и невзрачных на вид золотых вещей древних мастеров, долго смотрел на них, а потом задумчиво сказал:

— Богатый здесь стоял город, большой. И, наверное, многие древние торговые караваны приходили к нему. Любопытно и то, что Старый город — одно из немногих мест в Моравии, которое столько веков хранило следы своей истории и где до сегодняшнего дня продолжается жизнь. Считаю и это доказательством того, что именно отсюда пошла Великая Моравия...

Заканчивался второй полевой сезон. В последний вечер перед отъездом ученого в Брно Демл сказал ему, что отснятого материала вполне хватит на хороший документальный фильм. На что профессор Груби, помолчав, с ноткой сожаления в голосе произнес:

— И все-таки полного счастья от своей работы я не испытываю.— Заметив изумленный взгляд Юрая, объяснил: — Места раскопок, да и все здешние памятники истории находятся в ведении Института истории в Брно. Давно бы уже пора передать их Словацкому музею Угерске Градиште. Самое главное — сохранить для людей это осязаемое прошлое. Нам только кажется, что оно безвозвратно ушло. Нет, оно всегда с нами, в нас... Должно быть в нас, иначе мы лишимся корней. А долго ли прошелестит крона дерева, если его не будут питать корни...

Тревога ученого взволновала и Демла, она остро прозвучала и в фильме «Два года с профессором». Археологические и архитектурные памятники вскоре были переданы в подчинение Словацкому музею, но профессора Груби уже не было в живых. А спустя полгода инженеру Юраю Демлу предложили стать директором этого музея...

Когда мы подходили к домику лесника Роузека, рядом, на взгорке, ярко полыхал костер. Школьники из села Траплице вместе с Павлой Штефковой, обступив его, грелись у огня. До нас долетали их громкие веселые голоса.

Да, неравнодушие молодых защитников природы к тому, что их окружает, имеет более глубокие корни. Они — в неравнодушии к своей истории, прошлому народа, его национальной культуре. Не случайно в Угерске Градиште и находится Центр народных художественных производств, и знаменитый на всю республику этнографический ансамбль «Ольшава», вот уже 35 лет пользующийся огромной популярностью. Я помню, как на открытии фестиваля, посвященного его юбилею, корреспондент одной из центральных газет сказал: «Река Ольшава должна быть такой же чистой, как чисты исполняемые ансамблем народные песни и танцы...»

Без этих «родников живой воды» невозможно по-настоящему оценить и полюбить то, что тебя окружает. А тем более сохранить.

Москва — Прага — Угерске Градиште

Александр Глазунов, наш спец. корр.

(обратно)

Год начинается с Гани

Я остановился на обочине гладкой, отполированной, как рукоять крестьянской мотыги, дороги, соединяющей крупнейший центр Бенина — Котону — со столицей средневековых королей Абомеем. По обе стороны проезжей части — вереницы празднично одетых крестьян. Женщины несут на головах корзины, подносы с овощами, фруктами, хлебом и прочей снедью. Мужчины на велосипедах и мопедах торопятся на работу. Каждый встречный приветствует: «Добрый день! Как поживаете?» Иные подъезжают, спешиваются и вежливо осведомляются — все ли в порядке, не нужна ли помощь? «Спасибо. Все нормально». Утро. Совсем не жарко.

Я вспомнил свои ощущения годичной давности: едва открыли дверь самолета, струя горячего парного воздуха ударила в лицо. Двести шагов до здания аэропорта Котону — словно в парилке Сандуновских бань. Второе ошеломление постигло меня в здании аэропорта: симпатичный молодой таможенник, позевывая — пятый час утра,— нахлобучил на голову... шапку-ушанку и, зябко поеживаясь, натянул довольно плотное пальто.

— Вам повезло,— сказал он.— Нынче у нас похолодание.

Прошел год, и теперь, кажется, я и сам испытываю желание одеться потеплее, когда ртуть в градуснике падает до отметки плюс 30...

...Громко загорланил петух — не «ку-ка-ре-ку», а «кьюн-го» называют здесь его клич. По обочинам зашагали мальчишки и девчонки в бежевых форменных костюмах: вот-вот начнутся занятия в школах.

Страна, раньше почти сплошь неграмотная, говорящая на десятках языков разных народностей и племен, сегодня учится. В начальные и средние школы, политехнические и сельскохозяйственные училища, колледжи и институты в прошлом году пришли более шестисот тысяч молодых бенинцев. Государство, учитывая возрастающую роль молодежи в обществе, важность подготовки квалифицированных национальных кадров, более трети бюджета отводит на образование. Если же сюда прибавить ассигнования на строительство и оборудование школ, других учебных заведений, то речь пойдет уже о доброй половине бюджета. Это, конечно, говорит о многом, если иметь в виду нелегкое финансовое положение страны.

На всем протяжении пути от Котону до Абомея мелькала знакомая школьная форма. Она виднелась в распахнутых окнах классов, на школьных дворах: уборка территории — дело рук самих учащихся...

Вообще, одно из первых впечатлений человека, попавшего в Бенин,— это обилие молодых лиц. Действительно, в стране больше половины населения составляет молодежь.

Для меня была важна не только дорога из Котону в Абомей, как символ перемен в жизни страны, но и день, когда я отправлялся в путь.

30 ноября — торжественная дата для бенинцев. В этот день в 1972 году Республика Дагомея провозгласила политику национальной независимости; в этот же день два года спустя государство объявило о выборе социалистического пути развития. А в 1975 году, вновь 30 ноября, на карте Западной Африки родилось новое государство — Народная Республика Бенин, и Партия народной революции Бенина стала во главе борьбы за экономическую независимость и социальный прогресс страны.

Сколько стоит пушка?

Когда-то (по историческим меркам не столь давно) в Дагомее могли дать такой ответ на этот вопрос: пятнадцать мужчин и двадцать одна женщина. Именно эту цену назначали португальцы за примитивное чугунное орудие. Пушки были нужны абомейским королям для борьбы с французскими колонизаторами. Сейчас тридцать пушек — свидетели позора и героизма — стоят в Абомее перед дворцами королей Пезо и Глеле.

Двенадцать королей, сменяя друг друга, вершили судьбами народа. Немало драматических страниц было в истории королевства. Сегодня о них напоминают железный бог войны Гоу, черепа врагов в основании трона, стена королевской гробницы, раствор которой был замешен на порохе, вине, воде из священных источников и крови десятков пленных, а также туники амазонок — воинственной женской гвардии, состоявшей на службе у абомейских королей, картины средневековых пыток ижуткие железные мечи.

Знание своей истории — в крови бенинцев: спросите любого — и вам расскажут, например, что король Агаджа избрал своим тотемом пароход, веря в его неодолимую силу, а король Аконгло, бывший кузнец, сам оковал свой трон серебряной чеканкой.

Но, конечно, больше всего здесь чтут одного из последних королей — Беханзина. Возглавив небольшую армию, он в течение четырех драматических лет самоотверженно сражался с французами. Увы, Беханзин не добился победы: в 1882 году войска под трехцветными знаменами заняли Абомей. Однако народ помнит мужество борцов: несколько лет назад, уже при народной власти, Беханзин был провозглашен национальным героем Бенина.

И еще одна важная деталь. По решению народного революционного правительства в бывшей резиденции королей Абомея, на месте пыток и казней, будет создан межгосударственный африканский центр поощрения ремесел.

Наступление на пески

...Много лет назад здесь шумела пальмовая роща. Сегодня, чтобы посадить росток пальмы, нужно сначала вырыть в безжизненном песке колодец и наполнить его плодородной землей.

— Моей семье все труднее сводить концы с концами,— жалуется крестьянин.— Ведь земельный участок совсем истощился...

Опустынивание, обезлесение, «сахелизация» — у этой проблемы много названий, а суть одна: нарушение экологического балансе может привести к печальным последствиям во многих странах Африки.

Действительно, проехав не одну сотню километров по пыльным красно-бурым проселкам континента, я много раз видел одну и ту же тревожную картину: клочки лесов словно осажденные крепости, пытаются сдержать натиск наступающих песков.

По данным Национального управления орошения, пустыня на севере Бенина наступает со скоростью 7—10 километров в год, поэтому правительство страны считает борьбу с опустыниванием одной из важнейших задач и мобилизует на ее решение все население.

В двух северных провинциях Боргу и Атакора, которые наиболее подвержены «сахелизации»,— развернуты широкомасштабные работы по восстановлению лесов. В Боргу, например, уже высажено 234 миллиона саженцев — такую внушительную цифру назвали побывавшие там журналисты правительственной газеты «Зуз». Всего же этой провинции за два года был восстановлены леса на площади почти семьсот тысяч гектаров.

...Необычную картину можно было наблюдать воскресным утро, в самом начале лета прошлого год; тысячи бенинцев вышли на улиц городов и деревень с саженцам эвкалипта и пальмы, акации и мангового дерева, тика и мандарин. Каждый год 1 июня в Бенине проводится Национальный день леса, этот раз он прошел под девизом: «Пусть каждый посадит дерево!» — и в землю пустили корни 280 тыс. саженцев.

Вся страна считает себя мобилизованной на борьбу за сохранение природных богатств. И земля щедро вознаграждает за вложенный в нее труд. Урожай зерновых культур по сравнению с прошлым годом вырос на десять процентов, клубневых — на семь, овощных и технических — соответственно на 30 и 17 процентов.

В последние годы в Бенине стало правилом: каждая семья, отмечая торжественное событие — свадьбу, рождение ребенка,— обязательно сажает дерево. А в городе Абомей-Калави возник Парк интернациональной солидарности — его создателями стали дипломаты, представители находящихся здесь международных организаций, гости с Кубы.

Крепости лесов, осажденные пустыней, получают все новые подкрепления: контрнаступление на пески продолжается.

Диалог между прошлым и будущим

Знакомая картина: разноцветные шары в праздничных витринах, базары, гирлянды, серпантин... Если бы не раскаленное солнце экватора, то вполне похоже на старый добрый Новый год, и во многих отношениях новогодний Котону ничем не отличается от других городов. Но если отважиться на пятисоткилометровое путешествие, то выпадает уникальная возможность присутствовать на редкостном зрелище — празднике Гани в древней столице народа бариба Никки, что расположена на северо-востоке Бенина.

Якубу Аласан, сын одного из вождей бариба и футболист национальной сборной, стал нашим гидом. Его двойная популярность сделала невозможное: нам удалось присутствовать на таких церемониях, куда обычно туристов и близко не подпускают.

— Существует множество версий происхождения праздника Гани,— рассказывал Якубу.— Например, его связывают с ритуалом провозглашения нового короля у баатону — одной из главных ветвей народа бариба. Старики считают Гани обрядом почитания предков. Вообще же это — освященный веками церемониал, корни которого теряются в тех временах, когда в Египте правили фараоны. На Гани съезжаются все бариба. Наш народ живет в Бенине, Того, Буркина Фасо, Нигерии, но встреча Нового года происходит обязательно в Никки, колыбели нашего народа, основанной непревзойденным охотником на слонов легендарным Сунон Серо еще в XV веке. Обычно Гани приходится на второй день третьего лунного месяца. Для нас это, пожалуй, главный праздник года. Впрочем, увидите сами...

Перед въездом в Никки — вереница машин: приехала представительная делегация из Котону, множество туристов. Но больше всего самих бариба — восторженных зрителей и самозабвенных участников праздника, радостных, искрящихся весельем, несмотря на палящее солнце и тучи красной пыли.

Ритуал Гани сложен. Накануне праздника на заходе солнца зарокотали четыре гигантских священных барабана — барабакану, символизирующих власть и мощь королевства баатону. Всю ночь продолжались песни и танцы. А утром на центральной площади Никки главный гриот Ору Токура возвестил об открытии Гани. Снова бьют барабакану, пронзительно ревут шестнадцать двухметровых медных труб — канкангуи, и праздник выплескивается на улицы города.

Виртуозно играют музыканты: звучат деревянные флейты гуиру, небольшие барабаны самгбаны, коротанду — это нечто вроде лютни с двумя-тремя струнами. Но главное, конечно, танцы. Разыгрываются сцены охоты на диких быков и птиц, изгоняются «злые духи», а вот и знаменитый танец бариба — сесиину: мужчины в нарядах, обшитых раковинами каури и зеркальцами, ритмично приплясывают под бой самгбанов, задорно топая ногами, увешанными соломенными погремушками.

 

После небольшого перерыва — кульминация Гани: верховный вождь — король бариба Серо Тассу на белом скакуне объезжает священные места в окрестностях Никки: мечеть Баа-Демам, Анаимиру — резиденцию мусульманского духовенства, Тем Яку Вакару — место хранения военной и охотничьей добычи, могилы предков. Короля сопровождает кавалерия — знаменитые всадники бариба, вожди основных племен.

В средние века эти всадники, вооруженные длинными пиками, копьями, дротиками, мечами «консу», наводили ужас на соседние народы. И хотя бариба — непревзойденные стрелки из лука, они всегда предпочитали сражаться с врагом лицом к лицу. Военное искусство бариба испытали на себе и французские колониальные войска. Колониальная администрация, желая наказать непокорный народ, перенесла в начале века столицу из Никки в Бараку, полагая, что город будет обречен на забвение. Но Никки не сдался, он и по сей день сохраняет свое значение как центр культуры и традиций бариба.

И наконец, заключительная церемония: вожди племен в богатых, расшитых серебром и золотом, одеяниях приносят дары священным барабакану, а затем, гарцуя на скакунах, демонстрируют высокое искусство верховой езды.

Народная власть — и нынешний Гани тому подтверждение — заботится о сохранении исторического и культурного наследия, ремесел и традиционного искусства. Если в прошлом Гани носил чисто религиозный характер, то теперь это прежде всего праздник национальной культуры. Колдун-гриот превращается в поэта, певца-глашатая, барабакану гремят, приветствуя не только короля, но и выпускников начальных школ провинции Боргу, которым на празднике вручаются награды. А активисты Организации революционной молодежи Бенина под занавес праздника устраивают концерт революционной песни.

В одной из местных газет я прочитал такое определение Гани: «диалог между ценностями традиционной цивилизации и новой идеологией революции». Да, действительно диалог, а проще — встреча. Ежегодная встреча прошлого и будущего.

Котону — Москва

Андрей Дубровский, кандидат исторических наук

(обратно)

Ревнители города на Туре

Небольшой кирпичный дом в центре Тюмени всегда останавливает на себе взгляд прохожего — и узорной кладкой стен, и островерхой башенкой, в проеме которой когда-то висел колокол. Это здание бывшего костела, построенного ссыльными в начале века. Ржавый амбарный замок долгое время держал его двери, а сквозь оконное стекло можно было разглядеть лишь голые стены.

Но весной прошлого года к забытому зданию стали одна за другой подкатывать машины. Молодые рабочие выгружали доски, цемент и кирпич, кровельное железо и бетонные блоки. Застучали топоры, заскребли мастерки. Реставрировать историческое здание взялись студенты Тюменского университета.

...Едва поспеваю за двадцатисемилетним проректором Игорем Худорожко. Он привычно меряет шаги от главного университетского корпуса до костела. Мне уже рассказывали, что, едва став проректором, Худорожко загорелся идеей переоборудовать этот пустующий дом романтического вида в студенческий клуб. Он и возглавил дело, в которое многие из его коллег поначалу просто не верили. Сформировал бригаду из студентов, уже имевших строительные специальности, организовал снабжение материалами, техникой.

Мы подошли к строительной площадке. Двери костела распахнуты настежь. Входим внутрь. Чувствуется запах шпаклевки и краски. Зал небольшой, каких-нибудь сто квадратных метров. Пол застлан заново, уже навешаны радиаторы отопления, потолок пока раскрыт — видны свежевыструганные стропила и оцинкованное железо кровли.

— В нашей бригаде десять человек,— рассказывает бригадир Сергей Шпрейер, студент историко-юридического факультета, а на площадке — каменщик и штукатур.— За три летних месяца мы справились с основными работами, а теперь ждем кран: надо вернуть на место снятую для реставрации башенку.

Немного опасливо ступаю за ним на временные дощатые лестницы, ведущие на антресоли.

— Зря волнуетесь, — замечает Виталий Шевяков, однокурсник бригадира.— Отвечаю за свою работу. И раньше приходилось плотничать.

Потом мы спускаемся по другой временной лестнице. Идем в подвальный этаж. Раньше подвала не было. Как он появился — целая история.

При работах по монтажу пола Худорожко обратил внимание на полузасыпанную арку. Подземный ход? Углубились в грунт, расчистили фундамент снаружи и вскрыли подземную галерею из бутового камня. Она вела, как выяснилось, в соседний дом. На месте его теперь был пустырь, и Игоря Борисовича осенила идея: вырыть под костелом подвал и сохранившуюся галерею использовать для будущего клуба. А над ней, на пустыре, разбить небольшой скверик.

Мы шли по подвалу, вырытому под костелом, дивились просторным комнатам и высоким потолкам.

— Наверху устроим зал и сцену, в нижних комнатах разместятся артистические, оборудуем и университетскую фотолабораторию, куда сможет прийти каждый студент,— рассказывает Шпрейер.— Полезную площадь удалось увеличить в четыре раза, при этом ничего не меняя во внешнем облике старинного здания...

Познакомился я еще с одним человеком, для которого дорога история Тюмени.

В свободное от рейсов время оператор грузового самолета, обслуживающего нефтяные промыслы, Вадим Шитов, словно на службу, шагает по старому городу в деревянный особняк. Этот осанистый, на каменном фундаменте, разукрашенный сложной резьбой дом построил в конце прошлого века купец Колокольников. В 1919 году в нем размещалась штаб-квартира В. К. Блюхера, где он формировал 51-ю стрелковую дивизию, которая участвовала в разгроме Колчака. Теперь в этом доме музей полководца. Несколько лет назад здесь отвели Шитову мастерскую. И теперь, не зная устали, он вырезает витиеватые кружева наличников, чтобы восполнить многие утраты незаурядной тюменской деревянной архитектуры.

Недавно Вадим, сообразуясь со старыми фотографиями, вернул первоначальный вид дому Колокольникова. Помогал он и профессиональным реставраторам восстанавливать колонны, парадную лестницу, двери, паркет областного краеведческого музея, который разместился в здании бывшей городской управы.

— Знаю по себе,— убирая со стола стружку, сказал Вадим,— как хочется, вернувшись из рейса, пройтись по тихим тюменским улочкам, полюбоваться сочной резьбой наличников и затейливыми дымниками. Думаю, те же чувства испытывают возвращающиеся с северных вахт геологи, газовики и нефтяники. Нет, что бы там ни говорили, Тюмень не должна терять своего исконного облика, такого родного и теплого.

Рассказ о тюменских подвижниках был бы неполным, если не упомянуть о субботниках в Троицком монастыре — памятнике сибирского зодчества XVIII века в старой Тюмени. С призывом помочь реставраторам выступила прошлым летом областная молодежная газета «Тюменский комсомолец». Каждый выходной приходила журналистка Наталья Тереб на реставрационный участок, и вместе с ней те, кто откликнулся на призыв,— Любовь Захарова, Татьяна Яницкая, Елена Писарева, Виктор Хаючи, Виктор Аликов... Всех добровольных помощников и не перечислить.

Когда горком партии попросил списки участников, Наташа Тереб даже растерялась. Приходившим на субботник горожанам и в голову не приходило отмечаться.

— Не бумажная благодарность людям нужна,— нашлась она,— лучше приходите-ка на субботник.

Однажды на реставрацию монастыря приехал секретарь райкома партии, собрал людей, но произнести речь не успел — кто-то сунул ему в руки лопату. Поработав немного, секретарь сказал, устало вытирая пот:

— Спасибо вам, горожане, спасибо за урок труда...

Стою напротив монастырского храма Петра и Павла, с которого сняли недавно строительные леса. На этом месте четыреста лет назад начиналась Тюмень как казацкий острог. Смотрю на бесшумную Туру, на ее плавную дугу под обрывом, на разноцветные крыши, среди которых разбросаны тут и там белые кубики посадских церквей, на далекие кварталы новостроек. Не ошибся тот, кто назвал когда-то этот город «воротами в Сибирь», здесь есть что сохранять на века.

г. Тюмень

Михаил Ефимов

(обратно)

Дом на улице Плантапоре

В Женеве на улице Плантапоре есть пятиэтажное желтовато-серого цвета здание. По фасаду — небольшие балкончики с металлическими решетками. Это дом № 3. По соседству расположено музыкальное училище, откуда во время перемен доносятся ребячьи крики. Дальше еще несколько домов — вот и вся короткая улица Плантапоре. Совсем рядом катит свои зеленоватые волны Рона.

4 ноября 1967 года на фасаде дома № 3 была установлена мемориальная доска с надписью на французском языке: «Владимир Ильич Ульянов-Ленин, основатель Советского Союза, жил в этом доме с 1904 по 1905 год».

В тот день сотни людей собрались здесь. Среди присутствовавших были глава правительства кантона Женева и посол СССР в Швейцарии. Оркестр исполнил «Интернационал». Десятки, сотни огненных гвоздик легли у мемориальной доски.

...И вот мы поднимаемся по узкой лестнице (лифта в доме нет). На площадке верхнего этажа тоже стоят цветы. Яркие лепестки герани краснеют на фоне серых стен и потемневшего потолка. В день рождения Владимира Ильича здесь можно видеть гирлянды роз, перевитых лентами, и скромные букетики, принесенные теми, у кого на учете каждый франк.

В период своей вынужденной эмиграции В. И. Ленин прожил в Швейцарии в общей сложности около семи лет, из них в Женеве — почти четыре года, включая краткие посещения в 1895, 1900, 1903— 1905 и 1908 годах. Отсюда он руководил социал-демократическим и рабочим движением в царской России, вел огромную работу по подготовке II и III съездов РСДРП. Под руководством Владимира Ильича здесь издавались газеты «Искра», «Вперед» и «Пролетарий».

Конечно, за время, прошедшее с тех пор, город значительно изменился, особенно в последние два-три десятилетия. Многие здания, кварталы и даже целые улицы исчезли совсем. И все же в Женеве сохранилось немало мест, связанных с жизнью и деятельностью В. И. Ленина. Нам повезло: посетить вместе с нами ленинские места согласился сам мэр Женевы, видный деятель Швейцарской партии труда Роже Даффлон. Едва машина тронулась, как он, полуобернувшись к нам, задумчиво произнес:

— Для трудящихся Женевы да и всей Швейцарии Ленин не просто вождь русской революции, который возглавил борьбу народов России за их освобождение. Для нас он и сегодня учитель — живой, борющийся вместе с нами. Классовая борьба в капиталистическом мире обостряется, лучше и правильно оценивать ее нам помогают работы Ленина. Многие из них ведь были написаны Владимиром Ильичем в Швейцарии.

В 1895 и 1900 годах Ленин приезжал в Женеву для установления связей с марксистской группой Г. В. Плеханова «Освобождение труда». Встречи проходили как на квартире Плеханова в доме № 6 по улице Кандоль, существующем и сейчас, так и в пригородах Бельрив и Корсье. А в 1903 году Ленин вместе с Крупской уже поселился в Женеве. Они снимали квартиру в разных местах, но особенно долго жили в доме на улице Плантапоре и в двухэтажном домике розоватого цвета у парка Мон-Репо в рабочем предместье Сешерон...

Национальная черта швейцарцев — долго хранить даже самые незначительные, казалось бы, документы, например, домовые книги. В одной из них значится, что на первом этаже дома № 91 по улице Каруж 5 июля 1904 года поселился «Ульянов Владимир, литератор». Первый этаж давно перестроен: вместо квартир здесь кафе и булочная. Из подъездов внутрь дома ведет небольшой коридор, увешанный почтовыми ящиками. На них обозначены фамилии: Бертран, Серена, Волантэн. И невольно думаешь о том, что на одном из ящиков стояла в 1904 году фамилия «Ульянов» и широким потоком шли сюда письма, газеты, которые он так ждал.

Квартиру семьи Ульяновых представить нетрудно, обставлена она была просто.

«Кухня у нас была и приемной,— вспоминала Н. К. Крупская.— Недостаток мебели пополнялся ящиками из-под книг и посуды».

Ленинские места в Женеве — это, естественно, не только те, где он жил. На улице Кулувреньер есть пятиэтажное здание, которому за сто лет. Здесь в «Типографии женевских рабочих» печаталась «Искра», самое активное участие в выпуске которой принимал В. И. Ленин.

— Рука об руку,— продолжает рассказывать Р. Даффлон,— работали тогда в этой типографии русские и швейцарские печатники. Идейную сплоченность, солидарность рабочих Владимир Ильич ценил превыше всего. Угнетенный — он везде бесправен, а капиталист — везде эксплуататор. И не случайно перед отъездом русских революционеров в 1917 году в Россию Ленин написал благодарное «Прощальное письмо к швейцарским рабочим».

В сохранившемся до наших дней доме № 13 по той же улице Каруж, по которой, как и 80 лет назад, позванивая, проносятся узкие трамвайные вагоны, помещалась тогда редакция газеты «Пролетарий».

Известно, что многие из ленинских работ были написаны на основе материалов, собранных в двух библиотеках Женевы — «Общества любителей чтения» и университета. К первой из них, расположенной в доме № 11 на Гранд-Рю, надо подниматься по извилистым улочкам Старого города, мимо старинной ратуши и ряда чугунных пушек. Массивные ворота, за ними небольшой двор старинного особняка в три этажа с мансардой. Ступени во весь фасад и три двери. Бережно хранится в этой библиотеке абонементная карточка Владимира Ильича, выданная 8 февраля 1908 года. Как бы ни были заняты здесь немногочисленные сотрудники, они всегда любезно покажут все те книги, которые читал Ленин. Хранитель библиотеки открывает Золотую книгу «Общества любителей чтения» с фотографиями его наиболее знаменитых постоянных членов. Среди них — портрет В. И. Ленина.

Эта часть Старого города представляет собой ансамбль средневековых домов, видевших Кальвина и Руссо, французских гугенотов, нашедших убежище в Женеве, нашего российского историка и писателя Карамзина, жившего, кстати, совсем рядом с домом, где сейчас «Общество любителей чтения».

— Ленин работал и в университетской библиотеке,— говорит Даффлон.— А по пути я вам покажу исторически знаменитые места нашего города...

По длинной улице выходим из Старого города и оказываемся на большой площади перед Оперным театром. Здесь в 20—30-е годы проходили манифестации женевских рабочих, служащих, студенчества против наступления реакции и в поддержку Советской России. В послевоенные годы — митинги и демонстрации против агрессии во Вьетнаме, за мир и безопасность, за разоружение. Особенно впечатляющим было массовое факельное шествие женщин со всех концов страны в 1983 году, протестовавших против размещения американских ракет на Европейском континенте.

На стыке улиц Кандоль и Консей-Женераль находится кафе «Ландольт» — одно из самых известных в городе. Здесь на заре XX века проходили встречи и совещания женевской группы большевиков, в которых принимал участие Владимир Ильич. В кафе Ленин встречался с посланцами из России, давал напутствия тем, кто снова нелегально возвращался на родину, чтобы продолжить борьбу... В «Ландольте» за простыми столами с исцарапанными или изрезанными инициалами посетителей досками (одну из них и сейчас хранит и показывает гостям хозяин ресторана) сиживали Плеханов и Бауман, Боровский и Бонч-Бруевич, Луначарский и Литвинов.

В наши дни небольшая площадь перед зданием университета с большим гербом Женевы на фронтоне заставлена автомобилями, мопедами, массой велосипедов.

