КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 704131 томов
Объем библиотеки - 1319 Гб.
Всего авторов - 272309
Пользователей - 124517

Новое на форуме

Впечатления

DXBCKT про Дроздов: Князь Мещерский (Альтернативная история)

Поскольку уже в части предыдущей герой фактически достиг «своего потолка» (как и в плане наград, должностей, так и в плане помолвки с … ) было очень интересно увидеть — куда же именно «повернет» автор дабы развить тему «с малыми перспективами»))

Ну а поскольку сам ГГ давным давно не довольствуется простой работой хирурга (пусть и даже «на высших командных должностях» приближенных «к его императорскому величеству»), то на первый

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
DXBCKT про Дроздов: Лейб-хирург (Альтернативная история)

Во второй части автор явно достигает «потолка» (осыпав ГГ чинами и наградами, а так же в плане «иных перспектив» героя), плюсом идет «полный провал легенды Штирлица» (так что вопрос наличия «вопросов к попаданцу» / упс, тавтология / автоматически снят с повестки))

Неким же отвлечением от основной линии (судьба героя) становится «паралельная нить» повествования жизни друзей (будущего барона и «кавалерственной дамы» от медслужбы)).

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
DXBCKT про Дроздов: Зауряд-врач (Альтернативная история)

Поскольку в последнее время меня основательно «унесло» в сторону аудиоверсий (а не бумажно-электронных вариантов произведений) для меня некоторой проблемой стала не сколько художественная часть, сколько озвучка книги (а именно чтец). Случайно же набрев на данную серию (нечитанную мной ранее), и уже имея некоторое впечатление об авторе — я без сомнений взялся за нее (ибо все остальные варианты были «не айс»))

В начале книги

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
DXBCKT про Гончарова: Азъ есмь Софья. Царевна (Героическая фантастика)

Вторую часть (как собственно и первую) я прочел «уже на бумаге», благо доставка (на сей раз) сработала весьма оперативно... По части второй (коя так же была прочитана «влет»)) нельзя не отметить некоторое (пусть и весьма вынужденное) отступление от центрального персонажа, в пользу второстепенных фигур (царь, царевич, король и королевич)) + «по ходу пьесы» пошло весьма долгое описание «всяких там сражений» времен «завоевания Кемской

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
kiyanyn про серию МНС

Кажется, да Винчи сказал, что великое уродство встречается столь же редко, как и великая красота?

Вот так и великий бред встречается так же редко, как и хорошие произведения.

Но встречается, примером чему сия, гм... графомания.

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
iv4f3dorov про Кулаков: Цивилизатор в СССР 1980 (Альтернативная история)

Либерман или как там его ещё спасает СССР? Тем что тащит за уши горбачишку? Афтырь ты мудак.

Рейтинг: +4 ( 4 за, 0 против).
greatcommy про Чехов: Полночь, XIX век (Антология) (Социально-философская фантастика)

Истинным ценителям

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).

Кларкенвельские рассказы [Питер Акройд] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Питер Акройд Кларкенвельские рассказы

Список персонажей

Быть может, читатель припомнит, что многие персонажи этого повествования встречаются и в «Кентерберийских рассказах» Джеффри Чосера. Как заметил Уильям Блейк, «по складу характера Чосеровы пилигримы — это те же типы, из которых состоят все народы во все века: едва завершается одно столетие, приходит другое, совсем иное на взгляд смертных, но для бессмертных ровно такое же самое…».


Преподобная Агнес де Мордант, настоятельница женского монастыря

Преподобная Элис, мать-казначея

Гаррет Бартон, свободный землевладелец

Коук Бейтман, мельник

Бого, судебный пристав

Генри Болингброк, претендент на трон

Оливер Ботлер, сквайр

Роберт Брейбрук, епископ Лондона

Сестра Бриджет, монахиня, помощница настоятельницы,

Джеффри де Кали, рыцарь

Сестра Клэрис, монахиня

Драго, слуга каноника

Джон Даклинг, исповедник монахини

Уильям Эксмью, монах-августинец

Джон Феррур, священник

Хэмо Фулберд, художник, иллюминатор священных книг

Томас Гантер, лекарь

Эмнот Халлинг, ученый книжник

Гейбриел Хилтон, ювелир

Дженкин, подмастерье

Джолланд, монах

Освальд Ку, церковный староста

Магга, хозяйка постоялого двора

Гибон Магфелд, сквайр

Ричард Марроу, плотник

Мартин, законник

Брэнк Монгоррей, монах

Роберт Рафу, монастырский эконом

Ричард II, король Англии

Гилберт Росслер, мореход

Энн Страго, жена купца

Радулф Страго, купец

Умбальд из Ардерна, продавец индульгенций

Майлз Вавасур, адвокат высокого ранга

Роджер Уолден, архиепископ Кентерберийский

Роджер из Уэйра, повар

Глава первая Рассказ настоятельницы

Преподобная Агнес де Мордант сидела у окна своей кельи и смотрела на монастырский сад. Прежде настоятельницей обители Девы Марии в Кларкенвелле была ее тетка, и по ее кончине Агнес по-родственному взяла на себя заботы не только о душах монахинь, по и о монастырских землях. Сад назывался «Фор-парадиз», то есть «За оградой Рая», но в то теплое февральское утро он казался настоящим Эдемом. Земельный надел имел форму треугольника — в честь блаженной Троицы, — и у трех его сторон располагались цветники, тоже треугольные; их соединяли три дорожки, устланные тридцатью тремя каменными плитами. Сад был обнесен стенами в тридцать три фута высотою, сложенными из трех слоев камня: булыжника, кремня и песчаника. Вокруг одного из вишневых деревьев были посажены лилии, символ Воскресения, неизменно напоминавшие Агнес слова, которые она давно выучила наизусть: «Праведник цветет как лилия… Насажденные в доме Господнем, они цветут во дворах Бога нашего».[1]

Преподобная Агнес вздохнула. Кто принесет обители новые беды? Кто жарче раздует пламя или доставит больше радости Небесам или больше мучений страдальцам в Аду?

