КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706108 томов
Объем библиотеки - 1347 Гб.
Всего авторов - 272715
Пользователей - 124645

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

DXBCKT про Гончарова: Крылья Руси (Героическая фантастика)

Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах, однако в отношении части четвертой (и пятой) это похоже единственно правильное решение))

По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...

В остальном же — единственная возможная претензия (субъективная

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
medicus про Федотов: Ну, привет, медведь! (Попаданцы)

По аннотации сложилось впечатление, что это очередная писанина про аристократа, написанная рукой дегенерата.

cit anno: "...офигевшая в край родня [...] не будь я барон Буровин!".

Барон. "Офигевшая" родня. Не охамевшая, не обнаглевшая, не осмелевшая, не распустившаяся... Они же там, поди, имения, фабрики и миллионы делят, а не полторашку "Жигулёвского" на кухне "хрущёвки". Но хочется, хочется глянуть внутрь, вдруг всё не так плохо.

Итак: главный

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
Dima1988 про Турчинов: Казка про Добромола (Юмористическая проза)

А продовження буде ?

Рейтинг: -1 ( 0 за, 1 против).
Colourban про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Автор просто восхитительная гнида. Даже слушая перлы Валерии Ильиничны Новодворской я такой мерзости и представить не мог. И дело, естественно, не в том, как автор определяет Путина, это личное мнение автора, на которое он, безусловно, имеет право. Дело в том, какие миазмы автор выдаёт о своей родине, то есть стране, где он родился, вырос, получил образование и благополучно прожил всё своё сытое, но, как вдруг выясняется, абсолютно

  подробнее ...

Рейтинг: +2 ( 3 за, 1 против).
DXBCKT про Гончарова: Тень за троном (Альтернативная история)

Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах (ибо мелкие отличия все же не могут «не иметь место»), однако в отношении части четвертой (и пятой) я намерен поступить именно так))

По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...

Сразу скажу — я

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).

Журнал «Вокруг Света» №10 за 1990 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Милосердие вечности

«На земле нет ничего, что не могло бы быть лекарством». Это строки из «Чжуд-ши». Человека, зачерствевшего в антропоцентризме до заурядной брезгливости, эта максима тибетской медицины может повергнуть в оторопь.

Правда, таких остается все меньше. Перед лицом экологической катастрофы трудно не осознать единства природы и человека. Понимание всеобщей связи бренного и вечного, земного и космического приходит к. людям.

Странным образом древние поверья находят подтверждение в экспериментах современной науки.

Так думал я, отправляясь по заданию редакции в Улан-Удэ — центр живой буддистско-ламаистской конфессии СССР, средоточие древних памятников восточной культуры и основной полигон современных исследований тибетской медицины.

...Московская писательница, давняя моя знакомая, как-то в смятении чувств рассказывала о своем визите к «тибетскому доктору»: «Он мне только ладошку пожал и говорит: «Пошка. Пошка болит». Это ведь так и есть,— продолжала она после многозначительной паузы.— Но он-то откуда узнал? И диету предложил какую-то невообразимую! «Ешь,— говорит,— что в детстве ела. Фрукты, овощи — это только для южан хорошо. Нам, северным людям, полезна лапша, творог, баранина в бульоне...» — «Постой,— перебил я,— это же просто дежурные блюда бурятской национальной кухни. Да кто он, твой целитель?» — «Как кто? — удивилась она.— Галдан Ленхобоев, конечно».

Галдана Ленхобоева я знавал еще, когда жил в Улан-Удэ. Тогда он работал модельщиком в чугунолитейном цехе улан-удэнского завода «Электромашина». Мы посмеивались, что по вечерам он самоучкой осиливает старомонгольские книги, что каждый выходной мотается на мотоцикле по степным распадкам в поисках лекарственных трав, а каждый отпуск уходит в Саяны собирать мумие... Он считался этаким городским чудаком. Через двадцать лет к Галдану Ленхобоеву больные съезжались со всех концов страны, а в Москве у него была постоянная врачебная практика в кругу интеллигенции. С точки зрения медицинской меня это не волновало. Я был, как это пишется в справках, практически здоров. Но вдруг ясно ощутил, словно воочию увидел, что Галдан Ленхобоев сделался совсем другим человеком...

Тайна тибетской медицины виделась мне теперь не в фактах чудесных исцелений, а в повседневном мышлении ее творцов и адептов. Мне хотелось войти, как в реку, в поток древнего сознания, проникнуться им, насколько удастся, пережить, если повезет, хотя бы момент реального контакта с иным ощущением и пониманием мира. И рассказать об этом.

Созерцая обычный пейзаж Селенгинской долины, невозможно расчленить его на ЗЕМЛЮ, ВОДУ, ВОЗДУХ, ОГОНЬ и ЭФИР (космическое дыхание). Эти пять первоэлементов буддийской космогонии, которые составляют все сущее, нельзя разглядеть непросветленным взором. Их может показать только посвященный, как сделал это в гравюре «Береза на холме» Цырен-намжил Очиров.

  

Селенгинская долина. Взгляд путешественника и взгляд народного художника.

Этот сельский учитель из Кижингинского аймака начал рисовать, только выйдя на пенсию. Уже позади были те циклы лет, когда, как говорят на востоке, человек живет «как дитя», и «как солдат», и «как отец семейства», а впереди оставались только годы «мокша» (отрешение от бренного и соединение с вечным). Но кто имеет призвание, тот его не минует. Золотая медаль на вернисаже народных художников в Англии, золотая медаль в конкурсе самодеятельных художников на ВДНХ — отметили уровень его мастерства.

Воля случая, что работы Очирова попались мне, когда накопившиеся в поездке впечатления никак не складывались в целостное представление. Мешала скорее всего накатанная колея «европейского» мышления. Идти дальше по неведомой культурной территории без проводника-аборигена было просто безрассудно. И вот тут, как по заказу, развернулась передо мною во всей наглядности иная традиция мышления, схваченная языком графики. Сцены «Выплавка железа», «Приготовление арсы», «Выделка кожи» были нарисованы, что называется, «по преданию». Ведь художник не мог видеть, как это делалось двести-триста лет назад. Но с этнографической точки зрения рисунки были безупречны. И потому они словно втягивали в себя, в глубь традиционных житейских коллизий, в старинный фольклорный строй чувствований и переживаний. И не казалось уже странным ни свечение небес, ни одушевленность вод, ни безмятежность человеческих лиц...

Цырен-Намжил Очиров знал, в чем счастье. Он рисовал человека в лоне природы, а не «на лоне», как мы привычно говорим. Разница величиною в эпоху. От бренной радости потребления природных благ художник возвращался к спокойному слиянию с природой, к вечному первоисточнику бытия...

Самому Очирову, надо полагать, до подобных умозаключений и дела не было. Он рисовал то, что рисовал. Но, видно, и того было предостаточно, потому что вдруг, как зарница, просверкнула у меня негаданная мысль: «А если тибетская медицина не что иное, как момент непосредственной связи человека и природы, своего рода искусственный канал, восстанавливающий преждевременно разорванную пуповину?» Просверкнула... и сфокусировала внимание на том моменте, общем почти для всех систем древнего врачевания, когда целитель полной мерой своих знаний, опыта и силы духа как бы заново подключает угасающего человека к животворящему энергетическому полю вечности. Типичный пример — камлание шамана, его магический экстаз, подключаясь к которому соплеменники забывали о болях, восстанавливали спокойствие души, зоркость глаза и твердость руки.

Шаманы были древнейшими лекарями и в Забайкалье. Характерно, что Очиров изобразил камлание как обыденную подробность исторического быта бурят. И в этом ценность рисунка, где этнографическая точность магической атрибутики — от бубенцов, свисающих на ремешках с пояса шамана, до рогов, венчающих его головной убор,— служит воссозданию самой атмосферы древнего обряда. Простоватый на вид, в предписанном традицией убранстве представитель так называемой примитивной культуры способен был ввести себя и вовлечь окружающих в экстатический транс, который современная психологическая наука назвала бы «измененным состоянием сознания, открывающим запредельные возможности человека».

Три эпохи забайкальского врачевания:

Настоятель Янгажинского дацана Шираб Банзаракцаев. Скульптурный портрет вырезан плотником ламаистского монастыря С.-Ц. Цыбиковым в конце XIX — начале XX века. «Камлание шамана». Художник изобразил камлание как обыденную подробность исторического быта бурят. Дандар Базаржапович Дашиев, филолог отдела биологически активных веществ Бурятского филиала Сибирского отделения Академии наук СССР.

Сегодня в нескольких научно-исследовательских институтах созданы специальные лаборатории для изучения шаманистских методов. Но выяснилось, что изучать почти что нечего. Как это часто бывает в народной медицине, нет теории лечения, знания отрывочны и разрознены. Индивидуально эффективные приемы практически невоспроизводимы для других шаманов. Другое дело врачеватели тибетской медицины...

Это был, как говорится, клинок другого закала. В чем можно убедиться воочию, взглянув, к примеру, на деревянную статую настоятеля Янгажинского дацана Шираба Банзаракцаева. Ее вырезал плотник ламаистского монастыря Санжи-Цыбик Цыбиков, основатель оронгойской школы деревянной скульптуры. Тут есть некоторая тонкость, о чем следует упомянуть особо. По ламаистскому канону, религиозный деятель достаточно высокого ранга считается ипостасью высшего божества, так сказать, живым богом. И в сущности, эта статуя — культовое изображение, более того, сакральная скульптура, обладающая самостоятельной святостью, что-то вроде чудотворной иконы. Но вместе с тем — это портрет реального человека.

Сколь контрастно неистовой самораскрытости шамана сосредоточенно-непроницаемое лицо настоятеля и его «закрытая поза», в которой только и разрешало; с изображать историческую личность! Но это невозмутимость особого рода. За нею — знание безотказных средств воздействия на людей. За нею библиотека: медицинские энциклопедии, фундаментальные трактаты, фармакологические справочники, анатомические атласы... Да этот человек сам был живой библиотекой, ибо все выучил наизусть и ни в мысли, ни в жесте не смел (и не хотел) и на йоту отклониться от предписаний учения. И при том он вовсе не был очеловеченным запоминающим устройством, лишенным творческого начала. Бурятские ламы, хотя сами и не писали медицинских сочинений, сумели ввести в тибетскую медицину сотни (!) новых видов лекарственных растений, произрастающих в Забайкалье, чтобы заменить экзотическое сырье из тропических стран. Почти каждый дацан составлял собственный рецептурный справочник — «Жор». Наиболее авторитетны были «Большой агинский жор» и жор настоятеля Иволгинского дацана Чойнзеня Иролтуева.

По-человечески любопытно, а как же все-таки жилось им, светочам знания, во мраке средневековья? Ведь это, в сущности, та самая ситуация, моделируя которую писатели-фантасты Стругацкие назвали свой роман «Трудно быть богом». Не ожесточала ли их неприкрытая грубость феодальных нравов? И не впадал ли в гордыню врачеватель, которому поклонялись как сверхъестественному существу?

Я нашел, кого об этом спросить в Бурятском филиале Сибирского отделения Академии наук СССР. Когда в 70-х годах высокое научное руководство обратило наконец внимание на залежи трактатов тибетской медицины в музейных хранилищах и решилось, так сказать, отделить легенду от реалий, оно не обнаружило в своем ведомстве ученых, способных свободно ориентироваться в древних рукописях. Тогда вспомнили об оставшихся еще в живых знатоках народной медицины. Так появились в штатах Бурятского филиала Дашинима Дамдинович Бадмаев и Ладо Ямпилович Ямпилов. В свои преклонные лета обходили они с ботаническими экспедициями института таежные распадки Еравны, степи Кижинги, саянские горные пастбища, указывая ученым лекарственные травы и целительные минералы. Старший научный сотрудник Цеза Александровна Найдакова, которая была их официальным начальником и одновременно почтительным учеником, вспоминает теперь об этих экспедициях как о поре безмятежного счастья.

«Мы были одно с природой. Каждая ветка сулила укрытие, каждый глоток воды имел вкус. Не проходило ощущение полной защищенности, свободы от всяких тревог и проблем. Сколько красот увидела!.. А с местным населением что делалось! Молва впереди нас бежала. Люди целыми улусами выходили навстречу экспедиции, чтобы хоть увидеть наших стариков. Только тогда мы замечали, что не вполне обычные они члены коллектива... Терпимость и такт — вот что в них достойно восхищения. Скажем, я для них была не очень удобным руководителем. Во-первых, непосвященная, во-вторых, женщина. Как передать знание, не нарушив завета? И они, бывало, начинали при мне переговариваться между собою: «Ты не помнишь, как делать вытяжку?» или «Смотри-ка, и здесь растет золотой корень...» А я слушаю да запоминаю... Дамдиныча уже нет среди нас. А Ладо Ямпилович вернулся в Агинский дацан. Как-то написал письмо. В нем рецепт: «Приготовь, пришли...» Это для меня как посвящение, как диплом, вроде ваковского»...

После долгих просьб и уговоров Цеза Александровна соглашается огласить для читателей журнала «Вокруг света» хотя бы один рецепт, который, по ее выражению, попроще и побезопаснее. Она раскрывает похожую на амбарную книгу сброшюрованную рукопись и пишет быстрым провизорским почерком:

Рецептурная пропись:

1. Желчь рыбы.

2. Желчь чайки.

3. Остролодочник остролистый, корни.

4. Чабрец.

5. Аконит синий, молодые листья

(не выше четырех пальцев руки).

6. Гидроокись железа.

7. Кровь лягушки.

8. Желчь медведя.

Все смешивать с грудным молоком и смазывать раны огневого ожога.

«Большой агинский жор»

— Действительно безобидный рецепт,— говорит Владимир Эрдэмович Назаров-Рыгдылон, кандидат медицинских наук, взглянув на полученную мною пропись.— Но у нас ушло бы восемь, а то и все десять лет, если бы захотели такое лекарство запустить в массовое производство. По существующему положению, сначала надо на животных экспериментально проверить безвредность для организма каждого компонента и всех возможных сочетаний. Потом клинические испытания. Потом надо синтезировать заменители сырья, потому что для массового производства может просто не хватить, к примеру, медведей. И тем же порядком проверить заменители... Потом запатентовать. Потом разработать промышленную технологию. Потом добиться разрешения на внедрение. Потом найти промышленные мощности. И это всего лишь 8 компонентов. А прославленный «Красный отвар» — это 12 компонентов, так называемый «Полный сбор граната» — 64. Знаменитая «Золотая пилюля» ото всех болезней, включая злоумышленное отравление ядом,— это 75 компонентов! И каких?! Жемчуг, бирюза, желчные камни слона, рог носорога... Перечень сырья в «Чжуд-ши» сегодня читается словно Красная книга. Значит, приходится искать заменители. Значит, синтез. Проверки и перепроверки. Приглашая на работу, мне говорили: «Ты будешь делать лекарства». Но фактически я экспериментатор. К сожалению, очень слаба материальная база. Лабораторных животных везем из Москвы. В дефиците даже микроскопы. А от нас ждут «золотую пилюлю». И такие ожидания как не понять? Что можем — делаем...

Он умолк, прикрыв глаза темными веками. Потом сказал: «Обратитесь-ка к нашему филологу. На сегодня точный перевод древних текстов остается самым верным средством снизить объем экспериментальной работы...»

Филолог, увидев нежданного посетителя, поднялся над занимающим две трети кабинета письменным столом и, узнав о цели визита, произнес: «Располагайте мною».

Несуетливая благожелательность сквозила в каждом его жесте. Но какая-то безличная благожелательность посвященного ко всему сущему, ибо все сущее находится под покровительством учения. Непонятным образом он приветлив и отчужден одновременно. Разговаривая, предпочитает вежливо стоять. Но стоит, расслабив плечи, как бы отрешившись от тревог — словно в позе релаксации. Он кажется посланцем древности, хотя его по-европейски молодежная рубашка с мягким воротом ни покроем, ни цветом не похожа на желтые или оранжевые одеяния буддийских аскетов.

Слушая его, испытываю почти физическое наслаждение. Свободно льющаяся, чистая до фонетических обертонов и ненавязчиво учтивая русская речь наводит на мысль о лингвистической школе, уходящей корнями в петербургскую языковую традицию. Дандар Базаржапович Дашиев и в самом деле учился в Ленинграде. И своим учителем считает университетского тибетолога Бронислава Ивановича Кузнецова. Но значимее иное. Профессиональный класс филолога определяется его способностью проникнуться духом культуры, проявляющимся в языке. И раз уж Дандар Базаржапович говорит «по-петербуржски», значит, и на тибетском способен погрузиться в куль-ТУРУ до первого тысячелетия...

— В медицинской терминологии тибетцев,— говорил между тем Дашиев,— отразились и мировоззренческие их представления, и особенности жизненного уклада, и связи с другими народами. Попробуйте, скажем, узнать шлемник байкальский по описанию: «Листья похожи на мечи гневных божеств». Иной склад души и иной тип мышления. Чтобы понимать «Чжуд-ши», нужно жить в ее мире. Да и вернуться оттуда можно только в ту культуру, которая сама по себе достаточно умна, способна — пусть по-своему — воспринять древнюю премудрость...

После беседы с Дашиевым отправляюсь под своды музейного хранилища, чтобы вновь предаться затягивающему разглядыванию древних миниатюр, дополняющих капитальный труд по тибетской медицине «Baйдурья-онбо». Более 10 тысяч красочных рисунков, тесно заполняющих 77 листов (81,5x66,5 см), словно мультипликационная кинолента, наглядно демонстрируют весь процесс врачевания. В тончайших деталях. Это так называемый «Атлас тибетской медицины», тайно, с риском для жизни вывезенный в прошлом веке бурятским ламой Ширабом Сунуевым из монастыря Сэртогмэнда.

1200 рисунков изображают, например, только диагностику по пульсу, разделяя 360 видов пульса, связанных с сезонно-временными, суточными, циклическими и циркадными ритмами.

Самое поразительное, что это обыкновенное учебное пособие. Рисунки здесь должны восприниматься буквалистски точно. Хирургические инструменты нарисованы так, что толковый ремесленник-кузнец мог бы выковать, допустим, долото для трепанации черепа, как говорится, «без чертежей». А лекарственные растения изображены так, что понимаешь, почему листья упоминавшегося шлемника байкальского тибетцы сравнивали с «мечами гневных божеств», европейские же ботаники называют их ланцетными, используя наименование обоюдоострых медицинских ножей.

Но далеко не все так ясно в «Атласе» для современного человека. Анатомические изображения органов сопровождаются аллегорическими рисунками их функций. Сердце — царь, восседающий на троне; почки — министры, семенной пузырь — кладовая царской казны... Аллегории прозрачны. Но миниатюра перестает быть однозначной и меняется даже формально. Не соблюдаются больше пропорции фигур и предметов, разрушается линейная перспектива, раскраска уходит от естественных тонов и превращается в цветовую символику. Как будто художники теряют умение или даже саму способность изображать предметы адекватно натуре. Нелепое предположение, конечно. Точность кисти поразительна. Рисунок исполнен смысла. Но смысл этот многослоен, и до глубин не добраться. Непроницаема структура образа, потому что не удается взять в толк, как и зачем он строится.

  

«Бурятка XVII века». В восприятии художника эта реальная женщина — земная сестра богини Белой Тары

Приходит на память гравюра Очирова «Горное озеро», почти условный рисунок, на котором горы изображены как на гипсометрической карте, только горизонтали не расцвечены по ступеням высот. Словно художник вел топографическую съемку с самолета. Вообще-то у Очирова были для этого и знания, и опыт. Сельский учитель, он и топографию должен был знать и уметь объяснить школьникам. А в годы войны стрелок-радист Очиров летал на дальнем бомбардировщике. Но в том-то и фокус, что это горное озеро он рисовал с земли. А топографические знаки и летный опыт использовал намеренно, как художественный прием, чтобы создать многослойный, загадочный, но вполне реальный образ. Как будто хотел, чтобы озеро равно возможно было и найти на карте, и узнать в натуре. Хотя для непосвященного и то и другое в равной степени затруднительно. Непривычная для нас, особая манера духовного освоения мира — слитость методов искусства и науки. Реликтовый стиль древнейших эпох. А может быть, многослойный смысл миниатюр из «Атласа тибетской медицины» тоже не более чем побочный эффект попытки языком рисунка передать медицинское знание, лишенное всякой наглядности? Не скажу, что с этого момента мне стала понятна любая миниатюра. Но в каждой ощущалась теперь философская подоснова. И сам собой родился вопрос, ради которого стоило добиваться интервью с человеком, чье имя возникало всякий раз, как только разговор заходил о современных исследованиях тибетской медицины...

Эльберт Гомбожапович Базаров, руководитель отдела биологически активных веществ Бурятского филиала Сибирского отделения Академии наук СССР, принял меня в 8 утра, за час до начала рабочего дня. Другого времени у него не оказалось. Спрашивать начинает сам Эльберт Гомбожапович: «Допуск имеете? С дирекцией института визит согласован?» Он умеет держать посетителя на дистанции не хуже иных московских чиновников от науки, любящих подчеркнуть, что их время «расписано по минутам на год вперед». И одет так же, как они: дорогой шерстяной костюм импортного кроя, неброский галстук... Но одна деталь оставляет место надежде: ярко-красный жилет из китайского шелка «с драконами и змеями». «Ладно,— думаю,— жесткий тон разговора позволяет и мне жестко поставить свой вопрос».

— Эльберт Гомбожапович, в вашей книге «Очерки тибетской медицины» говорится: «Древние и средневековые медики, отбирая в течение многих веков лекарственные средства из окружающей природы, выполняли, по существу, огромный эксперимент на людях. Лучшие лекарственные средства получали путевку в жизнь, а худшие — отбрасывались...» Вы действительно считаете, что такая система теоретически обоснованного врачевания, как тибетская медицина, могла быть выработана чисто эмпирическим путем, методом проб и ошибок? С точки зрения мирового науковедения это вряд ли возможно даже методологически. Самая невероятная версия, типа: тибетская медицина — «след исчезнувшей цивилизации» или «дар пришельцев из космоса», или «боговдохновенное озарение» — кажется более правдоподобной. Вас как исследователя полностью удовлетворяет столь рационализированное толкование загадок Тибета?

В ответе Базарона не найти ни «да», ни «нет». Похоже, он вообще говорит не о том. Неспешно излагает космогонические взгляды индуизма. Констатирует, что структура «Чжуд-ши» и «Вайдурья-онбо» приближена к структуре человеческой памяти, обнаруживая в древних трактатах «информационные блоки и узлы», «гомеостатические сети», «фреймы» и «терминалы». Подчеркивает, что тибетская медицина не только знала, как лечить, но и считала нужным «оставлять без лечения», если больной поражен «девятью конечными, прекращающими жизнь недугами». Подробно остановившись на первом конечном недуге — «истечение срока жизни, предопределенного судьбой» (наступление естественной смерти) и восьмом — «полное истощение основных сил организма»,— он словно бы подготавливает общий вывод: «Тибетская медицина стремилась к активизации жизненных сил. При разных болезнях в лекарства вводились одни и те же компоненты, потому что главным объектом воздействия была иммунная система человека». Заканчивает он афоризмом: «Не лечение, а коррекция — вот что такое Тибет!»

Нетрудно изложить, что он сказал. Но как он говорил, бессмысленно передавать на бумаге. У тибетских врачевателей есть правило: «лечить как сгребают сено», когда, начиная сразу со всех сторон, люди с граблями движутся от краев луговины к центру, где и ставят скирду, обнося ее защитной оградой. Нечто подобное совершалось теперь с моими мыслями. Рассыпанные ранее догадки и предчувствия сошлись и сложились в четкие слова, будто написанные на листе:

— Тибет — место, где воочию видно, что человеческое существо едино не только с природой земли, но и с миропорядком космоса. Конечно, не каждый это может выразить столь полно и определенно, как художник Николай Рерих. Но не почувствовать этого нельзя. Так стоит ли удивляться, что именно здесь люди осознали: природа не только вне, но и внутри человека? Причем не в каком-то метафизическом смысле, а совершенно реально, как его иммунная система, обеспечивающая выживание человеческого рода. Об иммунной системе не скажешь, что это достижение самого человека или плод цивилизации. Но благодаря ей бессмертие человечества, разворачиваясь по стреле времени, стремится к бесконечности. А без нее — смертные муки, бездна страданий, мрак отчаяния и пресечение жизни. Милосердие вечности — вот что такое присущая человеку способность подпитывать свою иммунную систему космическими в своей сути силами природы, в которой, как говорится в «Чжуд-ши», «нет ничего такого, что не могло бы быть лекарством». Тибетская медицина — это не лечение, а коррекция жизненных сил человека в соответствии с состоянием природно-космической среды обитания...

Этих слов Эльберт Гомбожапович не произносил. И не могу поручиться, что он так хотя бы думал. Но утверждать, что он и не мог так подумать, тоже нельзя. Как это сложилось в моей голове в ходе нашего разговора, так и осталось моей окончательной точкой зрения. Может быть, ошибочной, но, пожалуй, не более нелепой, чем все остальные выдвинутые на сей счет гипотезы.

— Методами тибетской медицины европейцев лечить легче, чем бурят, монголов и эвенков,— сказал Эльберт Гомбожапович Базарон.

А древнее изречение гласило: «Почитание чужих богов — не более чем святотатственная лесть, бесплодное и бесполезное лицемерие».

Никак не сходились у меня концы с концами. А в запасе оставался только прощальный визит в хранилище Музейного объединения.

...Одно из изображений Белой Тары меня особенно привлекало. Поменьше, чем другие скульптуры, почти статуэтка, изваяние это завораживало юной женственностью богини, словно портрет земной красавицы. Неизвестный скульптор ни в чем не отступил от традиции. Каноническая поза. Классические жесты: правая рука обращена к людям в жесте «данамудра» — жесте дарования; левая предназначена для вложения цветка или павлиньих перьев. Но семь глаз богини смотрят с таким пониманием земных страстей и страданий...

Теперь рядом с Белой Тарой я видел мысленно ее земную сестру по милосердию с павлиньим пером в руке, как изобразил бурятку XVII века Цырен-Намжил Очиров. И думал, что жизнь каждого трагична в своей конечности, что сострадание — самый верный путь от сердца к сердцу и самая прочная связь между людьми. Недаром же американский гений общения Дейл Карнеги учил коммивояжеров и страховых агентов: «80 процентов людей, которых мы встречаем на улице, нуждаются в сострадании. Окажите им сострадание, и они вас полюбят...» Это не вызывало сомнений, но и не давало окончательного ответа.

Я думал также о том, что милосердие было тем ключом, который открывал границы национальных культур, и мировыми религиями становились те верования, которые провозглашали добро высшим принципом бытия и могли подкрепить свои догматы успехами своей медицины и широтою своей благотворительности. Эти мысли тоже казались вполне логичными. И тоже не давали исчерпывающего ответа...

— Что, влюбились? — Легкая ирония сквозит в голосе молодой смотрительницы фондов, наверное, уже привыкшей к тому, что я подолгу задерживаюсь перед этой скульптурой.

Я оборачиваюсь и словно впервые вижу свою постоянную собеседницу. Тень улыбки в излуке темных губ, четкий абрис скул, безмятежная ясность взгляда — одно лицо с той, чьи черты воспроизвел ваятель Белой Тары.

...Переселение душ и лиц...

...Сохранение культуры и генотипа...

Закручивается новый виток гипотез. И устремляется, словно завершая полный оборот спирали, к научному выводу того вдохновенного астрофизика, который открыл циклическое совпадение пульсации пятен на Солнце и общественных катаклизмов на Земле. «Жизнь Земли,— писал знаменитый ныне А. Л. Чижевский,— всей Земли, взятой в целом, с ее атмо-, гидро- и литосферою, а также со всеми растениями, животными и со всем населяющим человечеством, мы должны рассматривать, как жизнь одного общего организма».

Евгений Пронин, доктор филологических наук

(обратно)

Хэммонд Иннес. Конкистадоры

Окончание. Начало см. в № 8 , 9 /90.

Поход Писарро

Писарро отплыл из Испании в январе 1530 года, но лишь спустя год, в январе 1531-го, экспедиция смогла наконец выйти из Панамы. Три судна — два крупных и одно небольшое, 180 солдат, 27 лошадей, оружие, боеприпасы и пожитки. Отряд был слишком мал, чтобы покорить империю, которая простиралась на тысячи миль в глубь суши до амазонской сельвы. Писарро знал, что вся огромная территория инков покрыта сетью военных дорог, что многочисленные крепости охраняются сильными гарнизонами, а страна беспрекословно повинуется одному самодержавному правителю. Но он надеялся добиться успеха, хотя против него были не только люди, но и сама природа! Неужели его так распирали гордыня и жажда злата, что он отказывался видеть, сколь безнадежно его положение? Тот же порыв крестоносца в свое время толкал вперед Кортеса. Все письма Кортеса к императору были опубликованы, Писарро не смог самостоятельно прочесть их, поскольку был неграмотным, но он, несомненно, слышал самые подробные истории о завоевании Мексики и, может быть, даже из уст самого Кортеса. Тщеславие и вновь обретенное положение в обществе, вероятно, внушили Писарро, что он вполне способен повторить свершения своего земляка. Очевидно, какую-то роль сыграл и возраст Писарро; он чувствовал, что время уходит, и отправился в свой последний, третий поход, когда ему было под шестьдесят.

Писсаро не был ни дипломатом, ни великим полководцем, как Кортес, но оба были отважны и решительны. Взять, к примеру, первый же поступок, который совершил Писарро в ранге командующего экспедицией.

Капитан Руис отплыл вдоль побережья прямо в Тумбес, но спустя две недели штормы, встречные ветры и течения вынудили его укрыться в бухте Святого Матвея. Испанцы оказались в 350 милях от Тумбеса, и все-таки Писарро сходит на берег и отправляется пешком на юг. Корабли нагоняют его, следуя вдоль побережья. Проведя тринадцать дней в тесноте на борту трех маленьких судов, боровшихся с ветром и непогодой, солдаты были измождены. Кортес в таком положении высадил бы людей на берег, дал им размяться, после чего вновь погрузил бы на суда и направился к намеченной цели. Разумеется, не стал бы он нападать ни с того ни с сего на маленький городок. А вот для Писарро синица в руках, похоже, была ценнее, чем целый журавлиный клин в небе. Поэтому после трудного перехода через полноводные реки области Коакве он разрешил своим солдатам совершить набег на маленький беззащитный город. Им повезло: они награбили золота и серебра на 20 тысяч песо, большей частью в виде грубых украшений. В 4 городе нашлись и изумруды, но лишь немногие, в том числе Писарро и доминиканский монах отец Реджинальдо де Педраса, знали их истинную цену. Писарро променял эту относительно мелкую добычу на возможность застать индейцев врасплох. Сокровища он погрузил на корабли и отправил в Панаму в расчете на то, что, увидев столь быстро добытые богатства, остальные конкистадоры наберутся храбрости и присоединятся к нему. Затем он возобновил продвижение на юг.

Награбить больше не удалось. Немногочисленные деревни, попадавшиеся на пути, были покинуты, а все имущество унесено. Так же, как в Новой Испании, все солдаты носили защитные доспехи из набивного хлопка, а всадники были в латах. Конкистадоры страдали от ужасной жары и тропических ливней. Их кожа покрывалась огромными гнойными язвами. Люди теряли сознание, умирали. Это было самое бестолковое начало кампании, когда-либо задуманной военачальником, и то, что испанские солдаты дошли до залива Пуаякиль, красноречивее всего свидетельствует об их стойкости.

Остров Пуна, судя по всему, мог стать подходящей базой. Его воинственные обитатели враждовали с Тумбесом, лежавшим всего в тридцати милях от высокогорной южной оконечности острова. Поскольку испанцы оказали им знаки дружбы, Писарро смог, воспользовавшись бальсовыми плотами, перевезти на остров весь свой отряд. Остров был большой и лесистый, здесь можно было не опасаться внезапного нападения. Писарро устроил лагерь и стал ждать подкрепления. Во время похода на юг к нему уже присоединились два корабля. Первый привез королевского казначея и других чиновников, не успевших примкнуть к экспедиции, когда она отплыла из Севильи. Второй — 30 солдат под началом капитана Беналькасара.

Почти все поступки Писарро на этом этапе свидетельствуют о тугодумстве и недостатке воображения. Из Тумбеса прибыли индейцы, и хотя Писарро знал, что они — заклятые враги обитателей Пуны, он принял их в своем штабе. А потом, когда два его переводчика, бывшие с ним в Испании, предупредили Писарро, что вожди Пуны собрались на совет и готовят нападение, он тотчас же окружил их на месте встречи и выдал жителям Тумбеса. Итогом стала кровавая резня, приведшая к восстанию, которое он так старался предотвратить. На лагерь напали несколько тысяч воинов Пуны, и испанцам пришлось искать убежища в лесу. Потери были сравнительно небольшие: несколько убитых, да брат Эрнандо Писарро был ранен дротиком в ногу. Однако впоследствии лагерь подвергался настырным партизанским атакам. Всего этого можно было избежать, проявив немного такта и элементарное понимание чувств, которые испытывали индейцы Пуны.

В конце концов пришлось эвакуироваться с острова, и когда прибыли еще два корабля с сотней добровольцев и лошадьми (кораблями командовал Эрнандо де Сото), Писарро почувствовал, что у него достаточно сил, чтобкс перебраться на материк. Судя по всему, тумбесцы уже раскусили его, но почти не противились высадке испанцев, а то сопротивление, которое все же было, быстро подавил Эрнандо Писарро с конницей. Основной отряд пересек залив на двух судах, которые впоследствии, вероятно, ушли на хорошо укрытую якорную стоянку, известную ныне под названием Пуэрто-Писарро и расположенную в нескольких милях к юго-западу от современного города.

