Журнал «Вокруг Света» №08 за 1981 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн

Река лазурита

Стодвадцатикилометровый путь к месторождению начинался от Хорога. До маленького высокогорного кишлака Бадома еще могла пройти лощадь, но дальше дороги не было...

Вертолет петляет в изгибах ущелья, задыхаясь, набирает высоту. В разреженном воздухе тяжело не только человеческому сердцу, но и мотору. С обеих сторон подступают скальные стены, внизу синеет тоненькая жилка реки.

Вертолетная площадка расположена на скальном плече под стеной на высоте 4600 метров. Труден полет в горах, но особенно труден взлет. Включается двигатель. Винт начинает вращаться. Вертолет силится взлететь, но ничего не получается. Подпрыгнув несколько раз на месте, словно кузнечик, машина, сотрясаясь от вибрации, падает вниз и, подхваченная восходящим потоком воздуха, взмывает наконец в небо. Насколько же надо верить в свою машину, чтобы решиться на такой взлет...

В тот год геологам помогали два вертолета. Работали пилоты Игорь Медов и Юрий Сачков. Они знали: на Ляджвар-Даре без вертолета не обойтись. Надо забросить под стену два вагона рудостойки — прочного крепежного леса, компрессор для бурения, 3,5 тонны бензина для компрессора и двухпудовые перфораторные молотки.

Синеют на отвесной мраморной стене линзы лазурита. Вот они, отлично видны в бинокль: слева — две маленькие, справа — побольше, примерно четыре метра в длину и два в ширину. Стена, в которой они залегают, почти вертикальна, а кое-где даже нависает. Как же добраться до синего камня?

...Лазурит — словно отразившийся в колодце в июльский полдень кусочек неба. Он был известен еще в древних цивилизациях Месопотамии, Ирана и Индии. В Древнем Египте лазурит ценился наравне с золотом, считаясь священным камнем жрецов и фараонов. Древние греки называли его «киоснос», а Плиний вслед за Теофрастом именовал его «сапфейросом» (сапфиром). Из лазурита вырезали амулеты, фигурки богов и животных. Растирая лазурит с воском и маслом, получали ярко-синюю краску. Но особенно любили его в Китае и на Арабском Востоке. Арабы ценили темно-синие камни с вкраплениями золотистого пирита. И все это был лазурит из одного-единственного месторождения — афганского Бадахшана. Оно находится на северо-востоке Афганистана, в верховьях реки Кокчи, среди труднодоступных гор Восточного Гиндукуша и было открыто еще за пять-шесть тысяч лет до нашей эры. Называлось оно Сары-Санг. Сохраняли его в глубокой тайне. Даже приближение к копям каралось смертной казнью. А самих горняков на всю жизнь заковывали в цепи, ибо камень этот считался священным и принадлежал одному эмиру. Из копей Сары-Санга лазурит попадал в Малую Азию и Европу в основном через Иран и Бухару, а в Китай — с запада, через Кашгар и Яркенд.

Кроме Бадахшана, в небольшом количестве низкокачественный лазурит был найден в Чилийских Андах и в США, в штатах Калифорния и Колорадо.

До XVIII века в России об этом камне почти не знали. Лишь при Екатерине II лазурит нашли и у нас — было открыто месторождение в Забайкалье, на реке Малая Быстра. Его обнаружил известный исследователь Сибири Э. Лаксман. Добыча сибирского лазурита была начата в середине прошлого века Г. Пермикиным в Хамар-Дабанском хребте по притокам Иркута и по рекам Слюдянке и Талой. Но светлый, пятнистый лазурит Забайкалья не мог соперничать с темным бадахшанским. Синий камень для украшения дворцов растущего Петербурга по-прежнему закупали в Афганистане... В Петергофе была построена гранильная фабрика, где и были выточены лазуритовые колонны Исаакиевского собора. В XIX веке лазурит начали обрабатывать и на Урале, на заводах Екатеринбурга.

Между тем в Средней Азии давно уже ходили легенды о том, что лазоревый камень надо искать где-то среди хребтов Памира. Об этом упоминали в своих книгах английские путешественники XVIII века; об этом говорили таджики, поднимавшиеся во время охоты на архаров высоко в горы. В ледниковых моренах и среди речной гальки Бадом-Дары и Шах-Дары находили они кусочки «небесного» камня. Гипотеза о памирском лазурите подтверждалась и геологическими соображениями: отроги хребта Гиндукуш, в котором расположены афганские лазуритовые копи, простираются и на территории нашей Средней Азии. Все указывало на то, что месторождение должно находиться в верховьях бурной горной реки Шах-Дары. Осенью 1930 года в этот район Памира прибыла геологическая экспедиция.

Геологам приходилось карабкаться по крутым склонам, осыпям, сыпучим скалам, где каждый камень может внезапно оторваться или уйти из-под ног. Из-за недостатка кислорода дышать было трудно, быстро приходила усталость, движения становились замедленными. И все-таки они добрались до верховьев реки Ляджвар-Дары («Реки лазурита») — притока Шах-Дары. Длинная осыпь, в которой были найдены первые синие камушки, привела геологов на ледник под пиком Маяковского и закончилась стометровой скальной стенкой. Есть ли лазурит на этой стенке или он весь ушел в осыпь — пока неизвестно.

Первыми геологами, описавшими месторождение в 1934 году, были С. И. Клунников и А. И. Попов.

В последующие годы по моренам и скальным полкам проложили верблюжью тропу и вывезли из осыпи около шести тонн синего камня. Но до настоящего освоения месторождения было очень далеко. Камень продолжали добывать из осыпи, но это лишь крохи. За коренное месторождение, расположенное на высоте около пяти тысяч метров, еще не принимались — не хватало средств. Уже в конце 60-х годов с помощью вертолетов доставили под стену оборудование, инструмент, бензин, взрывчатку, крепежный лес. Надо было пройти подземные горные выработки, точно узнать местоположение лазуритовых гнезд на стене.

«Что можно еще предпринять?» — размышлял начальник геологической партии Борис Давидович Эфрос. Опытный геолог — он работал на разведке пегматитовых месторождений Казахстана, Кольского полуострова и Карелии — конечно, понимал, что здесь случай особой сложности... Необходимо пройти стометровую скальную стену и поглядеть ее глазами.

Помочь могли только скалолазы. Найти их для Эфроса не составило труда. Еще в 1949 году вместе со своими товарищами Андреем Тимофеевым и Юрием Пулинцом студент-геолог Борис Эфрос организовал в Ленинградском горном институте секцию альпинизма.

Для работы на Ляджвар-Даре требовались геологи-альпинисты. Юрий Пулинц, тренер альпинистов-горняков, рекомендовал четверых: Володю Ильина, Володю Андреева, Мишу Антипанова и Диму Моисеева. Старший из них, Володя Ильин, уже закончил четвертый курс и проходил преддипломную практику. Остальные трое — второкурсники.

В июле 1970 года эта четверка прибыла в Ляджвар-Дару. Предстояло пройти геологические маршруты по отвесной стене с лазуритовыми гнездами, чтобы оценить перспективы коренной части месторождения.

— Мы поднимались на стену по более пологому противоположному склону,— рассказывал Володя Ильин.— В верхней части его начиналась восьмидесятиметровая полка, идущая вдоль всей стены. Она то расширялась, образуя удобные площадки, то сужалась до нескольких сантиметров. Вдоль полки натянули перила и организовали пункты спуска — четыре скальных крюка, сблокированных петлей. Отсюда сбросили вниз четыре закрепленные стометровые веревки в десяти метрах одну от другой. Начали спуск одновременно.

Каждый работал самостоятельно на своей веревке...

Словно паук по тоненькой паутинке, спускается скалолаз на стену. Медленно движется он по закрепленной веревке. Одна рука продергивает карабинный тормоз, другая проталкивает вниз по веревке самостраховочный «схватывающий» узел из репшнура. Вот скалолаз достиг лазуритовой линзы — пришел на точку. Здесь он останавливается, организует себе минимальный «комфорт»: фиксирует веревку в тормозе, закрепляет лесенку для сидения. Теперь он превращается в геолога: достав из сумки полевой дневник, описывает строение и состав линзы, измеряет ее размеры, «привязывает» ее к плану стены при помощи маркированной веревки. Кроме того, надо отколоть молотком образцы лазурита. Для них заранее приготовлены мешочки — нужно только вложить в них камешек с запиской, откуда он взят. Все, что требуется для работы, застраховано — даже карандаш: слишком далеко пришлось бы за ним бежать в случае потери.

Закончив работу на точке, геолог заскользил вниз. Как легко и плавно это движение! Кажется, «паучок» наслаждается своей невесомостью.

А внизу стоят рабочие-таджики, удивляются: чудо! Человек свободно перемещается по воздуху, по вертикали... Но через два дня таджики привыкнут к этому, а остальные геологи будут просить научить их альпинистским навыкам, без которых так трудно работать в горах.

Изо дня в день с рассвета до темноты работали скалолазы-геологи. Обычно за десять часов ребята успевали только раз пройти стену сверху вниз по вертикали. Неприятное ощущение — стена «живая», все висит. В любой момент могут посыпаться на голову камни, задетые веревкой. Большая нагрузка — не столько физическая, сколько моральная. На восхождении трудные участки проходили «ходом», а здесь — статика. Иногда висишь под карнизом в трех-четырех метрах от стены...

До конца сезона скалолазы-геологи успели пройти двенадцать маршрутов. Обследовали 150—200 метров — приблизительно третью часть стены.

И снова Ленинград, занятия в горном институте. Защитив дипломный проект по поисково-оценочным работам на лазуритовом месторождении Ляджвар-Дары, уезжает на Север геолог Володя Ильин. Сейчас он работает на Новой Земле.

— Я сменил большие высоты на высокие широты,— смеется Володя,— но не изменил геологии. Это наша семейная профессия...

В 1971 году изучение мраморной стены продолжают Дима Моисеев и два новичка — Саша Владимиров и Леша Бауман.

— Начали с оборки,— рассказывает Дима Моисеев,— затем продолжали исследовать стену по длине. Учтя прошлогодний опыт, отказались от работы в одиночку. Теперь один спускался по веревке, другой страховал его дополнительной веревкой сверху. Так надежнее. Мрамор — веревки трутся на глазах... В 1972 году обследование пятисот метровой (по длине) ляджвар-даринской мраморной стены было закончено. А на следующий год Моисеев защитил дипломный проект по месторождению лазурита. Сейчас Дмитрий Моисеев начальник отряда Кольской поисковой партии. Ищет аметистовые щетки.

— Работу наших скалолазов на Ляджвар-Даре трудно переоценить,— говорит Борис Эфрос.— Выполнили они ее отлично, квалифицированно, Посадили «линзочки» на фототеодолитный план — сделали геологический план стены. Это сыграло огромную роль в дальнейшей разработке месторождения. К 1975 году с помощью бурения была доказана распространенность линз в пласте мрамора до 60 метров от плоскости стены. Найдены линзы лазурита еще выше по стене и на ее продолжении. Месторождение — на десятки лет работы...

Синие камни в природе — большая редкость. Но сколько красоты скрыто в них...

По совету геологов, я пошел в Эрмитаж посмотреть изделия из лазурита. Георгиевский зал, огромная карта Советского Союза, выложенная из самоцветов. Все моря набраны из лазурита. В этом же зале две огромные лазуритовые вазы. Уже сумерки, зал освещен слабо, и темно-синие вазы кажутся почти черными.

Фельдмаршальский зал. Чаша из темного лазурита. Изготовлена в 1836 году.

Зал Малый просвет. Лазуритовые вазы, стоящие здесь, созданы в Екатеринбурге мастером Г. Налимовым в середине прошлого века. Между вазами стоит резной деревянный стол с лазуритовой столешницей. По синему фону бегут, извиваясь, тонкие прожилки белого мрамора. Цвет лазурита неоднородный: больше темного, густого, как грозовая туча, но иногда попадаются кусочки совершенно светлые, словно лепестки незабудок...

А вот еще одна столешница, в дальнем углу Павильонного зала. Она целиком из светлого лазурита — какой другой камень мог бы передать цвет морской воды? На дне растут водоросли, лежат камушки и ракушки, ползают улитки, волоча свои закрученные в спираль домики. Мастер не забыл изобразить даже тени от улиток. Столешница «Морское дно» создана во Флоренции в 1760 году. К сожалению, имя мастера не указано.

Все вазы и столешницы Эрмитажа из бадахшанского лазурита. Может быть, в недалеком будущем появятся не менее прекрасные изделия из лазурита Ляджвар-Дары...

Леонид Замятин Фото Юрия Костюкова

Ляджвар-Дара — Ленинград

(обратно)

Утро второго дня

Двенадцать добровольцев

Последняя посадка нашего самолета перед Манагуа была в Сальвадоре. Мы даже не смогли выйти из самолета: его окружили солдаты с автоматами. Глядя на наши недовольные лица, пилот заметил: «Все это к лучшему, сеньоры, к чему здесь выходить? Кто знает, что произойдет в Сальвадоре через час?»

В аэропорту Манагуа боец сандинистской милиции — милисиано — основательно изучает паспорта, визы. Дорога в город открыта. Мой взгляд задерживается на часах: в громадном зале ожидания выстроились в ряд часы, показывающие время в Нью-Йорке, Лос-Анджелесе, Лондоне, Дели и Токио. Часы эти установили еще при Сомосе. Никарагуанский коллега рассказывает, что здесь были еще одни часы: они показывали московское время. Узнав об этом, Сомоса пришел в ярость и приказал их немедленно уничтожить. Часы убрали, того, кто их поставил, тоже, но время от этого не остановилось. Сегодня самолеты Аэрофлота совершают регулярные рейсы из Москвы в Никарагуа — Hepea Гавану...

Вечером в Манагуа неоновое освещение, ходят новые автобусы, на улицах оживленное движение. У нас люди гуляют обычно по центру города. В Манагуа городского центра нет.

Ночью 27 декабря 1972 года землетрясение полностью уничтожило центральную часть Манагуа. Погибло более десяти тысяч человек. Денежные средства, поступившие в помощь со всего мира, Сомоса перевел на свой личный банковский счет. Но в центре Манагуа машины с тех пор так и ездят по асфальтовым магистралям среди развалин, поросших травой. В декабре 1980 года революционное правительство приступило к восстановлению центра столицы.

Манагуа выглядит очень спокойным городом.

В последнем вечернем выпуске новостей по телевизору передают интервью с двумя бойцами сандинистской милиции — братьями Фелипе и Эваристо Саенс Кастильо. Ночью 6 января 1981 года братья вместе с десятью товарищами атаковали одну из сомосистских банд возле местечка.

Лос-Сипресес в двадцати километрах севернее Матагальпы. Операцией руководил Фелипе. Нам сообщили, что банда состоит из сомосистов, прежде сбежавших в Гондурас.

— В ноябре они появились в доме Висенте Флореса, спрашивали о его сыне Пабло: по их словам, Пабло сообщил нам о местонахождении банды. Пятью выстрелами Вальтер убил старого крестьянина... По информации, поступившей от крестьян, они собирались взорвать электростанцию. Мы следили за ними. Крестьяне рассказали, что бандиты все время начеку и поэтому приближаться к ним надо очень осторожно. Нас было двенадцать — добровольцы из бойцов четвертого округа.

Мы пробирались ползком в полной темноте. По плану атака должна была начаться за четверть часа до полуночи. Оставалось полчаса. По нашим расчетам, до сомосистов было метров триста, когда они неожиданно открыли стрельбу. Эваристо был ранен в голову. Мы ответили. Перестрелка продолжалась минут пять, после чего послышались крики. Я приказал прекратить огонь и крикнул сомосистам, чтобы они сдавались. Вышли четверо. Мы связали их. Потом обыскали здание и нашли трупы еще шестерых бандитов.

Эту банду крестьяне называли «зоопарком», потому что бандиты дали друг другу звериные клички — Медведь, Волк; только главаря Касеро Эрнандеса называли Вальтером.

— «Зоопарку» Вальтера пришел конец,— сказал Фелипе,— но из Гондураса на нашу землю приходят новые и новые банды...

Город Леон

На другой день мы поехали по панамериканскому шоссе в Леон, второй по величине город Никарагуа. Развенчивая славу супершоссе, оно являло собой узкую разбитую полоску.

— Сомоса ни на что не давал денег. Он был скуп, когда дело касалось страны, народа, но не жалел ничего для себя,— говорит моя провожатая София Гидо.— Сомосу мало интересовали дороги. Он предпочитал вертолет — надежнее и безопаснее.

По сторонам дороги — хлопчатник. Плантации ждут сборщиков, десятки тысяч быстрых пальцев. В стране почти нет хлопкоуборочных комбайнов. Во времена Сомосы тысяча рук была дешевле одного комбайна. А у нового правительства на машины пока нет денег...

Впереди маячит вечно курящийся вулкан Момотомбо. Мы едем по земле вулканов и землетрясений. До сих пор дымит вулкан Сантьяго возле города Масайя, дым иногда доходит и до Манагуа...

Вдоль дороги пошли сады — окраины города, и мы незаметно въезжаем в Леон. Старинное — двести лет — здание университета в центре. С правой стороны полсотни двухэтажных домов в строительных лесах: новые государственные квартиры для жителей Леона.

На узких улицах Леона одностороннее движение. Мы петляем между старинными домами. На Пласа-де-Армас древний собор, грустный каменный лев сторожит скульптуру Рубена Дарио, величайшего поэта Никарагуа и Центральной Америки. Леон был колыбелью вольнолюбия: отсюда и начала свое победное шествие сандинистская революция.

В леонском штабе Сандинистского молодежного союза его руководители рассказывают о событиях последних лет.

— В январе 1979 года,— начинает свой рассказ секретарь союза Ноэль Верела Кинтана,— когда наступление сомосистов против нашего движения усилилось, пятеро безоружных студентов заняли собор в знак протеста против нищеты. Сомосисты схватили их и тут же, в церкви, замучили до смерти. Мы ответили нападениями на отряды Национальной гвардии... В мае 1979 года молодые сандинисты Леона начали организованные действия. Товарищи из центра прислали сюда Дору Марию Перес, «Команданте Дос» — «Коменданта Два».

— Жители Леона с января 1979 года до самой победы держали сомосистов в постоянном страхе,— вступает в разговор Педро Уртадо Вега, секретарь областной организации. На его столе среди бумаг лежит пистолет.— В городе мы построили баррикады, национальные гвардейцы не осмеливались появляться на улицах в одиночку — только группами и на машинах. В домах мы организовали склады продовольствия для снабжения населения и партизан, наладили пункты первой помощи. Улицы охраняли комитеты гражданской обороны. Мы обучали молодежь обращению с оружием — пистолетами и автоматами, отобранными у гвардейцев. Университет опустел: студенты сражались на баррикадах. В те дни наши ребята поджигали урожай на землях помещиков-сомосистов, которые переправляли урожай за границу. Сейчас другая задача — мы охраняем поля от бандитов: стране необходимы кофе, кукуруза. В воскресенье мы, сто шестьдесят добровольцев, помогали крестьянам собирать хлопок.

Автомат и мачете

Мы ждали Марту Исабель Кроншоу, политического секретаря леонского отделения Сандинистского фронта национального освобождения, перед зданием молодежного союза. Она приехала на вездеходе. Рядом с водителем автомат, у Марты револьвер. Необходимо соблюдать осторожность. Вчера в Манагуа убили милисиано, сопровождавшего на осмотр в больницу двух арестованных сомосистов... Активисты по всей стране живут в постоянной боевой готовности.

Марте двадцать шесть лет. Жизнью она обязана Доре, «Коменданту Два»...

— Второго сентября 1956 года Ригоберто Лопес Перес стрелял в Леоне в диктатора Анастасио Сомосу. За месяц до покушения он подал заявление с просьбой принять его в сомосистскую партию: ведь диктатора ждали в Леоне на ее праздник.

У входа гвардейцы всех обыскивали, искали оружие. Ригоберто однако это предвидел: пронесла пистолет его знакомая.

Во время танцев помощники Ригоберто должны были выключить свет, и тогда ему передадут оружие. Но электричество погасить не удалось. Ригоберто, танцуя со своей помощницей, все же приблизился к Сомосе и у всех на глазах разрядил в него обойму. Диктатор носил пуленепробиваемый жилет, и это спасло его от немедленной смерти. Раненного, его перевезли в Панаму, оперировали. Он протянул еще два месяца.

У Ригоберто Лопеса Переса была при себе капсула с ядом, но он не успел ею воспользоваться. Его убили сомосисты.

Молодежь была готова на любые жертвы, но отдельные покушения не могли изменить режим: на смену одному Сомосе приходил другой... Историю Ригоберто я рассказала вам еще и потому, что теперь недобитые сомосисты стараются выдать его за своего, поскольку он вступил в их партию. Но незадолго до покушения Ригоберто написал матери письмо, в котором прощался с ней и объяснял причины своего поступка, писал о ненависти к диктатуре. Это письмо мы храним в музее Леона.

Марта надолго замолчала.

Отец Марты Исабель Кроншоу во времена Сомосы был министром. Марта порвала с семьей и в горах неподалеку от границы с Гондурасом присоединилась к сандинистам. Она организовывала милицию, профсоюзную организацию, руководила пропагандой в освобожденном округе Чинандега. В 1977 году ее схватили, пытали и приговорили к семи годам тюремного заключения. Год спустя отряд Доры— «Команданте Дос» захватил президентский дворец в Манагуа. Марту в числе других товарищей обменяли на сомосистских депутатов...

После победы революции отца Марты арестовали, потом позволили уехать за границу. Шесть ее братьев и сестер тоже покинули Никарагуа. Марта осталась одна...

Вчера, в воскресенье, Марта встала в пять утра. Из Манагуа отправилась в Леон, чтобы вместе с добровольцами принять участие в уборке хлопка.

— Потом поспешила в Чичигальпу на собрание: оттуда мы отправляли отряд сандинистской милиции в пограничный с Гондурасом департамент.— Марта несколько помедлила.— Я закончила только первый курс медицинского института, оттуда ушла в горы — революция требовала. Но я еще продолжу учебу...

Тибор Шебеш, венгерский журналист

Манагуа — Будапешт

(обратно)

За соколом ясным, за кречетом красным

Сделать засидку было делом нескольких минут. На берегу реки я нарубил веток ольхи, перетаскал их к лиственнице, вокруг которой росли кусты ивняка. Накрыл ветками кусты, сбоку кое-где подложил — и засидка готова.

Со стороны — будто кустарник погустел, а внутри — я с фотоаппаратами. На оленьей шкуре можно хоть сутки просидеть. Плохо, конечно, что самому вокруг ничего не видно, если, к примеру, волк или медведь подойдет. Да еще комары! Всюду найдут. Жаль, что «Дэты» взяли мало, просчитались.

Осталось по пузырьку на брата, а впереди еще полмесяца плавания...

В засидке я сижу в болотных сапогах, в теплой куртке, руки в перчатках, на голове капюшон до глаз, лицо прикрывает сетка, пропитанная диметилфталатом. Обычно геологи ее носят как косынку, на шее, я же приспособил вместо накомарника. Пока не двигаюсь, терпеть комаров можно. А когда придется снимать, тут уж, думаю, меня и пчелиная рать с дороги не свернет. Ведь снимать-то предстоит кречета, редчайшую ныне птицу, самого сильного и ловкого сокола на земле.

Пряно пахнет свежими листьями ольхи, Ощущение такое, что сижу в густом венике, заготовленном для парилки. Сумеречно. Чтобы увидеть гнездо, на котором я надеюсь снять кречета, надо приподняться. Сквозь небольшое отверстие, где уже пристроен аппарат с пятисотмиллиметровой «пушкой», отлично видно огромное — как стог! — гнездо. Его выстроили орланы и пользовались им, должно быть, много лет, понемногу надстраивая. Возможно, жили бы здесь еще, не появись кречеты. Птицы эти никогда себя строительством гнезд не утруждают. Знают свою силу. Увидят где подходящее жилище и поселяются в нем. Неважно, кому оно принадлежит: ворону, канюку или орлану.

Гнездо покоится на склонившемся, словно атлант, старом, засохшем дереве, а вокруг выстроились стройные зеленые лиственницы, тянут веточки к гнезду. Сейчас, в полночь, оно кажется нежилым. Креченята спят. Распластались так, что их и не видно, а ведь еще несколько часов назад они и вывели на гнездо.

Лодки наши как-то внезапно оказались под гнездом. Мы подняли головы, а там четыре почти взрослых кречетенка. Стоят на краю, крылышками машут и кричат, глядя на нас, так, словно мать им в клюве добычу несет.

Попутчики мои, знакомые с поведением птиц, удивились. Должно быть, для птенцов мы были первыми живыми существами, которые осмелились приблизиться к их гнезду. Вот и приняли они нас если не за родителей, то вроде как за родственников.

Когда я пришел делать засидку, птенцы перебежали на другую сторону гнезда, чтобы меня рассмотреть. Посмотрели-посмотрели — видят, что угощения не дождешься, стали укладываться спать. Ясно, что человека не боятся. А вот как встретит меня их мать? Она ни разу еще у гнезда не появилась, но, думаю, утром должна все-таки прилететь покормить своих чад. Вот тут-то, когда птица опустится на гнездо, я ее и сниму. Уже много лет перед глазами у меня стоит этот кадр. Ради него я и отправился с орнитологами в этакую глухомань, где ни поесть как следует, ни поспать, что ни день идут дожди, и огромными тучами всюду следуют за тобой гнусавые комары.

Кречет — хищник. Норвежский писатель-натуралист Йор Евер называет кречета «крылатым мародером тундры», хотя, на мой взгляд, его и разбойником-то считать нельзя. Да, букашками эта птица не питается. Падаль тоже не в ее вкусе. Куропатки, лемминги, чайки, кайры, бургомистры, суслики, вороны, зайцы, пуночки — это другое дело. Пожалуй, нет такой птицы, которую кречету было бы не под силу взять. И догнать с необычайной легкостью, демонстрируя при этом высочайшее мастерство полета. Тот же Йор Евер утверждает, что создатели пикирующих бомбардировщиков многое переняли у этого сокола. Неудивительно, что кречет был когда-то в особой милости у людей. Вначале помогал добывать пищу простолюдинам — его использовали как пращу на охоте. Потом наблюдать за его смелым полетом полюбили полководцы и государи. Надо полагать, что охота с соколами была для них не только потехой, но и чем-то вроде военной игры. Особо ценились кречеты белого окраса. На Руси их называли «красными». Птицы эти были очень редкими, а для охоты удобными — легче было следить за их полетом. За белого кречета давали нескольких лошадей, а однажды за двенадцать птиц выкупили из плена генерала. Ловля, добыча кречетов была одно время на Руси монополией государства. Помытчика, или сокольника, если он причинял кречету вред, могли сгноить на каторге. На царской руке восседала эта птица — ближе самых именитых бояр...

Но вот люди научились изготовлять охотничьи ружья, и кречет стал не нужен. С этого-то времени и начались беды для хищных птиц. По образному выражению одного орнитолога, пришла для них «варфоломеевская ночь», затянувшаяся почти на два столетия. Истребляли кречетов где только могли, набивали его перьями перины, награждали охотников за его лапки премиями.

Лишь к середине нашего века, не без споров и в результате кропотливых, исследований, орнитологи сумели отстоять хищных птиц и доказать, что многие из них приносят огромную пользу, истребляя вредителей сельского хозяйства. Что самые «отпетые разбойники» вроде ястребов и луней в ограниченном количестве остаются нужными лесу. Что хищники — важнейшее звено в экологической цепи жизни...

Кречеты обитают в Заполярье. На берегах полярных морей, арктических островах, в безлюдных отдаленных тундрах. Георгий Петрович Дементьев, который первым из наших ученых обратил внимание на ценность хищных птиц, писал в своей книге «Соколы-кречеты», что реальность вреда, причиняемого кречетами, более чем сомнительна. «Нельзя забывать и о том,— напоминал он,— что кречеты и соколы в известной мере могут считаться нашей национальной птицей, тесно связанной с русской историей». Упоминание о кречетах сохранилось во многих рукописных документах. Известно, что князь Олег в IX веке держал в Киеве соколиный двор. Что с помощью этих птиц, посылая их как дорогие дары — «поминки», устанавливали добрососедские отношения с государствами не только Востока, но и Европы. Слава о русских кречетах доходила до Мекки. В книге Марко Поло сообщается, что «Росия... страна большая, до самого моря-океана; и на этом море у них несколько островов, где водятся кречеты и соколы-пилигримы, все это вывозится по разным странам света».

Ныне кречеты взяты в нашей стране под охрану. Два года назад ученые считали, что у нас осталось не более двух десятков гнезд этих птиц. Что уж тут говорить о каком-то вреде? Кречетов пришлось занести в Красную книгу как вид, которому угрожает полное исчезновение. Мне захотелось отыскать и снять эту птицу, ведь большинство людей не знает ее: кречетов не увидишь даже в зоопарках.

Прослышав, что белых соколов видели в горах Путораны на юге Таймыра, я месяц бродил там по ущельям, и мне удалось отыскать и снять в воздухе пару белых птиц. Где-то неподалеку было их гнездо, но добраться до него я так и не смог. А тут подошло время уезжать. И надо же было случиться, что при пожаре в избе, где я остановился, сгорели пленки, на которых были сняты белые кречеты...

Тогда я попросил охотоведов, отправлявшихся в Путорану, поискать этих птиц. Вернувшись, они сообщили, что белых не видели, а гнездо обычного кречета нашли. И прислали слайд, где на гнезде рядом с пушистыми белыми птенцами стояла красивая крупная птица. Они уверяли, что и год назад видели ее в том же самом месте. Кречеты, как вычитал я из книг, не любят часто менять места гнездовий, следовательно, птицу эту можно будет отыскать и в следующем году. Эта мысль так меня увлекла, что я предложил телевидению снять фильм о кречете. Там согласились, и в Путораны отправилась киноэкспедиция.

Больше намеченного срока провела в Путоране киногруппа. Снимали водопады и горы, диких оленей и волков, но меня, конечно, больше всего интересовало, удалось ли снять кречета. «Сняли,— заверил меня оператор,— двадцать дней в засидке пролежал... Такая красивая птица! Думаю, это были лучшие дни в моей жизни».

Он был совершенно уверен, что снял кречета. Режиссер, хотя гнездо ему показали специалисты-охотоведы, решил все же на всякий случай съездить в музей орнитологии поглядеть на тушки кречетов. «Кречет! — сказал он, вернувшись.— Не белый, но кречет». И после этого мы с азартом принялись за монтаж фильма. Он обещал получиться весьма интересным. Но...

Здесь уместно припомнить одну из многих легенд, посвященных кречетам. Это легенда о том, как появилась в Москве на Трифоновской улице маленькая церквушка.

Известна эта церквушка тем, что на стене ее, с внешней стороны, была фреска святого Трифона с белым соколом — она якобы явилась первоосновой многих подобных икон, появившихся на Руси позднее. Ныне эта фреска хранится в запасниках Третьяковской галереи. Однажды, гласит предание, Ивану Грозному вздумалось поохотиться с соколами в угодьях села Напрудного. Село это находилось как раз в районе улицы Трифоновской и нынешнего Рижского вокзала. Во время охоты «отбыл» у царя честник — лучший белый кречет. За честника отвечал молодой сокольничий Трифон Патрикеев. «Отбывание» соколов на охоте — дело не столь уж редкое. Птицу эту никогда не удается приручить до конца. Сколько ее ни дрессируй, добычу, подобно собаке, приносить она не будет. И, охотясь хоть для самого царя, она охотится прежде всего для самой себя. Не накормив досыта, ее насылают на дичь, которую тут же отбирают, выдавая птице награду — кусочек мяса из рук. Если не разыскать ловчего сокола вовремя, не снять с добычи, дать наклеваться досыта, то он может и забыть, зачем ему, собственно говоря, нужна дружба с человеком. Должно быть, что-то подобное произошло и здесь: не подоспел вовремя Трифон, кречет и «отбыл». Царь сказал, что дает Трифону три дня сроку. И если кречета он не найдет, пусть пеняет на себя. Три дня и три ночи бродил Трифон по Сокольникам и до того отчаялся, что сел у пруда и заснул.

Эту легенду я вспомнил потому, что состояние царского сокольничего стало мне очень понятным, когда выяснилось, что из нашего фильма кречет-то вроде как «отбыл». Оказывается, вместо него хозяйничала в гнезде самка ястреба-тетеревятника! Ястреб тоже птица хищная, относящаяся к ловчим, весьма в прошлом ценимая, кое в чем на кречета похожая, однако родства с соколами не имеющая. Обнаружил «подмену» не охотовед, не орнитолог, а художник, страстью которого стало рисование ловчих птиц.

Вадим Горбатов рассказывал мне потом, что он, как и я, возмечтал отыскать и увидеть кречета. Ради этого он ездил за Урал, по местам древних хождений помытчиков — ловцов соколов, но, увы, отыскать птицу ему не удалось. И вдруг услышал, что сняли фильм о кречете. Не поверил! Сколько раз он, разглядывая старинные гравюры, фотографии, мечтал увидеть птицу живой, в движении — и вдруг такое... Прибежал к режиссеру, попросил взглянуть на срезки. Взглянул — и тяжело вздохнул. По желтым глазам он признал, что снятая птица — ястреб. А у кречета глаза темные, опаловые, взгляд благородный.

Выходит, ошиблись охотоведы? Но, как уверял Вадим, ошибка эта простительна — многие люди забыли, как выглядит живой кречет. Изучают его в основном по картинкам в определителях, а это мало что дает... И тут мне еще более стало ясным, что фильм о жизни кречета должен быть снят, но для этого вначале надо отыскать его гнездо самому.

Надо сказать, что Трифону Патрикееву в конце концов повезло: кречета он отыскал. Во сне к нему явился святой Трифон на белом коне, с белым соколом в правой руке, красно-зеленом одеянии, точь-в-точь, как он и изображен на фреске, и сказал: «Ступай в Мытищинский лес и на такой-то сосне отыщешь своего беглеца». Патрикеев открыл глаза и отправился в Мытищинский лес. На сосне сидел, поджидая его, царский честник. В благодарность за помощь, как гласит легенда, поставил Патрикеев святому Трифону вначале деревянную часовенку, а затем сложил и каменную церквушку, которая и стоит ныне на Трифоновской.

Но как мне найти своего кречета? Пришлось обращаться за советом к Успенскому, доктору биологических наук, помогавшему мне не раз. Савва Михайлович — большой знаток природы Севера — видел кречетов, писал о них.

— Отправляйтесь на Ямал,— посоветовал он.— На фактории Щучьей разыщите Калякина. Владимир Николаевич из Института охраны природы. Лет семь разъезжает по Ямалу и знает там гнездовья всех птиц. Думаю, и с кречетами он вам поможет.

До фактории Щучьей я добирался на почтовом катере. Двое суток плыл по реке, петляя по многочисленным сорам, застревая на мелях. Берега реки поросли непролазным кустарником, над которым летали утки. Фактория затерялась в глубине тундры. Истосковавшийся по людям начальник почты охотно подвез меня до одинокой избы, стоявшей на обрывистом берегу в окружении нескольких тощеньких лиственниц.

Когда моторка ткнулась в берег, из избы вышел высокий рыжеволосый человек с развевающейся на ветру бородой, в тельняшке, черных шароварах и огромных серых валенках. Черная повязка на глазу перекрещивала его лицо, а добродушная улыбка не оставляла сомнений, что человек этот прост, любит общение и знает толк в законах гостеприимства.

Через час мы уже запросто беседовали за узким столом в небольшой темноватой избенке с жарко натопленной печью, где сновало немало приехавшего из Москвы ученого люда. Всем им вскоре предстояло разъехаться по отдаленным уголкам тундры.

О том, что кречеты гнездятся в районе Сопкая, ученым стало известно в конце сороковых годов, когда были найдены их линные перья; видели птиц и в полете. Но первое гнездо на Щучьей обнаружили лишь в 1973 году.

Калякин рассказывал, что, оказавшись на Ямале впервые, он был поражен богатством природы этого края. И решил приехать снова, чтобы построить постоянную базу для регулярных наблюдений, создать стационар. Было ясно, что Ямал стоит на пороге перемен, и уже теперь следовало искать места, которые могли бы пригодиться для дальнейших наблюдений над изменением экологической обстановки.

Его проект создания стационара на Ямале был интересен: под конусообразной, как в ненецком чуме, крышей должны были размещаться жилые помещения и лабораторные подсобки. Но ждать осуществления этого проекта ему показалось слишком долгим. На реке Щучьей Калякин отыскал полуразвалившуюся избу, которая была построена, вероятнее всего русскими купцами, приплывавшими сюда за царской селедочкой. Эта-то изба и стала основанием нынешнего стационара. Избу продал колхоз как дрова, на слом, но Калякин ломать ее не стал, а соорудил над ней крышу. Рядом с избою помещались теперь и баня, и кладовая, и лаборатория, где обрабатывались птичьи тушки, ремонтировались лодочные моторы. На чердаке разместилась удобная спальня. Спали там, по правде говоря, на полу, в спальных мешках, но в сырую ветреную погоду это помещение было если не раем, то все же лучшим жильем, чем палатка.

В результате долгих исследований, выполненных в разные сезоны, Калякин мог сказать: кто, где и когда живет в окрестных тундрах, в каком примерно количестве.

