КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706108 томов
Объем библиотеки - 1347 Гб.
Всего авторов - 272715
Пользователей - 124644

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

DXBCKT про Гончарова: Крылья Руси (Героическая фантастика)

Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах, однако в отношении части четвертой (и пятой) это похоже единственно правильное решение))

По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...

В остальном же — единственная возможная претензия (субъективная

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
medicus про Федотов: Ну, привет, медведь! (Попаданцы)

По аннотации сложилось впечатление, что это очередная писанина про аристократа, написанная рукой дегенерата.

cit anno: "...офигевшая в край родня [...] не будь я барон Буровин!".

Барон. "Офигевшая" родня. Не охамевшая, не обнаглевшая, не осмелевшая, не распустившаяся... Они же там, поди, имения, фабрики и миллионы делят, а не полторашку "Жигулёвского" на кухне "хрущёвки". Но хочется, хочется глянуть внутрь, вдруг всё не так плохо.

Итак: главный

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
Dima1988 про Турчинов: Казка про Добромола (Юмористическая проза)

А продовження буде ?

Рейтинг: -1 ( 0 за, 1 против).
Colourban про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Автор просто восхитительная гнида. Даже слушая перлы Валерии Ильиничны Новодворской я такой мерзости и представить не мог. И дело, естественно, не в том, как автор определяет Путина, это личное мнение автора, на которое он, безусловно, имеет право. Дело в том, какие миазмы автор выдаёт о своей родине, то есть стране, где он родился, вырос, получил образование и благополучно прожил всё своё сытое, но, как вдруг выясняется, абсолютно

  подробнее ...

Рейтинг: +2 ( 3 за, 1 против).
DXBCKT про Гончарова: Тень за троном (Альтернативная история)

Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах (ибо мелкие отличия все же не могут «не иметь место»), однако в отношении части четвертой (и пятой) я намерен поступить именно так))

По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...

Сразу скажу — я

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).

Глубинка [Глеб Иосифович Пакулов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Глубинка

Расписка

С охапкой поленьев Женька впятился в палатку, бросил их у железной печки. Поленья мерзло стукнулись об пол, скользнули в стороны.

— Устрою вам финскую баню! — весело пообещал он, отряхивая телогрейку.

— Практикуйся, студент, — кивнул Гошка. — Жар костей не ломит.

Гошка сидит на нарах и катает на крышке радиометра тоненькие свечи. В палатке, подбитой суконным утеплителем, сумрачно. Перед Гошкой горит фитиль в банке с топленым жиром. Пламя на конце фитиля завивается и копотно уносится к потолку.

Еще недавно в отряде были свечи и их жгли напропалую. Гошка тоже жег, но аккуратно собирал огарки, припрятывал. Теперь он катает из парафина кривенькие свечки и сбывает их Женьке. За это студент — любитель читать по ночам — состоит при нем на побегушках. И того и другого эта игра забавляет.

— Дьяво-ол! — ноет Женька, стараясь протолкнуть в печку сукастое полено. Из дверцы валит дым, щиплет глаза. Студент отмахивается от него, кашляет.

— Хрен ты, а не дневальный! — глядя из-под упавшего на глаза чуба, кричит Гошка. — Опять коптильню устроил!

С противоположных нар на Женьку смотрит геолог отряда Сергей. В зыбком свете плошки лицо его тускло отсвечивает медью. У него давно болит зуб, и оттого он хмур и сердит.

— Чего орете? — раздраженно спрашивает он, поддерживая ладонью вздутую щеку. — А ты, друг Евгений, аккуратней кочегарь. Не сдельно нанялся дымить.

Он слез с нар, отбросил полог и вышел из палатки. Студент подергал полено, отчего жестяная печка скособочилась и заскрежетала в суставах длинная труба.

— Просовывай или выбрасывай! — командует Гошка. — Ну-у!

— А я что делаю? — орет студент.

— Ти-хо!.. Что за бедлам опять? — хрипло спрашивает начальник отряда. Он сидит за столиком в углу палатки и, низко припав к бумагам, скрипит пером. Начальник щуплый, в зеленом х/б, не сразу отличишь от брезента.

Женька каблуком сапога бьет в торец полена.

— Но-но! — прикрикнул начальник. — Печь свалишь, сгорим!

Студент брякнул дверцей, поправил печку.

— Грейтесь, — сказал он, размазывая сажу по лбу. — А то замерзли, работая.

Женька снял со стены тозовку, клацнул затвором.

— Браконьер. Опять куропаток калечить, — пристыдил Гошка. — У них вот-вот птенцы вылупятся.

— Самцов, Гога, можно, — убежденно отрезал студент.

Начальник поднял голову от бумаг.

— Погода портится, — он кивнул на перекрещенное брезентовыми полосками оконце. — Займись чем-нибудь другим, пересиди, а то попадешь в буран, как прошлый раз. Переживай тут за тебя, народ на поиски гоняй.

— Я до бурана успею, — натягивая свитер, ответил Женька. — От палаток далеко не уйду.

— Ну, развинтились, — начальник покашлял в кулак. — Что в голову взбредет, то и протяпывают. Ни распоряжений, ни техники безопасности для них не существует.

— Наговариваешь, Харлампий Адамыч, — набивая магазин тозовки блесткими патрончиками, надулся Женька. — Лично я все распоряжения бегом выполняю, технику безопасности даже во сне повторяю.

Он до бровей напялил берет, прощально поднял руку.

— Постой! — приказал начальник. — Постой, проведем инструктаж.

— Так его, Харлампий, накачай, — поддержал Гошка.

Харлампий как от надоевшей мухи отмахнулся от Гошки, пальцем поманил к себе студента:

— Иди-иди к столу. Куропатки подождут. Месяц кончается, обязаны повторить. Присаживайся на часок.

— Чего-с? — качнулся к нему Женька.

— А того-с, — в тон ему ответил Харлампий. — Рискованный ты слишком человек, я погляжу.

Гошка с интересом вслушивался в их пререкания, наконец не вытерпел:

— Что они, меняются, инструкции, чтобы их бесконечно повторять?

— Давай вечером засядем, — попросил Женька. — На сон грядущий?

— Вы что за моду взяли так разговаривать?! — Харлампий постучал кулаком, ухватил плошку и, подсвечивая себе, нырнул под стол. Женька с сожалением стащил берет, присел на край нар.

— Порядок есть порядок, — ворчал Харлампий, гремя замком вьючного ящика. — Если начнем отсебятину пороть, что будет?

В палатку вошел Сергей, удивленно взглянул на присмиревших, чинно сидящих парней, улыбнулся.

— Чего это приуныли? — Он поводил глазами. — Где Харлампий?

Гошка показал пальцем. Сергей озадаченно нахмурил лоб, заглянул под стол. Потом прилег на нары, достал книгу по минералогии.

— Сергей Иванович, — позвал Женька. — Как ты мозги не вывихнешь этими ромбододекаэдрами. В институте не усвоил? Ведь не молоденький уже.

Сергей лениво навел на Женьку выпуклые глаза, с шумом втянул воздух и отвернулся к стенке.

— Правильно поступает Сергей, — сказал из-под стола Харлампий. — Пока время есть, надо его с толком использовать.

Зажав под мышкой бухгалтерскую книгу, с плошкой в руке, Харлампий вылез на свет, поерзал, усаживаясь на скамье.

— Апрель, май, — он полистал страницы. — Вот! — ткнул пальцем в пустую графу. — И не морочь мне голову. Росписи нет? Нету. А это что означает? Это означает, что правила техбезопасности на текущий момент повторить обязаны.

— Давай, давай, — нетерпеливо потребовал студент. — Сейчас пойду заблужусь, замерзну, но от сознания, что накачан инструкциями, — оттаю.

— Хватит скалить зубы, — мягко попросил Харлампий. — О тебе же беспокоятся, дорогой мой… Вопрос: что будешь предпринимать, если на улице ураган, а тебе необходимо попасть в соседнюю палатку?

— В этих случаях ходят держась за протянутую от объекта к объекту веревку, — заученно начал Женька. — Если оторвет от оной или она лопнет, надо сесть и не сходить с места!

— Правильно, — строго кивнул Харлампий. — Ну и… Так и будешь сидеть?

— Что вы, что вы! — Женька выставил испачканные сажей ладони. — Буду звать на помощь и не терять присутствия духа, свойственного человеку, воспитанному в духе…

— Последнего в инструкции нет, но вижу — не забыл. Пошли дальше.

— А дальше я еще лучше знаю!

Женька схватил ручку, небрежно черкнул в книге и отошел. Подмигнув Гошке, мол, туфта все это, он взял тозовку и важно прошествовал к выходу. Харлампий накрыл промокашкой Женькину подпись, тиснул ладонью, хмыкнул.

— Вот арап! — Он взглянул на Гошку. — Твоя школа.

— Не-ет, — Гошка приузил глаза. — Школы у нас разные у всякого.

— Допустим, допустим… Ну, а сам что предпримешь, если, к примеру, бурная река, а тебе необходимо…

— Необходимо, значит, как-нибудь переберусь, — раскуривая сигарету, ответил Гошка.

— То есть как это — «как-нибудь»? — насторожился Харлампий. — На этот счет есть точные указания к действию. Ты-то что мне голову крутишь, кажется, не новичок в геологии. Женьку можно понять — трепач, практикант, второй курс, а ты!

— Стоп-стоп-стоп! — замахал руками Гошка. — Ты меня неделю назад проинструктировал, когда я собирался на участок сходить.

Харлампий быстро заглянул в книгу.

— Неужели запамятовал. — Он подозрительно вгляделся в Гошку. — Роспись стоит, гуляй смело… И у тебя, Сергей, — бережно перелистнул несколько страниц, — графа, кажется, в порядке. Вот она, все как надо.

Сергей повернул голову, бессмысленно, из какого-то своего далека уставился на Харлампия. Начальник рукавом обмахнул коленкоровый переплет книги и полез прятать.

Бухгалтерскую книгу эту Харлампий завел давно. Чьих только подписей нет в ней. Все, кто побывал под его началом, оставляли их на ее страницах, да не по разу: расписывались ежемесячно, такой порядок был заведен в экспедиции. Но если у других начальников отрядов люди расписывались в чем угодно: в ученических тетрадках, блокнотах, а то и вовсе на клочках бумаги, то у Харлампия Адамыча Ползунова это дело обставлено четко, по-бухгалтерски.

Из всего нынешнего состава отряда один Гошка знал, откуда у него такая слабость к учету и прочей «бухгалтерии». Лет пять назад в отряде Харлампия произошло ЧП: не вернулся из маршрута студент-практикант. Искали его долго. И наземными группами, и с воздуха — вертолетами. Когда стало ясно, что не отдаст тайга практиканта, а ответить за него кому-то придется — зашелестели бумагами. Тогда-то и открылось, что нету одной, главной росписи пропавшего — в книжке учета знаний по технике безопасности при ведении геологопоисковых работ. За предыдущий месяц стоит, а за этот нету. И долго пришлось бы Харлампию топтать бесплатную обувь, но приспела телеграмма из управления: нашелся студент. Кружил, блудил по тайге, и повезло — наткнулся на якутов-охотников.. Харлампий после этого случая несколько полевых сезонов отсидел на базе экспедиции замначем по хозяйственной части, а нынче снова возглавил отряд. Теперь в книгу свою — прошнурованную, прежнюю — лишний раз заглянуть считает делом верным. Не то что боится за маршрутчиков — печальный исход в тайге стал редким, техника выручает, — просто усвоил, что нельзя отпускать людей в дебри с просроченными подписями. В первые дни по замначальнической привычке за банку тушенки, пачку сигарет заставлял расписываться, но скоро поостыл, понял, что подпись от подписи отличается. Теперь консервы, папиросы, спички и прочее хозяйственное добро на поварихе висит. Она за полставки нагрузку тянет завхозовскую, с нее и спрос.

Гошка лежал на спальнике, прикрыв руками глаза. Тишина, от которой в ушах разливается тоненький звон, стояла в палатке, и ему казалось, что он ощущает ее, плотную и ватную. Он сделал руками гребок, будто разбрасывая душный наволок, резко поднялся и стал натягивать сапоги.

— Гро-об несут, коня ведут! — мрачно завел он. — Ко-онь головку клонит!

— Прекрати, Георгий, — не поднимая головы от бумаг, попросил Харлампий и помотал вялым лицом. — С виду парень взрослый, а ведешь себя… Плохо, ведешь.

— Эх, да что я, не знаю сам, люди? — Гошка сжал на коленях ширококостные кулаки. — Сознаю. За спиной как-никак два полных курса: университетский и на общем режиме.

Харлампий и Сергей удивленно уставились на него. Их поразил серьезный тон, которым он произнес эти слова. В конце концов, от него и пошла в отряде мода — ерничать, подшучивать друг над другом. Вначале это как-то забавляло, потом надоело. Видимо, надоело и Гошке, да все продолжал упорно в том же духе. Изредка скажет всерьез, так на него уставятся недоуменно: все давно привыкли к его подначкам и не ждут ничего другого.

— Паясничаю, — продолжал Гошка, — рожи вам строю, да не только вам, а и для себя. Нас взбалтывать надо, иначе такая муть на душу осядет — подохнем на этом гольце от безделья.

— А ты подыщи себе «делье», — посоветовал Сергей. — В геологии района лишний раз подразберись, в приборах копайся, паяй или что там, я не знаю. Чем-нибудь займись.

Гошка с неприязнью взглянул на него, усмехнулся:

— Этим я всю зиму на камералке занимался, и все приборы в порядке. Без нужды копаться в них, ваньку валять, не могу. А вот ты можешь, у тебя получается, ну и лежи себе, жуй пережеванное, раз способен на такое. Но я-то! — он подолбил в грудь кулаком. — Я-то, бесталанный, живой работы хочу! В маршруты ходить, вкалывать!

Сергей не слушал, выписывал из книги в толстую тетрадь.

— Пока мы тут груши околачиваем, может, кандидатскую накатаешь, — издевался Гошка. — Могу тему подкинуть соответствующую.

— Ну, довольно! — вскинулся Сергей. — Не одному тебе тошно. Бездельничаем вынужденно, дорогой мой, терпи.

— Вообще не твое это дело, Георгий, — вмешался Харлампий. — Раз человек чувствует в себе силу, пусть пробует. Годикам к тридцати пяти защитит диссертацию, а это знаешь…

— Стоило для этого залезть на голец! — Гошка оттопырил губы. — Утоп в снегу с головой, а все ж «нам сверху видно все»?

— Понесло-о, — хмыкнул Харлампий. — Чего только в башке твоей нету, чего только не ляпаешь.

Рисуя в тетради елочки, Сергей вздохнул:

— Не удивляйся, Харлампий. Еще месяц, как куры на яйцах, посидим — все заговариваться начнем.

— Почему же — заговариваться? — начальник откинулся спиной к стенке. — Следить надо на собой, лишнего не болтать, не заговоришься… А тебя, Георгий, давно бы стоило за язык притянуть, да по всей форме. Я знаю, какие разговорчики среди рабочих ходят. К примеру, о характере наших работ. Не хуже любого из ИТР знают, что ищем, зачем ищем. А кто с ними панибратствует, турусы всякие разводит?

— Извиняюсь, разговоров не ведем, — отозвался Гошка. — Болтаем исключительно про международное положение.

За стенами палатки прохрупал снег, отдернулся полог. В ярко-белом прямоугольнике входа черно запятнила фигура Женьки.

— Как жизня без меня? — спросил он, обстукивая сапоги.

— В духе и свете, — ответил Гошка. — Лежим, работаем на мир.

— Мо-лод-цы! — похвалил студент.

— Что там? — Харлампий ткнул рукой в брезент. — Опять смежит?

— Ага. — Женька задернул полог. — Снежком начинает пробрасывать.

Чавкая сапогами по раскисшему земляному полу, он подошел к Гошке, потряс над головой куропаткой. По белой ее грудке скатывались красные градины, печально моталась мокроклювая головка.

— Убери, — потребовал Гошка.

Харлампий зажмурился, пристыдил:

— Как тебе не жалко их, как только рука поднимается.

Женька поставил малокалиберку в угол, вышел и скоро вернулся без птицы. Сергей брезгливо смотрел в мутное оконце, за которым начали мельтешить снежинки. Стало еще сумрачнее. Временами по брезенту щелкало, будто кто швырял бекасинником, и тогда через жестяную разделку в верху палатки влетала снежная крупа. Она сеялась на печь и шипела, припорашивала головы, таяла.

— Сыпь, родной, давненько не было, — смахивая с кудрей мокрые бисеринки, сквозь зубы процедил Гошка. — Июнь сейчас или октябрь?

— Действительно, ничего не разберешь. — Сергей сунул тетрадь под спальник. — Все перепуталось.

Сергей ушел взглянуть, как там погода, не задурила бы надолго. Женька достал шахматную доску, громыхнул фигурами. Гошка согласно кивнул, и Женька тут же скинул сапоги, забрался к нему на спальник.

Оранжевые блики от разгоревшейся печи прыгают по полу, потрескивают смолистые поленья. Гошка берет в руки по фигуре, прячет за спину. Студент не любит играть черными и молчит, пытливо заглядывает в лицо Гошки, пытаясь отгадать по глазам, в какой руке у него белые.

— Левая! — Он схватил его за рукав: — Кажи!

Гошка разжал кулак, засмеялся. Женька закатил глаза, простонал:

— Ну невезу-уха. Все время черные!

Через полчаса вернулся Сергей. Он подсел к столику Харлампия мрачный, вытряхнул на ладонь из флакончика таблетку пирамидона, положил в рот.

— Сейчас с рабочими разговаривал.

— О чем же?

— Не верят, что тут когда-нибудь начнем работы. — Сергей хрустнул таблеткой, поморщился. — Я вот о чем подумал: нам не справляться надо — прилетит вертолет или не прилетит, а требовать его. Разумнее будет перебраться с этого участка на другой и начать работы. Здесь неизвестно сколько прождем.

— Легко ты рассудил, — укорил Харлампий. — Нас на другой участок до тех пор не перебросят, пока этот не оценим. Кому хочется расходы по лишней транспортировке на собственную шею принимать? Никому. Стало быть, подождем. Вон на соседних гольцах снег уже сошел.

— Они ниже нашего, — возразил Сергей.

— Выше, ниже!.. Чего теперь-то шумиху поднимать? Надо было на базе паниковать, упираться. — Харлампий перебросил бумаги с места на место. — А то ведь как было? Никто и рта не раскрыл…

— Гошка протестовал.

— …а теперь, задним числом, крик поднимать не стоит. На базе не хуже твоего знают о нашем положении.

— Странно все это. Майский план сгорел, июньский горит, никакой отчетности им не шлем, а руководству хоть бы хны. Почему ни разу не прилетят, не глянут своими глазами? Ведь не все же время нет летной погоды! — Сергей отодвинул плошку к начальнику, сказал, глядя в его высветленные глаза: — Я десять лет в экспедициях и всякого насмотрелся, но, чтобы пятнадцать человек в течение сорока дней били баклуши, такого видеть не приходилось. Возможно, в вашей экспедиции такое в порядке вещей, я не знаю, я человек новый, но… головотяпство это, вот как называется!

— Ну и по-другому можно назвать, — мягко заговорил Харлампий. — К примеру — стечением обстоятельств. По-всякому можно назвать, но все это будут голые слова, а вот две тысячи кубов канав выкопать надо, это факт, вот он, в бумагу вписан. А где прикажешь копать?.. Здесь! Снег сойдет и нажмем, дадим план. Попутно пойдет съемка, то да се, перекроем кое-что, выкрутимся. — Он оттолкнул плошку назад к Сергею, приказал из потемок: — Не паниковать. Будем ждать, пока оголится земля.

— Мы, ИТР, подождать можем, но какой смысл держать канавщиков? — не сдавался Сергей. — Пусть развезут их по другим отрядам, где их можно использовать. Временно. Ведь отдачи от них никакой. Один ропот.

— Я это понимаю. — Харлампий поправил фитилек коптилки. — Вот сижу, дни им актирую, нарядики выписываю в счет будущих заработков. Проведу каждому авансом по триста рублей, и ропот утихнет. Начнем работы — удержу разницу.

— Это в перспективе, — все больше мрачнея, ответил Сергей. — И бог знает в какой еще.

— Ты на своем не стой, Сергей Иванович, не упрямься, — набычившись, с заметной угрозой предупредил Харлампий. — Ну, потребуем вывезти рабочих. А какие разговоры по базе пойдут, тебе известно?.. Скажут, не справился Ползунов с обязанностями, отвык от полевых условий. Допускаю — снимут меня. Но и ты, как геолог отряда, слетишь. Не знаю, как тебя, а меня такая перспектива не манит. Так что, Сережа, пусть будет все как есть, а начнем кубы выдавать, покажем — справляемся с обязанностями или нет.

— Да, но время упущено, и понимаешь, — Сергей пошевелил пальцами, — дух из рабочих вышел.

— Ну, хватит! — Харлампий пристукнул ладонью. — Я сказал — рубли от них не уйдут. Я не дерево какое-нибудь, понимаю, всем надо есть.

— И пить! — подсказал Женька, водя над доской ферзем.

— И пить! Да! — Харлампий развернулся к шахматистам. — Прошу не вмешиваться в серьезный разговор!

Сергея снова начал донимать зуб, он кривил лицо, с шумом подсасывал воздух, потом решительно поднялся, подошел к ребятам.

— Слушай, — он потемневшими, вымученными глазами смотрел на Гошку. — Будешь связываться с базой, передай, что требуем снять нас с участка.

— Что-о? — Харлампий приподнялся над столиком. — Ты… Ты по какому праву распоряжаешься?!

— Или требуем начальника экспедиции, — докончил Сергей и повернулся к Харлампию. — Распоряжаюсь по праву геолога отряда.

— Та-ак, — начальник растерянно заводил глазами. — Сидели, терпели и — на тебе! Недельку какую-то переждать не можем, сами на рога лезем!

Гошка злорадно хохотнул и снял Женькиного ферзя.

— Мат? — не поверил Женька. — Я зевну-ул! Верни ферзя-а!

— Прекратите бедлам! — фистулой перекрыл Женькин вой Харлампий. — Слова сказать нельзя! Не отряд, а содом какой-то, гоморра. Тут, понимаешь, — он подолбил в лоб костяшками пальцев, — голову от забот пучит, а они!..

В палатке стало тихо.

— Продул, сдаюсь, — шепотом признал свое поражение студент и смахнул фигуры с доски. Гошка снизу вверх глянул на Сергея, спросил:

— Чьей подписью скрепить телеграмму?

Сергей пожал плечом:

— Моей, разумеется.

— Я арестовываю рацию! — объявил Харлампий.

— То есть? — заморгал Гошка. — Каким образом?

В палатку поскреблась и робко вошла повариха Вера. Свет, едва пробиваясь сквозь брезент у входа, бледно обрисовывает ее узкое вдовье лицо.

— Обедать будете? — тихо спрашивает она.

— Попозже, — ответил Харлампий. — Накормите сперва рабочих.

Вера из-под низко повязанной косынки смотрела на малиново раскрасневшуюся печку, не уходила. Женька надернул штаны, влез босыми ногами в сапоги.

— Пойду похлебаю, вы тут без меня разберетесь, — шептал он. — Тебе, маэстро, могу обед на дом доставить, но только за две свечки. Учитываю мой проигрыш и предстоящий нервный криз.

— Тащи, дам две, — улыбнулся Гошка. — Вера, что ты там вкусного напарила?

— Сечку, — повариха виновато вздохнула, — ка-ашу.

— Что такое, Смирнова? — с неотошедшим гневом спросил Харлампий. — Опять эта сечка!.. Нету других продуктов, что ли?

Повариха переступила грязными сапогами, потупилась.

— Да я б и первое, да я б и второе какое получше сготовила, да печурка одна, махонькая. — Вера затеребила кофту. — Цельный день вокруг нее топчусь, по лыве плаваю. Попросила ребят, чтоб хоть воду из кухни отвели, говорят: «Нам и так хорошо». А у меня уж ноги околодили-и.

Она всхлипнула, прижала к губам конец косынки и вышла. Следом с миской в руке выскользнул Женька. Харлампий убрал бумаги во вьючный ящик, постоял у печки, подумал и сел бриться.


После обеда в палатку ИТР зашли двое рабочих-канавщиков.

— Можно? — спросил щуплый, похожий на подростка, тридцатилетний Васька, за пристрастие к густому чаю прозванный Чифиристом. Его вечно знобит, он плотно запахивается полами телогрейки и всовывает в рукава, как в муфту, бледные, суетливые руки.

— Входите, — разрешил Харлампий. — Что у вас?

Васька посмотрел на напарника — Николая, плотного здоровяка, мол, говори давай, зачем пришли, даже подтолкнул локтем.

— Ребята поговорить с вами хотят, — начал тот. — Решать надо…

— Просют к нам заглянуть, — просипел Васька. — Заодно прокомиссуете, в каких условиях трудящие живут.

— Ну-у, хорошо, зайду, — пообещал Харлампий. — Вот дела доделаю.

Рабочие степенно вышли. Все еще сидя на наре, Гошка с интересом проводил их глазами, потом стал наблюдать за явно встревожившимся Харлампием. Женька занимался своим делом — пристраивал к самодельным лыжам-снегоступам крепления, весело насвистывал.

— Что это они, а? — ища ответа, заводил головой Харлампий. — Парламентеров прислали, так надо понимать?

— И понимать нечего. — Гошка подогнул ноги калачиком. — Сходи, поговори по душам, пора бы.

— Вот именно — по душам, — ковыряя больной зуб спичкой, поддержал Сергей. — А то настроение у них… Уйти могут.

— Куда-а? — вытаскивая из лыжины погнутый гвоздь, выкрикнул Женька. — Жить им надоело, что ли.

— Здесь жить надоело. — Гошка сделал ударение на первом слове. — Вполне допускаю, что снимутся и пойдут с этой Голгофы.

— Не болтай! — Харлампий вздернул подбородок. — Надоело, понимаешь?

— Ну, сам рассуди. — Гошка протянул к нему руку. — Нам зарплату и полевые начисляют аккуратно, а это уже кое-что, а не ихняя повременка. Знают они разницу? Знают. Обидно? Факт. Так что, Харлампий, могут запросто и того…

— Что это — «могут и того»? — приузил глубокие, близко к переносице расположенные глаза. — К чему намеки, недомолвки? Договаривай.

Женька перестал насвистывать и, готовый заржать от Гошкиного ответа, замер над лыжиной.

— Значит, так, — Гошка выдержал паузу. — Пойдешь на переговоры, прихвати наган. Чуть чего, ты вверх — бах! — и быстро в тишине излагай приказы или инструкции.

— Без-от-ветственный ты человек! — с надсадом упрекнул Харлампий. — Все-то тебе «бах»!

Гошка с Женькой захохотали. Сдержанно посмеивался и Сергей. Глядя на них, Харлампий покривил губы и неожиданно улыбнулся.

— Хорошие вы ребята, — сказал он, — только трепачи веселые. Вот стукнет каждому по сорок, как мне, загрустите.

— Поумнеем, — уточнил Женька, вертя в руках лыжину. — Как, братцы, сгодится?

— Шею сломать, — ответил Гошка.

— Ну, мужики-и, — забеспокоился Женька. — Ну, честно?

— Отличные снегоступы, — поднимая с пола вторую лыжину, похвалил Сергей. — Заказываю себе. Очень хорошо, Женя, очень.

— Ходули бездарные, в мастера! — отрубил Гошка.

Студент выпустил лыжину и ринулся на Гошку. Вскрикивая, они беззлобно завозились на нарах. Харлампий подошел к рации, насупился.

— Довольно дурачиться! — прикрикнул он, трогая пальцем стылый глаз индикатора. — Хохочут на весь лагерь, чертяки, развеселились.

Растрепанные, тяжело дыша, они сидели перед Харлампием, улыбались.

— Послушайте, где вы всякой чепухи нахватались, оболтусы? — участливо спросил Харлампий. — Пы-ы-ыли в вас… А теперь серьезно. То, что я рацию арестовал, это, сознаю, через край хватил. Вот схожу к рабочим, поговорю, тогда и решим ладом, что предпринять нам. Вам, Сергей Иванович, тоже не худо бы поприсутствовать, как заместителю.

Сергей колыхнул плечом, дескать, надо так надо, и по ступенькам, вырезанным в снегу, затопал вверх из палатки за начальником.


В палатке у канавщиков светлее — снят суконный утеплитель. На веревке, провисшей над железной печью, сушится одежда, гудит труба, жарко, накурено. Перед открытой дверцей сидит плотный парень в синей майке, курит. От жары у него вспотела голова и черные косички волос прилипли ко лбу. Рядом стоит Васька и с озабоченным видом запаривает чай в задымленной литровой кружке. Николай сидит в углу палатки, читает вслух толстенный роман под заглавием «Море в ладонях»:

— «…и она горячо и пылко прижалась к его мужественной груди, и смех ее журчал как ручейки в скалах…»

Васька глядит в кружку и каждое предложение сопровождает одной и той же фразой:

— Во дает, живут же.

— Не мешай, люди слушают, — урезонивает его парень с забинтованными глазами. Парень этот прихватил горную болезнь — слепоту — и не может глядеть на снег.

В противоположном углу палатки идет веселая игра в карты. Играют в подкидного. Все так увлечены, что не заметили вошедших. Харлампий поздоровался, направился к игрокам.

— Ну, как успех, переменный? — спросил он, кивнув на карты.

— А-а, товарищ начальник. Здравствуйте, присаживайтесь, — пригласил бородатый Хохлов, тасуя только что начатую глянцевую колоду. Хохлов — бригадир. У него черная кудлатая голова цыгана и светлые, удлиненно-диковатые глаза.

— Спасибо, я в азартные игры не люблю, — отказался Харлампий. Он побулькал сапогами в журчащей по полу талой воде, пристыдил: — Что ж вы, товарищи дорогие, и ты, бригадир, для себя постараться не хотите? Окопали бы палатку водоотводной канавкой — и порядок. Мы свою окопали, и теперь терпимо, не такое болото.

Слушая начальника, Хохлов с треском гнул колоду, молчал, насмешливо кривя губы.

— А нам тут не век жить, — просипел от печки Васька Чифирист. — Вам — дело другое. Если разобраться — специальность заставляет, потому окапывайтесь.

— И оклад большой и хороший, — поддержал парень в синей майке. — А мы нынче здесь, завтра посмотрим.

— Ждете, чтоб дядя вам окопал? — Харлампий потряс рукой. — В любой обстановке надо устраиваться по-людски. Вон сколько вас, гавриков! Вышли разом, и все дела. А то — хлев!

Фуркнули карты из рук Хохлова и веером шлепнулись на спальный мешок.

— По пустякам вы ругать уме-ете, — растягивая слова, заговорил он. — Но пустяки есть пустяки. Давайте о серьезном поговорим.

— Давайте, — закуривая, кивнул Харлампий. — Для того и пришли.

Хохлов гладил бороду, будто доил ее.

— Работать когда-нибудь начнем или нет?

— А как же. — Щуря глаз от дыма папиросы, Харлампий наугад совал сгоревшую спичку в коробок. — На днях и начнем.

Хохлов покрутил головой:

— Сами, поди, в это не верите, а говорить приходится, понятное дело почему. — Он оглядел рабочих, словно искал подтверждения своим словам. — А мы вам так скажем: давайте вызывайте сюда руководство, пускай полюбуются на снег и решают, кого там, раз вы сами не в состоянии. Почему никто из них глаз сюда не кажет, почему так?

— Чудак ты человек. У руководства, — Харлампий ткнул пальцем вверх, — всяких других забот много. Таких отрядов, как наш, в экспедиции десяток. Побывать у всех времени не хватит.

— У нас зато лишнего времени навалом. — Васька снял с печи кружку, поплевал на обожженные пальцы. — Вот и пусть летят, поделимся.

— Да они нарочно не летят, чтобы мы тягу на ихнем вертолете не задали! — крикнул перебинтованный.

Рабочие зашумели:

— Сиди, свищи в кулак!

— Нанимали — тыщи сулили, а забросили куда? В Антарктиду!

— И пущай не летят! Пехом утопаем — и привет!

Хохлов поднял руку, повел ею, будто смахивая гвалт, сказал в тишину:

— Верно, братва, все верно. Завезли нас и держат, сами не знают зачем, да еще толком ничего ни у кого не узнаешь. Будем са…

— Ни газет поинтересоваться, ни радива! — цедя чифир сквозь марлю, выкрикнул с хрипотцой Васька и остро глянул на Сергея. — Сами небось тепленько устроились. И джазики мурлычут по ночам, и девахи повизгивают. Жи-ту-ха!

— Погоди ты с девахами! — зло осадил его Хохлов. — Говорю, сами будем рассуждать… Июнь месяц идет, а лета нету? Вот что интересно!

— Говорят тебе — тут его не бывает. Вообче. — Васька развел худенькими руками. — Антарктида.

Харлампий повернулся к Ваське.

— То есть как это — не бывает? — Он снова побулькал в воде сапогами. — Вот же ведь тает. Это ли не доказательство. Тает!

— К августу, в лоб его, стаит! — ругнулся Васька. — К тому периоду последние штаны сотрем. — Он отхлебнул из кружки и, обжегшись, сплюнул. — Та-аит!

— Видите? — Хохлов с усмешкой ткнул в него рукой. — Вот до каких нервов довели человека. Так что просим решительно отправить нас на базу. Подгоняйте транспорт и — аля-улю.

— А не хотится — платите по четыреста колов в месяц независимо. Тогда я согласный лежать. — Васька задрал рубаху. — Во! Кажись до пролежней довалялся, чего уж там.

Из угла выдвинулся ослепший, прокричал с обидой из-под низкой повязки:

— Может, нас на счету никаком уже нету! Забросили и позабыли! Не прилетит завтра трещотка, пешком утопаю в жилуху!

— Все уйдем! — решительно поддержали рабочие.

— Хлопцы! — криком вмешался Сергей. — Прошу выслушать!

— Знаем, что скажете! — перебил ослепший. — А тут даже снег такой, глаза портит!

Сергей стиснул его за плечи, успокоил:

— Это пройде-ет. Еще денек-два посидишь в темноте, и отпустит. С кем не бывало. — Он повернул голову и встретил взгляд Хохлова.

— Верно, это у него пройдет. И не будем больше темнить. — Хохлов по-прежнему пристально глядел на Сергея. — Скажу прямо — уходим мы. Скажем, завтра.

— Хох-лов! — Харлампий погрозил пальцем. — Не мели чего не следует.

— Следует.

Сергей вышел на середину палатки.

— Хлопцы!.. Да тише там! — Он углом рта втянул воздух, скривился от боли. — Как вы решили, так и будет, никто насильно держать не имеет права. Прошу одно: дождитесь вертолета — и улетите. А самодеятельность свою оставьте.

— Во! Инженер опять да потому же — сватает. — Васька отбежал от печки к Хохлову, будто искал защиты. — Видал его? «Дождитесь». А если всякая жданка кончилась? Сказано — до нервов довели!

— Сейчас же перестань! — потребовал Сергей. — Распоясался.

— Лагерь никому не покидать! — чувствуя, как похолодел затылок, отчеканил Харлампий. — Будет вертолет — увезут. Возможно, в другой отряд, начальство решит. А ты, — он шатнул к Ваське, — насчет нервов не распространяйся. Мы с Сергеем не новички в геологии, и каждый сезон находятся ухари вроде тебя, горлопана, запомни.

Харлампий размашисто — брызги по сторонам — прошел к выходу, закарабкался вверх из палатки по размятым ступеням. За ним, сутулясь, побрел Сергей.

В пылу спора почему-то никто не вспомнил, как обстояло дело полтора месяца назад. О чем говорили, в чем сомневались и во что верили. Рабочие, все больше молодые, приезжие, нанимались отработать сезон на горных выработках экспедиции, ждали, когда их перебросят к месту работы, праздновали, шатались по поселку, а утрами, опухшие и угрюмые, осаждали базовскую контору.

— Сколько еще тут мыкаться? Обещали же заработок…

Тот же Гошка объяснял:

— А там! — показывал в сторону белеющих за рекой гольцов. — Там, думаете, сахаром горы присыпаны? Снег лежит, снег! Закукуем на месяц.

Но рабочих это не смущало.

— Ну и покукуем, подождем. На месте по крайней мере.

Вылетать на участки было нельзя, весна запаздывала, а на базу подъезжали все новые отряды ИТР и рабочих, стало тесновато от народа. Тут-то начальству экспедиции и поступило сообщение, что к ним вот-вот нагрянет главковская комиссия. И как ни упирались отдельные начальники отрядов, как убедительно ни звучали их доводы о невозможности начинать работы в горных заснеженных районах, отряды спешно развезли по прошлогодним участкам. Это вынуждены сделать потому, что не были найдены новые участки в долинах или других легкодоступных местах.

Отряд Ползунова перебрасывал в высокогорный район зеленый МИ-4. Весь день мотался он из поселка на голец, перевозя людей, инструменты, продукты, приборы и прочие припасы. Вертолет приземлялся прямо на утрамбованный метелями снежный наст, и рабочие, щурясь от непривычной белизны, весело разгружали его, оттаскивая от не перестающих молотить воздух винтов ящики, спальные мешки — все огромное имущество отряда.

— Ну, славяне, загорай! — притопывая по насту, злорадно кричал Гошка. — Устраивайся на зимовку.

Харлампий с Сергеем сидели на ящиках, переговаривались. Видно было — растерялись. Техник-геофизик Тамара и повариха Вера испуганно озирались, но взгляду не за что было зацепиться: он скользил по белому, пустому, бесконечному. Студент насвистывал. Это была его первая практика.

Рабочие весело отмахивались от Гошки:

— Ну, позагораем с недельку, и снег сойдет. Вона как оно греет, родимое! — Щурясь, они ласково глядели на солнце.

Харлампий расхаживал среди имущества, молчал. Деятельный на базе, здесь он как-то сник. Обращались с вопросом, он тяжело поднимал глаза, отвечал невпопад, распоряжения отдавал противоречивые. Оно и понятно: за час перемахнуть из лета в нетронутую зиму с людьми, с заданием не только благополучно устроиться, но и начать долбить шурфы и канавы, вести геологические поиски и геофизическую съемку… От такого сникнешь.

Первые дни никто не страдал от безделья: выкапывали в снегу трехметровой глубины ямы под палатки, спускались далеко вниз, где росли чахлые лиственницы, рубили их на колья, затаскивали наверх, пилили дрова. Когда устроились и немного обжились, кое-кто из рабочих начал высказывать сомнения насчет скорого начала работ. На такого шикали. С вопросами больше обращались к Гошке: парень простецкий и нужды работяг понимает.

— Здесь прошлый год зарабатывали на канавах по пятьсот рублей. В это время уже вовсю копали, — откровенно отвечал Гошка. — А нынче… Дней пятнадцать баклуши побьем. Раньше снег не сойдет.

Но год на год не приходится. Прошли самые поздние сроки, а снег лежал, хотя солнце жгло по-южному и лица людей чернели от загара. И, как бы отнимая у народа последнюю надежду, в конце второй недели повалил свежий, забуранило. Когда пурга кончилась, ветер намертво прикатал новые сугробы, и они по ночам дышали неистребимым полярным холодом. Сидение продолжалось.

Сейчас снег заметно осел, щетинился льдистыми иглами, кое-где его промыло талой водой. Было похоже, что он скоро сойдет.


Харлампий по пути завернул в палатку-кухню, стоящую на отшибе. Вера в цинковом тазу мыла посуду. Над жирной, парящей водой двигались ее полные красные руки, стопка чистых алюминиевых мисок матово отсвечивала на жердяном столе. Заметив начальника, она схватила полотенце, суетливо обмахнула скамью.

— Вот туточка, — пригласила она и, вскинув руки, поправила косынку. Фартук на ее груди выпер двумя засаленными буграми.

— Жердей надо настлать, — глядя на разжиженную землю пола, сказал Харлампий.

— Надо, ох надо-о, — вздохнула повариха. — Цельный день народ в лыве толчется, это ж бяда.

Харлампий прошел в угол, наклонился.

— А это откуда? — удивился он, разглядывая букет в стеклянной банке.

— Да Женька из-под горы принес. Жарки, — несмело улыбаясь, объяснила Вера, подходя к начальнику, Харлампий взял букет, понюхал.

— Там, за кухней, хек пропадает, — вспомнил он. — Снег кругом, а мухота откуда-то налетела.

— Дак лето же, — проговорила за спиной Харлампия Вера и вздохнула. — Хоть и снег, а все равно ле-ето.

— Ты рыбу, хек этот, выбрось, да куда-нибудь подальше.

— Дак много ж ее! — испугалась повариха. — Добра-то. Поди, дорогая, раз серебриста.

— Спишем. По два рубля на брата накину за питание, и обойдется. Здоровье дороже. — Он поставил букет на место, отряхнул ладони. — Вот отведем воду от кухни, пол настелем тебе, только кормя людей повкуснее. Компоты там всякие, фигли-мигли. Разнообразь.

Глядя мимо Харлампия, Вера согласно кивала головой.

— А правда, что рабочих увозить будут? — спросила она, подняв робкие глаза на Харлампия. — Если правда, то и мне в свою деревню собираться?

— Тебя не отпущу. — Харлампий неловко притянул к себе повариху, зашептал: — Вроде бы люди вокруг, а один я, как палец. Ты вот только, как же отпущу?

— Странно слушать даже, — держа руки по швам, тоже зашептала Вера. — Зачем я вам — кулема малограмотная? В городе образованных будет с вас.

— А толку с них! — руки Харлампия сползли на Bерины бедра. — Ты тихая… Складная.

— Не… не надо, — боязливо сжалась повариха. — Стыдно и даже странно.

— Распишусь! — сдавленно выкрикнул Харлампий. — Все по закону, а как же! Только закончится сезон — сразу!

— Пустите-ка. — Вера повела глазами. — Сюда идут.

Начальник резко отстранился, нагнулся над стопкой вымытых мисок.

— Моете, так воду горячую чаще меняйте! — нарочито громко, вместе с тем подмигивая Вере, упрекнул он и ткнул кулаком в стопку. — В чистоте залог здоровья.

Вера боязливо отступила к печке. В проеме показалась могучая фигура Хохлова, из-за спины его бурундуком выглядывал Васька Чифирист.

— Веруня, мы пришли на айроплан поглядеть! — со света не замечая Харлампия, бодро доложил Хохлов.

— Идите пока, идите. — Вера предупредительно загородила вход. — Апосля приходите, пускай летат.

— Да чего ты? — засуетился Васька. — Он еще вчера бурлил, аж шест мотало. Пора!

Харлампий глянул вверх. Под самым потолком шатровой палатки висел молочный бидон, прикрученный в центральному колу. «Брагу завели!» — догадался он и приказал:

— Снять!

Хохлов отстранил повариху, удивленно шагнул на голос.

— Ба-а, — освоившись с полутьмой и узнав начальника, недовольно протянул он. — Это вы-ы…

Васька в дверном проеме мотнулся туда-сюда, исчез.

— Снять! — повторил Харлампий. — И немедленно!

— Сейчас, — Хохлов задрал голову. — За тем и явились.

— Смирнова! — окликнул Харлампий обмершую повариху. — Это что тут у тебя такое?

Вера подошла и тоже уставилась вверх.

— Что ему здесь — браговарня?.. Ишь, развинтился!

Верх палатки прожжен искрами, и солнечные лучики золотыми нитями протянулись к полу.

— Не может быть, чтоб развинтился! — встревоженно шевельнулся Хохлов, и глаз его, попав в узкий луч, блеснул по-маячному.

— Я не о бидоне говорю. Хохлов, а о тебе! — Харлампий пнул в кол. — Это воровство!

— Неправдушки, — пробасил Хохлов. — В ведомости у Верки по килограмму сахара на человека записали, кто участвует. Так что не воровство.

Начальник посопел носом, отошел к порогу.

— Ни одному человеку продуктов на руки не отпускать, — распорядился он. — Иначе никакие ведомости бухгалтерия принимать не будет. В отряде общий котел, вот так-то. А такое своеволие, — показал на бидон, — это черт знает что такое. В конце концов могли бы ко мне обратиться, раз невтерпеж, раз выпить захотелось. Теперь же снять и вылить. Еще мне в отряде только попоек не хватает и пьяных драк.

— Будет сделано, — двусмысленно пообещал Хохлов в спину уходящему начальнику.

Откуда-то вынырнувший Васька подмигнул бригадиру и, изменив голос, крикнул:

— А драки бывают и не по пьянке, так оне поужаснее!

В палатке Гошка включил рацию, надвинул наушники и сидел ждал вызова базы. Вошел Харлампий, спросил:

— Есть связь?

— Пока нет. — Гошка подтолкнул студента к печке. — Подшуруй, а то холодрыга подбирается.

Начальник прошел к столу, подумал и стал писать на листе бумаги. Женька приволок ящик из-под консервов, разломал на куски. Промасленные дощечки дружно схватились пламенем, и оно утробно загудело в трубе. Харлампий подозвал Сергея.

— Я тут составил депешу, — он протянул лист Сергею, покусал губу. — Так что готовься к худшему. Вместе придется головы в петлю совать.

— За что? Не вижу вины.

— Как не видишь? В отряде форменный бунт. Ведь бунт же?

— Есть! — крикнул Гошка. — Нас кличут.

Харлампий выскользнул из-за стола, поколебался, глядя на рацию, потом сунул лист Гошке.

— Отстукай ключом, — распорядился он. — А то кричишь на весь лагерь.

Гошка прижал микрофон к губам.

— «Кварц», «Кварц». Имею для вас РД, следите телеграфом. — Он застучал ключом, вслух повторяя текст: «Необходимо присутствие начальника экспедиции тчк Рабочие требуют вывезти их на базу зпт жду указаний Ползунов».

Отстукал, вопросительно уставился на Харлампия.

— Все, Георгий. — Начальник взял лист с текстом. — Семь бед — один ответ. Запроси подтверждение… Да узнай, что там с погодой.

Женька радостно поглядывал то на Сергея, то на Гошку. Харлампий внимательно вслушивался в Гошкин стукоток, шевелил губами, будто разбирался в морзянке.

— Телеграмму приняли дословно! — Гошка поднял наушники. Из них явственно доносился отрывистый писк.

— Ну, а погода?

— Все та же: дождь, туман.

— По-нят-но. — Харлампий выпятил челюсть. — Отключайся, дело сделано.

— Сделано, — согласился Гошка, сматывая наушники. — Я честно отработал свои полевые, теперь не грех и ухо придавить.

Женька похлопал Гошку по плечу.

— В девять часов ложатся дети. Ты принюхайся, — он щелкнул себя по горлу, — выпивоном пахнет.

Харлампий строго взглянул на студента, переспросил:

— Каким таким выпивоном?

— Натуральным, — ответил Женька, глядя на начальника невинными глазами. — Случай есть, да и телеграмму заодно обмыть надо.

— Брагой?

— Ну во-о-от еще, — обиделся студент.

Недоверчиво хмыкнув, Харлампий прошел на свое место за стол. Женька притянул Гошкину голову к своей, задышал в ухо:

— Сегодня пятнадцатое июня, так?

— Умница, — Гошка прикрыл глаза. — Дальше излагай.

— Раз не врут календари, — совсем тихо зашептал студент, — то пятнадцатого родился… — он сделал паузу и вдруг рявкнул: — Я!

Гошка отпрянул, покрутил пальцем в ухе, потом сграбастал Женьку в охапку.

— У-уродина ты моя рыжая, раскрасивая! — звонко чмокнул в щеку. — Поздравляю! — оттолкнул от себя. — Тадысь напиток, водкой прозываемый, у тя в заначке, верю, быть должон!

От толчка Женька попятился, сел на противоположную нару:

— Еще на базеприхватил.

— Так не томи-и! — прижав кулаки к горлу, прорыдал Гошка. — К поварихе изыди по закус!

Сергей с Женькой хохотали. Гошка убедительно изображал человека, которому невтерпеж хочется выпить. Харлампий, не отрываясь от бумаг, крутил головой, улыбался. Потом он вышел из-за стола, сел на свою персональную раскладушку. Студент выскочил из палатки, а Гошка, нащупав в изголовье спального мешка чемоданчик студента, поставил его на стол.

— Интере-есно, — Сергей заложил пальцем нужную страницу книги, с которой не расставался. — Неужто со спиртным? Или разыгрывает? Немножко бы принять, оно хорошо, зуб подлечить.

Сергей отложил книгу, стал натягивать резиновые сапоги. Гошка поднял чемоданчик, скособочился, изображая, до чего он тяжел.

— Ну, ду-ух! — удивлялся Сергей. — Столько времени берег, и ни гугу. Характерец.

Выпятив губы, они изумленно покивали друг другу.

— Братва! — раздвинув плечами полог, в палатку влетел Женька. — Разогревайте пюре! — Он пихнул кастрюлю на печку. Вынимая из-за пазухи банки, похвастал: — Придут дамы, слышите, господа? Вот нож, Гога, открывай. Я хоть переоденусь.

Гошка подбросил на ладони банку, причмокнул:

— Помидорчики-то, ба-а! Болгарские… Из Тамариных небось закромов.

— Отломилось и мне, — подмигнул, натягивая свитер, Женька.

Гошка погрозил ему пальцем и начал вспарывать консервы.

Сергей подошел к студенту, торжественно протянул многостержневую шариковую ручку.

— Вот, чтоб хватило на весь диплом, сохрани. Уши давай.

— Спа-си-бо! — вытягиваясь на носках за руками Сергея, захныкал Женька. — Вижу Москву, вижу-у!

— Так его, спиртоноса рыжего, — подзудил Гошка. — Только пюре не прозевай.

— Момент, — Сергей отпустил Женьку, стал ложкой мешать в кастрюле. — А вы, Харлампий Адамович, почему раздеваетесь? Надо посидеть, выпить, поговорить. По случаю именин не грех, зачем обижать юношу.

— Нездоровится что-то мне, — отказался начальник. — Слабость окаянная, видно, простыл.

— Или нервное, тоже бывает. — Сергей взял со стола банку с маслом, зачерпнул ложкой. — Вот и надо водчонки хватить, а сверху чайку горячего. Все как рукой.

— Ты комбижиром заправь, — наблюдая за ложкой, посоветовал Харлампий. — На складе нет больше сливочного.

Гошка услышал, насторожился. Харлампий в сиреневых трусах сидел на раскладушке. Его сухонькие ноги в голенищах сапог напоминали песты в ступках.

— Это почему же комбижиром? — Гошка вытянул шею. — В чем дело? Съедим сливочное, тогда хочешь не хочешь…

— Ну, не все ли вам равно, — Харлампий отвел глаза. — Комбижир — то же масло, его у нас много, а это поберечь бы для лечебных целей. У меня желудок плохой.

Сергей ткнул ложку обратно в банку, отошел к печке. Харлампий полез в мешок. Глядя на него, Гошка удрученно молчал. В последнее время он все пристальнее присматривался к начальнику, но, как признавался самому себе, начальник оставался для него задачей из головоломных.

— Адамыч, — наклонился над ним студент. — Девушки придут, поддержи компанию.

— Нет, Женя, поздравляю, но пас. — Харлампий до самого горла застегнул молнию спального мешка. — Надо прогреться.

Студент обиженно надулся, отошел. Гошка подтолкнул его локтем.

— Чего пристаешь к человеку? Начальству напиваться с подчиненными устав не велит. — Он облизал нож. — Порядка, салага, не знаешь. Начальник выпьет, но с глазу на глаз с собою, в спальном мешке.

Харлампий чертыхнулся и повернулся спиной. Женька щелкнул замочками, распахнул чемоданчик. По плотному ряду бутылок порхнули веселые блики.

— Ну и ну-у! — Сергей подбоченился. — Гога, глянь сюда.

Спрятав руки за спину, Гошка подошел к столу, с минуту разглядывая наклейки, потом тяжко вздохнул.

— Жалко терять друзей, но рабов еще жальче. Вот, дарую тебе свободу, студент, и пусть сгорят твои цепи! — Он высыпал на столешницу горсть свечечек. — Зажжем все. Ура!

— Ура, только сожжем не все сразу, — зажадничал Женька. — Будем по одной.

— Будет так, как положено! — Гошка принялся зажигать свечечки и расставлять кружком в центре стола. Студент с грустью наблюдал за его руками.

— Признайся, — он благодарно обнял Гошку. — Признайся, что ты нарочно накатал их ровно двадцать?

— Не придумывай меня добрым, вьюноша. — Гошка оттолкнул его плечом. — Сошлось совершенно случайно.

Вошли Тамара и Вера. Стройная, с широко расставленными, чуть раскосыми глазами Тамара приветственно вскинула руку.

— Приветики! Женечка, поздравляю. — Она подошла к студенту, вытянула губы и чмокнула в пухлую щеку. — Расти умненьким, слушайся старших. Верочка, поздравь.

Повариха в новенькой телогрейке и цветастом — алые розы по черному фону — платке, протянула ладошку лодочкой.

— Приятной дальнейшей жизни, — как одно слово выговорила она, пожимая Женькину руку.

— Спасибо, девчата, — студент поясно поклонился. — Прошу к нашему столошу, — будьте как дома.

Сергей радушно раскинул руки:

— Девочки, раздевайтесь!

Гошка прыснул. Сергей сконфузился, дал Гошке подзатыльник и стал помогать Вере снять телогрейку.

Тамара скинула голубую на меху куртку, осталась в свитере.

— Будет тайная вечеря? — спросила она, пробираясь к Гошке. — Откуда такая роскошь, свечки? — наклонилась, заглянула ему в лицо.

— Начес вспыхнет, — сказал он.

— Ах! — Тамара схватилась за прическу. — Ну тебя, напугал.

— Вот свинство собачье, — без зла посетовал Гошка, глядя на последнюю, снова завалившуюся свечку. — Или у него в метрике напутано, или сам темнит, но двадцати ему нету. Слышишь, студент? Примета верная.

— Плохая примета, — накапывая стеарин на столешницу и пытаясь прикрепить свечу, высказала Тамара. — Падает, — значит, что-то отпадет.

— Ни в черта, ни в бога, ни в приметы не верю, — оболокаясь в чистую рубаху, ответил Женька. — Просто живу.

— Легко живешь, — позавидовал Гошка. — Безоблачно. Зачем тогда бабушкин сонник с собой возишь?

Женька многозначительно покосился на него, фыркнул носом и начал повязывать галстук. Тамара прижалась к Гошке, шепнула:

— Послезавтра твой день рождения, верно?

Гошка потерся лбом о ее висок, ласково боднул:

— Эт-то точно, — подтвердил он. — Я не родиться не мог.

Студент подхватил Веру под руку, повел к столу.

— Садитесь кто куда, — пригласил он. — Разливайте, произносите, бражничайте. Вот вам, вот вам, вот вам!

Женька поставил бутылки в кружок из свечей. Расселись. Сергей откупорил, разлил по кружкам. Гошка взял одну, направился к Харлампию.

— Прими от соратников… Слышишь, Адамыч? — позвал он. — Болеть не время. Выпей, улыбнись. Ведь улыбка — это флаг корабля… Ну, капитан, тебя умоляют матросы!

— Отойди! — раздался из мешка глухой голос. — Никакой в тебе серьезности.

— Верно, — согласился Гошка. — Я буйный. Тихопомешанные, те серьезные.

— Гоша! — позвала Тамара и укоризненно качнула начесом.

— Но ведь это ты, твоя мысль, чтоб выпил от простуды. — Гошка махнул ладонью, сел на место. Кружки столпились над столом, брякнули.

Выпьем за тех, кто в любой перемет
лезет, страх отшатнув,
не думая, кто там за дверью ревет —
ветер или шатун! —
прочел Гошка. — За Женьку!

Тамара дунула на одну плошку, на другую, погасила. Остались гореть только свечки. Выпили, помолчали. Зыбкие язычки свечек скудно высветлили стол, дальше — темнота. Только из дырок печной заслонки протянулись и шарят по полу щупальца огня.

— Третий раз весну встречать будем, — пощипывая струны, проговорил Гошка. — Ангара, набережная, тополечки в листочках. Первые, клейкие. Это раз! — Гитара в его руках взрыдала. — В Усть-Куте, на базе, то же самое. Это два!.. Теперь здесь сидим…

— Это три! — подсказал Женька.

— …ждем. Три пока отставить. — Гошка тряхнул гитарой, склонил ухо, прислушиваясь к отлетающему стону.

— Ужас какой-то! — Тамара хрустнула пальцами. — Ждать, бесконечно ждать!.. Ведь сидят же счастливчики в камералке, работают до пяти, отдыхают по-человечески.

— Купаются в Лене, — подзудил Женька, — на лодочках катаются, цветы собирают, танцы, кино, занавеской закрыто окно. А между прочим, полевую надбавку за «тяготы и лишения» получают, как и мы, грешные.

— Это несправедливо! — вспыхнула Тамара. — Просто жестоко по отношению к полевикам!

Гошка похлопал ладонью по гитаре:

— Боже, что у нас за разговоры? Или жалуемся, или ругаем.

— Надоели друг другу, вот что, — заключил Женька. — А ведь всего второй месяц мордой к морде!.. Что же те вытворять начнут, которым от Земли — да к другим планетам?

— Не надо. — Тамара поймала его за руку. — Гоша, играй.

— Что за аналогия, студент? — с усмешкой спросил Гошка. — Туда пошлют парней покрепче нас. Во всех измерениях.

Он полуобернулся к Тамаре и, чуть трогая струны, запел, как заговорил:

Ты со мной не добрей и не строже,
стал я вроде не к месту заплаткой.
Каждой ночью по новой пороше
подхожу я к твоей палатке.
С кем смеешься ты в ней, нехорошая?
Будто сыплешь на блюдечко грошики…
Сергей осторожно поставил кружку на стол, подпер голову ладонью. Вера не знала, куда деть руки, сидела тискала платочек, словно приготовилась плакать.

…Над следами большими и маленькими
я стою, заметаю их валенками.
Но на грудь мою бросится, рада мне,
твоя лайка по кличке Маршрут.
И обида десантником падает,
не успевшим раскрыть парашют…
Тамара не мигая глядела на Гошку, и в глазах ее, набухших слезами, стояли маленькие свечечки. Он столкнулся с ее взглядом, спросил:

— Поедешь на мыс Доброй Надежды?

— Не знаю. — Она смотрела сумеречно, будто сквозь Гошку. — Какой он?

— Не бывал. — Он отвел глаза. — Не это важно. Главное, что он есть, этот мыс Надежды. Мы побываем на нем.

— Тамара, не езди, — вмешался Женька. — Ты и все мы давно уже сидим на этом мысу. И если не прилетит завтра вертолет, тогда… А что тогда?

— Начнем всей оравой таять снег в ведрах и сливать с горы, — мрачно пошутил Гошка.

— Ой, чо придумал-то! — ужаснулась Вера. — Долго ведь, и одно баловство.

— Разбаловались, факт! — Сергей погрозил кому-то пальцем. — Нужна р-рука…

Гошка поднялся.

— Соотрядники. — Он поочередно оглядел всех. — Что-то у нас невеселое веселье. Чего-то в нем нету.

— Нету! — снова подхватил Сергей и утвердительно клюнул носом. — Дело дрянь, а нету.

Тамара поднялась тоже. Гошка повертел гитару, подумал и бросил ее на спальный мешок.

— Пошли, — он подал Тамаре руку. — А ты сиди, сиди! — замахал на Веру. — Мы вдвоем на звездах погадаем.

— Вера, садись, — Женька усадил повариху на место. — Выпить есть чего, поговорить о чем найдется. Чего разбегаетесь?

Гошка накинул на плечи Тамаре меховую куртку, поднял воротник.

— Как интересно — на звездах. — Из меха воротника она ясно глядела на Гошку. — И сбывается, веришь?

— Верую и тебя научу, — пообещал он. — Без веры нельзя. — Легонько потрепал ее за шею, подтолкнул к выходу.

— Мы вернемся, — неуверенно пообещала Тамара имениннику.

Гошка пропустил ее вперед, задержался у выхода.

— Студент, если ты вдруг полетишь туда, — он ткнул пальцем в небо, — никого из нас не бери. Завалим экспедицию. Там не месяц быть мордой к морде, а го-оды.


В палатке у рабочих было весело. В ней раздавались взрывы хохота, нестройно взвивались и скоро глохли песни. Николай с Васькой уже давно стояли на верхнем урезе снега, отойдя от своей палатки настолько, чтобы им не мешал подгулявший хор, и прислушивались к тому, что происходит в жилище ИТР. Яркая луна притушила своим сиянием далеко вокруг звезды, и только у самого горизонта, куда от ее нестерпимого света отхлынула темнота, они слезливо перемигивались. Всюду за подсиненными снегами радостно вскрикивали белые куропатки, со вздохами оседал подмытый талыми водами наст.

Неспокойно было на сердце Николая. Он третий сезон работал по геологическим партиям и представление о таежных переходах имел. Предложение Хохлова уйти на базу пешком встретил с усмешкой, но во время разговора с начальником промолчал, не решился на открытый конфликт с бригадиром.

— Что-то замолчал, — сказал Васька, глядя на итээровскую палатку. — А поет душевно и на гитаре лабает вот так. Пойдем завалимся спать, что ли.

— Постоим чуть-чуть, поболтаем.

— О чем еще?

— Все о том. — Николай бросил окурок под ноги, вдавил в снег. — Не нравится мне эта затея — бежать. Неизвестно еще — дойдем ли до базы. В этой тайге тыщи дорог, и все в разные стороны, а кто точно знает, в каком направлении топать?

— Не дрейфь, не пропадем, — заверил Васька, плотнее запахиваясь полами телогрейки. — Идти-то все равно надо, раз такое дело. Коллективно решали.

— Коллективно, — насмешливо передразнил Николай. — Когда решали, на хохловские кулаки поглядывали. А ему что? Летает с места на место, где лучше и где глубже, все сразу ищет. А мне работать надо, у меня мать-старуха дома. Пенсии тридцать семь всего.

Они помолчали, потом Васька спросил с откровенной завистью:

— Матери-то помогаешь, выходит?.. Мне вот высылать некому. Я на свете единственный, сам по себе.

— С матерью еще сестринских шестеро оглоедиков. Мал мала. Померла сестра, ну и приходится. Мужик ее в бегах третий год… А до чего смышленые растут чертяки. Дяденькой-тятенькой величают.

— Всем выжить охота. Шестеро… Многовато их на одного-то, человеков. Ты Хохлова давно знаешь?

— Зна-аю. Из одной мы деревни, из Чувашии. Этот на чужом горбу куда хочешь въедет, такой. О нем у нас говорили, будто капусту из колхоза машинами тибрил и налево толкал, жил без горюшка. Потом сюда прикатил, в мостоотряде работал, да что-то скоро больно смылся. В Усть-Куте его встретил, когда в экспедицию нанимался. Начали бы работать, а он — князь, не приучен.

— За что ж бригадиром назначили? За что?

— За комплекцию. И языком молотит, как тот вертолет махалками. Кайлить, рогом упираться, это не для него… Слышь, Вася, а на этой горе в прошлый год канавщики по пятьсот рублей в месяц выгоняли. Точно, я сам с одним работягой говорил, да и Гошка сказывал, помнишь?

— Зна-аю его политику, треплет небось.

— К чему ему трепать? — Николай отбросил снежок, вытер руки о телогрейку. — Работяги о нем хорошо отзывались, он легкий человек.

Васька мазнул рукавом по носу.

— Да-а, — завистливо протянул он. — Хорошо бы по пятьсот-то. Только уж и таких денег не хочу. Во, как эта Антарктида допекла!

— Потише кричи… Лодырить надоело, точно, — Николай облизал губы. — Но вот мое слово — с Хохловым не пойду. И ты не ходи.

Васька молчал. Николай взял его за рукав телогрейки, сказал с сожалением:

— Зря ты Хохлову поддаешься. Он из тебя шестерку сделает. И в очко с ним зачем дуешься? Он в жизни мухлюет, а в картах подавно.

Васька дернул телогрейку назад.

— Отыграюсь, будь спок — спустит и мое и свое в придачу.

— Не ходи с ним, Вася. Подождем работы, а то вертолет прилетит — увезут. Я лично подожду. Не вечно же снег будет лежать.

— Нет, Коля! — голос Васьки отвердел. — От Хохлова не отстану, да и как можно против гамуза. Надо всем вместе держаться, комком, тогда не пропадем.

От итээровской палатки донесся ласковый смешок Тамары. Васька подтолкнул Николая:

— Айда, это Гошка с кралей своей синтетической выползает.

— Пускай, мы не мешаем.

— Айда, что на них пялиться.

Васька отвернулся, пошел к своей палатке. У входа подождал Николая, и они вместе спустились вниз.

Поддерживая Тамару, Гошка помог ей выбраться наверх по раздавленным каблуками ступеням, следом выкарабкался сам. Тамара запрокинула лицо к небу. В лунном иззелена-голубом свете, в небесной отблескивающей куртке, она почудилась Гошке статуей. Он подошел, остановился напротив. Тамара молитвенно сложила на груди руки в варежках и что-то нашептывала.

— Вот так стой и жди, — сказал Гошка. — Сейчас самый звездопад. Июнь — месяц умирающих звезд.

— Может, надежд, — тихо откликнулась Тамара.

— Надежды вечны.

— Ты замерзнешь.

— Нет, свитер теплый.

— Не вредничай. — Тамара расстегнула куртку, полами ее запахнула Гошку и крепко сцепила за его спиной руки.

— Гоша, скажи что-нибудь, только быстро, сразу.

— Шаньга! — Он тихо засмеялся. — Ты пахнешь шаньгой только что с мороза. Пойдем?

— А звезды? — Она откачнулась, глядя на него огромными глазами. — Мы же на карауле.

Он зажал ее голову в ладони, поцеловал в губы, нос, глаза.

— Я снимаю тебя с караула, пошли.

— Нет, милый, — она повозила головой по его груди. — Не спеши. Так хорошо-хорошо… не спеши… Гоша, ты никогда мне не рассказывал, за что судили тебя?

Он не ответил.

— Не хочешь — не рассказывай, — видя, что попросила рассказать некстати, прошептала она и прижалась к нему, затихла.

— Отпусти-ка, никак не достану.

Он полез в карман за сигаретами. Она подождала, пока он прикурит.

— Прости меня, пожалуйста, такую дурочку.

— За что? В этом деле тайны нет. Дал проводнику-якуту карабин, он нас здорово тогда охотой выручал. Мы спешили до снега управиться, не бросали работы, уж больно участок попался интересный. Продукты давно кончились, и если бы не проводник… Погиб он. Нашли, в заберег вмерз. Выдолбили, а карабина при нем нету. Следствию что? Хоть бы какую записульку от проводника, что временно взял поохотиться, а нет ее — где оружие? Может, он без карабина утоп, а я под шумок припрятал винтовку для себя. Попробуй докажи. — Гошка подряд несколько раз затянулся сигаретой. — Полтора давали, а просидел год — и вышел. Правда, до сих пор не понял, за что притянули: за утрату вверенного боевого оружия или за то, что доверил его человеку для общей пользы, а доверие не узаконил бумаженцией… Прошлое лето ребята с магистрали выудили карабин из Улькана. Это мне участковый лейтенант, что меня в Иркутск сопровождал, сообщил письменно, порадовал.

Гошка стоял, стиснув в зубах сигарету. Лицо его в резких пятнах света и тени было чужим и жестким. Тамара взяла его под руку, спросила:

— Не знаешь, к чему кораблекрушения снятся?.. Я часто вижу один сон: ночь, волны и человек в волнах. Он захлебывается, вот-вот пойдет ко дну, а тут вдруг обломок мачты, и он хватается за нее.

— К чему это снится, ты у Женьки узнай. — Гошка отщелкнул сигарету. Соря искрами, она прочертила дугу и пропала в сугробе. — Одно знаю, что корабли теперь без мачт, торчат только трубы железные. За них хватайся не хватайся…

Невидимками в бирюзовых снегах хохотали куропатки, далеко в каньоне шумела работяга-река. Она трудилась по своему разумному распорядку денно и нощно, и, даже когда ее сковывал мороз, Домугда, притиснутая ледовой крышкой, трудно проталкивалась вперед, без устали шлифуя свое гранитное ложе.

— Вот так, — ответил своим мыслям Гошка.

Тамара потянула его за собой. Луна висела над их головами, и они уходили одни, без теней.


Вскоре на их месте появились Женька с Верой. В женской палатке горел свет, и два силуэта обозначились на брезенте. Женька присвистнул:

— Ну кино-о!

— Не мешай имя, — попросила Вера. — Любовь у них, сердечность.

— Серде-ечность! — заорал студент, вырывая из наста комок снега. — Эй, на экране, гасите свет!

Он размахнулся и швырнул снегом в палатку. Комок ударил в брезент, как в бубен. Тени нехотя разъединились, одна двинулась в сторону, и треугольник света упал на снег. Наступив на него, из палатки вышел Гошка, достал мятую пачку сигарет и, чиркнув спичкой, осветил бледное лицо.

— Ты что, перебрал? — спросил он Женьку. — Пойдем баиньки.

Он через плечо всмотрелся в десятиместку рабочих, из которой нет-нет да вырывались отдельные громкие голоса, кивнул на прощанье Вере и по ступенькам скатился в свою палатку. Женька обиженно сопел.

— Ох, с гонором ваш Гоша, — тоскливо заметила повариха.

— С тенором!

— С кем? — быстро переспросила повариха и вдруг зачастила: — Пошто-то встретит наедине, уставится неотрывно, а говорит, говорит все о чем-то другом совсем. Складно выходит, а не понять. Блажной, чо ли.

— Стихи читает. Не обращай.

— Не злись, не суди их. — Вера коснулась его груди. — Не ревнуй.

— Выставляла бы их из палатки, — ответил он. — Спать мешают, и вообще — что она, замуж за него собралась?

Повариха отвернулась.

— А я их не слышу! — неожиданно с веселой злостью сказала она. — А я сплю!

Женька удивленно уставился ей в спину.

— Почо их гнать-то? — чуть отвернув к нему голову, пропела повариха. — Эх ты, гуран молоденький, пущай пластаются. Небось и сам бы прибег сольцы лизнуть, да другой на солонце пасется… Никаво не понимашь.

Она с головы на плечи спустила платок, нехотя шагнула к палатке.

— Ох и пьяна я нынче-е! Винище и то тверезей. — Сладко потянулась и, отстонав в долгом зевке, предупредила: — К нам, пьяным, не приди смотри.

— Да иди ты! — совсем растерялся Женька. — Иди, иди спи.

Она растянула концы платка в стороны и плавными шажками пошла к палатке. И чем дальше удалялась, все больше походила на большой черный крест. Женька прислушался. Повариха тихонько пела:

Несет Галя во-ду,
коромысло гнется.
Стоит Ваня по-даль,
над Галей смеется-а…
Гошка лежал на спальнике одетым. Когда вернулся и затих в своем мешке Женька, он встал и ощупью в темноте выбрался из палатки. Лунатиком проскользнул к женской, отстегнул деревянные застежки.

— Гоша? — шепотом окликнула Тамара.

Он не ответил, пробираясь мимо Вериной раскладушки.

— Глупый, — ласково сказала она в темноту.

Харлампий не спал; он слышал, как ушел Гошка, закурил. Пульсируя в темноте огоньком папиросы, думал о том, какое замешательство в размеренную жизнь базы внесла его телеграмма.

«Если прилетит начальник экспедиции, — размышлял Харлампий, — устроит разгон. Рабочие, конечно, с претензиями: работы нет, другого чего нет, обманули! Да и свои итээровцы как поведут себя — неизвестно. От Гошки чего хочешь жди. Еще этот студент, тоже не подарочек. Сергей… и Сергей хорош. Нет чтобы порядок поддерживать, так сам с ними заодно пьет. — Харлампий пятерней повозил по лицу. — Рабочие-то, а? Уйти грозятся… Так-так-так. Допустим, вертолет не прилетит. Уйдут? Вполне возможно. Тогда что же получится, план работ сорвут? Не под пистолетом же их на гольце сидеть заставлять. Уговаривал? Всеми силами, есть свидетели! Так нет, свое гнули. — Харлампий вылез из мешка, сел на раскладушке. — Ну, пойдут, а вдруг что случится — тайга?.. Черт! Тогда — следствие… Ну, дудки, учены! Разгон от начальника переживу, а тюрьму…»

Временами до его слуха долетал шум со стороны рабочей палатки.

«Брагу пьют, — тревожила мысль. — Перепьются, придут отношения выяснять, а тут свои такие же дрыхнут».

— Ну, ситуация! — Харлампий сокрушенно помотал головой. — Кругом один.

Когда последние отголоски песен утихли и Харлампия обступила жуткая тишина, которая, казалось ему, проникала во все его поры, он быстро оделся, чиркнул спичкой и стал пробираться к выходу. Но как ни подстегивал его безотчетный страх перед тишиной и одиночеством, как ни казалось ему желанным высокое, ясное небо, он остановился, глядя на отблескивающие в свете спички никелированные части рации. Сжигая спичку за спичкой, Харлампий стоял перед нею, чувствуя, как непреодолимо растет желание и-коверкать, выдрать из нее все хитроумные лампы, провода, непостижимым образом состоящие в посредничестве между ним и начальством экспедиции.

«Как хорошо было раньше, — завистливо и оттого с ненавистью к тому, спокойному, прошлому думал Харлампий. — Уйдешь на полгода в тайгу, и все. Сам себе любое начальство! Единственная связь — олени, да и то разок за сезон. А теперь? Вертолеты, рации и прочая механика. Каждый день отчитывайся, зачем?»

— Зачем? — повторил он вслух, трудно отрываясь от рации.

Харлампий не сразу вдруг выбрался наверх по окончательно раздавленным ступеням. Он выползал и снова соскальзывал вниз, бороздя по снегу растопыренными пальцами, чертыхался, но все же вылез из ямы.

Ночь голубела. Стараясь не продавливать снег и не шуметь, начальник подошел к палатке рабочих. Здоровый храп подвыпивших людей глушил чей-то неясный шепот. Харлампий ворочал головой, пытаясь попасть в промежуток слышимости, и не попадал.

— Кто там? — спросил изнутри голос Чифириста.

Начальник обмер.

— Верно, стоит кто-то, — встревоженно подтвердил другой, Харлампий по голосу не узнал чей. — А ну медведь? Тень-то какая на брезенте!