За стенами сада до самой реки простирались поля, вдали виднелась солодовня с голубятней на крыше, рядом — хорошо ей знакомый каретный двор и возле конюшен сенной сарай. На западном берегу речки Флит стояла мукомольня, на другом — беленый домик под соломенной крышей, хозяином которого был монастырский управляющий. Между мельником и управляющим шла нескончаемая тяжба за права на речку, что протекала между ними. Время от времени они нанимали баркас и плыли из устья Флита по Темзе к Вестминстеру, чтобы слегка надавить на судью или барристера,[2] но дело все равно не двигалось. Аренда баркаса стоит два пенса, заметил однажды управляющий в разговоре с Агнес, а вот на законников уходят все денежки до последнего пенса, и то мало. Настоятельница хотела было вступиться и помирить тяжущихся, но мать-казначея, да и другие отговорили ее: что толку метать бисер перед свиньями?

Через открытую аркаду из кухни долетали запахи готовящейся еды, слышалось бренчание перемываемых латунных тарелок — на них разложат хлеб и куски говядины для трапезы после заутрени. Неужто жизнь, до Судного дня, будет идти тем же чередом? Все мы — лишь капли косого дождя, летящие на землю. Обезьянка настоятельницы, чуя грустное настроение хозяйки, вскарабкалась ей на плечи и принялась играть золотым кольцом, висевшим на шелковой нити меж грудей. Преподобная Агнес запела новую французскую песню Jay tout perdu mon temps et mon labour,[3] потом принялась играть с обезьянкой орешком, перекладывая его из руки в руку.

В монастырь она поступила совсем юной девушкой и удивительным образом сохранила в себе детскую серьезность и способность удивляться. Порой, по-ребячьи тщеславясь своим высоким саном, могла разволноваться и даже разгневаться. Некоторые из молодых монахинь шушукались, будто в День невинноубиенных младенцев она непременно должна совокупиться с «мальчиком-епископом».[4] Келья ее была задрапирована зеленой тканью, на окнах висели зеленые бархатные шторы: по поверью, зеленый цвет не вызывает неприязни у духов преисподней. Благоразумней не тревожить покой колодца, говаривала настоятельница. Церковный колодец находился сразу за оградой монастыря, в нескольких футах от лазарета, и почитался священным [1].[5]

В этот ранний час она выпивала рюмочку ипокраса[6] или кларета: сладкое вино унимало ее слабый желудок, сильно подточенный недавними тяжкими испытаниями. Слухи о странных событиях, творящихся в монастыре, уже долетели до харчевен Ист-Чипа и рыбных лавок на Фрайди-стрит. И хотя никто не рассказывал ей этих путаных историй, Агнес ощущала разлитое вокруг необычное беспокойство и невольно тревожилась. Она обмакнула палец в вино и мед, протянула обезьянке, и пока зверек его облизывал, негромко приговаривала детским голоском, каким не решилась бы говорить в присутствии посторонних:

— Первый пальчик — маленький мальчик; этот мальчик — лекарь, потому что им лекари орудуют. Третий зовется долговязым. А этот — тыкалка или лакомка. Вот он, я тебе в нос им тычу.

Внезапно раздался громкий стук в дверь. Настоятельница поспешно встала.

— Кто там?

— Это Идонея, матушка.

— Во имя всего святого входи, Идонея.

В келью тут же вбежала пожилая монахиня с грубым, изрытым оспой лицом, похожим на кусок солонины. Это была помощница, правая рука преподобной Агнес. Едва сдерживая волнение, Идонея кое-как поклонилась настоятельнице и выпалила:

— У нее припадок. Говорит не своим, а каким-то незнакомым голосом.

Агнес с привычной жалостью взглянула на безобразное лицо помощницы:

— Она борется с Господом.

Обеим было ясно, кто эта «она», — сестра Клэрис, безумица из Кларкенвельской обители, зачатая и родившаяся в подземных ходах под монастырем.

— Где она сейчас?

— В расписной келье.


В обители Девы Марии напасти случались и раньше. Еще при Жуайёз де Мордант, тетушке Агнес, по вине некоторых монахинь разыгрался великий скандал, а одолеваемая многими немощами настоятельница была не в силах управиться со своей паствой.

В двухстах ярдах от обители стоял куда более известный монастырь Св. Иоанна Иерусалимского, основанный рыцарями-госпитальерами. На его землях, простиравшихся на юг до Смитфилда, а на запад до реки Флит, располагалось множество каменных зданий, часовен, деревянных жилых и надворных построек, а также были разбиты фруктовые сады и парки с рыбными прудами. Святость древнего монастыря подкреплялась священными реликвиями — дарами нескольких пап. Среди прочих там хранилась чаша с молоком из груди Девы Марии, клочок паруса с лодки святого Петра, перо из крыла архангела Гавриила и кусочки хлебов и рыб, которыми Христос чудесным образом накормил множество голодных. Совсем недавно капля молока Пресвятой Богоматери вернула зрение и дар речи немому слепцу. Женская же обитель служила для путешественников церковью и постоялым двором, а сверх того еще и лечебницей, и источником приработка на обширных монастырских угодьях. Однако за двадцать лет до описываемых событий про монастырь Девы Марии пошла дурная слава, и называть его стали не иначе как вертепом разврата. Папа Римский направил кардинала провести дознание; по словам нунция, обитель превратилась в гнездо «дьявольских увеселений», «плясок и распутных игрищ».