— На Щучьей и ее притоках,— признался он,— мне известно двенадцать кречетиных гнезд. Знаю также, где гнездятся занесенные в Красную книгу белохвостые орланы, канюки, дербники, ястребиные совы... Вам я покажу пять гнезд кречетов,— продолжал он — Больше вы просто не успеете увидеть, И покажу их потому, что надеюсь: это поможет превратить район Щучьей в заповедник. Ямал стремительно развивается. Нефть, газ — все тут есть Недалеко то время, когда сюда хлынет поток туристов, охотников, и, если не создать тут заповедник, трудно будет сохранить гнездовья кречетов, орланов и других редких птиц

Первое гнездо кречетов мы отыскали в тот же день, как начали сплавляться по реке. Три дня провели у гнезда, наблюдали птенцов, но снять взрослого кречета так и не удалось. Дерево стояло на открытом месте, на возвышенном берегу, засидку было сделать негде, а близко к нам кречеты не подлетали. Вот и верь после этого рассказам бывалых специалистов, которые уверяют, что кречеты нападают на людей у гнезда с бесстрашием «зенитных снарядов».

Пришлось искать другое гнездо, и вскоре мы обнаружили его с четырьмя птенцами. Увидев их веселый танец, я подумал, что здесь наверняка повезет. Место было идеальным для устройства засидки. Стоило подняться по склону, как оказывался почти на одном уровне с гнездом.

Неподалеку мы поставили палатку, спутники мои сразу же полезли спать, а я отправился «ночевать» в засидку.

...На небе облачность, но начинает светлеть. Все выше поднимается солнце, где-то цвирикнули проснувшиеся птицы. Появилась и головка в гнезде кречетов. Птенец, поднявшийся первым, растянул веером одно крыло, другое, встряхнулся, взмахнул крыльями несколько раз — и птицы поутру делают зарядку. Почистил перья, разогнал блох; внушительного вида лапой, издали напоминающей жменю мартышки, почистил клюв.

Чья-то светлая тень мелькнула над рекой. Мне показалось, что это чайка-халей. И в тот же миг гнездо ожило. Оглашенно крича хриплыми голосами, птенцы принялись бегать по гнезду, отталкивая друг друга и размахивая крыльями. Кричать они продолжали минут пять, не желая, видимо, согласиться с тем, что спутали свою мать с халеем. Постепенно стали затихать, разбредаться, искать в гнезде недоеденные остатки вчерашней трапезы. Среди птенцов хорошо был заметен самый старший, который, как и водится, был крупнее всех. И самый младший — с более темным, чем у остальных, оперением спины. Грудки у птиц были белыми, с небольшими пестринами, «штаны» — полосатые, присущие всем хищным птицам. А глаза — темные, соколиные.

Я провел в засидке более полусуток. Не раз лихорадочно вскакивал, услышав характерный крик подзывающих мать птенцов. Ожидал, что вот-вот покажется на гнезде желанная птица, но, увы, увидеть ее мне так и не удалось. Наверное, она заметила засидку, разглядела меня. Испугавшись, чего доброго, могла и бросить гнездо — надо было уходить...

Незаметно облака затянули все небо, пошел дождь, начался ветер. Птенцы, как по горке, спустились к краю гнезда, укрылись от ветра. Спрятали головы под крылья и стояли как мраморные кубки. Я вылез из засидки и, не скрываясь, отправился к палатке. Комары, несмотря на дождь, тучей полетели за мной.

Шел и представлял, с каким наслаждением заберусь сейчас в спальный мешок...

«Я нашел гнездо кречетов, а это ли не удача? — думалось мне.— А сколько интересного дали сами поиски? И фильм, наверное, надо будет сделать не только о кречете, но и о речке, где множество птиц нашли себе приют и где непременно следует организовать заповедник».

В. Орлов, наш спец. корр. / Фото автора

Салехард, фактория Щучья

(обратно)

Многоликий Хьюстон

Хьюстонский отель «Шератон». В конце длинного коридора — словно просвет в арке туннеля — залитый полуденным солнцем выход на балкон. А за ним — непривычная для жителей большинства крупных городов США голубизна неба. Насколько хватает взор, расстилается бесконечная равнина, лишь в одном месте вздыбившаяся крутыми бетонными скалами городского центра. То, что громадный город, раскинувшийся на десятки миль вокруг, почти сплошь состоит из маленьких коттеджей,— в диковинку не только иностранцам, но и приезжим из других штатов. Поэтому на смотровой площадке отеля всегда многолюдно.

В шумной толпе туристов выделяется группа девушек. В отличие от южанок, предпочитающих шорты, они одеты в довольно длинные платья фасона сафари, с множеством карманчиков и застежек. Из рук в руки переходит миниатюрная фотокамера — делаются снимки на память. Объектив запечатлевает их радостные лица на голубом фоне. Любуясь видами города, незаметно включаешься в разговор с теми, кто стоит рядом и тоже впервые изучает причудливую геометрию хьюстонских улиц.

— Как вы думаете, что это за развилка на автостраде? — спрашиваю у девушки, облокотившейся на перила.

— Судя по карте, одна дорога ведет прямо на юг, к Мексиканскому заливу, а другая поворачивает на юго-запад, в прерии.

В устах моей собеседницы английский язык заметно отличается от говора южан.

— Меня зовут Джойс Маринелли,— несколько смущенно представляется она.— Мы приехали сюда на летние каникулы, а вообще-то учимся в колледже Кенн в штате Нью-Джерси.

Среди девушек лишь Джойс игнорирует моду на короткую стрижку. Поправляя свои пышные пепельные локоны, она открывает высокий лоб и веселые темно-карие глаза.

— А выоткуда? Неужели из самого Советского Союза? Вот здорово, у меня к вам столько вопросов!

— Что ж, спрашивайте...

— Ну вот, к примеру, правда ли, что администрация советских предприятий и учреждений предписывает своим сотрудникам, где и как проводить свои отпуска?

— Откуда у вас такая информация?

— В газете написано,— словно оправдываясь, Джойс протянула номер местной «Хьюстон кроникл».

Пробегаю статью. Обычная, набившая оскомину чушь о «жестоком авторитарном режиме, подавляющем любое проявление творчества». Между тем узнать о наших достижениях можно и в Хьюстоне, если съездить на экскурсию в Центр управления космическими полетами. Увлекательно, со знанием дела рассказывает экскурсовод этого центра Шерал Хопкинс, например, о совместном полете советских и американских космонавтов по программе «Союз» — «Аполлон». Рукопожатие в космосе стало одним из самых ярких символов разрядки. Оно напоминает американцам, что, объединив свои усилия, США и СССР могут успешно развивать взаимовыгодное сотрудничество, несмотря на коренные различия в общественном строе.

Но вернемся в отель «Шератон». В тот же день, когда мы познакомились с Джойс Маринелли, в холле гостиницы, только двадцатью этажами ниже, открылась выставка-продажа прогрессивной литературы, в том числе изданий, рассказывающих о жизни советских людей. Составленные в ряд три прилавка своим внешним видом явно уступали стендам из полированного дерева в соседнем салоне, на которых тесно выстроились глянцевые журнальные обложки с шикарными яхтами, виллами, автомобилями и полуобнаженными девицами.

Да и тот, кто продавал скромно оформленные томики — произведения классиков марксизма-ленинизма, а также книжки современных авторов — руководителей Компартии США, прогрессивных деятелей профсоюзного, женского движения,— заметно отличался от холеного торговца грезами с его двойным подбородком и самоуверенным взглядом. Этот пожилой мужчина не улыбался покупателям с казенной белозубой подобострастностью, а со спокойным достоинством отвечал на вопросы. И вот уже у прилавка столпились несколько парней и девушек и ведут оживленную беседу с убеленным сединой человеком, словно со своим ровесником.

Это непринужденное общение двух поколений весьма не понравилось невесть откуда появившемуся администратору гостиницы. Окинув быстрым взглядом прилавки и оценив обстановку, он наклонился к продавцу, злобно процедив сквозь зубы:

— Я попросил бы вас, сэр, немедленно убрать отсюда все ваши книги.

— А я отказываюсь сделать это,— прозвучал резкий ответ.

— Что ж, в таком случае вынужден прибегнуть к помощи полиции.

— И напрасно, сэр. Полиции придется иметь дело с Национальной студенческой ассоциацией, снявшей этот этаж для проведения своего съезда. А она официально разрешила мне торговать здесь книгами.

— Бог знает, что творится у нас в Техасе,— с тихой яростью выдавил из себя администратор.— Того и гляди, эти красные на голову сядут...

На самом же деле «красные», а точнее, коммунист, участник мировой войны Джон Стэнфорд, который распространял прогрессивные издания по поручению местной организации Компартии США, конечно же, и не думали никому «садиться на голову».

— То, что за первый день распродано уже 200 экземпляров книг,— вовсе не волшебство, а веление времени, прямой результат растущего интереса к прогрессивной литературе,— сказал Стэнфорд, познакомившись со мной.— А вот и мои добровольные помощники. Прошу, как говорится, любить и жаловать!

Молодожены Селина и Мануэль Родригесы — активисты местного отделения Союза молодых рабочих за освобождение. Загорелые и стройные, они похожи друг на друга веселым блеском озорных глаз, лукавыми улыбками людей, привыкших ловко обходить полицейские рогатки и препоны. А они неизбежно возникают здесь на пути каждого, кто отважился бросить вызов «истэблишменту». «Мы — комсомольцы»,— говорят Селина и Мануэль о себе по-русски, вспоминая яркие, насыщенные встречами дни своей поездки в Советский Союз по приглашению Комитета молодежных организаций СССР.

На Мануэле — потертые джинсы и ковбойка. Из расстегнутого карманчика на груди выглядывает небольшой блокнот. «Сделать пометку для памяти, если не смогу ответить на какой-нибудь вопрос наших покупателей»,— поясняет он. Но пока их обслуживанием занимается товарищ Стэнфорд, Мануэль следит за пополнением выкладки на прилавках. Книги разбирают, и ему приходится то и дело доставать из картонных коробок у стены все новые увесистые стопки.

Рядом стоит Селина. Свободное легкое платье с индейским орнаментом сглаживает острые уголки худеньких плеч. Когда кто-то, остановившись у прилавка, в раздумье вертит книги, колеблясь, взять или нет, Селина тут же приходит на помощь. «Если покупатель впервые попал на подобную распродажу,— говорит она,— очень важно порекомендовать именно то, что доступно ему». Разговор заходит о положении национальных меньшинств в Америке. Селина и Мануэль по собственному опыту знают, что значит здесь быть «чиканос» — людьми мексиканского происхождения.

— Формально,— рассказывает Мануэль,— в нашей стране существует гарантированный минимум заработной платы. Но разве может требовать его тот, кто лишен гражданских прав, кто нелегально перебрался сюда из Латинской Америки, спасаясь от голода, нищеты, безработицы?! Ведь без паспорта не пойдешь к боссу и не потребуешь полного заработка. Если и отважишься, тебе тут же бросят в ответ: «Не попался на границе в зубы овчаркам — попадешь в полицию, если будешь хорохориться». Есть, конечно, и такие «чиканос», кто стал гражданином США. Но и их доля немногим лучше, ведь трудятся они, главным образом, на плантациях, крупных фермах или нефтяных промыслах, где чуть ли не половина заработка удерживается администрацией.

— За что?

— За койку в общежитии, за обязательную медицинскую страховку, за сандвич на завтрак и похлебку в обед, за место в автобусе, доставляющем на работу и обратно. Да мало ли еще за что!

Слушая Мануэля Родригеса, глубже осознаешь смысл слов, произнесенных М. Лилэндом, членом палаты представителей конгресса США от штата Техас. «Схожесть проблем Майами и Хьюстона ужасает,— заявил он.— Все слагаемые событий в Майами есть и в Хьюстоне». Таков на самом деле этот «чудесный» город, воспетый в недавнем голливудском фильме «Городской ковбой», где рассказывается пасторальная сказочка о простом рабочем, который может добиться в Америке всего, чего захочет.

И все же расстаться с мечтой многим трудно. Целое поколение жителей Хьюстона воспитано в обманчивой вере в то, что здесь якобы не наберется и половины социально-экономических проблем, характерных для страны в целом. Самый дешевый в США бензин, один из самых низких уровней безработицы и высоких уровней деловой активности — все эти грани характеристики современного Хьюстона для многих слились в некую идиллию. Вот почему мы совсем не удивились предложению Евы Бекуит, студентки Хьюстонского университета, показать «преимущества сферы обслуживания по-техасски».

Усадив нас в отцовский «бьюик», Ева резко тронула с места.

— Сейчас вы сами увидите, сколько дел можно сделать в Хьюстоне, не выходя из автомобиля!

Вначале мы свернули под алюминиевую арку и остановились у придорожного кафетерия. Небрежным движением Ева протянула к раскрытому окошечку несколько долларовых бумажек. Взамен мы получили по сандвичу и бутылочке пепси-колы.

Перекусив, выезжаем на автостраду. Мелькают по обочинам яркие рекламные стенды, постоянные спутники каждого, кто путешествует по дорогам Америки. Через пару минут мы вновь затормозили — теперь уже под каменным навесом, прилепившимся к стене монументального банковского здания. Здесь Ева расплатилась за газ, свет, телефон, за аренду земли, на которой стоит их коттедж. При этом пошли в ход уже не долларовые бумажки, а чеки.

— Вот это жизнь! — не скрывая удовольствия, воскликнула она и обернулась к нам, чтобы убедиться, что мы тоже восхищены.

— Что ж, платить из окна автомобиля, наверное, удобно, особенно если деньги заработаны не тобой, а родителями. Но вот вопрос: во сколько это обходится, и все ли твои сверстники могут себе это позволить? — спросили мы при следующей остановке.

Ева дипломатично промолчала.

— А теперь за что ты будешь платить?

— За учебу в университете,— сухо прозвучало в ответ.

Через день в обшитом мореным дубом кабинете проректора местного отделения Техасского университета Джона Коммандера мы получили точные данные о стоимости одного года обучения: место в общежитии — 1 тысяча 800 долларов; учебный курс — 1 тысяча 450 долларов, учебные пособия — 300 долларов; обязательная медстраховка — 48 долларов; профессиональная ориентация — 30 долларов, прочие расходы — 900 долларов; выплаты в университетскую кассу в период летних каникул — 700 долларов. Итого — 5 тысяч 228 долларов. Причем эта сумма в несколько раз меньше, чем в именитых университетах страны — Принстонском, Гарвардском, Йельском.

Записав цифры, мы отправились на экскурсию по университетскому городку — кампусу. Слов нет, спланирован он умело. Но учиться здесь слишком дорого даже для выходца из семьи со средним доходом. Это, кстати, подтвердили родители Евы Бекуит — той самой, которая накануне пыталась поразить нас тем, как удобно расплачиваться, не выходя из машины. Геолог-нефтяник Клайв Бекуит и его жена Мэрилин, школьная учительница, с нескрываемым сожалением говорили о росте стоимости обучения в вузах. Люди образованные, они не мыслят будущего дочери без университетского диплома. Но как раз он-то и становится накладнее с каждым годом.

Плата за диплом. В Америке эти слова звучат все тревожнее. На рост стоимости образования нам жаловались аспирант из Иллинойса Том Тобин, преподаватель Массачусетского университета Лэрри Магид, студентка из Сиракуз Кати Спагноли. Каждый из них прямо или косвенно признает, что в системе образования действует отлаженный социальный фильтр, сортирующий людей по их банковским вкладам.

Обо всем этом мы вспоминали, покидая многоликий Хьюстон, собравший в те дни студенческую молодежь со всей страны. Продолговатые иллюминаторы взмывавшего ввысь «боинга» были обращены к электрической россыпи ночных улиц, на которых довелось встретиться с такими разными, непохожими друг на друга американцами...

— Вьетнам. Слово это, увы, до сих пор вызывает раздражение у некоторых моих соотечественников,— не слишком-то охотно признался преподаватель социологии из Иллинойского университета Даниэль Божик.— Многие в Америке все еще убеждены, что нам не следовало уходить оттуда. Нет, вовсе не потому, что мы чересчур воинственны. Просто не выиграть войны для Соединенных Штатов — позорно.

— Но ведь сама война была позорной...

— Так-то оно так, но до этого Америка только выигрывала войны — разные войны, разной ценой, с союзниками или без них, но выигрывала. И вдруг мы были вынуждены убраться из небольшой страны в Юго-Восточной Азии.

В своих рассуждениях Даниэл Божик не одинок. Наивно было бы надеяться на то, что с уходом последнего «джиай» из Вьетнама все граждане Соединенных Штатов вздохнут с облегчением. Не только те, кто близок к военно-промышленному комплексу, но и те, кто введен им в заблуждение, больно реагируют на каждый срыв в агрессивной политике глобального авантюризма, которую пытаются проводить вашингтонские «ястребы». «Ура-патриотизм», к сожалению, довлеет еще над сознанием многих американцев, в том числе и молодежи. Однако среди ее наставников находятся люди принципиальные и самоотверженные, бросающие вызов тем, кто духовно калечит подрастающее поколение. В ряде американских университетов прогрессивно настроенные профессора и преподаватели ведут неутомимую борьбу за демократизацию высшего образования, за то, чтобы не дать подчинить содержание учебного процесса целям возрождения «холодной войны».

Небольшой значок с изображением фитиля, грозящего взорвать земной шар, напоминает мне о людях, подаривших его. Это активисты антивоенной организации, созданной в штате Колорадо. Встретились мы с ними возле сцены актового зала университетского городка в Форт-Коллинзе. Только что закончилась двухчасовая полемика между делегацией советской молодежи и представителями этого кампуса. Один за другим гасли направленные в глубь сцены юпитеры, ряды кресел пустели. Правда, те, кто следил за порядком в зале, пока не расходились, терпеливо ожидая конца нашего разговора, хотя это незапланированное непосредственное общение было не очень-то им по вкусу.

Пол Бейтс, профессор местного университета, известный шекспировед, написавший несколько фундаментальных трудов о творчестве великого англичанина, рассказывал:

— В Форт-Коллинзе у меня пока не так много единомышленников. Но и те несколько десятков, что разъясняют людям опасность планов Пентагона,— это, по-моему, настоящие борцы...

Седеющий мужчина средних лет с живым и проницательным взглядом, профессор Бейтс умеет видеть за тем или иным фактом повседневной жизни целое явление.

— Не только в публичных выступлениях, но и в научных монографиях,— продолжает он,— я стараюсь выразить страстный, поистине шекспировский протест против лицемерия и ханжества, которые всегда предшествовали и сопутствовали жестоким кровопролитиям.

Рядом с Полом Бейтсом — его жена Мэри, женщина немолодая, но энергичная. Обращаясь к собеседнику, она говорит увлеченно и в то же время размеренно — сказывается педагогический навык.

— Некоторые считают, что претензия Вашингтона на роль мирового жандарма отнюдь не связана с делами внутренними. Я же придерживаюсь обратного мнения. По-моему, дух насилия в нашем обществе во многом подогревается именно попытками решать международные дела по праву сильного.

Лицо Мэри Бейтс становится вдруг задумчивым и суровым.

— За последние годы,— рассказывает она,— горе не раз стучалось и в наш дом. Бандиты убили мою сестру, изнасиловали племянницу. Однажды преступники попытались похитить наших детей. Не слишком ли много трагедий для одной семьи? Я, конечно, знаю о том, что преступность существует и в других странах. И все-таки трудно найти такое государство, где гангстеры были бы объединены в столь могущественные синдикаты, как здесь, в Штатах. Причем они не только сами существуют за счет насилия, но и активно поддерживают его в политике правительства, будь то подавление негритянских выступлений или посылка наших солдат в «горячие точки» за границей. А с другой стороны, когда нашей молодежи усиленно прививают агрессивность, стараются сделать из нее нерассуждающих автоматов для войны, это не может не создавать потенциальных преступников и убийц. Вот и выходит, что бороться против военной угрозы, против переключения духовного и материального потенциала страны на антигуманные цели — значит бороться и за спокойствие в собственном доме.

Совесть Америки... Непокоренная, неподвластная подкупу и шантажу, она продолжает будить сердца людей, продолжает борьбу за молодежь — завтрашний день страны.

Однако подлинная свобода действий здесь представлена отнюдь не борцами за мир, а теми, кто навязывает юношам

и девушкам антикоммунистические догмы. Особенно преуспевают секретные службы, внедряющие свою агентуру в различные молодежные организации. Делается это с дальним прицелом: ведь тот, кто сегодня находится на студенческой скамье, может впоследствии оказаться на ключевых постах в государственном аппарате или деловом мире.

— ЦРУ буквально опутало студенческие городки своей шпионской сетью,— подчеркивала Маргарет Ван Хоутен, координатор группы молодых лекторов, подготовившей серию докладов на тему «Учебные заведения и деятельность специальных служб».

Это заявление прозвучало на одном из семинаров, организованных в дни работы съезда Национальной студенческой ассоциации США. Сидя на диванчике в небольшом гостиничном номере, Маргарет придвинула к себе журнальный столик с конспектом выступления. Большие очки из дымчатого стекла не могли скрыть тревогу в ее глазах. Это был взгляд человека, не уверенного в своей безопасности, готового в любой момент к стуку в дверь, за которым последуют зловещие слова: «Вы задержаны на основании...»

После выступления Маргарет Ван Хоутен поднялась со стула Ханта Роберте, студентка одного из колледжей в штате Нью-Йорк:

— В наших университетах широко организован подкуп преподавателей и студентов для организации слежки. Стыдно, но я уже не верю, что можно добиться прекращения этих незаконных действий, остановить мастеров подглядывания через замочную скважину.

Секретные службы и студенчество — на первый взгляд эти понятия мало совместимы. Посторонним вообще запрещен вход в студенческие кампусы. Но это на словах. А на самом деле «рыцари плаща и кинжала» вовсю орудуют и там. Впрочем, оболваниванием молодежи в духе антикоммунизма занимаются, конечно, не только агенты секретных служб. Арсенал средств и методов манипулирования сознанием весьма широк.

«Натаскать» молодое поколение в духе злобной агрессивности ко всем и вся, кроме хозяев, выработать у него безусловный антикоммунистический рефлекс — этим сейчас усиленно занимается гигантская пропагандистская машина монополий. Иное дело — воспитать убежденных, теоретически подготовленных противников социализма. Здесь уже не обойтись оглушающей кувалдой «большой прессы» и ширпотребом кинотелеподелок.

Не потому ли ударил в колокола Атлантический совет США, потребовавший развернуть широкую кампанию «промывания мозгов» молодежи стран НАТО? В докладе «Последующие поколения», опубликованном недавно этим советом, авторы жалуются на то, что юноши и девушки, как в США, так и в Западной Европе, не уважают и не признают «фундаментальных ценностей и основных принципов» атлантического сообщества. Молодежь-де вообще не понимает, зачем нужен блок НАТО и, более того, считает ядерную войну «немыслимой».

Авторы доклада предлагают немедленно начать широкую программу пропаганды «идей атлантизма», а в переводе на обычный язык — милитаризма, подключив к этому школы и университеты. Особое внимание рекомендуется обратить на историю, поскольку изучение этого предмета «покажет, что продолжительное мирное сосуществование между странами было всегда исключением, но не правилом». Далее в докладе усиленно выпячивается миф об «идеологической угрозе» Западу со стороны СССР, а потому предлагается уже в школе ввести занятия по антикоммунизму, чтобы в студенческих аудиториях не нужно было тратить время на усвоение его азов

Итак, ставка теперь делается не только на прямолинейное оболванивание, но и на изощренное, скрупулезное скармливание антисоветских мифов. Для этого, в свою очередь, нужны не «унтеры», а терпеливые няньки в профессорских мантиях. И таких «специалистов» мы встречали в американских кампусах немало

— Познакомьтесь с нашей подборкой советских периодических изданий,— любезно предложил нам профессор Калифорнийского университета в Фуллертоне Роберт Фельдман — Я настойчиво рекомендую студентам просматривать эти материалы. А потом мы вместе обсуждаем их, снабжая необходимыми комментариями. Сам я не раз бывал в СССР и использую в лекциях массу личных впечатлений

О том, чего стоят эти впечатления и комментарии, мы узнали днем позже, на встрече с участниками семинара профессора Фельдмана. Старшекурсники довольно ловко оперировали выуженными из советской прессы проблемами, придавая им видимость «коренных пороков коммунистической доктрины», а успехам — наоборот, характер «случайностей». Причем все это излагалось внешне логично, доходчиво, и Роберт Фельдман не удержался от довольной улыбки. Пришлось нам, правда, немного испортить ему настроение в своем ответном слове, упомянув о том, что правдоподобие — не есть сама правда, ,

Роберт Фельдман далеко не одинок. Он живой образец нового поколения «советологов». К счастью, Джон Стэнфорд, с которым мы познакомились в Хьюстоне, тоже не исключение в рядах прогрессивно мыслящих американцев. Реакция не щадит своих противников. Но у людей, призвание которых в борьбе за умы и сердца молодежи,— крепкие нервы.

П. Богомолов

Хьюстон — Вашингтон — Москва

(обратно)

Лето в ледяной гавани

Я чинил свое подводное ружье, когда в квартире раздался телефонный звонок. Пробравшись через груду рюкзаков и спальников к телефону в прихожей, снял трубку и услышал голос знакомого режиссера с телевидения.

— Я заканчиваю большую картину о людях,— сказал он,— которые все свободное время посвящают экспедициям.

Но, к сожалению, у картины кончился съемочный период, а у моих «чудаков» этим летом будет интересная экспедиция на Новую Землю. Если хотите продолжить работу, начатую мной, я вас познакомлю с этими людьми.

«Нет,— подумал я,— хватит с меня... Семь лет не был в отпуске летом». Но после этого разговора что-то внутри у меня заныло и оборвалось; легкость и чувство радости, которые испытывал от предстоящей встречи с теплым Черным морем, как рукой сняло...

Короче говоря, через две недели с большой группой людей на Ярославском вокзале я уже осаждал один из вагонов поезда Москва — Архангельск. Это было в июле 1980 года.

...Их было восемнадцать, героев моего будущего фильма, о которых мне говорил по телефону знакомый режиссер. В назначенное время они прибыли в Архангельск из разных городов страны: Москвы, Северодвинска, Ленинграда, Таганрога. Это были люди самых непохожих специальностей — строитель, оптик, радиотехник, инженер, медэксперт... Разные они были и по возрасту — от восемнадцатилетних юнцов до сорокалетних мужей и совсем пожилых людей. Особенно меня поразил 58-летний подполковник запаса Федор Алексеевич Хорошев. Инженер-механик, кандидат наук, он ехал в экспедицию вместе с сыном Андреем, студентом Московского авиационного института. Сын собирался работать водолазом, Федор Алексеевич же предложил себя в качестве механика по движкам. И оказался первоклассным специалистом.

В экспедиции приняла участие еще одна пара — отец и сын: доцент МАИ Евгений Борисович Елагин стал коком, а младший Елагин — Леня — водолазом.

Руководителем экспедиции был Дмитрий Федорович Кравченко — старший научный сотрудник Всесоюзного института Оргэнергострой. Неугомонный, жадный до поиска, он объединил в себе много ценных качеств: знания историка, интуицию археолога, опыт моряка и большие организаторские способности. Недаром участники экспедиции стали называть его командором...

Ледокол «Капитан Сорокин» стоял на якоре в двух милях от берега Ледяной гавани. Подойти ближе ему не позволяла осадка, а спускать катер было бесполезно: вход в Ледяную гавань заблокировали ледяные поля. Положение казалось безвыходным. Скольких трудов стоила организация экспедиции, погрузка в порту на попутное судно, пересадка в Карском море на ледокол — и вот теперь, возможно, придется, посмотрев на Новую Землю в бинокль, идти назад. Ждать изменения ледовой обстановки капитан ледокола не мог, он спешил на проводку: у Диксона стоял караван судов.

Оставался один, последний, шанс. Между ледоколом и ледяными полями чернела узкая полоса чистой воды. И Кравченко принимает решение спустить на воду наши вельбот «Биллем Баренц» и фансбот «Надежда», чтобы искать проход в ледяном поле.

В тот момент, когда наши разведчики, измучившись, уже собирались вернуться на судно, в Ледяной гавани неожиданно началась подвижка. Льды в северной части гавани перестроились — и в них открылся проход, своеобразная река... Мы стали в спешке перевозить экспедиционное снаряжение на берег.

Но ледовая обстановка вскоре, опять стала меняться к худшему. Белые поля задвигались, закружились, так что последний рейс был сплошной мукой. Не успевали Юра Савельев и Аркадий Корольков оттолкнуть шестами одну льдину, как на них надвигалась другая, приходилось давать задний ход, крутиться, чтобы избежать катастрофы. Когда вконец измученные ребята после двухчасовой борьбы со льдом соскочили на берег, проход замкнулся... Путь к судну был отрезан. Наверное, вот так и попал в Ледяной гавани в ловушку корабль Баренца. Льды сначала пропустили его в гавань, а потом сомкнулись за ним и, как потом выяснилось, навсегда.

Дневники участника плавания Баренца Геррита де Фера донесли до нас события четырехвековой давности. В 1596 году Баренц в третий раз выходит на поиски Северо-восточного прохода. Путь его лежит мимо берегов Новой Земли. В одной из гаваней с восточной стороны судно попадает в ледовые тиски. Баренц дает гавани имя — Ледяная. Напрасно матросы предпринимают одну попытку за другой, чтобы высвободить судно из плена. Им не суждено уже увидеть свой корабль под всеми парусами...

Приближается зима. Голландцы приступают к строительству зимовья: каждый день они собирают плавник, принесенный морем. Для завершения строительства нужны доски. Корабельные плотники разбирают часть палубного настила. В октябре дом был готов. Началась первая в мире в таких высоких широтах десятимесячная зимовка.

Пока были в достатке продукты и дрова, зимовка проходила благополучно. Но с каждым месяцем провианта становилось все меньше. Дневную норму приходилось снижать. Вблизи зимовья все дрова были выбраны, и теперь за ними ходили за несколько миль. Сил становилось все меньше, а морозы, несмотря на то, что приближалась весна,— все злее и злее. Внутри зимовья уже не удавалось сохранить плюсовую температуру даже тогда, когда посреди него горел костер. Рукам над огнем было жарко, а на спине лежала изморозь. Стены были покрыты льдом. Заснуть удавалось только тогда, когда постель разогревали горячими камнями.

Люди начали болеть цингой. Первым умирает корабельный плотник. У его товарищей не хватает сил, чтобы вырыть в вечной мерзлоте могилу, и они хоронят его в песке у водопада. Болезнь незаметно подкрадывается и к самому Виллему Баренцу.

И днем и ночью мечтают люди о том времени, когда придет лето, корабль освободится ото льда и они смогут вернуться домой. А пока, целый и невредимый, он, как монумент, высится посреди гавани.

Пришло лето. Корабль по-прежнему оставался в ледовом плену, хотя море было чистым за пределами гавани. Отчаявшись ждать, голландцы принимают решение: «...не ждать больше, так как сама природа учит нас думать о самосохранении. Все это мы постановили единогласно и подписали 1 июня 1597 года. Так как сегодня мы готовы, имеем попутный ветер и открытое море, то мы собрались отплыть (на двух шлюпках.— В. К.), потому что корабль все еще остается крепко зажатым льдом, и в его положении мы не заметили никакой перемены к лучшему, несмотря на частые и сильные ветры с Веста, Норда и Норд-Веста, поэтому в конце концов мы его покинули. Сего 13 июня 1597 года».

В XIX веке эта записка была найдена англичанами, посетившими Ледяную гавань.

Как же сложилась дальнейшая судьба голландских моряков, пустившихся в далекий и опасный путь на двух парусных шлюпках? В пути умерли еще трое. И один их них — любимец команды и фактический руководитель экспедиции, главный ее штурман — Виллем Баренц. После долгих мытарств двенадцать голландцев благодаря русским поморам все же вернулись к себе на родину.

...Первая попытка найти захоронение Виллема Баренца была сделана в августе 1977 года. К полярной станции мыса Желания подошло судно «Саша Ковалев», по трапу которого, волоча тяжелые рюкзаки, сошли пять участников экспедиции во главе с Кравченко. Кроме него, здесь были художник Володя Бажанов, студент Андрей Широков и два молодых инженера — Ира Михайлова и Слава Ширшов.

Свой базовый лагерь ребята разбили в тридцати километрах от полярной станции на мысе Ложкина, воспользовавшись старой промысловой избушкой. Отсюда они ежедневно совершали пятнадцати-двадцатикилометровые вылазки и походы вдоль побережья острова, нанося на карту все, что относилось к прошлой человеческой деятельности.

Прежде всего они тщательно обследовали район Ледяного мыса, где, по описанию де Фера, похоронен Баренц. Две недели работала группа Кравченко на Новой Земле, но признаков захоронения так и не было найдено. Как-то вернулись ребята к себе в избушку, измученные, с разбитыми ногами. Заботливая Ирина поставила перед ними горячую пищу. Но то ли от перенапряжения, то ли от безрезультатности поисков, никто не притронулся к еде. Все только жадно пили густой обжигающий чай.

После чая Бажанов достал планшетку и, вынув из нее карту, стал наносить на нее результаты дня. Был найден старинный ворот — приспособление, с помощью которого поморы вытаскивали якоря, и какой-то столб с полустершимися латинскими буквами. Затем места находок Бажанов привязал линиями к мысу Желания и Оранским островам, проставил расстояния. К нему подошел Кравченко и через плечо художника внимательно посмотрел на карту.

— Ну-ка, ну-ка...— Он взял карту из рук Володи и стал разглядывать то, что тот начертил.— Слушай! Ты откуда взял эти расстояния?

— С карты, не с потолка же...

— Если все, что здесь нарисовано, правильно, можешь считать, что у тебя в активе одно величайшее открытие.

Услышав эти слова, к ним подсели остальные.

— Ледяной мыс на карте Баренца,— продолжал Кравченко,— не имеет ничего общего с мысом того же названия на современных картах. До сих пор считалось, что для измерения расстояний голландцы пользовались географической милей. А она в четыре раза больше морской. У тебя же,— он обращался к Баженову,— расстояния — в морских милях. И они полностью совпадают с теми, что приводит Геррит де Фер,— от мыса Желания до Оранских островов и мыса Карлсена. Значит, можно утверждать, что он пользовался в данном случае морской милей.

— А если он просто ошибся? — вступил в разговор Слава Ширшов.

— Нет, ошибиться в четыре раза опытный моряк не может. Кроме того, давайте сравним описания берега. У Ледяного мыса, по де Феру, помните: «...был найден красивый залив с песчаным дном». А вы видели красивый залив с песчаным дном у Ледяного мыса?

— Нет,— ответил за всех Бажанов.— Ледник, он и есть ледник. А залива там вообще нет...

— Вот именно! И последнее: широта мыса Карлсена составляет 77 градусов, а у де Фера: «...в тот день, 29 июня, высота солнца над горизонтом, измеренная градштоком, астролябией и квадрантом, была определена... в 77 °, в то время, когда было сделано это определение широты, крайний северный мыс Новой Земли, названный Ледяным, находился от нас как раз к востоку». Другими словами, друзья, Ледяной мыс на карте Баренца соответствует мысу Карлсена на современных. Это можно считать доказанным, так как совпадают три фактора: описание берега, расстояние от Оранских островов и широта места. И теперь, я думаю, шансы найти могилу Баренца у нас есть.

Ребята, возбужденные, заговорили все сразу. Они готовы были, несмотря на усталость и приближающуюся ночь, тут же податься на мыс Карлсена, на поиски захоронения.

— Парни, охладите свой пыл,— остановил всех Кравченко,— нас приехало сюда пятеро, и я хочу, чтобы на Большую землю вернулось столько же. С нас достаточно того, что мы сегодня одного уже еле вытащили из трещины...— Он посмотрел на Баженова и полез в свой спальник.— Кончайте ужин да спать!

...На следующий день на мысе Карлсена, на склоне, открытом к морю, ребята обнаружили захоронение. Это был квадрат, примерно два на два метра, выложенный крупными камнями. От времени камни расслоились. Взятые пробы под одним из камней показали, что грунт насыпной.

Ребята рвались вскрыть захоронение, но Кравченко не разрешил.

— Вскрывать захоронение не будем,— сказал он.— В нашу задачу входит только поиск и нанесение на карту того, что найдено. В следующую экспедицию привезем специалиста, тогда пожалуйста. А сейчас — сфотографируйте. (Замечу, что ни в 1979-м, ни в 1980 годах вскрыть найденное захоронение не удалось. Добраться к нему не позволила ледовая обстановка.)

...Еще и еще раз перечитывал Кравченко записи де Фера, уточняя детали зимовки голландской экспедиции, изучал лоцию Карского моря в районе Ледяной гавани. Его мучил вопрос: почему корабль Баренца остался зажатым во льду гавани, когда летом 1597 года, по описанию де Фера, море было свободным ото льда за ее пределами? Почему лед не ушел из гавани, «...несмотря на частые и сильные ветры с Веста, Норда и Норд-Веста»? «Совершенно ясно,— размышлял Дмитрий Кравченко,— его держит какое-то препятствие — мель или каменная гряда. Огромная масса ледяных полей во время подвижек с моря своей колоссальной силой заталкивает льды в Ледяную гавань, несмотря на препятствие. Уйти же обратно из гавани льдам не могут помочь ни приливы и отливы, ни отжимные ветры с земли. А если это так, становится понятным, как попал в ловушку корабль Баренца. Его выжало напором льда с моря и перенесло в Ледяную гавань через препятствие вместе со льдом.