Директор университетской библиотеки предлагает мэру и нам пройти в «Зал Ами Люллена» — своеобразную сокровищницу этого огромного книгохранилища. На стенах — портреты великих писателей, философов и военных деятелей, посредине зала и вдоль стен — застекленные столы-витрины с манускриптами и первыми печатными книгами, а также историческими документами. Подходим к стенду с надписью: «Ленин в Женеве». Здесь портрет Владимира Ильича периода швейцарской эмиграции, снимки домов, где он жил в Женеве, фотография читального зала университета в начале века. Посередине — фотокопия 142-й страницы из регистрационной книги читателей библиотеки. Запись: «Ульянов Владимир, Россия, журналист» и далее — женевский адрес и подпись Владимира Ильича... Рядом у стены стоит стул с гнутой спинкой и табличкой: «Стул из того читального зала, который знал Ленин».

— А у вас в Москве,— говорит Даффлон,— в музее Ленина стоит кресло из библиотеки «Общества любителей чтения», где мы только что были. Это — подарок нашего города... Ну а вам я советую съездить в Цюрих и обязательно побывать на Гельвециа-плац.

Мы расстаемся с Роже Даффлоном — у мэра Женевы свободного времени немного. Но почему он упомянул именно о Цюрихе? В этом городе мы были однажды, правда, лет двадцать назад. Тогда и познакомились с Титусом Каммерером, отцу которого, сапожнику, принадлежала квартира на Шпигельгассе. Ему в ту пору уже исполнилось 78 лет, но он хорошо помнил Владимира Ильича. «Ульяновы,— рассказывал он,— жили очень скромно. В их комнате стояла простая мебель, и вещей было мало, а освещение — керосиновая лампа. И одевались довольно скромно... Мой отец часто вспоминал Владимира Ильича после его отъезда. Кстати, на нашей улице никто не знал, кем в действительности был Ульянов. И какой же поднялся переполох, когда в газетах написали, что вождь русской революции — это тот самый Ульянов, который жил в доме № 14, словом, жил среди нас».

И вот мы снова едем по дорогам Северной Швейцарии. Этот район по площади занимает примерно пятую часть территории страны, но здесь проживает около половины всего населения. И Цюрих — крупнейший город Северной Швейцарии. Он возник когда-то из поселений, находившихся на том месте, где из Цюрихского озера вытекает река Лиммат. Поднимаясь от реки в гору, попадаешь в лабиринт узких средневековых улочек, переулков, тупичков, аркад, крохотных площадей с фонтанчиками.

Синий трамвай долго вез нас по цюрихским улицам, словно стремясь показать, что, кроме описанных во всех путеводителях знаменитых соборов, дворцов, музеев, кроме фешенебельной Банхофштрассе и дышащих седой стариной набережных Лиммата, кроме всего того, что надо посмотреть туристу, если уж он попал в Цюрих, есть и другой город. Из трамвайных окон мы видим небольшие магазины, какие-то мелкие конторы, серые фасады, пахнущие сыростью подъезды и выщербленные лестницы.

...Гельвециа-плац, большая площадь в виде трапеции, находится в районе Аусерзиль, близ военных казарм и цейхгаузов.

На ней нет ни сквера, ни газонов с клумбами, ни фонтанов. Камень да несколько деревьев перед массивным четырехэтажным Народным домом с большими окнами и крутыми скатами крыш, построенным, судя по архитектуре, лет 80—100 назад. В этом рабочем клубе собирались в начале века швейцарские социал-демократы, революционеры-иностранцы. Здесь бывал и В. И. Ленин, а 22 января 1917 года выступил с докладом о значении русской революции 1905 года. В честь столетия со дня рождения основателя Советского государства в апреле 1970 года в Голубом зале (где он тогда выступал) была открыта мемориальная доска с барельефом Владимира Ильича.

Эта площадь видела большие митинги цюрихских рабочих и в дни первомайских праздников, и в бурные 1917—1918 годы, когда пролетариат Швейцарии решительно выступал против ущемления демократических свобод. Здесь состоялись демонстрации, участники которых приветствовали Октябрьскую революцию в России, а в ноябре 1918 года отмечали первую годовщину создания Страны Советов. Здесь звучали выстрелы, слышались стоны раненых... В ноябрьские дни 1918 года рабочие Цюриха стояли в авангарде прокатившейся по всей стране Всеобщей политической стачки, в которой участвовало почти 400 тысяч трудящихся. И это был тоже отзвук свершившейся Октябрьской революции.

Да, нужно, обязательно нужно было приехать на Гельвециа-плац!

Именно здесь нам вспомнились слова хранителя Музея истории и искусств в Женеве Мориса Пианзола, автора книги о жизни В. И. Ленина в альпийской республике:

— Мы гордимся, что у нас жил такой великий человек!

Женева — Цюрих— Москва

Георгий Драгунов, Вячеслав Крашенинников

(обратно)

Солдатский медальон

В марте 1986 года после обсуждения результатов экспедиции «Аджимушкай» в Центральном штабе Всесоюзного похода комсомольцев и молодежи по местам революционной, боевой и трудовой славы Коммунистической партии и советского народа начался новый этап поиска военных реликвий и документов, вот уже почти двадцать лет ведущийся в подземельях Аджимушкая по инициативе нашего журнала молодежными отрядами из разных городов страны.  В прошлом году наш, корреспондент несколько раз побывал в Керчи.

До сезона отпусков было еще далековато, и, наверное, поэтому пустовала часть мест в аэробусе, вылетавшем в Симферополь. Меня пригласили на организационное совещание, которое проводил Крымский обком комсомола перед началом полевых работ в Аджимушкае.

Самолет вошел в облачность, потекли однообразные минуты недолгого перелета. Вспомнилась командировка в Аджимушкай 1985 года, вздыбленный пустырь, ветер с моря, терпкий запах полыни, зеленые кусты шиповника с похожими на капельки крови ягодами на дне рваных провалов и воронок. Более сорока лет держит в тайне аджимушкайская земля подробности событий, происходивших здесь в мае—октябре 1942 года. Десятки экспедиций прошли под сводами каменоломен, исследованы километры подземных коридоров, просеяны тонны щебня и тырсы. Находки прояснили многие неизвестные до тех пор страницы героической обороны, но не все. Не установлены еще имена сотен защитников подземной крепости...

В последнее время поисковики не испытывали удовлетворения от результатов своей работы. Руководитель одесского отряда Константин Пронин, показывая мне карту каменоломен, которую он тогда составлял, убежденно говорил:

— Надо вскрывать завалы, под ними лежат останки солдат, военные реликвии, документы. Возможно, был накрыт взрывом и архив подземного гарнизона, который тщетно пытаются отыскать и сегодня.

Об этом же говорил и Владимир Щербанов, руководитель отряда из Ростова-на-Дону, на заседании штаба Всесоюзного похода в Москве. Выслушав его, председатель штаба маршал авиации Сергей Игнатьевич Руденко заметил:

— Хорошее дело задумали ребята. Экспедицию надо поддержать техникой, инструментом, подключить военных специалистов. Поисковики уже доказали, что работа их не испугает.

В обкоме комсомола, куда я приехал прямо из аэропорта, долго засиживаться не стали.

— В экспедицию просятся многие,— сообщил первый секретарь обкома ЛКСМУ Александр Божко.— Поисковый отряд будет создан в Симферопольском университете. Но начнут раскопки те, кто уже имеет опыт работ в Аджимушкае,— отряды из Одессы и Ростова. Их в Керчи уже ждут...

Туман клубился в долинах, холодные голые горы чернели на горизонте. Примерно в то же время года, в сорок втором, фашисты сосредоточивали здесь силы, чтобы ударить по скопившимся на Керченском полуострове частям Красной Армии. Напоминая о былом, в каждом поселке сквозь прутья придорожного кустарника виднелись свежевыбеленные воинские обелиски... За Феодосией по сторонам шоссе раскрылась широкая, покрытая жухлой прошлогодней травой керченская степь.

Едва мы переступили порог Керченского горкома комсомола, первый секретарь Валерий Пальчук потянулся за курткой.

— Едем в Аджимушкай. Специалисты из горного надзора уже там, осматривают места будущих раскопок.

Из центра Керчи до Аджимушкая ехать минут двадцать. Пронеслись по эстакаде над железнодорожными путями, миновали склады бочарного и стеклотарного заводов, потом замелькали беленькие особнячки из ракушечника. За керченской окраиной тянулось поле, на горизонте виднелись Царский курган и труба завода Войкова. Автобус проехал по ухоженной улице Аджимушкая и остановился возле музея.

Важный вопрос, от которого, быть может, зависела судьба новой экспедиции, был решен скоро и буднично. Опытный горный инженер Георгий Яковлевич Щербатюк, специально командированный из Кривого Рога, уже успел обойти с картой каменоломни, сделать необходимые измерения.

— Считаю, что разработку завалов можно будет начать уже в этом году,— сказал он.— Наш ВНИИ безопасности труда в горнорудной промышленности даст необходимые рекомендации, специалисты подскажут правильные методы работы, помогут выбрать виды крепей, инструмент. А как уж пойдет работа, зависит от исполнителей.

Мы прошлись по краю каменоломен. Остановились у завала главного входа, который был помечен на карте красным кружком. Ветер пронизывал насквозь, но холода я не ощущал: думал о предстоящих горячих деньках экспедиции...

В июне в Керчь приехал Константин Пронин. На этот раз не с двумя-тремя помощниками, как раньше, а во главе довольно большого отряда. Теперь одесситы могли вести работы в разных направлениях. Одна группа завершала топосъемку Центральных и Малых каменоломен, другая должна была тщательно обследовать «перспективные» осыпи внутри подземелий, уточняя точки приложения главных сил. Основные раскопки, по сути дела археологические, намечалось провести в августе силами ростовского отряда, куда должны были войти и молодые горняки.

Пронина я застал в музейном домике. Надев каски и прихватив фонари с подзаряженными аккумуляторами, мы опустились в холодные катакомбы. Луч фонаря, рассекая тьму, указывал направление движения. Шагать по усыпанному острыми кусками ракушечника полу было трудно. Через несколько поворотов я уже не представлял, где нахожусь. Но Константин чувствовал себя уверенно.

— Мы проходим вдоль обвала-рассечки, которым, если помнишь по карте, немцы хотели расчленить каменоломни и так сломить сопротивление оборонявшихся,— пояснял он на ходу.

Свет фонаря выхватывал из тьмы серые конусообразные осыпи, которыми были забиты проемы длинного кривого коридора. Через несколько метров потолок будто надвинулся на нас — каски то и дело задевали об острые выступы.

В небольшом зале, куда мы вышли, я не сразу разглядел темные фигуры людей, работавших у завала.

— Аккумуляторы подсели, лампы почти не светят,— пожаловался Пронину Владимир Васильев.— Но мы доследуем этот зал и тогда выйдем на обед.

— Нашли что-то?

Владимир оперся на лопату. Небольшого роста, щуплый и резкий в движениях, он походил на подростка. Под стать ему был и Виктор Михайлович Соколов, между прочим, капитан милиции, который, как я узнал потом, приехал сюда в свои отпускные дни.

— Наткнулись на захоронение,— отозвался Владимир.

Соколов вытянул руку и медленно разжал кулак. На ладони лежал черный эбонитовый пенальчик величиной с два наперстка. В такие прятали бумажку с фамилией и адресом, чтобы можно было установить личность погибшего. «Смертник» осторожно открыли: увы, он был пуст. Останки солдата-аджимушкайца остались безымянными...

Тихо двинулись к выходу. К нам присоединились поисковики Татьяна Дробышева и Сергей Ашкалуненко. Около выхода на поверхность Сергей отодвинул камень, показывая тайник, на который случайно натолкнулись утром. Матово блеснули темные донышки бутылок с зажигательной смесью. Представляю, что могло случиться, если бы их нашли отчаянные керченские мальчишки...

В провале, на окаменевшей осыпи, встретились с топографами. Укрывшись под каменным навесом от накрапывающего дождя, ребята пили чай из алюминиевых солдатских кружек.

— Усаживайтесь и вы,— говорит, ставя на камень горячую кружку, Ира Лебедева, дежурная по лагерю.

Кроме Игоря Грека, в топогруппе я никого не знал. Новички? Завожу разговор с соседом по каменному столу, высоким светловолосым парнем. Александр Гайвоненко, член одесского клуба спелеологов, признается, что сюда привело его спортивное любопытство, но увлеченность ветеранов экспедиции поиском военных реликвий передалась и ему. Похоже, с Сашей был согласен и его товарищ по клубу Вадим Зерницкий: сегодня он полдня снимал на фотопленку надписи военной поры, отыскивая их в самых труднодоступных уголках каменоломен.

Смотрю в провал: небо заволокло тучами, похоже, дождь разошелся не на шутку.

— Идем дальше,— торопит Пронин.

Уходить от кухни, честно говоря, не хотелось. Но Пронину надо обойти все рабочие точки. Только через час-другой мы добрались до «базы», устроенной тут же, в катакомбах. Бросились в глаза разложенные на каменных топчанах спальники и целая батарея гильз-светильников на каменном столе. В глубокой нише горками лежали патроны, рубашки гранат, ржавый наган, пухлые папки со спекшимися коржами солдатских треугольников, обрывками продовольственных накладных, медицинских карточек, клочками газет. Подумалось: сколь не исхожены аджимушкайские каменоломни, но еще многое скрыто в камнях и пыли...

Когда мы вышли на поверхность, дождь уже стих. Ветер разметал тучи, и мокрая трава засверкала на солнце, по которому мы успели соскучиться.

Духота, казалось, сковала, разморила приморский город. Асфальт плавился под палящим августовским солнцем. Окна в кабинете Валерия Пальчука были растворены настежь, но хозяина на месте не оказалось. У края стола в неудобной позе сидел смуглолицый парень и накручивал диск телефона.

Я узнал комиссара ростовского студенческого отряда Алика Абдулгамидова. Успев лишь кивнуть, он принялся выяснять у кого-то на Камышбурунском обогатительном комбинате, когда ушла от них машина с крепежным лесом и домкратами. Положив трубку, сказал:

— Валерий на заводе стройматериалов, договаривается об аренде трактора, а Игорь Ищенко, инструктор обкома, уехал на судоремонтный завод, там обещали экскаватор...

Зазвонил междугородный.

— Привет, хлопцы,— зарокотал в трубке голос Олега Бандуренко из Крымского обкома комсомола.— Экспедиции придан отряд саперов под командованием старшего прапорщика. Встречайте военную автомашину!

Закрученные организационными делами, комсомольские работники попали в Аджимушкай только утром следующего дня. Алик уже ждал у входа в музей. Вчера, почти затемно, он успел привезти в лагерь несколько бидонов питьевой воды, с ней в Аджимушкае всегда трудно. Ни одно керченское предприятие не отказало экспедиции в помощи.

На небе по-прежнему ни облачка. То спускаясь, то поднимаясь по буграм, сухая тропинка ведет через пустырь. Трава уже успела пожухнуть, лишь кое-где торчали зеленые кустики колючек. То там, то здесь виднелись горелые проплешины. Сухая трава, объяснил комиссар, занялась, когда устанавливали палатки. Сбивали пламя брезентом, засыпали землей и в конце концов справились.

С бугра мы увидели ровный ряд армейских палаток, разбитых в неглубокой лощине. Палатки выделило для экспедиции Багеровское летное училище. Легкий ветерок трепал красный флажок на длинном шесте и бело-голубой вымпел «Вокруг света».

Владимир Щербанов отвел нас к «соленому» колодцу, где стояли в боевой готовности старенький бульдозер и экскаватор. Поисковики и просто любопытные расположились на высотках по верхнему срезу каменоломен. Горный мастер Александр Горшков в последний раз осматривает завал. Момент ответственный, ведь основная задача нынешней экспедиции — расчистить Главный вход, обрушенный взрывом в начале мая 1942 года. По воспоминаниям оставшихся в живых аджимушкайцев, недалеко от входа стоял дизельный двигатель, дававший свет под землю. Попала под обвал и пушка-сорокапятка с боевым расчетом.

Горшков отходит, Владимир Щербанов с бугра делает знаки бульдозеристу. Керчанин Николай Егорович Данилов вопросительно смотрит на саперов, которые успели уже прочесать осыпь.

— В земле много металла, работайте не спеша,— предупреждает старший прапорщик Евгений Сивак.

Данилов вытирает вспотевшие руки о спецовку и проворно лезет в кабину, берется за рычаги. Дизель ревет: край ножа цепляет израненную землю. Падают кусты, поднимается густое облако желтой пыли. Бульдозер оттаскивает породу в сторону и снова идет на приступ.

Прикидываем с Горшковым примерный объем земляных работ: если все пойдет нормально, к концу экспедиции вход будет пробит.

Однажды к Владимиру Щербанову, командовавшему техникой, подошел его старший брат Дмитрий, звено которого работало с другой стороны большого завала.

— Снаряды...— произнес он одно слово.

А случилось вот что. Работавший в пятерке Дмитрия житель поселка Аджимушкай Валерий Лесков, немного углубившись под осыпь, увидел комплект неразорвавшихся боеприпасов. Поисковики знали, что именно в этом подземном зале в марте—апреле 1942 года базировался склад боепитания Крымского фронта. Случившийся примерно тогда же пожар уничтожил сотни ящиков с патронами, разметал полуметровым слоем тысячи гильз и осколков. Когда точно и по какой причине произошел взрыв, так и осталось неизвестно. Трудно поверить, но под слоем земли, перемешанной с металлом, уцелели нетронутые 45-миллиметровые снаряды.

Валерию «везет» на такие находки не случайно: еще мальчишкой, не думая об опасности, он облазил эти каменоломни. Не один документ разыскал в камнях и передал в Керченский музей. С возрастом стал, конечно, осмотрительнее, в каменоломни теперь спускается только с экспедициями.

Саперы подошли к яме у завала. Для начала насчитали 53 отливающих никелем «карандаша». Саперы к таким находкам внешне относятся спокойно, считают, что главное — действовать умело и осторожно. Аккуратно берут снаряды в руки, выносят на свет и укладывают в кузов машины.

Я обратил внимание, как дельно помогает солдатам сухощавый пожилой человек в синей спецовке. Захотелось узнать, кто он, как оказался среди поисковиков — студентов и молодых рабочих, что привлекло его сюда.

— Татарников Николай Федорович,— представился он.— Из Омска. В экспедицию пригласил Щербанов. Почему меня? Да потому что я был здесь в мае сорок второго. Тогда мне не исполнилось и двадцати...

— Как вам удалось спастись?

— В начале обороны наша разведгруппа, выйдя на поверхность для связи с партизанами, была схвачена фашистами. Потом были перевалочные лагеря для пленных, Бухенвальд. Уцелел чудом — бежал с каторжных работ, вышел к своим.

Татарников помолчал и добавил:

— Через столько лет приехал сюда, обожгла память. Пока есть силы, решил помогать ребятам.

Разговор прервался с появлением двух женщин — пожилой и молодой с ребенком.

— Сейчас же иди домой, Валера!— строго скомандовала мать Лескова.— Картошку копать надо, жена тебя обыскалась, а ты вот где, в войну играешь!

Смущенный Лесков распрямил богатырский загорелый торс, с досадой воткнул лопату в осыпь:

— Тише! От крика вашего снаряды вот-вот разорвутся! Вон сколько их накопал.

Женщин сдуло как ветром. Саперы, укладывавшие снаряды в машину, засмеялись вместе с Лесковым. Напряжение схлынуло. Машина с надписью «Разминирование» отправилась в поле...

Под первым слоем снарядов открылся второй... Тракторист надолго заглушил двигатель. Две недели солдаты не отходили от завала. Всего они извлекли более трехсот взрывоопасных предметов — 45-миллиметровых снарядов, мин, гранат.

Однажды в руках Щербакова я увидел немецкую газодымную шашку, которая была в довольно хорошем состоянии. Позже мы передали находку военным химикам. Экспертиза установила: при сгорании этой шашки возможно получение фосгена — сильного отравляющего вещества, которое фашисты, как мы теперь знаем, применяли против защитников Аджимушкая.

К концу августа отвал возле главного входа в Центральные каменоломни напоминал террикон. В осыпь продолжал вгрызаться ковш экскаватора. При малейшем подозрении на опасность машинист Спиридон Кузьменко останавливал механизмы. К раскопу медленно приближались саперы, буравя потревоженную землю щупами, выслушивая миноискателями. В наушниках не смолкал комариный писк, но то не был взрывоопасный металл.

...Перед завалом сосредоточенно орудуют лопатами студенты Ростовского университета в стройотрядовских куртках. Подходим. Дмитрий Галактионов и Сергей Показанникподнимают потные, покрытые пылью лица.

— Вот кирпичная кладка пошла и противни. Как будто печь?..

Щербанов придирчиво ощупывает контуры откопанного сооружения.

— Очевидцы вспоминали, что у Главного входа располагалась стационарная кухня резерва Крымского фронта,— подумав, говорит он.— Значит, по правильному пути идем...

И снова натужно ревет бульдозер, оттаскивая обрушенную породу. Земля перемешана с осколками, ржавыми остатками карабинов, винтовок, наганов, кусками противогазов и амуниции. Реликвии очищают и относят в палатку. Рассматривать некогда, изучать находки будут в музее.

И вдруг, разгребая тырсу, Игорь Бессарабов наталкивается на человеческие останки. Осторожно освобождает их от грунта. С волнением следим за его движениями. По сохранившимся обрывкам обмундирования, личным предметам, обнаруженным рядом, можно предположить, что здесь погибли два бойца и командир. Оставляя на пальцах след земли, на ладонь Игоря лег эбонитовый солдатский медальон. Голос чуть дрогнул:

— «Смертник»...

В этот день нашли еще два подобных медальона. Трудно сказать, принадлежали они погибшим или же их обронили в бою другие. Но заполнены ли их вкладыши? Удастся ли прочесть новые имена защитников Аджимушкая?

Открываем медальоны под землей — в естественных условиях, не вынося на тепло и свет, больше вероятности прочитать текст. Разбираем по слогам:

«Давыденко Петр Георгиевич

год рождения 1922,

воинское звание ЛЕЙТЕНАНТ,

адрес жительства: РСФСР

Алтайский край

Шипуновский р-он

с. Михайловка».

Слово «лейтенант» было написано сверху стертой строки. Видимо, красноармейцу Давыденко офицерское звание присвоили уже в ходе боевых действий или после окончания командирских курсов.

А вот и другая ленточка вкладыша — тонкая бумага, посеревшая от влаги. Прочесть можно:

«Петра(я)ков Иван Семенович

год рождения 1918,

воинское звание

ВОЕННЫЙ ТЕХНИК

2 ранга, адрес жительства:

РСФСР Орловская обл.

Жуковский р-он

деревня Лелятино

Адрес семьи:

Лебковская В. Ф.

Грузинская ССР

г. Тбилиси

ул. Ленина № 3,

II подъезд, 3 этаж».

Еще один вкладыш удалось прочитать неделю спустя в Симферополе с помощью криминалистов Крымского управления внутренних дел. Записка была заполнена не до конца:

«Мейлахс Б. Э.

192 / / год рождения

адрес жительства:

Омская обл.

г. Тюмень

ул. Володарского № 2 / /».

Еще три судьбы... Живы ли родственники этих защитников Аджимушкая? Может, откликнутся?

...Свернуты палатки, вернулась к месту приписки техника, сданы в музей по описи найденные реликвии и документы. Останки погибших захоронены на Керченском воинском кладбище.

Находок на этот раз было столько, сколько принесли вместе взятые экспедиции последних лет. Но многие из них в плохом состоянии. Карандашные надписи на документах читаются плохо, слипшиеся в комья солдатские письма иногда не в силах разобрать даже опытные специалисты в реставрационных лабораториях. Изучение материалов экспедиции продолжается.

А сейчас уже ведется подготовка к летней экспедиции «Аджимушкай-87». Организаторами ее вновь выступают комсомольцы и молодежь Крыма, Ростова-на-Дону, Одессы. От этого лета исследователи ждут многого: ведь расчищен пока один, не самый большой завал, а, по подсчетам топографов, их насчитывается, напомним, более шестидесяти. Под любым из них, возможно, покоится и архив подземного гарнизона.

Симферополь — Керчь — Москва

Алексей Тарунов

(обратно)

Николай Балдев. Солнечные птицы

Пультын отрицательно покачал головой:

— Уйнэ,— сказал он.— Нет. Не улетают. И зимой тут. Как песец. Как Вэтлы — ворон. А когда совсем холодно и темно — спят. Как Кэйнын. Только в длинных норках.

— Как медведь? Спят?!

— И-и... Да.

Мы уставились на Пультына в изумлении: птицы спят всю арктическую зиму в норках?!

А старый пастух достал из-за выреза кухлянки сигареты, сунул одну в мундштук, сооруженный из винтовочной гильзы и корешка курильского чая, осторожно прикурил от керосиновой лампы и сказал:

— Я был нэнэнэкэй, ребенок. Залезал на обрыв и вытаскивал их из норок. Там много, оммай... куча. Все спят. Возьмешь в руку, чувствуешь — один бок холодный, как лед. Другой бок теплый. Послушаешь ухом, сердце чук... чук... совсе-е-ем редко. Замерзли и спят. А когда станет тепло — растают и полетят...

Пультын помолчал, потрогал ложкой накрошенные в чай галеты и продолжил:

— Я их доставал и кушал — сильно был голодный: тогда война на земле жила.

— Где ты видел этих птиц? — спросил я.

— Там,— Пультын посмотрел в окно и махнул рукой в сторону гряды, блестевшей литым снежным панцирем.— Далеко-о-о... Где живет охотник Вельвын.

Я мысленно представил себе карту. Да, неблизко. Километров полтораста напрямую. А тут горы. Считай, триста с гаком...

Говорят, что Север — край нераскрытых тайн. И это действительно так. Вот потому рассказ старого охотника Пультына мы восприняли всерьез, но не настолько, чтобы очертя голову бежать в сопки и искать сказочных птиц.

Прошло около года. Я расспрашивал охотников, оленеводов о чудесных птицах, которые зимуют за Полярным кругом в норках.

— Да, есть такие,— утверждали жители тундры.— Зимой не улетают. Ложатся спать, только не осенью, а когда наступает полярная ночь. Просыпаются тоже не весной, а с появлением солнца и еще когда дуют теплые южные ветры — южаки. Стоит подуть такому ветру, а цепям гор оплавиться в первых золотых лучах — они тут как тут.

— Какие солнечные птицы! — прошептал сын.— Папка, надо их найти!..

И наконец мы услышали последний рассказ, который заставил нас действовать.

— Я знаю другое место, близко,— сказал как-то пастух Инайме. (В дальнейшем рассказе пастуха я намеренно изменил географические названия, ибо все знают, как, к сожалению, обращаются некоторые «путешествующие» с уникальными уголками природы.) Отсюда всего три дня идти надо. Это мимо наших яранг по Реке до сопки Эльгыквынайкай, Белокаменной. День прошел, видишь — сопка Желтая; за ней сопка Левтыпильгын — Голова барана с шеей; дальше бугор с большим камнем на верхушке — Вувэвыйгын, Каменный. Все три, как валуны, от гор к речке выкатились. В их обрывах много дырок. Там и ищи Кайпчекальгын, крохотных птах...

— Тащи бумагу,— сказал я сыну, когда Инайме уехал.— Будем составлять список снаряжения...

Прежде всего — продукты. Сварили два куска моржового ласта, разрезали на порции — и на мороз. Два плотных мешочка для проб, которые нам подарили летом бродячие люди — геологи, решили заполнить пельменями. Галеты, сахар, сгущенное молоко, соль. Конечно, по горсти конфет.

— Все? — задумалась жена.

— А собачкам? — напомнил сын.

— Им надо сварить месиво, разделить на порции и заморозить.

— Из налимов? — предположил сын.

Налимов по первому льду мы заготовили на зиму полный мешок. Клюет он осенью превосходно.

— Сварим моржовое мясо с горохом, а налимов нарубим свежими, для витаминов. Чтобы не было цинги.

— А что такое цинга?