Харлампий глянул на низкую теперь луну и, приседая, стал отходить назад.

— Дошаришься! — долетело вслед. — Жахну картечью!

Начальник подошел к своей палатке и вперил взгляд в женскую. Поднявший его с постели страх и предчувствие беды требовали придумать такое, что оправдало бы его перед любой инстанцией, придумать заранее. Но тот же самый страх вышибал всякие мысли, и Харлампий меленько трясся от нервного озноба. «Окончательно заболел, температурю, — уверял он себя. — Свалюсь, обязательно свалюсь». Сквозь подошвы сапог Харлампий чувствовал холод враждебного снега, в голове возник и назойливо плавал комариным писком один и тот же обрывок Гошкиной песни: «Стал я вроде не к месту заплаткой… стал я…»

— Один этот хахаль — Карузо с ума может свести, — заговорил Харлампий, и писк пропал. Но стоило ему закрыть рот, песня вернулась и закрутилась заевшей пластинкой.

— Тьфу-у! — сплюнул Харлампий. — Вот навязалась еще.

…Когда забрезжил рассвет, Гошка проснулся, натянул свитер и выбрался из палатки.

Снег заметно осел, это Гошка отметил сразу. Крыши палаток от предрассветного, расцвеченного перламутром неба искрили изморозью. Он попытался разглядеть дальние гольцы, но взгляд рассасывало в голубом, размытом. Далеко внизу, где чернел лес и шумела Домугда, клубился туман.

«Конец метелям», — решил он. Идти досыпать раздумал: вот-вот выглянет солнце, а он любил рассветы. Отсюда с гольца можно было увидеть солнце намного раньше тех, кто живет в городах и поселках, а налюбовавшись восходом, милостиво позволить солнцу явить себя другим.

Улыбаясь, Гошка взял лопату. Снег только сверху подернулся коркой, под ней он был сочный, податливый. Гошка резал его на ломти, складывал возле палатки. Часа через два из снега выступила фигура женщины.

Гошка творил азартно: носился кругом, отбегал в сторону, приседал. Погрев немного руки, снова бросался вперед и, долбя кулаком, вминал неровности, наращивал нужное.

С востока напирала синева, грудя на запад редкие тучи. В предрассветной, густой тишине еще громче зазвонили под толщей снега разноголосые ручейки. Гошка курил, наблюдая, как на соседние горбы гольцов наползала золотая кайма, четко оконтуривая их на серой холстине неба.

Неслышно подошла и остановилась у статуи Вера. Стыдливо разглядывая ее, она переступала огромными сапогами, удрученно молчала. Гошка покуривал, косо поглядывая на повариху, ждал, что она скажет.

— Ну и как? — не вытерпел он. — Подходяще?

Повариха посмотрела на него, сказала жалеючи:

— Совсем изведешься так-то. Спать надо по ночам.

— Спасибо за ответ, — поклонился Гошка. — Поговорили об искусстве.

— Не знаю, об чем спасибо, а изгаляться надо мной не следовает. — Вера глядела на Гошку обиженными, кроткими глазами. — Ты зачем меня такой-то скатал?

Он вплотную подступил к поварихе.

— Да ты, никак, подумала, что я тебя вылепил? — Гошка удивленно оглянулся на статую. — Что ты, Верочка, нет. Это… никто. Обобщение.

— Хотя бы пускай и так, — рот поварихи дрогнул. — Горемычная, как и я. На Тамарку не походит, та радостная.

Вера подошла к статуе, опустила руки. Гошка с любопытством наблюдал, как она копирует позу.

— Как есть я, только голая. — Повариха отступила, зашаркала сапогами в сторону кухни. С полдороги обернулась, сказала: — Чудно-ой ты весь… А бабу сломай, срам один.

Она скрылась в кухне. Скоро белесый дым плотно повалил из трубы. Скатываясь по остроугольной крыше, он припадал к снегу и, тонко расслаиваясь, плыл в долину. Гошка сошел вниз. Ручейки огибали палатку, катили разноцветные камешки. Радостно было смотреть на их игру, стоять на живой земле. Стена снежного среза доходила ему до плеча. Вчера она была выше, скрывала с головой. Подчищая водоотводную канавку, он двигался вокруг палатки. Лопата скрежетала по щебенке, вздыхал, оседая, наст. Гошка выбросил наверх измятый снег, принялся нарезать новые ступени и утрамбовывать.

Показался Женька. Гошка протянул ему лопату:

— На, разомнись.

Студент кулаками потер припухшие от сна глаза, оттолкнул лопату:

— Потом, я еще «спу».

— Хорошо, оставлю половину ступеней тебе.

— Можно включить рацию? Хоть последние известия послушаю, что там в свете… Ну, можно?

— Батареи и так едва тянут. Включишь — подсадишь. Как с базой свяжусь?

— Жмо-от! — заныл студент. — Хоть на минутку! Может, меня мама по эфиру разыскивает! — Он выбросил над головой кулаки. — Сбегу-у!

— Не ори, люди спят.

— Еще бы! — Женька захохотал. — Устали спать, потому и дрыхнут!

Гошка в шутку замахнулся на него лопатой, и Женька юркнул в палатку, считая, что разрешение включить рацию получил. Слышно было, как шлепнулись на пол его сапоги, закашлял прокуренным горлом Харлампий.

— Гога! — позвал Женька. — Иди скорее. «Снег над палаткой кружится» передают.

— Я тебе что говорил? — начал Георгий, подходя к рации. — А ну вырубай!

— Полупардон! Старинная песня, — зашипел студент, — юность отцов.

— Своего снега навалом, а ему все мало. — Гошка рацию не выключил, присел рядом. Студент лежал, закрыв ладонью глаза, слушал. Его молодые пухлые губы розово растянулись в улыбке. Песня кончилась, и Гошка щелкнул выключателем.

— Вот. Был снег — и нету. У нас бы таким манером. — Он взял студента за кисть руки: — Сколько накачало?

— Та-ак, — Женька присмотрелся к стрелкам. — Без четверти шесть.

— Через пятнадцать минут — связь. — Гошка потер лоб.

— Чего смурной? — Женька навел на него ясные глаза. — Действительно плохо?

— Хуже некуда. — Гошка прилег рядом. — Ты ничего такого не чувствуешь?..

— Контроль над собой терять начали, вот что. — Гошка сцепил зубы. На обтянутом сухой кожей лице резко обозначились желваки. Он с минуту глядел на вскинувшего недоуменно брови студента и вдруг сорвался на крик: — Чего глазками хлопаешь, салажонок? Звереть начали, а он не чувствует!

Женька опасливо отодвинулся в сторону, силился что-то сказать, но Гошка не давал, орал на него:

— Людей от безделья спасать надо!

Он неожиданно умолк. В наступившей тишине Сергей на высокой ноте оборвал храп, приподнял голову.

— Опять ор? — просипел он, выпрастываясь из мешка. — С базой говорили?

— Пока нет еще, — ответил Женька. — Гога репетирует.

Потягиваясь, Сергей начал одеваться.

— Чертовщина всякая снится, — пожаловался он, натягивая сапог. — Вроде бы Харлампий — принц Датский. Голый, понимаешь, бегает, сам черный — негр негром, со шпагой. Сергей покосился в сторону начальниковой койки. — Кричит: «Быть или не быть лету?»

Женька захохотал.

— Тише, чертяка, нельзя же так. — Сергей покосился на спящего начальника. — Достукаешься, характеристику составит такую…

Он на вялых ногах прокачался до порога, вышел. Женька не унимался.

— Хватит ржать! — потребовал Гошка. — Башка и без тебя трещит.

— Здравствуй, Вера, здравствуй, — донесся голос Сергея. — Раненько встаешь… Ну, если готов, будем завтракать.

— Слышал? — Гошка кивнул на голос Сергея. — Беги, тащи.

— Э! Э-э, — Женька погрозил пальцем. — Сам бегай. — Теперь я вольный казак, а ты… — Он взглянул на часы, постучал ногтем по стеклу. — Пора! Протрепались две минуты!

Пока Гошка связывался с базой, кричал, клял помехи, требовал перейти на запасную волну, вернулся позавтракавший Сергей.

— Не будет! — встретил его злым выкриком Гошка. — У них там дождь, будь он трижды проклят, вертолет не выпускают, так я понял.

— Значит, дождь. — Сергей прижал кулак к опухшей щеке. — Не выпускают. Весь месяц то туман, то дождь… А если по санзаданию заказать?

— Обязаны! — Гошка подобрался. — В любую погоду.

— Ну так что ж?

Из-под нар Гошка вытащил старые комплекты батарей, начал проверять их тестером.

— Бесполезно! — Женька махнул рукой. — Они же емкость потеряли. Пойдем жрать.

Сергей проводил его глазами, сказал с досадой:

— Все мы емкость потеряли. А ты все же добейся, чтоб поняли нас без лишних слов.

— Попробую. — Гошка зачищал контакты батарей. — Напряжение в них какое-никакое есть, принимать можно, а включишься на передачу — пшик. С минуту, думаю, потянут.

— Во всем-то у нас пшик! — Сергей неумело ругнулся. — Что ж на базе не набрал батарей этих самых, с запасом!

— Что их было хапать? — Гошка встряхнул чубом. — Выдали на месяц, обещали подвезти.

— «Обещали». Теперь связывайся на соплях. А запас, он, понимаешь… Пословица даже на этот счет есть.

Гошка присоединил концы, хлопнул ладонью по связке батарей.

— Знаю, знаю.. Настроюсь на волну и буду долдонить: SOS, в отряде тяжело больной, SOS, в отряде…

— Не вздумай! — отбросив клапан спального мешка, строго предупредил Харлампий. — По санзаданию они вылетят, но ведь дождь, могут грохнуться. Знаешь, что всем нам за обман будет? — Он покашлял в кулак. — Так что брось эту затею. А вы, Сергей Иванович… Не ожидал, что пойдете на такое…

— Погоди, Харлампий! — отрубил Гошка. — Какой обман? Ведь ты же болен!

— Но не умираю же. А таким вызовом пользоваться позволено только в крайних случаях. Это же риск!

— Послушай, Харлампий! — взорвался Сергей. — Отряд в таком положении, что любой риск будет оправдан. Вон я только что опять с рабочими беседу имел.

— Ну и… — Харлампий насторожился. — Как они?

— Что «как они»? — раздраженно переспросил Сергей. — Не пляшут же! Злые, понимаешь, опухшие. Сходи сам и послушай, о чем говорят.

Он дунул в мундштук папиросы, сунул ее в рот. Харлампий, потирая виски, сказал:

— Вот орелики. Я вчера у них брагу нашел. Велел же вылить.

— Ка-ак же, — Гошка хмыкнул. — Так толпой и бросились выливать.

Начальник наложил руку на лоб, простонал:

— Охо-хо. Не послушался Хохлов… Гоша, свяжешься с базой, попроси ответ на нашу телеграмму. Официальный, за подписью начэкспеда.

— «Попроси»! — взъярился Гошка. — Открытым текстом такое загну, чтоб у них там штаны посползали!

— Ты что это? — начал багроветь начальник. — За хулиганство в эфире — судят!.. Развинтился до безобразия! Если доверили рацию, решил что вздумается вытворять? Нет, дорогой, не позволю.

Сергей задумчиво слушал их препирательства, хмурился — должно быть, своим неприятностям. Харлампий постепенно успокоился.

— Как она не вовремя привязалась, хвороба, — пожаловался он, не отнимая руки со лба. Виновато посмотрел на Сергея. — Раньше, бывало, днями по колена в воде бродишь — и хоть бы хны, а теперь…

Сергей все так же нахмуренный, весь в себе, но все же отреагировал на его слова — безучастно покивал. Зато Гошка не упустил случая, поддел:

— Старишься, Харлампий. Сидеть бы тебе в конторе, в теплом месте.

— Нет уж, — поняв намек, начальник протестующе повозил головой по подушке. — В конторах теперь все больше молодые сидят, да ранние, вроде тебя, молокососа. А я старый полевой волк. Так-то.

Сергей встал так, чтобы загородить Харлампия от Гошки.

— Чего ты на самом деле, перестань, все же он постарше тебя как-никак. — Повернулся к начальнику. — Тамара аптечку принесет, выпьешь чего надо, а то, черт знает, всякое может приключиться: воспаление легких, к примеру.

— Спасибо, Сережа. — Харлампий зашелся надсадным кашлем. В полутьме палатки глаза его сердито поблескивали. — Действительно чувствую себя неважнецки. С недельку проваляюсь, знаю. Ты уж тут пораспоряжайся, прими, так сказать, командование.

— Ну какой разговор! — Сергей дернул плечами. — Отлежись, справимся, я думаю.

— Еще бы, — подтвердил Гошка. — Можно лежа руководить.

— Ну ты даешь! — Сергей неодобрительно крутнул головой. — Человек болен, посочувствовал бы.

Сочувствовать Гошка явно не хотел. Он откинулся на спальник, завел руки за голову. Солнце косо било в окошечко палатки, и там, где конец яркого бруса упирался в землю, она, подсыхая, парила. Сергей вытащил рюкзак, развязал.

— Схожу на Верхний участок, давно уж не проведывали.

— Правильно, — одобрил Харлампий. — Может, там хоть где-нибудь земля оголилась, зададим канавы, пусть долбят.

— «Хоть где-нибудь»? — переспросил Гошка. — Без геофизических данных, на пустом месте? Так надо понимать? Это липа, Харлампий.

— Ничего, можно задать, — ответил за начальника Сергей. — Я тоже об этом думал. Заактируем как горные выработки по ложным аномалиям.

— Что, Георгий, съел? — Харлампий с упреком уставился на Гошку. — Сережа в нашей экспедиции первый сезон, у нас другая специфика, а уже разобрался, вник. С умом к делу подходит, с головой… Начальствовать, брат, это не зубы скалить. Результаты поисков, само собой, вещь наиважнейшая, но план, пла-ан — бог! Выдай кубаж, хоть умри. Так что эти канавки в дело пойдут. Сейчас главное — дать рабочим разрядку. Им все равно, где копать.

Гошкина голова в столбе света, и ухо малиново просвечивает. Он сидит пришибленно, растерянно водит глазами.

— Ну почему по ложным аномалиям копать, их ведь тоже документировать надо, графики строить? Да и где они — ложные? Я их вам из пальца высосу? — Он спустил ноги на пол. — Нет, командиры, это вы задумали зря. Как геофизик, я против.

— Надо копать, Гоша, где угодно — копать. От сознания, что начали наконец работать, рабочие духом воспрянут.

— А мы?

— Мы — ладно, — Сергей похлопал Гошку по плечу. — А вот они… Почему моральный фактор учесть не хочешь?

— Иди на Южный участок, — посоветовал Гошка. — Нельзя ли там разбросать снег, на невскрытых аномалиях? Попробовать копать с пожогом.

— Костры твои залье-ет, — простонал Харлампий. — Вода прет под снегом.

— Надо пробовать, — уперся Гошка. — Там есть начатые канавы, их прошлый год осенью буранами занесло. С ними повозиться я согласен. Жди меня там, после связи подбегу.

— Хорошо, подбегай. — Сергей накинул на шею ремешок фотоаппарата. — На месте посмотрим, подумаем. Возможно, отвалы обнажились или профильные колышки. Ты план участка прихвати.

— Прихвачу обязательно. А ты вот это обнови. — Гошка вытащил из-под нар Женькины снегоступы.

— Давай, — обрадовался Сергей. — Это давай, оценим! Еще ружьишко твое попрошу.

Гошка подал ему двустволку. Сергей переломил ее, заглянул в стволы:

— Как бой?

— Нормальный. Это, брат, штучной работы, девятьсот десятого года.

— Царская? — изумился Сергей, разглядывая на казеннике двуглавых орлов.

— Отечественная, — поправил Гошка. — Тульской работы. Держи патронташ.

— Бра-атцы, — позвал Харлампий. — Вижу, начинаете справляться и без меня, так уж позвольте отстраниться на время от дел по закону, официально.

Гошка хмыкнул:

— Бюллетень выписать? Или приказ вывесить?

— А что приказ? — Харлампий приподнял голову. — Надо. Тут производство, а не частная лавочка. Так уж, Сергей Иванович, черкни, я подмахну, честь по чести.

— Да надо ли? — затягивая ремень патронташа, засомневался Сергей. — Через пару дней поднимешься. К чему формальности.

— Надо-надо, напишем. — Харлампий порылся в полевой сумке, вынул лист бумаги и авторучку. — На-ко вот сочини, побудь хозяином.

— Ну, если без этого не обойтись… — Сергей подсел к столу и начал писать. Гошка, как и прежде, изучающе наблюдал за Харлампием, который совсем скис и тихо постанывал.

— Так ли? — Сергей протянул лист начальнику.

— Бу-бу, ага, угу-гу, — задвигал губами Харлампий. — Все по форме: число, месяц, фамилия. Спасибо, командуй. — Виновато улыбаясь, он поставил свою подпись, откинулся на подушку. Руку с приказом положил на грудь.

Гошка обнял Сергея, повел к выходу.

— С повышением вас, Сергей Иванович, — сладко пропел он. — Рады мы, о-очень рады.

— Ой, не ра-адуйся, Георгий Петрович, — в тон ему ответил Сергей. — Если Харлампий заболел серьезно и его придется отправить на базу… В общем, я тут наведу порядок. Это вы поймите, товарищ геофизик.

Они стояли у выхода и, улыбаясь, глядели друг на друга.

— Нужен порядок, — согласился Гошка.

— Вот я и обещаю навести его. Работать начнете немедленно, и там, где укажу. Панибратство и пререкания — побоку. Пора всем вам гайки подкручивать.

Гошка уже не улыбался. Сейчас в Сергее было что-то такое, что заставляло верить — этот возьмется за дело круто. Он покосился в сторону Харлампия. Тот лежал, прикрыв глаза, но по напряженному лицу, на которое падал желтый свет плошки, было видно — прислушивается.

— Подкручивай, — чувствуя к Сергею отчуждение, сказал он. — Дело нехитрое. Главное — резьбу не сорви.

— После связи немедленно на участок, — напомнил Сергей и, раздернув полог, вышел. Гошка слышал, как он выбирался из ямы, что-то недовольно бурчал, потом влажный хруп снега под его ногами отдалился.

— Гога, — расслабленно позвал Харлампий. — Сними копию с приказа, будь ласка, да вывеси у кухни, лучше внутри, чтоб ветром не унесло. — Он, как белым флагом, помахал листком. — Новый-то, Сергей Иванович, крутехонек, а?

Гошка подошел к нему, взял приказ, бегло прочел и бросил на стол. В палатку постучали, просунулся белый ящичек, потом показалась Тамара.

— С добрым утром. — Она остановилась у порога и, широко раскрыв глаза, осваивалась с полумраком. Гошка провел ее к начальниковой койке, сам сел к столу.

— Что с вами? — Тамара склонилась над Харлампием. — Как самочувствие?

— Да вот, — начальник смутился. — Скрутило… во рту сухо.

Тамара протянула ящичек.

— Надо что-нибудь противопростудное. Кальцекс или… я не знаю. — Начальник порылся в аптечке, нашел что надо, попросил запить. Тамара налила ему в кружку холодного чая.

— Ломает всего, а жару нет. — Харлампий положил в рот таблетку, отхлебнул из кружки, прополоскал рот и гулко сглотнул. Тамара поморщилась.

— Грипп бывает и без жара. — Она закрыла аптечку. — Возвратный.

— Похоже, он и есть, — согласился начальник. — Коварный.

Гошка подошел к ним, взял из аптечки только что надорванную пачечку таблеток.

— Как бывшемусанинструктору армейскому, мне стыдно, — сказал он, разглядывая пачечку. — Неужели при гриппе теперь пьют это?

— А что он выпил? — заволновалась Тамара. — Говори же, что?

— Что надо, я думаю. — Гошка качнулся на носках. — А ты тоже, сестра милосердия называешься.

— Ну, знаешь! — Тамара возмущенно выпрямилась. — Я, в конце концов, не врач, даже не санинструктор. Ты разбираешься, вот и посоветуй, что пить.

Они посмотрели на Харлампия. Начальник лежал вытянувшись, безучастно глядя перед собой, будто увидел там, в открывшемся ему далеке, такое, что милостиво дано узреть только умирающим.

— Харлампий! — окликнул Гошка. — А, Харлампий!

— Ну чего еще? — не меняя позы, отозвался начальник. — Ты хоть кому-нибудь дашь спокойно пожить?

Гошка отвел Тамару, усадил на краю нар.

— Дуру ломает, — шепнул он ей. — Похоже — сматывается с корабля.

— С какого корабля? — Тамара дрогнула сиреневыми губами. — Вдруг отравился?

— Наоборот, — успокоил Гошка, — его Серега во сне нехорошем видел, так что все в норме. Как раз желудочное принял.

— Не надо, — попросила она. — Ведь ты же добрый, Гоша, я знаю. Зачем стараешься казаться злым, грубым?

— А я не стараюсь, я просто всякий. — Он вынул платок и, притянув Тамару к себе, обтер ее щеку.

— Что там нашел? — она скосила глаза.

— Сажа была. — Гошка отстранил ее на вытянутые руки. — Теперь нету.

Она прильнула к нему, зашептала:

— Я, по-моему, тоже всякая. Помогаю Вере кастрюли чистить, золу из печки выгребаю, рабо-о-отаю. — Тамара смотрела радостно, будто ожидала похвалы. — Я и готовить сама умею. В техникуме из нашей группы лучше всех салаты делала, шью, крою. В общежитии возле девчонок всякую науку прошла.

— Верю, ты способная.

Тамара быстро поцеловала его в подбородок, спрятала на его груди голову, попросила:

— Пойдем к нам? Там уютнее, печка топится.

Гошка отказался, наговаривая ей на ухо, что скоро связь с базой, а там надо идти на участок. Все так же прижимаясь к нему, она молча кивала головой.

— Мне страшно, Гоша. Что-то творится вокруг, или только мне, дуре, кажется, я не понимаю… Вот и с тобой тоже. Ушел ты ночью от меня, и все, кольнуло в сердце: «Больше не придет. Ничего у тебя, Томка, хорошего в жизни не было и никогда не будет». Скажи, что это неправда.

— Неправда. — Он сжал ее руку. — Ты так больше не думай.

— Хорошо. — Она пальцами свободной руки промокнула глаза. — Не думать — не буду… Ты что там за красотку вылепил? — Мокрыми глазами ревниво вгляделась в его лицо. — Какую такую мамзель изображал?

— Ну, Тому-уся! — Гошка отстранил ее от себя. — Женщина имя ее. Пусть народ смотрит, помнит о прекрасном, вечном, чтоб не зверел, не опускался на четвереньки, не рычал.

— Ла-адно тебе, — она шлепнула его. — Все же отвечай, как зовут ее, вечную и прекрасную?

Гошка схватил ее, поцеловал.

— Подлиза! — Тамара запустила пальцы в его вихры. — Все равно ты не как все, ты странный… нет, не то слово. В общем, я Верке ни на сколечко не поверила, что ты ее вылепил.

— Во-о-он оно что! — Гошка рассмеялся, вспомнив, как повариха копировала позу статуи. — Нет, не ее, хотя стоило бы. Одна за всех трудится.

Тамара оттолкнула его, капризно надула губы:

— Лучше бы аппаратурой занялся, приборы проэталонировал, графики составил. Фон на снегу отличный.

— Не выйдет. — Гошка виновато потерся ухом о плечо. — Я батареи из приборов вынул для рации.

— Как думаешь, оставят нас на этом участке ждать до победы или перевезут на другой?

— Пока дело темное.

— Хорошо бы переехать. Рабочие грозятся уйти на базу пешком, ты знаешь? — Тамара хрустнула пальцами. — Это же опасно, как не понимают.

— Понимают, только им Хохлов мозги запудривает.

— Ужасный этот Хохлов… А они как дети наивные. — Тамара потрогала носки резиновых сапог. — Носки шерстяные надела, портянку навернула, а все ноги мерзнут… Понять рабочих можно, Гошенька, люди заработать хотели.

— Понять можно, — согласился Гошка. — Но уходить им из лагеря не можно! С тайгой шутки шутить нельзя.

— Но может быть, семьи, дети? Махнут на все рукой — и пойдут.

— Не пойдут, — сквозь зубы процедил Гошка. — Пешком попрут — крестом на пути лягу, вот так.

Тамара сбоку удивленно взглянула на него.

— Ты что-о такое говоришь?

— Я им на базе заработок обещал, а тут вон что! — закипая, продолжал Гошка. — Ведь копали же прошлый год в эту пору! Вовсю копали!

— Год на год не сходится, — возразила Тамара, ресницы ее испуганно вздрагивали. — Позавчера какой буран был, что творилось. Я раньше такое только в кино про полярников видела.

— Ведь не врал же я! И они мне поверили, — не слушая ее, выговаривался Гошка. — А чем теперь мне их веру поддержать? Я вроде козла-провокатора оказался. А что на базе предупреждал о снеге, этого не помнят. — Он вдруг выругался. — Говоришь, на все махнут рукой и пойдут? Да понимаешь ли, что это они на меня махнут, мол, грош тебе цена, трепачу веселому?

Тамара задумчиво покивала, поднялась.

— Я тебя, Гоша, понимаю, — сказала она. — Кажется, понимаю. Я пойду.

Он взял у нее аптечку, помог выбраться вверх, сам остался у входа.

— Нет, ты иди-ка сюда, — Тамара протянула ему руку. Гошка вылез из ямы. Тамара лукавыми глазами показала на статую, у ног которой сидел на корточках Женька и что-то увлеченно лепил. Гошка удивленно присвистнул.

— В соавторы лезешь? — надвигаясь на студента, выкрикнул он.

Женька вскинул на него ясные глаза, весело заскалился.

— Недокомплект же! — со смехом объяснил он.

В ногах статуи лежал вылепленный из снега ребенок.

— Зачем ей подкидыш? К тому же слепой. Она символ, девственница!

— Сейчас прозреет! — весело защищался студент. — Я специально сливины припас! — Он ловко вставил две сизые сливы вместо глаз. — Пожалуйста! Какой же он подкидыш, он ее, кровненький!

Тамара слушала их перебранку, улыбалась. Она понимала, что весь этот суматошный крик — не больше чем обычный их балдеж, пустой, всем надоевший. Крик этот привлек рабочих. Они вышли из своей палатки, подошли и, став полукругом, молча разглядывали статую.

— Не извращай композицию! — наступал Георгий.

— С дитем разлучать не дам! — не сдавался студент.

Хохлов перевел насмешливые глаза со статуи на Гошку.

— Баб лепит, — сказал он и повернулся к Тамаре. — Мало ему тебя, он еще снежную завел.

— Повариху и туё охмурили, — вынимая из рукавов телогрейки бледные руки, подсказал Васька.

Тамара отступила от тяжелых глаз Хохлова и, проваливаясь в рыхлом теперь насте, побежала к своей палатке. Начес желтым клубом вился над ее головой.

— И-эх! — криком подстегнул ее Хохлов.

— Но ты-ы! — Гошка быстро сгреб его за грудь, рванул на себя. — Ты-ы!

— Сопля-а! — удивленно ахнул Хохлов и страшно, так, что затрещали отвороты Гошкиной телогрейки, сжал на ней обветренные кулаки. Наклонив головы, лоб в лоб, они затоптались у статуи.

— Ребенка растопчете! — закричал Женька.

Хохлов и Гошка замерли, посмотрели под ноги и, оттолкнув друг друга, расступились.

— Памятники лепят! — сипло прокричал Васька Чифирист. — Тут хоть пропадай, а имя куклу жалко! — Он замахнулся на Женьку.

— Цыц! — Хохлов поддел ему ногой под зад. Васька отлетел в сторону, вмялся лицом в наст.

— Тоже мне драчун, — усмехнулся Хохлов. Он гребанул согнутой в локте рукой, и рабочие, как привязанные, потянулись за ним в палатку.

— Та-ак, — поднимаясь на колени, зашлепал разбитыми губами Васька. — Значит, кровь начали пущать? — Он поднял глаза от испачканной ладони, дурно посмотрел на парней.

— Ты снегу приложь, — посочувствовал ему Женька. — А то во как разбарабанит.

— Пойдем залепим лейкопластырем. — Гошка взял его за рукав, но Васька, все так же глядя вслед Хохлову, выдернул руку и решительно пошел за рабочими.

— Его жалеют, а он выкобенивается, — сказал Женька. — Пижон!

Васька крутнулся, зло приузил глаза на Женьку и, медленно отведя руку от губ, с силой запустил в него снежком. Студент увернулся, и снежок, просвистев у него над ухом, попал в статую.


Харлампий лежал на раскладушке, прислушивался к крикам, но тревоги, что терзала его в последнее время, не чувствовал. Наоборот, покой высветлил лицо, стер горестные морщины. Довольные глаза нет-нет да поворачивались в сторону стола, на котором лежал листок приказа о временной замене его на посту начальника отряда. То, что дело с заменой было им обдумано заранее, Харлампия не тяготило. Он раз, и накрепко, приказал себе поверить в болезнь, а отсюда и законное оформление приказа о замене.

Скоро крики стихли, и в палатку вернулись мрачные Гошка с Женькой. Они молча уселись перед рацией, и Гошка включился на прием. База молчала. В наушниках стыла зловещая немота, изредка простреливаемая чужой морзянкой. Постепенно ее очереди отдалились и заглохли совсем.

— Ко-нец, — тихо проговорил Гошка, стягивая с лохматой головы резиновые чашки наушников. — Они не вышли на связь, им это не обязательно, а я сжег последние батареи.

— На леченой кобыле далеко не уедешь, — глядя на еле светящийся глазок индикатора, изрек студент.

— Брось, не мучайся, — Харлампий шевельнул бледной рукой. — Телеграмму они вчера получили, значит, в курсе дела, брось.

Гошка потянулся к выключателю, но Женька отвел его руку. Так они сидели перед рацией до тех пор, пока совсем не пропала накальная нить лампы. В этот момент они так были похожи друг на друга, что показались Харлампию двойниками. Он даже захлопал глазами, чтобы сморгнуть привидевшееся.

— Кто мы? — спросил Женька, глядя на умерший глаз индикатора, и голос его странно дрогнул. — Мы чей-то бред, бре-ед. Сидим здесь всегда, тысячи лет, мы с другой планеты, но не помним с какой, а за нами не возвращаются. Мы придумали базу, похожих на нас людей, пытаемся войти с ними в контакт, а их попросту нету. Ни-че-го нету!

— Ай-яй-яй, а еще студент, — водя глазами за Женькой, робко пристыдил Харлампий. — Как это, ничего нету? И база есть, и начальство, рядом Байкало-Амурскую магистраль строят наши люди. Ты приляг, отдохни, уймись.

— И верно — уймись! — Гошка дернул за шнур, и штепсель вылетел из гнезда. С мрачным видом смотал шнур на наушники и все это забросил в дальний угол палатки.

— Правильно, — одобрил Харлампий. — Меньше нервотрепки. Погляди на себя, почернел весь.

Гошка не ответил. Оттолкнув с дороги Женьку, прошел к противоположным нарам, вытащил вторую пару снегоступов, начал одеваться.

— Бежишь? — нажимая на щипящие, спросил студент.

— Собирайся, вместе сходим на участок, — грубо предложил Гошка, подпоясывая ремнем телогрейку. — Тебе надо провентилироваться. Воздух на верхотуре всякий бред выдует.

— Заприглашал! — замахал руками Женька. — А сам чужие снегоступы захапал!

— Сергей ждет. Тозовку дашь?

— Бе-ри! — отчаянно отмахнулся Женька. — Все раздаю, даром! — Он порылся в рюкзаке, достал пачку патронов. — Лови, шмаляй на утеху.

Гошка поймал пачку, спрятал в карман. Ремень тозовки перекинул на шею, снегоступы взял под мышку и вышел. Стоя наверху, заметил, что обе руки у статуи отвалились и подтаявшей горкой лежат у ног. Он отвернулся.

— Солнышко-то как разыгралось! — подходя с миской в вытянутых руках, заметила Вера. — Глядишь, и лето скоро высидим.

Он отступил с дороги. Повариха встала на ступеньку, поскользнулась и на спине с визгом въехала в палатку.

— Ты чего? — опешил Женька.

— Склизко! — поднимаясь на ноги, ответила напуганная Вера. — Лестница ваша стаяла. — Она отстранила руку с миской, отряхнула подол от оплесков.

— Не ушиблась?

— Не-е. — Вера переступила сапогами, подошвы которых загнулись арбузными корками. — Прямо как по желобу влетела, чуть сердце не выскочило.

Женька показал глазами на ее огромные стоптанные сапоги:

— Где такую рванину откопала?

— Кирзушки-то? — Повариха приподняла ногу. — В них самый раз. В резиновых ревматизмы развиваются. — Она подошла к Харлампию. — Вот бульону вам из свеженинки сготовила. Женя вчера куропатку принес, из нее.

— Да? — Харлампий приподнялся, потянул носом. — Наваристый, ничего не скажешь.

— Пока горячий — полезнее. — Вера поставила миску на край стола. — Сейчас и чайку сбегаю принесу.

— Спасибо тебе, — Харлампий, таясь от Женьки, придержал ее руку в своей. — Хлопотунья ты, молодец, благодарствую.

— Ой да чо, кака така хлопотунья. Я и себе в радость.

Радостная, с растерянной улыбкой, она прошла к выходу, гибко вывернулась из палатки. Харлампий осторожно поставил миску на колени, зачерпнул ложкой.

— Что, небось головы с похмелья разламываются? — с укоризной спросил он, старательно прожевывая хлеб.

— Клепки подогнаны прочно, Харлампий Адамыч, да и выпили в меру, — ножиком нащипывая лучину, отозвался Женька. — В полгода бутылку — слону дробина.

— Нашли время веселиться! — начальник хмыкнул. — Тут впору волком выть…

— А кого нам бояться! — Женька сердито дунул в печь и попятился, отмахиваясь от пыхнувшей оттуда золы.

— Вот выздоровею, я за тебя возьмусь, — пригрозил Харлампий. — Гошку копируешь, подражаешь во всем, а темные пятна в его биографии не учитываешь. Так жить безоглядно нельзя! — Он взмахнул ложкой. — Ты без пяти минут инженер! Подчиненными единицами руководить придется, а кого в себе воспитываешь?.. Смотри, дошутишь. Напишу в институт соответствующую характеристику.

Что-то сильно толкнулось в палатку, и брезент входа отдернулся в сторону. Цепляясь стволом тозовки за полог, вошел Гошка.

— Давай очки, — потребовал он. — Глаза не терпят.

Женька покорно вынул из кармана очки, стал протирать стекла. Харлампий слил остатки бульона в ложку, спросил:

— Уверен, что найдешь канавы?

Гошка кивнул, взял у Женьки очки, попросил:

— Ступени новые нарежь, а то шею свернуть можно.

В палатку снова вкатилась Вера и, прижимая чайник к груди, заплакала.

— Что там? — крикнул Харлампий. — Опять что?

— Обзывают всяко! — в голос начала Вера. — Продукты берут без спроса-а!

— Вот оно-о, началось, — упавшим голосом протянул Харлампий. — Гошенька, глянь сходи. Если пойдут — препятствуй! Но аккуратней, чего доброго — прибьют.

Гошка поднял с земли повариху, выскочил вон. У кухни, глядя на итээровскую палатку, гурьбой стояли канавщики. Он надел очки, подошел к ним:

— Не дело задумали, братва.

— Дело! — Васька потряс банкой тушенки. — Вона снова тучи заходят, где ж он прилетит к обеду, вертолет ваш? А это, — он подбросил на ладони банку, — харч на дорогу. Имеем право взять, имеем.

В руках у рабочих по одной, по две банки.

— Но не таким же образом, — Гошка пнул сапогом пустой ящик. — Это же разбой.

— Ты вот что, — шаря глазами по лицу Гошки, задохнулся от злости Хохлов. — Ты нами не командуй, ты поварихе скомандуй продукты выдать по-хорошему, чтоб разбоя не выходило!

— Побольше сухарей, братишечки! — завопил Васька Чифирист. — Рвем из этой слепени! — Он ткнул пальцем в перебинтованного: — Все такими станем. Айда на кухню, хватай что попадет!

Рабочие не шевельнулись. Они стояли потупясь, невольно пряча за спины банки консервов. Васька влетел было в кухню, но, увидев, что он один, выскочил назад.

— За что мы тут слепнем? — снова насел он на Гошку. — Кто ответит, какой опыт над нами проводят? Ты?

— Не ори! — тоже закричал Гошка. — То-то, я гляжу, ты ослеп, а все шибко видишь. Заказали всем очки темные, привезут.

— «Привезу-ут», — передразнил Хохлов. — Видали гуся? А ты сейчас помоги человеку! — Он сорвал с Гошки очки, надвинул ослепшему поверх бинтов.

Гошка сощурился.

— Не дурите, мужики, — миролюбиво попросил он. — Вертолет каждую минуту…

— Кончай заправлять! — не дав договорить, плечом в грудь толкнул его Васька. — Теперь нас не сдерживай. Иди, пущай Верка выдает сухарей и комбижиру.

— Да вы что, вы же на смерть дурацкую идете.

Хохлов злорадно наблюдал за Гошкой, готовый тут же подсобить Ваське, если начнется драка. Но Гошка на толчки Васьки не отвечал, продолжая доказывать, что затея их безрассудная. Видя, как рабочие начинают склоняться на его сторону, Хохлов широкой грудью напер на Гошку, предупредил:

— Советую прекратить базар. Что ты пугаешь пужаных? Спустимся с гольца вниз, там пойдем речкой до Лены, а там сядем на пароход. Помаячим с берега — подберет.

— Подберут нас, понял? — плаксиво подхватил Васька. — Устроимся в другом месте.

Гошка оглянулся. У итээровской палатки, опершись на черенок лопаты, стоял Женька и внимательно, весь напряженный, смотрел на него.

— Ладно, Хохлов, твоя взяла, — повернувшись к бригадиру, вроде бы сдался Гошка. — Только объясни ребятам, шустряк, за сколько дней доведешь их до Лены.

— Гляди-ка, — оторопел Васька. — Оскорбляет.

Хохлов повел белесыми глазами, ответил Гошке:

— За день доведу. Летели сюда — приглядывался. Сорок километров, не больше.

Гошка утер повлажневший лоб, тяжело выдохнул воздух.

— Ну, дура-ак, — сочувственно протянул он. — Через горы идти надо, а там снег на перевалах почище, чем здесь. И речкой не пройдешь, там они повздувались, быка свернут, а если где наледи, так это ловушки. Соображать надо.

Васька, открыв рот, изумленно смотрел то на Гошку, то на Хохлова.

— И ты ему не врежешь, бугор? — он подтолкнул бригадира. — Дурака спустишь?

Хохлов надвинул ему шапку на глаза, уставился в далекую отсюда долину, задернутую густым сизым маревом.

— А что тут соображать? — он приузил глаза. — Мы посоображали уже и решили, верно, ребята?

— Дойдем, — неуверенно прошумели рабочие. — Хаживали.

— Сорок-то километров осилим.

— Не сорок, хлопцы. — Гошка повернулся к женской палатке, громко позвал: — Тамара!

Она тут выбралась наверх, придерживая у горла отвороты голубой куртки.

— Принеси на минуту планшет, — попросил Гошка и повернулся к Хохлову. — Тайгу на горло не возьмешь, пережует и выплюнет.

Подошла Тамара, протянула планшет.

— Ну, кто с топографией знаком? — Гошка оглядел рабочих. — Нате, прикиньте, сколько верст вам ломать до Лены. В сантиметре — десять километров, мозгуйте.

Нахмурясь, Хохлов взял карту. Канавщики с интересом обступили его. Гошка сунул руки в карманы, подмигнул Тамаре, мол, пусть подсчитывают, авось образумятся. Она поняла его, одобрительно прикрыла глаза.

— Наврано все. — Хохлов сложил карту, вернул Гошке. — Летели всего час, а тут… Мало ли чего можно на бумаге напороть.

— Кругом обман, ну ты скажи! — Васька облизал вспухшие губы. — Даже в картах!

— Смотря в каких, — вставил Николай.

Гошка насмешливо оглядел Чифириста.

— Нет, Вася, не обман. — Он поправил ремень тозовки. — Ближний путь — сто пятьдесят, а не сорок. Столько и бывалый таежник в эту пору не осилит, да и рисковать не станет. Так что прошу вас, бросьте валять дурака.

— Чего-то уж больно много, если не врет, — шаря в затылке, засомневался Васька. — Сто пятьдесят?.. Ого! Это сколько же кружек чифиру выжрать надо, чтоб дотопать?

Он ошалело заводил глазами. Рабочие заулыбались.

— Ну-у, влипли бы! — с отчаяньем проговорил перебинтованный и сплюнул себе на сапог.

Гошка отдал планшет Тамаре. Рабочие дружески смотрели ей вслед, будто она уносила от них навязанную им беду. Стояли не шевелясь, отбросив на снег короткие синие тени. Солнечные лучи гвоздили сугробы, от них, изноздренных, поднимались курчавые дымки испарений, и дальние гольцы за ними сизо дрожали.

— Возьми, пожалуйста, — перебинтованный снял очки, наугад протянул Гошке. Он взял их, сунул в карман.

— Ребята, давайте начинать что-нибудь делать, — проталкиваясь к Гошке, заговорил Николай. — Вон Верка, когда уж просит пол настлать. Сходим в долину всей оравой за жердями, за час нарубим.

— Вот это по уму! — весело поддержал Гошка. — И палатку окопайте, а то скоро вода попрет, будете плавать, как в аквариуме. Шевелись, братва.

— Ну так берем топоры — и айда?.. — Николай обернулся к канавщикам, но наткнулся на иронический взгляд Хохлова, замолчал.

— Чо припух, агитируй, — просипел Васька и покрутил тонкой шеей в раздольном вороте телогрейки. — Навялился рубить — валяй руби. — Он покосился на Хохлова. — Может, за усердство бригадиром поставят.

— И пойду! — отрываясь от глаз Хохлова, выкрикнул Николай. — Кто со мной? — Он нагнулся, выдернул из коряги воткнутый топор.

— Лоб здоровый, один справишься, — обронил в тишине Хохлов, и никто из рабочих не стронулся с места. Они только переглянулись и тут же отвели глаза, потупились. Николай один пошел вниз. Шел он неуверенно, криво переставляя ноги, и, чем дальше отходил от товарищей, все замедлял и замедлял шаги. Гошка краем глаза наблюдал за канавщиками, ждал, чем все кончится. Видя, что его взяла, Хохлов пристукнул банками тушенки, насмешливо крикнул:

— Шибче спускайся, а то мы тебя нагоним и срубим… несколько жердин в помощь!

Николай остановился и, растерянно глядя на товарищей, повернул назад.

— Забыл, понимаешь, — сказал он, подходя к Гошке и выворачивая из кармана банку тушенки. — Разоружаюсь, вот. — Он бросил ее в пустой ящик.

— Облегчился, теперь иди-иди, подавай пример. — Васька схватил Николая за рукав. — Сказано — шибче спущайся.

— Убери цапку! — Гошка резко отбил в сторону Васькину руку. — И давай сам разгружайся, хватит комедь выламывать. А вы, ребята, чего так дешево продаете себя этому хмырю? Он из вас, как из мальчиков, веревки вьет.

Круглолицый парень исподлобья глянул на Хохлова, полез рукой за пазуху.

— Оно и верно — дурим, — согласился он. — Я думал — за день добежим, а раз так… — Он бросил свою банку. Следом, стуча о дно ящика, упало еще несколько.

— А ты? — шагнув к Хохлову, с угрозой спросил Гошка. — Ты чего ждешь?

Васька Чифирист из-за спин рабочих быстро выбросил свои, брезгливо отряхнул ладони. Хохлов презрительно прищурился на него, потом так же оглядел остальных.

— Уд-дивительно мне, — глухо проговорил он и швырнул свои банки в снег у кухни. За ним дружно побросали те, кто все еще держал в руках тушенку. Красные этикетки с рогатыми быками жарко испятнали снег, десяток донышек-солнц вспыхнули, наставив на людей узкие лезвия нестерпимого света.

— Оставайтесь. — Хохлов задрал бороду, оглядел горизонт. — Сегодня ночью вас здесь снегом завалит, вон они, тучки, сползаются.

Он сплюнул и пошел в палатку. За ним побежал Васька. Он крутился вокруг Хохлова, размахивал руками, что-то доказывал или оправдывался.

— Собрались два гада, назвались — бригада! — вслед им крикнул Николай. Рабочие рассмеялись, кто-то пронзительно свистнул. Хохлов даже не оглянулся, зато Васька погрозил кулачком и, взмахнув полами телогрейки, спрыгнул за бригадиром в яму.

Рабочие дружно — кто взял веревку, кто топоры — окружили Николая, договариваясь, по какому склону сподручнее будет заволакивать наверх жерди. Гошка сказал им, что пошел намечать канавы, попросил не отпускать из лагеря Хохлова с Васькой.

— Вдвоем идти сдрейфят, — успокоил Николай. — Такие только в толпе ячатся.


Женька наблюдал за Гошкой, пока тот не забрался на увал и не скрылся за ним. Повеселевшие канавщики посовещались и гурьбой повалили в свою палатку. О чем они там шумели, разобрать было нельзя, но скоро в палатке стало тихо. Он нарезал новые ступени и отдыхал, глядя в долину. Борта долины, зеленые далеко внизу, чем выше поднимались к лагерю, все больше рыжели мертвой травой и наконец пропадали под гигантской нашлепкой снега, на макушке которой стояли палатки отряда. Уже давно отмаячил на втором снежном увале Гошка и скрылся за дальним гребнем, а Женька все стоял, опершись на лопату, испытывая неуемное желание сбежать вниз к траве, упасть, зарыться лицом в брусничник или швырять и швырять камни в пенную от паводка реку. Но, представив, как тяжко будет взбираться назад на гору по мокрому снегу, он вздохнул и начал спускаться в свою палатку. Тихий счастливый смех Веры и глуховатое воркование Харлампия остановили его. Женька повернулся и направился к женской палатке.

— Впусти, — попросил, — мне плохо.

— Раз плохо — входи, здесь аптечка, — разрешил голос Тамары.

Женька вошел, сел на Верину раскладушку. Тамара едва взглянула, на него, продолжая раскладывать пасьянс.

— Значит, плошечкой освещаемся? — спросил он, глядя на коптилку.

— Можно подумать, что у вас электричество! — Тамара фыркнула, собрала карты, постучала ими о крышку ящика и, сбив в колоду, сунула под спальник.

— Ну, как твои успехи? — снова спросил он, чувствуя, что говорит так себе, лишь бы болтать.

— Ты о чем? — будто подозревая его в подвохе, поинтересовалась она, расстегивая замочек футляра с маникюрным прибором.

— Я о пасьянсе.

— А-а… Еще ни разу не сошелся, — двигая пилочкой по ногтям, ответила Тамара. — Я невезучая.

Он поднялся.

— Чего не подтапливаешь? — спросил, кивнув на печку. — Мы с Гогой вчера коряг натаскали кучу. Прямо из-под снега выкапывали. Хочешь, растоплю? — Женька подошел к Тамаре, взял с ящика, приспособленного под столик, патрончик с губной помадой, развинтил.

— Так растопить? — переспросил он.

— Не надо, — вяло отказалась Тамара. — Гошка вернется, тогда. Чаю вскипятим, на гитаре побрякаем.

— Жуткий цвет какой. — Женька провел помадой по бумаге.

— Сирень, тень-брень, — отбирая у него патрончик, объяснила она. — Гошка не сказал, когда вернется?

— Не сказал, но скоро, наверное, — неопределенно ответил Женька. — До вечера далеко.

— Боже ж ты мой! — Тамара уронила на колени руки. — Никто ничего толком не знает, не говорит.

— Ну, чего ты? — спросил он, встретив ее набухающие слезами глаза.

— Же-енька… Ведь палатки стоят на самом склоне, а что, если снег сдвинется, поползет? Он как враг. Затаился и ждет. Мы своего ждем, а он нас.

— Не поползет, стечет ручейками, ты держи себя в руках, — вчитываясь в ее глаза,, убеждал Женька, — Скоро привезут письма, газеты, транзисторы на всю мощь врубим, разгоним всю твою мистику.

— Тише!.. — Тамара вытянулась, приоткрыла рот. — Гудит… Слышишь? Это вертолет!

— А я что говорил! — Женька задержал дыхание, прислушался.

— Вот опять. Почему ты не слышишь?

— Не гудит, кажется тебе.

— Да нет же, нет! — Тамара бросилась к выходу. — Ты глухой!

По пути она столкнула с ящика чемодан, и он, ударившись об пол, раскрылся. Белье, фотографии, бигуди вывалились из его нутра.

— Никакого гуда нет, убедилась? — спросил Женька.

— Каждый день вот так, даже по ночам слышу. — Тамара задернула полог, расслабленно пошла на свое место. Над чемоданом остановилась, подняла голубую ленту, встряхнула.

— Ты кого-нибудь любишь, Женька? — Она нахмурила лоб. — Ну, там, в городе или в институте?

— Там? — переспросил он озадаченно. — Да. Конечно, да.

— А я вот здесь… Осуждаете небось? — Она складывала и вновь встряхивала ленту. — Ну отвечай же!

— Брось ты, какой суд.

— Так. Спасибо. Что бы еще у тебя разузнать?

— Подумай, я много чего знаю.

Лицо Тамары разрозовелось. Она присела на корточки, начала быстро укладывать чемодан.

— Ну и фотографий у тебя, — Женька завистливо причмокнул. — Зачем столько возишь?

— Да так. Хочешь полюбоваться? — Она протянула ему пачку снимков, покривила полными губами, — Все про меня, по всем этапам жизни.

Женька взял фотографии, стал перебирать.

— Вера шествует, по шагам узнаю. — Тамара мотнула распущенными волосами. — Живет, как спит, вот кому все просто.

Повариха вошла тихая, как провинившаяся. Медленно стянула с головы полушалок, присела и тут же ничком ткнулась в кровать.

— Тама-ара, — донесся ее задавленный голос, — есть у него семья? Скажи ты мне за-ради бо-ога!

— Семья? — Тамара недоуменно опустилась на край Вериной раскладушки. — Ты это о ком, милая? — Она погладила повариху по голове.

— О Харлампий, — шепнула Вера. — Ласковый он ко мне, не как другие. Обходительный.

Тамара оглянулась на Женьку, приложила палец к губам.

— Вот так, — шепнул он ей. — Сложности, они у всех.

Женщины о чем-то зашептались. Чтобы не подслушивать их разговор, Женька, насвистывая, стал разглядывать фотографии.


Рабочие гурьбой подошли к палатке ИТР. Прежде чем войти в нее, Хохлов сказал:

— Значит, так. Как решили сообща, так я ему все и выложу. — Он мельком глянул на Николая, под глазом которого фиолетово цвел желвак, поморщился и решительно раздернул полог.

— Можно?

— Входите, кто там, — разрешил Харлампий.

Рабочие вдвинулись в палатку, и сразу стало непривычно тесно в ней. Хохлов отделился от остальных, подошел к начальниковой койке. Харлампий приподнялся в мешке, насторожился.

— Мы к вам, — сказал Хохлов. — Все вот тут.

— Весьма рад, — закивал Харлампий. — Что скажете хорошего?

— Слышим — заболели вы, — смущенно начал Хохлов, — неудобно вроде бы тревожить, но опять же надо…

— Говорите, говорите, — осторожно подбодрил начальник. — Жду, чем порадуете, ну же…

Хохлов помялся, заговорил, извиняючись:

— Снег здорово начал таять, вот какая штука. Ну, мы побузили тут немного, понимаем, вы уж простите, а мы работой докажем, что… В общем, не сомневайтесь.

Он снова умолк. Васька пощупал скулу, подтвердил.

— Верно говорит бригадир. Мы потолковали промежду собой вкруговую и решили не уходить, а работать. Скажи, Николай?

Тот кивнул. Чего другого, но такого решения Харлампий от них не ожидал. Это не увязывалось с его ночным размышлением, и он нахмурился, даже как-то огруз в мешке.

— Понятно, — прокашлял он в кулак. — Волынили, план срывали, а теперь вдруг одумались, сознательными стали, так, что ли?

— Плана не срывали, — возразил Хохлов. — Работы не было, откуда ему взяться, плану?

— Это вы мне заявляете, вам просто, а что я, я скажу начальству? — повысил голос Харлампий. — Еще как сорвали… Ти-хо!.. Снег — это одна причина, природный каприз, одним словом, а ваша буза, саботаж — это уже из другой категории, понимаешь. Интриганы!

— Зачем ругаете, — насупился Хохлов. — Мы не за руганью пришли, а чтоб наоборот, чтоб спокой вам был.

— «Спокой»! Ишь как оно, дело-то, оборачивается. А я и так спокоен. И следом за вами не побежал бы. Вы из отряда, а я тут же заявочку на базу, и мне сразу десять настоящих рабочих пришлют.

Канавщики потупились, притихли. В этой тишине особенно отчетливо стало слышно, как весело набулькивают за палаткой убегающие с гольца ручейки.

— А мы что же, по-вашему, рабочие не настоящие? Вы ни в каком деле нас еще не видели, зачем же срамите? — Хохлов с обидой, недоуменно глядел на начальника. — Ведь не от работы бежать хотели, а наоборот. — Он показал на перебинтованного. — Вот, например, Стуков, он канавы роет что экскаватор. И остальные не сплохуют, приходилось над землицей стараться.

— Да уж не подведу, — подхватил перебинтованный. — Не первый сезон по экспедициям вкалываю. Отмечали даже, грамоты и те есть.

— Чего не знаю, того не знаю, — Харлампий поерзал на раскладушке. — Вот то, что шантажировали меня, это очевидно.

— Чего делали такое? — Хохлов распрямил плечи. — Что за темнуху нам шьете?

— Хватит, хватит! — осадил начальник. — Решили остаться — оставайтесь на здоровье, какой может быть разговор. Я даже рад. Но должен предупредить, что не знаю, сколько вам придется сидеть без работы. Это одному господу богу известно. И поэтому требую сидеть и ждать тихо и мирно. Хоть все лето. Понятно?

— Как же так? — подал голос Николай. — Гошка сказал, что пошел место для канав…

— Не в курсе дела я, что он вам там наболтал! — повысил голос Харлампий. — Я за его слова не ответчик и перед вами юлить не собираюсь. Где он найдет эти места для канав под эдаким снегом? Арап он, Гошка ваш, вот что!

Снова стало тихо. Хохлов, подолгу останавливаясь на каждом, будто собирая ответы, оглядел канавщиков. На Николае взгляд продержал особенно долго.

— Ну что, агитатор, схлопотал? — спросил он и зло прихлопнул на голове шапку. — Ладно, ребята, все ладно! Берем трудовые книжки.

— У меня книжек нет. — Харлампий ухмыльнулся. — Лично я вас не нанимал. Спрашивайте в отделе кадров на базе.

— Добро, — Хохлов кивнул, отчего шапка наехала ему на глаза. — Там и возьмем. А вам вот что скажу. У вас одна голова, да два языка имеет. — Он обдернул полы ватника. — Больше толковать не о чем. Тушенку поварихе вернули, ничего не должны, так дойдем.

— Послушай, бригадир. — Харлампий виновато поморгал. — Я, собственно, ничего решить не могу, я болею. Вон и приказ об освобождении… временном. Вы уж давайте прямым ходом со всеми вопросами к Сергею Ивановичу, он теперь начальник отряда. Вот так.

— Вы нас сюда привезли, вам и вопросы наши, — отпарировал Хохлов. — А за харч на дорогу — особое дружеское спасибо. Мы и на сухарях выдюжим. Будьте здоровы.

— И не кашляй, — пожелал Васька. — Чао!

Канавщики направились к выходу.

— Одну мину-утку, — Харлампий помотал вмиг постаревшим лицом. — Решили меня под статью подвести? Не выйдет! Из лагеря ни шагу, запрещаю!

Васька тут же очутился возле него.

— Почему запрещаешь, раз на бюллетне? — прокричал он в лицо Харлампию. — Кто ты такой, раз ни нашим, ни вашим?

Канавщики грудились у порога, чего-то ждали. Харлампий, морщась, отстранялся от Васьки бледными руками, но тот не отступал:

— Ты чо еще от нас хотишь?

— Угрожаете? — неожиданно спокойным голосом спросил Харлампий. — Оскорбление действием? Насилие?

Быстро подошедший Хохлов рукой отгреб Ваську за спину, но тот успел прокричать:

— Тебя снасилуешь! Весь в законах!

Харлампий сделал движение, якобы выбираясь из мешка, но Хохлов придержал его за плечи, успокоил:

— Больше никто оскорблять не будет. А насчет статьи я вас очень даже понимаю. — Он выпрямился. — Только вы и статью всякую от себя наоборот повернете, так думаю.

— Договоримся по-умному, — начал Харлампий.

— По-всякому было, не получается, — отказался Хохлов. — Мы уходим, точка. Если окажется, что за питание задолжали, — дадим расписку. Пусть с нас на базе высчитают, ведь хоть сколько-то мы заработали.

После этих слов Хохлова спасительная мысль, которую Харлампий безнадежно поджидал всю ночь и половину дня, вдруг ослепила его, представ в виде белого квадратика бумаги. Он даже зажмурился, чтобы подольше продержать его перед глазами, но квадратик, покачиваясь, отдалился и растаял. Однако дело свое он сделал.

— Расписку? — переспросил Харлампий. — Дадите обязательно. Молодец, что порядок знаешь. Только дадите ее мне не за питание. Дадите в том, что уходите по своей воле, в нарушение моего приказа. Ну?

— Давайте бумагу, — просто согласился Хохлов.

— Пожалуйста, на столе бумага! — тыча пальцем, совсем приободрился Харлампий. — Вы со мной шуточку не сшутите, товарищи. Это вам не пролезет, субчики.

— Как писать-то? — Хохлов взял листок приказа, перевернул, не читая, уселся за стол.

— Пишите так, — начальник сцепил зубы. — Расписка дана настоящая начальнику отряда товарищу Ползунову в том, что мы в нарушение его приказа не покидать отряд добровольно уходим на базу. Здесь работать отказываемся.

— Работать не отказываемся, — отверг такую причину Хохлов. — Мы наоборот.

— Хорошо, тогда так: здесь пока работы нет. Далее. Если с нами что случится, виноваты мы сами. В чем и подписываемся.

Он диктовал, тщательно выговаривая слова. Канавщики смирно стояли за спиной бригадира, следя за коряво врезаемыми в бумагу буквами. Вскинув голову, прислушивался к Харлампию перебинтованный, распустив вздутые губы, переломился, следя за пером, Васька.

— Братцы! — Николай растолкал рабочих, накрыл листок ладонью. — Не надо этого, братцы.

Хохлов сдвинул его руку, поставил точку, расписался.

— Давай по одному, — он бросил ручку на бумагу, вышел из-за стола.

Когда все расписались, Хохлов пробежал глазами по фамилиям, сказал Николаю:

— А ты почему?

— Я не подпишу, я остаюсь, хоть убейте. — Николай отступил в глубь палатки, опустился на нары.

— Раскололся, гнидь? — не двигая губами, спросил Васька. — Агитировал, чтобы дружба промежду всех была, а теперь, когда мы комком держимся, ты поперек коллективу, да?

— Ну-ка ты, рук не распускать! — предупредил Харлампий. — Вольному воля.

Подсушивая чернила, Хохлов брезгливо помахивал листком, видно было — что-то обдумывал.

— Хрен она спасет вас, эта расписка, если что. Получайте! — он протянул листок начальнику, но передумал, бросил на стол и, расталкивая рабочих, вышел из палатки. За ним поспешили остальные.

— Все-е, а там посмотрим. А ты правильно поступил, что не пошел с этими. — Харлампий повернулся к Николаю. — Видел, как за горло брали? Засвидетельствуешь, как не отпускал, уговаривал, а ушли. Еще оскорбили!.. Дай-ка мне бумагу.

Николай подошел к столу, взял листок, уставился в него. Казалось, он его сейчас порвет. Но этого не случилось. Не поднимая головы, Николай протянул бумагу начальнику.

— Вот и документ подтверждает, — Харлампий разгладил на груди расписку. — Во-от… Без бумажки ты кто?.. То-то, не знаешь. А с нею — ого! Человек. Мудро сказано.

— Кем сказано?

— Как кем? Умным, надо полагать, человеком… Пойди-ка взгляни. — Харлампий кивнул на выход. — Поразведай, что делают.

Николай послушно побрел из палатки.


— Ве-селая была у тебя жисть! — Женька выгнул спину, потянулся. — Архивчик что надо.

— Иди, Женя, не вздыхай. Что я, не замечаю? — Тамара попыталась улыбнуться. — Дурачок ты, я для тебя старуха, даже для полевой жены не гожусь. Твоя пташечка в институте, вот и лови ее, не зевай.

— Да, пташечка, — Женька щелкнул языком, — только наврал я тебе все. Но все равно спасибо за откровенность.

— Вот и умница. — Она потянула за рукав его телогрейку. — Снимай, хоть пуговицы пришью, ходишь растрепкой.

Он снял, и Тамара с ватником присела на раскладушку. Женька наблюдал, как она ловко орудует иглой, благодарно молчал.

— Тихо-то как, а? — проговорил он. — Ушам больно.

— Это для тебя тихо… На! — блеснув зубами, Тамара перекусила нитку, бросила на руки ему телогрейку.

Голубое, пугающей глубины небо, какое бывает только высоко в горах, встретило Женьку. По привычке он огляделся и заметил, что кое-где из-под снега уже показались длинноиглые метелки стланика. Гошкина статуя подтаяла и чуть завалилась набок.

— О чем грустим? — весело окликнул он стоящего у итээровской палатки Николая.

— Ребята ушли, — всматриваясь в темнеющую зелень и задернутую синей дымкой долину, тихо отозвался тот. — Далеко уже, не видать.

— Врешь! — Женька забегал глазами по снежному спуску.

— Иди ты!.. Расписку начальнику выдали и ушли.

— Расписку? — быстро переспросил Женька. — За продукты, что ли?

— Да не-ет, — тошно посмотрел на него Николай. — За жизни.

Женька сорвался с места и бросился к своей палатке. Круша каблуками нарезанные ступени, он ворвался к Харлампию.

— Ты-ы! Ты что взял с них? — Женька глотнул воздуху. — Они ушли, потому что ты!..

— Перестань орать, — спокойно потребовал Харлампий. — Да, взял. Написали, дали, и я взял. Ты на моем месте побрезговал бы? Ха! В свое время Гошка не взял писульку за карабин — и что? Под суд пошел! А я не хочу! — распаляясь, выкрикивал Харлампий. — А я не желаю! Это им жизнь не мила, а не мне! Вот и написали, вот и пошли!

— Это смерть! — Женька схватился за голову. — Их надо вернуть, догнать, негодяй ты. Вставай, придумай что-нибудь, ведь тебя за эту расписку повесить мало. И повесят!

— Сопляк ты, тебя петух в задницу не клевал, потому так рассуждаешь! — побагровев, закричал Харлампий. — Суд все учитывает, каждую буковку, заруби это на носу. Он сунул руку в спальник, выхватил черный наган, потряс им. В дырках барабана злыми искорками мерцали латунные головки пуль. — Вот если бы вот этим заставил не покидать отряд, тогда бы и повесить могли! А я — нет, не преступил, уважил свободу личности!

— Ты спятил.

Женька попятился к выходу.

— Назад! — приказал Харлампий. — Вооружись, будем самообороняться. Они могут тово…

Женька выбежал из палатки.

Теперь рядом с Николаем стояла Тамара. Они, будто окаменев, глядели в далеко-далеко убегающую долину, вслушивались, не прилетит ли оттуда крик, но внизу властно урчала вздутая от многих ручьев Домугда. Женька пробежал мимо. Его не окликнули. Проваливаясь и черпая рыхлый снег голенищами сапог, он заторопился по Гошкиной лыжне вверх от лагеря.


Если в июне в гольцовой части гор пройтись по снегу, в нем остаются голубые следы.

Гошка шел, оставляя их позади себя, оглядывался, радуясь удивительному в продавах лыжни свету. Снегоступы то скользили поверху, то погружались по щиколотки. Весело и ходко шагалось Гошке.

Сергея заметил издали. На сплошном белом окоеме одинокая фигура его торчала темным столбиком.

— Эге-ге-гей! — раскрылив руки, закричал Гошка.

— Го-го! — прилетело ответом.

Гошка поддал ходу.

— Фу-у, взмылили пригорочки, — прохрипел он, подкатывая к Сергею. — Чего так далеко упорол? Участок во-он где остался. Там и аномалии прошлогодние. Я сейчас мимо бежал и видел отвалы. Оголились, родненькие, не подвели.

— Поздравляю! — Сергей хлопнул его по плечу. — Тебе с Харлампия причитается.

Гошка вытер платком лицо, шею, задышал ровнее.

— Пробежался, аж похудел, — пошутил он. — Даже штаны вспотели. Ты посмотри, что солнце делает. Снег стал рыхлым, водой пропитался, вертолету у нас не сесть, по брюхо провалится, разве что в долине, так это у черта на куличках. Поблизости склон не позволит. Так что пока площадка не вытает, и заикаться о нем не стоит.

Они вернулись по Гошкиному следу к обнажившимся отвалам прошлогодних канав. На участке то тут, то там выперли из-под снега глинистые горбики, но это не обрадовало Сергея. Он с первого взгляда понял, что веселиться рановато: выработки затрамбованы снегом, промерзли, а чтобы их оттаивать кострами, дров не напасешься. Да и где они, тоже под снегом.

— Взрывчаткой рвать будем! — стоял на своем Гошка. — Накаливать в кострах ломы и пробивать шпуры!

— Ничего из мерзлоты не вырвешь, будет стаканить, а толку? — Со знанием дела объяснил Сергей. — Запыжуешь килограмм взрывчатки, вырвешь килограмм грунта. Мартышкин труд. Начнем с полной очистки всех канав и шурфов на всем участке. Какая разница — воду из них вычерпывать чуть попозже или теперь снег выбросить. А отвалы используем для ограждения, чтоб вешними водами не топило. Вот такое мое решение. Это дня на три-четыре займет рабочих, а там земля оголится, вон как парит-жарит.

— Будь по-твоему, но ломы калить придется и через неделю. — Гошка взобрался на рыжий холмик отвала. — Вижу-у!

— Кого? — встрепенулся Сергей.

— Канатные дороги! Обогатительную фабрику! Стадионище-е, как на Медео! Кинотеатры, веселых людей! Го-о-род!

— А арбуза там не видишь, что нам в определенное место вбивать будут? — с усмешкой спросил Сергей и крутнул рукой у виска. — Ты что, опять зашкалило? На такой верхотуре город?

— Да! Высокогорный город! Вон там огромное озеро с островками, — вдохновенно планировал Гошка. — Дальше в седловине аэродром, за ним…

— Отставить! — командирским голосом приказал Сергей. — Ночью в спальном мешке разрешаю фантазировать до утра, а сейчас прошу мозговать о реальном. Видишь, какое наследство подкинул мне Ползунов? — Он подхватил горстью снег, бросил в рот. — Если он серьезно заболел, мне тут придется командовать всем этим парадом. Учти, я терпим только к реалистам… Ну-ка прислушайся… Что это? Слышишь?

— Ничего не слышу.

— Значит, показалось… Вот я и говорю — будь реалистом, так вернее. — Сергей глядел на Гошку широко открытыми, подсвеченными снегом глазами. — Надо, чтоб впереди маячило, что-нибудь существенное. Высота какая-нибудь. Вот и шагай к ней, штурмуй, захватывай. Должна же быть у человека цель!

— Пощади, я весь в пене, — Гошка брезгливо стряхивал с себя воображаемую пену. — Швыряешься словами, будто обмылками.

— Горбатого могила… Неужели теперь не слышишь?

— Слышу. Но кому здесь кричать, разве что снежному человеку. На вершине снежного увала показался барахтающийся человек.

— Го… га-а-а! — накатился слабый крик.

— Женька, — узнал Сергей.

— …га-а! — снова оборванно долетело к ним.

Гошка сорвался с места, часто захлопал снегоступами.

— Что-то произошло! — нагоняя его, кричал Сергей. — Что-то!..

От самого лагеря до увала Женька протаранил в снегу глубокую борозду. Он стоял, по пояс утонув в ней, мокрый и злой.

— Ушли-и! — встретил он воплем Гошку с Сергеем. — На базу!

— Ври-и! — не поверил Гошка и побледнел.

— Точно, ушли! — Женька выжался на локтях из снежной борозды. — Харлампий с них расписку взял! Погибнут — его хата с краю! — Снег под тяжестью Женьки осел, и он ухнул вниз.

— С краю? — глядя на сидящего в борозде студента, переспросил Гошка. — Хата?

— Часа три как упороли, — Женька в изнеможении едва шевельнул рукой. — От лагеря прямо к Домугде.

Сергей сплюнул с досады.

— Ну-у, сюрприз, — сквозь зубы проговорил он, утирая лоб рукавом. — Ну-у, ознаменовали мой первый день вступления в должность.

Гошка подтянул лыжные крепления, распорядился:

— Бери, студент, снегоступы у Сергея и бежим, завернем ребят.

— Я не могу, выложился весь, — откровенно признался Женька. — Валяйте с Серегой.

Гошка махнул Женьке и заскользил по увалу. Сергей покатил следом по его лыжне.

— Там пустоты в наледях! — прокричал Гошка. — Сверху корка, а под ней колодцы. Наступят — и каюк, слышь, Серега? Водой под лед удернет — и конец!

— Ну, пироги! — переваливаясь на ходу, ужасался Сергей. — Ну, дураки!..

Сергей с Гошкой огибали гигантское полукольцо кара. В центре нависшего над провалом снежного карниза они остановились.

— Гога, хватит! Дальше совсем опасно! — Сергей выкрикивал, захлебываясь, едва дыша. — Если обогнали… отсюда… увидим. Хватит!

— Увидим, а толку? Они через пять минут потонут в устье! — хватая ртом воздух, кричал Гошка. — Скатимся по карнизу и там перехватим!

Сергей с ужасом глянул в провал, побледнел.

— Дура-ак, ты в уме?! Взгляни-и! — простонал он. — Куда на рожон прем, за чьи грехи рискуем?!

— За свои, человечьи! — Гошка постучал снегоступами по карнизу. — Выдержит, крепкий!

— Нет! — Сергей отступил назад. — Что другое, а это — не-ет!

Гошка снял тозовку, со злостью воткнул прикладом в снег.

— Давай тулку, — приказал он. — Да живей ты!

Сергей, сразу успокоившись, расстегнул ремень патронташа и вместе с ружьем протянул Гошке.

— Думаешь, они выстрелы твои услышат? — Он замахал руками. — Они по льду прут, а под ними река грохочет, оглохнуть можно!

Гошка перепоясался патронташем, тулку перекинул за спину и повернулся лицом к спуску.

— Одумайся, — в спину ему заговорил Сергей. — Ты рискуешь, а они сами виноваты. Вот и пусть пожинают по своей прихоти. Ведь дали же Харлампию расписку? Дали…

Гошка напрягся и, оттолкнувшись, начал скатываться, все набирая и набирая скорость. Он мчал по карнизу, зализанному зимними метелями и почти не тронутому солнцем. Казалось, что Гошка по касательной догоняет пенную реку, убегающую от него щетинистым горлом распадка. Рев ее явственно докатывался к Сергею.

Людей Гошка увидел внезапно и, кренясь набок, затормозил. В лицо из-под лыж ударил фонтаном косо срезанный снег, ослепил. Гошка упал. Крепление лопнуло, и одна лыжина скользнула с ноги в провал. Он подполз к краю, глянул в каньон. Люди показались ему черными запятыми на белой ленте наледи. Их цепочка двигалась по ней в полукилометре от устья. Гошка снял ружье.

— Стойте-е! — завопил он. — Там пустоты-ы!!!

Вопль его смяла ревмя ревущая Домугда. Тогда он поднялся, свободной ногой наступил на оставшуюся лыжину, рванул ее и, оборвав крепления, столкнул следом за первой. Всаживая в наст каблуки, Гошка запрыгал вдоль по карнизу, край которого полого спускался к устью. Люди шли все так же далеко внизу, но левее. Гошка упал лицом на шершавый, как наждак, карниз. Он понял, раньше их к устью ему не успеть. И хрипло выматерился, стоя на коленях на самом выгибе карниза, что, крутым гребнем заворачиваясь под ним, нависал над глубоким провалом. И, сознавая, что должно случиться непоправимое, Гошка взвел курки тулки. Медленно опустил стволы в каньон.

Аа-а-ах!.. Гул выстрела проглотила бездна и, удесятерив, выдохнула обратно. Далеко вверху вскрикнул и отшатнулся от дрогнувшего карниза Сергей и на четвереньках побежал в сторону.

— Что… Что делаешь? — кричал он, кровеня пальцы о жесткий наст.

После выстрела цепочка людей на наледи остановилась, но тут же гусеницей зашевелилась дальше. Гошка давнул на второй спуск и удивился, что вместе с выстрелом низко повисшее над гольцами солнце мячиком подпрыгнуло ввысь. Он так и глядел на него, широко и удивленно, стоя на карнизе, летящем в долгий провал кара.


Женька прибрел в лагерь к сумеркам. У Гошкиной статуи, с которой свалилась и лежала, вмявшись в снег, подтаявшая голова, стоял в меховой куртке и раскатанных выше колен белых бурках Харлампий. Сцепив за спиной руки, он смотрел на рабочих. Они возвращались в лагерь. Чуть поодаль от Харлампия тесной кучкой стояли Николай и Тамара с Верой. Никем не замеченный, Женька устало опустился на снег и сел, прислонившись спиной к брезентовой стене кухни.

Первым к палаткам прибрел Васька. Он был так измотан тяжелым подъемом по пояс в мокром снегу, что казалось, даже глаза его взмокли от устали. Харлампий, строго глядя на него, спросил:

— Что, гуси, слабо?.. Так-то. А предупреждал, уговаривал. Ничего, наука на пользу.

Васька, даже не взглянув на него, рухнул на ящик из-под консервов, стянул с головы шапку. Он часто дышал, закрыв глаза, и от обросшей головы валил пар. Николай боком, незаметно, отошел в сторону и понуро скрылся в итээровской палатке.