Та часть Ледяной гавани, в которой оказался корабль, видимо, вообще никогда не освобождается ото льда полностью. Значит, остатки корабля Баренца и по сей день должны находиться в ней...»

В поисковой экспедиции 1979 года приняли участие аквалангисты московского клуба «Дельфин». Под водой действительно были найдены несколько каменных гряд, которые препятствуют отходу льда из южной части Ледяной гавани. Именно здесь, на участке примерно в 600—700 квадратных метров, и попал в ловушку, судя по дневнику де Фера, корабль Баренца.

С поисками частей корабля оказалось гораздо сложнее. За прошедшие почти четыре века море отступило, и берег поднялся. Трудно, конечно, было определить точно, где — по отношению к зимовью — во льдах стоял корабль. Де Фер оставил нам сведения о том, что корабль находился в пятистах шагах от линии берега. Но где раньше была эта линия? Ясно только одно: Баренц, как опытный моряк и умный человек, должен был расположить зимовье по кратчайшей от корабля линии, потому что голландцам во время зимовки предстояло постоянно таскать тяжелые грузы — бочки с продуктами, инструмент, оружие, свинец, порох и прочее — с корабля на зимовье и обратно...

Однако подводные спуски были пока безрезультатными. Больше всех переживал неудачу Кравченко. Он ходил мрачный по берегу, то и дело посматривая на гавань, прикидывая, где мог стоять корабль голландцев. Берег был ровный, покрытый галькой. Только в одном месте из-под гальки выпирал неестественный бугор, как будто под одеяло хорошо заправленной постели засунули мяч. Дмитрия осенила идея: вскрыть этот бугор, ведь во времена Баренца тут была вода. Да и вообще обломки кораблей часто выжимает к берегу.

...Ребята трудились вовсю. Через полчаса лопата Геннадия Рыбина стукнулась о что-то деревянное. А еще минут через двадцать из-под гравия извлекли часть борта — размером примерно 1,5 на 4 метра. Толстые дубовые доски были сшиты встык. На внутренней стороне торчали кованые корабельные гвозди. Они держали обломки шпангоутов.

На следующий день под галькой нашли еще две корабельные детали — обломки штевня и брус с металлическим нагелем. Конечно, надо было еще доказать, что эти детали принадлежат кораблю Виллема Баренца. Море могло принести и следы других трагедий. Помогли кованые железные гвозди, в изобилии найденные на зимовье Баренца. Они оказались точно такими же, как и те, что извлекли из обломков корабля. Позже, в Москве, после тщательного исследования это подтвердил Институт судебной экспертизы.

За восемь студеных дней, что провела вторая экспедиция Кравченко в Ледяной гавани, было обнаружено несколько десятков предметов в районе зимовья: приклад от мушкета, замок, детали керамической посуды, кожаная обувь, клещи, наконечники от багров, деревянные бытовые поделки и крохотная фигурка медвежонка, сделанная кем-то из матросов Баренца из свинцовой мушкетной пули.

— Подумать только,— сказал Кравченко, рассматривая медвежонка на ладони Гены Рыбина,— даже в этих нечеловеческих условиях, когда рядом товарищи умирают от цинги, нашелся человек, который жил не хлебом единым. Очевидно, он понимал — чтобы выжить, надо творить... На следующий год особо займемся зимовьем. Только без металлоискателя тут нечего делать...

За десять дней до отъезда из Ледяной гавани была сделана еще одна находка, которая поставила всех в тупик. Это была нижняя челюсть человека. Она была обнаружена на зимовье у западного полусгнившего венца дома. По описанию де Фера, два голландца были похоронены во время зимовки вблизи жилья. Но сколько ни искали, обнаружить кости, принадлежащие человеку, больше не удалось. Возможно, их растащили медведи и песцы. И на найденной челюсти тоже были обнаружены следы зубов мелкого хищника.

В Москве находку передали на исследование, и Институт судебной медицины выдал заключение: челюсть принадлежала... молодой женщине в возрасте от 25 до 30 лет. Женщина перенесла цингу.

— Глазам своим не верю,— сказал Кравченко, когда кандидат медицинских наук Виктор Николаевич Звягин, проводивший исследование, показал ему заключение.

— Ищите женщину! — ответил ему на прощанье Звягин.

Из института Кравченко уходил ошеломленный. В своем дневнике де Фер, говоря об участниках экспедиции, ни словом не обмолвился о женщине. Скорее всего ее не было в команде Баренца, но, может быть, она участвовала в более поздних экспедициях? Звягин предположил, что находка пролежала на Новой Земле не меньше ста лет.

Виктор Николаевич Звягин принял участие в экспедиции 1980 года. Были на этот раз и гидроакустики, и опытные водолазы, и кинооператор с аппаратурой для подводных съемок. В распоряжении экспедиции имелись специальный гидролокатор и два металлоискателя.

Водолазные работы начались уже на второй день после высадки группы в Ледяной гавани. Руководил ими ленинградец Аркадий Корольков. Два компрессора по шестнадцать часов в сутки обеспечивали акваланги воздухом. Водолазы погружались, не успевая даже от смены к смене просушить белье.

Береговую гальку утюжили металлоискатели Саши Распопина и Андрея Хорошева.

Через несколько дней экспедиция почувствовала дефицит в бензине. Кроме компрессоров, его безжалостно съедал движок, обеспечивающий радиостанцию энергией. В перерывах между сеансами радиосвязи этим же движком пользовались акустики. Кравченко решает идти на вельботе на полярную станцию мыса Желания, с которой у него была договоренность: если не хватит бензина или хлеба, выпечка которого на станции была хорошо налажена, полярники помогут.

Вельбот уходил рано утром. Путь предстоял нелегкий, около ста километров и в основном среди льдов. С Дмитрием уходили Федор Алексеевич, Леня Елагин, Ирина и Володя Макеранец. На буксире за вельботом тащилась накрытая брезентом «Надежда». Мы все, остающиеся в Ледяной гавани, провожая ребят, не подозревали, что увидим их только через полмесяца.

...Однажды, после очередного неудачного погружения, нас собрал Аркадий Корольков, оставшийся за старшего, и сказал:

— Парни, возможно, мы не там ищем. Витя Звягин, Владлен и ты, Вася, займитесь завтра зимовьем. Оно подскажет разгадку. Надо найти эту кратчайшую от зимовья до корабля линию и отсчитать по ней от берега деферовские пятьсот шагов.

На следующий день мы втроем приступили к инструментальным измерениям. Деревянной «саженью» разбили южный участок Ледяной гавани, вплоть до мыса Спорный Наволок, на метры. Началом отсчета было зимовье голландцев. Нашли примерно линию старого берега в ближайшей от зимовья точке, с учетом того, что он поднялся сантиметров на двадцать. Через эту точку и прошла прямая линия на припай, по которой отсчитали пятьсот шагов. Условное место расположения корабля во льду было найдено. Отметка 1980 года находилась метров на двести правее отметки 1979 года, определенной тогда на глаз.

Через два дня с мыса Желания пришла радиограмма: «Пятерка Кравченко благополучно дошла до полярной станции, но вернуться в Ледяную гавань с продуктами и бензином не может из-за сложной ледовой обстановки».

Последний акваланг берегли как зеницу ока. Решили использовать наверняка. Как только в районе условного расположения корабля появилось небольшое разводье, в воду спустили «пеликана» — надувной катерок. Таганрогцы разместились в нем со своим гидролокатором. Не успел Саша Лаштабега опустить на воду плавающую антенну, как по экрану осциллографа пошли импульсы. Вася Воронин внимательно следил за экраном. Катер проплыл метров десять — сигнал вдруг резко изменил рисунок, значит, на дне что-то есть! Вася махнул рукой Андрею Хорошеву. Тот в полном водолазном одеянии ждал на краю разводья. Корольков помог Андрею опуститься к воде, и через несколько секунд голова Хорошева исчезла под волной. Ждать пришлось недолго. По телефону слышим короткое «Есть! Выбирай потихоньку». Аркадий не спеша выбирает страховочный конец, хотя от нетерпения ему хочется выдернуть Андрея из воды, как рыбак вытаскивает попавшуюся на крючок рыбу.

Наконец голова Андрея показалась над водой, и на лед падает дубовый шпангоут. Не успели мы подхватить его, как Андрей снова ушел под воду. На этот раз его не было долго. В наушниках слышалось сопенье и какая-то возня на дне. Чувствовалось, что расход воздуха большой. Разводье кипело от пузырей. Аркадий прислушивался к дыханию, но вопросов не задавал, он понимал: когда водолаз отвечает, увеличивается расход воздуха, а у Андрея в акваланге его осталось мало. Вдруг снова короткое «Выбирай» — и белая нить страховочного конца ползет вверх, а вслед за ней появляется из толщи воды водолаз. «Еле выковырял из камней,— бросил отрывисто Андрей, переключив дыхание с акваланга на атмосферное, и положил на лед кусок деревянного бруса с огромными, торчащими из него гвоздями.— Весь нож затупил... Сейчас снова пойду, по-моему, там еще что-то есть!»

— Вылезай! Отходил...— И Корольков показал Андрею на его манометр. Стрелка стояла почти на нуле.

Это было последнее погружение в экспедиции 1980 года. Бензин кончился.

С окончанием водолазных работ все силы были брошены на обследование старого берега вблизи зимовья и на само зимовье. Находки повалили как из рога изобилия. Из-под гравия извлекли с помощью металлоискателей около двадцати обломков корабля. Почти все они были с коваными железными гвоздями. Когда же Гена Шульгин вошел с металлоискателем в зимовье, зуммер его пищал не переставая. Чего тут только не обнаружили: голландский топор, стамески, долото, зубила, дуло от мушкета, мушкетные пули, ядро, обломки лезвия шпаги, шомпол, пороховницы, наконечники пик, формочки для литья пуль,купеческие свинцовые пломбы с печатями, пинцет, оловянную посуду, остатки навигационного инструмента и другие предметы, назначения которых сразу установить мы не могли. Обилие находок стерло сожаление об окончании водолазных работ. Раскапывая зимовье, мы сняли мох примерно со ста квадратных метров земли, углубившись в вечную мерзлоту на полштыка лопаты. Казалось, выбрано все, но находки все прибывали. И чем дальше, тем они были интереснее. Общий фурор произвела хорошо сохранившаяся голландская медная монета.

Позже в Москве установили ее номинал — 1 дуит. Но в связи с находкой этой монеты появилась новая загадка: специалисты-нумизматы Государственного исторического музея в Москве и ленинградского Эрмитажа однозначно определили век монеты — первая четверть XVII века. Баренц же зимовал на Новой Земле в 1597 году. Что ж, как говорится, час от часу не легче. Впрочем, эта монета, так же как и другая находка — женская челюсть,— дает возможность предполагать, что была еще одна голландская экспедиция, пока не известная науке. Ответ на эту новую загадку лежит в находках будущей экспедиции или во встрече с голландскими историками...

Уже найдено было больше сотни предметов, но нам казалось, что лучшая находка еще впереди. И она пришла. Это был свинцовый компас Виллема

Баренца, точнее, его главная часть — картушка. Де Фер посвятил несколько строчек в своем дневнике этому компасу, из которых можно понять устройство прибора. Наша фантазия и интуиция подсказывали, что такой прибор мог родиться только по инициативе Баренца, самого опытного и самого грамотного среди голландцев штурмана.

...22 августа в условленное время в Ледяную гавань пришел атомный ледокол «Ленин». Он встал в нескольких милях от мыса Спорный Наволок. С его палубы поднялся вертолет, в который мы и загрузились. На прощанье вертолет пошел прямо над припаем, и мы впервые увидели сверху ту часть Ледяной гавани, в которую почти четыре века назад попал в ловушку корабль Баренца. Внимательно всматриваемся в редкие разводья. Где-то там, под водой, еще лежат наиболее крупные части корабля. Еще не найдены пушки и якоря... Придет время, и мы доберемся до них.

В. Крючкин / Фото автора

Новая Земля

(обратно)

Племя из Джаунсара

Разрисованные люди

Старик Шеру из племени кольта показывает мне свою татуировку. Дело происходит в деревне Калси, что на реке Джамна к северо-западу от города Дехрадун. Уполномоченная по развитию блока деревень Камла Варма, узнав, что я интересуюсь этим племенем, послала одного из сотрудников найти и привести в офис с улицы кого-нибудь из кольта. Первым оказался Шеру.

Худые, жилистые руки старика испещрены татуировкой. На одной изображены богиня Деви, звезда, змея. На другой тоже Деви, цветок, какие-то мелкие, расплывшиеся от времени контуры.

Со многими кольта беседовал я в деревнях Северо-запада штата Уттар-Прадеш, в районах Джаунсар и Техри-Гархвал. И неизменно поражало обилие татуировки, нанесенной на груди, плечах, ногах, лбу и висках. В разных вариантах представлен бог Хануман — Обезьяний царь, союзник бога Рамы из древнеиндийского эпоса «Рамаяна». Силуэты рыб, зверей...

У пожилого кольта по имени Сунну в деревне Джохла в районе Джаунсар я спросил, что означает изображение полумесяца со звездочкой на его левом виске.

— Не знаю,— ответил он,— но это красиво.

Изображения богов — это понятно. Однако должны же что-то обозначать и другие символы? В деревне Татор округа Техри-Гархвал кольта Батту снял половину вопросов.

— Человек умирает, и тело его сжигают,— сказал он.— Душа остается жить. От тела остается только татуировка как украшение души.

За дополнительными разъяснениями пришлось обратиться к научной литературе, к специалистам. Оказалось, что Батту был прав. Во многих племенах Индии, особенно на севере страны, где татуировка распространена наиболее широко, «годна» (татуировка) считается единственным украшением души, отправляющейся в «мир иной».

А помимо этого, у татуировки существует множество других значений. В некоторых племенах она указывает на социальный статус человека. Так, вождь племени и все члены его семьи могут быть разукрашены татуировкой, которая отличает их от остальных соплеменников. Есть специальные наколки — знаки различия между кланами, например у гондов. В давние времена особая татуировка полагалась отличившимся в ратных делах воинам.

Из пояснений многих индийских исследователей можно сделать вывод, что обряды татуировки для большинства племен прошли за тысячелетия три стадии.

Первоначально она наносилась для опознания своих людей, захваченных в плен или в рабство налетчиками-соседями. Вторая — наделение татуировки магической силой. И наконец, нынешняя стадия: древняя символика постепенно забывается, татуировка все больше обретает декоративные функции. Впрочем, не ради росписи на телах людей я приехал в деревни кольта. Прежде всего меня интересовало, как живут они и что делают власти для социально-экономического развития племен в этом северо-западном уголке Индии.

Дорога бежит по равнине. Выезжаем к реке Джамна, к ее почти пересохшему руслу. Сейчас, в мае, от широкой в паводок Джамны остался лишь быстрый ручей, извивающийся меж горбов песка, ила, нагромождений камней. Джамна — как бы граница равнины. Сразу же за ней встают крутой стеной высокие горы — форпост Гималаев.

Деревня Калси, центр блока из ста двенадцати деревень, расположилась в тени могучих деревьев сал и деодар у самого подножия гор. «Блок» — это в Индии низшая ступень административного деления, объединение группы деревень (от трех десятков до сотни и более), удобное для упорядоченного проведения разного рода правительственных программ развития.

Готовясь к поездке, я узнал, что в районе Джаунсар неподалеку от Дехрадуна, ближе к Калси, и в соседнем округе Техри-Гархвал того же штата Уттар-Прадеш есть племя кольта. Люди этого племени считаются аборигенами Индии.

После первых минут беседы с уполномоченной по развитию блока Камлой Варма, тучной женщиной лет пятидесяти, я решил было, что напрасно приехал в Калси. Выходило, что нет такого племени — кольта. То есть, конечно, кольта есть, их в блоке более 1188 семей, но, настаивала Камла Варма, это вовсе не племя.

Здесь, пожалуй, стоит сделать небольшое отступление.

Сорок миллионов жителей Индии относятся к понятию «племена». Больше трехсот тысяч километров наездил я в путешествиях по индийским штатам, и почти повсюду, кроме двух-трех штатов на северо-западе страны, на пути встречались то обширные районы, населенные почти целиком племенами, то племена, живущие в деревнях бок о бок с неплеменными общинами, то караваны кочевников на дорогах. Поражало своеобразие их быта и традиций, их доверчивость и непосредственность. Термин «племена» официально принят в Индии. Как правило, под ним подразумевают потомков древнейшего населения страны. Есть другой термин —«малые народности». Однако против его употребления возражают индийские ученые. Какая же, говорят они, малая народность, например, санталы, которых в Индии более трех миллионов? А следует ли называть малой народностью племя, в котором насчитывается не более сотни человек? Оправданно ли называть малыми народностями этнические группы, слившиеся с более крупными народами (обычно они становятся низшими кастами)?

Судьбы племен многообразны. Правительство страны делает многое для улучшения жизни племен, им предоставлены различные привилегии. Поэтому во многих — особенно глухих — местах Индии тому или иному племени порой даже полезно, чтобы его официально признали племенем и оказали должную помощь.

Такова, в частности, ситуация с племенем кольта на северо-западе штата Уттар-Прадеш.

Между тем разговор с Камлой Варма шел примерно так:

— Во всех описаниях, газетных статьях о вашем районе говорится, что кольта — племя. Почему вы отрицаете это?

— Весь район официально признан племенным районом. Программы развития охватывают всех его жителей. Специальных программ для кольта нет, в официальном списке племен они не числятся.

— Значит, землевладельцы из высокой касты раджпутов и брахманы тоже считаются племенами?

— Да, тоже, потому что весь район экономически очень отсталый.

— А кто такие «сьяна» или «сайяна»?

В дословном переводе с санскрита это значит «мудрец», «умный человек».

— Это те, на которых работают кольта и другие люди, но они тоже считаются племенами. Просто они были более предприимчивыми, оборотистыми и поэтому живут лучше.

— Что же, есть сьяна и из племени кольта?

— Нет, кольта не бывают сьянами. Кольта живут вокруг хуторов, где поселились сьяна, или строят свои хижины там, где пасется хозяйский скот.

— Кто же из них изначала населял эту местность? Сьяна или кольта?

— И те и другие откуда-то пришли сюда.

— Кто пришел первым?

— Кольта. У большинства кольта до сих пор есть крохотные участки земли, которые они считают исконно своими.

— Так что можно считать кольта первопоселенцами здесь, то есть отдельным племенем, отличным от раджпутов и брахманов?

— Можно, но у нас все считаются племенами...

Вот такой был разговор. Камла Варма признала, однако, что до последнего времени большинство кольта были при хозяйствах сьяна если не рабами, то подневольными работниками, накрепко увязшими в долгах и не имевшими возможности отработать их на протяжении многих поколений. Теперь же, говорила Камла Варма, все меняется. В 1975 году вышел закон, по которому запрещается «мат пратха» — бесплатный труд в отработку долгов. Теперь сьяна обязаны оплачивать труд своих работников деньгами, а местные власти проводят программу распределения земли (по акру на семью) среди полностью безземельных кольта, выдают им займы на приобретение буйволиц, коз и кур, предоставляют им субсидии для строительства собственных жилищ.

Совсем недавно...

О кольта я читал очень много еще до поездки к ним. Новые законы в защиту интересов кольта были приняты в 1975 году.

Годом позже индийский журналист Ф. Чакраварти посетил глубинные деревни в районе Джаунсар. В своем репортаже для газеты «Санди стандарт» он поведал читателям о все еще беспросветной, поистине рабской жизни кольта.

Изолированные от внешнего мира кольта, писал он, живут в невежестве и потрясающей нищете. Их нещадно эксплуатируют землевладельцы из каст раджпутов и брахманов, ухитрившиеся получить для себя официальный «племенной» статус и пользующиеся всеми вытекающими отсюда благами. Чиновники местной администрации и полиция живут на взятки со сьяна и не хотят пальцем пошевелить, чтобы избавить кольта от подневольного труда. Кольта по-прежнему работают на своих хозяев за две кормежки в день (меню: две пшеничные лепешки и горсть вареного гороха) и один комплект изношенной одежды в год.

Многие семьи кольта, писал Ф. Чакраварти, отрабатывают долги на протяжении четырех-шести поколений. В 1952 году в штате Уттар-Прадеш был принят специальный закон, по которому в районе Джаунсар-Бавар запрещалось сгонять с земли семьи, работающие на полях на правах арендаторов. Кроме того, вводились новые правила учета землевладения. За те месяцы, когда этот закон проходил процедуру утверждения, сьяна сумели либо отделаться от арендаторов-кольта, либо запастись документами о том, что те вовсе не постоянные арендаторы, а «временно нанятые работники».

Писалось еще, что в этом районе округа Дехрадун в ряде мест практически сохраняется свод законов «Дастур-уль-амал», введенный в 1852 году английским администратором А. Россом. Согласно этому своду людям из племени кольта отказывалось в праве владеть пахотной землей или арендовать таковую.

Кольта запрещено входить в индуистские храмы, где молятся брахманы и раджпуты. Мыться в реке им разрешается только вниз по течению от мест омовения раджпутов. Для кремации покойников им отведены специальные площадки. Прикосновение кольта к посуде или еде раджпутов и брахманов считается оскверняющим. Религиозные праздники брахманы, раджпуты и кольта, живущие в одной деревне, справляют вместе. Но как? Кольта обряжаются в шкуры коров, оленей, овец или собак, а высококастовые соседи играют в охоту. Богачи раджпуты на праздниках изображают сцены пахоты. Кольта исполняют роль волов, тянущих плуг.

Ф. Чакраварти писал в своей статье, что в этих местах считается преступлением, если кольта обогнал идущего в горах раджпута или брахмана с высокой стороны тропы. Если женщина-кольта наденет украшения из золота или серебра, то раджпуты и брахманы воспримут это как нечто для себя оскорбительное...

Что же изменилось в жизни кольта за последние годы? Это предстояло мне выяснить в начавшейся поездке.

Со ссылкой на пандавов

Калси трудно назвать деревней. По всем категориям это небольшой городок, административный и торговый центр обширного сельского района с мелкими мастерскими, со школами и медицинским центром.

Шеру из деревни Калси — типичный кольта по своему внешнему виду: складом лица с изрядно размытыми австралоидными чертами, традиционной для кольта пилоткой на голове — по ней можно отличить кольта от других людей в деревнях этого района.

Краткая история жизни Шеру такова. Раньше он жил со своей семьей в горах, в деревне Дев. В центре деревни стоял двухэтажный дом сьяна по имени Рану из сословия раджпутов. Вокруг дома хозяйственные постройки, загоны для скота, а ниже под гору стояла хижина Шеру. В дожди все нечистоты с хозяйского двора смывало к нему во двор.

Шеру рассказывает смущенно, но не торопясь, как бы подбирая нужные слова. Ему лет пятьдесят. Жесткие усы щеткой, сползающая на затылок непонятного цвета пилотка едва прикрывает почти лысую голову. С детства Шеру работал на семью Рану — вскапывал его небольшие террасные участки на склонах гор, пас скотину. За работу ему не платили, потому что еще дед Шеру задолжал сьяна, а отдать было нечем. Большую часть еды, которую Шеру получал в рабочие дни от хозяина, он приносил домой, в семью. У других кольта в семье по три-четыре человека, а у него восемь.

Прослышал он однажды, что если переберется на заработки в Калси, то не пропадет. В деревне на работе на хозяйском харче было всего трое из его семьи, а в Калси, говорили ему, и старым и малым можно подработать.

Однажды ночью, чтобы не видели Рану, связал Шеру в три небольших узла все, что было в доме, взял в руку крепкую палку против диких зверей и повел семью по знакомым тропам в Калси.

Пришли. Первые три месяца семья жила под большим деревом, прямо у дороги. Думали, напрасно ушли из деревни. Припасенное зерно кончилось, а с работой в Калси оказалось не так-то просто. Потом Шеру нанялся таскать товары лавочникам. В сельскохозяйственный сезон подряжался работать на поле — в Калси есть несколько богатых землевладельцев. Втянулись в работу два сына, жена. Одна дочь нанялась в прислуги...

Теперь за двенадцать рупий в месяц Шеру снимает жилище на участке, принадлежащем местному юристу. В 1976 году, когда правительство Индиры Ганди проводило программу социально-экономических преобразований из двадцати пунктов, ему выделили субсидию на покупку буйволицы. На шесть рупий в день он продает молоко, помимо этого, вся семья еще зарабатывает рупий десять в день. Жить можно.

Шеру рассказал еще, что поклоняются кольта индуистскому богу Махасу (Махашива), богине Махакали, брату Махасу — Чалде, пяти братьям Пан-давам из древнеиндийской мифологии. Кстати, в «Махабхарате» говорится, что у братьев Пандавов была одна на всех жена — Драупади. Для кольта, считающих себя прямыми потомками Пандавов, это служит как бы моральным оправданием многомужества. Полиандрия — многомужество — распространена среди кольта. Впрочем, многоженство у них тоже не запрещено.

Сохранились у них и древние племенные верования в злого духа Масана, от которого будто идут все болезни, в ведьм «дакни», которые, по словам Шеру, живут в воздухе. В духов предков кольта не верят.

Интересно, что пандиты — местные индуистские священники — отменно приспособились к верованиям кольта. Время от времени священник обходит разбросанные на склонах гор смешанные деревни брахманов, раджпутов и кольта для поучения паствы и выполнения индуистских обрядов. А по совместительству выполняет и функции шамана, заклинателя духов. Но это уже только для кольта.

На чужой земле

Поскольку начальство из Дели открыло «зеленый свет» для моей поездки, Камла Варма согласилась показать мне традиционные, не тронутые современностью жилища кольта. Несколько раз переспрашивали меня, хочу ли я идти в жару пешком три километра по пересохшему руслу Джамны. Я, разумеется, хотел.

Спустились к реке с холма, на котором стоит Калси. Передохнули возле небольшого строения с куполом, напоминающего мавзолей времен Моголов. В нем хранится гигантский гранитный камень с высеченными письменами на санскрите.

— Третий век до нашей эры,— объяснили мне.— Это один из наскальных эдиктов Ашоки, империя которого охватывала почти всю территорию нынешней Индии. Император таким образом извещал своих подданных в дальних уголках страны об особо важных законах, предписаниях политического, религиозного и морального порядка. Таких предписаний Ашоки, увековеченных на больших и малых каменных глыбах, на территории его империи найдено на сегодняшний день двадцать одно. Камень в Калси один из самых больших.

Отдохнули и пошли дальше по камням в русле Джамны, по серой пыли отмелей, через ручьи, бегущие к реке с гор. Снова вышли к кромке леса на склоне, спускаемся к реке. У самой Джамны приютились небольшие участки полей.

Возле них под лесом выделялись темными пятнами четыре крыши. Крыши будто без домов, лежащие прямо на земле. Деревень в полном смысле этого слова, населенных одними кольта, не существует. Селятся кольта обычно либо вокруг хозяйских хуторов, либо две-четыре семьи ставят свои хижины рядом, поближе к полям, на которых они батрачат.

Подошли поближе. Под крышами оказались низкие, в рост человека стены, искусно сложенные из небольших плоских камней. Камни подобраны так ловко, что и без скрепляющей промазки между ними не найти щелей. Снаружи дом побелен известкой, а по нижней кромке дома — традиционная для племенных жилищ широкая полоса, выведенная темной краской. Дом длинный, «колбасой», из трех-четырех секций. Над жилой секцией крыша из каменных плиток. Над хозяйственными пристройками, вылепленными из смешанной с камнями глины, крыши из соломы. У поселения есть и свое название — Джохла.

Мне повезло: на месте оказались хозяева всех четырех домов: Сунну, Сарабджит, Санни и Чайа. И с одной из женщин по имени Раджа Деви можно было поговорить и сфотографировать трущуюся у ее ног пятилетнюю Удзилу. К сожалению, беседы в Джохле пришлось сократить до минимума. Камла Варма, несмотря на свой возраст и грузную комплекцию, решила тоже идти в деревню под нещадно палящим солнцем, но чувствовала себя явно плохо, хотя и храбрилась.

Пролез я через крохотный дверной проем в один из домов. Жилой отсек — крохотное помещение, где семья отдыхает, обедает днем и спит ночью на земляном полу. Здесь же небольшой глиняный очаг для варки и обогрева в зимние месяцы. Глиняная и алюминиевая посуда, хозяйственные мелочи расставлены по верху стены под навесом крыши.

С середины комнаты можно дотянуться до «баррикады» из трех-четырех ящиков и сундучков, которые условно отгораживают жилое помещение от второго отсека — для животных. Там хрупает сеном, время от времени шумно вздыхая, буйволица. Следующие отсеки — для хранения сена, дров, мотыг, корзин, навоза.

Это дом Сарабджита. Два года назад ему повезло. Как беднейшему местные власти выдали ему буйволицу бесплатно. Она дает литров пять-шесть молока в день. Два литра из них Сарабджит продает в Калси.

Показываю рукой на небольшие поля, что начинаются у поселка и тянутся шириной метров в двести — до самого берега Джамны.

— Ваша земля?

— Нет,— отвечает за всех Чайа.— Поля хозяйские. Мы работаем на них. Владелец земли выделяет одной семье под обработку два-три акра. За это мы отдаем ему от трети до половины всего урожая.

Следующий мой вопрос: «А что вы берете из леса?» — оказался для кольта явно неприятным. Я не учел, что рядом было местное начальство, а оно обязано следить за тем, чтобы, кроме древесины для непосредственных семейных нужд (для домашнего очага и строительства или починки жилища), кольта из леса ничего не брали, тем более на продажу.

Несколько минут энергично спорили на эту тему кольта с моими сопровождающими. Чиновники говорили им: не бойтесь, скажите, ничего мы вам за это не сделаем. Кольта стояли на своем — ничего не берем, и все тут. «И рыбу в реке не ловите?» — «И рыбу не ловим». Чиновники иронически улыбались, разводили руками, всем своим видом давали понять, что, мол, это не так.

Должен сказать, что при всей нищете, в которой живут кольта в тех местах, что я посетил, их удел не столь беспросветен, как порой в других племенных районах. Действительно, благами программы развития в этих районах — дорожное строительство, электрификация, образование, здравоохранение, развитие сельского хозяйства и кустарных промыслов — пользуются прежде всего высокопоставленные сословия (семьи раджпутов и брахманов). Но и кольта, и экономически отсталым «списочным кастам» этого района, таким, как баджги и дом, тоже кое-что перепадает. Достались же, к примеру, буйволицы Шеру и Сарабджиту.

Работа даже тех немногих центров развития, что созданы властями в Джаунсаре и Техри-Гархвале, разъяснительная, просветительская и прочая деятельность в этих районах преданных своему делу активистов из приправительственных организаций, таких, как Неру Ювак Кендра, имеет очень важное значение. По меньшей мере начался процесс эрозии экономического засилья раджпутов и брахманов. На конкретных примерах, рассказы о которых передаются из уст в уста, кольта убеждаются, что для них возможна иная жизнь. Пока еще она обходит многих из них стороной, но не всегда же так будет...

Пока начало

Один из центров развития расположен в деревне Найнбагх округа Техри-Гархвал. Дорога к Найнбагху уходит по северному склону горного выступа, на гребень которого забрались отели и виллы небольшого города Массури, одного из красивейших курортных центров Индии. Если с юга к Массури проложена «пакка роуд», то есть добротная шоссейная дорога, то к северу дорога отнюдь не «пакка». Грунтовая, неровная, узкая и изнуряюще извилистая. Порой колеса автомашины чуть не свисают с кромки дороги над захватывающими дух пропастями.

Поездка началась рано утром. Над Гималаями, которые здесь уже высоки, лежит плотная серо-голубая дымка. На склонах гор каждый безлесный уступ с наносным грунтом использован под террасные поля. Поля небольшие, темно-желтые: урожай собран. Там, где террас не соорудишь, а скот все же можно пасти, обширные участки склонов застланы пеленой дыма, будто на них свирепствуют пожары. Это специально выжигают высохшую за зиму траву, чтобы не глушила свежую, молодую.

Спустились к Джамне, а еще минут через пятнадцать добрались до деревни Найнбагх на пригорке у самой реки. Собственно, это не деревня, а созданный недавно небольшой центр развития, при котором живут лишь несколько семей служащих двух школ, отделения государственного банка, медпункта и кооператива и семьи обслуживающего их персонала…

Те, для кого этот центр создан, обитают в горных деревнях, которых от подножия не видно.

Сопровождавший меня окружной чиновник попросил шофера остановиться сначала у отделения банка. Что ж, в банк так в банк. Можно по крайней мере узнать, дает ли он займы кольта, сколько и на что.

Энергичный пенджабец, заведующий отделением банка, охотно разложил передо мной книги регистрации. На каждого получившего заем заведена отдельная страница. На ней фотография должника, краткие сведения о нем, график с отметками о выплате ссуды.

Листаю книгу, и заведующий останавливает меня на страницах с записями о клиентах из племени кольта. Такие, к примеру, записи.

Мани, крестьянин из деревни Джандвар. Взял две тысячи рупий на покупку буйволицы. Каждый месяц регулярно выплачивает по 80 рупий.

Биджрам, плотник из деревни Тикри. Получил 1400 рупий в апреле 1978 года на покупку инструментов. За первый год выплатил почти 500 рупий.

Баггу из деревни Маноги. Крестьянин, у которого земли всего акр. В июне 1978 года получил займ в тысячу рупий на покупку пары волов. Выплачивает очень плохо, мало и с большими перерывами.

Заведующий объясняет, что максимальный размер займа — 2500 рупий под четыре процента «интереса» в год. Если кто-то выплачивает плохо и проверка подтверждает, что на то есть серьезные, уважительные причины, банк обращается к руководству проекта развития с предложением списать долг. Долг списывают, а чиновники проекта переводят банку компенсацию за убытки — у них на это есть средства.

В Найнбагхе действуют две школы на 30 окружающих деревень. В начальной 40 учеников, из них 6 кольта. В средней 160 учеников, из них 24 кольта. У директора средней школы Б. К. Л. Шриваставы я спросил, какая часть учеников-кольта, по его прошлому опыту, дотянет до выпускного двенадцатого класса?

— Примерно половина,— ответил директор.— По сравнению со многими другими племенными районами это хорошо.

Ближайшая от Найнбагха горная деревня — разбросанные по склону хутора, выселки, одиночные хижины под общим названием Татор. Она недалеко, но подниматься нужно по крутым горным тропам. А в жару, когда даже вездесущие вороны голоса не подают и нет ни деревца, чтобы передохнуть в его тени, удовольствия в таком походе мало.

Зато есть время оглянуться по сторонам, сделать для себя какие-то маленькие открытия. В побуревшей траве вокруг скошенных полей пылали ярко-голубыми, белыми и желтыми красками васильки и ромашки, совсем как наши.

Подошли к первым домам деревни Татор. Первым был небольшой хуторок, где живет всего одна семья кольта. Глава семьи, мужчина лет пятидесяти по имени Батту (тот самый, что первым раскрыл мне смысл татуировки), усадил меня на большой камень во дворе своего дома. После моих настойчивых просьб сам сел рядом. Без тени робости подошла жена хозяина — Ратту. На ней традиционная одежда женщин кольта: поверх длинной, почти до земли, широкой юбки выпущена блузка с длинными рукавами. В носу между ноздрями тяжелая серебряная серьга из нескольких чеканных звеньев, свисающая почти до самого низа подбородка.

Батту рассказывает, как десять лет работал за двухразовую еду и один комплект поношенной одежды с хозяйского плеча в год на семью раджпута Гопала Сингха. Так он отрабатывал долг в 1200 рупий, взятый для свадьбы сына. К тому времени, как вышел закон о списании долгов бедняков и отмене бесплатного труда, Батту выплатил хозяину треть долга — сын помог. Недавно власти выделили ему один акр земли. На других Ватту больше не работает, на своем участке дел хватает, урожаи хорошие. Семья его небольшая: он, жена и дочь.

Поднимаемся выше в горы, к другому хутору. В центре его почти замкнутым четырехугольником стоят вплотную друг к другу двухэтажные каменные дома трех семей раджпутов. По нижнему этажу вдоль всех строений вровень с фасадом идет терраса, а за ней в глубине дома хозяйственные помещения. Наверху жилые комнаты с красивыми фигурными окошками и резными ставнями, выходящими во внутренний двор. Наружная стена второго этажа со стороны двора расписана изящным разноцветным орнаментом. Все основательно, солидно. Детишки и подростки одеты по-городскому, хотя, честно говоря, ни по одежде, ни по женским украшениям, ни по обстановке внутри дома богачами таторских раджпутов назвать трудно.

Семьи кольта, несколько семей неприкасаемых-хариджанов и кузнецов живут за границей хозяйского блока. Раджпутов и нераджпутов в этом поселении по численности примерно поровну.

Удивило меня то, что ни один кольта из жилищ, построенных возле четырехугольника хозяйских строений, не работает на полях раджпутов.

— Наши деды и отцы,— говорили мне кольта в этих домах,— работали на раджпутов. Нам же нет расчета. У нас есть немного своей земли, а на стороне мы теперь можем больше заработать, чем у раджпутов. В горах строят много дорог. Если строительство государственное, оплата семь рупий за нормированный рабочий день. Частный подрядчик платит двенадцать рупий в день, но на него надо трудиться по десять-двенадцать часов в сутки без передыху.