— Смотри-ка, как времена изменились, — искренне удивился я.— Житель Севера даже не знает, что такое цинга! Была, братец, не так и давно, на Севере очень страшная болезнь. Много путешественников погибло от нее, и никто не знал, что спасение всегда под рукой — в строганине. Мясной и рыбной. Теперь цинга называется по-научному — авитаминоз и случается, когда не хватает витамина С. Но сейчас такого почти не бывает. Особенно с тем, кто любит нерпичий жир.

— Я его люблю,— воскликнул сын.— Только он с языка выливается...

Перед нашим выходом сопка Скрипучка подарила тишину и вселенский покой. Под густым синим небом, усыпанным красными, желтыми и белыми звездами, светились розовые зубья отдаленных гор. Над головой Скрипучки короной сиял ковш Большой Медведицы, и мерцала на звездных подвесках Полярная звезда. К югу небо светлело, размывалось и стекало в полыхавший на горизонте малиновый рассветный пожар желтыми потоками. Градусник показывал минус пятнадцать. Скрипучка лучилась белыми боками, точно накинула горностаевую мантию.

— Сударыня-матушка, спасибо за хорошую погоду,— поклонился я.

— Надо сделать жертву-подношение,— сын собрал в горсть мороженые крошки мяса у деревянной колоды и посыпал в сторону сопки.

— Пусть каждое утро нашей дороги будет таким! — поставила точку жена.

Сын солидно поправил висевший на поясе поверх кухлянки охотничий нож, подаренный ему пастухами, и повесил через голову одноствольную тульскую курковку. Я не стал возражать — пусть несет оружие, оно не так тяжело, а если устанет, место на нартах для отдыха есть. Там груза всего килограммов двадцать, для трех упряжных собак — чепуха. Почти всю еду несли мы с женой. У сына тоже был рюкзачок, в который поместили примус. Получилось все, как у взрослых: нож, оружие, рюкзак.

— Последняя проверка! — объявил я.— Оружие?

— Взяли! — хором ответили жена и сын.

— Карта?

— Взяли!

— Еда?

— Взяли!

— Спички?

— Везде!..

В нашем оленеводческом совхозе ходило много страшных рассказов и легенд о людях, лишившихся в дороге огня. Мы помнили их и разложили сухую растопку и спички почти в каждый карман рюкзаков и одежды, упаковав вначале в полиэтиленовые мешочки.

Нетерпеливо топтались и повизгивали упряжные собаки. Их было три: трехлетний вожак упряжки Дуремар и полуторагодки Огурец и Шушка. Красавец серой масти Дуремар получил такую кличку в детстве за то, что был тощ, нескладен и казался туповатым. Потом выровнялся в прекрасного, сильного и умного пса, а кличка осталась. Огурец был действительно похож на огурец. Тело, как с детского рисунка — продолговатый овал. А к нему прилеплены тонкие длинные ноги и голова на тонкой длинной шее. И все эти «прилепихи», как говорил сын, вихлялись вокруг огуречного тела, словно на круглых шарнирах, в разные стороны, причем совершенно немыслимые с точки зрения биологии. Однако в упряжке собака преображалась, становилась красивой и работала за двоих, утверждая поговорку «труд красит». А работал Огурец за двоих, потому что был рыцарем. Вид запряженной «дамы», бегущей справа, приводил его в возмущение, и он неистово рвался вперед, стараясь облегчить ей работу. А Шушка, «прекрасная дама» с карими очами, ярко-красной пастью и отливавшей шелком черной шерстью, бежала себе потихоньку, умненько соображая, что все время пользоваться услугами кавалера нельзя, надо ему давать хоть изредка отдых. И на подъемах тоже включалась в работу, натягивая постромок с такой же силой, что и сородичи. Зато на ровном месте постромок частенько висел дугой. Но мы не ругали Шушку. Она была ласкова и услужлива, посему ей многое прощалось. Кличку Шушка получила за то, что любила секретничать с женой. Уставит ей нос в ухо и пыхтит, шепчет что-то, блаженно повизгивая от такого близкого общения с хозяйкой. Со мной и сыном она своими секретами не делилась.

Пуфик был длинноног, курчав и умен. Даже мало сказать умен. Это был мудрейший из породы болонок пес, занесенный предначертаниями судьбы из Парижа на Чукотку. Да-да, из того самого Парижа, что лежит на другом конце континента, прямо с Монмартра. История Пуфика поучительна, интересна и достойна отдельного описания в другом повествовании. А тут достаточно сказать, что, кроме имени, у него была заслуженная кличка — Мудрый Келет, то есть Мудрый Добрый Дух.

Пуфик руководил нашей упряжкой и занимал должность старшего «конюшего». Он был взрослее Дуремара, а у собак подчинение по возрасту — главное в табели о рангах. Поэтому и Дуремар, и Огурец, хотя имели клыки раза в три покрупнее и были в пять раз массивнее, беспрекословно опрокидывались на спину и из такого положения, виновато поскуливая, пытались облизать морду властелина, когда он решал, что соплеменники в чем-то провинились. Исключение составляла Шушка, но ведь она была «дама», а прекрасная половина звериного мира так же не подчиняется возрастным категориям, как и у людей. Да Пуфик ни разу и не повысил на нее голос: утонченный интеллигент, он был безнадежно влюблен в крепкую — кровь с молоком — сельскую работницу...

Итак, Пуфик руководил упряжкой. Каждую нашу команду он сопровождал лаем, забегая вперед и поворачивая голову к Дуремару. И давно уже сын, отдав очередной приказ вожаку, добавлял:

— Пуфик, переведи!

Пуфик переводил точно, судя по поведению вожака. Правда, случалось, что Дуремар неправильно понимал его, но мы списывали такие случаи на издержки перевода: Пуфик, видимо, не до конца избавился от французской лексики...

— Вперед?

Мы поднялись, надели лыжи.

— То-ок! — крикнул сын.— Поше-ел!

За трехкилометровой далью озера, подковой охватившего Скрипучку, начинался пологий подъем километров в пять длиной.

Только наверху мы догнали нарты. Сын шел без лыж: наст хорошо держал и его и упряжку.

Постепенно склон выпрямился, закруглился, и далеко впереди и ниже открылась широкая долина Реки. Там лежало царство ольховника. Фиолетово-серые полосы кустов, постепенно понижаясь, уходили на северо-запад, куда текла Река, и поднимались к востоку, в горы, откуда она приходила. За долиной крутым иззубренным частоколом стоял могучий горный хребет, и прямо напротив нас в нем выделялась стройная сопка. Словно раздвинув плечами каменные стены, она подступала к самой Реке, и нижние террасы ее обрывались крутыми штрихованными осыпями. Сопка носила название Нирвыкин — Острая. Вершина ее, отполированная ветрами, обычно тоже была темного цвета со стальным блеском, но в это время утра на высоте уже царило солнце, и острие горы светилось темными рубиновыми гранями, а ниже, по склонам, полыхали в рассветном пламени снега.

Собаки почуяли уклон и снова побежали, мы заторопились следом. Наст под тонкой снежной присыпкой был так крепок, что металлические штырьки лыжных палок не пробивали его, а только чуть вонзались.

На полпути к Реке за нашими спинами из горной седловины поднялось солнце. Сразу пропали вокруг цветные тона и оттенки, снег стал белым, складки гор — синими. Пока мы опускались в долину, солнце быстро, словно отбывая порядком надоевшую за полгода бессонного свечения провинность, прокатилось над двумя-тремя дальними вершинами и упало за ними в блаженное тепло тропических морей. Вспыхнула, но быстро погасла волна вечерних зоревых красок, небосвод засинел, и его проткнули первые укольчатые лучики звезд, а на востоке небольшим полукольцом зажглось зеленое сияние — там восходила луна.

Перед полосами кустарника, прикрывавшими Реку, мы повернули вправо. Теперь до яранг оставалось километров десять.

— Не пора ли чего-нибудь перекусить? — осведомился сын.

— Привал! — сказал я.

Очень неуютно останавливаться посреди голой снежной тундры. Поэтому сын подогнал упряжку к большому ольховому кусту. Достали термос и приготовленные еще дома для первой тундровой трапезы дорожные «чукотские слоенки»: галеты с маслом, прикрытые янтарными ломтями подвяленного малосольного гольца.

— А собачкам... это самое?

— Собачки будут есть на месте, когда придем в бригаду. Помнишь, как говорил старый охотник: «Хороший хозяин кормит собак два раза в сутки, а настоящий — один раз».

— Бедненькие собачки,— вздохнула жена.— Они же видят, как мы едим, и думают: ну и доста-ались нам хозяева-жадины.

— Гуф! — одобрительно брехнул Дуремар, глядя на меня. Огурец высунул мокрый язык почти до колен и мягко семенил лапами. Пуфик кивал головой. Шушка отвернулась и застенчиво разглядывала куст.

— А давай будем хороше-настоящими хозяинами? — подпрыгнул сын.

Я махнул рукой: понимал, что спорить бесполезно. Сын раздал работникам транспорта галетки, жена тихонько добавила по кусочку сахара. Поели, выпили весь термос.

— Желательно больше не останавливаться,— негромко сказал я.

— А вдруг заблудимся?

— Где? Говорил же Инайме: вправо по Реке, вдоль кустарника, прямо в яранги упремся. Пошли, уже темнеет. Собак далеко не отпускать...

Луна расстелила по снегам мерцающие зеленые ковры, стало светло... так и захотелось сказать — как днем. Но свет этот обманчив. Кажется, при нем можно читать запросто, а попробуй открой книгу даже с крупным шрифтом: строка сливается в черную линию. Однако кусты, собак, людей видно далеко: подсвечивает отраженное снегами холодное пламя.

— А там что, смотрите! — остановился сын.— Во-о-он, за Рекой!

По далекому склону одного из отрогов горы Нирвыкин медленно ползло желтоватое пятнышко. Со стороны бригады, из верховьев. Огонь мерцал, разгорался и совсем пропадал, а потом возникал вновь и все полз вперед, к низовьям Реки.

— Что это? — таинственно спросил сын.

— Блуждающий огонь,— прошептал я.— Осколок северного сияния...

Конечно, это был трактор, но ужасно не хотелось портить волшебное очарование наступающей северной ночи. Огонь плыл и плыл вперед.

— Дороги в тех местах нет,— забеспокоилась жена.— Странно... Смотрите, он не один!

В тот же миг глаза уколол тонкий белый лучик, за ним второй. Они появились словно ниоткуда и, как мотыльки, закружили вокруг расплывчатого пятна.

— Это Летучий Огонь и его Огнята! — уверенно объяснил сын.— Их солнышко оставило смотреть зимой за порядком...

— Там же медведь Моква спит! — тревожно сказала жена.

— Он на той стороне сопки,— возразил я.— До него никакой Летучий Огонь не доберется, слишком крутые осыпи. Хотя пешком...

Наконец огни пропали за отрогом.

Часа через два впереди вопросительно тявкнула собака. Дуремар тут же остановился и повернул голову левым ухом на звук. Вопросительный лай повторился, а через секунду вспыхнул уже разноголосо и без сомнительных оттенков: бригадные собаки уверенно сообщали хозяевам, что идут гости. Наши в ответ возбужденно и радостно заскулили: предстоят новые знакомства, а также встречи с теми сородичами, что уже бывали у нас на перевалбазе.

— Держи! — Я помог сыну управиться с упряжкой. Пуфик побежал вперед и исчез. Он выполнял обязанности парламентера. Мы пошли за ним на звуки собачьего хора. Минут через двадцать обрисовались зыбкие неясные тени, затем они приняли конические, с заметным овалом в боках, очертания, и мы различили три яранги. У крайней стоял человек, на него наскакивал Пуфик и весело крутил хвостом, погавкивая:

— Ах-ах, ах! Вот мы и пришли!

— Тпру-у-у, ребята! — Сын воткнул у передка нарт палку.

— Еттык! — раздался женский голос.— Здравствуйте!

— Етти! — ответили мы хором и узнали Олю Кеунеут, нашу частую гостью, добрую и милую женщину. В керкере — меховом комбинезоне,— с непокрытой головой, она взмахнула руками:

— Заходите, заходите, вы мои гости, теперь вы мои гости! Коля, привяжи собачек вот тут,— она показала сыну на дугу тяжелых грузовых нарт, протянула жене тивыйгын — распиленный вдоль кривой кусок оленьего рога для выбивания снега из меховой одежды. Только теперь я обратил внимание, что наши кухлянки покрыты густым слоем инея.

Мы выбили кухлянки очень тщательно. Иначе в тепле они обмокнут, шкура покоробится, полезет ворс, и засочится под одежду вездесущий полярный холод. Сын привязал собачек, распаковал мешок:

— А где тут собачье месиво, а где тут собачье кушево? Вот оно. Вот. Держите, ребята! — Он выложил три куска моржатины с горохом. Дуремар отвернулся. Огурец часто завертел языком по морде, нетерпеливо затопал передними лапами, заерзал по снегу задом, но еду не взял. А когда стало совсем невмоготу, прыгнул к Шушке и, глотая слюни, нетерпеливо и жалобно гавкнул:

— Взз-зав!

Шушка обнюхала «кушево», выбрала себе кусок и отодвинулась в сторонку. Дуремар словно увидел это затылком, повернул голову, подошел, тоже понюхал оставшееся и выбрал себе. Последний торопливо подхватил Огурец. Пуфик питался с нашего стола, поэтому в распределение собачьего корма не лез. По-видимому, он и считал себя не собакой, а представителем того самого биологического звена между звериным царством и хомо сапиенсом, которое давно ищут ученые.

Мы с женой вошли в ярангу. Посредине, перед пологом, в круглом очаге, выложенном валунами, весело прыгали красно-желтые стебли огня, над ними на цепи, привязанной к высокой треноге, пыхтел мохнатый от пара чайник.

— Раздевайтесь — ив полог,— сказала Кеунеут.

— А что пастухов не видно? — спросил я.

— Они...— Кеунеут отвернулась, подобрала что-то с земли,— они в стаде. Меняться пошли. Утром будут.

Мы не стали ждать второго приглашения, скинули кухлянки, валенки и, приподняв оленью шкуру, скользнули в меховую комнатку. Мягкий многослойный пол, стены и потолок из двойных оленьих шкур — мехом внутрь и наружу — начисто исключали просачивание холода. В самодельном подсвечнике горели две свечи, и тепло их мы почувствовали сразу.

В ярангу вошел сын и деловито заявил:

— Собачек накормил, что еще делать?

— Смотри, совсем настоящий чавчыв, оленевод,— улыбнулась Кеунеут.— Ты устал. Иди в полог, отдохни и согрейся чаем. Потом будешь кушать. Проголодался, наверное? Чем тебя угостить?

— Всем,— решительно сказал сын.— И еще хочу прэрэм.

— Како! — удивилась Кеунеут.— Ты запомнил?

— Ого! Мы только и помним. Очень вкусно! Прэрэм — чукотский пеммикан. Толченое свежее мясо

и жир с добавлением костного мозга и съедобных тундровых трав. Формуется колобком или лепешкой. Травы отбивают запах сырого жира, придают кушанью пряный острый аромат. В общем, даже сытый человек не откажется от этого блюда. А уж голодный!..

В прошлую зиму, когда Кеунеут часто навещала нас — бригада стояла близко — и учила жену кроить и шить чижи — меховые носки, оленьи рукавицы и малахаи, она всегда приносила лепешки прэрэма.

В полог забрался сын, потер у свечей настуженные при кормежке собак руки, огляделся:

— Как тут здорово! Нам бы такой сделать.— Он впервые был в яранге.

— Держите! — Кеунеут подсунула под край полога деревянный поднос. На нем стояли чашки, лежали галеты, лепешки, сахар. Потом она дала чайник. Мы действительно намерзлись, но почувствовали это только сейчас, в благодатном тепле. Быстро выпили по чашке чая, а потом началось пиршество. Вначале Кеунеут подала рыбную и мясную долбанину — это когда мороженое мясо и рыба не строгаются, а крупно крошатся пестом в тазу, сшитом специально для этой цели из шкуры лахтака. К ней в деревянном туеске нерпичий жир. Затем свежий костный мозг, лежавший, как в корытцах, в расколотых костях, лепешки прэрэма, вяленый голец, истекающий жиром.

Затем последовало горячее: печенный на углях хариус, вкуснейшее блюдо тундры.

— Мэчынкы! — попыталась перекрыть этот рог изобилия жена: — Довольно, Оля! Иди сама покушай!

— А вот уже иду.— Кеунеут появилась в облаке горячего пара с новым подносом. На нем исходили немыслимыми ароматами крупные куски оленины, стояла кастрюлька с бульоном.

— О-го-гой! — в восторженном ужасе простонал сын.

Женщины Чукотки обладают особым умением варить оленину. При их способе варки в мясе ничего не разрушается. Чувствуешь присутствие соли и тонкий аромат каких-то необычных диковинных специй, хотя в кастрюле нет ничего, кроме воды и мяса.

— Оля, как получается такое вкусное мясо?

Кеунеут стала объяснять, а я подумал, что ужин наш имеет одну странность — никто не пришел из других яранг. Обычно к гостям сходятся все, чтобы послушать новости. Если даже все мужчины в стаде, тут должны оставаться женщины и дети. Почему же никто не заглянет в полог Кеунеут? Или она обманула и в бригаде что-то случилось? Но обман у этого народа — одна из самых тяжких провинностей. А раньше вообще не существовало такого понятия...

Женщины закончили с рецептами и перешли на новости, полученные разными путями с центральной усадьбы и из соседних бригад. Сын, раскинувшись у задней стенки полога, уже засыпал. Я выбрался наружу. Собаки лежали клубками, прикрыв носы кончиками хвостов. Пуфик устроился на Дуремаре, они часто так проводили ночи, особенно морозные. Увидев меня, Пуфик вопросительно поднял голову. Я огляделся. В лунных лучах серебрились белые ретемы соседних яранг. Они казались холодными и какими-то неживыми. Где же народ? Мне еще не доводилось бывать в стойбище, где присутствует только один житель. Что стряслось?

— Идем, Пуфик.

Пуфик вскочил и побежал впереди. За дальней, третьей ярангой возникла полоска исковерканных глыб наста. Сделав полукруг, мы вышли туда. Пуфик заворчал. Я подошел. Наст изломал трактор. Ясно. Всего несколько часов назад в бригаде были гости. Приехали на тракторе с балком и на двух «Буранах». Это их огни мы видели в отрогах сопки Нирвыкин. В бригаду пришли с верховьев Реки, из мест, где лежит Нутэнут, страна таинственных птиц.

Тревожно защемило сердце. Надо срочно узнать, что за люди. Если геологи — полбеды. У них зимой в тундре хватает работы. А если горняки или старатели — тут причина одна: поиски новых рыбных и охотничьих угодий. Вокруг приисков все выбито, вот и лезут дальше в горы, благо под рукой могучая государственная техника, контроль за использованием которой на приисках практически отсутствует.

Пуфик поцарапал в одном месте развороченный снег, там что-то блеснуло. Бутылка из-под вина...

Мы вошли в ярангу, я чиркнул спичкой. На полу валялось еще несколько пустых бутылок. Пуфик понюхал край полога, чихнул. Я откинул шкуру. Внутри, прямо в меховой одежде и торбазах, лежал лицом вниз пастух. Густой сивушный запах потек на нас. Пуфик опять чихнул и отскочил в сторону.

— Понятно...

Я закрыл полог. Вот почему Кеунеут не захотела сказать правду: стыдно.

Такие наезды «добытчиков» — страшный бич для оленеводов. Пастухи после пьянки приходят в себя тяжело и медленно, стада оказываются брошенными порой на несколько суток и разбредаются либо разгоняются волчьими стаями, которые четко определяют отсутствие в них дежурных. Опьяневшие люди выдают браконьерам места богатых рыбалок и охотничьих угодий, которые столетьями кормили их предков, а те уничтожаются в два-три наезда.

Ночью, пока мы спали, хозяйка яранги просушила нашу одежду, вывернула кухлянки мехом внутрь:

— Будет мороз, так лучше.

Мы положились на ее опыт и не пожалели. Мороз покрепчал градусов до двадцати трех, сразу стало прихватывать обмороженный когда-то нос. Я развернул защитную полоску на малахае. В чукотской одежде есть все, чтобы оградить человека от холода. По краю малахая, охватывающему лицо, пришита полоска из плотной двойной шкуры. Когда лицу тепло, ее можно отвернуть, как воротник на шее. Но стоит задуть ледяному ветру или усилиться морозу — расправь ее, стяни внизу завязкой, и перед лицом возникает меховая, выдающаяся вперед, труба. И никакой встречный ветер не в состоянии выжать из нее теплую прослойку воздуха, образующуюся при дыхании. Не надо отворачиваться вбок, не надо хватать воздух судорожными короткими глотками, чтобы согреть его. Через эту трубу в десяток сантиметров он поступает к тебе уже теплым. И щуриться не надо: летящий навстречу мелкий твердый снег упирается в подушку тепла и обтекает ее.

Мы отошли от яранг километра три, и я рассказал об увиденном ночью.

— Я почувствовала беду еще там, когда увидела огни,— кивнула жена.

— Это браконьеры, да? — спросил сын.

Жена достала рацию. Но «Карат» есть «Карат». Такой маломощной станцией можно пользоваться на строительной площадке, а в горах трудновато. Мы не услышали ничего, кроме шумов. Дважды слабо звала бригады центральная усадьба, но могучие трески и вой затерли голос радиста. Однако жена много раз повторила в эфир: «Кто меня слышит, передайте в инспекцию Охотскрыбвода: от сопки Нирвыкин на север, вдоль Реки, идут трактор с балком и два «Бурана». Необходима проверка».

— Может, кто услышит,— сказала она, убирая рацию.— В обеденный сеанс повторим.

Кустарники тянулись вдоль Реки длинными лентами: ивняки разных видов, высокие, метра в три, ольховники. Ольха росла и лентами, и отдельными кустами, разбросанными по тундре далеко от Реки. Между ними лежали ложбинки, невысокие увалы, тянулись нескончаемые вереницы пойменных озер, засыпанных снегом. Середины их были вылизаны до зеркальной голубизны ветрами. И везде торчали эннольгены — термальные бугры. Невысокие, метра в два-три, они почти все имели на верхушках следы полярных сов. Такой бугор — излюбленное место хищниц для наблюдения за дичью: вся ближайшая округа — как на ладони. Если путь наш проходил метрах в ста, птицы не взлетали, только головы их с неподвижными глазами медленно и равномерно поворачивались за караваном, словно под контролем часового механизма.

В кустах кричали куропатки. Семейные стайки их порхали розоватыми клубками, птицы купались в пушистых белых наметах. Все полянки были исчерчены причудливыми дорожками, по бокам которых словно кто-то нахлопал раскрытым веером. При беганье в рыхлом снегу куропатки помогают себе крыльями, точно гребец веслами. Курочки на открытых местах разгребали засыпанные снегом ягодники, клевали семена растений и почки, а петушки самозабвенно орали на всю долину:

— Ке-крр-р! Ке-ке! Ке-кер-ра!

И совы и куропатки почему-то совершенно игнорировали друг друга, как будто одни не были грозными хищниками, а другие — их извечной добычей. Совы, наверное, сыты. Снег во всех направлениях был испещрен бисером мышиных следов. Мыши сновали и днем: появлялись из снежных норок под кустами, пробегали несколько метров и за считанные секунды ввинчивались под другой куст. И куропатки, по-видимому, чувствовали обилие легко доступной для своих врагов пищи, поэтому вели себя так бесшабашно.

Но однажды и они были перепуганы.

Мы шли по длинному узкому озеру, древней старице Реки. Внезапно куропатки как по команде взмыли свечками, сбились плотной кучкой, а затем брызнули широким веером в кустарник. «Ш-ш-шу-у-ух-хх!» — прошелестели крылья, и все смолкло, только подрагивали ветки там, где птицы камнями шлепались в снег и зарывались несколькими резкими движениями.

— Смотрите! — тихо вскрикнула жена.

Вдоль края кустарника летела сероватая, почти белая птица. Чуть меньше «истуканов».

— Молодая сова? — подумал я вслух.

— Нет же, нет. Приглядись.

Полет птицы никак не походил на плавный и полупарящий совиный. И высота была раза в три выше излюбленного «эшелона» сов. Движения крыльев резкостью напоминали соколиные. Несколько секунд— и птица растаяла впереди, а над тундрой повисло тревожное молчание.

— Кто это? — спросил сын.

Я пожал плечами: ничего подобного до сих пор не видел.

— Мы же читали, что зимой в заполярной тундре, да еще горной, нет летающих хищников, кроме совы и ворона,— сказала жена.

— Но вот ведь пролетела... кто-то. А тут северная сторона Анадырских гор, самая стужа и мрак...

— А как испугались куропатки? Весь день орут рядом с совами — и ничего. Только от этой птицы точно волной смыло...

Да, куропатки исчезли. И еще минут тридцать мы шли в таинственном безмолвии. Потом какой-то храбрый петушок спросил:

— Кто-кто-кто?

— Вор-вор-вор! — ответил второй.

— Кок-крах,— жалобно сказала курочка. — Какой страх!

— Нич-чего-чего! — бодро сказал первый.

Птицы постепенно разговорились, и Пуфик снова принялся гонять краснобровых красавцев, пока один из них не сразил пса, да и нас заодно совершенно неслыханной речью. С желтой заснеженной кочки он четко — мы хорошо слышали,— с расстановкой сказал подбежавшей собаке:

— Аф-аф! Аф!

Пес остолбенел, мы расхохотались. Пуфик перестал прыгать мячиком по кустам и, удивленно оглядываясь, побежал следом за нартами. А может, Пуфик притих потому, что по дороге стали попадаться более серьезные следы. Вначале появились отпечатки песцовых лап, потом лисья цепочка, а когда дорогу пересек широкий, вспаханный крупными когтями след росомахи, упряжные собаки подняли шерсть в загривках, а Пуфик, вытянувшись, издалека понюхал отпечатки, поежился и прыгнул в нарты. И целых десять минут ехал на своих подопечных, пока не исчез витавший в воздухе тревожный запах свободного жителя тундры.

Уже вечерело — шел четвертый час,— когда впереди, в легкой кисее приплывшего откуда-то тумана, показались колеблющиеся серые очертания сопки. Они плыли над темными пятнами кустарников, проявлялись все резче. Вначале сопка виделась на фоне высокой гряды, оторачивающей долину, потом отпала, отодвинулась к берегу Реки, выросла и стала медленно закрывать горизонт.

— Это, наверное, Белокаменная,— сказала жена.

— По времени должна быть она. Там и остановимся ночевать.

— Едем, едем, а все без толку,— сказал огорченно сын.

— То есть как?

— А так, никаких приключений...

И в ту же секунду собаки резко затормозили.

— Ггруфф! — басом рявкнул Дуремар, а Огурец и Шушка ощетинились, но Огурец сразу же начал дрожать и попятился, а Шушка напряглась и зарычала.

В нескольких метрах перед собаками дорогу пересекала узкая свежая звериная тропа. Взгляд поймал один отпечаток лапы, чуть выбившийся из литой цепочки. Волки!

— Ух ты-ы! — тревожно прошептал сын.— Кто это?

— А помнишь, на ручье за домом наследили наши соседи из Дремучего Распадка?

— Волки?!

— Только этого не хватало! — воскликнула жена и повернулась к сыну: — Это все ты со своими приключениями...

Звери шли след в след, но не везде это получалось, и, обследовав тропу, мы посчитали стаю. Два следа явно матерых, очень крупного размера. Прикинули спичечным коробком, универсальной линейкой путешественников,— четырнадцать сантиметров.

— Какой длиннолапый... Наверное, вождь?

— Вожак. А второй, видишь, чуть меньше — волчица.

Остальные следы были в пределах восьми-десяти сантиметров. Значит, родители с детьми. Детей трое или четверо — точно не разобрать. Один среди них тоже крупноватый. Сеголеток?