Все сошлись на том, что главная вина лежит на молодых монахинях. По словам очевидцев, они с великой охотою бегали через кларкенвельский луг на исповедь к священникам, присланным окормлять черниц; вскоре стало ясно, что на уме у них была отнюдь не исповедь. Монастырский келарь рассказал поварихе, что кто-то вроде бы своими глазами видел, как монахини танцевали и играли на лютне. «А на головах у них выплясывал черт», — заключил он. По слухам, некоторые монахини вешали себе на шею бечевку с маленькими колокольчиками, за что повариха прозвала их «коровами Дьявола». Злые языки утверждали, что приставленная к послушницам монахиня переметнулась на сторону подопечных и, отбросив розги — орудие наставления, — сама стала участницей разврата. Несколько молодых монахинь, как заметили наблюдательные сестры, стали пропускать вечерние богослужения. Преподобную Жуайёз де Мордант разбил паралич, ей невозможно было втолковать, что слухи эти грозят очень серьезными последствиями. Непорядки в обители множились, и настоятель монастыря Сент-Джон решил просить у епископа города Лондона аудиенции secreto.[7]Епископ немедля изъявил согласие, напомнив настоятелю известные слова: «Злу воздастся по заслугам». Он самолично расспросил всех монахинь обители поголовно. Из его отчета явствовало, что чернецы и черницы в немалом числе действительно бегали, прыгали и скакали, только что не летали, многие заголялись и открывали то, что положено скрывать. Обнаружились и другие вопиющие безобразия. Некоторые монахини, по их собственному признанию, тайком встречались с наемными работниками мужского полу; свидания проходили в каретном сарае или в пекарне, а порой даже и в храме. Среди горожан уже ходило сальное присловье про монахинь, охочих пососать жгучий имбирный корень, которое в ходе дознания убедительно подтвердилось. В результате повар, привратник, садовник и пастух немедленно получили расчет, а впавших в грех монахинь с величайшим позором отправили в другие монастыри. Епископ выразил надежду, что таким способом удастся охладить их непристойный пыл.

Однако самое поразительное обстоятельство открылось к концу расследования: ведавшая монастырской лечебницей сестра Эглантайн сообщила, что между женским и мужским монастырями существует целая сеть подземных ходов, построенных еще до воздвижения обеих святых обителей. С какой целью их вырыли, остается только гадать, но в последние годы ими охотно пользовались те, кто не желал передвигаться поверху, на виду у сторонних глаз. В тайном, скрепленном печатью донесении, которое епископ отправил в Рим, кроме прочего указывалось, что всякий младенец, родившийся в результате запретных сношений между монахом и монахиней, пребывал в подземелье до совершеннолетия, и тогда спокойно, без позора и сплетен, мог примкнуть к причту той или другой святой обители. Именно таким ребенком и была Клэрис, чье поведение лишало Агнес де Мордант душевного покоя.


Кара Господня не заставила себя ждать. В 1381 году, когда Клэрис появилась на свет, орды голодранцев под предводительством Уота Тайлера взяли приступом и предали огню монастырь Сент-Джон, а самого настоятеля обезглавили на кларкенвельском лугу. Пламя еще бушевало, когда монахини из обители Девы Марии на руках принесли Жуайёз де Мордант пред очи бунтовщиков как свидетельство своей слабости и беззащитности. «Да хранит нас Пречистая Дева!» — истошно возглашали они.

Тайлер лишь рассмеялся и поднял шляпу в знак приветствия; ее перья были обагрены кровью настоятеля. Монахини опасались насилия, однако дело ограничилось лишь непристойными выкриками. Женский монастырь избежал страшной участи, но три месяца спустя престарелую настоятельницу хватил удар, и она умерла. Вот ее последние слова: «Не успел надеть шляпу, как лишился головы».


Прежде чем выпроводить сестру Идонею из своей кельи, Агнес де Мордант поправила покрывало и надвинула апостольник пониже на лоб. После чего привязала длинной лентой обезьянку к основанию стульчака над ночным горшком и, опираясь на положенный ей по чину епископский посох, направилась по каменной лестнице вниз, в трапезную. До того как лицом к лицу встретиться с сестрой Клэрис, ей хотелось убедиться, что среди остальной ее паствы царят мир и покой. Монахини тем временем доедали говядину с хлебом, а сестра Бона, помощница регентши монастырского хора, читала вслух из Vitis Mystica[8] пассаж, подробно толковавший пять данных человеку чувств — слух, зрение, обоняние, осязание и вкус. При виде Агнес сестра Бона смолкла; все встали. За трапезой монахини, как положено, хранили молчание и, чтобы попросить передать соль или кувшин с пивом, прибегали к языку жестов. К примеру, когда требовалась соль, нужно было положить большой малец правой руки поверх большого пальца левой. Тем не менее Агнес почудилось, что перед ее появлением, под ровное неспешное чтение сестры Боны, по трапезной бежал шепоток, едва слышные sic[9] и non.[10] Монахине, уличенной в нарушении безмолвия, пришлось бы принимать пищу в монастырском подвале, вместе с немощными и слабоумными, но под взором преподобной Агнес все блюли монастырский устав. Ответив на общее молчаливое почтение едва заметным кивком головы, настоятельница двинулась вдоль стола. Не удержавшись, искоса взглянула на сестру Берил; та с широкой улыбкой смотрела на преподобную. Греха в улыбке нет, тем более что согласно Святому Писанию, все мы возвеселимся в райских кущах, но выражение лица Берил рассердило Агнес; так злится ребенок, которого не приняли в игру.