— Конечно,— говорили мне,— не все кольта такие, как мы. Есть и в Таторе кольта, у которых нет ни клочка своей земли, они пристроились в чужих домах или живут в шалашах. Вот они и батрачат на раджпутов. Хотите их увидеть, поднимайтесь выше в горы.

Силы, чтобы взобраться выше, еще были, но времени оставалось только на то, чтобы хоть немного порасспросить кольта об их житье-бытье.

Хозяин одного из домов, сорокалетний Течку, держится со спокойным достоинством. Он радушен и гостеприимен. Просит не садиться на сбитую из досок террасу под навесом, пока жена не расстелит рогожную циновку. Вид у Течку усталый. Он только что пришел со своего поля (полтора акра), где жал серпом созревшую пшеницу.

— Соберу урожаи,— говорит Течку,— и пойду работать на строительство дороги. Потом снова на свое поле. А там уже декабрь, праздник «маг» — целый месяц будем отдыхать и веселиться. Зарежем по такому случаю свинью...

Н. Ковалев / Фото автора

(обратно)

В тупике. Май Шевалль и Пер Вале

Утром двадцать седьмого декабря Меландер выглядел таким разочарованным и озадаченным, что Гюнвальд Ларссон нашел необходимым спросить:

— Что с тобой? Не попался миндаль в рождественской каше?

— С кашей и миндалем мы покончили двадцать лет назад, когда поженились,— ответил Меландер.— Нет, просто до сего времени я никогда не ошибался.

— Когда-то же надо начать,— утешил его Рённ.

— Да, конечно. Но я все равно не понимаю.

— Чего ты не понимаешь? — спросил, входя в комнату, Мартин Бек.

— Случая с Ёранссоном. Как я мог ошибиться?

— Я вот вернулся с Вестберга,— сказал Мартин Бек,— и узнал об одной вещи, которая может тебя утешить.

— Что именно?

— В деле об убийстве Тересы не хватает одной страницы. А если быть точным — тысяча двести сорок четвертой.

В три часа пополудни Колльберг остановился перед автомобильной фирмой в Сёдертелье. В кармане у него лежала чуть подретушированная фотография с рекламного рисунка «моррис минор» модели пятидесятых годов. Из трех свидетелей, видевших машину на Стадехагсвеген шестнадцать с половиной лет назад, двое уже умерли — полицейский и механик. Однако лучший эксперт, мастер автомобильной мастерской, был жив-здоров и работал в Сё-дертелье.

Колльберг подошел к нему и, даже не показывая своего удостоверения, просто положил на стол фотографию:

— Что это за машина?

— «Рено КВ-4». Старый шарабан.

— Вы уверены?

— Конечно, уверен. Я никогда не ошибаюсь.

— Благодарю,— сказал Колльберг и протянул руку за фотографией.

Мужчина озадаченно посмотрел на него и сказал:

— Постойте, вы хотите меня обмануть?

Он присмотрелся внимательней к фотографии и секунд через пятнадцать произнес:

— Нет, это не «рено». Это «моррис». «Моррис-минор». Но с этой фотографией что-то не в порядке.

— Да,— ответил Колльберг.— Она немного подретуширована, словно сделана при плохом освещении или в дождь.

Мужчина вытаращил глаза.

— Слушайте, кто вы?

— Из полиции,— ответил Колльберг.

— Как я не догадался? — сказал мужчина.— Ранней осенью здесь уже был один полицейский.

Под вечер того же дня, в половине шестого, Мартин Бек собрал своих ближайших сотрудников на совещание. Нурдин и Монссон уже возвратились, следовательно, можно сказать, что команда была в полном составе.

— Так, недостает одной страницы,— удовлетворенно сказал Меландер.— Кто же ее взял?

Мартин Бек и Колльберг быстро переглянулись.

— Кто-либо из вас может сказать о себе, что он мастер производить обыск? — спросил Мартин Бек.

— Я,— вяло ответил Монссон.— Когда где-то что-то пропадает, обязательно найду.

— Чудесно,— молвил Мартин Бек.— Обыщешь квартиру Оке Стенстрёма на Чёрховсгатан.

— Что же мне там искать?

— Страницу из полицейских протоколов,— сказал Колльберг.— Ее номер — тысяча двести сорок четыре, а в тексте, возможно, фигурирует Нильс Эрик Ёранссон.

— Пойду завтра,— сказал Монссон.— Днем лучше искать.

— Прекрасно,— ответил Мартин Бек.

На следующий день в два часа на столе у Мартина Бека зазвонил телефон.

— Привет, это Пер Монссон. Я в квартире Стенстрёма. Здесь нет той страницы.

— Ты уверен?

— Конечно,— обиженно сказал Монссон.— Но уверены ли вы, что это он ее взял?

— По крайней мере, так думаем.

— Гм, тогда поищу в другом месте,— сказал Монссон.

Мартин Бек потер пальцами лоб и спросил:

— Где это «в другом месте»?

Но Монссон уже положил трубку.

— Ведь в архиве должна быть копия,— сказал Гюнвальд Ларссон,— или в прокуратуре.

Поиски протоколов по делу Тересы начались после рождества, но наступил новый, 1968 год, прошло некоторое время, прежде чем они дали какой-то результат.

Только утром пятого января кипа запыленных бумаг очутилась на столе у Мартина Бека. Не надо было иметь глаз детектива, чтобы сразу узнать, что их извлекли из самых глубоких закутков архива и что много лет их не касалась ни одна человеческая рука.

Мартин Бек быстро переворачивал бумаги и нашел тысяча двести сорок четвертую страницу. Колльберг наклонился через плечо Мартина Бека и стал читать вместе с ним:

«Допрос продавца Нильса Эрика Ёранссона 7 августа 1951 года.

О себе Ёранссон говорит, что в настоящее время работает в фирме „Всеимпорт": Холлендарегатан, 10, Стокгольм.

Ёранссон признался, что с Тересой Камарайо встречался два раза. Первый раз — в квартире на Свартсмангатан, где присутствовало много других лиц. Из них он помнит только какого-то Биргера Свенссона-Раска. Вторично Ёранссон встретился с нею в погребке на Холлендарегатан. Ёранссон говорит, что не помнит точной даты, но уверяет, что эти встречи имели место через несколько дней одна после другой где-то в конце ноября и в начале декабря прошлого, то есть 1950 года.

Со 2 по 13 июня Ёранссон находился в Экшё, куда поехал на своей собственной машине номер А 6310 и, выполнив задание — продав партию одежды для фирмы, где он работал,— возвратился в Стокгольм. Ёранссон имеет машину марки «моррис-минор», модель 1949 года. Допрошенный прочитал протокол и согласился с ним.

Вел допрос (подпись).

Нахождение Ёранссона в Экшё подтверждает персонал городской гостиницы. Допрошенный по этому поводу бармен названной выше гостиницы Сверкер Юнссон свидетельствует, что 10 июня Ёранссон сидел в гостиничном ресторане до 23.30, пока ресторан не закрыли. Ёранссон был пьян. Показания Сверкера Юнссона подтвержают записи в гостиничном счете Ёранссона».

— Ну вот,— сказал Колльберг,— все ясно.

— Что ты теперь думаешь делать?

— То, что не успел сделать Стенстрём. Поехать в Экшё.

Колльберг ехал целую ночь, триста тридцать пять километров в метель, по заносам, но не очень устал. Городская гостиница около рынка оказалась старинным зданием, которое чудесно вписывалось в идиллическую картину зимнего городка, словно взятую с праздничной открытки. Бармен Сверкер Юнссон умер десять лет назад, но копия гостиничного счета не потерялась, хотя нашлась лишь через несколько часов в запыленной картонной коробке на чердаке.

Счет подтверждал, что Ёранссон жил в гостинице одиннадцать суток. Он ежедневно ел и пил в гостинице и подписывал ресторанные счета, которые добавлены к плате за проживание. Были и другие добавления, например, счет за телефонный разговор, но номер, по которому звонил Ёранссон, не был указан. Однако внимание Колльберга сразу привлекло кое-что другое.

Шестого июня 1951 года гостиница в счет Ёранссона внесла пятьдесят две кроны и двадцать пять ере, выплаченные одной автомастерской. Сумма предназначалась «за ремонт и буксирование».

— Существует ли эта мастерская в настоящее время? — спросил Колльберг хозяина гостиницы.

— Да-да, и на протяжении двадцати пяти лет не меняла владельца. Поезжайте в направлении Лонганеса и...

Человек, что двадцать пять лет держал мастерскую, недоверчиво посмотрел на Колльберга.

— Говорите, шестнадцать с половиной лет назад? Как же я, черт возьми, могу помнить, кому тогда ремонтировал машину?

— А вы не ведете запись?

— Веду. С этим у меня все в порядке.

Где-то за полчаса хозяин автомастерской нашел старую книгу. Он не хотел выпускать ее из рук, а осторожно листал страницы сам, пока нашел необходимую дату.

— Шестое июня,— молвил он.— Вот эта запись. Машину взяли от гостиницы, так и есть. Разрядился аккумулятор. Это стоило владельцу пятьдесят две кроны и двадцать пять ере с пригоном и всем.

Колльберг ждал.

— С пригоном,— пробормотал хозяин мастерской.— Какая бессмыслица! Мог вынуть аккумулятор и сам его привезти.

— По машине есть какие-то данные?

— Есть. Постойте... сейчас. Трудно прочитать. Кто-то мазанул масляным пальцем по номеру. Во всяком случае, машина была стокгольмская

— Вы не знаете, какой марки?

— Почему же, «форд-ведетта».

— А не «моррис-минор»?

— Если здесь написано «форд-ведетта», то так и было, могу присягнуть,— ответил хозяин мастерской.— «Моррис-минор»? Да это же чертовская разница!

Когда Колльберг возвратился в гостиницу в Экшё, был уже вечер. Он замерз, проголодался и устал, поэтому не сел за руль машины, а взял себе номер в гостинице. Потом искупался и заказал обед, а ожидая, пока ему принесут еду, два раза поговорил по телефону. Сперва с Меландером.

— Ты не мог бы мне сказать, у кого из перечисленных в списке лиц была в июне пятьдесят первого машина? И какой марки?

— Мог бы. Завтра утром скажу.

— И какого цвета был «моррис» у Ёранссона?

— Хорошо.

Потом он позвонил Мартину Беку.

— У Ёранссона не было «морриса» в то время. У него была другая машина.

— Стенстрём это уже знал.

— Поручи кому-нибудь выяснить, кто был владельцем фирмы на Холлен-дарегатан, когда там работал Ёранссон, и чем она торговала?

— Хорошо.

— Я вернусь завтра после обеда.

Рённ думал об Ульссоне и о счете из ресторана, найденном среди вещей Ёранссона. Во вторник после обеда у него блеснула одна мысль, и, как обычно, когда его что-то беспокоило, он пошел к Гюнвальду Ларссону.

— Я вот думаю о той записке с инициалами «Б. Ф.»,— сказал Рённ.— В списке знакомых Тересы, что составили Меландер с Колльбергом, есть три лица с такими инициалами: Бу Фростенссон, Бенгт Фредрикссон и Бьёрн Форсберг.

— Ну и что?

— Следовало бы незаметно посмотреть на них: может, кто похож на Ульссона.

— А ты знаешь, где их найти?

— Наверно, Меландер знает.

Меландер в самом деле знал. В течение двадцати минут он выяснил, что Форсберг находится дома, а после второго завтрака собирается в свою контору. В двенадцать он должен обедать с клиентом в «Амбассадоре». Фростенссон был на киностудии, где снимался в небольшой роли.

— А Фредрикссон, наверное, тянет пиво в кафе «Тиан». По крайней мере, в такое время он всегда там сидит.

— Я поеду с вами,— довольно неожиданно заявил Мартин Бек.

Бенгт Фредрикссон действительно сидел в пивной в Старом городе. Он был очень полный, имел пышную, взлохмаченную рыжую бороду и косматую седую шевелюру.

В большом павильоне киностудии в Сольне руководитель съемок повел их длинными запутанными коридорами в дальний угол.

— Фростенссон занят в пятиминутном эпизоде,— сказал он.— Это будет его единственная реплика в фильме.

Мартин Бек, Рённ и Гюнвальд Ларссон остановились вдали, но в ярком свете рефлекторов хорошо видели сцену за перепутанными кабелями и подвижными кулисами. Сцена, вероятно, изображала интерьер лавки.

— Внимание! — заорал режиссер.— Тихо! Камера!

Мужчина в колпаке пекаря и в белом халате вышел на свет и сказал:

— Ладно. Что вы желаете?

Фростенссону пришлось пять раз повторять свою единственную реплику. Это был худой лысый мужчина, он запинался, уголки рта и веки у него нервно дергались.

Через полчаса Гюнвальд Ларссон остановил машину за двадцать пять метров от ограды виллы Бьёрна Форсберга в Стоксунде. Мартин Бек и Рённ пригнулись на заднем сиденье. Через открытую дверь гаража можно было увидеть черный «мерседес» новейшей модели.

— Он скоро должен выйти, если не хочет пропустить обед со своим клиентом,— сказал Гюнвальд Ларссон.

Они ждали минут пятнадцать, когда дверь виллы открылась и на лестницу вышел мужчина в сопровождении светловолосой женщины с девочкой лет семи. Он поцеловал женщину в щеку, поднял девочку и прижал к себе. Потом пружинистым быстрым шагом направился к гаражу, сел в машину.

Бьёрн Форсберг был высокий стройный мужчина с красивым, словно с картинки иллюстрированного еженедельника, лицом. В сером плаще, с волнистыми, зачесанными назад волосами, он казался моложе своих сорока восьми лет.

— Как Ульссон,— сказал Рённ.— Особенно похожи фигура и одежда, то есть плащ.

— Угу,— буркнул Гюнвальд Ларссон.— Только разница в том, что Ульссон носит свою тряпку уже три года и заплатил за нее три сотни на распродаже залежавшихся товаров, а этот за свой плащ отдал, наверное, тысячи три. Но такие, как Шверин, не видят подобной разницы.

Все расчеты Колльберга мгновенно полетели кувырком. Во-первых, он проспал дольше, чем думал, а во-вторых, погода совершенно испортилась. В половине второго он еще только достиг мотеля около Линчёпинга. Там он выпил кофе, съел булочку и позвонил в Стокгольм.

— Ну что ты выяснил?

— Только у девятерых из них были машины летом пятьдесят первого,— ответил Меландер.— Леннарт Линдгрен — новый «фольксваген», Рюне Бенгтссон — «паккард-49», Ян Карлссон — «ДВК-38», Уве Эрикссон — старый «опель-капитан», Бьёрн Форсберг — «форд-ведетта-49» и...

— Постой. Еще кто-либо имел такую машину?

— «Ведетту»? Никто.

— Достаточно.

— Первичная окраска ёранссоновского «морриса» светло-зеленая. Но он мог и перекрасить ее.

— Хорошо. Можешь связать меня с Мартином?

— Еще только одно. Ёранссон отдал в толето свою машину на лом. Ее номер вычеркнут из списка пятнадцатого августа, всего через неделю после того, как он давал показания в полиции.

Колльберг бросил в автомат еще крону и, пока в трубке потрескивало, нетерпеливо думал о том, что его еще ожидают двести километров дороги.

— Да, у телефона комиссар Бек.

— Привет. Так чем та фирма торговала?

— Думаю, что краденым товаром. Но это никогда не удавалось доказать. У нее было несколько агентов, которые ездили по стране и сбывали одежду и другие вещи в провинциях.

— А кто был ее хозяином?

— Бьёрн Форсберг.

Колльберг немного подумал, потом сказал:

— Передай Меландеру, чтобы он все свое внимание обратил на Форсберга. И попроси Ельма, чтобы он или кто-то другой подождал в лаборатории, пока я вернусь. Мне надо сделать анализ одной вещи.

Было уже почти пять, а Колльберг еще не приехал. Меландер вошел к Мартину Беку, держа в одной руке трубку, а в другой свои записи. Он сразу начал рассказывать:

— Бьёрн Форсберг женился семнадцатого августа пятьдесят первого года на Эльзе Беатриче Хоканссон, единственной дочери Магнуса Хоканссона, директора фирмы, которая торговала строительными материалами. Форсберг сразу покончил со своей сомнительной деятельностью типа руководства фирмы на Холлендарегатан. Он старательно взялся за работу, изучил торговлю, экономику и стал находчивым предпринимателем. Когда десять лет тому назад Хоканссон умер, дочь унаследовала все его имущество и фирму, но Форсберг стал ее директором-исполнителем еще в середине пятидесятых годов. В пятьдесят девятом году он приобрел виллу в Стоксунде. Она стоила ему где-то с полмиллиона.

Мартин Бек спросил:

— Как долго он знал эту девушку, прежде чем женился на ней?

— Кажется, они встретились в марте пятьдесят первого,— ответил Меландер.— Форсберг был любителем зимнего спорта. В конце концов, он им и остался. Его жена также. То была как будто так называемая любовь с первого взгляда. Потом они часто встречались до свадьбы, и он бывал в доме ее родителей. Тогда ему было тридцать два года, а Эльзе Хоканссон двадцать пять.

Меландер перевернул листок в своих записях.

— Их супружеская жизнь ничем не омрачалась. Имеют троих детей: двух мальчиков, тринадцати и двенадцати лет, и семилетнюю девочку. Свою машину «форд-ведетта» Форсберг продал сразу после свадьбы и купил «линкольн». С того времени у него было много разных машин.

Меландер закончил и закурил трубку.

— Это уже все?

— Есть еще одна деталь. Мне кажется, важная. Бьёрн Форсберг был добровольцем в финской войне сорокового года. Тогда ему был двадцать один год, и он пошел на фронт сразу после службы в армии здесь, у нас. Он происходит из буржуазной семьи и подавал большие надежды.

— О"кэй, наверное, это он.

— Похоже на то,— молвил Меландер.

— Кто здесь еще есть?

— Гюнвальд Ларссон, Рённ, Нурдин и Эк. Проверим его алиби?

— Вот именно,— сказал Мартин Бек.

Колльберг добрался до Стокгольма только в семь часов. Прежде всего он поехал в лабораторию и оставил там журнал из автомобильной мастерской.

— У нас нормированный рабочий день,— недовольно молвил Ельм.— До пяти.

— Ты нас очень обяжешь, если...

— Ну хорошо, хорошо. Я скоро позвоню. Надо прочитать номер машины?

— Да. Я буду на Кунгсхольмсгатан.

Колльберг и Мартин Бек еще не успели и словом перемолвиться, как позвонил Ельм.

— Шесть, семь, ноль, восемь,— коротко сказал он.

— Замечательно.

— Это была легкая работа. Ты мог бы и сам прочитать.

Колльберг положил трубку. Мартин Бек вопросительно посмотрел на него.

— Так. Ёранссон ездил в Экшё на машине Форсберга. Здесь нет сомнения. Как там с его алиби?

— Слабовато. В июне пятьдесят первого он жил в отдельной однокомнатной квартире на Холлендарегатан, в том самом доме, где размещалась его загадочная фирма. На допросе он сказал, что вечером десятого июня был в Нортелье. Видимо, он на самом деле был там. Его видели в семь часов несколько лиц. Потом он согласно его же словам возвратился последним поездом домой и прибыл в Стокгольм в половине двенадцатого ночи. Сказал также, будто бы одолжил машину одному из своих агентов, что тот тоже подтвердил.

— Но старательно избегал упоминания, что поменялся машиной с Ёранссоном.

— Да,— молвил Мартин Бек.— Следовательно, у него был «моррис» Ёранссона, а поэтому дело предстает в совсем ином свете. Он мог легко добраться до Стокгольма за полчаса. Машина обычно стояла во дворе того дома, где размещалась фирма, и невозможно проверить, была ли она тогда там. Зато мы узнали, что в доме есть морозильная камера, где лежали меха, официально принятые на сохранность летом, а на самом деле, наверное, краденые. Как ты считаешь, для чего он поменял машину?

— Это просто объяснить,— сказал Колльберг.— Ёранссон вез с собой много одежды и всякого барахла. А в «ведетте» Форсберга в три раза больше места, чем в «моррисе».

Он немного помолчал и добавил:

— Ёранссон, видимо, спохватился уже потом. Возвратившись, он узнал обо всем и сообразил, что ту машину держать небезопасно. Поэтому он после допроса в полиции сразу же отдал ее на лом.

— А что говорил Форсберг о своих отношениях с Тересой? — спросил Мартин Бек.

— Что впервые встретил ее на танцах осенью пятидесятого года, а потом виделся с нею несколько раз — сколько именно, не помнит. А когда познакомился со своей будущей женой, Тереса перестала его интересовать.

— Так и сказал?

— Дословно. Как ты думаешь, зачем он ее убил? Чтобы избавиться от нее?

— Возможно. Ведь все говорили, что она была навязчива.

— Разумеется. А потом ему выпало непостижимое счастье: свидетели перепутали марку машины. Форсберг наверняка узнал об этом. Фактически мог чувствовать себя в безопасности, только Ёранссон его беспокоил.

— Ёранссон и Форсберг были приятелями,— сказал Мартин Бек.

— А далее все затихло до тех пор, пока Стенстрём не начал ворошить дело Тересы и не получил от Биргерссона неожиданную информацию. Следователь понял, что Ёранссон, единственный из всех причастных к тому делу, имел «моррис-минор». Да еще той же самой окраски. Стенстрём по собственной инициативе допросил многих лиц и начал наблюдать за Ёранссоном. Конечно, он быстро заметил, что Ёранссону кто-то давал деньги, и пришел к выводу, что это, видимо, убийца Тересы Камарайо. Ёранссон начал все больше и больше нервничать... Кстати, знаем ли мы, где он жил с восемнадцатого октября до тринадцатого ноября?

— Да, на барже на озере Клара. Нурдин сегодня утром нашел это место.

Колльберг кивнул.

— Стенстрём рассчитал, что Ёранссон рано или поздно приведет его к убийце, потому и наблюдал за ним день за днем и, наверное, не прячась. И как оказалось, имел основания. Для него самого все закончилось катастрофой. Если бы он пораньше поехал в Экшё...

Колльберг замолчал. Мартин Бек задумчиво потирал переносицу большим и указательным пальцами правой руки.

— Да, как будто все сходится,— сказал он,— даже психологически. Остается девять лет до того времени, когда по делу Тересы за давностью не будут привлекать к ответственности. А убийство — единственное преступление, которое может принудить более или менее нормального человека впасть в крайность, лишь бы его не изобличили. Кроме того, Форсбергу есть что терять.

— Знаем ли мы, что он делал вечером тринадцатого ноября?

— Да, он убил всех тех людей в автобусе, а среди них Стенстрёма и Ёранссона, которые в этой ситуации были для него смертельно опасными. Но фактически мы знаем только то, что он имел возможность совершить это убийство.

— Откуда мы это знаем?

— Гюнвальду посчастливилось перехватить служанку Форсберга. Каждый понедельник вечером она свободна. Ночь с тринадцатого на четырнадцатое она провела у своего приятеля. Из того же источника нам стало известно, что жена Форсберга была тогда на женском собрании. Следовательно, Форсберг должен был сидеть дома, так как они никогда не оставляли детей одних.

— А какое, по-твоему, у него психическое состояние? — спросил Колльберг.

— Видимо, очень плохое. На грани срыва.

— Речь идет о том, достаточно ли у нас материала, чтобы арестовать его,— сказал Колльберг.

— За автобус недостаточно,— ответил Мартин Бек.— Но мы можем его арестовать как лицо, на которое падет подозрение в убийстве Тересы Камарайо.

— Когда?

— Завтра до обеда.

— Где?

— В его конторе. Как только он явится туда. Нет надобности делать это при жене и детях, а особенно когда он в состоянии крайнего отчаяния.

— Как?

— Как можно деликатнее. Без стрельбы и выламывания дверей.

Колльберг немного подумал и поставил последний вопрос:

— Кто?

— Я и Меландер.

Когда Мартин Бек и Меландер зашли в приемную, блондинка возле коммутатора за мраморным столиком отложила пилочку для ногтей.

Кабинет Бьёрна Форсберга помещался на шестом этаже дома на Кунг-сгатан.

Было еще только пять минут десятого, а они знали, что Форсберг обычно не приходит раньше чем в половине десятого.

— Сейчас придет его секретарша,— сказала блондинка.— Будьте добры, садитесь и подождите.

В глубине приемной, за спиной у телефонистки, вокруг длинного стола, покрытого стеклом, стояло несколько кресел. Мартин Бек с Меландером повесили пальто и сели.

В комнате было шесть дверей без табличек. Одна из них приоткрытая. Мартин Бек поднялся, заглянул в нее и исчез в комнате. Меландер вынул трубку, табак и закурил. Мартин Бек вернулся и снова сел.

Они ожидали молча. Время от времени тишину прерывал лишь голос телефонистки и щелканье коммутатора, когда она соединяла собеседников. Да еще доносился приглушенный уличный шум. Мартин Бек листал какой-то технический журнал. Меландер, держа трубку и зажмурив глаза, отдыхал в кресле.

В двадцать минут десятого в приемную зашла женщина в шубе, сапогах и с большой сумкой через плечо.

Женщина едва кивнула головой телефонистке и быстрыми шагами подошла к приоткрытой двери. На ходу она равнодушно посмотрела на посетителей и закрыла дверь за собой.

Еще через десять минут пришел Форсберг.

Он был одет точно так же, как в предыдущий день, и шел быстро и энергично. Он хотел повесить свой плащ, когда заметил Мартина Бека и Меландера. На миг он застыл, но быстро овладел собой, повесил плащ и подошел к ним.

Мартин Бек и Меландер одновременно поднялись. Бьёрн Форсберг вопросительно свел брови. Он уже хотел что-то сказать, но Мартин Бек опередил его:

— Комиссар Бек. А это старший следователь Меландер. Мы хотели бы поговорить с вами.

— Очень приятно,— ответил Форсберг,— заходите.

Он казался совсем спокойным, даже веселым. Пропустив их в дверь, он кивнул секретарше и сказал:

— Добрый день, госпожа Шельд. Мы с вами поговорим потом. Я только отпущу этих господ.

Он провел их в свой кабинет, просторный, светлый и элегантно обставленный. Почти весь пол покрывал толстый серый ковер. Большой полированный стол был пуст. Два телефона и диктофон размещались на столике рядом с черным кожаным креслом. На широком подоконнике стояли четыре фотографии в оловянных рамках — жены и троих детей. На стене между окнами висел портрет, написанный маслом, наверное, покойного тестя. Бар, стол для совещаний с графином и стаканами на подставке, кушетка, стеклянный шкаф с книгами и фарфоровыми безделушками, сейф, вмонтированный в стену.

Все это Меландер приметил, пока Бьёрн Форсберг уверенной походкой шел к своему столу.

Бьёрн Форсберг стал за столом, оперся на него левой рукой, наклонился и правую руку засунул в ящик. Когда он ее вынул, пальцы его сжимали пистолет.

Глядя на Мартина Бека почти веселыми глазами, Бьёрн Форсберг засунул пистолет как можно глубже в рот, сжал губы вокруг блестящего дула и нажал на спусковой крючок.

Все это произошло так быстро, что Мартин Бек и Меландер успели пройти только половину расстояния от двери до стола, когда Бьёрн Форсберг свалился на него.

Пистолет был снят с предохранителя, крючок стоял на взводе, он резко щелкнул, но пуля не вылетела из ствола. Она оставалась в гильзе. А патрон лежал в правом кармане брюк Мартина Бека вместе с еще пятью, вынутыми из пистолета.

Мартин Бек вынул патроны, покрутил их пальцами и прочитал надпись вокруг капсюля: «Металлверкен-38». Патроны были шведские, но пистолет американский: «Смит энд Вессон 38 спешиал», сделанный в Спрингфилде, штат Массачусетс.

Бьёрн Форсберг лежал, прижавшись лицом к блестящей поверхности стола. Он весь дрожал. Потом свалился на пол и закричал.

— Позвоните в «Скорую помощь»,— сказал Меландер.

Вот так Рённу снова пришлось сидеть со своим магнитофоном в отдельной палате Каролинской больницы. Только не в травматологическом отделении, а в психиатрическом, и рядом с ним дежурил не несносный Ульхольм, а Гюнвальд Ларссон.

Бьёрна Форсберга лечили разными способами, успокоительными уколами и тому подобным, и психиатр, наблюдая за его состоянием, уже несколько часов сидел в палате. Однако пациент все время повторял только одно:

— Почему вы не дали мне умереть?

Он повторял эти слова уже бесчисленное количество раз и снова сказал:

— Почему вы не дали мне умереть?

— А ты подумай,— пробормотал Гюнвальд Ларссон.

Врач укоризненно посмотрел на него.

Откровенно говоря, они бы здесь не сидели, если бы врачи не заявили, что Форсберг может умереть. Они сказали, что пациент перенес очень сильный шок, что у него слабое сердце и каждую минуту можно ожидать сердечного приступа, который его убьет.

— Почему вы не дали мне умереть? — спросил Форсберг.

— А почему вы не дали жить Тересе Камарайо? — спросил Гюнвальд Ларссон.

— Потому что больше не мог. Я вынужден был от нее избавиться.

— Ну хорошо,— терпеливо сказал Рённ,— а почему вы вынуждены были от нее избавиться?

— Я не имел иного выбора. Она бы разбила мне жизнь.

— Ну, кажется, она и так разбита,— молвил Гюнвальд Ларссон.

Врач строго посмотрел на него.

— Вы не понимаете,— сказал Форсберг.— Я велел ей больше не приходить. Даже дал денег, хотя у самого не очень много было, а она все-таки...

— Что вы хотели сказать? — мягко спросил Рённ.

— Она меня преследовала. Когда я в тот вечер вернулся домой, она лежала в моей кровати. Она знала, где я обычно кладу запасной ключ, и залезла в квартиру. А моя жена... моя невеста должна была вот-вот прийти. Не было другого выхода...

— А потом?

— Я вынес ее в холодильную камеру.

— И вы не боялись, что там ее кто-нибудь найдет?

— От камеры было только два ключа. Один у меня, а второй у Ниссе Ёранссона. А Ниссе тогда не было.

— Сколько вы ее там держали? — спросил Рённ.

— Пять суток. Я ждал, пока пойдет дождь.

— Так, дождь вы любите,— заметил Гюнвальд Ларссон.

— Как вы не понимаете? Она же в один миг разбила бы мою жизнь. Все разрушила бы, что я запланировал.

Рённ кивал головой. Пока все шло наилучшим образом.

— Где вы взяли автомат? — внезапно спросил Гюнвальд Ларссон.

— Привез его с войны.— Форсберг какое-то время помолчал.— Я убил им троих большевиков.

— А где он теперь?

— Там, где его никто не найдет. — Как вы относились к Нильсу Эрику Ёранссону? — спросил Рённ.

— Ниссе был хороший парень. Я был для него как отец.

— А все-таки убили его.

— Он угрожал моему существованию, Существованию моей семьи. Всему, ради чего я жил. Всему, что у меня было. Не было иного выхода. Но я умертвил его быстро и безболезненно, Не мучил так, как вы меня мучите.

— А Ниссе знал, что это вы убили Тересу? — спросил Рённ.

— Догадывался,— молвил Форсберг.— Ниссе был неглупый парень. И добрый товарищ. Я дал ему десять тысяч крон и новую машину, когда женился. И мы разлучились навсегда…

— Навсегда?

— Да. От него все это время не было никаких вестей. Вплоть до этой осени. А осенью он позвонил и сказал, что кто-то наблюдает за ним днем и ночью. Он был напуган и без денег. Деньги он получил. Я пробовал уговорить его, чтобы он выехал за границу.

— А он не согласился?

— Нет. Он уже слишком опустился морально. И был напуган до смерти. Боялся, что, когда он выедет, на него падет подозрение.

— Поэтому вы его убили?

— Я вынужден был его убить. Ситуация не оставила мне выбора. Он бы разрушил мою жизнь. Будущее моих детей. Решительно все. Он не хотел этого, но был слабый, напуганный, на него нельзя было положиться. Я знал, что рано или поздно он придет ко мне искать защиты. И этим меня погубит. Или же его схватит полиция и заставит все рассказать. Он был наркоман, слабый, ненадежный человек. Полиция мучила бы его, пока он не сказал бы все, что знал.

— Полиция не имеет привычки мучить людей,— сказал Рённ,

Форсберг впервые повернул голову в его сторону. Руки и ноги у него были связаны ремнями. Он посмотрел на Рённа и сказал:

— А как назвать то, что вы делаете со мной?

Рённ опустил глаза.

— Где вы сели в автобус? — спросил Гюнвальд Ларссон.

— На Кларабергсгатан. Перед универмагом Олена.

— Как вы добрались до Стокгольма?

— Машиной. Я ее оставил около конторы.

— Откуда вы знали, в каком автобусе будет ехать Ёранссон?

— Он позвонил мне, и я с ним договорился.

— Иными словами, вы ему сказали, как он должен поступить, чтобы его убили? — спросил Гюнвальд Ларссон.

— Как вы не понимаете, что я не имел выбора? Кроме того, я сделал это . гуманно, он ничего не понял и не заметил.

— Гуманно? Какая же это гуманность?

— Вы не можете оставить меня в покое?

— Еще нет. Прежде расскажите про автобус.

— Хорошо. А тогда вы оставите меня? Обещаете?

Рённ посмотрел на Гюнвальда Ларссона и сказал:

— Да, обещаем,

— Ниссе позвонил мне в контору в понедельник утром. Он был в отчаянии, заявил, что преследователь не спускает с него глаз. Я понял, что долго он не выдержит. Я знал, что вечером жены и служанки не будет дома. И погода была такая, как надо. Дети ложатся спать рано, так вот я...

— Что вы?

— Я сказал Ниссе, что хочу сам посмотреть на его преследователя, сказал, чтоб он заманил его в Юргорден, подождал там двухэтажный автобус, сел в него в десять часов и проехал до конечной остановки. За четверть часа перед выездом он должен был позвонить мне в контору. Я выехал из дому в девять, поставил на стоянке машину, зашел в контору и там подождал звонка. Я не включал света, Ниссе позвонил, как мы и договорились. Я спустился вниз на улицу и подождал, пока подъедет автобус,

— Вы присмотрели это место заранее?

— Я ездил тем маршрутом днем. И рассчитывал, что до конечной остановки будет ехать всего несколько пассажиров. Конечно, было бы лучше, чтобы в автобусе остались только Ниссе, его преследователь, водитель и еще кто-нибудь,

— Кто-нибудь еще? — сказал Гюнвальд Ларссон,— А кто именно?

— Все равно кто. Для видимости.

Рённ посмотрел на Гюнвальда Ларссона и покачал головой. Потом повернулся к Форсбергу и спросил:

— А что вы чувствовали?

— Всегда тяжело на что-то решаться. Но у меня такая натура, что когда я что-то надумаю сделать, то...

— Следовательно, вы заранее решили убить Ёранссона и следователя Стенстрёма, не так ли? — спросил Гюнвальд Ларссон.

— Так.

— А откуда вы знали, что Стенстрём полицейский?

— Я за ним давно наблюдал. Незаметно для Ниссе.

— Как вы узнали, что он работает по собственному почину?

— Его никто не сменял. И я сделал вывод, что он работает один. Для карьеры.

Гюнвальд Ларссон минуту помолчал.

— Вы сказали Ёранссону, чтобы он не брал никаких документов? — наконец спросил он.

— Да, еще когда он звонил мне первый раз, я велел ему не брать никаких документов.

— Как вы научились открывать двери автобуса?

— Я наблюдал, как это делает водитель.

— Где именно вы сидели в автобусе? Внизу или наверху?

— Наверху. Там больше никого не было.

— А потом вы сошли по лестнице с автоматом?

— Да. Я спрятал его под плащом, чтобы Ниссе и те, кто сидел сзади, ничего не заметили. А все-таки один пассажир поднялся. К этому надо было быть готовым.

— А если бы автомат отказал? Насколько я помню, эти старые хлопушки часто подводили.

— Я был уверен, что он выстрелит. Я знал свое оружие, да и проверил его, когда брал в контору.

— А когда вы его взяли туда?

— За несколько недель перед тем.

— А до этого где держали?

— В чемодане на чердаке. Вместе с другими своими трофеями.

— Как вы покинули место преступления после того, как убили всех пассажиров?

— Я побежал на восток по Норра Сташунсгатан, сел около Хага в такси, забрал от конторы машину и поехал в Стоксунд.

— А до того как сесть в такси, выбросили автомат? — спросил Гюнвальд Ларссон.— Не волнуйтесь, мы его найдем.

Форсберг ничего не сказал.

— Что вы чувствовали? — снова спросил Рённ.— Когда стреляли?

—Я защищал себя, свою семью, свой дом и свое предприятие. Вы когда-нибудь сидели с оружием в руках, зная, что через пятнадцать секунд вам надо броситься в окоп, полный врагов?

— Нет, не сидел,— ответил Рённ.

— Тогда вы ничего не понимаете! — крикнул Форсберг.— И довольно вам болтать! Как такой болван может меня понять!

— Больше я не разрешаю производить допрос,— вмешался врач.— Его надо забрать на процедуры.