— Герои, — не унимался Харлампий. — Хорошо, что все хорошо кончается.

— Не все, — просипел Васька.

Харлампий подолбил носком бурки в подножие статуи, и она с шумом рассыпалась. Васька нервно вскочил на нетвердые ноги, покачнулся.

— Не вернулись бы мы, вот тебе! Он в нас из ружья стрелял, а сам со снегом с обрыва. Всю путь завалило, не пройти. — Васька опустился на ящик, добавил: — Мы пришли за лопатами, чтобы, значит, работать, откапывать надо стрелка.

Отвалив губу, Харлампий смотрел на Ваську и вроде бы не понимал, о чем он говорит. Тамара подбежала к Ваське.

— Сережу? — спросила она и схватилась за горло. — Го-осподи, из Гошкиного ружья! А где был Гошка? Как можно, почему разрешил, ведь горы даже от камушка…

Женька быстро прохромал к Ваське. Тот сидел, виновато глядя на Тамару, силился что-то сказать, но губы только вздрагивали, кривились.

Женька схватил Ваську за плечи, встряхнул, но тот, все так же глядя на Тамару, наконец разлепил губы:

— Гошка. Откапывать надо.

— Нет, нет, ты, нет, — Тамара беспомощно озиралась. — Да вон же он, Го-ошка!

Все, кто был в лагере, повернулись. Далеко за палатками на подсиненном сумерками смежном увале стоял человек. Не спуская приузенных глаз с увала, Харлампий нагнулся к Женькиной кукле, желтым ногтем выковырнул уцелевшую сливину.

— Кто там, не узнаю? — Он обтер сливину о рукав куртки, положил в рот.

— Да Гошка же! Не видите, он без ружья! — Тамара пошла к увалу, но Женька поймал ее за руку.

— Тамара, не ходи, надо бежать вниз, Гошка там.

— Уй-ди! — она вырвала руку, оттолкнула от себя Женьку. Проваливаясь в снег, побежала к дальнему увалу.

— Ой, да че же это! — всхлипнула Вера и, подскочив к Харлампию, встала рядом. Начальник, втягивая щеки, обсасывал сливину и все также, вприщур, глядел в гору. Осмелев от страха, повариха подхватила его под руку.

— Че стоишь-то чурбаном? — крикнула она и испугалась до шепота. — Ведь с нами ж бяда.

Харлампий шевельнул локтем, освободился. На него молча, в облепивших тело мокрых штанах, с кулаками шел Женька.

— Выклевал, — шептал он. — Сожрал.

Во время этой суматохи к палаткам прибрел Хохлов. Не ввязываясь ни во что, он собрал несколько лопат, взвалил на плечо.

— Эй, парень! — окликнул он Женьку. — Айда-ка лучше с нами, а этого не шевели, он сам себя жизнью своей сказнит.

С полпути от увала донесся плач Тамары.

Глубинка

1

От голода Котьку подташнивало. Он остановился, сдвинул с плеч веревочные лямки, свалил мешок на льдину, боком вмерзшую в протоку, рухнул на него. Обутые в ичиги ноги дрожали, поселковые огоньки за оснеженной протокой двоились, пропадали надолго. Снял рукавичку и потной от слабости рукой стащил шапку. Ветер хиус скоро опалил затылок, схватил волосы ледком, закучерявил. Они захрустели под ладонью, и пришлось снова натянуть шапку, поднять короткий воротник телогрейки. Волосы тут же оттаяли, и по шее, до желобка на спине, поползла ознобная струйка.

«Торосистая нынче протока, — думал Котька, глядя на льдины, так и этак впаянные в нее, остро поблескивающие сколами. — На коньках не погоняешь».

Он сидел лицом к устью протоки. В двух километрах отсюда она впадала в Амур, а там, на другом берегу Амура, лежала чужая сторона — Маньчжурия. Там притаилась японская Квантунская армия. Как всякий пограничный мальчишка, Котька знал об этом. По ночам над той стороной часто вспухали разноцветные ракеты, дробили темноту. Тогда Амур просматривался на всю ширину, и по нему, черному, извивались огненные змеи, доносилось многоголосое «Банзай!». Так было летом, когда немцы рвались к Москве. Теперь та сторона утихла, затаилась, но эта тишина и затаенность угнетали больше, чем недавние фейерверки.

«Может, ползут сейчас по льду в халатах», — подумал Котька, но даже не пошевелился: всякий день ждали нападения, привыкли, а привычка притупила страх, хотя он и жил внутри, мозжил. Котька посмотрел на поселковые огоньки. Они подмигивали дружески, успокаивали. И хотя лихота еще теснила грудь, Котька заторопился. Устойчивый хиус сменился порывистым ветерком, погнал поземку. Пропотевшая телогрейка залубенела и теперь, придавленная к спине мешком, сильно холодила. В поземке путь угадывался с трудом, Котька спотыкался, падал, один раз долго нашаривал в снегу выпавший кусок сала, нашел и больше не прятал за пазуху, нес в руке…

За трехкилограммовый кулек фабричной дроби и пачку дымного пороха деревенский родственник насыпал Котьке ведерко муки. Перед этим он долго вертел в исполосованных дратвой руках скользкую, опарафиненную пачку с нарисованным на ней синим токующим глухарем, сам прищелкивал языком, как глухарь. Котька боялся, что он откажется от пороха, возьмет только дробь и тогда выручка от обмена будет маленькой. Боялся и мял на коленях льняной выстиранный мешок, вроде показывая, что ничего другого в мешке нет, в то же время как бы поторапливая хозяина. Жена родственника молчала у печки, ждала, чем закончится обмен, шикала на галдящих детишек, плотно обсевших скобленый стол. Ребятишки вертели ложками, выхватывали друг у друга ту, что поухватистее, и казалось, совсем не замечали Котьку. Он краем глаза поглядывал на них, совестился, что угадал не ко времени, ужинать помешал. Знал бы такое дело — потоптался б на улице, переждал, пока отсумерничают.

От русской печи волнами наплывала теплынь, в чугуне булькала картошка. Выплески скатывались по задымленным бокам, шариками метались по раскаленной плите, шипели. В избе было парно и душно, окна потели и слезились. Лица ребятишек-погодков разглядеть было трудно: керосиновая лампа, подвешенная к потолку, высвечивала лишь белокурые макушки и влажные от жары лбы.

Хозяин вышел в сенцы, вернулся с брезентовым ведром, полным сероватой муки. Котька торопливо распялил мешок, от печи подошла хозяйка, заботливо придержала край. Когда облачко мучной пыльцы осело в мешок, он бережно встряхнул его, завязал, подергал лямки — надежно ли. Уходить не спешил: уж очень скупо отоварил его хозяин. Порох да дробь стали редким товаром, тут как ни крути, а одного ведерка мало. Ребятишки за столом требовательно забрякали пустыми мисками. Хозяйка метнулась к ним, треснула одного, другого скользом по макушке, повернулась к мужу.

— Ну дак чо? — Она сложила на обвисшем животе длинные, трудом оттянутые руки, ждала, не прибавит ли сам еще, самую малость. Ей было неловко: паренек отмахал столько верст, надеялся на большее и еще ждет, мнется, не уходит.

Котька понимал, о чем она думает, да прямо не говорит, мужа побаивается, пригорюнился, начал просовывать руки в лямки.

— Порох, паря, это подошло, а дробь по зимней поре куда? — помогая ему устроить мешок, виновато оправдывался хозяин. — Батька-то почо картечи не прислал? Козульки по увалам попадаются, а чем их добудешь? Картечью! Не в сезон, выходит, дробь-то, вот какая штука.

— Господи Исусе Христе! — сокрушенно вздохнула хозяйка, поправила на Котькиной шее шарф, обдернула полы телогрейки. — На ночь-то глядя вытуриваем, это чо такоечо. Вскружит — и попрет скрозь границу, как Иваничкин мальчонка. Ночуй без греха.

Котька отказался, заявил, что дома беспокоиться будут, лучше уж побежит. На лыжах быстро доедет.

— Оно и верно, потеряют. — Хозяин снова вышел в холодные сенцы, пошебаршил там и вернулся с куском желтого сала.

— На-ка, мать порадуешь, оладьи будет на чем печь. Это прошлогоднее. Свинью нынче не резал, живьем в фонд поставок сдал. — Хозяин поднял ситцевую занавеску, клюнул носом в стеклину. — Нонче месячно, не вскружит.

Котька упрятывал сало за пазуху торопливо, будто боялся, что хозяева передумают и отберут. Крупные кристаллы соли защелкали по полу, он ичигом подмел их к порогу, надел шапку, кивнул на прощанье и вышел в приотворенную родственником дверь.

— Поклон от нас всем, как водится, — выпроваживая его за калитку, наказал хозяин.

На улице Котька оглянулся на окна дома, представил, как ребятишки выуживают из чугуна парную картошку, хватают с тарелки ломти подмороженного сала, рвут острыми зубами. «Ла-адно, — усмехнулся он. — И у нас теперь сальцо есть. Вот оно, холодит брюхо, а картошка небось найдется».

Лыж своих он не нашел. В сугробе, куда воткнул их и присыпал снегом, остался только отпечаток. Не иначе сперли хозяйские ребятишки. Недаром плющили носы в окошках, пока он стучался у ворот, а старшенький, хитрован, выбегал потом на улицу. Вернулся, воровато прошмыгнул мимо Котьки, на ходу застегивая ширинку, дескать, приспичило, по нужде бегал.

— У-у, паразит! — ругнулся Котька, но возвращаться было неловко. Как докажешь, что тот вор? Никак, за руку не держал. Еще и не поверят, что из-за лыж вернулся, подумают — на ужин ихний навяливается.

Что не пригласили поужинать, на это Котька почти не обижался: время такое, лишним куском не разбросишься, да и нет его, лишнего. Просто позавидовал — люди едят, а ему к своему столу ой-ей-ей сколько еще топать. Подумал, и в животе засосало, кто-то там тоненько заскулил, ворохнулся, аж подтошнило. Он сглотнул слюну, подумал: «Откушу от сала и буду сосать потихоньку всю дорогу». Но тут же прогнал эту задумку: дома ждут, тоже голодные, а он… И живо потрусил по своей лыжне, словно боялся, что соблазн нагонит его и не устоять будет.

Снег только кое-где по ложбинкам был рыхлым. Постоянные ветры намели белые барханы, намертво прикатали их. Бежалось легко, как по доброй дороге: ни сучка под ноги, ни колдобинки. Низкая пойма от самой деревни до протоки была голой, лишь кое-где шелестели сухими бубенчиками рыжие островки вейника. Из одного такого свечой рванул вверх краснобровый фазан, напугал неожиданным взлетом. Котька растерянно проводил шилохвостого шумаря. Знал бы о фазаньей лунке-ночлежке — упал грудью, сцапал — и ка-а-кой подарок приволок бы домой.

…Незаметно поземка поднялась до колен, потом до пояса. Разыгрывалась метель, но поселковые огоньки были пока видны, а над самим поселком висел месяц, большой, яркий, притушив сиянием звезды. Казалось, такой остроизогнутый, он обязательно перережет что-то, на чем подвешен, и упадет, звонко расколется о протоку. И станет светло как днем от ясных осколков, отступит страх. Котька шел, натыкаясь на торосы, и очень хотел, чтоб такое случилось скорее, сейчас.

— Сынка-а! — расслышал он совсем рядом и поддал на голос. Мело вовсю. Даже крутой берег — яр — теперь не проглядывался. Ногами узнал — стоит на взвозе, и тут из круговерти надвинулась фигура отца. Отец поставил в снег никчемный в пургу фонарь «летучая мышь», быстро ощупал Котьку.

— Сыно-ок! Снегом-то как забило. Да чо молчишь, сынка?

— М-м, — промычал Котька сведенными на ветру губами.

— Дай котомку сниму! — кричал отец, тормоша Котьку. — Дурень я старый, послал парня, а знал — будет пурга. Вон как поясницу ломило, а из головы вон. Совсем из ума выжил, чуть не угробил мальчонку!

Котька лизнул языком по стылым губам, раздельно произнес:

— При-шел, глав-ное.

— Пришел — главное! — обрадованно подхватил отец. — А я с работы — прямо сюда. Петляю по угору, реву тебя, а ты вот он, молодчина!

Когда поднялись по взвозу, отец спросил:

— А лыжи, сынка, переломал?

— В деревне стащили.

— От сукины сыны! — заругался отец, но как-то беззлобно, рад был, что Котька вот он, живой, здоровый.

Едва, переступив порог дома, отец весело оповестил:

— Встречай, мать! Снабженец наш вернулся.

Всегда сдержанная на ласку, мать и теперь не выдала радости. Только наладилась было и тут же пропала неумелая улыбка. Одни глаза на парализованном, малоподвижном лице потеплели, стали бархатистыми. После пережитой в тридцать третьем году тяжелой голодухи Ульяна Григорьевна из неуемной певуньи-плясуньи превратилась в хмурую, замкнутую. И если позже, после крутых лет, и перепадала радость, она, как и теперь, едва налаживала улыбку, но сразу гасила, будто своей веселостью боялась навлечь еще большую беду и на сейчас, и на потом.

Отец стащил с Котьки телогрейку, усадил за стол поближе к печи, потом разделся сам. Мать поставила на столешницу миску овсяной болтушки, рядом на дощечку положила кусок хлеба. Тяжелого, отсвечивающего по ножевому срезу металлическим, совсем без ноздринок.

— Горячая, смотри. — Подала ложку и отошла к отцу посмотреть, что в мешке. Котька принялся за болтушку, съел ее, согрелся. Останней корочкой от хлеба прошелся по миске, собрал клейкую жижицу, сунул корку за щеку. Знал, если сразу не проглотить, а сосать, как леденец, можно долго удержать во рту вкус хлеба.

Отец с матерью сидели на лавке, у ног их лежал мешок с мукой и сверху желтый кусок сала. Дым от отцовской самокрутки слоился по кухне, лип к окну, подернутому морозным узором, сквозь который сквозили налепленные крест-накрест синие бумажные полоски. Закрестить окна полосками заставили еще летом на случай военных действий с Японией. Считалось, стекла от взрывов хоть и полопаются, но не вылетят.

Отец курил, отмахивал дым широкой, в трещинах, ладонью. Работал он плотником. На морозе без рукавиц тесать бревна несладко, а в них неудобно: топорище юлит, обтес идет неровный, а Осип Иванович по плотницкому делу был строг. Ни себе ни другим халтуры не спускал. Поэтому работал без рукавиц на самой лютой стуже. Задубели руки, их раскололо трещинами, смотреть — всяких чувств лишены, а проведет ладонью по поделке, любую выбоинку, шероховатинку отметит. С гордостью говаривал: «Деды наши одним топорушком Русь обстраивали, артисты в деле своем были. Топор, он такой инструмент, хоть на что гож. И ворота отвадить, и хоромы ладить». Ложки своим легким, звонким вырезывал — глянуть любо-дорого.

От тепла и еды Котьку разморило. Осоловело, будто из тумана, глядел он на синие полоски, наблюдал, как лед подтаивает, стекает с оконных стекол на облупленный подоконник, впитывается тряпичной ленточкой и с нее шлепает каплями в подвешенную на гвозде бутылку. Подумал: ночью польет через край, полная почти. Снял с гвоздя, понес к помойному ведру под умывальником. За его лохматой головой завихрился табачный дым.

— Федор-то промышляет кого? — спросил отец, но сам же засомневался. — Нет, однако. Теперь в колхозах мантулят без продыху, некогда ружьишко в руках подержать.

— Сказывал, коз по увалам много, — булькая над ведром из бутылки, ответил Котька. — Картечи просил.

— Картечи можно налить, свинец есть. — Отец поднял глаза к потолку. — А козы должны быть, куда им деться. Бывало, ветерок потянет, а лист на орешнике сухой, шуми-ит… Вот так, как до тебя на выстрел подходил. Сейчас бы в самый раз в сопки сбегать, да кто отпустит.

Котька повесил бутылку на место, спросил:

— Нелька где?

— С Катюшей в клуб ушла, куда ж еще, — ответила Ульяна Григорьевна. — Снеси, отец, мучку в кладовку, а сало в ящик, да крышкой накрой. Мышей, холера их возьми, развелось. Хоть бы плашки насторожили, передавили бы.

— Пусть живут, — усмехнулся отец. — Грызть им нечего, тоже бедуют.

Он начал увязывать мешок. Мать трудно поднялась со скамьи, взяла со стола миску, окунула в тазик с водой.

— Легко мыть стало. Ополоснула — и чистая, ни жиринки, — хмуро пошутила она, пряча посудину в настенный шкафчик. — А ты куда засобирался, Котька? Поздно в клуб-то.

Мать начала пристраивать над горелкой керосиновой лампы надтреснутый стеклянный пузырь. Электричество светило вполнакала, часто отключалось совсем, а лампа всегда освещала исправно. Волосы матери напротив света сияли серебряным нимбом, на затемненном затылке тускло мерцала алюминиевая гребенка, воткнутая в худенькую шишку. Отладила пламя и тут же сунулась за печку.

— Намерзся, едва отдышался, а уж бежит, как саврасый без узды, — выговаривала она, устраиваясь с прялкой поближе к лампе. — На улку выглянуть боязно, пурга.

Котька в пальтишке, купленном перед самой войной, обиженно присел под вешалкой. Отец подмигнул ему, дескать, делать нечего, сиди дома. Он поднял с пола мешок, коленом толкнул дверь — и как растворился в клубах пара, влетевших в кухню вместе со снегом. Будто из парилки донеслось:

— Это почо дверь-то расхлобыстнута! Снегу, язви его, намело!

Котька нашарил в пару ручку, захлопнул дверь. Мать сидела задумавшись, левой рукой пощипывала кудель, в пальцах правой крутилось веретено, стукало в дно подставленной кастрюльки. Ульяна Григорьевна готовила очередную посылку для фронта. Вязала из овечьей шерсти подшлемники, варежки, носки, сдавала на приемный пункт, вкладывала в варежку письмецо с кривыми параличными буковками и надеялась — сыновьям достанется ее вязание. Сергей со старшим Константином были на фронте с первых выстрелов, от самой границы ломали войну. Письма от них шли не поймешь из каких мест: литер да номер полевой почты. Гадай, где эта почта. Одно распознавали безошибочно — от кого письмо. Сергеевы аккуратные, треугольнички чистенькие, на самолете воюет. Костины, те в мазуте выпачканы, мятые. Понятное дело — танкист старший Константин.

Угораздило Костроминых назвать сыновей одинаковыми именами. Посторонние удивлялись, не верили, что братья родные, не приемный ли один из них. Это посторонним было на диво, а родных и знакомых эта история давно смешить перестала. А получилось вот как: Осип Иванович обрадовался, что последышем в семье народился парнишка, опора на старость, костыль. От радости гулял неделю. Мать в это время придумала последышу имя Вениамин. Уж очень хорошо на слух выходило, к тому же во всем поселке такого имени ни у кого не было. Отец не соглашался и, когда пошел в сельсовет, назвал и младшего Константином.

Ульяна Григорьевна грызла, грызла муженька, но не идти же в сельсовет документы переделывать. Волокиты сколько, стыдобы. Срамота, одним словом. А тут еще отец уперся, мол, не в имени дело, а вырос бы человеком хорошим, главное. Отбоярился. Года четыре мать гнула свое, окликала мальчонку Венькой, а отец — Котькой. Совсем было задергали парнишку, сдалась мать. Так и остались в семье Костя большой и Костя маленький.

Сидел Котька под вешалкой, думал: хорошо бы сейчас в клуб зайти, на Ваньку Удодова глянуть. Уж он-то там околачивается, Вику подкарауливает, чтоб навялиться до дому проводить. Вика бравенькая, совсем на поселковых девчонок не походит, и говорит чудно́. Даже со сверстниками, что ни слово — будь добр, пожалуйста. Верить ей, так есть на свете янтарные дворцы, фонтаны-обливашки в виде деревьев или еще диковиннее — мосты разъезжаются. Опоздал домой — жди до утра всю ночь. Да и ночей настоящих нет, белые они. Вика к тетке на Амур из-под Ленинграда эвакуировалась. Худенькая, косточки выпирают, и личико стеаринового просвета. Совсем как мотылек-поденок, которого в руки взять боязно: голубенький, насквозь проглядывается. Дыхни — сомнется. Ванька вокруг нее гусем вышагивает, вяжется, бугай, жениться небось хочет. А что ему? Паспорт уж год как получил. Паспорт-то получил, а все седьмой класс не осилит. Котьке еще шестнадцать когда будет, а догнал его, второгодника. Теперь за одной партой сидят.

Вернулся отец, за ним из клубов пара возник бородатый, в козьей дохе, подпоясанный алым кушаком, хромой батька Ваньки Удодова Филипп Семенович.

— Здорово были, Ульянушка! — прокуренно забухтил он, охлопывая катанки рукавицами-мохнатушками. Сосульки на усах его тоненько брякнули, он ухватил их в горсть и, оттаивая, медленно потащил вниз, бросил в жестяное корытце умывальника. Они и там брякнули, провалились в дыру, загремели в ведре.

— Здравствуй, Филипп, здравствуй, — кивала Ульяна Григорьевна. — Разболакайся, окуржевел весь.

— Знатный мороз приударил к ночи изо всей мочи! — складно и весело доложил Удодов. — Такая буря, спасу нет, а небушко вызвездило, аж жуть берет, какая люминация.

— Дак долго нонче морозу путнего не было, — поддержала разговор Ульяна Григорьевна. — Зима не зима. Пыжилась-пыжилась, вот и завернула.

— Во-во! — затряс бородой Удодов. — Первые-то заснеги на Иоанна Златоуста пали, обнадежили, а таперича скоро Новый год, а там рождество. По всем статьям — пора… Седни утресь кобыле ноздри проминать выбегал. Весь храп лёдом забило, однем ротом сопит, как не задохлась. По стратегии такой рыловорот туда бы, на фронт, гитлерцам сопли к пузу признобить.

Он достал из-за пазухи кисет, и они с Осипом Ивановичем зашелестели бумагой, сыпя, на нее бурое крошево самосада. Удодовский табак злой, не всякий закурит и не закашляется. Осип Иванович хоть и свернул тоненькою, опасливую, все едино закахал, привстал со скамьи и, роняя слезы, слепо зашарил руками, отыскивая печную заслонку. Расправился с цигаркой, сел на место и, постанывая, начал пальцами промакивать глаза.

— Это еще чо, так себе — пучеглазка, — посмеивался Удодов. — Вот лонысь был, тот форменный вырви глаз.

— Как ты глоташь такую беду. Дыху никакого нету, — заворчала Ульяна Григорьевна, но перебираться с прялкой в другую комнату не спешила. Филипп Семенович Удодов, по прозвищу Дымокур, так, от нечего делать, не придет.

Дымокур снял барсучью шапку с торчащим вперед козырьком от фуражки — приспособление, им изобретенное, — поплыл скуластым лицом в довольной улыбке. Любил, когда ругают его хороший табак.

— Доху-то сними, кого там паришь? — Ульяна Григорьевна подошла к нему, взяла из рук лохматый малахай, сунула внутрь мохнатушки и положила на полку.

— Гостевать время нету. Я на мигу одну заскочил, — запротестовал Дымокур, надежно устраиваясь на табуретке.

— Редко видеться стали, Филипп, посиди, — попросил Осип Иванович, стараясь отгадать, с чем таким пожаловал на этот раз Удодов. Знает он его давно, в молодости партизанили вместе. Весельчак и балагур Филька слыл по деревне малохольненьким. Годы смахнули с головы чуб, когда-то вившийся из-под казачьей фуражки с околышем, а чудаковатинки так и не убавили. Он, как и Осип Иванович, отсвечивает коричневой лысиной, но, по выражению жены его Любавы, — костей на язык все не наростил.

— Ну, что, Филипп, уперлись наши на этот раз насмерть? Столица ведь, а? — Осип Иванович уставился на Дымокура.

Тот сложил на коленях неспокойные руки, зачмокал, раскуривая самокрутку, молчал, сопя волосатыми ноздрями. Так и чудилось: что́ скажет, так оно и случится. Осип Иванович тянул из ворота сатиновой рубахи худую кадыкастую шею, ждал, но не дождался ответа. Заговорил сам:

— Упе-ерлись. Сколько ж можно отодвигаться! Некуда больше пятиться. Эвон! — он кивнул на стену. На ней висела карта СССР, густо утыканная по линиям фронтов красными и белыми флажками. Осип Иванович прошелся пальцами по красным, нанизанным на канцелярские иголки, каждый придавил, будто приказал: стоять — и ни с места! Флажки вплотную подступили к алой башне Кремля с надписью: «Москва». Осип Иванович крякнул и отвернулся от карты к Удодову. Тот опустил глаза, вздохнул.

— Что молчишь, Филя? — вызывал на откровенный разговор Осип Иванович. — Ведь это край всему подходит. Ведь если… то дальше что?

Дымокур кашлянул в кулак и как о решенном деле высказался:

— Не седни-завтри Москву сдадут.

Осип Иванович отшатнулся от него, как от огня.

— Сду-рел! — выдохнул он, и на обветренном лице запрыгали желваки. Он зло крутнулся к карте, быстро пробежал пальцами по красным флажкам, всаживая их донельзя. — Все! Преде-ел!

Дымокур с сочувствием, как посвященный на не ведающего о большой тайне, смотрел на него.

— Ты, Оха, стратегию ни хрена не понимаешь. — Он поморгал на карту. — Наполеёна припомни.

— Ну, припомнил. И что?

— А то, что и над Гитлером ту же комбинацию проделают. Народ весь уйдет, магазины московские повывезут. То же и с дровами, с топливом всяким, не оставят ни полена. Кумекаешь? Холодом да голодом гитлерцев заморят. А оголодают оне, ознобятся, — вша заест, тиф начнет косить. Вспомни-ка, как бывало в гражданскую.

— Хо! Возьмут Москву, так что они тебе, дураки, в ней рассиживаться, вшу кормить да с голода пухнуть? Как же! — кричал Осип Иванович, посверкивая мокрыми от обиды глазами. — Они дальше попрут без остановки! На Урал! Тогда им полный разгул!

— А не попрут! — Дымокур многозначительно подмигнул, выдержал паузу. — Не попрут, в этом-то и сплошной секрет. Дальше имя заслон кутузовский и — будьте любезные. Сидите, голодайте, хотите — себя ешьте. Кто вживе останется, тот, значит, в плен шагом марш. Понял теперь стратегию?

— Это все хреновина твоя, а не стратегия! На кой пес за Москвой его ставить, заслон твой? Вот он, стоит уже! — Осип Иванович с треском провел ногтем по карте, надвинулся на Дымокура. — Москву сдавать не сметь, Филипп! Вон он, япошка, только и ждет того, сразу попрет на нас, это же всякому ваньке-китайцу ясно. С двух сторон прижулькнут — сукровица из нас потечет. Понимаешь, так чего сидишь, выдумываешь?.. Миром поднялись, последние кровя кладем, а он — сдаду-ут!.. Вот сдадут тебя за болтовню на казенный харч за решетку, и за дело, чтоб на вошь не надеялся!

— Не шуми, Оха, правда твоя. Я ведь почему все такое наворачиваю?.. Чтоб сглазу не случилось, чтоб стояли без всякого такого, понимаешь?

Довольный Дымокур решил перекурить этот больной разговор. Оторвал клок газетки, зажал в губах и стал разворачивать кишку кожаного кисета.

Спор их Котька слушал стеснив дыхание. И только теперь, когда отец категорически отвел от Москвы беду, он расслабился, пересел на порожек и откинул голову на косяк. Мать за прялкой потупилась, сидела, мертво опустив руки, будто отодвинулась от жизни. С пальца свисал оборванный конец пряжи, веретено острым концом смирно торчало из кастрюльки.

Осип Иванович взял у Дымокура кисет, начал готовить «козью ножку». Пальцы его подрагивали.

—Страте-ег, язви его, выискался. Прямо вылитый маршал Буденный, а не Удодов сидит тут, покуривает, — ворчал он, но уже мирно. — Дело в народе, Филипп. Другой бы давно лег и лапки кверху, а наш дюжит. С голодухи шатается, а стоит. За Россию стоит. Который раз ее из беды выволакиваем, кровью подплываем — Родина. Ты газеты не только раскуривай, а и почитывай иногда. Радио слушай, не паникуй.

Филипп Семенович согласно кивал, видно было — сам на сто рядов передумал то же, а что от себя предполагал, так это нарочно, чтоб выслушать обратное и успокоиться. Осип Иванович недоуменно разглядывал «козью ножку» — когда свернул, не заметил — и не стал прикуривать, отмахнулся, мол, ну его, горлодер твой.

— Ты, Оха, грамотный, все верно обозначаешь. А немцу холку намнем. Я своим на фронт так и написал: «Сукины вы сыны, Паха с Яхой, раз пятитесь. Боевой орден позорите, что семейству удодовскому назначен!» — Дымокур поднял глаза на карту. — Видать, пробрало, раз уперлись как следоват. Оно, конешно, не я один своих пропесочил, а все отцы-матери так же прописали.

— Я сынов не стыдил! — жестко сказал Осип Иванович. — А если ты своим так-то написал, бог тебе судья. Не сыны виноваты. Тут сила силу ломит. Ведь он, подлец, Европу на нас всю толкнул. А ты — орден! Так вас разэтак, сукины сыны…

Орденом боевого Красного Знамени, о котором упомянул Филипп Семенович, был награжден брат его, за штурм Июнь-Кораня, по-иному — Волочаевки. Брат поднял залегших под огнем на голом поле бойцов, первым ворвался на вершину сопки. Японцы и белогвардейцы штыками были скинуты вниз, но, изувеченный японской гранатой, брат прожил мало. Филипп рассудил так: раз оба в одном бою были рядом, к тому же и сам получил ранение в ногу, значит, право на орден имеет. И стал привинчивать его к пиджаку. Спервоначалу носил дома, осмелел и стал показываться на люди. Его слегка стыдили, посмеивались, а изъять орден никак было нельзя: выдан с правом хранения в семье. Отступились от Удодова: партизанил, ранен, ну и ладно, пусть носит на здоровье. Орден красивый, что его от народа в сундуке прятать.

Старики выговорились, сидели молча. Вкрадчиво постукивали настенные ходики, туда-сюда бегали глаза на морде нарисованной поверх циферблата кошки. В доме, полном людей, было тихо и оттого тревожно. Внезапно из черной тарелки репродуктора вырвалась песня и вымела из дома тишину. Дымокур будто очнулся, взялся за кисет, а Осип Иванович раскурил «козью ножку». Песня оживила и Ульяну Григорьевну. Она подняла веретено, затеребила кудель. Один Котька сидел все так же — откинув голову на косяк, будто спал.

— От твоих ребят письма справно ходют? — наслюнявливая языком самокрутку, спросил Дымокур. Осип Иванович, втягивая щеки, раскуривал свою «козью ножку», что-то мычал в ответ.

— Неделю уж нет, — ответила за него Ульяна Григорьевна и снова замерла, будто прислушивалась к кому-то внутри себя.

Осип Иванович тихонько сплюнул в ладонь крошки самосада, посмотрел на нее сквозь табачный дым.

— Напишут, мать. Сейчас им, поди, не до писем.

— Напишут! — строго кивнул Филипп Семенович.

Не прерывая работы, мать смахнула со щеки слезу, тут же снова подхватила веретено, крутнула, вытягивая нить.

— Эх-хе-хе, — тяжело вздохнул Осип Иванович. — Круто с ней жизнь обошлась. Одна радость была — Володя… Бабку бы ей какую подыскать, есть ведь такие, что пошепчут — и голову выправят.

— Не-е, Оха. — Удодов прикрыл глаза, замотал бородой. — Ей не однуё голову править надо. Этта болезнь из сердца в голову идет. Значит, чтобы вылечить, надо у ней память о Володьке из сердца вышибить, да нешто такое можно? Да и грех из материнского-то. Вишь, какая выходит сплошная связь?

Ульяна Григорьевна щепотью покидала на грудь крестики, шепнула: «Обнеси, господи!» Котька удивленно уставился на нее, знал по рассказам, как мать еще в тридцать втором году все иконы выставила в чулан. Свекровь бросилась было вызволять святое семейство, но крепкая тогда еще Ульяна выперла ее грудью из чулана, отрубила: «Нету бога, мамаша! Как не просили, а много он тебе да мне помог? Раз слепой да глухой, пущай глаза не мозолит, не смущает здря лбом колотиться!»

Не знал Котька другого: как только остановили немцев под Москвой, все поселковые старухи толпой двинулись к бывшему священнику, теперь фотографу, загребли с собой, и отслужил он по всем правилам молебен во славу русского оружия на паперти Спасской церкви. Сама церковь была занята под нужды спичечной фабрики, доски сушили в ней.

И снова старики молчали, но видно было — думают они об одном. То Удодов, то Осип Иванович бросит короткий взгляд на карту, словно проверяет — на месте ли красные флажки, не изменилось ли чего в их извилистом строе.

— Да-а, механики у него — жуткое дело сколько! — с завистью проговорил Удодов, обряжая в это «его» всех немцев с их Гитлером и со всеми союзниками.

— Долго готовился, подлец, накопил, — сквозь зубы подтвердил Осип Иванович.

Дымокур матюгнулся, покосился на Котьку, дескать, чего сидишь уши развесил, поговорить путем нельзя. Вытягивая ногу, пробороздил катанком по полу, сунул было руку в карман за кисетом, но передумал: в кухне накурено, хоть коромысло вешай.

— Слыхал небось, чо утресь репродуктор сказывал? — Он поднял палец, погрозил кому-то там, наверху. — За единый день только еропланов ихних сшибли девяносто штук! Это чо же там деется…

Дымокур вспомнил, что Серега Костромин как раз на самолетах воюет, но, как перевести разговор, не знал, а сделать это как-то половчее надо было.

— Или вот танков тыщу наворочали. Эт-та сколько жалеза надо…

И снова запнулся, закрутил лысиной, казня себя, что совсем не то брякает. Ведь Костя большой танкист.

Осип Иванович с укором глядел на Удодова, а винил себя за все наговоренное при Ульяне. Он и сводки Совинформбюро слушал, прикрутив штырек до самой ничтожной слышимости. Прикипал ухом к репродуктору и пересказывал сводку матери. На просьбу включить погромче отвечал: радио испорчено, барахлит. Даже в самые тревожные дни бодрым голосом докладывал обстановку на фронтах, хорохорился. Однако флажки переставлял точно. Ульяна Григорьевна слушала его и горестно кивала, знала — врет как сивый мерин, ее жалеет. И сама жалела его. Сдавал Осип с каждым днем, сутулился, лицо морщинами иссекло. И усохло. И усох совсем.

— Я к вам чо забежал-то? А вот чо, — начал наконец о деле Удодов. — Мне от фабрики поручили создать типа артели охотничьей. Чтоб, это самое, мясцо в столовой было, рабочих посытнее кормить. Сам директор со мной обстоятельно беседовал, тут и парторг Александр Павлович был, и Бондин, товарищ из пищеблоку. Просили кандитуры назвать, а каво? Воюют кандитуры. Вот ты да я — и все охотники. Разрешение выдадут, все честь честью. А чо? Молодость вспомним, дак не сплошим. Стрелок ты добрый, ноги еще носят. Вот и сыты будем, и пьяны, и нос в табаке. Однако… Есть одна закавыка.

Он кивнул на Котьку, дескать, пусть бы шел куда, раз собрался. Не для ушей ребячьих разговор будет. Осип Иванович засуетился, молодо завзблескивали глаза, прикрытые отечными веками, даже спину распрямил. Ульяна Григорьевна отставила прялку и так смотрела на него, будто крикнуть готовилась, мол, что ты, отец, соглашайся скорее, ведь дело-то какое подворачивается, счастьем назвать мало.

— Пойду, — буркнул Котька, хотя уходить не хотелось, зудило узнать, что там у них за разговор пойдет про охоту.

— Шел бы спать ложился, — отсоветовала мать. — Находился нонче.

— Схожу, Нелю встречу. — Котька обиженно толкнул плечом дверь.

— Ну-ка, парень, — остановил его Удодов. — Тут мудроту вашу Ванька передать велел.

Он вытащил из-за пазухи учебник. Котька отнес его в комнату на этажерку и вышел из дома.

Метель разгуливала вовсю. Ветер подхватывал снег, завинчивал белыми столбами, и столбы шарахались средь улицы, расшибались о заплоты, белой пылью уносились в темень переулков. Обмерзшие окна домов оранжевыми лафтаками сквозили сквозь снежную кутерьму. Ветер затолкал Котьку за угол дома, и он прижался спиной к толстенному тополю. Решил в затишке подождать. Все равно кино, наверное, кончилось и народ начнет разбегаться по избам. За стволом не дуло, не секло снегом. Спиной чувствуя бугристую кору тополя, вспомнил, как стоял тут осенью, совсем недавно, а кажется, давным-давно.

В тот день буханье оркестра свалилось с горы на берег протоки, насторожило рыбачивших парнишек. Они тянули шеи и удивленными глазами бегали по угору. Кто-то свистнул, и все дружно сорвались с мест. Пузыря рубашонками, обгоняя друг друга, веселой стайкой ворвались в поселок. Народу, все больше женщин, высыпало на главную улицу непривычно много. В мирные-то дни духовая музыка была в диковину, а теперь… И хлынул народ узнать, по какому случаю торжество. Кто кричал: «Конец войне!» Кто: «Перемирие!» Другие, наоборот: «Американцы второй фронт открыли!»

Гром оркестра наплывал, глушил выкрики. Подскочил Ванька Удодов, проорал в самое ухо:

— Ты понял цё?.. Сталин вызвал Гитлера на кулачки, чтоб кто кого, и баста! Да ка-а-ак вглиздил в косицу! И уби-и-ил!! А фрицы струхнули без хюрера и в Германию упендюрили! Моряки в город идут, парад будет!

— Ура-а! — вопил Котька, глядя на дорогу, что вела с базы КАФ[1] в их поселок, дальше — к товарной станции у железнодорожного моста и еще дальше — в город. Черный поток медленно оплывал с пологой горы. Весело взблескивало, гремело и ухало в голове потока. Красным и сине-белым рябило над бескозырками от развернутых на ветру знамен. Голова колонны — по шестеро в ряд — уже шагала поселковой улицей, а хвостее все еще был откинут за гору.

Матросы шли в бушлатах, винтовки несли дулами вниз, широкие клеши мели дорогу, ленты бескозырок траурными концами захлестывали суровые лица. Нестройный их хор вторил оркестру:

Даль-не-восточная,
                             смелее в бой!
Красно-зна-менная, даешь отпор! —
яростно требовали матросы. Сквозь многоголосый рев еле-еле пробивались испуганные охи мощного барабана.

На забор за спиной Котьки взлетел радужноперый петух Матрены Скоровой, соседки Костроминых, отчаянный горлопан и топтун. Ошалело дергая выщипанной шеей, он широко распахивал желтый клюв, но крика его не было слышно, только маячил острый язычок да от натуги накатывали на глаза голубые веки.

Над колонной неподвижно висела красноватая пыль, над ней далеко и редко стыли в тихом осеннем небе серебристо-зеленые колбасы аэростатов. Даже голуби не кувыркались над поселком, а стайки воробьев серыми комочками жались по карнизам. Впереди оркестра метался вислоухий неместный щенок, потом отпрыгнул на обочину, сел на обрубленный хвост и вытянул вверх беззвучную морду.

— Глянь! — подтолкнул Ванька. — Вика с теткой идет!

Вальховская семенила сбоку колонны, ухватив рукой полу бушлата молоденького матроса. На одном плече матрос нес винтовку, на другом висела гитара. Это был Володя, сын Марины Львовны, год назад призванный на службу. Вика приехала недавно и видела двоюродного брата впервые. Она забегала так, чтоб рассмотреть его получше, что-то кричала ему. Володя растерянно улыбался сестре, мягонько отдирал руку матери о полы бушлата, сам косился на политрука. Тот бежал вдоль колонны, отсекая от уставной стены черных бушлатов женские душегрейки, платки, береты. Внезапно оркестр смолк, и голос политрука, настроенный на перекрик грома, прозвучал пронзительно-строго: «…оинская часть вам не табор!»

Политрук несся в хвост колонны, то и дело отмахивая за спину новенькую планшетку. Она упрямо сползала вперед, била его по коленкам. Низко подвешенный сзади наган болтался за ним на отлете. Политрук устал, из-под фуражки с золотым крабом тек по лбу пот, топил озабоченные непорядком глаза.

— Граждане! — призывал он. — Военнослужащие напишут вам с места! Какие разговоры в походном строю, не положено!

Разваливая по сторонам клубы пыли, сбоку колонны юркнула черная «эмка», остановилась. Пожилой моряк с лесенкой золотых шевронов на рукаве кителя крикнул:

— Младший политрук! — И подбежавшему политруку тихо, вразумляюще: — Ну что вы так-то? База и поселок соседствуют, вот и завели невест, жен, вот и провожают, и правильно делают. По жизни все правильно, поняли?

Усталый политрук козырнул, проводил «эмку» повеселевшими глазами, улыбнулся и сразу стал как все тут — свой, дорогой. Почувствовав перемену к нему в настроении окружающих, голосом, освобожденным от уставных нот, разрешил:

— Провожай, но не втискивайся в строй, гражданочки! — И, чуть построжав: — Ждите со скорой победой! Папаши, не посрамим ваших заслуженных седин!

И зашагал широко и вольно в ногу с колонной.

Рядом с Котькой, под тополем, скопилось много народа. Старухи крестили проходящие враскачку шеренги, деды курили, хмуро глядели из-под козырьков кепок, будто оценивали или сравнивали войско с тем, другим, давним, в котором сами, шагали вот так же когда-то. Приписная к военкоматам молодежь перемигивалась, подталкивала друг друга локтями. Уже не было разговоров о конце войны, о параде. Они поначалу выплеснулись, ликуя, но быстро сникли и завяли, как вянет трава, выползшая не в пору по ранней весне, по неверному еще теплу.

Но скоро хвост колонны пропылил поселком, втягиваясь на исполосованную рельсами, пропахшую мазутом и освистанную паровозами сортировочную. Котька сунул удочки под крыльцо, влетел в пустую избу, плюхнул связку чебаков в тазик с водой и бросился догонять мальчишечью ораву. Парнишки пристраивались к матросам, усердно подбирали ногу, кое-кто форсил в бескозырке. Матросы на ходу набрасывали их на выгоревшие от солнца головы ребятни, тешили их, как бы приравнивая к себе.

Бригада рассаживалась по теплушкам. Вдоль вагонов бегали, хлопая клешами, плечистые военморы, на манер революционных моряков перепоясанные пулеметными лентами. Из вагона-камбуза кок в белом колпаке и переднике раздавал старшинам луженые бачки.

— За обедом на следующей станции, — каждому наказывал он и бросал в бачок поварешку.

Сновали улыбчивые медсестры в синих беретах на кудряшках, в облегающих, будто приутюженных к телу, юбках и синих форменках. Сбоку у них болтались тугие брезентовые сумки с кровавыми крестами в белом круге. Огромный старшина с нашивками комендора выкрикивал из теплушки:

— Первая вахта Лунева!.. Где Лунев?

— На якоре Лунев!

— У него на шее подружка сохнет!

Матросы смеялись. Комендор сдвинул бескозырку с огненного чуба на печальные глаза:

— Добро́. Подменяет вахта Климшина. Где Климшин?

— Есть!..

С крыши вагона заиграл горнист. Ребятишки пялили на него завистливые глаза, шушукались. Юнга-горнист был одного с ними возраста, но шел со взрослыми на настоящую войну в ладно подогнанной форме, с маленькой кобурой на флотском ремне. Он был для них мечтой недосягаемой, героем был.

Увидев в толпе Котьку, Ванька Удодов пробрался к нему, заорал, растягивая ворот рубахи:

— Вида-ал?

Заветная, сине-белыми полосами скалилась из прорехи флотская тельняшка. Удод успел, выцыганил ее у кого-то, напялил и ошалел от счастья. Откуда-то вывернулся тщедушный Вася Ходя и тоже завистливо вытаращился на полоски.

— Не чухайтесь, ребя! — Удод притянул их головы к себе. — У кого дома водка есть или какая бражка — тащите. Флотские за четушку ремень с бляхой отвалят или тельняху. Беги, Ходя, не стой. От твоего батьки остался чан с самогонкой, в подполье зарыт, я знаю. Ташши, помянем, потом с тобой расшитаемся. И ты беги, Котька.

Васька Чи Фу, по прозвищу Ходя, боготворил Удода, всюду шлялся за ним, хоть и получал от него всевозможные клички и на всякую откликался с готовностью. Может, потому они не прилипали к нему надолго. Мать у него русская, а отец кореец-зеленщик. Самые ранние огурцы и редиски были у Чи Фу. Отец с корзинами на прямом коромысле вечно раскачивался тощей фигурой по улицам, нараспев предлагая отборный товар. Поселковые плохо покупали его овощи, хотя и стоили они грош. Знали, от каких таких удобрений редиска на грядках прет в кулак, а огурцы в скалку. Поэтому старик слонялся по городу или по базе флотилии, где все шло нарасхват. С началом войны зеленщика куда-то увезли, с такими же, как он, огородниками. Васька остался с матерью. Его дразнили то Чесногой, то Редизой. Ходя — это новая кличка, а фамилию давно переиначили. Из Чи Фу он стал Чифуновым, вполне русским, хотя русские слова коверкал.

И сейчас на приказание Удода он с готовностью задергал золотушной головой.

— Чичаза моя скоро! — пообещал он, посверкивая плоскими, косо отчеркнутыми к вискам глазками, и сорвался с места. Котька приударил следом.

— Опоздаем! — крикнул он в макушку Ходи.

— Мала-мала успеем! — скулил Ходя, растыркивая толпу острыми локотками.

В поселке разбежались. Котька взлетел по ступеням высокого крыльца, рванул дверь. К нему, заполошно впрыгнувшему в избу, повернулось испуганно несколько старух, сидящих за кухонным столом. Они собрались у Ульяны Григорьевны пошвыркать чаек, пошептаться. Всякая принесла с собой в платочке сахарку, кусочек хлебца да чаю щепоть. В каком теперь дому попотчуют, как прежде, — «чем бог послал»? А со своим — хозяйке не в тягость, не в стыд за пустой стол, да и гостям неловкости никакой от этого нету. Подавай кипяток и — полное удовольствие. Старухи, они двойной мудростью мудры в тяжкую годину.

— Каво стряслось? — мать привстала с табуретки, пытливо вглядываясь в потное лицо Котьки. А он завороженно смотрел на стол. На нем стояла четвертинка водки, заткнутая газетным катышком. Старухи выставили ее для поддержания обычая. Пускай не родные сыны прошли поселком на фронт, все равно там своим поможет и убережет соблюденный матерями обычай — провожать в путь-дорогу горькой чарочкой. Вот и провожали они неродных им матросов, как родных, — со слезой, с водочкой. И стояла четвертинка распочатой в окружении граненых стопочек старого стекла с радужной побежалостью, обещанием свидания светилась.

«Отдадут, не отдадут?» — гадал Котька, оглядывая старух, и не удивился, увидев среди них соседку Матрену Скорову, большую ругательницу, вечно враждующую со всеми. Не удивился потому, что вместе с войной утихла всякая вражда и ссоры. Люди потянулись друг к другу, делились самой малой искоркой радости. Редки были искорки эти, но соседи оттаивали возле чужих, надеясь когда-нибудь обогреть своей, если она достанется им, своя.

— Ты че такой? — тихо, удушливо переспросила Ульяна Григорьевна, и Котька понял — бежал зря.

— Четушку надо, — сказал он, опуская голову. — Флотские за нее тельняшку дадут.

Все поняли старухи. Лица их вытянулись, стали суровыми, точь-в-точь как на тех иконах, что видел Котька в притворье бывшей церкви. Сваленные в угол иконы гневно смотрели из полутьмы на мальчишек неистовыми глазами, грозили сложенными пальцами, Правда, Котьке всегда казалось — не грозят они, просят: «Тиш-ше». Такие лица были и у поселковых старух.

— Ах ты, господи! — Ульяна Григорьевна колыхнула руками, пальцы ее смяли, зажамкали фартук, быстро закарабкались по груди и замерли у горла сухонькие, с глянцевой застиранной кожей.

— Че удумал-то, окаянная твоя душа? — каким-то дальним голосом, севшим до шепота от стыда за свое чадо, выговорила она и обронила подол фартука. — Парни на зиму глядя воевать идут, а ты…

Мать захватала со стола стопочки и под одобрительный гомонок старух начала сливать их тряской рукой в четвертинку.

— Ты им просто поднеси. — Она протянула посудинку. — А то грех-то какой удумал, идол такой, гре-ех!

— Оборони бог! — закрестились старухи.

Ульяна Григорьевна подтолкнула сникшего Котьку к двери.

— Беги, поднеси на дорожку, да еще поклонись имя.

Старухи за столом чинно закивали. Котька выбежал из дома. Вслед ему донеслось:

— Попробуй заявись в зебре, отец тебя!..


Котька оттолкнулся настывшей спиной от тополя, вышел на дорогу. Нагнувшись встречь ветра, к нему двигалась в метели фигура. Кто это, узнать было трудно. Человека забило снегом, он утянул голову в плечи, заслонился рукавицами.

— Кончилось кино? — спросил Котька.

— Всеможно, всеможно, — скороговоркой отозвался человек, и Котька узнал его. Фельдшер фабричной амбулатории шел домой с дежурства. Далековато ему. Фабрика, на которой кроме обыкновенных спичек делали теперь специальные, для бутылок с зажигательной смесью, стояла в дальнем углу большого поселка на крутояре у самой протоки.

С трудом проволакивая ноги в огромных валенках, фельдшер миновал Котьку и исчез. Фигуру его забелила, завесила метель. «На вызов пошел», — догадался Котька, как бы вновь увидев старичка, согнутого, с маленьким саквояжем, подвешенным на шею. С этим саквояжем он не раз появлялся в их доме и всегда бережно нес в руке. Значит, фельдшер шел к больному, а чтобы освободить руки для защиты от ветра, подвесил саквояж.

Котька побежал за ним, думая проводить старичка, куда тому надо, но прочесал улицу туда и обратно, а фельдшера не нашел. Пропал куда-то. А может, в самом деле… Шел, шел, столкнуло ветром в кювет, и лежит старенький, отощавший. Сейчас над ним наметет холмик, а там засыпет канаву вровень с дорогой… На всякий случай Котька прошелся краем дороги. «Свернул в чей-то дом, раз по вызову шел», — решил, возвращаясь под тополь, но на сердце стало зябко, будто охолонуло его стужей, хоть беги от дома к дому и барабань в ставни: «Люди добрые, не к вам ли зашел фельдшер?»

Пальтишко плохо держало тепло, озноб гулял под ним. Котька вжался в дерево, решил стоять до конца. Надо было встретить не Нельку, а Ваньку Удодова и удостовериться, не врет ли, что провожает Вику, станет ли целовать. Хотя на морозе, на растатуре такой — как? И неизвестно еще, захочет ли Вика. Хотя, с другой стороны, Ванька может заставить. Боятся его мальчишки, верх держит над ними, гулеванит, а тут девчонка…

Отогнал Котька неприятные мысли и долго стоял, дрожал, уже не поджидая никого, а просто мерз и вспоминал.

…Эшелон отходил. На путях не было ни одного матроса. Откатив в стороны тяжелые створки теплушек, они густо стояли в проемах, висели на заградительных брусьях, трясли протянутые к ним руки, тискали растрепанные головы девушек, целовали в зареванные глаза, деланно смеялись, громко и невпопад. Уши девчат были зажаты жениховыми ладонями, они ничего толком не слышали, но тоже улыбались опухшими губами, выкрикивали свое.

Свесив из теплушки ноги, чернявый матрос рвал на коленях старенькую гармошку-хромку, серьезно орал в лицо окаменевшей подруге:

Не ревнуй ты, дорогая,
ревновать неловко!
У меня теперь мила́я —
меткая винтовка!
Взвизгивала, хрюкала гармошка, малиново выпячивая ребристый бок. Топталась у теплушки веселая вдовушка Капа Поцелуева.

— Куда вы, мальчишечки? — озорно кричала она. — Оборону от япошек мы тут держать станем, бабы, что ли?

И сыпанула стесанными каблуками туфель по утрамбованному, заляпанному мазутом гравию дробь чечетки. Белые кисти камчатой шали припадочно хлестались на груди о черный бархат жакетки.

Пригревает солнце бок,
разыгралось солнце!
Смотрят немцы на Восток,
смотрят, ждут японца! —
частила она, откинув голову и ладно пристроив голос к гармошке. Ноги выделывали такого черта, аж брызгали из-под каблуков камешки, пулями щелкали по рельсе.

— Жги-и! — подзуживали матросы.

— Даешь яблочко!

— Не смо-ожет!

Капа перестала плясать, медленно, от матроса к матросу, повела синими глазищами.

— Вы там воюйте как следует, — попросила она, убирая со лба волосы и скалывая их на затылке гребенкой. — А мы тут все сможем. И яблочко спляшем, как встретим с победой.

Котька протискался к теплушке на огненный чуб. Старшина с нашивками комендора стоял, касаясь головой проема, и хмуро смотрел вдаль поверх бескозырок. Никто не кричал ему последних напутствий, не обнимал.

— Дядя-а! — пробил сквозь гомон свой голос Котька. — Возьмите на дорожку, мать просила!.. Дядя-а!

Испуганно заголосил паровоз, эшелон дернулся, заклацал буферами, и людской рев ударил прибоем. Котька пошел рядом с теплушкой, натыкаясь на женщин, подныривая под руками.

— Это тебе, дядя-а! — вопил он, протягивая четвертинку. — Возвращайтесь скорей!

Комендор смотрел на него недоуменно, хмурил брови, ничего не разбирая из-за шума.

— Да что же вы-ы, берите-е! — надрывался Котька. — Возвращайтесь, я вас встречать стану-у!

Комендор потыкал пальцем в Котьку, потом себя в грудь и начал суматошно расталкивать флотских.

— Погодь, братва! — сияя, требовал он. — Пустите! Мой парнишка! Меня провожает!

Он дотянулся до четвертинки, взял и не глядя сунул ее назад кому-то. Тут же стащил с головы бескозырку и завозился над ней.

— Братанам Сереже с Костей привет передайте! — все прибавляя шагу за набирающей ход теплушкой, наказывал Котька, совсем не думая, знает матрос их или не знает. Раз на фронт едет — встретятся.

Комендор кивал огненной головой, потом протянул к нему загорелую руку с синим накрапом татуировки. В пальцах его на ветру полоскалась черная ленточка.

— Держи, братка! — он подмигнул мокрым глазом. — Большим вырастай, понял? Учись как следует, понял? Вернемся — отчета потребуем!.. Серега, говоришь? Костя? Добро-о, переда-ам!

Котька отставал. Уже издали донеслось:

— Носи и помни-и, братишка-а-а!..

На фронт Котька провожал впервые. Братья призывались на службу до войны, и отъезд их был радостен. Теперь провожание было не то: тревога как бы высушила лица людей. Она жила в глазах, делала взгляд напряженным, выжидающим, таилась в складках утончившихся губ.

Все дальше убегал эшелон, увозил чужого человека, а казалось, брата, большого и доброго, увозил. Сквозь слезы глядел Котька на ленточку, читал золотом оттиснутые, четкие, но ставшие расплывчатыми буквы:

— М-о-н-г-о-л, — шевелил он губами. — К-А-Ф.

«Мать поклониться велела!» — вспомнил только теперь и вслед последней теплушке, которую раскачивало и бросало на стыках, поклонился поясно раз, другой, неумело и быстро.

— Цё, наколол тебя флотский? — коршуном налетел Ванька Удодов. — Я же ботал вам — мне несите! Я бы не продешевил. А он бегит, бегит, сует на ходу, фраер. Радуйся, что хоть ленту отвалили, а могли бы во-о! Глянь, мне за так дали, уметь надо, рохля.

Ванька выпятил пузо, опоясанное черным ремнем с латунной якористой бляхой. И столько было в глазах и позе Удода презрения к нему, рохле, что Котька, не думая, что с ним сделает Ванька, ударил обидчика. Удод попятился и, не успев разозлиться, удивленно смотрел на маленького ростом Котьку.

— Ты цё, шпана, сдурел? — цедил он сквозь зубы. — Я вам советую бэрэчь свои патреты!

— Бляху сканючил и вылупаешься! — ощетинился Котька. — Барыга ты, вот кто! — Он сплюнул и пошел наискось через сортировку, плотным бочонком скатывая флотскую ленту с надписью: «Монгол».

Этот монитор-плавбатарею знали мальчишки всего города и предместий. Широкий, он как утюг буровил Амур и протоки. Еще издали завидев его, они весело сыпались в воду, и то-то было радости, когда мощная волна подхватывала их и, взгромоздив на вспененную горбину, мчала к берегу, на котором суетились мужики, выволакивая подальше на сушу легкие лодчонки.

Теперь Котьке подумалось, что «Монгол» и другие корабли поставят к пирсу на базе флотилии и они будут стоять, ждать, когда матросы отвоюют с фашистами и вернутся назад. Он подумал так, не ведая, как не ведали сами матросы, что сюда они больше никогда не вернутся. На смену им из учебных экипажей придут на базу другие, пополнят поредевшие команды, и корабли как ни в чем не бывало будут по-прежнему накатывать на берега желтые волны. А эти, умчавшие на запад в расшатанных теплушках, поднимутся в атаку, пойдут стенкой во весь рост, надвинув на брови бескозырки, и густо-густо испятнают подмосковный снег черными бушлатами. И будет пламенеть на снегу кистью рябины тугой чуб старшины-комендора, пока не заметут его метели.

У пожарного сарая на Котьку налетел Ходя с прижатой к груди бутылкой. Сквозь плохо заткнутую пробку сочился самогон, вонял жженой картошкой.

— Мала-мала шибко опоздала, — хныкал он. — Уй, Ванька Удода сюда ходи!

Подбежал Удод, полоснул взглядом по Котьке, заорал на Ходю:

— Пригреб! Здрасте! А они — ту-ту! Тебя не подождали! Эх, сколько бы добра наменяли. Все равно давай!

Он выхватил из рук Ходи бутылку и тут же быстро присел, прячась от кого-то за Котькиной спиной. Ходя попытался отобрать бутылку, но Ванька сунул ее под ремень, прикрыл подолом рубахи и выпрямился как ни в чем не бывало. К ним подходила Вальховская, вернее, ее вела под руку Вика, а та только переставляла ноги, шла осторожно, как после тяжелой болезни.

Ребята посторонились. Каблуки Марины Львовны отстукали по доскам, переброшенным через канаву от паровозной водоразборки, замерли возле парнишек.

— Как вы быстро вырастаете, мальчики. — Учителка глядела на них ярко-карими, будто накаленными изнутри, глазами.

Что ей ответить, они не знали, да и чувствовали — не ждет она от них ничего. Стояли сгорбившись, как нашкодившие, ждали — пусть бы шла себе. И она пошла, опираясь на племянницу, отмахивая от лица волосы, хотя волос на лице не было и быть не могло: ветер дул навстречу, путал их на узкой спине.

— По Володьке убивается, — закривил губами Удод, как только те отошли подальше. — А ты зачем меня ударил? — Он развернул Котьку к себе. — Я ж тебе могу пасть порвать. Это ты шпрехен зи дойч?.. Ну да ла-адно. Чумной ты какой-то сегодня, вот и жалею бить. Четушку за так отдал, вагонам кланялся. И чей-то все такие стали?.. Вон и учителка, а девок сколько обезумело. Подумаешь, на фронт поехали! Да я бы хоть сейчас туда рванул. И рвану!

— Тут скоро фронт будет.

Удод с презрением оглядел Котьку, ответил:

— Это с япошками-то фронт! Да ты с ними один справишься, а я фрицев поеду кромсать… Ну, вот что, ребя. Надо на проводины обязательно выпить. Ну и за братьев своих, фронтовиков. Айда в сарай. Не дрейфь, никто не узнает.

Двое красноармейцев вели к зданию железнодорожной охраны человека в военной форме, с тремя кубиками в петлицах. Шел он руки за спину и спокойно поглядывал по сторонам. Красноармейцы, один впереди, другой сзади с винтовкой на плече, шли напряженно, рельсы переступали высоко поднимая ноги. Передний часто оборачивался, задний не сводил с задержанного глаз.

— Опять шпиона попутали, — как о чем-то обыденном, сказал Ванька. — Или диверсанта. Слыхали, мину у самого моста захватили?

— Так это неделю назад было, — всматриваясь в задержанного, ответил Котька. Ему казалось, что он где-то видел этого человека. Точно, видел! Только одет он был в гражданское. Но где, когда?

— Плывет себе дохлая корова под мост, ну и плыви. А кто-то чухнулся и приказал к берегу приплавить. Глядь — мина внутри! Вот, — Удод цыкнул сквозь зубы. — Корова-то внутрях пустая, воздухом накачали. Чучело. А если бы в опору — тюк, мина бы — трах! И взлетел мост. И эшелон бы не ушел… Ну, айда! Уставились, не видели их, че ли?

Он первым, за ним Ходя с Котькой вошли в сарай. С дневного света глаза видели плохо, но скоро пригляделись. Удод облюбовал местечко на ящике, возле ручного насоса. В ящике лежали скатанные в круги брезентовые пожарные рукава, сверху кое-как брошена ребристая кишка шланга с медным наконечником. Удод по-хозяйски надвинул на ящик крышку, хлопнул по ней ладонью и выставил бутылку. Котька разглядывал насос, оглаживал пузатые бока позеленевших цилиндров. Попробовал качнуть. Навалился грудью на деревянную ручку, подогнул ноги. Насос всхрапнул, несмазанно заскрипел. Под высоким потолком запорхали воробьи, юркнули в ясный прогал двери.

— Щя-а! — прикрикнул Удод. — Пожарники прибегут, пинкарей схватим.

Уселись на ящике вокруг бутылки. Котька никогда еще, даже на язык, не пробовал вина. Было любопытно сделать глоточек, но как без закуски-то пить, ведь положено хоть корочку нюхнуть, как мужики делают.

— Ну так что ж! — Удод решительно вынул пробку, аккуратно положил рядом с собой. — Начинай, Ходя, твоя выпивка. Скажи, что полагается, и пей не жалей.

Ходя держал бутылку обеими руками, испуганно таращился на Ваньку.

— Че говори нада? — шепотом спросил он и шмыгнул носом.

— Как че?.. Ну-у, — Удод широко развел руками. — Будем здоровеньки, чтоб не кашляли. Еще это… не дай бог последнюю. Валяй.

— За фронтовиков пить договаривались, — вмешался Котька. — За братьев. За проводины.

— Ты знаешь цё! — огрызнулся Удод. — «Не дай бог последнюю» — фронтовиков еще как касается. Пей, Ходя, за братьев, хоть ты и одиночка.

— За блатков! — пискнул Ходя и отчаянно сделал глоток. Глаза его округлились, заблестели влагой, по подбородку тек самогон и тоже блестел. Ходя мыкнул, отбежал в угол, и его стошнило.

— Вишь, какую отраву батька его гнал? — Удод Мотнул головой в сторону Ходи. — За то, однако, и забарабали.

Ходя громко отплевывался, ладошкой забрасывал в рот воздух. Ванька пальцем заткнул горлышко бутылки, взболтнул.

— Так, может, лучше пойдет, не вырвет. Пей, Котька.

Котька взял бутылку, закрыл глаза и сказал:

— Пусть братьев наших и всех наших пуля боится и штык не берет!

И отпил.

— Во толкнул! — Удод показал большой палец. — Как в песне. Пей еще, раз так.

— Хва, хва! — замотал головой Котька.

— Эхма-а, — Удод укоризненно вывернул толстую губу. — Ничего-то вы, салаги, не умеете. Ни пить, ни девчонок…

Он запрокинул голову, и самогонка забулькала в его горле. Раза три глотнул Ванька, поставил бутылку на ящик и длинно сплюнул за насос. Его скорежило, он сорвал тюбетейку, прижал ее ко рту и кошкой выпрыгнул из сарая.

Котьке было лихо на душе, но держался, сглатывал слюну, стараясь удержать в желудке самогонку, доказать, что он-то как раз и не салага. Пока маялся, в дверях появилась женская фигура. Лица было не разглядеть, но по четкому и стройному силуэту догадался — Капа Поцелуева.

— Вон оно что-о! — удивилась вдова. — Чего это, думаю, парень удодовский из сарая пулей вылетел и к воде припал? А оно вон что! На горемык учатся, на пьянчужек.

Ходя из угла отступил к Котьке. Вдова подошла к стыдливо поникшим мальчишкам, взяла поллитровку, покрутила у глаз, ткнулась курносым носиком в горлышко.

— Ну-ну… Так прямо из бутылки и наяриваете? — спросила она сиплым голосом, будто перед этим долго ревела лихоманом и надсадила его. По тому, как ее качнуло от ящика, стало ясно: выпила на проводинах.

В сарай воровато заглянул Удод, поманил ребят. Капа обернулась к нему.

— А-а, видать, застрельщик! — насмешливо определила она. — Рано вам водкой баловаться, ребятки. Утонуть в ней запросто, в бутылке. Вот мне не рано, в самый раз.

Капа лихо отполовинила посудину, со стуком пришлепнула донышком к крышке ящика.

— Вона как я! — горько похвасталась она и подмигнула Котьке. — А ты в братьев растешь, ладный будешь парень, бравый. Сережа-то ваш, он… И Константин был ласковый. Котик. Вы, Костромины, мягкие. Вот и мамаша твоя. Бывало, завидит нас раненько, когда мы с Костиком от протоки идем, и та-а-ак посмотрит. Обожжет без огня. Но чтобы слова срамного — ни-ни… Закурить у вас, конечно, нету? И ладно. Братья пишут?

Котька кивнул. Знал он Капу Голубеву еще до замужества. Сильно походила она на Янину Жеймо, что в кинофильме «Подруги» играла. Даже дразнили ее артисткой. Очень задавалась Капа, даже в Москву собиралась поехать, вдруг в кино примут. Сосватал ее перед самой войной Поцелуев Павел, моряк с базы флотилии, здоровенный, намного выше Капы. Их так и звали — Пат и Паташонок. В первые дни войны моряка перевели на Черное море. Осталась двадцатилетняя Капа, теперь Поцелуева, с грудным ребеночком. Не долго прожил он, помер от какой-то страшной болезни, в поселке раньше и не слыхивали о такой: не мог дышать ртом, ему в больнице разрезали горлышко и вставили никелированную трубочку. Капа сама чистила трубочку, не спала ночами, но не укараулила — забило трубочку мокротами, и задохнулся мальчонка. Насыпала над ним могилку крохотную, а скоро похоронка на мужа пришла, а тут мать в бане угорела… Стала выпивать Капа, онеряшилась. На фабрике напарницы по коробочному цеху силком заставляли ее умываться, причесываться. Жалели, называли пропащей. А она часто днями крошки во рту не держала: пайку по дороге домой из магазина расщиплет, раздаст ребятишкам. Смотрит, как они едят, и плачет. Малыши, те ее считали хорошей.

— Раз пишут, значит, хорошо, живы. — Капа провела ладонью по лицу и словно отжала из него кровь, таким оно стало белым в полумраке сарая, будто бумажным листом обклеенное. — А я вот напилась, как матросиков провожала. Не чужие они мне, многих знала, все друзья Павла… А ты братьям письма пиши, Котя, не ленись. Им там слово родное всего нужнее. А то я, дура, все больше грубиянства Павлу писала. Ревновала его, красивый был, а там море Черное, курорты, ну и лезли в голову глупости. Как нехорошо.

Она присела на край ящика, утерлась концом шали, как полотенцем, и с хрипотцой пропела:

Я косить-то не косила,
только косоньку брала.
Я любить-то не любила,
только миленьким звала.
Кривя рот, Капа заплакала беззвучно. И что-то защемило в груди у Котьки, так стало жалко Капу и совестно перед ней.

— Я домой вас провожу, можно? — спросил он, не зная, что сделать для нее доброго, но Капа рассмеялась каким-то странным смехом, то ли это рыдания прорвались.

— И ты уже запровожал?.. Я что говорила — жалостливые вы, Костромины, да жалеть меня поздно. — Она уперлась руками о ящик, обмякла. — А я, может, Костю вашего одного только и любила, да дуреха была, о-ой буреломная. Актри-и-са.

И уже не пропела, а, раскачиваясь, проговорила надсадно:

Носовы платочки шила,
на кусточки вешала.
Одного его любила,
а другого тешила!
Рывком поднялась, пошла к двери. Ванька отступил в сторону, и Капа, торкнув плечом о косяк, вышла из сарая.

— Во-о дает! — заворочал глазами Удод. — Худющая, а поет. Про кого говорила-то? Много выпила?

Ходя закивал лобастой головой. Ванька взял бутылку, посмотрел ее на просвет в двери, зло спихнул с ящика ребят и спрятал в нем поллитру. Потом поплевал на ладони, пригладил волосы. Из кармана вытащил мокрую тюбетейку, набросил на макушку. Видно было — опьянел Удод.

— Ну и что, что много выпила! — вдруг выкрикнул он. — Не жалко! Горе у ней! Цё мы, не понимаем?

— Пойдем, Ванька, до дому, — потащил его к дверям Котька.

— На-а! — завопил Удод и начал сдирать с себя рубаху вместе с тельняшкой. — И ремень бери! Мне выдадут, я скоро сам воевать поеду! На учет взяли? Взя-яли! Приписное имею? Име-ею! Бери-и!

— Не надо! — тоже закричал Котька. — Ходя, бери его под руки!

— Боюсь моя, — захныкал Ходя. — Самогонка, ханшу воровал, мамка скурку сдери.

Удод сопел, заправляя под ошкур длинный подол тельняшки. Заправил, поднял с земли ремень, обмотнулся им, клацнул бляхой.

— Якоря поднимать, со швартовых сниматься! — приказал он, гребанув рукой, и пошел из сарая.

Пустынен и тихошенек был перрон. Ветер кружил клочки бумаги на месте недавней погрузки морской бригады; вечерело, было безлюдно, только у водоразборки из висячего шланга Капа Поцелуева ополаскивала бледное лицо…


Очнулся Котька от воспоминаний, когда первые группы киношников прошли мимо тополя. Метель утихла, когда — не заметил. Стало светло. Укатившись к горизонту, луна слепила белым накалом, сама окольцованная радужным сиянием. Ближние к ней звезды не показывались вовсе, а дальние мигали, будто проклевывались. Перламутровое сияние осело на снега. Над поселковыми избами не крутились дымы, они тянулись из труб прямо, как свечи, только черные.

Не замеченная им перемена в погоде дивила Котьку. Радостно глядел он на четкие фиолетовые тени, отброшенные от изб на дорогу, на причудливое кружево ветвей, покойно разбросанное по наметенным сугробам. Он помахал рукой, и его длинная тень повторила взмахи там, в переулке. Она была единственно живой среди прочих. И хотя мороз продернул его насквозь, а последние парочки давно прошли мимо, уходить от такой красоты не хотелось. «Так здорово, а люди почему-то не заметили, — с обидой подумал Котька. — Может, так-то на земле и не было никогда и больше не повторится! Почему никто не остановился рядом, не полюбовался?»

Спиной оттолкнулся от тополя и побрел домой, весь во власти тихой благодати. «Я не встретил Нелю, — легко думалось ему, — прозевал Ваньку и Вику, зато видел такое, что все они проглядели».

Снег вскрикивал под ичигами, следы от полозьев саней слюдисто блестели, по ним, убегая от Котьки, скользили лунные блюдца. И вся дорога — укатанная, не принявшая на себя снег, обдутая ветром, словно подметенная, — лежала яркой прожекторной полосой и резко обрубалась только на повороте. И казалось, к ней устремлялись звезды, золотыми каплями срываясь с небесного свода. Одна, яркая, не долетела до земли и погасла, оставив после себя длинный мерцающий след, но он быстро исчез, как исчезает выдох на оконном стекле.

«Кто-то помер, — вспомнив примету, все так, же легко подумал Котька, но сразу и остановился. — Война же! Кто-то убит…»

Он сгорбился, внимательно огляделся. Повел взглядом с нашей стороны на чужую. Перед ним был все тот же завороженный луною мир с его сонной тишиной и покоем, но Котька уже не доверял ему.

И потянуло побыстрее домой, к отцу с матерью, к шумной сестре, только бы не оставаться одному под выстуженным и высокомерным ко всему живому небом. Он поднял и уронил руку, как отмахнулся от всего, что только что радовало его, обманывая.

Снег на крыльце был примят следами Нелькиных фетровых бурок, узеньких, с острым каблучком. Вернулась. Проморгал сестричку или другой улицей прошла. На площадке следы закружили, наступая друг на друга, утоптали пятачок. Котька посмотрел вниз. Сбоку крыльца тоже утоптан пятачок, но побольше. На нем расплющен окурок папиросы. «Кто бы мог тут покуривать?» — ревниво подумал Котька, однако курящих ухажеров Нелькиных не припомнил. Сестра не любит табачников. С отцом вечно цапается. Дым ей, видите ли, мешает уроки готовить, голова разламывается.

Котька спрыгнул с крыльца, подобрал окурок и даже хохотнул злорадно.

— Видать, не разламывается! — Он взлетел на крыльцо, громко застучал ичигами о порожек. Кто провожал Нельку — ясно. Папиросы «Богатырь», толстенные, дорогие, раскуривал только Илларион Трясейкин, внештатный фотокорреспондент городской газеты. Котька его ненавидел. Трясейкин отбивал у брата Сереги невесту, дочь Матрены Скоровой, Катю. Сама Матрена с радостью бы отдала дочку за газетчика, да та не хочет, ждет с фронта любовь свою. Что же выходит? Сережа воюет, где-нибудь раненый лежит, а этот «забронированный» тут мышкует, круги дает? И почему Нельку провожает, раз Катюшу обхаживает! На два фронта жениться собрался?

Дымокура в избе не было, но запах его самосада все еще был такой, что со свежего воздуха не продохнуть. Нелька мыла пол, сердито виляя худым задом, быстро возюкая тряпкой по крашеным половицам. У порога валялись коньки.