— Папа с мамой, годовичок и двое-трое щенков,— как можно спокойнее произнес я. Встреча серьезная, хотя, если разобраться, волки сейчас не полезут к людям: еды вволю, на одних мышах можно прокормиться. Да и карабин под рукой.

— Вдруг где-нибудь лежат в кустиках? — Жена огляделась.

— Подумаем спокойно.

Я хлопнул рукой по прикладу карабина, торчавшего в нартах из-под веревки. Пуфик понюхал приклад, и в душе его явно прибавилось отваги: что такое оружие в руках человека, он знал. Я вытащил карабин и перекинул ремень через плечо. Демонстрация силы вселила уверенность в моих соратников. Храбрость Пуфика расширилась до такой степени, что он подошел к тропе почти вплотную, зарычал и бросил на нее снег задними лапами. Остальные собаки тоже приободрились. Пуфик, заметив их повеселевшие морды, совсем воспрял духом и на глазах у всех с презрением задрал лапу и обрызгал тропу, чем окончательно утвердил в глазах упряжки свой исключительный героизм. Потрясенные его доблестным поступком, псы наверняка забыли конфузливую историю, в которой их властелин спасался на нартах от запаха росомахи.

— Пошли! — приказал я собакам, но увы — тут же убедился, что демонстрация — еще не действие.

Сделав несколько шагов, псы перед тропой все равно уперлись, пока мы в одном месте не отгребли целый кусок и не накидали туда свежего снега. Лишь тогда упряжка, озираясь, миновала след своих родственничков. Зато на той стороне наши доблестные трудяги, поджав зады, рванули от волчьей дорожки со всей силой. Ведь теперь причина испуга оказалась за спиной, а это всегда страшнее. Огурец пронзительно завизжал «гав-вай-зза-ай!» и, скрючив спину подковой, просунув хвост под брюхо так далеко вперед, что при желании мог упрятать морду в его кончик, попытался обогнать Дуремара. Но вожак, даже изрядно испуганный, обязанности и права свои знал, а табель о рангах соблюдал. И, конечно, понимал, что ужас в той степени, когда теряется контроль над собственным поведением,— прямой путь к гибели. Бояться никому не возбраняется, но не терять же разум при этом! Последовал грозный рык и удар зубами в плечо обезумевшего подчиненного. Боль от укуса мгновенно оборвала истерику. «Гзав!» — взвизгнул Огурец и сразу опомнился. Увидел рядом ощеренные клыки вожака, готовые для нового удара, увидел расширенные от страха, но смотревшие с укором карие глаза «прекрасной дамы» Шушки и осадил, заняв свое место в упряжке.

— Так его, труса, Дуремик! — не забыл сын подкрепить воспитательный поступок не менее могучим воспитательным фактором — словом: — Молодец!

Сопка выросла и надвинулась на нас серыми обрывами. Вот, кажется, и Белокаменная. В горной цепи справа возникли ворота, и в них открылась узкая долина. Двумя темными лентами с извилистым прогалом оттуда выползли кустарники.

— Устье речки Номкэн,— сказала жена.— Порог таинственной Нутэнут.— Она подняла руку к обрывам.— А это сопка Белокаменная. Только не видно белых камней.

— Темно уже. Утром сориентируемся лучше, а сейчас ставим палатку.

Мы распаковали нарты, отмерили под крутой стенкой, прикрытой широким уступом, квадрат по размерам палатки, и, пока жена с сыном привязывали по углам колышки, я расчистил площадку до подушки из пружинящих ржавых зарослей Кассиопеи. Кассиопея — прекрасный природный матрасик. Под торцы конька пошли две лыжные палки, и через полчаса палатка, до скатов крыши утопленная в снег, уже стояла. Сунули внутрь шкуру и одеяло, продукты; наладили примус. Жена осталась внутри готовить ужин, а мы забили в наст колья и развели собак метра на два, привязав постромки так, чтобы они, вытянувшись, могли лизнуть носы друг друга. Это всегда успокаивает. Ближе нельзя: наведаются родственнички, и возникнет паника. Тогда постромки перехлестнутся, и возникнет неуправляемый клубок из первобытных зверей. В таких случаях даже самым умным псам начинает казаться, что их держат не постромки, а враги. Они безумеют и могут не узнать хозяина. А клыки у них, между прочим, чуть поменьше волчьих.

Пустить свободно собак тоже нельзя: в любом маршруте упряжная собака, испугавшись чего-либо, чаще всего удирает не к хозяину, а домой. Но сейчас дом далеко, и удерут наши псы прямо в пасть серых братцев. Конечно, волки едва ли подойдут даже к такому — временному — жилью человека: научили их люди держаться на приличном расстоянии. Но раз на раз не приходится. В прошлом году одного старателя, сторожа участка, стая три дня держала в осаде. Хорошо, трактор пришел с прииска, снял осаду.

— А вот и месиво, а вот и кушево! — мурлыча под нос, сын раздал еду, и псы заработали челюстями, круша мороженый ужин.— Дать им налимий добавок? Витаминчики?

— Можно, сегодня наработались. И самим пора отведать... кушева. Чувствуешь ароматы?

— Старается мамика.— Сын шмыгнул носом, ловя запах пельменного бульона.

В палатке было тепло. Жена успела и фланелевый потолок подвесить. Между ним и крышей образовалась воздушная прослойка, а воздух держит тепло надежно, лучше всяческих наполнителей.

Мы поели рыбы — Кеунеут ухитрилась запихнуть в нарты огромного вяленого гольца,— затем мясо и бульон с пельменями. На десерт я пил чай с сахаром, а остальные — и Пуфик, разумеется,— со сгущенным молоком. Львиная доля досталась, конечно, сыну и Пуфику.

— Благодать какая,— задумчиво сказала жена.— Ти-шина-а... И не верится, что мы на краешке земли. Одни, в горах, да еще зимо-о-ой... Ох, только бы эти собачьи братцы не пожаловали...

— Придет серенький волчок, схватит Пуфку за бочок,— промурлыкал сын.

Пуфик поднял голову, махнул ушами и передвинулся от двери к нему в ноги, а потом постукал хвостом по пяткам.

— И вовсе у меня душа не в пятках,— возразил сын.— И про тебя я знаю, что ты вовсе не боишься, а просто хочешь меня погреть.

— Уг-гуф! — подтвердил Пуфик.

— Значит, Мудрый Келет на страже! — объявил я.

Он действительно через часок разбудил, ткнув влажным носом в ладонь.

Из жестяной коробки сочился уютный желтый свет. Отражение свечного огня висело на белой фланели потолочного полога золотистым плафоном.

За стеной тихо, на одной ноте, скулил Огурец. Словно набрал в легкие огромное количество воздуха и теперь медленно выдыхал его через какую-то тоненькую пищалку.

— Рруф-грр! — тихо вторил Дуремар, и Пуфик снова ткнул меня в ладонь носом: вожак, мол, зря будить натруженный народ не станет. Я знал этот рык Дуремара, он означал, что в округе появилось что-то подозрительное. Дома он ночами дремал под окном нашей спальни, которое выходило на дорогу в сторону совхозной усадьбы. Огни вездехода зимой видно далеко, километров за тридцать. И Дуремар всегда, заметив огонь, произносил свое неизменное «Рруф-грр!». Если мы стучали в ответ по стеклу — слышим и видим! — он успокаивался. Если нет — минут через пять повторял сообщение. Пока не среагируем.

— Слышу,— прошептал я и осторожно полез к выходу.

— Дуремик уже третий раз оповещает,— сказала жена.— И Огурец поет минут десять.

Заворочался сын. И в этот момент над палаткой, над тундрой и горами разнесся далекий низкий голос:

— О-о-оу-у-уоо!

Волчий крик. Большинство людей слышало его только в фильмах, а записывающая аппаратура дает слабое представление о колоритности волчьего голоса. На основном фоне, сложенном из звуков «о» и «у», возникают и гаснут множество других, но они переплетаются в таких сочетаниях, что изобразить общий строй лично я не могу. Да в любом воспроизведении исчезают удивительная певучесть и жуткое, завораживающее очарование. Гипноз волчьего голоса действует на человека, наверное, так же, как взгляд удава на мелкую живность. А если бы у человека, помимо его воли, при восприятии этого голоса, не освобождался из глубоких тайников сознания оставшийся с первобытных времен дремучий, неподвластный разуму ужас, выключающий зачастую аналитические устройства,— музыка волчьего голоса показалась бы ему, уверен, красивой. Говорят — тоскливый вой. Но вот мы редко слышали в волчьем голосе тоску. И на сей раз он был энергичен и решителен.

— О-о-у-у-ю-у-у! — снова поплыло над снегами. Пуфик еще раз ткнул носом ладонь, а жена поймала и сжала мою руку.

— Й-ю-ю-у-у-у! — прозвучал второй голос в ответ.

— Пойду гляну,— я расстегнул входной клапан палатки.

Мороз поджимал. Звезды на юге мерцали стеклянной зеленью, а в северной части неба налились радужным светящимся соком и пульсировали красными, фиолетовыми, оранжевыми шарами. Вот-вот начнут лопаться. Луна уже ушла за горы на северо-западе, там висела бледная, почти белая дуга, а над головой, разделяя небо на две половины, с хрустом корчились горячие свиткитаинственных небесных письмен — сполохи полярного сияния.

Я обошел собак, потрепал загривки. Псы успокоились.

— Не трусь, ребята. Отдыхайте, скоро утро. Огурец поплясал, поочередно поджимая передние лапы, поерзал задом по снегу, повизжал:

— Стра-аш-ш-шно!

Утро пришло в розовых, серых и теплых туманах. Они плыли с верховьев речки Номкэн клубами, шлейфами, низкими ползучими дымами. В просветах по бокам долины открывались крутые сопочные осыпи, из которых поодиночке и группами торчали кекуры. Туманы вытекали в долину Реки, ложились там на бесконечные кустарники и таяли.

Мы быстро собрали палатку.

— А где наш помойный мешочек? — Сын достал из кармана рюкзака брезентовый мешок и сунул туда пустую банку из-под молока. У нас было жесткое правило: в маршрутах не оставлять стеклянные и жестяные банки, полиэтилен. Появиться этому правилу помог случай. Когда-то, впервые обходя наше озеро, мы после ночлега оставили у кострища банки из-под компота и молока. Через неделю их принес шедший на перевалбазу пастух Ольвав. Не сказал ни слова, просто достал из рюкзачка и бросил в яму, где копились отходы. Но мы узнали их. Стало стыдно. С тех пор и завели для маршрутов помойный мешочек.

Сопка, у которой мы ночевали, была испещрена молочными пятнами. Выходы кварца. Всю стену не видно, ее затягивал туман, но и так стало ясно — перед нами Эльгыквынайкай-Белокаменная.

— Надо отколупнуть кусочек на память,— я потянул с нарт топорик, но жена неожиданно дернула за локоть. Туман чуть сполз, открылся просвет, и мы увидели пятнистый склон, торчавший в нем ржавый кекур и сидевшую на его каменной макушке птицу. Она была чуть меньше полярной совы, стройнее, белое брюхо в серой штриховке, серая шапочка на голове, небольшой изогнутый вниз клюв. Глаза казались живыми блестящими бусинками.

Птица тоже увидела нас и быстро закрутила головой, наклоняя ее вправо, влево, вниз, резко качнула телом, тряхнула крыльями. А глаза так и пронизывали нас острыми черными лучами. Приоткрылись крылья, и стало заметно, что снизу они тоже белые, а резкий поворот позволил увидеть внешнюю сторону — темно-серую.

Туман стал опадать, прижался к земле. Птица легко распахнула крылья, крутым виражом опала со скалы и полетела над кустами в верховья речки Номкэн.

— Вчерашняя птица! — закричал сын.

— Кречет! — удивился я. Может, вчера я бы и узнал его, да никогда не читал, что зимой в Анадырских горах он остается, а не улетает на юг.

— Начинается царство таинственной Нутэнут! — торжественно произнесла жена.— А царь — Зимний Кречет. Видите, какой гостеприимный — второй день показывает дорогу.

— Пошли быстрее,— заторопил сын.

Но быстрее не вышло. Кустарники стояли непролазной стеной. Частые туманы заледенили ветви, превратив их в хрустальный частокол. Мы промучились часа полтора, а прошли не более километра. Снежные наметы в кустах тоже были схвачены коркой. Местами она держала, а местами лыжи с хрустом рушились под нее и внизу проскальзывали вперед. Поднять их, проломив корку, было невозможно. Приходилось, задирая задники, пятиться назад, а там концы лыж крепко ухватывали всяческие рогульки и переплетения ветвей. А с нартами еще тяжелее: ветви застревали между постромками, в каждой щели деревянного каркаса, под веревками. Наконец я не выдержал, скомандовал остановку и пошел на разведку. У борта долины, под сопками, была свободная от кустов полоска, но там шли усыпанные гранитными валунами и каменной дресвой увалы. Можно идти без лыж, а с нартами соваться нечего.

Зато русло реки оказалось удобным. В меру извилистое, гладкое, припорошенное снегом, оно вело нас в страну туманов.

Прекрасная дорога, подумал я, но тут же вспомнил предостережение: «Повернешь на Номкэн, по льду не ходи, берегом». Почему? В горячке расспросов это-то и забыл узнать...

Я осторожно опустился с пойменного уступа на плотный лед. Держит. А куда он денется? Третий месяц растет. Я попрыгал. Даже не пискнет под ногами. А молодой, только намерзший, хоть и толстый, всегда выдает себя: шуршит, покряхтывает. Тело его под ногами чувствуется каким-то мягким, податливым. Но тут монолит. Слона водить можно.

А туманы? Значит, впереди есть открытая вода. На чукотских горных реках такое встречается часто. Вот Инайме об этом, видимо, и предупреждал." Но такую отдушину мы всегда заметим, уже приходилось видеть.

— Давайте сюда!

Постепенно туманы редели, а потом ветер повернул и погнал их вверх, к истокам Номкэн. По сторонам открылись горные гряды, все в разноцветных осыпях, рассеченных темными выходами коренных пород. С террас над глубокими трещинами и обрывами висли синие наплывы снега, надутые ветрами. Гряды потихоньку сужались, русло заметно забирало вверх.

Скоро долину пересекла низкая морена. Прорезая ее когда-то, Номкэн сузилась до десятка метров. На краях русла под обрывами распиленной морены высились груды валунов. Как опилки по бокам могучей пилорамы.

— Что-то долго идем, а Желтой сопки не видно,— негромко сказала жена.

— Спокойно, мамика. Куда денутся висящие над речкой обрывы? Речка-то вот она, под ногами. Так что можно не волноваться, доберемся в конце концов.

И словно вопреки моему призыву «не волноваться» впереди раздался треск, затем какой-то стеклянный звон, и Дуремар... исчез! Я успел только заметить, как вздернутым флагом мелькнул надо льдом и опал пушистый хвост.

— Авария! — завопил сын, натягивая ременный поводок, шедший от упряжки вожака. С визгом, шарахнувшись в стороны, уперлись и заскользили по льду Огурец и Шушка. Общими усилиями нарты удалось остановить и развернуть боком к открывшейся впереди дыре. Ближний край ее хрустел и осыпался под постромками вожака. Сын рванулся к дыре, и не успел я слово сказать, как он с криком: «Держись, Дурёма!», скатился вниз.

Я выдернул с нарт топорик, воткнул его сбоку, у полоза, и бросился вперед...

...Дуремар висел, схваченный упряжью, в метре над сухим галечным дном речки Номкэн. Висел, перегнувшись подковой, и молчал. Событие, видно, было так мгновенно, что он не успел испугаться.

— Сейчас мы тебя с-спас-с-сем! — стоя на галечном дне, сын с натугой толкал Дуремара вверх. Вокруг дыры прыгал Пуфик и прямо по-человечески кричал:

— Ax-ax! Ax-ax!

Скулили перепуганные Шушка и Огурец.

Один Дуремар был спокоен. Он уже разглядел, что земля недалеко, а младший хозяин стоит на ней: значит, нечего бояться. Я ухватил постромок вожака, подтянул чуть вверх и сказал жене:

— Отпускай нарты, иди сюда.

— Тяните его! — увидев нас обоих над дырой, скомандовал сын, вновь пихая Дуремара: — Спас-сем, куда ты денешься!

Пес махнул хвостом — «Я иного и не мыслю!» — и продолжал безмолвно висеть.

Вдвоем мы подтянули постромок выше, я ухватил вожака за шиворот и выдернул на лед. Тут же началось неописуемое собачье ликование. Но мне, как руководителю экспедиции, стоило Дуремара выдрать: вожак, а не заметил тонкого льда. А случись там вода? Тоже мне «бригадир», вспомнил я уважительное слово, сказанное о нем Кеунеут. Гнать таких бригадиров в шею. В разнорабочие.

Жена лежала на льду и, сунув голову в дыру, переговаривалась с сыном. Конечно, ахала. Я опустился рядом.

— Царство,— восторгался сын.— Ледяное все, зеленое. Прыгайте. Тут, наверное, много будет приключений!

Пришлось доставать из нарт и разматывать кусок репшнура. Его хватило от валунов на берегу до дна ямы.

Внизу висел зыбкий зеленый сумрак. Откуда-то плыло журчание воды. Звуки подо льдом обретали глухую раскатистость и медленно утекали в сумрак.

— Какие чертоги! — прошептала жена и потрогала заиндевевший потолок. Шурша, посыпался иней.— А не обвалится?

— Висело же до нас.

— Вода журчит. Где она?

— Посмотрим. Только осторожно.

Мы прошли с десяток шагов и оказались на берегу ручья. Он был шириной метра четыре. Вода прозрачная, но в то же время какая-то черная. В ней приглушенными цветными пятнами светились галечники.

— Смотрите, халцедончик! — Сын выхватил из воды плоскую плитку.

В воде мелькнула тень, за ней еще несколько, а потом проплыла темная, сбитая в комок масса.

— Рыбы!

Это были хариусы. Следом за косяком медленно потянулись отдельные рыбины. Крупные, не меньше килограмма каждая.

— Вот они где зимуют! А удочки на нартах!

— На местах зимовки ловить запрещено,— сказал я.

— А кто узнает?

— Мы сами. Разве этого мало?

— Хм...— Сын задумался.

Окончание следует

(обратно)

Степень риска

Окончание. Начало см. в № 3.

В детстве я мечтал стать полярником и с жадностью накидывался на каждую книгу об Арктике и Антарктике. Одной из первых были записки Джеймса Росса о плавании в южные широты на судне «Эребус» в 1841 году — плавании, во время которого участники экспедиции видели извергавшийся среди льдов вулкан. Моряки назвали его Эребусом — в честь своего парусника. Полярника из меня не получилось, но профессия, которой я стал в конце концов заниматься, доставляла мне не меньше радостей, чем сулило воображение.

Я успел забыть о корабле «Эребус» моего детства, как вдруг в одной научной статье натолкнулся на упоминание о вулкане Эребус. Там говорилось, что его магма состоит из уникальных материалов — кенитов, тех же, из которых сложена гора Кения, только в расплавленном состоянии. Эребус, единственный на Земле действующий вулкан, питаемый подобной магмой, являл собой геологическую причуду, и Антарктида вновь привлекла мое внимание. Пусть время Великих географических открытий миновало — что с того? Ледяной континент оставался широким полем для научных исследований и во второй половине нашего века.

Меня всегда увлекала экспедиционная работа, в которой добывание крупиц нового сопряжено с испытанием в экстремальных условиях физической стойкости человека, его выдержки и воли. Употребляя вошедшее в моду слово «экспедиция», я не имею в виду псевдонаучные путешествия, получившие сейчас такое распространение благодаря развитию современных средств транспорта и стремлению людей оказаться подальше от городского шума, вырваться из плена бытовых удобств.

Моя идея свидетельствовала об изрядной доле наивности. Вулканолог в Антарктиде?! С равным успехом можно было хлопотать о полете на Луну.

Тем не менее в 1959 году промелькнул лучик надежды. Меня пригласили посетить только что построенную геотермальную электростанцию в Новой Зеландии, и один из вечеров я провел в доме покорителя Эвереста Эдмонда Хиллари, который за год до нашей встречи пересек Антарктиду на собачьих упряжках. Разговор зашел об Эребусе, и мы без ложной скромности сошлись на том, что если кто и может осуществить в связке первый спуск в кратер легендарного вулкана, так это двое людей, сидящих сейчас у уютно потрескивающего камина. «Решено!» — воскликнули мы и решили тут же взяться за дело. Но затем бесчисленные препятствия, неизбежно возникающие при попытке снарядить любую экспедицию, скучные мелочи — получение разрешений, выбивание кредитов, неотложные обязательства, не говоря уже о расстоянии в 20 тысяч километров, отделяющем Окленд от Парижа, а также моем возрасте, с каждым годом напоминающем, что намеченное предприятие рискует превратиться в авантюру,— все это постепенно погасило пыл. И я похоронил проект, как уже случалось не раз.

Прошло пятнадцать лет (мне исполнилось пятьдесят восемь), но, к счастью, сердце работало как у тридцатилетнего, как вдруг я получил письмо с ошеломляющим предложением: молодой новозеландский геолог Фил Кайл, побывавший на Эребусе, где со спутниками пытался спуститься в кратер, приглашал меня на следующий год возглавить новую попытку!

На мысе Ройдс греет солнце. Я стою на базальтовом поле. Темное пятно, зажатое между спускающимися с Эребуса ледниками и ровным припаем, выглядит какой-то нелепицей среди сверкающей безбрежной белизны. Впрочем, сам факт, что я оказался в Антарктиде, с трудом укладывается в сознании.

Я не любитель паломничеств к «святым местам». Прошлое для меня служит лишь отправной точкой для броска в будущее. За долгие годы я ни разу не отправился куда-то лишь потому, что там жил великий человек или произошло достославное событие. Если мне случалось попасть в Арль, то не затем, чтобы благоговейно постоять у дома, где писал Ван Гог. Хотя для меня Ван Гог...

Не могу понять, что нашло на меня на сей раз,— захотелось непременно побывать на мысе Эванс, откуда вышел к Южному полюсу Скотт, и на мысе Ройдс, где сохранился базовый лагерь Шеклтона. Я привез с собой книгу Эрнеста Шеклтона «В сердце Антарктики», чтобы перечитать еще раз, как проходило первое восхождение на Эребус в марте 1908 года, как выглядел тогда кратер и что в нем увидели члены экспедиции. Сдержанность повествования, характерная для подлинных исследователей, не мешала понять, каких трудов стоило им это предприятие.

И вот передо мной хижина Шеклтона. Я намеренно остался в одиночестве — мои спутники отправились на мыс Крозир смотреть императорских пингвинов, единственных обитателей этих негостеприимных берегов. Жилище осталось точно таким, каким было шестьдесят пять лет назад. Снаружи хижина обложена как бы второй «стенкой» из ящиков с консервами, изготовленными в 1907 году. Мясо, бобы, варенье, фрукты в сиропе...

Хижина Роберта Скотта, построенная три года спустя на мысе Эванс, в восьми милях к югу, сохранилась в естественном полярном «леднике» столь же хорошо.

Отсюда, из этих двух хижин, выступили — из одной в 1908-м, а из другой в 1911 году — две экспедиции. На долю всех без исключения участников выпали тяжелые испытания. Походы экспедиции Шеклтона завершились благополучно, и уже одно это свидетельствует о замечательных качествах руководителя, сумевшего сберечь своих спутников. Скотт и его спутники Уилсон, Боуэрс, Отс и Эванс не вернулись на базу...

Мы вышли из лагеря, поставленного новозеландцами на широкой террасе у подножия вершинного конуса Эребуса. Хотя склон был не слишком крут, я тут же ощутил, что на этой широте высота три тысячи восемьсот метров переносится с трудом.

Первая вылазка продлилась всего несколько часов, возможно, поэтому я был избавлен от неприятных симптомов, так что мой восторг — иным словом нельзя передать мои чувства — не был омрачен ничем.

Нам предстоял первый спуск в антарктический кратер! Счастье от сознания свалившейся на меня удачи рвалось наружу.

К сожалению, в тот день кратер был полон дыма, так что оставался виден лишь верхний край стенки из скальной породы и льда, круто обрывавшейся вниз, в бездну, откуда поднимались сероватые клубы — мрачные вестники грозных процессов, происходивших в земной глуби. В этом месте край был узкий и заточен почти как острие топора; с внешней стороны склон уходил под углом тридцать пять градусов. Мы двинулись в обход кратера на восток, где ранее Фил наблюдал интенсивную эруптивную деятельность.

В следующий раз меня на Эребус должен был поднять вертолет. В ожидании вылета я провел неделю на новозеландской антарктической станции Скотт. Сюрпризам Антарктиды не было конца. Оказалось, что полярным летом не хочется спать — не из-за солнца, поскольку можно плотно закрыть ставни домика, нет, просто высокоширотным летом человек испытывает необыкновенный прилив сил. Такое впечатление, будто организм людей, даже не собирающихся зимовать за Полярным кругом, предчувствует, что после нескольких недель полного дня неизбежно последует такая же полная, но очень долгая ночь.

Описание антарктической ночи, которое мне вспомнилось после визита к кратеру Эребуса,— еще одна литературная реминисценция. Я имею в виду рассказ о походе, совершенном в июне—июле 1911 года (то есть в разгар зимы в Южном полушарии) тремя участниками экспедиции капитана Скотта. Доктору Уилсону в то время было тридцать девять лет, морскому офицеру Боуэрсу двадцать восемь, а биологу Черри-Гаррарду двадцать четыре.

Они отправились на мыс Крозир к колонии императорских пингвинов. Уилсон надеялся извлечь из зародышей этих птиц эмбрионы перьев: его интересовала история эволюции. А поскольку императорские пингвины откладывают яйца в разгар зимы, ничего не оставалось, как покинуть «комфортабельную» хижину на мысе Эванс и идти на другой берег острова Росса — сто десять километров туда и столько же обратно. Маршрут занял тридцать четыре дня.

Книгу Черри-Гаррарда «Самый жуткий поход» я прочитал в возрасте двадцати лет и на всю жизнь сохранил леденящее душу ощущение. Как ни парадоксально, после нее я еще сильнее прикипел сердцем к Антарктиде и не раз в мыслях повторял маршрут отважной тройки. По сравнению с пережитым этими людьми нынешние «рискованные предприятия» выглядят прозаически. Перечитывая рассказ о тридцати четырех адских сутках, как-то даже неловко вспоминать о нескольких наших легких обморожениях, о снежных бурях, которые мы пережидали в отличных палатках, лежа в спальных мешках рядом с запасами пищи. Вот впечатления Черри-Гаррарда:

«Ужас девятнадцати дней, которые потребовались нам, чтобы добраться от мыса Эванс до мыса Крозир, может понять лишь тот, кто пройдет этот путь сам, но лишь безумец возьмется повторить подобную авантюру. Лично я достиг такой точки страдания, что перестал бояться смерти, ибо она могла принести лишь облегчение. Те, кто говорит о героизме людей, идущих на смерть, не ведают, о чем толкуют, поскольку умереть очень легко: доза морфия, приветливая трещина во льду и умиротворяющий сон. Куда тяжелее продолжать начатое...

Виной всему темнота. Думаю, что температуры минус 50—60°С не столь страшны днем, когда видишь, куда идешь или куда ставишь ногу и где находятся постромки саней, примус, котелок; когда различаешь собственные следы на снегу, а значит, можешь отыскать место, где оставлен избыток поклажи, когда можешь взглянуть на компас, не истратив пятидесяти спичек; когда не требуется пяти минут на то, чтобы завязать полог палатки, и пяти часов, чтобы поутру собраться в дорогу.

Однажды утром — столь же беспросветным, как и предшествовавшая ему ночь,— я вылез из палатки, задрал голову, чтобы взглянуть на небо,— и больше уже не смог опустить ее, потому что за доли секунды вся одежда накрепко застыла!.. Так, с задранной кверху головой, мне и пришлось тянуть нарты четыре часа кряду. С тех пор мы старались успеть принять «рабочее» положение для тяги прежде, чем платье превратится в броню.