Он нажал кнопку звонка, и в палату зашли двое санитаров. Форсберг продолжал кричать, пока его кровать выкатывали в коридор.

Рённ начал укладывать магнитофон.

— Ненавижу таких подлецов,— вдруг заявил Гюнвальд Ларссон.

— Что?

— Я тебе скажу то, чего никогда никому не говорил,— молвил Гюнвальд Ларссон.— Мне жаль почти каждого, с кем меня сводит моя работа. Они какие-то затравленные, жалеют, что вообще родились на свет. Не их вина, что они ничего не понимают, что им нет счастья в жизни. Вот такие типы, как этот, разрушают их жизнь. Самовлюбленные свиньи, которые думают только о своих деньгах, своем доме, своей семье и своем так называемом положении. Которые считают, что могут издеваться над другими только потому, что им посчастливилось завладеть лучшим положением. Таких типов бесчисленное множество, только большинство из них не такие глупые, чтобы душить португальских проституток. Поэтому мы с ними никогда не имеем дела. Нам приходится видеть только их жертвы. Этот тип — исключение.

— Да, наверное, ты говоришь правду,— сказал Рённ.

Они вышли из палаты. В глубине коридора перед одной дверью стояли двое полицейских, скрестив руки на груди.

— Ага, это вы,— буркнул Гюнвальд Ларссон.— И в самом деле эта больница уже на территории Сольны.

— Вы его все же поймали,— сказал Квант.

— Наконец,— добавил Кристианссон.

— Не мы,— сказал Гюнвальд Ларссон,— главную работу выполнил Стенстрём.

Где-то через час Мартин Бек с Колльбергом сидели в кабинете на Кунгсхольмгатан и пили кофе.

— Собственно говоря, это Стенстрём довел до конца дело Тересы,— сказал Мартин Бек.

— Да,— согласился Колльберг,— только по-дурному сделал, работая в одиночку. Удивительно, что он так и не повзрослел.

Зазвонил телефон. Мартин Бек взял трубку.

— Привет, это Монссон.

— Где ты?

— На улице в Вестберге. Я нашел ту страницу.

— Где?

— На столе Стенстрёма. Под бумагой, которой он накрыт.

Мартин Бек ничего не ответил.

— А я думал, что вы здесь все обыскали,— с укором сказал Монссон.— И...

— И что?

— Он сделал две заметки карандашом. Вверху в правом углу написал: «Положить в папку: «Дело Тересы», а внизу стоит имя: Бьёрн Форсберг. И вопросительный знак. Это вам что-то поясняет?

Мартин Бек не ответил. Он продолжал держать в руке телефонную трубку. Потом вдруг начал смеяться.

— Чудесно,— сказал Колльберг и пошарил рукой в кармане.— Смеющийся полицейский. Вот тебе монетка.

Перевел со шведского Ст. Никоненко

(обратно)

На семи ветрах. Юрий Савенков

Штемпель на конверте

Два раза в день — поздним утром и часа в три-четыре — во дворе звякал велосипедный звоночек, и затем булькающий баритон почтаря тамила Балагуру провозглашал: «Почта!» Писем, извещений, рекламы приходило немало. И на каждом конверте стоял штемпель почтового ведомства. Штемпеля сообщали то о фестивале культуры и искусства, то о молодежной спартакиаде, то об открытии научного центра, то о выставке орхидей — этот тропический цветок давно уже стал визитной карточкой республики.

Штемпеля привлекали внимание и к общественным кампаниям: они в Сингапуре сменяют друг друга постоянно. Одна из них — «Сохраним Сингапур в чистоте», «Избавим город от загрязнения и москитов», «Чистый город — здоровый город» — к моменту приезда в 1971 году в страну была уже на исходе. И штемпеля с подобными призывами случались все реже.

Трудно было привыкнуть к мысли, что тропический Сингапур, где сам воздух пропитан влагой, остров, лежащий в кольце вод, в одном из самых «мокрых поясов» на Земле, испытывал жажду. В тот год единственным серьезным источником воды был водопровод из Малайзии через дамбу, разделяющую две страны. Как на грех, реки, питающие этот водопровод, тоже оскудели, и поэтому снова (как это случилось в шестидесятые годы) возникла опасность строгих ограничений на воду. Были разработаны специальные меры по экономии. Департамент коммунального хозяйства установил норму для всей страны — 90 миллионов галлонов в день. «От организованности жителей зависит, удастся ли избежать введения более жесткого рационирования воды» — этот тезис настойчиво повторялся в прессе. Не обошлось и без излюбленной в Сингапуре штрафной системы — здесь одними призывами не ограничиваются. Штраф за полив сада, за мытье машины в дни, когда страна делает отчаянные попытки продержаться до первого дождя. Именно в эти дни битвы за воду на конвертах и появились штемпеля почтового ведомства: «Экономьте воду. Вода — драгоценность».

Спустя некоторое время родился новый призыв, и не только на почтовых штемпелях. Стоило снять телефонную трубку, набрать службу времени, как голос в трубке вопрошал: «В безопасности ли ваш дом? Хорошо ли закрыта дверь?» И только после предупреждения автомат сообщал точное время. «Сделаем Сингапур свободным от преступлений»,— взывали афиши на улицах и надписи на машинах... В печати сообщалось о выставке под девизом «Безопасная квартира». Экспонаты ее — самые разные средства по предотвращению ограблений — вызвали большой интерес у сингапурцев.

Потом пришел черед другого движения — «Нет — наркомании!». Она получила в последние годы широкое распространение, Особенно среди молодежи. И реакции почтового ведомства была мгновенной: появился штемпель «Берегитесь! Наркотики могут убить!».

Одно из самых социально острых движений в обществе за последние годы — правительственная кампания за сокращение рождаемости, ограничение размера семьи. «Идеальная семья — та, где два ребенка»,— гласил штемпель на конверте. За этим стояли жесткие меры: увеличили плату за роды после второго ребенка, ликвидировали оплаченный послеродовой отпуск в случае рождения третьего и тем более следующего ребенка, сняты льготы на подоходный налог при четвертом ребенке в семье...

Состав населения страны говорит сам за себя: половина его моложе 21 года. Почти во всех этнических группах Сингапура по традиции принято иметь большие семьи и обязательно наследника — носителя фамилии. Эти факторы, конечно, затрудняли проведение политики сокращения рождаемости. Но на штемпеле почтового ведомства звучит настойчивый призыв: «Мальчик или девочка — все равно. Двух достаточно».

Возраст Республики Сингапур молодой: всего шестнадцать лет,— но вполне достаточный, чтобы привыкнуть к ее существованию. А между тем в международных корреспонденциях случаются порой и такие курьезы. На некоторых конвертах недрогнувшая рука начертала: «Гонконг, Сингапур» (республику спутали с английской колонией?). Или «Великобритания, Сингапур» (ностальгия по ушедшим временам, когда англичане безраздельно правили островом?). Случаются письма и с таким адресом: «Япония, Сингапур» (отправители, видимо, живут категориями тех лет второй мировой войны, когда рухнула «цитадель британского могущества»).

Однако три с половиной года японской оккупации лишь короткий эпизод в колониальной истории Сингапура. Она началась в 1819 году, когда шхуны английского сэра Раффлза появились в этих краях в поисках удобной гавани и порта. Следуя классической формуле «разделяй и властвуй», англичане сыграли на противоречиях между местными правителями и получили сначала право на торговую факторию, а затем подписали договор. По нему к Ост-Индской компании переходили полные права на остров, прилегающие островки и проливы. В дальнейшем англичане использовали самые разные формы колонизации: сначала правили от имени Ост-Индской компании, потом от лица генерал-губернатора Индии, а затем от имени колониальной администрации в Лондоне. Был Сингапур вместе с Малаккой и Пенангом и в составе «проливных сеттльментов», а после второй мировой войны и окончания японской оккупации стал отдельной колонией британской короны.

Потом годы борьбы страны за независимость, времена внутреннего самоуправления с ограниченной самостоятельностью, короткие годы в составе Федерации Малайзия, и, наконец, в 1965 году возникла Республика Сингапур, ныне суверенное государство, член ООН.

Я снова попал в Сингапур два года назад.

Прежде пассажир, простившись с самолетом в старом аэропорту Пайя Лебар, сразу окунался в пряный парной воздух тропиков. Теперь к борту подкатил автобус, и его кондиционированный салон стал словно продолжением самолетного. И неожиданно долгим казался путь к новому громадному аэровокзалу. Но уже здесь Сингапур остался Сингапуром: среди объявлений, реклам, плакатов, призывов чаще других лукаво улыбалась детская рожица: «Вежливость — наш образ жизни».

Сингапурское общество исторически складывалось как коммерческое. И это, естественно, наложило отпечаток на многие явления жизни. Выгода, прибыль, доходы — все эти категории, свойственные сингапурскому образу жизни, не способствуют доверию и доброжелательности людей.

«Дело не в сладкой улыбке, которая озаряет лицо, когда возникает возможность получить прибыли» — такая мысль звучит на молодежных диспутах, в клубах, в телепрограммах, в речах министров.

По старой привычке набираю номер службы времени. Вспомнив плакат, ожидаю слов о манерах, вежливости... Но магнитофонный голос теперь суховато предлагает иное: «Отключай энергию, экономь ватты, экономь деньги». Началась новая кампания.

Три ежедневные пробки

До заката совсем недолго, кончается рабочий день. В этот час на «пиковых» перекрестках появляются регулировщики в белых перчатках. Поток машин бесконечен.

В тягучем ожидании разглядываю соседей. В малюсеньком грузовичке, притершемся к дверце моей машины, сгорбленные фигурки женщин; на них голубые блузы, широкие шаровары, на головах красные повязки. Я не раз видел таких женщин на стройках: с корзинами цемента на плече, они весь день семенят по бамбуковым лесам. Говорят, их предки уехали из китайского уезда Саньшуй лет сто пятьдесят назад, чтобы не подвергать дочерей мучительному феодальному обычаю бинтования ног. От них и пошли поколения бесправных строительных работниц.

И по сю пору населяют строительницы кварталы старого города. Красная или голубая повязка предохраняет голову от цементной пыли, хотя главное назначение повязок, говорят, иное: женщины из уезда Саньшуй боятся солнечных лучей. Профессиональные качества их столь высоки, а зарплата так низка, что подрядчики чуть не дерутся за право нанять их на работу...

Первыми, предчувствуя зеленый свет, ринулись мотоциклисты в белых касках, совершая свой опасный слалом между машинами и автобусами. Мелькнул красный тюрбан сикха из Пенджаба: только им власти разрешают садиться на мотоцикл без шлема — религия предписывает им всегда носить тюрбан.

Вот и мы медленно двинулись к Ньютон серкус — круговой дорожной развязке, куда вливались ручейки из разных улиц. Наконец весь пестрый поток рванулся было вперед, но из тени ажурного пламенеющего дерева фламбойянт явилась женщина в оливковой накидке и огромной форменной фуражке. Жезл в ее руках взвивается вверх, и, словно заколдованный, дорожный поток замирает: «Осторожно! Дети переходят дорогу!»

Только что кончились уроки, дорогу пересекает звенящая цепочка школьниц в малиновых юбках и белых блузках. В эти предзакатные минуты в любом районе Сингапура дети пересекают дорогу.

В Сингапуре транспортная проблема усугубляется крошечными размерами острова. Уже сейчас двадцать процентов территории отдано дорогам. А завтра? Здесь около миллиона двигающихся средств — с мотором и без мотора.

Среди безмоторных не последнее место занимают велорикши — нечто среднее между мотоциклом с коляской и трехколесным велосипедом. Велорикш в Сингапуре около трех тысяч, и сосредоточены они главным образом в узких старых кварталах. Ездят на них чаще старушки, что плохо ориентируются в номерах автобусов и их маршрутах, да туристы. Старушки постепенно переселяются в современные дома, а вот туристов становится все больше, так что работы у велорикш не убывает.

Но, конечно, не они причина столпотворения на дорогах. Здесь популярна такая присказка: «Мечта сингапурца — одна жена, двое детей, три комнаты, четыре колеса». Мечта реализуется активно: 250 тысяч легковых машин, из них 140 тысяч — частные. К 1992 году, даже по строгим подсчетам, их может стать 400 тысяч!

Больше машин — строится больше дорог, а это стимулирует появление новых машин. В Сингапуре в сутки три колоссальные автопробки: утренняя, вечерняя (как в большинстве современных городов) и дневная, связанная с двухсменным обучением в школах. «Для кого же мы все-таки строим город: для машин или для людей?» Так обозначается проблема.

Колонизаторы строили этот город явно не для пешеходов. «Туан бисар», большие господа, менеджеры, «туан кечил», малые господа и туаны помельче — все это свои, белые люди. Они пешком не ходят. Прочие — им надлежало разгружать олово и каучук в порту, расчищать джунгли под плантации, строить бунгало для туанов — в расчет не принимались.

Так возникли улицы без тротуаров. Строительство тротуаров, пешеходных дорожек вдоль уже существующих магистралей, перекидных мостов и других атрибутов разделения автомобилистов и пешеходов потребовало много средств и времени. Они появлялись постепенно. Главные усилия были обращены на наведение порядка на дорогах. «Штурмовая атака на автомашины» начала проводиться лет десять назад решительно и разнообразно: была повышена плата за регистрацию автомобиля, возросли импортные пошлины, увеличен дорожный налог (сейчас он стал одним из самых высоких в мире). И все-таки эти меры не дали ожидаемых результатов.

Лет десять назад состояние общественного транспорта было критическим. Одиннадцать автобусных компаний, принадлежавших местным китайцам, были на редкость неэффективны: маршруты не спланированы, каждый автобус двигался как хотел и куда хотел, в некоторых районах они не появлялись вовсе. Хаос — таков был диагноз, поставленный общественностью.

Но правительство медлило с национализацией. Пошли другим путем: официально заставили одиннадцать компаний слиться в три более крупные. Лишь через два-три года правительство взяло на себя ответственность — создало единую компанию. Были куплены новые автобусы, кстати, появились недавно и «даблдэккеры» — двухэтажные автобусы. На какое-то время полегче стало на сингапурских дорогах. Но перспективы выглядят удручающими. Единственное спасение — проект рельсовой транзитной системы, которая свяжет основные жилые, коммерческие и индустриальные районы.

После десяти лет дискуссий, изучений, анализов — к началу 1978 года — окончательный проект был готов. Система должна была, по замыслу, протянуться на 44 километра, включить эстакады, 30 станций. И вдруг новость. Правительство объявило, что работы по сооружению системы откладываются до середины 80-х годов.

Будь щедрым, как пальма

«Давление — высокое. Пульс — учащенный». Такой диагноз давно уже поставили Сингапуру те, кто почувствовал его ритм. Трудно ощутить себя частью этого мира.

Потому, наверное, так хотелось остановить предзакатные минуты, когда солнце теряет свой блеск и становится оранжевым шаром, а в воздухе разливается благоуханная и густая синева. Но особенно я любил предрассветную пору, те редкие мгновения тишины, когда город был самим собой и являл незнакомцу свои скрытые черты.

На рынке Серангун пепельная старуха китаянка, высохшая, как лепестки бессмертника, опрыскивала цветы: орхидеи, гвоздики, хризантемы, «клешни омара» — острые красные цветы с глянцевыми темно-зелеными листьями и бледно-розовым кокетливым султанчиком.

Скрипнула тележка — это старый индиец повез в глубь рынка разноцветные ткани. Разложит он свой товар, сядет на крошечную скамейку и будет читать газету, бросая неуловимые взоры на проходящих возможных покупателей.

Веселый малаец, мурлыкая песенку, ловко орудовал ножом-парангом. Рядом с ним росла гора очищенных кокосовых орехов.

Сколько же дарит людям этих широт кокосовая пальма — гордая, эксцентрично-элегантная. На побережьях она, склонившись под разными углами, цепляется миллионами корней за землю. Вот взметнула свою крону в саду. У дорог их почти не осталось: удар упавшего ореха — даже по голове, защищенной шлемом,— не самое приятное ощущение для мотоциклистов.

...Продавец меж тем сортирует орехи, стараясь не упустить тот редкий, без ростков, что называют «келапа бута» — слепой кокос. Он содержит внутри мягкий белый камушек. Было время, когда его магические свойства ценились выше драгоценных камней: его носили, как талисман, на теле, в кольцах, на оружии.

Однажды звуки разбиваемых орехов услышал я у храма Перумал. Свадебная процессия — мужчины в белых пиджаках и дхоти, женщины в ярких сари — остановилась у входа. Жениха сопровождали шаферы — холостяки из родни невесты. И матроны с подносами: на одном — фрукты; на другом — малиновое сари и цепочка; на третьем — три очищенных кокосовых ореха. У входа один из шаферов нанес желтую сандаловую пасту на лоб жениха, священник обвязал шнурком его палец. И жених стал женихом.

Появляется невеста, скрытая вуалью, в сопровождении родственницы жениха. Суженые садятся на низкие скамеечки перед священным огнем. И тогда раздался треск первого ореха. Его разбил родственник жениха. Священник повязал шнурком палец невесты, вручил ей цветы арековой пальмы и фрукты. И она передала их жениху. Это значит, что отныне молодая переходит в лоно новой семьи. И храм огласился треском второго кокосового ореха.

Жених вручает невесте малиновое сари, она удаляется. Гостей угощают шафрановым рисом. Вернулась невеста — падает вуаль, и цепочка, подарок жениха, уже обвила смуглую шею. Молодые обмениваются гирляндами из цветов жасмина. И тогда слышен треск третьего ореха...

Пряное дыхание

Я долго стоял рядом с малайцем, желая стать свидетелем его удачи: вдруг найдет слепой орех с магическим камнем? Но легковейный ветерок донес пряный Дух. В нескольких шагах тамил в желтой батиковой рубашке, голова его обмотана полотенцем. Гибкими движениями он размешивал специи, подносил оранжевую массу к носу, вдыхал, слегка покачивал головой и снова продолжал манипуляции.

— Кари, мадрасский вариант,— бодро сказал тамил. В щелкающих звуках его голоса, в загадочной улыбке, которая скользила по лицу, был призыв прикоснуться к тайне.

Кто-то сравнил хороший кари с шуткой. Пряной, острой и всегда уместной. Эта приправа состоит из бесконечного числа специй, сами названия которых воскрешают эпоху Великих географических открытий. Индийский кари известен несколько тысячелетий. Само слово на тамильском значит «соус». У каждого кари свой вкус, вид, цвет. Только дилетанты думают, что если есть специи — красный стручковый перец, куркумовый корень, кардамон, мускатный орех (ядро и наружные его покровы— это разные специи), черный перец, корица, тамаринд, шафран, тмин,— то, стоит их смешать, получится порошок кари. Вовсе нет. Даже цвет разный — янтарный и буйно-красный, оранжевый и желтый, кари для рыбы и кари для курицы.

Тамил был приветлив, разговорчив и откровенен. Он перечислил составные части своего мадрасского кари. Сообщил и лечебные свойства специй. Кардамон, например, обладает антисептическими свойствами, имбирь — ветрогонными, куркума незаменима против укусов пиявок, листья тамаринда, оказывается, способствуют чистоте голоса.

Тамил был откровенен, но до той черты, где начинались профессиональные секреты.

Таков Сингапур. Можно годами посещать маленькую чайную, и хозяин давно уже вместо обычного стакана с поклоном подносит чашку, расписанную драконами. Но если гость спросит о рецепте чая, ответ будет скупым и прохладным: все дело в дозе.

Тамил не был исключением.

— Все дело в дозе, сэр,— обнажил он ослепительные зубы, и его влажные глаза на миг стали лукавыми.— Все дело в дозе... Зайдите в вегетарианский ресторан , здесь, за углом. Они покупают мой кари. Там вы попробуете овощи на банановом листе, но только обязательно ешьте руками. Сначала вдыхаете аромат кари, потом слышите пищу, мягкий тон бананового листа, потом запоминаете взглядом, осязаете пальцами, ртом, языком. Ничего постороннего не должно быть. Тогда вы почувствуете вкус, ощутите гармонию.

Он так и сказал — гармонию — и продолжил свое колдовство.

Индийская мелодия

Рынок расцветал и уже ошеломлял бурей красок, запахов — кислых, сладких, острых,— как и подобает восточному базару, тем более что расположен он в районе, который зовут здесь «маленькой Индией».

Долгие годы люди, приезжающие в Сингапур в поисках капризной удачи, смотрели на город как на временное пристанище. Только бы скопить немного денег, послать близким, а потом вернуться на родину. Если не вернуться, то думать о ней как о самом желанном. Теперь времена другие. Большинство жителей республики родилось в Сингапуре, и молодое поколение все чаще называет себя сингапурцами.

Жилищная программа, которую осуществляет партия народного действия, способствует сближению разных этнических групп. И хотя далеко еще не изжиты центробежные тенденции в обществе, признаки преодоления общинной обособленности ощущаешь именно в новых кварталах.

Нация только складывается из пестрого смешения языков, обычаев, традиций, мироощущений. Плавильный котел — это тоже один из ярлыков, которыми наградили Сингапур.

Сплав разных культур — процесс,понятно, долгий. И звучит в разных уголках острова то одна, то другая мелодия громче других. На Серангуне, хоть и здесь отчетливо видны вкрапления других культур, ведущая мелодия — индийская.

Древние греческие философы называли тропический пояс опаленным и на картах писали: «Область необитаема вследствие чрезмерного жара». И хотя позднее предрассудок этот развеялся и было доказано, что понятия «тропический» и «жаркий» не всегда совпадают, в такие минуты вспоминаешь греков.

Текут потоки людей. Очертания теряются. В мареве люди растекаются по переулкам, снова возникают.

Подхваченный потоком, медленно иду по горбатым улочкам и переулкам.

Зной и шарканье сандалий обрызганных солнцем людей.

И вдруг возник негромкий звук. То ли плач, то ли смех. Потом он сменился хриплым клекотом и пресекся. Еще мгновение — и взорвались пронзительные трели. Подхватили оборвавшийся звук. Звучал многоголосый хор. И — снова тишина. Опять отдельные трели, словно журчанье ручья.

Завернул за угол. На зеленой поляне ажурное дерево «пожар леса» роняет цветы. Красный медленный дождь падает на клетки с птицами. Клетки на металлических крюках подвешены к ветвям, стоят в траве.

Люди смотрят с балконов дома напротив, прогуливаются среди клеток; вечно спешащие мотоциклисты, гроза сингапурских магистралей, вынырнув из переулка, смиряют свой пыл, гасят скорость. Только шелест падающих цветов и обрывки неспешной беседы тех, кто сидит за столиками. Все настроены на тишину, столь драгоценную в этом городе. (Сингапур занимает второе место в мире по уровню шума, уступая лишь Гонконгу.) Здесь царили птицы в клетках...

...Еще одна из сингапурских загадок: тропики, почти экватор, а птиц мало. В саду дома, где мы жили, пела по утрам золотая иволга. Изысканные, утонченные звуки, напоминающие флейту. Шуршала листвой еще одна — безголосая и невидимая птица,— вот, пожалуй, и все.

В птичьем парке, что раскинулся на склоне холма, среди промышленных предприятий, собраны птицы со всего света, даже южноамериканские пингвины живут в кондиционированной обители и дают потомство. Но это скорее аттракцион.

Куда делись местные птицы?

Сингапур, пожалуй, ярчайший пример всестороннего вмешательства человека в природу. Чтобы утолить земельную жажду, рубили джунгли под плантации перца. Срывали холмы, засыпали грунтом болота — появлялись промышленные предприятия. Мангровые заросли уступали причалам порта. Исчезают болота — пропадают болотные птицы. А вот скворцы приспособились. Давно они оттачивали свои клювы и теперь достают пищу в щелях домов. Один ученый вычислил, что скоро появится в предместьях синица, жившая прежде в манграх. Она должна изменить свои привычки. Главные пути миграции птиц в этом районе идут вдоль восточного и западного побережий Малаккского полуострова, минуя Сингапур. И перспектива превращения его в каменные джунгли ни жителей, ни ученых никак не устраивает. Во время очередной кампании могли строго наказать за то, что кто-то повредил дерево — обитель для птиц. Нельзя копать или цементировать землю в радиусе двух метров от ствола, чтобы не задохнулось дерево от отсутствия воды и воздуха.

Если местная комиссия установит, что деревья сада хорошо видны со стороны дороги, а изгородь не мешает прохожим любоваться ими, можно добиться снижения подоходного налога.

В ноябре установлен день, когда 50 тысяч саженцев появляются на сингапурской земле. Среди них любимые птицами «джамбу лаут» с широкими листьями, дающее хорошую тень «тембусу» — статное симметричное дерево с могучей кроной и ароматными кремовыми цветами.

Зов шармы

— ...Господин Тан опять повысил цену на кузнечиков...

— ...Самая целебная роса в пять утра...

— ...Какой диагноз? Острый сердечный приступ...

До меня долетали обрывки фраз людей, сидевших за столиками и неспешно вкушавших пахучий черный кофе. Невысокий человек в бордовой рубашке встал из-за кофейного столика и направился ко мне.

— Интересуетесь нашими питомцами?"— Ироничный прищур глаз, легкая полуулыбка.— Видите эту маленькую бежевую птичку с серыми полосками? Мербок, из породы голубиных. Обидеть ее — преступление. Она приносит счастье. Однажды в старом малайском кампонге случился страшный пожар. Все дома сгорели, а один, на крыше которого поселился мербок, остался. Мне по душе эта история. Ужасно, когда предрассудок губит живое. Знаете, почему в нашей округе давно истребили всех воробьев? Считалось, что они приносят болезни в дом. До сих пор это суеверие живо, к сожалению.

Так состоялось наше знакомство. Онг работает в судоходной компании, но говорил только о птицах. Он подводит меня к элегантной бамбуковой клетке. В ней птица с красными щечками, кокетливым черным хохолком.

— Это Джамбул, по-малайски значит «плюмаж». Известна она и под именем птица-папайя. Очень любит этот фрукт.

— А кузнечики? — вдруг вспомнил я услышанную фразу.

— Кузнечики — любимая пища шармы.— Онг оживился. Ему вообще нравилась роль гида в этом птичьем (или кофейном) клубе.— Шарма — главная птица. Шарма — образ жизни. Встаешь до зари, чтобы дать ей свежей росы (некоторые уверяют—лучшая роса в пять утра!), купаешь в воде с белым перцем. Это придает чистоту оперению. И она отвечает песней. У каждой шармы своя мелодия.

Потом мы пили черный кофе. На очаге с древесными углями благочестивый старец с оливковым лицом жарил зерна, вращая над жаровней круглый металлический барабан.

Онг познакомил меня с членами клуба.

— У меня дома сорок птиц,— медленно рассказывает дядюшка Лим.— Мербок, шарма, белоглазка, самая маленькая птичка в наших краях. Беда, дети, «несчастные жертвы урбанизации», совсем не интересуются пернатыми. Только внуки помогают, чистят клетки, кормят.

Я рассказал им об одном сингапурце. Он настойчиво убеждал меня купить певчую птицу в роскошной клетке. «Очень выгодное вложение капитала. Эти птицы стоят больших денег» — таков был его резон,

— Мы своих птиц не продаем,— парировал Онг.— Как-то в Гонконге случай привел меня на бойкую улицу, где много чайных домов. Маленькая площадь меж ними была превращена в арену. Зрители кричали, вопили, жестикулировали. Ставки, ставки... Клетка приоткрывается только лишь, чтобы птица могла высунуть клюв и нанести удар противнику в клетке напротив. Если тот уклонился от борьбы — значит, проиграл. Первоначально эти клубы были организованы, чтобы отвлечь людей от пагубной игорной страсти. А итог оказался тот же — ставки, азарт, ажиотаж...

Надо сказать, что и в Сингапуре немало любителей азартных игр. Есть организованные игорные притоны. Сделки заключают на площадках для гольфа. В газеты просочилась история о сиамских рыбках-гладиаторах в одном из кофейных домов. Миллион проигранных долларов в неделю — таковы были суммы в этом скромном доме. «Сумасшествие на сиамских рыбках» кончилось арестами. Существует специальный отдел в полиции, занимающийся пресечением азартных увлечений. 200 рейдов в неделю — таковы темпы его деятельности.

Дядюшка Лим поведал мне историю о контрабанде птиц. Центр синдиката был в Сингапуре. В Австралии птиц, занесенных в Красную книгу, одурманивали наркотиками и везли в чемоданах в Сингапур. Семь из десяти погибали. Но мошенников это мало волновало. Ведь даже на тех птицах, что оставались в живых, можно хорошо заработать.

— Но ведь птицы у вас в клетках.

— Да, в клетках,— в словах Онга был вызов,— однако они в большей безопасности, чем на воле. Шесть сотен золотых ржанок прилетели с плоскогорий Центральной Азии и опустились на взлетно-посадочную полосу сингапурского аэропорта. Конечно, птицы мешали посадке реактивных самолетов. За два часа они были перебиты...

«Тысяча долларов за убитую птицу или разрушенное гнездо» — такой лозунг на четырех официальных языках — английском, китайском, малайском, тамильском — можно встретить во всех парках республики. Птицы желанны, их зовут, охраняют.

И вот 600 золотых ржанок за два часа...

...Птицы уже не пели. Хозяева подходили к клеткам и прикрывали их чехлами.

Большинство чехлов скромных кремовых, серых тонов. Оказывается, яркая расцветка чехлов нужна скорее хозяевам — показать себя, а вот птиц она раздражает. И об этом успели мне рассказать в кофейном клубе. Среди любителей птиц есть узкие профессионалы. Одни знают все о клетках: какие размеры самые рациональные, как их чинить. Другие досконально изучили болезни пернатых и эффективные способы лечения.

— Наше время истекло,— торжественно провозгласил дядюшка Лим и решительно отодвинул чашку.— Пора возвращаться к семьям. Есть такая молва: поклонники шармы любят ее больше своей жены.

Все птицы были скрыты чехлами, клетки уже укладывали на сиденья машин. И тут раздался сухой шорох, возник негромкий звук. Робкий, будто журчание ручья, потом увереннее, тверже. И вот уже рвется со всхлипом. И взорвались пронзительные трели, подхватили... Звучал многоголосый хор.

О чем пели птицы? Почему явственно слышался плач в этих звуках? О чем плакали баловни судьбы, окруженные вниманием и лаской? Капля росы в пять утра, плоды папайи, свежие кузнечики, теплая ванна с белым перцем. Что это было? Зов джунглей?

(обратно)

Магнитный «календарь» планеты

Этот невзрачный на вид одноэтажный дом имел немало достоинств: постройка была деревянной — без водосточных труб и металлических стропил, крытая не железом, а шифером. К тому же в одной из комнат размещалось все минимально необходимое для хитроумных храмовских измерений.

И еще одно преимущество. Дом стоял в поселке, расположенном в дачной местности, то есть вдали от искрящих дуг ленинградских трамваев и троллейбусов, от паутины телефонных и телеграфных проводов большого города, от фабрик и заводов с их непрерывно работающими генераторами, трансформаторами, электромоторами. Больше того, в те годы, то есть четверть века назад, по ветке, связывавшей поселок с Ленинградом, еще не сновали электрички. Пригородные поезда передвигались паровой тягой. Для Алексея Никитича Храмова это тоже имело немаловажное значение.

Ночью же условия становились вообще идеальными: жизнь на дачах замирала до утра, исчезали последние возможные помехи — от местных линий связи и электропередачи. Именно в эти часы он мог быть более или менее уверен, что наконец-то остался «один на один» с магнитным полем Земли.

Человек, пожелавший записать голоса певчих птиц, выискивает такие потаенные уголки природы, где бы никакой посторонний шум не искажал естественной тишины, а вернее, ее натуральной звуковой окраски.

Бегством от «призвуков» одержимы и магнитологи. Только спасаются они от шумов особого рода — не воспринимаемых на слух,— от «шумов» электроцивилизации, ибо всякий струящийся по проводам ток, каждая сорвавшаяся в пространство искра, сотворяя собственное магнитное поле, бесцеремонно искажают девственное земное. А оно, охватывающее целую планету, на удивление уязвимо и слабо; очень слабо — его напряженность примерно в сотню раз меньше той, что создает обычный магнит небольшого размера.

Впрочем, вряд ли стоило бы вдаваться во все эти подробности, если бы речь шла об очередном замере магнитного поля Земли. Это делают давно и во многих местах — буквально по всему свету. Здесь, конечно, тоже бывают свои неожиданности и важные наблюдения. Но деревянный дом под Ленинградом будет нас интересовать в связи с иными событиями, для науки не маловажными.

Если Храмову нужно было оставаться «наедине» с магнитным полем Земли, то только для того, чтобы «выключить» и его влияние как последнюю помеху своим наблюдениям, так сказать, «нейтрализовать» внутри измерительного прибора, поскольку объектом его исследований было нечто совсем уж эфемерное, почти неуловимое — магнитная память планеты.

Заключалась она в кубиках горной породы, каждый из которых едва превышал обычный спичечный коробок. Кубики Храмов привез из Западной Туркмении, где собственноручно вырубал их в пластах так называемых красноцветов.

Но, прежде чем дальше углубляться в суть занятий этого человека, нам стоит поговорить о времени. Не о каком-то конкретном, высвеченном в истории особыми приметами, а о времени вообще.

Его называют великим созидателем и разрушителем, безжалостным и неумолимым. Как известно, время можно выигрывать, находить и упускать. Даже убивать.

09-01

Впрочем, все это лишь метафоры, появившиеся с единственной целью: хоть образно представить себе то, что в действительности неосязаемо и неуловимо.

Но одно свойство времени присуще только ему и ни с чем не сравнимо — оно необратимо. Время нельзя вернуть, его течение направлено только от прошлого к будущему и не знает движения вспять. Мы не в состоянии переставлять происшедшие события. Никому еще не удавалось перенестись в собственное детство и побегать с самим собой наперегонки. Возвращаться к тому, что минуло, наблюдать его и как-то изменять нам не дано. Прошлого, как известно, не вернешь.

А нужно ли это?

Для Алексея Никитича Храмова, ныне доктора физико-математических наук, заведующего палеомагнитной лабораторией Всесоюзного нефтяного научно-исследовательского геологоразведочного института, тут двух мнений не существовало. Еще двадцатилетним выпускником Ленинградского университета, увлекшись в 50-х годах узкой специализацией, не имевшей тогда даже общепринятого названия (его немногочисленных коллег не только в Советском Союзе, но и на всей планете в ту пору можно было буквально по пальцам перечесть), он считал: возвращаться к прошлому — значит лучше понять то, что окружает нас сегодня.

И вот здесь кое-какие возможности, оказывается, существуют. Я имею в виду отнюдь не «машину времени», путешествия на которой, надо думать, еще долго останутся уделом фантастов. Есть иное средство для встречи с минувшим. Оно, конечно, не такое уж идеальное, поскольку способно воспроизводить не саму ушедшую реальность, а лишь фрагменты представления о ней. Зато это средство, несомненно, доступно каждому. Речь идет о памяти. Только она способна сохранять и воспроизводить у нас в мозгу (вот именно: воспроизводить!) впечатления прежних дней.

Но, отправляясь в глубь веков, нужно учесть, что у памяти свой отсчет времени: не годы, а события. В этом специфика встреч с минувшим.

Чем длиннее дорога, уходящая в прошлое, тем более размытой становится привычная хронология. Где-то в тумане уже не лет, а столетий только угадываются штриховые эпизоды эллинской цивилизации. А дальше, за ними, века теряют четкие очертания, так как событий, упомянутых, скажем, в клинописи очевидцев архаической эпохи шумерийцев, едва хватает на маркировку тысячелетий.

Эпохи, в которые совсем ни к чему не касались руки человека (по той простой причине, что его еще не было), поначалу представляются полностью погруженными во тьму нашего неведения. А между тем и о них сохранилось достаточно «впечатлений» — хотя скупых, полустершихся, но оставшихся в «памяти» камней; сохранился, например, отпечаток эволюции живой природы, в которой постоянно что-то изменялось, вымирало и зарождалось вновь. Каждый слой содержит набор окаменелостей, который только ему свойствен. Это так называемая руководящая флора и фауна. Она позволяет в сомнительных случаях довольно надежно определять разницу в возрасте различных слоев.

В общем, расшифрованная «память» камней позволяет воспроизвести я выстроить в реальной последовательности многие события истории Земли. Но все они совершались медленно, не менее чем сотни тысяч, а в некоторых случаях сотни миллионов лет. Именно такие промежутки времени и подразумеваются, когда говорят о геологических периодах и эрах.

Нашему времени (четвертичному периоду) предшествовал период третичный, когда человека не существовало вовсе. Вместе они составляют кайнозойскую эру, вмещающую в себя примерно 70 миллионов лет. Она пришла на смену эре мезозойской, тоже делящейся на периоды (триас, юра, мел) с характерными особенностями населявшей их жизни. А до них — глубины периодов палеозоя, протерозоя и архея, отстоящие от нас на сотни миллионов и миллиарды лет.

Все это давно стало привычным для специалистов и составляет одну из основ как теории наук о Земле, так и практики разведки полезных ископаемых.

Алексей Храмов, выросший в семье геологов, и сам по натуре был скорее всего геологом-практиком, предпочитавшим проводить полевой сезон в экспедициях и собственноручно отбирать омытые дождем и обдутые ветром образцы горных пород.