— Явился не запылился! — Она выпрямилась и так жиманула над тазиком тряпку, что брызнули по сторонам грязные струи.

— Тебя встречал, — буркнул Котька.

— Встреча-ал, лодырь! Преднамеренно увильнул от работы! — Разгоряченное лицо ее блестело от пота. Тылом ладони Нелька отвела от глаз взмокшие висюльки волос, бросила тряпку к порогу. — Ноги вытри как следует!

Он покорно и долго шоркал подошвами по чавкающей тряпке, пока сестра не схватила за руку и не отдернула в кухню. Потом уперла кулаки в бока. Подоткнутый подол оголил ее длинные, с острыми чашечками, ноги.

— У тебя совести осталось хоть капельку? — Нелька прищурила зеленые глаза. — Я за тебя полы мыть обязана, ну? Сегодня чей день?

Котька стащил шапку, почесал макушку. Да что это у него за сестра такая! Разве он сегодня не для нее отмахал тридцать километров? Да еще встречать ходил, чтобы кто не привязался, не обидел. Ну, забыл про полы, так что из того. Он завтра вымоет и послезавтра. Чему-чему, а этому научился. Что бы ни стряслось, хоть мир пополам тресни, а у Костроминых это заведено твердо — каждый день протирки, мойки. Нелька, видимо, отгадала его мысли, затараторила:

— Подумаешь — сбегал в деревню! Хорошо, молодец даже, но ведь бегал по делу. А ты и без дела за протоку гоняешь, по целым дням тебя нету. Что ж, тебе выходной особый еще устраивать? Я тоже не в куклы играла. До самой метели бомбоубежище рыли во дворе школы. У костров в саже вымазались, руки и сейчас от лома гудят. Попробуй подолби мерзлый песок. А между прочим, ты в этом бомбоубежище прятаться будешь.

— Я сам себе вырыл. Летом еще. Под яром.

Он дурашливо поклонился ей и пошел в комнату. Отец с матерью сидели там, все слышали, не вмешивались. Мать вязала, отец гнулся на сапожном стульчике перед круглой печью-голландкой, курил, выдыхая дым в приоткрытую дверцу. По лысине плясали отблески огня, на затылке седыми колечками путались остатки волос.

— В том нет ничего одобрительного, что он растет барчуком! — донесся Нелькин голос. Это она адресовала прямо отцу и матери, дескать, смотрите, я предупреждала, не забудьте.

— Но-о, доча, скажешь тоже. Барчуки на пирожных росли, при няньках, без заботушек. — Отец поднял на Котьку виноватые глаза. Видно было, и ему досталось, раз в печку покуривает. А отчитывать Нелька умела и не упускала лишний раз покричать, чтоб форму не терять. Решила после десятилетки в пединститут поступать. Поэтому в доме с ней особое обхождение, будто она уже учительствует.

Но хоть и доставалось Котьке от сестры, она его любила. А уж день рождения младшего братца отмечала всегда, да по-своему, с вычитанными из книжек причудниками. Рано утром разбудит его, маленького, и шепчет на ухо, мол, зайка лапкой в окошко стучит, гостинец от лесных зверюшек принес. И обрисовывает, какой зайка: беленький, лупастенький, усишки в инее, а сам улыбается, аж зубки торчат-поблескивают, месяц на них играет. Растормошит Котьку, а на спинке кровати уже одежонка приготовлена, и обутки нагретые на полу стоят. Он подхватится с постели, влетит ножонками в катанки-растопырки, шубенку набросит — и дует на мороз. А под крыльцом берестяной туесок полеживает, а в нем конфетки, пряники, иногда прозрачный петушок на длинной занозистой лучинке. То-то было радости и благодарности лесному народцу! И Нелька прыгала тут же, счастливая.

Но однажды рухнула вера в подарки от заек, медвежек и прочих лесных приятелей. В туеске лежал жестяный заводной танк на резиновых гусеницах с колесиками-дутышами, даже ключ для заводки привязан был к башне голубой ленточкой. Нелька, как всегда, заявила — зайчики прислали. «Что им за это надо сказать?» — «У них разве фабрика есть, где игрушки делают?» — распуская губы, спросил Котька. Сестра опешила, быстро присела на корточки, заглянула ему в лицо, будто что высматривая. А он озадачил ее окончательно, заявив, что голубенькая ленточка на башне — из ее косички и пусть не обманывает, что зайки привязали. Магазинская ленточка, мама покупала.

Поняла сестра — вырос братишка. И прекратились ко дню рождения подарки от зверюшек. Домашние стали дарить их от себя, как взрослому.

Так ушла, не могла не уйти, сказка, но осталось воспоминание о ней: берестяной туесок, разноцветье конфетных оберток на утреннем синеватом снегу вперемешку с кругляками поджаристых пряников, сосущий пальцы мороз, когда вместе со снегом сгребал в берестянку рассыпанное в радостной суете присланное из леса богатство. И это на всю жизнь.

Сейчас посидеть бы на полу у ног отца перед открытой дверцей и, глядя на огонь, помолчать, но в комнату быстро вошла Нелька, полезла под кровать. Котька скривился. Сейчас найдет коньки. Он их незаметно прибрал у порога и спрятал на прежнее место.

Нелька выбралась из-под кровати с коньками, мстительно поджала губы и пошла на Котьку. Но, неожиданно для нее, отец вскочил на ноги, швырнул окурок на пол.

— Хва-тит! — Он наступил ногой на окурок, давнул с подкрутом. — Это что такое в доме творится? Не плюнь, не покури! В казарму старорежимную превратили!

Осип Иванович выходил из себя редко, но, если заводился — надолго. Домашние это знали и, если чувствовали грозу, примолкали. Особенно с началом войны нервничать стал. И чем сильнее война набирала силу, тем чаще и буйнее становился отец. Иногда по пустякам. Мать говорила: «Это усталость из него выходит, думы горькие. Пускай себе выкрикивается, а то с ума сойдет от жизни такой». Нелька это усвоила и теперь сразу же напустила на злое лицо улыбку.

— Не можешь на другое место железяки свои положить, а, Константин? — вроде бы просто подтрунивая, проворковала она.

— Не железяки, а коньки-снегурки! — Отец топнул. — И пусть кладет их где хочет! Что они, пол продавят? Из дома кого выживут? Да что за жизнь получается!.. Вылижут кругом — пройти боишься, натопаешь! А люди явятся — пожалуйста, гости дорогие, проходите, да ног не вытирайте очень-то, у нас еще не мыто!.. К чему такая показуха? Я тебя спрашиваю, дочь? Ты и мужа так же костерить будешь из-за чистоплюйства чрезмерного?.. Э-э! Посмотрим еще, какой попадется. Если не слюнтяй, не подбашмачник — сбежит. На другой день сбежит.

Котька почувствовал — вот самый момент встрять в разговор, пока отец на его стороне. Ломать женские порядки, так ломать сразу. И он встрял:

— Ей слюнявый попадет, я знаю, — поддакнул он отцу.

— Что такое?.. — Отец изумленно откинул голову. На дряблых щеках его кустилась давно не бритая щетина, усы-бабочки поползли вверх, будто спешили спрятаться в ноздри. Это был дурной признак.

— Что такое!.. А кто с ней у крыльца шухарил, кто папиросочки покуривал? — завопил Котька, зная по опыту, что в подобном случае надо орать, сбивать с толку. И хотя подумал мельком, что предает сестру, может, безвинную, хотя негодяем почувствовал себя, но останавливаться было страшно, раз отец перекинулся на него.

— Так кто же там такой покуривал? — Осип Иванович взял Котьку за ухо колючими пальцами. — Ну! Какой слюнявый?

— Какой, какой! — ожидая рывка, сжался Котька. — Илька Трясейкин, вот какой. Скажешь — нет, Нелька?

Отца будто кто под коленки ударил — плюхнулся на стульчик, аж седушка ременная крякнула. Мать, наоборот, привстала, глядя на Нельку, а разогнанные руки все так же мельтешили спицами, довязывая резинку двухпалой варежки.

— Он врет! — испуганно вскрикнула Нелька и оттолкнула от себя коньки. Они больно ударили Котьку в живот. — Илька упрашивал меня Катюшу позвать! Она от него в директорский дом спряталась. Не шухарила я!

Чем бы все это кончилось, неизвестно, но тут в сенцах бухнула дверь, и в избу без стука влетела Катя Скорова. Она, как птаха под крыло, бросилась к Ульяне Григорьевне.

— Ой да спасите вы меня от хахаля этого! — заголосила Катюша. — Маманя! Папаша-а!.. Ну не дает передохнуть, караулит всюду, в уборную выйти боюсь! Мать одно заладила — выходи за него да выходи-и! Сговори-и-ились!..

Лицо Кати припухло, под зареванными глазами вздулись ободки покрасневших век. Она рыдала беззвучно, только дергалась худеньким телом. Ульяна Григорьевна прижала ее голову к груди, оглаживала спину, что-то нашептывала свое, бабье. Что именно, расслышать нельзя было из-за Нельки. Она при виде подружки заревела белугой: без того завыла бы, да сдерживалась, а тут вроде бы к случаю.

— У директорши спряталась — нашли-и! Мать прибежала, поносила всяко, а там людей-то сколько незна-ко-омых! Сты-ы-дно, — жаловалась Катя. — Тащила, чуть руку из крыльцев не выдернула. И сейчас больно. Я больше не могу, не могу-у!

Отец растерянно шевелил губами. Он не ожидал такого поворота, еще не выкричался, и теперь злость и жалость боролись в нем. Он как бы прислушивался к себе, что возьмет верх, а там уж и действовать. Нелька крутилась около подруги, утирала платочком слезы себе и ей.

— Ты того, Катерина… —неуверенно начал Осип Иванович. — Мать, конечно, она… А ты Серегу жди. Жди напролом всего. Стой на своем, ёс кандос! На пределе.

Он по привычке взглянул на стену, но карты с флажками фронтов тут не было. Она висела на кухне. Катя повернула к нему мокрое от слез лицо, беспомощно зашептала:

— Стоять, а как? Он уже шмотки свои к нам перетаскивает. Вчера гирю железную приволок, виктролу с пластинками. В мой шкаф свой костюм выходной повесил, оккупант проклятый! И все она, мама-а…

Илларион Трясейкин встретил Катю в школе, где собирал материал для очерка в молодежную газету о том, куда пойдут работать после десятилетки девушки-патриотки. На школьном собрании выступила Катюша, призвала всех будущих выпускников пойти на оборонные предприятия, трудиться за станками вместо ушедших на защиту Родины отцов и братьев. Раскрасневшаяся, с глазами цвета голубики и косой, оттягивающей голову назад, девушка, не желая того, влюбила в себя корреспондента. Он почертил в блокноте, пощелкал фотокором и отбыл в редакцию задумчивый, но решительный. С той поры и зачастил в дом Скоровых, но Катя увиливала от его ухаживаний. Пока она отсиживалась у кого-нибудь, Трясейкин даром время не терял: обстоятельно знакомился с хозяйством, хвалил огород, советовал расширить его, почесал брюхо поросенку, даже пообещал Матрене кому-то там подсказать, чтоб ей подбросили отрубишек и жмыху. Очаровал Скориху и ученостью и небрезгливостью к мужичьему труду. Полетели петушьи головы, гуляла Матрена. Было это в самом начале войны, еще куры под забором землю гребли, поросенок в катухе похрюкивал. А Катя все больше у Костроминых отсиживалась, ждала с войны Серегу. Все думали — вот-вот покончат с немцами. Ну, попятились наши немного, а там соберутся и вышвырнут фашистскую нечисть, а границу снова на крепкий замок. Но война разыгрывалась, Серега не приезжал, безлюдел поселок. Трясейкин, получая отпор от Кати, рук не опускал, не отступал. А что жених есть, так что из того? Жених там, а там стреляют, и кто знает… А он — вот он! Молодой, на прочной работе, его и на фронт не пошлют, потому как… Что уж он внушил Матрене, какой секрет открыл, так и осталось секретом, однако еще пуще завертелась Матрена, начала обрабатывать дочь неистово, зная — капля камень долбит.

— Я у вас жить останусь! — заявила Катюша. — Хлебную карточку получаю, доучусь как-нибудь, была бы крыша. А то на фабрику устроюсь, там общежитие дадут. Мне бы только Сережу дождаться.

Совсем растерялся Осип Иванович. Подволакивая ноги, он подошел к этажерке, остановился перед портретом Сталина. Прищурив проницательные глаза, он улыбался в усы, сдавливая крепкой рукой чубук неизменной трубки. Отец снял с гвоздика очки, начал пристраивать на нос.

Очками Осип Иванович дорожил, мелкую работу без них делать не мог, но терял их ежедневно. Бывало, всем домом ищут, а найдут в самом неподходящем месте. Надоело ему это, решил определить их на самом видном месте. Вбил гвоздь под портретом и с тех пор в любую минуту знал, где их взять. Но как-то на этажерку забралась кошка и лапкой поиграла с очками. Они упали, одна линза разлетелась на кусочки. За это кошке отказали в доме, отдали в столовую спичфабрики, а вместо разбитого стекла отец вставил кружок черного картона. С этим кругляком на лице Осип Иванович выглядел разбойным, на вид чужим.

— Ма-ать! — позвал он.

— Оюшки? — отозвалась Ульяна Григорьевна и, чуть отстранив от себя Катю, подалась крупным туловищем к нему.

Отец порылся в бумагах на этажерке, не нашел, что искал, нацелил на мать единственную линзу с сильно увеличенным за нею желтым глазом.

— Вот письмо Серегино не найду. А что он наказывал, помнишь? Самое время решение принять насчет Кати. Неля, беги зови сюда Матрену.

Звать не пришлось. Едва Неля к порогу, входит Матрена.

— Катьча у вас, нет ли? — спросила она, заглядывая в комнату. Увидев дочку, раскрылила руки, шлепнула ими по бедрам. — Дак ты что прохлаждаешься-то, гулена? Чо людей от забот отрываешь? Самой дома работы нету, ли чо ли?

Осип Иванович вежливо взял ее за рукав телогрейки, пригласил:

— Входи, входи, соседушка. Тут вот садись, ты к нам редко заглядываешь. — Он усадил ее на стул посередке комнаты. — И я пристроюсь рядком, и поговорим ладком.

— Дык некогды рассиживаться. — Матрена поджала тонкие губы. — Стирку развела, а доченьки нету воды принести.

— Ой, соседка! — Отец недоверчиво помотал головой. — Так уж и некому по воду сбегать? И что за стирка в полночь-то? Спать надо.

Осип Иванович глянул на Котьку, потом повел глаза в сторону кухни. Котька понял и вышел. Но если голоса отца не было слышно, то Матренин долетал до словечка. Она не умела разговаривать, вечно кричала. То ли сама плохо слышала, то ли других считала глуховатыми.

— Язви ее, разъязви! — неслось из комнаты. — Я мать ей, что захочу, то и решу. А у нас с вами сватовства не было… Дык чо говореть-то?

В ответ тихий, неразборчивый бормоток Осипа Ивановича, и снова:

— А чем ей плохой Трясейкин-то, жабе-разжабе? Вона во всем поселке ни одного мужика не остается, а он чо? На фронт не пойдет, дифект имеет. У него и бумага врачебная на дифект этот самый при себе. Та-кой человек сватат, а она, язви-разъязви, кобенится. Ведь в газете служит, а это сам понимашь чо! Сказывал, помочь Лексею мому окажет, амнистию выхлопочет. Опять же, одну не бросат. У нас в доме жить сулится. В городе ему при нутряной слабости вредно, а я тут его травкой подлечить смогу, раз скрозь больной. Пушшай на Катьче женится.

— Ну-у, здорово живешь! — всплыл гневный голос Осипа Ивановича. — «Скрозь больной, пушшай женится»!.. Это каких же внуков он тебе наворочает?!

Алексей, о котором помянула Матрена, был ее первенцем. Котька хорошо помнил крепыша парня со значками на кургузом пиджачке, в кепке-восьмиклинке, веселого и озорного. Алеша всегда что-нибудь мастерил, а однажды привел в восторг мальчишек поселка, запустив в небо самодельный планер. Поблескивая слюдистыми крылышками, самолетик спиралью поднялся в небо, затем косо пошел вниз и упал в протоку. Его вылавливали всей опечаленной оравой, достали, но погиб чудо-планер: отклеилась тонюсенькая слюда с крыльев, распался каркас из бамбуковых лучинок. Горевало ребятье, а тем временем Алеша установил на крыше сарая ветряк, протянул провода, напаял лампочек от карманного фонаря и этой диковиной осветил свою мастерскую на чердаке. И мальчишки опять были заняты новой забавой. Он им картины показывал через трубку с линзами. Получалось, как в настоящем кино: кони скачут, люди бегают, рты разевают, только немые получались. Но вскоре Алеша поступил на геологический факультет, и ему стало не до мальчишек.

Увезли его из поселка глухой весенней ночью вместе с отцом Пахомом Скоровым. Пахом работал грузчиком на бревнотаске и, как говорили, проворовался. Когда к дому подъехала машина-пикап с глухой коробкой-кузовом, Алеша проснулся, понял, зачем пожаловал к ним этот кузовок. И спрыгнул с чердака, загородил милиционерам вход в избу. Его оттолкнули. Алеша поскользнулся на мокром от росы крылечке, слетел во двор. А парень был крепкий, изучал по самоучителю английский бокс. Ему бы отлежаться на земле, не вставать на пути хмурых, невыспавшихся людей, раз такой здоровый, да еще обученный заграничной драке, так нет — вскочил, тюкнул одного, другого… Алексей с отцом, по слухам, попали на строящуюся железную дорогу, трудились по одной специальности, но сами об этом все еще не сообщили. Далеко, знать, та дорога, что письма до сих пор дойти не могут.

Тише слышится из комнаты голос Матрены. Уже не кричит она, а вроде бы сама с собой рассуждает:

— …и бумага, поглядеть на нее, вся как есть одинакая, а поди ты, язви ее, разные действия оказыват. Большо-о-ое это дело — уметь писать да знать, че и куда. Вот и надеюся я, вдруг поможет моему Лексею писанина Ларивонова, вдруг амнистия выйдет.

Что-то отвечал отец, даже голос матери едва доносился. И снова проникающий говорок Матрены:

— Отказывать Ларивону я не могу, а прыть попридержу, ладно уж. Но и вам ставлю мои культиматы: приедет ваш Сергей скоренько, пушшай сами решают с Катюхой, каво имя делать. А не приедет, задержится — отдам за Ларивона… Давай-ка, Катьча, пошли домой. Ларивон в город уехал, не дождался. И пошто срамишь парня, дураком обзываешь? Ты половчее обходись, надежду подавай. Ну, прощевайте, суседи, забегайте, а меня уж извиняйте, если че тут не так намела. Я, жаба-разжаба, квашней тута рассиживаю, а дома корыто полно.

2

Проснулся Котька рано. День был воскресный, и они с вечера договорились с отцом сбегать утречком на реку, выдолбить вентеря. Уже два дня стоят, все проверить некогда было. Да пару починенных опустить, авось попадет какая рыбеха.

Он оделся, подошел к Нелькиной кровати. Сестра спала непутево: волосы раскудлатились по подушке, голова подвернулась, как у гуся, а руки у горла, в кулаки стиснуты. Котька подергал за угол подушки. Нелька что-то прочмокала, отвернулась к стенке.

— Так-то лучше, — успокоился он. — А то как померла.

Он пошарил на столе, отыскивая блесны, приготовленные вечером, заглянул в шкатулку с пуговицами, в коробку с клубками пряжи — нету. Да куда они делись? Откинул крышку сундука, проверил в боковушке.

«Отец взял», — решил он. Из кухни нанесло вкусным, как только приоткрыл дверь. Там что-то шкворчало, шипело. Не иначе, в честь воскресенья мать печет оладья на сале. Или картошку жарит. На свином-то сале ломтики — ого! Подрумянятся, только знай похрумкивай.

Но сразу, с бухты-барахты открывать, что там мать готовит, было неохота. Охота было продлить предвкушение, гадая, что же — оладышки или картоха?

Он тихонько высунулся из двери в коридорчик, прикрыл глаза и потянул носом.

«Не-е, — обманул себя, — не картоха». Хотя что было обманывать? Пахло именно картошкой, жаренной на старом сале, с горчинкой. Запах этот в воздухе носился, в синем, расслоившемся по дому чаду.

— Ты почо вытянулся? Котька! — встревоженно окликнула мать. Он открыл глаза, заулыбался. Мать стояла на порожке кухни вся розовая, но не от жара плиты, а от утренней зари. После метели заря радостно вымахнула алый хвост в полнеба, и свет ее даже сквозь обмерзшие стекла красно ломился в кухню. Ульяна Григорьевна глядела на сына с любовной печалинкой и все вытирала, вытирала руки суровым полотенцем.

— Мойся да завтракай давай, — сказала она, кивнув розовой теперь головой.

Котька хлопнул в ладоши, подбежал к умывальнику, плеснул в лицо водицей, кое-как обмахнулся полотенцем и — за стол, заерзал на табуретке. Смоченные волосы блестели, капельки воды щекотали брови.

— Утрись как следует, — ласково попросила мать. — Мокрым как пойдешь на мороз.

— Высохнет. Давай, мамка, да побегу.

— Нарыбачишься еще, успеешь, — проворчала она, ставя на стол сковороду. Вилкой разделила картошку, отгребла к краю. — Кушай, а это Неле… Отец ушел чуть свет, хотел тебя поднять, да я пожалела. Спал ты плохо, все руками тыркал, вскрикивал. Дрался, поди, с кем. Че снилось-то?

Котька отмахнулся. Что снилось? Не припомнишь сразу, да и припоминать некогда, если перед тобой редкая теперь, праздничная еда. Однако Котька не набросился на нее, не смолотил без оглядки, ел с достоинством, с полным на то правом: сам сходил, сала добыл, сам и ем. Всё мы сами, мы с усами. А что могло сниться? Чепуха какая-нибудь, а картошка не снится, вот она, наяву, хрустит на зубах, тает, жирная. Вон и губы в жире, не пожалела мамка сальца, правильно, что нам! Еще достанем, не поленимся. Вот так, пальцами отщипнуть хлебца, обязательно отщипнуть, а не откусить, и туда, к картохе, а сверху глоток чаю. Во-о-от любо-то как, сытно, можно до вечера дюжить, не охать.

— Ну, всех накормила, — легко вздохнула Ульяна Григорьевна. — Еще Неля встанет, поест — и слава богу. Вечером оладьев напеку. Уже картошки начистила. На терке протру, мучки добавлю — и бравенькие выйдут.

— Сама-то поела? — запоздало спросил Котька.

— Да уж поела, поела. Спал бы дольше. — Мать отвернулась к плите, что-то там смахнула тряпкой, соринки какие-то ей помешали, сдвинула кружок, заглянула, как там жар, не пора ли вьюшку прикрыть.

— Катанки достань. — Она показала глазами на шесток. — Отцову шапку надень, уши дома опусти. Эвон ремень, телогрейку подпоясь, на реке ветер строгий. Да не задерживайтесь до ночи, отца поторапливай, а то знаю вас: на рыбалке, что дети, делаетесь. Не доревешься. Пойдешь, я вслед на твой загад пошепчу, глядишь, сига во-о-от этакого вымахнешь.

Котька оделся, все сделал, как наказывала мать. Укутанный, одни глаза торчат, взялся за ручку двери. Из-под кошмы, прибитой к порогу, змеилась парная струйка, скатывалась на половик. Нижний шарнир густой шубой отметала изморозь. Мать еще успела поплотнее осадить на нем шапку, обдернуть сзади телогрейку, как-то незаметно скользнула руками по варежкам, сухие ли, и он вышел, оставив в коридорчике клубы пара и мать с поднятой, все еще ощупывающей рукой.

Не так уж холодно было на улице, как показалось ему с тепла, но скоро в носу закололо льдинками. Пар вылетал изо рта тугим облачком, будто упирался во что-то, на ресницы оседал иней, и они склеивались. Опушка на шапке и подвязанные под подбородком уши тоже забахромились инеем. Чтобы такой мороз был еще когда-то, Котька не помнил, по крайней мере на его веку не было.

Решил взять санки и скатиться на них по взвозу до самых лунок. Но санок под крыльцом не оказалось, зато разглядел следы от их полозьев. Значит, отец нагрузил на них вентеря и пешню, чтоб на себе бутор не тащить. Из-под доски завалинки торчал воробьиный хвост — рыженький, с черной окантовкой. Котька быстро прикрыл его варежкой, однако воробей не зашебаршил. Он осторожно отвел руку, и птичка выпала, стукнулась о носок валенка мерзлой картофелиной.

— Замерз, дурашка. — Котька поднял его. Воробышек лежал на варежке, притянув лапки к пепельному брюшку, смотрел белыми от выступивших и замерзших слез глазами.

Солнце недавно приподнялось над землей: багровый шар с оттопыренными багровыми же ушами, которые никак не могли оторваться от горизонта и, казалось, сдерживали, не пускали вверх светило. Котька варежкой продавил в сугробе у завалинки лунку, спрятал я ней воробья, сверху загреб сухим, как песок, снегом.

— Кореша́ на чердаке возле труб ночуют, а ты там чего не уместился? — произнес он над могилкой. — Вместе теплее, и от трубы греет. Поссорился, наверное, они и выгнали. А тут конец тебе пришел одному, видишь?

«Раз пришла общая беда, людям против нее надо плотнее друг к другу придвинуться, чтобы комком держаться», — припомнил Котька слова деды Гоши, бывшего матроса давних, еще цусимских времен. Подумал, что воробьям тоже надо дружнее быть. Война и для них — беда. Она всему — враг. И еще подумал, как давно не проведывал деда, надо сбегать к нему. Махры из отцового кисета отсыпать чуток или попросить — отец даст. Всегда дает. Дед трубку изо рта не выпрастывает, а с табачком худо. Кто что принесет, тому и рад. И обязательно расскажет что-нибудь из своих морских приключений, больше ему отблагодарить нечем. Поселковая ребятня вечно толчется в его одинокой каморке.

Мимо дома неходко бежала лошадка. На укатанной ветрами дороге сани заносило, полозья оставляли на раскатах широкий зеркальный след. Лошадка трусила, екала селезенкой, роняя меж оглобель парящие катышки. В передке саней копной восседал Дымокур, утопив голову в поднятом воротнике тулупа. Позади него в козьей дохе лежал Ванька, пристроив ноги в огромных катанках на обтертый до лоска березовый обвод. Из-под него далеко назад торчал лиственный бастриг, привязанная к копылкам тащилась за санями веревка.

— Дядя Филипп! — крикнул Котька. — Увязку оторвете!

Дымокур тпрукнул, неуклюже выбрался на дорогу. Огибая сани, ткнул Ваньку в затылок лохматой шубенкой. Тот молча снес тычок, даже шапку не поправил.

— К батьке собрался? А че спишь долго? Он там без тебя всюё рыбу повыловил, чего там делать тебе, — сматывая кольцами неподатливую веревку, подтрунил Дымокур. — Но да иди. Поймашь чего, на уху прибеги звать. Мы-то за сеном, аж эвон куда, на Астраханские луга. Все ближние покосы перепахали в осень под зябь. Установка, вишь ты, такая спущена…

Филипп Семенович говорил, а Котька пытливо глядел на Ваньку, тот на него из-под съехавшей на глаза шапки. Сейчас Котька жалел, что проворонил вчера Удода с Викой. Надо было глянуть на них, чтобы ясно стало — третий лишний. И уйти. И не думать больше о Вике.

— Но-о! — Дымокур хлестнул вожжами, сани дернулись, покатили. Ванька погрозил рукавицей.

— Цё Вике натрепал? — крикнул он и цыкнул сквозь зубы в сторону Котьки. — Припутаю с ней в клубе — схватишь!

— Катись, а то напугал! — Котька прищурил глаза, а когда попытался открыть, не смог. Пришлось снять варежку, пальцами оттаять ресницы. Сунув руку в теплынь самовязки, пошел к яру, скатился вниз по крутому взвозу на залубеневших подошвах до самой ледяной закрайки реки. Впереди на белизне снега четко виднелась фигура отца. Котька побежал к нему, раскатываясь по льду, радуясь нечаянному открытию: раз Ванька сказал: «Припутаю с ней», значит, Вика не хочет ходить с ним. Зря старался Удод!

Осип Иванович сидел на санках перед лункой. В ней, скособочась, плавал обледенелый поплавок. Удочку-коротышку отец держал в левой руке, правой выуживал ледок проволочным сачком. Вода тут же подергивалась новой пленкой льда и опять попадала на решетку сачка. У лунки скопилась горка сверкучих пластинок. Чуть поодаль, около торчащего изо льда шеста, валялись коричневые круги вентерей и пешня. Отец и не думал еще обдалбливать шесты.

— Тебя ждал, — объяснил он. — Небось замерз? Вот и погреешься.

Котька лег на живот, протер рукавом гладкую, с едва ощутимыми волнушками льдину-стеклину, приник к ней, загораживаясь варежками от света. Толща воду увеличила вентерь, приблизила. Все четыре обруча и сеть, обтянувшую эти обручи, увидел отчетливо, потом разглядел горловину и отходящие в стороны стенки. За частой ячеей тускло поблескивало, какая-то масса ворочалась внутри обручей.

— Рыба! — обрадовался Котька. — Полнешенька набилось!

— Есть маленько, — заулыбался стянутым морозом лицом Осип Иванович. — Потому и не стал выдалбливать, чтоб ты посмотрел, да и поднял сам.

— Сейчас. Еще погляжу.

Речки и ручьи, впадающие в Амур, теперь перемерзли, не тащили в него мути, и он очистился в зиму. Придонные струи пылили золотистым песочком, волочили по кругу трубчатые жилища ручейников, полз черный рак, грозя кому-то растопыренными клешнями. Дневной свет распылился в толще воды, мерцал. Чужой притягательный мир жил под ледовой крышей. Было странно глядеть в глубину под собой, все видеть и быть уверенным, что лед крепкий и ты не провалишься в эту влекшую к себе, но чуждую глубь. Когда же на секунду вдруг эта уверенность исчезала, он, казалось ему, зависал в пустоте. Тогда от мгновенной жути у него замирало внутри.

Шаркая унтами, подкатил отец.

— Однако я сам начну, намечу тебе, — сказал он. — А ты пока удочкой помаячь, не лежи, застынешь.

Остро оттянутый клюв пешни втюкнулся в лед, осколки веером брызнули по сторонам. Котька смотрел, как быстро мелькает пешня, крошится, звенит, пылит лед, как над прорубью повисла и не опадает веселая радужка. И работа была веселая, уходить не хотелось. А тут рыба, вон она, тычется в ячейки, выход ищет. Но вентерь так устроен хитро, захочешь — не найдешь путь на волю: вход широкий, а выход узкий, едва руку просунешь. Не зря горлом зовется, а еще — хапом. Да и от пешни такой хряст идет, не только от лунки — километров на пять убежала отсюда вольная рыбка.

Котька завладел пешней, долго долбил огромную прорубь. Когда до живой воды осталось совсем немного, отец сам начал подрубать лед на дне проруби. Тонкая это работа. Пробей отверстие раньше — хлынет вода фонтаном, заполнит прорубь доверху, потом попробуй выруби дно. Сам весь забрызгаешься и катанки ко льду приморозишь.

— Ну, с богом! — Отец перевернул пешню вниз рукояткой и быстрыми тычками проломил дно. Куски льда всплыли густо, Котька вылавливал их сачком, а самые большие Осип Иванович поддевал острием пешни и ловко отбрасывал в сторону. Так же выдолбили растяжки крыльев и вдвоем потянули шест. Показался вентерь. Скатываясь к завязанной мотне, в нем живым серебром трепыхались чебаки, сазанчики и прочая мелочь. Котька сбросил варежки, развязал бечеву, и на лед брызнул искристый дождь. Рыбки подпрыгивали, норовя скакнуть в прорубь, но Осип Иванович унтом отгребал их подальше. Пока завязывали мотню, пока опускали вентерь на место, рыбешки замерзли, изогнулись арбузными корочками. Радостно было сгребать их в одну хорошенькую грудку. Лед окропился блестками чешуи.

Отец перекуривал, щурясь на солнце. Дыма в пару от дыхания не было видно. Котька глядел на рыбок и чуть-чуть грустил. Но совсем недолго, стоило только представить их на кухонном столе, рядом обрадованную мать, даже Нельку увидел: поглядывает на Котьку ласково, улыбается, аж клычок из-под губы выпростался.

Тихо было на реке, солнечно и морозно. Где-то гулко, по-пушечному лопался лед, и гул долго шарахался меж крутых берегов, подбрасывал в воздух ворон, что расхаживали по утрушенной соломой дороге, и снова наступала тугая тишина безветренного, скованного стужей дня.

Отец продолжал курить, улыбался удаче или молодость вспоминал — лихие рыбачьи ватаги. Он всегда так: стоит, улыбается, а его тут вроде и нету. Окликни — ухом не поведет. В глазах дымка, не от цигарки, другая, лицо помолодеет, даже румянцем пробьет. Почему так бывает с пожилыми людьми, Котька не понимал, посмеивался про себя над их причудинкой.

Дребезжащий звук вывел Котьку из задумчивости, но, что это, сразу сообразить не мог. Что это значит, первым все-таки понял отец. Он повернулся лицом к недалекой лунке, присел, будто скрадывая кого-то. Окурок свисал с фиолетовой губы, подрагивал вместе с нею.

— Ко-о-отька! — Осип Иванович зашоркал унтами по льду, пытаясь бежать, но с места не двигался.

Брошенная поперек лунки удочка шевелилась, стукалась о края. Кто-то там, в глуби, схватил наживку и пытался утащить, это было ясно. Котька подлетел к лунке. Ее уже подернуло ледком, наплав нырял в проруби, кидался в стороны, леска так и сяк пилила тонкий ледок, вот-вот перетрется. Он схватил удочку, потянул. Тяжелое и живое водило леску, гнуло вниз руку.

— С уды на локоть выматывай! — поучал отец, семеня на выручку. — Ленок взялся! Или таймень! Тащи-и!

Котька по-рыбацки поволок рыбину из глубины. Сизого отлива, крапленный золотом и чернью показался ленок. Он раздувал жабры, хлопал крепкогубым ртом, бурлил воду багряноперым хвостом. Дух захватило у Котьки, когда вытащенный из воды ленок оторвал крючок и шлепнулся назад в лунку. Котька с воем грохнулся на колени и, словно выстрелил рукой, заклинил ею ленка в лунке. Отмахнув с руки варежку, поддел рыбину под жабры и, чувствуя под пальцами трепещущую мякоть, отбросил добычу в сторону.

Только теперь подскользил Осип Иванович, стащил с Котькиной руки мокрую варежку, стал обжимать рукав телогрейки, вымоченный до локтя.

— Бегом домой, сынка. — Он напяливал на мокрую руку Котьки свою рукавицу, суетился. Котьку трясло от азарта, даже стало жарко. Хотел подобрать варежку, но ее успело прихватить ко льду.

— Беги, я подберу! — торопил отец. — А ленок-то, а? Килограмма четыре будет, сукиного сына! Уха-а!

Котька побежал, но притормозил у рыбины. Ленка уже опахнуло изморозью, он вяло выгибался, вот-вот застынет.

— Унесу его! — крикнул Котька, подхватил ленка на руку и с разбежками, с подкатами заспешил вдоль берега к взвозу.

С высокого яра увидел — отец тоже двинулся домой. В стужу рыбалка без рукавиц — не дело. Быстро без пальцев останешься. Вот и заторопился, а руку за пазуху спрячет, привычный. Котька бежал улицей. Рукав лубенел, сдавливал руку, ее начало пощипывать. Миновал барак, другой, осталось пробежать мимо единственного в поселке двухэтажного дома, где на втором этаже над фотомастерской жила Вика с теткой, а там — сто метров, и все, тепло родное. Лицо от встречного ветра очужело, на щеках замерзали слезы. Будто кто щелкнул по носу, и Котька начал оттирать его. Дальше не побежал — юркнул в темный подъезд, налетел сослепу на Вику.

— Котька? — удивилась она. — Да ты белый весь!

— Убу-бу-бу, — бубнил он, надраивая варежкой по бесчувственному носу.

Вика прикрикнула тоном взрослой:

— Марш в квартиру! У тебя рука в лед сделалась.

— Это ленок к ней примерз, — прошамкал Котька. — Рыба.

— Сам ты рыба, — не поверила Вика. Она отставила ведро с золой под лестницу и потащила Котьку вверх по скрипучим ступеням.

Жилище учителки — так ее звали по-прежнему, хоть в школу она теперь не ходила, — угловая комната. Таких квартир было в одной секции три, и в каждую вела своя дверь из квадратной прихожей. Четвертая комната служила общей кухней. Вика втащила Котьку в комнату, начала стаскивать с него телогрейку. Так, вместе с примерзшим ленком, она и грохнулась, на пол.

— Ры-ыба! — только теперь поверила Вика. — Большая какая.

Котька прислонился к теплой стене, крутился, прикладывая к ней то одну, то другую щеку. Вика открыла дверцу духовки, подставила стул, набросила на спину телогрейку, чтоб просох рукав. Потом присела перед ленком, провела пальцем по жаберной крышке.

— Зубастая… У нас в Пушкине тоже больших ловили. В озерах. Широкие такие караси. — Она подняла глаза на Котьку, улыбнулась: — Все щеки в известке вымазал.

Улыбалась Вика редко. Губы чуть дрогнут, наметятся подковкой и тут же распрямляются. А губы у Вики тонкие — должно быть, оттого, что всегда поджаты, будто она занята неразрешимой задачей, а меж бровей складочка вертикальная. В школе на перемене станет у окна и смотрит во двор, не шелохнется. Спросят о чем, ответит коротко: «Да», «Нет» — и весь разговор. Поначалу девчонки задавалой считали, а мальчишки — недотрогой и маминой дочкой. Один больно дернул за косичку, а она даже не ойкнула. Повернулась к обидчику, спросила только: «Так разве можно?» Больше ее не задирали, а попросили рассказать о войне, что она такое вблизи. Половину урока говорила Вика, и парнишки притихли. Оказывается, на войне нет никому пощады. Маленьких убивают теми же пулями, что и взрослых. А упал — не встанешь, не отряхнешься, как в игре. Хороша игра, если в тебя бомбы бросают. И вот оно как бывает: если над тобой самолет высыпал их, они мячиками кажутся, а чуть в стороне — на капли черные похожи. Если бы просто капли, а то дома рвут те капли, только пыль остается.

После уроков мальчишку, что Вику за косичку дернул, девчонки портфелями отлупили. И парнишки смотрели, не выручали дружка, потому как уважение к эвакуированной почувствовали…

— А теперь и лоб и нос выпачкал, — укоризненно сказала Вика.

Котька обтер лицо ладонями, сел на стул перед духовкой, телогрейку положил на колени. Ему стало хорошо, разморило в тепле. У Вальховских он бывал и раньше, помогал Вике по химии. В их комнатке всегда бывало тихо. И сейчас тихо. И Вика рядом. Сидит на корточках, выставила коленки, обтянутые рубчатыми рейтузами, а на одной коленке аккуратный шов, почти не заметный.

— Из рыб супы варят, — проговорила Вика. — Или жарят. Это очень вкусно.

— Смешно это — супы. — Котька с недоверием посмотрел на нее. — Уха — другое дело.

Вика глядела на рыбину. Рыжая челка рассыпалась, завесила лоб, на острых плечах косички лежали бронзовыми змейками. На концах их топорщились марлевые банты, Котька покосился на ленка. Он оттаял, чуть потускнело серебро, на боку выступили бурые пятна, но багряный хвост оставался таким же праздничным, широко растопырился, прильнув к половице. Котька соображал, как бы половчее отдать ленка. Сказать — отец послал им в подарок?.. Эхма! Отец уж, поди, дома и про удачу расхвастал, ждут рыбака — куда пропал?

— Почему вчера в клуб не приходил? — Вика положила руки на колени, на руки опустила голову. Из-под челки смотрела на Котьку, но странно, будто сквозь него.

— Я на ту сторону бегал, в деревню. — Котька покрутил рукавом телогрейки в духовке. — А тебя опять Ванька провожал? Что, холодно было провожаться?

— Очень холодно, — она вздохнула. — Ванька целоваться лезет, а мне кто-то другой нравится.

Котька неловко задел рукавом дверцу, встал, чтобы отцепить крючок, повалил стул. Хотел подхватить его на лету, уронил телогрейку. Вика потянулась к ней, и руки их столкнулись, замерли. Всего на мгновенье, и Котька рванул с пола телогрейку, начал надевать. «Кто ж это другой ей нравится? — покраснев от радостной догадки, думал он. — Кто? Да кто же…»

Вика присела на поваленный стул, обхватила голову руками. Котька оделся, но уходить медлил.

— Теперь я тебя стану провожать! — решив все выяснить окончательно, объявил он и замер, ожидая, что ответит она. Но Вика молчала долго, будто забыла о нем.

— Тетя Марина карточки хлебные потеряла, — наконец обреченно, в себя, проговорила она.

— Что-о? — боясь поверить такому, вскрикнул Котька. Он знал, что значит потерять карточки, видел тех людей. Пока доживут до выдачи новых, а надо протянуть на чем хочешь целый месяц, спотыкаются на ровном месте, лица вздутые, как у опившихся воды, — да так оно и было, — а в глазах безразличие, сонь смертная.

— Я на фабрику устроюсь, — шептала Вика. — Там хлебная норма большая, как-нибудь продержимся на одной. У нас же ничего-ничегошеньки нет, кроме карточек. Теперь их тоже нет. Только талоны в столовку у тети Марины. Мы три дня обеды делим. — Она вздохнула по-старушечьи, протяжно. — Мне пятнадцатый, примут. А то помрем. Я-то нет, наверное, а тетя Марина не выживет, больная она. Ночью по комнате ходит, руками машет, все Володю ловит. Я ее начну укладывать, говорю: «Нет никого, одни мы», а она свое: «Есть. Его в земле нет, а здесь он есть. Воспарил и растворился. Воздухом Володя стал. Теперь он везде есть, только в руки не идет, мать мучает». И опять хватает, хватает пальцами. Черная вся, как птица. Фельдшер говорит, пройдет, не сразу, но пройдет, не бойся ее, она тихая. А я и не боюсь, я жалею…

— Эту рыбу мамка вам послала! — громко перебил ее Котька. Ему стало страшно слушать дальше о помешанной Марине Львовне. Каково же быть с ней рядом Вике? Ночью, одной.

Она подняла на него печальные глаза, чуть двинула головой туда, сюда.

— Отнеси, сказала, пусть ухи сварят, — гнул свое Котька, видя, что она не верит ему. Свет из единственного окна падал на Вику, подголубил лицо. Она смотрела на Котьку снизу, и глаза ее, только что печальные, набухли слезами, размылись, и в каждом отразилось по окошечку.

— Не посылала, ты врешь, зачем? — Вика замотала головой, нашлепала на пол слезин. — Ты с реки бежал, а я в подъезде стояла, ждала, когда пробежишь.

Золу выносила.

— Тогда папка послал! Ваша она.

Котька надернул шапку и выскочил из комнатки. Пролетел мимо кухни, мимо сердитых в ней голосов, выбежал на площадку, рассыпал топоток вниз по ступеням. Он решил действовать немедленно. В голове сшибались мысли, выталкивали одна другую, и все самые важные, самые невероятные: он подкарауливает на повороте машину с мукой, вспрыгивает и на ходу сбрасывает куль. Нет, не выйдет. Охранник сидит на мешках с винтовкой. Тогда бросит учебу, возьмет ружье, припасы и уйдет в сопки. Будет стрелять коз и тайно, по ночам, подкладывать туши к Викиной комнате. Или даже уведет с собой Вику! Найдут зимовье и… Дальше не представлялось, дальше все становилось неясным. Он выскочил на улицу и чуть не сшиб фельдшера. Старичок жил в секции, где и Вальховские.

— Ты уже знаешь, что как ошпаренный? — старчески прокричал фельдшер, подтягивая к себе Котьку.

Котька недоуменно, чуть испуганно смотрел на фельдшера. Старичок сдвинул шапку и ждал от него чего-то, подставив заросшее седым волосом ухо.

— Разве я слепой, что вижу, ты не знаешь? Так ты знай! — фельдшер таращил близорукие глаза, обложенные темными полумесяцами. — Надо было очень верить, чтоб это пришло! Шваб Гитлер поимел у Москвы кровавый мордобой и бежит. Он хочет теперь, как бы ему не стать быть в России. Ха-ха-ха! Надо было маить крепкую голову, а не крепкие ноги! Ему их скоро сделают пополам, и ни-ко-му не заставишь лечить!

Фельдшера звали Соломон Шепович, был он польским евреем. Он нагляделся на фашистов еще в тридцать девятом году и хорошо знал, что такое Гитлер с его «новым порядком». Как-то быстро около них появились люди. Котька и фельдшер оказались в их кругу.

— Мне сказал военный, знающий человек, и я убежал из амбулатории, уже не зная, почему там сидеть! — весь радостный, весь счастливый, выкрикивал старичок, подскакивая то к одному, то к другому. — Сейчас все это будут сказать по радио!

Он еще хотел что-то сообщить, но нетерпеливо замахал руками и скрылся в подъезде. Люди стояли ошеломленные, не зная — верить услышанному или нет. Фельдшер высунулся из подъезда, прокричал с обидой:

— Не сомневайтесь в мои слова! Я вам доктор или же нарочно?

Люди стали разбегаться. Котька обалдело торчал перед двухэтажной. Он хотел было бежать к Вике, обрадовать — все! Не надо теперь хлебных карточек, все станет хорошо, как до войны, но вспомнил — фельдшер живет там же и, уж конечно, оповещает соседей. И точно: даже из-за двойных обмерзших рам донеслись радостные крики. Котька подпрыгнул на месте и помчал к дому. Куда делся мороз, куда делось все остальное всякое! Да что это за слово такое — Победа! Все изменило вокруг, водой живой окропило. Ой не врут сказки, есть на свете живая вода, только на всякий раз по-иному называется.

Он бежал и видел, как из дома в дом сновали люди. Они, как пчелы, разносили сладкую весть, выкладывая всю до капельки бескорыстно и щедро. И уж самым дорогим гостем был тот, кто первым радовал семью долгожданным известием. Его и усадить куда не знали, доставали последнее, прибереженное — угостить, но гостю дорогому было не до того. Какое привечание, угощение какое? Бежать к следующей избе, не опоздать, упредить других. А разве увидеть, как хмурые лица вдруг оттают, заиграют живым румянцем, будто подсветило их красным словом Победа, — это ли не самый дорогой привет и отдарок?

Сквозь всю эту внезапную, радостную суету мчал Котька по густеющей от народа улице, чтобы в эту минуту быть среди родных.

— Костромин! Да Котька же! — откуда-то сбоку налетела на него Капа Поцелуева. — С праздником, милый!

Крепко обхватила голову, чмокнула в щеку, в другую, чуть замешкалась и поцеловала в губы. Котька задохнулся от ее исступленного поцелуя. Она откачнулась от него, но руки все еще держала на Котькиной шее. Капу было не узнать, так она изменилась: опрятная, красивая, разве чуть с лица спала, зато глаза еще больше стали. Сейчас они радостно искрились, казалось, рвется из них тайна, тоже радостная.

— А я от Кости вашего месяц как письма получаю! — похвастала Капа и снова чмокнула Котьку. — Тебя целую, чтоб милый там почувствовал.

— Ну тебя, — глуповато улыбаясь, сказал, ничего другого не придумав, Котька и утерся варежкой.

Капа не обиделась, крутнула перед ним борчаткой и замелькала простеганными чунями, ладно обшитыми желтой кожей. Котька опомнился, догнал ее. Как же было не узнать лишний раз о брате? Последнее письмо от него пришло с неделю.

— Постой! — Котька загородил ей дорогу. — Че пишет-то?

Пар от их дыхания сшибался, скрадывал лица. Капа приблизилась к Котьке, шепнула:

— Лю-ю-бит! — и засмеялась, блестя зубами. — «Только на фронте проверишь лучшие чувства свои, только на фронте узнаешь силу и прочность любви…» Слыхал такую песню?

Без хрипотцы пропела, чисто. Из-под платка выбилась прядь и заиндевело лежала на щеке, а самый кончик-завиток прилип к уголкам губ, был темным и влажным.

— Не нравлюсь тебе, раз утираешься? Эх, Котик ты мой маленький. Вот породнимся — полюбишь. Во какая невестка буду! — Она оттопырила большой палец перчатки, реденький, кожу сквозь него видно.

— Давай, я не против! — Котька махнул рукой, засмеялся и побежал к дому. Он действительно ничего не имел против, чтобы Капа стала Костиной женой. Наоборот, такая и должна быть у него — веселая, простая.

Прыг-прыг через ступени, а из сенцев на крыльцо — Нельку пушинкой выдуло. Лицо радостное, увидела Котьку, еще больше расцветилась, а голос не изменился — вредный.

— Сиди дома! — распорядилась, отмахнув ручкой в сенцы. — Мама все еще в магазине, папка куда-то убежал, а я в клуб тороплюсь. Силами комсомольцев поселка и фабрики устроим торжественный вечер, ясно?

— Я тоже хочу!

— На хотенье имей терпенье.

— Ишь ты! — дернулся Котька и хотел было сигануть вниз, оставить сестру на крыльце, пусть-ка сама посидит в такой день, подомовничает, но не успел и ногой шевельнуть, как Нелька вцепилась в него, задернула в сени, потом в дом и буцкнула дверью перед носом.

— Я с улицы тебя заложу. Так что — сиди! — донесся Нелькин голос.

И Котька начал снимать телогрейку, думая, что сестра вправе так поступать с ним. Он обманывал ее, отлынивал от работ по дому. И вообще, кто он, Костя маленький? Одно слово — маленький. Школьник. Еще иждивенец. А Нелька уже в должности ходит, комсорг школы, да еще среди фабричных комсомольцев в авторитете, в спектаклях здорово мстительниц представляет, партизанок. Вот ведь какая передовая, а всего-то на четыре года старше. И было совсем размяк от своих дум покаянных, только успел телогрейку повесить, еще и шапку не снял — Нелька в дом.

— Учти, я вернулась с полдороги сказать, чтоб ты здесь не очень блаженствовал, а готовил уроки, помыл пол, — заявила она, постукивая кулачком о кулачок. — Агриппина Ивановна жаловалась, что ты вместо нормального диктанта написал и сдал какие-то стишки. Не занимайся чепухой. Тоже мне, Пушкин выискался! Отцу с матерью я не сказала, я не доносчица, как ты, но подумай о будущем, лентяй и неуч. Жизнь — дорога дальняя…

— Быть может, встретимся в пути, — подсказал Котька, припомнив вычитанные из Нелькиного альбома «мудрые изречения».

Нелька втянула в себя воздух, собралась было выговорить ему еще, но только выразительно крутнула варежкой у виска.

— Суп разогрей. Оладьи в шкафчике, ваше барчукство, — она скривила губы. — С этого дня все должно измениться. Я сама возьмусь за тебя, чтоб ты человеком стал. Кажется, все… Да вот еще что, — Нелька прищурила зеленые костроминские глаза. — Ты куда рыбину дел?

— Плавает! — обозлился Котька. — Ушла, так иди!

— Вот ты как?.. Так-та-ак…

Выскочила сестричка, дверью хлопнула. Котька снял шапку, прошел в кухню. Значит, домашние рыбину ждут. Ладно, он тоже будет ждать… порки ради праздника. Тоскливо стало Котьке, но только на минуту. Черный блин репродуктора зашипел, выпрастывая человечий хрип. Отец по привычке завинтил штырек до упора, а сейчас надо слушать, подробности передавать будут, обманул, что ли, фельдшер.

Хороший был репродуктор, да отец крутил его каждодневно и резьбу сорвал. Теперь штырьком этим только он мог регулировать. Куда, в какую сторону вертеть? Во, сплошной шип и хрип.

Туда-сюда двигал винтиком Котька, и внезапно в дом ворвался густой и торжественный голос:

— «…шли в решительное контрнаступление, наголову разбили и отбросили фашистские войска от столицы нашей родины Москвы! В ходе дальнейшего наступления доблестные части Красной Армии освободили города Волоколамск…»

— Ага-а! — каждый город, каждый населенный пункт встречал радостным криком Котька. — Сережа — ура! Костя — ура!!

Так и застали его отец с матерью — орущим оглашенно под репродуктором. Мать поцеловала, шепча что-то о счастье, отец исколол усами, прошелся щекой по щеке, как теркой. Облобызал и пришедший с ними Дымокур, отравил табачной гарью.

Повезло нынче Котьке на поцелуи. Сначала Капа приложилась, теперь мать с отцом и Удодов сверху. Только сестричка забыла, да уж ладно: ей все время некогда.

— Христа-спасителя так не ждали, как этот день! — весело сказал Осип Иванович и подмигнул Дымокуру. — Не грех бы в честь праздничка и вспрыснуть. Не возражаешь, Ульяна?

— Да че она будет поперек-то идти! Как обчество, и все тут. — Дымокур осклабился корешками прокуренных зубов, наблюдая, как Осип Иванович достает, из-за пазухи полушубка зеленую фляжку, как бережно — не упала бы — выставляет на стол.

— И разживутся где-то! — удивилась мать.

— Литра плавает по дну! — Дымокур потер ладонями, упал в них лицом и со вскриком чихнул.

— Правда твоя, — кивнул Осип Иванович.

Дымокур чихнул еще, поднял на Ульяну Григорьевну мокрые глаза.

— Ничо-о, — успокоил он и мослатой рукой подоил бороду. — Мы еще добудем, по стратегии.

Поняла Ульяна Григорьевна, на какие такие золотые приобрели они выпивку, но ничего не сказала, только посмотрела улыбчиво на Котьку, дескать, пусть их пропивают, ты у меня надежный зато. Отец хвастал, эва какую рыбину выволок, можно будет пирог завернуть, мучка есть.

— Пейте, благословясь. — Она засуетилась, собирая на стол нехитрую закуску. — День-то особенный!.. То-то сон сегодня высмотрела. А утро какое было! Ровно знамена развесило — красно да а́ло. Вот оно — знамение.

— Верно, Ульянушка, — поддержал Дымокур, сваливая у порога на пол свою огромную доху. — Знамение, оно завсегда наперед являться до́лжно. Перед первой мировой, импиристической, эвон какая метла огненная на небо явилась. Сам видел. Связана честь честью, только огненна, даже прутовье топорщится. Ну и че? Подмело людишек цельный мильён, а то и поболе… А вот намедни иду, а оно под ноги…

— Садитесь, мужики, закусите чем бог послал, — вмешалась Ульяна Григорьевна, зная, что, не сбей сразу с толку Филиппа Семеновича, будет всякую чепуху городить, изведет совсем.

Мужики степенно расселись, уладились за столом.

— Таперича, значится, так; — щурясь на фляжку в руках Осипа Ивановича, гнул свое Дымокур. — Иду, а оно под ноги — шасть!.. Голос подает ни на че не похоже. Нет таких звуков ни у кого в наличии. Нагнулся я, глянул — батеньки мои! Верещуха!

— А что оно такое? — Осип Иванович задержал фляжку над стаканом.

— Ты, Оха, лей-лей. — Дымокур пригнул его руку. — А Верещуха-то? Кто ее знает, что оно такое. Верещуха, и все тут.

— Чудно́! — Осип Иванович крутнул головой, хмыкнул.

Буль-буль-буль — и полнешеньки стаканы, водка в них колышется, свет отбрасывает, аж зажмурились мужики. «Ну-у!» — сказали. Удодов опять бороденку подоил, только теперь торопливо, и — цап стакан — потушил его ясные грани плоскими пальцами. Ульяна Григорьевна тоже рюмочку подняла, чокнулась.

— По полному, за победуполную! — складно провозгласил Осип Иванович и быстро выпил. Мать губы помочила, сморщилась и, отчаянно махнув рукой, допила до дна. Дымокур пил долго, сквозь зубы цедил. Раньше злой был на спиртное, а теперь где его достать? Вот и растягивал удовольствие.

Котька сидел с краю стола, доедал суп, прикусывая от хлебца. Оладушки холодные, отпотевшие, приберег. Их можно погодя, погодя даже лучше.

Дымокур вынул из кармана головку чеснока, размял в ладонях, раскатал по столешнице белые зубочки. Осип Иванович натер хлебную корочку чесночинкой, хитро, с улыбочкой начал приступать к Дымокуру:

— Так все-таки на что оно похоже, Вереща твоя или как там ее? Может, кошка была? Так она мяукать должна, натурально.

— Кто знает, — уклонился Филипп Семенович. — Ты, Оха, грамотей, вот и кумекай, чо оно и кто, по-научному. А я одно знаю: могет и кошкой перекинуться. Всякое обличье у ей в запасе. Если увидел да признал в ей Верещуху — быть в богатстве и радости. Вот и сбылось. Радость у нас есть, а богатство наживем, верно, Ульяна?

Постучалась и вошла Катя Скорова. Первым делом — объятия и поцелуи. Что ни говори, а Катюша почти член семьи.

— В клуб идемте. Неля просила сказать — обязательно надо прийти. Военные приехали, над которыми фабрика шефствует, будут подробности сообщать, даже концерт красноармейский привезли.

— Собирайся, мать! — приказал чуть захмеленный Осип Иванович. — В штанах я этих пойду, а рубаху новую давай. Давай, Филипп, быстренько досидим и двинем. Ты, Катюша, скажи Неле — идем.

Катя ушла. Дымокур допил свое и тоже засобирался. Как ни уговаривал его Осип Иванович пойти в чем есть, отказался и быстро исчез, не поленился шагать в самый край поселка, где жил.

— Пущай приоденется, — сказала Ульяна Григорьевна. — Праздник.

Отец в синей косоворотке вроде бы помолодел. Гоголем прошелся по комнате, намочил под умывальником ладонь, повозил по лысине. Мать поверх платья кофту надела лиловую со множеством дутых из латуни пуговиц. Они цепочкой сбегали от во́рота вниз. Котька в куртку вельветовую с замочками нарядился.

Вышли из дому чинно, по-семейному: отец впереди, за ним мать, следом Котька. По улице к клубу валил народ. Костроминых окликнули, запоздравляли, смешали с толпой. Котька отстал, выглядел идущую рядом с теткой Вику, подождал их и пошел чуть впереди, мол, вот он я, начал провожать, как и сказал.

С Вальховской раскланивались, уважали ее в поселке. Вежливая, с тихим голосом, она хоть и помешалась, а изменилась мало. Да и помешательство ее было тихое: не скажут — долго не догадаешься. Она и работу не бросила. Ретуширует в фотомастерской негативы. Только что стала делать: снимет фотограф родителей, чтобы на фронт сыну послать, она сядет за свой стол со стеклянной крышкой и меленькими штришками быстро-быстро обработает негатив. И получается: перед аппаратом, деревянным, на раздвижной треноге прикрученным, садятся осунувшиеся, до срока постаревшие люди, а получат карточки — гладкие все, красивые. А кто отказываться начнет от таких снимков, тому она говорит: «Я тут тоже фронт держу, чтоб к сердцам бойцов боль за вас не подступала». И ничего. Люди брали фотографии, уходили довольные. Кому не хочется выглядеть чуть лучше, чем на самом деле, да и ретушер кого хочешь уверит — аппарат не испорченный, снимает как надо. Сложная она, эта штуковина на треноге.

— Мальчик! — услышал Котька голос учителки и, чтобы не отвечать, не ляпнуть в разговоре чего корявого, хотел было поддать шагу.

— Слышишь? — Это уже Вика. И за рукав теребит.

Он приостановился, пошел рядом. Викина тетка взяла его под руку, заглянула в лицо.

— Спасибо, — она пожала Котькин локоть и больше не сказала ни слова. Так и до клуба дошли. Тут Котька втерся в толпу дружков-сверстников. Ребята постарше, что в военкоматах на приписках числились, стояли отдельной группой, снисходительно поглядывали на парнишек, которые жались у дверей и втихаря покуривали, тут же выясняли отношения, но по случаю праздника без драк, пока на словах, до будних дней.

Котька огляделся, но Удода не увидел. Хотя с сеном они вернулись, иначе как бы отец его был здесь, а Ваньки нету? Очень не хотелось сегодня встретить его. Ведь если приставать начнет, то вроде бы по делу: выходит, Вику он у Ваньки и вправду отбил. Ну как же не отбил? Сказал ей — буду провожать, и сегодня, все видели, шел с ней до самого клуба. Правда, рядом была тетка, но все же шел, даже Вика под ручку взяла, теткин пример поддержала.

К дверям протискивался Илларион Трясейкин. Был он в белом полушубке, шапке белой, над головой держал черный фотокор.

— Ну-ка, огольцы, дай пройти! — бодро покрикивал он, расталкивая парнишек. Локтем задел Котькину шапку, она свалилась.

Обозлился Котька, просунул валенок между чьих-то ног и подсек Трясейкина подножкой. Илларион повалился на мальчишек, придавил их, упал на снег. Моментально сделалась куча мала. Котька поднял шапку, отряхнул. Трясейкин прыгал у дверей, ругался. Кто-то сдернул с него валенок, и теперь он скакал на одной ноге, кутая желтую ступню краем полушубка. Откуда-то прилетел катанок, Илька поймал его, обулся и подскочил к Котьке.

— В колонию захотел, поросенок? — закричал он и сдунул с фотокора налипший снег.

Неожиданно для Котьки сзади него раздался голос Ваньки Удодова:

— Ты цё кричишь? Это я тебя завалил!

Обидно стало Котьке, что Ванька его выгораживает, на себя чужой грех берет, вроде бы трусом его выставляет. Повернулся к Удоду, сказал:

— Не ври. Подножку я поставил.

— Ну и схватывай от него! — зашипел Ванька. — И я добавлю.

— Я его не кулаками проучу, — пригрозил Трясейкин. — Я найду для него спецспособ.

Илька скрылся в клубе. Ребятня тоже начала протискиваться в помещение, хотя занять хорошие места — на полу перед сценой — было не так просто: холодный коридорчик был битком набит людьми. Но мальчишки — юркий народец, просочились в зал, а там к самой сцене. И вот уже густо сидят на полу, ног не вытянуть, поджимай под себя калачиком.

Прямо перед ними трибуна, красным сатином обитая, вправо от нее стол, тоже в красном, и сидят за ним уважаемые люди: директор спичечной фабрики товарищ Сысоев Федор Федорович, однорукий парторг Александр Павлович с орденом Красной Звезды на диагоналевой гимнастерке с отложным воротником. Тут же гости — пехотные командиры и военморы с базы КАФ. Прямая и строгая смотрит в зал женщина, прибывшая из горкома. Здесь и Филипп Семенович с орденом на алой подкладке. Он щурится от яркого света ламп и нет-нет да нырнет в карман за кисетом. Вытащит и снова спрячет. Ванька, когда увидел его в президиуме, толкнул плечом Котьку, дескать, видел наших? Котька в ответ только большой палец показал. Сегодня все ему нравилось, все были красивыми и родными. Вот только Трясейкин. Ну да ладно. Теперь скоро конец войне, вернется Серега, женится на Кате. А то надоело уже врать в письмах, что Илька в поселке не показывается, Эх, Серегу бы сюда! Написал — медалью отметили. Как называется — не сообщил, да какая в том беда? На войне заслужил — значит, боевая. К примеру, «За отвагу». Какую ж ему дадут, он вон какой смелый в па́рнях рос.

Из боковых дверей сцены, откуда обычно появлялись фабричные артисты, раздалась дробь барабана. Бронзовым навершием вперед показалось знамя с изображением Ленина. Президиум встал, за ним весь зал. Женщина из горкома запела «Интернационал», его дружно подхватили. Когда кончили петь, начали хлопать в ладони. Ребятня особенно старалась, хлопая знамени. Котька отбил ладоши, восхищенно дубасил локтем Ваньку. Еще бы! Рядом со знаменем — барабан на перевязи и палочки в руках — стоял у трибуны окаменевший от гордости Ходя в белой рубашке с красным галстуком. Зажим у горла сверкал, как орден. С другой стороны замерла девятиклассница комсомолка Лида Окишева.

Шум постепенно утих, и женщина из горкома прошла к трибуне, поздравила всех с победой под Москвой. Снова зааплодировали густо и долго. Женщина попыталась сказать что-то еще, но заплакала и села на место. Пожилой военный с ромбами в петлице говорил прямо из-за стола, потом подошел к краю сцены, высказывался по-домашнему просто и понятно. Отступали мы потому, объяснял, что внезапность была со стороны немцев при нападении. Фашисты войска к границе подтягивали, а наш народ занимался мирным трудом, войны не хотел, строго соблюдал пакт о ненападении. А фашистам на пакт наплевать, на то они и фашисты. Разорвали договор — и сунули свое свинячье рыло в наш советский огород. Ночью, по-бандитски бомбили спящие города, навалились танковыми полчищами на погранзаставы. Вот и пришлось нашим временно отступить. Даже пример для наглядности привел: если один с камнями в руках, да еще за пазуху их напихает уйму, нападет на другого, а у того всего пара голышей, остальные за спиной в кучке сложены, понятно, станет отходить до кучки. Так и наши войска отошли, собрались с силой и ударили как следует.

Очень ему хлопали. По радио, конечно, все слышали о разгроме фашистов, да не один раз слышали — передача шла непрерывно, — но то радио, а тут живой человек, большой командир говорит. Уж он-то все до тонкости знает. Выходит, взялись бить гитлеровцев не в шутку. На сто пятьдесят километров драпанули они, а кое-где на все триста отшвырнули их от столицы. Теперь пошло-поехало! Фашисты жгли, расстреливали всех без пощады! Что ж, пусть на себя пеняют. Мы еще и в Берлин ихний придем, чтобы они к нам больше никогда не приходили. Грозно это вышло у военного — кровь за кровь, смерть за смерть.

После военного с ромбами говорили другие командиры, потом директор с парторгом выступили, призвали ударным трудом отблагодарить Красную Армию. Все для фронта, все для победы над оккупантами. Трясейкин с фотокором то слева забежит, то справа, просит замереть, чтобы карточки не смазанными получились. Даже стремянку приволок, людей в зале сверху снял. «Тихо, товарищи! — требовал с потолка. — Снимаю исторический кадр!»

Котька смотрел на него и думал — шутит. Как можно снять что-то историческое, если оно давнее, уже ставшее историей? Но когда парторг Александр Павлович сказал, что весной всем поселком выйдем на посадку парка и назовем его в честь Красной Армии — Красноармейским, Трясейкин первым зааплодировал и крикнул: «Историческое решение!» Его дружно поддержали, и тут уж Котька совершенно ясно почувствовал, что чего-то недопонимает в этих определениях. Сам он тоже хлопал и думал: «Надо поднажать на учебу». В школе его считают лучшим учеником по истории, а он…

Флотский начальник поднялся, сказал, что вот сидит за столом президиума старый партизан, герой гражданской войны за Советскую власть, попросим сказать несколько слов. У товарища Сысоева глаза веселые сделались, а парторг сам проводил Филиппа Семеновича к трибуне, по пути нашептывая что-то бодрое. Видно было, ни парторг, ни директор в президиум Удодова не приглашали, он сам военным на глаза попался. Орден большой, редкий, такой только еще у одного флотского. Конечно, на почетное место орденоносца.

Филипп Семенович первым делом стакан воды, что стоял налитый у графина, выпил, подумал, наполнил второй и тоже осушил. В зале хорошо засмеялись, а жена Филиппа, громкоголосая Любава, поторопила:

— Говори давай. Дома воды надуешься!

Снова хлопки проскочили. День-то особенный, счастливый, вот и сыпали почем зря. Военные улыбались, мягонько плескали ладошками, понимали — тушуется старик.

— За уважение, значится, да ласку — спасибо, — начал Филипп Семенович и поклонился президиуму, потом и залу. — Я, как ранетый япошками, а два сына воюют с германцем, я душевно переживаю нашу большую радость. Вот. Но так скажу вам, я еще намедни знал о победе, но сообчение в народ не делал. По стратегии.

Филипп Семенович пощупал графин, но наливать больше в стакан не стал, постеснялся.

— Интересно, интересно, — подался к нему военный с ромбами. Остальные тоже удивленно смотрели на оратора.

Удодов поискал глазами кого-то в зале, не нашел. Тогда покосился на военного с ромбами, сказал:

— Тута-ка где-то годок мой Костромин сидит, он могет подтвердить. — Филипп Семенович поднял вверх обкуренный палец. — Мне о победе Верещуха знак подала, во как!

— А кто она? — точно так же, как сегодня Осип Иванович, спросил военный. В зале стало тихо, ждали объяснения такому невероятному делу. Оказывается, праздник для всех только сегодня наступил, а Удодов его в одиночку отпраздновал еще вчера. Кто она, Верещуха эта? В поселке нет такой фамилии, прозвища тоже. Неужто кто из самой Москвы сообщил Филиппу Семеновичу самому первому?

— Кто она, это чижало обсказать. — Удодов пошевелил пальцами. — Всякое обличье в запасе имеет, особливо если ночью встретишь…

— Да шары залиты! — голос Любавы грозен, так и слышно в нем: «Сядь, не срамись!»

Зал гремел смехом, рукоплескал. Даже ничего не понявшие военные поддались всеобщему веселью, хлопали неудачливому оратору. Филипп Семенович с досады махнул рукой, мол, видите, объяснить толком не даст старуха, и пошел на свое место.

Объявили о концерте. Со сцены убрали стол, в дальний угол откатили трибуну. Трясейкин унес свою стремянку. Электричество светило во всю мощь. Видно, директор распорядился, и в котельной кочегары подшуровали топки спичечной соломкой, пар подняли хороший, веселей закрутились маховики. Оттого-то и стало все кругом ярким, праздничным.

Хор красноармейцев исполнил под баян несколько песен, особенно слаженно получилась «Вставай, страна огромная». Песня была новая, появилась в начале войны, дух поднимала. Клятвенная песня.

После хорового отделения — плясали. Здорово получился у старшего лейтенанта вальс-чечетка. Но и фабричные артисты тоже не отставали. Катюша Скорова задушевно исполнила «Утомленное солнце нежно с морем прощалось». Трясейкин Катюшу из-за кулис щелкал фотокором, как из пулемета, а она поет себе, что «нет любви». Пальцы на груди переплела, сквозь щеки румянец просочился — красавица. Приняли ее хорошо, особенно красноармейцы. Требовали повторить, «бис!» кричали. Катя не какая-нибудь заезжая знаменитость, а своя, доморощенная, выламываться не стала, кивнула красноармейцу-гармонисту, тот вступление проиграл, и Катя снова повела, уверяя, что, расставаясь, она не станет злиться, раз виноваты в этом ты и я. Душевная песня. О мирных днях напомнила, ласковой грусти в зал напустила. Зато, когда отрывок из спектакля начали показывать, — война опять на порог.

В глубине сцены трибуну соломой накрыли, изобразили конюшню, из-за нее чучело лошадиной головы торчало. Тут же немец-часовой расхаживает. Смех и грех было глядеть на него: пилотку на уши напялил, руки в рукава сунул, винтовку черт-те как держит и ногами в огромных бахилах притопывает. Сразу видно — не климат у нас фашисту — вояке вшивому. Котька бывал на репетициях, знал, что дальше произойдет, но волновался за Нельку. Сейчас она с партизанами будет подползать к немцу, а кто-то загремит котелком, чуть диверсию не сорвет. Нелька оглянется, приложит палец к губам, прикажет: «Тише-е», потом выстрелит в часового, и все будет в порядке: фашистские кони запылают в конюшне. Даже руки вспотели, так напряженно наблюдал он за подползающими партизанами, злился, обзывал копухами, отмечал всякую неточность. В зале муха пролетит — слышно будет, поэтому до Котьки долетали придушенные щепотки, он даже узнавал, кто шепчет.

— Ой, девоньки-и, не могу, решат Митьку! Эва, ножи повытягивали, страх долгие!

Это Леонтиха переживает. Сын ее гитлеровца часового изображает, топчется, участия ждет.

— Жаба-разжаба, опеть Костромичихи девка протяпывает! — Матрены Скоровой шепоток во весь роток.

А Нелька подползала, и все было бы ладом, но сестричка маху дала: саданула в немца из обреза, потом уж «Тише!» крикнула. Правда, в зале никто этой промашки не заметил, может, только военные, но они тактично продолжали смотреть, а поселковым было не до деталей: партизаны бегали у конюшни, чем-то дымили, а оккупант — Митька лежал на спине и взбрыкивал соломенными бахилами. Так и надо — помирай, не звали вас.

Ох и хлопали в тот вечер! Артисты — партизаны и оживший Митька — оккупант с Ходей, что коня изображал, головой лошадиной из-за угла трибуны помахивал, — все стояли рядком счастливые. Нелька низко кланялась зрителям, мелькала красным верхом кубанки. Кожаная куртка скрипела под ремнями, из кармана торчал обрез, ну беда, как все натурально.

После спектакля объявили танцы. Пожилые разошлись по домам, осталась поселковая молодежь, подростки да красноармейцы. Им сегодня разрешили подольше задержаться среди населения. Дружно вынесли стулья, сколоченные в ряд по шесть штук, остальные поставили вдоль стен. Получился большой круг. Девушки, а их было куда больше парней, расселись на стульях. Парни особняком сгрудились в одном углу поближе к выходу, покуривали, и дым выносило на улицу. Ребятня тоже толпилась своим табунком, а красноармейцы рассредоточились, затерялись среди множества девчат.

Поселковый баянист Аркаша Дикун на середку стул вынес, уселся. Не спеша вынул из кармана зеленую бархатку, расстелил на коленях. Только тогда вынул из футляра перламутровый баян. Баяном Аркаша дорожал, долго мечтал приобрести, да дороговато стоило это чудо. Работал Дикун старшиной катера, бревна к фабрике сплавлял. В свободное время брал в руки багор, помогал направлять лесины на зубья бревнотаски. Тут и школьники имели приработок: скобелями бревна ошкуривали. От закисшего в запанях корья вкусно пахло смолой, несло скипидаром от разорванных зубьями лиственниц. Дальние плоты приносили с собой редкие диковины: то расписанную зигзагами гадюку, то зеленую черепаху. Над сплотками порхали огромные махаоны, зимородки носились над водой изумрудными огоньками. Вот тут-то и нашла Аркашу его мечта: премировали его за трудолюбие этим самым баяном, чтобы душу тешил себе, а заодно и на танцах играл. Упрашивать не надо было. Каждый вечер играл Дикун, да как играл! Были в поселке гармонисты, но всех забивал Аркаша.