Наконец испанцы попали в Тумбес — город, где, как гласила легенда, жили Девы короля-Солнца, где в садах висели золотые фрукты, а храмы были облицованы золотом и серебром. Однако действительность оказалась совсем другой. От города не осталось ничего, кроме крепости, храма и нескольких зданий. Люди, которые проплыли семьсот миль, а затем прошагали еще триста по ужасным болотам, продирались сквозь заросли ризофоры и джунгли, постоянно подбадривая себя видениями золотого города. Они были потрясены, когда их взорам предстали жалкие развалины. Трудно сказать, что чувствовал сам Писарро — перуанцы, перерезавшие у него на глазах плененных военачальников Пуны, должно быть, объяснили ему через переводчиков причины своей кровожадности и мстительности. И хотя он лишился возможности быстрого обогащения, которую сулило разграбление Тумбеса, зато, как оказалось, получил нечто гораздо большее — ключ к завоеванию страны.

Любой военный, изучивший кампанию Писарро, наверняка позавидует его удачливости. Попытайся он захватить Перу во время одной из предыдущих экспедиций, наверняка ничего бы не вышло. Если б его не продержали год в Испании, он бы убедился, что Перу — слишком крепкий орешек для отряда, которым командовал. Он прибыл в Тумбес как раз тогда, когда в силу случайного стечения обстоятельств появилась возможность завоевания страны инков. Территория была раздроблена, но готова вновь покориться одному правителю. Это Писарро выяснил, когда расспрашивал о причинах столь плачевного состояния города. Разрушение его было делом рук островитян с Пуны. По словам перуанцев, король-Солнце — Инка Уаскар, был слишком занят войной со своим братом Атауальпой, чтобы оказать городу необходимую помощь. Он даже отозвал из крепости гарнизон.

Борьба за власть завершилась незадолго до высадки Писарро в Тумбесе. Атауальпа победил, и его войско пленило Уаскара. Узурпатор из Кито стал Инкой (верховным правителем), но это вовсе не значило, что жители Тумбеса и других районов, поддерживавших Уаскара, одобряли смену правителя. Создалось положение, очень похожее на то, благодаря которому Кортес получил возможность покорить Мексику. Однако Писарро не надо было прилагать усилий — он пришел на готовое. Империя инков была раздроблена.

Оставив часть отряда в Тумбесе, он отправился с лучшими солдатами в глубь страны, преследуя двоякую цель. Во-первых, превратить маленький отряд в дисциплинированную боевую единицу и, во-вторых, привлечь на свою сторону туземное население. Здесь он впервые использовал политику Кортеса. Грабеж был запрещен. Доминиканские монахи обращали индейцев в христианство. Поход превратился в крестовый, и у солдат возродилось ощущение их божественного предназначения. Жажда злата не уменьшилась, но теперь она рядилась в мантию христовой истины.

Как и во время похода вдоль побережья, трудностей с пропитанием не возникало. Море давало рыбу, а в тех местах, где инки построили свои чудесные оросительные системы, в изобилии росли фрукты и овощи. Писарро вел своих людей от одной деревушки к другой, так что у них не было ни времени, ни сил размышлять о будущем. Индейских вождей, оказывавших сопротивление, сжигали живьем в назидание другим, и вскоре вся округа была покорена. Здесь впервые завоеватели стали рекрутировать население во вспомогательные войска, и хотя в испанских источниках нет упоминаний об индейских союзниках, почти не приходится сомневаться в том, что Писарро, подобно Кортесу, всячески старался усилить свой маленький отряд за счет местных жителей. В июне он заложил постоянное поселение. Был выбран участок в Тангараре, на реке Чира, примерно в 80 милях к югу от Тумбеса. Поселение строилось по обычному колониальному образцу: церковь, арсенал и здание суда. Оно было обнесено оборонительными сооружениями. Однако несмотря на то, что в Сан-Мигеле существовало законно назначенное городское правление, Писарро не пришлось прибегать к политическому трюкачеству, как когда-то Кортесу: он уже получил полномочия из Испании. Это дало ему возможность наделить каждого колониста землей, а поскольку индейцы привыкли к палочной дисциплине, которую насаждали их собственные правители, они спокойно смирились с таким положением. Все добытое золото и серебро испанцы переплавили в слитки, и Писарро (вновь уподобляясь Кортесу) сумел уговорить солдат отказаться от своей доли. Поэтому после вычета королевской пятины он смог отправить сокровища на двух судах в Панаму, оплатив счета экспедиции.

Нетрудно представить себе, с какой дилеммой столкнулся Писарро, когда стоял на берегу и смотрел, как паруса этих двух кораблей исчезают за горизонтом. Сокровища, разумеется, подтвердят рассказы капитанов о блестящих возможностях, открывающихся перед поселенцами в Новой Кастилии. Так стоит ли ему ждать подкрепления? А может быть, выступить в поход с уже имеющимся отрядом? Три недели искал он решения, три недели, в течение которых он, подобно Кортесу, обнаружил, что бездействие порождает недовольство. Скорее всего именно настроения солдат сыграли определяющую роль: Писарро решил выступать.

Это решение было подкреплено и сообщениями разведки о том, что Атауальпа покинул столицу инков Куско и был теперь в Кахамарке. Куско находился примерно в 1300 милях от Сан-Мигеля, и даже сегодня, когда существует скоростное Пан-Американское шоссе, добраться от одного города до другого нелегко. В 1532 году Писарро и его люди, нагруженные пожитками, могли бы преодолеть такое расстояние за несколько недель по проложенным инками дорогам. До Кахамарки же было всего около 350 миль, на высоте 9 тысяч футов. Дорога, по сообщениям союзных индейцев, должна была занять не более 12 суток. Писарро не мог упустить эту возможность быстрее добраться до правителя инков.

24 сентября 1532 года, примерно через шесть месяцев после своей первой высадки на побережье, Писарро выступил из маленького поселения. Били барабаны, в лучах солнца сверкали его собственный штандарт и флаг Кастилии. Отряд состоял из 110 пехотинцев, лишь 20 из которых были вооружены арбалетами или аркебузами, и 67 всадников. Это была жалкая горстка людей, не способная противостоять инкам. Атауальпа, как сообщали, лечился на вулканических источниках Кахамарки (рана, полученная во время междоусобной войны против собственного брата, загноилась). Кроме того, он совершал и объезд своих новых владений, чтобы добиться их полного подчинения. Его сопровождала армия, насчитывавшая, по некоторым оценкам, от сорока до пятидесяти тысяч воинов.

Испанцы, переправившись через реку Чира на плотах, переночевали в индейском поселении Поэчос и пошли на юг к реке Пьюра. Здесь они повернули на восток, в глубь суши, следуя вдоль русла Пьюры. Другого пути у них и не было: сообщения индейцев о том, что к югу лежит непроходимая пустыня, подтверждались данными испанских разведывательных отрядов. Эта пустыня была настолько засушливой, что там не росли даже кактусы. Из множества пустынь, лежащих вдоль перуанского побережья, эта самая страшная и дикая: от реки Пьюра до ближайшего речного оазиса — более 125 миль.

Несмотря на относительно благоприятные условия, в рядах испанцев начался ропот. Кое-кто из солдат терял присутствие духа. К концу четвертых суток Писарро остановился, чтобы подготовиться к походу. Первым делом он выстроил свой отряд и обратился к недовольным с предложением: каждый, кто не поддерживает предприятие, может вернуться в Сан-Мигель и получить такой же земельный надел и столько же индейцев, сколько любой солдат гарнизона. Мы не знаем точно, поступил ли Писарро так же, как Кортес, когда тот затопил свои корабли, но факт остается фактом: только девять человек пожелали вернуться на «базу». Вероятно, не только призывы Писарро, но и окружающая обстановка заставили остальных 168 человек продолжать путь. К тому времени они должны были быть далеко за Тамбо Гранде, на главной дороге инков, ведущей из Тумбеса. Русло реки здесь сухое и широкое, устланное белыми камнями, отшлифованными паводками. И хотя орошаемые равнины становились все уже по мере приближения к предгорьям Анд, а впереди маячили горы, питавшие водой Пьюру, склоны холмов по-прежнему были покрыты зелеными деревьями и отнюдь не казались непроходимыми. Белые пики громадных горных хребтов, которые предстояло преодолеть, чтобы добраться до Кахамарки, еще не были видны.

Здесь испанцы провели десять дней. Окружавшие их индейцы жили своей обыденной жизнью: запыленные хижины, построенные из глиняных кирпичей и крытые тростником, нависали над глубокими оросительными рвами. Надежды солдат во время этого привала вспыхнули с новой силой. Земля обетованная с ее облицованными золотом храмами манила их так же, как гурии небесные влекли воинов Мохаммеда. В конце концов, отдохнувшие и веселые, они пошли по дороге инков дальше, в Заран. Здесь к главной дороге примыкала еще одна, ведущая на Уанкабамбу, где она соединялась в горах с Великим андским трактом, который связывал колониальную столицу Кито с древней столицей инков Куско.

Теперь Писарро предстояло принять первое важное решение. Заран был крупным пунктом, и здесь находились не только дома для отдыха верховного Инки и многочисленной свиты, неизменно сопровождавшей правителя в поездках, но также склад и арсенал, снабжавшие его войска провизией, одеждой и оружием. Люди Писарро получили все, что нужно. Кроме того, они в любом случае должны были ждать де Сото,отправленного с маленьким отрядом разведать горную дорогу и установить контакт с инкским гарнизоном в Кахасе, в десяти милях к северо-востоку от Уанкабамбы. Писарро оказался в трудном положении. Он еще не знал и по-настоящему не понимал горных индейцев. Все сведения он получил из вторых рук. А у Писарро был практический склад ума, и, не обладая воображением, необходимым, чтобы начать и вести войну нервов, все же понимал, что ему придется вступать в контакт с правителем инков.

То, что де Сото сумел добраться до Кахаса через два с половиной дня, идя в гору, объясняется гораздо меньшими высотами северных склонов Перуанских Анд. Кроме того, перевал, по которому можно попасть в Сьерру, лежит лишь немногим выше пяти тысяч футов. Де Сото отсутствовал восемь суток. В Кахасе, который находился «в маленькой долине, окруженной горами», он встретил одного из посланных Атауальпой сборщиков податей. Этот чиновник сказал де Сото, что Куско лежит на юге, на расстоянии 30-дневного перехода по андскому тракту, и описал столицу инков. Местные индейцы сообщили, что приблизительно за год до появления де Сото Атауальпа покорил долину Кахаса, «наложив огромную дань и каждодневно учиняя жестокости». Здешним жителям приходилось не только платить подать натурой, но и отдавать своих сыновей и дочерей. Одно из крупнейших зданий в деревне было целиком отведено для женщин, которые пряли и ткали материю для воинов Атауальпы. При входе в деревню де Сото обнаружил нескольких индейцев, повешенных за ноги. В Уанкабамбе, расположенной в сутках пути от Кахаса, де Сото нашел «крепость, построенную из тесаных камней, самые крупные из которых были пяти или шести ладоней в ширину и пригнаны так плотно, что между ними, казалось, не было раствора». Это был первый увиденный испанцами образчик необыкновенного каменного зодчества андских индейцев, так как крепости на побережье были возведены с применением высушенных на солнце глиняных кирпичей, обмазанных илом.

Вернувшись, де Сото подтвердил, что Атауальпа все еще стоит со своим войском у горячих источников Кахамарки. Он привел с собой инкского чиновника, который получил указания приветствовать испанцев и пригласить их в гости в лагерь верховного Инки. Писарро принял приглашение, понимая тем не менее, что истинная цель у посла иная — разведать силы и намерения пришельцев. Писарро добился своего: он наладил связь с Инкой и был гораздо ближе к успеху, чем Кортес, когда послы Монтесумы встретили его на песчаных дюнах Сан-Хуан-де-Улуа. Принял он и посланные Атауальпой дары — два керамических ковша для возлияний, выполненных (возможно, не без умысла) в виде совершенно одинаковых крепостей; вышитые золотом и серебром ткани из шерсти ламы и, что самое любопытное,— духи, изготовленные из сушеного и толченого гусиного мяса. Затем он отправил посла восвояси, одарив его шапкой из багрового полотна, рубашкой и двумя стеклянными кубками и наказав передать правителю, что испанцы, исполняющие волю самого могущественного императора в мире, предлагают верховному Инке союз в борьбе против недругов.

Несмотря на сообщение де Сото о том, что горный тракт «хорошо вымощен и достаточно широк, чтобы по нему могли ехать бок о бок шесть всадников», Писарро не воспользовался дорогой через горы, а пошел на юг. Это странное решение можно объяснить лишь подражанием завоевательской манере Кортеса. Прежде чем ввести свой маленький отряд в горы, Писарро хотел заключить союз с индейцами. Этим же объясняется и четырехдневная задержка в Мотупе, которую иначе пришлось бы отнести за счет нерешительности, а это качество в характере Писарро отсутствовало напрочь.

Поход на юг оказался не из легких: трое суток — без воды, если не считать одного скудного колодца, и никаких поселений. Конкистадоры шли по краю пустыни, и там, где нанесенный ветром песок пустыни образовал вдоль кромки холмов огромные дюны, радовавшая глаз зелень леса тотчас же исчезла. Испанцы углубились в засушливый пояс, который простирается на сотни миль к югу вдоль всего перуанского побережья. Земля стала бурой. Слева простирались сухие бурые холмы и скалы, растрескавшиеся от жары; справа — чуть более светлая пустыня, в которой, будто острова в песчаном море, виднелись похожие на миражи скалы; впереди же в знойном мареве поблескивал инкский тракт. К концу третьих суток испанцы вышли на равнину, где некогда жили индейцы ольмос. Здесь стояла крепость, но каменные стены местами разрушились, цитадель была покинута, и воды тут тоже не оказалось.

Далее испанцы двинулись не торопясь. Они уже два дня шли по населенным долинам, на третий день пересекли сухую песчаную полосу и опять оказались в густонаселенной местности. Здесь их задержал разлив реки. Если предположить, что это река Лече, значит, Писарро использовал любую возможность, чтобы привлечь на свою сторону местное население, поскольку от Мотупе до Лече всего 25 миль. Брат Писарро, Эрнандо, переплыл разлившуюся реку с передовым отрядом, и хотя на дальнем берегу его приняли дружелюбно, он подверг пытке одного из вождей, чтобы получить от него точные сведения о намерениях Атауальпы. В итоге наутро он смог послать через реку весть о том, что армия Инки развернута тремя соединениями; одно стоит у подножий гор, второе — на перевале, третье — в Кахамарке.

Когда отряд перебрался через реку — а на это ушел почти весь день, поскольку лошади переправлялись вплавь, а обоз везли на плотах,— испанцев разместили в крепости, где ночевал Эрнандо Писарро.

После этой четырехдневной остановки Писарро начал поход всерьез. Он пересек реки Ламбайеку и Реке и, пройдя мимо горной дороги, которая тянется на северо-восток, двинулся дальше на юг. Через три дня он прибыл в Зане, откуда, как ему сказали, на Кахамарку идет прямая дорога. Сведения оказались верными, и Писарро покинул главную дорогу инков, свернув на восток и отправившись вдоль реки Зане, сквозь брешь в гряде холмов. Поскольку тогда испанцы не знали названий гор и ущелий и даже наименования индейских деревень записывали с великим трудом, неудивительно, что в немногочисленных отчетах о походе очень туманно говорится о выбранном маршруте. С некоторой долей определенности можно утверждать, что испанцы уклонились от ущелья реки Зане, свернув на юго-восток, в более узкое ущелье Нанчо. Это был самый прямой путь к цели.

Перевал, по описанию Хереса, был настолько крут, что местами приходилось подниматься по вырубленным ступеням. Писарро ушел вперед с 50 всадниками и 60 пехотинцами, чтобы разведать перевал и взять его штурмом, если он защищен. Но хоть там и была сильная крепость, Атауальпа оставил ворота в свое логово открытыми. Стоял такой холод, что лошади обморозились.

Писарро заночевал в деревне. На другой день он пошел вперед помедленнее, чтобы арьергард и обоз могли догнать его. Путь по-прежнему шел вверх, и на ночь весь отряд стал лагерем на вершине горы. Здесь Писарро приветствовали посланники Атауальпы, которые привели в подарок десять лам. Послы сообщили, что верховный Инка уже пять дней ждет испанцев в Кахамарке. Вероятно, они вкратце поведали ему и о войнах между Атауальпой и Уаскаром. Писарро, в свою очередь, как сообщают, произнес длинную речь, закончив ее такими словами: «Если Атауальпа желает войны, я буду воевать, как воевал против вождя на острове Сантьяго (Пуна) и вождя Тумбеса, и против всех, кто желал воевать со мной. Сам же я не нападаю и никого не притесняю, я бьюсь лишь тогда, когда бьются со мной».

Теперь, когда Писарро приближался к цели, обмен посланниками между армиями стал более оживленным. После долгого дневного перехода по горам испанцы очутились в деревушке, расположенной в долине. Здесь вождь, которого де Сото приводил в Заран, ждал Писарро с полудюжиной золотых кубков, из которых он предложил испанским капитанам испить чачи — индейской кукурузной водки. Вождю было приказано сопровождать гостей в Кахамарку. После еще одного дневного перехода Писарро решил сделать суточный привал, чтобы солдаты могли отдохнуть, дабы впоследствии справиться с трудностями, которые их ждут. Сюда вернулся посланник, отправленный Писарро из Тамбо-Реал. Он был в такой ярости от того, что Писарро оказывает гостеприимство послу Атауальпы (которого посланник считал лгуном и проходимцем), что бросился на беднягу и схватил его за уши. Оказывается, в лагере Атауальпы жизнь посланника Писарро подвергалась опасности; ему не давали пищи и, несмотря на то, что он был вождем, его не допустили к верховному Инке под тем предлогом, что правитель постится и никого не принимает. По словам индейца, Атауальпа «стоит на равнине возле Кахамарки боевым порядком. У него большая армия, а город — полностью опустел». После этого вождь посетил лагерь, где увидел шатры и толпы воинов, «готовых к бою». В ответ посол Атауальпы заявил, что город опустел из-за испанцев, для которых надо было освободить дома, а правитель вышел в чистое поле потому, что «такова его привычка с тех пор, как он начал войну». Здесь посол имел в виду войну против Уаскара. Подобно всем дипломатическим обменам, эта встреча повергла Писарро в растерянность еще большую, чем прежде.

Еще один дневной переход, и Писарро сблизился с войском Атауальпы. На ночь он разбил лагерь на травянистой равнине, утром выступил пораньше и задолго до полудня уже увидел самую, вероятно, красивую долину Андов. Однако красота эта сыграла роль декорации к страшному спектаклю, к жесточайшему акту агрессии.

Весь день испанцы шли по крутым склонам ущелья Нанчо, и весь день воины Атауальпы могли сделать с ними все, что хотели. Страдая от внезапного столкновения с высокогорьем, задыхаясь на перевале, конкистадоры были бы бессильны против тренированных воинов, которые могли напасть сверху и перебить их. Даже будь с ними индейские союзники, все равно испанцев остановили бы возле крепости на вершине, если бы ее кто-то защищал. И отряд Писарро был уязвим. В течение этой изнурительной недели Атауальпа мог уничтожить его в любой момент. Почему же он воздержался от этого?

Гарсиласо де ла Вега (Гарсиласо де ла Вега (по прозвищу Инка) — 1539—1616, историк и конкистадор, написал «Историю империи Инков».) утверждает, что Атауальпа исполнял завет своего отца, Уайна Капака, изреченный им на смертном одре, и цитирует слова, якобы сказанные последним истинным Инкой своим военным вождям:

«Отец наш Солнце открыл нам давным-давно, что править этой землей будем мы, инки, двенадцать родных сыновей его; и что потом новые, доселе незнакомые нам люди придут сюда. Они одержат победу и подчинят все царства наши своей империи, равно как и многие другие земли. Я думаю, что люди, пришедшие недавно по морю к нашим берегам, и есть те, о ком говорил отец наш Солнце. Это сильные, могучие люди, во всем превосходящие вас. Царствие двенадцати сыновей-инков закончится с концом моего правления. Посему заверяю вас, что люди эти вернутся вскоре после того, как я вас покину, и совершат то, что предсказал отец наш Солнце. Они покорят нашу империю и станут ее единственными владыками. Повелеваю вам повиноваться и служить им, ибо человек обязан служить тем, кто во всем выше его, ибо их закон будет лучше нашего, а оружие превзойдет ваше в мощи и неуязвимости. Пребудьте в мире. Отец мой Солнце призывает меня, и я отправляюсь к нему».

Гарсиласо — писатель с бурным воображением. Его мать была из племени инков, и попытки объяснить и оправдать способности индейцев отразить вторжение вполне естественны. Тем не менее, можно предположить, что Уайна Капака мучило то же чувство обреченности, какое в свое время испытывал Монтесума, и что он считал целесообразным предостеречь свой народ, внушить ему со смертного одра мысль о бесполезности борьбы с неизбежным. А если так, то он непременно должен был сделать это от имени бога — Солнца. «Весть об этом пророчестве,— продолжает Гарсиласо, — разнеслась по всему Перу».

Ученым еще предстоит разобраться в том, как Писарро с его малочисленным отрядом сумел повергнуть во прах огромную империю. Необходимо глубоко изучить и историю возникновения империи инков, верования и культуру этого индейского народа и прежде всего — слабость его общественного устройства и абсолютной монархии, при которой все слепо подчинялось воле «отца» — верховного Инки.

Перевел с английского А. Шаров

(обратно)

«Гора Афон, гора Святая…»

Колыбель монашества в российском понимании — Афон, гористый полуостров в Эгейском море. Русский человек всегда связывал с Афоном самое свое святое, недаром эпическим стал псалом: «Гора Афон, гора Святая, не знаю я твоих красот и твоего земного рая, и под тобой шумящих вод». Российским монашеством расцвел Афон в XIX веке.

После революции связь с Россией оборвалась. Несколько русских монахов остались доживать свой век, другие уехали. Русские монастыри захирели, число насельников сократилось до катастрофического минимума. Когда в середине XX века Русская Православная Церковь обратилась к Афону, а вернее, когда ей это было позволено, в самом большом Пантелеймоновском монастыре осталось 7 монахов, да и то немощных. Все рушилось, пожар уничтожил здание гостиницы, бушевал в библиотеке, многие книжные сокровища пропали. Скиты, насчитывавшие тысячи монахов, пришли в совершенный упадок, когда вымерли или ушли из них последние русские. Сейчас в Пантелеймоновском русском монастыре около сорока монахов, хотя разместить он может тысячи.

Нынешний настоятель Пантелеймоновского монастыря архимандрит Иеремия — истинный монах, ранее подвизался в Одесском Успенском монастыре. Статут Пантелеймоновского монастыря особенный. Его монахи автоматически из российских граждан становятся подданными Греции. Подчиняются они духовной власти кинота, монашеского совета полуострова, в котором имеются представители всех афонских монастырей, а также Константинопольскому Патриарху. Русские монахи стараются не терять своей связи с Родиной, однако жизнью своей показывают, что Афон их последний удел. Редкие посещения Афона паломническими группами Русской Православной Церкви вносят разнообразие в размеренный, сложившийся веками уклад монастырской жизни, где отсчет времени ведется по солнцу и, когда стемнеет, часы Афона показывают 12 часов ночи. Даже обычному течению времени не подвластна жизнь на Афоне.

Заезжают на Афон и научные экспедиции Русской Православной Церкви и Академии наук, но их мало.

Когда мне довелось молиться на Афоне, нашу паломническую группу на пристани встречал сам настоятель монастыря. Вечерело, когда мы прибыли на пристань, быстро спустилась ночь, уже при свете фонарей мы разглядели стройную фигуру семидесятилетнего старца, с юношеской живостью спешащего к нам. Отец Иеремия со всеми облобызался и тотчас стал распоряжаться багажом, который свалили на безлюдной небольшой пристани. Темно и ветрено — был конец ноября. Ветер вскоре настолько усилился, что море закипело, и о каком-либо путешествии по нему не могло быть и речи. Приходилось думать о ночлеге. Уладив все дела с частной гостиницей, отец Иеремия пригласил нас в портовую таверну, где нам предложили греческую еду: сыр, маслины, травы, фасолевую похлебку.

Ранним утром мы двинулись на причал, но никто из капитанов не рисковал плыть по бушующему морю. Отцу Иеремии все было нипочем, и он уговорил одного грека доставить нас на Афон. Качало так, что мы с трудом перепрыгнули с причала на небольшое суденышко. Неберусь описывать этот недолгий морской переход, где все смешалось: волны, небо, ветер. Наш корабль зарывался носом в пучину, карабкался вновь на гребень волн, брызги которых летели во внутреннее помещение. Вода смывала все с палубы. Однако отец Иеремия безмятежно вел разговор с одним из сопровождавших его монахов. Когда мы пришвартовывались к афонской пристани Дафни, буря иссякла. Афон как будто испытал наше стремление к нему.

И вот перед нами легендарный, воспетый пиитами разных стран и народов полуостров, куда не ступала женская нога. Говорят, когда во главе министерства, ведавшего в Греции всем просвещением, в том числе и опекавшего религиозные культы, стала женщина, то она попыталась нарушить эту многовековую традицию, но безуспешно. Зарубежная корреспондентка, переодевшись мужчиной, прибыла на Афон, однако была разоблачена и судима. И животные на полуострове — только самцы. Много муляшек (так называют на Афоне мулов), которые выполняют основную тяжелую работу. Но теперь в монастырях появились тракторы, свои электростанции, правда, в русском монастыре электричества пока нет, в кельях керосиновые лампы, свечи — в храмах.

Чинно нас встречали в афонском ареопаге — собрался весь синклит кинота. Выпили традиционную чашечку крепчайшего кофе, стакан холодной ключевой воды, попробовали миндаль, поданный на тарелочках. Неспешный разговор. Официальный прием окончен.

Большинство монахов Пантелеймоновского монастыря — практики, среди них нет эрудитов-схоластов. Молитва и труд физический — вот основное, что поддерживает их дух. Этот дух зиждется на глубокой преданности отеческой вере. Не прейди, не преступи ни йоты не только в догматах, но и во всех обрядовых постановлениях.

Во время чтения кафизм («кафизо» — по-гречески сидеть) в русском монастыре все сидят в высоких монашеских седалищах, где можно положить руки на подлокотники. Наше чтение монотонно. У греков своего рода декламация. Даже не зная языка, начинаешь сначала улавливать отдельные слова, фразы и, кажется, постигаешь весь смысл, до того завораживает красота звучания. Приходят в движение все потенциальные силы разума.

— Что он читает? — спросил я было в начале чтения, околдованный музыкой слов, голоса, дикции, глубокого личностного выражения; но через несколько фраз сам дошел до понимания. Так блестящий некогда профессор Афинского университета, седобородый стройный красавец старец-монах читал духовную поэму — кафизмы. Что за прелесть греческий язык, подумалось мне. Недаром Владимировы послы не знали, где они находятся: на земле или на небе, когда были на богослужении в Константиновой Софии, потому что одним из компонентов службы был язык древних ромеев — греков.

С лихвой окупает себя русский монах на Афоне в самоотверженном героическом труде. Сам семидесятилетний настоятель, обвязавшись простой веревкой, на высоте нескольких десятков метров, безо всякой страховки, красит соборные купола. Не иначе как крылья Ангела-Хранителя держат его и еще одного монаха-помощника.

Русские монахи на Афоне трудятся физически в поздние дневные часы, ночь отдана молитвенному деланию, и полуночница — не абстрактное понятие. Она совершается ночью, и слова: «Слава Тебе, показавшему нам свет»,— произносятся с первыми лучами солнца. Вся ночь в молитвенном бдении, литургия завершается при солнечном свете. Громадный собор пуст, мерцают лампады, трепетно горят свечи на клиросе. После службы — трапеза. Несколько часов отдыха, и каждый отправляется на послушание без напоминания и принуждения.

Истово молятся монахи еженощно. Прочитываются ими целые фолианты поминаний, за каждым именем живой или покойный человек, и многие из них записаны на вечное поминовение. Я твердо знаю, что отец Иеремия поминает и мое имя с именем близких мне людей — он обещал, а свое обещание он держит.

Приливы и отливы образованных греческих монахов на Афон были всегда, как и в беспокойном Эгейском море. Говорят, что за последнее время многие юноши, получив первоклассное, по греческим меркам, духовное образование, пришли на Афон. Я видел некоторых из них, но такие не полезут на купола соборов.

Афонская келлия — это не российская келья для одного монаха, а целое братство, вдали от монастырей, лавр. В нем могло состоять до 60 монахов. Монахи, желающие еще большего уединения, жили в коливах (пещерах, хижинах), их и самих звали коливами. Среди небольшого числа нынешних русских монахов осталось несколько верных этому искусу.

Особо остался в памяти Старый Руссик. Он находится недалеко от нынешнего Пантелеймоновского монастыря в небольшой долине, окруженной горами. В Старом Руссике с XII до конца XVIII века подвизались русские иноки-святогорцы.

Храм в честь св. великомученика Пантелеймона в Руссике имеет такую историю. Во время работ по уборке развалин древней церкви была найдена икона с изображением великомученика Пантелеймона. В левой руке святой держал свиток с надписью: «Друзья мои! Потщитеся, и не напрасен будет труд ваш». Эти слова стали заветом для возобновляемой обители.

Возле громадного, величественного храма, украсившего бы любой город России, нас никто не встретил. Иеродиакон Пахомий, живущий неподалеку, куда-то удалился. Ключ от храма мы нашли в расщелине мраморных ступеней. Почему-то время тронуло только эти ступени. Открываются врата, и мы вступаем в храм, весь сверкающий красками и золотом резного иконостаса. Впечатление, словно от освященной только вчера церкви, настолько свежи краски святогорских иконописцев, и так играет золото на нимбах святых, что иконостас слепит глаза. В солнечном сиянии паутина на некоторых изображениях кажется патиной, и я ловлю себя на мысли, что и лица некоторых встретившихся нам русских святогорцев покрыты духовной патиной, на них пал налет намоленности Святой Горы. Какая же насыщенность духовностью и святостью в этих местах! На Афоне явственно ощущаешь концентрацию молитвы, она почти материализуется. Ты чувствуешь, что прикасаешься к безграничной Истине. Жаль, что иногда стараются это приближающееся к Духу состояние заземлить. Не надо уводить человека от присущего ему стремления воспарить.

Высоко духовное интернациональное братство Афона. Побывав в болгарском и сербском афонских монастырях, близких нам по славянскому началу, ощущаешь такое же доброе отношение со стороны братии и греческих монастырей. Например, монастырь Симона-Петра, он расположен на крутой горе, подъем на нее поистине тяжел. Это и навевало мне мысль «через трудности к действительному единению душ». Основателем монастыря является преподобный Симон, отчего и название монастыря Симона-Петра, то есть камень Симона. Сохранилась пещера, в которой в XII веке подвизался преподобный основатель.

Несмотря на то, что мы заранее не смогли предупредить насельников о своем прибытии, нас встречали радушно. Среди встречавших было много молодых и убеленных сединой монахов. С горной вершины, на которой расположен монастырь, открывалась ширь моря, совсем близко небо, а еще ближе — Большой Афон и Афоник, главные вершины афонских гор.

Обычно по ночам мы молились в русском святом Пантелеймоновском монастыре, а днем посещали другие монастыри Афона. Их 20 — все за недельное пребывание на Афоне не посетишь. Сам Афон — часть Халкидонского полуострова до 80 километров в длину и 15—20 километров в ширину. Горы, ущелья и пропасти — всего этого в избытке на Афоне, богатом растительностью.

Думаю, что альпинисты испытывают высшее человеческое наслаждение. Покоряя вершины, они рискуют жизнью, но, видимо, то, что испытывает человек, поднявшись ввысь к небу, в то же время не отторгнув прах земли, помогает ему отдаленно почувствовать надмирное бытие.

Говоря о международном братстве, вспомним о Иоанне Русском, мощи которого покоятся на острове Эвбея в городе Неопрокопионе. Русский святой был забыт на родине, но феномен духа не очерчен географическими границами. Ушедший из России безвестным Иваном, он вернулся туда через несколько столетий св. Иоанном Русским.

Св. Иоанн Русский считается целителем моральных и психических недугов и покровителем молодежи. Святой вносит немалую лепту в укрепление тех братских отношений, которые существуют между молодыми русскими и греческими монахами, и собирает к себе много тысяч паломников.

В одну из ночей молитвенного нашего пребывания на Афоне я почувствовал необычайный подъем, показалось ощутимо прикосновение к высшему началу, стало легко и свободно. В кондаке службы Афонским преподобным говорится: «Онебесившие гору сию, и показавшие в ней житие ангельское». Какое звучание и глубокий внутренний смысл! И еще показалось, что теорию о ноосфере академика Вернадского можно дополнить. Если есть озоновая дыра над Антарктидой, то почему не быть вулканам особого начала, выбрасывающим энергию доброго духа? И тогда — это прежде всего Афон.