Сестра Идонея неслышно шла следом к боковой двери, но, выходя из трапезной, поскользнулась на мощеном полу.

— Не следует ходить по булыжникам в мокрой обуви, — едва сдерживая смех, промолвила Агнес. — Опасно.

Из аркады они направились в расписную келью — небольшую комнатку возле здания капитула, которую казначея считала своим кабинетом.

В углу, скрестив руки на груди, стояла сестра Клэрис.

— Где же яркие одежды, мягкие простыни и обезьянка, что любит играть кольцом?

Настоятельница не отвечала.

— Агнес, ты зачнешь от святого мужа и родишь на свет пятого евангелиста.

Клэрис было всего восемнадцать лет от роду, но в ее голосе слышалась непререкаемая власть. Агнес затрясло.

— Слушай, ты, василиск в женском обличье, я наложу на тебя епитимью — отправлю в лечебницу Сент-Джайлз отмаливать грехи среди прокаженных.

— А я буду учить их слову Иисуса, создателя цветов.

— Не будешь. Ты — мастерица по дьявольскому наущению сказки рассказывать.

— Разве Дьявол нашептывает мне про короля? Разве Дьявол пророчит ему погибель?

— Ave Genetrix![11] Матерь лжи!


А началось все со сновидения — или видения. За три месяца до того Клэрис слегла в лихорадке; изнуренная болезнью, она призналась врачевавшей ее монахине, что ей являлся бес в виде старого-престарого уродливого карлика; он бродил по лазарету, касаясь кровати каждой страдалицы, потом обернулся к Клэрис и сказал: «Хорошенько примечай, сестричка, все эти ложа, ибо я навещу каждое, без изъятия». В другом сновидении — или видении — Клэрис бросилась на беса с кулаками; он же лишь засмеялся и, отпрыгнув подальше, сказал: «Вчера я растревожил вашу сестру регентшу куда сильнее, она же и не пыталась меня поколотить». Услышав про столь странную беседу, регентша страшно возмутилась и потребовала, чтобы Агнес при всем капитуле отчитала Клэрис. Вместо этого Агнес призвала молодую монахиню к себе в келью.

— Ты ведь знаешь, — начала она, — что существует три вида сновидений. Есть somnium coeleste, или сон, навеянный небесами. Да только твои-то ветры веют совсем не оттуда.

Клэрис громко расхохоталась:

— Ваше преподобие, прикажите дать мне ревеня, чтобы очистить от скверны.

— Затем есть сновидение, возникающее под воздействием somnium naturale — естественного сна — и соков самого организма. А третий вид возникает при somnium animali, или угнетенном духе. Скажи, Клэрис, который из трех тебе привиделся?

Монахиня молча покачала головой.

— Сознаешь ли ты, что разум твой заполонен совами и обезьянами? — Клэрис безмолвствовала. — Тебе снится король Ричард?

— Да. Мне снятся проклятые.

Этот дерзкий ответ Агнес оставила без внимания.

— Еще бывает сон, который называют встречей. И что же, в таком случае, тебе является?

— Я — сестра дня и ночи. Сестра лесам. Они мне и являются.

— Ты лепечешь, как дитя.

— В таком случае мне надо спуститься во тьму под монастырем.

Преподобная Агнес быстро подошла к Клэрис и ударила ее по щеке. Обезьянка жалобно заверещала, залопотала, а настоятельницу стало вдруг неодолимо клонить в сон.

— Господи, молю Тебя, вразуми рабу Твою, подскажи верное решение. А ты пока ступай.


Той же ночью сестра Клэрис, поднявшись с постели, расплакалась так горько, будто кто-то невидимый бранил ее на все корки; казалось, некая неодолимая сила выталкивает монахиню из спальни и гонит в церковь, на клирос, несмотря на отчаянное сопротивление несчастной. Там она полуприлегла на сиденье и негромко заговорила. Вокруг собрались встревоженные черницы, прибежала врачевательница, а за нею и помощница преподобной Агнес. Наутро они передали настоятельнице слова Клэрис: «Водою пробудит он расточителя. Не минет и пяти годов, как грянет страшный голод, ибо потоп и непогода сметут плоды крестьянского труда. Так он меня предупредил. И не найдя на небе солнца, зато увидев головы двух монахов и деву у кормила власти, все умножайте на восемь. Тут и приидет смерть, и Дейви-землекоп в отчаянье умрет».

Всего за девять лет до этих событий в Англии свирепствовала чума, или «черная смерть». Не мудрено, что пророчество Клэрис настолько напугало слушательниц, что две монахини забились в рыданиях. Остальные, окаменев от ужаса, молча наблюдали, как Клэрис, задрав одной рукою рясу, другую на виду у всех сунула себе между ног.

— Первый дом воскресенья принадлежит Солнцу, а второй — Венере, — возвестила она и потеряла сознание. Ее отнесли в лазарет, где она провела целых шесть дней кряду.

Вся обитель пришла в волнение. Простершись пред высоким алтарем, настоятельница несколько часов безмолвно молилась. Ее подопечные собрались в здании капитула и там шепотом спрашивали друг друга, уж не грехи ли самой обители явились причиною видений и прорицаний. Слова «фантазия», «фантасмагория», «фантастический», «фантазмы» тихо шелестели вокруг, однако нашлись среди монахинь и такие, кто не исключал, что сестре Клэрис было подлинно божественное озарение и она изрекала настоящие пророчества.