И теперь чутким ухом склонился к баяну, словно посоветовался, запрокинул кудрявую голову, блеснул на ярком свету коронками и плавно, вроде бы с ленцой, развел мехи. И вдруг сорвались пальцы, с прищелком запрыгали по черно-белым рядам густо прилаженных пуговиц. Вальс! Замерли девушки, гадая, кто позовет, глазами кавалерам приказывая: «Меня пригласи, меня». Подступили парни к избранницам, чинно, с городским поклоном, руки кренделем согнутые подали, чубатыми головами отмахнули на круг, мол, пожалте. Каким девчатам не достались кавалеры — ничего, вечер только силу набирает, еще пригласят, а пока с подругой.

Вальс за вальсом наигрывал Аркаша как заведенный. Уж несколько раз Вася Князев предлагал подменить его, но только отмахнется Дикун, даже мелодии не собьет, и снова пальцы из баяна музыку выпрастывают. Вася рядом стоит, завистливо смотрит на баян. Слепит он его перламутровым обкладом, дразнит васильковыми мехами. Они, как губы, то сомкнутся, то раскроются, и цветы в них — цветики небесные. Хочется Князеву блеснуть своей игрой перед Лидой Окишевой, дочкой инженера, девушкой росточка маленького, нет-нет да подкашливающей, с грустинкой в темных глазах. Влюблен он в нее, все знают, но зря к ней любовь затеял Вася. Вот ее рыцарь — Аркаша сорвиголова. Ничего, что похудел и лицо стало каким-то колючим, даже не так озорно вроде блестят во рту коронки — ничего. Нет его милее. Танцует Лида с девушкой или с парнем каким, а сама из-за плеча на Аркашу смотрит. Котька ни в какую не мог понять, как это Лидка, десятиклассница, могла втюриться в старого Аркадия. Ей семнадцать, а ему двадцать пять. И на фронт скоро, потому как рана, что с белофинской войны принес, зажила почти. Не поймешь их, девок: Аркаша и не глядит на Лиду, а она к нему так вся и выструнится. Князев, наоборот, влажных глаз с нее не сводит, а поди ж ты, даже танцевать с ним не идет. А парень бравый: пиджак серый, брюки черные расклешены, ботинки до глянца начищены. И галстук на шее, и значки на груди толпятся, как ордена на портрете маршала Ворошилова. Ну, а самое главное — по годам пара. Двадцать ему. И на фронт неизвестно когда пойдет, бронь у него, но если пойдет — вернется с орденами куда какими, не то что у Аркадия — медалька бледненькая, «За боевые заслуги» называется. Это он Лиде такое наговаривал, а та Нельке, подружке своей пересказала. Так и до Аркадия дошло. Услышал про «медальку», сгреб Князева за грудки, встряхнул, аж посыпались с пиджака «БГТО» и «Осоавиахимы». Белее медали Аркашиной сделался, челюсть отвалилась, а на лице слезы с соплями перемешались. Усмехнулся Дикун и отпустил Васю целым, только сказал: «Утрись, оборона».

Смотрел Котька на вальсирующих, а сам больше наблюдал за Викой. Ох уж эти городские! Поселковые девчонки сидят, семечки грызут, а эта взрослую из себя корчит — танцует, кто ни пригласи. Выскочит, белобрысая, глаза блестят, кружится, откинув голову, только косички с марлевыми бинтами мелькают. И хоть бы что, не стесняется! А потом такое увидел, аж зажмурился от предательства: Ванька Удодов пригласил — пошла, даже не поломалась для виду. Да еще улыбается, отвечает чего-то там Удоду, а он лохмы свои над ней свесил, губами толстыми шевелит, должно быть, приятное говорит, раз рассмешил.

— Все, конец! — дал себе клятву Котька.

Подошедший Вася Князев понял его слова по-своему.

— Не-е, еще не конец, — возразил он. — Танцы долго будут. Еще я поиграю. Устанет же Аркадий, как думаешь? Вот уже сбой дает, чуешь?

Никакого «сбоя» в музыке Котька не чуял. Тут свой сбой, его и чуять не надо, вот он перед глазами вертится. Ничего не ответил Князеву, отвернулся от танцующих, потерял глазами Вику, решил — навек! Но она, как почувствовала, выпросталась из рук Ваньки, припорхнула.

— Костя, пойдем! — и за руку тащит.

Срам-то какой, да и не умеет он танцевать, не пробовал никогда. Тут еще ребятня захихикала. Вика догадалась, что с ним, посмотрела на мальчишек строго. Примолкли.

— Да пойдем же, неумеха! Я стану учить!

И чего громко говорит, ведь слышно всем. Опомниться не успел, а Вика его уже в кругу ворочает, он же не о ногах думает, как их переставлять, а об ушах: какие они, должно быть, красные. Подтолкнули, совсем растерялся.

— Уроки учить труднее, а, Константин?

Это Нелька шепнула и унеслась с красноармейцем. И снова — торк! Глянул — Трясейкин с Катей!

— В колонию, в коло-о-онию!

Пропел Илларион. В глазах у Котьки зал перекосился. «Так я же упаду, — подумал он, — голова кружится. Что она, Вика, на посмешище меня вытащила?» Он вырвался, отбежал к парнишкам. Они глядели на него насмешливо, и только Ходя — ласковый человек — смотрел на него, как на героя.

Жар от лица медленно отступил, перестали гореть уши. Котька что-то отвечал Ходе, что — не помнил, бросал быстрые взгляды на площадку, искал Вику. Раза два она мелькнула перед ним, опять с Ванькой. Он не стал больше высматривать ее, отвернулся к Ходе.

— Твоя смелый, — говорил ему Ходя. — Моя тоже хочу.

Рядом с ними, в уголке, трое красноармейцев теснили Капу Поцелуеву.

— Ах, что я слышу, мальчики! — кокетливо заводила глаза под лоб Капитолина. — Но увы и ах! Я танцую только с моряками, а их нет.

— Эт-то не ответ. Одного из нас, пожалуйста, в кавалеры! — упрашивал старший лейтенант, что так лихо отчубучивал на сцене чечетку.

— Мой кавалер на фронте, — надменно скосилась на него Капа. — Между прочим, тоже командир.

— Тем более чудесно! — обрадовался старлей. — Обязаны найти с вами общий интерес.

— Непременно хотите станцевать?

— Разумеется!

— Сейчас!

Капа отбежала к Аркаше, что-то пошептала на ухо. Тот с готовностью закивал. Капа объявила:

— Внимание! Товарищ старший лейтенант просит сыграть для него вальс-чечетку. Попросим!

Захлопали, запросили. Очень приглянулся всем лейтенант. Ему хлопали, а он на Капу жалостливо глядел, не ожидал такого поворота. Но быстро справился с собой, только головой крутнул и в круг вышел. Томным движением волосы пригладил и с лицом отрешенным — руки по швам — начал выщелкивать подошвами «Крутится, вертится шар голубой».

Лейтенанта упрашивали плясать еще. Вика тоже хлопала в ладоши, кричала, как видно совсем позабыв о Котьке. И ему стало обидно. Протолкался сквозь толпу мальчишек, вышел в коридорчик. Здесь почему-то не горел свет, из темноты подмигивали огоньки цигарок, рядом кто-то кого-то обнимал, слышались быстрые и таинственные шепотки, вскрики девчачьи, то капризные, то жеманные: «Ой да не надо, не хочу, слышишь!»

На крыльце Котьку чуть не сшибли двое красноармейцев. Выскочив из-за угла клуба, они, поеживаясь, спешили назад.

— А та, черненькая, ничего себе, верно? — спрашивал один.

— Ничего! Только выламывается. Я советую…

Что он ему советует, Котька не расслышал. Пропал совет за дверью вместе с бойцами. Жалея себя, поплелся к дому, втайне надеясь, вдруг Вика хватится его и догонит, иначе к чему был разговор, что будут дружить, ходить вместе в клуб и из клуба.

На улице было светло и не так холодно. Мороз сдал после вчерашней метели, будто холод выдуло ветром и унесло в другие края. Снег блестел нафталинным, переливчатым блеском, и по нему навстречу Котьке бежала голубая собака. Собаку тоже стало жалко. Заметил — плоская и сосцы пустые болтаются. Вытянут из нее последние соки несмышленыши щенята, и она околеет на морозе. И щенки пропадут без матери. Чьих она хозяев? Или бездомная. Их теперь много. Бегают, рыщут, что бы погрызть. У магазина стаями сидят, ждут — не перепадет ли чего. Дух хлебный туда их стягивает, а кто бросит кусочек? Не то время, чтобы кусками разбрасываться. Но бросают! Ногтем крошку отколупнут или щепотью оторвут толику и кинут. Больше оттого, чтоб жалость притупить, и быстрее, быстрее от голодных собачьих глаз, дома тоже ждут глаза голодные, человечьи. А собака, которой кроха перепала, долго рядом бежит, благодарная, и хвостом не виляет, не выпрашивает больше, вроде все понимает. Проводит до дома и снова бежит к магазину на безнадежный пост свой, к духу хлебному.

Возле тополя остановился. Он считал его своим другом. Столько под ним перемечталось, сколько на нем гнезд сорочьих разорено. Гнезда зорил из-за скворцов. Лезут сороки в скворешники, мешают парить птенцов. Понавили на вершине лохматых гнезд стрекотухи хитрющие, вот и достается от них скворушкам. Эти добродушные, пока шель-шевель, а белобока голову в дырку и — клок-клок! От яичек только скорлупки остаются. Начинайте все сначала, соседи растяпные!

Снег в улице от клуба хрустел под чьими-то ногами, и хруст быстро приближался. Котька насторожился. «Вика! — подумал радостно. — Не вытерпела. Хватилась его — и бежит!.. А вдруг это Удод догоняет, отношения выяснять?»

На всякий случай зашел за ствол тополя. Фигурка надвигалась быстро и что-то не походила на Викину, а когда приблизилась, узнал — Ванька.

— Чо втихаря смылся? — спросил Удод и тоже прислонился плечом к тополю.

— Надо было, — нехотя отозвался Котька.

Удод из-за отворота шапки достал погнутую папиросу, протянул меж пальцев, расправил, поискал коробок и зашебаршил спичками. Котька знал — покуривает Ванька, правда втихую от отца, все больше махорку смолит или самосад, но чтобы папиросы курил — в диковину. И где только разживется? Хотя что ему, проворный.

Свет спички прыгнул из горсти, высветлил лицо Ваньки, только в щербинках на щеках остались пятнышки теней. Он почмокал губами, раскуривая папиросу, пыхнул дымом в сторону Котьки, мол, чуешь, какой табачок потягиваю, за один запах денег не пожалеешь.

— Старлей отоварил, — похвастал Ванька. — Высыпал из портсигара до последней. Я хотел и портсигар попросить, отдал бы. Симпатичный, весь блескучий, а на крышке конь выпуклый и кавказец на нем скачет.

— Ну и попросил бы.

— Да, бляха медная, знашь чо? — Ванька сплюнул. — Внутри краля голая налеплена.

— Врешь! — отмахнулся Котька.

— Цё-ё? Думаешь, он папиросочки мне за так дал?

— Привяжешься, дак…

— Хо! Он насчет Капки интерес наводил, ну я ему и выложил про нее. — Удод хихикнул. — Обрадовался старлей, даже переспросил: «Не загибаешь про фамилию? Очень наводящая на действия фамилия!» И папиросами отблагодарил. Умора!

Покоробило Котьку от слов Удода. Что это Капа себе позволяет, а еще письма на фронт брату пишет, породниться хочет. Знал бы Костя большой, как она его ждет, — бросил бы ей отвечать, лишний треугольничек домой бы подбросил, а не этой… изменщице.

Глядя в сторону, спросил, стараясь, чтобы вопрос получился простеньким, как бы интерес в нем не был заметен:

— А она как, чо с ним?

Удод захохотал.

— Старлей от нее как ошпаренный отлетел! Тут и я рванул из клуба, а то бы пропали мои папирёсочки.

— Понял? — крикнул в лицо ему Котька и пошел было, но Ванька придержал его.

— Погоди-ка. Ты ответь, что «понял»?

— Хорошая Капа, вот что!

Он пошел от тополя к дому. Удод ступал следом. В освещенном окне двигалась тень. Должно, мать стелила постель. Кровать у самого окна стоит, а в ногах на подоконнике цветок в горшке, с улицы его бывает видно, когда окно не очень обмерзает. Смешное у него название — «Ванька мокрый». Говорят, дождь предсказывает, с листьев капельки роняет, плачет, но Котька ни разу не видел на водянистых листочках этих росинок-предсказух. А вот Удода, тоже Ваньку, мокрым видел. В тот день, когда проводили эшелон с матросами и вернулись в поселок, Филипп Семенович гнал Ваньку ремнем до самой реки, там выпорол и выкупал, чтоб хмель вышел из сукиного сына. Через поселок конвоировал мокрого, в прилипших штанах. Жаль, Вика не видела ухажера. Правда, не плакал Ванька, что верно, то верно, слезу не ронял. Взъерошенный шел, посиневший, но не хныкал.

У крыльца костроминского дома Удод остановился, запрокинул голову к звездному небу.

— Как они там живут? — в нос спросил он. — Не знаешь?

— Кто? — не понял Котька.

— Ну эти, уркаганы. Есть такая песня блатная. — Удод тоскливо пропел: «Если десятку мен-не не залепят, то жить я пойду на луну!..» Фиговина, по-моему, А?

Котька молчал. Странные слова произнес Ванька, и робко как-то, словно и не он. И как можно — пойти на луну? По лестнице, что ли?

— Конечно, фиговина, — сказал он.

Удод помолчал, потом, усмехнувшись, спросил:

— Чо ж ты Вику бросил? Или тоже отшила? Плю-юнь, подумаешь. Вот меня батя на охоту берет, это дело.

— На охоту?

— Ну. С твоим отцом за козами собираются, как раз в каникулы угадывают. Тебя не возьмут, говорят — не дорос.

И задвигал ногами в край поселка, оставив на крыльце Котьку, готового зареветь от обиды. Хотел броситься за Ванькой, расспросить, что за разговор у них был, но вспомнил — отец дома! Пусть-ка ответит, за что не хотят брать. Не дорос? Как дрова пилить, так мужик! Или в деревню по бурану сгонять — давай! Рыбу ловить, ленка из лунки вымахнуть… Ох эта рыба. Может, сидит отец с ремнем, ждет не дождется его, а сунешься — скидай штаны. Нет, это успеется. Пока надо назад к клубу сбегать, Вику встретить. Не отшивала она, сам убежал, а зачем? Или сперва домой заглянуть, отчитаться, раз такое затевается — охота?

Пока размышлял, от клуба донесся смех и визг девчачий. Кто-то шибко бежал по дороге, будто гонятся за ним. Котька решил заглянуть домой. Будь что будет, а выяснить у отца надо — возьмет на охоту или нет. И сразу назад, к клубу, Вику встречать.

Уже в сенцах уловил ухом частый перехруст снега, чуть отпахнул дверь, глянуть — кто там частит, а хруст оборвался у крыльца, и замерла тоненькая фигурка. У Котьки в груди бухнуло — Вика! Ногу на ступеньку поставила, но не решилась в дом зайти, отбежала на середину улицы, шею тянет, в окне кого-то выглядывает.

— Вика! — Котька выскочил на крыльцо. — Я сейчас бы к тебе прибежал, мне только узнать, понимаешь?

Она порхнула по ступеням, схватила его за руку, стащила вниз.

— Ко-отька, — она укоризненно покачала головой. — Ну зачем же, зачем ты ушел, да еще крадучись? Ведь обещал провожать. Сегодня так хорошо было. Я как хотела, чтоб хорошее подольше не кончалось, а ты все испортил.

Вика склонила голову. Она держала Котьку за руку, возила носком валенка по снегу. Концы белого полушалка перехлестнули ее грудь и были по-детски завязаны на спине.

— Прости меня, — попросил он. — Я оробел, да еще ребята смеялись. Толкали. Но ты меня научи, все равно научи! Как вернусь, сразу пойдем на танцы, вот увидишь. Мы на охоту уезжаем.

— Ой, а надолго?

— На все каникулы, — сказал он уверенно.

— Очень надолго, — вздохнула Вика и отвернула голову в тень, падающую от дома. Котьке показалось, что она плачет. Он развернул Вику лицом к себе, но ничего такого не заметил: полушалок утаил ее бледное лицо, как в гнездышке, и только кедровыми орешками темнели глаза.

3

На охоту отправлялись перед Новым, тысяча девятьсот сорок вторым годом. Котька ныл и канючил до тех пор, пока Осип Иванович не сдался, пообещал взять с собой, более того — переговорил с директором школы, уладил и это дело — отпустили Котьку до начала каникул: учится хорошо, поведения нормального, а что пропустит по программе — наверстает.

Радости Котькиной не было предела: поездка в сопки, одноствольное ружье двадцатого калибра, тугой патронташ, набитый латунными гильзами, охотничьи лыжи — короткие, подбитые седым камусом, и почти месяц не ходить в школу, заниматься настоящим мужским делом.

Выезжали из поселка потемну, чтобы не дай бог кто-нибудь увидел, — удачи не будет. Филипп Семенович укладывал в передок саней промысловый скарб, а Осип Иванович устилал сани толстым слоем соломы — для дальней дороги. Ванька с Котькой уселись в самый передок, плотно друг к другу. Пора бы и трогать, но мужики свернули по цигарке, курили на ветру, расчерчивая утреннюю сутемь красными искрами. Ульяна Григорьевна в короткой курмушке стояла на крыльце, терпеливо ожидая конца перекура.

Мужики затоптали окурки, сели в сани. Дымокур разобрал вожжи, но, прежде чем стронуть лошадь, неуклюже развернулся в своей огромной дохе к Осипу Ивановичу, дескать, говори, что положено, жене напоследок.

— Ну, бывай, мать, а мы, стало быть, поехали, — Осип Иванович начал подбивать сено под бока, не зная, что еще говорить, этим самым вынуждая Дымокура понужнуть кобылу, но Филипп Семенович без напутственного слова не трогал, хотя знал — все у Костроминых переговорено на сто рядов за ночь, за ни свет-зарю. Обычай держал твердо.

— Поезжайте, мужики, с богом, — голосом, будто морозом прихваченным, с поклоном, пожелала Ульяна Григорьевна. — Ни следа вам на путике не видать, ни платочка козьего. Трогайте, эвон уж кичиги где, светать скоро учнет.

Пожелала по доброму старому поверью. Вроде бы все теперь, можно ехать. Филипп Семенович хлопнул вожжами, мокро зачмокал губами: «Мно-о! Мно-о!» Закуржавевшая лошадь переступила мохнатыми ногами, напряглась, с трудом сдернула с места прихваченные морозом полозья, сани хрустнули всеми суставами, покатили.

Сонный поселок проскочили ходко, никого не встретив по пути. Даже собаки, отпрыгав и отлаяв ночь, спали в своих будках, закупоренные предрассветной студью. Только с дальнего края поселка долетал гул фабрики, работающей в третью смену. Слышались взвизги циркулярных пил, гукали паровозики-кукушки, хрипел стравливаемый пар. На спуске Дымокур чуть не вывалил всех из саней. Они раскатились на скользком взвозе, пошли боком, даже кобылу развернуло поперек дороги, перекосило оглоблями хомут и выперло ей на уши. Мужики отматюгались, поправили упряжь, и скоро поселок с блеснувшими тут и там первыми огоньками исчез из виду.

Ванька с Котькой затевали тычки, жеребятились от радости. Утренние звезды светили ярко, глаза покалывало от их льдистых лучей. Над рекой тянул устойчивый хиус, вымораживая все живое. Когда с утробным гулом лопался лед, казалось — сани ухают вниз, становилось жутко, и оттого ребячья возня начиналась с удвоенной силой. На них не покрикивали, пусть греются. Правил Осип Иванович. Он обмотал лицо шарфом, голову утянул в поднятый раструбом воротник тулупа. Филипп Семенович отвернулся к ветру спиной, колдовал над кисетом и почем зря костерил враз задубевшие пальцы.

— Хорошо-о! — бодрился Осип Иванович. — В эдакий мороз коза в суметах днюет. Больших переходов не делает, по орешникам лежит.

С рассветом свернули с наезженной дороги на речушку и погнали по наледи вверх к истоку. Показалось солнце, и мороз напрягся. Пар изо рта Осипа Ивановича вылетал тугим комочком, сыпался на тулуп белой пылью. Но солнце оторвалось от сопок, тяжело поползло в небо, и сразу стих хиус, начал сдавать мороз. В искрометном пространстве стало не различить, где кончаются берега речушки и начинается тайга: все горело, переливалось в глазах, слепило.

С потеплением начала появляться живность. Теперь не одинокая лошадка тащила обмерзшие сани. Сорока увязалась за ними, летела, вздымаясь и опадая обочь дороги, трещала на всю вселенную: «Едут страсти-мордасти, берегись, берегись!» В убеленных распадках безымянных ключей на березах черными шапками висели тетерева. Подвернуть к ним на санях на верный выстрел можно было, но мужики не рискнули — в торосах полозья искрошишь, кончится охота, не начавшись. А пешего тетерев не подпустит на сто шагов.

В этом, казалось совершенно безлюдном, пространстве совсем неожиданно для Котьки навстречу попался обоз из пяти огромных стогов. Навьюченные таежным сеном возы громоздились высоко в небо, придавленные тяжелыми бастригами. Тетивой гудели напряженные веревки. Возы тянули битюги — привозные коняги, раньше не водившиеся в этих краях, — каждый из-под Ильи Муромца, след шапкой не накроешь.

Встречные сделали остановку. Возчики и Дымокур с Осипом Ивановичем сбились в кучку покурить, перекинуться новостями. Выползли на свет белый и Ванька с Котькой, ноги размяли.

И снова дорога. Хрупает снег под копытами, летят спрессованные лепехи, шлеп-шлеп — хлопает лошадку по ляжкам обвисшая шлея, подгоняет. Совсем близко к верховью дорогу перебежали волки. Похожие издали на собак, тянулись они след в след, опустив угрюмые морды. Лишь на секунду замерла их цепочка на белой наледи, а уж вожак сердито отмахнул треугольной головой и трусцой повел стаю дальше, к заснеженным пихтачам на гриве распадка.

— Серьезные зверюги, язви их. Тоже охотники, — глядя с уважением в их сторону из-под лакированного козырька, проговорил Дымокур. — Не сидится в морозяку, ротозеев рыщут. Попадись-ка им сейчас! Хо! С ичигами, с тулупами схарчат.

— Ноги кормят, — поддержал Осип Иванович, и Котьке стало смешно: какие ноги? Которые они едят с ичигами? Дымокур повернулся на его хихиканье, уставился ослезненным глазом. Осуждал.

— В стаи сбиваются большие, это неладно. — Осип Иванович обвел вокруг себя кнутовищем. — Видать, мало пищи в тайге, такая штуковина получается. Вот и сбегаются. Скопом-то понадежнее. Загоны устраивают, все, как у людей. С умом черти.

— Уважительность вызывают, верно, — согласился Дымокур, укладывая рядом с собой двустволку, из которой прилаживался было пальнуть, да Осип Иванович отсоветовал: далеко, чего зря патроны расфукивать.

Возбужденные встречей с волками, парнишки еще долго вертелись в санях, уверенные — раз въехали в тайгу, успевай оглядывайся, зверь попрет всякий, глядишь, и медведь-шатун объявится. Но больше зверье не встречалось, и они снова зарылись в сено.

Зимовье, куда они добрались под вечер, срубил Филипп Семенович еще в начале двадцатых годов и с тех пор каждый год выбирался сюда зимней порой поохотиться, отдохнуть от хлопотных семейных дел, а пуще от въедливого баса жены своей Любавы.

Осип Иванович бывал здесь, правда, редко, но угодья удодовские считал самыми зверовыми. Поэтому согласился ехать прямиком сюда, а не на свои, костроминские, места, хотя глянуть на родные, давненько не посещаемые елани считал долгом обязательным, да и сыну показать заповедное надо бы, взрослеет парень.

Снегу в этом году выпадало мало, зимовье стояло незаметенное, дверь — чуть потянули — легко отгрудила косой сугробик. Духом стужим, необжитым встретила избушка. Кое-какие довоенные припасы свисали в мешочках, подвешенные к матице, вязанка козьих шкур лохматилась в углу. Не обметанное изморозью оконце струило синий свет. Видимо, Филипп Семенович, уходя из зимовья, нарочно выстудил его. На столе валялись пустые гильзы, поблескивала серебряной фольгой растерзанная пачка плиточного чая, из горлышка бутылки торчала оплывшая свеча.

Филипп Семенович отодвинул гильзы в сторону, убрал чай на полку, потом уж зашуршал спичками. Свеча набирала пламя нехотя, потрескивала. Свет зыбкий, красноватый наполнил избушку, и от этого становилось уютнее, не так студило.

— Ишь, сукины дети, домовничали тут! — ругнулся Дымокур, сметая ладонью на пол мышиный помет. — Давай, парни, устраивайся, а я конягу приберу. Осип, пошли.

Распорядился строго, на правах хозяина и пошел из зимовья. Полы тулупа болтались вороньими крыльями, мели пол. Осип Иванович покорно пристроился в затылок Дымокуру, пошел следом. Ничего не поделаешь — в чужой монастырь со своим уставом не лезут, к тому же Филипп Семенович бригадир, ему подчиняться надо.

Ванька тоже решил верховодить над Котькой. Кивнул на печку, дескать, давай растапливай. Сам взял раздерганный голик, но, видимо, посчитал — мести пол еще унизительнее, бросил веник к ногам Котьки, сам присел перед печкой.

Котька добросовестно подмел зимовье, что мог, прибрал на свои места, надумал выскоблить ножом стол, прикинул — воды сейчас не добудешь, придется таять снег.

Гудела печка, дверь в зимовье то и дело хлопала: мужики выносили, что не сгодится, вносили привезенное. Ванька ворчал — хоть ночь топи, не натопишь тайгу, весь жар выхлобыстывают на ветер. Филипп Семенович, возбужденный переездом, добрым видом зимовья, целостью имущества и припасов, весело отшучивался:

— А ты дров, Ванюха, не жалей! Жар костей не ломит, а тепло и вошка любит!

Ванька в который раз выбежал, запрыгал у поленницы, паря́ вспотевшей головой. С охапкой березовых поленьев втиснулся в дверь, хрястнул их об пол. Быстро натолкал в топку дров и, сидя на корточках, наблюдал, что сейчас произойдет. Железка на миг притихла, потом загудела пламенем, и жестяная труба начала малиноветь снизу до самой потолочной разделки.

— Эдак зачем? — встревожился Дымокур. — Заставь дурня богу молиться, он и лоб расшибет!

Котька взял кастрюлю, вышел на вольный воздух. Звезды густо высыпали на небо, над сопкой висела полная луна, оголубив сиянием густой пихтач по увалам. Наискристом снегу тень от зимовья лежала чернильным пятном. Фыркала, похрумкивая сеном, кобыла и тоже была голубой с одного бока, и тоже чернильная тень лежала от нее на снегу, но не мертвая: переступала ногами, трясла косматой гривой.

Он набил кастрюлю снегом, стоял, пока не продрог. Натопил-таки Ванька зимовье — не продохнуть, а от стен все равно леденит, не скоро прогреются насквозь промерзшие бревна.

— Тебя за смертью послали? — крикнул, выскочив из зимовья, Ванька. Он подхватил кастрюлю — и бегом назад. Котька виновато пошел следом.

Филипп Семенович с отцом сидели за столом, раскладывали припасы, прикидывали, что куда, на сколько хватит, что попридержать, поэкономить.

— Где там застрял, сынок? — встретил отец Котьку. — Ты привыкай все проворно делать, будь таёжкой. Тут нерасторопный да неумелый пропадет в два счета.

Дымокур кивал потной лысиной, поддакивал, а Ванька малиново рдел, как труба у печки, но не от жара рдел — от удовольствия, понимая, что старики косвенно хвалят его, ставят в пример неумехе Котьке. Поэтому старался вовсю: двигал, гремел кастрюлей, шуровал в печи, в общем — усердствовал.

Угомонились поздно и встали поздно. Позавтракали картошкой в мундире с ломтиком сала каждому, выпили по кружке крепкого чая и стали собираться на первый выход в сопки, разведать, что к чему, оглядеться. Осип Иванович с Дымокуром обули унты из выделанной сохатиной шкуры — мягкие, белые, стельки в них из сухого пружинистого ковыля, ноге тепло и легко. На Ваньке тоже унты на ногах, но камусовые, а Котька в валенках. Все четверо в ватниках, и у каждого по ружью. Настоящая промысловая артель.

От самого зимовья разошлись парами. Осип Иванович с Котькой, Удодов с Ванькой. Одни по распадкам, другие по увалам: кто на кого коз нагонит.

Свистит крепкий наст под лыжами, сзади остается широкий след. Хорошие лыжи у Котьки, подбиты шкурой с сохатиных ног. Вниз скатываешься — короткая, жесткая шерсть приляжет, едешь сколько надо. В гору идешь — шерсть дыбом станет, не скользят назад ноги.

Первый табунок увидели далеко на седловине, второй перебегал распадок, стремясь выскочить на соседнюю гриву. Четыре козы — впереди рогач гуран — неслись кучкой, видимо, стронули их с лежек Удодовы только что, и козы, напуганные, еще не опомнились, не выстроились цепочкой, чтоб легче бежать по протоптанному следу. Они делали прыжки, увязая по грудь в снегу, махом вырывались из него и снова, вязли. Осип Иванович среагировал быстро. Котька не успел ружье с плеча сдернуть, как один за другим ударили выстрелы, осыпали с ближних пихт легкую кухту. Рогач гуран перевернулся в воздухе и ткнулся в снег. Остальные развернулись от просвистевшей перед мордами картечи и пошли прыжками назад, наискосок к охотникам.

— Не торопись, сынка, под шею цель, как раз будет! — свистящим шепотом поучал Осип Иванович, быстро перезаряжая двустволку.

Котька выстрелил в близко набежавших коз, промазал. Зато табунок распался, каждая коза бежала отдельно, взметая за собой белую пыль. Расчетливо, неторопко громыхнула тулка Осипа Ивановича, и два рыжих пятна замерли на белизне распадка. Четвертая коза махами вынеслась на гриву, оглянулась на отставших подруг, рявкнула и скрылась в ржавых зарослях орешника.

Так и не успел перезарядить свое ружье Котька, только переломил в казеннике, а уже все было кончено. Осип Иванович выковырнул из снега в спешке выброшенные стреляные гильзы, обдул их, сунул в гнезда патронташа. Рукавом телогрейки любовно провел по стволам, потом перекинул ружье за спину, ощупал на поясе нож в деревянных ножнах. Глаза его слезились от азарта, он моргал, встряхивая головой.

— Язви их, состарились гляделки! — ворчал он, но весело, взвинченный ловкими выстрелами, удачей в самом начале охоты.

— А отошли-то от избушки всего ничего! — ликовал Котька, прыгая с переломленным ружьем. — Вот уж настреляем мяса! Дней-то впереди — ого-о!

Отец взял у него одностволку, с клацаньем сложил.

— Сплюнь три раза, не сглазить бы. — Он навесил ружье на плечо Котьке. — И запомни: когда пришло время стрелять, не суетись.

— Так в первый же раз, папаня!

— Вот и запомни. А сейчас коз надо в одно место стаскать. Ну, что губы распустил?.. Одну-то ты, однако, зацепил. Видал, как зигзагами после выстрела пошла? Я уж только дострелил. Так что — не горюй, твой трофей, так и запишем.

— Не запишем, — Котька набычился. — Не я завалил, значит, не моя.

— Тоже верно, — улыбнулся отец. — Еще добудешь. Главное — не суетись, говорю. Поймал на мушку — и веди стволом, веди, не останавливай, а курок поджимай, поджимай. Вот под ускок козий давни до конца, самый раз угодишь.

Косули были упитанные, каждая килограммов по двадцати пяти, а гуран на все тридцать. Его себе на ремень-волокушу привязал Осип Иванович. Котьке велел тащить инзыгана — годовалого козленка, самого маленького. В это время с увала долетел крик Удодова:

— Каво стрелили-и, мужики-и?!

— С по-олем, Филипп! — напрягая шею, прокричал отец. — Спускайтесь мясо тащщить!

— Но-о, перегуд вашу мать, как скоро! — поспешая к ним, еще издали радовался и завидовал Филипп Семенович. Ванька подкатил первым. Завистливо и вопросительно глядел то на коз, то на Котьку. Подскользил запыхавшийся Удодов, за руку, по-бригадирски, поздравил спарщика. По такому удачливому началу немедленно начали сворачивать по цигарке, в возбуждении сорили на снег бурой махрой. У того и другого дрожали руки.

— Значит, есть здесь козулька, есть! — обирая с усов ледышки, уверял себя Дымокур. — Сейчас бы распластать одну да печенку достать, свеженинки горячей отведать, а то уж и забывать стал, какая она на скус. Ребят тожить приучать надо. Печенка охотнику наипервейшая еда.

— Соли с собой не взяли, вот беда, — ответил Осип Иванович. — А без нее вывернет без привычки. Потерпим до зимовья, тут недалеко.

— Вот опущенье, так опущенье! — сокрушался Дымокур. — Давай, Ванюша, привязывай козишку — да порыскали к избушке. Ужинать с мясом будем, с мя-асом!

— По стратегии, — поддел Ванька. — А почо пять раз стреляли? И ты, Котька, стрелил?

Котька кивнул.

— А какая тут твоя? — Ванька затянул петлю на задних ногах козы, завистливо приузил глаза.

Котька отвернулся и, чтобы уйти от расспросов, поволок инзыгана по старой своей лыжне. Дымокур выпятил губу, покивал Осипу Ивановичу, мол, гордый парень, не хочет чужую удачу себе присваивать. Осип Иванович в ответ подмигнул, дескать, самолюбивый, это неплохо, свое добудет из упрямства.

Ванька понял их немой разговор и вслед Котьке обрадованно крикнул:

— Смазал, мазила!

Филипп Семенович дал ему подзатыльник.

— Почо смазал? Не угодил по первому разу. — Он погрозил Ваньке рукавицей. — Еще как себя покажешь, тогда и орать право заимеешь. Оболтус, оболтус и есть.


К Новому году надо было обязательно отвезти добытых коз в поселок, сдать в столовую. Филипп Семенович с Осипом Ивановичем были довольны: за неполную неделю настреляли девять косуль. Их туши, без шкур, облитые водой и замороженные, чтобы стужа не сушила мяса, не терялись бы килограммы, лежали штабелем у стены зимовья, чуть припорошенные снегом.

В последний день отличился Филипп Семенович. Пришел в зимовье поздно, совсем ночью, приволок двух коз на одной волокуше, да еще гурана зарыл в сумете за шесть верст от становья. Чтобы воронье или волки не растаскали добычу, срезал и ошкурил несколько прутьев, воткнул их в холмик: надежная охотничья придумка, никакой зверь не подойдет, а что его так пугает — объяснить трудно. Котька с Ванькой засмеялись, мол, останутся от гурана ножки да рожки.

— Не тронут, — заверил их Осип Иванович. — Вы еще много чего не знаете, вот и прислушивайтесь, в толк берите. Какие могут быть хаханьки? Проверено на опыте… Ты глянь, Филипп, хохочут! А над чем, дурачки? Над мудростью людской! И-эх!

Он махнул рукой, снял с проволоки над печкой портянки, стал отминать их. Дымокур, распустив на унтах сыромятные ремешки, сидел в мокрой от пота рубахе на чурбачке с кружкой густого чая. Поднося к губам кружку, далеко выпячивал губы, опасливо вшвыркивал кипяток и с каждым глотком прикрывал глаза.

— Пущай, Оха, скалятся, дело молодое, беспонятливое. — Он поставил кружку на пол, начал стягивать унты. — Я для надежности хотел в сугроб портянку сунуть, да поостерегся, отморозил бы ходулю. — Дымокур хлопнул по укороченной ноге. — Служит пока исправно, хоть и поскрипывает в чашечке. А имя можно кое-что поведать, для пополнения ума. Вот был со мной случай, ну сплошной смех и грех.

И он, посмеиваясь, рассказал, как давно, до революции, когда еще жили своим хозяйством, испортил брату солонец, чтобы тот не попрекал его неудачной охотой.

У каждого был свой излюбленный солонец. Его берегли, подновляли солью, чужие, как правило, не знали, где он находится. Самым добычливым местом владел старший брат. Он сильно потешался над Филькой, изредка приволакивавшим в дом косулю. Тогда кучерявый неунываха Филипп выследил солонец брата и с наветренной стороны, чуть выше охотничьей садьбы спрятал пропотевшую портянку. Ходит старшой на солонец день за днем, а козы только спустятся с увала в распадок, морды из орешника высунут, хватят лихого духа, рявкнут по-страшному — и ходу. Ничего не поймет охотник, ругается почем зря и домой пустым является. А Филипп нет-нет да подшибет на своей садьбе гурана, посмеивается над братом, гоголем ходит. Старшой заподозрил неладное, чуть не на брюхе выелозил свой солонец и нашел портянку. Глянул — Филькина! Дома ничего не сказал, но в ружьишко Филиппово сунул патрон, одним порохом доверху засыпанный и запыжеванный.

Собрался Филипп на свой солонец, и старшой за ним крадется. Филька в скрадок влез, брат поодаль тихонько сидит, покуривает в горсть. Совсем темно стало, и вдруг хрястнул выстрел, да какой! Старшой на тропинку вышел, ждет. Смотрит — идет братка, ногами зигзаги чертит, скулит по-щенячьи. Подошел к старшому, и тот ахнул: правая щека Филькина бугром лиловым вздулась, аж глаз подперло, одна щелочка сквозит, а в ней слезина бусиной катается. Мало того — губы варениками болтаются, а одностволку в казеннике грушей раздуло.

«Это как тебя скосоротило, — заохал старшой. — Чо по две мерки в патрон сыпешь? Почо припас переводишь?» Филька в ответ что-то промычал, а брат ему весело: «Давай-ка, паря, бинтовать будем!» А сам вытягивает из кармана Филиппову портянку. Оробел Филька, а брат ничего, участие проявляет. Обвязал щеку портянкой, сверху бечевкой примотнул, чтоб не спадала. Таким и домой привел. Там уж все и рассказал по порядку. Отец их был на руку легкий, не посмотрел на Филькино увечье, отвозил вожжами по первое число. И за испорченный солонец, и за погубленное ружье. С месяц не мог на лавку сесть.

— Сурьезный был родитель, царствие ему небесное, — закончил Дымокур. Он весь как-то размяк, то ли от чая, то ли от воспоминаний о молодых проказливых годах. Осип Иванович тоже сидел размягченный. Эту историю Филиппову он знал давно, а тут она вроде кстати пришлась. Да и день получился удачный, а Филипп Семенович герой этого дня.

А назавтра случилось невероятное: пропал зарытый в сугроб гуран. Не помогли прутики — надежная охотничья придумка. А кто напакостил — узнать было нельзя: ночью выпал снег, хоть и небольшой, но прикрыл следы. Как осторожно ни сметал его Филипп Семенович, но определить, чьи следы, не смог. И на медвежьи продавы походят и на росомашьи. А может, человечьи? Последней догадкой поделился с Осипом Ивановичем. «Кто ж в тайгу без лыж сунется, — возразил тот, — выходит, прутики зверя уже не пугают, другое средство надо».

Разговор шел вечером в зимовье, когда все сошлись вместе. Три дня как распались пары: Удодов и Осип Иванович уходили всяк своим путем за козами подальше от избушки, а Котька с Ванькой, тоже поодиночке, кружили вокруг зимовья, стреляя белок и рябчиков. Разговор шел вечером, а утром другого дня сорвался в овраг и вывихнул ногу Ванька. Еле добрался до избушки. Без ружья и патронташа. Сказал — обронил, когда в овраг падал. Очнулся — нет ружья и патронов, один снег вспаханный по склону. Осип Иванович с Удодовым сбегали туда, пошарили там, сям, но найти ружье под снегом — все едино что иголку в стогу сена отыскивать. Ванька на охоту больше не ходил, прыгал по зимовью, кашеварил, тепло поддерживал, и то хорошо.

Решили, что поедет сдавать первое мясо сам бригадир, заодно отвезет домой Ваньку: нога в лодыжке болела, и, как ни натирали, ни бинтовали туго, он с криком ступал на нее. Понятное дело — в больницу надо.

Утром тридцать первого Филипп Семенович отъезжал. Осип Иванович с Котькой топтались у саней, говорили что полагается на дорогу, как всегда бывает в последний момент, вспоминали — забыли то, другое. Ванька лежал в санях под козьими шкурами. Их было много, мягко доедут. Наконец распрощались. Удодовы уехали, заслонились пихтачами, стало тихо. Падал лохматый снег, долбя сухостоину, раскатывал по лесу звонкую щелкотню пестрый дятел. Где-то близко пырскал недовольный колонок, обнаружив пропажу козьих туш, к которым приповадился и считал своими.

Он был хитрющий, этот зверек. Когда приметили его четкий наслед по снегу к избушке, Дымокур смастерил плашку-давок, насторожил. Колонок регулярно приходил по ночам, выгрызал из туши маленький кусочек, а покидая место кормежки, обязательно спускал плашку, но сам под давок не попадал. Уж как он ухитрялся это делать, мужики объяснить не могли, но по утрам всякий раз восхищенно выругивались. Потом Дымокур снял плашку, сунул ее в печь. «Раз такой умный, зараза, пусть живет».

Костромины постояли у зимовья и вернулись в тепло. Сегодня решили на охоту не ходить. Дел за каждодневной суетой накопилось всяких, а переделать их времени не хватало. С охоты заявлялись — едва ноги переставляли, а тут что-нибудь еще на волокуше привязано. Так ухайдакивались по сопкам — до нар добредут, и все, валятся, никаким хлебовом своим не мог соблазнить Ванька.

Вот и сидели теперь Осип Иванович с Котькой, снаряжали патроны, чинили одежку. А в ясный и звездный вечер они срубили недалеко от избушки молоденькую пихточку — ярко-зеленую, ласково-лапчатую, оттаяли и стали наряжать вместо елки. На нее, растопоршенную, сладко пахнущую смолой, вешали кусочки ваты, изрезанную в соломку серебряную фольгу от пачки чая. Осип Иванович растопил в банке одну большую свечу и накатал маленьких свечечек, а вместо фитиля продернул сквозь них суровую нитку. Котька разукрасил ветки начищенными гильзами. Вместо звезды на макушку надернул пузырек, чтоб сверкал.

Стоит в зимовье пихточка, смирно теплятся на ней свечечки, даже дед-мороз — березовый чурбачок, закутанный в вату, с головой-картофелиной — стоит внизу, сторожит ее. И богатый ужин красуется на столе белом, выскобленном. Тут козлятина жареная, пареная и, строганина из нее же, с лучком. И утаенная от всяких других дней для этого — единственного в году, особого — дня четвертинка водочки в лаковой сургучной кепочке, в синем фартуке-наклейке выставилась на почетное место. Кажется, все готово, да о деде-морозе вспомнили. Осип Иванович смастерил из рукавицы снегурочку, прислонил к нему, чтобы было с кем деду в новогоднюю ночь пошептаться.

Близко к двенадцати сели за стол. Отец выложил на столешницу часы фирмы «Павел Буре» с крохотным ключом для заводки в виде винтовочки на цепочке. Часами Осип Иванович гордился. На крышке были выгравированы слова: «Хорунжему Костромину за отличную стрельбу, рубку и джигитовку». Получил он их во Владивостоке на окружных маневрах Амурского казачьего войска еще в тысяча девятьсот четырнадцатом году из рук наказного атамана, которого гонял потом по Приамурью в двадцатых, надо думать, желал отблагодарить за ценный подарок.

Сидит отец, крышку на часах отпахнул, а сам четвертинку взял, кепочку сургучную в кулаке раскрошил, пробку вынул. Ровно в двенадцать поднял кружку.

— Ну, сынка, с Новым годом нас, с новым счастьем. Чтоб войне конец, чтоб братья твои живы-здоровы вернулись.

Выпил, посидел с закрытыми глазами, будто заклиная, чтоб все так и сбылось, как пожелал. Потом себе еще в кружку плеснул и в Котькину уронил несколько капель. Чай от этого не стал горше.

— А теперь с днем рождения тебя! — Отец встал, поцеловал Котьку в макушку. — Расти большой на радость нам с матерью. Давно ли, кажется, маленьким был, а теперь — ого! Ладный казак.

Ужинали долго, вспоминали всех своих: как там на фронте Серега с Костей-большим Новый год встречают, где? Что теперь делают мать с Нелей? Конечно, Удодовы давно в поселке и передали им подарок: половину козьей туши, да от себя лично Котька косача послал. Будет им чего пожевать. Примета такая: на новогоднем столе сытно, так и весь год будет.

Котька думал о Вике, как она там, где сейчас, с кем? Осип Иванович с Дымокуром и учителке наладили подарок. Такое дело обрадовало Котьку. Накануне, перед отъездом, они колдовали над мясом, рубили на куски и кусочки, вслух поминали самых нуждающихся, особенно тех, у кого ребятишки. И что поразило Котьку — Дымокур, сквернослов и ворчун, тоже оказался жалостливым. Отец — ладно, всегда готов помочь людям. Он и тогда, за ленка, ничего не сказал Котьке, только спросил, кому отдал, прижал Котькину голову к груди, похлопал ладонью по затылку. И все. Даже Нелька пикнуть не посмела, видела: отец одобрил его поступок, и мать головой кивает. А теперь и Филипп Семенович такой же, оказывается! Только жалость внутри спрятана для тихого и доброго дела, а сверху что — это не главное.

И отец, словно Котька обо всем этом вслух подумал, сказал в задумчивости:

— На земле доброты всего больше, сынок. Она да правда оберегают землю от зла. И теперь уберегут. Непобедимы они.

Он нежно глядел на елку, и в глазах его стояли маленькие свечечки. В печке потрескивали дрова, в зимовье пахло смолой от сомлевшей в жаре пихты, к этому запаху примешивался тряпичный дух чадящих фитилей. На печке заворчал чайник, плеснул из носка кипятком, крышечка задребезжала, съехала набок. Отец снял его, отломил от плитки чая кусочек, бросил в парную горловину. Двигался отец проворно, руки проделывали все быстро и ловко.

За эти дни на сытой пище Котька поздоровел, румянец заиграл на щеках. И Удодов с Ванькой, и Осип Иванович, хоть и уставали, оживились, поласковели, шуток стало больше проскакивать.

— Вот, будем чай пить по-таежному. — Отец поставил чайник на стол, подмигнул Котьке, дескать, посиди-ка пока. Вышел из зимовья и скоро вернулся. Руки держал за спиной.

— Тебе зайка подарок велел передать. Отгадай какой?

То, что отец делал подарок, как маленькому, обрадовало Котьку. Давным-давно было такое, пусть сегодня вернется старая сказка, он понимает, что его дурачат, но пусть. Однако что мог припасти отец? Нелька с матерью дарили конфеты, пряники, а отец всегда — не обязательно к Новому году, а просто, — возвращаясь с охоты, приносил ломтик замороженного хлебца. Ах, каким он был вкусным, тот хлеб, в общем-то обыкновенный, только поблескивающий на изломе инеем, от которого ноют зубы, но с привкусом таежных тайн, посланец из царства-государства дедушки-мороза. И, зная, что не ошибется, Котька с готовностью пошел на милый обман.

— Ломтик хлебца, на льдине печеного, ушканьими зубками точеного! — выкрикнул он, как когда-то.

Отец засмеялся, отчего усы-бабочки стали дыбом, а глаза исчезли в щелочках век.

— Про хлебец помнишь — молодец. Но не отгадал, — он поставил перед Котькой кружку, полную крупной, белесой от мороза клюквы. — Вот что на этот раз. На болоте под снегом нашарил. Целебная штука.

С тихой благодарностью отсыпал в горсть себе клюквы Котька. Несколько ягодин дробинами щелкнули о столешницу, раскатились. Отец быстро переловил их, бросил в рот. Котька катал клюкву во рту. От нее холодило язык, ломило небо, рот наполнялся кисло-сладкой влагой, от нее косило глаза, но все равно было вкусно и радостно.

Укладывались спать поздно, решили — выспаться: ночи длинные, светает поздно, хоть и повернуло солнце на лето, как говаривал Дымокур. Осип Иванович подбросил в печку на угли сырых березовых кругляков, чтобы не горели пламенем, а едва шаяли, поддерживали тепло в избушке. На широких нарах под козьим одеялом было куда как хорошо, однако к утру, если не вставать, не подживлять огонь, выстывало. Котька лежал, думал, что вот пройдет еще неделя, и все, кончится для него таежная благодать. Снова школа, звонки, переменки. Осип Иванович погасил свечи и забрался к Котьке на нары. В зимовье стало темно. Из дырочек в печной заслонке посверкивало, по стене прыгали оранжевые зайчики, скрипел оттаявший сверчок, убаюкивал. Отец всегда спал неслышно, без храпа, но тут к скрипу сверчка добавил носом тонюсенький свист.

— Ты чо? — Котька легонько потолкал отца.

Осип Иванович всхрапнул и проснулся.

— Норка свистит, пес ее знает почо, — проворчал он в скоро опять запосвистывал, но Котька уже не слышал — спал.

4

Филипп Семенович вернулся в зимовье пятого, а шестого он снова гнал лошадку назад в поселок. Решили, пусть Осип Иванович охотится, раз ему везет, а не теряет время в поездках. Вот и прикатил Удодов в поселок еще с четырьмя козьими тушами и привез домой Котьку.

Радовалась Ульяна Григорьевна возвращению сына, благодарила Филиппа Семеновича, поила чаем, уговаривала позвать Любаву и всем вместе встретить рождество. Дымокур сослался на Ванькину болезнь — как одного дома бросишь, — допил чайник, от второго отказался наотрез.

— А теперича не доржи! — решительно заявил он, влезая в тулуп. — Меня мои потеряли небось, а я еще не по всем адресам пробежал.

Подхватил мешок с приготовленными гостинцами, нахлобучил на блестевшую от пота голову лохматую шапку, поклонился.

— Уж ты, Ульяна, извиняй. Меня еще сколько чаю выдуть заставят? И так уж — во! — он хлопнул по животу. — Лопнет, ноги обварю, как плясать буду? Да и он того, чай-то… не водка, много не выпьешь.

— Рада бы, Филипп, бог видит — рада бы! — Ульяна Григорьевна поднесла фартук к губам, смотрела на Дымокура виновато. — И надо бы стопочку поднести, дак ведь нету, нету ведь, Филипп.

— Это я верю! — Дымокур ободряюще подмигнул, знал — нету магарыча, иначе бы не стояла вот так перед ним Ульяна. Еще раз подосвиданькался и заспешил по адресам — мясцом одарить, втайне надеясь, что уж у фельдшера ему что-нибудь обломится. Или Вальховская поднесет, есть, наверное, ведь в чем-то они фотокарточки полощут.

Проводив Дымокура, Ульяна Григорьевна поплакала легкими слезами, пока никто не видит. Котька, едва отогрелся с дороги, сразу убежал куда-то. У него свои дела, небось лапушка завелась или Ваньку проведать побег. Подумала было опалить козьи ножки, разварить, холодца приготовить, да какой холодец из таких сухобылок: косточки да копытца, небось и не застудится, гольная вода водой. Решила нажарить картошки, немного оладьев завернуть, а на первое мясца соломкой напластать, три-четыре картохи, мучки замесить — и бравые рванцы выйдут. Погнала с картофелины тонкую очистку. Тянется, виснет спиралью очистка и не выдержит, оборвется в плетенку, а за ней картошка беленькая с розовыми точечками глазков в кастрюлю с водой булькнет. Убитая параличом левая сторона лица Ульяны Григорьевны вроде мертва, даже глаз мигает редко и невпопад с другим, а правая сторона живет: жилка под глазом подрагивает, то угол рта зашевелится, когда Ульяна Григорьевна думы свои начнет вышептывать.

А думы разные, много их, и все тревожные, а из головы не выкинешь и от сердца не оторвешь — о детях они. Потому нет-нет да капнет слеза на руки: думы разные, а слезы одинаковые. О Сергее вспомянет — кап, кап. Письмо прислал, аккурат к Новому году поспело, жив, слава богу. И сразу, будто мостик перешла, на другой бережок ступила — о Константине задумалась, а сердце маятником мотнулось и резко — стоп! — словно кто в жменю сжал, трепещет на тонюсенькой прилипочке, вот-вот оборвется. Константин тоже письмо прислал — как всегда, коротенькое: «Жив, здоров, бью фрицев, Костя». Осип говорит — по-суворовски пишет. А почо по-суворовски-то? Ты матери по-сыновьи напиши, обстоятельно… И здоров ли? Буковки в письме, как заплот расшатанный, — туда-сюда туловки клонят: «Хожу по Саратову немножко поцарапанный». Вона как складно обряжает, да материнское сердце нешто обманешь! Чо таиться-то?.. Одно облегченье: не сулится домой — значит, легко повредили, а куда угодило, откуда кровиночку родную в сыру землицу выпустило — не обсказал. Зато другое письмо обозначил: «Капу чужой не считайте. Мы переписываемся, она для меня родной человек, В скором времени все будет, как мы с ней решили». Ох, сынок, сынок! Да станься по-твоему, вернись только.

И тут же другое на ум — Неля что-то долго ходит. Пошла Капу пригласить, и нет ее. А не хотела идти, потому и Катюшу с собой позвала. А пусть приведут. Когда и поговорить, как не в такой день. Глядишь, в Новом году все по-другому пойдет, по-ладному. Да и Косте угодить надо, напишет ему Капа. И на Капу поглядеть, может, высмотрит в ней такое, что один сынок высмотрел, а сама, старая, не способилась. А помнит, помнит, как они на свиданья друг к дружке бегали, гуляли до самого утра по малинникам береговым, а на лодке эвон куда ухлюпывали, не докричишься. Что у них за любовь была такая — бог ведает. Он ведает, да ведь люди судят!

Тяжело вздохнула Ульяна Григорьевна, вспомнив, как переступила любовь Костину, отпускную. Он незадолго перед войной приезжал в отпуск после окончания танкового училища. Статный, кудрявый, все на нем новенькое, в черных петлицах рдели костяникой-ягодой лейтенантские кубарьки. Такой бравый, да чтоб невесту себе путевую не отхватил? Что ты!.. Вот и порушила их согласье, за руки по сторонам развела. Негоже сынку с такой путаться, не зря же всякое о Капитолине по поселку раззванивали. Не ослушался Костя матери, уехал. А Капа ничего, не утопилась, не повесилась и вроде бы сердца на Ульяну Григорьевну не держала, при встрече, правда, не здоровалась. Скоренько за Павла-моряка выскочила, вместо Голубевой сделалась Поцелуевой. Куда как хорошо все обошлось. А тут война… Теперь заговорили о ней того тошнее: и вдовушка бесстыжая, раз положенное время себя не блюдет, мужа мертвого огорчает, и лахудра, коль дом запустила, сама ходит — от грязи ломится, пропащая…

Шагов на крыльце не услышала — почувствовала их изболевшим сердцем, встала, гостью встретить. Первой в дом влетела Неля, за ней с виноватым видом вошла Капа. Последней втиснулась Катюша. Стала на пороге, а руки за спиной держит, вроде высматривает но хозяйке, что делать. Или проходить, раздеваться, или дверь задом толкнуть и гостью приведенную на улицу выпроводить. Сама-то она себя уже невесткой считала, совсем родней.

Котька сразу в боковушку ушел. Нелька шапку с длинными ушами на сундук швырнула, пальтишко сдернула — тоже туда. Ногой — дрыг! — валенок в угол улетел, другой — дрыг! — второй закувыркался следом. Присела, нашарила под лавкой чуни шубенные, натянула на ноги и — с глаз долой, мол, я свое дело сделала, привела гостью, больше ничего не знаю. Спиной к «голландке» прижалась, смотрит исподлобья на елку, а губы шнурком пряменьким свернулись. Ульяна Григорьевна и слова не успела вымолвить, гостью приветить, а уж голос Нелькин звенит, с толку сбивает:

— Мама, что там Катя стоит, не проходит?

В срам-то какой перед человеком вводит! Вроде бы и нет Капы. Катюша проворно скинула пальто и шмыгнула к подруге. Ульяна Григорьевна только теперь в себя пришла, с места стронулась, руки о фартук вытерла и ладонь плосконькой досочкой подала.

— Здравствуй, Капитолина. Проходи, гостьей будь. Вот стряпаться помоги, а то с этих-то, — отмахнула рукой в сторону девчачьих шепотков, — кака помощь! Одне танцульки на уме. Обснимывайся давай, вот тут вешай.

Капа на Нелькино поведение вроде бы ноль внимания, но лицом еще бледнее стала, а в глазах родниковой сини блесточки бесшабашные захороводились.

— Пригласили, так разденусь! И стряпаться, мамаша, помогу!

Громко сказала, с вызовом и улыбнулась подкрашенными губами, блеснула заставой ровных зубов.

«Прямо боярышня писаная», — подумала Ульяна Григорьевна, помогая Капе снять черную потертую жакетку, в талии узкую, с растопыренным подолом.

Капа шаль скинула, бережно сложила уголок к уголку, потом треугольником свернула. Стояла будто с конвертом фронтовым, не зная, куда положить. Ульяна Григорьевна взяла, на полку устроила.

— Спаси-ибочки, — пропела Капа и носком на запяток бурки наступила.

— Обувку-то не сымай, не надо! — Ульяна Григорьевна не дала Капитолине разуться, за руку провела в кухню, усадила у печи. Сама села напротив, улыбнулась поласковее.

На Капе хорошее креп-жоржетовое зеленое платье, стянутое белым ремешком. На шее, в два обмота, шелковое кашне, за концы его, на высокой груди, цеплялись Капины руки — маленькие, с обгрызенными ногтями.

И сидела она напротив Ульяны Григорьевны, не смея снять кашне, смотрела на нее с плохо утаенной в глазах тревогой, силясь понять — зачем позвали? Письмо ли Костино пришло к ним, что и ее касается, или то страшное, что присылают не в какой-нибудь чужой, а родительский дом?

От догадок этих к сердцу подступило дурное, поворочалось в нем, скаталось в больной комок, и комок тот пополз вверх, распер горло, отнял дыхание: «Неужели похоронка?» Иначе с чего бы Неля влетела к ней в избу и выкрикнула со злом, как ударила: «Иди, мать кличет!»

Но Ульяна Григорьевна была спокойна, глядела ласково. Капа сглотнула комок, потянула в себя воздух. Вздох получился тяжкий, прерывистый, она тут же выдохнула освобожденно, обмякла, будто лишилась костей, и зажмурилась, стараясь загнать назад выступившие слезы.

— Чо ты, доченька? — встряхнула ее Ульяна Григорьевна. — Чо ты, не смей! Все хорошо у нас, все ладно.

Капа еще ниже опустила голову, шепнула в коленки:

— Позвали же, говорили… стряпаться.

— Дак будем, девонька, будем! Грейся пока.

Ульяна Григорьевна своим много раз пуганным сердцем поняла, от чего только что освободилась Капитолина. Она сочувственно и благодарно прижала ее голову к своему животу, гладила ладонью по холодной щеке.

— Бог милостив, дождемся. Дожде-емся. Сил всяких лишимся, а веру сохраним. Бабья вера что щит. Этак всегда было, да-а. Ты картошку давай-ка помельче настругай, а я схожу мяска принесу. Счас бабью гулянку закатим, а чо нам? Ничо-о! Рождество!

Капа будто только и ждала, чем бы занять руки. Вскочила, принялась за дело. И пока Ульяна Григорьевна натягивала курмушку, видела: Капа раз-другой мазнула по глазам тылом ладони с зажатым в ней ножом, утерла неунятые слезы.

Неля с Катей были в комнате. Оттуда несся приглушенный разговор, там нет-нет да и прыскали от смеха, что-то уронили, взвизгнули и тут же захохотали. Ульяна Григорьевна чем-то стучала в кладовке. Вернулась с добрым куском мяса, спустилась в подполье, подала Капе баночку соленых грибов, попросила миску и наловила из бочонка ядреных, с ознобными пупырышками, соленых огурцов, выставила банку варенья. Капа только ладошками всплескивали от такого расточительства. Толстая крышка с медным кольцом плотно легла на свое место, но в кухне все еще пахло благополучным погребным духом: кадушной рассольной истомой, смородиновым листом, картошкой.

Настенные ходики между тем настукивали, маятник мотался туда-сюда, подталкивал стрелки к двенадцати. Стол накрыли. Ульяна Григорьевна сходила к девчатам в комнату, позвала. Зашла в боковушку к Котьке.

— Сынок, милости просим, — ласково пригласила Ульяна Григорьевна.

Котька встал нехотя, место за столом занял поближе к дверям, чтобы уйти незаметно, когда захочется. Какое застолье, если Вики дома не оказалось, а где она — никому не известно. Да еще Ванька рассказал такое, отчего никакой праздник не отвлечет.

Пришла Катюша и уселась плечом к плечу с Ульяной Григорьевной, Капа — напротив. Скоро явилась Неля в новом платье, туфельках. Стриженые волосы понизу изогнулись гребешком, порыжели. В кухне запахло палениной. Ульяна Григорьевна покосилась на Катю. Та тоже прифрантилась. Она знала, что девчата над собой выкамаривали: круглый напильник на деревянной ручке в печке нагреют — и ну друг другу волосы портить. Жженым войлоком воняет, слезы из глаз сыплются, а они знай хохочут, дурочки.

Неля с прищуром — так она себе больше нравилась — оглядела застолье. Капа невольно отодвинулась с табуреткой на самый край. Неля одну руку за спину завела, другую вытянула перед собой и плавно повела, как на сцене делала.

— «Все гости роскошно сидели, невеста в зеленом кашне!» — продекламировала она, потом уж к столу подошла, легонько Капу за рукав потянула: — Двигайся, места всем хватит. На углу сидеть — замуж не выйти.

— Ну, девки, празднуем, ешьте! — призвала Ульяна Григорьевна.

Неля с Катей переглядывались, посматривали на часы, стрелки на которых сошлись на двенадцати и пошли на другой перегиб.

— Теперь не явится, — жестко произнесла Неля. — Дежурить небось заставили, а он разве откажется? Давай одни встречать.

— А что, мамаша, на сухую-то посиживаем? — с с вызовом спросила Катя. — Праздник старинный, да и Новый год еще продолжается. У нас вино есть, если не возражаете.

— Каво таитесь-то, ташшите, раз есть! — разрешила Ульяна Григорьевна.

Катя прошла к вешалке, пошуршала бумагой и вернулась к столу с литровой бутылкой черемуховой настойки.

— Ну прямо беда, — колыхнулась от изумления Ульяна Григорьевна. — Где купили, чо ли? Небось дорогая, холера?

Катя засмеялась:

— Очень даже дорогая, но для любимой золовки ничего не жалко! — она под строгим взглядом Нели поджала губы, не удержалась, прыснула. — Ухажер ведь у золовушки завелся! Обещал прийти. Он и вино достал, а самого нету. Да вы его помнить должны. У нас в клубе чечетку плясал… Вспомнили? Старший лейтенант, вона как! Симпа-тичный.

— Ну чо же? — улыбнулась Ульяна Григорьевна. — Выросла девка, выгладилась, пора.

Неля запунцевела, встала, ответила, как на уроке:

— Вино тетя Мотя для Трясейкина сама настаивала, все привораживает. А старший лейтенант действительно просился в гости. Лично я ничего в этом плохого не вижу. Наша родная Красная Армия должна чувствовать теплоту и заботу.

Она резко села. Капа улыбнулась потаенно, в себя.

— Молодец моя мама! — похвалила Катя, хозяйничая, выставляя стопочки и наполняя их настойкой. — Она к тетке ушла, а я в погреб — да и отлила. Там еще бутыль целая, хватит женишку сердешному, хоть утопись он в ней. Ну, будем счастливы!

После первой стопочки повеселели, дружно спели «Москву майскую». Девчата танцевали, даже вытащили Ульяну Григорьевну, крутили ее так и эдак, аж изба кругом пошла у нее перед глазами. Отбилась от девчат, села на свое место, щепотью кофтенку оттянула, замахала ладошкой у лица — жарко!

И снова за стол. Шумно стало в избе. Выкрикивали тосты, со звяком сталкивали над столом рюмки, но не пили. Новый тост и снова — дзинь!

Котька сослался на усталость, пошел прилечь.

— Один мужчина за столом — и тот убегает, — упрекнула Катюша. — Сиди давай. Сейчас танцевать будем.

Она накинула платок, сбегала к себе домой, приволокла патефон Трясейкина и пачку пластинок.

— Ты бы уж заодно и гирю прихватила! — хохотала Неля. — Утречком — раз-два! Физкульт-ура!

— Ишь какая умница! — Катя свалила ей на колени пачку пластинок. — Слышите, люди добрые? Она моего женишка богатенького хочет к себе переселить! Гирю ей подавай! Не дам! Через труп!

Ульяна Григорьевна улыбалась их шумной болтовне, водила рукой над закусками, приглашая отведать, но девчата, казалось, не очень были голодны: ткнут вилкой, подцепят, что попадет, и опять отлетают от стола — танцевать.

Что там поет патефон дребезжащим нутром — путем не разобрать, да и не надо: ноги двигаются ладно, вокруг все свои, все хорошие и счастливые.

— Капочка, приглашаю! — Подобревшая Неля подхватила Капу, завертелись.

— А я что, рыжая? — Катя встряхнула золотистыми кудряшками, обняла девчат, и они закружились втроем, склонив друг к другу разномастные головы.

— Девки, остывает, вы чо модничаете! — прикрикнула Ульяна Григорьевна. — Живо за стол! Праздник же, надо посидеть, поговорить.

Послушались девчата, прыснули по своим местам, губы в стопочках помочили, захрустели огурчиками, зацарапали вилками о дно тарелки, накалывая скользкие грибки. А еще большая сковорода картошки с мясом томилась на столе, да парила на краю плиты кастрюля со всплывшими шубой рванцами.

Капа кашне на шее чуть оттянула, душно ей. Неля — веселая — с сочувствием:

— Да сбрось ты его, Капочка, жарища ведь. Ты и так хороша! Мама, верно — красивая Капитолина батьковна?

— Доченьки мои, все вы красавицы. Жалко, сидите одне, без ухажеров. — Ульяна Григорьевна насторожилась, посмотрела на дверь. — Ты, Катюша, дверь закрыла? — тихо спросила она. — Кто-то шарит там, чо ли?

В сенцах кто-то шуршал чужой, царапал дверь, отыскивая ручку. Никто не сдвинулся с места, сидели, придавленные страхом, ждали чего-то. Патефонная игла скребла по пустой, конечной дорожке.

— Ой, да накиньте крючок! — вскрикнула Катя.

— Ко-отька! — позвала Неля.

Котька выскочил из боковушки, не понимая, почему кричат, и тут дверь распахнулась и через порог переступил огромный валенок, над ним зачернела рука с саквояжем, потом уж показался до глаз закутанный фельдшер. Ульяна Григорьевна выдохнула «фу-у» и опустилась на табуретку.

Еще не опомнившегося фельдшера затащили за стол, суетились, подсовывая то, другое, а он, оттаивая, смущенно улыбался всем сразу, дышал на посиневшие пальцы. Реденький пушок серебрился на его голове, будто кто дунул и не до конца сдул истонченные волосенки. Маленьким лицом, склеротическим румянцем на скулах и пушком на голове Соломон Шепович походил на вдруг состарившегося ребенка.

— Матка бозка, что за стол! — фельдшер глядел на еду, качал головой. Ему поднесли стопочку, но он, построжав, отставил ее, ложкой сгреб со сковороды картошки, с трясцой поднес ко рту, долго жевал, прежде чем проглотить. Потом прикрыл глаза, вынул платок и утер пот, бисером выступивший на лице.

Теперь в кухне было тихо. Все видели — плох, совсем плох старик. В семьдесят лет сидеть на столовской баланде, где в глиняной миске привольно плавает зеленое крошево мороженой капусты, а в лучшие дни — щетинистые от грубого помола клецки — это надо смочь.

— Теперь можно, — фельдшер показал на стопку. — А на совсем, когда пусто в живот — не можно.

Сели пить чай с вареньем. Фельдшер цокал языком, в наслаждении закатывал глаза.

— В уланском полк я имел добре конь, — рассказал гость о своей далекой молодой поре. — Я скакал в седло все равно казак. Вы уже не видеть старого Соломона скакать на конь. Разве что палочка наверх!..

Было совсем поздно, и старик собрался уходить. Он устал, ослаб от большой еды, от суматохи, так нежданно выпавшей на его одинокую долю. Светлые глаза смотрели сонно. Девчата решили его проводить и теперь бережно закутывали в пальто, обвязывали шарфом, собирали будто ребенка на прогулку. Ульяна Григорьевна успела в сверточек положить оладьев и сунула в саквояж, туда же поставила банку с вареньем.

Неля с Катей увели фельдшера, и Капитолина тоже стала прощаться.

— Да ты чо в экую даль! — воспротивилась Ульяна Григорьевна. — Оставайся, ночуй. Девки-то и не придут, поди, до утра. Еще намедни договаривались ходить по домам, дуреть. У Мунгаловых рядиться будут, кто в какую кикимору, холера их разберет, только людей тревожут да пугают. А понужнуть из дома не моги — рождество. Оставайся и ночуй.

— Спасибо, Ульяна Григорьевна, я побегу, — отказалась Капа и стала собираться, говоря, что надо избу подтопить, а то выстынет, потом дров, не наберешься. Уже одетая, сказала: — Костя в каждом письме приветы вам шлет, да я все передавать не решалась. Уж извините, конечно.

Ульяна Григорьевна кивала, сразу и принимая приветы и благодаря за них.

— А ты забегай, дочка, не чинись, да за ранешнее меня не казни. — Она обдернула на груди Капы шаль с белым навесом крученых кистей, и Капа от этой заботы ее и ласки всхлипнула, упала головой на плечо Ульяны Григорьевны, прижалась благодарная.

— Ниче, девонька, ниче-е, — оглаживая ее голову, твердила Ульяна Григорьевна. — Вернется — и живите, раз вам глянется, а мы ниче-е.

На крыльце затопали табуном, в сенцах мерзло застонали половицы. Капа откачнулась от Ульяны Григорьевны, варежкой промокнула глаза. Ульяна Григорьевна тоже обмахнула лицо подолом фартука, но вместо Нели с Катей в избу ввалилась орава подростков кто в чем: в вывернутых шерстью наружу полушубках, в цветастых платьях поверх пальтишек и просто так, неряженых. Они напустили холода, шушукались, подталкивали друг друга. Впереди всех стоял мальчонка, совсем маленький, в длинной, до пят, телогрейке, в огромных кирзухах. От лица всей компании он сдернул с головы шапку, поклонился, как клюнул, поднял на Ульяну Григорьевну серьезное личико и тоненько заныл:

Были мы во городе-е
видели чудо великое:
анделы запели-и,
арханделы засвисте-ели!
А мы грому спужалися,
до вас еле-еле добралися-а!
Мальчонка сверкнул глазенками на компанию. Компания вразнобой поддержала:

Подайте, христа ради!
Взрослым на потехи,
детям на оре-ехи!
Видно было — ждала ряженых Ульяна Григорьевна. Прошла к шкафчику, взяла из него тарелку и, с лицом ласковым, просветленным, вернулась к толпившимся у порога малолеткам. Чинно поклонилась им, на вытянутой руке подала тарелку, полную оладышек, ответствовала нараспев:

А мы всюё ноченьку не спали,
в печке кирпичи шшитали,
вас поджидали.
Примите малую малость,
чтоб хозяевам радостно сталось!
Мальчонка с достоинством протянул руку, взял заработанный оладышек, запихал в рот. Остальные тоже взяли, Ульяна Григорьевна тарелку не убрала, мол, берите все. Тогда мальчонка рукой худенькой, как цыплячья лапка, цапнул второй и спрятал в карман. Компания разобрала остаток, тоже попрятали. Мальчик надернул шапку, развернулся и стал деловито подталкивать свою артель в спины и пропал в облаке пара последним, громко стуча мерзлыми кирзухами.

Капа с Ульяной Григорьевной не шевелились. Когда стало тихо, Ульяна Григорьевна отстонала долгим вздохом, спросила:

— Чей?

Капитолина поняла, о ком онаспрашивает.

— Да печников, старика Михайлы внучек. — Она взялась за дверную скобу. — Кирпичи деду подтаскивает, работает. По людям кормятся. Отца-то как убили, мать уехала, пропала с лета еще. Дедка-то сам как малой. Хоть бы в детдом мальчонку.

Ульяна Григорьевна, задумавшись, кивала. Капа поняла это за прощание, толкнула дверь, и тогда Ульяна Григорьевна встрепенулась, поймала ее за руку.

— Ты бывай у нас, Капитолина, бывай! Письма вместе читать будем, сама приноси свои. Ведь слова-то в тех и этих все одинаковы, родные, а их больше станет, как хорошо. Ты обещай!

Капа прикрыла глаза, кивнула.

— Ну, иди с богом. Надумала, так иди.

Она заложила за Капой сени, вернулась на кухню, села перед печью на стульчик. Отрешенно пошарила кочергой, подгребла угли грудкой на колосник, сверху положила пару поленьев. Сидела, глядя на оживающий огонь, и думала, думала до вскружения головы. Где-то рядом, то справа, то над ней самой плакал, чудилось ей, тоненький голосок: «А мы грому спужа-алися!..»

Но чей это голос, почему он здесь, она не доискивалась, была в плену других, всю ее опутавших дум, но и не могла совсем не отзываться на него: болезненная дрожь пробегала по лицу, она приподнимала брови, будто досадуя на назойливый, рвущий и без того зыбкие мысли плач. Отблески огня от разгоревшихся поленьев прыгали по груди, по сложенным на коленях рукам. «Мы грому спужа-алися!..»