Один из великолепных одесских иерархов Архиепископ Никанор (Бровкович) сказал о св. Афоне: «Святой Афон учит весь мир православной своей живой верой, своими подвигами, своей непрестанной молитвой — славословия, прошения и благодарения Богу. Всякий монастырь на Афоне — это свеча, горящая перед Богом чистейшим пламенем молитвы, подвижничества и духовной чистоты, а вся гора Афон, с сонмом святых храмов и обителей, являет в себе на земле отражение небесного свода с его мириадами светил, являет в себе один слитный, немеркнущий в продолжение веков и тысячелетий для всего христианского мира светоч».

Протоиерей Александр Кравченко, ректор Одесской духовной семинарии Афон

(обратно)

В краю вечных туманов

Виндхук, столица Намибии, с широкими улицами, бесшумными автомобилями, стеклянными витринами, супермаркетами и фастфудами похож на провинциальный американский город. Здесь мирно сосуществуют черные и белые, в садах блестит изумрудно-зеленая трава, повсюду множество цветов, и главное — не жарко, сказывается, что город находится на высоте 1650 метров над уровнем моря. Лишь подняв глаза к яркому безоблачному небу, начинаешь в конце концов понимать, что ты действительно в Африке.

Жаркое дыхание Черного континента ощущаешь, как только оказываешься в окружении саванны, среди выжженной беспощадным солнцем травы, одиноких акаций, наполовину укутанных огромными гнездами неведомых птиц.

В Намибии немногочисленные города разбросаны, как островки, в бесконечном пространстве, то поросшем кустарником, то всхолмленном горами, отделяющими пустыню от океана. Океан обрушивает холодные волны на крутые берега, которые из-за частых туманов и вызванных ими бесчисленных кораблекрушений снискали себе дурную славу и недоброе имя — Берег Скелетов.

Здесь и по сей день волны яростно накатываются на проржавевшие останки кораблей, выбрасывают на песок кости ушастых тюленей, китов и большие фиолетовые раковины. Мягкая белая пена на линии прибоя — это планктон, которым питаются крупные лангусты и множество рыб, привлеченных феноменом вечно бурлящей воды, выносящей на поверхность прозрачные массы из глубоководья.

Китовой кости так много, что в Свакопмунде, Уолфиш-Бее и Тора-Бее ее используют как изгороди. Песок здесь весьма разнообразен по цвету. Он может быть розово-лиловым там, где многовековые усилия волн раздробили аметистовые скалы, золотым в местах, где дюны спускаются к самому морю, темным и даже черным — где соприкасается с массами гранита и базальта, и хрустально прозрачным по соседству с кварцитами.

Для того чтобы составить себе впечатление о Намибии, превышающей в три раза Италию по площади, и с населением всего в 1 миллион 200 тысяч человек, надо запастись спальным мешком, сесть на вездеход и отправиться в путь. Дороги постепенно превратятся в проселки, затем станут едва различимы в сухой траве, а потом и исчезнут вообще, когда начнутся горные участки или же зазеленеет иссушенная солнцем саванна.

Выехав из города, натыкаешься на убогие хижины пастухов-кочевников овамбо, которые все еще одеваются в юбочки из козьих шкур и говорят на непонятном языке (Язык овамбо принадлежит к группе языков банту.). Все белые в этой местности живут уединенно на огромных фермах, где деревья прикрывают дом хозяина от палящего солнца. Сбоку от дома — непременный артезианский колодец, а вокруг — открытые солнцу белые кубы батрацких жилищ, в маленьких двориках которых копаются в земле куры и бродят козы.

К югу, вплоть до Ориндж Маут, устья Оранжевой реки, весь берег обнесен изгородью, на берегу и в самом городе живут 8 тысяч человек, которые состоят на службе в концерне «Де Бирс». Ежедневно люди выкапывают 15 тысяч тонн грунта, по 300 лир (около 15 коп.— Прим. пер.) за тонну. И все для того, чтобы потом из этой массы добывать алмазы, окруженные ореолом таинственности «камушки».

В городе с лужайками в английском стиле, с шикарными ресторанами, где ужинают при свечах, со школами, больницами, чувствуешь себя как в тюрьме — за увитой цветами изгородью скрывается двойной забор. Для того чтобы выехать отсюда, надо преодолеть 80 километров пустыни, то и дело предъявляя свой пропуск на расставленных повсюду КПП. Алмазы нужно охранять.

В Фиш-Ривер-Кэньон чувствуешь себя как в Колорадо. Розовеют на закате скалы, угрожающе выглядят погруженные в темноту ущелья. Не случайно здесь запрещено ходить без специального разрешения и без проводника — это место не для прогулок. Тут водятся гепарды, змеи, скорпионы. Но самое страшное — это расстояния: заблудишься — погибнешь.

На дне каньона лентой вьется ручеек, который внезапно может стать потоком, а потом и пенящейся бурлящей рекой, а потом вновь превратиться в ручеек. Он проделал себе проход в этих скалах несколько тысячелетий тому назад, яростно прорыл их, создав себе извилистое ложе между нависающими 500-метровыми стенами. Наверху дует сильный ветер. Есть отдельные кусты, которые выдерживают его напор и даже умудряются внедрить свои корни меж камней. Но это только в тех местах, где есть хоть немного пыли, которую и землей-то не назовешь.

Кусты кажутся серыми и невыразительными, но, лишь солнце выглянет, они становятся розовыми, как цветки мальвы, и ничего, что ветки у них голые, кривые, без листьев и без цветов. Они напоминают прованскую лаванду, и ты начинаешь понимать, что, оказавшись в Провансе, будешь с ностальгией вспоминать здешние кусты.

Ночь в Намибии ждешь как праздника. Звезды, раскинувшиеся до самого горизонта, распространяют слабый свет, а Южный Крест кажется совсем близким. Как хорошо, что «Де Бирс» не может изрыть своими ужасными ковшами и гусеницами небо и Млечный Путь. Однако ночью холодно. Спального мешка явно не хватает, а поролоновый матрасик так тонок, что спиной чувствуешь камни и даже крупные бархатистые стручки, опавшие с соседней акации.

Вчера видели дерево мопани с листьями в форме бабочки и колючий кустарник нара с крупными сладкими и сочными плодами, которые, созревая, трескаются. В стремлении полакомиться ими мы соперничаем с пустынными животными.

Нам встречаются женщины гереро. Они по сей день одеваются так, как одевались первые прибывшие сюда немецкие колонистки. В начале века из 80 тысяч гереро, восставших против германского владычества и конфискации лучших земель, 65 тысяч были убиты: об этой бойне решили забыть, а женщины продолжают носить длинные, одеваемые одна на другую, юбки, создавая из них самые немыслимые цветовые сочетания, и узкие блузки с длинными рукавами. На голове у них тюрбан, концы которого скручены на лбу в широкий жгут. Это придает еще большую внушительность их монументальным фигурам.

Для такой жары мне показалось такое одеяние не совсем удобным.

Лунные горы в глубине Берега Скелетов приглашают посетить еще одну пустынную зону, где растет одно из самых древних на земле деревьев — вельвичия мирабилис. Полтора тысячелетия ее длинные кожистые, обтрепанные раскаленным песком листья впитывают приносимую ежедневными туманами влагу.

Национальный парк Этоша один из самых крупных в Африке. На территории, равной по площади Швейцарии, бегают, скачут, ползают, прячутся десятки видов копытных, хищников, грызунов... Нарушают природный ритм только люди, белые люди — самые жестокие хищники. Это они, как зверей, вплоть до 30-х годов преследовали бушменов сан, из которых выжили лишь те, кто скрылся в самых недоступных местах.

И все же земля Намибии живет надеждами. Надеждами на то, что люди научатся ладить между собой, добьются гармонии во взаимоотношении с природой.

Яцек Палкевич, итальянский путешественник — специально для «Вокруг света» Перевел с итальянского Алексей Ларионов

(обратно)

Она звалась «Софией»?

В зеркальной воде Ладоги отражалось небо, и по заливу, будто лодки под парусами, плыли облака; они, как и все в этом мире, неторопливо двигались в реку времени — в историю или небытие. На Ладогу я попал случайно, с экскурсией. Но, по-моему, нет ничего более скучного, как ходить в группе, слушать монотонный голос экскурсовода, смотреть на безразличные лица людей, для многих из которых древний Валаамский монастырь — лишь повод погулять ночь на прекрасном теплоходе. Собственно, смотреть в бывшем монастыре давно уже нечего — кругом безрадостное запустение и людская скорбь. Увы.

Так, бродя по острову, я и подошел к заливу, где увидел облака на зеркальной воде, там же увидел уткнувшиеся в берег три полузатонувших судна. Два маленьких и одно большое. «Отслужили свой век»,— подумал я и хотел было идти дальше, но почему-то остановился.

Забраться на палубу большого судна труда не составило. Доски еще не прогнили. Однако все, что оказалось по силам местным «богатырям» сломать, сломали. Никаких надстроек не сохранилось. Разобрали бы и палубу, но просто так толстые корабельные доски не отдерешь, а каких-то, кроме лома и топора, приспособлений на острове нет. Поэтому бросили судно умирать, каким оно есть — полуразрушенным, наполовину затопленным.

«Крепко строили старые корабелы»,— подумал я и решил узнать, как называлось судно. Свесился через борт, пытаясь найти следы надписи. Тщетно. На другом борту — тоже. И корма была безмолвна: сколько ни скреб ржавчину — ничего. Время надежно стерло буквы.

Тогда я обратил внимание на обшивку, на мощную железную броню... Странно, на озерных судах броня вроде бы и не нужна. Конечно, Ладога — море-озеро, штормы здесь ничуть не хуже морских, но зачем железная защита? Не ледокол же.

Спуститься в трюм мешала осенняя вода. Впрочем, там не могло быть ничего интересного. Ни паровой машины, ни кают. В проломах палубы проглядывали лишь перегородки, тоже мощные, основательные: перед ними время и люди оказались бессильными...

Не могу утверждать, что находка на берегу мне запомнилась или, больше того,— что я ее искал. Нет. Но все-таки что-то осело в душе от этой непредвиденной, грустной встречи. Захотелось узнать, откуда морское судно, как оно оказалось на Валааме. И помог в этом случай.

Я готовил статью о великом шведском путешественнике Нильсе Адольфе Эрике Норденшельде, и возникла необходимость в консультации у бывшего начальника Главсевморпути, ныне покойного Василия Федотовича Бурханова, большого знатока истории освоения Севера. Он-то и вспомнил о бумагах, которые хранились в его домашнем архиве.

Вскоре небольшая коричневатая папка оказалась в моих руках, а вместе с ней и история, которую я хочу рассказать. Естественно, историю эту дополнили другие материалы, которые я разыскал в архивах и старинных книгах.

В XIX веке имя Норденшельда гремело не только в Швеции. Этот путешественник, кстати, выходец из России, после удачной экспедиции на Шпицберген, по существу, «закрыл» эпоху географических открытий в Европе: до него ледяной архипелаг на картах помечался лишь белым расплывчатым пятном.

Однако «заветной мечтой» его жизни, так он сам не раз говорил, был проход к Северному полюсу. Но прежде чем рассказать о том, как не осуществилась эта мечта, нужно объяснить, почему она и не могла осуществиться.

Любопытно, что вплоть до XIX века жила в научных кругах ошибка, сделанная Михаиле Васильевичем Ломоносовым на основе его детских наблюдений и последующих умозаключений. Ученый доказывал, будто Северный полюс — это свободная ото льда акватория. А арктический лед якобы речного происхождения — его весной выносят в океан реки.

Современники Ломоносова полагали, что льдообразование на море вообще невозможно. Любому сомневающемуся предлагали простейший опыт: если соляной раствор выставить на мороз, он не замерзнет. В крайнем случае покроется тонкой коркой льда. А раз вода в море тоже соленая, о каком льдообразовании речь?

Вроде бы все логично... И, следуя этой логике, первая русская экспедиция В. Я. Чичагова отправилась от Шпицбергена искать проход к Берингову проливу. Шел 1764 год.

В Адмиралтейств-коллегий не было и сомнений в наличии прохода, ведь его существование доказывал сам Ломоносов, который писал: «...в отдалении от берегов сибирских, на пять и семь сот верст, Сибирский океан в летние месяцы от таких льдов свободен, кои бы препятствовали корабельному ходу».

Мысли Ломоносова дополнял и неизвестный автор документа, составленного, судя по всему, во времена царствования Алексея Михайловича и озаглавленного «Описание, чего ради невозможно от Архангельского города морем проходити в Китайское государство и оттоле к Восточной Индии». Там, в частности, есть такие слова: «Пишут же землеписатели, что буде кто не близ берега морем, но далеко в акиане плавати будет, может пройти в Китай...»

Интересная деталь — хоть экспедиция В. Я. Чичагова и не удалась, но все материалы о ней прочно и надолго осели на полках архивов, их не опубликовали. Даже сам факт этой экспедиции долго оставался секретным. Завеса секретности была и в XIX веке. Вот почему Норденшельд так настаивал на обнародовании всех журналов русских полярных экспедиций без каких-либо изъятий текста.

Поиск кратчайшего пути через полюс в Китай предпринимали и в XIX веке. Вероятнее всего, этим объясняется благосклонность короля Швеции, который предоставил Норденшельду один из первых в мире пароходов — «Софию», под командованием капитана Оттера. Помощником капитана пригласили молодого А. Л. Паландера, которому впоследствии суждено было стать командиром легендарной «Беги» и разделить с Норденшельдом славу первопроходца Северного морского пути.

Судя по данным морского кадастра, «София» имела 41 метр длины и 7 метров ширины. Ее паровая машина — 270 индикаторных лошадиных сил. Судно внешне походило на бригантину, хорошо оснащенную парусами.

Теперь можно лишь догадываться, как ходила «София», сколько переполоха наделала она в далеких северных портах — все-таки невиданное по тем временам достижение науки и техники.

Внутри пароход был очень комфортабельным: семь кают по две койки в каждой, салон на корме, помещение для команды — все это являло собой если не роскошь, то по крайней мере что-то невиданное для полярных судов, которые обычно строились с минимумом удобств.

Однако когда об экспедиции Норденшельда к Северному полюсу узнал конструктор и строитель «Софии» Отто Карлсунд, он высказался скептически: его пароход вовсе не ледокол. И тем не менее экспедиция состоялась. Все расходы на ее оснащение поделили король Швеции и гетеборгский меценат Оскар Диксон, с благословения которого потом прошли все экспедиции Норденшельда.

20 июля 1868 года «София» покинула порт Тромсе, взяв курс на север... Норденшельду удалось дойти только до Шпицбергена, тем не менее в своем кратком донесении, которое он отправил с попутным судном, результаты экспедиции оценивались весьма высоко.

«Добытые по настоящее число результаты превосходят мои ожидания. Правда, что касается географии, то мы не открыли ни новых материков, ни неизвестных еще островов. Впрочем, это и не входило в план первой половины нашей экспедиции, ныне завершенной...»

«Не открыли», «не входило» — эти слова следовало бы читать «пока не открыли, но надеемся открыть» во второй половине экспедиции, которая только начиналась, если иметь в виду поиск прохода через Северный полюс к Берингову проливу. Не случайно же к Шпицбергену, где стояла «София», высылали из Швеции транспорты с углем.

Вплоть до 4 октября продолжалась вторая половина экспедиции — «София» рвалась на север, пока в роковую ночь не встала, сотрясясь от удара. Льдина остановила судно. Весь экипаж до утра, стоя в обжигающей воде, спасал погибающую «Софию». Случилось это на 81°42" северной широты. Так далеко на север тогда еще не заходило ни одно судно в мире.

Пришлось срочно поворачивать на юг. По пути, уже в Норвежском море, шторм едва окончательно не решил судьбу «Софии», напоминавшей огромную плавающую льдину с черной трубой. Обледеневшая, израненная, она долго была игрушкой волн. Наконец 20 октября 1868 года капитан Оттер приказал отдать якорь — экспедиция вернулась в порт Тромсе.

Норденшельд признал, что его милая «София», к сожалению, недостаточно сильна для тех задач, о выполнении которых он мечтал. Следующие экспедиции он уже совершал на более мощных судах...

А «София»? В Арктику она уже больше не ходила, район ее плавания ограничивался водами Балтийского моря. Однако с каждым годом акватория все сужалась и сужалась. В начале XX века она оказалась на Ладоге, где долго служила как рыболовное судно-база.

В 1930 году «Софию» приобрели монахи Валаамского монастыря, и вряд ли кто из них, с опаской взойдя на борт, догадывался о том, что эта старая, разбитая посудина была когда-то гордостью полярного флота, что она штурмовала льды у берегов Шпицбергена и Гренландии, пробивалась к Северному полюсу...

Вместе с историей Ладоги, с богатой на события жизнью Валаама жила теперь «София». Монахи, как известно, не приняли Советской власти, острова отошли к Финляндии. В тихой монастырской обители тогда все чаще слышалась финская и английская речь. И разговоры велись не только на религиозные темы.

На Валааме разместили лагерь смерти для финских политзаключенных. Пытки, расстрелы соседствовали с молитвами и философскими беседами. Люди генерала Юденича темными ночами приплывали на Валаам и уплывали с него на свои тайные операции. Доставляла их «София».

В 30-е годы на одном из островов работала разведывательная школа, в которой готовили диверсантов для заброски в Россию...

Зимой 1940 года, в лютый морозный день, красный флаг взметнулся над Валаамом. Острова стали советскими. Бывшие хозяева «Софии» бежали, бросив уже ненужное судно у замерзших причалов. До лета так ипростоял пароход, связанный канатом с осиротелым берегом.

Потом на острова пришли новые люди, и после недолгого ремонта «София» вновь вышла в плавание.

Вскоре пароход передали в школу юнг, которую открыли на Валааме, видимо, в помещении бывшей разведшколы. Но спокойные учебные плавания, в которых ребята постигали азы морского дела, продолжались недолго. Уже в следующую навигацию юнги приняли боевое крещение. Учеба сменилась войной. Перед «Софией» рвались настоящие бомбы, свистели настоящие пули и снаряды, когда юнги переправляли через Ладогу части отступающей 7-й армии.

С тех пор старая «София» стала работать на Дороге жизни, помогая Ленинграду в дни блокады.

После освобождения города на Неве, в последнюю военную весну, «София» вновь сменила профессию — ее переоборудовали в рыбацкий сейнер. Но суда, как и люди, стареют незаметно, а обнаруживается это сразу, вдруг... Без музыки, без торжественных речей старый пароход завели в тихую гавань, где он, думается мне, стоит и по сей день.

...Если бы я знал тогда, на полузатонувшем безымянном судне, что по этой палубе, возможно, ходил в меховом костюме Норденшельд! Или — что здесь собирались монахи перед выходом на причал монастыря. Или — что в трюме прятались заключенные и диверсанты. Или — что складывали штабелями грузы для голодающих блокадников... Не знаю, изменилось бы что? Наверное, нет. Так уж повелось: «Что имеем, не храним...»

Неужели «София» окончательно погибла?

Может быть, откликнутся ценители старины из Швеции? Может быть, удастся совместными усилиями восстановить памятник не только техники XIX века, но и техники XXI века. Я не оговорился. Новая «София», вполне возможно, станет прообразом судна будущего. Именно будущего: она с двумя двигателями — паровым и ветряным, экологически чистым.

Сейчас на морских дорогах уже появились танкеры, сухогрузы, двигатели которых «усилены» парусной системой. Но ведь такой же была и «София»!

Вполне возможно, найдутся и другие самые неожиданные повороты в долгой судьбе старейшего парохода. Музей, испытательное судно, что еще?..

Но прежде надо убедиться наверняка, что брошенный в бухте полуразвалившийся корабль, который я видел, есть именно та «София». История, приведенная выше, как мне кажется, подтверждает это. И все-таки... Надо убедиться. Поэтому редакция решила совместно с Музеем морского флота организовать экспедицию на Валаам.

В нашем поиске могут помочь и читатели. Хорошо бы записать рассказы юнг, живших на Валааме. Живы монахи — хранители памяти Валаамского монастыря. Живы наверняка и другие участники описываемых событий. Вот бы узнать о них. А от них — о «Софии».

Мурад Аджиев

(обратно)

Клубничные поляны Юлиса

Казалось, город никогда не кончится. Сине-бело-красный вагончик PEP (наземное метро) давно пересек кольцевую автомагистраль вокруг Парижа — официальную границу французской столицы, и катил на юг, а за окном по-прежнему громоздились высотные дома и небольшие виллы, пространство между которыми прорезали дороги и дорожки. Мелькали за окном станции с названиями городков и населенных пунктов, прилепившихся к Парижу, как ракушки к океанскому лайнеру. Похоже, все вокруг было застроено, огорожено, заасфальтировано. Париж, словно гигантский электромагнит, удерживал в своем сверхсильном поле города, людей, машины, поезда...

Я ехал в Юлис, небольшой городок в 30 километрах от Парижа, к своему старому знакомому Бертрану, с которым мы не виделись 18 лет, со времени его первой и единственной поездки в СССР. Начало семидесятых характеризовалось потеплением советско-французских отношений, и у французов было модно проводить отпуск в экзотической стране — СССР, чьи успехи виделись невероятно масштабными, а проживание было сказочно дешевое. Модным стало изучать русский язык, и для любителей русского поездка обходилась еще дешевле — курсы языка получали дотации от Общества дружбы СССР — Франция. Этим тогда и воспользовалась мать Бертрана, Мариша, решив приобщить детей к русской культуре. Вместе с Бертраном она привезла с собой дочь Беатрису.

Бертрану шел девятнадцатый год, он готовился к службе в армии, и потому, наверное, ему было не до курсов и вообще не до русского языка. Все его время делилось между настольным теннисом и фотографией. Поэтому и запомнил его голубоглазого, что вовсе не характерно для темноволосого француза, с фотоаппаратом в одной руке и теннисной ракеткой — в другой. Даже когда мы просто гуляли по Москве, Бертран брал с собой ракетку, а в сумке у него обязательно валялось несколько теннисных шариков на всякий случай. Беатриса отлично рисовала. Мариша шутила порой, что по точности изображения рисунки Беатрисы превосходят фотографии Бертрана. Тот вяло возражал, понимая, конечно, что двух женщин переспорить невозможно.

Поезд остановился на станции Бюрсюр-Иветт, я нажал красную кнопку на двери и с группой студентов вышел на мокрую от дождя платформу. Красные и черные черепичные крыши, тихие тенистые садики, каменные старинные заборы, увитые плющом,— от Бюра веяло спокойствием, неторопливостью, он весь был преисполнен чувства собственного достоинства.

Бертран, как и договаривались, ждал меня на привокзальной стоянке. Чтобы избежать пробок на автодорогах и парижских заторов, многие французы, особенно из пригородов, предпочитают оставлять личный транспорт у ближайшей станции и дальше держат путь на общественном. Бертран на вид совсем не изменился. Такой же худой, с такими же радостными, светящимися голубыми глазами. Однако радость в них сразу погасла, когда я спросил у него о Беатрисе.

Ну как я мог знать о трагедии, которая произошла?! Оказывается, Беатриса повесилась два года назад, после возвращения из Америки. Она поехала за океан изучать английский, или правильнее теперь говорить, американский язык и продолжать совершенствовать себя как художник по эмали. Учеба шла успешно, и во Францию Беатриса приехала уже вполне сформировавшимся мастером, но вот беда — она стала употреблять наркотики. Там, в Америке, в окружении молодежи, балующейся кокаином и гашишем, она не была чужой. Но, вернувшись во Францию, в семью, где не пьют даже пива, Беатриса ощутила себя белой вороной. Она стеснялась своего пагубного пристрастия, часто убегала из дому, но пересилить себя не смогла и решила расстаться с жизнью.

— Талантливая у меня сестренка была,— вздохнул Бертран.— Я думал, мать не переживет этого. А теперь еще и брат Давид туда же, колоться стал. Только благодаря матери он и держится, но уж его-то мать не упустит.

Мы медленно поднимались по склону, поросшему куманикой, затем прошли небольшим парком, и перед нами вырос, словно из-под земли, современный город. Небо прояснилось, и многоэтажные дома играли серебром мокрых стекол, радуясь наступившему после дождя затишью.

— Ну вот мы и дома. Патриция приготовила ужин,— сказал Бертран уже в лифте.— Не знаю, как ты, а мне всегда, когда идет дождь и на улице сыро, есть хочется. Сейчас сезон для устриц, в октябре они самые жирные и вкусные.

При упоминании об устрицах мне стало тоскливо. В сырую погоду обычно хочется горячего борща, а не осклизлых, холодных, пусть и деликатесных, моллюсков.

Жил Бертран и его жена, по нашим понятиям, шикарно: на двоих — большая четырехкомнатная квартира с кухней, прихожей, огромной ванной, чуланчиками и темными комнатками. Правда, мебели в квартире почти не было — сказывался недавний переезд, но зато всякой техники было навалом — от компьютера до автоматической стиральной машины. Однако хозяевам этого казалось мало. Они мечтали переехать в отдельный домик на окраине города.

— Мы живем в «аш-эль-эм»,— пояснил Бертран,— и регулярно вносим квартплату, а она постоянно растет. Если мы приобретем дом или полдома, нам не придется больше об этом думать. К тому же дом всегда можно продать, если будут нужны деньги.

— И переехать снова в «аш-эль-эм»! — добавила Патриция.— Идите к столу.

— У вас вчера был прием? — поинтересовался я, показывая на гору столовых ножей, вилок и ложечек на кухне.

— Да нет,— улыбнулась Патриция,— я только что вымыла посуду. Оказалось, что, экономя электроэнергию, воду и моющие средства, посуду моют один-два раза в неделю, забивая под завязку посудомоечную машину. Не гонять же ее по пустякам!

Все мне было интересно в доме у Бертрана. Питались здесь по-особому, строго придерживаясь диеты, к которой долго привыкали. Патриция и Бертран не ели ничего мясного и ничего жареного. Они не употребляли ни чая, ни кофе, не говоря уже о напитках, олицетворяющих общество потребления, таких, как «кока-кола», «пепси», «севен-ап», «спрайт» и прочих. Вместо этого пили минеральную воду и заваривали травки: липовый цвет, зверобой, ромашку. Рафинада старались избегать, обходясь кленовым сиропом и желтым тростниковым сахаром, который кололи щипцами.

— Мы стараемся «жить натурально»,— пояснила Патриция.— По возможности едим все в сыром виде, за исключением рыбы, конечно.

«Жить натурально», как мне показалось,— удобный предлог для того, чтобы поменьше времени проводить на кухне. Мы уже отпробовали устриц (их едят сырыми, хотя всем известно, что в 1922 году они стали возбудителями эпидемии брюшного тифа в Париже), зелени и фруктов и готовились приступить к сырым грибам.

— Не опасно? — спросил я.

— Эти грибы не ядовиты,— сказала Патриция,— хотя сейчас все труднее и труднее с натуральными продуктами. Никто не может поручиться, что они не содержат вредных веществ, которые обычно выводятся из пищи при ее тепловой и прочей обработке. «Жить натурально» становится все накладнее. Зелень, выращенная без применения удобрений, стоит в полтора раза дороже. Кстати, Чернобыль дошел и до нас: в отдельных районах запретили выпас скота, сбор трав и грибов.

— Грибы нужно подсолить, дай, пожалуйста, соль,— попросил Бертран,— вот, в деревянной солонке.

В солонке лежал серый камнеподобный кусок и пестик. Бертран натолок себе нужное количество соли и присыпал грибы.

— Натуральная? — не выдержал я, глядя на него.

— Да, чистая, морская, нерафинированная,— пояснил Бертран.— Родители Патриции присылают. Они живут на побережье и сами выпаривают ее на солнце. А вообще все продукты, подвергшись машинной обработке, теряют заложенную в них изначально энергию и оказываются раздавлены техникой. Чтобы придать привлекательность таким продуктам, их упаковывают в изящные коробки, а под глянцем в результате скрывается гнилье. Сейчас о качестве товара, увы, меньше заботятся, чем о его внешнем виде.

Бертран знал, что говорит, сам работал над созданием новых оригинальных упаковок.

— А все-таки зачем ты переехал в Юлис? — задал я главный вопрос.

— «У Палермо — Этна, у Парижа — мысль. Константинополь ближе к солнцу. Париж ближе к цивилизации» — так писал Виктор Гюго. А Юлис близок к Парижу.

Я ошибся, когда думал, что знакомство с новеньким городом ограничится семьей Бертрана и прогулкой по Юлису. Патриция позвонила в мэрию, и — я готов был подпрыгнуть от радости — мэр согласился на встречу со мной.

Из рассказа Поля Лориндана

— Главная проблема — это галстук,— сказал мэр,— когда я без него, мне говорят, что мэру не должно появляться так на людях. Но как только я надену его, меня считают даже дома при исполнении. Если вы разрешите, я немного распущу узел, да и вы будете чувствовать себя свободнее.

В кабинете мэра было прохладно, но не холодно. Это как раз та температура, которая больше всего располагает к работе. На столе — только необходимые бумаги. И все же обстановку нельзя было назвать строгой. В развешанных на стене картах, схемах угадывался какой-то беспорядок, присущий только французам, пусть даже и серьезным.

 

— Юлис молод,— начал свой рассказ мэр.— В административном плане город оформился лишь в 1977 году. Приехал сюда в феврале министр внутренних дел республики и объявил о присвоении Юлису статуса коммуны. Создание университета в Орсэ, комиссариата по ядерной энергетике в Сакле, а также строительство нескольких институтов в округе заставили подумать о жилищном строительстве, и в генеральной схеме развития парижского района появились условные обозначения застройки плато Юлис.

Сначала речь шла о создании студенческого городка, но, спохватившись, что в студенческом городке и мэр должен быть студентом, решили создавать настоящий город. Закон о децентрализации еще не действовал, и поэтому решение было навязано коммунам Бюр и Орсэ сверху. Для строительства города создали общество смешанной экономики, объединившее капиталы частных владельцев и коммунальные. В 1968 году построили первый дом и появился первый житель — сторож микрорайона Бат. Затем стали прибывать новоселы. В отличие от других городов Франции Юлис строился в чистом поле. На месте Юлиса располагались угодья двух крупных ферм.

Поль Лориндан разгорячился, снял пиджак и подошел к плану города.

— Основная концепция города проста — первый этаж или уровень — для автомобилей, второй — для пешеходов. Вы можете пройти через весь город с севера на юг и с запада на восток, и не встретите ни единой автомашины, через автострады вы пройдете по широким мосткам.

Население города росло, и в один прекрасный момент превысило население Бюра и Орсэ, вместе взятых. Среди жителей Юлиса преобладали левые настроения, а мэры двух коммун придерживались более умеренных, если не сказать, консервативных, взглядов. Что вы хотите — маленькие провинциальные городки с сильной местной буржуазией. И вдруг такой мощный возмутитель спокойствия под боком! Ровно половина Юлиса находилась в ведении Бюра, а другая — Орсэ. Во время выборов в законодательное собрание 1973 года стало ясно, что под влиянием избирателей Юлиса сразу две коммуны качнутся влево. Накопились и свои внутригородские проблемы, для решения которых выделялись суммы со счетов обеих коммун. Мэры стали действовать, и вскоре Юлис выделился в самостоятельную коммуну.

— В сравнении с другими городами, окружающими Париж, жители Юлиса — самые малоимущие, здесь проживают люди среднего и ниже среднего достатка. Половина жилого фонда сдается внаем, а другая частная. Среди тех, кто выкупил жилища — средние технические кадры. Юлис — город тех, кому не по карману Париж. Треть жителей работает на предприятиях района, другая треть — в системе обслуживания города, остальные — в Париже.

В возрастном отношении город очень молод. Он напоминает Алжир в миниатюре — две трети лица в возрасте до 20 лет. Наш город удобен детям. В Юлисе нет такого места, расстояние от которого до ближайшей школы превысило бы 400 метров.

Прирост населения — в основном за счет выходцев из развивающихся стран, их в городе пятая часть. Много португальцев. Как известно, они — отличные каменщики, работали на строительстве, а потом многие здесь и осели. Население формировалось после пережитого Францией в 60-х годах промышленного бума, вызвавшего привлечение иностранной рабочей силы.

— Раз много иммигрантов, значит, возможность возникновения конфликтов на расовой почве довольно велика. Кто вам доставляет больше всего хлопот? — поинтересовался я.

— Больше всего хлопот с выходцами из заморских департаментов Франции, с Мартиники и Гваделупы, например. Дело в том, что по конституции они являются гражданами нашей страны. Они все замечательные люди, но ужасно вспыльчивы и требовательны порой не в меру. Они любят принимать многочисленных родственников, двоюродных братьев и сестер. Я, как мэр, очень горд, что в городе проживают люди более ста национальностей и расовых проблем у нас не возникает.

Мэр Юлиса Поль Лориндан был в тот вечер занят, а следующий день обещал стать еще более хлопотным.

Тепло осеннего праздника

На другой день Юлис отмечал свой праздник — день города. Главным событием оказалась ярмарка, организуемая самими жителями. На ней можно было обменять свой товар на понравившийся товар соседа. К примеру, за пару карманных книжек можно было выторговать вполне приличный детский костюм или обменять старый холодильник на почти новый пылесос. В день ярмарки ничего невозможного не существовало. Еще до Великой французской революции драматург Шамблен де Мариво подметил у французов, и особенно у парижан, удивительную способность к торговле. «Парижским торговцам свойственна практическая смекался, кто еще может действовать столь напористо и изворотливо, чтобы всучить свой товар». Даром, что ли, Юлис под боком у Парижа. И здесь тащили на продажу все, вплоть до дырявых кастрюль.