Весь день 29 июня температура держалась —46°С, легкий ветер время от времени обжигал лицо и руки...

Следующей ночью температура была под нартами —54°, а над ними —60°С».

Первые дни были лишь прелюдией к пятинедельному испытанию, ожидавшему этих людей. Им надо было тянуть двое нарт с поклажей, весившей в общей сложности триста пятьдесят килограммов, по снегу, смерзшемуся настолько, что полозья отказывались скользить. Первые двое суток дневные этапы были по пятнадцать километров, затем они сократились до пяти, потом до трех, и наконец путешественники стали проходить по два километра в день — больше не удавалось.

На девятнадцатые сутки они разбили базовый лагерь недалеко от цели — на мысе Крозир. До колонии императорских пингвинов, находившейся в трех километрах, эти отважные люди шли еще пять дней. Как они не погибли, преодолевая в ночи ледяные склоны, предательские трещины, торосы? Как они не погибли на обратном пути к базовому лагерю с драгоценными трофеями в руках — пятью яйцами, из которых два разбились при падении,— когда вдруг задула кошмарная пурга? Говоря «кошмарная», я нисколько не преувеличиваю: ветер достиг 12 баллов по шкале Бофорта, то есть максимума, и дул, не стихая, двое с половиной суток. Палатку сорвало, и они лежали под защитой — если можно так выразиться — ледовой стенки, сооруженной собственными руками. И они выжили!

Да, они вышли живыми из этого «самого жуткого похода». Но полтора года спустя двое участников — Билл Уилсон и Барди Боуэрс — погибнут, возвращаясь со Скоттом с полюса. Они умрут от голода, изнеможения и стужи, лежа в палатке всего в семнадцати километрах от промежуточного склада, где их ждала тонна провизии. И именно Черри-Гаррард восемь месяцев спустя, 12 ноября 1912 года, обнаружит с двумя спутниками эту палатку и в ней тела товарищей.

По странному свойству человеческой памяти неудачи и трагедии отпечатываются в ней сильнее, чем триумфы. А среди побед гораздо больше запоминаются те, что были связаны с тяготами и страданиями, нежели иные, доставшиеся легко,— пусть даже легкость была весьма относительной. Трагический исход и беспримерное мужество Скотта и его спутников обессмертили его неудачу, в то время как победитель гонки к Южному полюсу Руаль Амундсен не то чтобы обойден вниманием, но известен сегодняшней публике несравненно меньше, а имена его товарищей просто забыты. Точно так же удачный поход Дейвида, Муосона и Маккея к магнитному полюсу упоминается куда реже, чем неудачная попытка Шеклтона пересечь Антарктический континент.

Такая реакция, видимо, объясняется тем, что трудности придают приключению драматизм, а трагедии производят на публику куда более сильное впечатление, чем «просто» успехи. В какой-то степени легкость победного рейда Амундсена разочаровала публику, зато трагическая развязка экспедиции Скотта всколыхнула страсти. Все это представляется мне величайшей несправедливостью. Ведь кажущаяся (для несведущих) легкость экспедиции Амундсена объясняется исключительным мастерством полярного исследователя, его опытом, виртуозным владением техникой и умением принимать единственно верные решения. А гибель экспедиции Скотта многие относят на счет неумения руководителя оценить степень риска.

Можно вспомнить об обвинениях в «нерешительности» (читай — в трусости), которым подвергся норвежец Борхгревинк, в 1898—1900 годах руководивший первыми зимовками на континенте. Они прошли в очень тяжелых условиях. Летом Борхгревинк с двумя спутниками совершил поход по шельфовому леднику Росса, дойдя до 78°50" южной широты, самой южной точки, достигнутой к тому времени. По возвращении в Англию (экспедиция, которой руководил энергичный норвежец, была британской) Борхгревинк был жестоко раскритикован президентом Королевского географического общества за то, что повернул назад, а не двинулся дальше к югу. При этом не учитывалось, что кто-то из них, а то и все трое, могли не вернуться из похода.

С аналогичной реакцией, которую можно охарактеризовать как пренебрежительное равнодушие, столкнулся и Черри-Гаррард, доставивший в Лондонский музей естественной истории яйца императорских пингвинов.

«Являюсь,— пишет он,— к старшему смотрителю священных яиц. Представляюсь: «Черри-Гаррард, единственный оставшийся в живых охотник за яйцами императорских пингвинов». Не стану приводить протокольную запись нашей беседы, передам лишь ее дух. Старший смотритель: «Кто вы такой? Что вам угодно? Здесь не яичный склад. Вы мешаете работать. Мне что, вызвать полицию? Если вам нужны крокодильи яйца, обратитесь к мистеру Брауну». Нахожу мистера Брауна, который ведет меня в кабинет Главного хранителя.

Представляюсь с приличествующей скромностью, говорю, что хочу передать музею пингвиньи яйца. Главный хранитель берет яйца и, не удостоив меня ни единым словом благодарности, поворачивается и заводит о них разговор с Важной персоной. Я жду. Кровь у меня начинает закипать. Разговор продолжается, как мне кажется, до бесконечности. Внезапно Главный хранитель замечает мое присутствие, и оное вызывает у него явное раздражение. Главный хранитель: «Вы можете идти». Герой-путешественник: «Соблаговолите выдать расписку». При этом выражение его лица не оставляет сомнений, что в действительности он жаждет не расписки, а убийства,— это, видимо, доходит до будущей жертвы, ибо Путешественнику весьма скоро вручают бумагу. Он оставляет музей с сознанием, что вел себя как джентльмен, однако это служит слабым утешением, и до вечера Путешественник рисует в воображении урок вежливости, который ему хотелось бы преподать Главному хранителю посредством удара сапога».

От подобного эпилога не застраховано ни одно предприятие, итоги которого затем оценивают распорядители кредитов. Глядя из уютного кабинета, они могут счесть, что «результаты не оправдали надежд», что исполнителям не хватило настойчивости, смелости, умения и тому подобное. В кратере Эребуса перед нами возникла дилемма: спускаться в колодец, на дне которого ворочалось озеро расплавленной лавы, или нет? Опыт работы возле лавового озера у меня был; несколько раз мы проводили исследования в чреве Ньира-Гонго в Заире и Эрта-Але в Эфиопии. Соблазн сравнить результаты прошлых изысканий с данными, почерпнутыми в Антарктиде, был огромен. Но на Эребусе со мной находились еще не обстрелянные вулканическими бомбами новозеландцы...

С одной стороны, мысль уехать несолоно хлебавши с вулкана своей мечты, когда имелся шанс добыть вожделенные пробы, была невыносима. Следовало ясно сказать себе, что другой возможности у меня не будет. С другой стороны, мог ли я ставить коллег в опасное положение ради интереса, пусть и очень большого, который представляют эруптивные газы?

Перипетии одиссеи Шеклтона не выходили у меня из головы долгие часы, когда я шагал вдоль кромки кратера, глядя то на колодец, то на безбрежные просторы материка, скованного льдом. О человеке, которому удалось избежать коварных ловушек, часто говорят: «Ему повезло». Так говорили и о Шеклтоне. Действительно, без того, что называют «везением», «удачей», лучше не выбирать себе профессию полярного путешественника. Однако, когда человек на протяжении многих лет совершает подвиги на грани невозможного, когда он возвращается из жесточайших испытаний живым, не потеряв ни единого спутника, это значит, что, помимо прочих качеств, он обладает способностью принимать, подчас в считанные секунды, единственно правильное решение.

Искусство принятия решений с поразительной наглядностью можно проследить на примере одиссеи экипажа «Эндьюранса» под командованием Шеклтона, длившейся шестнадцать месяцев. Ему надо было решать, что делать, когда судно попало во льды; решать, что делать, когда несколько месяцев спустя давление льдов стало реально угрожать корпусу; решать, когда и как покинуть корабль; решать, когда и как грузиться в спасательные шлюпки и куда направляться; решать, каким образом подобраться к пустынному островку Элефанту, до которого они доплыли не по случайности или чудом, но благодаря знаниям, воле, выдержке, физической силе и опыту капитана; решать, где и как устроиться на обледенелом куске скалы; решать, куда отправиться за помощью,— а затем пересечь в шестиметровой шлюпке семьсот шестьдесят миль по бушующему океану под дикими ветрами...

Опыт подсказал Шеклтону, что плыть следует не к Фолклендским островам и не к Огненной Земле, до которых было четыреста миль, а к Южной Георгии, хотя этот остров отстоял почти в два раза дальше. Любой (или почти любой) моряк двинулся бы к ближайшей обитаемой земле — и наверняка погиб бы, потому что ветры не позволили бы ему дойти. Только человек, знавший полярные моря, как Шеклтон, мог совершить такой на первый взгляд дикий выбор. То же относится и к выбору места подхода к Южной Георгии, а затем способу спасения оставленных товарищей.

Подход при сильном ветре к этому скалистому острову — вещь нешуточная. Немало моряков погибло у берегов Южной Георгии. Шеклтон и его спутники сошли на берег целые и невредимые. Несколько дней они восстанавливали силы. Затем Шеклтон с двумя товарищами за тридцать шесть часов без альпинистского снаряжения пересекли ледники и горный хребет высотой около трех тысяч метров. Девять человек из десяти попытались бы обогнуть остров по морю. Но профессиональный моряк Шеклтон знал, что попытка эта почти наверняка закончится гибелью. Он предпочел альпинизм и через сутки с половиной пришел в Грютвикен, крохотный норвежский порт на восточном берегу, где жили китобои.

Я вспоминал о своих прославленных предшественниках, думая о дилемме, поставленной передо мной Эребусом. Конечно, я не собирался идти на риск только ради того, чтобы потом не быть подвергнутым критике со стороны высоких инстанций — прежде всего потому, что не считал их компетентными. Но решение о спуске в колодец следовало принять в течение двух-трех дней, дольше задерживаться в кратере было бессмысленно.

Наблюдатели насчитали около шестидесяти взрывов за двадцать семь дней. Таким образом, в среднем приходилось по два взрыва на сутки. Но это в среднем. На самом деле жерло молчало иногда целыми сутками, а однажды — тридцать шесть часов. С другой стороны, случалось, Фил фиксировал по два, а то и по три взрыва в час. Таким образом, задача сводилась к тому, чтобы, уловив затишье, успеть спуститься к лавовому озеру, взять пробы, произвести замеры и подняться на днище кратера.

Нам показалось, что в ритме взрывов прослеживается закономерность — они чаще громыхали вечером и ночью. Затем в течение утренних часов воцарялась тишина. Я решил, что если в ближайшие два дня картина не изменится, на третьи сутки проведем спуск...

Мы ждали в полной готовности. Открывшаяся картина была поистине грандиозной. Внизу, на дне колодца, всполохами розовело озеро расплава, впереди поднимался конус соседней горы, с которой сползали языки ледников, искрившиеся под полуночным солнцем.

Около четырех часов утра послышался довольно сильный взрыв. До нас долетели клочья лавы. Ну все, теперь, если до следующего взрыва пройдет хотя бы четыре часа, мы спускаемся в жерло!

В течение следующих пятидесяти минут раздались два взрыва. Эребус как был, так и остался непредсказуемым. Я отказался от попытки спуска. Предстояло возвращаться домой — за тысячи километров от цели, лежавшей всего в ста двадцати метрах от нас,— рукой подать.

Гарун Тазиев

Перевел с французского Ю. Мельник

(обратно)

Среди медведей

 

Над кромкой леса только-только выгнулась горбушка огненно-багрового солнца, а мы уже были на ногах. Валентин Сергеевич тщательно проверил накануне собранное снаряжение и, придирчиво оглядывая меня, говорит:

— Готов, что ли? Пора идти...

Шагать по утреннему холодку, мягкой проселочной дорогой — одно удовольствие. Идем молча, вчера допоздна проговорили.

В деревню Бубоницы, что находится в глубинке Калининской области, я приехал, узнав о необычном эксперименте, который провел кандидат биологических наук Валентин Сергеевич Пажетнов. В Москве специалисты вполне серьезно говорили о нем: «Знаете, а ведь он несколько лет с медведями в лесу прожил. Поразительные научные результаты получил...»

Валентин Сергеевич и его жена Светлана Ивановна — сотрудники Центрально-лесного государственного биосферного заповедника. А изучают они влияние хозяйственной деятельности человека на природу. Вчера, еще только подходя к их дому, я увидел огромную клыкастую морду хозяина леса, вырезанную из обычного пня. Как я позже узнал, вырезал ее сам хозяин. А когда перешагнул порог избы, многое сразу мне стало понятным и без объяснений Валентина Сергеевича. На шкафу стояли деревянные фигурки медведей, на стене — картины с изображениями сцен охоты на косолапых. И лишь на столе красовалась умело обработанная волчья лапа, из которой торчали карандаши. Подарил сын, как выяснилось, тоже биолог.

Валентин Пажетнов — один из ведущих в стране специалистов по медведям. Практически всю свою жизнь в науке он посвятил изучению этого зверя. К тому же Валентин Сергеевич прекрасный рассказчик, слушаешь его и времени не замечаешь.

— Всем только кажется, что мы про медведей все знаем. А на самом деле в них много загадочного. Например, охотники еще осенью замечают, где косолапый залегает в берлогу. Не беспокоят его, за десять верст, можно сказать, обходят это место, чтобы тот ничего не заподозрил. А в один из зимних дней обкладывают берлогу со всех сторон, осторожно подкрадываются и... по следам вдруг узнают, что медведь за сутки-двое до этого ушел. Но ведь его буквально никто не тревожил. Как прознал он про предстоящую охоту? — вопрошающе восклицает Пажетнов, но, не ожидая ответа, продолжает: — А назовите мне животное, которое более способно к обучению? В цирке медведи и в футбол играют, и на велосипедах катаются, и акробатикой занимаются. Причем, учатся с удовольствием, даже, скажу, осмысленно. Недаром в Якутии говорят: «Медведь умен, как человек, и если не говорит, то только потому, что не хочет». Раньше, бывало, цыгане ходили с косолапыми по ярмаркам, базарам и заставляли их плясать, скоморошничать. При желании можно было и побороться с мишкой. Его довольно хитро дрессировали, что тоже целая наука. Один раз он поборол человека, а другой — поддался. Иначе какой интерес почтенной публике? В России медвежья забава была широко распространена. Я и то помню присказку: «Ну-ко, мишенька, встань, перевались, с боку на бок перемостись, честным людям поклонись и молодцам покажись...» — Валентин Сергеевич смеется.— Кстати заметить, у нас в округе новый медведь объявился. Утром познакомимся.

— Но вы обещали рассказать о своем эксперименте,— напоминаю я.

— Уже поздно, отложим на завтра. В лесу и расскажу, нагляднее чтобы было...

С проселочной дороги сворачиваем на едва приметную среди деревьев тропинку. Идти становится труднее. Впереди размеренно вышагивает Пажетнов, а я думаю о том, что ему повезло в жизни на серьезных учителей. Первым был столяр, дед Зинченко, о котором Валентин Сергеевич вспомнил сразу, как только я попросил его рассказать о себе. Как выразился Пажетнов, сознательная жизнь его тогда и началась. Как-то столярам заказ дали — ручки для лопат сделать. Большинство рабочих рубанком заготовку «шуранут» — и в сторону. А дед каждую осматривал, если попадалась с сучками, то браковал. Потом не спеша выбранную заготовку обстругивал, шкуркой наждачной чистил. Вокруг смеялись: «Что ты, дед, для Эрмитажа ручки делаешь?» А тот спокойно, с достоинством отвечал: «Не могу халтурить, соблазну раз только поддайся — пропал человек. То, что делает Зинченко, должно быть на совесть». На всю жизнь запомнил эти слова Пажетнов. Понял, что для старика существовало не просто дерево — материал, а средство выражения самого себя. Работа с деревом для Зинченко была, говоря словами Валентина Сергеевича, «обоюдным уважением друг к другу». И после, за что бы Пажетнов ни брался, делал добротно, на совесть. Такое отношение к труду ковало и его характер — упрямый, стойкий, и это ему вскоре очень пригодилось.

Во время службы в армии увлекся Валентин Сергеевич гимнастикой. Но однажды сорвался со снаряда. С тяжелой травмой положили его в госпиталь. Врачи сказали — хочешь ходить, начинай двигаться, несмотря на боль. Пажетнов мог передвигаться лишь на четвереньках. Тогда привязал он к коленям и локтям дощечки и по 18 часов в сутки, намертво сцепив зубы, чтобы не закричать, измерял вдоль и поперек больничную палату. Когда же его выписали, на полу остались от таких тренировок отполированные углубления.

Уволившись в запас, Валентин поехал в Сибирь, где четыре года добывал пушнину. По три месяца из тайги не выходил. Он сумел окончить заочно Всесоюзный сельскохозяйственный институт, защитил диссертацию. И вот уже более пятнадцати лет работает в Центрально-лесном заповеднике. Вся его предыдущая жизнь стала как бы прологом к эксперименту с медведями — провести с ними в лесу два года не каждый решится и не каждый сгодится. Пажетнов к нему был готов...

— Привал,— командует Валентин Сергеевич, сбрасывая рюкзак на траву. И я с радостью освобождаюсь от своей поклажи, растягиваюсь на мягкой пружинистой траве. Над головой тихо перешептывается листва деревьев, где-то рядом журчит ручей — красота. Вполне возможно, что поблизости притаился, наблюдает за нами и хозяин леса. От этой мысли лирическое настроение моментально исчезает. Я поворачиваюсь к Пажетнову и спрашиваю:

— Выходит, умный зверь — медведь?

— А иначе,— пожимает плечами Валентин Сергеевич,— чего бы это народ складывал про Михаила Михайловича Топтыгина столько басен, песен, сказок. А пословиц — так и не перечесть. Да меткие какие! У многих народов по поверью медведь прежде был человеком-богатырем, которого злой волшебник превратил в зверя. Некоторые охотники в старину, встречаясь с ним, просили прежде извинения и только потом убивали...

Сейчас ученые уже установили, что по своему развитию медведь стоит на третьем месте после дельфина и обезьяны. Полное одиночество и разобщенность с представителями своего рода сделали косолапого суровым и молчаливо-угрюмым. Медведи питаются в основном кореньями, ягодами, плодами, грибами, хотя в их меню входит и мясное блюдо... Причем у них довольно изысканный гастрономический вкус — червивый гриб есть не станут. К тому же зверь очень чуткий и осторожный. Известны случаи, когда медведи годами жили на виноградниках, а хозяева плантаций даже не подозревали об этом. За триста метров косолапый способен услышать любой незнакомый звук и вовремя принять меры предосторожности. Но вот бывали и такие случаи. Нападал медведь на лошадь или корову, и если сразу свалить не мог, то в драке до того входил в азарт, что не замечал иногда, как верхом на своей добыче въезжал в деревню, к изумлению жителей...

После короткого отдыха мы снова отправляемся в путь. Теперь и тропок нет, продираемся сквозь буреломы, густой кустарник... Самая настоящая глушь. Но именно в такой чащобе и должен обитать хозяин леса. Каково же было мое изумление, когда часам к пяти вечера перед нами открылось овсяное поле, окруженное со всех сторон деревьями.

— Видите медвежьи следы? — показывает Пажетнов.— Косолапые здесь частые гости, овсецом приходят лакомиться.

На краю леса, под кроной разлапистой ели, устраиваем наблюдательный пункт. Отсюда хорошо видны места, где, как предполагает Валентин Сергеевич, может появиться медведь-новосел.

— А знаете, как в старину ловили косолапых? — минуту спустя спрашивает вдруг Пажетнов.— Так вот, дупло, где дикие пчелы устроили улей, обносили деревянным кругом — манжетом. Медведю надо было его преодолеть, чтобы добраться до лакомства. Он хватался за слабо укрепленный помост и падал в ловушку...

Проходит час, два, три. Сумерки мягко гасят все дневные шорохи. Я не отрываюсь от бинокля, но от долгого лежания тело начинает неметь. И тут, почти рядом, кажется, над самым ухом, раздается громкий и резкий звук, похожий на выстрел. От неожиданности я вздрагиваю и роняю бинокль. В ту же секунду кто-то грузный и тяжелый, треща сучьями, стал стремительно удаляться в глубь леса.

— Ай да косолапый! — видя мою растерянность, рассмеялся Валентин Сергеевич.— Обманул все же нас, на испуг взял. Ну молодчина! Охотники такой прием называют «медведь дуги гнет». Вот подкрадывается топтыгин к полю, а на душе у него неспокойно — открытое все же пространство,— и чтобы проверить, нет ли рядом зевак вроде нас, выбирает лесину посуше и с шумом ломает ее. Потом слушает — не выдаст ли себя чем человек... Объегорил, выходит, и нас. Но как неслышно подобрался! Не зря, видно, ходит молва, что медведь лешему родной брат...

Возвращаться домой далековато, да и поздно уже. Решаем заночевать в лесу. Собрали валежник для костра — сухое дерево полыхнуло сразу. И тут я не выдержал, напомнил Пажетнову об обещании рассказать о своей жизни в лесу во время эксперимента. Шутка ли, два года провести бок о бок с осиротевшими медвежатами, полностью заменив им мать!

— Да помню, помню,— кивает Валентин Сергеевич и задумчиво смотрит на пламя костра.— Сейчас для такого рассказа самое время подошло. Ведь ты и сам видел, как медведь только что с нами обошелся. Значит, и понимать должен — совсем не простой это зверь...

Уже почти стемнело, огонь костра багрово высвечивает неторопливо начавшего свой рассказ Пажетнова.

Идея будущего эксперимента возникла у члена-корреспондента АН СССР Леонида Викторовича Крушинского, который и стал научным руководителем Пажетнова. Крушинский задумал взять осиротевших медвежат и попытаться во всем заменить им медведицу, ведь такой эксперимент дал бы возможность детально изучить образ жизни медведя в лесу, формирование его психики, привычек, навыков буквально с первых шагов. Пажетнова это предложение увлекло. К эксперименту готовились серьезно и основательно, несколько лет. Но получилось так, что начать работать пришлось гораздо раньше, чем планировали.

Валентин Сергеевич вел наблюдение за берлогой, в которой должна была появиться медвежья семья. И вот, в один из дней, из своего логова вылезла медведица. Поднялась на задние лапы, долго осматривалась, нюхая воздух, и уж неизвестно, как случилось, но Пажетнова она заприметила. Недолго думая, бросилась наутек, оставив своих малышей на произвол судьбы. В этот период материнский инстинкт у них не слишком сильный, и медведица вполне способна на такой «бесчеловечный» поступок.

Пришлось Валентину Сергеевичу забрать медвежат из берлоги. Было им не больше трех месяцев, весили они где-то килограмма по два с половиной. Выходить наружу еще боялись, и Пажетнов стал с ними жить в палатке, которую пришлось разбить неподалеку. Назвал он их Катя, Яша и Тоша. Кормил из соски коровьим молоком, но понемногу, чтобы они постоянно испытывали чувство голода. Кстати, медвежонок способен прожить без пищи три дня. Медведица не очень-то балует своих чад. А чувство голода заставляет их проявлять повышенную активность, энергичнее знакомиться с окружающим миром.

Через неделю совместного проживания косолапые впервые решились выйти следом за Пажетновым из палатки. Вот тут-то и начались неожиданности. Медвежата, не обращая на него никакого внимания, вдруг начали ковыряться в трухлявых пнях, отдирать закисшую кору и искать личинки насекомых, словно их кто-то уже научил этому. А когда появилась первая травка, Валентин Сергеевич стал давать медвежатам молоко и совсем редко. Они же без тени смущения спокойно перешли на подножный корм, будто давно знали, что можно есть, а чего нельзя. Пажетнову оставалось просто наблюдать за ними.

— Однажды произошел забавный случай,— продолжал Валентин Сергеевич.— Раз в две недели жена приносила мне крупу, сахар, сухари... Кстати, без ее помощи такой чистоты эксперимент никогда бы уменя не получился. Так вот! Я уже долго жил в лесу, и она решила меня побаловать — положила в рюкзак жареные пирожки. Но мне ничего об этом не сказала. Ведь мы с ней, встречаясь, объяснялись только знаками. Нельзя было, чтобы мои подопечные даже случайно услышали бы человеческую речь. А после ее ухода косолапые вдруг занервничали, начали на меня бросаться в буквальном смысле. Пусть и маленькие, а задать хорошую трепку без труда могут. Я же не пойму, в чем дело. Потом лишь догадался, что в рюкзаке что-то есть. Те пирожки и обнаружил. А куда их? Выбросить нельзя — мишки съедят, нарушится эксперимент. Пришлось пятнадцать километров по лесу бежать до избушки, где была временная стоянка...

В первые месяцы после выхода из берлоги медвежата на удивление добродушны и бесстрашны. Они без боязни шли на любой звук, могли приблизиться не только к человеку, но и к зверю. Видимо, в этот период самая главная функция медведицы в том и состоит, чтобы оберегать малышей от подобных опрометчивых шагов. Ведь и сохатый, и кабан, и лошадь без особого труда могут погубить малыша. Но примерно в возрасте пяти с половиной месяцев у медвежат уже начинает проявляться оборонительная реакция. Из бесшабашных мишек они превращаются в очень осторожных и даже пугливых зверей: при малейшем незнакомом звуке мигом вскарабкиваются на дерево. За пять секунд косолапый взбирается на высоту до 30 метров. А всего за день медвежата «набирают» по деревьям до километра. Причем могут просидеть несколько часов, пока не удостоверятся, что опасность миновала. Пажетнову в таком случае приходилось спать под их деревом.

Условиями эксперимента предусматривался хронометраж и запись буквально каждого движения подопечных. За два года исследователь сменил четыре секундомера. Ночью он обрабатывал записи, анализировал их. На сон оставалось не так уж и много, потому что подняться медвежата могли и в семь утра, и в три часа ночи. Проспать такой момент Валентин Сергеевич не имел права, он должен был всегда находиться с ними рядом и фиксировать, что они делают.

Особенно нелегко приходилось Пажетнову в непогоду. Мишкам это все равно: густая шерсть предохраняет их надежно, а корм они ищут постоянно. И Валентину Сергеевичу приходилось днем питаться теми же растениями, что и медведи, но, конечно, выборочно. Лишь ночью, когда они засыпали, он мог себе кое-что приготовить человеческое. Первый год огонь вообще не разжигал и питался исключительно всухомятку. Лесные скитания наложили на него своеобразный отпечаток — он сильно похудел, осунулся, замкнулся в себе. Когда после возвращения домой жена накрыла на стол, Валентин Сергеевич искренне удивился обилию пищи и пошутил: «Надо же, как много еды, мне бы иван-чая пучок, и хватит...»

Малиново рдели, перемигивались пышущие жаром накаленные уголья костра. Они завораживали, гипнотизировали. Подброшенная Пажетновым охапка сучьев выбила из огневища сноп искр, и пламя осторожно стало покусывать свежую добычу. Да, в лесу без огня плохо, беда. Как же Валентин Сергеевич обходился?

— Самый сложный период был,— продолжал задумчиво Пажетнов,— когда медвежатам пришла пора залегать в берлогу. На дворе ноябрь — снег, мороз, а они бегают по лесу, веселятся. Я не выдержал, залег в свою «берлогу» — палатку. Мишки тут же попытались пристроиться ко мне на зимовку под бок, но я не дал. Необходимо было выяснить, способны ли они сами построить себе берлогу. Лежу неделю, другую. Шевелиться нельзя — косолапые сразу поймут, что я не сплю. Даже придумал специальные упражнения, чтобы не замерзнуть. Выйду ночью, разомнусь, а все остальное время лежу тихо. Но медвежата и не думали залегать. Приблизятся к палатке и часами подслушивают, что там их «мамаша» поделывает. Отчаялся я, сам им лежбище построил — никакого эффекта, ноль внимания. Наконец смотрю, недалеко от палатки медвежата уверенно начали по всем правилам медвежьей науки устраивать себе берлогу. Причем проделали они эту операцию так привычно и умело, словно десятки раз ее выполняли. В общем, они своим поведением очень убедительно мне доказали, что с самого рождения способны устроить свою жизнь в лесу...