Его родители всю жизнь занимались поисками нефти, в частности, в Западной Туркмении, и потому он знал такие тонкости нефтяной геологии, от которых, возможно, оставались далекими другие магнитологи. Скажем, проблема «немоты» красноцветов была для него отнюдь не книжным понятием: ее часто обсуждали дома — на нее сетовали, ее разбирали, что называется, по косточкам, над ней ломали голову. С чего бы это? Ведь, в сущности, красноцветы — довольно обычные слоистые отложения, в которых бурые, кирпичные, а то и желтые глины соседствуют с серо-зелеными песчаниками.

Их странная и досадная для геологов особенность заключается в том, что в таких ярусах почти нет остатков ископаемых животных и растений. То есть эти яркие пласты почти ничего не в состоянии сказать о времени своего появления. Конечно, зная возраст горизонтов, лежащих выше и ниже «немой» свиты (моложе и старше), нетрудно сделать общий вывод: в какой примерно период она отложилась. Однако о событиях внутри ее приходится лишь строить догадки. В общем, красноцветы, составляющие порой мощнейшую — в несколько километров — пачку слоев, почти невозможно «расчленить» по эпохам, отчего трудно сопоставить отложения, находящиеся даже на сравнительно небольшом удалении друг от друга в одной и той же местности.

Не случайно образцы, привезенные Храмовым из Западной Туркмении, представляли именно пласты красноцветов. Ради этих лежащих перед ним кубиков, которые он поочередно устанавливал в своем магнитометре, ему пришлось в составе большой экспедиции несколько лет подряд кочевать по обширной местности между полуостровом Челекен и отрогами Копет-Дага.

Теперь Храмов был почти убежден: красноцветы вот-вот «заговорят», и он заглянет туда, куда до сих пор еще не удавалось проникнуть с помощью традиционных методов геологии.

Что же такого особенного, могущего пролить свет на тайны «немой» свиты, заключалось в эфемерной магнитной «памяти» храмовских кубиков.

В ней были «призвуки» древнего магнитного поля нашей планеты.

А разве оно отличалось от нынешнего?

Чтобы стало понятнее, почему память о древнем поле Земли обещала избавить от «немоты» красноцветы, мне придется сделать еще одно отступление.

...В студенческие годы Храмов старался постоянно быть в курсе того, чем жила мировая наука в избранной им области. А магнитологов тех лет волновало ожидание исхода спора, разгоревшегося в связи с давним открытием.

В начале нашего века во Франции было обнаружено, что направление намагниченности некоторых лав, изверженных во время оно, не просто отличается от современного поля, а прямо противоположно ему. Иными словами, если бы тогда существовал компас, то северный конец стрелки будто бы должен был показывать на юг, а южный — на север.

В объяснение такого феномена появилось предположение, что в далеком прошлом магнитные полюса Земли периодически менялись местами.

Фантастика, не правда ли? К этой гипотезе так и отнеслись. Ее даже не отвергли, просто не приняли всерьез. Тогда считалось, что земное поле создается огромным постоянным магнитом, заключенным в недрах планеты, и мысль о каком-то «кувыркании» эдакого «царь-магнита» представлялась совершенно абсурдной.

Однако к 30-м годам выяснилось, что горные породы с обратной намагниченностью, то есть словно бы перепутавшие север с югом, отнюдь не редкость. Их находили на Шпицбергене, на острове Ян-Майен в Норвежском море, в Японии, в Австралии.

У озадаченных ученых начало создаваться впечатление, что это даже очень распространенное явление. А раз так, ему настоятельно требовалось объяснение.

К тому времени идею о «царь-магните» уже успели сдать в архив по причине ее полной несостоятельности. И вроде бы ничего не оставалось, как вернуться к гипотезе переполюсовок (их стали называть инверсиями), проявив к ней некоторую терпимость.

Но тут на ее пути встала новая идея, основанная на привычных физико-химических превращениях веществ. Многими учеными она была воспринята буквально как спасительная. Суть ее заключалась в следующем: горные породы включают в себя несколько различных соединений железа, последние взаимодействуют в момент образования минералов и, следовательно, могут исказить их естественную намагниченность настолько, что приборы воспримут ее как обратную. В общем, не какое-то внешнее воздействие, а внутреннее «самообращение» — вот что было предложено в качестве объяснения палеомагнитных странностей.

Теоретики произвели расчеты и подтвердили: такой вариант возможен. Больше того, вскоре пришло сообщение из Токийского университета о том, что профессор Такези Нагата наблюдал это самое «самообращение» в образце вулканической пемзы, доставленной из горной местности Японии.

Казалось, можно с облегчением вздохнуть, признав, что мнение о существенной неизменности магнитного поля Земли восторжествовало. Однако прошел год-другой, а повторить Нагату удалось немногим. Гораздо чаще полностью исключалась даже возможность «самообращения».

Но если причина не в нем?

И гипотеза переполюсовок вторично в течение нескольких десятилетий превратилась из «абсурдной» во «вполне допустимую», имеющую, по крайней мере, право хождения наряду с идеей «самообращения».

Именно в момент острых дискуссий, надежд и разочарований магнитологов Храмов решил отправиться в Западную Туркмению. Он еще не чувствовал себя достаточно подготовленным, чтобы вступить в публичный спор о справедливости какой-то из двух гипотез. Но, будучи решительным приверженцем инверсий, считал себя вправе предпринять конкретные шаги для подтверждения, а быть может, и практического использования этого необычного явления природы.

Когда после университета Храмов получил назначение во ВНИГРИ, он стал задумываться о датировке западнотуркменских недр. К тамошним красноцветам «приурочена» большая нефть. Но из-за их «немоты» невозможно было проследить, как далеко простираются подземные пласты, и это крайне затрудняло поиск и разведку месторождений.

Если границы между породами, намагниченными в противоположных направлениях, рассуждал Храмов, действительно соответствуют эпохам, когда происходили переполюсовки, то магнитная «память» горных пород могла бы стать новым средством решения практических задач нефтяного дела, которые по понятной причине волновали Храмова в первую очередь.

Но мало преодолеть под палящим солнцем сотни километров, отработать молотком и кайлом по нескольку часов ежедневно в течение этих месяцев. Следовало еще найти место для изучения вырубленных из древних пород кубиков. В это время палеомагнетизм находился в зачаточном состоянии. И ВНИГРИ не располагал для него специальной аппаратурой.

Она нашлась лишь в загородной лаборатории одного из ленинградских исследовательских институтов. Дневные часы там заняты своими сотрудниками, и Храмову предложили работать по ночам. Вот так он попал в тот деревянный дачный дом, где мог чувствовать себя достаточно отрешенным от всех помех цивилизации и спокойно отдаться «чтению» магнитной памяти Земли.

К этому времени его иностранные коллеги уже успели выяснить немало необычного. В Исландии в толще изверженных базальтов третичной эпохи отметили частое чередование нормально и обратно намагниченных зон; они сменяли друг друга примерно каждые четверть миллиона лет и, следовательно, вполне могли служить надежными метками для датировки многочисленных ярусов. Нечто похожее обнаружили в США, во Франции, затем на другом краю света — в Японии и в Австралии. Смена зон во многих точках земной поверхности, похоже, была синхронной.

Храмову первая партия его кубиков тоже поведала о весьма примечательных вещах. Все те образцы, что были моложе полумиллиона лет, неизменно соответствовали современному полю планеты. Исключений он не обнаружил. И наоборот, кубики, вырубленные из более древних пластов (поздне-третичных), указали на десять зон попеременной смены отрицательной намагниченности на нормальную.

Чаша весов явно начала склоняться в пользу инверсий. Но лишь склоняться. Она не могла перетянуть окончательно до тех пор, пока оставался невыясненным механизм переполюсовок. А о нем палеомагнитологи имели, увы, смутное представление. И это было серьезным козырем в руках сторонников «самообращения». Выбить его у них мог только четкий ответ: каким образом происходили инверсии...

Конечно, и Храмов не раз задумывался над тем же. И вдруг он стал свидетелем поразительного явления. В большой серии образцов направление остаточной намагниченности плавно — от кубика к кубику — поворачивалось с одной полярности на противоположную. А образцы эти Храмов отобрал из пластов, лежащих друг на друге.

Не нужно было особенного напряжения фантазии, чтобы почувствовать себя почти очевидцем того, как

магнитные полюса в действительности менялись местами: северный, находясь вблизи от своего географического собрата, в какой-то момент двинулся к югу, прошел до экватора, напрямую пересек противоположное полушарие и занял положение южного полюса; а тот одновременно проделал синхронное «хождение» по другой стороне планеты.

Ученому даже удалось установить, что вся эта метаморфоза продолжалась примерно десять тысяч лет, то есть по геологическим меркам довольно быстро.

Не прошло и месяца, как подобные плавные переходы обнаружились еще в одной серии образцов, отобранных в другом челекенском разрезе — километров за двести от первого.

Тогда магнитолог понял, что столкнулся с явлением из ряда вон выходящим.

Не нужно думать, что все тотчас же дружно бросились поздравлять его с весомым вкладом в дело познания мира. Поначалу к переходам, обнаруженным Храмовым, отнеслись как к «интересному наблюдению». Не более того. Причем отнеслись с настороженностью, за которой скрывалась масса вопросов: почему никто никогда не замечал ничего подобного в других местах? Правильно ли извлекались кубики из горных пластов? Достаточно ли точны были лабораторные измерения?.. Он был убежден в своей правоте. И как раз к этому времени из Японии пришла важнейшая весть: тамошние ученые тоже наблюдали аналогичные переходы. Лед был сломан. Геофизики признали обнаруженные переходы решающим доказательством в пользу инверсий. Сомнений в том, какая чаша весов все-таки перетянула, больше почти не оставалось.

Но, может, переполюсовки были свойственны только ближайшей нам кайнозойской эре, заключающей в себе последние 70 миллионов лет?

Алексей Никитич попытался продолжить необычную хронологию еще дальше в глубь веков. В отложениях мелового и юрского периодов он тоже нашел доказательства справедливости гипотезы инверсий.

Маршруты его экспедиций сместились в Предуралье. Там выяснилось, что в пермский период происходило несколько переполюсовок, но преобладало обратное направление намагниченности, то есть полюса предпочитали надолго уступать свои нынешние места друг другу. Обстоятельство чрезвычайно важное. Ведь совершенно о том же говорили горные породы, изученные британскими исследователями. Значит, английские и русские кубики одного возраста, несмотря на значительность расстояния, разделявшего места, откуда они были взяты, очень хорошо сопоставлялись между собой. Из чего следовало, что в их «памяти» оказались зафиксированными не местные и даже не региональные события далекого от нас времени, а процессы глобальные.

Храмов начал вести «реестр» переполюсовок. С годами он пополнился сведениями из Донбасса, Ленинградской области, Восточной Сибири, Предкарпатья. Добравшись до ярусов уже карбонового и девонского времени, ученый как бы углубился в геологическую историю на следующие 150 миллионов лет.

Такой же «реестр» (еще большего масштаба) вели его зарубежные коллеги. С Фарерских островов, из Северо-Восточного Китая, с Корейского полуострова, из Ирландии сообщали, что инверсии обнаружены в пластах всех возрастов. В Шотландии в песчаниковой толще докембрия, возраст которой составлял более 600 миллионов лет, исследователи насчитали 16 чередований прямой и обратной намагниченности. В древних слоях североамериканских Аппалачей такие зоны тоже несколько раз сменяли друг друга.

Когда все эти записи (и множество других) сопоставили, то те, что относились к одному времени, оказались очень схожими. Ведь каждое серьезное изменение магнитного поля Земли «запоминалось» горными породами одновременно на всей ее поверхности.

Абсолютный возраст выявленных переполюсовок установили радиологическим методом. Так была заложена основа принципиально новой системы геологического «календаря» — хронологической шкалы инверсий. Каждая смена прямой намагниченности на обратную (а были они разной продолжительности) получила свое название и номер.

Первая такая шкала охватывала всего пять миллионов лет. Затем ее заметно расширили. В последние годы Храмов предложил ориентировочный вариант, охватывающий уже шестьсот миллионов лет. Сегодня совместными усилиями ученых нескольких стран она стала заметно точнее, подробнее и обрела еще большую емкость.

Итак, новый «календарь» для нашей планеты создан. Им можно пользоваться. «Заговорили» пачки красноцветов, занимающие в недрах Земли солидные толщи. Избавятся от прежней «немоты» некоторые другие горные породы, что облегчит познание строения земной коры, а значит, ускорит поиск полезных ископаемых.

«Календарь» стал поистине революционным методом определения возраста океанского дна. Здесь открылись широкие исследовательские возможности, особенно в районах, которые до недавнего времени считались в геологическом отношении совершеннейшими «белыми пятнами».

Впрочем, это уже тема самостоятельного рассказа.

Лев Юдасин

(обратно)

Музыка древнего севера

В мастерской жарко и душно, порывистый огонь горящего горна отбрасывает блики на лицо мастера. Клычмурат вынимает из горна кусок серебра и опускает его на отбелку в чан с водой. Затем берет в руки круглогубцы и начинает творить филигрань из серебряных нитей.

Эти нити Клычмурат готовил накануне. Отвальцевал серебряный лист и выделал проволоку, а потом, протянув ее сквозь мельчайшие отверстия фильера, получил тончайшую нить. Нить обжигал на огне и вил, как вьют пряжу.

Он кладет детальки филиграни на серебряную пластину и закрепляет огнем, регулируя жар с помощью мехов. Пинцетом укладывает в лунки филиграни серебряную зернь. Сверху сыплет припоем, очищает изделие от нагара. Пластинка напоминает теперь лепесток, в центре которого зияет круглая чашечка для сердолика. И когда, обработав сердолик на алмазном и войлочном кругах, мастер укладывает камень в чашечку, он разливается в центре лепестка оранжево-красным озерцом. Потом мастер крацует украшение каракумским песком. Ювелирным лобзиком и «бархатным» напильником убирает заусенцы. Полирует пастой, доводя ореол вокруг камня до мрачноватого, таинственного блеска...

Дверь мастерской отворяется, впуская солнце. На пороге, что-то крича по-туркменски, стоят три худенькие девочки в длинных платьях и бритоголовый пятилетний мальчуган с темно-вишневыми глазами — дети Клычмурата.

— Тумар обедать зовет,— говорит мне Клычмурат и, припадая на одну ногу (память об ашхабадском землетрясении), выходит во двор.

Стоит декабрь — резкие перепады температур в течение суток, но снега нет и в помине, а во дворе цветут розы. Ворота открыты настежь, с улицы слышится визг детей и треск мотоциклов. Мимо ворот трусцой бегут овцы и важно шагают верблюды, жуя на ходу. И не верится, что за каких-нибудь двадцать минут отсюда на рейсовом автобусе можно доехать до центра Ашхабада.

Киши напоминает аул. Песок пустыни лежит на его улочках змеиными кольцами, на горе — древнее мусульманское кладбище, во дворах мычит и блеет скотина. Я вспоминаю, как десять лет назад долго искал дом Клычмурата среди похожих друг на друга глинобитных домов.

Знакомству с Атаевым я обязан случаю. Впервые приехав в Туркмению и бродя по Ашхабаду, я увидел у кинотеатра высокую девушку-туркменку в сиреневом платье. В ушах ее были необычные серьги: на чеканных треугольниках висели тонкие серебряные цепочки с окончаниями, напоминающими семена яблока. На них пламенели капли сердолика. Тихий звон раздавался, когда девушка поворачивала голову. Я не удержался и спросил у девушки имя мастера...

Тогда был март. На мусульманском кладбище алели дикие тюльпаны. Атаев чистил свой сад, копал землю, сажал гранатовые деревья. Клычмурат еще не был женат, и плов нам подала его сестра. Атаев заговорил о древнем туркменском серебре.

— У русских,— говорил Атаев,— серебро разливалось на снежных дорогах. Это зимняя песня. В дугах коней, запряженных в сани, оно несло людям серебряную беду или серебряную радость... У нас, туркмен, серебро звучало тепло и приглушенно. Оно входило в быт племен: свадьба, война, рождение ребенка...

Клычмурат родом из села Эрик-Кала, что в двадцати километрах от Ашхабада. Мальчишкой остался сиротой: отец погиб под Сталинградом, мать — во время ашхабадского землетрясения. Чабанил, копал колодцы в песках, работал в колхозе конюхом. Потом окончил Туркменское художественное училище.

Каждый год, весной, Атаев надолго покидал Ашхабад. Он отправлялся туда, где можно было найти мастеров кошмоваляния, вышивания, выжигания, тиснения по коже и, наконец, ювелиров. Так формировалось его творчество. Так собиралась его уникальная коллекция туркменских ювелирных изделий. Атаев думал о возрождении старинного ювелирного мастерства, многие секреты которого были давно утеряны.

Мы сидели с мастером на полу, опираясь на подушки. На стене висели ковры, старинное оружие. На полках стояли книги. Он взял одну из них.

— Махтумкули — великий туркменский поэт — считал, что за стихи, написанные им, он не имеет права брать деньги. Поэтому работал ювелиром. Махтумкули — поэт и ювелир. Если бы я смог вдохнуть его поэзию в свое искусство!

Я попросил мастера показать свою коллекцию. Клычмурат встал, прошел в угол комнаты, где стояла большая ваза с горошинами сердолика. Захватил в большую ладонь горсть камней, и в вазу вернулся оранжево-пурпурный дождь...

— Я покажу вам рубашку моего детства,— вдруг сказал он.— Храню ее как реликвию.

Клычмурат открыл кованый сундук, и снова раздался серебряный звон, который я слышал накануне у кинотеатра. Только этот был громче Серебряные пластинки и бубенцы на красной рубашке перекликались между собой, оберегая, как казалось матери, ее ребенка от беды.

— А это междукосница. Кульджар,— пояснял Атаев, вынося к свету очередное украшение, и комментарий его казался словами к песне. Междукосница являла собой цепь тяжелых треугольников с вмонтированными в сложную вязь орнамента сердоликами.

— Еще украшение на косы. Гоша-асык — парное сердце. Его дарили молодоженам...

Серебро пело о старине. Я видел женщин, плавно идущих в танце, и в такт их движениям позванивали колокольца тумаров. Видел женщин, провожающих воинов в путь, они прощально «пели» поясами из серебряных бабочек...

— Взгляните,— советовал Атаев,— и вы заметите в каждом орнаменте то, что окружает нас повседневно: косточки финика и семена яблок, бутоны роз и тюльпанов, бабочки и рога архара. У нас существовали тысячи видов женских украшений, но ни одно не было похоже на другое.

Помолчав, добавил с гордостью:

— Мои предки украшали женщин, детей и коней. Мужчины не носили украшений, кроме отделанных серебром ножен и рукояток кинжалов. Воины не носили ни кольчуги, ни лат. Туркменская поговорка гласит: «Воин должен иметь бесстрашное сердце и сильного коня».

...С тех пор я почти каждый год бываю у Клычмурата. Видел, как в его дом вошла молодая Тумар, родившая ему одного за другим четверых детей. Наблюдал, как строилась во дворе мастерская, где Клычмурат создал свои знаменитые украшения: пояс «Лебедь», брошь «Кер-Оглы», гарнитур «Цветы урюка».

Подросли дети, и высоко поднялись гранатовые деревья в саду. Имя Атаева внесено во многие ювелирные каталоги; украшения, созданные им, известны за рубежом. Но стиль его жизни остался прежним: та же верность дому и туркменским обычаям, своему Киши и народному искусству.

Клычмурат встает на заре. Выпивает большую пиалу кислого верблюжьего молока. Кормит и поит овец в хлеву. Потом работает в саду, подрезает ветки яблонь, сажает цветы. К тому времени, когда весь Киши устремляется на работу в город, Атаев уже у себя в мастерской.

Однажды, во время моего очередного приезда, мы тесным кружком сидели на кошмах.

— Ата,— обратился Клычмурат к сыну, загадочно улыбаясь,— ну-ка надень рубашку, что я тебе подарил.

Ата радостно вскочил и понесся в другую комнату. Через минуту он уже бежал в знакомой мне красной рубашке. Тумар разливала зеленый чай по пиалам. Атаев притянул к себе сына и, задумчиво перебирая бубенцы на его рубашке, продолжал:

— Искусство ювелиров было постоянным спутником туркмена — от рождения и до конца. К колыбели ребенка подвязывали бубенчик — первое украшение и первую забаву. С первой минуты он слышал нежные серебряные звуки, которые потом сопровождали его всю жизнь: у мальчика — на рубашке, у юноши — в сбруе коня, у мужчины — на его свадьбе... Для девочки музыка серебра была гармонией духа и скромности, теплоты и нежности, иначе говоря — мелодией жизни. По украшениям, которые ей дарили, туркменка узнавала все основные события, которые ее ожидают. Например, тринадцатилетним девушкам преподносили гупбу — серебряный ажурный колпачок на тюбетейку и чекелик — височное украшение. Это означало канун свадьбы. С этого дня девушка начинала ткать свадебный ковер, свадебный халат для себя и свадебную тюбетейку для своего будущего мужа.

— А дальше? — интересовался я.

— Дальше шел настоящий апогей серебра!

Глядя на Тумар, я сказал:

— Предположим, перед нами невеста. Сколько на ней могло быть украшений?

— Представь свадебную юрту,— отвечал Атаев.— В центре ее сидит невеста в окружении родственников и гостей. Сверху, из круглого отверстия — дымохода, в юрту спускалась веревка. Говорят, невеста, чтобы встать, бралась за конец веревки... Ведь украшения на ней весили не меньше пуда!

Заметив мое изумление, Клычмурат пояснил:

— Тумары-амулетницы весили до трех килограммов, буков — нагрудная пластина с обручем на шее — до двух, многоярусный браслет с кольцами от запястья до локтя — тоже два килограмма. А кроме того — украшения височные, лобные, халатные — чапраз-чанга, на подоле платья, на ноге у щиколотки, на носу... И притом (вот ведь что поразительно!) они, подобно листьям на дереве, друг другу не мешали...

— Да, но каково же было невесте? — дивился я с рациональностью человека XX века.

— Невеста показывала, так сказать, товар лицом, все украшения, которые будут ей сопутствовать в жизни. Потом уже согласно тому или иному ритуалу она надевала их по отдельности. Но в дни свадьбы должна была демонстрировать все свои «доспехи» не менее десяти дней.

Вскоре после этого разговора меня пригласили на туркменскую свадьбу в Киши. На улице всюду горели костры, словно целое войско расположилось биваком. В огромных чанах варился плов, и пахло густым, смешанным ароматом жареного мяса и трав. На стене свадебного дома висели два ковра: белыми, словно жемчужными, нитями были вытканы на коврах имена жениха и невесты.

Клычмурат познакомил меня с невестой. Она оказалась современной девушкой, кажется, студенткой кооперативного техникума. Но под фатой, на тюбетейке, я заметил очертания гупбы, на груди красовалась гуляка — брошь с сердоликами, с волос на виски ниспадали цепочки чекелика, на руках сияли браслеты с кольцами.

— Это настоящие старинные украшения,— заметил Атаев.— Достались ей в наследство от прабабушки... Я думаю сейчас о том, как приблизить эти украшения к современности, сохранив в них душу прошлого.

Я хожу по мастерской Атаева, наблюдая его за работой. Вот он берет гайчи — ювелирные ножницы, похожие на хирургические, и спокойно, почти без нажима, режет лист металла в миллиметр толщиной. Движения скупы и точны. Кажется, что ножницы как бы продолжение его руки.

Инструменты Атаева хранятся в дубовом резном шкафу. Тут же лежит коробочка, содержимое которой исполнено особой тайны, тайны туркменского ювелирного орнамента.

Я открываю эту коробочку и кладу на ладонь маленькие фигурки, выточенные мастером из дамасской стали. Их здесь десятки: зерна пшеницы и семена яблока, черви, рыбы, рога архара...

— С помощью этих фигурок,— объясняет Клычмурат,— мы выбиваем на серебре сквозной орнамент. Такого инструмента нет, пожалуй, ни у одного народа. Имя ему неррек, что по-русски значит — выбивалка. Русские, грузинские, армянские, дагестанские мастера удивляются практическим возможностям неррека. Комбинируя фигурки-неррека, туркменские мастера создавали в орнаментах прямо-таки шахматные композиции — я имею в виду бесконечность и разнообразие сочетаний.

Знакомясь с коллекцией Атаева и с некоторыми его работами, а позже с изделиями других туркменских ювелиров, я замечал, что все художники пользовались и пользуются в основном одними и теми же традиционными приемами. Однако ни один орнамент не похож на другой.

— Каждый мастер видит будущее изделие по-своему,— размышляет Атаев.— У одного семена яблока получаются утолщенные, у другого — удлиненные, у третьего — волнистые... Словом, каковы видение, вкус, фантазия — таков, соответственно, и арсенал нерреков туркменского ювелира. Попытки нынешних мастеров внести в древнее традиционное искусство современные оттенки рождают подчас художественные приемы, которые может обнаружить разве что глаз профессионала. Несколько лет назад я задумал создать украшение с сюжетным изображением, абсолютно не характерное для туркменского ювелирного искусства, ибо его темы всегда были абстрактными и символическими. Тогда и родился у меняновый прием: два неррека идут парой, придавая вещи определенный акцент. Так был исполнен пояс «Лебедь», который ты, вероятно, видел в экспозиции республиканского краеведческого музея. Двумя нерреками — «семенами яблока» я сумел добиться изображения лебедя. Получилась сюжетная композиция, смысл которой таков: лебедь — символ грации женщины, пряжка у пояса — ворота крепости (по бокам этих массивных ворот изображены минареты) — ее честь.

Как-то Атаев показал мне только что сработанную им брошь «Кеджеве». По пустыне шел караван, во главе его на верблюде ехала невеста под балдахином. Невесту везли в дом жениха... На броши были видны тончайшие детали, даже уздечка, сотканная из серебряной филиграни. И всюду пленительная игра камней — сердолика и бирюзы, красные, голубые и оранжевые тона.

А года два назад в Москве, на Всесоюзной выставке народного творчества, я увидел брошь «Туркменистан», где, как и в «Кеджеве», но с еще большей силой, Атаев показал живую связь далекого прошлого с сегодняшним днем Туркмении. Это была вершина его творчества, результат многолетних поисков. Наряду с малыми, чисто атаевскими приемами художник использовал в «Туркменистане» многие приемы древних туркменских мастеров: насечки и выбивалки, филигрань, кружевное резание металла, подвески.

...Ранним утром мы стояли с Атаевым у подножия городища Старая Ниса, древней столицы некогда могучего Парфянского царства. Ниса была тиха и загадочна. Ветер метался узкими песчаными улочками. Словно во сне, до меня донеслись слова Клычмурата:

— «Парфяне сбросили с доспехов покровы и предстали перед неприятелем пламени подобные...» Это из Плутарха,— пояснил Атаев.— Так он описывает битву при Каррах, в которой парфяне разгромили отборные римские легионы.

Он замолкает, обдумывая что-то. Потом говорит:

— Хочу сделать серебряный пояс «Родогуна».

Здесь, в Нисе, за несколько дней до страшного ашхабадского землетрясения, археологи нашли ныне знаменитую мраморную статую. Суровое сосредоточенное лицо и распущенные волосы скульптуры напоминают образ дочери Митридата I из известного парфянского сказания: царевна Родогуна мыла волосы, когда пришла весть о нападении римлян. И поклялась их домыть только после победы.

Спустя год я снова приеду к Атаеву и вновь услышу теплый серебряный звон. Возможно, это будет песня Родогуны. Она вольется в мелодию, что веками звучала в сбруях ахалтекинских коней, на коротких рубашонках детей Каракумов, в волосах туркменских женщин...

Леонид Лернер Ашхабад

(обратно)

Побег

Александр Мумбарис, Стивенс Ли и Тимоти Дженкин выбрались из своего укрытия и в носках — припрятанная для побега обувь, связанная шнурками, висела на шее — тихо прокрались к решетке. Секунд пятнадцать ушло, чтобы открыть дверь все тем же ключом. Опять закрыв ее на два оборота, они стремглав бросились в другой конец коридора. Склад, кухня надзирателей, туалет, аптека, совмещенная с кабинетом врача, комната цензора — все было пусто в это вечернее время.

Вот и дежурка для надзирателей, из которой можно попасть в оружейную. Тим и Стив пробежали дальше — к следующей решетчатой двери. За ней в полуметре была еще одна, главная, наглухо обшитая стальными листами, которая закрывала вход в отсек, где находилась комната свиданий с заключенными.

Пока они подбирали ключи, Мумбарис проскользнул в комнату надзирателей, откуда только что вышел сержант Фермойлен, и быстро окинул ее взглядом: в правом дальнем углу стоял стол дежурного с пультом. Не раздумывая, Алекс подскочил к нему. Усилием воли заставляя себя не спешить, он внимательно осмотрел пульт и нашел кнопку, которая отключала автоматическую дверь с электронным замком, блокировавшую выход из административного корпуса. Секундное колебание — вдруг сейчас завоет сирена?! — и Мумбарис решительно нажал на нее. Ура! Дверь, которая, как они предполагали, будет самым крепким орешком, открыта! Теперь только бы добраться туда. Наконец Дженкин справился с замком решетки. Хотя прошли считанные минуты, им казалось, что время летит слишком стремительно. Что сейчас делает Фермойлен? Все еще копается у распределительного щитка? Или заметил неладное и вот-вот поднимет тревогу?

А ведь и нужно-то всего несколько секунд отомкнуть эту стальную дверь, и тогда за ее спасительным укрытием можно будет хотя бы перевести дыхание. По тюремным правилам один ключ должен открывать не больше двух замков. Значит, ключ от предыдущей подойдет и к этой! А если нет?

Так уж случилось, что судьба свела вместе трех южноафриканских коммунистов, Александра Мумбариса, Стивенса Ли и Тимоти Дженкина, лишь в центральной тюрьме Претории. Алексу сразу понравились эти молодые люди, внешне совершенно не походившие друг на друга. Они были почти одного роста, но близорукий очкарик Тим выглядел слишком тщедушным по сравнению с рыжебородым, вечно широко улыбающимся Стивом, который, казалось, весь излучал несокрушимую силу. Однако их роднили сдержанность и спокойная уверенность, невольно вызывавшие симпатию и доверие.

Скоро Алекс, Стив и Тим стали близкими друзьями. Каждого не покидала мысль о побеге, и поэтому они без колебаний решили объединить свои силы. Прежде всего они в уме составили подробный план тюрьмы, расположения камер, комнат надзирателей и помещений охраны, наружных постов. Политические заключенные размещались на втором этаже специально отведенного для них крыла тюрьмы. Камера Мумбариса — четвертая от дальнего конца коридора. Рядом два умывальника, затем через четыре камеры одиночки Ли и Дженкина. Самый длинный путь к выходу у Алекса — 37 шагов до камеры Ли и еще 11 до решетчатой двери, отделявшей их блок от лестничной площадки.

Путь от камер до столярной мастерской или во двор они скоро знали так, что могли бы проделать его с закрытыми глазами. Когда же выпадал редкий случай побывать вне пределов их отделения для политзаключенных — например на медицинском осмотре,— каждый старался запомнить дорогу по тюрьме, расположение постов охраны, комнат надзирателей.

Но, помимо этого, требовалась еще предельная осторожность: ни в камере, ни при себе не должно быть ничего, что могло вызвать хоть малейшее подозрение. Поскольку заключенных них одиночки тщательно обыскивали, любой предмет одежды, кроме казенной, грозил обернуться непоправимыми последствиями.

В полумраке дежурный надзиратель Фермойлен не сразу открыл дверцу распределительного щитка, которая, как назло, ни за что не хотела поддаваться. Сердито ворча на нерадивость электриков, он проверил предохранители и от досады даже плюнул: ну конечно, опять выбило, из-за такой ерунды пришлось подниматься наверх. Он включил предохранитель, и тусклый свет залил коридор. Заключенные успокоились. Фермойлен еще немного постоял, прислушался, потом, закрыв решетчатую дверь отсека, потихоньку стал спускаться вниз.

Обессиленные, словно после утомительного бега по холмам, Александр, Тимоти и Стивенс прислонились к только что захлопнувшейся за ними стальной двери, с трудом переводя дыхание. Что дальше? (Наконец Стив не выдержал и нагнулся к замочной скважине. В маленькое отверстие он разглядел направлявшегося в дежурку Фермойлена. Похоже, пока все было спокойно, но кто мог полностью поручиться за это? Беглецы находились сейчас в настоящем мешке из камня и стали и не знали, что делалось в других отсеках и корпусах тюрьмы. А ведь впереди была еще дверь с электронным замком. Если Фермойлен заметит на пульте, что она открыта, им крышка.

Подходил к концу 1979 год. Детали побега продуманы. Предстояло самое трудное: достать и укрыть от глаз надзирателей одежду, в которой можно было бы появиться на улицах города.

Часть одежды удалось раздобыть у подследственных африканцев, ожидавших суда в соседних блоках. Всякие контакты между политическими заключенными и обычными арестованными, конечно, были строжайше запрещены. Но даже в тюрьме апартеид оставался апартеидом: черные и здесь работали на белых — приносили еду с кухни. От них-то друзья получили в подарок пару брюк, старые кеды и кое-какую мелочь.

Однажды старший надзиратель капитан Шнепель бросил перед уборкой кучу тряпок для мытья пола. В ней Алекс неожиданно обнаружил почти целые джинсы: разве что еле держалась «молния» и на колене красовалась дыра. Но в их положении находка была равноценна сказочному кладу.

Постепенно с огромными предосторожностями они обзавелись всей необходимой экипировкой. Но чем больше троица обрастала «хозяйством», тем больше становился риск провала. Благо надзиратели не слишком утруждали себя досмотром столярной мастерской, где в грудах обрезков пока удавалось прятать одежду для побега.

Дрожащими пальцами Дженкин отомкнул последнюю решетчатую дверь, отделявшую беглецов от стальной электронной преграды, и Алекс со Стивом, забыв об опасности, бросились в дальний конец коридора. Открыта! Уже спокойнее Тимоти закрыл за собой решетчатую дверь и последовал за товарищами. Все трое оказались на довольно большой лестничной площадке. Ступени вниз — во двор, куда на прогулку выводили подследственных африканцев, вверх — на второй и третий этажи, к камерам предварительного заключения. Справа вход в кабинет старшего надзирателя. Прямо через лестничную площадку дверь в вестибюль административного корпуса.

Теперь, когда они были так близки к заветной цели, можно немного осмотреться, привести себя в порядок, обуться. После этого опять начали подбирать ключи. К счастью, довольно быстро подошел тот, что открывал дверь комнаты свиданий с заключенными. На крайний случай они запаслись кусочком прочной проволоки, отверткой и долотом, но на сей раз обошлось.

В вестибюле перед беглецами встала еще одна деревянная дверь — последнее препятствие на пути к свободе. Тимоти вставил ключ — замок не поддавался. Не подошел и второй и третий. В течение нескольких минут он перебирал все имевшиеся ключи, пробовал действовать отмычкой — безрезультатно.

Было около пяти часов вечера. Только сейчас Мумбарис, Ли и Дженкин впервые по-настоящему почувствовали страх. Неужели сорвалось, неужели все было напрасно? В двери они обнаружили потайной глазок, через который смотрел охранник, прежде чем впустить кого-либо в здание тюремного корпуса. Прильнув к глазку, Алекс обнаружил, что в «стакане» — караульной будке напротив главного выхода из тюрьмы — часового еще не было. Самый удобный момент незаметно выскользнуть на улицу, если бы не проклятая дверь. Судьба словно решила посмеяться над ними.

Делать нечего: приходилось взламывать дверь, причем нужно было поторапливаться. А как им хотелось исчезнуть, не оставив никаких следов! Пусть бы в БОСС поломали себе головы, как случилось такое чудо.

Мумбарис достал долото, отвертку и принялся за работу. Он подставил резец к косяку двери в том месте, где, по его расчетам, крепилась планка, защищавшая язычок замка, и легонько ударил тыльной стороной ладони по рукояти. Сейчас главное — не привлечь внимания охраны. Увы, прочное, хорошо выдержанное дерево поддавалось с трудом. Он опять ударил по рукояти долота.

...Как там Мари-Жозе? За все годы заключения ей ни разу не разрешили навестить мужа. Неужели так и не удастся обнять дорогую Мари? Сына Бориса он все же видел: мать Алекса привозила его в Преторию...

Хотя ладонь Алекса уже распухла и каждый удар по долоту отдавался острой болью, он ни на секунду не прерывал работы. Проклятое дерево! Железное оно, что ли?! Если их поймают здесь, у самого порога, когда они, словно привидения, прошли сквозь тюремные стены, им не жить...

Наконец Алекс почувствовал, как резец наткнулся на металл. Теперь надо срезать дерево вдоль всей защитной планки.

Мумбарис украдкой взглянул на товарищей. Лишь по выражению глаз можно было догадаться, что они напряженно вслушиваются в звуки, пытаясь уловить приближение возможной опасности и предупредить его. Алекс подумал, что этим ребятам предстоит сидеть еще долгие годы. Ему самому оставалось чуть больше четырех из двенадцати, и то он не колеблясь решился бежать. А каково им! Нет, они должны вырваться отсюда...

Наконец защитная планка замка полностью оголилась, и язычок в тишине щелкнул, словно детская хлопушка.

Чуть приоткрыв дверь, Стивенс быстро взглянул наверх: на углу выходящей фасадом на улицу тюремной стены круглые сутки дежурил охранник. Но сейчас там никого не было. Видно, отошел на другую сторону сторожевой площадки.