— А они-то на что? — спросил я у парня с тачкой.

— Сгодятся! — крикнул он.

Люди сами толпами валили на улицы, становясь непосредственными участниками праздника. На втором ярусе города, куда машинам был путь заказан, царили радость и смех. Все сто пятнадцать ассоциаций города, начиная от клубов любителей домашних животных и кончая защитниками прав арабских женщин, у своих стендов агитировали за вступление. Агитировала и Ассоциация родителей-алкоголиков, избавляющихся от пристрастия к спиртному (была и такая). Правда, в отношении последней у меня возникли сомнения — я так и не смог доподлинно выяснить, кого принимают в ассоциацию: уже законченных алкоголиков, желающих стать родителями, или родителей, скатывающихся к алкоголизму.

Патриция и Бертран тоже были при деле. Патриция и ее сослуживицы, работающие в санитарной службе города, развернули балаганчик санпросвета. Бертран и я помогали им. Сложность заключалась в том, что все атрибуты, плакаты и прочее приходилось носить на себе, ничего не попишешь — второй ярус. Посетителями балагана были в основном дети. Они знакомились с плакатами, получали конфетку, брошюрку или открытки и, довольные, уходили.

К обеду посетителей поубавилось, и нам удалось посмотреть окрестности. Поехал и местный журналист Жан-Марк Ромби, живой свидетель строительства Юлиса. Жан-Марк — француз, но родился в Алжире. В 1962 году его родители, как и большинство французов, покинули Северную Африку и перебрались на родину. Ему тогда было семнадцать лет. Окончив университет, он приехал работать в Бюр-сюр-Иветт, где нашлось свободное место.

— Я застал еще то время, когда здесь выращивали клубнику и свеклу,— рассказывал Жан-Марк, попыхивая сигаретой. Его желтое, прокуренное лицо порозовело, а глаза за толстыми стеклами очков начинали светиться.— Клубнику продавали, а свеклу перерабатывали на спирт на фермах Куртабёф и Гран-Вивье. Видишь,— он махнул рукой в сторону коричневых построек,— сохранилась дистилляционная башня. А ферму отдали под казарму пожарной охраны. Сохранилась винокурня и в Куртабёфе, но и она бездействует. А какую делали клубничную наливку!

Выращивали здесь кукурузу и немного винограда. Виноградники как раз находились на месте, где стоит сейчас город. В память о них в Юлисе один из районов так и назван — Виноградники. К винограду во Франции испокон веку отношение уважительное. Поэтому, когда началось строительство города, виноградники перенесли в городской парк. С тех пор зреют лозы у пруда. Собирают виноград для местных нужд, в продажу он не идет. Да и в прошлом никто не слыхивал о марке вина Юлис.

В отличие от винограда местная клубника славилась, правда, не качеством, а количеством. Но, говорят, что ею не брезговал и Людовик XIV. Версаль был неподалеку. Память о былой клубничной славе хранит Маркуси, небольшая деревушка, где до сих пор отмечают праздник урожая этой ягоды. Да, пожалуй, господин Кордон, мэр Бюра, поддерживает ягодную репутацию здешних мест и продает со своих клубничных полей по два урожая в год.

Мы проехали мимо разноцветных кубиков зданий промышленной зоны Куртабёф. Только металлические заборы, кажется, построены фундаментально, а сами конторы и цеха выполнены из легких сборных конструкций. Цыганский табор, да и только, остановившийся у городской черты. Но все так и должно быть: сборные конструкции позволяют в кратчайший срок перестраиваться, перепрофилировать производство, осваивать новейшие достижения науки и техники.

Бертран пристроился за мусоровозом, некоторое время едем за ним. Остановились, а грузовик покатил дальше, повернул направо и замер у здания, где стоял такой же «мусорщик».

— Наша фабрика тепла,— пояснил Бертран,— отсюда Юлис получает горячую воду.

— Не только тепла,— поправляет его Жан-Марк,— но и завод по переработке отходов. Сюда привозят мусор из 11 близлежащих коммун. Отходы сортируют. Упаковки и прочие обертки являются отличным топливом. Органические отходы перерабатываются в удобрения. Шлак — отход из отходов — идет на подсыпку дорог. Получается из отходов безотходное производство.

Кругом чистота и порядок, ни дыма нет, ни вони. А ведь передо мной была самая настоящая помойка для одиннадцати коммун, и всего-то в двух шагах от Юлиса.

Интересно, что теперь сказал бы Фонвизин, путешествовавший в конце XVIII века по Франции и написавший тогда о Париже: «...нечистота в городе такая, какую людям, не вовсе оскотинившимся, переносить весьма трудно. Почти нигде нельзя отворить окошко летом, от зараженного воздуха... напрасно говорят, что причиною нечистоты многолюдство. Во Франции множество маленьких деревень, но ни в одну нельзя въезжать, не зажав носа. Со всем тем привычка от самого младенчества жить в грязи по уши делает, что обоняние французов нимало от того не страдает».

— Между прочим, завод по сжиганию мусора - дань традиции,— улыбается Жан-Марк.— Само название плато Юлис пошло от старофранцузского «брюлис» — жечь, выжигать. Когда-то, задолго еще до клубничных полей, стояли здесь непроходимые леса. Для ведения хозяйства приходилось их выжигать, как делают это африканцы в тропиках, а потом обрабатывать землю. Постепенно извели леса, потерялась и частичка «бр», «брюлис» превратился в «юлис».

Возвратились в город. Праздник шумел. На первом ярусе было сравнительно тихо, а на втором праздновали День города, день, когда люди окончательно почувствовали себя хозяевами на плато.

Чтобы построить город, нужны были миллионы камней, тонны железа. Нужно было вложить огромное количество труда мужчин и женщин, нужно было время, и нужна была радость, которая навсегда сохранится в камне и мостовых. Но чтобы город ожил, нужно еще вдохнуть в него ритм живущих людей, мчащихся автомобилей, играющих детей и непременных голубей. Все это было в Юлисе, и никто не вспоминал ни о клубничных полянах, ни, тем более, о сведенных и выжженных лесах. Люди жили сегодняшним днем.

— Жан-Марк, зайдем к нам,— предложил Бертран.

— На сырые грибы и тертую морковь? Спасибо, мне бы чего-нибудь посущественней.

Поднимаясь в лифте, Бертран заговорщицки подмигнул:

— Я не стал уговаривать его, но Патриция сегодня приготовила паэлью. Классная штука, ее соседка-испанка научила.

Владимир Соловьев Париж — Юлис

(обратно)

От водопада к водопаду

Бельдунчаиский водопад — крупнейший в стране Холодный воздух врывается в открытый иллюминатор, немного колет в ушах. Мы летим из Норильска на юго-восток, летим над заснеженным плоскогорьем, над черными провалами пропастей, над голубыми и зеленоватыми полями льда больших озер. Летим к таинственному плато Путорана — самому северному в мире базальтовому плато, лежащему за Полярным кругом. Здесь нет ни одного населенного пункта на сотни километров...

Цель нашей экспедиции, организованной Московским филиалом Географического общества СССР,— обследовать несколько крупнейших водопадов Сибири, находящихся на плато Путорана. Пришла пора их паспортизировать.

— А что это такое? — быть может, спросит читатель, не искушенный в вопросах охраны природы.

Каждый хороший хозяин знает в своем доме все. Мы же, если говорить об уникальных природных объектах в стране, знаем крайне мало. Многие из них не только не учтены и не взяты под охрану, но зачастую неизвестны даже специалистам. А между тем такие памятники природы, как ледники хребта Сунтар-Хаята, останцы Станового хребта, морские арки и кекуры Шантарских островов, заливов Охотского моря и многие другие, сделали бы честь любому национальному парку мира. Так же, как и водопады плато Путорана, которые до сих пор не все помечены на картах. Большинство из них открыто туристскими группами в 70—80-х годах.

Паспортизация — процесс долгий. Начинается она с выявления объекта и сбора сведений о нем. Затем следует более подробное исследование: применительно к водопадам, это — гидрологические измерения, изучение водного режима, подстилающих пород и так далее. Когда паспортизация закончена, можно готовить научно обоснованные рекомендации по охране памятника и использованию его в целях рекреации и туризма. В идеале надо бы нам иметь в стране «Свод памятников природы», подобно сводам памятников культуры, которые составляются ныне во многих республиках. И хотя до этого еще очень далеко, начинать эту работу надо.

...Полтора часа полета переносят нас из зимы в весну: снежные плоскогорья сменились бурыми и черными сопками, свободными от снега. Кое-где завиднелась зелень лиственниц. Вертолет пошел на снижение. Под нами долина Курейки. Зеленые берега, затопленные бурой водой, белые ленты ручьев; то слева, то справа видны водопады на притоках Курейки — все реки прорываются к ней через базальтовые уступы. Джалдукта, Оягонда, Лягдами, Октэ, Уксиси, Ядун — штурман еле успевает отыскивать на карте звучные эвенкийские названия рек.

Под нами — крупнейший Бельдун-чанский водопад. Брызги и пена закрывают почти наполовину отвесную стометровую стену падающей воды. А ниже вода беснуется косыми валами в коротком ущелье...

Пилот с виража заходит на посадку. И вот наконец мы стоим на болотистой, пропитанной весенней водой земле, среди редких цветущих жарков.

Нас 13 человек: географы и краеведы, кинооператоры и фотографы, видеоинженер, эколог, врач — все опытные путешественники; многие уже не однажды побывали с экспедициями на плато Путорана. Впереди — более 350 километров пути. Мы будем передвигаться через плато на северо-запад, где можно, сплавляясь по рекам и озерам, а где и пешком. Для сплава подготовили шесть надувных гондол, которые, смотря по обстоятельствам, будем собирать в тримараны или плоты.

Стартовали из-под Бельдунчанского водопада. За одним из скальных обломков среди беспорядочных волн, воронок и пузырей, скрытых водяной пылью, нашлось место для тримаранов. Баллоны нашего судна то и дело ударялись о скалы — его приходилось удерживать на двух веревках. Наконец все гребцы на местах, операторы дали отмашку готовности — и оба тримарана подхватила мощная струя.

Проваливаясь в ямы между валами, тримараны, как по ступенькам, уходят за поворот. Справа остается огромное улово, поглощающее целые стволы. Наш тримаран входит в косой вал, и его внезапно бросает в главную струю. Впереди «девятый» вал — громадная крутая стена воды, наверху белая пена. «Лево, ле-во-о-о!» — еле слышен крик команды. Но полноценного зацепа влево не получилось. Встречаем «девятый» вал скулой...

Через несколько дней пути вышли наконец на спокойную, широкую воду Курейки. Река будто остановилась — половодье. Вот среди кустов тихая заводь — устье реки Октэ. По прозрачной воде медленно гребем вдоль стены прибрежного леса: берега речушки сплошь заросли ивняком и ольховником. Не выйти, не причалить. Всюду розовые цветки княженики, на открытых косах и отмелях — незабудки, камнеломки, вероники. Лишь в июле сюда приходит короткое лето.

За очередным поворотом в километре блеснула водяная струя на фоне базальтовой стены, поднявшейся над тайгой. Водопад, которого нет на карте. Видимо, в обычное лето со скалы сочится лишь тонкий ручеек. Сейчас это два отвесных каскада... Выходим на берег, сквозь бурелом пробираемся к водопаду. Начинается работа.

...Юра Анашкин и Сергей Анисимов, застраховавшись на скалах, повисли на краю пропасти, над водопадом. Юра медленно опускает груз на мерной ленте рядом с бушующим потоком. Измерить высоту этого водопада сравнительно просто, но бывает, что к потоку не подобраться. Тогда нам приходится заниматься триангуляцией: пользуясь старинным карманным угломером, определяем углы, измеряем рулеткой базу на плоскости, чтобы потом в блокноте с карандашом в руках произвести соответствующие построения и вычислить высоту потока.

Оператор Сергей Дворецкий выбирает точки для съемки. Видеоинженер Владимир Сорокин, примостившись на скалах, налаживает видеомагнитофон. Это непросто: надо быстро распаковать аппаратуру, проверить и подключить питание — а кругом мириады комаров, дует холодный ветер, воздух влажен от водяной пыли, да и просто нет привычного рабочего стола...

Трое сооружают переправу, чтобы перебраться с громоздкой аппаратурой к обзорной точке. Когда все готово, оператор с камерой и видеоинженер с магнитофоном, укрытым непромокаемым чехлом, поднимаются к обзорной точке. Комично выглядит рядом с ними ассистент с городским зонтиком: надо защищать камеру от брызг.

Так, шаг за шагом, «обрабатываем» водопад. Съемка местности, измерение высоты потока, фотографирование с не менее чем двух точек — это основы паспортизации. И еще берем образцы пород с ложа водопада.

К концу пятого дня пути на горизонте появился силуэт горы Олений лоб, значит, подходим к устью Джалдукты. Это историческое место. Здесь проходила экспедиция Географического общества в 1905 году.

История изучения плато Путорана не богата событиями. Впервые об этой горной системе упомянул русский путешественник академик А.Ф. Миддендорф; он кочевал по таймырской тундре зимой 1884 года. Первой в глубь страны столовых гор прошла экспедиция Императорского Русского Географического общества под руководством А.И. Толмачева. Одно из самых сильных впечатлений ее участников — Большой Курейский водопад, не замерзающий даже в сильные морозы. Почти через 25 лет западную часть плато нанес на карту известный геолог Н.Н. Урванцев. Но лишь в 50-е годы нашего века этот район стал объектом пристальных исследований, оставаясь, впрочем, полностью ненаселенным...

Под заснеженными склонами Оленьего лба наши суда подхватывает свежий попутный ветер. На легких мачтах из сухой лиственницы поднимаем огромные цветные паруса...

К вечеру пошел сильный дождь. Уровень воды в Курейке возрастает: камни, скалы в широком русле — все залито. По всей реке мешанина из котлов и валов. Наш тримаран увлекает куда-то вверх и, прежде чем мы поняли, что случилось, швыряет на скалы.

Все четверо гребцов, захлебываясь, еле выбрались на берег, но зачалить тримаран на скалах не удалось. Мощная струя подхватила перевернутое судно, и оно, удаляясь от берега, быстро понеслось к водопаду. Мы скачем за тримараном по камням, по оленьей тропе, но родные обводы верно служившего судна пропадают в пучине... Руки еще продолжают судорожно сжимать ненужные весла.

Лишь через три дня мы нашли наш тримаран — далеко от места катастрофы, среди затопленных островов. Боже, в каком он был виде! Одна гондола лопнула, другая «раздета», рама сломана в нескольких местах, к ней привязаны лишь три рюкзака. Позже, правда, нашли и остальные, плавающие в озере. Подсчитали убытки. К счастью, отснятые магнитные кассеты целы, а это главное.

На восстановление порванных гондол, чехлов и ремонт снаряжения ушло полдня. И снова в путь — к верховьям реки Иркинды, где отвесные скальные стены и водопады по сто — сто двадцать метров, устремившиеся с плато в долину.

Иркиндский водопад — по общему мнению, самое замечательное природное явление на нашем маршруте, хотя высота его небольшая — 27 метров. Мощная река падает в мрачный каньон, разбиваясь на два потока — отвесный и двухкаскадный. Внизу, в подводопадной чаше, оба потока вновь встречаются в гигантском грохочущем котле, из которого то и дело выстреливают на десяток метров водяные заряды. А ниже в реке, как в аквариуме, плавают сотни хариусов...

Наутро, после сильного ночного дождя, сухое русло у левого берега постепенно заполнилось водой, и к полудню здесь уже появился новый водопад. Трудно было поверить, что по дну этой протоки еще вчера мы ходили за водой, ловили рыбу.

В узком каньоне ниже водопада уровень воды поднялся настолько, что на ровных местах образовались бочки, прижимы, воронки; нижний водопад вовсе залило и превратило в какой-то жгут грязно-белой пены. Каньон стал непроходимым. Пришлось разобрать тримараны, нести их на себе, а потом строить огромный плот-пентамаран. Под руководством наших шкиперов вяжем веревками легкую раму из сухостоя, надуваем гондолы из прочного прорезиненного капрона, готовим рули, мачту, паруса. При дружной работе за три часа из двух рюкзаков с гондолами и кучки веревок рождается десятиметровое сооружение, способное нести до двадцати человек с грузом; ставим на нем даже палатку для отдыха.

Набухшая Иркинда, вся покрытая валами, несется к озеру Кутарамакан. Наконец, открывается характерный силуэт горы Китабо. Похожая на нос линейного корабля, надвигающегося над очередным водопадом, эта гора будет видна нам на протяжении десятков километров. Справа и слева от Иркинды, словно стражи, поднялись из зеленой тайги столовые исполины, украшенные скалистыми уступами. Озеро Кутарамакан. Долгожданная тишина.

Позади три недели трудного пути, есть возможность передохнуть, оценить пройденное и увиденное...

В реестр водопадов СССР добавлен еще десяток. Точно измерены и обследованы крупнейшие водопады на Бельдунчане, Иркинде, а также более мелкие — на притоках Курейки и Иркинды. Многие из них заслуживают регистрации как памятники природы всесоюзного значения.

Но... Над этим уникальным уголком земли, как и над всем краем, нависла серьезная опасность — кислотные дожди после выбросов Норильского комбината. Мертвая тайга, отравленная серной кислотой уже на сотни километров, протянулась от Норильска на юго-восток и все ближе подбирается к заповедному плато Путорана и к охранной зоне Путоранского заповедника. В 1989 году первые мертвые деревья появились уже на берегах озер Кета и Хантайское. Увидят ли наши потомки ту нетронутую красоту, которую видели мы?

Михаил Афанасьев Плато Путорана

(обратно)

Геральдический альбом . Лист 5

Автор публикации — историк, член английского Флаг-института, чехословацкого Вексиллологического клуба, президент Приволжской ассоциации флаговедения и геральдики.

От лилий к связке прутьев

Неискушенный в геральдике читатель, наверное, немало удивится, когда узнает, что современная Франция вовсе не имеет собственного государственного герба. Не обнаружить щита с его изображением на здании посольства Франции в Москве, тогда как это обязательный атрибут посольств других стран! Такое обстоятельство, конечно, не означает, что у одной из самых крупных европейских держав нет суверенитета. Если спросить у француза о национальном символе, то он, немного подумав, вспомнит о Марианне, символическом женском образе, олицетворяющем Францию. Подобное изображение впервые появилось в годы Великой французской революции, а сегодня часто используется вместо гербовой печати на различных официальных документах.

Но все-таки Марианну правильней называть национальным символом, а не гербом. От геральдического герба французы гордо отрекались всякий раз, когда в стране уничтожалось монархическое правление и устанавливалась республика. Смена политического строя в истории Франции происходила не однажды, поэтому нетрудно понять, почему чтущий революционные традиции и республиканские свободы народ сегодня не изъявляет желания принять официальный государственный герб.

Однако было бы ошибкой думать, что французская геральдика осталась только достоянием прошлого. Наряду с различной республиканской символикой можно увидеть и так называемый Большой герб Франции, в котором объединены унаследованные из далекого средневековья гербы всех французских провинций и территорий.

Древняя французская символика испытала большое влияние господствовавшей в стране христианской религии. Известно, что в конце V века на белом знамени основателя франкского государства Хлодвига были изображены три жабы. В 496 году Хлодвиг принял христианство и сменил белое полотнище на синее — символ святого Мартина, считавшегося покровителем Франции. Епископ Тура Мартин, живший в IV веке и впоследствии объявленный святым, согласно легенде, повстречав однажды на дороге оборванного нищего, отсек мечом и отдал ему половину своего синего плаща. Длительное время франки имели знамя в виде синей хоругви, укрепленной красным шнуром на кресте.

В 800 году Карл Великий провозгласил Франкскую империю. Его знаменем стало треххвостое красное полотнище с изображением шести сине-красно-желтых роз. Однако возникшее в 843 году после распада империи Французское королевство вернулось к прежнему синему флагу.

В первой четверти XII века при короле Людовике VI Толстом (по другим сведениям это произошло несколько позже, при короле Людовике VII или Филиппе И) на синем флаге появилось множество золотых геральдических лилий, и он стал официально именоваться «Знаменем Франции». Щит с таким изображением на лазоревом поле и стал в начале XIII века первым французским гербом. Поясним только, что геральдическая лилия — это стилизованное изображение цветка желтого ириса, что символизировало в средние века Пресвятую Деву. Лилии еще с X века считались эмблемой королевской династии Капетингов, правившей во Франции до 1328 года.

В конце XIV века при Карле V или Карле VI (из династии Валуа) на синем флаге осталось только три липни, что, вероятнее всего, было связано с догматом о троичности христианского божества — Троицей.

Большой гербовый щит Франции (гербы исторических провинций и географических районов слева направо).

I ряд: Бретань, Нормандия, Пикардия, Понтьё, Артуа, Вермандуа Валуа, Фландрия.

II ряд: Пуату, Анжу, Мен, Иль-де-Франс, Шампань, Душе-де-Бар, Лотарингия, Эльзас.

III ряд: Онис, Турень, Берри, Орлеане, Бурбонне, Бургундия, Брес, Франш-Конте.

IV ряд: Сентонж, Ангумуа, Марш, Ниверне, Шароле, Божоле, Лионне, Савойя.

V ряд: Гиень, Керси, Перигод, Лимузен, Оверн, Форез, Тарантез, Морьен.

VI ряд: Гасконь, Арманьяк, Комменж, Жеводан, Лангедок, Виваре, Венесен, Дофине.

VII ряд: Навар, Беарн, Бигор, Фуа, Руссильон, Прованс, Ницца, Корсика.

 

На первом этапе Столетней войны французы потерпели несколько сокрушительных поражений от Англии. В битве при Пуатье в 1356 году был уничтожен сражавшийся под синим флагом цвет французского рыцарства и захвачен в плен король Иоанн Добрый. В битве при Азенкуре в 1415 году французское войско вновь было разгромлено, после чего значительная часть территории Франции оказалась захваченной англичанами.

В дальнейшем под предводительством крестьянской девушки Жанны д"Арк французы добились перелома в войне. Знаменем патриотов стало белое полотнище с традиционными лилиями, на одной стороне которого изображался французский герб, а на другой — Бог и два ангела, надписи «Иисус Христос» и «Мария». Сторонники Жанны д"Арк широко использовали белые шарфы, повязки, перья, вымпелы, как свои отличительные знаки. Белый цвет говорил о святости и чистоте и был символом Пресвятой Девы. В ходе освободительной борьбы этот цвет приобрел значение символа национальной независимости.

Впрочем, после освобождения Франции от иноземцев флагом французских королей снова стало синее полотнище с тремя золотыми лилиями. Но когда в 1498 году к власти пришла новая Орлеанская династия королей, для которой белый цвет считался фамильным, он приобрел значение национального.

  

Знамя Парижа в средние века 

В 1589 году на престол вступили Бурбоны. При основателе династии Генрихе Наваррском во французском гербе рядом с традиционным синим щитом с лилиями появился красный наваррский щит с цепью. Оба щита, помещенные на одной мантии, увенчивал рыцарский шлем с короной, и все это окружали гербы двенадцати крупнейших французских провинций: Пикардии, Нормандии, Бретани, Лионне, Иль-де-Франс, Орлеане, Гиени, Лангедока, Прованса, Дофине, Бургундии, и Шампани.

Постепенно Нижняя Наварра превратилась в заурядную французскую провинцию, и в гербе страны остался лишь коронованный щит с лилиями. Его окружали цепи орденов Святого Духа и Святого Михаила и поддерживали два ангела. Иногда герб сопровождал девиз: «С нами Святой Дени!»

Фамильным гербом Бурбонов был синий щит с лилиями, поделенный красной диагональю. Вместе с тем Бурбоны узаконили прежний белый флаг в качестве государственного. В центре флага помещался тогда герб без девиза и мантии, а полотнище усеивали золотые лилии.

Великая французская революция смела монархическую символику. В июльские дни 1789 года восставшие парижане нашивали кокарды, соответствующие расцветке городского парижского знамени. Некоторое время монархия еще сохранялась, и к сине-красному знамени Парижа прибавилась белая монархическая лента. На знаменах революционной национальной гвардии сочетались с тех пор три цвета, положившие начало современному французскому триколеру: в расположенных по углам полотнища синих и красных прямоугольниках изображались парусные кораблики герба Парижа, принятого в 1385 году, а также новая республиканская эмблема древнеримского происхождения — «ликтор-ский пучок» (так называют топор в связке прутьев, который был символом власти должностных лиц в Древнем Риме). В образованном на полотнище красными и синими прямоугольниками белом кресте помещались лилии и надписи: «Король. Закон. Свобода. Отечество». Ликторский пучок был первой эмблемой Французской Республики после отмены прежнего королевского герба.

  

Государственный флаг Республики Франция 

В 1804 году Наполеон стал императором Франции. При этом флаг из трех вертикальных полос с синей полосой у древка, введенный в мае 1794 годавсего за два месяца до поражения революции, не изменился. Однако государственным гербом стал золотой орел с пучком молний в лапах на фоне синего диска, окруженного цепью учрежденного в 1802 году ордена Почетного легиона. Диск помещался на фоне скрещенных скипетров и усеянной пчелами (личная эмблема Наполеона) мантии с короной.

После реставрации бурбонской монархии в 1814 году были восстановлены дореволюционные королевский флаг и герб. Этот герб немного отличался от старого: щит стал овальным, были убраны щитодержатели. И вновь королевскую символику смела революция 1830 года. Она проходила под республиканским трехцветным флагом, который снова стал официальным. Тем не менее монархия во Франции сохранилась, лишь Бурбонов сменила родственная им Орлеанская династия. Поэтому и новым государственным гербом стал фамильный герб Орлеа-нов. Впрочем, уже через год он был заменен синим щитом с текстом конституции 1830 года.

В 1832 году в Париже и спустя два года в Лионе вспыхнули республиканские восстания. Они проходили под красными знаменами. Красные знамена поднял народ и в революции 1848 года. Эмблемой республики 1848— 1852 года стал популярный в народе образ — галльский петух, резная фигурка которого украшала древко официальных флагов с 1830 года.

После восстановления монархии на троне оказался Наполеон И, и это привело к возвращению подзабытого уже наполеоновского герба. Единственное отличие заключалось в том, что орел изображался уже не на диске, а на щите. Такой герб продержался до очередного падения монархии.

  

Эмблема Республики Франция

В 1871 году была провозглашена Парижская коммуна. Два месяца над столицей Франции развевалось красное знамя. После падения Коммуны эти флаги вновь заменили на трехцветные. В семидесятые годы появилась и новая эмблема Французской Республики: золотые буквы ее названия на синем овале, окруженном лавровым венком, орденом Почетного легиона, двумя национальными флагами, ликторским пучком и ветвями оливы и дуба. В двадцатые годы нынешнего столетия эмблема была видоизменена. Вместо овала принят щит цветов французского флага, на котором помещались те же буквы, ликторский пучок, ветви оливы и дуба.

В годы второй мировой войны Францию оккупировала фашистская Германия. В южной части страны образовалось марионеточное французское государство маршала А. Ф. Петена со столицей в городе Виши. Своей эмблемой ставленник Гитлера избрал топор с двумя лезвиями, ручкой которого Служил маршальский жезл. Флаг оставался прежним. Чтобы отличаться от «вишистов», французские патриоты, объединившиеся в движение «Свободная Франция» (с 1942 года — «Сражающаяся Франция») во главе с генералом де Голлем, помещали в центре трехцветного флага красный лотарингский крест. Помещенный на щите цветов французского флага, он являлся эмблемой «Свободной Франции».

После освобождения Франции триколер вновь стал государственным и национальным флагом, а в 1953 году официально утверждена видоизмененная эмблема образца 1929 года. Поэтому наряду с изображением Марианны ликторский пучок считается символом Франции, ее республиканского строя. Ветви дуба и оливы на синем овале — символы достоинства и славы. Надпись на французском языке гласит — «Свобода. Братство. Равенство». Довольно часто с этим девизом связывают символику цветов французского флага: синий — свобода, белый — равенство, красный — братство. Щит окружен цепью ордена Почетного легиона образца 1871 года. Вензель из латинских букв в центре двойного венка в нижней части цепи составляют инициалы названия «Французская Республика». На самом ордене вокруг профиля Марианны помещена надпись «Французская Республика. 1870». Последняя цифра — дата окончательной ликвидации монархии и провозглашения Третьей республики во Франции. Золотой и синий цвета эмблемы указывают на определенную преемственность национальных символов — королевского, наполеоновского и республиканского периодов.

  

Герб княжества Монако

Наследники воинственных монахов

Миниатюрным княжеством Монако, славящимся своим океанографическим музеем и игорным домом, правит один из древнейших в Европе феодальных родов Гримальди. Известный с XI века щит из красных и белых ромбов на гербе Монако представляет собой древний родовой герб Гримальди, а монахи с мечами и латинский девиз «С божьей помощью» напоминают об обстоятельствах восшествия Гримальди на княжеский престол. Легенда гласит о том, что в 1297 году один из представителей рода Франсуа Гримальди по прозвищу Хитрец и его сторонники, переодевшись монахами, проникли в крепость Монако и, выхватив из-под ряс мечи, захватили ее. Так Франсуа стал основателем княжеской династии Монако.

Щит монакского герба окружен цепью с орденом Святого Карла, учрежденным в 1858 году. Корона и мантия символизируют власть князя. Этот герб за исключением деталей остается; неизменным на протяжении многих веков.

Монакские флаги красных и белых гербовых цветов известны с 1 339 года. В XIV—XVIII веках они представляли собой полотнище из красных и белых ромбов либо были белыми с полным гербом в центре. Последний флаг официально считается правительственным, хотя вывешивается редко.

  

Флаг княжества Монако

В период Великой французской революции монакский князь был свергнут с престола восставшим народом, а Монако присоединено к Франции. Но в 1814 году после падения Наполеона правление династии Гримальди в Монако было восстановлено. Тогда же появился и нынешний монакский флаг, сохранивший династические цвета, но получивший упрощенный рисунок в виде двух горизонтальных полос. Официально он утвержден только в 1881 году.

Флаг княжества Монако практически не отличить от индонезийского. Различие только в пропорциях, которые составляют 4:5 у монакского флага и 3:5 у индонезийского. Это сходство послужило поводом для необычного дипломатического конфликта. Когда правительству Монако стало известно, что Индонезийская Республика, провозгласившая независимость в 1945 году, приняла такой же, как у Монако, флаг, оно заявило по этому поводу официальный протест. Однако протест был отклонен на том основании, что флаг Индонезии по происхождению является еще более древним, чем флаг Монако.

Юрий Курасов

(обратно)

Создатель непревзойденной «России...»

«То, что прошло» — так озаглавил свои воспоминания Вениамин Петрович Семенов-Тян-Шанский. И эпиграфом к ним взял пословицу: «Жизнь прожить — не поле перейти». Мемуары эти как бы продолжают мемуары его отца — знаменитого ученого, путешественника и государственного деятеля Петра Петровича Семенова-Тян-Шанского — и подводят черту под более чем 150-летней семейной хроникой. Это была удивительная семья — подлинное гнездо русской дворянско-интеллигентской культуры; воспитанная русской историей и русской природой, она щедро проявила себя во славу России на различных поприщах — государственном, художественном, но в первую очередь — на научном.

Вениамин Петрович, геолог и палеонтолог по образованию, воспитанник Петербургского университета, вел самостоятельные геологические исследования на территории нынешних Рязанской и Оренбургской областей. Алтайского края и Казахстана. Однако участие в 1895—1897 годах в первой всеобщей переписи, а также последующая работа по статистической части отразились на его научных интересах. Вениамина Петровича начали занимать преимущественно вопросы экономической, социальной и политической географии, краеведения, статистики, топонимики, а после революции — и музееведения.

Его труды — «Торговля и промышленность Европейской России по районам», «Город и деревня в Европейской России», «Район и страна» и многие другие говорят о В. П. Семенове-Тян-Шанском как об одном из родоначальников теоретической географии или, как он ее называл, теософии, бурно развивающейся в последнее время и у нас, и за рубежом.

Для широкого же читателя непреходящую ценность представляет многотомное страноведческое издание «Россия. Полное географическое описание нашего Отечества» — непревзойденное доселе уникальное сочетание всемирно известного путеводителя Бедекера и региональной научной монографии. В. П. Семенов-Тян-Шанский был инициатором создания «России...», бессменным редактором и одним из авторов. К сожалению, к 1914 году вышло только 11 томов из 22 намеченных, и далее издание прекратилось.

В 1919 году ученый создал в Ленинграде Центральный географический музей (разгромленный в 1937-м и через два года закрытый окончательно). Многие годы работал для Большой Советской Энциклопедии и для Большого Советского Атласа Мира, в комиссии при Академии наук СССР по изучению состава населения. Но, разумеется, особенно тесно его деятельность была связана с Русским Географическим обществом — в нем он состоял с 1899 года.

С самого начала Великой Отечественной войны Вениамин Петрович трудился в Географическом бюро помощи фронту. Умер он зимой 1942 года, в Ленинграде.