Да, эксперимент Пажетнова позволил по-новому взглянуть и на многие другие стороны жизни косолапых. Существовало укоренившееся мнение, что весна для медведей самое трудное время — только вышли из зимовки, отощавшие, а растительности еще нет. Теперь ясно — такое представление ошибочно. По наблюдениям Пажетнова, медведь после спячки по крайней мере первые две недели ест очень мало. В основном сухую хвою ели, которую использует, грубо говоря, для приведения пищевого тракта в норму. Кроме того, медведи выходят из спячки с еще не полностью истраченным жировым запасом, и им не составляет никакого труда дожить до первой зелени. Когда Валентин Сергеевич встретил своих медвежат после их первой зимовки и поднес им корочку черного хлеба — любимое лакомство,— они даже не обнюхали его.

Как ни удивительно, самый опасный для медведей период — осень. К спячке они должны накопить запасы жира, а его косолапые нагоняют с помощью какого-то главного корма, к которому привыкли с детства. В разных районах это может быть овес, рябина, кедровые орехи... И если случается на них неурожайный год, то зверь оказывается в беде. Замечено, например, что в Сибири, когда неурожай кедровых орехов, появляется много медведей-шатунов. В поисках орехов они покрывают огромные расстояния. У шатунов, видимо, происходит перестройка психики. Они никого не боятся — нападают на домашних животных, даже на людей. Причем интересная деталь — медведь всегда ищет только тот корм, к которому привык. При любых условиях он не заменит кедровые орехи, скажем, овсом, и наоборот. В этом проявляется своеобразный консерватизм медвежьей психики...

Ветки трещали, пожираемые огнем, искры летели во все стороны. От горящих головешек вспыхнула листва у самых ног. Валентин Сергеевич быстро забил огонь еловой веткой.

— Катьки нет на наш костер,— усмехнувшись, проговорил он.— Она бы его быстренько потушила. Медведи по своей натуре — пожарные, ни в жизнь не пройдут мимо огня, обязательно загасят. Когда я на втором году своего прозябания в лесу разжег погреться первый раз костер, Катька сразу возмутилась, заволновалась и ну лбом ветки тушить. Обгорела даже немного, но костер уничтожила.

— Как же вы согласились на такой эксперимент? — спросил я.— Вы ведь, наверное, и не представляли, сколько вас ждет неожиданностей?

— С одной стороны,— вороша тлеющие угли, произнес Пажетнов,— хотелось побольше узнать о медведях, а с другой — выяснить, можно ли медвежат, оставшихся без матери, вернуть в лоно природы. Сейчас это целая проблема. У нас в стране на сегодняшний день насчитывается около ста тысяч медведей, ежегодно почти две тысячи медвежат остаются сиротами — или охотники мать загубили, или просто ее спугнули. Если же медведи попадают к людям, то через два-три года их все равно приходится убивать. Выхода нет! Медведь по своей натуре зверь-одиночка.

Когда он маленький, с ним приятно побаловаться, но взрослый мишка способен много бед натворить. А в лесу одомашненный зверь жить не может, зоопарки его брать отказываются — своих полно, медведи в неволе прекрасно размножаются. Вот она, проблема...

Недавно Пажетнов закончил разработку методики по воспитанию осиротевших медвежат и надеется в скором времени создать у нас в стране заповедник, в котором бы растили осиротевших медвежат. Два-три человека способны по ней подготовить к жизни в лесу 10—15 малышей. И Валентин Сергеевич уверен, что это дело пора поставить на разумную основу. Тем более что и в зоопарках страны каждый год рождается немало косолапых, которых не знают, куда девать. Медведь действительно драгоценный зверь, и относиться к нему пора по-хозяйски.

— Кстати,— замечает Пажетнов,— за рубежом также проводились опыты по возвращению медвежат к лесной жизни. Их подкладывали к медведицам зимой в берлогу или просто выпускали в лес. Но все попытки оканчивались неудачей. Сейчас мы уже знаем, как правильно растить и возвращать в природу медвежат. И этот опыт необходимо применять на практике.— Валентин Сергеевич на некоторое время замолчал, глядя на затухающий костер, потом вздохнул и с улыбкой добавил: — Однако светать скоро начнет, спать пора. Может, опять встречусь с косолапыми. Ведь мы с ними, бывает, и во сне по лесу бродим...

Калининская область

Игорь Мосин, наш спец. корр.

(обратно)

Человек, сотворивший остров

Словосочетание «Бермудский треугольник» сразу настраивает на тревожный лад. Но мы расскажем о созидании, о том, как одному из островов Бермудского архипелага — Нонсачу — был возвращен первозданный облик.

Нонсач — клочок суши площадью в шесть гектаров. До прихода европейцев остров мог похвастаться многим: обилием живности, большим лесом, долиной, двумя болотцами. Затем колонисты привезли сюда свиней и коз, которые стали свободно повсюду пастись и без меры плодиться. Люди жгли, рубили, корчевали. Свиньи подрывали корни, козы обгладывали ростки и вытаптывали траву. Когда рубить, обгладывать и вытаптывать стало нечего, на Нонсаче расположился карантинный пункт для лиц, пораженных желтой лихорадкой. Толпы временных обитателей и вовсе не щадили остров. Исчезли птицы, рептилии и большая часть насекомых. Разор довершило нашествие крыс.

К середине нашего века остров обрел вид голого камня в море, чуть прикрытого чахлой травкой. Но там рос еще и кедр. Последний кедр из тысяч. Тощающие островные крысы наверняка сожрали бы тройку доживающих свой век коз, их опередили солдаты с соседней американской военно-воздушной базы. Коз изжарили. Кедр срубили: дерево мешало протянуть антенну во время маневров.

Именно в это время Нонсачем заинтересовался подросток по имени Дэвид Уингейт. Он родился на Бермуде — самом большом острове архипелага. С детства возился с паучками, бегал на пруды наблюдать за цаплями и утками. В том возрасте, когда мальчишки мечтают о пиратских кладах, Дэвид грезил о сокровище, которое природа таит от людей очень давно. Он задался целью отыскать бермудского тайфунника — птицу, которую человек видел в последний раз в 1620 году.

До того, как на островах появились первые английские поселенцы, здесь было не меньше миллиона тайфунников. Губернатор докладывал в метрополию: «Кругом без счета жирной и вкусной птицы, которая сама идет в руки, словно просится в котел». Колонистам хватило восьми лет, чтобы истребить тайфунника вчистую. Это была птица размером с голубя, но с мощными широкими крыльями. Месяцами тайфунники путешествовали над океаном, но неизменно возвращались на Нонсач и соседние острова: здесь, в норах под кедрами, птицы выращивали потомство. В период гнездования они пугали моряков тягучим «дьявольским» криком.

И Дэвид Уингейт нашел-таки, что искал! Правда, не в одиночку, а вместе с орнитологами, которым взялся помогать. Но и ученые не предполагали, что на голом, опустелом Нонсаче тайфунники упрямо возвращаются к корням давно не существующих кедров.

Окончив университет, Уингейт попросился на Нонсач: он решил вести наблюдения за найденными птицами. Но что такое для молодого энтузиаста-биолога три десятка особей! В его голове уже сложился фантастический план: восстановить остров в экологической целостности, дабы тот мог со временем принять тысячи и тысячи птиц.

Засучив рукава, Уингейт принялся творить свой собственный мир. Ни в шесть дней, ни даже в шесть лет он не уложился. Сотворение мира потребовало куда большего срока. Тогда, тридцать лет назад, Уингейт первым делом добился признания Нонсача заповедной зоной.

Начинать следовало с растительности. Семья неделями не видела ученого — он пропадал на своем острове. Тщательно проверял все саженцы, все семена: страшно боялся заразных болезней и вредителей. Случались дни — высаживал по сотне, по две сотни деревьев. Поливал, окапывал, пропалывал... Вскоре к Уингейту присоединилась молодая жена: супруги обзавелись домом, приусадебным хозяйством — жизнь пошла веселее.

Не забывал ученый и о животном мире. Только завозил с соседних островов не всякой твари по паре, а лишь те. виды, которые и прежде жили на Нонсаче. Перечисление их заняло бы страницу, если не больше. Достаточно сказать, что дело дошло даже до моллюсков в прибрежной полосе — их раковины нужны ракам-отшельникам, а раки нужны птицам, а птицы нужны... ну и так далее. Все пищевые цепочки надо было продумать, организовать и отладить. Чуть зазевался, не рассчитал, и вот уже кто-то кого-то съел — целой популяции как не бывало. Пока съеденных заменяешь новыми, того гляди перемрут победители. Вот и крутись!

Первые пять лет лихорадочной деятельности прошли словно жуткий сон. Один вид растений прекрасно приживался и внезапно погибал, другой так и не поднимался от земли. Взять, например, кедры... Их Уингейт разве что за макушки не тянул, все шло прекрасно, и вдруг две тысячи деревьев иссохли от завезенной инфекции. Моллюскам понравилось на новом месте, но за неделю они погибли все до единого. Крыс, казалось бы, всех извел — и на тебе: объявляются недобитки, плодятся в несметных количествах.

Уингейт каждый раз с тяжелой душой отлучался с Нонсача — какой разор еще застанет он по приезде? Как-то буря разбила лодку в щепы и заперла Дэвида с семьей на острове. Полгода длилось вынужденное заключение. Но вот кончилось питание для малютки сына, и Уингейту пришлось в шторм вплавь преодолеть полкилометра до соседнего острова.

Работа кипела. Все больше растений и животных приживалось на Нонсаче. В Гамильтон, столицу архипелага, Уингейт наезжал только для того, чтобы не одичать и посоветоваться с коллегами. И вдруг — несчастье. От взрыва керосинки трагически погибла жена Уингейта. Наступила черная полоса. Беда усугубилась тем, что ученый узнал о результатах исследований биологов: лесок, крепнущий на Нонсаче, оказался сплошь из нехарактерных для острова пород... Похожий, очень похожий на прежние лесок, да не тот! Десять лет пошли прахом.

Дело в том, что главным замыслом Уингейта было дать острову исконную природу. Пестрота растительности, которая поражает туристов на Бермудских островах, объясняется тем, что сюда были свезены растения из разных концов света, большинство быстро акклиматизировалось. А первозданная флора Бермуд насчитывала немного видов, находившихся в идеальном равновесии. Уингейт брался восстановить это равновесие. И вот его метод подвергся суровому испытанию. Породы были выбраны ошибочно.

Многие сдались бы, пошли на компромисс. Но Уингейт взялся за топор... Теперь он может рассказывать об этом с улыбкой, однако легкое подергивание губ напоминает о тех годах. Сыновья уехали учиться на Бермуду, и долгие годы Дэвид оставался настоящим Робинзоном.

Уингейт допустил единственный компромисс — стал вносить удобрения, чтобы новые и правильно подобранные породы (наконец-то!) не испытывали недостатка в питании. Однако, и здесь ученого ждал сюрприз: количество крабов увеличилось в десятки раз! Ночью по тропинкам нельзя было ходить — они шевелились от кишащих крабов, которым пришлись по вкусу органические удобрения. Уингейт не растерялся: он давно ждал момента завести цапель. Правда, эндемичные цапли — природа создала их с короткими ногами, чтобы легче было гоняться за крабами в подлеске,— безвозвратно вымерли. А переселенцев, принадлежащих к очень близкому виду, пришлось приучать к новой для них пище. Еженощно хозяин острова собирал по четыреста крабов и «доказывал» цаплям, что это очень вкусно. Теперь сотня птиц легко контролирует крабье население. Уингейт даже втайне надеется, что с годами у них станут короче ноги.

Ныне Дэвид Уингейт бывает на Нонсаче только наездами: он занимает важный пост главного инспектора по охране природы всего архипелага. Но и остров теперь не нуждается в повседневной опеке. Он уже существует сам по себе, без человека, чего так целеустремленно тридцать лет добивался Уингейт.

Нонсач теперь не узнать. Ветер шумит в кронах пальм и кедров. На острове все как полагается: много живности, большой лес, долина, два болотца. А у Дэвида Уингейта хлопот прибавилось — хотя природа островов пострадала несильно и есть заповедные территории, тем не менее каждый год постройки и дороги съедают десять гектаров земли — почти два Нонсача. По масштабам архипелага — много.

Что до тайфунников, для которых Уингейт и сотворил остров, то их становится все больше и больше. Мелкие случайности уже не угрожают колонии — в позапрошлом году прибавилось тридцать птенцов, а в прошлом — тридцать пять. К 2020 году будет тысяча пар, «а вот к 2050 году...» — грезит Уингейт. Он не печалится, что не доживет до этого,— в завещании Дэвид распорядился похоронить себя на Нонсаче, рядом с женой. На острове, который он сотворил.

В. Задорожный

(обратно)

Золотой груз «Эдинбурга»

В сентябре 1986 года английское водолазное судно «Дипвотер-2» пришло в Баренцево море и встало в точке над затонувшим на глубине 260 метров британским крейсером «Эдинбург». После пятилетнего перерыва была продолжена глубоководная операция по спасению золотого груза. Экспедиция 1981 года из-за начавшихся осенних штормов не смогла довести до конца спасательные работы: из предполагаемых 465 золотых слитков весом 11—13 килограммов каждый с борта крейсера был поднят 431.

...В конце апреля 1942 года «Эдинбург» во главе конвоя судов вышел из Мурманска в Англию. Крейсер был построен незадолго до войны. Его водоизмещение — 10 тысяч тонн, длина 174 метра, толщина бортовой брони до 8 сантиметров; он был вооружен трех-, четырех- и шестидюймовыми орудиями, торпедными аппаратами. На борту крейсера находилось, по имеющимся сведениям, около пяти с половиной тонн золота — для большей безопасности драгоценный груз поместили в артиллерийский погреб. Золото предназначалось для уплаты за военные поставки нашим союзникам по антигитлеровской коалиции.

30 апреля крейсер «Эдинбург», оторвавшийся от кораблей противолодочной обороны, был торпедирован фашистской подводной лодкой. По свидетельству очевидцев, первый удар был нанесен в борт, второй — в корму, был поврежден винторулевой комплекс, в результате чего «Эдинбург» потерял ход, но еще оставался на плаву.

Из охраны конвоя на помощь крейсеру поспешили два английских и два советских эсминца — «Гремящий» и «Сокрушительный», а также буксир и посыльное судно. Создалась благоприятная обстановка для отбуксировки в Кольский залив. Но второго мая возле неуправляемого крейсера появились три эсминца и самолеты-торпедоносцы противника и открыли по нему шквальный огонь. К этому моменту наши военные корабли, израсходовав запасы топлива, ушли бункероваться на базу, и в бой вступили английские эсминцы, которые вели непрерывный обстрел вражеских кораблей, искусно маневрировали, ставили дымовые завесы, не давая наносить торпедные удары по «Эдинбургу». Буксир и посыльное судно, сделав несколько выстрелов, вышли из боя, чтобы не мешать маневрам эсминцев.

К исходу сражения противник сумел послать третью торпеду в корму крейсера, после чего «Эдинбург» еще больше накренился. Фашисты тоже понесли потери. Один эсминец был уничтожен, второй сильно поврежден и под прикрытием третьего ушел из района боя.

Дополнительные подробности этих событий недавно сообщил Евгений Александрович Радугин — командир отделения сигнальщиков сторожевого корабля «Рубин», направленного штабом флота в район боевых действий (к этому времени экипаж «Рубина» имел на своем боевом счету сбитые самолеты и потопленную подводную лодку противника). Во время морского сражения обстановка непрерывно менялась, видимость была плохая, поэтому Радугин сообщает лишь некоторые штрихи боя — как они ему запомнились.

«30 апреля 1942 года,— пишет Радугин,— сторожевой корабль вышел из Полярного и взял курс на север с задачей: найти и вступить в охранение английского крейсера «Эдинбург», торпедированного немецкой подводной лодкой в точке, лежащей в 250 милях к северу от Кольского залива. В штабе сообщили: около крейсера находятся два английских эсминца (видимо, как раз в это время наши эсминцы ушли бункероваться.—В. М.), крейсер сильно поврежден, но все-таки имеет ход около шести узлов и движется к нашим берегам; из Кольского залива к нему на помощь вышли пять английских тральщиков и один советский буксир; по данным разведки, с фашистских баз на норвежском побережье вышли в море несколько эсминцев и подводных лодок.

Баренцево море было сравнительно спокойным (4—5 баллов), но непрерывные снежные заряды ограничивали видимость порой до нуля. Выйти в этих условиях точно на крейсер (при отсутствии радиолокатора) было непросто. Но «Рубин» вышел — 1 мая в 17 часов 30 минут мы обменялись с крейсером опознавательными сигналами и вступили в его охранение от подводных лодок. С крейсера запросили наши координаты. Мы их тут же сообщили.

Как выглядел «Эдинбург»? Укороченным. Взрывом торпед у него оторвало корму вместе с нижней трехорудийной башней главного калибра. Листы палубного настила загнулись кверху и почти закрывали верхнюю башню... Стоял он на ровном киле. Тральщики и буксир, вышедшие на четыре часа раньше нас, появились около 23 часов 1 мая, причем не с юга, как мы, а с северо-запада. С этого момента началась буксировка «Эдинбурга». При этом не все ладилось, так как буксир был маломощным. Тогда утром 2 мая два тральщика встали по бортам, а буксир — впереди, и вот в такой упряжке дело сразу пошло на лад — скорость заметно увеличилась. Но в начале девятого появились немецкие эсминцы, о чем возвестил орудийный выстрел по левому борту крейсера. Буксир сразу отошел на юго-запад, а все тральщики и оба эсминца переместились на левый борт. Мы оказались с правого борта, помня о том, что на поиски «Эдинбурга» вышли и подводные лодки противника. Бой разгорался, но снежные заряды скрывали от нас не только немцев, но и англичан. Сколько было немецких эсминцев и как они расположились, можно было только гадать по выстрелам.

Зная, что со стороны англичан в бою участвуют семь боевых кораблей, мы все внимание уделили поверхности моря, ожидая появления перископа или рубки подлодки. И когда вдруг из снежной пелены появился эсминец, нам оставалось только гадать — чей он? — так как силуэты английских и немецких кораблей схожи. Дальше события развивались очень быстро. Эсминец, повернув на 90° влево, поднял на мачтах фашистские флаги, дал залп по нашему кораблю и на самом полном ходу устремился к крейсеру. Обогнув его с кормы, он лег на параллельный курс и выпустил торпеды. Ему навстречу спешил английский эсминец. Н о было поздно: в тот момент, когда оба эсминца, чуть не протаранив друг друга, отвернули от крейсера -— один влево, другой вправо — раздался мощный взрыв — торпеда попала в борт крейсера, и он стал крениться. Эсминцы удалялись, но расстояние между ними не превышало 50 метров. Первым дал залп из орудий английский эсминец — и промахнулся. Ответный залп немцев достиг цели — снаряд попал в машинное отделение, поднялся столб пара, и английский эсминец встал. А по уходящему эсминцу фашистов крейсер дал залп из носовой башни. Но дальше мы не могли ничего видеть — снег опять накрыл корабли...»

Команда «Эдинбурга» и возвращавшиеся в Англию моряки с погибших в предыдущих конвоях судов — всего 750 человек — перебрались на подошедшие вскоре корабли сопровождения и были отправлены в советский порт Полярный на Кольском полуострове, откуда со временем вернулись домой.

Чтобы «Эдинбург», все еще остававшийся на плаву, и золотой груз не достались врагу, крейсер по приказу командира конвоя английского контр-адмирала Бонэма-Картера был потоплен тремя торпедными выстрелами. А вместе с ним в морские глубины ушел и груз золота.

Около сорока лет пролежал «Эдинбург» на дне Баренцева моря. За это время появились глубоководная техника, радионавигационное оборудование и водолазное снаряжение, позволившие приступить к поиску и спасению золотого груза. Накопился также опыт длительного пребывания человека под водой и последующей декомпрессии.

По инициативе нашей страны в 1981 году было заключено советско-английское соглашение и подписан контракт с фирмой «Джессоп марин рикавериз лимитед» на условиях «без спасения нет вознаграждения». Все расходы по проведению поисковых и спасательных работ до благополучной выгрузки золота в согласованных портах несла фирма. По контракту извлеченный драгоценный груз делился между Великобританией и Советским Союзом в пропорции одна треть — две трети.

Выбор партнера для выполнения этой операции был обусловлен прежде всего тем, что «Эдинбург», затонувший вместе с частью экипажа, считается английским военным захоронением, и наша страна полностью признает этот статус — неприкосновенность братской могилы — и вытекающие из него соответствующие права Великобритании. Компания являлась головной фирмой-координатором, с которой сотрудничали три фирмы, располагающие соответствующими судами, радионавигационным и глубоководным оборудованием и имеющие опыт работы на буровых установках в глубинах Северного моря.

Поиски затонувших сокровищ предпринимались в мире и раньше. Только во время первой и второй мировых войн были потоплены тысячи военных кораблей, транспортных и пассажирских судов. Вместе с ними ушли на дно грузы золота, серебра, бронзы... Об этом уже писалось, а одна из книг называлась «600 миллиардов под водой». Эта цифра является, конечно, плодом воображения автора, Гарри Ризберга, но стоимость погребенных на морском дне сокровищ действительно очень велика.

Успешными были следующие, например, операции. Пароход «Египет» потерпел крушение и затонул 20 мая 1922 года вблизи острова Уэссан на глубине 120 метров. На борту находилось пять тонн золота и десять тонн серебра в слитках и монетах. Найден итальянской компанией «Сорима» в 1930 году, которая в течение четырех лет подняла 95 процентов драгоценного металла.

Грузовое судно «Эмпайр Мэнор» погибло в январе 1944 года в районе острова Ньюфаундленд на глубине 90 метров. На расколовшемся пополам судне находился ящик с семьюдесятью золотыми слитками общим весом немногим более тонны. Шестьдесят два из них были подняты в 1973 году английской компанией «Рисдон-Бизли».

Долгое время, до 1981 года, попытки обнаружить место гибели «Эдинбурга» оставались безрезультатными.

1 мая 1981 года английское поисковое судно «Даммтор» вышло в рейс. На побережье Норвегии были установлены радионавигационные передатчики для определения местонахождения экспедиционного судна с точностью до 30 метров, что обеспечило точный выход его на промерные галсы. На дно был опущен специальный маневренный аппарат (так называемое «око»), который по команде с борта мог плавно обходить затонувшие объекты и с помощью телекамер производить их дистанционный обзор. Цветное изображение передавалось наверх, на монитор, и одновременно шла видеомагнитофонная запись. Поиски увенчались успехом. В середине мая в судовом журнале появилась запись: «Эдинбург» обнаружен».

Было установлено, что крейсер лежит на глубине 260 метров с креном 90 градусов в наиболее благоприятном положении для спасательных работ — кверху пробоиной в правом борту. Казалось бы, через эту пробоину, величиной пять на пять метров, будет легко проникнуть внутрь, к расположенному неподалеку золотому грузу. Кстати, варианты спасательной операции отрабатывались на однотипном крейсере «Белфаст», превращенном в плавучий музей, который стоит сейчас на Темзе, в центре Лондона. Но золото, как известно, находилось в артиллерийском погребе, рядом с боеприпасами. Хотя, по мнению специалистов, они не могли взорваться, но все же сохранили свои боевые качества. Поэтому операция, естественно, представлялась опасной. Для ее выполнения отобрали группу самых опытных водолазов-глубинников из разных стран, возглавляемую Майклом Стюартом.

Затем, уже осенью, на смену поисковому судну в точке над затонувшим крейсером встало спасательное судно «Стефанитурм», которое обычно работает в Северном море, обслуживая буровые вышки на морских нефтепромыслах. На его борту имелись барокамеры, колокол для подводных спусков и другое специальное оборудование для работ на больших глубинах.

Операция началась.

Первый раз на глубину ушли три водолаза, но колокол оказался тесен для троих, и в дальнейшем стали погружаться по двое. Впоследствии это обстоятельство учли и во второй экспедиции использовали колокол, рассчитанный для погружения втроем.

Итак, первоначально предполагалось пробраться к золоту через пробоину в борту. Но там обнаружили груду искореженного металла. Тогда, чтобы добраться до переборки артиллерийского погреба, прорезали отверстие в том же правом борту. Но промежуточное помещение — топливный танк — тоже оказалось загроможденным обломками рухнувшей палубы и других конструкций. А когда вскрыли переборку, обнаружили целые завалы из песчаных наносов, водорослей, мазута, обломков труб. Пришлось расчищать, работая зачастую в сплошной темноте, на ощупь, в облаке ила, который отсасывали специальным устройством. Но полностью рассеять это облако, не пробиваемое даже самым ярким светом, не удавалось.

Так продолжалось до 16 сентября. Только через пятнадцать суток после начала работ по расчистке проходов к артиллерийскому погребу Джон Россье, двадцативосьмилетний водолаз из Зимбабве, нашел первый слиток под номером КР0620. Каждый на судне подержал его в руках...

Сначала слитки поднимали в сварной металлической корзине — по сорок штук, но корзина застревала в загроможденном обломками трюме, и тогда решили применить капроновый мешок на двадцать слитков.

На борту «Стефанитурма» было двадцать пять специалистов-подводников (а всего шестьдесят членов экипажа), из них пятнадцать непосредственно участвовали в глубоководных спусках — работали в три смены по два человека. Находились они на судне в жилых барокамерах, а на крейсер их доставляли в своеобразном подводном лифте — водолазном колоколе.

Наступило время осенних штормов. Сильные ветровые течения сносили судно с точки, да и водолазы устали: ведь на такой большой глубине до них еще никто не работал.

В день окончания глубоководных работ на воду был спущен венок и состоялась церемония в память погибших моряков крейсера «Эдинбург». Тогда во время морского сражения было убито шестьдесят английских военных моряков. Сохранившиеся чудом останки подняли на борт спасательного судна, накрыли государственным флагом Великобритании, с тем чтобы отдать почести погибшим...

Когда во время первой экспедиции я прибыл на борт «Стефанитурма», 431 слиток — стоимостью более сорока миллионов фунтов стерлингов — находился в так называемой золотой комнате, а попросту в обычной боцманской кладовой, под тремя замками, три разных ключа от которых порознь хранились у представителей министерства торговли Великобритании, компании, судовладельца. Кстати, один из слитков купила английская газета «Санди таймс» и разыграла его в лотерею.

Через иллюминатор барокамеры я увидел шестерых водолазов, которые ужинали, смотрели телевизор, во что-то играли, в общем, вели себя вполне обычно, хотя приборы на пульте управления показывали давление, соответствующее глубине 120 метров — декомпрессия началась с отметки 260 метров и продолжалась уже несколько дней. Я видел их лица крупным планом и не мог не заметить выражения глубокой усталости... В подсобном помещении висели перемазанные мазутом костюмы, в которых водолазы работали.

С приходом в Мурманск участники спасательной экспедиции возложили цветы к памятнику защитникам Заполярья и к мемориалу в честь союзников по борьбе с фашизмом...

Тогда же в Мурманске генеральный директор компании «Джессоп марин рикавериз лимитед» Кейт Джессоп сказал, что следующей весной экспедиция будет продолжена. Но только через пять лет в точке над затонувшим крейсером «Эдинбург» встало спасательное судно «Дипвотер-2». По новому советско-английскому соглашению право ведения глубоководных работ было передано английской фирме «Вартон Вильяме», которая участвовала в качестве фирмы-партнера в предыдущей экспедиции.