Стивенс еще немного приоткрыл дверь: не было часового ив «стакане». Да, такой шанс выпадает раз в жизни. Нельзя терять ни минуты.

Мумбарис, Ли и Дженкин проскользнули во двор и гигантскими скачками бросились к противоположной стене. Низко пригнувшись, они неслышно прокрались вдоль нее, а затем, не раздумывая, нырнули в чуть приоткрытые створки ворот. В это мгновение они прекрасно понимали: все зависит только от того, насколько им благоволит судьба. Пока все шло как нельзя лучше. Но сейчас стоит появиться часовому, и надежды уйти живыми практически нет: вся территория перед тюрьмой и ближние подходы простреливались со сторожевой площадки.

Когда беглецы оказались на Сетдоринг-стрит, их первым желанием было броситься бежать. Но усилием воли они заставили себя до конца играть заранее намеченную роль: трое мужчин занимаются модной по нынешним временам спортивной ходьбой. Чуть впереди Дженкин в бежевой безрукавке, в брюках в полоску и кепи цвета хаки, сшитом из старой тюремной робы; за ним Мумбарис в клетчатых брюках, а замыкающим Ли в тех самых джинсах, которые «подарил» Шнепель.

На их счастье, предзакатные полутона скрадывали изъяны в экипировке «спортсменов». Иначе первый же встречный обратил бы внимание на столь необычный внешний вид.

Исчезновение узников обнаружили только на следующее утро, когда надзиратели открыли камеры. Сигнал тревоги мгновенно передали по начальству. Были подняты на ноги полиция и служба безопасности. На всех дорогах, железнодорожных вокзалах, пограничных пунктах полиция и БОСС немедленно выставили усиленные кордоны. Но тщетно: у беглецов в запасе было 13 часов...

Едва о происшествии доложили наверх, как в тюрьму прилетел генерал Янни Роукс из департамента полиции. Еще раз осмотрев место происшествия и недоуменно пожав плечами, он только и сказал: «Из тюрьмы практически невозможно бежать, если им не помогал кто-то из надзирателей».

Тут же созданная комиссия принялась за расследование. Для начала был арестован сержант Фермойлен, и вывод генерала блестяще подтвердился: надзиратель добровольно признался в оказании помощи беглецам. Впрочем, в его показаниях было столько неувязок, что в конце концов следствие усомнилось в их правдивости, а суд официально снял с него обвинение в «содействии побегу опасных преступников, членов ЮАКП и АНК».

Что же вынудило Фермойлена признаться в совершении преступления, грозившего ему многими годами заключения? Страх, отвечает Фермойлен, страх. Страх перед следователями, пытками. «Все равно,— заявил он,— если они хотят свалить всю вину на вас, они добьются своего, вы сами сознаетесь в том, чего никогда не совершали. Уж я-то убедился в этом за мою долгую службу в тюрьме».

Несколько дней ЮАР жила в панической лихорадке. Газеты сообщали, что беглецов видели то в Свазиленде, то в Мозамбике, то в Ботсване и даже в Замбии. Кое-кто утверждал, что они все еще находятся в стране, скрываясь в подполье.

И все это время Мари-Жозе и мать Мумбариса, родители и близкие Ли и Дженкина не отходили от телефонов. А когда он звонил, поднимали трубку, в страхе ожидая, что сейчас узнают о поимке беглецов. Наконец Африканский национальный конгресс известил их, что все трое находятся в полной безопасности и через несколько дней прибудут в Европу. В целях конспирации, опасаясь дать БОСС хотя бы малейшую зацепку, в каком направлении вести поиски подпольной сети, оказавшей беглецам помощь в передвижении по ЮАР и переходе границы, АНК отказался сообщить какие-либо подробности этих тревожных дней. Его представители даже не назвали страну, куда первоначально были переправлены беглецы из-за опасения подвергнуть ее вооруженному нападению со стороны ЮАР в качестве «кары» за поддержку и помощь «террористам».

Как же все-таки троим смельчакам удалось проникнуть сквозь в общей сложности 15 тюремных дверей и благополучно уехать за рубеж?

На следствии и судебном разбирательстве по делу Фермойлена утверждалось, что беглецы сделали слепки с ключей надзирателя и по ним уже смастерили дубликаты. В качестве доказательства демонстрировались пять найденных неподалеку от тюрьмы ключей из прочного дерева.

— На самом деле,— смеется Стивенс,— все было так и не так. Разумеется, никто внутри тюрьмы нам не помогал. И слепков ключей мы не снимали просто потому, что это было невозможно. Деревянные дубликаты ключей действительно наша работа. И главный «виновник» этого — Тимоти Дженкин. Он был, образно говоря, нашим «ключником». А «слепки» делались и хранились у него в голове. В юности, учась в школе Рандебоша, Тимоти любил слесарничать. Тогда за верстаком он даже не подозревал, что это умение обращаться с инструментом сослужит ему огромную службу. Ведь ключи в руках надзирателей всегда были в поле его зрения: и когда нас вели в мастерскую, и когда запирали в камере.

— А в тюремной мастерской,— продолжает рассказ Александр Мумбарис,— мы нашли возможность изготовить из обломков дерева, металла и проволоки ключи, с помощью которых и бежали. Вначале сделали их из дерева, а затем уже выточили металлические. Все это кажется малоправдоподобным, но это так. Случалось, правда, очень редко,— вспоминает Мумбарис,— когда мы работали в мастерской, какому-нибудь надзирателю было лень вставать и то и дело открывать ключом шкафчик с инструментом. Тогда он кидал всю связку кому-нибудь из заключенных. В один из таких моментов нам действительно удалось снять слепок с этого ключа. Так мы получили доступ к инструменту, часть которого перепрятали в надежном месте.

Трое смельчаков обрели свободу, но не покой. И едва они оказались среди друзей, как тут же встали в строй, в строй бойцов против режима апартеида, за свободу угнетенного народа ЮАР.

— Все мы члены ЮАКП и АНК,— говорит Стивенс Ли.— И мы намерены продолжать борьбу. Власти Претории правят страной с помощью террора. Но, несмотря на это, освободительное движение охватывает все более широкие слои населения ЮАР. У АНК есть верные сторонники повсюду. Иначе наш побег был бы просто немыслим. Судите сами. Едва стало известно о нашем исчезновении из тюрьмы, как на границе было объявлено состояние тревоги. На дорогах полиция устраивала облавы. И тем не менее мы перешли границу, ни разу не наткнувшись на силы безопасности. Премьер-министр ЮАР утверждает, что правительство полностью контролирует положение в стране. На самом деле режим апартеида отнюдь не всемогущ.

Вячеслав Молев

(обратно)

Копья Джимми Стивенса

Австрийская земля в океане

Августа восемнадцатого дня лета господня 1606 матрос испанского корабля заметил встающие из вод Тихого океана гористые берега, поросшие густыми лесами. О том доложено было капитану Педро де Киросу, и он, оглядев приближающуюся землю в зрительную трубу, предположил, что сия есть не что иное, как Терра Аустралис — Южная Земля, которую долго и безуспешно искали в океане испанцы и португальцы. Сделав об открытии запись в журнале, де Кирос объявил, что заложит здесь град Новый Иерусалим, коему суждено стать главной твердыней испанской короны в Южных морях.

Через некоторое время, обследовав новооткрытую землю и обнаружив, что это отнюдь не материк, а всего лишь остров, хотя и большой, де Кирос слегка изменил вписанное в бортовой журнал название: Терра Аустриалис де Эспириту Санто — Австрийская Земля Святого Духа. Испанией правил король габсбургского рода Филипп III, и открыватель новой «австрийской» земли рассчитывал на монаршью благосклонность. Затем мореплаватели ступили на берег, воздвигли крест, корабельный священник отслужил мессу и провозгласил остров вечной собственностью испанской короны. Высыпавшие на берег туземцы эту новость по незнанию языка воспринять должным образом не смогли. Настроены они были недружелюбно, но оружия в ход не пустили. Вождь большим пальцем ноги прочертил на песке линию и знаками показал испанцам, что их убьют, если они эту черту переступят.

В ответ последовал залп из мушкетов, и островитяне в ужасе бежали в заросли. Моряки преследовали их, а потом в деревне перебили множество свиней. В одной хижине были найдены два еле живых от страха мальчика — десяти и тринадцати лет. Их взяли с собой. Никакого золота или дорогих камней в хижинах не обнаружили.

Под вечер к кораблю подплыла лодка. Отцы мальчиков привезли поросят и кокосовые орехи и, плача, умоляли вернуть сыновей. Кирос попытался объяснить им, что мальчиков увезут в Испанию, крестят, и они вернутся домой важными господами и переводчиками. Несчастные отцы ничего не поняли и продолжали кричать и плакать. Сыновей вывели на палубу, одетых в шелковые рубашки с золотыми поясами. Ноги их, правда, были связаны. Туземцев отогнали выстрелами.

На следующий день матросы не медля приступили к сооружению Нового Иерусалима. Скрытые в зарослях островитяне осыпали их градом стрел и камней. От строительства пришлось отказаться: кроме туземцев, отчаянно досаждали москиты, укус которых вызывал долго не заживающие язвы.

Еще и еще раз пытались уломать Кироса отцы похищенных детей, а Кирос пытался им объяснить, какими достойными людьми вернутся к ним сыновья.

Однако никто сюда не возвратился. Ни Педро де Кирос, ни его люди, ни оба мальчика. Ребята умерли в пути «от тоски по отеческому крову» — записано было в журнале. О путешествии скоро забыли. Испании не нужны были земли, где не было золота.

Осталось лишь сократившееся название крупного острова — Эспириту-Санто. Северная часть острова и до сих пор почти не исследована: убийственный для европейцев климат отпугивал белых. Живущие здесь племена почти не изменили свой образ жизни. Но первая встреча островитян с белыми в 1606 году как бы задала тон взаимоотношениям, которые установились между двумя мирами: первобытным меланезийским и европейским.

Белые редко появлялись у побережья островов, пока в 1774 году Джеймс Кук не обследовал их и не дал всему архипелагу имя Новых Гебрид. Гористые берега напомнили ему вид Гебридских островов у северо-западного побережья далекой родины. Сначала название Новые Гебриды было только географическим, потом — с 1906 года, когда Франция и Англия приняли на себя совместное управление островами,— стало политическим: «кондоминиум Новые Гебриды».

С 30 июля 1980 года понятие «Новые Гебриды» стало вновь только географическим — как название архипелага, потому что колония получила независимость и имя — Республика Вануату. Вместе с независимостью новая республика получила сложнейшие проблемы, вызванные географическими и историческими особенностями в смеси с наследием самого недавнего прошлого. Дело даже не в том, что Республика Вануату относится к самым бедным странам мира.

Папаланги и Уиуи

Темнокожий полицейский сержант, в обязанности которого входило регистрировать прибывших на Новые Гебриды, спрашивал у европейцев: «Каким законам вы намерены следовать?»

И в ответ на недоуменный взгляд новичка объяснял: «Намерены ли вы подчиняться британскому или французскому законодательству? Если вы выбираете британское, за вас отвечаем мы. Если же вы франкофил (это слово произносилось с легким презрением), вам следует отметиться у французского губернатора».

Лицо, избравшее английские законы, попадало в Порт-Вилла, столицу Новых Гебрид.

Сержанты менялись через день, и другой полицейский спрашивал — по-французски — то же самое, но кривился при слове «англофилы». Столицу он называл Пор-Виля.

Речь, впрочем, шла об одном и том же городе. Сами сержанты не имели ни французского, ни британского гражданства, а подпадали под юрисдикцию «Правил о туземном населении». Был еще на островах верховный судья-испанец, не владевший ни английским, ни французским языком и ездивший на заседания суда верхом на муле.

На левой стороне главной улицы столицы надписи в магазинах французские; платят здесь франками. На правой — английские вывески, и в ход идет австралийский доллар. На углу — четыре китайские лавки, где принимают любую валюту.

Когда-то, во времена плавания Кука, на архипелаге жило около миллиона человек. Сейчас — тысяч шестьдесят. Точнее сказать трудно, ибо соправители так и не смогли договориться о переписи населения.

Но эти шестьдесят тысяч изъясняются примерно на ста языках. Сэр Гарри Льюк, английский языковед, в округе диаметром в восемь километров встретил семь разных языков или, по крайней мере, очень отличающихся друг от друга диалектов. Племена папуасского и меланезийского происхождения, разного уровня развития. Люди разных племен боятся друг друга. Еще больше они боятся белых. И ненавидят их.

Научили их этому «блэкбердеры» — «охотники за черными птицами». Так называли работорговцев, которые промышляли здесь еще и в XX веке. На плантации Фиджи и австралийского штата Куинсленд требовалось множество дешевых и неприхотливых работников. Меланезийцы — прекрасные земледельцы. Оставалось лишь доставить их.

Капитан, которому удалось привезти в Куинсленд пятьдесят новогебридцев, зарабатывал столько, что мог спокойно купить себе новое судно.

Только бы охота на «черных птиц» шла удачно! Нужно было договориться с вождем прибрежного племени и снабдить его оружием. Вождь с дружиной отправлялся к соседям-врагам и сводил старые счеты. Пленных сгоняли на берег и десятерых взрослых мужчин отдавали за бочонок рома.

Соседи, впрочем, тоже могли взять реванш — с помощью того же капитана. Так обезлюдели целые острова. Жители острова Тайна бежали в ужасе в горы. Работорговцы настигли их и там. Началась резня. Случай оказался настолько громким, что дело попало в суд Сиднея. Однако капитана и матросов оправдали, ибо «свидетельства туземцев, Как язычников, которые не могут поклясться на Библии, не принимаются во внимание».

Ко всему этому следует добавить, что с проходящих судов на новогебридские берега высаживали больных матросов — так возникали эпидемии, от которых вымирали целые округа.

Зло, посеянное «блэкбердерами», принесло и другие плоды. Меланезийцы совершенно отказывались увидеть разницу между работорговцами и европейскими учителями, врачами, этнографами. Только на Эрроманго за последние пятьдесят лет островитяне убили четырех миссионеров, двух антропологов и фольклориста. Всего же на Новых Гебридах погибло пятьдесят два европейца.

И до сих пор внутренние районы многих больших островов не нанесены на карту. Тамошние племена по-прежнему не допускают на свою землю белых.

Зато прибрежные жители хорошо знают, что европейцы бывают двух видов: «папаланги» и «уиуи».

«Папаланги» — это англичане, ибо так звучит в меланезийском произношении «фар, фар лонг эвэй» — «очень далеко отсюда». Люди «уиуи» — французы, так как по-французски «уи, уи» — значит «да, да».

В школах, созданных уиуи, единая программа, которая утверждена в Париже, одинакова для департамента Сена и Луара и для острова Амбрим. Потому меланезийские дети заучивали: «Наши предки — галлы — были русоволосыми людьми с голубыми глазами». В школах папаланги день начинался с пения «Боже, храни королеву!». Но так уж получилось, что повсеместно по островам распространился и стал всеобщим язык «пиджин-инглиш» — с английским запасом слов и меланезийской грамматикой. Этот язык и объявлен государственным в республике Вануату. (Кстати, он почти такой же, как и на Новой Гвинее, Соломоновых островах и во всей Меланезии.) И, может быть, этот общий для всех язык — единственный положительный результат долголетнего соправления на островах папаланги и уиуи.

Независимое государство Вемарана

Сейчас, наверное, трудно объяснить, зачем понадобились двум великим державам эти острова. Разве что горячкой колониальных захватов: хватай все, что можно, пока не захватил твой ближний. Недра Новых Гебрид почти не исследованы, заселить их европейскими колонистами — из-за климата — невозможно. Оставалось одно — производство копры, сушеной мякоти кокосового ореха. Шестьсот английских, австралийских и французских плантаторов присвоили себе примерно половину обрабатываемой на островах земли. Однако эти шестьсот плантаций не слишком нарушили летаргию новогебридской жизни. Англиканские священники, шотландские проповедники-пресвитерианцы и французские патеры препирались за души голых язычников. Чиновники обеих сторон ставили друг другу подножки.

— Еще при жизни моего отца,— рассказал приезжему журналисту пожилой островитянин с острова Эфате,— здесь было так же, как и сейчас. Французы и англичане улыбались друг другу, вместе праздновали день рождения королевы и день взятия Бастилии, ходили в гости на рождество, а за спиной рассказывали нам друг про друга гадости. Мы этому сначала удивились. Но еще больше удивились, когда поняли: все то плохое, что они друг о друге говорят,— сущая правда.

В 1942 году на островах высадилась американская армия. Американцы использовали Новые Гебриды как трамплин для броска на Новую Гвинею и Соломоновы острова, где укрепились японцы. Солдаты строили дороги, аэродромы, поселки. Бульдозеры шли через джунгли.

На работу они часто нанимали островитян. Среди тех, кому удалось выучиться на бульдозериста, был молодой метис Джимми Стивенс, сын дочери деревенского вождя и белого, оставшегося неизвестным. Когда американцы покидали острова, они хотели многое из своих запасов — в том числе подержанные бульдозеры и грузовики — оставить на Эспириту-Санто: слишком дорого было везти всю эту рухлядь в Штаты. Джимми претендовал на бульдозер. Но вмешались власти кондоминиума: недоступная пониманию туземцев техника, мол, плохо повлияет на незрелые умы. Двор, где стояли машины, оцепили полицейские. На глазах у разъяренных меланезийцев все добро сброшено было с обрывистого берега в море. С ними рухнули мечты о благосостоянии. Стивенс ушел в лес, сбросил одежду белых и предался размышлениям. В результате он пришел к выводу, что все зло от чуждых обычаев и чужих богов. Из леса он вышел в родную деревню, провозгласив себя «мули». (Так на местных наречиях звучит имя Моисея. С тех пор как новогебридцы познакомились с Библией, каждого вождя-пророка называют мули.)

Стивенс завел себе двадцать пять жен — в двадцати деревнях. Здесь же живут и двадцать семь его детей. Везде, где его признали мули, люди выбросили из домов все европейское: одежду, приемники, даже пояса. Сам же Стивенс ходит в майке и шортах: пророк должен отличаться от смертных.

Власти отнеслись к стивенсовскому движению «Нагриамел» — «Партии каменного века» без внимания. Еще одно безумие дикарей, но, кажется, довольно безобидное: мули Стивенс не призывал к войне, к изгнанию белых.

Тем временем в зарослях внутренней части Эспириту-Санто упражнялись в стрельбе из лука и владении палицей две тысячи нагих раскрашенных воинов. Еще в большей тайне двести молодых людей в джинсах и цветастых рубашках осваивали разборку и сборку двух пулеметов.

Двадцать пять жен передают в двадцать деревень распоряжения мули. На его большой кокосовой плантации работают десятки последователей. Группа сменяет группу: неделя работы, неделя тренировки. Только ножи-мачете иностранного производства. Все остальное меланезийское — каменное и деревянное.

...Когда премьер-министр нового государства Уолтер Лини объявил, что 30 июля 1980 года Новые Гебриды становятся независимой республикой Вануату, до провозглашения оставалось три месяца. Ночью над зарослями Эспириту-Санто забили барабаны. Запылали факелы на деревенских площадях. Завизжали под ножами свиньи. Воины раскрашивались.

Прежде чем забрезжил рассвет, побежали по лесным тропинкам гонцы, а уже через час сильный стук разбудил в бараке из проржавевшего рифленого железа британского полицейского О"Хару. Он открыл дверь и обомлел.

Армия каменного века стояла у порога: две тысячи воинов, вымазанных кокосовым маслом и краской. Руки их сжимали палицы, копья и луки, перья попугаев колыхались над пышными прическами. Сержанта вытащили из барака и предложили покинуть остров. С полицейских-меланезийцев стащили форму и отличные солдатские ботинки на прочной подошве: «Одевайтесь как люди!»

Полицейские — местные уроженцы — хриплыми голосами нестройно провозгласили долголетие мули. О"Хара уплыл в полдень первым же судном.

Армия каменного века тем временем двинулась к местной радиостанции. Ряды лучников раздвинулись, перед строем бежали плечистые молодцы в джинсах и пестрых рубашках — личная охрана мули. Сам он — в майке с каким-то гербом — прошел к микрофону...

...И мир узнал, что отныне и навеки провозглашается Независимое Государство Вемарана, рвущее позорные узы новогебридского рабства и не желающее иметь ничего общего с будущей республикой Вануату. Каменный век устанавливается с этого дня на острове. Свой, меланезийский.

Когда британский комиссар слушал доклад О"Хары, он предполагал, что вот-вот к французскому коллеге явится его сержант с точно таким же докладом. Однако тот не появлялся. Более того, с Эспириту-Санто поступили известия, что французская полиция — красные пилотки, очень короткие шорты, белые гольфы и легкие белые полуботинки — по-прежнему несет службу.

Долгая колониальная карьера подготовила британского комиссара к простой мысли: происки соправителей-соперников. И когда премьер Лини обратился с просьбой помочь подавить мятеж, немедленно было принято решение послать взвод солдат. Но на решение наложил вето французский представитель. У него оказалось другое предложение: пригласить Стивенса на переговоры в Париж.

Британский коллега ответил своим вето. Дело ясное: французские интриги. Правда, в Париже известие о мятеже на Эспириту-Санто встретили с удивлением. Но это выяснилось гораздо позже.

Пока в столице пререкались соправители, Стивенс отменил на острове деньги обеих держав и ввел в обращение серебряные и золотые монеты с собственным профилем. С каменным веком, правда, деньги не вязались, но нормальную для любого сепаратистского движения картину дополнили естественно. Блестящие и ровные, они никак не могли быть отчеканены каменными орудиями.

Будущее еще не провозглашенной республики Вануату оказалось под вопросом.

Творцы эфемерид

Между резиденциями обоих комиссаров еще бегали курьеры, в Лондоне и Париже не могли понять, в чем же дело, когда частный самолет совершил посадку в новоиспеченном государстве каменного века. Почетный караул взял «на караул» первобытные копья, а на трапе появился полноватый розовый джентльмен в пластиковой «намбе» — минимальнейшей из одежд, распространенной на Новых Гебридах. В правой руке он держал портфель, а левой прикрывал непривычную наготу. Джентльмена звали Дж. Хосперс, профессор философии Калифорнийского университета.

Голый профессор и одетый Стивенс обнялись. Под звуки гимна оба проследовали в хижину аэропорта. Там, очевидно, профессору объяснили, что с одеждой он переборщил, потому что вышел Дж. Хосперс оттуда в легком тропическом костюме.

Портфель содержал в себе документ под названием «Капиталовложения в федерацию Вемарана». Из него следовало, что американская организация «Феникс Фаундейшн» поддерживает новое независимое государство и его первобытные устремления.

...Время от времени по страницам мировой прессы проходят сообщения о создании очередного — фантастического в своей нелепости — государства. То это «Республика Минерва» на искусственном острове, то «Королевство Морская Земля» на опорах бывшей противовоздушной базы у английских берегов. И каждый раз читатели улыбаются: какими же глупостями только не занимаются люди! А ведь если подумать, можно спросить: откуда берутся деньги на все это? На освоение Минервы? На ордена с изображением Роя I, короля Морской Земли? Откуда у деятелей каменного века взялись искусно отчеканенные монеты?

Официальной целью «Феникс Фаундейшн» было и остается «создание вне территории США идеального государства без налогов и законов». В основе, конечно, лежит стремление предпринимателей избавиться от налогов. Как и какими методами — все равно. В генеральный совет входят: невадский владелец недвижимости Оливер, юрист Экк и профессор Хосперс. Тот самый, который вылез в скромной пластиковой намбе из самолета.

Документ, переданный обоим комиссарам, описывал создание акционерного общества «Вемарана корпорейшн» с капиталом в десять миллионов долларов. Президентом был избран Экк, казначеем Оливер, а вице-президентом по связям с правительством каменного века профессор Дж. Хосперс. Почетным членом правления провозглашался — пожизненно— мули Вемараны Джимми Стивенс.

Насколько же хитрее обоих комиссаров оказался Джимми Стивенс, первобытный президент! Стравил он их, как некогда капитан-охотник за «черными птицами» меланезийских вождей.

Трудно узнать точно, о чем говорили комиссары-коллеги, но скорее всего что-нибудь вроде: «А я-то думал, это ваших рук дело!» И, выяснив, что, пока они интриговали друг против друга, некто третий извлекал из этого пользу, комиссары отправили на Эспириту-Санто по взводу каждый.

Армия каменного века разбежалась по своим деревням без единого выстрела. Даже из лука. Молодцы в джинсах скрылись вместе с Джимми Стивенсом и обоими пулеметами, а Дж. Хосперс улетел в Штаты. Исчезли все монеты с профилем мули: в двадцати деревнях двадцать пять жен пророка спрятали их — до нового удобного случая.

Первый шаг

Папаланги и уиуи уходят, а у нового государства нет пока ни сил, ни средств. Зато «Феникс Фаундейшн» не отказалась от своих целей.

Двенадцать больших островов, шестьдесят малых, несчетное множество атоллов — все это республика Вануату. Теперь уже провозглашенная. Шестьдесят тысяч человек, сто языков. Люди, живущие на побережье, говорящие на пиджин-инглиш, представляют себе, что такое независимость. В пятнадцати километрах от берега другой век, другие обычаи. Но, наверное, нет уже такой глухой деревни, откуда бы не ушло хотя бы несколько мужчин на заработки к соленой воде. А вернувшись, они рассказывают соплеменникам о мире, который начинается за последними огородами.

Новогебридцы боятся белых и ненавидят их. Поэтому мало народу ходило в миссионерские школы. Одна из главных задач Вануату — подготовить учителей. Своих, которых не будут бояться дети. Об этом говорил в первом своем выступлении премьер-министр Уолтер Лини. Потому что начинать надо с просвещения.

Планов много, очень хороших планов. Еще больше трудностей... Полицию объединили, но не могут пока договориться даже о единой форме: воспитанники англичан в парламенте спорят об этом с воспитанниками французов. И так почти по каждому вопросу.

На Эспириту-Санто цела еще «Армия Каменного века». На острове Танна возникла «Партия Джона Фрума», требующая отделения от Вануату. Правда, в отличие от сепаратистов Стивенса джонфрумисты ожидают, что им поможет сам Фрум, мифический пророк, который явится однажды в золотом автомобиле с богатыми дарами. Его представляют себе теперь в образе супруга британской королевы, и старейшины горного племени иоунханан хранят в мужском доме его портрет.

А на острове Малекула люди племени больших намба, которые за все время кондоминиума не допустили — за редчайшими исключениями — к себе белых, не намерены подчиняться новому правительству. Наверное, самое трудное, что предстоит сделать,— это добиться того, чтобы граждане нового государства ощутили себя частью единого целого.

Но ведь любая дорога начинается с первого шага. А первый шаг уже сделан. Пока только первый.

Л. Мартынов

(обратно)

Приключения короля Артура и рыцарей Круглого Стола. Роджер Ланселин Грин

Продолжение. Начало в № 7

Сэр Гарет, или Рыцарь кухни

Вот теперь, мой господин Артур, можно начинать пир! — сказал сэр Гавейн однажды на празднике пятидесятницы, когда все рыцари Круглого Стола собрались в Камелоте, но не могли приступить к трапезе, ибо не случилось еще никакого приключения и никто не пришел с какой-либо необычной историей или с просьбой о помощи.— Давайте начнем, ибо сюда идет юноша в простом одеянии, опирающийся на плечи двух дюжих слуг, и он на голову выше, чем любой из них!

— Кто, по-вашему, это может быть? — спросил король Артур, заняв место подле королевы Гвиневеры.

— Не могу сказать,— ответил Гавейн.— Но все равно он мне нравится, ибо более славного человека я никогда не видел.

Вскоре незнакомец вошел в залу.

— Да благословит вас бог, благороднейший король Артур, и всех ваших рыцарей Круглого Стола! — воскликнул он.— Я явился сюда просить вас пожаловать мне три дара. И желания мои не будут чрезмерными. О первом из них я попрошу вас теперь, а о других — ровно через двенадцать месяцев.

— Просите, что пожелаете, и вы получите это,— сказал король Артур, ибо и ему понравился этот высокий юноша с красивыми волосами и честными глазами

— Прошу вас, сэр, чтобы вы кормили и поили меня при вашем дворе в течение этого первого года.

— Хотел бы я, чтобы вы попросили чего-нибудь получше этого,— сказал король Артур.

— Сэр, это пока все, чего я желаю,— ответил незнакомец.

— Что же,— сказал король,— у вас будет вдоволь еды и питья, ибо я никогда не отказываю в этом ни другу, ни врагу. Но скажите мне ваше имя.

— Этого, сир, я не хотел бы открывать, пока не придет время.

— Пусть будет, как вы желаете,— согласился король Артур.— И все же это для меня большая загадка, ибо вы один из прекраснейших юношей, которых я когда-либо видел.

И он поручил его сэру Кею, повелев кормить и поить так, как если бы тот принимал герцога или барона.

«Он не является ни тем, ни другим,— сказал себе сэр Кей.— Если бы он был хотя бы сыном рыцаря, то попросил бы коня и доспехи, а не пищу и питье. Держу пари, что он всего лишь сын неотесанного крестьянина и недостоин быть среди нас, рыцарей. Чтож, я дам ему место на кухне, и пусть ест там сколько сможет — через год он будет толстым как свинья. А раз нет у него имени, я назову его Бомейном, что значит «Прекрасные руки», ибо никогда я не видел столь больших и столь белых, столь праздных и ленивых рук».

И вот целый год Бомейн служил на кухне. И сэр Кей насмехался над ним, говорил недоброе, отпускал грубые шутки и всячески старался сделать его жизнь невыносимой.

Но Бомейн всегда оставался терпеливым, никогда не отвечая на колкости сэра Кея и не отказываясь выполнить любые его поручения, сколь недостойными они ни были. И сэр Кей глумился над ним больше и больше.

Снова наступил праздник пятидесятницы, и все рыцари Круглого Стола вновь собрались в Камелоте. И снова король Артур не хотел сесть за пиршественный стол, пока не подошел к нему оруженосец и не сказал:

— Сэр, вы можете приступать к пиршеству, ибо сюда является дама, а с ней и новые приключения.

И через несколько минут вошла в залу дама и преклонила колени перед королем Артуром, прося его о помощи.

— Но кто нуждается в ней? — спросил король.— Поведайте нам свою историю,

— В помощи этой нуждается моя сестра леди Лионесса, которую держит в заключении в замке злонравный тиран, разоривший все ее земли. И имя его — Красный Рыцарь Красных Полян.

При этих словах подошел вдруг к королю Бомейн и сказал:

— Мой господин, благодарю вас за то, что эти двенадцать месяцев я был у вас на кухне, где меня щедро кормили и поили. А теперь я попрошу две другие милости, которые вы мне обещали. Первое — чтобы вы даровали мне приключения этой дамы, и второе — чтобы сэр Ланселот Озерный следовал со мной, пока я не докажу, что достоин рыцарства из его рук.

— Все это я дарую вам,— начал король Артур. Но дама, чье имя было леди Линетта, сердито вмешалась:

— Позор вам, король Артур! Вы посылаете спасать мою сестру грязного кухонного мужика, когда здесь сидят сэр Ланселот и сэр Гавейн, сэр Гахерис и сэр Боре — лучшие рыцари в мире, не говоря о многих других, столь же храбрых и благородных.

Тут в великом гневе она села на свою белую лошадь и ускакала из Камелота. И пока Бомейн готовился последовать за ней, появился карлик с большим мячом, который он повесил Бомейну на бок. А на улице его ожидал могучий боевой конь. Бомейн сел на него и поскакал, а Ланселот следовал несколько позади.

Тут в зале сердито вскочил сэр Кей, воскликнув:

— Поскачу за моим кухонным мальчиком и задам изрядную трепку за такое поведение!

В полном рыцарском облачении он поскакал из Камелота со всей скоростью, на какую был способен его конь, и вскоре догнал Бомейна.

— Эй! — закричал сэр Кей.— Что это ты делаешь здесь, покинув свою кухню? Так-то ты почитаешь старших? Разве ты не знаешь, кто я?

— Я знаю вас очень хорошо,— ответил Бомейн, поворачивая коня.— Вы — сэр Кей, самый грубый и неблагородный рыцарь. А потому берегитесь!

Это так разъярило сэра Кея, что он тут же наставил копье и бросился на Бомейна, который, как был без доспехов, пришпорил коня и поскакал ему навстречу с обнаженным мечом в руке. И в тот момент, когда копье сэра Кея, казалось, должно было пронзить Бомейна, словно булавка мотылька, он внезапно увернулся, отбил копье клинком и ловко поразил сэра Кея острием меча. Спешившись, Бомейн взял копье и щит и поскакал за леди Линеттой. Ланселот же, который следовал за ним неподалеку, взвалил раненого сэра на его коня и, повернув, направил обратно в Камелот.

Бомейн же нагнал леди Линетту, но не встретил доброго приема.

— Как осмеливаешься ты следовать за мной? — закричала она.— От тебя смердит кухней, а одежда лоснится от сала и жира. Возвращайся на свою кухню, ибо я хорошо знаю, что ты только грязный мужик, которого сэр Кей назвал Бомейном из-за белых рук. Фу! Да твои руки годятся только ощипывать кур и открывать затычки пивных бочек!

— Дама,— вежливо отвечал Бомейн.— Вы можете говорить мне, что пожелаете, но я никогда не вернусь обратно. Ибо обещал королю Артуру совершить подвиг в вашу честь, и я свершу его или умру.

— Подвиг в мою честь, вот как! — продолжала насмехаться Линетта.— Что ж, вскоре ты встретишь такого противника, что отдашь весь суп в Камелоте, лишь бы тебе позволили вернуться живым на кухню.

— А это мы посмотрим,— спокойно ответил Бомейн. И они молча поскакали дальше — немного впереди леди Линетта, а за ней Бомейн.

Вскоре оказались они у большого черного дерева боярышника на краю темной просеки. И там висело черное знамя и черный щит, а возле дерева на черном коне сидел рыцарь, одетый в черные доспехи.

— Беги теперь быстрее,— сказала леди Линетта Бомейну,— ибо это Черный Рыцарь Черных Полян.

— Благодарю вас за то, что вы сказали мне,— ответил Бомейн, не собираясь, однако, следовать ее совету,

— Дама! — вскричал Черный Рыцарь.— Вы выбрали этого человека при дворе короля Артура, чтобы он был вашим защитником?

— Боже упаси,— сказала Линетта.— Это всего лишь презренный мужик, который преследует меня, И я попрошу вас, сэр рыцарь, помочь избавиться от него.

— Ну что ж,— сказал Черный Рыцарь, поднимая свой черный щит и черное копье.— Я выбью его из седла и отправлю обратно в Камелот.

Тут они наставили копья и сошлись, как два разъяренных быка. Копье Черного Рыцаря скользнуло по щиту Бомейна и не принесло ему вреда. А копье Бомейна пронзило Черного Рыцаря сквозь щит и доспехи, так что тот упал с седла и умер.

— Позор тебе, трусливый мужик,— закричала Линетта.— Ты убил его предательским образом!

И, сказав это, она быстро удалилась. А Бомейн слез с коня и надел на себя доспехи Черного Рыцаря, но оставил свой меч, а также щит и копье сэра Кея.

Сэр Ланселот видел все, что произошло, и, подойдя к Бомейну, сказал:

— Сэр, вы вели себя геройски, и теперь я от всего сердца посвящу вас в рыцари, но прежде вы должны мне сказать свое имя, а я не буду говорить его другим, пока вы сами не захотите открыться.

— Мой господин,— отвечал Бомейн, став на колени и склонив голову,— я Гарет Оркнейский, младший сын короля Лота и сестры Артура — королевы Моргаузы. Сэр Гавейн — мой брат, как и Гахерис и Агравейн. Но они не знают меня, ибо ни один из них не видел меня последние десять лет.

— Я с радостью посвящаю вас в рыцари,— сказал Ланселот.— Продолжайте так же, как начали, и за Круглым Столом вас будет ожидать ваше место.

Тут Ланселот, радостный, вернулся в Камелот, а Бомейн, которого мы должны теперь называть сэром Гаретом, вскочил на коня Черного Рыцаря и поскакал за леди Линеттой.

— Прочь, кухонный мужик! — закричала она.— Тьфу, уйди из-под ветра, ибо меня тошнит от запаха несвежего жира! Увы, что добрый рыцарь был убит таким, как ты!

— Леди,— сказал мягко сэр Гарет,— вы несправедливы, насмехаясь надо мной, ибо я в честном бою одолел того рыцаря, который, как вы говорили, побьет меня. А кроме того, что бы вы ни говорили, я ни в коем случае не расстанусь с вами, пока не свершится мой рыцарский подвиг.

— Что ж,— сказала она,— очень скоро ты встретишь настоящего противника, ибо сейчас мы приближаемся к замку Голубого Рыцаря Голубых Полян, и только сэр Ланселот, сэр Гавейн, сэр Боре или сам король Артур могли бы одержать над ним победу. И я не уверена, что даже они могли бы спасти мою сестру леди Лионессу, ибо Красный Рыцарь Красных Полян, который держит ее в осаде,— это самый могучий человек в мире. И тайна его силы состоит в том, что исходит она от магии королевы Феи Морганы.