В мемуарах В. П. Семенова-Тян-Шанского — их общий объем свыше 1000 рукописных страниц! — рассыпан богатейший фактический материал для изучения быта, жизни и творчества русского общества более чем за полвека — от 1880-х до 1940-х годов. Это дает основание надеяться, что со временем они увидят свет. Я крайне признателен Вере Викторовне Семеновой-Тян-Шанской, невестке ученого, за предоставленную возможность ознакомиться с рукописью. Публикуемый ниже отрывок относится к 1895 году. В тот год Вениамин Петрович и Александр Александрович Иностранцев, известнейший геолог и палеонтолог, отправились в сибирскую экспедицию в составе одной из четырех партий для геологической съемки северной части Алтайского горного округа (северо-западная оконечность Салаирского кряжа, между реками Иней и Бердью). С обстоятельностью, подчас граничащей с педантичностью, сухим и вместе с тем изящным слогом автор живописует это путешествие: на первый план выступают детали, подмеченные точным взглядом географа, социолога, статистика, краеведа... Мемуары В. П. Семенова-Тян-Шанского — словно скважина в толщу давно ушедшего времени.

Павел Полян, кандидат географических наук

(обратно)

В.П. Семенов-Тян-Шанский. Несентиментальное путешествие

Журнальный вариант. Заглавие дано редакцией.

…Наконец, наступил день, когда повозка въехала в деревушку Верхние Чемы, у которой существует перевоз в большое село Бердское на противоположном берегу Оби. Деревушка вытянулась одной длинной узкой улицей, приютившись на обрыве. Дома в ней все очень хорошие, крытые тесом. Деревня разделяется на две половины: одна коренная сибирская, а другая «тамбовская» — по имени переселенцев, поселившихся здесь 10—15 лет тому назад. Черноземные неуклюжие тамбовцы, забытые на родине и ушедшие от малоземелья, здесь почувствовали себя совсем иначе, развились, окрепли, выросли, стали гораздо ловчее и переняли совсем сибирскую внешность, сохранив пока только особенности своего мягкого говора. В опрятности они, видимо, стараются не отстать от настоящих сибиряков.

В деревушке пришлось ночевать с 11 на 12 июня у тамбовцев, вследствие отсутствия парома, который находился на противоположном берегу Оби и уже несколько дней не ходил из-за прибыли воды, потопившей место причала. Пришлось посылать на лодке мужика за ларомом. Утром часов в пять паром наконец прибыл. Он небольшой, приводящийся в движение тремя лошадьми, ходящими по палубе и вертящими ворот, сообщенный с колесами. На паром поставили повозку, а подошедшие мало-помалу пассажиры разместились в разных частях палубы.

Кормчий — энергичный мужик с русыми прямыми волосами, светлой коротенькой рыжеватой бородкой, с похожими на моржовые усами и большим ртом, очень приспособленным для громкой, отчетливой отдачи приказаний. Покуривает он свою трубку, покрикивает по временам на парней — погонщиков лошадей, а по-сибирски «коней», и спокойно и бодро управляется с рулем-веслом. Паром движется страшно медленно. В воздухе тишина; только вдали где-то в лесу кукует одинокая кукушка.

Я сижу под поднятым верхом повозки, потому что идет мелкий дождь, впрочем, совсем почти без ветра. С парома открывается раздольный вид на всю ширь Оби с ее лесистыми берегами и островами.

Немногочисленная паромная публика, состоящая почти исключительно из мужиков, начинает заводить между собой разговоры и понемногу знакомиться. Единственная пассажирка, очень немолодая баба, сидящая согнувшись на полу на корме, видимо, начинает зябнуть, ибо довольно холодно, а одета она весьма кое-как. Кто-то дает ей недокуренную папироску, чтобы согреться, и она ее докуривает не без удовольствия.

Вдруг из воды начинает показываться у самого парома большая карча. Тотчас все начинают суетиться, кричать и давать советы, как ее обойти при таком сильном течении. Кормчему и мальчишкам помогают схваченными шестами какой-то рыжий шорник и невысокий бородатый мужик в меховой шапке, с довольно тонкими чертами лица и голубыми, слегка слезящимися глазами — оба пассажиры парома. Наконец карчу как будто проехали, но в это время что-то подводное все-таки не дает идти вперед, хотя и толкаются усиленно об карчу шестами. Паром весьма быстрым течением Оби сносит на десяток-другой сажен назад. Крик и шум. Удается опять подойти близко к берегу, но тут паром натыкается на мель. Снимаются опять шестами. Вторично пытаются пройти между карчей и берегом, и опять та же история. Тогда, подойдя к самому берегу, спускают двух коней с веревкой и мальчиком на берег. Два коня начинают тащить по берегу, ежеминутно цепляясь в кустах и прутьях, а третий работает на пароме за воротом. Паром с неимоверными усилиями едва-едва обходит карчу с другой стороны. Хотя дальше и попадаются две-три меньшие карчи, но идет он уже беспрепятственно, разумеется, весьма медленно. Несколько раз приходится останавливаться у берега, зацепившись за кусты, чтобы дать отдых уставшим лошадям. Дождь и ветер усиливаются.

Наконец все препятствия, по-видимому, удалось преодолеть: паром уже находится против верхнего конца села Бердского. Отсюда можно его пустить поперек Оби и, несмотря на сильный снос, пристать все-таки чуть-чуть повыше огромной черной баржи, стоящей у берега против середины села. Паромщик поворачивает руль и пускается поперек реки. Ежеминутно усиливающимся течением паром сносит, однако, ниже, чем он рассчитывал. Несмотря на все усилия людей и лошадей, паром несет со страшной быстротой прямо на нос черной баржи. С берега это замечают, и толпа рабочих с криком бегом устремляется на баржу, предвидя крушение. На лицах паромных пассажиров выражается недоумение с оттенком лишь небольшого испуга, потому что никто из них в эту минуту еще не осознает всей опасности. Иностранцев, впрочем, в старости, незадолго до своей кончины, сознавался мне, что он смертельно испугался и очень удивлялся мне, как я не сознавал опасности и относился спокойно ко всему. А меня лишь разбирало любопытство, что-то будет дальше. Раздался глухой толчок, и паром наваливается сначала со всей силой на якорную цепь баржи, а затем, уже гораздо слабее, другим концом ударяется в ее нос. Тотчас разматывают на пароме канат, двое из пассажиров садятся в лодку и отправляются в ней с одним концом каната на берег. Часть рабочих с баржи бежит на берег, хватается за этот конец и начинает изо всех сил притягивать паром к берегу. Я влезаю поспешно на козлы повозки, чтобы поскорее опустить ее верх и отвязать один из чемоданов, на который, при движении парома, неминуемо и быстро надвигается снасть, идущая от баржи к берегу. Пока я вожусь с увязыванием, сзади раздаются крики: «Берегитесь, снасть!» Мгновенно соскакиваю одной ногой с козел и нагибаюсь как можно ниже. В это время снасть проезжает у меня по спине, налетает на верх повозки и срывает чемодан, который и падает между оглобель. Окончательно перетрусившая баба начинает причитать. Паром с трудом подтягивают к берегу, он слегка сдавливает привязанную сбоку лодку, борта ее трещат. С берега перекидывают две доски, и пассажиры понемногу выходят. Затем рабочие с баржи берутся за повозку и на руках вкатывают ее с криком на крутой, скользкий берег. Испуг на лицах прошел, даже у окончательно растерявшейся бабы. Перемокшие, грязные, но повеселевшие пассажиры расходятся понемногу по обширному селу Бердскому.

Самое замечательное было то, что ровно за 39 лет до этой переправы, 6 июня 1856 года, то есть как раз в те же числа, на этом самом месте переправлялся через Обь в Бердское в тарантасе на пароме мой отец Петр Петрович, направляясь в путешествие на Алтай и в Тянь-Шань... 14 июня мы выехали по почтовой дороге дальше. Сначала дорога шла верст 6—7 сосновым бором, растущим на песке и супеси. Затем выехали на более открытые места, очень живописные. Дорога пролегала по левому берегу притока Оби Верди.

Правый берег покрыт почти сплошь хвойными лесами. В глубине долины течет, прихотливо извиваясь, то синея, то серебрясь на солнце, речка, не достигающая при средней воде более 30 сажен ширины. В долине довольно часто расположены села. Через несколько часов местность, сохраняя прежний характер, стала еще красивее, планов было еще больше, высоты стали значительнее, а где-то далеко-далеко, на самом горизонте появилась серовато-синеватая волнистая линия небольшого Салаирского горного кряжа. Синие тона дали и золотистое освещение удивительно приятно ласкают глаз, дышится так вольно, хорошо...

 

В сумерках наша повозка уже катила по улице деревни Мосты, в которой мне с Иностранцевым и предстояло прожить добрую половину лета 1895 года.

Сибирская деревня представляет много особенностей и отличий от деревень Европейской России. Кругом всякой деревни, верстах в двух, коли не более, проходит околица, так называемая «поскотина». Внутри поскотины получается большое пространство, в несколько квадратных верст, на котором и пасутся обширные табуны и скот сибиряков совершенно без присмотра. В определенный час вечером скотина и лошади сами по себе безо всякого зова возвращаются домой. Когда, проезжая на обывательских лошадях, приходится их менять в какой-нибудь деревушке, то иногда мужик, взявшийся везти далее, говорит: «Кони меня где-то в поскотине, сейчас бегаю, приведу». Это значит, что лошади у него разбрелись куда-нибудь за несколько верст, и мужик верхом на оставленной на всякий случай дома единственной лошади поедет их разыскивать и собирать. В таких случаях приходится нередко ждать час-два, потому что разыскать не очень-то легко, когда вся площадь поскотины находится в лесу; лес же внутри поскотины никогда не уничтожается...

Загородка поскотины состоит из крепких жердей, туго привязанных к довольно солидным столбам. Высота этой загородки — по плечо человеку. В местах, где поскотину пересекают дороги, устроены ворота тоже из жердей, с деревянным затвором, чуть не каждый раз своей собственной, новой системы. У таких ворот, вне загородки, около дороги бывает всегда устроена либо маленькая деревянная конурка, вроде собачьей будки, либо крошечная землянка, в которой все лето непременно живет старик, нанятый мужиками для присмотра за целостью поскотины и за тем, чтобы ворота не были понапрасну открыты, а скотина не могла бы уйти. Этот старик каждый раз отворяет ворота приезжающим, за что в случае расторопности получает от них медяки.

Сибиряки очень любят городить свою поскотину как можно далее от поселка, чтобы скотине было побольше простору. Нередко можно слышать от них рассказы о том, как деды их пробовали городить поскотину так далеко, что сил не хватало на городьбу и потому пришлось уменьшить ее размеры (в городьбе поскотины каждый поселенец имеет свой участок, величина которого зависит от количества скота и лошадей у хозяина); или что прежде поскотина была на 10 верст, а теперь пришлось ее сократить до 5 верст, потому что пришли «россейские» (то есть переселенцы), которым казна и отвела часть земли, бывшей под поскотиной. Все это рассказывается с оттенком большого сожаления в голосе, что вот, мол, так-то происходит «утеснение», а потому лучше сниматься с насиженных мест и идти искать счастья на восток. Здесь, в сущности, то же самое, что наблюдалось и в Канаде, где при фермерском заселении поселенец, завидев на горизонте постоянный дымок нового соседа-поселенца, говорил, что ему тесно и пора сниматься с места и идти далее на запад.

За поскотиной расположена крестьянская земля, большею частью меренная кое-как, весьма приблизительно. На этой земле, в нестепных местностях покрытой сплошь редким березняком, кое-где расположены отдельные пашни, из года в год меняющие свои места. Нередко мужикам приходится ездить верст за 10—15 на них, но они этим, по-видимому, не смущаются. Распахивает же каждый столько, на сколько у него сил и охоты хватит.

В деревнях избы деревянные, большие, иногда двухэтажные, все крытые тесом. Когда только что приселившиеся к сибирским деревням хохлы из Европейской России начинают строить свои мазанки и крыть их соломой, их нередко бьют, говоря, что так они будут только разводить пожары. Вообще в сибирских деревнях пожары очень редки, и дикий обычай мести посредством «красного петуха» мало распространен (В Сибири невольно поражаешься случайностью географического распределения переселенцев: так, например, южане-хохлы оказываются нередко под Томском, где они буквально зябнут от непривычной для них суровости климата и не могут развести нужных овощей, не говоря уже о фруктах, а финны, «убогие пасынки» северной природы — в Семиречье, среди богатой растительности южного характера. Все это происходило от полной неорганизованности переселенческого движения на восток до проведения Сибирской железнодорожной магистрали, шедшего в полном смысле самотеком, на основании соблазнительных полуфантастических рассказов ходоков и «бывалых людей» своим односельчанам.— Прим. автора.).

В каждой деревне имеется земская квартира. Это чрезвычайно удобное учреждение представляет обыкновенную избу или часть избы, занятую за определенную плату, на казенный счет у зажиточного мужика для остановки проезжих чиновников. Впрочем, в большинстве сибирских деревень так чисто, как нигде в России, и потому можно без риска останавливаться и подолгу жить и не в земской. Украинцы, или малоросы, которые в Европейской России известны как чистоплотные мужики, здесь считаются грязнухами и не могут конкурировать с сибиряками в отношении чистоты.

Первым делом всякий путник ознакомляется в сибирских деревнях с земской квартирой. Нередко попадаются очень интересные. Для примера можно привести такую обстановку. На входной двери на охряно-желтом фоне каким-то доморощенным живописцем изображен серый лев, рыкающий, вставший на дыбы, с цепью, идущей от шеи назад, и с надписью внизу:

Я лев

Михаиле

Насово

вскаго.

В горнице для приезжих дверь и часть печки расписаны цветами и птицами по красному фону. В хозяйской горнице через отворенную дверь виднеются тоже какие-то изображения на красном фоне. Пространство между печкой и потолком завешено короткой ситцевой занавеской. В углу на особой полке, выкрашенной яркими зелеными и красными полосами, стоят старинные посеребренные старообрядческие складки и кресты (старообрядцев в этой местности довольно много).

На стенах около складней и крестов висят лубочные картины, сначала духовного, а потом и светского содержания, которые разглядываются не без удовлетворения во время длинных остановок и ожидания лошадей. Тут есть и страшный суд с праведниками, шествующими вереницей на небо, и грешниками, идущими во огнь адский, причем все праведники изображены длиннобородыми старцами в древних одеждах, а среди грешников попадаются, кроме древних мужей, епископов и монахов, также фигуры современных мужиков и чиновников в зеленых фраках начала XIX столетия; почему-то ни один из мужиков и чиновников не угодил на небо...

Тут же под страшным судом бросается в глаза интересная картинка под заглавием «Размышления доброго мужичка о вреде пианства». Посредине картины изображен больших размеров черт, держащий в обеих руках бутыль с водкой, а на ней надпись: «Водка есть кровь сатанинская». Внизу мелким шрифтом написана поучительная история, а кругом бутыли нарисованы сцены, изображающие весь вред от «пианства» соответственно ветхозаветным заповедям. Начинается, конечно, с заклада имущества и семейных раздоров. Особенно хороша сцена, где подвыпивший господин в измятом и надетом набок цилиндре пляшет вприсядку среди разгульных женщин. Кончается вся история изображением сначала грабежа и убийства на большой дороге, а потом — позорной смертью в тюрьме, причем черти утаскивают душу грешника в пекло и там ее припекают.

Рядом с лубочными картинками висит печатная такса за проживание в земской квартире и длинное казенное объявление, повешенное, по неграмотности хозяина, вверх ногами. На другой стене висят старые часы с гирями, не бьющие, а скорее чихающие. Должно быть, от старости они потеряли свой голос.

В избе чистый деревянный пол, устланный половиками, длинные крашеные деревянные лавки с балясными спинками и ручками, вроде садовых скамеек, а на окнах прекрасно себя чувствующие цветы в горшках и всякой другой посудине, не исключая и так называемой ночной, по наивной практичности хозяев приспособленной к произрастанию цветов; перед окнами в одном месте в кадке на полу китайская роза, отлично цветущая, ростом выше человека.

Из домашней фауны, благодаря чистоте, имелись только прусаки в сравнительно небольшом количестве, днем скрытые, а по вечерам выползающие отдельными экземплярами из щелей в стенах и не беспокоящие обитателей.

Тотчас по приезде нового лица в земскую квартиру изба всегда наполнялась народом; и старому и малому хотелось поглядеть на вновь приехавшего и посмотреть ему прямо в рот, когда он с дороги, голодный, принимается за еду. При этом всегда наибольшее любопытство возбуждали складные походные кровати, и тотчас же наводились справки об их цене. Приезжего из Европейской России сразу приятно поражала свобода и непринужденность в обращении сибирских мужиков с приезжими «чиновниками». Сибиряк, сам по себе весьма не набожный человек, при входе непременно несколько раз крестился и поклонялся перед образами, а потом безо всякого приглашения прямо садился и, несмотря ни на какое начальство, сидел при нем и разговаривал самым непринужденным образом. Если приходилось давать за услуги на чай, то сибиряк принимал деньги просто, ничего не выпрашивал, если находил мало, а скромно и просто благодарил. Не мудрено, что при отсутствии низкопоклонства сибиряк с некоторым презрением относился к переселенцам из Европейской России, зараженным в большинстве случаев отсутствием собственного достоинства.

Сибирская гордость иногда доходила до того, что приселившиеся переселенцы, добровольно принятые сибиряками, лет по двадцати не признавались последними за себе равных, причем сибиряки в это время тщательно избегали с ними родниться. Когда же таким переселенцам наконец сами сибиряки переставали давать кличку «россейских» и роднились наконец с ними, то бывшие «россейские» не без гордости говорили приезжим, что они стали «сибиряками», точно их повысили в чине. Со всем этим как-то странно вязалось то, что сибирские мужики нередко расспрашивали про быт жителей Европейской России с таким видом, как будто они признавали себя во многом отставшими и темными людьми.

Действительно, они были грубы во многих отношениях. Нередко приходилось слышать, как какой-нибудь мужик с эпическим спокойствием рассказывал, что вот такого-то числа один из его односельчан чуть не убил приехавшего к нему и остановившегося у него мужика с деньгами, предварительно подпоив его, за что и был привлечен к ответственности, причем оказывалось, что рассказывавший мужик был свидетелем преступления. Точно так же мужики говорили, тоже хладнокровно и безучастно, как про самое обыденное явление, например, о том, что жители такой-то деревни — народ отчаянный и что они спровадили в таком-то городу на тот свет, положим, шестерых, и только на одном попались.

Изо всего начальства мужики боялись до проведения Сибирской железной дороги только своего земского заседателя, во время моего приезда уже упраздненного и замененного становым приставом, потому что он был всего к ним ближе, а исправник, несмотря на его наезды, всегда являлся какой-то полумифической личностью в их глазах. Нередко спрашивая приезжего, какую он должность занимает в столице (причем Москва, по понятиям сибиряков, считалась гораздо больше и важнее Петербурга), сибирские мужики огорошивали его таким наивным вопросом: «А что, вы там поважнее заседателя будете?»

Характерные черты коренного сибиряка — это отсутствие религиозности и каких бы то ни было поэтических склонностей; жалкие остатки последних сохранились разве только в любви к домашним растениям, лубочным картинам, расписным дугам, печкам и дверям. От многих духовных лиц, из числа пользовавшихся расположением населения, приходилось нередко слышать, что коренные сибиряки очень мало религиозны и не только весьма редко посещают церковь, но попросту не исполняют самых главных треб, например, хоронят без отпевания, за что и бывают преследуемы. Если церковь стоит на конце села, из которого в одну сторону идет дорога во вновь основанный маленький «российский» поселок, то в праздник очень легко наблюдать, как со стороны последнего приходит и приезжает много народа в церковь, а из большого «сибирского» села приходит так, кое-кто. Сибирские мужики сами признают, что «россейские» гораздо набожнее их. Вероятно, судьба жителей всех колоний — терять при переселении из метрополии свои поэтические склонности.

Сибиряки ужасно много пьют. Всякий двунадесятый праздник справляется неделю, если не более. Накануне праздника уже начинают расхаживать по улицам деревни пьяные мужики, мрачно изрыгая четырехэтажные ругательства, по части которых сибиряк и в трезвом виде такой мастер, что перед ним сконфузится любой «россейский» мужик.

Подобное состояние обывателей продолжается с неделю, коли не более. Но странно, что во всем сибирском великом пианстве нет ни малейшего веселья, а царит одна только всеобщая угрюмость и унылость. Отсутствие веселья и в трезвом виде, несмотря на гораздо большую зажиточность населения, чем в Европейской России, есть характерный признак сибиряков. Дети и те не умеют затеять веселых игр, а молодежь вся точно куда-то запрятана или вымерла.

Подъезжая к какой-нибудь деревне, можно часто видеть еще издали, с «гривы», толпу народа в костюмах почти исключительно красного цвета. Это значит, что в деревню прибыл священник из приходского села и совершает крестный ход с посещением изб и собиранием скудной дани. До подобных крестных ходов сибиряки вообще охотники. Это, кажется, единственный религиозный обряд, популярный среди них. Спустившись с высот, встречаешься лицом к лицу с длинной процессией с иконами, хоругвями и крестами, идущей страшно быстро огромными шагами по деревне. Мужики и бабы, участвующие в процессии, поют фальшиво в унисон только слова: «Пресвятая Богородица, спаси нас» на какой-то странный, полуплясовой мотив домашнего изобретения. Это дикое пение, вместе с не особенно благочестивым выражением лиц, участвующих в процессии, производит по меньшей мере странное впечатление. Всякий смысл ее утрачивается, кроме разве сбора дани с прихожан.

У сибиряков даже свадьбы справляются безо всякого веселья. Обыкновенно после венчания на улице деревни целый день до вечера взад и вперед разъезжают две телеги с колокольчиками. В одну набились молодые с дружкой и частью молодежи, а в другой — часть свадебных гостей (главным образом молодежь и подростки). Все это общество вопит что есть мочи крайне несуразные и антимузыкальные обрывки, подыгрывая кое-как на «громунях», то есть гармониках. В то же время старшие, собравшись в доме родительском, угрюмо пьют до положения риз. Вот и вся свадьба.

В будни жизнь в сибирских деревнях крайне однообразна. Рано утром встанешь, пойдешь на крыльцо мыться у подвешенного на веревке чугунного чайника. Нет ничего приятнее такого умывания. Солнце еще низко и косыми лучами освещает деревню. Воздух прохладный, чистый, легкий. По траве стелются испарения. В деревне нет почти никакого движения, все спит. Умоешься на свежем утреннем воздухе и идешь будить хозяев, которые сами по себе раньше девятого часа не проснутся.

Только в десятом часу можно видеть, как по улице проедет то один, то другой плетеный коробок, запряженный парой, или, как здесь говорят, «парой», а в коробке сидят домохозяева с домочадцами. Это крестьяне едут на полевые работы иной раз за десяток верст от селения. Часа за два до заката солнца они таким же порядком вернутся домой. Просто удивляешься, как они мало работают в день и какие большие от этой работы получаются результаты. Правда, в страдную пору им приходится работать чрезвычайно много, чтобы все успеть убрать вовремя, так как здесь все поспевает одновременно. Но все-таки, когда расскажешь, что в Средней России иногда косят хлеб при лунном освещении, чтобы не терять времени, то этим возбуждаешь удивление.

В первой половине лета крестьяне в те же часы ездят на пасеки собирать страивающихся пчел. Пасеки в этих местностях очень распространены и достигают весьма больших размеров. У самых богатых обывателей попадаются пасеки до 2000 колод, а каждая дает валового дохода до 5 рублей. Понятно, что при таких выгодах от пасек мужики ими охотно занимаются.

Когда крестьяне уезжают на работы, улицы деревни окончательно пустеют. Изредка через деревню проведут партию колодников, звенящую цепями, с одетыми в белые рубашки солдатами по обеим сторонам и телегами сзади, на которых обыкновенно сидит несколько женщин, следующих за колодниками. Колодники одеты в арестантские халаты.

Под вечер возвратившиеся крестьяне тотчас же принимаются за чай. Вообще сибирские мужики, в особенности в свободное время, пьют чай до пяти раз в день. По вечерам не бывает никаких хороводов и плясок, хотя крестьяне и ложатся довольно поздно. Вот, в общих чертах, кажется, и вся картина сибирской деревни, а теперь я опишу поездку в «чернь» Салаирского кряжа, иначе в горную тайгу.

Тусклый утренний свет рано разбудил меня на моей походной кровати. Я оделся, умылся, напился чаю и, снарядившись в путь, выхожу на крыльцо вместе с Иностранцевым.

Утро тихое, серенькое и сыроватое. У крыльца ждет запряженный «парой» чрезвычайно прочный сибирский экипаж, приспособленный к самым ужасным дорогам. Это плетеная корзина, укрепленная на длинных дрогах. В корзине устроено спереди место для кучера, а все остальное пространство набивается сеном. Благодаря особенному устройству дрог и большому расстоянию между передними и задними колесами, толчки в коробке получаются очень мягкие. В коробке едут или развалясь на сене, или устраивают сиденье из каких-нибудь кошм, тюфяков, или подкладывают пружинную подушку, у кого она есть.

Почтовая дорога гладкая, широкая, починена и посыпана дресвой (размельченным сланцем) так тщательно, что имеет вид шоссе. По бокам — валы с канавкой за валом, а не между валом и дорогой, как обыкновенно бывает в Европейской России. На валу телеграфные столбы с единственной проволокой. Вскоре за поскотиной мы сворачиваем на проселок. Облака, которыми покрыто все небо, идут очень низко, и в них скоро начинаются прорывы. Мы направляемся в чернь Тавалган, чтобы проехать по ней верст 30. «Где же чернь?» — спросил я возницу, на этот раз пожилого мужика, почти старика, из отставных солдат, болтливого в ущерб толковости. «А вот она»,— ответил он, указывая кнутом или, как здесь говорят, бичом, на ровный лиственный лес перед нами. С этими словами мы въехали сначала в березняк с большими полянами, покрытыми высокими цветущими травами, а затем пошел осинник. Это и есть чернь.

Огромные осины, предоставленные самим себе, потихоньку от человека мирно доживают свой недлинный век, подгнивают, ломаются, как соломинки, при первом сильном порыве ветра, падают на землю, разлагаются дальше, покрываются лишаями, мхом, наконец травой, которую в изобилии производит здесь тучная, черная влажная почва; трава эта высыхает осенью и, некошеная, валится и закрывает собою полусгнившие стволы и ветви. На всем этом растет еще более богатая и высокая, густая трава, состоящая главным образом из зарослей изящных, узколистых, веселых светло-зеленых папоротников высотой по плечо человеку, огромных зонтичных и ангелик с белыми цветами, раза в полтора выше человека (называемых здесь «пучками» и употребляемых крестьянами в качестве вкусной приправы к пельменям), кустов дикой малины, дикой смородины, красной и черной, и дикой крапивы двухаршинного роста. Пахнет цветами зонтичных и слегка листьями папоротника...

В этом лесу проложено какое-то слабое подобие дороги. Поминутно ветви бьют в лицо, коробок отчаянно подскакивает на полусгнивших остатках осин, вросших до половины в почву, или проваливается в ямы, которые здесь характерно называют «нырочками», приходится поневоле двигаться шагом, хотя это, по-видимому, и очень не нравится вознице, старающемуся ехать на самых невозможных местах как можно быстрее.

Пения птиц очень мало. Слышна где-то далеко лишь одинокая кукушка. В одном месте, где дорога преграждена поперек недавно упавшим деревом, еще не перерубленным, приходится вылезать из коробка и с большим усилием обводить лошадей вокруг ствола по гигантской растительности. Предвидя подобные препятствия, ни один крестьянин, взявшийся везти через чернь, не забывает взять с собою топор на всякий случай.

Через час-другой мы выбрались из осиновой черни. Дорога, довольно ровная, пролегала по высокому плоскогорью среди грядообразных и куполообразных возвышений, покрытых редким «листвяком», то есть столетними лиственницами. С плоскогорья открывались по временам прелестные виды, и местность нередко приобретала совсем горный характер. Скоро дорога погрузилась опять в чернь, но уже другого типа, растущую на светлой глинистой почве. Эта чернь состоит из березы со значительной примесью пихты, стройные, темные и острые конусы которой очень красиво выделяются на более светлой зелени берез. Из кустов чаще всего попадается растущая в диком виде наша садовая акация (карагана), которая не имеет здесь того сорного вида, как в наших садах, черемуха и калина. Трава, столь же густая и высокая, как в осиновой черни, состоит из тех же белых зонтичных и белой «пучки», но место папоротников занял гигантских размеров осот. Дорога такая же отвратительная, как и в осиновой черни. Комары, оводы или, по-здешнему, пауты, и слепни — одним словом, гнус — облепляют людей и лошадей и кусают немилосердно; от них не помогает даже кисея, надетая на лицо, потому что они лезут под нее, в складки и не закрытые вполне места; их давишь целыми десятками, но это не производит на них ни малейшего впечатления. Сравнивая обе черни, можно сказать, что у березовой верх красивее, а у осиновой — низ. Долго я не мог привыкнуть к этой березовой черни; все мне казалось, что я еду по какому-то запущенному саду в Средней России с подсаженными к стареющим березам пихтами.

Спустившись вскоре с плоскогорья, возница направил коробок вброд через реку. Каждую минуту я смотрел на ноги, потому что повышающаяся вода грозила потопить нас и наш багаж в плетенке. Но вот мы и у другого берега, очень крутого. Приходится вылезать. Мужик с пустым коробком старается въехать с размаху на эту кручу, но оба коня валятся вверх тормашками, коробок опрокидывается, и лишь благодаря меланхолическому поведению животных их удается впрячь и поднять коробок. Тогда мы с мужиком хватаем под уздцы коней и бегом, на «ура», берем приступом с конями кручу, споря на бегу, возьмет или не возьмет...

Вот, наконец, на цветущей поляне и лесная пасека, на которой можно остановиться, чтобы передохнуть и закусить, потому что страшная полуденная жара, не позволяющая быть сухим ни одной минуты, и облепляющие комары, слепни и оводы сделали свое дело. Пасека состоит из обширного шалаша-навеса, крохотной избушки на курьих ножках и массы ульев, не обнесенных никакой изгородью. Около навеса в траве стоят дровни. В одну сторону открывается с пасеки вид на синеющие вдали горы.

Нас приветствуют громким лаем две выбежавшие навстречу собаки. Из избушки медленно вылезает древний, сгорбленный старик в очень просторной рубахе, портках и сапогах, обросший коричневато-седоватой бородой и такого же цвета длинными волосами, с прелестным по выражению лицом и добрыми голубыми глазами. Профессия пасечников располагает к поэтичной, добродушно-созерцательной жизни. Таков и этот старина.

Мы объясняем ему, кто мы такие, и он нас радостно принимает, ставит тотчас свой единственный древний медный самоварчик, изделие, вероятно, какого-нибудь сибирского деревенского Гефеста. Мы усаживаемся в тени под примитивным навесом из пихтовых обрубков с зеленеющими ветвями, разводим около себя два небольших костра, чтобы дым от них отгонял комаров и прочую дрянь, и принимаемся за еду и питье.

Старик ласково угощает нас и нашего возницу превосходным сибирским медом и с удовольствием рассказывает об устройстве пасеки и о невзгодах, которые на нее выпадали. Говорит он и про медведя, который является со стороны речки полакомиться медком, указывая пальцем на то место извивающейся под склоном речки, куда зверь приходит часто пить, куда он утаскивает ульи, разбивает и полоскает их в воде, чтобы утопить всех пчел.

Мне хорошо, уютно с этим стариком, и я живо представляю себе, как и в Европейской России в стародавние времена были такие же пасеки и бортни в дремучих лесах и такие же древние пасечники и бортники...

Спустившись под гору, коробок направляется к маленькому, наскоро сколоченному мостику через речку. Подъехав, мы к некоторому своему ужасу убеждаемся, что поперечные бревна на части мостика около крутого берега отсутствуют так на аршин, если не больше; остаются только два продольных бревна, а между помостом и берегом получается некоторая пауза, речка же в этом месте не особенно мелка,— так будет по пояс. Мыостанавливаем не желающего было уменьшить ход возницу, выходим из коробка и переправляемся, балансируя, по продольным бревнам, спрашивая с недоумением у возницы, как он переедет с коробком. Он, не смущаясь, отвечает, что переедет, и мы не без робости смотрим с берега, что-то будет, вспоминая недавнее барахтанье лошадей под обрывом.

Вот мужик хлестнул лошадей очень сильно. Они дернули и со всего маха взлетели на мост, перепрыгнули всеми четырьмя ногами, как по команде, вместе с коробком через дыру, так что ничто не успело застрять, и во весь опор взлетели на противоположный склон. Только сибирские кони и способны на такие фокусы.

Стало уже совсем темно, когда коробок въехал в село.

Публикация П. Поляна От редакции:

Со времени путешествия В. П. Семенова-Т"ян-Шанского к Салаирскому кряжу прошла без малого сотня лет. Век. Тогда, летом 1895 года. Транссибирская магистраль едва-едва перекинулась за Омск, хотя моста через Иртыш еще не существовало. Нынешний Новосибирск, миллионный город, был еще даже не городом Ново-Николаевском, а селом Кривощековым! Что уж тут говорить о тех народных устоях и привычках, которыми так насыщены эти воспоминания... Да, много воды утекло с тех пор в Иртыше и Оби. Резонно задаться вопросами: а как сейчас все это выглядит? Что изменилось тут за целый век? Какие они, сегодняшние сибирские деревни? Существуют ли ныне различия между потомками коренных сибиряков и переселенцев? Верны ли сегодня рассуждения ученого о сибирском характере, обычаях, о вольготной сельской жизни? И что из добротного хозяйствования в прошлом перешло в наши дни или еще может перейти? Было бы интересно узнать об этом от сибиряков и по их письмам воссоздать сегодняшнюю картину тех или близких к ним мест.