Через два дня после событий на клиросе настоятельница решила вечером посоветоваться с монастырским исповедником, молодым бенедиктинцем по имени Джон Даклинг, знакомым с искусством врачевания; впрочем, по его собственным словам, он не чуждался и прочих искусств.

— Чтобы предотвратить безумие, можно вскрыть ее лобную вену, — предложил бенедиктинец.

— А не височные?

— Височные помогают только при мигренях. Главнейший желудочек мозга, извольте видеть, расположен здесь. — Он легонько постучал пальцем по своему лбу, гладкому, как у молодой монахини. — Тут, собственно, и гнездится воображение, оно порождает разные фантастические образы. Известно ли вам, что мозг, подобно полотну художника, белого цвета? Именно его белизна позволяет разуму и восприятию раскрашивать ее в разные цвета.

— А правда, что все вены берут свое начало в печени?

— Конечно. — Явно озадаченный, священник на миг смолк. — Но там, преподобная матушка, резать нельзя: слишком велик слой плоти. Слишком толст.

— В ее мозгу, Джон, мы вряд ли обнаружим много вещества, — улыбнулась Агнес.

— Разумеется. Перед кровопусканием дайте бедняжке поджаренного хлеба и вина. Вену вскрывайте позолоченным инструментом. Так принято. После кровопускания заверните ее с головы до ног в синее полотнище и проследите, чтобы и в постели, и вокруг все тоже было синего цвета. Пусть больная спит только на правом боку, а в ее ночном колпаке непременно должна быть дырка — для выхода испарений.

Не склоняя головы и не пряча рук в рукавах рясы, Даклинг расхаживал взад и вперед по келье настоятельницы.

Но поскольку дело не терпело отлагательства, Агнес решила закрыть глаза на неучтивость священника.

— А что, если ее жизненные соки взбунтуются? — спросила она.

— От конвульсий хорошо помогает шалфей. Отсюда вывод: зачем человеку умирать, если в огороде растет шалфей? Смешайте его листья с экскрементами воробья, ребенка и собаки, питающейся исключительно костями, и дайте ей.

— Я уж думала напоить ее настоем чемерицы, чтобы очистить организм.

— Нет-нет, не надо. Чемерица — растение горькое, очень сильного действия и настолько сухое и острое, что пользоваться им нужно с большой осторожностью. Я своими глазами видел, как люди, приняв чемерицы, впадали в такую вялость, что их можно было счесть за покойников.

Преподобная Агнес не случайно задавала вопросы: она опасалась, что сестра Клэрис откажется от кровопускания, и ее придется силой подвергать этой процедуре, что вызовет волнение и ропот среди молодых монахинь. Однако со стороны Клэрис никаких возражений не последовало. Казалось, на операцию она соглашается даже с охотою, будто радуясь столь пристальному врачебному вниманию к своей особе. Лицам духовного сана не полагалось отворять кровь, поэтому в обитель приглашен был известный своим мастерским умением местный лекарь по имени Хьюберт Джонсон. Усадив Клэрис верхом на передвижной стульчак, он осторожно вскрыл вену. Клэрис не шевельнулась, не издала ни звука, лишь улыбнулась, когда он поднес к ее лбу склянку и легонько нажал на вену. Клэрис ласково глядела на него и вдруг пукнула; смрад заполнил комнату. Закончив дело, лекарь погладил монахиню по голове.

— Возможно, вместе с кровью ты частично утратишь память, — предупредил он. — По утрам расчесывай волосы гребнем из слоновой кости, лучшего средства восстановить память на свете нет. А вот грецкие орехи ее губят. И лук тоже. Их лучше не есть. Старайся не ходить в дом к рыжеволосым или краснолицым людям.

— Так здесь всегда сестра Идонея, — заметила Клэрис.

Лекарь не понял ее слов и обернулся к стоявшему в углу священнику.

— Видите, какая у нее белая шея? Это признак распутства, — шепотом сообщил он. — А запашок-то почуяли?

Несмотря на все меры, предусмотрительно принятые Хьюбертом Джонсоном, Клэрис ночь спала плохо, встала к первой утренней молитве и на виду у собравшихся на хорах монахинь принялась подметать пол в нефе, громко предрекая монастырю насилие и гибель. Да и все прочие церкви будут разрушены в Англии до основания, объявила она.


Слухи о ее пророчествах скоро вылетели за стены обители и разнеслись по городу. Время было неспокойное, на троне сидел слабый, жалкий король, и народ охотно принимал на веру суровые предостережения Клэрис. Кое-кто называл ее полоумной монахиней из Кларкенвеля, но другие, коих было множество, почитали ее и величали блаженной девой Кларкенвеля. Епископ прислал священника, умеющего изгонять бесов; тот несколько раз беседовал с Клэрис и пришел к заключению, что ум ее расстроен и терзаем противоречиями.

— Кротость Богоматери пронзила мне сердце, — однажды призналась она. — Как-то раз Дева Мария явилась мне и попросила спеть О Alma Redemptoris mater.[12]

— Но преподобная Агнес говорила, что тебе, по твоим же собственным словам, снятся только проклятые.

— Больше ничего объяснить не могу. Песнопение я заучиваю, но грамматику знаю плохо.

После чего воззвала к Спасителю. Во время другой встречи она предсказала огонь и меч, но следом с радостным воем стала пророчить блаженство. Разгадать смысл ее слов экзорцист был не в силах. Он посоветовал одно: держать ее в обители и ни под каким предлогом не выпускать за пределы монастыря.