— Чем более могучи мои враги, тем больше чести одолеть их,— сказал сэр Гарет.

Тут они выехали из леса на большой луг, покрытый, словно ковром, голубой вероникой. И там стояло много шатров голубого шелка, и рыцари и леди, одетые во все голубое, двигались среди них. В середине луга росла большая шелковица, и на ней висело много щитов, которые принадлежали когда-то мужам, зарубленным Голубым Рыцарем. И на ветвях, раскинувшихся низко над землей, висел огромный голубой щит, а подле него было голубое копье, вонзенное в землю, и привязанный к стволу стального цвета конь.

— Спасайся, вонючий мужик,— с насмешкой сказала леди Линетта.— Здесь тебя встретит Голубой Рыцарь и сотня его баронов.

— Значит, здесь я останусь и сражусь,— сказал Гарет.

— Очень я удивляюсь, кто же вы такой,— сказала леди Линетта, оставив вдруг обычный свой насмешливый тон.— Вы, верно, должны быть весьма благородной крови, ибо никогда еще женщина не бранила и не оскорбляла рыцаря, как я вас, а вы все же отвечаете учтиво и не перестаете мне служить.

— Леди,— серьезно сказал сэр Taper,— плох был бы рыцарь, который не мог бы примириться с резкими словами женщины. Ваши жестокие слова вызывают во мне гнев, это верно, но с тем большей яростью я сражаюсь с врагами. Что же до моего рождения, то я служу вам, как следует благородному человеку. Таков я или нет, узнаете в свое время, ибо предстоит мне еще лучше послужить вам, прежде чем мы расстанемся.

— Увы, честный Бомейн,— с рыданием сказала Линетта,— простите меня за все, что я сказала плохого о вас, и бегите, пока еще не слишком поздно. — Прощаю вас с радостью,— сказал Гарет,— но бежать я не стану. Лучше сражусь с еще большим упорством, чтобы заслужить у вас слова еще более добрые.

В это мгновение огромный Голубой Рыцарь увидел Гарета и, вскочив на коня, закричал:

— Эй вы, рыцарь в черных доспехах, слезайте сей же час с коня и целуйте мою ногу в знак того, что сдаетесь, или я убью вас!

— Нет, это вы лучше становитесь на колени,— ответил Гарет,— ибо мне понадобится великое милосердие, чтобы пощадить жизнь того, кто убил столь многих добрых рыцарей!

Тут Голубой Рыцарь опустил забрало своего голубого шлема, наставил свое голубое копье и ринулся, словно буря, на сэра Гарета, который, набирая скорость, также поскакал на него. Они сошлись с такой силой, что копья их сломались, а кони под обоими рухнули наземь. Тогда они выхватили мечи и начали рубиться, высекая искры и нанося такие удары, что, случалось, оба ничком падали на землю.

И наконец сэр Гарет сбил шлем Голубого Рыцаря, а самого его свалил на землю и приготовился убить.

Но леди Линетта попросила пощадить его жизнь, и Голубой Рыцарь сдался Гарету.

— Я охотно сохраню вам жизнь, сказал Гарет,— ибо вы могучий боец и было бы жаль погубить такого. А потому отправляйтесь с сотней баронов в Камелот ко двору короля Артура, поклянитесь ему в верности и скажите, что прислал вас Рыцарь Кухни.

В тот вечер Голубой Рыцарь с радушием принимал сэра Гарета и леди Линетту, а на следующее утро отправился проводить их немного.

— Прекрасная дама,— спросил он,— куда направляетесь вы с этим рыцарем?

— Сэр,— ответила она,— мы следуем к Опасному Замку, где осаждена моя сестра леди Лионесса.

— А,— сказал Голубой Рыцарь,— значит, враг ваш — Красный Рыцарь Красных Полян, самый опасный рыцарь из всех живущих в мире. Благодаря злой магии он обладает силой семерых воинов. Он осаждает этот замок уже давно, но еще не взял его, ибо так устроила королева Фея Моргана своей магией, надеясь, что это приключение привлечет сэра Ланселота, или сэра Гавейна, или самого короля Артура и что Красный Рыцарь убьет его, как, боюсь я, он убьет этого рыцаря.

— А это уж случится так, как пожелает бог,— сказал сэр Гарет.— И все же, быть может, он пожелает, чтобы Красный Рыцарь пал от моей руки, чтобы я мог прославить королевство логров.

Вскоре, миновав густой лес, они выехали на открытую долину, красную от маков, с замком из красного песчаника посередине ее и с множеством красных палаток и шатров, где жили бароны Красного Рыцаря, осаждавшие замок. Гарет и леди Линетта поскакали через долину и, не достигнув лагеря, оказались у огромного багряника, называемого иудиным деревом, на котором висели тела многих добрых рыцарей.

— Это те, кто до вас пытался спасти мою сестру леди Лионессу,— сказала Линетта.— Красный Рыцарь Красных Полян одолел их всех и обрек на эту позорную смерть без пощады и жалости.

— Значит, пришло время мне сразиться с ним,— сказал Гарет, охваченный гневом. Он взял большой рог из слоновой кости, висевший на ветке, и поднес его к губам.

— Остановитесь,— закричала леди Линетта,— не трубите в этот рог, пока не пройдет полдень. Ибо сейчас еще раннее утро, а говорят, что силы Красного Рыцаря растут и растут до середины дня, а затем убывают после полудня, пока с заходом солнца не становится он таким же, как все.

— Стыдно было бы,— сказал сэр Гарет,— и недостойно рыцаря, прекрасная леди, если бы я стал ждать и сразился с ним, когда силы покинут его.

Сказав это, он с такой силой дунул в рог, что красные стены Опасного Замка загудели и из всех шатров поспешно выскочили люди. А в замке все бросились к окнам, чтобы посмотреть на того, кто осмелился бросить вызов ужасному Красному Рыцарю Красных Полян.

— Взгляните,— воскликнула Линетта,— вот моя сестра леди Лионесса смотрит из своего окна. А вот и сам Красный Рыцарь!

Тут Гарет повернулся сначала к замку и низко поклонился прекрасной леди, которая выглядывала из окна и махала ему рукой. А Красный Рыцарь, одетый в красные доспехи, на красно-сером боевом коне скакал между тем к нему.

— Не смотрите на эту леди — она моя! — прорычал он.— Взгляните лучше на меня, ибо это последнее, что вы увидите перед смертью!

Тут они наставили копья и сошлись с таким шумом, словно неслась буря. Каждый ударил другого как раз в середину щита так сильно, что копья рассыпались на мелкие кусочки, а подпруги и уздечки у их коней лопнули, словно нитки, и оба коня пали замертво на землю. И рыцари, оглушенные, лежали неподвижно на Красной Поляне так долго, что люди начали говорить:

— Они сломали себе шеи! Воистину, могучий воин этот незнакомец, ибо до него никому не удавалось выбить Красного Рыцаря из седла.

Но вскоре они вскочили на ноги, обнажили мечи и бросились друг на друга, как свирепые львы, нанося такие удары, что куски доспехов летели во все стороны, и кровь лилась, окрашивая поляну в еще более зловещий красный цвет. Потом они отдохнули и снова вступили в битву. И в час полудня Красный Рыцарь выбил из рук сэра Гарета меч и бросился, чтобы убить его. Но Гарет обхватил его руками и в конце концов бросил на землю, сорвал шлем и схватил меч, чтобы убить.

— Благородный сэр, — закричал Красный Рыцарь,— сдаюсь на вашу милость, а потому пощадите мою жизнь!

— Этого не будет,— ответил сэр Гарет,— ибо так позорно обошлись вы со многими добрыми рыцарями, повесив их на красном дереве. Такая смерть недостойна благородных людей.

— Сэр,— сказал Красный Рыцарь,— все, что я сделал, я сделал из-за леди. Это она своей магией создала этот замок и заставила меня полюбить ее. В прежние времена ее братья — так она рассказала мне — были убиты рыцарями Круглого Стола. Вот почему она возненавидела короля Артура и всех тех, кто выступал за него. Она поклялась быть моей, когда я убью сто рыцарей короля Артура и повешу их на красном дереве.

Тут пришла леди Линетта и стала просить Гарета пощадить жизнь Красного Рыцаря, говоря:

— Знайте же, что все это было сделано королевой Феей Морганой, чтобы принести лограм печаль и поругание. Однако благодаря вашим подвигам большая слава идет к лограм. И так будет всегда, пока чьи-то злые деяния вы будете обращать в добро. А потому пощадите этого рыцаря, чье имя сэр Айронсайд, ибо в грядущие дни он займет почетное место за Круглым Столом.

— Поднимитесь, сэр Айронсайд,— сказал Гарет,— я дарую вам жизнь. Но скачите ко двору короля Артура, присягните со всеми своими баронами ему на верность и скажите, что Рыцарь Кухни послал вас.

После этого сэр Гарет десять дней отдыхал в шатре сэра Айронсайда. И, излечив рану, он отправился к Опасному Замку, чтобы встретиться с леди Лионессой, которую он спас. Каково же было его удивление, когда, перейдя подъемный мост, он увидел, что ворота с шумом захлопнулись и решетка с грохотом опустилась прямо перед ним, а леди Лионесса выглянула из окна над воротами и закричала ему:

— Убирайся, Бомейн! Убирайся, Рыцарь Кухни! Когда ты будешь благородным рыцарем благородного происхождения, тогда и будет тебе моя любовь, но не раньше.

Гарет так разгневался, что, ни слова не говоря, повернулся и поскакал прочь в глубь леса, сопровождаемый только своим карликом.

Но тут пришла леди Линетта и стала упрекать сестру:

— Стыдно так обращаться с рыцарем, который вызволил вас из беды.

Тут леди Лионесса призвала к себе своего брата сэра Грингамура и сказала ему:

— Снаряжайтесь и следуйте за рыцарем, который зовется Бомейном; и, когда он уснет, схватите его карлика и доставьте сюда. Уж карлик-то, верно, знает истинное имя своего хозяина.

— Сестра,— сказал сэр Грингамур,— будет сделано все, как вы того пожелаете.

Он скакал весь день и под вечер нашел сэра Гарета, который спал под деревом, положив голову на щит. Тут Грингамур схватил карлика и ускакал так быстро, как мог.

Но карлик вскричал:

— Хозяин, хозяин, спасите меня!

Гарет проснулся от этого крика и последовал в темноту за Грингамуром через леса и топи и оказался, не зная того, у Опасного Замка.

Грингамур, однако, был уже там, а карлик рассказал всю историю к тому времени, когда Гарет на полном скаку ворвался во двор, крича:

— Изменник-рыцарь, верните моего карлика или, клянусь честью рыцаря, я отрублю вашу голову.

Тут спустилась вниз леди Лионесса и приветствовала его.

— Добро пожаловать, сэр Гарет Оркнейский,— сказала она.— Я весьма рада приветствовать в Опасном Замке вас, моего спасителя и мою любовь.

— Леди,— сказал сэр Гарет,— еще недавно вы не говорили мне таких слов, хотя ради вас я сразился с Черным Рыцарем, Голубым Рыцарем и Красным Рыцарем и победил их. А потому, хоть я и охотно остановлюсь в вашем замке на эту ночь, буду здесь лишь как ваш гость, а не как ваша любовь.

Леди Лионесса разгневалась на это, но все же говорила с ним приветливо и устроила в его честь большой пир.

Но когда он лег в постель, она послала слугу с длинным мечом, чтобы убить его. Гарет, однако, проснулся, когда слуга склонился над ним, и защитился от удара, так что меч пронзил только его бедро. Тут он вскочил, схватил свой меч и поразил убийцу, в гневе разрубив его на части.

Наутро леди Лионесса поскакала в Камелот, чтобы рассказать там королю Артуру о том, как сэр Гарет спас ее от Красного Рыцаря. И попросила она устроить большой турнир в честь Гарета, ибо хорошо знала, что не приедет он на этот праздник.

Но Гарета, который, стеная, лежал в своей постели, нашла Линетта, и она залилась слезами от стыда при виде того, что сотворила ее сестра, околдованная злыми чарами Феи Морганы. Однако Линетта тоже научилась волшебному искусству, известному в Авалоне, где жила Нимуе, Озерная Леди. И сделала она так, что рана Гарета совсем исцелилась ко дню турнира. И дала она волшебное кольцо Гарету, так что он казался одетым то в желтые доспехи, то в коричневые, через мгновенье — в черные, затем — в красные. И никто не мог узнать его.

И на том турнире он много раз выезжал на ристалище, состязаясь по очереди с храбрейшими рыцарями Круглого Стола и побеждая всех их. Но с сэром Ланселотом он не состязался, не состязался и с сэром Гавейном, своим братом. И ни один рыцарь не мог сравниться с сэром Гаретом, пока не появились в Камелоте сэр Галахэд и сэр Персиваль.

Когда закончился турнир, король Артур устроил в большой зале пир, и сэр Гарет снял с пальца кольцо Линетты — и сразу же был узнан всеми.

Тут Голубой Рыцарь и Красный Рыцарь явились со своими баронами, чтобы присягнуть королю Артуру и рассказать, как Рыцарь Кухни победил их в честном бою. И король Артур возрадовался славе, которую завоевал его племянник сэр Гарет, и усадил его на почетное сиденье за Круглым Столом.

И сэр Гарет с большой радостью обвенчался с леди Линеттой, и они жили с тех пор счастливо.

А леди Лионесса удалилась из Камелота, печальная и пристыженная. И отринула она всю злую магию, которая так долго была с ней. А в последующие дни сэр Гахерис, брат сэра Гарета, добился, чтобы стала она его женой.

Сэр Гавейн и леди Рагнелл

Одно из самых странных приключений, случившихся в годы царствования короля Артура, началось на рождество во время пира в замке Карлайла. Незадолго до этого Артур и его рыцари далеко на северо-востоке Шотландии сразились в жестокой битве с саксами и изгнали их со всего острова Британии. И казалось, что наконец власть логров твердо установилась по всей стране.

Войско возвращалось на юг, а король Артур с лучшими своими рыцарями следовал за ним более медленно, так что рождество настигло их, едва они успели оставить позади Шотландию. И потому они направились в Карлайл и устроили там большой пир. Но едва лишь этот пир начался, как в залу вошла, плача и заламывая руки, прекрасная дама.

— Король Артур,— закричала она,— прошу вашей милости и защиты! Мой муж, храбрый рыцарь, побежден и взят в плен злонравным хозяином Высеченного в Скале Замка. Ужасное место этот замок, возвышающийся над глубоким озером Вателин. Возле него страшный хозяин этого замка поджидает неосторожных путников, уводит в свою крепость, грабит или требует за них выкупа, либо сбрасывает со стен в глубокие воды озера. Лишь вчера, когда мы с моим господином проезжали глухой стороной в Инглвудском лесу, ужасный рыцарь озера Вателин внезапно напал на нас. Мужа моего он сбил с коня и увел связанного, а меня тяжко оскорбил. Вот ужасные следы его плети на моем лице. Вслед рыцарю озера Вателин я закричала, что явится скоро добрый король Артур и отомстит за меня. Но он злобно засмеялся и закричал: «Скажите этому трусливому королю, что он никогда не осмелится выступить против меня!» И вот я поспешила к вам, благороднейший король Артур, ибо если кто-то на земле и осмелится выступить против него, то это вы!

— Клянусь честью рыцаря,— вскричал король Артур,— на это приключение пойду я сам! Давно я не выступал в поисках приключений. И рыцарь озера Вателин падет только от моего копья! Подайте мне мой меч Экскалибур и велите оруженосцам немедля оседлать коня.

Тут, хотя Гавейн, Ланселот, Герейнт и Гарет стремились убедить его взять кого-нибудь из них с собой в это странствие, и даже сэр Кей предложил свои услуги, король Артур покинул Карлайл вместе с дамой и скоро скрылся из виду в темном Инглвудском лесу.

Много миль проехали они, и вот наконец, когда солнце начало скрываться за высокими холмами и горами Камберленда, выехали из леса на берег темного озера, окруженного зловещими скалами, которые уходили прямо в глубь вод, и увидели мрачный и страшный замок на острове недалеко от берега.

— Это и есть озеро Вателин,— сказала дама.— А вот, смотрите, и сам его гнусный хозяин!

Король Артур посмотрел туда, куда она указывала, и увидел, как медленно опустился большой подъемный мост замка и как лег он на край скалы, где кончалась дорога. И там, в воротах замка, увидел он сидящего на огромном коне страшного человека необыкновенного роста. Со своими длинными руками и огромным свирепым лицом он казался почти великаном.

— Ага,— прорычал рыцарь озера Вателин,— монарх несчастных логров? Давно я хотел встретиться с вами. Добро пожаловать в замок озера Вателин! Меня зовут Громер Сомер Жур, и я презираю вас, трусливый король!

Тут Артура охватил такой гнев, что он даже не увидел зловещей улыбки, появившейся внезапно на губах дамы. Он наставил копье — крепкое копье, против которого никто не мог устоять,— и что было мочи поскакал на рыцаря. Он промчался по дороге и вступил на длинный подъемный мост. И тут внезапно конь его остановился как вкопанный, заржав в ужасе. И руки Артура бессильно повисли по бокам, и охватил его великий, неземной ужас.

— Громер Сомер Жур победил! — закричал рыцарь и засмеялся так, что эхом откликнулись холмы и черные вороны со зловещим криком взлетели с башен замка озера Вателин.— Никто не может преодолеть страха перед ним!

— Это дело рук дьявола,— сказал, задыхаясь, Артур, у которого волосы на голове поднялись от необъяснимого страха.

— Это замок моей хозяйки, королевы Феи Морганы,— сказала дама, подъезжая к Артуру и жестоко насмехаясь над ним.

— Сжальтесь,— сказал Артур,— я дам вам все, что вы пожелаете.

— Сжалюсь! — закричал рыцарь озера Вателин.— Отправляйтесь сейчас отсюда на один год и один день. Но сначала дайте королевское слово, что вернетесь, и вернетесь один. И вот вам мое условие: идите куда угодно, но спрашивайте всех, кого встретите, чего женщины хотят больше всего на свете. И если вы через год сможете дать верный ответ, то будете свободны. Но если вы не ответите на мой вопрос, то я убью вас на этом заколдованном мосту и сброшу ваше тело в темные воды озера Вателин. Ступайте!

Громовым голосом произнес он это последнее слово и взмахнул руками. Тут конь короля Артура поднялся на дыбы, повернулся и как стрела помчался по скалистой дороге в лес, обезумев от ужаса, так что король Артур много миль не мог остановить его.

Еще не взошла луна, когда оказался он в Карлайле, где встретил его сэр Гавейн и выслушал рассказ об этом приключении.

— Сестра моя замышляет мою гибель с помощью неведомой ужасной силы,— сказал король Артур,— и я не знаю, как противостоять ей.

— Это последний удар, направленный против могущества логров,— сказал Гавейн.— Если мы сможем еще раз поразить зло, оно больше никогда не придет к нам под покровом магии.

— Одно я знаю,— сказал король Артур,— я должен сдержать клятву и вернуться к рыцарю озера Вателин через один год и один день, А тем временем буду искать ответ на его загадку.

— И я тоже буду искать его,— сказал сэр Гавейн.

Прошел год. Король Артур и сэр Гавейн снова ехали через Инглвудский лес, чтобы встретиться с сэром Громером Сомером Журом. Печально держали они свой путь, ибо, хотя Артур вез две книги, полные ответов, которые они с Гавейном собрали по всей стране, он был уверен, что ни один из них не примет рыцарь озера Вателин.

Когда до цели их путешествия оставалось совсем немного, они выехали из густого леса, пересекли пустынную болотистую местность и там внезапно встретили леди на большом белом коне. Она была в прекрасных богатых одеяниях со множеством сверкающих и искрящихся драгоценных камней. Но, взглянув на нее, Гавейн побледнел, а король Артур перекрестился, словно увидев нечто ужасное. Ибо это была отвратительнейшая леди, какую когда-либо видели глаза человека. Лицо ее было красным, как заходящее солнце, и длинные желтые зубы виднелись между широкими толстыми губами. Голова сидела на огромной шее, а сама она была толстая и бесформенная, как бочка. Однако не только это безобразие делало ее столь отталкивающей: в ее воспаленных косых глазах мерцала странная и ужасная тень муки и страха.

— Привет вам, король Артур,— закричала она резким, надтреснутым голосом.— Обращайтесь ко мне со всей любезностью! Ибо от этого зависит сама ваша жизнь!

— Леди,— серьезно сказал король Артур,— приветствую вас. И я поступил бы так, будь вы знатнейшей леди или скромнейшей девушкой на земле.

— Благодарю вас,— ответила леди,— а теперь слушайте внимательно. Я знаю, с каким делом вы едете и на какую загадку должны дать сегодня ответ или умереть. Те же ответы, которые вы собрали, не стоят и ломаного гроша!

Тут она засмеялась своим надтреснутым голосом, а затем продолжала с внезапной серьезностью:

— Я могу сказать вам верный ответ. И скажу его вам при одном условии.

— Чего же вы хотите, леди? — спросил король Артур.

— Вашего слова как короля и рыцаря логров в том, что ваш рыцарь столь же благородного рода, как вы, станет сегодня моим мужем!

— Этого я не могу вам обещать,— сказал Артур, взглянув ей в лицо и отвернувшись, чтобы не показать охватившего его ужаса.

— Тогда скачите к своей смерти,— фыркнула отвратительная леди, и глаза ее стали немного темнее от боли.

— Подождите! — вскричал сэр Гавейн.— Если я возьму вас в жены, скажете ли вы ответ на загадку сэра Громера Сомера Жура?

— О да, скажу без сомнения! — заверила леди.

— Подумайте о том, что вы делаете,— воскликнул король Артур.— Это слишком большая жертва — взять...

— И все же я сделаю это, король логров! — спокойно сказал сэр Гавейн.— Леди, даю вам рыцарское слово сочетаться с вами законным браком, если вы спасете жизнь моего дяди, короля Артура!

— Скачите тогда к озеру Вателин,— сказала леди,— и, когда вернетесь, я буду ждать здесь, и мы вместе поедем в Карлайл.

Тут она подъехала к королю Артуру и сказала ему ответ на загадку.

Вскоре после этого Артур вновь оказался у темного озера Вателин. Сэр Гавейн остался на опушке леса, a король двинулся к зловещему замку, где сидел на огромном коне сэр Громер Сомер Жур

— Привет вам, король Артур! — закричал он.— Смелый вы человек, раз пришли на свидание со мной Что ж, отвечайте на мой вопрос: чего женщины желают больше всего на свете? Ибо, если ответите верно, то, клянусь, никакого вреда вам не причиню.

Тут король Артур открыл свои книги и прочитал многие ответы, которые он собрал. Но, когда он закончил, сэр Громер Сомер Жур расхохотался так, что эхо прогремело в холмах вокруг мрачного озера.

— Считайте, что вы уже мертвы, король Артур! — закричал он.— Богатство, положение, дорогие одежды, развлечения, любовь, роскошь, праздность и вся остальная чепуха, о которой вы говорите,— ничто из этого не служит верным ответом. Подойдите, наклоните голову, и я срублю ее с ваших плеч и отнесу моей леди, королеве Фее Моргане!

— Подождите немного,— сказал король Артур.— По дороге сюда встретил я на болоте отвратительную леди, и она сказала, что больше всего женщины хотят властвовать над мужчинами, даже над самыми великими...

Тут рыцарь озера Вателин разразился ужасными ругательствами.

— Это проклятая ведьма леди Рагнелл! — закричал он.— Она предала нас, надеясь спастись, но спасения ей никогда не будет. Ступайте теперь своим путем, король Артур. И, если я когда-нибудь смогу освободиться от власти королевы Феи Морганы, быть может, вы найдете место и для меня при вашем дворе. Я резок и груб в речах, но держу данные мною клятвы, верен тому, кому служу.

— Приходите, когда пожелаете,— сказал король Артур.— В королевстве логров достаточно места для всех, кто захочет служить верно и с чистым сердцем...

Но сэр Громер Сомер Жур повернул коня и с криком, словно от боли, поскакал через подвесной мост в замок, вырубленный в скале над темными водами озера Вателин. И сразу же за ним с лязгом опустилась решетка и со скрежетом поднялся мост, закрыв, словно могильным камнем, вход.

Медленно возвращался назад король Артур и на опушке леса встретил Гавейна, который возрадовался, увидев его живым и невредимым.

— Мне — радость спасения от смерти,— сказал грустно король Артур,— а вам, боюсь,— печаль, которую может исцелить только смерть...

Они поскакали обратно через лес и в унылом болотистом месте встретили ожидавшую их отвратительную леди Рагнелл.

— Я спасла вас, король Артур,— закричала она своим резким, надтреснутым голосом.— И теперь храбрый Гавейн должен стать моим мужем. Скачите теперь в Карлайл, чтобы с должными почестями встретить храбрейшего рыцаря логров и его невесту.

Опечаленный король Артур пришпорил коня и поспешил через Инглвудский лес, и скакал, пока не оказался в Карлайле. Тут собрал он рыцарей и леди своего двора, рассказал о своих приключениях и просил приготовиться к свадебному обряду.

В тот вечер он и королева Гвиневера проехали по улицам к городским воротам со свитой благородных рыцарей и леди, а жители Карлайла выстроились на всем пути, готовые приветствовать жениха и невесту. Они остановились в ожидании у ворот и тут увидели сэра Гавейна, медленно едущего из леса по дороге, а рядом с ним леди на белом коне. Заходящее солнце сверкало и отражалось во множестве драгоценных камней ее богатых одежд.

Возникшие было крики приветствия перешли в стоны и ропот, когда все увидели безобразное, уродливое лицо леди Рагнелл.

Сэр Гавейн представил ее королю и королеве, как если бы она была прекраснейшая леди в мире. А леди Рагнелл ухмылялась и хихикала, когда сэр Ланселот и сэр Тристрам, сэр Гарет и сэр Герейнт и многие другие благородные рыцари подходили по очереди поцеловать ей руку. Но слова застревали у них в горле, когда они хотели пожелать сэру Гавейну радости, и в молчании эта пестрая процессия проехала по улицам к большому собору. Увидев жениха и невесту, так же замолчала ожидавшая их там толпа.

В соборе у алтаря сэр Гавейн недрогнувшим голосом взял в жены леди Рагнелл и затем проводил ее на почетное место в зале замка, где уже все было готово для большого пира.

Однако не было подлинной радости и веселья на этом пиру. С ужасом и отвращением смотрели все, как леди Рагнелл, сидевшая подле Гавейна, чавкая и пуская слюни, с жадностью набросилась на пищу и вино. И не было никого среди присутствовавших, кто бы не пожалел сэра Гавейна и не подивился бы этой странной свадьбе.

Недолго продолжался пир, и Гавейн, бледный, со страданием на лице, отвел свою невесту в просторную затененную палату, где на стенах, увешанных вышитыми тканями, мерцали свечи и темные тени падали на покрытый камышом каменный пол (В средневековой Европе пол в замках и жилищах горожан всегда устилали свежей травой и цветами, а в Англии — чаще всего камышом. Этот обычай сохранялся до XVII века. (Примеч. пер.)).

Когда они оказались возле большого ложа, украшенного искусной резьбой, закрытого пологом и застеленного прекрасным бельем, леди Рагнелл сказала — и голос ее, пьяный, резкий и надтреснутый, был еще более ненавистен Гавейну:

— Дорогой муж, возлюбленный господин Гавейн! Поцелуйте меня, как и следует жениху целовать свою невесту. Ибо стали мы мужем и женой и будем ими, пока смерть не разлучит нас.

Гавейн приблизился к ней, и в глазах леди Рагнелл уловил еще большее страдание. Ее безобразное лицо побледнело и приняло странное выражение, когда он наклонился и поцеловал ее в губы. Тут он отвернулся с криком мучения и прислонился к стене, закрыв лицо руками и сотрясаясь от рыданий, которые не мог подавить.

— Гавейн! Дорогой мой господин Гавейн! — послышался позади него голос, тихий, приятный, полный трепета любви.

Медленно, словно во сне, он повернулся. Там, где мгновение назад стояла отвратительная леди Рагнелл, узрел он прекраснейшую девушку, какую когда-либо видел. Высокая и стройная, стояла она, протянув к нему белые руки, и ее милое лицо и чудесные глаза светились любовью к нему.

— Леди,— задыхаясь от изумления и растерянности, сказал Гавейн,— кто вы? И где моя жена Рагнелл?

— Я и есть леди Рагнелл и ваша жена, если пожелаете, чтобы я ею была,— ответил ему тихий приятный голос.— Силой вашей благородной жертвы вы сокрушили чары злонравной королевы Феи Морганы, которыми она околдовала меня и моего брата, храброго рыцаря сэра Громера Сомера Жура. И все же я еще не вполне свободна, ибо только в течение двенадцати часов из каждых двадцати четыре буду я такой, как сейчас. Другую же половину каждого дня я должна носить безобразный облик, в котором стала вашей женой. Выбирайте теперь быть ли мне прекрасной днем или ночью и быть ли мне отвратительной ночью или днем.

Гавейн стоял растерянный и изумленный, и Рагнелл продолжала:

— Подумайте, мой господин! Если я буду отвратительной днем, что должны вы испытывать, когда я стану являться при дворе как ваша жена, и все рыцари и леди Логрии будут смотреть на меня... Подумайте также, что должны вы испытать, если я буду безобразной ночью, когда вы и я останемся одни, когда после долгого дня вы вернетесь домой, и покой ваш будет нарушать визгливое чудовище. Выбирайте!

— Леди,— сказал тут сэр Гавейн, стоя перед ней со склоненной головой,— слово здесь не за мной! Подумайте вы, что должны вы будете вынести днем, когда рыцари и леди будут смотреть на вас с отвращением, сторониться вас в ужасе, умолкать, когда вы заговорите... Подумайте также, что вы должны будете претерпеть ночью, когда я, видевший вас днем прекрасной, не смогу победить отвращение, которое наполнит меня, если вы приблизитесь ко мне в своем ужасном облике. Самые большие страдания выпадут на вашу долю, и вы одни должны выбрать то, что легче вам будет вынести.

— О Гавейн, Гавейн! — вскричала Рагнелл.— Никогда в целом свете не было рыцаря столь благородного, как вы! Этим вашим решением — предоставить выбор мне — вы навсегда развеяли все колдовство. Какой вы видите меня теперь, я буду, пока не придет роковой час, когда должна буду покинуть вас. Но до этой разлуки впереди много лет счастья, которого вы достойны больше всех людей на земле.

Наутро при дворе короля Артура царила такая радость, какой никогда не знали прежде, и не было таких почестей, которых не удостоились бы сэр Гавейн и его прекрасная жена леди Рагнелл.

Семь лет жили они вместе, и не было пары более счастливой во всем обширном королевстве логров. А затем в назначенный день Рагнелл навсегда покинула сэра Гавейна. Одни говорят, что она умерла, а другие, что удалилась она в густые леса Уэльса и там родила сэру Гавейну сына, который в свое время стал одним из благороднейших рыцарей Круглого Стола. Но было ли имя его Персиваль — этого старые истории не говорят нам. Некоторые зовут его просто Прекрасный Неизвестный, но его приключения столь похожи на приключения Персиваля, что вполне можно представить себе утраченную ныне историю, в которой это имя действительно было дано сыну сэра Гавейна и леди Рагнелл.

Продолжение следует Перевел с английского Л. Паршин

(обратно)

В светлой тени буков

Малая Уголька — одно из самых длинных сел, в которых мне когда-либо приходилось бывать. На двенадцать километров растянулись его усадьбы по плодородной долине. Возможно, оно бы росло и дальше, если бы Карпатские горы и сплошные буковые леса не преградили ему путь. Через село мчит горная речка, ее тоже зовут Малая Уголька. Шумит она быстрыми водами по каменистому дну, рожденная студеными ключами и тающими ледниками... На ее быстрине и в тихих заводях играют форель и хариус. Рыбы много, но лов запрещен. Здесь находится один из массивов Карпатского государственного заповедника.

Время, проведенное в Малой Угольке, помнится мне как один длинный-длинный день. Здесь я увидел старую деревянную мельницу, колесо которой крутила неистовая Малая Уголька. Здесь я пил минеральную воду, что бьет ключом в двух шагах от кордона. От местных жителей узнал, как четыре века назад послы Ивана Грозного, возвращаясь из Стамбула в Москву, посетили Малую Угольку. В своем докладе они писали царю: «Там есть кладезь, а в нем вода сладка, что грушевый квас, разбавлен медовым раствором. И тот квас все пьют, а оприч того иных квасов не пьют и не держат, и гости тот же квас пьют. А вода в нем бела, а течет от кладезя тоже вода недалеко, а садится как кисель... И есть камень великий, как дуга, и есть на перестрел, а подкоп под него, как под городовые врата...» Отыскал я этот чудо-камень, он напоминал ворота древнего города.

Отсюда, из села Малая Уголька, мы с лесником начали путешествие в заповедный буковый лес...

Подъем все круче, глухо стучит сердце. По обе стороны тропы уходят ввысь гладкие стволы буков. Солнечный свет, дробясь в прозрачной листве, ложится на зелень травы. Деревья огромные, в несколько обхватов. Стоят они веками — тихо, уверенно. Я ложусь на пригретые солнцем листья, смотрю на далекие вершины деревьев — и чувствую, как возвращаются силы...

 сколько лекарственных трав, цветов, грибов под пологом букового леса!

Не могу оторвать взгляда от кустарника с черными сверкающими ягодами: впервые вижу белладонну в естественном виде. Сейчас это растение, лекарство из корней и ягод которого исцеляет многие болезни, занесено в «Красную книгу». Я протянул руку к ягодам, но лесник предостерег:

— Осторожно... Белладонна ядовита...

Я стоял над кустом всего лишь минуту, но ощутил ее одурманивающий запах. Вот уж правда дурман-трава!

Если говорить о лекарственных растениях Карпатского заповедника, хочу вспомнить свою встречу с арникой. Это было летом в районе горы Пожижевская, где, прыгая с камня на камень, бежит речка Прут. Легко катился вниз наш автобус. Вдруг водитель притормозил, круто повернул баранку, и машина оказалась в густом лесу.

— Приехали! — сказал шофер.— Дальше дороги нет...

Я вышел из машины и остановился: по всему склону заповедного урочища ярко цвела знаменитая арника. Лучи горного солнца и оранжевато-желтые крохотные солнца-цветы слепили глаза. Осторожно, чтобы не повредить ногой растения, я вошел в самую гущу цветов...

Лечебные свойства арники известны многие века. И теперь она не утратила своего значения. Так, знаменитый мореплаватель Фрэнсис Чичестер во время гонки яхтсменов-одиночек через Атлантику взял с собой на борт «Джипси Мота» единственное лекарство — препарат из цветов арники горной. Чичестер был немолод, был болен — но он выиграл гонку. Может быть, в этом ему помогла и арника?

Судьба арники, к сожалению, сходна с сегодняшней судьбой многих лекарственных и полезных растений. Редко теперь увидишь ее даже здесь, на полонинах Карпат. Потому и занесена она в «Красную книгу». Сейчас львовские фармакологи на основе многолетнего изучения лесной растительности Украины составили карту-схему всех видов лекарственных растений Карпат. Работа ученых позволяет прогнозировать изменения в составе растительного мира, а значит, разрабатывать рекомендации по рациональному использованию его богатств.

Вообще значение заповедных карпатских лесов — а их почти 13 тысяч гектаров — переоценить трудно. Эти «зеленые легкие» находятся в густонаселенных районах Европы. На территории заповедника произрастает и обитает половина всех представителей растительного и животного мира Украины. Интересен он и в биогеографическом, экологическом отношении: здесь, в окрестностях Хуста, находится «Долина нарциссов», знаменитый ботанический резерват нарцисса узколистного; а в Черногорском массиве, наиболее суровой климатической зоне Карпат, растут ива лапландская и другие свидетели оледенения.

...На полонину Брецкул, что находится в Черногорском массиве, мы поднимались по крутому склону, покрытому разнотравьем и кустарником. И тут я увидел старое дерево. Оно стояло на небольшой заросшей травами полянке. Косой луч солнца освещал ствол. О таких деревьях говорят: корявое.

Заметив мое любопытство, лесник сказал:

— Явор... Старик... Он один у нас такой.

— А сколько ему лет?

Лесник покачал головой:

— Никто не знает.

— Триста?

— Может, и все пятьсот...

Я коснулся его ладонью. Теплый. Внутри ствола просторное дупло. В нем можно свободно укрыться внепогоду человеку или зверю. Вокруг «старика» столпились молодые ели. Стройные, зеленые, они только начинали жить.

Под корнем явора зияла глубокая нора. Оттуда с любопытством глядела лесная мышь. Из дупла вылетела сонная птица. По грубой коре сновали муравьи...

«Старик» жил. Он был все еще нужен природе. Его сохранило время, теперь берегут люди...

В. Школьный

Карпатский заповедник

(обратно)

Оглавление

Река лазурита

Утро второго дня

За соколом ясным, за кречетом красным

Многоликий Хьюстон

Лето в ледяной гавани

Племя из Джаунсара

В тупике. Май Шевалль и Пер Вале

На семи ветрах. Юрий Савенков

Магнитный «календарь» планеты

Музыка древнего севера

Побег

Копья Джимми Стивенса

Приключения короля Артура и рыцарей Круглого Стола. Роджер Ланселин Грин

В светлой тени буков