(обратно)

На попутках по Мьянме

Вот уже восемь месяцев мы с братом не слезаем с велосипедов. Ходить пешком почти разучились: ноги сами собой делают круговые движения...

Путешествовать — это традиция нашей семьи, по крайней мере ее мужской половины. В свое время прадед объехал Америку, дед побывал в Азии, отец исколесил весь мир, мы с братом не раз путешествовали по разным странам. На этот раз мы решили совершить кругосветное путешествие на велосипедах за полтора года. Предстояло проехать по Европе, странам Азии, сесть на пароход в Таиланде и добраться до Австралии. А там снова — крути педали, благо есть где разогнаться и что посмотреть. Всего мы планировали проехать 25 тысяч километров.

До Мьянмы (так теперь называется Бирма) мы долетели на самолете. Спускаемся по трапу с велосипедами на плечах. Становимся в очередь к пункту таможенного и паспортного контроля. Несколько непривычно то, что здесь полно солдат. Хотя они больше похожи на подростков — каждый солдат минимум на голову ниже нас с братом,— все же их автоматы вызывают чувство неуверенности или настороженности, что ли. С улыбкой протягиваю наши паспорта таможеннику. Едва взглянув на них, он делает знак стоящим неподалеку солдатам. Те стремглав бросаются к нам и... хватают наши видавшие виды велосипеды.

— В чем дело? — робко пытаюсь я протестовать.

— Иностранцы в Мьянме не имеют права пользоваться транспортными средствами. Именем закона ваши машины конфискованы! — ответил на очень ломаном английском таможенник.

По его тону было ясно, что спорить, добиваться справедливости бесполезно. Ну что ж, придется путешествовать по Мьянме пешком или на попутках.

В несколько подавленном настроении выходим из здания международного аэропорта, построенного в 30-е годы и более напоминающего казарму, нежели аэровокзал. Садимся в древний полуразвалившийся «форд», дверцы которого после посадки пассажиры должны привязывать веревочками к корпусу, и мчимся со скоростью километров тридцать в час в столицу Янгон (ранее Рангун).

Похоже, что Янгон, как, впрочем, и вся страна, попал в ловушку времени. В центре города высятся постройки колониального типа, на улицах нередко можно увидеть повозки, запряженные лошадьми, сады запущены и частично поглощены джунглями. На окраине города — постройки уже чисто деревенского типа. Это хижины на сваях с бамбуковым полом. Вместо стен используются щиты, сшитые между собой бечевой. В каждой хижине 2—3 очага, расположенных на глиняной подставке. Жители таких домов используют пространство очень экономно: они спят на циновках, которые днем скатывают и ставят в укромное место.

На улицах столицы много прохожих. Все одеты в саронги — подобие длинной юбки от поясницы до щиколотки. Мужской и женский саронг почти одинаковы. Разница лишь в том, где закрепляется ткань: у мужчин — спереди на поясе, у женщин — на левом боку. Здесь редко можно увидеть человека в европейском костюме. Шорты могут носить только иностранцы, местным жителям это запрещено.

В Янгоне мы пробыли несколько часов. Поплутав немного по городу, мы наконец вышли на вокзал. Его здание в викторианском стиле теперь в большом запустении.

— О! В прежние времена здесь была такая чистота, что можно было есть на полу,— услышали мы неожиданно голос. Обернувшись, увидели улыбающегося старичка, почти гнома. Он, заметив, что мы осматриваем вокзальное помещение, видимо, решил как-то оправдаться перед иностранцами. Старичок оказался очень общительным и дружелюбным (чего не скажешь о большинстве бирманцев: к приезжим они относятся настороженно), он помог купить нам билеты до Пегу, древней столицы империи Мон. Это — главная цель нашего путешествия по Мьянме. Пегу, как мы знали, один из центров буддизма (или, точнее, его южной ветви — тхеравады) в Юго-Восточной Азии.

Мы прощаемся с симпатичным старичком и садимся на подошедший поезд. Через пару часов мы в Пегу.

От Пегу нам предстоял путь километров в десять до пагоды Шве Мудан — одной из самых больших и значимых в стране. По дороге мы познакомились с группой молодых монахов и в их компании дошли до пагоды. Она поразила нас своими размерами и местом, где расположена: это огромное невероятно красочное сооружение буквально висит над пропастью 1200-метровой глубины. Наше внимание привлек огромный деревянный диск, подвешенный на специальной балке. Молодые монахи, ставшие нашими добровольными гидами, объяснили, что это — гонг. Они научили нас бить в него и были очень довольны тем, что нам это занятие понравилось. Никогда бы не подумал, что дерево может издавать такой мелодичный и в то же время внушительный звук.

От пагоды мы направились к Лежащему Будде — еще одной достопримечательности этой местности. Добирались мы на велорикше. Очень непривычно было ехать на коляске, прикрепленной к велосипеду спиной к «водителю». Лежащий Будда — это 55-метровая статуя, изображающая добродушно улыбающегося бога, который лежит... под железным навесом в викторианском стиле, построенным шведами лет двадцать назад. Настил, на котором покоится изваяние,— мозаика из зеркал.

Не без трудностей мы устроились на ночевку в одной из гостиниц Пегу. С утра — снова в путь. Теперь нам нужно побывать в Пагане — древней столице Бирмы. Туда мы добираемся за сутки на небольшом и очень старом речном пароходе. Не обошлось и тут без казусов. В четырехместной каюте оказалось... пять человек и все — с официально купленными и оформленными билетами. Решили тянуть жребий... Да, наверное, жестко было спать брату на столе в кают-компании.

Утром следующего дня мы были в Пагане. Этот древний город, безусловно, достоин того, чтобы его считали одним из чудес света. Здесь зодчество бирманских мастеров достигло своего апогея. Ныне мертвый город некогда занимал огромную площадь. Куда ни глянь, всюду видны великолепные пагоды и ступы — ритуальные сооружения в виде колокола. До нашествия монгольского завоевателя Хубилай-хана в XIII веке здесь было 13 тысяч (!) пагод. Сегодня сохранилось около двух тысяч, и каждая пагода — образчик архитектуры и скульптуры Юго-Восточной Азии XI—XIII веков. Город мертв. У властей не хватает средств на реставрацию и содержание в надлежащем порядке древних памятников, и они медленно, но неуклонно разрушаются. Между пагодами расположены поля, где крестьяне, используя плодороднейшую почву, высеивают различные культуры.

Оказывается, путешествовать пешком значительно дороже, нежели на велосипедах. Когда мы, изрядно уставшие, вновь приехали в Янгон, в карманах у нас позвякивали лишь мелкие монеты. И тут нам повезло. Неожиданно мы наткнулись на христианскую семинарию. Настоятель встретил нас, как родных. Тут же накормил и предоставил ночлег, так как самолет вылетал только на следующий день.

Когда мы, распрощавшись с гостеприимным настоятелем, стояли в очереди в аэропорту, к нам подошел один из таможенников и отозвал в сторону. Мы приготовились к самому худшему и лихорадочно стали прикидывать, что же такого противозаконного мы могли совершить.

Служащий отвел нас на какой-то склад, указал рукой в глубь помещения и сказал с какой-то грустью в голосе:

— Вы можете забрать свои машины.

В полутемном помещении мы не сразу различили наши велосипеды, а лучше сказать — наших друзей, которые проехали с нами по дорогам разных стран и континентов не одну тысячу километров.

Пол Викерс, английский путешественник

(обратно)

Альфред Myней — англичанин

Продолжение. Начало см. в № 9.

София, 1939—1944

Страсть англичан к путешествиям общеизвестна. Поэтому в болгарском консульстве в Брюсселе не нашли ничего странного в том, что некий Альфред Джозеф Муней воспылал желанием познакомиться с их страной, в которой, как он слышал, много любопытного.

Однако туристская легенда обеспечивала англичанину Альфреду Мунею «крышу» лишь на несколько месяцев, а советскому разведчику Семену Побережнику Центр поставил задачу надежно легализоваться, поскольку ему предстояло жить в этой стране длительное время. Но как это сделать? Эта проблема занимала все его мысли, когда он расположился в спальном вагоне «Восточного экспресса».

В Берлине в его купе появился попутчик — словоохотливый толстяк, представившийся Марином Желю Мариновым, софийским представителем немецкой фирмы «Адлер» по продаже и ремонту пишущих машинок. Узнав, что англичанин владеет немецким языком, он тут же обратился к мистеру Мунею с небольшой просьбой — бывать у него в доме и говорить, по-немецки с его «мальчиком». «Стоян изучает язык в университете, надеюсь, со временем он тоже будет работать в «Адлере», но ему не хватает языковой практики»,— сетовал болгарин.

Альфред Муней охотно согласился помочь папаше Маринову и его сыну. В свою очередь, и Стоян Маринов отнесся к роли гида со всей серьезностью. Целыми днями, благо каникулы еще не кончились, он водил англичанина по Софии, показывая ее достопримечательности. После многочасовых хождений оба валились с ног от усталости, но иного способа знакомства с городом мистер Муней не признавал...

Остановился мистер Муней в гостинице «Славянская беседа», и в первый же день по приезде в Софию произошел настороживший его случай. Решив пройтись по городу, он не стал распаковывать вещи, а когда вернулся в номер, сразу определил: в чемоданах кто-то аккуратно, но основательно покопался. Все перетряхнули, не поленились даже подкладку у костюмов кое-где подпороть, а потом зашить. На следующий день во время прогулки проверился. Так и есть — «хвост». Конечно, избавиться от него не составляло труда, но этого делать было нельзя: ведь по легенде мистер Муней обыкновенный турист, а не профессиональный разведчик, чтобы ускользать от наблюдения. «Шут с вами,— мелькнула мысль.— Ходите, пока не надоест». Впрочем, это продолжалось недолго. Очевидно, сыграли роль совместные прогулки со Стояном.

Вообще расположение, которым пользовался мистер Муней у представителя фирмы «Адлер», оказалось весьма полезным для разведчика. Убедившись, что англичанин разделяет воззрения своего соотечественника Мосли, основавшего Британский союз фашистов, и преклоняется перед гением фюрера, Маринов-старший стал приглашать мистера Мунея к себе домой, когда по субботам у него собирались солидные деловые люди. Они были хорошо осведомлены о секретах болгарской «большой политики» и, не стесняясь присутствия иностранца — хозяин заверил их в абсолютной лояльности мистера Мунея,— оживленно обсуждали происходящие события. По общему мнению, растущее сотрудничество с рейхом означает только одно: в начавшейся второй мировой войне царь Борис и правительство будут на стороне Германии.

"В свою очередь, Стоян ввел Альфреда — как-то за ужином в ресторане они выпили на брудершафт — в узкий круг профашистски настроенных молодых людей, среди которых тоже нашлись интересные для разведчика личности. Например, штабной флотский офицер по имени Райко, лейтенант с узенькими усиками и пышными, во всю щеку, бакенбардами. Подвыпив, он делался болтлив, всячески стараясь своей осведомленностью произвести выигрышное впечатление на богатого англичанина. Ведь тот обычно по собственной инициативе — какие могут быть счеты между друзьями! — оплачивал совместные веселые ужины с обильными возлияниями. Благодаря этому знакомству Муней мог беспрепятственно бывать в кафе при офицерском клубе, где ближе к полуночи велись весьма откровенные разговоры, не предназначавшиеся для посторонних ушей.

Основной темой, естественно, была война. В ее орбиту уже оказались втянуты Англия, Франция, Германия, Италия, Польша, Дания, Норвегия. Теперь, как считали военные, на очереди Балканы. Что же касается Болгарии, то большинство полагало, что в случае войны на Востоке, а дело явно шло к этому, она будет служить для Германии стратегическим плацдармом на Черном море и одновременно тыловой базой снабжения для вермахта. Не случайно в стране активизировались отделения германских фирм.

Эта тревожная информация заставила разведчика поторопиться с поездкой на Черноморское побережье. Мариновым он объяснил, что ему надоели бесконечные разговоры о войне. Он хочет хотя бы ненадолго отвлечься, посмотреть сказочный Несебыр, отдохнуть на песках Варны.

На самом деле в этом красивейшем уголке Болгарии мистера Мунея интересовали весьма прозаические вещи — порт и судоремонтный завод. Любитель пеших прогулок, он выбрал для них склоны высокого холма в предместье Аспарухово. Достаточно было нескольких вылазок в пригородные виноградники, чтобы сделать важное открытие: канал, соединяющий залив с Варненским озером, спешно углубляется. Для чего, если торговое судоходство из-за войны резко сократилось и судоремонтный завод простаивает? Вывод напрашивался сам собой: чтобы пропускать по нему военные корабли к заводским причальным стенкам. Чьи корабли — тоже было ясно.

Полезным оказался и визит в Бургас. Вообще-то туристу в этом портовом городке делать было нечего. Поэтому Муней постарался не задерживаться там, чтобы не пришлось объясняться с полицией. Прежде всего он отправился на вокзал и взял билет на вечерний поезд в Софию. В случае, если бы его задержали, он мог объяснить, что просто возвращается из Несебра. Потом послонялся по улицам, проверяя, нет ли нежелательного сопровождения. И лишь после этого не спеша зашагал к расположенному неподалеку от вокзала порту. Впрочем, заходить на его территорию Муней не стал, а предпочел скоротать время до отхода поезда в корчме, где подавали мусаку, сытную запеканку из мясного фарша, яиц, картофеля, баклажанов, и в меру разбавленную сливовую ракию.

За несколько часов, проведенных в дымной и шумной корчме, где никто не лезет к соседу с расспросами, Побережник получил полное представление обо всем, что заслуживало внимания в Бургасском порту. Самым интересным, пожалуй, было то, что одна немецкая фирма вела монтаж портальных кранов. А поскольку оборудовались еще и новые причалы, пропускная способность порта должна была намного возрасти.

Значит, можно предполагать, что в недалеком будущем нагрузка на Бургас значительно увеличится.

О собранных им фактах и своих выводах разведчик информировал Центр.

В Софии Побережник решил перебраться из гостиницы на частную квартиру, где можно было бы, не привлекая ненужного внимания, встречаться со знакомыми, а главное, наладить надежную радиосвязь с Центром. Пока она ему не требовалась. Разведчик вполне обходился шифрованными донесениями, которые периодически посылал по условным адресам. Но в случае обострения обстановки, а тем более войны, от него будут нужны оперативные данные, причем передавать их следует немедленно. Иначе практическая ценность разведывательной информации может свестись к нулю.

Во время визита к Мариновым мистер Муней пожаловался, что ему до смерти надоел этот «караван-сарай», как с некоторых пор он называл гостиницу «Славянская беседа». Его прежние планы, например, совершить путешествие в Индию, полетели к черту. О том, чтобы ездить по белу свету, когда кругом все воюют, нечего теперь и думать. Судя по всему, он застрял в Софии надолго и поэтому хотел бы сменить опостылевший номер на удобную комнатку в тихом частном доме.

— Вас, холостяка, просто тянет к домашнему уюту, к семейному очагу,— поставила диагноз госпожа Маринова.— Этому нетрудно помочь...

Вскоре по ее рекомендации мистер Муней поселился на бульваре Дондукова в квартире русской вдовы-эмигрантки, сносно говорившей по-английски. Свой переезд он отметил тем, что купил хороший приемник «Браун» с растянутыми диапазонами с 12 до 100 метров. Пока разведчик использовал его лишь для приема сообщений Центра. Впрочем, даже односторонняя связь давала немалый выигрыш в работе. Зная, что именно в данный момент больше всего интересует «Каму» — это был позывной передатчика Центра,— Побережник имел теперь возможность сосредоточиться на конкретных объектах, а не разбрасываться по многим направлениям. Отсюда прямая экономия времени и сил.

...Если информация для разведчика — хлеб, то связь — это воздух. Без нее он вообще не может существовать. Поэтому, когда Побережник проходил спецподготовку, радиоделу отводилось особое внимание, и он научился собирать и настраивать последнюю новинку разведтехники — специальную приставку, позволявшую превратить обычный приемник в достаточно мощный передатчик. Но для этого нужны детали, везти которые с собой через границы было слишком опасно. И теперь в Софии разведчик начал осторожно, не торопясь, доставать лампы, сопротивления, конденсаторы. Чтобы не вызвать подозрение, приобретал их в разных местах — в магазинах, у частных лиц, на барахолке.

Однако размеренный ритм жизни мистера Мунея неожиданно оказался нарушен. Он уже и думать забыл о многозначительном намеке госпожи Мариновой насчет семейного очага, как вдруг один из друзей ее сына познакомил Альфреда со своей кузиной Славкой, приехавшей в Софию из Русе в гости к родственникам. Симпатичная скромная девушка понравилась Побережнику.

Мистер Муней начал встречаться со Славкой, ходил с ней в театр, в кино, ездил за город на пикники. А вскоре стал постоянным гостем в доме ее тетки. Считалось, что Славка учит Альфреда болгарскому языку, а он ее — английскому. Но Побережник все чаще ловил себя на том, что забывает о правилах грамматики, когда смотрит на милое лицо с по-детски припухшими губами и черными, как смоль, глазами.

Ко всему прочему выяснилось, что Славка внучка известного в Болгарии деятеля — священника Тодора Панджарова, председателя церковного суда. О связях и влиянии деда говорило хотя бы то, что к нему в Русе приезжали даже лица царской фамилии. Тем не менее этот старец с ясными голубыми глазами ребенка прекрасно разбирался в политике и придерживался весьма либеральных взглядов.

Чувства англичанина к Славке уже давно ни для кого не были секретом. Ее родные терялись в догадках, почему мистер Муней медлит с официальным предложением, но откуда им было знать, что разведчик ждет, образно говоря, «благословения» Центра. Наконец, расшифровав очередное послание, Побережник прочитал: «Возражений нет. Примите поздравления».

На следующий день Альфред приехал в Русе с огромным букетом белых роз. Торжественно вручив его открывшей дверь Славке, он обнял девушку и прошептал ей на ухо: «Будь моей женой». Согласие Славки и вышедшей из комнаты матери было дано здесь же, в прихожей. От полноты чувств обе даже прослезились. А когда к обеду пришел дед, то как глава семьи благословил молодых снятой с иконостаса большой иконой святого Георгия. «Жаль, что я не верю в бога, а то бы счел это добрым предзнаменованием»,— подумал про себя Побережник.

Начались приготовления к свадьбе. Заказали подвенечное платье для невесты, парадный костюм — для жениха. Но приятные хлопоты пришлось прервать, так как у мистера Мунея опять истек срок туристской визы. Для ее оформления один раз он уже выезжал в Белград и там обращался в болгарское посольство. В связи с войной югославская столица превратилась в главный центр британской разведки на Балканах, которая стремилась использовать всех англичан, попадавших в поле ее зрения. И после откровенного интереса, проявленного сотрудниками Интеллидженс сервис к мистеру Мунею, исключалась всякая возможность повторного его визита в Белград. Семену Побережнику вовсе не улыбалось по возвращении в Софию попасть под подозрение в качестве английского шпиона. Нужно было искать другой выход.

На сей раз Побережника взялся выручить дед Славки. У него был старый друг Страшимир Георгиев, тоже священнослужитель. И собрались оба святых отца и стали думать, что делать. В конце концов, решили, что для получения визы англичанину следует поехать в соседнюю Турцию. У них были дружеские отношения со стамбульским митрополитом, а тот, в свою очередь, пользовался расположением царя Бориса. Панджаров и Георгиев написали митрополиту письмо, в котором говорилось, что «податель сего — жених внучки Тодора» и что, мол, у них скоро должна состояться свадьба. Поэтому они просили митрополита помочь через болгарское консульство оформить визу: «Наш долг — сделать детей счастливыми, а всемогущий господь воздаст за добро...»

С этим письмом жених и поехал в Турцию. Митрополит, прочитав послание, отнесся к мистеру Мунею весьма благосклонно, назвал сыном и обещал все устроить. Когда виза была продлена, англичанин зашел поблагодарить святого отца, который благословил его, пожелал новой семье счастья и благоденствия, а еще просил кланяться Георгиеву и Панджарову...

Теперь можно было заняться деликатным делом. Незадолго до отъезда Побережник закончил сборку приставки-передатчика. Для начала работы не хватало только кварцевых пластин, достать которые в Софии было невозможно. И он заранее известил Центр о предстоящей поездке в Стамбул. В ответной телеграмме сообщили, что в течение недели связник будет ждать его в семь вечера у тумбы с афишами возле касс ипподрома. Конечно, были указаны и обязательные в подобных случаях вещественные и словесные пароли.

Пока не решился вопрос с визой, проводить конспиративную встречу не имело смысла. А теперь, когда все уладилось, нужно было, наоборот, как можно скорее выйти на контакт, чтобы не подвергать курьера дополнительному риску. Ведь для него имеет значение каждый лишний день...

Времени до обусловленного часа оставалось еще много. Поэтому Побережник отправился на улицу Истикляль, чтобы купить Славке подарок. Он неторопливо шел мимо магазинов, разглядывая выставленные в витринах товары, как вдруг у него возникло ощущение, что чей-то чужой взгляд буравит ему спину. Шестое чувство рано или поздно вырабатывается у любого профессионала. Побережник привык доверять ему, и оно еще ни разу не подводило.

Миновав большой ювелирный магазин, он внезапно остановился, с досадой щелкнул пальцами, словно вспомнив что-то важное, а потом вернулся к услужливо распахнувшимся перед ним дверям. Сквозь тянувшиеся во всю стену зеркальные стекла хорошо просматривался большой отрезок улицы. Так и есть. Посередине тротуара, мешая прохожим, растерянно застыл коренастый человек в серой каракулевой папахе. Чуть поодаль от него переминался с ноги на ногу какой-то рябоватый парень в такой же серой папахе.

Неожиданное наблюдение могло означать только одно: мистером Мунеем по какой-то причине заинтересовалась турецкая полиция. Сам по себе этот факт не имел никакого значения — ведь в паспорте имелись все необходимые отметки,— если бы не встреча с курьером. Откладывать ее не имело смысла. Завтра могут пустить более опытных «топтунов», избавиться от которых будет гораздо труднее.

В магазине Побережник задерживаться не стал. Купив для Славки кольцо и серьги с бирюзой, он вышел на улицу и спокойно направился в сторону набережной. Там к причалу Кабаташ как раз пришвартовался паром, перевозивший людей и автомашины через Босфор в Ускюдар, азиатскую часть Стамбула. С парома стекала шумная людская река, медленно сползали машины. Не успели последние пассажиры сойти на берег, как на паром хлынула встречная толпа. Вслед за людьми потянулась вереница машин. Через десять минут паром был готов отправиться к противоположному берегу.

В последний момент Побережник быстро взбежал по трапу, но не стал проходить внутрь, а облокотился на поручни у борта. Это выглядело вполне естественно: приезжий иностранец желает полюбоваться панорамой живописного холма со стадионом «Мидхат-паша», которая открывается между Морским музеем и дворцом султана. Вслед за ним на паром проскользнули и те двое. Когда паромщик уже начал убирать сходни, Побережник спросил его по-английски, показывая на часы:

— Смогу ли я вернуться обратно через час?

Тот, конечно, не понял. В разговор вмешался один из пассажиров и перевел вопрос. Паромщик замахал руками, стал объяснять, что на переправу туда и обратно уйдет куда больше времени. Паром уже отчаливал.

— Но я обязательно должен быть здесь через час, а то опоздаю на самолет! — взволнованно воскликнул Побережник. Добровольный переводчик начал что-то сердито втолковывать паромщику. Турок с досадой плюнул, обругав всех этих «мунтаров», схватил какую-то доску и перекинул ее на причал. Разведчик едва успел сбежать на берег. Шпики засуетились, попытались пробиться сквозь толпу к борту, но когда это им удалось, было уже поздно: причал с паромом разделяла почти пятиметровая полоса воды.

Встреча со связником произошла настолько быстро, что посторонний наблюдатель вообще не заметил бы ее. Просто у афишной тумбы остановились двое мужчин и тут же разошлись...

В Софию Побережник вернулся в хорошем настроении. Но оказалось, что жениться англичанину в Болгарии не так-то просто. Дело в том, что Славка была православной, а он — протестант. По болгарским законам брак в этом случае был невозможен. Опять собрался «консилиум» святых отцов. После долгих споров и обсуждений вынесли вердикт: мистеру Мунею следует перейти в православную веру.

Однако прежде чем пройти обряд крещения, нужно было вызубрить молитвы, заповеди, акафисты, в общем, подковаться по части религии. И вот оба священника, Панджаров и Георгиев, организовали ускоренный курс обучения. К вящему их удовольствию, англичанин Муней оказался на редкость способным учеником. За какой-то месяц стал неплохо разбираться в церковных премудростях.

Наконец, 10 мая 1940 года в церкви Св. Николая, Страшимир Георгиев совершил таинство крещения и нарек новоиспеченного раба божия Александром.

...Международная обстановка накалялась с каждым днем, и в такой момент разведчик не имел права прерывать свою работу. Поэтому Александр предложил Славке ограничить свадебное путешествие поездкой в Варну и там провести медовый месяц. Она охотно согласилась.

Вот когда вновь понадобились Побережнику его знания. Он мог с одного взгляда сказать, что на рейде бросил якорь эсминец класса «Леберехт Маас», а уходящее в море вспомогательное судно — старая калоша в полтораста тонн водоизмещением со скоростью хода 12 узлов, имеющая на вооружении две 37-миллиметровых пушчонки. Для непосвященного это были не заслуживающие внимание мелочи. Разведчику же появление в Варне германского эсминца или выход в море вспомогательного судна говорили о многом. Например, о том, что турки нарушили нейтралитет, пропустив через проливы военные корабли, и поэтому советские транспортные коммуникации на Черном море находятся под угрозой. Вспомогательное судно скорее всего пошло на Бургас. Следовательно, там, возможно, будут базироваться рейдеры.

Несколько раз Александр сводил Славку в Аспарухово, где уже наливались соком виноградные гроздья. Пока после подъема по крутому склону они отдыхали на согретом солнцем камне, Побережник наблюдал за портом, стараясь, чтобы жена не заметила этого. Там полным ходом шли работы: строились казармы, пакгаузы и, судя по размерам слипов, ремонтные мастерские для торпедных катеров. Словом, курортный наряд Варны быстро менялся на военную форму.

Вскоре после свадебного путешествия в эфир вышел передатчик с позывным «Волга», работавший из дома № 35 по улице Кавала, где сняли квартиру Александр Муней и его жена Славка.

Как всегда ярко светило весеннее солнце, заливались птицы на софийских бульварах, но в мире не было спокойствия. Муссолини напал на Грецию. Берлин стремился создать надежную военно-политическую и экономическую базу на южном фланге. С фашистской Венгрией Гитлер уже договорился. Разрешил ввод в страну немецких войск и правитель Румынии Антонеску. Обе страны официально присоединились к Трехстороннему пакту (Берлинское соглашение (Трехсторонний пакт), подписанное 27 сентября 1940 года Германией, Италией и Японией, оформило военное сотрудничество трех агрессоров в деле создания пресловутого «нового порядка» в Европе и Азии.). Фюрер усилил нажим на Болгарию, чтобы и она последовала их примеру. Как поступят царь Борис и премьер Филов?

Ответ на этот вопрос очень интересовал Москву, которая предложила Болгарии заключить с СССР договор о дружбе и взаимопомощи. Однако София молчала.

Квартира на улице Кавала, 35 оказалась не только очень удобной, но и весьма полезной Побережнику как разведчику. Ее хозяйка Анна Сарафова раньше служила в софийской полиции. Там же работали ее сын Христо и невестка Раина, всячески подчеркивавшие свою верность царю Борису. У них всегда было много новостей, а поскольку они считали мистера Мунея своим человеком, то часто выбалтывали ценные сведения. Со временем Побережник нашел способ, как заставить Христо специально разговориться на интересовавшие его темы. Вечерами Христо иногда заходил послушать последние известия из-за границы. А поскольку языков он не знал, переводчиком того, о чем вещали Берлин, Лондон или Париж, выступал мистер Муней. Поэтому легко было подбросить «крючок», например, придумать, будто Би-би-си считает маловероятным какой-нибудь политический шаг Софии. Христо тут же заглатывал наживку, начинал с жаром доказывать, в чем ошибаются англичане. Так что приемник «Браун» стал многоцелевым: помогал добывать разведывательную информацию, которая потом передавалась в Центр.

Однажды, вернувшись с работы, Христо таинственно подмигнул Александру Мунею:

— Есть потрясающая новость, о ней еще никто не знает, но тебе я скажу. Смотри только никому ни слова... Хотя...— он заколебался.

Англичанин равнодушно пожал плечами:

— Что-то слишком много новостей в нашей жизни за последнее время. Уже всем надоели...

Это безразличие подействовало. — Да ты только послушай, эта новость особенная! — загорячился Христо.— Царь Борис в ближайшие дни встретится с Гитлером. Речь пойдет о присоединении Болгарии к Трехстороннему пакту...

Значит, решение принято. Той же ночью Побережник отстучал телеграмму в Центр. Позднее, когда в Софии было официально объявлено о подписании союза с Германией, он внес солидный взнос в военный фонд Болгарии. Жалко, конечно, было, но ничего не поделаешь. Национальность Мунея и так порой вызывала ненужные разговоры. Пусть в полиции знают, что англичанину не напрасно дали болгарское гражданство: хотя по рождению он был британец, но целиком на стороне своей новой родины...

Ответная реакция Центра не заставила себя ждать: «Особое значение,— подчеркивала «Кама»,— необходимо придавать всему, что связано с политическим, военным и экономическим проникновением Германии в Болгарию. В случае чрезвычайных событий связь по схеме «С».

Ввод войск в Болгарию был со стороны рейха лишь одним из завершающих этапов подготовки к нападению на СССР — день за днем разведчик находил все новые подтверждения этому. Причем первый шаг, позволивший раскрыть тщательно оберегаемую тайну, он сделал в Русе.

У его Славки жил там дядя — Иван Беличев, по специальности судовой механик, устроившийся инженером в городское автохозяйство. Товарищи дяди по мореходному училищу служили на флоте, поэтому он был хорошо осведомлен, где что происходит на Дунае и Черноморском побережье. И вот однажды Беличев обмолвился, что в Русе с помощью немецких инженеров из организации Тодта (1 Военно-строительная организация, названная по имени своего создателя генерала Фрица Тодта, который в 1942 году погиб в авиакатастрофе.) сооружается большое нефтехранилище. Вскоре Побережник сам съездил в Русе навестить деда Славки, побывал вблизи этого объекта и убедился, что работы на нем ведутся ускоренными темпами. В тот же день информировал Центр...

Но зачем понадобилось немцам нефтехранилище на Дунае? Разведчик стал осторожно наводить дополнительные справки. Выяснилось, что из Джурджу, румынского порта на Дунае, в Русе уже поступает бензин и дизельное топливо в бочках, которые накапливаются на временном складе, охраняемом немцами. Потом Побережник узнал, что значительные запасы горючего созданы в Варне и Бургасе. Но для чего они предназначены, оставалось непонятным до тех пор, пока он не нашел подход к начальнику речного порта в Русе. Оказалось, что немцы перебрасывают по Дунаю в Черное море с помощью понтонов подводные лодки.

В поисках ответа на загадку нефтехранилища разведчик обнаружил и другую любопытную вещь. Поблизости от транспортных магистралей появились большие склады продовольствия, бензина, смазочных масел. По странному стечению обстоятельств, все они принадлежали немецким фирмам или болгарским предпринимателям-фашистам. Их назначение вскоре стало ясно. В телеграмме, посланной в Центр, Побережник сообщал: «К румынской границе" по железной дороге непрерывно перевозятся немецкие войска и снаряжение. По всем шоссейным дорогам прошли моторизованные части. Кроме того, на юг все время движутся грузовики, легковые машины, танки, артиллерия, перевозятся катера и мостовые фермы».

В ночь с 11 на 12 июня из дома 35 по улице Кавала в Софии нелегальная радиостанция с позывным «Волга» передала срочное сообщение: «Во вторник, 24 июня, Германия нападет на СССР». Разведчик ошибся только на два дня.

...Нельзя сказать, чтобы начало войны застало Побережника врасплох. Ведь он сам систематически информировал Центр о ее приближении. И все-таки эта страшная новость буквально ошеломила его. Только присущая разведчику выдержка помогла сохранить внешнее спокойствие, остаться обычным, сдержанным в проявлении чувств англичанином. Но с началом военных действий Побережник потерял право на ошибки, ибо за каждую из них будет заплачено кровью.

Одно из первых заданий Центра в эти дни касалось стратегических планов немецкого командования. Когда царь Борис ездил в Германию, он обещал Гитлеру в случае необходимости предоставить в его распоряжение болгарскую армию. Теперь фюрер потребовал в качестве аванса послать на Восточный фронт три болгарские дивизии. От того, удовлетворит или нет София это требование, зависело многое.

Сказать со всей определенностью, как поступит болгарское правительство, могли лишь царь Борис, премьер Филов и генштаб. Доступа в столь высокие сферы Побережник не имел. Нужно было искать обходные пути.