Три недели спустя после того, как Клэрис взялась подметать пол в церкви, окрестные улицы облетела молва о новом необычайном событии: люди будто бы своими ушами слышали многократные громкие вопли монастырской регентши. Монахини сбежались в здание капитула и увидели, что регентша стоит столбом, а на каменном полу, крестообразно раскинув руки, распростерлись несколько монахинь. Вокруг их неподвижных фигур были цепочкой разложены маленькие, выточенные из дерева и камня изображения Девы Марии; между телами горели свечи. Монахини негромко, речитативом выпевали литургический антифон Media vita in morte sumus;[13] регентше же почудилось, что они поют Revelabunt celi iniquitatem ludi,[14] а это слова известного колдовского заклинания. Оттого регентша и подняла крик. Тем временем одна из монахинь вскочила на ноги и швырнула свечу в своих сгоравших от любопытства перепуганных сестер; другая трижды прикусила зубами камышинки, а это знак проклятия. Многих обуял страх, что бесовщина охватит весь монастырь, и настоятельница приказала запереть нарушительниц порядка в монастырских погребах.


Как раз наутро после этого неприятного происшествия преподобная Агнес де Мордант и пошла с сестрой Идонеей в расписную келью, где назвала Клэрис матерью лжи.

— Из-за тебя здесь начались напасти, — говорила настоятельница. — Можно подумать, среди нас затесалась грязная свинья.

Клэрис пристально посмотрела на грудь Агнес.

— Кольцо на монашеском облачении — все равно, что кольцо в носу у свиноматки.

У настоятельницы руки чесались дать сквернавке оплеуху, однако она сдержалась.

— Не тверда ты в своих речах своих, Клэрис. Того и гляди, оплошаешь да в лужу сядешь.

— Не оплошаю. У меня под ногами каменная твердь.

— Тогда молись о спасении, дочь моя.

Клэрис пала на колени.

— Я молюсь Деве Марии, святой Богоматери, молюсь, чтобы пять ран на теле единственного Её Сына проявились вновь.

Агнес бросила на нее неприязненный взгляд. Она подозревала молодую монахиню в изощренной хитрости, но доказать ничего не могла.

— Раны эти обернутся ранами нашего города, когда он вознесется к высшему блаженству, — продолжала Клэрис.

— Темнишь, сестра.

— В Лондоне случится пять пожаров и пять смертей.

Не вставая с колен, она запела:

И пришла она в боковой придел,
Где Деве молились в слезах, —
Но псалом пропет, и храма уж нет,
А монахини спят в гробах. [2]
Вняв горячим просьбам преподобной Агнес, Роберт Брейбрук, епископ Лондона, велел доставить Клэрис в свой дворец в Олдерменбери. За долгие годы Роберт разбогател на церковных доходах. Этот крепкий румяный мужчина был известен тем, что внезапно впадал в неистовый гнев. Кларкенвельскую монахиню целый час продержали в тесной каменной келье, прежде чем провести в соседнюю просторную залу пред очи епископа. Тот сидел, обмакивая пальцы в чашу с розовой водой.

— Так вот она какая, маленькая монашка, изрекающая большие пророчества. Oh, та dame, il faut initier le peuple аuх mystères de Dieu.[15] Ты эту песню поешь? Оставьте нас, — бросил он двум каноникам, которые привели Клэрис, и те поспешно удалились. В коридоре они приникли к закрытой двери, но слов расслышать не могли, лишь однажды из залы долетел смех. Наконец беседа закончилась. Роберт Брейбрук с монахиней вышли, рука епископа лежала сзади на шее черницы.

— Разумное дитя умеет ждать, — проронил он.

— Разумное дитя знает своего отца.

— Помни, Клэрис, отныне я твой отец.

Глава вторая Рассказ монаха

Водно ветреное дождливое утро, спустя неделю после беседы Роберта Брейбрука с сестрой Клэрис, случайный прохожий мог заметить в крытой аркаде церкви Сент-Бартоломью-де-Грейт, принадлежавшей небольшой обители в Смитфилде, двоих мужчин. Они вели серьезный разговор и быстро шагали вдоль колоннады. Один был в черном плаще с капюшоном — типичном одеянии монахов-августинцев. На другом болталась хламида из кожаных лоскутов, с пояса свисали шило и ножовка — орудия его ремесла. За ними, потупя голову, следовал третий, помоложе. Случайного наблюдателя, вероятно, озадачило бы одно обстоятельство: хотя третий шел почти по пятам за теми двумя, они его явно не замечали. Звали молодого человека Хэмо Фулберд. Он внимательно прислушивался к беседе старших.

— Надо действовать, — сказал монах.

— К чему спешить? Дело-то опасное, — возразил плотник. — За нас монахиня управится.

— И то верно. Она здорово разжигает горожан. — Монах помолчал. — После пожара запах ладана особенно сладок. Однако ж, Марроу, действовать необходимо. А как, знаешь сам.

Небо над аркадой застлала черная дождевая туча; вдруг ее толщу пронзила молния. Хэмо невольно взглянул на своды галереи, ее дуги и ребра сдерживали напор каменных глыб; во влажном воздухе от кладки прогоркло тянуло давно забытыми временами, камень словно негодовал, что его замуровали здесь. Юноше почудилось, что монах с плотником попали в каменный плен, заключены в раку — выбраться можно, только если разговаривать вполголоса и не делать лишних движений, не то тяжеленный многовековой слой над их головами похоронит их навеки. Согнувшись в три погибели, они шли под каменными сводами, а ему казалось, что они вот-вот благоговейно опустятся на колени. [3] Камень громоздился все выше и толще, бросая вызов дождю и ветру, давая благословение союзу земли и неба. «Какая разница, что говорят эти двое? — рассуждал сам с собою Хэмо. — Глаза бы не глядели ни на траву, ни на цветы, хочу смотреть только на камень. Это мой дом. Готов сам стать камнем. Если они вздумают передразнивать да высмеивать меня, я обращу к ним свое каменное лицо».