Еще до прихода в точку водолазы вошли в барокамеры, как бы начав постепенный спуск на глубину. Первое погружение, произведенное 4 сентября, установило, что за прошедшие после первой экспедиции годы в рабочих отсеках крейсера скопилось много наносов — их пришлось удалять, используя специальную аппаратуру. 7 сентября, когда подняли пять золотых слитков, спасательные работы были приостановлены: даже самая совершенная техника не позволила продолжить глубоководные спуски во время шторма.

Участников экспедиции, кстати, волновала версия, основанная на архивных и литературных источниках, по которой количество погруженного в 1942 году на «Эдинбург» золота удваивается. К примеру, адмирал А. Г. Головко — он во время войны командовал Северным флотом — в книге своих воспоминаний «Вместе с флотом» пишет: «Крейсер был добит английскими кораблями и пошел на дно вместе с грузом золота, составлявшим около десяти тонн».

Водолазами, спускавшимися с «Дипвотер-2», был вскрыт и тщательно обследован соседний с артиллерийским погребом отсек, куда, вероятнее всего, могла быть погружена предполагаемая вторая партия золотого груза. Все это помещение было заставлено ящиками с пиротехникой, на обследование и перестановку которых ушло полтора суток. Но золота там не оказалось.

Двадцать три погружения совершили с «Дипвотер-2» двенадцать водолазов-глубинников. На судне они находились в трех барокамерах с последующим периодом декомпрессии двенадцать суток. На глубину 215 метров отправлялись в водолазном колоколе, который оборудован специальным устройством — оно компенсирует при волнении раскачку колокола и обеспечивает нормальное погружение. Далее — до крейсера — водолазы погружались самостоятельно, по двое, неся за собой целую систему жизнеобеспечения из трубопроводов и кабелей; с их помощью подавались дыхательная смесь и вода для обогрева, велись связь, телевизионный осмотр, освещение объекта и другие работы. Применялись эластичные водолазные костюмы мокрого типа с водяным обогревом до 75 градусов. Дело в том, что когда человек дышит гелио-кислородной смесью под соответствующим глубине давлением — в данном случае 23,5 атмосферы,— он начинает мерзнуть даже при 35 градусах. К тому же в придонных слоях низкие температуры. При ведении работ третий водолаз для страховки находился в колоколе.

Как известно, в море судно дрейфует под воздействием ветра, волн, течений. Чтобы удержать корабль без якоря в нужной точке, на борту «Дипвотер-2» была установлена система динамического позиционирования, которая по сигналам двух гидроакустических буев, опущенных на глубину, определяла отклонение судна от крейсера. Обработав эти данные, ЭВМ давала команду подруливающим устройствам, удерживающим «Дипвотер-2» в заданной позиции. И все же при сильном шторме, когда скорость ветра достигала 22 метров в секунду, погружаться было нельзя.

— По документам, после первой операции на крейсере оставалось 34 золотых слитка, без учета предполагаемой второй партии золота,— рассказал принимавший участие в спасательной экспедиции представитель Министерства морского флота СССР Игорь Николаевич Ильин.— Во время второй операции обнаружено и поднято 29.

Остальные пять, находившиеся в носовой части артиллерийского погреба, разнесенной снарядом во время боя, бесследно исчезли среди искореженного металла. Это подтвердил и телевизионный осмотр объекта.

Расположенные в непосредственной близости от золотого груза боезапасы — снаряды различного калибра, мины, гранаты, патроны — к счастью, не помешали работам.

От мазута, вытекшего из топливных танков, поднятые слитки отмывали керосином, возвращая им благородный блеск. Общий вес спасенного во второй экспедиции золота составляет 345 килограммов. Оно оценивается примерно в три миллиона фунтов стерлингов.

В ходе двух экспедиций, названных в зарубежной прессе «операцией века», с крейсера «Эдинбург» на поверхность извлечено девяносто девять процентов от примерно пяти с половиной тонн драгоценного металла. За последнее время это наиболее удачная крупномасштабная операция по поиску и спасению затонувших сокровищ. С учетом всех обстоятельств можно сказать, что такие сложные глубоководные работы выполнялись свободно плавающими водолазами впервые.

После успешного завершения операции спасенный золотой груз был разделен на борту «Дипвотер-2» между Советским Союзом и Великобританией в оговоренной пропорции; обе стороны должны отчислить по 45 процентов своей доли в пользу фирмы, поднявшей со дна моря драгоценный груз.

Десять слитков на борту «Дипвотер-2» отправились в Англию. Девятнадцать были перегружены в Баренцевом море — с помощью телескопической стрелы двумя партиями (для уменьшения риска) — на советское судно.

...Вряд ли когда еще придется подержать в руках слиток золота весом свыше 12 килограммов, пролежавший на дне Баренцева моря почти сорок пять лет. На благородном металле изображены серп и молот, выбито «СССР, Москва». И проба — 999,9.

Баренцево море — Мурманск — Москва

В. Мерцалов

(обратно)

Сад южных морей

Тамбу есть тамбу. Это слово имеет совершенно определенный смысл, и экзотики в нем отмерено полной мерой. Но об этом — ближе к концу...

На северо-востоке Новой Британии (Новая Британия — остров в архипелаге Бисмарка, входящем в состав государства Папуа — Новая Гвинея.) обитает племя толай, принадлежащее к новогвинейской группе. В деревушках толаи, рассыпанных по берегам полуострова Газель,— по 200—300 человек.

Местные обитатели с давних времен слывут опытными торговцами и доблестными воинами. В наши дни толаи считаются зажиточным и развитым народом, их уклад жизни и образ ведения хозяйства служат предметом подражания для многих племен страны.

Гавань, глубоко врезающаяся в сушу в северной части залива Бланш, носит название порт Симпсон. Это место столь удобно для стоянки судов, что еще в бытность Новой Британии германской колонией временные хозяева острова осушили здесь болота и разбили город — четко спланированный, с тенистыми зелеными улицами.

Городу, ставшему в 1910 году столицей Германской Новой Гвинеи, оставили местное название — Рабаул, что означает «Место, где растут мангры». В короткое время город утонул в пышной зелени. Здесь был открыт ботанический сад с великолепной коллекцией орхидных, и Рабаул получил еще одно имя, уже неофициальное: Город-Сад Южных Морей,

На улицах Рабаула звучит многоязычная речь: слышен английский — государственный язык, на котором говорит высшая администрация и часть интеллигенции; очень популярен, как и повсюду на Папуа-Новой Гвинее, токписин — общепонятный меланезийский пиджин. Но, конечно же, самым привычным для толаи остается их родной язык — куануа.

Порт Симпсон — средоточие жизни города, его нервный узел. Отсюда морские дороги уходят и к прочим островам архипелага Бисмарка, и в крупнейшие порты страны — Порт-Морсби и Лаэ. С раннего утра до позднего вечера акваторию бороздят большие и малые суда, по причалам снуют грузчики, набивающие трюмы экспортными товарами — копрой, какао-бобами или продовольственными товарами внутреннего потребления: авокадо, битой птицей, визжащими поросятами, плодами манго. Кстати, о фруктах: одна из центральных улиц Рабаула так и называется — проспект Манго.

Рабаул любит праздники. Одна из ежегодных официальных церемоний носит название Фестиваль Франгипани. Главная ее отличительная особенность — огромное количество сластей, способных удовлетворить любой вкус. Поди узнай, какими путями пришло в Меланезию слово «франгипани», обозначающее на далекой отсюда Сицилии традиционное лакомство.

Наиболее популярное празднество — сингсинг. Как многие слова в меланезийском пиджине, термин этот образован путем двукратного повторения глагола «синг» («петь»), заимствованного из английского языка. Это подчеркивает длительность действия. Впрочем, на сингсингах не только поют, но и танцуют, и пируют, и отправляют религиозные обряды.

Праздник открывают гулкие звуки барабана «гарамут». Они созывают окрестное население, предвещая веселье. На большой площадке, очищенной от растительности, начинаются танцы. Первыми выступают женщины. Они одеты преимущественно в канареечного цвета блузки и длинные юбки, лица выкрашены минеральной краской, на головах — уборы из листьев. Конечно, подобный наряд вызвал бы сильное удивление в прошлом веке у Миклухо-Маклая, но времена меняются. Этот облик предписан традицией, сформировавшейся уже в позднейшее время, и изменить ей, явившись в набедренной повязке,— все равно что в Англии прийти на клубный обед в джинсах.

Перед женской процессией — чаще это три колонны — обычно движется мужчина в ярко-красном головном платке «лаплапе». В руках он держит дубинку...— простите, тамбурмажорский жезл, которым одновременно и дирижирует барабанщиками, и повелевает танцовщицами. Повинуясь указаниям церемониймейстера, женщины ритмично переступают взад-вперед. Если присмотреться, то можно заметить, что, дойдя до определенного предела, женская группа переминается на месте, не делая дальше ни шага. Это имеет свое объяснение.

На другом конце площадки появляются люди в пышных нарядах из листьев. На головах — ярко разукрашенные конические маски с плюмажами. Два огромных нарисованных глаза придают маске устрашающий вид. Это — тумбуаны, танцоры-мужчины. Их облик символизирует принадлежность к тайному обществу, объединяющему представителей сильного пола. Женщинам-толаи запрещено даже приближаться к тумбуанам.

Танцевальная программа завершается мужскими плясками. В них участвуют и старики, и зрелые мужи, и подростки — правда, уже без масок. Впрочем, традиция и здесь требует от танцоров изменения облика: лица обязательно раскрашены, а волосы убраны птичьими перьями.

Заканчивается сингсинг неизменной обильной трапезой: запасенные заранее связки бананов и заколотые свиньи делятся между всемисемьями так, чтобы никто не остался обиженным.

...Острову Новая Британия дал название английский мореплаватель Уильям Дампир, который остановился здесь в 1700 году во время кругосветного плавания. Имя Бисмарка архипелаг получил во второй половине XIX века. Одновременно он приобрел и немалую популярность среди охотников за копрой — высушенной мякотью кокосового ореха. В ту пору копра начала пользоваться огромным спросом как сырье для производства мыла, свечей и кокосового масла. Пальмы, росшие на богатой вулканической почве полуострова Газель, плодоносили отменно. И толаи, торгуя орехами, получали бусы, топоры и табак.

Впрочем, вопрос о торговле довольно скоро был снят с повестки дня. В 1884 году Германия объявила северо-восточную часть Новой Гвинеи и архипелаг Бисмарка своей колонией, и с местными жителями больше можно было не церемониться.

После первой мировой войны Германская Новая Гвинея была передана Австралии по мандату Лиги Наций, а в 1942 году ее оккупировали японские войска. Рабаул стал центром военных операций Японии в южной части Тихого океана: численность военного персонала империи Восходящего солнца в этих краях достигала ста тысяч человек.

В центре Рабаула до сих пор сохранился бункер, где когда-то размещалась штаб-квартира японского командования. Сейчас там создан военный музей. Прибрежные холмы изрыты ходами сообщений и пронизаны туннелями, общая длина которых достигает 600 километров. В этих туннелях японцы пытались укрыться от налетов американской авиации. Бомбардировки шли ежедневно, и в результате город Рабаул был стерт с лица земли. Его отстроили в послевоенные годы, а прежний облик города-сада вернулся к столице Новой Британии лишь после того, как в 1975 году государство Папуа — Новая Гвинея получило независимость.

В глубинной части полуострова Газель есть селение Битапака. Здесь, в тенистом парке, в густой траве виднеются надгробья. Это могилы австралийских, новогвинейских, индийских и китайских солдат, погибших в районе Рабаула в годы второй мировой войны.

В водах залива Бланш — тоже кладбище. Кладбище погибших судов. Множество потопленных кораблей японского императорского флота привлекает ныряльщиков, искателей подводных сокровищ. Впрочем, и без мертвого металла глубины залива привлекательны для аквалангистов: все больше людей приезжает сюда полюбоваться красочным миром коралловых рифов.

Пожалуй, единственное наследие колониальной эпохи, достойное упоминания,— это дороги. Их построили еще германские специалисты. Хорошие, даже по нынешним стандартам, шоссе соединяют Рабаул с внутренними районами острова, что способствует интенсивной торговле. В воскресные дни на этих дорогах, которые не знают, что такое транспортные пробки, существует опасность серьезных аварий: в Рабаул и из Рабаула спешат грузовики, набитые людьми и товарами. Как же, воскресенье — главный торговый день. День, когда только и можно понять, что такое рабаульский «бунг».

Бунг — это базар. И не просто базар, а базар на Новой Британии. Место, где, как известно, можно встретить чуть ли не всех толаи сразу.

Что только не разложено на банановых листьях в густой тени манговых деревьев. Груды клубней таро и бататов, пирамиды кокосовых орехов, горки авокадо и папайи, завалы тыкв и ананасов. Продаются моллюски, морские раковины, «билумы» — веревочные сумки (дальние предки наших авосек), живые угри и вяленое черепашье мясо, цыплята, отличная керамика...

Но вернемся к загадочному слову «тамбу». Оно звучит на бунге постоянно. Ибо тамбу — это уникальная валюта, имеющая здесь хождение наряду с официальной денежной единицей — киной.

Тамбу представляет собой связки традиционных для здешних краев «монеток», сделанных из мелких белых раковин каури. Связки имеют свою меру длины, которая так и называется — «длина» (есть еще английское заимствование — «фатом», морская сажень). «Длиной» считается расстояние между кончиками пальцев раскинутых рук. Бывает связка в сто «длин» — это целое состояние, одному человеку таким состоянием и владеть-то страшно, поэтому хранят его обычно в деревенском казначейском доме. Казначейство у толаи не имеет ничего общего с подвалами или тайными сокровищницами. Тамбу у всех на виду. За безопасность казны можно не беспокоиться: во-первых, связку в сто «длин» никому не по силам унести, а во-вторых, такая кощунственная мысль толаи и в голову не придет. Главное — чтобы все видели: эта деревня не беднее других, а может быть, даже и богаче.

А чужак на тамбу тем более не позарится. Потому что никому, кроме толаи, не понять, никакими чужеземными деньгами не измерить, сколь великую ценность может иметь связка белых морских раковин, собранных на отмелях полуострова Газель.

В. Никитин

(обратно)

Роберт Силверберг. Одного поля ягоды

В день открытия нашего бюро по найму инопланетяне устроили очередь длиной в несколько сот футов. И потому трое моих служащих — Аучинлек, Стеббинс и Лудлоу — шли впереди, защищая меня словно щитом, а я выглядывал из-за их спин, пытаясь оценить, что мы имеем. Инопланетян всяческих форм, расцветок и фактуры собралось видимо-невидимо.

— Запускай их по одному,— сказал я Стеббинсу и нырнул в свой кабинет.

Из окна мне был виден наш яркий трехмерный плакат на фасаде здания: «Требуются инопланетяне!» Еще за месяц до прибытия мы начали заливать планету Гхрин, как ее называли местные жители, рекламой. Примерно в таком вот духе:

«Хотите ли Вы хорошо заработать и испытать на себе прелести шоу-бизнеса на романтической Земле? Если Вы неземлянин, для Вас может найтись место в Институте Морфологических Наук Корригана! Сам Дж. Ф. Корриган будет проводить собеседования на Гхрине с Третьего по Пятый день Десятого месяца! Это его последний визит в скопление Каледония. Не упускайте свой шанс!»

Подобные сообщения, распространенные одновременно сразу на пятистах языках, завлекают инопланетян безотказно. И на Земле Институт Корригана собирает огромные толпы посетителей. Это одно из немногих приличных мест, где земляне могут увидеть других жителей Вселенной, а кроме того, у нас всегда все самое лучшее...

— К вам первый посетитель, сэр,— произнес Аучинлек елейным голосом.

— Пропусти его. Или ее. Или...

Открылась дверь, и в комнату вошло застенчивого вида существо на маленьких дрожащих ножках. Оно было круглое, размером с большой баскетбольный мяч, желтовато-зеленое и имело по две коленки на каждой из двух тонких ног и по два локтевых сустава на всех пяти расположенных по кругу руках. Неожиданно тяжелым басом существо произнесло:

— Вы мистер Корриган?

— Верно.— Я протянул руку за анкетой.— Прежде чем мы начнем, мне нужна кое-какая информация о...

— Я с Регула-2,— раскатисто раздалось в ответ.

— Ваше имя?

— Лауренс Р. Фитцжеральд.

Я успел подавить удивленный возглас, скрыв его за нарочитым кашлем.

— Еще раз, пожалуйста.

— Пожалуйста. Меня зовут Лауренс Р. Фитцжеральд. «Р» — это Раймонд.

— Но это, разумеется, не то имя, которое вы получили при рождении?

Существо закрыло глаза и, топчась на месте, совершило оборот на 360 градусов. На его планете такой жест служит эквивалентом виноватой улыбки.

— Мое имя на Регуле не имеет больше значения. Теперь я Лауренс Р. Фитцжеральд и всегда им буду. Понимаете ли, я террафил.

Маленький регуланин мне подходил. Оставались лишь формальности.

— Вы знакомы с нашими условиями, мистер Фитцжеральд?

— Я буду помещен для обозрения в вашем институте на Земле. Вы оплачиваете мои услуги, транспортировку и содержание. От меня требуется быть на виду не более одной трети земного астрономического дня.

— Плата будет э-э-э... Пятьдесят галактических долларов в неделю плюс содержание и транспортировка.

От радости сферическое существо захлопало в ладоши: двумя руками с одной стороны и тремя — с другой.

Я вызвал звонком Лудлоу и быстро подал ему сигнал, означающий, что этого инопланетянина мы берем за половину обычной платы, и он увел его в другой кабинет оформлять контракт.

Довольный собой, я улыбнулся. Зеленый регуланин нам был очень нужен: последний, что у нас работал, уволился четыре года назад. Однако вовсе необязательно предлагать ему исключительные условия только потому, что он нам нужен. Инопланетянин-террафил, доходящий до того, что даже переименовывает себя на земной манер, готов работать вообще задаром. Или будет приплачивать, чтобы его пустили на Землю. Совесть не позволяет мне эксплуатировать инопланетян столь безжалостно, но выбрасывать деньги на ветер я тоже не люблю.

Поток посетителей не убывал. Гхрин находился в самом центре звездного скопления Каледония, где пересекается множество галактических дорог. Мы полагали, что найдем тут значительное число новых экземпляров, и оказались правы...

С недавнего времени Земля оказалась закрытой для инопланетных существ зоной. И когда ворота захлопнулись, инопланетянам осталась только одна возможность попасть на Солнце-3 — в качестве образца научной коллекции. А если точнее, экспоната зоопарка. Но зоопарку нужен директор. Так я после долгих лет прозябания в качестве хозяина балагана в системе Бетельгейзе превратился в преуспевающего директора Института Корригана.

Наши экспонаты мы добываем не охотой. Мы рекламируем дело, и они сами валят к нам толпами.

За час непрерывной работы в то утро мы наняли одиннадцать инопланетян. За это же время отказали дюжине урсиноидов, пятидесяти земноводным местным жителям Гхрина, семи сирианским паукам и девятнадцати дышащим хлором проционитам в газовых масках.

— Еще одного перед ленчем,— сказал я Стеббинсу.— Остановимся пока на дюжине.

Он взглянул на меня как-то странно и кивнул. Вошло еще одно существо. Я внимательно посмотрел на него и решил, что это какой-то розыгрыш: передо мной стоял самый обыкновенный землянин.

Посетитель сел, не дожидаясь, когда его пригласят, и закинул ногу на ногу. Он был высок и до крайности худ, с голубыми глазами и грязными светлыми волосами. Хотя одежда его выглядела в общем-то прилично, вид у посетителя все равно был несколько потрепанный. С ровным земным акцентом он произнес:

— Я согласен работать в вашем заведении, Корриган.

— Это какая-то ошибка. Нам требуются только инопланетяне.

— Я и есть инопланетянин. Меня зовут Илдвар Горб. Я с планеты Ваззеназз-13.

Сам я время от времени не возражаю чуть-чуть подшутить над публикой, но не переношу, когда пытаются разыгрывать меня.

— Послушай, друг. Сразу тебе скажу, что плохо меня знает тот, кто полагает, будто я обладаю чувством юмора. Или будто я щедр.

— Но мне нужна работа.

— Попытайтесь найти ее где-нибудь еще. И хватит тратить мое время, приятель. Ты такой же землянин, как и я.

— Да я к Земле ближе, чем на дюжину парсеков, никогда и не приближался,— сказал он спокойно.— Я являюсь представителем единственной в Галактике расы, подобной землянам. Ваззеназз-13 — маленькая и малоизвестная планета в Крабовидной Туманности. В результате эволюционной флюктуации мое лицо похоже на ваше.

— Очень ловко, мистер Горб.— Я улыбнулся и покачал головой.— Однако интерес к жителям Ваззеназза-13 в последнее время сильно упал. Почти до нуля. Всего хорошего, мистер Горб!

Он ткнул в мою сторону пальцем и сказал:

— Вы совершаете крупную ошибку. Я как раз тот, кто вам нужен. Представитель дотоле совершенно неизвестной расы, идентичной землянам во всех отношениях. Вот проверьте мои зубы! Абсолютно такие же, как и у землян. И...

Я отшатнулся от его раскрытого рта и повторил:

— Всего хорошего, мистер Горб!

Секунду он уничтожал меня взглядом, потом встал и неторопливо направился к двери.

— Я считал вас просвещенным человеком, Корриган. Обдумайте все же мое предложение. Возможно, вы пожалеете о своей поспешности...

Он хлопнул дверью, и угрюмое выражение моего лица сменилось улыбкой. Такого трюка я еще не видел: землянин прикидывается инопланетянином! Но чтобы убедить меня бесплатно доставить этого бродягу домой, нужны более веские доводы.

Тогда я еще не знал, что к концу дня доводы будут. И вместе с ними куча неприятностей.

Первым признаком надвигающейся беды стало появление после ленча каллерианца.

Даже для своей расы он был довольно велик: около девяти футов ростом и под тонну весом. Твердо встав на свои три толстенных ноги, он протянул вперед массивные руки в каллерианском приветственном жесте и прорычал:

— Я — Валло Хираал, вольный гражданин Каллера-4. Ты немедленно заключишь со мной контракт.

— Садитесь, мистер Хираал. Я бы предпочел решать сам за себя.

— Я буду стоять,— произнес каллерианец с угрозой.

— Как пожелаете.

У меня есть несколько приспособлений, иногда полезных при общении с агрессивными или разочарованными формами жизни, и в этот момент мои пальцы нащупали кнопку в подлокотнике, от нажатия которой выстреливается сеть.

Каллерианец стоял передо мной неподвижно. Как и все жители Каллера-4, он был покрыт грубым густым мехом голубого цвета. Юбка в складку, пояс и церемониальный бластер его воинственной расы дополняли картину.

— Вы должны понимать, мистер Хираал,— сказал я,— что это не в наших правилах держать в институте более определенного количества представителей каждого вида. И в настоящий момент мы не нуждаемся в мужских представителях Каллера.

Его два маленьких глаза заблестели в меху, словно огни маяка.

— Да, у вас есть четыре представителя, и все из клана Вердрохт! Ни одного из клана Гурсдринн! Три года я ждал случая отомстить за это оскорбление благородному клану Гурсдринн!

При упоминании о мести я приготовился выстрелить в каллерианца сетью-путанкой, если он хотя бы потянется к бластеру, но он, не шелохнувшись, продолжал орать:

— Я дал клятву, землянин. Возьми меня на Землю или последствия будут ужасны!

Как все откровенные лицемеры, я человек принципов, и одним из наиболее важных моих принципов является то, что я никогда не позволяю кому бы то ни было давить на меня.

— Весьма сожалею, что ненамеренно нанес оскорбление вашему клану, мистер Хираал. Уверяю, что я исправлю положение при первой же возможности и отдам предпочтение клану Гурсдринн, как только у нас будет вакантное...

— Нет. Ты наймешь меня сейчас!

— Угрозы ни к чему хорошему не приведут, мистер Хираал. А сейчас прошу вас...

Я нажал кнопку на краю стола, и одновременно из двух дверей, слева и справа, появились Аучинлек и Лудлоу. Они окружили каллерианца и, заговаривая ему зубы, вывели его прочь. Видимо, он не был настроен на драку, иначе, я думаю, одним ударом волосатой ручищи мог бы отправить обоих моих помощников в соседний город. Однако поток оскорблений и угроз не прекращался до самого выхода.

Я вытер пот со лба и собрался просигналить Стеббинсу, чтобы он впустил следующего посетителя. Но еще до того, как мой палец коснулся кнопки, дверь резко распахнулась и в комнату влетел маленький инопланетянин. Сразу за ним вбежал мой помощник.

— Стеббинс?! — укоризненно произнес я.

— Прошу прощения, мистер Корриган. Я на секунду отвлекся, и он проскользнул...

— Пожалуйста,— жалобно пискнул маленький инопланетянин.— Мне очень нужно увидеться с вами, достопочтенный сэр!

— Сейчас не его очередь,— запротестовал Стеббинс.— Перед ним еще по крайней мере полсотни.

— Ладно,— устало сказал я.— Поскольку уж он здесь, я поговорю с ним. Но впредь, Стеббинс, будь внимательнее.

Стеббинс виновато кивнул и вышел. Похожий на белку стортулианин в три фута ростом всем своим видом вызывал сочувствие. Его мех, обычно черный, приобрел унылую серую окраску, а глаза были полны слез и печали. Хвост безвольно волочился по полу.

— Униженно прошу высочайше простить меня, важный сэр. Я со Стортула-12. Продал последние пожитки и прибыл на Гхрин, чтобы униженно просить вас уделить мне немного вашего времени.

— Лучше я скажу вам сразу,— произнес я,— что у нас уже полный набор стортулиан. И мужчина и женщина...

— Это мне известно. Женщина... Ее имя случайно не Тиресс?

Я заглянул в инвентарную книгу.

— Да, ее зовут именно так.

Маленький инопланетянин издал выворачивающий душу наизнанку горестный вздох.

— Это она! Тиресс! Она была моей ниспосланной Огнем супругой, моим покоем и моим теплом, моей жизнью и моей любовью.

— Странно,— сказал я.— Когда мы принимали ее три года назад, она сказала, что одинока.

— Она солгала! Она покинула мою нору, потому что хотела увидеть чудеса Земли. И теперь я один, связанный нашим священным обычаем никогда не жениться вновь, изнываю в печали. Вы должны взять меня на Землю!

— Но...

— Мне необходимо увидеть ее. Ее саму и этого нечестивца, ее любовника. Землянин, разве ты не понимаешь, что я должен воззвать к ее внутреннему огню?! Вернуть ее!

У меня нормальное сердце, но один из моих принципов гласит, что сентиментальности нельзя поддаваться никогда. Я действительно испытывал сочувствие к личным проблемам этого существа, но вовсе не собирался ломать хорошо поставленное дело только для того, чтобы осчастливить инопланетную белку...

— Не представляю даже, что можно сделать,— в его же удрученной манере сказал я.

— Вы отказываете мне? Но, может быть, пришлете мою жену обратно?

В каждом контракте есть пункт, позволяющий мне избавиться от ненужного экспоната. Мне достаточно лишь заявить, что он больше не представляет научного интереса, и его тут же вышлют как нежелательного инопланетянина на его родную планету. Но не мог же я сыграть такую грязную шутку с нашей стортулианкой.

— Я спрошу ее насчет возвращения. Но не стану высылать ее против воли. Может быть, там она более счастлива.

Стортулианин весь сжался. Веки его опустились, чтобы скрыть слезы. Он повернулся и медленно поплелся к двери, словно ожившая половая тряпка, потом сказал заунывным голосом:

— Все потеряно. Я никогда больше не увижу избранницу моей души. Прощай, землянин.

Все это он произнес так монотонно и печально, что я чуть не заплакал, однако сдержался и подождал, пока он не выйдет за дверь. Совесть у меня все-таки есть, и я чувствовал, что только что разговаривал с существом, которое вот-вот совершит из-за меня самоубийство.