Первым потенциальным источником был его «крестный» Иван Златев, подрядчик крупной строительной фирмы, имевший большие связи в дворцовых кругах. Мог оказаться полезным и старый знакомый Маринов, этот представитель фирмы «Адлер». Ну и, конечно же, профашистски настроенные друзья его сына Стояна. Да, не забыть бы еще всегда хорошо осведомленного флотского лейтенанта Райко. Неважно, что о болгарских ВМС вопрос пока не стоит. Этот любитель покутить за чужой счет наверняка не откажется отпраздновать успех германского оружия. Затем следует повидаться со святыми отцами, дедом Славки и крестившим его попом Георгиевым. Кстати, свидетелем на крестинах был депутат народной палаты Тодор Гайтанджиев. Почему бы не нанести ему визит, узнать о самочувствии, а заодно спросить, как он смотрит на ближайшие перспективы. Ведь не вечно же Мунею быть туристом. Раз он стал болгарским гражданином, нужно пускать корни, обзаводиться собственным делом. В общем, список неотложных визитов и встреч получался солидный.

В итоге осторожных разговоров, проверок и перепроверок в Центр ушла шифрованная телеграмма: «Болгарское командование не имеет намерения посылать свои войска на Восточный фронт, так как опасается народного восстания. В стране развернулось такое активное антивоенное движение, что правительство решило аннулировать прежние обещания немцам. Царь Борис срочно вызван к фюреру для объяснений».

Прогноз Побережника оправдался на сто процентов. В течение всей войны ни одна болгарская часть так и не была отправлена на советско-германский фронт.

Между тем с прибытием в Болгарию немецких «гостей» работать разведчику стало неизмеримо труднее. Сын его квартирной хозяйки Христо с гордостью сообщил Мунею о том, что Дирекция полиции значительно увеличила штаты, так что для опытных сыщиков открылись широкие перспективы. Активизировалась и РО-3, военная контрразведка.

И все-таки «Волга» продолжала работать строго по расписанию, ни разу не сорвав сеанс связи. Квартира на улице Кавала была словно специально спланирована для разведчика. Из столовой один коридор вел в спальню, другой — в кабинет Мунея. В нем была еще одна незаметная дверь прямо во двор, где в сарайчике под кучей угля он оборудовал тайник для передатчика.

Славка примирилась с тем, что муж страдает бессонницей и потому до поздней ночи засиживается в кабинете. Иногда жена приходила к нему, но уже к одиннадцати у Славки начинали слипаться глаза, и, поцеловав мужа, она отправлялась спать. Это было как нельзя более кстати, потому что ровно в полночь — в двадцать четыре часа по Гринвичу — «Кама» ждала на свидание за тысячи километров «Волгу». Опоздать значило поднять ненужную тревогу.

В 23.57 разведчик выключает «Браун», меняет в приемнике лампу, подсоединяет приставку-передатчик. Пальцы привычно ложатся на ключ. Как только часы начинают бить двенадцать, Побережник вызывает Центр. Получив ответ, сразу сыплет в эфир пулеметную дробь цифрогрупп. Секундная пауза, чтобы сменить кварц и перейти на другую волну. И вновь звучит морзянка. Сеанс длится не более полутора минут, чтобы немецкие «слухачи» не успели запеленговать передатчик. В следующий раз «Волга» выйдет в другом диапазоне, а во время передачи еще дважды сменит волну.

Теперь прием. Перед ним уже лежит листок бумаги, в руке — остро отточенный карандаш немецкой фирмы «Фабер», мягкий, очень удобный для записи. Разведчик улыбается: забавно, против немцев используется немецкий приемник и немецкий карандаш. Но вот раздается позывной «Волги», и он весь превращается во внимание. Московский оператор работает виртуозно. Побережник едва успевает записывать пятизначные шифрогруппы. От напряжения деревенеют пальцы. «Кама» заканчивает передачу клером: «Желаем успеха!» — и умолкает.

Теперь нужно расшифровать текст. Слово за словом складываются лаконичные фразы: «Просим подробно освещать: состав германского флота, базирующегося в болгарских портах; перевозки по Дунаю; прибытие и выход в море кораблей всех классов. Детально сообщайте о всех мероприятиях немецкого командования, проводимых в Болгарии. Для быстрейшей победы над германским фашизмом сосредоточьте все силы на выполнении этих задач».

Надежная двусторонняя связь позволяла регулярно передавать данные о передвижениях немецких войск, прибытии и дислокации новых частей, их вооружении, строительстве укреплений на побережье. Особенно подробно разведчик сообщал о действиях германского флота на Черном море, информировал о том, что происходит в портах Русе, Варне, Бургасе, через которые шли подкрепления на Восточный фронт. За передачу ценной разведывательной информации он несколько раз получал благодарности. А однажды Побережник принял такую радиограмму: «За образцовое выполнение заданий вы представлены к правительственной награде...»

...При всем желании невозможно уложить в ограниченные рамки документального повествования четыре года жизни разведчика Семена Яковлевича Побережника, из которых больше двух лет пришлось на войну. Как, впрочем, невозможно перечислить всю разведывательную информацию, переданную в Центр. Например, Побережнику удалось раскрыть одну хитрую уловку немцев, что позволило спасти немало жизней советских моряков: он «всего-навсего» установил, что германские подводные лодки стали пристраиваться в кильватер советским эсминцам и сторожевым катерам и на «хвосте» у них прорываться через минные заграждения.

«Волга» сообщала, что болгарские войска сменяют в Македонии и Западной Фракии такие-то и такие-то немецкие оккупационные части, которые будут переброшены на советско-германский фронт; что немецкие органы, ведающие снабжением продовольствия группы «Юг», сталкиваются с серьезными трудностями, так как план поставок систематически срывается растущим сопротивлением болгарских крестьян; что после Сталинграда среди немецких солдат катастрофически подскочило число «самострелов» и симулянтов, не желающих ехать на Восточный фронт.

Поражение немецких войск под Сталинградом вызвало ликование по всей Болгарии, и разведчик передает: «В стране растет саботаж. Новобранцы скрываются от призыва».

В других телеграммах он сообщал:

«Германская авиация разместила свои подразделения на всех 16 военных аэродромах Болгарии. На них удлиняют взлетно-посадочные полосы. В офицерском клубе болгарские летчики высказывают предположение, что вскоре прибудут «мессер-шмитты» — для «юнкерсов» и «дорнье» достаточно старых полос».

«Значительно увеличилось число эшелонов с ранеными, прибывающих в Софию».

«Для карательных акций против партизан в помощь полиции и армейским подразделениям мобилизуются члены фашистских организаций «Ратник», «Национальный легион», «Бранник», «Отец Паисий» и ряда других».

За все время немецкие пеленгаторщики, периодически засекавшие неизвестный передатчик, не смогли хотя бы приблизительно определить его координаты. Даже асы радиоперехвата, специально вызванные из Берлина, потерпели поражение в этой затяжной дуэли.

Война не знает передышек, Центр требовал от каждого из своих солдат невидимого фронта максимум того, что он мог дать, и еще многое сверх этого...

Чтобы не бросаться в глаза своей «бездеятельностью» в течение дня — ширма туриста давно не годилась в той обстановке,— мистер Муней решил подыскать себе официальное занятие, хоть как-то оправдывающее его образ жизни. Имея за плечами несколько профессий, сделать это не составляло труда; поскольку он неплохо разбирался в часовых механизмах, для начала предложил свои услуги одному часовщику-армянину, но с условием: работу будет брать на дом. Тот согласился. Так что кабинет Побережника превратился в настоящую часовую мастерскую.

Черновцы, 1989

— Но вы же — богатый англичанин — могли открыть собственную фирму,— я не совсем понимаю действия Семена Яковлевича.— Хозяину не нужно ни перед кем отчитываться, и у него было бы достаточно свободного времени для основной работы. Да и для того, чтобы заводить полезные знакомства, визитная карточка «предпринимателя Александра Мунея» наверняка очень бы пригодилась. — Вот тут вы ошибаетесь. Действительно, по легенде я был состоятельным человеком, любящим путешествовать англичанином. До войны она служила отличным прикрытием. Никто из моих болгарских знакомых не сомневался, что я — тот, за кого себя выдаю. Среди них нашлись люди, повидавшие свет, хотя до матроса Побережника им было далеко. По моим рассказам они смогли убедиться, что я побывал во многих странах. И вдруг путешественник подается в предприниматели. Как бы это выглядело? — Ну хорошо, пусть не предприниматель, но хотя бы инженер. А то часовщик как-то не вяжется с богатым англичанином,— не сдаюсь я. — Наоборот,— живо возражает Семен Яковлевич.— Часы — мое хобби, как теперь говорят. Ведь англичане — известные чудаки. Другое дело, что сама моя национальность с началом войны оказалась не слишком удачной. Кое-кто даже по дозревал во мне английского шпиона. Чтобы разубедить их, я сделал «финт ушами»,— смеется Побережник.— Стал брать подряды в качестве электромонтера. Обзавелся шлямбуром, бермановскими трубками, прочим инструментом. Менял проводку, ставил розетки. Ни один по лицейский или контрразведчик ни когда бы не поверил, что разведчик-джентльмен из Интеллидженс сервис будет заниматься таким пыльным делом. А для окружающих все понятно: англичанин поиздержался, перевести деньги из-за границы невозможно — война. В семье жены меня стали уважать за то, что не чураюсь физической работы. Кстати, сама Славка записалась на курсы стенографии, не хотела сидеть дома без дела. Я не возражал. Думал со временем подключить ее к моей работе...

София, 1939—1944

...За множеством неотложных дел Побережник не заметил, как подкралась осень. О ней напомнили опавшие листья каштанов.

При других обстоятельствах Побережник с радостью выполнил бы переданный «Камой» приказ на месяц уехать отдохнуть куда-нибудь в деревню. Но сейчас не давали покоя тревожные мысли: везде ли он вел себя правильно, не засветился ли Александр Муней?

Все началось с того, что он получил указание провести конспиративную встречу. За прошедшие годы ему не раз доводилось делать это, процедура отработана до мелочей, поэтому каких-либо трудностей не предвиделось.

Контакт предстоял короткий, на ходу. У Львиного моста со стороны вокзала нужно было встретиться с моложавым толстяком и после обмена паролями взять у него сообщение для передачи в Центр.

Встреча прошла по плану, и, пересев из такси на трамвай, разведчик не обнаружил за собой наблюдения.

Потом еще дважды с санкции Центра он выходил на контакт с человеком по имени Димо, который, судя по всему, был не просто курьером, а тайным информатором, имевшим с Центром только одностороннюю связь.

Но вот тому, что последовало дальше, Побережник не находил объяснения.

Однажды, якобы случайно увидев его на улице, Димо сам подошел и предложил важную, как он утверждал, информацию для передачи в Центр. Без соответствующего указания разведчик, конечно, отказался выполнить эту необычную просьбу. Поступить иначе значило бы грубо нарушить непреложные правила конспирации. Что это, неопытность Димо? Или... Во время очередного сеанса связи Побережник сообщил о непонятной «самодеятельности» Димо и получил ответ: «Поступили правильно. Без нашей санкции ничего от него не брать».

К сожалению, на этом история с Димо не кончилась. Как-то, увидев Мунея в универмаге, он чуть не бросился к нему с распростертыми объятиями. Англичанин сделал вид, что не заметил его, и попытался затеряться в толпе, благо вечером в магазине было много народа. Вот тогда-то ему и приказали отправиться отдыхать...

Окончание следует Сергей Демкин, наш спец. корр.

(обратно)

У гнезда

Все началось со статьи в американском журнале «Нэшнл джиогрэфик». Лир Триммер, орнитолог из веллингтонского зоопарка, описал свои наблюдения в Гайане за странными, удивительными птицами гоацинами.

Почему странными? Судите сами. У них на крыльях можно увидеть... когти, питаются они листьями, подобно жвачным животным, а в случае опасности ныряют под воду, хотя ни к водоплавающим, ни к болотным не относятся. В них есть что-то от куриных, хотя относятся они к... кукушкам!

И именно Триммеру принадлежит вывод, что гоацины гнездятся этакими кооперативными группами. Дело в том, что даже двухлетние птенцы продолжают жить вместе со своими родителями, помогая им в воспитании появившихся на свет своих братьев и сестер. Но Триммер, к сожалению, не дал ответа на вопросы, позволяющие понять самую главную загадку этого вида: в чем преимущества кооперативного гнездования? Почему птенцы остаются помогать своим родителям воспитывать следующее поколение?

Разгадать тайну гоацинов попытался научный сотрудник международной организации по охране живой природы при Нью-Йоркском зоологическом обществе Стюарт Страль. Приехав в Венесуэлу, он потратил немало времени на поиски удобного для наблюдения места. Однако мир не без добрых людей, и знакомый биолог посоветовал ему обратиться к одному из крупных местных землевладельцев. По собственной инициативе на одном из принадлежащих ему островов тот организовал хорошо охраняемый заказник. В его владении обитало довольно большое количество редких зверей и птиц, в том числе и гоацинов. Они во множестве встречались по берегам некоторых ручьев и на территории больших болот вдоль реки Гуарико.

Для наблюдения Страль выбрал два участка: первый — естественный ручей, второй — заросший дренажный канал в лесу восточной части имения. Соорудив несколько двенадцатиметровых вышек, он устроил на них замаскированные ветками площадки, откуда и вел наблюдения. Одновременно он мог видеть 4—6 групп гоацинов.

И почти сразу же Страль сделал свое первое открытие. Оказалось, что семейные группы гоацинов имеют свои собственные небольшие пригнездовые территории (в радиусе 35—40 метров от гнезда), которые охраняют от своих же, расположенных рядом, соседей. Из-за границ участков группы часто ссорились.

Но как наблюдать за птицами, если все они одинаковы? Тогда ученый вместе с товарищами решил отловить несколько взрослых гоацинов и пометить их разноцветными кольцами на ноге. Но все попытки успеха не принесли. Птицы вовремя замечали преследователей и быстро исчезали в густом кустарнике.

Выход из положения все же был найден. Ученые стали отлавливать молодняк. Делалось это довольно просто. Ловцы сильно трясли деревце, птица перебиралась на соседнее, тогда трясли и его. Так продолжалось до тех пор, пока выбившийся из сил птенец не падал к ногам ученых. На лапку надевали кольцо. За три года удалось отловить и пометить разноцветными кольцами 150 молодых гоацинов. Это дало возможность наблюдать за жизнью отдельных особей с юного возраста и до того времени, когда птенец уходил от родителей.

...Дождь шел не переставая. Попадавшая на окуляры бинокля вода сильно мешала наблюдению. Страль стоял по пояс в грязной жиже ирригационного канала, и она потихонечку просачивалась в сапоги. В тот момент, когда ливень немного утих, он заметил, как через канал перелетел гоацин. Его странный полет напоминал действия поврежденного вертолета. За первой птицей последовала вторая. Обе подняли страшный крик. Страль сразу понял причину их беспокойства: в кустах напротив выглядывал их едва оперившийся птенец. Малыш карабкался наверх по ветвям дерева. Он цеплялся клювом за ветку, затем дотягивался до нее крыльями и рывком подтягивал тело, пока не скрылся в листве. Дело в том, что первые три месяца после рождения у птенцов гоацина имеются на крыльях так называемые функциональные когти. Именно из-за них в XIX веке некоторые ученые были склонны относить гоацина, как и археоптерикса, к промежуточному звену между птицами и рептилиями. Впоследствии когти у птенца исчезают.

За три года наблюдения Страль выяснил, что селятся они небольшими колониями, по 10—15 пар, на берегах протоков; что птенцы, если их что-то встревожит, могут запросто прыгнуть в реку и, нырнув, ловко плыть под водой. Оказалось, что гоацины — одна из немногих птиц, питающихся почти исключительно зеленой листвой. Их пищевой тракт похож на коровий.

Но главное, что интересовало Страля,— это крепость семейных связей у этих птиц. Птенцы покидали родителей только в трехлетнем возрасте. Почему? Объектом его исследований были 90 групп гоацинов.

Одним из самых первых подопечных стал едва оперившийся птенец, которого он увидел убегавшим в дождливую погоду. Он назвал его Красным — по цвету кольца, одетого впоследствии на лапку. Красный, как и положено гоацину, на второй год жизни уже помогал своим родителям высиживать будущих сестер и братьев, причем уделял этому столько же времени, сколько и его отец. Вместе с родителями он охранял гнездо. Помогал он им и на следующий год, но, достигнув трех лет, нашел себе подругу на близлежащей территории.

Однажды, наблюдая с вышки за гнездом родителей Красного, Страль услышал громкие крики встревоженных птиц. Тут же появился целый отряд обезьян капуцинов, совершающих набег на гнезда. Хриплые крики птиц, напоминающие резкое карканье, их угрожающие позы и даже выпады против обезьян — ничего не помогало. Крупный капуцин, передвигаясь к гнезду по ветке, отгонял обороняющихся птиц лапой. Ему удалось добраться до гнезда и, схватив три яйца, он скрылся в густой листве. Бывает, хватают обезьяны и молодых птенцов. Вот почему, едва почуяв опасность, молодой гоацин смело бросается с шестиметровой высоты в воду. Но, бывает, что и там его подстерегает опасность. Пираньи и кайманы не упустят возможности полакомиться молодой «кукушатиной»...

Упав в воду, птенец обычно ныряет, но может, замерев,— остаться и на поверхности. Как только угроза минует, он, пользуясь клювом и когтями на крыльях, начинает карабкаться по кустам вверх.

Исследования длились четыре года, и все же этого времени оказалось недостаточно, чтобы ответить еще на целый ряд вопросов, в частности о том, каково место гоацина на генеалогическом древе птичьего царства? Уж больно смахивает он на первоптицу — археоптерикса...

Страль и сегодня живет в Венесуэле, изучая древесных кур — гокко и гуахаро. А за гоацинами ведут наблюдения его ученики.

По материалам зарубежной печати подготовил Е. Солдаткин

(обратно)

Алан Дин Фостер. Светлячки

Уэллсу просто не повезло. В сражении с ухабистой дорогой победила, как всегда, дорога, и теперь одна четвертая ходовой части его машины в виде бесполезного резинового бублика жарилась на солнце у старой заправочной станции. Худощавый молодой человек в джинсах, весь в машинном масле и прыщах, крутил камеру в баке с водой.

— Она вся порвана, мистер. Видите?

Уэллс заметил воздушные пузырьки, бегущие из опущенной в воду камеры.

— Вижу. И что же мне теперь делать?

Механик выпрямился.

— Завтра привезу вам новую из Карризозо,— обнадежил он Уэллса.— Я бы и сегодня съездил, но вот скоро закрываться, а я сегодня остался один. Мистер Ордуэй уехал в Санта-Фе навестить сестру.

— Выходит, придется здесь заночевать...— Уэллс посмотрел в сторону Агуа-Кальенте — маленького городка, где всего-то несколько десятков домов.— В городе есть мотель?

— Да, сэр,— механик обернулся, смущенно вытирая руки тряпкой, на которой масла было больше, чем у него на ладонях, и указал на север.— Пройдете по шоссе один квартал... это короткий квартал,— добавил он, припомнив, очевидно, городское произношение Уэллса.— Потом поверните на Би-стрит направо, и через два квартала будет «Мескальеро». Рядом кафе с таким же названием.

— Это хорошее кафе?

— Это единственное кафе. Хотя примерно в миле к югу есть еще ресторан «Стакис», и если вам не лень...

— Спасибо. Видимо, я остановлюсь в «Мескальеро».— Уэллс пнул ногой злосчастную камеру.— Мне завтра во сколько заглянуть?

— Трудно сказать,— механик пожал плечами.— Все зависит от того, когда вернется мистер Ордуэй.

— Ладно. Понятно. Купи «Гудрич», если там будет выбор. И спасибо еще раз.

Механик вежливо ответил: «Всегда пожалуйста». Уэллс повернулся и зашагал к городку.

По обеим сторонам улицы стояли аккуратные маленькие домики: черепичные крыши, белые оштукатуренные стены, обязательный кактус во дворике и гараж отдельно от дома. Никаких заборов не было. И представление о «глухомани» начало постепенно рассеиваться: Уэллсу приходилось бывать и в более диких местах.

Мотель «Мескальеро» выглядел как поезд, состоящий из отдельных вагонов-коттеджей, выстроившихся вдоль ручья, что отделял городок от дикой холмистой местности. В голове «поезда» стояло здание побольше.

КОФЕ ПИВО ЗАКУСКИ. Кофепивозакуски. Тарабарщина какая-то, подумалось Уэллсу, хотя все это и означает простые радости в придорожных кафе.

Уэллс уселся за отгороженный столик и взял меню, воткнутое между солонкой, перечницей и сахарницей. Подошла официантка с круглым, словно полная луна, лицом, и Уэллс заказал паштет в надежде, что он будет иметь хоть какое-то отношение к говядине.

Ископаемые посетители кафе не обращали на него никакого внимания, официантка тоже исчезла за двустворчатой дверью на кухню, и Уэллсу оставалось лишь ждать. И смотреть в окно.

Как и коттеджи мотеля, кафе стояло на берегу ручья. Сам ручей, берущий свое начало в холмах, скрывался за стеной зелени, однако его извилистое русло выдавали буйно разросшиеся камыши, кустарник и молодые тополя.

...Паштет оказался на удивление вкусным. И вообще Уэллсу все понравилось — и жареный картофель, и охлажденный чай, заваренный на настоящих чайных листьях, а не на быстрорастворимой бурде.

Престарелая леди, заправлявшая отелем, с улыбкой приняла карточку «Америкэн Экспресс»— власть этих кусочков пластика проникла даже в это богом забытое местечко — и проводила его до коттеджа.

— Вам тут никто не будет мешать, мистер Уэллс,— заверила она его.— Вы сейчас единственный постоялец. В это время у нас совсем мало гостей.

Простыни на чистой двуспальной кровати пахли лимоном. На полочке в ванной лежало мыло. Через открытое окно доносилось слабое журчание ручейка.

— Спокойной ночи, мистер Уэллс. Крепкого вам сна. Уэллс долго лежал без сна, глядя на экран черно-белого телевизора. Когда программа одного-единственного канала иссякла, спать все равно не хотелось.

Потом он расслышал какой-то звук. Кто-то прошел по гравию, раздвигая ветки кустов. Уэллс сбросил ноги с кровати и подобрался к окну.

Звук повторился. Но на этот раз до Уэллса донесся еще и смех. Он скривился и повернулся к кровати. Ну конечно, напомнил он себе, пятница. Местные подростки гуляют: завтра никуда вставать не надо.

Но что-то вдруг привлекло его внимание. Уэллс повернулся к окну. И похолодел. По противоположному берегу ручья бежала девушка в простом белом платье и сандалиях. Время от времени она оборачивалась через плечо и смеялась. Светлые вьющиеся пряди волос взлетали в воздух при каждом ее движении. Лицо у девушки было бледное, словно туман, и по-настоящему красивое — она совсем не походила на липовых красавиц с обложек «Бога» или хищниц из «Космополитэна».

И... девушка светилась.

Зыбкое зеленовато-желтое сияние — словно солнечный луч, чуть тронутый лимонным цветом,— было неуловимо и в то же время вполне нормально. Светилась не одежда, подсвеченная каким-нибудь компактным фонариком, спрятанным в кармане, свет излучали ее лицо, ее ноги, пальцы рук и даже волосы.

Конечно, это не призрак, сказал себе Уэллс. Разумеется, нет. Призрак в сандалиях и синтетике? Здесь, между Оскурой и Карризозо, совсем рядом с шоссе номер 54?.. Боль в груди напомнила ему, что дышать все-таки надо.

Он прижался лицом к сетке на окне, прослеживая взглядом путь светящегося чуда. Сердце его стучало, пальцы до боли впились в подоконник. Его тянуло к девушке. Боже, как влекло его к ней...

Девушка скрылась за поворотом ручья, и смех ее растаял в радостном журчании воды. Потом над камнями сверкнуло слабое пятно света, словно кто-то посветил лучом фонарика, и исчезло.

Уэллс нехотя вернулся в постель. Он сжимал веки что было сил, пока из глаз не потекли слезы, но нет, это был не сон. Его зовут Хаскелл Уэллс, ему двадцать восемь лет, он едет из Лос-Анджелеса в Даллас, получив должность в местном приложении к «Тайме». У его машины лопнула шина. Он ел вечером паштет. Видел или... девушку, или... призрака. Около трех ночи усталость наконец взяла свое, и Уэллс заснул.

Утром у него появились сомнения. Однако он был репортером, а значит, человеком наблюдательным. И слишком много осталось у него ясных воспоминаний. Таинственное свечение, красота и буквально захватившее его влечение к девушке — все эти ощущения по-прежнему пребывали в памяти, но он то и дело впадал в задумчивость, забывая о завтраке.

— Что-нибудь еще, сэр?— Выражение его лица, видимо, встревожило официантку.

— А?— Уэллс оторвал взгляд от остывшей уже яичницы.

За столиками вокруг доедали свои завтраки местные жители. «Маленький городок, все рано встают»,— подумалось Уэллсу.

— Нет, все в порядке.— Он улыбнулся и, подцепив вилкой Кусок яичницы, затолкал его в рот.— Вчера ночью я, похоже, видел призрака.

— Призрака?— Официантка тоже улыбнулась, однако это далось ей с некоторым усилием, что Уэллс заметил сразу же.— Здесь? В Агуа-Каль?

Уэллс кивнул.

— Там, за ручьем, куда выходят окна моего коттеджа.

Девушка в белом платье и сандалиях. Светлые волосы до плеч. Она светилась, как огни святого Эльма. Я же говорю — призрак.

Улыбка официантки превратилась в маску. Уэллс повозил вилкой в тарелке, делая вид, что его все это не очень-то и заинтересовало.

— У нас здесь нет никаких призраков, мистер,— сказала официантка слишком уж поспешно.— Если бы они здесь были, то скорее всего это были бы призраки апачей. В здешних холмах живут их души.

— Апачи тут ни при чем.— Уэллс откусил кусочек тоста.— Я не думаю, что среди них были блондинки.

— Тогда, значит, никаких призраков вы и не видели,— подвела итог официантка.— Как яичница?

— Отлично. Спасибо.

Официантка кивнула.

— Если захотите еще что-нибудь, всегда пожалуйста.— С этими словами она отправилась обслуживать только что появившуюся пару, которая разместилась за столиком у самой стойки. Уэллсу подумалось, что эта пара, вероятно, заказывает очень много: официантка разговаривала с ними довольно долго. Когда она отошла, средних лет женщина за столиком сразу же посмотрела в его сторону, но, едва Уэллс поднял глаза, отвела взгляд.

«Похоже, в Агуа-Кальенте слишком многие всерьез восприняли мое известие о том, что я встретил нечто якобы не существующее в реальности»,— Уэллс считался отменным репортером.

— Хорошо у вас тут, красиво,— сказал Уэллс механику на заправочной станции.— Можете не торопиться с ремонтом. Мне далеко ехать, и я, пожалуй, рад отдыху, хотя его и не планировал. Думаю побыть здесь еще денек. Ведь завтра и погоду вроде обещают прохладнее.

— Да, по шестой программе говорили, что завтра будет прохладнее,— согласился механик.

Когда Уэллс двинулся обратно к мотелю, механик какое-то время смотрел ему вслед.

В десять вечера Уэллс выбрался из-под одеяла и оделся, сидя на полу. Потом подполз к окну и приготовился ждать. Он ждал, выглядывая над подоконником, пока у него не начали слипаться глаза. Наступила полночь. Час призраков.

Однако очаровательная дриада не появлялась.

В два часа ночи он наконец решился.

Оконная рама с противомоскитной сеткой открылась без скрипа. Уэллс соскользнул с подоконника и мягко спрыгнул на каменную подсыпку у дома.

Призрачное существо двигалось с юга на север... Уэллс перепрыгнул через ручей — всего-то в метр шириной — и, прячась за кустами, пошел на юг. В брюки и носки тотчас же вцепились острые колючки, но он даже не остановился, чтобы ободрать их.

Шел он долго, но так никого и не встретил. Уэллс остановился и посмотрел на часы. Четыре утра. Скоро встанет солнце, а он, потратив впустую целую ночь, так ничего и не нашел. И вдобавок не выспался. Чтобы отдохнуть перед дорогой, ему, видимо, придется остаться здесь еще на одни сутки. И все это из-за какого-то смутного подозрения.

К черту все это! Призраки, даже очень привлекательные, не имеют к реальной жизни никакого отношения. А вот работа в Далласе — это очень реально, и там нужно быть вовремя... Уэллс рассерженно пнул ногой камень, поскольку двинуть самому себе было не с руки. Он повернул обратно, к мотелю. Путь был не близкий...

И вдруг он услышал звуки музыки. Они доносились с востока, откуда-то сверху. Уэллс тотчас стал подниматься на холм. Этот холм и следующий, еще более крутой, он одолел без особого труда: часы, проведенные в теннисном клубе, явно пошли на пользу. Когда он подобрался к вершине второго холма, музыка стала заметно громче. Еще несколько шагов, и Уэллс оказался на гребне холма, поросшего травой и низким кустарником.

Внизу под ним располагалась котловина, дно которой было утрамбовано каменными обломками размером не больше кулака. На противоположном склоне миниатюрной долины виднелась каменистая осыпь, и там, где она сходила на нет, в теле холма зиял темный пролом, словно какой-то гигант одним ударом топора вырубил оттуда огромный кусок камня.

Уэллс сразу же увидел ту девушку. Она танцевала с парнем, у которого были короткие рыжие волосы, большие уши и веснушки. Самый обычный парень — в джинсах, кроссовках и майке. Однако он тоже светился.

Танцоры стремительно крутились, словно горящие факелы в руках самоанского жонглера — танцующая двойная звезда. А когда юноша и девушка брались за руки, пульсирующее сияние становилось намного ярче.

Еще пять пар танцевали на каменной сцене — невзрачном, диком, совсем неподобающем месте для столь яркого, сверхъестественного действа. Двенадцать танцоров, излучая зеленовато-желтое сияние, кружились, словно живое колесо с шутихами в карнавальную ночь,— маленький круговорот света и молодого задорного веселья.

«Двенадцать,— подумал Уэллс.— Двенадцать призраков, танцующих не на острие иглы (или это говорилось про ангелов?), а на оскальпированном склоне холма». В горле у него было сухо, как в лежащей неподалеку пустыне Тулароса. Он смотрел и смотрел вниз, пытаясь заставить себя поверить в реальность происходящего.

Они действительно казались реальными — эти танцующие молодые люди-призраки.

Все танцоры были удивительно красивы, хотя никто из них не мог сравниться с его хрупкой блондинкой. Взгляд Уэллса неотрывно следовал за извивающейся в зеленом свечении нимфой, и он уже чувствовал ее горячее тело рядом, ощущал сладостный вкус полураскрытых губ, он тонул, растворялся в ней...

— Мы не желаем вам зла, мистер, но нам обязательно нужно поговорить,— что-то твердое уперлось в спину Уэллсу, и он медленно обернулся.

Позади него стояли трое мужчин, двое из них выглядели лет на сорок, третий был значительно старше.

— Меня зовут Чарли Зиммер,— сказал человек, ткнувший Уэллса двустволкой.— Мне будет очень жаль, если придется пристрелить вас, мистер.— Он чуть качнул стволом ружья.— С такого расстояния дыра получится дай бог. Но если вы согласитесь нас выслушать, думаю, все обойдется.

— Я сделаю все, что вы пожелаете,— заверил их Уэллс. С появлением этих трех танцоры не исчезли, не растаяли в ночи. И мужчины совсем не удивились сказочным танцующим существам.

Один из мужчин — в ковбойской шляпе — поковырял в ухе и спросил мужчину постарше:

— Где мы устроимся, док?

— В мотеле, пожалуй. Там нам никто не помешает. И Рина все уже знает,— мужчина повернулся к Уэллсу и протянул руку.— Сол Уизерс. Местный врач.

Уэллс пожал протянутую руку:

— При других обстоятельствах я бы сразу сказал, что рад этому знакомству, доктор.

Старик дружески улыбнулся.

— Все еще можно поправить.

Уэллс снова взглянул на призраков. Они продолжали танцевать, оставаясь на виду, и теперь блондинка оказалась совсем рядом. Желание обладать этим существом вдруг заслонило все остальное, и Уэллс буквально скатился вниз по склону. Он вдруг вообще перестал замечать окружающее, перед его глазами осталась лишь красота, которая, он чувствовал, просто должна принадлежать ему.

Девушка вдруг обернулась и, увидев Уэллса, застыла. Волшебный танец оборвался. Ее партнер шагнул вперед, защищая девушку от незваного гостя. Уэллс занес руку, чтобы оттолкнуть этого молодого Адониса... И тут под завораживающим свечением он узнал прыщавое лицо механика заправочной станции. Это на какое-то мгновение остановило руку, и тут его с силой ударили сзади...

Очнулся Уэллс на кровати в своем коттедже. Трое мужчин сидели за столом и играли в карты.

— Он пришел в себя,— хозяйка мотеля отошла от кровати и уже в дверях добавила:— Я вас теперь оставлю, док.

— Спасибо, Рина.

Когда дверь закрылась, мужчины отложили карты и подошли поближе. Один из них прихватил с собой ружье и небрежно пристроил его под рукой. Впрочем, отметил Уэллс, не настолько небрежно, чтобы можно было на что-то рассчитывать. Он приложил руку к затылку и нащупал влажную тряпку, липкую и холодную. Однако голова цела, и он не помнил звука выстрела.

Врач кивнул в сторону человека с ружьем.

Чарли догнал вас, прежде чем вы набросились на Джолину,— произнес он, словно извиняясь.— Но он вроде бы не очень сильно вам приложил...

— Джолина?.. Призрак?...— Уэллс вспомнил танцующее в котловине видение, охватившее его желание и бешеный рывок со склона.