— Я уже рассказал тебе все, что нужно, про пять кругов спасения, — напомнил монах (его звали Уильям Эксмью). Он откинул капюшон; когда-то на голове у него вместо тонзуры красовалась густая рыжая грива. — Пять способов, и каждый используется пятикратно.

— На Тернаген-лейн. В граде Господнем. Пять органов чувств. И пять ран на теле Господа.

Некоторое время они молча шагали вдоль внутреннего двора, в центре которого находился источник, из которого монахи брали воду. На его металлической крышке стояло изваяние святого Хрисостома, поднявшего руку в вечном благословении.

— В имени Иисуса букв тоже пять. Эта задачка решения не имеет.

Плотник Ричард Марроу не откликнулся, будто боялся или не хотел говорить. Будто он уже подсчитал, сколько слов понадобится ему до конца жизни на этом свете, и не желал превысить заветное число. Он был высок ростом, но отличался тщедушием убежденного аскета.

Монах указал на пробившийся сквозь тучи свет, в котором ярко засверкали краски аркады и вновь появились тени:

— Видишь, сам Господь осенил нас сейчас своим дыханием. Он по-прежнему здесь.

Дождь прекратился так же внезапно, как и начался. Хэмо неудержимо тянуло прогуляться по Смитфилду. Он вырос в этом монастыре. В свое время его нашли младенцем на Кок-лейн, в двух шагах от обители. По общему мнению, он был нежеланным ребенком одной из многочисленных шлюх, занимавшихся своим ремеслом на этой узкой улочке. Младенца подкинули к дверям церкви Сент-Бартоломью, кроху подобрал пожилой привратник, присматривавший за лошадьми. С того дня Хэмо не знал иной жизни, кроме монастырской. У него оказались золотые руки, и его отправили в местный скрипторий учиться на художника-иллюминатора рукописных книг. Он готовил туши и краски, лощил пергаментные листы, с помощью линейки и угольного карандаша чертил на них линии. Навострился смешивать краски: черную с красной, белую с желтой. Потом познакомился с искусством рисовать беличьей кисточкой, делать наброски фигур. Научили его и штукатурить церковные стены под фрески: он покрывал их известковым тестом, которое предварительно смачивал, чтобы лучше держало краску. Поначалу Хэмо работал над небольшими росписями, которые у монахов назывались Biblia раuреrum, то есть библия бедняка. В алтаре, например, он выписал очертания фигуры Лонгина[16] — сотника, пронзающего копьем тело Христа. Левой рукой Лонгин тянулся к своему лицу — в знак того, что чудесным образом прозрел. С годами Хэмо познал секреты искусства. Открытая ладонь означает суждение; поднятый или указующий палец — знак порицания. Согнутый палец обозначает речь, а поднятые руки — спор или описание. Распахнутые руки выражают изумление или поклонение. Скрещенные ноги выдают неестественность; поэтому именно в такой позе представляли в мистериях Ирода. Душу всегда изображали в виде маленькой голой фигурки, иногда увенчанной короной или митрой. Хэмо расписывал персонажей фресок красной и желтой охрой, белильной известью и ламповой сажей, зеленой краской и ляпис-лазурью.

Прозвали его «Хэмо-простак» или «Хэмо-молчун». Он совершал все службы и обряды, но без веры, чисто механически, не ощущая причастности к исполненной религиозного пыла жизни монастыря. С самого рождения он был изгоем. Испытывая печаль или страх, не размышлял об их причинах. Такова жизнь в этом мире. Кое-кто иногда жалел его, но сам он себя не жалел, поскольку привык сносить превратности случая сколь угодно долго. Даже если бы его и посетило сильное чувство, он не обратил бы на него ни малейшего внимания, потому что делиться своими переживаниями ему было не с кем. Тем не менее за долгие годы он привязался к Уильяму Эксмью. Сначала Хэмо следовал за монахом на расстоянии, чтобы тот его не заметил. Эксмью, однако же, заметил и однажды вечером, выйдя после ужина, окликнул. Хэмо поджидал его тут же, на углу трапезной.

— Что все это значит? Следуешь за старшим?

Хэмо молча уставился на него.

— Как тебя зовут? — Разумеется, Эксмью знал как, но решил принудить Хэмо сказать хотя бы слово. Он схватил юношу за плечи и сильно тряхнул. — Ты что, язык проглотил? Может, ты Хэмо Фулберд?

Юноша кивнул.

— Хоть ты и Фул-берд, а бердыша что-то не видно. — Тот по-прежнему молчал. — Дубина стоеросовая. Ладно, лишь бы только не из дурного дерева вытесан — избави Боже! — Тут он, видимо, вспомнил обстоятельства, при которых Хэмо попал в монастырь, и несколько сбавил тон: — Ладно, Фулберд, с этих пор ходи открыто, не хоронясь. Чтобы я тебя видел.

Так Хэмо стал постоянным спутником Эксмью. Прочие монахи, толкуя меж собой об особенностях его натуры, по-разному судили о соотношении жизненных соков в его теле. Одни полагали Хэмо меланхоликом — поэтому-де он медлителен и склонен к задумчивости; другие же усматривали в нем типичную для флегматика сдержанную печаль, которая вызывает у окружающих снисходительную жалость. Что свело столь непохожих друг на друга людей, понять было невозможно; разве что каким-то загадочным образом Хэмо Фулберд обрел в Эксмью отца.