— Ниче, — шептали ее сухие, поджатые думами губы. — Все — ниче-е…

5

Утром Котька встал чуть свет. Мать еще не проснулась, Неля спала в своей комнатушке, она вернулась поздно. Оделся, вышел на улицу и пошел к дому Удодовых. Надо было застать Филиппа Семеновича, пока он не укатил в тайгу. Но встреча их произошла раньше. Удодов уже трусил на лошадке к реке.

— Че, паря, назад в тайгу целишь? — натянув вожжи, спросил Филипп Семенович.

— Возьмешь, дядя Филипп, поеду, — ответил Котька. — Я вас вечером искал, не нашел. Возле зимовья плохие люди кружат. Мне Ванька ваш признался. Ружье он не терял и патронташ тоже. Отобрали у него. Могли убить, да он слово дал молчать. И гурана они стащили.

— Стоп-стоп! — Филипп Семенович привстал в санях. — Это он тебе когда признался, в зимовье еще?.. Тоже хорош гусь! Ну, я его, сукиного сына!

Он стал разворачивать лошадку в сторону фабричной конторы. Котька плюхнулся в сани, было по пути. Возле дома Филипп Семенович вытолкнул Котьку из саней, сказал:

— Выпороть бы тебя за молчанку. Хорошо, что Осип в другое зимовье перебрался, а то чо могло бы случиться. Тайга.

Заявил Удодов или нет, захватили тех людей в тайге или их придумал Ванька — неизвестно. Шли дни, Котька ходил в школу, приезжал отец и снова уехал, но о бандитах слухов не доходило.

Так же дружно, как осенью сорок первого, из поселка и базы флотилии ушли на фронт колонны, в феврале сорок второго пришли похоронки. Разносил их почтальон из эвакуированных — старик высокий, в черном пальто с поднятым плюшевым воротником, в цигейковой папахе, натянутой на уши. Говорили, что он бывший музыкант, играл до войны в Киеве, в оркестре. Ступал он прямо, смотрел строго нацеленными вдаль глазами. Ходили слухи, будто бы его контузило в эшелоне, семья погибла, но это были слухи. Сам он в разговоры ни с кем не вступал. Постучит, войдет, вручит письмо или газету, поначалу редко кому — похоронку и молча идет дальше. Звали его Гавриилом Викентьевичем Хладоморским. Поселковые остряки быстро объяснили происхождение такой редкой фамилии: молчун, глаза светлые — холодом морит — оттого и Хладоморский. И очень скоро, как оно и бывает в деревне, прилепили прозвище, но звучало оно странно — Гладомор, хотя голодом он никого не морил, разве что голодал, как все.

В избах его и ждали, и боялись. Когда он сворачивал к дому, на ходу сдвигая набок дерматиновую сумку и нашаривая в ней, кому что выпало, хозяева обмирали, глядя на его непроницаемое, безучастное лицо. Но с февральской пачкой похоронок почтальона будто подменили: он сутулился, валенками в галошах не переступал, а шоркал ими по дороге, словно шел по намыленному. Глазами и всем видом своим виноватился перед людьми, как бы прося прощения за разносимые им страдания. И уходил, оставляя после себя почти в каждой избе плач. А уже получившие похоронки люди хмуро смотрели на него, как он идет мимо их усадеб, сворачивает к следующей избе, ждали — что принес соседям Гавриил-архангел, иначе его теперь не называли.

Следом за почтальоном в эти дни как тень бродила Вальховская. Она входила в избу, молча ждала, когда схлынет первый плач, потом говорила убежденно: «Жив солдат. И немцев перехитрил, и пули, и писарей. Объявится, только помогите ему верой своей».

И люди притихали: а вдруг так оной есть, так оно и надо, а плачем да причитаниями навредишь парню. Похоронку, слезами умоченную, в пальцах мятую и ладонями глаженную, спрячут подальше и ждут, потому что очень уж хотели дождаться.

Однажды ранней весной, в теплый и яркий день, когда солнце отсверкивало, полыхало в лужах, а по обнаженным косогорам стлался кучерявый парок, Гавриила Викентьевича увидели прежним. Прямой, с длинным костистым лицом, он начал обход свой с крайней избы поселка и, войдя, говорил одно: «Сына убили. Леню». И, как охранную грамоту от людского недружелюбия, держал перед собой ему адресованную похоронку.

Старики сворачивали для него, некурящего, цигарки, бабы голосили по его Лене, как по своим сыновьям, и было в их плаче и сострадание к нему, и обида на него, мол, знай, каково было нам получать от тебя похоронки. Он и раньше чувствовал такое к себе отношение и не винил людей, сам не задетый еще личным несчастьем. Но теперь он был умыт одним с ними горем.

Редко в какую избу не зашел Гавриил Викентьевич, и избы эти, хоть стой они в самом центре поселка, оказались вроде на отшибе, в тихой сторонке. Они еще бодро дымили трубами, как более устойчивые корабли средь бушующего моря. Именно такими казались избы Костроминых, Удодовых, Дикуновых и еще три-четыре.


Набирала силу весна, дни стояли теплые, с низовьев дул устойчивый ветер-снегоед. Отзвонили ручьи, стекая в Амур, почернели ледовые закрайки и отделились от берега. Лед стронулся и поплыл вниз, унося темные пунктиры дорог, кучки вытаявшего навоза, охапки оброненного зимой сена. Все пустыри и залежи поделили между людьми под картошку, пора было начинать вскапывать, а Осип Иванович с Удодовым все еще промышляли в сопках и, как видно, не думали вернуться раньше, чем вытает в тайге снег и нельзя станет скрадывать коз по наследу.

Упустить время — значило остаться на зиму без главного продукта — картошки. Поэтому Костромины начали вскапывать свои делянки, не дожидаясь отца. Но он скоро приехал, и теперь главной заботой его стал огород. Котька после школы сразу шел за поселок, сменял Нельку. Она училась с обеда. Нелька уходила, а мать никогда, она вроде бы и не уставала, с утра до ночи ворочала целину. Ближе к вечеру появлялась главная подмога — прибегал с работы отец. Котька глядел на огромный лафтак вскопанного поля, думал, не веря себе: «Неужели это все мы подняли? Хватит бы, куда еще?» Но отец гнулся как заведенный, поскрипывал черенком. Мать тоже без устали вгоняла лопату, переворачивала ком, весь прошитый белыми корневищами пырея, рубила его на куски, рыхлила. И хотя Котька не хотел отставать от них, копал до боли в пояснице, отец заметил его растерянный и недоумевающий взгляд, когда Котька разгибался и смотрел на еще не вскопанную деляну.

— Перекур! — объявил он.

Мать с Котькой подошли к нему, сели рядом. Отец взял с бровки фляжку, отвинтил колпачок.

— Пейте. Родниковая водичка, сладкая. — Он протянул им фляжку, сам достал кисет. — Что, сынок, устал?.. Ладно уж, вижу. Да делать нечего. Надо. Еще отец мой, твой дед, говаривал: «Глаза страшатся, а руки делают». Картошка в доме будет — проживем. Не постараемся сейчас, зимой — зубы на полку. Война, она, брат, затяжная получается. С немцем всегда так.

— Ох, не приведи господь, — вздохнула Ульяна Григорьевна. — Неужто и теперь так будет?

Она смотрела на Котьку жалеючи, трясущейся рукой подбивала под платочек седые волосы, глаза ее были мокры от устали. И отец сидел, дышал открытым ртом. Нательная рубаха на нем подплыла пятнами пота. Он даже не затягивался цигаркой, так вымотался. Цигарка дымила у него в пальцах, превращаясь в серый столбик пепла.

Когда с копкой было покончено, деляны засадили срезанными с картофелин толстыми очистками с глазками, редко какую лунку — верхней половинкой. Из экономии так делали все. Теперь был нужен дождь, но он все не мог собраться: из-за горизонта выползали тучи, погромыхивал гром, обнадеживал, но тучи обходили поселок над речной поймой, дразня издали темными бородами дождя.

Во второй половине мая из поселка призвали новую партию, призвали и тех, кто имел «броню».

Рану, что принес с белофинской, Аркаша Дикун залечил и был готов хоть куда. Взял у посыльного повестку, сунул в карман и пошел доложить начальству об отъезде. Мать шла следом и все старалась придержать его. Ей казалось, раз сын воевал и был ранен — не должно быть такого закона, чтоб снова да под пули идти, судьбу пытать. Аркаша, как мог, ее успокаивал, что-то объяснял, вроде убедил. Следом не ходила, пока он с обходной бегал. А утром медаль к груди приколол, тощую котомочку за спину забросил, взял в руки свой чудо-баян и от последней ступеньки родного крылечка заголосил его перламутровый прощальную. Песня эта баб к окошкам шарахнула и пошла улицей, заметая за собой ребятню:

А зав-тра р-рано чуть свето-о-че-ек
заплачет вся моя р-родня!
К Аркаше пристраивались парни, все с котомками. Никто их дальше края поселка не провожал: родне было строго наказано, что о дне отправления эшелона их известят, а пока призывники несколько дней будут находиться на сборочном пункте, и посторонним там делать нечего, только толкучку создавать.

И верно — день отправления стал известен. Котька после школы сразу побежал на сортировочную, откуда всегда отходили эшелоны.

На путях стоял шум и гам, еще почище, чем в тот осенний день, когда грузилась морская бригада. Теперь уезжали местные, городские и поселковые, поэтому провожающих было много.

Знал Котька, где искать своих: за водокачкой на шпалах. Почему-то здесь всегда собирались поселковые. Он перемахнул штакетник, обежал водокачку и — вот она, родная сходка! На шпалах люди сидят, как на посиделках. Бабы, девчата, редко где тут же мужик смолит махру. Между платками, растрепанными космами стриженые головы призывников яичками отсвечивают. Клонит их хмель то к одному бабьему плечу, то к другому. Парням многое позволено, они невест целуют, тискают, не забывают и «посошок» на дорожку выпить. Песни, смех.

Так будет до тех пор, пока ребят по теплушкам не рассадят и не двинется эшелон. Сначала настанет мертвая тишина, будто столбняк на народ найдет, а потом поднимется плач, ни на какой другой не похожий. Не так по покойникам ревут, нет. Тут не похороны, тут все еще живы, поэтому в реве этом, проводинном, надежда, плачем выкрикиваемая, — главный мотив.

А пока тут же, на пятачке, — танцы. Аркаша играет! Он один обмундированный. Как старый солдат и фронтовик, назначен старшим над вагонной командой. В петлицах у него по четыре треугольничка — старшина. Дивятся поселковые — вот совпадение: на катере был старшиной и тут старшина, командир, ловкий парень. Оно, конечно, — командир, но слетел и с командирской головы кудрявый чуб, остался от прежнего, привычного для всех, Аркаши только баян перламутровый да зуб золотой. Лида Окишева не в счет, хоть и ходила за ним как привязанная. Не его она была, это он был Лидин. А это сейчас главное. Она, конечно, тут же. Стоит у штакетника, смотрит на Аркашу и плачет, не стесняется народа. Котька и Васю Князева заприметил: то тут мелькнет, то там. С какой стороны на мечту свою, на баян, в останний раз наглядеться — не знает.

Подошли сюда и директор спичфабрики с парторгом, сбили вокруг себя новобранцев, начали подарки раздавать. Фабком расстарался — каждому портсигар кожаный, туго набитый папиросами, а сверху коробок спичек. Парторг Александр Павлович в гимнастерке, пустой рукав под ремень комсоставский заправлен, а с груди орден Красной Звезды рубиновыми лучиками пробрызгивает.

— Я знаю, что такое война, ребята! — потрясая спичечным коробком, говорил парторг. — И поэтому вот что запомните: кто от пули бегает, того она первым находит.

— А смелого пуля боится? — вставил директор. Парторг кивнул, поднял над головой коробок, потряс им.

— Спички эти символические. Тут на этикетке написано: «Огонек». Наша к вам просьба такая: от нашего «Огонька» дайте фашистам прикурить, чтоб от них и дыма не осталось!

— Дадим, не жалко! — пообещали парни.

Откуда-то с головы эшелона понеслось и, набирая силу, а с ней и власть, докатилось: «По ваго-о-нам!»

Толпа вздрогнула, качнулась, и людской вал хлынул через пути к темно-красной кишке эшелона. Гукнул, прочищая глотку, паровоз, распустил над собой гриву дыма, приготовился к дальнему бегу. У теплушек объятия, наказы, плач: пока тихий, до последнего сдерживаемый.

Котька не побежал со всеми, его интересовал Аркаша и то, что возле него происходило.

Как только разнеслось: «По вагонам!» — Аркаша руки с баяна уронил, понурился. На нем мать повисла, а от штакетника Лида метнулась. С другой стороны, как из засады, Вася бросился. Мать Аркашина повисела на нем и начала на землю сползать. Ее бабы подхватили и — на шпалы, отваживаться. Князев как подскочил, выкрикнул полоумно: «Баян! Аркадий!» — и деньги, на ладони протягивает.

Лида рядом стоит, как струна вытянулась, только что не звенит. Черными глазами на Аркашу смотрит, не моргнет, и слез не видно, их страх за любимого высушил. Аркадий, будто во сне, плечом повел, лямку на локоть сбросил.

— Спрячь, не срами, — он отвел Васины деньги. Тот их в карман свой толкает, а Аркаша ему баян протягивает. Не знает Князев, что делать; или деньги выронить и мечту свою схватить, или пухлую кипу продолжать упрятывать, а тут еще Аркаша передумает. Промешкал Вася. Лида в баян вцепилась, к себе потянула. Васильковые мехи растопырились, вздохнул перламутровый, а Лида Князеву:

— Уй-ди!

Попятился Вася и пошел прочь, покачиваясь от отчаянья, соря мятыми рублевками. Аркаша Лиду будто бы только теперь рядом увидел, смутился, чего прежде с ним не бывало, выпустил баян.

— Зачем он тебе, Лидия?

— Эх, Аркадий, Аркадий! — жжет его сухими глазами Лида. — Я ведь не Вася Князев, я не к баяну присохшая хожу. А баян сохраню. Вернешься — играть будешь!

— Старшина-а!.. Дику-ун! — торопят от эшелона.

— Если вернусь, — шепчет Аркаша.

— Вернись! Вернись! Вернись! — заклятьем выкрикнула Лида и криком этим будто отпугнула Аркашино сомненье, и он повторил за ней, как пообещал:

— Вернусь.

Обхватил Лидины плечи, поцеловал в губы, крикнул бабам, чтоб приглядели за матерью, и, не оглядываясь, запрыгал через рельсы к теплушкам.

Лида помраченно побрела к шпалам, поставила баян и упала на него как убитая.

Откричала, отплакала сортировочная, ушел эшелон. Котька побежал к берегу, чтобы в последний раз взглянуть на него, когда он выскочит из-за кривуна.

Он не опоздал, домчался раньше и замер на откосе. В синем мареве над рекой горбатился фермами двадцатичетырехпролетный мост, бурлила, пенилась вода возле толстых ног-опор. Котьке этот мост всегда казался вереницей слонов, перебредающих широкий поток. Но вылетел черный, иглой поблескивающий паровозик, проскочил одну ферму, вторую, третью и, все набирая ход, начал с гулом и лязгом прошивать их, протягивая за собой красную нитку состава.

К дороге Котька возвращаться не стал, пошел к поселку полем, на котором с мальчишками гоняли футбольный мяч. Теперь оно было все перепахано под картошку и засеяно. Где чей участок — сразу не разобрать: пахали лошадями, потом отмеряли саженью и ставили колышек с фамилией, снова отмеряли — и снова колышек. И межей добрых нет. Чуть примяты стежки в одну ступню, и все. Но это деляны городские. Поселковый народ копал лопатами сразу за поселком, и не подряд — выбирали участки, где получше землица.

По пути решил взглянуть на свой огород, как там, думает ли прорастать картошка? А вдруг да выглянули на свет белый темно-зеленые, округленные, как чушачьи уши, ядреные листочки. Шел, беспокоился, не напакостил ли кто. Во многих местах видел воровские подкопки, ждите теперь урожая, хозяева.

Вот и ключ, к которому бегал с фляжкой. Кипит в нем водица, перебрасывает соринки. По закраине лунку густо обстала трава, клонит сочные, опившиеся стебли. Вокруг только кое-где зеленью продернуло, да и то по межам, на вскопанном — ни травинки, а тут жизнь полная, сытая. Правда, дождей нынче долго все не было, только прошедшей ночью хорошо полило. Теперь должно зазеленеть всюду.

Зачерпнул из ключа берестянкой, пил маленькими глотками студеную воду, а дух все равно захватывало, и в груди заломило. Рядом с ключом кто-то нагреб небольшую насыпь. Она преградила путь тоненькому ручейку, образовала озерко, из него по канавке вода текла на огород Чифуновых, а там разливалась между грядок. Догадлив зеленщик. У всех ни дождинки, а у него полив идет самотеком. И поле хорошо увлажнено, не то что другие деляны: земля приняла долгожданный дождь, впитала и опять посерела, будто пеплом подернулась, мало ей одного дождика, еще бы, еще. А тут — завидная благодать.

Котька обошел запруду кругом. Насыпь кое-где промыло, сквозь нее просачивались ручейки, ниже они сливались в один, и он, уже сильненький, журчал дальше по склону, огибая муравьиную кучу. Великое смятение охватило жителей муравейника. Они суетились, но в их суете чувствовался мудрый порядок. Котька присел на корточки, пригляделся.

Видимо, вода проникла в жилище и подтопила нижние помещения. Спасая потомство, одни муравьи вытаскивали наверх белые куколки, другие волокли прутики и соринки, воздвигая на пути ручейка плотину, намереваясь отпрудить его бег в сторону. Хоть и мал был ручеек — в палец всего, для муравьишек он был рекой, был пагубой. Они обреченно бросались в поток, их сносило, прибивало к грудке мусора, перемешанного с черными телами собратьев, и грудка эта шевелилась. Из-под натасканных соринок торчали лапки, тускло отсвечивали белыми опоясками опившиеся до смерти брюшки, но насыпь, хоть еще и непрочная, стояла на пути врага. Все новые колонны муравьев выходили из глубин муравейника, бросались в бой и гибли, наращивая телами спасительный вал.

Котьку поразила их отчаянная борьба. Жалея муравьишек, он колышком процарапал новое русло, и вода отступила от муравейника.

На огород свой заходить не стал, глянул издали — цел, не изрыт покопками. Тут бедокурить лихим людям опасно, поселок под боком. Заметят — захлестнут без долгих разговоров, лют стал народ на жуликов.

По взвозу на яр поднималась с корзиной Вика. Он обрадовался ей, окликнул. Из-под придавившей ее корзины Вика посмотрела вверх, узнала Котьку. Он спрыгнул с яра вниз и по песчаному откосу съехал к ней, снял корзину. Платье на Вике было мокрешенько, прилипло, обозначив острые лопатки. Вдвоем они как следует отжали белье, и Котька выволок полегчавшую корзину наверх.

— К деде Гоше зайдем, — предупредила Вика.

Он кивнул, догадываясь, что синяя рубаха — дедова, а белая в полоску — фельдшерова. Помогает старикам Вика.

Дед прихварывал. Он лежал в своей маленькой комнате на железной кровати, укрытый серым солдатским одеялом. Седые волосы прилипли ко лбу, в провалах землистых щек серебрилась инеем давно не бритая щетина. Старый дед спал, а над кроватью в овальной раме висела его фотография, только молодого, в лихо заломленной бескозырке, с колечками усов над губастым, улыбчивым ртом, но еще без серьги в ухе. О том, как она появилась у него, знал весь поселок. И для мальчишек эта романтическая история не осталась тайной. Подвыпив, дед любил вспоминать, как вторая эскадра поплыла из Балтики на Дальний Восток бить японцев, как на знойном островном берегу под печальным навесом пальмовых листьев гибкая, как хлыст, малайка, прикрытая гирляндой белых цветов, зацеловала его, очумила ласками, а утром, встревоженная пением горна с эскадры, разлукой с нечаянной любовью, прокусила белыми клычками его ухо, вдернула свою серьгу и объяснила, коверкая слова: «Потеряешь — помрешь!»

— Дедка. Дедка-а! — стала звать его Вика, будто выманивая из какого-то далека.

Он открыл больные глаза, долго смотрел на Вику, должно быть все еще видя перед собой что-то свое, трудно переходя из одного состояния в другое.

— Внуча… Пришла? — шевельнул он сморщенными губами. — А кто с тобой?.. Костя? Вот и хорошо. Вот и спасибо.

Вика повесила рубашку сушиться, взяла со стола кем-то принесенную баночку молока, стала поить деда. Он тряс головой, молоко струйками стекало по подбородку, с желтого уха свисала потускневшая серьга.

— Ты хлебушко мне выкупи, внуча, — попросил дед. Он пошарил под подушкой, вытащил хлебную карточку и пришпиленный к ней скрепкой рубль.

Вика кивнула, спрятала рубль и карточку, сказала, что скоро забежит к нему опять. Как только привезут в магазин хлеб — сразу выкупит и прибежит. Очередь с утра заняла, почти первая стоит у весов.

Они вышли от деда, молча дошли до двухэтажки и стали подниматься по лестнице.

— Ой, Костя! — охнула Вика. — Зачем в комнату тащим, надо же на улице развесить. Там тетя Марина веревку натянула.

Он стал спускаться назад. Вика посторонилась, а когда он проходил мимо, быстро, как уколола, ткнулась губами в его щеку и откачнулась спиной к стене.

— Из-за меня туда-сюда корзину таскаешь. Прости, пожалуйста.

Она держала руки за спиной, смотрела под ноги, выросшая из платья, которое не прикрывало ее длинных ног с темными от загара коленками. Котька подставил щеку, попросил:

— Еще.

Она поцеловала еще, чуть подольше, и Котька счастливо засмеялся. Вика подтолкнула его вниз, порхнула на верхнюю площадку, крикнула:

— Я прищепки возьму!

Он отнес корзину к сарайчикам, поставил на землю под натянутой веревкой. Из подъезда выскочила Вика, откинула волосы и побежала к нему. На груди ее подпрыгивало, нащелкивало надетое на шею ожерелье из прищепок. Сразу же за ней показалась тетка. Вика успела шепнуть Котьке:

— Узнала, что ты мне с бельем помог управиться, — заругалась.

Подошла Вальховская.

— Здравствуй, мальчик, — она чуть кивнула гордо откинутой назад головой. — Не мужское дело заниматься бельем. Будь добр, не обижайся.

— Да я…

— Ты и так нам во многом помогаешь, мальчик.

Котька пожал плечом, не зная, что ей ответить. Ему дома часто приходилось помогать в стирке, гладить белье, и никто не видел в этом ничего особенного. Может, нельзя чужое? Стесняется, что ли, Вальховская заштопанных простынь, застиранных наволочек и рубашек? Да что такого? Они у них дома точно такие же.

— Тогда я пошел. До свидания.

— До свидания, мальчик.

Он пошел от них, думая, как сильно изменилась учителка. Совсем недавно черные с отсинью волосы ее теперь густо простегала седина, а от губ к подбородку залегли горестные складки. Только глаза оставались прежними, накаленными изнутри так, что в их глубине чудилась жаркая переливчивость углей.

Занятия в школе закончились. Наступило время длинных летних каникул. Многие школьники решили отработать их на фабрике. Котька тоже написал заявление и теперь ждал вызова на работу. Неля с Катей после десятилетки устроились на курсы медсестер при городском госпитале, учились там и дежурили в палатах. Дома Неля появлялась редко и о работе своей рассказывала неохотно и скупо.

Однажды вечером отец, придя с фабрики, весело сказал:

— Ну, мать, благослови!

— На каку опять холеру? — Ульяна Григорьевна поджала губы, взгляд устремила мимо отца, всем видом показывая, дескать, снова какую-нибудь ерунду придумал и бегаешь с ней, людей смешишь.

Она имела право так думать. Дело в том, что Осип Иванович вскоре по возвращении из тайги подкинул начальству мысль, что они вдвоем с Удодовым могут и дальше служить по линии общепита, а именно — отвеивать мякину на спиртзаводе и таким образом добывать в день по полмешка ячменя или пшеницы, молоть и сдавать в столовую готовой мукой. А это почти мешок.

Начальство согласилось попробовать такое дело, и старики, прихватив огромный брезент, пару подхватистых лопат и электрический вентилятор, устремились к спиртзаводу, где огромная труба непрерывно выфукивала золотистую мякину. Ее там была гора. Мякину грузили в кузова автомашин, отвозили в колхозы, там мешали с бардой и поили скот. Людей под трубой всегда было много, особенно городских. Они отвеивали полову и действительно уносили домой в мешочках по одной, по две горсти порушенного зерна.

Дымокур с Осипом Ивановичем заняли место под трубой и приступили к делу. Но не помогла добытчикам их механизация, хотя вентилятор гудел исправно, лопасти отдували мякину прочь, но на огромный брезент, готовый принять груду зерна, к вечеру нападало с неполное ведерко. А еще через сутки старики сами поняли, что эта затея пустая, и вернулись на фабричную работу.

— Ты не ворчи, Ульяна. Говорю тебе, не ворчи. Ты выслушай, да семена, какие остались, приготовь.

— Пошто я их готовить буду. Небось отсеялись. Какие семена?

— Ну-у… огурцы, помидоры, редиску. Большую теплицу строить задумали. Это тебе не парник. Круглый год — овощь! — Осип Иванович встал, бросил кепку на полку, туда-сюда просеменил по кухне. — Саженей двадцать длины будет, потолок из застекленных рам, пар из котельной по трубам проведем, из госконюшни навозу наворочаем подвод тридцать! Понимаешь?

— Ну и кем тебя при ней, при теплице, наряжают? — насмешливо, все еще борясь со своей недоверчивостью, спросила Ульяна Григорьевна. — Карточку-то хоть станут давать, не отымут?

— Э-э, что с тобой калякать! — отец отмахнулся от нее, как от мухи, загремел умывальником, давая понять, чтоб подлили воды. Котька зачерпнул ковшом из ведра, понес, расплескивая. Отец фыркнул носом.

— Все-то у тебя, сын, получается с ловкостью медвежонка. Как завтра пойдешь ящики сколачивать? Этак палец к планке пригвоздишь.

— Завтра?, — обрадовался Котька.

— Утром.

Отец налил из баночки на ладонь жидкого мыла, стал тереть руки. Жидкость мылилась плохо, воняла, но другого мыла не было, отоваривали таким, и то хорошо.

Котька тряпкой подтер росплески, тоже полез к умывальнику сполоснуть руки.

— Фабрика, брат, это сила. Коллектив. В нем соответственно и вести себя надо, — поучал отец. — Машины там в цехах какие?.. Умные. Сами коробки складывают, клеят, этикетки нашлепывают, спичками набивают. Прямо как руки, только железные. Конвейер, понял? Уважать надо.

— Я буду в ящичном цехе, — уклонился Котька.

— Все одно, — строго покосился отец. — Ящичный или какой, все одно — фабрика. Единый организм. Не станет ящиков, что, по-твоему, спички в мешки ссыпать?.. То-то и оно. Уж ты не подкачай.

Ульяна Григорьевна разлила по мискам крапивный зеленый суп с крошевом из бобового жмыха, чуть прибеленный молоком. Каждому положила по ломтику хлеба. На плите парил чайник, заваренный березовой чагой, от этого в кухне, перебивая вонь мыла, все гуще настаивался запах лесной прели. Он напоминал сквозные, прореженные сентябрем перелески, над ними живые веревки тянущих к югу гусей, лужицы коричневой воды под ногами с отраженными вверх тормашками стволами берез.

Ульяна Григорьевна, пригорюнясь, смотрела на Котьку. Вечная домохозяйка, она не могла ясно представить себе работу фабрики, поэтому считала ее опасной. Да и случаи со взрывами, с пожарами, что нет-нет да приключались на ней, только утверждали Ульяну Григорьевну в своей правоте. Ни разу не побывавшая даже на ее территории, она сравнивала фабрику с пароходом, на котором в тридцать третьем году приплыла сюда с детьми пассажиркой третьей палубы. И хотя мест не было даже на палубу, Ульяну Григорьевну с облепившими ее детьми подобрали, растолкали чьи-то узлы и сундуки, устроили над машинным отделением у самого люка. Люк этот всегда был открыт, оттуда из грохочущего нутра тянуло синим дымом горелого машинного масла, обдавало жарой. Внизу, среди бегающих туда-сюда ползунов и выбрасывающих огромные кулаки мотылей, шныряли полуголые люди, увертывались от рубящего воздух железа, что-то смазывали длинными кистями, брызгали из масленок.

Ульяна Григорьевна старалась не смотреть вниз, но, спохватившись то одного, то другого затертого толкотней ребенка, она невольно ныряла взглядом в дымную преисподнюю и, обмирая от страха, искала в чудовищно отлаженной пляске металла свое изуродованное дитя.

С тех пор любое предприятие, о котором заходила речь, будь то завод или фабрика, она представляла себе нутром парохода и, напуганная однажды увиденной картиной, привычно обмирала.

— Может, не надо ему на фабрику? — попыталась она уговорить отца. — Перебьемся и без его пайки, а там с огорода жить начнем. Он рыбки иногда подловит.

— Нечего все лето собакам хвоста крутить, — твердо ответил отец. — А на воду надеяться — воду и хлебать. Пескаря поймает, думаешь, год его жевать будем? — Отец похлопал Котьку по спине. — Он у нас совсем взрослый парень. Не лентяем растет, рабочим человеком, значит, подавай ему и пайку рабочую. Еще и денег заработает. Велосипед тебе надо?

— Еще бы!.. А ты, мама, за меня не бойся. Не один я иду на фабрику. Сама говорила, чтоб не был хуже других.

Отец довольно крякнул. Котька вышел из-за стола и пошел в комнату за книгой. Ульяна Григорьевна качала головой, всем видом своим как бы говоря: «Ой, не знаю, не знаю».

— Вот именно — не беспокойся, сын верно говорит, — начал Осип Иванович. — Работка у него будет простая, там совсем маленькие есть, а управляются, стучат молотками. К тому же начальником смены Капа. Приглядит, свой человек.

Он приобнял Ульяну Григорьевну за плечи, поправил на голове платочек.

— Писем нет, — дрогнула голосом мать и заморгала, заморгала.

Котька с книгой вернулся на кухню, сел спиной к печи. Книгу он взял у Ходи всего на один день, и надо было дочитать.

Пришла Капа, принесла обрезные кости. Их доставала ее подруга, работающая на загородной скотобойне. Костями она одаривала Капу, а Капа всякий раз делилась с Костромиными. По голодной весне это было большим подспорьем.

— Садись-ка да супчику поешь, — ласково пригласила Ульяна Григорьевна. — Небось прямо с работы.

Капу долго упрашивать не надо. С новогоднего вечера между нею и Ульяной Григорьевной прочно установился лад. Она почти всякий день забегала проведать: то костей притащит, то письмо Костино занесет, то перешить что-нибудь из старых платьев. С Нелей тоже отношения наладились, похоже, та смирилась с мыслью — быть Капе невесткой в их доме — и больше не ревновала ее к брату, по крайней мере виду не показывала. Осипу же Ивановичу все были хороши, а с Котькой Капа была на дружеской ноге.

Прежде чем сесть за стол, Капитолина достала письмо, протянула Осипу Ивановичу.

— Костино! — глянув на конверт, обрадовался отец. — Видишь, мать? Есть весточка! Когда написал?

— Сегодня принесли, — ответила Капа. — Да вы вслух читайте. Я еще раз послушаю с удовольствием.

Отец сходил за очками, приспособил их на нос при помощи бечевочки, захрустел конвертом, разворачивая его. Ульяна Григорьевна села на табуретку, защемила пальцами на груди кофтенку, глядела на отца, ожидая сыновних слов.

Капа ела суп тихо, стараясь не звякнуть ложкой. Осип Иванович читал, отчетливо выговаривая слова, а в особо значимых местах строго, поверх очков взглядывал на мать, проверял, все ли понимает.

— Ну слава богу, жив, здоров, — вздохнула Ульяна Григорьевна, когда отец кончил читать. Она коснулась пальцами уголков глаз, скользнула ими по щекам, обжала рот, тут же поддернула концы платочка.

— Ты не знашь, отец, про чо тако он написал? — мать пошевелила губами, готовя их к выговору трудного слова. — Чо это — переформар… Тьфу-ты! Ну чо?

— Переформировка, мать! — бодро, по-солдатски, ответил Осип Иванович. — Это когда войска отводят с позиций. Значит, отдых, баня, питание получше. Все как положено.

Мать согласно кивала. Хорошее оно, выходит, это трудное слово — переформировка.

— Ты вот мимо ушей пропустила, а Костя видишь на что намекает, — отец щелкнул по листку. — Куда отвели, прямо не сообщает, а если умом пораскинуть — понятно. Вот соображай… «Находимся в граде вождя». Ну, что это такое?

— А пошто в граде-то? Или это по-каковски?

— Хэ, мать моя вся в саже! — отец нагнул голову, сверкнул единственной линзой. — Как ты не поймешь! Вождь кто? Сталин! А град — это, стало быть, город. Вот и получается — Сталингород… Стоп, стоп. Получается — Сталинград! По-старому — Царицын… Вишь, язви их, немцев, куда прут. К Волге-матушке!

Еще посидели, поговорили о том о сем, и Капа стала прощаться.

— Не проспи на работу, а то уволю! — весело сказала она Котьке. Он пообещал встать утром до первого гудка. Капа ушла. Осип Иванович взялся за починку сапог, надо было сделать новые набойки, усадил рядом с собой Котьку — смотри учись. В это время в избу вошел Удодов. Он был похож на пьяного.

— Что с тобой, Филипп? — встревоженно спросил Осип Иванович и встал со стульчика.

Удодов не ответил. Спотыкаясь, он слепо прошел к столу, опустился на лавку и зарыдал. Ульяна Григорьевна кинулась к ведру, но воды в нем не оказалось: Котька все вылил в умывальник.

— Сбегай! — она подала Котьке ведро, сама распахнула шкафчик с лекарствами.

Когда Котька вернулся с полуведром воды — расплескал по дороге, — Филипп Семенович все еще сидел у стола. Уронив меж колен руки и запрокинув голову, он судорожно, с подвывом, хватал воздух и снова трясся от рыданий. Рядом с ним стоял Осип Иванович. Опустив ладонь на плечо Удодова, он растерянно смотрел на истыканную флажками карту. Матери дома не было. Котька догадался — пошла к Любаве, помочь в горе: присутствием, сочувственными слезами, словами ли, а помочь, главное — одну не оставить.

Котька зачерпнул ковшик воды, поднес к губам Филиппа Семеновича. Удодов глотнул раз, другой и будто притушил рыдания. Тяжело дыша, смотрел на похоронки, брошенные на столешницу, потом сгреб их, смял в кулаке, грохнул им по столу.

— Двоих! Сразу! Оха! — он вымученными глазами посмотрел на Осипа Ивановича. — Где он, Ржев этот, где он?!

У Осипа Ивановича дрожала челюсть и лицо стало серым, нехорошим.

— К западу от Москвы, Филипп, — еле справляясь с прыгающими губами, выговорил он. — Совсем рядом.

Филипп Семенович перевел взгляд на карту, поморгал, сгоняя слезу, чтобы разглядеть место, где кончились его сыновья. Всё были, были и враз кончились, перестали быть, остались бумажками в сжатой руке.

— Рядо-ом! — с болью вскрикнул он, так ничего и не разглядев на карте. — Все еще рядо-ом, фриц, а мой дом пустой! Как гильза выстрелянная, одна гарь внутри-и!..

6

С первым фабричным гудком вставали мать с отцом, а попозже будили Котьку. Он быстро выхлебывал суп, выпивал кружку чаю и бежал через поселок к проходной. Тут, в толпе рабочих, шагающих в затылок друг другу мимо вахтера с брезентовой кобурой на ремне, его заставал второй гудок. С третьим, самым коротким, он уже стучал молотком, сколачивая боковины фанерных ящиков.

Работа была немудреной: клал на чугунную плиту четыре деревянные рейки, сверху фанерный лист, вколачивал восемь гвоздей — и боковина готова, в стопку ее, и начинай новую. Только набив руку на боковинах, можно было ждать перевода на самый ответственный участок цеха — сколачивать из заготовок ящики. Тут и паек был получше, и зарабатывали побольше. Здесь была вершина квалификации ящичного цеха.

А пока Котька бегал с тележкой, подвозил к своему верстаку фанеру, рейки, изворачивался, чтобы вырвать у кладовщика нормальных заводских гвоздей, а не проволочную или листовую сечку. Такие гвозди звали гнутиками. Они с одного удара редко входили в дерево, изгибались кольцом, их приходилось вытаскивать клещами, время шло, а дело стояло. Ящичники — взрослые парни ругались, требовали боковин. Парнишки спешили, кровенили пальцы о заусенцы сечки, суетились, выли от боли, шмякнув молотком по руке.

Зато когда получали у кладовщика нормальные гвозди — работа кипела. За перевыполнение плана сбойщику давали лишний килограмм хороших. Их припрятывали на черный день: У каждого была своя заначка, тайная, тщательно оберегаемая.

Через два месяца работы Капа сказала:

— Давай, Костя, на ящики становись. Двух парней в армию взяли, так что — давай. И Васю Чифунова поставлю. А боковинки мелкота осваивать начнет. Пятерых к нам из детдома прислали.

В этот первый день на полной сбойке Котька к концу смены сколотил тридцать ящиков. Не сильно отстал и Ходя, всего на пять штук.

— Нормально, ребятки, дело пойдет, — похвалила их Капа. Ее место тут же в цехе за столом в самом углу. Сидит, поглядывает на свою «гвардию», как она называла парнишек, что-то пишет в журнале, а то уйдет, поругается из-за задержки пиломатериала, вернется не в духе, но на своей «гвардии» злость никогда не срывала. Свернет длинную папиросину и молча сидит, дымит.

До войны, после семилетки, Капа училась в двухгодичном техникуме, вернулась мастером и работала хорошо. Потом пошли неурядицы личные и производственные, ее сняли с должности мастера и направили в коробочный цех на спичечный конвейер выправляться. Выправилась, вернули в ящично-распиловочный. Теперь над ее столом всегда красный флажок — передовик. И еще она отвечает за столярный цех, недавно организованный. Работали в нем женщины и старики, делали крепкие, на шипах, ящики для мин, гранат да еще какие-то длинные и узкие «гробы» на металлических застежках. Для чего они, никто толком не знал. Поговаривали — под снаряды для «катюш».

Утром, как только Котька входил в цех, сразу глядел в сторону стола и встречался с Капиным взглядом. Она кивала ему, и он по ее взгляду, по улыбке определял, как и что. Если глаза веселые — получила письмо, если просто кивнет, а сама будто мимо смотрит — не было весточки, переживает. И сам он весь день тревожится: домой уж какой день письма́ от Кости не приходит, мать извелась совсем. Думал, может быть, Капа получила, а тут и подходить к ней спрашивать не надо — и так все понятно.

Вот и нынче он понял по Капе, что нет известий. Надо ждать, напишет. Он не очень-то любит письмами баловать, не то что Сережа. Этот шлет их регулярно. Потому за него и тревоги меньше. Но как не переживай, а дело стоять не должно. К обеду половину нормы Котька сделал. Как только заревел гудок, сзывая рабочих в столовку, он сунул молоток за пояс, как все делали, чтобы не сперли инструмент, к которому привыкла рука, и пошел обедать.

Столовка была на территории фабрики и кормила только рабочих. Раньше других, до гудка, посланный мальчишка-подсобник уже занял очередь у раздаточного окошка. Раздатчица брала талоны, пересчитывала и начинала метать на залитый оплесками подоконник красные глиняные миски, доверху наполненные супом.

— Одна!.. Две!.. Три! — считала она, мелькая потным лицом в окошке.

Ящичники тут как тут. Подхватывают миски — и бегом к столикам. Очередь шумит, подгоняет. Раздатчица просит есть побыстрее, мисок не хватает. А попробуй быстрее: суп из кислой капусты, только что с плиты.

Управились с первым — и с этими же мисками за вторым, вне очереди. Сегодня каша, размазня гороховая. Тоже горячая, но дуешь на нее — матовой корочкой подергивается, и корочку эту ложкой сгребаешь — и в рот. Сытная пища. Это не пюре из картошки, почему-то обязательно мороженой, после нее голод через час дает знать о себе. А горох сытость в брюхе долго держит, знай помахивай молоточком.

После второго — чай. Этого пей сколько хочешь, он в бачках стоит, сушеной морковью запаренный, даже чуть слатит.

В столовой шум ровный, как в улье, кто что говорит — не поймешь. И парно́, и дух кислый. Отобедали — на улицу. Время еще есть, закурили, кто курит, сидят на лавочке вокруг бочки, в землю вкопанной, дым коромыслом. Мужики анекдоты про Гитлера с Геббельсом рассказывают, а парнишки своим заняты — в чику играют, в пристенок. Котька тоже стучал битой по искореженным пятакам, а сам поглядывал, не покажется ли из столовки Вика. Наконец она вышла с двумя подружками. Они втроем работали в теплице, которую соорудили Осип Иванович с Удодовым.

После гибели сыновей Филипп Семенович жил один: Любава не могла находиться в доме, из которого ушли и куда не вернутся никогда ее дети. Уехала к сестре под Читу. Филипп Семенович не покинул поселок, да и захотел бы — не отпустили с производства. Он среди знакомых людей переживал свое горе, так оно легче, но в доме своем тоже не жил, ночевал и дневал в теплице или у Костроминых. Они с Осипом Ивановичем не подкачали: уже в начале июня в столовую стала поступать диковинная редиска — длинная, белая и сочная. Ее выдавали в обед через день по штуке на рабочего. Редиска была огромной, граммов по двести, сорта необыкновенного, из заморских краев. Людям, пережившим суровую зиму, отощавшим на скудном питании, она вовремя пришла на помощь, остановила начавшуюся было цингу. А теперь на очереди были огурцы, а там помидоры.

Времени до начала работы немного оставалось, и Котька пошел следом за девчонками. Вика, как знала, что он пойдет следом, остановилась и поджидала его, глядя из-под надвинутой на глаза косынки. Девчонки, удаляясь, хихикали.

— Что им, смешинка в рот попала? — спросил Котька. — Привет. Сегодня еще не виделись.

— Приветик! — Вика улыбнулась. — Пусть смеются. Ты к отцу?

— И к нему тоже. Он там?

— Уходили на обед — был.

Котька прошел по междурядью в дальний конец теплицы. Отец был там, разговаривал с Удодовым и Чи Фу. Корейца тоже привлекли к работе в фабричной теплице, и теперь разговор у них шел о том, каким образом передать все хозяйство Чи Фу, а им — Удодову и Костромину — переключиться на рыбалку. Дело они наладили, теперь только следи, девчонок направляй, и овощь будет. Не корейца, прирожденного огородника, учить этому. А рыбалка — особое мероприятие, там не только умение важно, но чтоб и везение присутствовало. Она не каждому, кто хочет, в руки идет, рыба.

Увидев Котьку, отец подошел к нему.

— Ну, как дела? — спросил он.

— Ничего. Сегодня план перекрою, — похвастал Котька и тут же понизил голос до шепота: — Дай штуки две-три редиски?

— Это еще что такое? — отец помахал перед лицомладонью. — Никаких гвоздей на этот счет. Завтра в столовой всей утренней смене давать будут. Потерпи. Мы тут сидим, на грядки дышим, чтоб к ночи подросла, вторую смену покормить.

— Я хотел Капу угостить.

— Ты губы не дуй. Ты подумай, дурья башка! — Отец оглянулся, зашептал: — Здесь, что ли, хрустеть станешь? Или где спрячешься, да как жулик? А что в цехе скажут, когда увидят — мастера задабривает? Хорош гусь! Я вон девчонкам и то, крадучись, лишнюю сгрызть разрешаю. Так они не мои, детки, а ты?.. То-то и оно. Совсем другое дело.

— Ладно, папка, я все понимаю.

Котька припустил бегом из теплицы. В дверях девчонки швырнули в него охапкой редисочной ботвы, и он под их веселый смех вылетел во двор, на ходу сбрасывая с себя зеленые шершавые листья.

После смены Котька сказал Ходе, что уже долго не проведывали деда Гошу. Ходя согласно кивнул. Он вообще говорил мало и редко. Больше изъяснялся головой, круглой, как тыква, в белых проплешинах от перенесенной недавно золотухи. Спросят о чем-нибудь, он своей лобастой мотнет туда-сюда или клюнет в грудь подбородком — и весь разговор.

Решили зайти сейчас же. Они знали, что деда от вахтерства освободили. Он караулил склады готовой продукции на территории спичфабрики, добавочно обнесенные внутренним забором, уснул ночью на посту. Деда сочли непригодным к караулам, но не уволили — куда пойдет старый, — перевели в надомники, бумажные кулечки под спички склеивать. Он считался рабочим, хлебную карточку получал — не иждивенческую, да еще за кулечки деньги перепадали. Дед не роптал. Клеил копеечную упаковку и из дому почти не выходил. Ребята не забывали его, помнили рассказы про лихую моряцкую молодость, про походы по морям-океанам, про гибель в Цусиме и всякое другое интересное. Навещали деда кто с чем: тот махорки из отцового кисета отсыплет, этот из-под курицы яичко умыкнет, третий супу в баночке под полой притащит. Девчонки прибегали мыть пол, бельишко немудреное стирали, штопали.

Тихо приоткрыли дверь в дедову каморку, заглянули. Дед сидел у стола, гнул на чурбачке-эталоне шершавую бумагу, мазал края клеевой кистью, пришлепывал ладонью и сразу отмахивал готовый кулечек на пол. Грудка их накопилась у стула, почти скрывала ноги деда. Он не замечал ребят. Он пел:

…На дне океана глубоком
забытые есть корабли.
Там русские спят адмиралы
и дремлют матросы вокруг…
Ребята знали эту песню, сами орали ее, но так, как ее пел дед, надо было слышать и видеть. Он декламировал нараспев. Седые брови нависали над суровыми глазами, едва-едва покачивалась в морщинистом ухе тусклая серьга, будто боялась спугнуть дедову слабеющую память. И такие же тусклые, как серьга, катились по щекам и гасли в усах его поминальные слезы.

…у них прорастают кораллы
меж пальцев раскинутых рук…
Постояли, пока дед не кончил свою длинную песню, тихо скользнули в дверь. Дед по-прежнему не замечал их. Теперь он крутил «козью ножку». В солнечных полосах, бьющих из окна, хороводили пылинки, реденький ежик седых волос деда прохватило солнце, бледной теплотой просвечивали уши.

— Здравствуй, деда!

Он на выдохе повернулся к ним, обволок себя круговым дымом, будто корабль, поставивший завесу.

— Кто энто? — отмахивая дым, дед зарулил ладонью.

— Костя с Васей.

— Ну, проходите!

Ребята сели на лавку. Дед скользнул взглядом по их рукам, по карманам, заметил молотки, всунутые за ремни. Он был веселый, дед Гоша. И теперь, сморщив лицо в улыбке, спросил:

— Пришли заколачивать меня в деревянный бушлат? Где его оставили? Небось за дверью стоит по стойке смирно.

Он закашлялся смехом, покряхтел, потом лихо расправил усы.

— Рано еще такого молодца, как думаете, братишки?

Вася с Котькой улыбались, поддакнули, ожидая какой-нибудь истории от неунывающего деда. Он много чего повидал, много побродяжил по свету, а к старости осел в поселке рядом с флотилией, дышал ее запахами и, как старый, списанный корабль, отведенный в тихий затон, помаленьку дряхлел, теряя последнюю оснастку.

— Трудитесь? — дед склонил голову, по-птичьи, сбоку, смотрел на них, мигая отцветшими глазами. — Правильно. Раз уж всем миром поднялись, плотным комком на немца катимся — раздавим.

— Наши Одессу, Севастополь отдали, — сказал Котька. — Брат из Сталинграда письма шлет, там воюет. Другой под Ленинградом.

— Севастополь… Его уже отдавали, да назад взяли. И теперь возьмем. Еще устроим немцу полундру. — Дед поплевал на «козью ножку», бросил ее к порогу. — Что силой у русских отымают, они всегда назад берут. А силенок хватать не станет — старики по России поднимутся, бабы в строй встанут. Не такой мы народ, чтобы в покоренных елозить.

— И ты пойдешь, дед?

— Пойду! — Дед ногой шевельнул в сторону легкую груду пакетов, прошел к двери и распахнул ее. За редкой заставой поселковых крыш виднелась широкая река с размытым далью противоположным пологим берегом. Оттого казалось, что перед глазами раскинулось море.

— По России пойду, — сказал он в этот широкий окоем. — А то за жизнь редко землю ногами трогал. Ведь как было? То палуба тебя укачивает, то паровозная бронеплощадка.

— Пешком-то, поди, трудно будет, — посочувствовал Котька, не веря в дедово решение.

— А ничего-о! Я сухонький, меня легким бризом по земле покатит, — дед тихо, счастливо засмеялся, обрадованный хорошей придумкой. — Скукожусь — и покатит, покатит по полям, по лесам. А где в воздух поднимет, через горы перетащит. Почему нет? Я эва какой, одна оболочка. И душа во мне легонькая.

Он вернулся к столу, поднял грустные глаза к портрету, вгляделся в себя молодого.

— Расейский я, ребятки, вот какое дело, а время подходит, тянет к родному погосту. Приду, поклонюсь дедам-прадедам, отцу с матерью и спокойно рядышком лягу. Землица у нас там мягонькая, родичами сдобренная, ладненько мне станет.

Дед отвернулся от портрета, заметил, как поскучнели от его слов ребята.

— Эге! А вы чего носы повесили? Ну-ка на флаг — смирно! — Дед притопнул ногой в обрезном сапоге, вскинул бороду. — Так смотреть!.. Ваша смертка далеко, как в перевернутом бинокле, даже совсем не видать еще, а потому — гляди веселей!..


До времени, когда можно будет подкапывать картошку, дни считали по пальцам. Ульяна Григорьевна через утро подшевеливала куст-другой — как там, не пора ли? Но клубни были в горошину, над зеленой кипенью ботвы только-только начали зажигаться фиолетовые огоньки цветенья.

Все скудные запасы были подобраны, люди сидели на хлебе и воде, начали пухнуть с голода, участились похороны.

В заводской теплице теперь справлялся Чи Фу с девчонками, а Осип Иванович с Удодовым промышляли на заамурских озерах. Уехали они недавно, поэтому никому не было известно, как там у них дела рыбацкие, скоро ли поддержат рыбешкой, как зимой поддерживали мясом? Между тем из теплицы в столовую начали поступать первые огурцы, репчатый лук. Зелень эта по-прежнему сдерживала цингу, не давала ей особенно распространиться.

Неля совсем редко появлялась дома. Иногда прибежит после дежурства, расскажет свои новости, подберет чужие, похватает чего найдет пожевать — и снова пропадает в городе несколько дней.

Как-то в затхлый, безветренный и душный вечер, когда после долгого бездождья листья на тополях по-скручивались, тронешь — звенят жестяным веночным звоном, а из-под ног пыхала серая пыль, в избу вбежала Неля, переполошила криком:

— Мамочка, ты погляди-и!

Она схватила Ульяну Григорьевну и потащила к окну. Возле сараюшек, под пыльной черемухой, стояли девочка с мальчиком лет по семи. Они обламывали молодые веточки и жевали мягкие концы.

— Я думала — они забавляются, а они… едя-а-ат! — ревела Неля.

Ульяна Григорьевна хмуро смотрела в окно, губы ее шевелились, будто она помогала тем, у сараюшки, жевать черемуховые прутья. Что она думала, что ей напомнило это зрелище? Может быть, тот далекий и такой близкий тридцать третий, когда вот таких же своих двоих детишек спрятала в немилостливую землю. Она тогда много требовала жертв, земля.

Она отвернулась от окна и ушла на кухню. Там достала хлеб, долго прицеливалась ножом, царапая горбушку, потом решительно отрезала половинку.

— Отнеси им, дочка. Домой уж не веди. Ничего больше у нас нет. — Перекрестила хлеб, подала Неле. — Мы уж чо, как-нибудь. Да не стой, иди, а то уйдут.

Неля выбежала из дома. Детишки недоверчиво смотрели на протянутый им хлеб и, словно ожидая взбучки за ломку черемухи, прятали за спину прутики.

— Возьмите, — упрашивала Неля.

Но дети даже отступили от нее. Они исподлобья глядели на Нелю темными провалами, на дне которых настороженными зверьками притаились глаза.

— Это же хлеб, хлеб!! — тормошила она детишек.

Слезы ли Нелины растопили недоверие, но упали на землю прутики. Брат и сестра взяли горбушку. Они не разломили ее. Придерживая одной рукой, отщипывали кусочки, клали в сведенный оскоминой рот и жевали медленно, будто все еще опасаясь подвоха, и трудно сглатывали, вытягивали шеи по-цыплячьи.

Приковыляла на больных ногах Мунгалиха, соседка Костроминых, принесла под фартуком банку молока.

— Запивайте, не то задавит, — приговаривала она, поднося банку то брату, то сестренке.

Ребятишки ели хлеб, пили молоко, и все молча. Успеть бы насытиться, поверить, что не во сне им привиделось такое. А что они спят, было похоже: жуют с закрытыми глазами, лишь на миг приоткроют, чтобы угодить губами в край банки, и снова накатывают на глаза прозрачные веки.

— Много их чей-то по поселку стало, — шептала Мунгалиха. — И вчера, и третёводни ходили собирали их с милиционером. Эти из дома какова разбежались, ли че ли? Ты их, девонька, в контору сведи. Туда их всех табунят.

Мунгалиха сунула пустую банку к животу под фартук, левой рукой побросала короткие крестики на широкое, с растерянными глазами лицо и похромала к избе, соря скороговоркой:

— Господи, помилуй нас, господи, помилуй…

В конторе спичфабрики Неле указали на красный уголок. В нем, листая журналы, сидели за красным столом несколько малолеток. Было душно, и окна распахнули. Ленивый ветерок шевелил занавесками, доносился отлаженный фабричный гул. Ребятишки-старожилы без лишнего любопытства встретили новеньких. Видно было — не знакомы, из разных мест. Тут же, рядом с гипсовым бюстом Ленина, сидел поселковый милиционер. Он встал, увидев новеньких, одернул гимнастерку.

— Откуда, орлята, чьи?

Неля открыла было рот, но участковый строго передернул бровями, мол, помолчи, сами должны сказать.

— Ну же, ну, — подбадривал он, теребя мальчишкину лохматую голову. — Рассказывай давай, ты же мужик. Или язык проглотил? Эй, орёлики! Дайте ему взаймы говорилку.

Разулыбались «орёлики». Улыбнулись и новенькие, сморщили кожу на усохших личиках.

— Из Зеи мы, Громовы. Я — Вовка, а она — Любка. — Мальчик потыкал в сестренку пальцем.

— Правильно! — весело подтвердил участковый. — Я вас знаю, сам зейский. Так что, считайте, мы почти родня.

— Ну да-а, — не поверил мальчишка. — У нас бабушка родня. Папка воевает, а мамка померла.

Мальчонка насупился, замолчал. Любка, она была чуть постарше, задрала платьице, заставила братишку сморкнуться в подол, утерла ему слезы.

— Нас бабушка в Комсомольск к дяде повезла, да на пристани заболела. Узнавать нас перестала. Кричит: «Кышь, кышь, рогатые!» Мы убежали, а ее машина увезла, — проговорила девочка и устремила взгляд в стену, будто сквозь нее увидела тот недобрый день, пристань, чужих людей, увозящих последнего родного человека.

— Ясненько. — Милиционер притянул к себе детишек: — Вот сегодня все вместе поедем в хороший дом. Будем жить в нем — поживать и отца дожидать. Отмоют вас, оденут, а война кончится — пожалуйста, в Зею, к отцу. Верно?

Вовка с Любкой радостно кивнули. Дверь отворилась, и в красный уголок зашел парторг Александр Павлович, оглядел всех, спросил у Нели:

— Ты привела? Спасибо. — Он нагнулся к ребятишкам, одной рукой обнял их за плечи. Пустой рукав выскользнул из-под ремня, печально мотнулся у пола.

— Покормить их надо, а потом в горсовет. Скоро полуторка придет. — Парторг выпрямился, ловко подхватил рукав, сунул под ремень. — Сбегай с запиской в столовую, Иван.

— Они хлеба с молоком поели. — Неля присела перед детишками на корточки. — До свиданья, Громовы. Мне на работу, а то бы проводила. Не хныкать. Октябрята не плачут.

Она вышла из конторы. У крыльца стояла полуторка. Из кузова Илларион Трясейкин подавал шоферу мятые жестяные коробки с кинолентами. В последнее время Илька работал завклубом и киномехаником, совсем перебрался жить в поселок. Видимо, из редакции уволился или что другое произошло, но в городе показывался редко, только за новой кинокартиной.

— А-а, товарищ Костромина, — игриво встретил он появление Нели. — Редко стали видеться. Все нам некогда, все мы спешим. Совсем стала горожанкой.

Неля сошла с крыльца. Трясейкин сиганул с полуторки, загородил дорогу.

— Поздороваемся, что ли? — он отряхнул руки, изогнул костлявую спину, рыбкой выставил перед собою длинную ладонь. Неля мазнула по ней своей и хотела убрать, но Илька успел сцапать ее за пальцы. Держал крепко, мял их в потной ладошке, старался заглянуть в глаза. Неля отворачивалась, легонько тянула назад свою руку.

— Да пусти же.

— Стой, попалась, птичка, стой, не уйдешь из сети! — в нос пропел Илька. — Все пасешь мою Катюшу? Оберегаешь?.. Поздно, цыпочка.

— Ты уверен? — Неля выдернула руку, помахала, подсушивая. — Другому Катя отдана и будет век ему верна. До свиданьица!

Трясейкин глядел ей вслед, посмеивался.


Небо смилостивилось, и в ночь полил хороший дождь. Он шел и весь следующий день. После него картошка подросла быстро, и ее начали подкапывать. Ожили люди. В это самое время из поселка исчез деда Гоша. Когда Котька пришел к нему, комнатка была пуста, только под столом в углу лежали грудкой спичечные пакеты. Исчезло с койки дедово солдатское одеяло, зеленый, окованный белой жестью сундучок и фотография молодого военмора.

«А я скоро пойду, я сухонький, меня легким бризом понесет», — вспомнил Котька слова деда и представил, как тащится старичок по длинной дороге один-одинешенек с сундучком, с портретом под мышкой и каждому встречному показывает себя молодого и бравого.

Дома Котьку ждала радостная весть: приехал отец. Котька и есть не стал, побежал на берег.

Осип Иванович с Дымокуром приплыли на большой лодке с круто загнутым носом и такой же кормой. Эти лодки, похожие на пиро́ги, называли румынками. Они хорошо держались на воде, не боялись больших валов.

Отец встретил Котьку сдержанно, по-мужски, чуть приобняв. Не хотел при Удодове проявлять особых чувств, понимал — больно глядеть Филиппу Семеновичу на их встречу. Ванька как исчез, так ни разу и не написал ему, а Любава жила у сестры, далеко. Котька поздоровался с Филиппом Семеновичем. Удодов как равному подал ему руку. Разговаривать пока было не время: рыбаки сдавали рыбу прямо тут, на берегу. Из лодки выкатили четыре бочки, выгрузили тяжелый мешок, чем набитый — неизвестно. Завпищеблоком Бондин был тут, чертил карандашом в блокноте.

— В бочках караси, — объяснял Осип Иванович. — Чуток присоленные. На все годятся, даже уху можно варить. Центнеров шесть или поболе. Это на глаз.

— Взвесим. На этот счет не сомневайтесь, ни чешуинки не пройдет без веса. — Бондин нагнулся над крапивным мешком, задергал ноздрями. — Никак, копчение?

— Немножко подкоптили, — кивнул Осип Иванович. — Филипп по этой части мастер. Надо по семьям распределить, по ребятишкам.

— Это уж мы обязательно! — Бондин вырвал из блокнота листок, отдал рыбакам. — Долго не задерживайтесь, мужики. Сутки дома — и хватит. За дело, за дело. Вы большую помощь оказываете людям и продолжайте в том же порядке. Ваши заслуги учтем, понимаете?

Рыбаки закивали. Показалась телега. Ее тянула удодовская кобылка. Колеса вязли в песке, возчик — губастый, придурковатый парень — махал кнутом, дергал вожжами, орал дуром на всю-реку. Удодов пошел навстречу, столкнул возчика с телеги, взял лошадку под уздцы и, ласково приговаривая, привел к лодке.

— Уж вы поберегли бы кобылку, — укоризненно обратился он к Бондину. — Чо охламону всякому доверяете? Такие мигом уездят, а потом куда ее, на мясо? Так и мяса на ей нету. А нам она еще послужит зимой.

— Возчика сменим, — пообещал Бондин и погрозил парню кулаком.

Вчетвером закатили в телегу пару бочек, положили мешок с балыками. Бондин уехал с первым рейсом, чтобы не оставлять копченую рыбу без догляда. Старики сидели на борту лодки, покуривали, ждали возвращения телеги. Котька от нечего делать вычерпывал воду из румынки, потом сел в лодку, привалился спиной к высокому гнутому носу, поглядывал на взвоз, не покажется ли лошадка. И вдруг увидел мать. Она шла по самому краю яра, направляясь к спуску. Шла медленно, вся темная на ясном фоне неба.

— Мамка идет, — спрыгнув на берег, сказал Котька.

— Верно, — вглядевшись, подтвердил отец. — Ждала, ждала вот и не вытерпела. На обед звать идет.

Мать спускалась по взвозу прямая, в белом горошистом платочке, одну руку держала на груди, будто не давала выскочить сердцу, другою водила перед собой как что-то ощупывала. Осип Иванович поднялся, стоял, выгорбив спину, настороженно глядя на идущую к мим Ульяну Григорьевну, и вдруг простонал.

— Ты че, Оха, че? — испуганно спросил Филипп Семенович, вскочил, скособочился на укороченную ногу.

Ульяна Григорьевна ступила на берег и не пошла к лодке; мягко осела на колени и ткнулась головой в песок.

— Ма-а-ать! — охнул Осип Иванович и побежал к ней. Котька бросился следом, за ним тяжело топал Удодов.

Отец примостил голову Ульяны Григорьевны на своих коленях, растерянно взглянул на Котьку.

— Воды, сынка! — шевельнул он побледневшими губами. Котька бросился было к лодке за баночкой, но навстречу хромал Удодов, нес в своем картузе воду, расплескивал, оставляя на песке темные нашлепки.

От воды Ульяна Григорьевна пришла в себя, но ничего сказать не могла: лицо одеревенело, губы перекосило, и они не шевелились, хотя по глазам было видно — силится что-то сказать. Котька смотрел в ее напряженные глаза и не мог ни сдвинуться с места, ни закричать: мать, так много перенесшая в жизни, но всегда казавшаяся несокрушимой, лежала на песке, раскинув непослушное тело, и в эту неподвижность, в сломленность ее не хотелось верить.

— Филипп, — простонал отец. — Фельдшера надо! Сынка-а, беги-и!

Только теперь Котька почувствовал, что может двигать ногами. Он бросился вверх по взвозу. На яру ему встретилась телега. Бондин что-то крикнул, но Котька только отмахнулся.

Когда он с фельдшером спешил назад, Ульяну Григорьевну на телеге везли в амбулаторию отец с Удодовым; Бондин остался у бочек, а парень-возчик шел позади телеги мрачный, что-то уяснив поврежденной своей головой. Фельдшер только взглянул на мать и распорядился срочно везти в город. Сделал Ульяне Григорьевне укол, примостился на телеге сбоку. Удодов притащил охапку соломы и одеяло, уложили, укутали мать, чтоб не так было тряско, и отец с фельдшером покатили из поселка.

Пока мать снаряжали в дорогу, телегу обступили старухи. Как водится, пошли шепотки, вздохи.

Когда телега тронулась, к толпе сзади подошел почтальон Гладомор в черной тужурке, с сумкой на боку. Он снял шляпу и так стоял, прижав ее к груди, глядя вслед телеге. Удодов обнял Котьку за плечи, встряхнул и почти насильно повел к дому.

На крыльце сидела Капа. Увидев Котьку, она уронила голову на руки, плечи ее задергались. Он постоял над ней и пошел в дом, догадываясь, что ждет его, и не ошибся. На пороге кухни лежал бланк похоронки.

Он поднял листок, стал читать, зная наперед, что в нем сказано: приходилось держать в руках эти листки. Но то были чужие, и фамилии в них были проставлены тоже чужие, а этот их, Костроминых, и извещает не кого-нибудь, а тех, кому она адресована, — погиб Константин Костромин, командир танка, лейтенант. Пал смертью храбрых. И деревня, где похоронен, названа — Михайловка. Много их, видать, Михайловок по России. Даже здесь, за рекой, есть такая. Но не местная, заречная, а та — далекая, неведомая Михайловка будет саднить в сердце, притягивать к себе думы.

Тихо, будто в доме на столе лежит прибранный покойник, вошел с фуражкой в руке Дымокур. Он взял у Котьки похоронку, осмотрелся, куда бы ее положить, оторвал от календаря листочек, сложил его вместе с похоронкой и сунул под наполовину убывшую кипу отрывного календаря.

— Сядь-ка, — строго пригласил он и опустился на табурет под картой с давно не передвигаемыми флажками.

Котька покорно приткнулся у стола на лавку, ждал, что скажет Филипп Семенович, как распорядится в беде. Удодов долго сворачивал цигарку, долго складывал длинный кисет, надежно прятал его в карман и все молчал. Только покурив и отбросив окурок к печке, он фуражкой разогнал дым, чтобы получше видеть Котьку, заговорил:

— День этот на всю жизнь запомни, а нюни не распускай. Ты мужик. И званье это крепко держи. И нервы у тебя молодые, крепкие. Это мы, старичье, чуть что — и в слезы, а вам надо того… Перво-наперво — Капитолину позови, обласкай. Не в себе она, вроде в столбняке пребывает. С Нелей будь понежней — девки, они послабже, у них характер пожиже, могет обморок приключиться. Так ты будь начеку: воды дай испить, на слова утешения не ленись, чтоб повреждения какого не случилось у ей. Ты теперь им опора.

Он поднялся, провел по Котькиной голове занозистой ладонью.

— И уходить бы нельзя, да надо. Как бы лихие люди добро не растащили. Я скоренько вернусь. Будем Осипа поджидать, узнаем, чо с Ульяной. Вот она какая, жисть.

— Не уходил бы, дядя Филипп, — попросил Котька. — У лодки Бондин остался. Приглядит.

— Для себя приглядит, хищник. — Дымокур отряхнул фуражку, надел на коричневую от загара лысину. — В мешок с копченкой вцепился, как в черт знает что.

Дымокур ушел. Капа сидела на ступеньке, ничего перед собой не видя, обхватив плечи узкими руками. Растрепанные волосы завесили ее лицо, на земле светлой подковой валялась алюминиевая гребенка. Котька подобрал ее, взял Капу под руку. Она покорно дала себя поднять, и он, как слепую, ввел ее в дом, усадил поближе к стенке. Помня наказ Дымокура, зачерпнул ковшом воды, поднес ей. Она отпила, подняла на Котьку глаза: огромные, растерянные, не видящие.

— Это за какое зло меня так? — Она сдавила пальцами лицо, потянула руку вниз, оставив на щеке бледные полоски. И как когда-то в пожарном сарае, Котьке показалось — выжала Капа кровь из лица, таким оно стало белым. Он снова сунулся к ней с ковшиком, она отвела его руку, встала, сонно подошла к умывальнику. Котька сам напился из ковшика, тихонько поставил его на стол. Он все делал осторожно, стараясь не загреметь.

Капа утиралась полотенцем, а Котька стоял рядом с гребенкой в руке ждал, когда она возьмет и причешется. Заметил — остановились ходики, вымотали цепочку, а гирька с довеском-гайкой втюкнулась в пол. Подтянул цепочку, качнул маятник. Он закивал черным кружком, мол, видите — ничего надолго остановить нельзя, время движется.

Капа взяла у Котьки гребенку, небрежно махнула ею по волосам, заколола на затылке. И тут — горохом по ступеням — прощелкали Нелькины босоножки. Котька обрадовался: сестра старше, придумает, что делать, куда бежать, надо о матери справиться.

Нелька вбежала зареванная, бросилась Котьке на шею.

— Братик мой! Братка маленький! — целуя его, вскрикивала она, но резко откачнулась от Котьки, уставилась на Капу, зло мазнула ладонью по глазам.

— А тебе чего еще надо тут?! — закричала она, сжав кулаки. — Все из-за тебя!

— Перестань! — Котька схватил Нелю за плечи, отдернул от Капы. Свободной рукой потянулся за ковшом, но Неля дернулась, и ковш брякнул об пол. И с этим грохотом, с криком сестры почудилось ему — пахнуло холодом от невидимых крыльев и кто-то, имеющий эти крылья, закаркал страшным взрывом. Он испуганно заозирался и не сразу сообразил — рыдает Капа.

Неля замолчала. То ли поняла, что накричала лишнего, то ли Капин плач угомонил ее. Ни слова не сказала больше, только приузила глаза да поджала губы и ушла в свою комнату.

Капа понемногу успокоилась, встала, Котька хотел проводить ее, но Капа обернулась к нему.

— Вот не хотел ты, чтоб я невесткой тебе была, так и получилось, дурачок. — Она ладошкой в грудь легонько оттолкнула Котьку в избу, закусила губу, чтобы вновь не разрыдаться, и быстро вышла.

Котька вернулся на кухню, потыкался из угла в угол, покрутил штырек репродуктора — грянула полька. Он быстро придавил ее штырьком, загнал назад в черную тарелку. В кухню тут же вошла Неля.

Она взяла узелок, пошла, но вернулась, поцеловала его в щеку:

— Будь умницей, не раскисай, жди отца. Жить-то надо? На-адо. А как? Только вот так!

Нелька сжала кулачок, прижала к горлу и так и ушла. Одному в доме Котьке стало нехорошо. Вечерело, стекла в окошке стали синими, чистыми, и только наклеенные крестами полоски бумаги перечеркнули эту синюю чистоту, будто отвергали ее. Он вышел на крыльцо, опустился на ступеньку. Мимо проходили люди и первыми, с робкой почтительностью здоровались с ним. Поселок быстро узнавал о похоронках.

Подходили соседки, стояли поодаль, тихо переговаривались между собой и, ничего не спросив, расходились. Приковылял дед Мунгалов — древний дедун, сам толком не знающий своих лет, совсем глухой. Оперся на посох, уставил на Котьку белесые, отмытые временем глаза, прошамкал:

— Таперича каво делать, внучек? Никаво. Таперича так уж, и все.

Дед снял с набалдашника желтую, выморенную руку, поднес ко лбу для креста, но только вяло шевельнул ею и опустил на посох. Откуда-то взялась Вика, села рядом с Котькой на ступеньку, поздоровалась:

— Вечер добрый, дедушка.

— Никаво, — сказал дед и на тряских ногах запереступал к дому.

Вика ничего не спрашивала.

Они сидели плечом к плечу на виду у всего поселка, и Вика держала его руку в своей, и это никого не смущало, наоборот — люди одобрительно поглядывали на них и уходили, унося в глазах ласку, подобревшие.

Заглянула и Матрена Скорова, узнать, не надо ли чего прибрать по хозяйству, сварить. Быстрым своим говорком поведала, как пришла с дежурства Катюша, узнала о беде и свалилась в обморок. Уж что и делать с ней, не знала, фельдшера нет — увез Ульяну, хорошо, Трясейкин заглянул, помог.

Хромая и оттого подныривая левым плечом, показался Дымокур.

— Осипа, значится, еще нету? Ну-ну. — Он поднялся на крыльцо. — Чо сидите? Ночь уж скоро, а мы не емши. Айда, сварганим кого там. Вот и девушка нам поможет.

Вика без лишних слов прошла в дом, начала хозяйствовать.

— Где картошка, давай. Нож тоже, — распоряжалась она, двигая кастрюлями.

— Давай, доченька, будь ласкова, накорми, — поощрял Дымокур, распуская свой длинный кисет.

— Курить на улицу! — строго взглянула на него Вика.

Дымокур открыл рот, удивленно посмотрел на Котьку, почмокал губами:

— Ну и ну-у! Крутая нам попалась хозяюшка. — Он покрутил головой, спрятал кисет. Видно, очень хотелось выговориться Филиппу Семеновичу, что даже курево отложил на потом. — Вот я и говорю — хищник. Ну, перевезли бочки, сдал я, и все бы честь честью. А тут спрашиваю его: «Куды, — говорю, — копченку дели, товарищ Бондин?» А он отвечает: «Вона лежит, еще не распределяли». Глянул я — половины почти нету, «Врешь, — говорю, — распределил уже, только не но адресу. Мы энту копченку вам сдавать не подряжались, ее могло и не быть, это наша с Осипом инициатива, чтоб детишкам на радость». В обчем, пошел я и все парторгу выложил. Побледнел Лександр Павлович, а культяшка в пустом рукаве — дрыг, дрыг… «Хватит с ним валандаться, — говорит, — пора кончать с сукиным сыном». И то верно — такой Еруслан-богатырь в тылу отсиживатся, с бабами воюет.

Котька сходил в огород под окнами, набросал в подол рубашки огурчиков, нарвал пучок репчатого лука. Дымокур поджидал его на крыльце, покуривал. Котька присел рядом.

— Отольются ему людские слезки, — бормотал все еще не успокоившийся Дымокур.

В темноте переулка раздались четкие шаги, это был парторг.

— Ага, вот и хорошо, что увидел вас, Филипп Семенович. Не помешаю?

— Не-е, садитесь!

Дымокур подвинулся, хотя места на ступеньке — хоть слева, хоть справа впятером садись — хватит.

Александр Павлович сел. Котька протянул ему огурец, он не отказался, сочно захрумкал.

— Вы дело большое делаете, Филипп Семенович. — Парторг пожал его локоть. — Люди спасибо говорят. Кончится война, богато заживет народ, а труд ваш всегда помнить будут. Вы с Осипом Ивановичем ордена высокого достойны. И то, что станки на фабрике крутились бесперебойно, снабжали фронт огоньком и всем прочим, в этом и ваша заслуга, и этого рабочий класс не забудет.

