Дикое мясо [Николай Алксеевич Ивеншев] (fb2) читать постранично

Куда ему столько, требуху набивает, того и гляди лопнет. Пузырь! Скользкая, мерзкая рожа. Каждый день в одно и то же время он появляется в кафе-. Ноздри расширяются, губами, как мерин, трясет. Он заказывает одно первое, два вторых и три стакана компота с ватрушками. Когда протягивает кассирше деньги, то шевелит пальцами, как будто ощупывает ткань. Она тоже определяет деньги на ощупь, вслепую.

Невозможно больше терпеть. Зачем мне этот боров? Вот подскочу к селедочного цвета девушке и прикажу. «Закажи‑ка мне, милашка, шницель». Нет, надо все‑таки иметь выдержку. Я не смогу это сделать небрежно, как бы

состроить хохму. «Закажите, милашка, шницель!» Лучше всего с нахальной рожей. И все‑таки глаза выдадут, и я не сдержусь, вцеплюсь в этот шницель, как голодная дворняга.

Человек — все же неразумное существо, даже если он перечитает всего Достоевского.

Допустим, что селедка заказала шницель. Я проглочу милостыню и тут же от стыда провалюсь.

И зачем я только зашел в это кафе? Все считаю, что запахи имеют материю, нанюхаюсь частичек, распыленных в воздухе, и перестанет в желудке сосать. Утверждают, что сосет только первые три дня, а потом наступает апатия, сохнут железы, и ты презираешь жующих. Хмм! Презрение, оно и сейчас есть, к этому вот бор — борову. Но туг, в «Сирени» можно еще выдержать, посидеть в уголке, поволноваться и с раздираемыми горькой слюной челюстями вырваться на волю. А проходить мимо булочной нет никакого терпежа. Уже за несколько метров, на перекрестке, в нос ударяет запахом кофе и поджаристой корочки. Как бы ни старался я пройти по касательной к хлебобулочной, меня тут же разворачивает и толкает в людской поток с булками, батонами, сайками, кренделями — в одну огромную, недосягаемую булку. Да, я — пес. Я остро чую любой запах и без размышления реагирую на запахи. И, видимо, я обладаю нравом не ирландского сеттера или английского бульдога, а характером презренной, даже без сержантских лычек, дворняжки.

Еще мгновение, и я ринусь к обжоре, притяну к себе его второй бифштекс с яйцом — увеличенной янтарной каплей. Хотя есть выход. Эта возможность давно подзуживает. А почему бы и нет?! Побегу к телефону — автомату и наберу номер. Пусть мадам Брайловская унижает меня, сколько ей влезет. Ведь я ее обожаю. Пусть, пусть! А в глазах уже живая фата — моргана: всколыхнулись рубиново — красные, с матовыми прожилками ломтики ветчины. Гляди, гляди, моя любимая мадам, как я врежусь зубами в бутерброд, как я утробно заурчу. Зачем жевать? Лишь бы побольше напихать в свое нутро этой забивающей все мысли в голове, бульдозером крушащей этой… о — о-о!

И вот я уже наяву у мадам Брайловской. Ее муж, коммерсант, в дальних странствиях. Мадам заспана, но от этого не менее элех’антна. Она понимает, что я голоден, но, увы, мы долго толчемся в широкой, как палуба, прихожей. Наконец, я сам смелею и прорываюсь на камбуз… Мадам — 3 Заказ 54 следом. Она достала из навесного шкафа …пачку сигарет, долго расколупывает ее. Наконец распечатала. Нехотя, вроде размышляет: курить — не курить, вынимает сигаретку. Так она дразнит.

Я люблю мадам, но все же больше подвержен инстинктам и сейчас не могу любоваться статью пантеры, склоненной головкой, прямыми, шелковистыми (бррр, какой бульварный примитив) волосами и ироническим взглядом.

Мадам изучает мое лицо. У меня вот — вот начнет дергаться щека. Это из‑за неуверенности.

После того, как мадам с удовольствием оглядела мое голодное лицо и затертый, застиранный ворот рубахи, она сделалась печальной и картинно выпустила струю дыма:

— Сижу, с утра не жрамши. Вчера у меня был бедлам- чик, всю поскребли. Мне кажется, что обжоры далее вилки поглотали. Теперь тю — тю, ни выпить, ни закусить. Разве, разве?..

Я унимаю дрожь.

— Разве …пачка лимонного печенья… но это ведь все равно, что вилки есть… Сейчас я чаёк разогрею.

Мадам Брайловская ищет спички. Коробок оказывается у нее в кармане пахнущего пудрой халата. Прикуривала ведь. Злодейский чайник долго не подавал признаков жизни.

Хрустнула пергаментная оболочка. Печенье освежевано, и я не замечаю уже ничего на свете, разве вот эти белые пятна рук мадам Брайловской. Пятна разливают по чашкам чайную жидкость. Я набиваю себе рот сухими пластинками. Я давлюсь песочной массой, крошевом этим, вот — вот по щекам потекуг слезы. Но, молодец, сдерживаю желание освобожденно заплакать.

Когда заканчивается пачка, я перевожу свой взгляд на лицо мадам Брайловской. И замечаю, что это не я наелся, а пантера насытилась.

И тогда мадам посылает бронебойный снаряд:

— Саша — Сашенька, — радостно восклицает она. И тут же меняет тембр на сокрушенный, — прости меня, Бога ради, прости глупую, я совсем склеротичка, забыла про… забыла, про… ветчину!

Слово выговорено по слогам, с придыхом.