Еще примерно пятьдесят посетителей мы пропустили без проблем. Девять из пятидесяти мы приняли. Остальных по той или иной причине отвергли, и они приняли отказ достаточно спокойно. Затем жизнь опять стала усложняться.

Я уже почти забыл об инциденте с задетой гордостью каллерианца и беглой жене стортулианина, когда дверь отворилась и вошел землянин, назвавшийся Илдваром Горбом с Ваззеназза-13.

— Как ты сюда попал? — удивился я.

— Ваш человек немного отвлекся,— ответил он радостным тоном.— Ну как, еще не передумали насчет меня?

— Убирайся, пока тебя не вышвырнули. Горб пожал плечами.

— Я так и думал, что вы еще не передумали, поэтому решил сменить легенду. Если вы не хотите поверить, что я с Ваззеназза-13, давайте считать, что я землянин и хочу стать вашим сотрудником.

— Меня не интересует твоя легенда. Убирайся, пока...

— ...меня не вышвырнули. Ладно, хорошо. Дайте мне только полсекунды. Корриган, вы ведь неглупы, я тоже, а вот ваш парень снаружи — глуп. Он не умеет вести себя с инопланетянами. Сколько раз за день сюда без приглашения врывалось какое-нибудь существо?

— Слишком много, черт побери,— проворчал я.

— Вот видите! Он некомпетентен. Что, если его уволить и нанять меня? Я прожил на разных планетах половину своей жизни и знаю об инопланетянах все.

Я глубоко вздохнул и взглянул на обитый панелями потолок, прежде чем ему ответить.

— Послушайте, Горб, или как вас там еще, у меня сегодня трудный день. Здесь был и каллерианец, угрожавший мне смертью, и стортулианин, собравшийся из-за меня покончить с жизнью. У меня есть совесть, и она меня беспокоит. Однако зарубите себе на носу: ваши предложения меня не интересуют. А теперь...

В этот момент дверь с грохотом распахнулась и в кабинет ворвался каллерианец Хираал. Он весь с головы до ног был одет в сияющую металлическую фольгу, а вместо церемониального бластера держал в руках меч в рост человека. Позади каллерианца, вцепившись в его пояс, беспомощно тащились Стеббинс и Аучинлек.

— Извините, шеф,— выдохнул Стеббинс.— Я пытался его остановить, но...

Тут Хираал, остановившись у моего стола, заглушил Стеббинса своим ревом:

— Землянин, ты нанес клану Гурсдринн смертельное оскорбление!

Держа палец на кнопке, выстреливающей сеть, я приготовился выдать ему по первое число при первом же признаке нападения. Хираал продолжал орать:

— Ты несешь ответственность за то, что здесь сейчас произойдет! Я сообщил властям, и ты будешь осужден за то, что вызвал смерть разумного существа! Страдай теперь, земная обезьяна!

Хираал взмахнул своим огромным мечом, с силой всадил его себе в грудь и упал на ковер лицом вперед. Лезвие вылезло из его спины фута на два.

Не успел я хоть как-то отреагировать на это чудовищное харакири, как дверь снова распахнулась и в кабинет вошли трое рептилий с зелеными поясами, какие носила местная полиция.

— Вы Дж. Ф. Корриган? — спросил один из полицейских, видимо, главный.

— Д-да.

— Мы получили жалобу на вас. В указанной жалобе сообщается...

— ...что ваши неэтичные действия непосредственно вызвали смерть разумного существа,— дополнил второй гхринский полисмен.

— Доказательство лежит перед нами,— пропел главный,— в виде трупа несчастного каллерианца, несколько минут назад зарегистрировавшего у нас свою жалобу.

— Следовательно, нашим долгом является арестовать вас за совершенное преступление,— подвела итог третья ящерица.— И объявить, что вы наказываетесь штрафом в сто тысяч галактических долларов, или двумя годами тюрьмы.

— Стоп! — возмутился я.— Вы хотите сказать, что всякое существо из любого уголка Вселенной может зайти сюда, выпустить себе кишки на моем ковре, и я же после этого еще и буду виноват?

— Таков закон. Вы отрицаете, что ваше упрямое нежелание уступить просьбе усопшего лежит в основе его печальной кончины?

— Нет, пожалуй, но...

— Отсутствие отрицания является признанием вины. Ты виновен, землянин!

Закрыв глаза, я пожелал про себя, чтобы все они куда-нибудь исчезли. Если бы понадобилось я бы осилил штраф в сто тысяч, но это вырвало бы огромный кусок из прибылей года. Однако тут я вспомнил, что в любую минуту сюда может ворваться маленький стортулианин, и, если он тоже себя прикончит, мне придется выложить еще сто тысяч долларов за его самоубийство...

Дальнейший ход моих мрачных мыслей был прерван появлением того самого стортулианина. Он медленно вошел в открытую дверь и неуверенно остановился у порога.

Меня посетило видение непрекращающихся неприятностей с законом на Гхрине, и я поклялся никогда больше не прилетать сюда.

Угрожающим тоном стортулианин заявил:

— Жизнь потеряла свой смысл. Моя последняя надежда исчезла. Мне осталось только одно!

Я задрожал при мысли о еще одной сотне тысяч.

— Остановите его кто-нибудь! Он собирается убить себя! Он...

Тут кто-то рванулся ко мне и вышиб из кресла, прежде чем я успел нажать кнопку, выстреливающую сеть. Я ударился головой об пол и секунд пять-шесть, видимо, не вполне соображал, что происходит.

Человек, назвавшийся Илдваром Горбом, встал с пола, отряхнулся и помог встать мне.

— Извините, что пришлось вас толкнуть, Корриган, но этот стортулианин пришел сюда отнюдь не для самоубийства, как вы думали. Он пришел по вашу душу.

Шатаясь, я доплелся до своего стола и рухнул в кресло с дымящейся по краям огромной дырой в спинке. Полицейские профессионально быстро опутывали сопротивляющегося стортулианина высокопрочной сетью.

— Вы знаете о стортулианской психологии гораздо меньше, чем думаете, Корриган,— непринужденно продолжал Горб.— Самоубийство для них совершенно неприемлемо. Впадая в печаль, они убивают того, кто повинен в этом чувстве.

Я захихикал, скорее просто давая выход нервному напряжению, чем от того, что мне было смешно.

— Забавно,— произнес я наконец.— Огромный буйный Хираал влетел сюда с убийством во взгляде, но убил себя, а кроткий на вид стортулианин чуть не отстрелил мне башку. Кстати, спасибо за своевременный толчок,— добавил я, вздрагивая.

— Не стоит благодарности,— ответил Горб. Я взглянул на гхринских полицейских.

— Ну? Чего вы ждете? Забирайте отсюда этого маленького убийцу! Или убийства не противоречат вашим законам?

— Стортулианин будет наказан должным образом,— спокойно ответил главный из трех полицейских.— Однако осталась еще проблема мертвого каллерианца и штрафа в...

— Сто тысяч долларов, я знаю,— простонал я и повернулся к Стеббинсу.— Соедините меня с Земным Консульством.

Горб шагнул вперед и жестом остановил моего помощника:

— Консульство вам не поможет. Зато могу помочь я.

— Вы?

— Да. И довольно дешево. Всего пять тысяч наличными и контракт на экспозицию в вашем заведении. Это гораздо лучше, чем выкладывать сто тысяч, а?

Я в сомнении взглянул на Горба. Возможно, он прав, и от Земного Консульства действительно не будет никакого толка: за исключением очень серьезных проблем, оно старается не лезть в местные дела. Кроме того, из прошлого опыта я знал, что ни одному официальному лицу нет никакого дела до того, что будет с моей чековой книжкой. Но, с другой стороны, контракт с этим пройдохой тоже неизвестно чем обернется...

— Согласен,— решился я наконец.— Но только после того, как ты выполнишь свои обязательства. Выручишь меня — получаешь контракт и пять тысяч. А нет — значит, нет.

— Ладно, мне терять нечего,— Горб пожал плечами и, прежде чем полицейские успели его остановить, подошел к трупу каллерианца и изо всех сил пнул его ногой.— Вставай, ты, фокусник! Хватит притворяться! Ты никого здесь не обманешь!

Гхринцы бросили спеленатого маленького убийцу и попытались остановить Горба.

— Прошу прощения, но мертвые заслуживают уважения,— начала урезонивать его одна из ящериц.

Горб обернулся и раздраженно бросил:

— Мертвые — может быть. Но этот тип — жив! Потом он встал на колени и, наклонившись к тарельчатому уху каллерианца, сказал:

— Хватит валять дурака, Хираал. Слушай, ты, гора мяса, твоя мать вяжет салфетки для клана Вердрокх!

Только что считавшийся мертвым каллерианец вскочил, издав низкочастотный рык, от которого содрогнулся пол, затем выдернул из груди меч и взмахнул им над головой. Горб проворно отскочил, подхватил выпавший у стортулианина бластер и навел прямо в горло огромному инопланетянину, прежде чем тот успел причинить кому-нибудь вред, каллерианец поворчал немного и опустил меч.

Я почувствовал себя нехорошо. Мне всегда казалось, что я отлично знаю чужие формы жизни, но сегодня я узнал сразу столько нового...

— Я не понимаю, как... Полицейские посинели от досады.

— Тысяча извинений, землянин. Кажется, произошла ошибка.

— А мне кажется, что кто-то пытался кого-то надуть,— спокойно заметил Горб.

Я наконец пришел в себя.

— Ничего себе ошибка! — рявкнул я.— Хотели вытянуть из меня сто кусков, хотя никакого преступления и в помине не было! Если бы я не был таким добродушным человеком, я бы всех вас засадил в тюрьму за попытку вымогательства. Убирайтесь отсюда! И прихватите с собой этого неудавшегося убийцу!

Они, конечно же, убрались, бормоча на ходу извинения, и уволокли с собой запеленатого стортулианина. Воздух очистился, и казалось, восстановился мир.

— Ладно,— я поглядел на Горба и ткнул пальцем в каллерианца.— Теперь я хотел бы знать, что это за трюк?

Горб самодовольно улыбнулся.

— Факт не особенно широко известный в этой области Галактики, но каллерианцы клана Гурсдринн могут отключать циркуляцию крови и реакцию нервной системы в больших участках своего организма на срок до нескольких часов — полная имитация смерти.

Каллерианец, которого Горб все еще держал под прицелом, стыдливо опустил голову. Я повернулся к нему.

— Так! Хотел надуть меня, да? Подстроил, значит, вместе с полицейскими свое липовое самоубийство.

— Я сожалею о случившемся, землянин. Мне стыдно. Будь снисходителен и уничтожь меня, недостойного.

Искушение было огромное, но у меня появилась новая мысль.

— Нет, я не стану убивать тебя. Лучше скажи мне, как часто ты можешь исполнять этот фокус?

— Ткани регенерируются через несколько часов.

— Что скажешь, если я предложу тебе убивать себя по разу в день и дважды по выходным?

Хираал поглядел на меня с сомнением:

— Ну, во славу моего клана, может быть...

— Ты принят. Семьдесят пять долларов в неделю плюс содержание. Стеббинс, быстро подготовь контракт и впечатай туда пункт, оговаривающий, что Хираал обязан совершать свой самоубийственный трюк от пяти до восьми раз в неделю.

Внутри у меня разливалось тепло. Ничто так не греет душу, как возможность превратить попытку надуть тебя в верное средство привлечения толпы.

— Ты, кажется, кое о чем забыл, Корриган,— с улыбкой произнес Илдвар Горб.— У нас вроде была договоренность.

— О! Да.— Я облизнул губы и пробежался взглядом по кабинету. Слишком много было свидетелей, и теперь я едва ли смогу отвертеться. Впрочем...— Секундочку,— сказал я.— Чтобы попасть на Землю, потребуется документ, удостоверяющий твое инопланетное происхождение.

Он ухмыльнулся и вытащил из кармана пачку бумаг.

— Нет ничего проще. Все с печатями и в полном порядке. А кто захочет доказать, что бумаги поддельные, пусть сначала разыщет Ваззеназз-13.

Мы расписались, и я убрал контракты на место. Только после этого мне пришло в голову, что события последнего часа были, возможно, гораздо сложнее организованы, чем мне показалось сначала. «Предположим,— думал я,— что Горб сговорился с Хираалом, чтобы тот продемонстрировал свой трюк с самоубийством, пообещав, что выбьет за свои услуги два контракта — для себя и для него, а заодно и подключил к этому делу полицию».

Вполне возможно, что так оно и было. А если все это именно так, то меня окрутили, как самого последнего лопуха. С трудом сохраняя непроницаемое лицо, я молча поклялся, что Горб, или как там его зовут на самом деле, будет отрабатывать свой контракт до самого последнего пунктика.

В конце той же недели мы покинули Гхрин, приняв около тысячи ста инопланетян и наняв пятьдесят двух из них.

Илдвар Горб, ваззеназзеанин, признавший на обратном пути, что его настоящее имя Майк Хиггинс и что он из Сент-Луиса, оказался поистине кладезем мудрости. Выяснилось, что он действительно знает про инопланетян все, что только можно знать. За время шестинедельного путешествия к Земле он здорово облегчал мне жизнь. С пятьюдесятью двумя различными разумными существами на борту у нас возникло множество вопросов по поводу кормления, распределения кают и прочих подобных проблем. Каллерианец, например, напрочь отказался вселяться куда-нибудь, кроме левой половины корабля, но эту сторону мы зарезервировали для существ, привыкших к низкой силе тяжести.

— Почти весь путь до Земли мы пройдем в гиперпространстве,— попытался урезонить упрямца Горб-Хиггинс.— Наша космостатическая полярность переменится, понимаешь?

— Да? — сказал Хираал, ничего не понимая.

— Космостатическая полярность. Если ты поселишься на левой стороне корабля, то почти всю дорогу проведешь на правой!

— А-а-а! — обрадовался огромный каллерианец.— Я не знал.

И он с благодарностью поселился там, где ему было назначено.

Я мог бы описать еще с полдюжины инцидентов, в которых специальные знания Горба-Хиггинса об инопланетных существах спасли нас от нервотрепки во время этого перелета домой. В первый раз в моей организации появился человек с головой, и это начинало меня беспокоить.

Когда я создавал свой институт, я делал это на свои собственные деньги, собранные по грошам за время руководства демонстрациями по сравнительной биологии на Бетельгейзе-9. И постарался сделать так, чтобы я был единственным владельцем фирмы. Людей нанял компетентных, но невыдающихся — таких, как Стеббинс, Аучинлек и Лудлоу.

Но теперь в лице Илдвара Горба — Майка Хиггинса я пригрел на своей груди змею. Мы с ним были, что называется, одного поля ягоды. А место наверху в моем заведении было только одно.

Сотрудники иммиграционной службы на Земле попытались оспорить бумаги Хиггинса, но изготовлены они были так ловко, что доказать, будто Горб не с Ваззеназза-13, чиновники просто не смогли. Поместили мы его в самой главной экспозиции нашего здания.

Каллерианец Хираал теперь один из наших главных номеров для привлечения публики. Каждый день ровно в два пополудни он совершает ритуальное самоубийство, а через некоторое время восстает из мертвых под звуки фанфар. Те четверо каллерианцев, что были у нас раньше, страшно ревнуют из-за толп, которые он собирает, но его трюку они просто не обучены.

Однако «номером один» у нас, безусловно, стал этот мошенник Майк Хиггинс. Он числится под вывеской «единственной абсолютно подобной человеку формы жизни, происходящей с другой планеты», и, хотя нас

много раз пытались разоблачить, интерес к нему только возрастал.

Я умею оценить стоящего мошенника, как некоторые ценят тонкие вина. Но иногда я очень жалею, что подписал с ним контракт, а не оставил его на Гхрине.

Вчера он заглянул в мой кабинет после закрытия. На его лице играла этакая сладкая улыбочка.

— Джим, я тут разговаривал вчера с Лауренсом Р. Фитцжеральдом.

— Это такой маленький регуланин? Зеленый баскетбольный мяч?

— Он самый. Он сказал, что получает только пятьдесят долларов в неделю. И многие другие парни получают довольно мало.

Внутри у меня заворочалось тяжелое предчувствие.

— Майк, если ты хочешь повышения, то могу накинуть еще двадцатку.

Он остановил меня жестом.

— Я пришел действительно по поводу повышения, но не для себя, Джим. Вчера у нас с парнями состоялось небольшое собрание, и мы создали профессиональный союз. Меня выбрали председателем. Я бы хотел обсудить с тобой идею повышения ставок для всех экспонатов.

— Хиггинс, шантажист подлый, как я...

— Спокойнее,— сказал он.— Ты едва ли захочешь потерять сбор за несколько недель.

— Намекаешь, что вы начнете забастовку?

Он лишь пожал плечами.

После получасового торга Хиггинс выжал из меня повышение для всей оравы с определенным видом на рост ставок в будущем. Одновременно он неназойливо дал мне понять, как я могу избавиться от всех этих неприятностей. Он хочет войти со мной в долю и получить право на участие в управлении. Если это произойдет, он станет членом администрации и ему придется оставить пост председателя профессионального союза. Таким образом, мне не придется иметь с ним дело как с противником.

Но тогда он прочно внедрится в организацию, а раз уж такой человек просунет ногу в дверную щель, то не успокоится, пока не доберется до верха.

Но со мной не так-то просто покончить! Я сам прожил долгую жизнь, надувая других и вымогая то, что мне нужно. Я многое повидал и могу с уверенностью сказать: когда-нибудь любой мошенник сам себя перехитрит, если дать ему шанс. Так случилось со мной, когда я связался с Хиггинсом. Теперь он сам споткнулся об меня.

Через полчаса он вернется, чтобы узнать, согласен я его взять в долю или нет. Уж я ему отвечу!

На основании стандартного контракта, подписанного им, я собираюсь объявить ему, что он «не представляет больше научного интереса», после чего полиция должна забрать его и отправить на родную планету.

Это оставляет ему два в равной степени неприятных выхода.

Его поддельные документы были достаточно хороши, чтобы он был принят на Земле как законный инопланетянин. А вот каким образом возвращать его на Ваззеназз, это уже пусть у полицейских голова болит. И у него.

Если же он признается, что бумаги поддельные, то выйти из тюрьмы он сможет, пожалуй, лишь когда она рухнет от старости.

И тогда я предложу ему третий выход: подписать признание во всем без проставления даты, которые я буду хранить как гарантию против его будущих выходок.

Сами понимаете, я не собираюсь жить вечно, хотя с помощью того маленького секрета, что я узнал на Римбауде-2, еще долго смогу протянуть, даже с учетом несчастных случаев. Я не раз думал, кому оставить после себя Институт Морфологических Наук Корригана, и мне кажется, что Хиггинс станет достойным преемником.

Пожалуй, ему придется подписать еще одну бумагу. О том, что заведение вечно будет называться Институтом Корригана.

Ну, кто кого перехитрил?

Перевел с английского Александр Корженевский

(обратно)

А. Бирюк. Опасная работа

Звездолет опустился на планету. Первыми высыпали наружу микробиологи со своими пробирками и микроскопами, за ними, гремя рейками и сверкая объективами теодолитов, топографы, потом геологи, зоологи, ботаники и прочие. Капитан стоял на мостике и руководил высадкой.

— Эй, вы! — сердился он на сейсмологов, которые суетились у грузового люка, вытаскивая свою громоздкую аппаратуру.— Не создавайте пробок!

А у тех, как назло, что-то застряло, и сейсмологи переругивались с метеорологами, которые со своей аппаратурой напирали на них сзади.

Наконец все партии отправились в путь, и капитан смог позволить себе чашечку-другую кофе.

Первые тревожные сведения стали поступать через час, когда вернулись топографы.

— Не можем сделать съемку. Берем одно расстояние, а на деле оно оказывается совершенно другим!

Капитан сердито их отчитал и велел в максимально сжатые сроки отладить приборы. Но не успел он еще поостыть, как примчались сейсмологи.

— И у вас тоже приборы? — закричал капитан.— Я, что ли, должен следить за вашей аппаратурой?

Жаловались микробиологи: микроскопы словно ослепли, а экспресс-посевы не дают вообще никаких результатов — ни положительных, ни отрицательных.

Зоологи разводили руками: следов животных — тьма, самих же зверей не видать и не слыхать. Недоумевали ботаники: только сорвешь листок или цветок растения, его живая структура мгновенно разрушается и превращается в пыль. Такие же головоломки и у почвоведов, и у метеорологов. А у гидрологов вообще волосы дыбом становятся: при их приближении реки пересыхали, а моря и озера выходили из берегов...

— Ну и дела! — ужаснулся капитан.— Все планеты как планеты, а эта — паршивая овца в стаде! Необходимо полное и универсальное обследование.

Но не успела команда приготовиться к выходу, как вдруг все услышали:

— Оставьте меня в покое. Опытный капитан сразу сообразил:

— Однако, я вижу, мы тут не первые. Ну что ж, давайте знакомиться! Мы...

— Я — планета! — перебил его голос.— Я сама по себе.

Капитан и помощник переглянулись.

— Гм...— произнес капитан после некоторой паузы.— Впервые встречаю планету, которая сама по себе. Но, так или иначе, мы должны тебя изучить и занести в звездный реестр.

— Я против.

— Нет уж,— возразил капитан.— Всякая планета, попавшая в зону интересов нашей цивилизации, должна быть исследована, а уж решать, осваивать тебя или оставить в покое, будешь не ты!

— Может быть, вы будете решать — существовать мне или нет?

— Ты слишком много рассуждаешь! — вскипел капитан.— Ты просто издеваешься над нами!

— Немедленно улетайте,— ответил голос.

— Мы заставим тебя подчиниться,— холодно подвел итог дискуссии капитан.

И вдруг он почувствовал что-то неладное. Но что именно — он понял лишь некоторое время спустя, когда невероятная сила ускорения вжала его в кресло и он на миг потерял сознание...

К капитану подскочил помятый помощник и помог подняться.

— Странно,— пробормотал капитан, во все глаза рассматривая пейзаж родного космодрома, откуда стартовал год назад.— Мне кажется, что мы дома? Но каким образом?

— Нас, вероятно, просто вышвырнули...

— Опасная у нас работа. И неблагодарная,— вздохнул капитан.— Никогда не знаешь, где и на какую грубость нарвешься!

(обратно)

Стальные оркестры

Республика Тринидад и Тобаго занимает одноименные острова и примыкающие к ним пять небольших островков в Карибском море. Площадь — 5,1 тысячи квадратных километров. Население — 1,1 миллиона человек. Столица — Порт-оф-Спейн. До 1976 года — колония Великобритании.

Для соседних стран Карибского бассейна Тринидад и Тобаго скорее «сосед-великан», ибо и площадью и населением превосходит большинство из них в десятки раз. Но то среди островных государств. В Европе же, к примеру, республика заняла бы место где-то рядом с Лихтенштейном и Люксембургом.

Главный остров — Тринидад был открыт в 1498 году Колумбом, давшим ему, как водилось у испанских мореплавателей, благочестивое имя — «Св. Троица». Он переходил из рук в руки от испанцев к французам, пока в 1797 году не был захвачен Англией. Остров Тобаго тоже часто менял хозяев.

С 1814 года остров прочно перешел в руки Великобритании, и с тех пор его судьба оказалась связанной с судьбой соседнего Тринидада: управлялись оба острова одним губернатором из Порт-оф-Спейна.

Первым этапом колониального освоения всех карибских островов было истребление местного населения, и Тринидад с Тобаго не были тут исключением. Индейцы-араваки, уцелевшие после охоты на них, стремительно вымерли от занесенных европейцами болезней. Немногие араваки, попавшие на плантации, тоже долго не выдерживали. Никто об этом и не жалел: в рабы все равно не годились, зато своим нецивилизованным видом и дикарскими привычками раздражали людей, прибывших осваивать новую землю и разбивавших здесь благоустроенные плантации. И все-таки небольшая часть араваков уцелела в труднодоступных горных местностях острова.

Но даже эта маленькая капля в пестрой смеси населения нынешней республики придает ей черты своеобразия, выделяющие тринидадцев из ряда других карибских островитян.

Для работы на плантациях стали завозить негров-рабов, и ныне они составляют большинство населения страны. Но когда в 1843 году отменили рабство, негры дружно покинули сельскую местность. Стали вербовать рабочих в Индии — и так появилась вторая по численности группа тринидадцев (и тобагцев). Живут здесь и китайцы, и белые — в основном из вышедших в отставку колониальных чиновников, предпочитающихуютную жизнь в тропиках промозглым родным туманам. Говорят на островах по-английски, но в сельской местности сохранился карибский вариант французского языка, в более глухих местах — испанский, оба как реликты давних завоеваний.

Еще первые колонизаторы — испанцы старались так перемешивать рабов, чтобы не попали вместе соплеменники, объединенные языком, верой и культурой. Но негров вывозили с западного побережья Африки, и так или иначе, а люди из родственных племен попадали к одному владельцу, на одну плантацию, и прививались на новой почве обычаи старой родины. Три дня перед великим постом — «жирные» воскресенье, понедельник и вторник — были свободными от работ. В эти дни белые рабовладельцы устраивали карнавал. Но чернокожие рабы под видом подготовки к празднику организовывали свои общества, отправляли африканские ритуалы, готовили побеги.

Тогда же, очевидно, родились калипсо — песни, прославившие Тринидад. В основе их лежат африканские боевые, трудовые и бытовые песни, и еще в начале прошлого века исполняли их на африканском диалекте. (Увы, тогда их не записывали, а теперь уже не установить — на каком.) Калипсо пели, под них плясали. Моряки разносили мелодии по всем островам Карибского моря. А поскольку все население островов примерно одинаково смешанное — калипсо воспринимались везде как свои.

При англичанах все карнавалы были отменены. Пуритане и сами не предавались праздному веселью, а уж рабам не позволяли его и подавно. Более того, выяснив, что рабы помнят барабанный язык далекой родины и могут быстро обмениваться новостями, власти запретили неграм изготовлять и иметь барабаны. А заодно и все музыкальные инструменты, отвлекающие от работы.

Но все-таки несколько свободных дней у негров было оставлено (в конце концов и лошадям отдохнуть надо!), но только после окончания уборки урожая. И, собираясь танцевать, негры отбивали ритм на пустых бочках. Причем среди них нашлись мастера, освоившие нехитрую тару так, что и после отмены рабства и пуританских запретов не вернулись к другим инструментам. Ритмы калипсо, виртуозно отбиваемые ансамблем мастеров, оказались столь колоритными, что положили начало истинно тринидадской музыкальной культуре стальных оркестров. В дело пошли железные бочки разных объемов из-под нефти. Исполнители знают, какая бочка лучше пустая, какая — с керосином (и сколько в нее налить), какую нужно отдраить песком, а какую оставить немытой. Общаясь с индийцами, стальные оркестранты освоили их ритмы, добавили испанских, густо замешали все на африканской основе. И нет-нет, промелькнет в калипсо и меланхолическая аравакская мелодия.

Тринидадцы часто называют свой остров «Родиной карибских карнавалов». Это не совсем верно, потому что карнавалы появились на других островах примерно тогда же и так же, как и на Тринидаде и Тобаго. Поэтому островитяне-соседи всегда с этим спорят. Зато никто не спорит, что Тринидад — родина калипсо. Замечательного ритма стальных оркестров, ставшего для всего света символом карибского островного мира.

Л. Мартынов

(обратно)

Оглавление

Каскад

Три шага «Бронтозавра»

Год начинается с Гани

Ревнители города на Туре

Дом на улице Плантапоре

Солдатский медальон

Николай Балдев. Солнечные птицы

Степень риска

Среди медведей

Человек, сотворивший остров

Золотой груз «Эдинбурга»

Сад южных морей

Роберт Силверберг. Одного поля ягоды

А. Бирюк. Опасная работа

Стальные оркестры