— Спасибо, — тихо отозвался Дымокур. — За слова приятные, за оценку. Только сукин сын тот, завпищеблок энтот самый…

— Заявление подал, просится на фронт. — Парторг зажал коробок меж колен, чиркнул спичкой, бережно, в горсти поднес огонек к папиросе. Втягивая и без того запавшие щеки, прикурил.

— Сам запросился? — справился Дымокур.

Александр Павлович помахал спичкой, вычерчивая в темноте огненные зигзаги, погасил.

— Пусть едет, — сказал он. — На его место Потапова из распиловочного цеха назначим. Честный парень, фронтовик. Этот под себя грести не станет.

— Энто который Потапов? Алексей?

— Вот-вот. Справится.

— Должон. Честнягой рос.

— Можно было бы кого из вас назначить. Хотя бы Костромина Осипа Ивановича, но вас нельзя разъединять. Вы на самой точке… Я пошел, а ты, Филипп Семенович, завтра зайди ко мне. И Осипа Ивановича приведи. Разговор есть.

— Сейчас ужинать будем, оставайтесь, — пригласил Котька.

— Эх, парень! — парторг встал, положил руку на Котькино плечо. — Остался бы, да дома ждут. Будь здоров, молодец.

Парторг попрощался с Дымокуром за руку, растворился в темноте, и только четкие шаги его еще долго были слышны в улице.

Вика позвала ужинать, и Котька с Дымокуром пошли в избу. В кухне Вика увидела лук и огурцы, принялась озабоченно отчитывать:

— Нарвал всего, а сам сидит. Я бы давно салат приготовила. Теперь ждите.

Она накрошила лук, нарезала тонкими ломтиками огурцы, перемешала. Перед каждым поставила на стол тарелочку, положила вилку.

— Вот так хорошо, — она оглядела стол глазами заботливой хозяйки, села, повела рукой: — Приступайте.

Дымокур во все глаза смотрел на нее, поглаживал бороду, потом взял вилку и стал катать по тарелке картофелину, пытаясь наколоть ее.

— Ты хозяйка куды с добром, только антилегентна очень, — сказал он. — А ничо-о! Приучай Котьку, он молодой, успеет привыкнуть, а мне, старику, куда уж?

Говорили о том о сем, но только не о беде, влетевшей в дом Костроминых.

Отужинали. Мыкались по избе туда-сюда, не зная, чем занять себя. Стрелки на ходиках сошлись на двенадцати, отстригнули злосчастные сутки, начали новые. Осип Иванович все не возвращался. Дымокуру спешить было некуда, идти в свой пустой дом не хотелось.

— Буду ждать Оху, — решил он и вышел на крыльцо.

— Я тоже останусь, — сказала Вика. Она взяла стопку вымытых тарелок. — Открой шкафчик.

Котька распахнул застекленную дверцу, помог Вике составить посуду на полку. Одному ему было боязно оставаться в избе, где в притемненных углах, казалось ему, притаилось что-то враждебное и только ждет мига наброситься на него, одинокого. Поэтому Викины слова обрадовали его.

— А тетка?..

— Я ее предупредила.

Он взял Вику за руку, провел в Нелькину комнату, показал, где ей ложиться спать, как закрыться изнутри. Она потрогала крючок, вздохнула.

— Зачем закрываться, я не боюсь. — Вика села на деревянный диванчик, застланный лоскутным чехлом, притянула и усадила рядом Котьку. — У вас фотография осталась, конечно?

Он понял, о ком она спрашивает, кивнул.

— Послушай, ты ее тете Марине отдай, — попросила Вика. — Она обязательно придет.

— Чтоб увеличить?

— Да не-ет. — Вика покусала губу. — Она фотографии погибших собирает, наклеивает на бумагу. Длинное такое письмо готовит, чтобы после войны все люди его прочитали. «Это, — говорит, — святые воины-великомученики, их жизнь в школах будут преподавать». Первым в письме наш Володя наклеен, а дальше других много. А чьей фотокарточки нету, тетя Марина дырку вырезывает. Я спрашиваю — зачем? «Надо, — отвечает мне и пальцем грозит. — Это пустой зрак их на нас смотрит». Зрак — это значит глаз.

Котька зябко повел плечами, представив Викину тетку, худую, всю в черном, ползающей на коленях по полу с ножницами, как она выстригает в своем длинном письме зловещие дырки.

Вика вздохнула, тихонько прикачнулась русой головой к Котькиному плечу. Он напрягся, остановил глаза на стене, на невидимой точке, боясь шевельнуться.

— Спать хочу, — шепнула Вика. — Тут, на диване.

— Ложись где хочешь, — тоже шепотом ответил он. — Я тебе подушку подложу.

Он придержал ее голову, встал, схватил с кровати подушку, осторожно подсунул Вике под щеку и на цыпочках вышел из комнаты.

Дымокур стоял у карты, мерял что-то пальцами. Котька сел на лавку, откачнулся спиной к стене, прикрыл глаза. Слабость сразу, вдруг навалилась на него, отняла силы, даже веки поднять было тяжело.

— Два пальца умещаются от Москвы до Ржева, — бормотал Дымокур. — Энто сколь же верст будет? До Сталинграда аж две ладони. А Михайловка… Где она? Нету…

Осип Иванович появился только к утру. Котька не спал, видел из своей боковушки, как он тихо вошел, присел рядом с Дымокуром, лежащим в коридорчике на сундуке.

— Ну чо? — Филипп Семенович спустил на пол босые ноги, наставил на Осипа Ивановича всклокоченную бородку.

Осип Иванович вопросительно повел глазами на дверь в комнату.

— Спит парень, — успокоил Дымокур. — Шибко переживат, хоть виду не показыват. Тут еще деваха ночует. Кашеварила нам, накормила. Там в кастрюле картоха, поел бы ты, а?

Осип Иванович отмахнулся, прошел в кухню, напился воды. Прихрамывая, притащился в кальсонах Дымокур с кисетом. Они уселись друг перед другом, закурили.

— Плохи дела, Филипп, — еле двигая губами, заговорил Осип Иванович. — Врачи ничего не обещают.

— Усох ты совсем, Оха, — покивал головой Дымокур. — Совсем лица нет, один костяк. А тебе держаться надо, эвон у тебя двое еще. Их поднимать надо. Ты поешь, поспи. Завтра парторг приглашал зайти. Я так кумекаю — помощь хочет сделать. Приходил он сюда.

— Выходит, сегодня к нему. Утро ведь.

— Верно, язви его! — Дымокур подошел к окошку, ладонью смахнул со стеклины отпоть. — Сине-то как, си-не-е! Хороший будет день.

Дымокур потоптался у окошка, вернулся на место.

— Ты знаш чо, Оха? — Он коснулся колена задумавшегося друга. — Ты рыбки врачам снеси, угости. Еще пообещай. Слышал я — есть у них один медикамент, только очень уж дорогой, холера, кого только им лечат, не знаю. Пецилин называется. Уж он-то, говорят, всякую хворь выводит. А рыбки найдем. Я свой пай отдаю.

— Спасибо тебе, Филипп. — Осип Иванович прерывисто вздохнул, зажмурился крепко, но и сквозь стиснутые веки выдавились мутные слезинки, сбежали по иссеченным морщинами впалым щекам, повисели на усах, померцали, сорвались и погасли в пегой бороде. — Это мне кара, Семенович, за дурость мою молодую. Ведь когда второго-то Костей назвал, вроде бы от первого отказался, замену ему приготовил. Думаешь, могло это на судьбу его повлиять?

Дымокур выпрямился, уставился на Осипа Ивановича:

— В Корсаковке у Пантелея Мурзина так тоже два Васьки, а ничего, живы. И повоевали в гражданскую, и состарились. Теперь тоже пни мохнатые, как и мы. Чего не быват? Ты не вини себя, не терзай. Иди, говорю, поспи.

Осип Иванович вроде не слышал слов Дымокура.

— Сижу я возле Ульяны, гляжу на нее и вижу — укор в глазах. Сказать-то не может, ничего у нее не шевелится, вся без движения, одни глаза говорят. — Осип Иванович снова зажмурился. — Поднять бы мне Ульяну, в ноги бы бухнулся ей и валялся, пока не заговорит, не простит… Пойду я прилягу, а то совсем тела не чувствую и внутри пустота, будто выпотрошили. Вроде бы я это и не я.

Он поднялся, стоял перед Филиппом Семеновичем почерневший от свалившегося горя, совсем сгорбившийся, мало похожий на прежнего Осипа Ивановича. Удодов тоже поднялся, обнял его, повел из кухни в комнату, по пути щелкнул выключателем. В кухню вломилась темнота, но скоро ее пробило синим светом утра, обозначило на белой стене темный квадрат карты, четкие кружки больших городов, поменьше — областных центров, еще поменьше — районных. Но синий свет утра не нашел, потому и не выявил деревень, хуторов, малых горушек и речек, по которым напряженными полукружьями пролегли линии фронтов, как не нашел и не обозначил могил с известными и неизвестными солдатами. В этой пространственной пустоте затерялась где-то и Михайловка — последний рубеж Константина Костромина.

Тик-так, — мерно, с достоинством, отстукивали ходики. Скоро в окнах домов заполыхало от зари, потом косые лучи солнца мазнули по крышам, вызолотили голубей, подсекли торчком стоящие над трубами дымы, и они качнулись, закучерявились: потянул с реки утренний недолгий ветерок. Над котельной фабрики вспух белый шар пара, и казалось, заголосил он, а не та медная штуковина, что зовется гудком. Высокий, требовательный звук ударил в голубой купол неба, шарахнулся от него вниз и накрыл призывающим ревом дома поселка. Захлопали двери, калитки, в улицах, по-утреннему гулких, бухал топот многих ног. Люди шли на фабрику. Шел и Котька. В ряд долгих военных дней вставал новый. Он начался здесь и шагал в глубь России, оповещая о себе утренними гудками заводов и фабрик, — многотрудный день конца лета тысяча девятьсот сорок второго года.


Здоровье Ульяны Григорьевны не улучшалось. Есть она не могла, только глотала жидкое, и то с трудом. Врачи рекомендовали ей молоко. А где его взять? В поселке только у двух хозяев были коровы, да и те даже в летнюю, травостойную пору молока давали мало. Имели коровку и Мунгаловы, но у них было полно детворы мал мала меньше, им самим не хватало. Старшенькая дочка Мунгалихи, Зинка, водила буренку на поводке, как собачонку, кормила травой у заборов, по картофельным межам, а от такого корма молочная река не побежит. Был выход — возить со спиртзавода барду, но сама Мунгалиха не могла, едва ковыляла на больных ногах, старик тоже едва выползал на завалинку, а муж там, где все, — на фронте. Вся надежда была на двенадцатилетнюю Зинку. Если приспособить двухколесную таратайку, сверху примостить бочку, впрячь корову да помогать ей тянуть этот груз, можно было бы кормить корову вволю. В помощь Зинке, вернее — главным возчиком, решено было нарядить Котьку.

Осип Иванович с этим предложением и сходил к Мунгалихе, договорился. В день наладил таратайку, умостил сверху двухсотлитровую бочку с крышкой, завел в оглобли буренку, запряг честь честью. Прежде чем трогаться опробовать, покурил. Котька видел: ему, бравшему призы за джигитовки, горько хомутать корову. Дымокур щурил глаз от дыма, перебрасывал цигарку из одного угла рта в другой, мял лицо в горестной улыбке.

— Будет возить, — заключил он. — Только подковать.

— Как ковать? У нее копытце раздвоенное, — возразил Осип Иванович. — Она идет, а они растопоршиваются, чтоб сцепление с землей было.

— Цапление! — Дымокур хмыкнул. — Кем она там цапляет? Щипы надо!

— Говорю — копыто раздвоенное! — Осип Иванович показал на пальцах. — А подкова их сожмет. Да она не пойдет, сжамшись-то! Это ж природа у них такая, попробуй подкуй!

— Так подкову-то надо специальную! — стоял на своем Дымокур. — Раздвижную придумать!

Осип Иванович сердито сплюнул, ткнул повод в руку Котьке.

— Давай объезжай. Пойдет и так.

Мунгалиха со страхом слушала их разговор.

— Ну, язви вас совсем! — наконец обрела она дар речи. — Ты чо придумываешь, черт плешивый? Корова в подковах — это где видано? Срамота-а!..

То, что Котька будет возить барду на корове, смущало его, было стыдно за себя и жаль буренку. Бочка огромная, еще надорвется и совсем не станет давать молока. С Мунгалихой порешили так — за каждую ездку по литру.

С этого дня декалитры, очереди за талонами на барду, горы золотистой мякины, медленно уползающая назад дорога, протестующий от насилия мык коровы стали сниться Котьке. Постепенно, сначала полбочки, потом треть ее, наполнял он парной бардой под брезентовым, отвесно висящим рукавом, сверху засыпал мякиной, плотно накрывал крышкой и под злые, нетерпеливые крики: «Отъезжай! Чего вошкаешься, раззява!» — по колено в луже, кисло пахнувшей хлебом, тянул прочь буренку, освобождая место следующей повозке или машине. Уже на сухом месте он впрягался в лямку, приделанную к оглобле таратайки, и, надрывая жилы, помогал корове выбраться в горушку на ровную дорогу. Сзади, упираясь тонкими руками в бочку, толкала, вихляясь худеньким телом, черная, как уголек, Мунгалова Зинка.

Оставалась неделя до занятий в школе. Дни стояли погожие, ботва на картофельных полях начала жухнуть, густую листву деревьев редкими проплешинками тронула желть. В один из таких дней Котька с Зинкой подъехали к спиртзаводу, встали в хвост длинной очереди. Рассудительная Зинка подергала носиком и сказала свою обычную фразу:

— Хлеб здря переводят.

Здесь действительно вкусно пахло хлебом, чуть подгоревшим, поэтому мысль, что дорогую пшеницу или ячмень безжалостно гробят, перегоняя в спирт, казалась дикой. Зинка не представляла, зачем в трудную годину, когда хлеб выдают строго по карточкам, его надо переделывать на что-то иное. Котька втолковывал ей, что спирт нужен для медицинских целей, раненых лечить, его бойцам в окопах дают, чтоб не мерзли.

— Лучше бы хлеба больше давали, — тоскливо гнула свое Зинка.

Он передал ей повод от коровы, сам пошел в голову очереди. Здесь, у брезентового рукава, сутолока, шум. Человек, отпускающий барду, восседал вверху на площадке, крутил ручку крана. Коричневая и густая струя хлестала из брезентового рукава в бочки, бидоны, цистерны. Колеса телег в огромной луже под рукавом вязли по самые ступицы, из-под лошадиных копыт летели брызги, рычали надсадным ревом полуторки и ЗИСы.

Когда отъехала наполненная бочка, а следующая еще только пристраивалась под налив, к брезентовому рукаву потянулся мятый котелок. Его протягивал седой старик в длинной солдатской шинели, в обрезныхсапогах-опорках.

«Деда Гоша!» — узнал Котька и пошел за ним. Старик бережно, двумя руками, нес перед собой котелок. Полы старой, в жженых подпалинах шинели намокли в луже, тяжело колыхались, хлопая по коротким голяшкам.

Старик спустился к берегу, сел на уступчик и строго, поверх котелка глядя на реку, стал пить. Сердце у Котьки сжало. Не потому, что деда Гоша пил барду, нет, ее многие пили, он сам пробовал: немножко горчит, а так ничего, хлебная сыть в ней — вот что главное. Сердце сжало по другой причине: не добрался деда Гоша до родного погоста.

Котька подошел к нему, молча сел рядом. Дед покосился на него из-под седой навеси бровей, узнал, но никак не выказал радости.

— А-а, внучек, — равнодушно проговорил он и выплеснул остаток барды. Земля быстро впитала жидкость, и сверху остался коричневый оплесок гущи.

— Живой? — спросил дед. — А я прихворнул было, а опосля все хорошо стало. Только чирьи на пояснице. Просквозило, видать. Так я тут лечусь. Барда, она от чирьев пользительная. Смерть им от нее.

— Где ж твоя серьга, дедушка?

— А нет ее, серьги-то. На хлебушко променял. Дед закашлялся, достал комок грязного платка, утер глаза. Обманула малайка-то, живой я. Да-а. Скоро поеду. Чуток поправлюсь — тогда. Я тут, внучек, к эшелону пристроился. Как сформируют его и — ту-ту! Песню мою не забыл? Помнишь?

— Помню, дедушка.

— То-то. Дома как?

Котька хотел было рассказать о гибели Кости большого, о болезни Ульяны Григорьевны, но не стал. Дел весь в себе, на самом своем краюшке, не тронет его чужая смерть, он свою ждет. Да и вспоминать лишний раз, взбаламучивать то, что черным илом осело на душе, не хотелось.

— Как у всех, — ответил на вопрос деда Гоши. — Пойду я, очередь подходит.

— А ты и иди, внучек, иди. — Дед запахнулся полами шинели, поджал под грудью руки.

Котька кивнул ему и пошел вверх. Зинка уже наполнила бочку, отъехала в сторонку, поджидала его.

— Куда пропал? Хорошо, дяденьки помогли, — встретила она упреками.

Дома Котьку ожидал отец, и они поехали в город, в больницу. В палате Ульяна Григорьевна встретила их напряженными глазами, будто сказала: «Все, умираю». Котька с ужасом глядел в ее глаза, понимал — они силятся что-то сказать. И он понял их просьбу. Умом ли, сердцем, а понял. Склонился над матерью, подставил лоб. И свершилось невозможное: лишенная всяческого движения, Ульяна Григорьевна приподняла голову, коснулась холодными губами его лба, как благословила, уронила голову на подушку, закрыла глаза.

Ночь провели они на скамейке, у больницы. Утром, войдя в палату, отец медленно опустился на соседнюю койку, зарыдал в ладони. Котька вцепился в спинку железной кровати, стиснул зубы, стараясь прогнать от глаз темные круги, но они наплывали все гуще, в ушах стало глухо, в них вязли чьи-то выкрики, потом пол ушел из-под ног, и наступила темнота…

Когда он очнулся, матери в палате не было.

После похорон Ульяны Григорьевны Котька в школу больше не пошел.

Вальховскую поместили в психиатрическую лечебницу, и Вика часто стала приходить к Костроминым. Совсем редко в доме появлялась Неля; они с Катей закончили курсы и работали в госпитале.

Отец приезжал раз в неделю, когда сдавал рыбу. Вставал чуть свет и опять уезжал на озеро. Там стоял балаган, рядом склад под бочки с рыбой. Перед отъездом, вечером, сказал Котьке, чтоб тот был посерьезнее, как-никак — единственный остается мужик в доме. Против того, что Вика в общем-то перекочевала в их дом, Осип Иванович не возражал — куда девчонке податься; однако внимательно вгляделся в Котькины глаза, пригрозил: «Только обидь сироту!»

Теперь Котька сидел за столом полным хозяином, ел поджаренную Викой картошку, а она примостилась напротив, подперла щеку кулачком и смотрела на него, совсем как раньше Ульяна Григорьевна.

Он доел картошку, хотел сказать, что очень было вкусно, похвалить, но какой же хозяин хвалит за еду, которая его, им добытая? Нет таких. Глава дома или молчит, или куражится. Попробовать?

— Чаю! — он толкнул кружку по столешнице.

Вика, будто поняла его игру, схватила кружку, метнулась к плите. Мелькнул белый заварник, из носика ударила душистая струя. Все быстро, мигом. «Чай готов, извольте кушать». Ну хоть бы возмутилась тону, которым он приказал подать чай! Заворчала бы, принялась бы воспитывать, а он бы прикрикнул на нее, как на жену, кулаком бы по столу пристукнул. Так нет же! Обрадовалась, что может угодить, бросилась наливать, аж косички затрепыхались.

— Чо такой кипяток? — возмутился он.

— Дай разбавлю! — снова припорхнула к нему Вика. — В кастрюльке отварная вода есть.

Он понял, что проиграл, прижал кружку к груди. Вика засмеялась, взбила ему челку дыбом.

— А посуду будешь мыть ты! У меня уроки.

И ушла, гордо выпрямив спину, сверкая икрами загорелых ног. Косички, будто две золотые ручонки, махали Котьке платочками-бантиками.


Как-то пришла Капа, спросила с надеждой:

— Костя письма не написал?

— Ка-апа… Ты чо? — испуганно шепнул Котька и покосился на ковшик с водой.

— Сон я видела. Будто похоронка-то ошибочная. — Капа сама взяла ковшик и напилась. — Вот тебе и вещие сны… Когда не надо, ошибки меня обегают. А то написал бы.

Хоть и не веселили сводки Совинформбюро, а мнение поселковых было непоколебимо — немцам Сталинграда не взять. Не тот кусок, в горло не влезет. Котька слушал тихий, убежденный разговор и перебирал их фамилии. Оказалось, тут у каждого был кто-нибудь да погибший на фронте. У некоторых по двое. Только один счастливчик дымил со всеми горькой махрой — старик Потапов. Трое хоть калеками, а вернулись. А родителю — хоть какой, только вернись. Но Котька не хотел выделять или отделять старика Потапова от кружка пострадавших мужиков.

Свезли картошку, ссыпали в подпол. Вечером в клубе было фабричное собрание. Чествовали победителей в соцсоревновании, награждали Почетными грамотами, а кое-кого и подарками.

На другой день перед отъездом стариков на озера вчетвером сходили к Чигиринке, выкопали пять маленьких березок, перетащили их в парк, посаженный в честь победы над фашистами под Москвой. Сдержал свое слово парторг. Весной, когда люди двигались сонными мухами, он, сам такой же, поднял их на это дело. И люди копали ямки, садили в них тоненькие березки, тополя, черемуху — все, что можно было без особого труда перенести сюда, на высокий берег Амура. Молоденький лесок поднялся и зашумел над бывшим пустырем. А позже стал подсаживать к нему всякий свое деревце, в память о близких. Скоро границы молодого парка расширились. Потому и принесли сюда пять саженцев Осип Иванович с Дымокуром и Вика с Котькой.

Старики копали ямки, садили деревца, а Вика с Котькой носили воду, поливали.

— Растите, шумите, — сказал Осип Иванович. — Век ваш долгий, всякого насмотритесь, будет что людям порассказать.

Уехали рыбаки-кормильцы. Совсем тихо стало в избе. Иногда после работы Котька ездил с Зинкой к спиртзаводу за бардой, но редко. Хватало забот по дому. Привезли машину бревен, надо было их распилить, расколоть на дрова, сложить в сараюшку. Вот и ширкали с Викой пилой, отделяя ровные чурбаки для «голландки» и всякие разные для печки. Топка у нее безразмерная.

Катюша последнее время не бывала у Костроминых, но в поселок наведывалась часто. Трясейкин жил у Скоровых, и там часто скандалили.

Однажды после очередного скандала Котька сел и написал Сергею всю правду о Катюше, о Трясейкине, для большего правдоподобия напридумывал всякой всячины и стал ждать ответа. Письмо пришло в конце сентября. Брат не благодарил его за сообщение, как рассчитывал Котька. В письме было несколько строк: «Если будешь никудышно учиться и делать в каждом слове ошибку, приеду — и разделаюсь. Все. Сергей. Летчик-истребитель, капитан, орденоносец».

«Больше о Кате ни строчки, — твердо решил Котька. — Точно прибьет, раз истребитель. Рука у него быстрая, хорошо помню».

Но сон ли был в руку, а печаль пришла. Почтальон принес извещение на Сергея: «Пропал без вести».

— Пропал без вести — это еще не погиб, еще есть надежда, — сказал, будто приказал не отчаиваться, почтальон.

Затряс головой Котька, не в силах ответить ему, так захлестнуло горло.

— Никому об этом, — еле выговорил он.

Когда почтальон ушел, Котька решил так: никакого извещения не было. Он его и отцу не покажет, когда тот вернется с рыбалки. А вернется скоро. Забереги по утрам на реке посверкивают, морозец по ночам начал приударять. Ни Вике не покажет извещения, ни Неле.

Как-то пришел с работы отец, наскоро поплескался под умывальником и сел к столу. Вика крикнула Котьку, и он тоже помыл руки, подсел к миске борща. Ужинали втроем, за окнами уже была ночь. Репродуктор теперь не глушили, и он нашептывал весь день. Передали вечернюю сводку Совинформбюро. Наши войска ведут оборонительные бои. В районе Сталинграда враг остановлен. На предприятиях страны создаются ударные фронтовые бригады. Летчики Н-ской части полковника Веселова за прошедшие сутки сбили девять самолетов противника.

— Что так долго писем нет? — глядя в тарелку, произнес Осип Иванович. — Я и командиру части написал. Молчат.

— Почта теперь плохо ходит, — постарался успокоить Котька, а сам подумал, что отец скоро все узнает. Может, почтальон проговорится. А вернее всего, из части напишут, подтвердят — пропал без вести капитан Костромин Сергей.

Чтобы отвлечь отца от его дум о Сергее, Котька начал разговор, который, он знал, расшевелит отца, уведет в сторону от горьких предчувствий.

— В сопках-то, поди, снег хороший лежит, — начал он. — Самое время коз стрелять.

— Эх и надоела мне стрельба эта всякая! — грубо оборвал отец неуклюжий переход от одного к другому. Он встал, накинул телогрейку, нахлобучил шапку Филиппа Семеновича, но почувствовал — не своя, снял, положил на полку. — Я к Скоровым, — буркнул он и хлопнул дверью.

— Вечер добрый, — поздоровался он с сидящими за столом Матреной, Катюшей и Илларионом. Они играли в подкидного.

Изумленные, они молчали. Осип Иванович снял шапку, присел на некрашеную табуретку.

— Чайку не выпьешь, сусед? — отгрудив от себя сданные карты, с вызовом спросила Матрена. И по тону, и по виду ее было ясно, что она станет защищать устроенный ею лад до смерти.

Осип Иванович отказался от чая. Он смотрел на Катю, вопрошая глазами: «Написал, нет ли?» Катя покачала головой, поднялась и ушла на другую половину дома. Илька метал сердитые взгляды с Матрены на Осипа Ивановича, будто спрашивал: «Чего он приперся, старый хрыч?»

— Ты давненько не бывал у нас, сусед, — пропела Матрена.

— Я о сыне чего узнать пришел, — нахмурился Осип Иванович. — Письма, случаем, не было?

— Случаем не было. — Матрена вздохнула, поджала губы. — Жисть нонче какая? Есть — и нет ее. Так чего ждать девкам? Женихи фронтовые — ненадежные…

— Хватит, мама! — ворвалась Катюша. — А вам, Осип Иванович, если придет письмо, я сама принесу.

— Принесет, принесет, — закивала Матрена. Она горсточкой, по-беличьи, вытерла рот, поддернула концы черного платочка.

Осип Иванович вышел из дома, и сразу до его слуха донеслись истошные выкрики Матрены, визг Катюши и примирительный бормоток Иллариона. Он сошел с крыльца, пошел к своему. Когда свернул за угол, почудилось ему, что прошмыгнула у него в ногах какая-то тень и чудно́ проскрипела. Осип Иванович стоял, приглядывался — что такое? «Звук издает — ни на что не похожий», — вспомнились слова Дымокура.

— Верещуха! — неуверенно, но с тайной надеждой на добрые вести признал ее существование Осип Иванович и, уже взбодренный нечаянной встречей с как там ее — кто знает, появился в доме.

Есть, бывают на свете совпадения. Что-то сводит их разные концы и связывает в один узел — плохой или хороший. Только отец в дом — следом на порог Гладомор и трясет фронтовым треугольником.

Осип Иванович схватил его, поднес к плохо видящим глазам, в отчаянье сделал круг по кухне. Подбежали и Котька с Викой. Глазастая Вика сумела прочесть адрес отправителя, хотя отец все кружил, растерянно приговаривая: «Не вижу!..»

— От Сережи-и! — крикнула Вика.

Осип Иванович перестал кружиться, засеменил в комнату за очками. На ходу пристраивая их на нос, он вернулся на кухню, встал посередине.

— Его почерк! — он помолодевшими глазами посмотрел на ребят.

Стал аккуратно разворачивать треугольник, потом, вспомнив про почтальона, схватил табуретку, усадил.

— Это из вечерней почты, — пояснил Хладоморский. — Ее еще не разбирали. А я, как нарочно, глянул — Костроминым! Ну и прихватил. Знаю — заждались. Давненько что-то не писал.

Почтальон подмигнул Котьке, дескать, видишь, как все обошлось? Никогда не надо торопиться с извещением о без вести пропавших. Это еще не похоронка, да и с похоронками, бывает, напутают.

Осип Иванович читал вслух. Сергей сообщал, как во время одного полета пришлось выброситься с парашютом над вражеской территорией. Почти месяц выходил к своим. Вышел без единой царапины. Только жалеет свой истребитель, хорошая была машина, привык к ней. Теперь летает на новой. Сообщил, что написал и Катюше письмо, порадовал. Всей родне настрочил с радости. Всем теткам и дядьям. Просил не беспокоиться о нем, у него все в порядке. Немцев бьют все сильнее, и похоже, они выдыхаются. В конце приписал, что в части его ждало несколько их писем и в одном о смерти матери сообщалось. Он скорбит, не находит слов выразить боль, обещает еще сильнее бить фашистов за Костю и маму.

Осип Иванович не отпустил почтальона, слазал в подпол, достал бутылочку водки, оставшуюся от скромных поминок Ульяны Григорьевны.

После первой же рюмочки захмелевший Гавриил Викентьевич разговорился:

— Я, видите ли, в некотором образе, человек непьющий. Алкоголь, знаете ли, вяжет пальцы, а я ведь на флейте играл! — Он поднес руки ко рту, заплясал длинными пальцами по воображаемым клапанам. — Первая флейта! Всегда по правую руку от маэстро!.. Нет-нет, я больше не пью, не наливайте, будьте так благоразумны.

Осип Иванович внял его просьбе, сам же пригубил еще, расслабился, одну руку забросил за спинку стула, улыбался, глядя на сотрапезников, отдыхал душой.

— Но мне больше не играть в образцовом оркестре, — печально продолжал музыкант. Когда горел под бомбами наш эшелон, я вытаскивал из вагонов детей. Уж за что там схватился в дыму и пламени, не помню, но смотрите. — Он показал ладонь правой руки. — Ожог был страшный, стянуло сухожилия, и пальцы поджались. Да-а, конечно, если бы в больницу сразу же, да массажи, ванны, то… А теперь что?

Он помолчал, доверительно коснулся плеча Осипа Ивановича.

— Я вам открою один свой секрет, прошу простить. — Гавриил Викентьевич, прикрыв глаза, собрался с духом. — Я женюсь! Некоторым образом — вступаю в семейную связь с женщиной, работницей почты, тоже эвакуированной, и уезжаю на ее родину.

— Помогай вам бог! — прочувствованно произнес Осип Иванович.

Всем было хорошо в этот вечер. Когда еще так было всем хорошо — никто уж не помнил. Была середина ночи. Осип Иванович пошел проводить почтальона до его квартиры. Когда вернулся к своему дому, то у крыльца, где особенно густо залегла темнота, показалось ему, что кто-то снова проскочил под ногами, на этот раз явственно мяукнув. Он нагнулся, пошарил рукой.

— Киска! Или кто ты? — протянул Осип Иванович.

Котенок замурлыкал, притерся боком к валенку, поставил хвостик торчком, головой скользнул по руке. Осип Иванович поднял его, прижал к груди.

— Знать, такая твоя судьба, — гладя его по худенькой спинке, проговорил он. — Кто ты — Верещуха, нет ли, а живая душа.

Он вошел в избу, опустил котенка на пол. Вика сразу подскочила к нему, присела, затараторила:

— Это наш будет, правда? А как его звать? Он такой маленький.

— Это Вереща, — серьезно объяснил Осип Иванович и погрозил пальцем захохотавшему Котьке.

В первых числах мая Ваню Удодова, Васю Чифунова и еще нескольких парней из поселка вызвали в военкомат и объявили об отправке в военное училище. Эшелон уходил через два дня, но призывников сбили в одну команду и до отправки держали в городском клубе. Общаться с родными было строго запрещено. Родные прибоем шумели за окнами, ребята рвались к ним, но дежурные из солдат были неумолимы — нельзя, приказ.

Ранним солнечным утром призывников построили во дворе у клуба и колонной — четверо в ряд — повели к сортировочной. Народ окружил колонну и так сопровождал до эшелона. Здесь ребят распустили — попрощаться с родными — и ровно через час сигналом собрали по командам, рассадили в теплушки.

Котька глядит на товарищей, на своих поселковых ребят. Рядом смахивает слезы Филипп Семенович, машут руками Вика и Неля. Кто что кому кричит — не понять. Шум, гвалт, рев паровоза, протянутые руки, и состав начинает движение. Филипп Семенович, отец, Неля и Котька идут рядом с набирающей ход теплушкой, что-то кричат Ваньке, ребятам, а они смотрят на родных, на Котьку. Филипп Семенович машет шапкой…

Поезд набирает ход и вылетает к реке. Котька выскакивает на кручу и замирает, чтобы еще раз увидеть эшелон, прежде чем он проскочит мост и пропадет на другом берегу. Котька смотрит на эшелон: поблескивающий паровозик, как игла, прошивает ажурные фермы моста, протаскивая сквозь них красную нитку состава. Но Котька не здесь, с провожающими, а там, за мостом, рядом с призывниками. Дым долго клубится, путаясь в стальных тенетах, наконец выпрастывается и приникает к воде, расслаиваясь на тонкие пряди. Вода слюдисто блестит, вскипает водоворотами, мнет отраженную в ней белую накипь облаков и проворно бежит к вечной судьбине своей — океану.

Домой, в Молчановку

1

В сорок третьем, вернувшись из госпиталя в родную Молчановку, Степан Усков нашел свой дом заколоченным: мать умерла еще в первую военную зиму, сестер и братьев совсем не было, а отца Степан едва помнил.

Ни ворот, ни городьбы вокруг почерневшего дома, окна ставнями захлопнуты, из завалинок крапива вымахала — лесом стоит.

Первым делом окна открыл, свет в вымершее нутро пустил, чтобы предупредить кого там — жилец явился, хозяин. Потом уж ржавый замок отомкнул ключом, соседями прибереженным, толкнул разбухшую дверь и переступил порожек. Низенькой показалась изба, что часто снилась все три года, и вроде сжалась, поменьше стала. Побродил по ней туда-сюда, на прежнем месте своем посидел, покурил. Русская печь расселась, из пода вверх по кладке дымные зализы. Видно, мать совсем расхворалась в голодную зиму, не подбеливала. Глянул на простенок, где раньше ходики висели, — на месте. Только цепочка вымоталась и гирька с гайкой-довеском боком на полу лежит. Половицы от сырости плесенью подернуло, а из щелей мыши весь мусор повыгребли, крошки, зернышки выискивали: похрумкать, хозяев помянуть. Сор ровненькими бугорками лежит вдоль щелей.

Вышел из дома, побрел вверх по распадку на кладбище, родню навестить. Небольшая плоскотина сплошь утыкана крестами и тумбочками. Тихо тут, как нигде. Горихвостки, пеночки тенькают, венки жестяными листьями названивают.

Постоял над могилой матери, раструсил поверху холмика горсть земли, спугнул хоровод синих бабочек-толкунцов и пошел по рядам, останавливаясь у знакомых оградок. Холмики почти с землей сровняло. И отцовский крест на земле лежит: перекладины еще добрые, а комель подгнил, желтым трухлявится, и черные мурашки по нему снуют, под жилье приспособили.

Положил крест на могилку, постоял в тишине.

Весть, что вернулся с фронта Степан, мигом облетела небольшую Молчановку. Когда он подошел к избе, его уже ждали, все больше женщины — молодые и старые, да несколько стариков. Взяли в круг — рассказывай. А что рассказывать? Воевал всего месяц, а по госпиталям провалялся два с половиной года. Но все равно поговорили, нашлось о чем, и разошлись деревенские. Остался только отец Михайлы Климкова, дружка Степанова. Ему еще из госпиталя, едва придя в себя, написал Степан о смерти Мишки. Но письмо письмом, а сейчас он ждал живых слов. Сидел, дымил махрой, глядел на реку глазами такой синевы, будто за долгий рыбачий век натянули они ангарского цвета. Глаза молодые, а сам постарел и поседел до ворсиночки: лицо вкривь и вкось посекло морщинами, словно на неводе выспался, кожу под нижними веками ущипнуло, да так и оставило висеть мешочками. Давно замечено — быстро старятся лица байкальских рыбаков. От ветра ли жгучего, от дробин ли водяных, шквальных, может, от щуренья на кипень водную, солнцем слепящую, но к пятидесяти годам — лица старческие, хотя телом мужики на зависть ядреные.

Рассказал ему Степан, как они с Михайлой встретили войну на самой границе, как отступали и дрались вплоть до последнего их фронтового дня. Старик слушал спокойно, только головой кивал. Понимал Степан — дед давно оплакал сына, все внутри у него переболело, закаменело.

— За Михайлу, что похоронил его, — спасибо. — Старик склонил голову. — Уж как там, а все землей присыпан, не брошенный остался… Умань-то эта где, далеко, однако?

— На поезде ехать — дней десять, а сколько верст выйдет, не знаю. Много.

— Ну да че ж, помру — вместе окажемся. Там верст нету. — Старик поднялся с крылечка, ткнул посошком в крапиву. — Ишь, волчье семя! Чуть долой человек со двора, он тут как тут. Перво-наперво завалинки откопай, нижние венцы просуши ладом. Так-то изба добрая, — постучал по звонким бревнам. — Сто лет простоит.

И пошел со двора к своему, рядом стоящему, дому, подпирая согнутую фигуру отполированным до блеска березовым посошком.


Устроился Степан в колхозную рыболовецкую артель, но ненадолго хватило его на нелегкое это дело. Только сядет в стружок, тут же с ним и контузия, хворь его, примостится. Выгребет на шиверу, станет на якорь перед ямой, где хариус жирует, все хорошо: поплыл, закачал черным сторожком пробковый наплав, смотри, жди нырка, подсекай не зевай! А тут стружок вроде бы встречь реки побежит, горы перекосятся и темень в глаза хлынет. Вцепится руками в борта, нагнет голову — полегчало. Выпрямит спину — опять все ходуном. Плюнет, вымотает леску, с якоря снимется и быстро-быстро шлепает веслами к берегу. Сядет на откосе и смотрит, как другие удилищами машут, подхватывают сачками черноспинных марсовиков. Такая горечь сердце обложит, никаким куревом не отшибешь. До войны, бывало, за одно утро лазоревое по пятьдесят килограммов хариуса надергивал, да в вечерний клев десяток-другой в садок подкидывал. И деды и отцы рыбкой кормились, одевались, детишек на ноги ставили. От нее же, от рыбки, на черный день откладывали, век так было. Да и теперь не одна Молчановка Ангарой кормится, только ему — отказ.

Перевели Степана в приемщики рыбы. Тут, на берегу, в домишке за весами чувствовал себя здоровым, а душа никак не хотела покоя. Глаза так и воротило к своему стружку, что лежал кверху днищем, подальше от воды оттащенный. Долго крепился, не продавал, хотя цену за стружок давали хорошую. Да и было за что: из тоненьких кедровых досок выведен был он знатным умельцем, что на всю Ангару славился. Мастер давно помер, а стружки его живы, до сих пор нарасхват. Не продавал потому — надеялся, отступит хворь. Пробовал выезжать, становился на якорь, но понял — не рыбачить ему больше. Уступил стружок.

Время шло, Степан принимал рыбу, сдавал ее в колхоз, дома хозяйствовал, как получалось. Сердобольные бабы не раз подступали — женись, кого хошь сосватаем, только пальцем ткни. Отшучивался Степан, отнекивался, мол, не к спеху, молодой, еще успеется, а главную причину отказа таил. А причина эта стала тревожить его все чаще. Особенно по ночам обходилась с ним непутево. Степан вскакивал с кровати от внезапного удушья, с криком бился о бревенчатую стену, а потом, стоя в темноте, приходил в себя молчком и долго. Когда от глаз откатывались огненно-лохматые колеса и налаживалось дыхание, Степан утирал с лица липкий пот, валился на кровать, но уже не засыпал. Лежал, пялил глаза в светлеющий от зари потолок, измочаленный, с гудящей, как от похмелья, головой.

Но как ни таил долго свою хворь, а она нашла лазейку, выскользнула из-под его догляда и поползла от двора ко двору, обрастая несусветными подробностями, а скоро и название заимела — порча. Так и стали считать Степана — порченым.

Заканчивалась война, и в Молчановку, редко в какой дом, но стали возвращаться фронтовики. Пошли, все набирая силу, почти позабытые гулянки с песнями да всеношными плясками. Степан на гулянках совсем расклеивался: дико вякала гармошка, каблуки плясунов, казалось, дробили ему темя, лица расплывались, потом скатывались в один ком, и он вертелся перед глазами, брызгая ошметьями огня.

Степан наскоро прощался с хозяевами, уходил под насмешки и пьяные обидные выкрики. Домой почти бежал, боясь, что завалит хворь на улице, заблажит в беспамятстве на всю деревню, люди сбегутся — стыд.

Молчановские старухи тайком от него самого пробовали ладить Степана: что-то шептали над сонным, водили над теменем сковородой, лили на нее горячий воск, брызгали водой, слитой с иконы чудотворца. Колдовским своим бормотанием отпугивали от Степана и без того больной, зыбкий сон. Он страшно скрипел зубами, шикал на старух, и они выкатывались из избы, отмахиваясь перстами, как от нечистой силы.

Но болезнь брала свое, и Степан решил больше не откладывать, съездить в город, показаться врачам. Собрал нужные справки, кое-какие деньжонки, по привычке котелок с ложкой прихватил да десяток копченых хариусов и утром пошел из Молчановки, горбясь под легкой котомкой.

Было рано и сонно, даже собаки не провожали ленивым лаем. Единственной улочкой, как лотком огороженной заплотами, спустился к Ангаре, привычно отметил взглядом поблекшие огоньки бакенов. Под тем берегом разглядел черновину лодки. Она медленно приблизилась к огоньку, и тот погас. Бакенщик, одноногий Трофим, тушил лампы.

У сторожки бакенщика Степан пучком травы обмахнул мокрую от росы ступеньку, присел. Не снимая котомки, закурил. Жамкая твердыми губами самокрутку, глядел на реку, бежевую от ранней зари, ждал перевоза. Разминая крылья, над Шаман-камнем безмолвными тенями сновали чайки, промелькнула стайка крохалей и пропала, ввинтилась в стену тумана, низко висящего над тихим Байкалом.

«Тихо-то как, покойно», — привычно удивлялся Степан. Перед ним на заплоте сушилась густо облепленная чешуей Трофимова сеть, под ней у красного облупленного бакена лежал старый кобель, мусолил беззубыми деснами кость. В огороде, растопырив полосатые рукава тельняшки, торчало пугало в облезлой беличьей шапке; с грядок духовито наносило укропом, еще сильнее — смородиновым листом, обожженным холодным утренником. Степан скосил глаза туда, за Байкал, где на подсиненной холстине неба все четче вырисовывались хмурые горбы Хамар-Дабана. На их оснеженных гольцах только-только начинала алеть кайма еще нескорого солнца. Услышав плеск весел, он как-то напрягся, вернулась забота, вынудившая ехать в неблизкий отсюда город.

Трофим подплывал не один. Сам он махал гребями, а на корме легкого стружка сидел, помогая ему рулевым веслом, кривой солдат в шинели нараспашку. Видно было — радовался бакенщик случайному помощнику, оттого-то развеселился, похохатывал на всю реку, в лад гребкам отмахивая плешивой головой. Солдат скалил зубы, круто всаживал весло в воду и, буровя ее, гнулся, будто кланялся. Сверкали брызги, с весла на полу шинели плескала вода.

— А глаз, он че тебе, глаз-то! — выкрикивал Трофим. — Живой вертаешься, вот в чем фокус! Сколько вас уходило, а назад пришло? То-то и оно! Раз-два, и обчелся! Знать, жить тебе долго и радоваться, а что тряпица на глазу, так ты зато каким разбойным глядишься!.. Бабы, они разбойных шибче любют!

— А то! За женой одним-то не сильно усторожишь! — весело соглашался солдат, дотрагиваясь до черной повязки. — Как вышибло, я знаешь чего испугался?.. Пропала, думаю, рыбалка. Во!.. А не хрена-а! Наплав эвон аж где вижу-у! Бывало, прикемаришь в окопе али где придется, а перед тобой Ангара — катью катится и, что интересно, вроде сквозь самуё голову журчит, аж сердце с тоски зайдется, затрепыхается на тонюсенькой прилипочке, вот-вот оборвется. Встряхнешься от странности такой, а рот до ушей, как у дурака. Одно и то же снилось — кино, да и только.

— Ишь ты, язви ее! — удивлялся Трофим. — Тосковал по ней шибко, вот и журчала, манила к себе. Это она тебе оборот домой предсказывала. Одно здря, отцу не написал, что живой остался.

— Причина у меня на этот счет уважительная. Не мог. А уж как тосковал — сказать не умею. Пришел, сел на том берегу на камушек, так всюё ночь и просидел. Гляжу на нашу Молчановку, черпаю ладошкой водицу и отхлебываю, черпаю и отхлебываю. Аж Ангара обмелела. Глянь, Шаман-камень на сажень оголился!

— Пей на здоровье, Михайла, другой такой на свете нету!

Они счастливо хохотали, радуясь нечаянному свиданию, доброму утру и обязательно хорошему за ним дню: с застольем, песнями под разлады-гармошечку, с лихо откаблучиваемой сербиянкой.

Степан хотел и не смог сразу подняться со ступеньки, будто к ней приколотили полы ватника. Горячая, вроде от каменки, волна жара поднялась от ног, опахнула грудь. Он выплюнул догоревший до губ и больно куснувший окурок, приподнялся с крылечка: «Михайла?.. Не может быть! Я ж его сам хоронил, а он, господи, неужели вот он?»

Недоверчиво сделал шаг, другой и побежал навстречу лодке. Подпрыгивала на спине котомка, названивала в солдатском котелке трофейная ложка. И чем ближе подбегал к берегу, все ясней становилось: Мишка! Как есть Мишка!

— Здорово-о, ж-живой! — полоумно заорал он, спрыгивая с глинистого откосика на галечный берег. Растопырив руки, шало забрел в воду, готовясь радостно поймать в беремя воскресшего соседа.

— Стой, дед! — удивленно приказал солдат, поднося руку к уцелевшему глазу, будто его встряхнули сонного и он не верит увиденному.

Трофим перестал грести. Стружок не дошел до берега сажени три, и его течением потащило от Степана.

— Га-ад! — Солдат накаленным изнутри глазом глядел на Степана.

— Не узнал, чертяка, не узнал, — помрачненно твердил Степан, бредя за стружкой и стараясь дотянуться руками до кормы.

Михайла поднялся на ноги. Левая пола шинели набрякла водой, потемнела и, оттянутая вниз, тяжело колыхалась. Он бросил весло на дно стружка, покривил губами.

— Что ж ты, дедун, не сказал мне о нем? — Михайла укоризненно покачал головой. — Мол, живет и здравствует в Молчановке Степка Усков. «Не узна-ал!» Ишь че болтает. Да я бы его на том свете узнал, чтоб спасибо сказать. От раненого меня отделался, как падаль бросил, хоть дострелил бы.

Потому ли, что на реке было по-утреннему тихо, негромкий голос Михайлы оглоушил Степана. Он охнул и, буравя сапогами воду, отпятился на берег.

— Робятки! Солдаты! — Трофим сойкой завертелся на седушке. — Да че вы там-то, на войне, не поделили!

Он торопливо раз за разом загреб веслами, отчего Михайла не устоял, присел, ухватив руками борта лодки. Стружок ткнулся в берег у ног Степана, и тот ухватился за вделанное в гнутый нос кольцо, поддернул лодку на отмель. Михайла вскочил на ноги, сбил на затылок комсоставскую новенькую фуражку, прокричал:

— Прочь пошел с дороги!

Он подхватил со дна лодки вещмешок и со стянутым злостью лицом неуклюже перенес за борт прямую в колене ногу, утвердился на ней и только потом переступил другой. В новых кирзовых сапогах, в новой шинели и фуражке на затылке стоял он, глядя мимо Степана на избы Молчановки, и Степан вспомнил его прежним — в жеваной пилотке пирожком, вытертой и прожженной шинелишке, в обмотках.

Покряхтывая, из лодки выбрался Трофим. Хрустя деревяшкой, принесенной с первой мировой войны, он бестолково потоптался, не зная, что сказать, взял из стружка канистру, встряхнул, определяя остаток керосина, и, подныривая правым плечом, захромал к сторожке. Михайла подбросил на спине тяжелей вещмешок, догнал Трофима и пошел рядом, припадая на левую ногу. Так они и удалялись, враз припадая друг к другу плечами и разваливаясь в стороны. На полдороге к сторожке Трофим остановился. Он хмуро глядел на Степана, соображал сбитой с толку головой, зачем в такую рань пришел тот к его избушке с котомкой.

— Ты, однако, туда направился? — бакенщик кивнул за реку, перехватил канистру из руки в руку, выжидающе наставил на Михайлу ослезненные старостью глаза, вроде бы от него теперь зависело — перевезти или не перевезти Степана.

— Увози! — Михайла отмахнулся, взял у Трофима канистру. — Не видишь, втихаря хотел смотаться, по холодку. Дружок у него есть, такой же иуда, видно, успел, предупредил, что я вертаюсь.

Давясь комком в горле, Степан сухо сглотнул, подумал было не уезжать сегодня, хоть этим доказать Мишке — нет у него перед ним вины, но только все больше сутулился, ждал покорно, когда бакенщик усядется на корме, потом оттолкнул лодку, неуклюже прыгнул в нее, зацепив сапогом воду. Веер брызг защелкал по выглаженной тишью воде, окропил Трофима. Старик даже не утерся, быстро загребая веслом, разворачивал стружок носом к противоположному берегу.

— Неладно у вас, робятки, — только на середине реки заговорил он. — Михайла сказывал, избил кого-то на базаре. Уж за что, шибко не распространялся, а видно, за дело злое отходил.

Степан бросил грести. С поднятых лопастей цедились светлые струйки, лодку несло по течению. Совсем рядом в воду плюхнулась чайка, косо до дна прошила глубь, а упустив рыбешку, белым поплавком выпрыгнула на поверхность и раскатила над рекой сердитый хохот. Утренний туман курчавыми столбиками колыхался над Ангарой, его трогал пока еще слабенький ветер верховик, стелил над водой, расчесывая на долгие пряди.

— Ты, паря, греби, — покашливая, просил Трофим. — А то эвон куда упрет, апосля к дому не скоро поднимусь. Шест на берегу забыл, а на веслах, сам знашь, до вечера пробулькаюсь.

Степан молчал. Не доходили до него слова Трофима, крепко был покручен нежданной своей бедой. Бакенщик досадливо крякнул, подогнул под себя живую ногу, обшарпанной деревяшкой уперся в седушку и полез в карман штанов за кисетом.

Напряженно катилась река, навинчивала водоворотами, мяла отраженную в ней белую накруть облаков, громыхала на перекатах камнями. Трудно жила река, тяжело. Тяжелое вспоминалось и Степану…

2

В пыльные и черные дни июля сорок первого года остатки полка, прижатые к берегу речки Синюхи, отбивали последние атаки. Очередной косяк желтобрюхих «юнкерсов», густо сыпанув бомбами, разлохматил высотку и широким разворотом ушел в сторону горящей Винницы. Обросший, в изодранной гимнастерке Степан высунулся из окопа, но ни Михайлы Климкова — старого дружка, ни Петра Демина — земляка с Байкала — не увидел. Запорошенными, красными от бессонных ночей глазами шарил по осевшему от разрывов холму, искал залегших бойцов. Их не было. Отдельные фигурки красноармейцев бежали вниз, к петляющей в камышах Синюхе, а на месте наспех отрытых окопчиков бугрились черные и желтые выбросы земли. Синий дым плавал над воронками. Казалось, вкопанные в земную твердь огромные котлы парили своим страшным варевом.

Из дыма и пыли к окопу Степана метнулся Демин.

— Каво ждешь? — прокричал он. — Давить идут!

По выжженному пшеничному полю ползли танки. Столбы гари клубились над ними, не опадая. Степан подтянул ремешок каски, вывалился из полузасыпанного окопа и на четвереньках перебежал вслед за Петром на другую сторону высотки. Тут они увидели Михайлу. Он хромал к полосе камыша-черноголовика на глухой старице Синюхи. Михайла тяжело приволакивал ногу, бороздя землю носком порыжевшего сапога. На петлицах черной от копоти гимнастерки рубиновыми каплями рдели сержантские треугольники, он непрестанно отмахивал кого-то от лица ладонью, в другой руке, ухватив, за ремень, нес трофейный автомат. При каждом осадистом шаге с головы на шею кольцо за кольцом сбрасывалась повязка, марля становилась все белее, все ярче проступало на ней пятно крови, и Михайла в красно-белом хомуте брел, мотаясь из стороны в сторону.

Они подхватили его под руки, вломились в камыши. Сюда сбежались все, кто уцелел от последней бомбежки. Немецкие танки выползли на холмы, перевалили их и двинулись к реке. На их броне клещами висли автоматчики. Красноармейцы бросились вдоль берега, кидались вплавь через гнилую старицу, вязли в тине, опутанные водорослями.

Танки увязли в пойменной мочажине, непрерывно стреляли из пулеметов. Автоматчики скатывались с брони, шли не пригибаясь к берегу. Короткие автоматы дергались в их руках, соря на луговину блесткими гильзами.

Степан с Петром волокли Михайлу вдоль старицы. Пули вспарывали грязь под ногами, брызгала жижа. Вывернув черное торфяное дно, в старице рванул снаряд. Серебряной мелочью отсверкала в небе угодившая под взрыв стайка плотвы.

В сумерках человек двадцать красноармейцев сгрудились на полуостровке, в низкорослом кустарнике. Немцы не преследовали. Их танки ушли вправо, к чуть заметному отсюда хуторку. Там разгорался бой. Какая-то группа пыталась выйти из окружения по сохранившемуся мосту. Но и там, за рекой, куда пробивалась она, по всему горизонту стояло, не меняясь в цвете, багровое, с рыжими лохмами по подолу зарево. Ворчливые громы накатывались оттуда, черными косяками плыли бомбовозы. А здесь все притихло, на всем лежал красноватый отсвет, даже Синюха текла красной, масленой. Красноармейцы в присохших повязках смотрели ввалившимися глазами на Степана, ждали, что скажет, каким еще путем поведет их скуластый младший лейтенант с ярким клоком седины над левым виском. А он смотрел за реку. Там, в темноте, двигались войска, ревели моторы, юркими светляками носились мотоциклисты. Переправляться здесь — возьмут на той стороне голыми руками.

— К хутору, — приказал Степан.

Красноармейцы двинулись, по пути ныряли в воронки, растворяясь в багровом мареве. Подхватив Михайлу, побежали за ними и Степан с Петром. Недалеко от хутора по ним хлестнула шальная очередь. Вскрикнул и присел Демин, задергался и обмяк Михайла.

— Ухо оторвало! — Петр скрипел зубами, матерился.

— Миха, Миха-а! — Степан тряс Климкова.

— Падай! — Петр опрокинул Степана. Ветром шумнул над их головами веер трассирующих пуль.

Дальше волокли Михайлу недолго. Сползли, в воронку. Мишка не шевелился, лежал, вяло раскинувшись. Один глаз был выбит, другой, большой и круглый, мертво стыл на окровавленном лице. Как ни прикладывался ухом к его груди Степан, сердца не слышал.

— Че шупашь долго? — торопил Демин. — Не отличаешь, че ли? Голову размозжило, мертвый он. Бегим!

— Сиди! — прикрикнул Степан. — Мы росли вместе. Избы рядом…

— Избы рядом! А лечь рядом не хошь? — Демин полез было вверх, но сполз назад, быстро сложил руки Михайлы на груди, примял их, стащил со своей головы пилотку, надвинул ему на лицо и землей с краев воронки стал загребать Климкова.

— Нас зарыть некому будет, — задыхаясь, приговаривал он. — Помогай, лейтенант!

Степан неподвижно сидел над Михайлой, потом стал быстро подсоблять Петру. Они только-только засыпали его землей, как услышали позади себя треск мотоциклов, крики. Яркие фары, подрагивая, катились к ним, нашаривая раненых и отставших.

— Рви-и! — Демин выскочил из воронки и тут же пропал в темноте.

Степан бежал широкими прыжками, придерживая на груди автомат Михайлы. От зарева лицо Демина было медным, с уха струилась кровь. Поодиночке и пучками стегали небо яркие стебли ракет, расцветали ослепительными цветками, гнулись к земле, истаивали. На своих бойцов наскочили неожиданно. Они грудились у крайнего хуторского сарая. Земля ходила ходуном от разрывов, выли моторы. Освещенные ракетами, низко над переправой серебристыми мотылями кружили самолеты, из реки вздымались рваные полотнища взбаламученной воды вперемешку с бревнами, лохмотьями. Сквозь грохот, путаясь в сетях трассирующих пуль, прорывалось надсадное «ура!», истошно, ржали кони.

— Наши на мосту! — крикнул кто-то из бойцов. И как всегда перед атакой, грудь Степана охолонуло изнутри, свело скулы. Голосом сиплым, вроде для себя, скомандовал:

— Давай!

Чувствуя за спиной топот красноармейцев, несся к переправе, строчил по сторонам, опрокидывал возникающие на пути фигуры фашистов, рвал горло криком:

— Ура-а!

— Ура-а! — разнобойно поддерживали сзади.

Но тут же по мосту ударили снаряды. Перед тем как рассыпаться, он будто вздохнул, вздыбился, роняя бревна, и рухнул в реку. И сразу стали затихать взрывы, пальба, поубавились светляки ракет. В балке оказалось человек пятьдесят из только что прорвавшейся группы.

— Демина тут нету? Петра? — спрашивал Степан, сползая по склону. Он приподнялся, но тут за спиной, выше головы, рвануло, высветлило на миг дно балки, людей в бурьяне. Степан юлой крутнулся на месте, пал на четвереньки и попятился от боли, от катящих в глаза огненно-лохматых, грохочущих колес…

3

Стружок снесло по течению к рыболовецкой деревеньке-колхозу. Пока Степан сидел истуканом, дед Трофим, потихоньку да помаленьку подгребая кормовым веслом, завел стружок в заводь с пологим песчаным берегом. Тут у больших остроносых лодок суетились рыбаки: укладывали по бортам крашенные фуксином сети, гремели ведрами, отчерпывая воду, незлобно переругивались. Другие на бечеве заводили вверх легкие плоскодонки, чтобы у истока выметать сети и пойти вниз сплавом. Весело окликнули Трофима, чего, мол, занесло не на свой участок, хромой черт? Или рыбы надергал полный стружок и в Иркутск плавишь мимо колхозу?

Степан с завистью смотрел на рыбаков, слушал, как бакенщик перешучивается со стариками-годками, и чувствовал себя так, будто кто-то оттирает его от людей.

Трофим выбрался из лодки, поддернул ее на бережок, что-то было хотел оказать Степану, но только пожевал губами и, увязая в песке деревяшкой, захромал к старикам. Степан только теперь снял котомку, сунул на дно лодки под седушку. Торчать в стружке одиноким сычом не мог. Вышел на берег к веселому кострищу.

В огромном чане пыхтел вар, выдувая черные пузыри. Паренек в застиранной тельняшке ворочал в чане черпаком на длинной рукояти, то и дело сдувая с глаз потемневшую от пота косую челку. Старики, все, как один, седые, курили. Трофим уже сидел среди них на тюке пакли, прикуривал от уголька, поданного ему на конопаточном клине. Разговор шел обычный: кто сколько поймал и сдал рыбы колхозу, кто из годков жив, кто помер. Привычный разговор.

Степан присел на корточки, протянул к огню ладони, накалил их и стал шоркать, втирать тепловнутрь рук. Проделав это, он как бы приобщился к чужому огоньку и начал свертывать цигарку.

— Фартовый плывет! — крикнул парнишка-варщик.

Старики дружно прикрыли ладонями глаза и, поглядывая на реку, о чем-то побормотали между собой, решили.

— Пашка-а! Черт рытый, эй! — завскрикивал желтоглазый дед, грозя изверченным пальцем рыбаку, плывущему с ближней шиверы. — Че мимо наладился, фартовый? Причаливай да пару марсовиков на рожень гони-и!

— Никаво-о! — донеслось ответом.

Старики дружно загалдели.

— Плавь сюда, не отбояривайси-и!

— А то поставим тебе культиматум! Из чужой ямы почо рыбу таскашь?

— Никаво-о! — снова прилетело с лодки.

— Не проплывет, — уверенно сказал желтоглазый дед. — Парнишка добрый, никому не отказыват.

Деды согласно закивали головами, мол, знаем парня хорошо, этот мимо не проскользнет, обязательно побалует отборной рыбехой. Трофим шумно выпыхнул дым через забитые волосом ноздри, потрещал ногтем по заросшему щетиной горлу.

— Погодка, однако, сильная придет, — определил он по какому-то своему признаку.

Старики поворочали головами, засомневались:

— Но-о, Троха! Была третьёводни. На реке эвон че деялось.

— Продрало — жуть. Вглубь глянешь — чистая, ровно стеклина. Теперь жди серую воду.

— Серая водица уловиста.

— Оно так: серая водица — в котле рыбке водиться, при чистой воде — рад лебеде.

Трофим не стал спорить, бросил окурок в огонь, зашелестел газеткой, готовя новую цигарку. Наслюнявливая края бумажки, посоветовал Степану:

— Ты дуй, парень, куда направился, а я тут на бечеву приартелюсь, доберусь как-нибудь.

— Ничего, дед, я сам выгребу, — глядя на головки сапог, ответил Степан. Пощупал кожу, надавил пальцем. «Язви их, — подумал. — Надо новую обувку справлять. Как вышел из госпиталя да выменял на банку тушенки, так и не снимаю. Выходит, два года тру».

Развалочкой подошел Пашка — молодой парень с выбоинками оспы на круглых щеках, принес вздернутых на прут хариусов. Рябины только что из садка. Еще отливали дымчатым серебром их крапчатые бока, глубинной прозеленью цвели толстые спины. Высокие плавники сквозили голубыми пятнами в оторочке радужных колец. Двухкилограммовые хариусы хлопали крепкогубыми ртами, под жаберными крышками рдела бахромистая мякоть.

— Мое вам с кисточкой! — расшаркался Пашка и подмигнул Степану. — Ишь, пни мохнатые. Сами давнось уж клешнями не шавелят, а исть просют. Чем жевать будете?

Желтоглазый дед влюбленно смотрел на Пашку, улыбался, выставив голые десны.

— Ты, Паха, зубовья наши не шшитай. — Он покосился на годков. Старики тоже улыбались утянутыми, будто морщинами зашнурованными, ртами, теснились, высвобождая место молодому. Пашка протянул рыб парнишке-варщику, взлохматил загорелой пятерней его косую челку.

— Готова смола?

— Ну.

— Тогда давай в нее хрычей макать. А че? Помолодеют — и сами рыбалить станут. Ну, кого будем первого?

Парнишка смешливыми глазами взыркивал на стариков, дескать, что болтает-то? Все шутит, веселый. Он быстро натер хариусов солью, насадил на широкие рожени, воткнул у костра, да не как-нибудь, а с умом: чтобы их не обмахивало дымным пламенем, а только румянило от исходящих белым накалом углей.

— Ладненько устроил, молодца-а, — похвалили старики.

— Тоже ловкий едок растет, — сказал свое слово Пашка.

Трофим не стал дожидаться, пока поджарится рыба. И хоть старики начали рассекречивать Пашку — хитрого и удачливого рыбака, на какую такую мушку, из какой особенной шерсти накрученную ловит он рыбу, простился и направился к лодке.

Степан греб легко. Бакенщик помахивал веслом-прави́лом, придерживая стружок так, чтобы он шел впритык к берегу: тут течение было слабым. Зато, когда вывернули из-за кривуна на водоотбой, где лопочущие струи свивались в сплошную белую гриву, Степан взмок.

Расставаясь с ним у истока, Трофим поинтересовался:

— Ну и что ты надумал, паря?

Степан навесил котомку на плечо, насупился, поглаживая вделанное в нос стружка кольцо-самоковку.

— Гляжу на тебя, — продолжал Трофим, — несправный ты человек. Хэ, не хмурься! — прикрикнул он, видя, как еще больше помрачнел Степан. — К жизни несправный, вот в чем беда. Недолеченный. Раз такое дело — шагай в больницу. Так, мол, и так, подладьте. А то каво? Видел я, и не раз видел, как тебя корежит. Почо таким из госпиталя выпустили? Вот и объясни кому следоват про все такое… Столкни-ка меня.

Оттолкнул лодку Степан, сел на камень, стащил сапог, мокрую портянку разбросил на валун подсушиться. Трофим уплывал. Лодку заметно сносило к Шаман-камню, вязальными спицами поблескивали весла. Ветерок с Байкала рябил воду, в рябинах кипело солнце, слепило, то вдруг порыв посильнее пробегал по воде темным клином, тушил высверки, и Ангара смотрелась как сталь на изломе — морозистой, ознобной.

Из воды на торчащий камень выпрыгнула оляпка, нахохлилась. Сидела, горестно пикала, будто оплакивала кого-то. Казалось, нырнет — и не даст ей всплыть со дна ее горе, но она ныряла, бегала под водой, легко выпрыгивала на облюбованный камушек и опять замирала горестным комочком.

И Степан сидел на своем камне нахохленно. Издали посмотреть — валун валуном, не отличить от многих на берегу. Уж и ветер сдунул высохшую портянку на песок, и тень от солнца подобралась к ногам, а он все не двигался. Уходил из Молчановки с одной мыслью — подлечат — и глядишь, все ничего станет. Тихо да мирно проживет, сколько ему отпущено, может, хозяйку заведет, ребятенка родят. Да не об этом теперь забота. Тут пострашнее беда навалилась, с ума сойти мало. Вот и сидит Степан Усков, бывший помкомвзвода, на другом берегу, будто выворотень или коряга какая, волнами выброшенная за ненадобностью.

Разные, приходили мысли, одна сменяла другую, но все они были расплывчатыми, как лес за оконной стеклиной, омываемой струями дождя. Сосредоточиться мешала давняя привычка считать Михайлу покойником, пусть наспех, да похороненным, а тут вот оно что — не лежит Мишка в земле, а ходит по ней. И ни в какую сторону не отвернешься от этого факта. Что же получается?.. Конечно, война, не случись ее… Да разве войны сами собой разгораются. Их люди заваривают, им и расхлебывать свое варево. И Степану, и всем пришлось хлебать своей меркой. Она у всякого своя.

Из Молчановки донесся звон с церковной колоколенки. Звон одинокий, дребезжащий. Раньше слаженным перегудом, с голосами да подголосками заливалась она, но в двадцатом сняли колокола, оставили один маленький. До сих пор оповещают им рыбаков: съезжайтесь рыбу сдавать, обед наступил. К новой службе звон приспособили.

Подумал было лоб перекрестить, может, есть бог, надоумит, как быть, что делать, но не перекрестился, рука не поднялась. Вроде грех какой замаливать будет. Нет, греха за душой не стояло, угнетало ее другое, а что — додуматься не мог.

В ружейной масленке, приспособленной под махорку, курева не осталось, зато табунок окурков скопился у ног Степана. Надумал — ехать к Петру Демину. Степан даже хлопнул себя по лбу от этой счастливой мысли. Ехать, и немедленно. Кого, как не его, встретил Михайла на базаре, не обознался же. И хорошо, и спасибо, что не обознался, значит, Петро тоже живой вернулся.

На том берегу в слова Михайлы, а потом и деда Трофима Степан не вник, был вскружён нежданной встречей. Но засели они в голову, раз припомнились. Приободрился Степан: не один он, есть Петр, также оказавшийся виноватым перед Михайлой, также думающий, что один он на всем свете и некому помочь снять с сердца горькое обвинение. «Сойдемся троицей — и все наше ладом рассудим, — подумал Степан. — А прогонит Михайла с глаз долой — что ж, все легче им будет с Петром нести беду свою по половине».

Он поднялся, застегнул телогрейку и, словно сейчас встанет в строй, крепко одернул полы. С котомкой в руке повернулся спиной к Молчановке и зашагал каменистым берегом вдоль Байкала.

4

Пристань находилась сразу за судоверфью. Степан прошел мимо ржавого корпуса баржи, стоящей на стапелях с довоенной поры, вышел на дощатый причал. Народу было мало: будний день. Спросил о рейсовом катере на Амгу, ответили: «Ходит раз в день, и то не всегда. Сидим, ждем». Он кивнул, отошел к причальной тумбе, пристроил наверх котомку, стал ждать.

Две старушки мостились на узлах, беседовали. Одна то и дело поддергивала концы темного платка, горсточкой, по-беличьи, хватала морщинистый рот, вытирала губы. Другая остреньким лицом надвигалась на товарку, о чем-то секретничала, загибая пальцы. Мужчина в брезентовом плаще и напяленной на глаза фуражке понуро сидел на краю пирса, бросал в воду камешки, стараясь следующим попасть в кольца разбегающихся волнушек. Здесь было тихо, а за волноломом Байкал потемнел, по нему каталась рябь, когда порыв ветра сваливался с гор. Подальше в море ходили беляши, над ними клубились чайки. В волнах болтались золотистые бревна с белыми комочками птиц. Освещенная солнцем — тоже белая-белая — без шума и дыма перемешалась коробочка парохода.

— Ну да каво делать? — доносился до Степана шепот старушки в темном платке. — Делать некаво, поперли искать девку, может, медведь или ишшо че. Однем бабьем прем. Мужиков-то где взять? Нету, а то калеки которые.

— Ох, девонька, че правда, то правда, — с готовностью подхватывала остролицая.

— А темнища в тайге такая — глаз выткни. Идем, палками обружились, ревем стадом: «Нюрка-а!» От страху трясемси, и идтить надо — человек ведь погибат…

На причале появилась парочка. Демобилизованный солдат в наброшенной на плечи шинели без погон, с русым чубом из-под пилотки куражился. Девчонка в черной плюшевой жакетке и сиреневой шали с витой бахромой кистей льнула к нему, взглядывала влюбленно.

— Ну че, бабуси? — парень выструнился перед старушками, выгнул грудь ободом. — Бравый я или как?

— Уж куды с добром, — подтвердили они.

— Во-от! А моя половина, — ткнул пальцем в девчонку, — меня не любит, выпить запрещает, поллитру зажала!

— Жана за мужем должна доглядать, — строго вступилась остролицая. — Отродясь так заведено, а то балуети, ох балуети…

Парень с досадой махнул рукой. Шинель сползла с плеча, он неуклюже ловил ее за ворсистый отворот. На выпуклой груди сверкал навес из многих медалей, дивил старушек.

— Уж ты дай ему, дева, дай, — смягчились они. — Эка сколь орденей заслужил, полный иконостас. Уважь.

— Во! Тебе ясна ситуация, Нинуха? — Он строго, хмельно уставился на жену, поволок из кармана шинели бутылку. — Чтоб у меня без разговорчиков в строю!

Старушки оживились:

— Дак че спрашивал-то, раз у самого? Пил бы на здоровье!

Парень лихо подмигнул им:

— Это я для Нинухи, авторитет ее поддерживаю.

— Прямь поддерживаешь! — пискнула Нинуха. — С утра только и авторитету что «разговорчики в строю!». Цельный день водку пьет.

Парень весело замотал головой:

— Не-е, бабуси, врет! Это верму́т-баламут. Его и в церкви можно. — Тиснул к себе жену, пропел: — «До тебя мне дойти-и не легко-о, а до смер-рти четыре ша-га-а!..» Вот как бывало, а я почти без изъянов пришел. Нинуха, подтверди! Все цело? Не скажет, она у меня стеснительная. Эх, за дружков-товарищей, за дружбу смертную, окопную! Гитлер капут!

Он сделал глоток, зацепился взглядом за Степана. Придирчиво оглядел телогрейку, мятую фуражку-восьмиклинку с пуговкой на макушке, зажал горлышко бутылки пальцем, взболтнул и направился к нему.

— Фронтовых сто грамм примешь али не приучен к фронтовым?

Стоял перед Степаном, рдел молодым лицом от выпитого.

— К фронтовым не приучен, — ответил Степан. — Да и худо мне после выпивки. Обмороки мучают.

— А-а, — понимающе протянул демобилизованный. — Падучая, значит? — Он цыкнул сквозь зубы. — Случаем, не от медвежьей болезни падаешь, чтоб на фронт не послали?.. Ниче-о, теперь пройдет у тебя. Кончили мы войну.

— Не знаешь, чего залупаешься, — нехотя выговорил Степан, чувствуя, как отливает кровь от лица, пустой и легкой становится голова, чтобы через минуту наполниться грохочущим гулом. Боясь, что парень не отстанет, разобидит до затемнения, он отпахнул полу телогрейки. На застиранной гимнастерке солдат увидел нашивку тяжелого ранения. — Я от границы на восток топал, а за это медалей не давали. Ты, видать, в сорок четвертом призывался. Считай, повезло, что позже родился.

Мужчина в плаще больше не бросал камешки, сидел, придерживая на коленях кирзовую полевую сумку, слушал их разговор. Демобилизованный сунул бутылку в карман, глазами в красных прожилках смотрел виновато и протрезвленно.

— Я в сорок четвертом уходил, точно. У нас в полку, кто в сорок первом начинал, никого не было, а полк кадровый. Только номер не менялся, а людской состав… что говорить. — Парень протянул руку: — Прости, брат, раз такое дело. Где тебя?

— Под Уманью контузило, — смягчаясь, ответил Степан. Он понимал настроение этого, моложе его года на четыре, парня закончившего войну и хмельного не так от вина, как от радости, что вот он — живой и здоровый, не обойден наградами, а впереди хорошая и долгая жизнь. Тянуло поговорить с ним, спросил, куда едет, не в Амгу ли. Парень кивнул, обрадовался, когда узнал, что Степану тоже туда, значит, попутчики. Стал расспрашивать — к кому? Степан спросил о Демине. Нет, такого не знает, они с женой не амгинские, приехали третьего дня к Нинухиной тетке. Сирота Нинуха, сам тоже детдомовский. А фронтовики в Амге есть, а как же.