Третий мужчина покачал головой.

— Нет, не призрак. Джолина — моя дочь.

Уэллс медленно приподнялся и привалился к спинке кровати.

— Ничего не понимаю. Призрак он и есть призрак. С одиннадцатью братьями и сестрами, с которыми она танцевала.

Врач сел на край кровати.

— Они никакие не призраки, мистер Уэллс. Они — люцифериты.

Взгляд Уэллса невольно скользнул в сторону ружья, все еще угрожающе нацеленного в его сторону. Вспомнились рассказы и романы, которые он когда-то просматривал и счел в свое время полнейшей ерундой: маленькие городки, где процветают тайные культы и где жители на вид — обычные американцы, а на самом деле — жестокие религиозные фанатики, которым просто необходимо сердце человека для традиционного ежемесячного жертвоприношения... Так, может быть, стоит, улучив момент, броситься на человека с ружьем, чтобы...

Очевидно, эти мысли отразились на его лице. Однако Уэллс совсем не ожидал такой реакции: мужчины просто расхохотались, а Чарли протянул ему сигарету.

— Док, этому бедолаге сегодня досталось. Пусть переведет дух.

Последние сомнения Уэллса рассеялись, и он с благодарностью принял из рук Чарли сигарету со спичками.

— Да уж, это мне не помешает. И может быть, кто-нибудь из вас все-таки объяснит мне, что здесь происходит? Я видел двенадцать призраков, а вы утверждаете, что это не так.— Закуривая, Уэллс сломал три спички подряд.

Доктор Уизерс собрался наконец с мыслями:

— Вы знаете, где находитесь?

— Агуа-Кальенте, Нью-Мексико,— ответил Уэллс, нахмурившись.— Шоссе номер 54. Национальный монумент «Белые пески».

Уизерс медленно кивал.

— «Белые пески». Аламогордо. Вам это ничего не говорит?

— Пожалуй...— Репортер покачал головой. «Белые пески»... Аламогордо... 1945 год... и — свечение... Он попытался нагнать ускользающие мысли и мрачные догадки.

Однако Уэллсу подумалось, что врач совсем не похож на человека, скрывающего некую зловещую тайну.

— Я прожил здесь почти всю свою жизнь.— Уизерс встал и продолжал говорить, уже расхаживая по комнате.— Начал практиковать сразу после войны. Мне, в общем-то, даже нравится работа врача в маленьком городке: никакой суеты, и люди здесь неплохие. Я не знал... об испытаниях до пятидесятых годов. Вообще об этом никто ничего не знал, кроме непосредственных участников испытаний. И мне, и всем остальным здешним жителям об этом стало известно позже. Мы живем, конечно, в глухомани, но дураков тут нет. Джереми, сын Тиллиса, был первым...— Человек, стоящий рядом с Чарли, коротко кивнул.— Сейчас ему уже двадцать три.

А позже появились и другие... Другие люцифериты...

Уэллс, не отрываясь, следил за мрачным выражением лица Тиллиса.

— Кто же все-таки такие — эти люцифериты?

— В теле каждого существа содержится некоторое количество люциферина,— ответил Уизерс.— Обычно — очень незначительное, чтобы хоть как-то проявиться. И еще меньшее количество люциферазы. Лишь у некоторых видов существ содержание этих веществ бывает высоким. Например, у светлячков.

В размышлениях Уэллса сошлись, наконец, причина и следствие.

— Однако здесь испытывали не только атомные бомбы,— продолжал врач.— Тогда было много разговоров о том, как, мол, ядерная медицина скоро перевернет все привычные представления о лечении болезней — от рака до бородавок. И лишь через несколько лет стало ясно, что лечить древние недуги, просто насыпав на болячку изотопы, глупо: от этого больше вреда, чем пользы... Помните ту каменную осыпь, где танцевали ребятишки? Уэллс кивнул.

— Это старое место захоронения химических отходов. Таких по всей стране — сотни. Люди в Аламогордо до вольно долго и практически бесконтрольно баловались с очень любопытными химическими соединениями, пока правительство не прекратило это дело после войны.— Уизерс покачал головой.— Чего только люди не делают, чтобы замести следы! Как говорится, упрятать грязное белье подальше от посторонних глаз. Захоронение на ходится у реки, что питает городской водопровод, и долгие годы эта дрянь мало-помалу просачивалась в городское водоснабжение. Поначалу никто ничего не замечал. Но три поколения спустя влияние этих веществ проявилось на детях. Никаких внешних признаков до начала взросления, однако к шестнадцати годам явление набирает полную силу. Я пытался разобраться во всем сам, но у меня нет достаточно совершенной аппаратуры. Впрочем, похоже, что никакого вреда — по крайней мере внешне— явление это не приносит, только вызывает... некоторые побочные эффекты. И, я уверен, что гормональные изменения, происходящие в эти годы у подростков, каким-то образом активизируют этот процесс.

Былой страх Уэллса окончательно рассеялся, и осталось только одно удивление.

— Какое явление? О каких эффектах вы говорите?

— У подростков резко возрастает выработка люциферина, и соответственно увеличивается количество люциферазы. В ее присутствии люциферин окисляется, и получаются...

— Светлячки...— зачарованно прошептал Уэллс. Потом на секунду задумался и резко спросил:— Почему вы никому об этом не сообщили? Почему никто...

— Извините, мистер,— Чарли печально улыбнулся,— но это ведь наши дети.— В его словах слышалась мольба о понимании.— Док сказал, что ничего опасного с ними не происходит. Ни рака... ни еще чего-нибудь в таком же духе...

— Кроме эффекта свечения, они совершенно обычные нормальные подростки,— подтвердил Уизерс.

— Мы, понятно, любим своих детей,— продолжал Чарли, нервно двигая пальцами.— Док говорит, если вести о том, что здесь произошло, расползутся, правительство, мол, может увезти наших детей из Агуа-Каль. Отобрать их у нас для изучения.

— Нашим детям здесь нравится,— сказал Уизерс.— И они не хотят, чтобы их изучали. Они все или учились в школе, или сейчас учатся. И они все прекрасно знают, чем кончается дело для жука, когда его хотят изучать под микроскопом. Они умеют управлять эффектом свечения, скрывать его от окружающих и потому обычно собираются в таких местах, где могут без опаски красоваться друг перед другом. То, что вы заметили в ту ночь Джолину Литтон, просто случайность. Мы надеялись, вы об этом тут же забудете.

— Но вы же всего лишь провинциальный терапевт,— ровным голосом произнес Уэллс.— Вдруг этот эффект все-таки вреден для человека? Или вызывает какое-то побочное действие?

— Если с кем-то из ребятишек случится что-нибудь серьезное, нам, разумеется, придется отдать их в больницу, и тогда уже будь что будет,— ответил Уизерс.— Но пока в этом ни разу не было необходимости.

Я их регулярно обследую. Научил, как обследовать самих себя. Ребятишки все понимают. Но им нравится, какими они стали, мистер Уэллс, и они совсем не хотят лечиться. Кроме того, есть и еще одна причина прятать эту их способность от посторонних. Нам самим здесь, в Агуа-Кальенте, пришлось нелегко, прежде чем мы поняли, как себя вести. Мы не ходим смотреть на их игры и танцы: глядя на них, человек... теряет контроль над собой.

— Вам это, должно быть, уже известно, мистер,— добавил Тиллис.

Уэллс вспомнил предыдущую ночь, сияющую красоту девушки и то действие, которое она на него оказала. Он вспомнил охватившее его неумолимое желание обладать этой красотой. «Да уж,— подумал он,— это действительно называется «потерять контроль». Хотя если бы представилась новая возможность, он, пожалуй, был бы не прочь потерять контроль еще раз...

— Я знаю, о чем вы сейчас подумали,— сказал Уизерс.— На меня этот эффект действует не меньше, чем на вас, и чтобы справиться с собой, нужно прежде всего понимать, что происходит.— Он подошел к двери.— Джолина, зайди, пожалуйста.

Уэллс сжался, взгляд его метнулся к двери. Кровь в жилах потекла быстрее, мышцы напряглись.

Вошла девушка. То самое прекрасное видение, вот только...

Только от прекрасного видения не осталось и следа, хотя девушка, вне всякого сомнения, была та же. Джолина застенчиво улыбнулась Уэллсу — симпатичная, конечно, девятнадцатилетняя девчушка, но в общем-то ничего особенного. Исчезло свечение, а с ним и притягательность. И неотвратимое влечение.

— Спасибо, Джолина. Можешь идти.

— Хорошо, док.

Уже на пороге девушка вдруг на мгновение осветилась тем же зеленовато-желтым светом и скрылась за дверью.

Но и этого мгновения было достаточно. Уэллс моргнул и обернулся к доктору.

— Знаю, сынок, знаю. Дело в том, что именно люциферин, это особое свечение, и делает их такими красивыми. Опасная эта способность, и они еще только учатся ее скрывать.— На добродушном лице Уизерса что-то дрогнуло.— Опасна не сама способность генерировать свет, опасны страсть, возбуждение, которые этот свет вызывает в людях. Зачем, вы полагаете, некоторые виды насекомых светятся, мистер Уэллс? Мне семьдесят один год, но когда я вижу этот свет, я... Одним словом, я не чувствую, что мне уже за семьдесят... Я вообще ничего не чувствую, сэр, кроме одного... Вот это-то и опасно.

— Дети — они другие. Для нас это слишком. Вспомните, какие чувства охватили вас ночью на склоне холма и завладели вами целиком. Это были ваши самые изначальные инстинкты. Подумайте, что может произойти с нашими детьми, если этот эффект проявится в присутствии двух сотен ученых — мужчин и женщин.— Закрывая дверь, Уизерс грустно улыбнулся.— Все мы — светлячки, мистер Уэллс.

Оставшись в одиночестве, Уэллс долго сидел на кровати и размышлял над словами старого врача.

«Безумие,— думал он,— безумие, глупость, идиотизм... Я не хуже других могу справляться со своими эмоциями. Конечно же, могу...» Но тут он снова вспомнил ночь на склоне холма, свечение, дико бьющийся пульс и бездумное, слепое желание, захватившее его целиком. Все из-за того света, странного притягательного света...

Уэллс встал с кровати и принялся торопливо собирать вещи. Воспоминания не позволяли разуму поддаться на уговоры — так же как тело не слушалось голоса разума. Этот свет просто убивал всякую рассудочность и всякие доводы.

Нет, он никому не расскажет о люциферитах. Ни своим новым боссам в Далласе, ни кому-либо еще. Если мир узнает о них, многие ринутся в этот городок хотя бы за той же водой, потому что кому-то наверняка захочется обладать такой же способностью. А ученые — разумеется, с самыми лучшими намерениями — скорее всего смогут синтезировать нужные вещества и распространить уникальный дар на весь мир.

Уэллс — в общем-то довольный своей жизнью человек — всегда мыслил здраво. Его, например, очень беспокоило, что Земля может погибнуть в ядерной катастрофе. Но еще меньше ему хотелось увидеть, как цивилизацию разрушает катастрофа сексуальная.

Перевел с английского А. Корженевский Перевод с английского «Вокруг света», 1990 г.

(обратно)

Луи Буссенар. За десятью миллионами к Рыжему Опоссуму

— Хорошо,— произносит Том, беря самородок,— приложи ухо там. Слушай, когда он падает, мой надо знать, как высоко опоссум.

— Понял? — спрашиваю я босеронца.— Том просит тебя приложить ухо к стволу и прислушаться, когда упадет слиток, чтобы узнать глубину дупла, чтобы срубить дерево на нужной высоте.

— Так, так,— подтверждает старый абориген, снова забираясь вверх по «лестнице».

— Теперь что?

— Мой бросает туда, в дыра. Вот!

Дерево оказалось полым до самой земли. Том отрубает ветви справа и слева, отбивает куски коры и закрывает ими отверстие, из которого может выскочить зверек, пока мы будем валить дерево.

Эвкалипт имеет почти восемь метров в обхвате, и свалить его чрезвычайно трудно. Правда, дерево полое, но толщина коры, по словам Тома, более сорока сантиметров. У нас всего три топора, и понадобится более часа, чтобы проделать отверстие, в которое мог бы проникнуть человек. Поскольку нет другого выхода, работа начинается. Дерево старое, и кора его твердая. Топор отскакивает от его тугих волокон.

Вдруг у меня возникает дерзкая идея. Я запускаю руку в ягдташ и нащупываю пачку патронов с разрывными пулями. Испробовав некоторое время назад страшный эффект этих пуль, я был поражен разрушением, которое они производили. А почему бы и нет? Стоит попробовать. Я прошу лесорубов прекратить работу и раздаю патроны.

Робартс понимает мою идею, но сомневается в успехе. Сириль подсекает в трех футах от земли полоску коры, по которой мы должны стрелять. И вот, встав в десяти метрах от цели, поселенцы ждут сигнала.

— Огонь!

Еще не смолк грохот взрыва, как мы уже мчимся к дереву. Сколько же разрушений может сделать этот маленький кусочек металла, что не весит и сорока граммов! Древесина разбита, выворочена, размельчена на высоте в шестьдесят сантиметров и в ширину на полтора метра. Если дать залп с другой стороны, дерево наверняка упадет. Но в этом уже нет необходимости: Том пролез в дыру.

Из отверстия доносятся пронзительные крики: Том хватает опоссумов, не давая им удрать, и возвещает об этом. Вскоре он выбрасывает наружу одного из них, потом второго, третьего. Вот уже фунтов двадцать свежего мяса для завтрака. Но возня внутри дерева усиливается, и один из поселенцев присоединяется к Тому, которому одному, видно, не справиться. Вскоре мы с невыразимым блаженством насчитываем десять сумчатых, предназначенных для наших желудков.

— Вот вам, МакКроули, молочные опоссумы,— я вытаскиваю из огромной сумки особи женского пола несколько детенышей величиной с крысу.

— Ах, дружище, старый или молодой — мне безразлично. Сейчас я могу стать и каннибалом,— это гастрономическое богохульство наш гурман, конечно, произносит в шутку.

— Ну как, Том, закончил свои дела? — спрашиваю старого аборигена.

— Ищу камень Сириль. Держи,— говорит он, вылезая с самородком в руках.— Видишь, мой не потерял.

И вот горит костер, на вертеле поджаривается дичь. Подкрепившись, мы подумываем о возвращении.

— Что ты там делаешь, Том? — вдруг спрашивает МакКроули, поглощая последний кусок мяса.

— Я рисовать коббонг для нга-ко-тко,— отвечает австралиец, который вырезал своим ножом грубые очертания головы змеи на белой коре камедного дерева.

— Он прав, мсье,— одобряет действия Тома МакКроули.— Я думаю, что надо срочно вырезать эти знаки, ибо мы находимся в самом бедственном положении, и только показав свое присутствие на земле нга-ко-тко, можем избежать новых несчастий.

Нагруженные добычей, мы направляемся к лагерю, который так далеко от нас. Нет смысла вновь пересекать раскаленное солнцем золотое поле, и мы его огибаем. Дорога стала длиннее, но идти по траве менее мучительно.

Все мы спешим вернуться.

— Оак! — вдруг вскрикивает перепуганный Том, идущий впереди.

— Стой! — останавливают нас двое поселенцев, следующие за ним.

— Что случилось?

— Аборигены!

— Откуда здесь аборигены?

— Что б они провалились, эти проклятые аборигены!

— Где вы их видите? — спрашивает МакКроули у одного из поселенцев.

— Вот, смотрите.

— Но я ничего не вижу.

— Ах, сэр МакКроули, они прошли здесь совсем недавно, и нам, местным жителям, известны признаки их присутствия. И, право слово, их очень много. Трудная будет битва,— заканчивает поселенец, ударяя прикладом ружья о дерево.

— Объясните подробнее, друг мой.

— Видите, сэр Робартс, и вы, господа, эти полосы коры, только что срезанные с деревьев?

— Да, вы правы, это сделано недавно, потому что сок еще капает.

— А знаете ли вы, о чем говорят эти метательные копья с красными перьями, кремниевый наконечник которых вбит в ствол дерева или воткнут в землю?

— Признаюсь, не имею ни малейшего понятия об этом.

— «Деревья с татуировкой, означающей войну» предупреждают белых, что территория, по которой они идут, запретна для них, а копья с перьями цвета крови призывают всех чернокожих не пускать белых на эту землю любыми средствами... Они объявили нам войну на истребление, войну без перемирия и пощады. О, боже! Этих дьяволов должно быть великое множество, если они ведут себя так дерзко.

— Однако нам надо пройти!

— Я того же мнения, сэр Робартс. Именно поэтому я и сказал, что нам предстоит потрудиться.

— Вперед, господа! В лагерь!

Тревога подстегивает нас. Бедняги, оставшиеся в лагере, наверное, умирают с голода. Надо, не мешкая, доставить им провизию, а затем держать совет о том, что делать дальше.

Сириль, у которого такой же обостренный слух, как и у аборигенов, время от времени прислушивается к шуму, несомненно, воображаемому.

— Что там, дорогой? — спрашиваю у него.

— Наверное, в ушах шумит.

К счастью, это никакая не иллюзия: мой добрый пес лает так, что у него срывается голос. Вскоре он и прибегает, не отрывая носа от травы.

Позади него — какая приятная неожиданность! — скачут верхом на лошадях ниши пять товарищей, которых мы едва уже надеялись увидеть. У одного из них на крупе лошади огромная туша кенгуру — ценное пополнение наших съестных припасов.

— Аборигены, господа, по меньшей мере в пятистах метрах от нас! — кричат они в один голос, едва мы успеваем им пожать руки и поздравить с благополучным возвращением.

Несмотря на удушающую жару, мы едва не бежим к ручью и через полчаса, измученные, оказываемся в лагере, где все были обеспокоены нашим долгим отсутствием.

Пока жарится дичь, мы в двух словах вводим своих товарищей в курс дела. Решено, что пойдем на крайние меры только в том случае, если никак не удастся договориться с аборигенами. Пока же речь идет о том, чтобы собрать все силы и прикрыть подступы к лагерю. Водный поток, который мчится позади нас, мог бы послужить преградой для противника, если тот захочет предпринять обходной маневр. Но, к несчастью, вода спала так быстро, что ручей уже принял свои первоначальные размеры — от силы четыре метра в ширину.

Мы спешно спускаем на воду лодку и используем валежник в качестве своеобразных фашин, как защиту от стрел и копий аборигенов. Едва только работа по укреплению этой нашей последней цитадели завершена, как часовые сигнализируют о появлении вражеского авангарда. Сэр Рид вновь категорически запрещает стрелять до тех пор, пока мы не исчерпаем все средства для примирения.

Аборигены разрисованы краской войны. Их более трехсот, и они продвигаются вперед с криками, потрясая копьями.

Хотя нам и запрещено открывать огонь по людям, тем не менее надо продемонстрировать атакующим, что, несмотря на малую численность, мы достаточно грозный противник.

Им, вероятно, неизвестен радиус действия огнестрельного оружия, а тем паче эффект разрывных пуль. Что ж, аборигенов ожидает сюрприз. Робартс, увидевший аборигенов на расстоянии 400 метров, прижал к плечу карабин и прицелился в молодое деревце, которое возвышается среди толпы. И вот страшная пуля перебивает белый ствол на высоте человеческого роста. При виде этого чуда удивление аборигенов быстро переходит в смятение, заставляя проявлять большую осмотрительность. Они бросаются на землю и втыкают рядом с собой копья, украшенные разноцветными тряпочками. Разумная тактика, применяемая всеми народами мира, когда под удары врага подставляется лишь незначительная часть тела.

— Ага, храбрецы! — гордо восклицает меткий стрелок, перезаряжая карабин.— Пока вы удивлены. Теперь мы вам покажем еще несколько образчиков нашей сноровки. Если у вас хватит духу продолжить начатое, можно будет избрать и другую цель.

— У меня есть идея,— заявляет, в свою очередь, майор.— А что, если нам дать залп по группе молодых деревьев?

— Прекрасно! — одобрили это предложение хором братья и их дядя.

— Тогда к делу! Присмотреться и каждому выбрать себе цель,— говорит Сириль.— Стреляйте как на деревенском празднике, когда каждый мечтает попасть в фаянсовую тарелочку.

Раздается дюжина выстрелов, и деревья валяйся в разные стороны, словно подкошенные. В мгновение ока чернокожее войско подскакивает, как на пружинах, и скрывается из виду.

— Должен признаться, что у них занятная манера убегать, а, Френсис? — обращаюсь я к канадцу.— Хотелось бы знать, что у них сейчас на уме?

— Хм! Их сейчас довольно много,— озабоченно отвечает канадец.— Боюсь, как бы они вскоре опять не перешли в наступление.

Проходит полчаса.

— А что я вам говорил! — восклицает Фрэнсис.— Поглядите! Видите, они ползут по траве, словно пиявки? Бог мой! Да они, кажется, хитрее, чем я полагал. Вот-вот, мсье, видите там, справа, возле огромного папоротника, кучка малорослых пальм? Их только что не было. Этот прием аборигенов нам известен давно.

Мы направляем в эту сторону бинокли, и они позволяют нам наблюдать довольно любопытные маневры, которые аборигены выполняют нарочито медленно. Да, Фрэнсис не ошибся. В лесу, состоящем лишь из больших деревьев, как по волшебству появляются многочисленные кусты, которые двигаются почти незаметно, образуя полукруг, в центре которого находимся мы. Конечно, для нас это новый источник опасностей, но при всем том это поразительное зрелище нас живо волнует.

— Не думаете ли вы, дорогой друг,— говорит майор сэру Риду с озабоченным видом,— что следовало бы немедленно пустить пули в каждый из этих странствующих кустов и изгнать из прикрытия негодяев, которые там спрятались?

— Я полагаю, что надо попробовать послать парламентеров.

— А вы не думаете, что это рискованно?

— Пока нет. Пусть три человека пойдут им навстречу, медленно, благоразумно. Том будет их сопровождать, и он попробует обратиться к аборигенам, когда будет в пределах слышимости. Здешние диалекты не так уж сильно отличаются один от другого, и я надеюсь, что его поймут.

— Но если все-таки аборигены нападут на парламентеров?

— А на что мы здесь? Мы прикроем их. У нас есть пулемет. Не сбрасывайте со счета и револьверы, которые будут у них в руках.

— У вас на все есть ответ, дорогой друг.

Без промедления трое мужчин в кожаных жилетах рыжеватого цвета направляются в сторону аборигенов вместе с Томом, на котором, как всегда, красная рубашка.

Около тридцати аборигенов спокойно садятся на землю, втыкая рядом копья, и наша четверка направляется к ним, не упуская из виду кусты, медленное движение которых внезапно прекращается. Проходит пять долгих минут, и — поразительное дело! — расстояние, отделяющее парламентеров от аборигенов, не уменьшилось ни на фут. Кажется, что аборигены не обращают никакого внимания на белых: одни сидят к ним спиной, другие лицом или боком. И в нашем лагере это вызывает не меньшее удивление, чем то, которое испытали аборигены при виде падающих деревьев.

Дикость какая-то! Поселенцы продолжают идти, однако расстояние между ними и врагами остается абсолютно неизменным. И наконец до нас доходит, что аборигены располагаются не на прежних местах: сейчас они позади покалеченных деревьев, тогда как только что были шагах в шестидесяти впереди. Мы не суеверны и не верим в колдовство, а потому наводим на них свои бинокли. И сразу видна тактика аборигенов. Она необычайна, и для того, чтобы осуществить ее, нужны обезьянья сила и ловкость.

Опираясь на кулаки, аборигены незаметно приподнимаются и медленно, плавно, чуть-чуть передвигаются, сохраняя без изменения первоначальное положение тела.

Иллюзия неподвижности усиливается еще и тем, что копья, которые мы считали воткнутыми в землю, передвигались вместе с аборигенами. Эта поразительная хитрость, которая состоит в том, что каждый из них предельно напрягает мускулы и держит древко копья между пальцами ног, сохраняя его вертикальное положение.

— Они заманивают наших парламентеров в ловушку; всех нужно немедленно вернуть! — кричит скваттер и пронзительно свистит в свисток.

Как только привыкшие к этому сигналу охотники останавливаются, мы, замирая от удивления, видим, что позади них поднимается, наверное, двадцать огромных листьев, и под каждым из них согнулся каннибал, раскрашенный в цвет войны.

Поселенцы ошеломлены, словно наступили на клубок змей. Их удивление настолько велико, что им и в голову не приходит стрелять в аборигенов, удирающих с быстротой оленей.

Еще немного, и нашим поселенцам пришел бы конец.

Какая же ловкость требовалась аборигенам, чтобы так замаскироваться листьями, что, даже глядя в превосходные бинокли, мы их не видели! Они обманули и зоркий глаз поселенцев, отлично ориентирующихся в лесах.

Легион черных демонов исчез. Наши поселенцы возвращаются, обескураженные всем этим, но все же счастливые, что избежали страшной опасности.

Итак, поскольку примириться не удалось, будем применять силу.

Наступает ночь, усиливающая неведомые опасности, которые нас окружают. Никто не может предугадать, что скрывается за плотной завесой тьмы. За каждым деревом, каждым кустом может таиться засада. Все словно сговорилось против нас... Прежде всего нам надо разжечь костры, чтобы хоть что-то видеть, дабы отразить возможную атаку. Вскоре зажигается костер, и его пламя словно становится сигналом: со всех сторон вспыхивают огни. Их более двухсот, и они освещают огромное пространство. Раздается так хорошо нам знакомый клич, которым аборигены сзывают своих соплеменников.

В нашем лагере, мрачном и молчаливом, каждый удваивает бдительность. Мы пытаемся разглядеть аборигенов, расположившихся перед нами. Немеют руки, сжимающие оружие. Каждый из нас обратился в слух, но ни один крик не нарушает тишины. И эта тишина еще более тревожна, чем галдеж, поднимаемый аборигенами, когда они готовятся к нападению.

Мой пес заунывно воет уже несколько минут. Как видно, его охватил страх, и он льнет к моим ногам.

И вот жалобное завывание пса внезапно перекрывают оглушительные вопли, поднимающиеся со всех сторон. Целая армия каннибалов врывается в лагерь, как поток, и, прежде чем мы успеваем что-либо предпринять, нас хватают безжалостные руки и связывают. Неожиданность нападения и огромное число врагов лишили нас возможности оказать сопротивление.

Прежнее молчание и неподвижность аборигенов сменяются шумными возгласами и бесконечными прыжками.

Кооо-мооо-хооо-эээ! Сигнал к сбору звучит непрерывно, призывая соплеменников прибыть, чтобы отпраздновать поражение белых. Некоторые аборигены бросаются во тьму и приносят охапки смолистых веток, которые вспыхивают, освещая сцену скорби: мы стали печальными жертвами. Скрутив путами из волокон формиума, нас положили, как дрова, вокруг лодки. По крайней мере две сотни аборигенов пляшут и поют, едят продукты, что нам так дорого достались. Число аборигенов растет непрерывно. Прибывают все новые и новые люди. Они выглядят гораздо менее свирепыми, чем те, с которыми нам приходилось иметь дело раньше, и слабая надежда зарождается в наших сердцах. Мы пришли сюда не как враги, и, быть может, удастся объяснить, что наше путешествие носит сугубо мирный характер и преследует единственную цель — найти племя нга-ко-тко.

Рассматривание предметов, находящихся в лодке, сопровождается радостными возгласами этих неискушенных детей природы при каждой новой находке.

Один из аборигенов, видимо, главный, держит в руках приоткрытый чемодан. Он перебирает его содержимое, напоминая любопытную обезьяну, и разбрасывает вещи, которые там обнаруживает, во все стороны. Вот он вытаскивает маленький серый бумажный пакет, и, кажется, этот пакет его заинтересовал. Абориген медленно раскрывает его, вынимает предмет, который я не могу издалека рассмотреть и вид которого производит на аборигена необычайное впечатление.

Я вдруг вспоминаю о подарке доктора Стивенсона.

Из груди аборигена вырывается гортанный звук, и он простирается на земле в позе величайшего смирения.

Пляски и пение прекращаются как по мановению волшебной палочки, и все аборигены собираются у лодки. На их лицах выражение, близкое к страху.

— Коббонг! Коббонг! — шепчут они тихо.

В это время появляется новая группа аборигенов, во главе которой идет атлетически сложенный молодой человек лет двадцати пяти; нагота его прикрыта несколько больше, чем у соплеменников. Он носит эмблемы помощника вождя. Кожа его более светлая, у него длинная борода. Приблизившись к таинственному талисману, заставившему всех склонить головы, он, в свою очередь, издает радостный крик, напоминающий рычание, и произносит несколько слов на местном наречии.

Путы с нас снимают гораздо скорее, чем завязали. Нам дружески пожимают руки. Тем временем помощник вождя говорит на ломаном английском языке:

— Великая эмблема нга-ко-тко спасла вас, джентльмены. Я — сын Рыжего Опоссума.

Глава XII

Финал наших странствий напоминает триумфальное шествие. Аборигены так неистово проявляют свою благосклонность к нам, что она становится просто утомительной. Поминутно нас угощают то ягодами, то вкусными кореньями, то изысканной дичью, причем в таком количестве, которое, хотя и свидетельствует о наилучших намерениях, но явно превышает вместимость наших желудков.

После того как вода в ручье спала, удалось найти колеса нашей повозки-лодки и снова поставить их на место. Пять лошадей, единственные, что уцелели от всего эскадрона, впряжены в повозку.

Все аборигены беспрекословно подчиняются авторитету Джо-второго. Сын Рыжего Опоссума — очень красивый метис. Его кожа цвета кофе с молоком, рыжеватая борода, правильные черты лица и ум, светящийся в глазах, выдают его европейское происхождение. Он сносно говорит по-английски, и это унижает нашего старого аборигена. Том чувствует, что здесь его отодвинули на второй план, несмотря на его манеру покровительственно смотреть на туземцев, восхищенных его рубашкой цвета бычьей крови и каталанским ножом стоимостью 6 франков 75 сантимов.

— Пожалуйста, дитя мое,— ласково обратился сэр Рид к молодому помощнику вождя,— объясни мне, из-за какого рокового недоразумения ваши люди приняли нас за врагов и могли перерезать нам глотки.

— Они бы вас не убили,— ответил наш новый друг.— Всему племени и нашим союзникам уже давно отдан приказ уважать белых людей.

— Но чем тогда объяснить это внезапное нападение?

Молодой человек, смутившись, ответил после колебания, как бы испытывая стыд за наивность своих соплеменников:

— Дело в том, что белый цвет у нас — цвет войны; когда племя нга-ко-тко увидело, что большинство из вас одето в белое, то решило, что вы пришли с враждебными намерениями.

Пусть и необычное, это объяснение было полне правдоподобным.

— А почему маленькая деревянная скульптурка, найденная одним из ваших людей, вызвала такое благоговейное к ней отношение?

— Это великая эмблема нашего племени. Она вырезана из корня вайненд, дерева смерти, и представляет собой голову змеи, глаза которой сделаны из двух маленьких кусочков золота. Мой отец подарил эту голову двадцать лет тому назад одному белому ученому, который был его другом.

— Он вручил ее доктору Стивенсону, который отдал ее мне в момент отъезда! — воскликнул я, потрясенный.

— Да, именно так звали друга Рыжего Опоссума.

Поскольку сэр Рид захотел побыть наедине с молодым человеком, мы тактично оставили их вдвоем, обсуждая по дороге цепь событий, столь невероятных.

После длительного разговора с Джо скваттер, бледный, расстроенный, разыскал своих племянников и их сестру.

Увы! Их отец умер. Вскоре после того, как написал письмо, которое один возница привез в залив Карпентария. Старик тихо угас на руках друзей, прошептав в последний раз дорогие имена своих детей. Теперь он покоится в лесу камедных деревьев, его могила священна для аборигенов, часто совершающих туда благочестивые паломничества.

Вот в основном то, что мы узнали, пока проделали последний отрезок пути.

Быстроногие гонцы заранее возвестили о нашем предстоящем прибытии в деревню нга-ко-тко, и здесь нас ожидал восторженный прием.

Рыжий Опоссум вышел нам навстречу. Он сердечно пожимал нам руки, бросал нежные взгляды на детей своего дорогого друга, и на его глаза набегали слезы.

Джо МакНайт — замечательный старик с белыми как снег волосами, прямой, как дуб, со все еще живыми черными глазами. Кажется, что годы нисколько не ослабили его мощную мускулатуру. Человек доброй души, он с искренним интересом расспрашивал меня о докторе Стивенсоне, о котором сохранил самые теплые воспоминания. Любопытно, что, хотя он давно порвал с цивилизованной жизнью, МакНайт прежде всего поинтересовался, как восприняли соотечественники описание его приключений, давно опубликованных в книгах и журналах. Его радость была поистине безграничной, когда он узнал, что ему посвящен целый доклад, хранящийся в библиотеках Мельбурна и Сиднея.

(обратно)

Оглавление

  • Милосердие вечности
  • Хэммонд Иннес. Конкистадоры
  • «Гора Афон, гора Святая…»
  • В краю вечных туманов
  • Она звалась «Софией»?
  • Клубничные поляны Юлиса
  • От водопада к водопаду
  • Геральдический альбом . Лист 5
  • Создатель непревзойденной «России...»
  • В.П. Семенов-Тян-Шанский. Несентиментальное путешествие
  • На попутках по Мьянме
  • Альфред Myней — англичанин
  • У гнезда
  • Алан Дин Фостер. Светлячки
  • Луи Буссенар. За десятью миллионами к Рыжему Опоссуму