Стал упрашивать остаться у них в колхозе. Сулил — жить будет не хуже других, а там, глядишь, вдовушку подцепит. С домом, с коровой. Да и нещупаных девок — навалом.

Подошла Нинуха: малого росточка, с глазами широкими, беззащитными.

— Коля, да Коля же! — теребила она мужа. — Что кричишь-то на все море?

— Глянь-ка, че ей отчубучил! — кричал парень, хвастаясь откровенно и с удовольствием. — Хватит в курмушке красоваться. Жакетку отхватил первый сорт, плюшевая! А ну-ка распялься, Нинуха, распялься, покаж кофту!.. Ну, не хочешь, не надо. А кофта шикарная, понял?! Все деньги угробил, даже наградные, еще у тетки ейной занял, да ерунда это! К осени заработаю — и отдам. А на зиму бурки фетровые справим! Видала те, на толкучке? Вот их, а че нам? Часы имеет? Имеет! Швейцарские привез, понял!

Он заголил рукав ее жакетки. На тоненьком запястье Нинухи блеснули часы-кирпичики.

— Не срами, Коля, — как маленького, упрашивала Нинуха, чуть дольше, чем следует, оправляя рукав. Видно было — часиками сама еще не налюбовалась, не освоилась с ними.

Как-то незаметно подошел рейсовый катер, притерся закопченным бортом к пирсу. Стоял, дымил высокой трубой, плевался отработанным кипятком из патрубка, распуская за кормой радужные разводья солярки. Пассажиры устроились на палубе, притихли. Старушек с их узлами капитан отправил вниз, в матросский кубрик. «Еще унесет сухобылок ветром», — грубовато шутил он, задраивая за ними тяжелую дверь.

Разваливая по сторонам крутые валы, катер бойко пробежал мимо волнолома. Поселок и судоверфь с ржавым корпусом баржи быстро отдалились. Сначала истончились и пропали из видимости мачты над почтой с густой паутиной проводов, шесты со скворечниками, потом сараюшки, дома, цеха судоверфи. Все это слилось с грязно-серыми откосами гор, пропало. Только памятники на поселковом нагорном кладбище, сплошь побеленные известкой, объединились в одно белое пятно и неотступно маячили за кормой, пока катер не заслонился от него горбатым мысом.

В море штормило, катер впахивался носом в зеленые холмины волн, дрожал расхлябанным корпусом. Дул холодный баргузин, знобило. Солдат притих. Он сидел на люке машинного отделения, держал на коленях жену, укутав ее полами шинели. Нина жалась к мужу, шмыгала посиневшим носиком. Волны горбатились вровень с палубой, сталкивались и, подминая под себя белокудрявый гребень, шипели, откатываясь. Деваха глядела на них испуганно, ойкала, закатывая поблекшие от качки глаза.

К Степану подсел мужчина в плаще, угостил папиросой «Богатырь».

— Витька мой в Брест-Литовске служил. Ни письма с начала войны, ни похоронки. Хайрусов по фамилии. Случайно, не встречались?

Спросил как-то безнадежно — видимо, наводил справки о пропавшем сыне многажды, и всегда попусту, и теперь знает наверняка — ничего утешительного не услышит. Спросил и даже не повернул головы к Степану, смотрел на синеющий излом Байкальского хребта, густо дымил, втягивая и без того запавшие щеки.

Степан подумал, что с такой хорошей фамилией он бы запомнил человека, да не было рядом там Витьки Хайрусова. Сказать об этом, оборвать еще одну ниточку надежды, не хотелось. Сделал вид, что не расслышал, может, мужик не станет добиваться ответа, но тот отщелкнул окурок за борт, быстро и цепко взглянул в глаза Степана, и, нечего делать, Степан молча пожал плечами. Хайрусов покивал, дескать, не ты один, никто не знает.

— Если работенку подыскиваешь, — сказал он, — то могу устроить. В Амге у нас наблюдательный пункт от лимнологического института. Оклад хороший, с надбавками. Женат?

— Холостой.

— Рыбак?

— Ага. — Степан усмехнулся: — Начнешь сеть выбирать, то и гляди за борт булькнешь… Приемщиком работаю. Инвалидность у меня.

— Слышал ваш разговор. — Хайрусов снова протянул пачку Степану. — Если надумаешь к нам на работу, милости просим.

К деревне подошли, когда начало вечереть. Степан вынул отцовский кожаный бумажник — черный, потертый. Когда-то в нем копилось благополучие всей семьи. Бывал он и пухлым, и тощим, как сейчас. Красную тридцатку подал капитану, чуть помешкал в ожидании сдачи, но капитан с тридцаткой в руке бросился на корму, закричал на нерасторопного матроса, принялся сам учаливать катер, вроде другие дела — мелочи, подождут. Степан хмыкнул, подхватил котомку и спрыгнул на причал.

Он не пошел в деревню со всеми, присел на бревно. Хотелось одному, без провожатых, пройтись по улице, отыскать избу Петра. И еще потому присел, что качка подействовала плохо: землю косило в глазах, подташнивало, наполняя рот кислой слюной. Смахивая испарину со лба, подумал о ночи — только бы не скрутила болезнь, не заблажить бы в гостях.

5

Искать Демина не пришлось. Из ограды крайнего к берегу пятистенка Степан услышал знакомый голос. Петр кричал какую-то Дусю, в ответ взвилась долгая женская скороговорка. Степан подошел к калитке, проделанной в глухом заплоте, постоял, унимая горловую дрожь, но стучаться не стал, заглянул во двор через высокий забор.

Шепотом кляня кого-то, упитанная баба в красных фасонистых сапожках выливала корм свиньям в долбленую кормушку. Высунув головы сквозь решетку хлева, две свиньи, утопив рыла до глаз, булькались в пойле, хлопая ушами. Баба уперла руки в бок, склонила голову набок, наблюдая за порядком. Подоткнутая юбка оголила полные ноги.

Степану стало неловко за подглядывание. Отцепился от забора, подергал скобу калитки.

— Да кто там еще? — с неотошедшим злом окликнула хозяйка. — Поверни скобу-то!

Степан повернул, подергал.

— Да погодь тыркаться-то! — донеслось со двора. — Заложено.

Калитка распахнулась широко, но тут же прикрылась. В щели, под черными мазками бровей, блестели два угольных недовольных глаза, вопрошали.

— К Петру я, — ответил им Степан. — Дома?

— А будете хто?

— Дружок.

— С городу?

— По делу.

Калитка отпахнулась, и Степан вошел в широкий ухоженный двор, обставленный коровником, с сеновалом, дровяником, свинарником. В углу, огороженном старым неводом, клохтали две наседки с цыплятами, содрогая будку давился на цепи пегий кобель с бельмом на глазу. На его лай вышел на крыльцо Демин, цыкнул на кобеля, потом уж взглянул на гостя и обмер. По красному лицу будто кистью побельной мазнули, глаза расширились, замокрели. Молча смотрел он на Степана, не в силах сладить с губами.

— Ты кто явилси? — перепугавшись за мужа, вскрикнула хозяйка.

— Сшипашка, — зашепелявил Демин. — Шивой?

Он махнул с крыльца, облапил Степана и, тычась губами в щеки, всхлипывал. Степан обнял его, поцеловал. Жена Петра строго глядела на них, соображая, что к чему. Видя, что за мужа ей бояться нечего, она расслабилась, будто отомкнула свое длинное белое лицо староверки.

— Будя охлопывать друг друга, осердья отшибете, — с приветливой улыбкой заупрашивала она. — Кто же гостя дорогого во дворе держит, Петя? Приглашай в дом, хозяин. Уж чем богаты…

В доме стащили со Степана котомку, телогрейку, самого провели и усадили в красный угол. Кепку с него сняла Дуся, повесила на гвоздь у двери, рядом с голубым умывальником. Петр суетился, вскрикивал:

— Вот не ждал, не гадал!

Он заполошно тыкался туда-сюда, мешал хозяйке собирать на стол, потом хлопнул себя по лбу, крикнул: «Счас!» — кошкой вымахнул из избы, прогрохотал сапогами по крыльцу. Слышно было, как хряснула калитка.

Дуся с ласковым лицом ставила на стол закуску. Стоило Степану пошевелиться, она так и выструнивалась к нему, ждала, что гость скажет. Когда попросил умыться с дороги, она бегом достала чистое полотенце в заглаженных рубелем складках, подала на вытянутых руках. Почуяла ли она женским чутьем, кто он, гость нежданный, и с чем нагрянул на ночь глядючи, или принимала его за одного из городских приятелей Петра, кто знает, но, как все бабы, на всякий случай применяла бесхитростное средство — привечала так, чтоб даже закоренелому злодею было стыдно причинить вред хлебосольному дому.

Однако ж и не молчала. Вопросами, вроде бы мимоходом, для поддержания разговора брошенными, выведывала, кто он и по какой нужде. Ее тревожило, почему побледнел Петр при виде гостя? И Степан чувствовал ее тревогу. Чтобы успокоить ее, сказал:

— На фронте вместе были. Давненько расстались и до сих пор ничего не знали друг о друге.

— Ну, а других дружков фронтовых встречали? — спросила она, придерживая круглую буханку хлеба ребром меж грудей и пластая ее большими ломтями.

— Да как сказать, — неопределенно ответил Степан и подумал: «Знает о Михайле, видать, был у них разговор с Петром».

Дуся складывала ломти на тарелку, кивала, будто считала их. Постояла в задумчивости, смахнула фартуком со стола крошки в ладонь, унесла, бросила в ведро с очистками.

— Да че это он, где запропастился? — Она прислушалась к звукам за избой, приподняла и уронила в недоумении полные руки. — Заскочил бы к Любке, она еще в сельпо, а нет — так дома доржит. Мужику че? Ночью окно высадит, а бутылку дай… Вот пропал так пропал!

— Зря он побежал. — Степан потянулся за папиросами, брошенными Петром на столешницу буфета.

— Свою припас али не пьешь? — спросила Дуся, и в черных глазах ее промелькнула смешинка.

— Обхожусь, — улыбнулся Степан. — Я выйду, покурю пока.

— Кури тут, не барыня, детей нет. — Она зажгла десятилинейную лампу, отрегулировала фитиль, чтоб не коптил, надвинула стеклянный пузырь. — Коровку пойти подоить, — сказала она, доставая с печи подойник. — Когда уж пригнали, а все не соберусь. Ишь как зовет. Всюё голову проревела.

Дуся ушла. Степан разглядывал добротно обставленную избу. Видно, крепко зажил Петро. До войны ли так складно получилось, или после успели? Однако после. Довоенную-то жену Октябриной величал. Разошлись, или что другое стряслось, бывает. А Дуся, по всему, хозяйка, в уме женщина. Верно, постарше Петра намного, хоть и фасонит, а заметно.

Вещи были не дешевые, все больше городские, цены немалой. Даже абажур в большой комнате диковинный: оранжевый, с висюльками стеклянными. А электричества в деревне нет, значит, на будущее приобрели. Когда же Петро с войны вернулся? Враз столько добра не наживешь, чтоб не беречь. В таких сапожках, в каких Евдокия за скотиной ухаживает, в театрах показываться.

Вспомнилась Нинуха в резиновых потрескавшихся ботиках, счастливая трофейными штампованными часиками. Купит ей Колька бурки фетровые, ой как беречь их станет!..

Во дворе громко заговорили, сбили думы Степана. А думал он теперь о том, что могло произойти в ту ночь на берегу Синюхи. Сам помнил только балку, как искал в ней Демина, блеск-треск над головой. А кто от погибели спас, как в госпитале очутился? Ведь когда пришел в себя, было не лето, не Умань. Стояла глухая зима в присыпанном снегом далеком Омске.

В сенях что-то опрокинулось, загремело, и в избу боком вошел Демин. За ним, поднырнув головой под притолоку, ввалился огромного роста парень, пошоркал сапогами о половик, шагнул к столу.

— Шура, — представился он, утопив в ладони руку Степана.

Демин выставил на стол батарею бутылок.

— Молодец, Евдоха, быстренько сообразила. Она у меня расторопная, только малость без командира в голове. Развешала коромысла, нетель комолая, чуть глаз крючком не выткнул, — частил он. — А почо омуля-то не подала, как так? Садись, Шурка, не торчи верстой, будем с дружком фронтовым встречу праздновать.

Парень шумно полез за стол. Демин нагнулся к Степану, зашептал:

— Шурка — напарник мой по рыбной части. Душа добрая, тихая. Приехал, а сам не здешний, ну, ни кола ни двора. Взял в свою бригаду. Почему не помочь человеку, верно?

— Верно, — подтвердил Степан.

— А скоро и другое дело обтяпали. — Петр хохотнул, тиснул плечи Степана. — В общем, теперь при доме своем, при хозяйке. Правда, кривовата малость и детей — воз, но зато сразу и хозяин и тятька. Башка у него — во! Здрасте, и Евдоха тут как тут. Ты омулей доставай давай, ну!

Дуся прикрыла ведро марлей, вышла и вернулась с омулями. Быстро разделала их, засыпала колечками лука, подала на стол.

— Со встречей нас, Степа! — строго провозгласил Петр и осторожно, чтобы не расплескать, потянулся чокнуться.

— Со встречей! Я радый тебе. — Степан чокнулся с ним, подумав бесшабашно, что выпить можно, обойдется как-нибудь. Да и нельзя не выпить: и обычай поддержать надо, и, что самое главное, рад был Петру живому-здоровому.

Степан только пригубил. Демин укоризненно развел руками. Шура, устыжая, тоже помотал большой головой. Степан показал на темя, выпятил губу, дескать, выпил бы, да не дает. Демин устремил взгляд в столешницу, утвердил на ней локти. Кожа на лбу его собралась вальками, широкие брови насели на глаза.

— Оно, может, и не дает, — мрачно подтвердил он, нехотя прожевывая сало. — Шибануло тебя тогда, не приведи бог. — Узкоглазо, захмеленно всмотрелся в Степана. — Хоть че помнишь?

— По бурьяну ползал, тебя искал, это помню, а дальше… — Степан виновато поморщился. — Нет, в голове смутно все, как заспал.

— Вот долбануло так долбануло. — Демин поцокал языком. — Я думал, ты соображал тогда, а оно — эвон чо! Не помнит.

— А ты расскажи все сам путем, — ввязалась Дуся, разомлевшим лицом подаваясь к Петру. — Мы с Шуршей тоже поантиресуемся.

— Рассказывать есть что, да не про все хочется, — начал Петр, щурясь на лампу. Пламя в стекле вытянулось, коптило.

Слушал Степан о последнем бое своем жадно, будто рассказывали ему о раннем его детстве, которое не помнит, а узнать о той поре хочется, больше того — необходимо. Дуся промакивала глаза подушечками пальцев, вздыхала. Широкое лицо Шуры окаменело. Он мрачно дымил папиросой, а в особо крутых местах рассказа грохал кулаком по столу.

Петр раскраснелся от воспоминаний и говорил, говорил. Слушал его Степан, и до жути ясно представлялось ему, как красноармейцы поплыли через реку. Очереди вспарывали воду…

— Ты едва руками булькаешь, подталкиваю тебя к берегу, а сам чувствую — конец мне. Воду стал хлебать, а она соленая вроде, густая какая. — Петр замолчал, несколько раз трудно сглотнул, будто все еще сопротивляясь той, синюхинской, соленой от крови и вязкой воде. — Ну, вытолкнул тебя на берег, а сам назад, успел лейтенанта сцапать, что рядом с нами плыл. Выволок его.

— А сам-то ранетый как! — вздохнула Евдокия. — Вся боковина в рубцах. Через край зашивали, чо ли. Это уж в Германии его так.

Вернулся Демин в синем двубортном пиджаке. Кроме Красной звезды на груди поблескивал орден Отечественной войны, медали «За отвагу» и «За боевые заслуги». И опять Степану, как всегда при встрече с обвешанными наградами фронтовиками, стало неловко, вроде бы сам воевал никудышно.

Дуся откровенно гордилась мужем, просила рассказать то о том, то о другом. Петр говорил охотно и много, даже о женитьбе на Евдокии. Погиб ее муж под Ельней, и, хоть старше она Петра на десять лет, живут хорошо, чего и всем желают. Женщина она проворная, как ни устанет, все не жалуется. Одно плохо — детку родить не соберется. А надо бы, чтоб в доме было, как у людей, с ребячьей возней и прочим. Как же без этого? Без этого дом — пароход без трубы.

Было уже за полночь. Евдокия пошла приготовить Степану постель в комнате-боковушке, но он отказался, выпросился на сеновал. Не надеялся на тихий сон: столько всякого всколыхнули, где уж там спокойно уснешь. Видя, что хозяева начали укладываться, Шура попрощался со всеми за руку и ушел. Он за весь вечер слова не сказал, все только поддакивал Демину, видно было — уважал бригадира.

Остались вдвоем. Папиросы кончились давно, сидели под лампой, смолили махрой. Евдокия легла и, похоже, уснула, тихо стало в избе, оттого особенно громко скрипел сверчок.

— Вот наяривает, стервец, — осаживая голос до шепота, пожаловался Демин. — Днем не слышно, а чуть свет погасишь, он дует во всю ивановскую. Иногда так раздухарится, не уснуть. Все дырки, какие нашел, керосином залил, а как ночь — расчирикался.

Душно было в избе и накурено — лампу не видать, как в парной, Демин завозился с окном, решил проветрить. Дусин голос тут же ворчливо:

— Дверь в сени открой, а то мотылей налетит, не выметешь!

Демин дернул губами, сняв с вешалки тулуп, кивнул на выход. Они вышли во двор, сели на крыльцо. Было темно. Луна пряталась где-то за горами, и, хоть яркая высыпь звезд изгвоздила небо, от них не тот свет.

Сидели, молчали. Демин спросил о житье, Степан подумал — о себе рассказывать нечего. До войны бывали истории, мог кого хочешь заставить ахать, наворачивая о том о сем, а теперь… О довоенном на сто рядов с Петром переговорено, но то отрублено войной, осталось в такой дали, не разглядишь и в бинокль. А что после госпиталя началось, так это не жизнь, одна видимость, маета. Поэтому о своем житье промолчал, спросил о том, зачем в общем-то приехал:

— Расскажи, как с Михайлом встретились.

Демин поерзал на ступеньке, ответил протрезвленно, со злом:

— Как встретился с ним, об этом не хотел вспоминать, да ты сам выпрашиваешь. Значит, знаешь, что живой он?

— Видел в Молчановке. А вас где бог свел?

Демин посопел, нехотя ответил:

— Да на базаре. Подходит, целым глазом проткнул, как рожном, взял с прилавка хариуса, ладненького такого, да по морде меня — хле-есь! «Вот, — цедит, — за Мишку мертвого, а это за Мишку живого!» И другорядь — хря-ясь!.. Уж чо он мне выдал там, не поверишь. Каждое наше с тобой слово помнит, когда его зарывали. Его вроде бы паралич хватил от той пули, что ему в косицу вошла и глаз вырвала. До утра в воронке лежал, а когда одыбал и начал из земли выгребаться, хохот услышал. Вокруг воронки немцы стояли, понял? Смешно им глядеть было, как русский солдат от страха в землю закопался. Не дострелили. Забросили в кузов — и в лагерь военнопленных.

— Меня поминал?

— Еще бы! Говорю ему — ранило тебя, мол, в госпиталь сдал, а что дальше стало, не знаю. Война долгая была. Я не вру, Степа, думал, нет тебя в живых. Вот теперь сижу с тобой рядом и радуюсь. За всех нас радуюсь, ведь остались вот в живых, а? Ты молодец, что мне показался, на сердце у меня отлегло.

Степан пошелестел газеткой, свернул не спеша цигарку, прикурил от поднесенной Петром спички. Демин, заплевал свой окурок и тут же начал готовить себе новую самокрутку.

— С кем другим случись такое, не поверил бы, — морщась, проговорил Степан. — Вот какая беда повязала нас с тобой, Петро. Тут что ни говори, а перед Мишкой мы выходим виноватые.

— Во-во! Хорошо тут сидеть и виноватиться, а в той обстановке сам доктор хрен чего бы разобрал! — с досадой отмахнулся Демин. — Он живой остался, вот и конец всякой вине, пускай живет себе и радуется. Случись тогда в руки лопата какая, могло бы хужей кончиться, не откопался бы. Опять же, не зарой мы его, так его бы те мотоциклисты прибили, помнишь их? Я так считаю — спасли мы его. И нечего ему куражиться над нами. — Петр замолчал, посопел в темноте, сказал успокоенно и твердо: — Чувствую, ты за мной приехал, чтоб к Мишке везти оправдываться? Здряшная затея. Нашей вины нету, баста! И давай про войну не будем вспоминать больше. Она и без того каждую ночь приходит, душу ворохает…

В темени Степана нет-нет да покалывало, к горлу подкатывал тугой комок, душил. Это был дурной признак, за ним обязательно наступал припадок.

— Не будем, — согласился Степан, но тут же подумал, что не от их желания зависит — вспоминать войну или не вспоминать. Он хотел всмотреться в глаза Демина, увидеть в них подтверждение, что Петр так вот, просто, освободился от вины, но было темно и глаз не разглядеть. Они на миг высвечивались, когда Демин затягивался цигаркой, и тут же ныряли в темень, будто прятались. Степан подхватил тулуп, поднялся, думая, что не в глазах живет вина, а в душе, в самой середке человечьей, там ее место.

— Посиди, хоть помолчим, столько не виделись, — попросил Демин, не догадываясь, почему вдруг заторопился Степан. — Скоро светать начнет… Ты чо, вроде водит тебя?

— Лягу пойду. Худо мне.

Степан побрел к сеновалу, взобрался вверх по приставной лесенке, расстелил тулуп и лег. Лежал без дум. Их не было, была пустота во всем. И еще страх: вот-вот накатит, прошибет жарким потом, и все — тьма, небыль. Не скоро начнет возвращаться к себе с того света. Что однажды, не придя в себя, умрет — этого не боялся. Всякий приступ был похож на смерть, страшнее ее — ожидание повторения припадка. Смерть тогда смерть, когда она ужасает. Его ужасать перестала, привык.

6

Медленно и вроде бы нехотя сквозь щели в сеновал просачивался рассвет, где-то голосисто пропел петух, в деминском дворе его поддержал молодой, хриплый и задохнулся на полукрике, словно застеснялся своего неладка. Внизу, в стайке, мыкнула корова, похрюкивая, завозились свиньи. Шумно отряхиваясь от росы, загремел цепью кобель.

Слушал Степан это шевеление, уверенное пробуждение к новому дню и сам наполнялся стойким покоем.

Уже по всей деревне дружно обкукарекивали бледную зорьку разноголосые петухи, по улице тяжело топало и взмыкивало стадо, донесся сиплый спросонья крик: «Куды-ы!..» — щелкнул кнут. Над головой по доскам крыши дождичком шуршали лапы голубей, их ласковое поуркивание баюкало, лень было разлепить глаза.

Скоро приплыл смолистый запах дыма — видно, Дуся затопила печь или его принесло от соседей утренним низовым потягом. Скрипнула дверь в доме, потом в стайке, и тугие струи молока зазвенели о стенки подойника. Дуся доила корову, ворчала на нее, чтоб стояла смирно, а то выгонит недоеную в стадо, проспала хозяйка. Корова вкусно катала жвачку, пахло свежим улежавшимся сеном, снизу тек парно и сладко дух молока, в темных еще углах сеновала порхали воробьи, рассыпая радостное чириканье.

Хорошо, легко стало Степану, даже пригрезилось — мальчишкой лежит на отцовском сеновале и войной, что исковеркает его, даже не пахнет, нет запаха у судьбы.

— Скоренько, скоренько, мужики. — Дуся ощупывающим взглядом пробежалась по Петру, по Степану, повернулась и гусыней повела их за собой в дом.

Завтракали нехотя и больше молчком. Брали из чугунка картофелины, долго перебрасывали из ладони в ладонь, дули на них, старательно выпячивая губы. Кое-как кончили чаем с молоком, и Степан встал, поблагодарил за угощение.

— Да чо там! — отмахнулся Петр. — Даже на посошок не пригубил.

Степан оболокся в телогрейку, взял котомку, навесил ее на одно плечо и пошел из избы. Демин набросил плащ-брезентуху, выскочил следом. Молча прошли улицей до пристаньки, остановились.

— Ну, прощай, — сказал Степан. — Хорошо у тебя, да ехать пора.

— Погостил бы денек-два, — попросил Петр, втискивая пуговицу в неподатливую петельку плаща. — Огляделся бы, может, здесь якорь бросишь. У нас тут спокой, а там тебе, сам понимаешь, чего там. Оставайся, а?

— Что ж я, бездомный какой? — Степан глядел мимо Петра на тихий после ночного шторма Байкал, на синюю за ним горбину хребта, подсеченную понизу белой полоской тумана. — Нет, брат, я поеду, ко всему моему поеду. Заглядывай, если будешь в наших краях. Ну, пока. Спасибо за все хорошее.

Катер пришел к обеду, погрузил все, что было навалено на пристаньке. Капитан узнал Степана, сказал, что за обратный рейс денег не надо, вчера лишнее взял, сдачи не было. Степан попрощался с Хайрусовым, и катер отвалил от причальной стенки.

Солнце еще висело над гольцами, а Трофим уже управился с нехитрым делом. Стоя в стружке, он толкался шестом вдоль берега. Степан окликнул его.

— Вернулся — и ладно, и молодца, — сказал бакенщик, когда Степан поддернул лодку на берег. — Садись, покурим, потом уж погребемся.

Даже сюда из Молчановки доносилось пиликанье гармошки.

— Михайла гуляет. — Трофим кивнул за реку. — В первый-то день народу вокруг него мно-ого крутилось, а теперь, почитай, один празднует. Уж больно шумен и куражлив, кому это любо? Народ-то все занятой, усталый… Теперь он каво делает, смех и грех. Гармонь в руки — и шатается вниз да вверх по улочке. Впереди мать его, Аграфена, с платочком идет, слезы трет, а сам позади с песнями. Так и ходют с утра до ночи… Ишь как заливается? Гулеванит.

Они сидели рядышком, слушали далекий крик гармошки. Под берегом густела тень: солнце еще долго цеплялось за гольцы, но все же упало на них и там красно догорало. Синей сутемью до самых грив налились глубокие распадки. По их склонам и тут и там торчали над развалами глыб выщербленные временем замшелые останцы. Сами готовые рухнуть, одиноко стояли они над павшими собратьями, как стоят древние деды над усопшим одногодком — без печали и страха.

И снова, как раньше, Степан сидел за гребями, а Трофим мостился со своей деревяшкой на корме, помогал ему рулевым веслом. Берег медленно приближался. Рыбаки с лодок узнавали Степана, и все, кто здоровался с ним и кто нет, снимались с якорей. Когда Трофимов стружок ткнулся в берег напротив единственной молчановской улочки, слева и справа от их стружка причалилась целая флотилия.

Рыбаки подошли к Степану, образовали круг и зашуршали бумагой, сыпля на нее крошево бурой махры. Кто-то протянул ему кисет. Молча покурили, и он взял в руки котомку, вышел из круга. Теперь Степан оказался один перед узенькой улочкой, зажатой высокими заплотами. В избах зажигали лампы, и Степан зашагал вверх, будто торопился зажечь свой огонек в одиноком доме, стоящем сразу за избой Климковых. Там по-прежнему надрывалась гармошка, в нее вплетались разухабистые выкрики Михайлы, и голос этот сплывал улочкой по распадку, приближался.

А вскоре из-за поворота с белым платочком в руке выступила навстречу Степану Аграфена, мать Михайлы.

Ведьмин ключ Таежная повесть

На геологическом планшете ключ назывался Ведьминым. Я перебрел его в верховье и шел вниз левым каменистым берегом, пугая жирующих радужноперых хариусов. У развалин зимовья наткнулся на отбеленный временем заявочный столб. По вырубу хорошо сохранилась надпись, сделанная острым ножом:

Устя 1860.

Лишь много лет спустя довелось мне узнать историю Ведьмина ключа.

1

Человек в мокрой шинели стоял у зимовья и долго, не мигая, следил за гуляющей, раскрытой настежь дверью. Путник поймал дверь за ременную петлю, придержал. В руке блеснуло лезвие широкого топора.

— Э-эй! — зовет он и чутко прислушивается. Но только ветер налегает на темные громады елей да летят над головою тучи, шлепая о землю тяжелыми каплями.

— Есть ли жива душа-а? — кричит человек и, держа топор на отлете, шагает в дверной проем.

— Входь… ежли не дьявол, — сиплым шепотом встретила его темнота.

Человек испуганно подобрался.

— Православный я! — хрипит он и зябко вздрагивает.

— Огонь вздуй… Огниво на столе, пошарь, — просит голос и заходится глухим мокрым кашлем.

Человек долго клацает кресалом, выпячивая губы, дует на трут, тыча в оранжевый глазок витком бересты.

— Лучину, лу-чину вставь! — охает голос.

Ветер, влетая в открытую дверь, рвет пламя с бересты, крутит. Подсвечивая, пришлый огляделся, нашел в вставил лучину в железную рогульку, поджег. Его качнуло. Он уперся руками в край ушата, опустил голову. В черной воде латунно ворохнулось худое лицо. Громыхнув об ушат цепью, пришлый рукой взбультил отражение, разогнулся, содрал с плеч набухшую водой шинель, шмякнул на скамью. Хлюпая по полу раскисшими ичигами, прошел на голос.

На разделенном тенью лице старика стынет мутный глаз, на шее, в мелкой ячее морщин, толкается набрякшая вена.

— Явил милость создатель… послал человека… помираю, — задвигал запавшими губами старик. — Сядь-ко. Сказывать стану, запоминай.

— Ослобоняйся, как на духу, полегчает, — зажав в кулаках остатки цепей, тряхнул головой пришлый.

— Как тебя? — спросил дед.

— Семеном.

— Пусть будя так, — согласился старик. — Слухай.

Семен наклонился, и дед зашептал надсадно, будто всякое слово еле выталкивал изо рта.

— Сын у меня месяц скоро как в село Витим за харчами подался. Что скажу — от него не таи, не греши… Золото я нашел. Всем хватит, ежели с умом, по-христиански.

— Где оно? — вперился посветлевшими глазами в лицо старика мигом вспотевший Семен. — Много?

— Погодь… ты слухай. Много его, до беды. Сыну скажи — не там копались. По старому урману надо, там старайтесь. Шурфишко мой отыщите, валежником забросал. В него и сверзился. Еле дополз. — Старик захрипел.

— Какой такой урман-то? — боясь, что старик помрет, не договорив, закричал Семен. Но дед жил другой заботой.

— Вынь крест. Отхожу, — вдруг внятно распорядился он. — После в рубаху чистую обряди, как след.

Семен расстегнул на старике полуистлевший ворот, вытянул на гайтане холодный и липкий от пота крест, кое-как вставил его меж крючками сведенных пальцев. Из-под век старика медленно выдавилась слезина и по морщине покатилась к виску. Лучина догорела до самых пальцев, куснула и погасла. Семен, поплевывая на обожженную руку, закрутился, нашаривая впотьмах ушат. Натолкнувшись на него, он пригоршнями зачерпнул воду и припал к ней запекшимися губами.

До утра, сидя перед покойником,скреб напильником, освобождая руки от железных браслетов. Когда толкнул дверь, чтобы выйти, спрятать цепи, — увидел: слепит солнце тайгу, стих ветер. Семен прихватил топор, вышел из зимовья, прищурился, выглядывая лесину на гроб-колодину. Размахнулся, крякнул и всадил лезвие в могучий ствол. Крякнуло и дерево, осыпав Семена шумными каплями. Нюхая пахнущую скипидаром щепку, Семен, улыбаясь, глядел на речку. Вздувшаяся от ночного ливня, она вольно бежала мимо зимовья, качая на перекатах волнами-плавниками.

2

К полудню вернулся сын старика, широкий, рыжебородый мужик в синей навыпуск рубахе. Исподлобья взглянув на вышедшего из зимовья Семена, он не спеша привязал к дереву навьюченную лошадь, снял картуз.

— Слава тебе, владыко, добрались! — рыжебородый размашисто перекрестился, утер лоб. — Устя! — окликнул он. — Торока посымай да разбери, куда что.

Женщина, пришедшая с мужиком, кивнула головой, туго обтянутой черным платком, легко изогнулась, подтягивая голенища разбитых ичиг. Мужик, сплюнув в сторону, шагнул к зимовью. Семен посторонился, уступая дорогу, и рыжебородый, не здороваясь, вошел в зимовье.

— Баба-а! — донеслось оттуда. — Подь сюда, жив-ва!

Устя бочком шмыгнула в дверь, запричитала высоко, монотонно.

— Отмучился-а!.. Отмаялся-а! — плеснул из зимовья плач и пропал, обрубленный тяжко бухнувшей дверью. Мужик вышел и, хмуря лицо, протопал к Семену.

— С чего он помер-то? — спросил он, глядя на ошкуренную колодину. — Ты его прибрал?

— Бог прибрал, — насупясь, ответил Семен. — В шурф угодил, оттого и помер.

— Да я не про то! — мужик тяжело махнул рукой. — Чистое все на нем, кто-то же обряжал… При тебе отходил?

— Ну при мне.

— Ершист ты, — мужик достал кисет. — Выкладывай ладом, что он передавал-сказывал.

Семен взялся за рукоятку топора, воткнутого в колоду, покачал, высвобождая. Мужик, наслюнивая цигарку толстым языком, спокойно наблюдал.

— Ска-азывал, — протянул с неохотой Семен. — Передава-ал.

— Да язви тебя! — заговорил, надвигаясь на Семена, мужик. — Открывай, не балуй!

— А ты не спеши, как голый в баню, не погаркивай, — отступая, набычился Семен. — Скажу не утаю. Воля на то его, покойникова. Золото нашел батька твой, а где оно — только теперь мне ведомо… Сказывал еще, что сынок-то, мол, прижимист, так чтоб без обману, на паях равных, не обошел бы. Дальний я. Семеном зовусь.

— Вот и добро! — мужик долгим прищуром отечных век смотрел на Семена. — Двое не один, сподручнее. Василием меня, а баба — Устинья, жена мне. Не бойсь, не обидим! Не обойдем. В паях равных будем. Ключ этот батя с весны облюбовал, зимовал здесь, добро стерег. Слово его — закон.

Василий хлопнул гостя по плечу. Под тяжкой, заскорузлой ладонью Семен переступил ногами, устоял. Василий обнажил прокуренные зубы, усмехнулся.

Похоронили старика рядом с речкой, под древней разлапистой елью. Сын стоял у могилы, беззвучно шевеля отвисшими губами, истово крестился на жаркое полымя заката. На земле у его ног сидела красивая Устя.

Семен тихо, чтобы не загреметь, собрал кайла и лопаты, отошел, остановился поодаль. Беда, хоть и рядом она, а чужая. Единственное, что хотелось ему, — закурить. Попросить считал делом неловким. Ждал.

— Ну, будя, — Василий тронул жену. Устя поднялась, отступила.

— Она дала, она и взяла, — уминая могилу сапогом, сказал Василий. — Это как водится. А ты на нас, батя, худого не имей. Эвон в какую гробовину спрятали. Смолье. Век пролежишь. — Он отошел от холмика, взял у Семена лопаты и, не оглядываясь, зашагал к зимовью.

Поминали деда наваристой ухой, сдабривая ее кружками настойки, отдающей перепрелой брусникой. Василий, захмелев, гудел, наваливаясь грудью на Семена:

— Подфартило те, паря! Со мной не пропадешь. Верное дело!

Семен пьяно кивал головой, искоса наблюдая за хлопочущей у печи Устей.

— Говорю — ве-рное! — с придыхью выкрикивал Василий. — Дай только золотишко к рукам прибрать, а там!.. Эх, закрутим, аж стон по Витиму пойдет!

— Пойдет! — хмурясь, соглашался Семен. — Стон, он что? Пойдет.

— То-то и оно-о! — Василий разжал кулаки. — В руки мне его дай. В эти мне его дай. В эти вот! — он икнул и, ухватив оплетенную бутыль, плеснул в кружки мутноватую жидкость. — Во-от как всех их скручу, посторонних! Расшивы гонять стану, дощаники. Товаришком опеть-таки побалуюсь, и дело свое в Иркутске-городе заведу. А их, — Василий колыхнул кулаком, — прочих которых, под себя подомну-у! Один буду.

— П-погоди, — трудно соображая, заговорил Семен. — А ежели золота не хватит?.. Ежели его по чуть-чуть на брата?

— По чуть-чуть? — Василий подумал, ответил убежденно. — Тогда на люди, в деревню. Лавку открою с товаром красным! Кафтан бархатный надену, сапоги хромовые с подборами — барин! — Он выцедил зелье, утер губы. — Только не ври-и. Не по чуть-чуть надо, а по картузу на брата и Усте горсть!

— Ловко бы так-то, — еле двигая губами, прошептал Семен. — Только куда его — картуз!

Василий хохотнул, сунул кружку Семену.

— Пей!.. Небось найдешь куда. В Расею двинешь, к зазнобе. Пей! Все едино по ресторациям добришко растрясешь, по подолам! А почему? Потому, что пуповины хозяйской нет у тя, хряща жизненного.

Семен, давясь, отпил из кружки.

— Не растрясу! — он отупело заворочал глазами. — Сам добришко отдам, это так. Лишусь его.

— Во-о! — зарычал Василий. — Лишусь!.. И опеть нищим станешь. Кому должон-то?

— Е-есть кому. А и жаден ты. Вон у тебя доля почище золотой, — посмотрел в сторону Усти. — Куда ж еще? Христос нищ был и заповедовал…

— Заповеди блюду, — угрюмо возразил Василий. — Подь сюда, Устя!

Устя подошла, потупилась.

— Красивая ты у меня, верно. И покорная, — Василий свел пальцы в волосатый комок. — Однако ж не без ласк мужних, а?

— Попоминали и будет, — теребя кофту, прошептала Устя. — Покойник реву пьяного страсть не любил.

Василий облапил ее за хрупкую талию, тиснул к широкой груди.

— Потерпит батя, простит, — он ухватил Устю за подбородок. — Унти моя куражливая!.. Все не привыкну к тебе, баба. — Оттолкнул жену, поднялся на ноги. — И тебе, Сенька, такую же ладу сосватаю, а пожелаешь — дворянку. Их с этапу за сто рублев берут, потому как цена-а! — Василий добрел до нар, рухнул на них, ткнувшись лицом в лоскутное одеяло.

Устя зло проводила его глазами. Семен видел ее рот, ярко очерченный в свете лучин, темный пушок над верхней, крутой губой. Он протянул руку, ухватил Устю за локоть.

— Ладная ты, бравая, а муж зверя берложного страше. Врет, что с этапа взял?

Устя едва повела головой. Семен обмяк, спросил:

— Сто рублей цена человечья?.. Ни хрена-а! — и запел сипло, с вызовом:

Я пошел искать тебя по белу свету,
воля-волюшка моя!
Побледнев, смотрела Устя на его руки, высунувшиеся из пестрядных рукавов. Бурыми надавами отпечатались на запястьях Семена следы недавних кандалов.

— Чего обмерла? — Семен скосил глаза на руки. — Не на большой дороге кистенем натер. — Он выпустил Устин локоть. — Не бойсь, я тихий. — Мотнул по груди тяжелой головой. Постели где ни есть. Утрять начинает.

3

Старик сказал правду. В старом урмане они отыскали свежевыкопанный шурф.

— Ну, лезь, брат, — показывай, какое оно, золото завещанное, — разглядывая ладони, приказал Василий. Мрачно поглядев на Семена, добавил: — А может, нету-ка ничего. Померещилось старому, али сам пошутковал. Бывает.

— Ты тут смотри не нашуткуй, — подтыкая полы шинели, огрызнулся Семен. — Слыхивал я о заживо похороненных.

Василий посерьезнел.

— Ты чо, паря? — спросил он, шевельнув бровями. — Убивцем не был. Полезай.

Семен заглянул в шурф, присвистнул:

— Эка сколь землицы вымахал! Сажени три будет, холера. — Он раскорякой спустился в шурф, огляделся. Куски кварца под ногами разбиты болдушей, лежащей тут же, а по стенке, наискосок, белеет найденная стариком жила. Нудно засосало под ложечкой, когда Семен поднял кусок породы и блеснуло на скудном свету вкрапленное в него золото.

— Ну что там? — глухо, как в бочку, упал сверху голос.

Семен поднял глаза. Лохматым пятном нависло над ним лицо Василия. «Скажу — прихлопнет!», — тяжело ворохнулось в голове, и, унимая дрожь, заорал что есть мочи:

— Чо да чо! Темно тут! — Помолчал и уже спокойно: — Не разберу ничего. Какое оно, золото, сроду не видывал, а тут кроме камня белого фиг один, браток.

— Брось сюда.

— Отколоть нечем! — снова заорал Семен. — А жила есть, никак.

— А-а, чтоб тебя, анчутку! — ругнулся Василий. — Вылазь!

Семен сунул за пазуху кусок кварца, закарабкался из шурфа. Выбрался, отряхнул землю. Щурясь от разыгравшегося солнца, весело разулыбался.

— Скалится, весе-елай! — отстраняя его от забоя, прикрикнул Василий.

— Погоди, — узкой рукой Семен сунулся за пазуху. — Вот оно!

— Язви тебя-а! — задохнулся Василий. Он выхватил кусок породы и ошалело уставился на толстую, в карандаш, золотую жилу, секущую оболомок кварца.


В тяжкой работе от зари до зари проходили дни Семена. Втянулся он в старательскую лямку, окреп на сытной пище. Побрасывая землицу, прикидывал — сколько там, в его пае. Зол был в работе. Хвалил за это Василий, дивился жадности. Помалкивал Семен, кайлил, уходя за день вглубь на три аршина. Поднятую бадьей породу Устя в корзине отволакивала к речке, где Василий промывал пески, отделяя золотишко. Когда Устя возвращалась к шурфу за новым подъемом, видел Семен над забоем ее поволочные от устали глаза.

С того пьяного вечера еще только раз пришлось поговорить им наедине. Всюду сторожили их глаза Василия. Чуял таежный человек, что неладным случаем занесло к нему в зимовье работничка, и был строг, не доверял в малом. Вечером показывал намытое за день и уносил прятать в тайгу. Уходя, брал с собой Устю, но где-то на полдороге к тайнику оставлял дожидаться своего возвращения. Как-то надумал Семен подсмотреть за ним, но сторожко, по-звериному почуял Василий слежку. Не спеша, как и все дела, потянул из-за спины крымку-кремневку, приложился на дальний шорох. Стланиками, где погуще, вернулся к зимовью Семен и с той поры перестал и думать выслеживать.

Однажды поутру проснулся Семен от грохота, подхватился с нар, вскрикнул: солнце косым и ярким столбом ломилось в зимовье сквозь подволочное оконце, и оттого почудилось Семену, что рухнула и лежит наискось зимовья золотистая от смолья матица. «Задавил-таки, пришиб!» — испугала первая мысль. Семен рванулся, спрыгнул на пол и еще не сморгнувшими сон глазами увидел Устю. Сидела она спиной к оконцу, чистила картошку. Теперь же, отстранив руку с ножом, вполоборота глядела на Семена, и столб света лежал на ее плече.

Поднырнув в дверном проеме, с кремневкой в руке вошел Василий. Глядя в угол на сереющего подштанниками Семена, похвастал хмуро:

— Вот так фукнула. Вся ржавчина из ствола вон. — Прислонил ружье к столу, усмехнулся. — Вскочил? Ну-ну. Крепко дрыхнешь. — Достал кисет, спросил: — Зверя промышлял али как?

— Не обучен, — стягивая ремнем штаны, ответил Семен. — У нас там, — слабо махнул рукой, — окромя зайцев, зверя нет. И того не замай. Баре сами охотой наезжают. Забава им.

— Чудно-о. Вот и обвыкай у нас промыслу. Зверя вольного подобывай. Как раз думаю на гольцы сбегать, рогача завалить, а то мясо все. Одно стегно осталось. — Василий сунулся в печь за угольком. От жара, обдавшего лицо, затрещала борода. Он хлопнул заслонкой, договорил, прикуривая: — Солониной надо запастись, да и свеженинки оно не худо было бы.

Семен зачерпнул берестяным ковшом воды, напился. Утирая рукавом губы, ответил:

— Ну что там, сходи. Я пока старый шурф добью и новый начну копать. На день хватит. Завтра вместе породу промоем.

— Справишься?.. Опеть бадью поднимать надо. — Василий, отминая бороду, покосился на жену. — Кто ворот крутить будет? Медведь разве.

— Пошто медведь? Сам управлюсь, — успокоил Семен. — А с тобой на гольцы сбегать — день потерять.

— Верно, коли так, — подумав, согласился Василий. — Копай. Волка ноги кормят, копача — фарт. — Усмехнулся. — А охотник из тебя никуда-а… Устя, по разным узелкам харчишек собери. Домовничай тут. Прибери, постирай. Не учить тебя, знаешь.

Устя кивнула, подняла с пола чугунок, сунула в печь.

— Ай язык отнялся? — спросил Василий.

Устя неловко повернулась, толкнула скамью. Бадейка опрокинулась на земляной пол, широкий росплеск окатил ноги мужа.

— Но-о, халда комолая! — выдохнув дым, ругнулся Василий. — Не брюхатая, чай! — Стряхивая воду, он застучал об пол ичигами.

Устя подхватила бадейку и вышла из зимовья. Василий уселся за стол, пододвинул к себе мешочек с пулями. Из медной пороховницы отсыпал мерку, стряхнул в ствол. Загоняя шомполом пыж, пожалел:

— Первая-то, родная баба, куда лучше была, проворней. — Горестно покачал головой: — Была-а, не побереглась, да-а.

— Что так? — Семен тоже подсел к столу. — Сплошал в чем?

— Спло-ша-ла. — Василий заросшим лицом нацелился в угол и, собрав прокуренные пальцы в щепоть, обмахнул себя широким крестом.

— Случай какой был неловкий? — участливо сунулся к нему Семен, но Василий перевел на другое.

— На поминках помнишь что выговаривал? Кому должон-то?

— Пьяный был, невесть что болтал, — отвернулся Семен. — Про то забудь.

— Можно, — тряхнул патлами Василий. — Только в толк я никак не возьму — пошто в глухомань нашу забрел. Ведь не свят дух надоумил на батьку набрести. Что за неволя сюда турнула?

— Неволя, верное слово. Со Смоленщины мы, на землице в Сибири осесть думали, а приехали — шиш. Наделили землей, верно, да гольной тайгой. Вот и покорчуй ее, матушку. В первый же год вымирать начали, пухли с лебеды, ну и тягу кто куда. Так и сюда забрел.

— Брешешь, но складно, — Василий полез под рубаху. — Да я не пристав какой. По мне, работай — и ладным будешь. — Царапая ногтями спину, скособочился. — Заповеди чти, — кивнул на дверь, в которой показалась Устя с бадейкой воды, — не блуди, чужого не промышляй.

— К чему ты? — Семен опустил голову. На узкое, обтянутое сухой кожей лицо наползла тень.

— А к тому, — остро наблюдая за Семеном сквозь узкие щелки, объяснил Василий. — К тому, чтобы спокой был промежду. Тайга тут, а она черна — ясное уважает, светло чтоб ей.

Завтракали вареной картошкой с салом. Устя подала каждому по узелку с провизией, и Василий с Семеном вышли из зимовья.

Солнце выпаривало из низины распадка последние клочья утреннего тумана, зябко наносило от речки влажным ветром.

— До первого отвилка провожу, — сказал Василий. — Лошадка повадилась туда ходить. Солнце там, да и травка погуще. — Он прищурился. — Эвон куда поднимусь, — показал на далекую гору с белой нашлепкой снега.

— Далече, — прикинул расстояние Семен. — К вечеру разве доберешься.

— Но-о, паря! Сразу видно — не таежка. К вечеру дома буду. — Василий из-под ладони всмотрелся в голец, пояснил: — Мошка зверя жрет, а на снегу спасенье. Холодит и хиузом обдувает, — хмыкнул, покрутил головой. — Вот ведь животина бессловесная, зверь, одно слово, и души-то нет, один пар, а с понятием. Или медведь… Этот ой как свой участок блюдет, деревья когтит, предупреждает другого — мое, я хозяин. Выходит, ум у всех одинаково встроен. — Василий оглянулся на зимовье. — Вот и пример тому. Сидит человек, а деляна эта его, — хлопнул рукой по вкопанному в ста саженях от жилья столбу. — Для Усти отвел, в пае баба. Твой чуток повыше.

Они шли вверх берегом реки.

— Вот язви его, — шепнул, останавливаясь, Василий, — глянь, ка-кой дурак стоит… Да эвон же, на струе!

Семен как ни пытался разглядеть что-либо в воде — не мог. И только когда стремительная тень метнулась прочь от камня, понял — рыбина.

— Надо будет морду поставить, — оглядывая плес, решил Василий. — Давненько рыбехой не баловались. Видно, загуляла по уловам, молодь шерстит. Ладненький был ленок.

— Чью морду-то ставить? — ухмыльнулся Семен.

Василий, строго глядя на него, растолковал:

— Чужой тут откуль быть, свою. Морда, она морда и есть. Еще корчагой называют.

— А-а, — Семен ногой отбросил камушек в речку, — корчажку знаю, а морда… Чудно как-то.

— Чудно нет ли, а добычливо, — Василий поправил ремень кремневки. — Я тут перебреду. — Он поддернул голенища и, буровя коленями воду, побрел к другому берегу.

Семен подождал, пока Василий выбредет на песок, и ходко пошел вверх по распадку, по уже хорошо натоптанной тропке.

4

Устя кончила стирать и, раскинув тряпки на согретые солнцем валуны, сушила. По речке вверх ли, вниз ли глаз не кинуть: катаются по воде огненные слитки, вспыхивают, слепят нестерпимо.

Сидела Устя на плоском камне, растирала настуженные до ломоты руки. Тихо плескались у ног мелкие волнушки, посверкивали в тени ленивыми бликами. Всегда темные, потаенные глаза Усти сейчас, подсвечиваемые снизу, ярки и остры. Давно высохло выстиранное, и ветер посдувал тряпки на галечник, но сидит Устя. Сидит недвижимо. Со стороны посмотреть — такой же камень-валун, не отличить от многих на берегу.

Солнце пошло на перегиб, но все еще высоко над головой, жарит. Устя поднялась с камня, обдернула подоткнутую юбку и, как была, босиком, пошла от зимовья вверх по берегу.

Семен выволакивал груженую бадью, когда заметил идущую по тропе Устю. Оттягивая веревку, он отвел бадью на сторону, опрокинул. Надо было спускаться в шурф, нагребать породу для нового подъема, но Семен, повернувшись к Усте спиной, медлил.

Устя подошла, остановилась сзади. Переводя дух, глядела на его голую, в глиняных размывах, спину, молчала. Солнце клонилось к гольцам, сладко, с дурманцем, пахло сомлевшим от дневной жары болиголовом.

— Зачем пришла? — хриплым от долгого молчания голосом спросил Семен. — Велено дома быть. А ну вернулся… муж?

— Не муж он вовсе, — Устя задышала ровнее. — Знаешь ведь… Али не радый мне? — Она стянула с головы платок, стала обтирать Семенову спину, Семен вжал голову, напрягся. Ознобно вздрагивая от прикосновения ее пальцев, он невольно обшаривал глазами кусты стланика, прохватывал взглядом просветы меж сосен. Крепко засел в нем образ Василия, рыжей щекой прильнувшего к ложу кремневки.

— Иди, — попросил, — уйди от греха.

— Не гони, — вздохнула Устя, — пришла ведь. Сама. — Улыбнулась ясно. — Сон вижу который день, одинаковый. — Взяла его за руку потянула к себе. — Не простой сон-то. Господь, знать, так уж велит. Сядем. — Она опустилась на горку вынутой Семеном породы. Он развернулся к ней. Глядя в ставшие непохожими на прежние глаза Усти, спросил:

— Что он велит, господь-то? — сухо сглотнул. — Какой сон твой?

— Нас хоро-шо-о вижу, — не отпуская его руки, легко выдохнула Устя. — К добру это. — Зашептала быстро: — Сбежим отсюда, Семен, вот теперь, сразу! — Оглянулась, потемнела лицом. — Сил не стает терпеть его, постылого. Убьет он меня… И тебя, если так вот застанет. Не впервой ему. Жену свою, родимую, на покосе вилами с зарода запорол. Бежим!.. Люб ты мне.

— Ну, я ему не баба, со мной ему того, — хмелея от ее слов, заговорил Семен. — Сам обидеть могу… Люб, говоришь? И ты мне люба.

— Боюсь я! — Устя закинула руки за шею Семена, стиснула отчаянно. — Уведи ты меня от лешего этого. Ну что тебе тут надо? Золота? — засмеялась невесело. — Да бог с ним совсем! Ты сильный, наживем добра и так, на людях лишь бы.

— Не-ет, — Семен качнул русой головой. — Прибегом мне на людях не жисть. Кому не лень, всяк палкой кинет, а то к околоточку — имай, беглай!.. Здесь я вольный казак, сам себе хозяин.

— Ой, уйдем, Сеня! Любить буду, как в песнях поют. — Устя решительно поймала ртом вялые губы Семена.


Солнце еще долго цеплялось за гольцы, наконец упало за них и там красно догорало. Предвечерней сутемью, по самые гривы, налились распадки, яснее стало слышно неблизкую отсюда речку.

— Темнеет уже. — Семен встал на пьяные ноги. — Идем.

— Сейчас! — обрадовалась Устя. — Дорогу-то я от зимовья до реки Витима приметила. А то лошадь уведем, лошадь выведет. — Она торопливо упрятывала волосы под платок. — На реке плот свяжем — и на низа!

Семен поднял рубаху, встряхнул.

— В зимовье идем, — сказал он твердо. — Долю свою не оставлю. С ней можно и на низа. Ключик-то золотой к любому замку впору. — Подумал. — Людей покупают, а бумаги нужные купить нешто грешно. Айда!

— Чего же ты, а? — потускнев от его слов, спросила Устя. — С Василием встренешься — не отпустит, изнурный. И золота не даст. А умом добредет до греха нашего — захлестнет или ночью удавит. Кто ты ему, чужедальний?

— Ну-тко, — Семен приподнял Устину голову. — Случаем, не открыла ему, что беглый я? А то он выведывал.

— Да бог с тобой! — откачнулась Устя. — Может, догадка у него, а я — что ты!

— Ну и ладно, — Семен утер лоб, — спустимся отсюда, так меня у зимовья подождешь. Я быстро с ним отговорю.

— А меня спросит?

— Отвечу, не печалуйся.

Семен натянул рубаху, и они пошли вниз по распадку. У речки остановились.

— Сиди тут, — приказал Семен.

Устя присела на береговую терраску. Теперь она снова была тиха, потаенна. Глядя вслед Семену, держала на губах ладонь, улыбалась сострадательно, в себя.

В зимовье никого не было. В сумеречном нутре его сквозили опаловым светом маленькие оконца, под нарами, попискивая, возились мыши. Пока Семен добывал огонь, дверь распахнулась. В свете едва разгоравшихся лучин восстала на пороге широкая фигура Василия. Он что-то опустил на пол, и «что-то» тяжело и мокро шмякнуло.

— Наработался? — спросил Василий и, стукнув прикладом об пол, поставил в угол ружье.

— Пришел, — отозвался Семен.

Василий устало сел на порог, кряхтя, нагнулся, распустил на ичигах сыромятные ремни.

— Помоги, — попросил он, — ухайдакался до морока.

Семен взялся за ногу, рванул, снял мокрый ичиг. Теперь, в прибылом свете, он разглядел, что рубаха Василия на плечах и груди тяжело набрякла кровью. Хватаясь за вторую ногу, Семен скосил глаза. На полу, в черной с глянцем луже, лежал огромный кусок мяса.

— Повесь на ветерке, пусть обыгает, — Василий кивнул на ичиг, который Семен держал в руках. — Устя где?

— Должно, где-нито здесь, — дрогнул голосом Семен. — Я сам только заявился. — Он стал протискиваться в дверь.

Василий плечом припер его к косяку.

— Опять брешешь, — обронил он мрачно. — Сказывай где.

— Жена тебе, ты и следи! — огрызнулся Семен. — Отвались, дай выйти-то.

Василий, колыхнув плечом, оттолкнул Семена внутрь зимовья. Лучины горели ярко, потрескивали. Семен бросил ичиги на пол, отступил к столу. Василий поднялся, шагнул следом. Огромная, вползимовья, тень метнулась на стену, переломилась, застлала потолок.

— Где баба? — потребовал Василий. Говори ладом.

Жгучими от пламени лучин глазами Семен остановил Василия, прохрипел:

— Баба-то? Тут небось, рядом… Давай мою долю, уйду я.

— Вона как — долю! — Василий скривил лицо. — Может, и Устину жалашь, сшушукались? — Он наложил руку на грудь Семена, сгреб рубаху, встряхнул. Болтнулась голова Семена, лопнула на спине ряднина. Василий рванул еще, и лоскутья ее остались в его кулаке.

— Вот твоя доля. Так голым и пущу. — Мотнул бородой. — Вали, рявкни домой Устю.

Семен тупо пошарил ладонями по голой груди и, горбатясь, поволочил ноги к дверям. Оставшиеся целыми рукава висли до пола. Заметив в углу ружье, приостановился.

— Шагай не балуй! — отгадав его мысль, прикрикнул Василий. — Холостое. Медведь конягу задрал, но и я не зря стрелил. Мясо есть будешь.

В небе густо высыпали звезды, слезно мигая, подрагивали. Устя сидела в полосе лунной дорожки и, обхватив колени, глядела на другой берег, ждала. Услышав шаги Семена, оглянулась, выпрямилась радостная.

— Ты это… — остановившись поодаль, тихо сказал Семен. — Сам зовет, иди-ка.

Устя обмякла, замерла. Потом по-старушечьи поднялась, обошла его сторонкой. На месте стирки подхватила с галечника тряпки, отрешенно зашагала к зимовью.

— Не подумай чего, — поспешая следом, успокаивал Семен. — Задумка есть у меня. От своего не отступлю.

Она молчала. Только у самой избушки сказала горько:

— Ка-зак, — плюнула, — вольный! — взглянула на Семена, и не было видно глаз ее.

— И вольный! — ловя ее руку, шепотом вскрикнул Семен, но Устя рванула дверь, и он замолк на полуслове. Следом за ней вошел в зимовье, прислонился к косяку.

— Где пропадала? — спросил Василий, нащипывая лучину огромным ножом.

— Да вот же! — Устя протянула стираное. — Пропичкалась дотемна.

Василий вгляделся в нее, приказал:

— Ужин готовь. — Мотнул патлатой головой. — Жарь, парь, не скупись.

Устя быстро нащупала глазами мясо, с готовностью присела возле.

— Счастье-то! — притворно радуясь, всплеснула руками. — А то и кормить чем не знала. Старое-то припахивать начало.

Василий подошел, ловко отпластал кусок мяса, бросил его Усте на руки. Она поймала его метнулась с пола к печи.

— Лучины наколи, — Василий протянул нож Семену. — А ты, — зыркнул на Устю, — рубаху дай сменить. Ему тоже. Вишь, как ободрался. С медведем ворот крутил небось, да не поделили чего там.

Редкозубо улыбнувшись, Семен взял нож, уселся на лавку, зажал между ичигами полено.

— Вынесть, однако, надо, подвесить на сук, — царапая бровь, вслух подумал Василий. Он поднял мясо, ногой распахнул дверь.

Когда его спина заслонила дверной проем, Семен вскочил на ноги, откачнулся назад и, запустив в нее нож, другой рукой ударил по светцу. В хлынувшей в зимовье темноте что-то тяжело свалилось у порога. Сипло дыша, Семен прислушивался, но Василий не подавал звука, не стонал. Не слышно было и Усти. Он хотел позвать ее, язык связало, прилепило к деснам. Потный от навалившегося страха, Семен, обдирая спину о шершавые бревна, сполз на пол, затаился.

Короткая ночь убывала. Мало-помалу утренник прояснил дверной проем, и Семен обмер от ужаса: сидел на пороге живой Василий и с недоброй ухмылкой глядел на него неотрывно. У печки, одеревенев, стояла, запрокинув голову, Устя.

— А-а-а! А-а! — потерянно завскрикивал Семен и на коленях пополз к нарам.

Опираясь руками о косяки, Василий встал, взял ружье, вышел, Из лежащего у зимовья ствола сухостоины выдернул топор. Глядя под ноги, прошел вперед, поднял брошенный Семеном нож, вернулся к двери.

— Васи-илий! Ва-а! — вбирая в горсть подол юбки, охнула Устя. — Не убивай!

— Ополоумела баба. Воды испей. — Василий топорищем ткнул в бадейку. — Охолонешь, дак, — глянул на чугунок, — накорми, что ли. — Повел глазами под нары. — А ты вылазь. На Страшном суде с каждого свой спрос. — Вздымая волосатые щеки, поиграл желваками. — Живой нужен ты мне.

Василий ушел в тайгу, спрятал ружье и топор, вернулся. У растопленной печи суетилась все еще бледная Устя, Семен с опущенной головой сидел на нарах. Завидев на пороге Василия, он тихо опустился на колени.

— Дак простил, братан? — Семен ногтями вцепился в грудь, всхлипнул. — Собакой тебе буду!

— Ну-ну, — Василий приузил глаза. — Ежели еще прокудить станешь — чулком выверну и под торбу приспособлю. — Он начал стягивать с себя заскорузлую от крови рубаху.

— Вот она, чистая, поменяй! — сунулась к нему Устя.

Мрачно глядя на жену, Василий взял рубаху. Натягивая ее на комкастое от мускулов тело, приказал Семену:

— Вставай, будя по полу елозить. Запомни, балда стоеросовая, — он подолбил пальцем голову Семена. — Спать лягу, а глаз на тебе открытым держать буду. — Усмехнулся. — Только убивать второй раз не захочешь. Не-ет. Золотишко и тебе надо, так думаю, а решишь меня — поди отыщи, я его на всяк случай перепрятал. — Василий отошел к двери.

Семен поднял голову и обмер: Василий тянул нож из окованных медью ножен, щурился.

— Замри на всяк случай, — предупредил он, отводя назад руку.

Нож блеснул перед глазами Семена и на вершок вклюнулся в стену. Покачиваясь в бревне, нож терся рукояткой о его ухо.

— Этак мы на солонцах разве только зверя кололи, когда с порохом бывало худо. А то — копьем. Понаторели, есть надо было, — с укором сказал Василий и посоветовал: — Отходи от страху, а то жила главная лопнет. А урок вчерашний доделай — лучины наколи.

Он вышел. Семен раскачал нож, выдернул из бревна. Устя обметанными тенью глазами встретилась со взглядом Семена, и он опустил прихваченную сединой голову.

С этого дня стала Устя сторониться Семена. Робко заговаривал при случае — молчала. Мучался Семен, но виду не показывал. Еще жаднее налег на работу и с каждой новой щепотью золота прибавлялось охоты добавить к паю еще несколько. Василий не вспоминал про нож, но стал еще суровее, чем прежде: давил в Семене попытки подняться. Постепенно перекочевал из тайги в зимовье топор, за ним ружье. Понял Василий, что совсем кончился прежний Семен. Так лосось-рыба, идущая на икромет, бьется из последних сил на шиверах и перекатах, а выметав икру — пустая и вялая скатывается вниз по течению.

5

Тихая подкралась осень. Семен с Василием сидели на отвалах породы, курили. Шурф старика давно выработали, рядом пробили еще несколько, но достать круто падающую в недра жилу оказалось не под силу. Заливало водой, не помогала и крепь — оползал грунт. По утрам от первых оснежей хрупали под ногами корочки палых листьев, отгорланили в небе последние гусиные косяки. Подступила зима.

— Вдвоем не взять больше! — Василий отщелкнул окурок. — В Витим надо живой ногой обернуться, людишек поднанять. Артелью будет куда сподручнее.

— Артелью? — Семен покрутил головой. — А как же расшивы твои, дело в Иркутске-городе как же? Ведь золотишко придется делить на артель, на всюё!

— Ха!.. Я хозяин, я и плачу. А плачу, как плачу — скупо. — Василий сковырнул с ичига ком грязи. — Дело тут можно заварить нешуточное, прииск открыть. Людишек что мошки будет. Налетай — кормлю!.. Зимой, как плывуны подморозит, копаться начнем. Теперь — шабаш. — Василий поднялся. — Айда в зимовье, дотолкуемся. Ночь теперь длинна.

Семен встал, и они след в след зашагали вниз от участка.


— Значит, кто-то из нас за людишками да харчами для них податься должон, — налегая локтями на стол, заговорил Василий, поочередно переводя взгляд с Усти на Семена. — Ее не пошлешь — баба, тебе нельзя тоже. Стало быть, мне двигать.

— А что мне нельзя? — весело спросил Семен. — Не до Киева, чай, доберусь ходом.

Василий откачнулся к стене, прогудел удивленно:

— Но дурно-ой!.. В селе тебя мигом стреножат, а то и удавку на шею накинут, кумекаешь?

— Ты это о чем? — забеспокоился Семен.

— О том, — в улыбке расплылось лицо Василия, — что с вольной в кармане с каторги не бегут, по тайге не хоронятся.

Семен дернулся, вскочил на ноги. Табуретка со стуком покатилась к порогу.

— Ты зачем это врешь?! — недобрый огонь забродил в глазах Семена. — Ты откудова взял, что я беглый?!

— Не хайлай, — хмуро предостерег Василий. — Живи, старайся, чем тебе здесь не воля?

— Мужики-и, сдурели? Свару в тайге заводите! — сунулась к ним Устя, но Василий жестом осадил ее.

— Слышал, Сенька? Верно баба говорят — тайга вокруг, глухомань… В село пойду я. Утром и двину.

— Ага, — Семен сцепил зубы. — Валяй, я тоже ударюсь следом.

— Боишься, артель-то приведу, да не туё? Жандармскую? — Василий махнул рукой. — Брось. Тайга — государства вольная, тут своя правда, тут не выдают.

— Крутишь! — выкрикнул Семен. — Глаза отводишь. Чужими руками отделаться замыслил, своих марать боишься — богу молишься!

— Тю-ю, дурень, — снова отмахнулся Василий. — Говорю — сядь, обмозгуем, дело обчее. Чего кажилишься?

— Неча мозговать. Давай мне мою долю, и весь сказ! — не унимался Семен. — Вольный я казак? Вольный!

— Матерь божья, заступница, — меленько закрестилась в темном углу напуганная Устя.

— Вольный, — жамкая ручищей бороду, согласился Василий, — а все ж дурак… Устя, давай ужин на стол. Я скоро.

Василий натянул армяк, вышел. Устя, как и Семен, прислушалась к удаляющимся шагам, спросила из темноты:

— Уходишь, Семен, решился? — Вышла из угла, прижала к груди руки. — А я-то думала, сломался ты… Уйдешь, а я как же?

— А? — бессмысленно глядя на нее, переспросил Семен.

— Со мной-то что станет?

— Уйдем. Вместе. Ночью, как заснет.

— Бог тебя наградит, Сеня! — обрадовалась Устя. — Бог, Сеня…

— Тихо ты! — Семен ударил кулаком по колену. — Ужин давай, чтоб все складно было, как наказал. — Хитрый, черт.

Пока Устя собирала ужин, вернулся Василий. Сдвинув в сторону чашки, поставил на стол берестяной туесок, сказал:

— Все тут, без утайки. — Он высыпал содержимое туеска, и все трое молча уставились на грудку золота песком и самородками, блекло отсвечивающую на щербатом столе.

— Вот твое, — Василий ладонью отгреб ровно половину, пододвинул Семену. — Небось не в обиде? Бери и поутру мотай на все четыре. Теперь же ночь, прогонять не стану.

Блеснами заиграли глаза Семена.

— Эх-эх ты, сколь! — Обрадовался он и испугался. — Многовато одному-то. Отбавь. Двое вас.

— А я на двоих тебе и отсыпаю, — округляя ноздри, усмехнулся Василий. — Радуй душу. Я себе добуду.

Семен промолчал. Устя поймала взгляд мужа, брошенный в запечный угол, закусила руку.

— Ва-а-асенька! — охнула она, оседая на скамью.

— Цыц! — полоснул ее взглядом Василий. — Кого пожалела, металлу?.. А ты бери, Семен, бери. Твое кровное.

— Тогда благодарствую, — поклонился Семен. — Верно скажу, что должон. Чего там! Ты в аккурат догадался — беглай я. А этого хватит откупиться.

— Оно и ладно, — Василий сел на табуретку, отчего она хрустнула всеми суставами, шумно захлебал похлебку.

— Тяжелое да приятное, — шептал Семен, заворачивая золото в лоскут выделанной сохатиной шкуры…

— Садись, ешь, — Василий указал на миску. — Или разбогател и сыт?

— Разбогател! Верное слово, — опять поклонился Семен. — Благодарствую вдругорядь. — Он упрятал сверток под ошкур штанов, подсел к столу.

Устя подала чугунок с мясом. Василий кончил хлебать, облизал ложку. Ухватив кусок мяса, шмякнул в пустую миску, попросил:

— Подай-кось нож, Устя.

Устя отделилась от печки, протянула нож Семену.

— Возьми, — сказала, — передай.

Не глядя на Устю, Семен нехотя взял нож и так же вяло протянул его Василию. Устя задом отступила к печке, прикусила губы.

— Может, останешься, Семен? — кромсая мясо, полюбопытствовал Василий. — А то не ровен час, подстрелят на тропе. Балуют этим промыслом кое-кто… Хозяйствовать обоя начнем, а?

— Оно бы конечно, — Семен отодвинул миску, — да опять же какой из меня хозяин.

— Обоя, говорю, будем. Дело нехитрое, — Василий мотнул бородой, — да и погодка задурила, чуешь? С верховьев ветер, снежку бы не принесло.

Семен чуть отвернул от него голову, скосил глаза на дверь, прислушался.

— Прихватит где-нибудь и схоронит, — гудел Василий. — Тайга, она свое кре-епко доржит. Сам пропадешь и золотишко оставишь, а в ем труд заложен куда-а какой. — Он встал, подошел к двери, распахнул. В темном проеме, на свету, густо мельтешили снежинки.

— Господи Исусе! — перекрестилась Устя. Пар, вваливаясь в натопленное зимовье, расползался по полу, клубился белым.

— Здравствуй на легком слове, — поклонился в темноту Василий. — Пришла-а долгая!

Яркими от злых слез глазами Семен глядел на белые хлопья и в густом, поднявшемся до колен пару казался безногим. Устя не крестилась больше. Опустив неживые руки, глядела со страхом.

— Надолго задурила! — с мрачным торжеством определил Василий и, крякнув, захлопнул дверь. — Теперь и мне не выбраться. Куда в такую беду, — заговорил он, усаживаясь за стол. — Переждать надо. Ужо отстоится погодка, а там на лыжах. — Перегнулся, тронул Семена за плечо: — Оставайся, говорю. — Кивнул на Устю, подмигнул: — Раз все делим поровну, так уж и быть — делим все. Обоя, сказал, зачнем хозяйствовать.

Семен покрутил головой:

— Пойду я. Сейчас и пойду. Будь что будя!

— На ночь-то глядя? — Василий хмыкнул. — Прыткай… А не пущу?

— Поделились ведь, чего там? — Семен развернулся к Василию. — Как же так — не пущу? Вольнай я!

— Бог только вольнай, — метнул в потолок глазами Василий. — Он. Один.

— Уходи, Семен, — зажмурившись, обронила от печи Устя. — Все одно смертынька, уходи.

Семен с испугом, Василий удивленно повернулись к Усте. Она открыла глаза, в упор глядела на них обоих.

Упруго навалился на зимовье ветер, трепал на крыше дранье, насвистывал непутевое. Семен нашарил на столе тяжелую, тусклого олова кружку и, не спуская глаз с Усти, стал глотать остывший чай. Справа, за его спиной, тяжело дышал Василий. Глядя мимо Семена на Василия, Устя напряглась, убрала руки за спину и тут же, взвизгнув, отдернула их от раскаленной печи.

Как от выстрела, ударившего внезапно, Семен испуганно отпрянул, крутнулся к Василию и с ходу ударил его по скуле зажатой в руке кружкой. Василий ахнул, свалился на Семена и, поймав за шею, страшно давнул. Хряпнули под пальцами связки, затрепыхался Семен. Василий оттолкнул его, сжал руками разрубленную скулу.

Роняя на рубаху розовые хлопья, Семен пятился к двери. Толкнув ушат, он опрокинул его, и, боднув головой косяк, упал у порога.

Устя прыгнула на нары, вжалась в угол. Изуродовав ногтями щеку, замерла с открытым ртом в безголосье. Василий раскачивался над столом, скрежетал зубами.

— Очухайся только, — стонал он, — колодину к ноге прикручу. С ней в шурфе и подохнешь. — Ощупью пробрался к нарам, попросил:

— Дай-ка тряпку, Устя, морду замотать…

Устя подождала, потом спрыгнула на пол, огляделась. Василий лежал ничком, не шевелился. Тогда она подбежала к порогу.

Алой брусникой цвела холщовая рубаха Семена. Глядя на нее, Устя нахмурила брови, потом улыбнулась виновато, наклонилась, захватала ягодины, собирая их в горсть. Вдруг, счастливо хихикнув, она растопырила перепачканные пальцы, лизнула их, похвастала кому-то:

— Спела-то кака!

Подхватившись с пола, она подбежала к светцу. Хищно подмигивали со стола рассыпанные самородки. Устя показала им язык, выхватила из рогульки лучину и, крутнувшись, выскользнула за дверь. Там, привстав на носки, сунула огонь под крышу, колом приперла дверь, отбежала.

Зверем, пойманным в сети, метался в прибрежных тальниках ветер, раскачивал гудящие ели, сеял с реки водяной пылью. Скоро ближние к зимовью деревья выхватило из темноты пламя. Оно длинно полоскалось из-под крыши, ревело. Где-то в черном урочище тревожно заухал на зарево филин, а у зимовья, выстелив по ветру космы, приплясывала, увертываясь от искр, хохочущая Устя…

Примечания

1

КАФ — Краснознаменная Амурская флотилия.

(обратно)

Оглавление

  • Расписка
  • Глубинка
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  • Домой, в Молчановку
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  • Ведьмин ключ Таежная повесть
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  • *** Примечания ***