Тучи рассеялись, дождь прекратился; Эксмью отворил калитку и направился в Смитфилд. День стоял не базарный, но весь пустырь был изрыт копытами лошадей и колесами разнообразных повозок и телег. В отбросах копались свиньи, среди разбросанных там и сям костей бродили черные вороны — казалось, они носят траур по Лондону. Повсюду, то вполголоса, машинально, то радостно и громко поминалось Господне имя: «Храни вас Бог», «Да поможет тебе Бог!», «Да пребудет с тобой Господня милость!»; и все это сливалось в некий благожелательный гул из божественных сфер. С бойни тянуло духом забитых животных, но дальше, когда троица шла мимо питейных заведений «Брокен-Селд», «Колокол на ободе», «Голова сарацина» и «Шапка кардинала», к тому тяжкому духу стали примешиваться разные человеческие запахи.

— Тут полным-полно священников, — заглянув в полуподвальное окошко «Шапки», бросил Эксмью. — Пресуществляют вино в нечто негожее.

Над дверью пивной красовалась зазывная, грубо намалеванная деревянная вывеска: мужчина лезет в постель, где спит кто-то еще.

— Март, по присловью, — месяц похорон, — продолжал Эксмью. — Я бы охотно заполнил целое кладбище могилами римских папистов и переметчиков.

— Они — бусины дьявольских четок, — с готовностью подхватил Ричард Марроу.

— Каиново отродье. Иудины последыши — ишь, распевают по адскому требнику.

В ту же минуту началась шумная перебранка, раздались крики «Не жиль!», «Решка! Решка!», затем послышались звуки ударов, проклятья, топот и храп животных, кучей стоявших на привязи в грязном дворе. Хэмо не мог спокойно смотреть, как хохочущие ребятишки стегают плетьми, молотят кулаками и бьют кнутом беззащитных лошадей и коров. От этого всякое представление о порядке в мире разлетается вдребезги. Он готов был принести себя в жертву: раздеться и нагишом выйти при всем народе на середину Смитфилда. Вместо этого он закрыл ладонями уши и издал негромкий протяжный стон. Казалось, в нем звучала вся скорбь земной юдоли.

Эксмью влепил ему затрещину.

— Ты нас всех погубишь. Точно тебе говорю.

Но привлекать к себе внимание ему было совсем не с руки. Быстрым шагом монах, а за ним Ричард с Хэмо двинулись на Дак-лейн, узенькую тесную улочку с булыжной мостовой, усыпанной устричными ракушками. Вдоль западной ее стороны тянулась открытая аркада. Под каждой аркой стояла скамья, заваленная разноцветными тканями и гобеленами. Ричард Марроу с неодобрением косился на это яркое великолепие.

— Вот сойдет сюда пламя, и вся эта дрянь сгорит дотла, — пробурчал он.

— Не кипятись. Это всего лишь разрисованный покров.

Еще в юности, работая у плотника подмастерьем, Марроу впервые услышал, что сам Христос был сыном плотника, и эта новость поразила его до глубины души. Он от природы был склонен к набожности; грамоте учился в бесплатной школе, открытой аббатисой ближнего монастыря, а потом уже самостоятельно подбирал любые крохи знания, попадавшиеся ему на родном английском языке. Он охотно предавался размышлениям, но говорить был не мастак, однако любил беседовать с Уильямом Эксмью о божественных материях. Познакомились они в трапезной монастыря Сент-Бартоломью, где Марроу чинил два приставных столика. Когда-то Эксмью начинал поваренком на монастырской кухне, и лишь много позже был избран помощником настоятеля — не мудрено, что они с Марроу быстро сошлись во взглядах на истоки натуры Христа.

Дак-лейн привела их почти к улице Олдерсгейт, где проходила городская сточная канава, использовавшаяся, вопреки законам и обычаям, как отхожее место. Власти требовали от горожан строжайше соблюдать чистоту, но, как выразился золотых дел мастер Дру Баррантайн, он же мэр Лондона, «человечья натура свое возьмет, ни грязь, ни глупость ей не помеха». Эти его слова подхватила лондонская улица, они вошли в поговорку, а потом даже в одну из «Песенок Лондона», которую несколько дней или даже недель распевал с утра до вечера весь город. Между канавой и городской стеной выросло несколько деревянных лавок и жилищ, к ним были проложены дощатые мостки. Эксмью указал на небольшую сараюшку, окрашенную в ядовито-зеленый цвет, и сказал плотнику:

— Там его и найдешь, пламя свое. Отнесешь в часовню. Вон туда, на улицу Сент-Джон.

Возле самых Олдерсгейтских ворот стояли два слепца, мужчина и женщина. В руках они держали тонкие веточки серебристой ивы и распевали в унисон:

— Ora! Ora! Ora! Pro nobis![17]

Эксмью пристально поглядел на плотника и вдруг разозлился:

— Ты чего молчишь? Или усомнился в нашей благородной цели? Слушай, Марроу, нам предстоит чертовски трудная работа. Ясно тебе? Ясно?

Но Марроу как воды в рот набрал. Не обменявшись ни единым словом, они вошли через ворота в город и оказались на улице Сент-Мартин. По обе ее стороны тянулись ряды пятиэтажных домов. Прямо на мостовой над чаном с раскаленными углями кипел котел с мясным варевом, и древняя старуха с дырчатой ложкой в руках снимала с поверхности жир. Шедший мимо лекарь-зубодер с гирляндой выдранных зубов на шее вдруг обернулся, просиял и стал не спеша обходить уличные лавчонки, где высились груды товара: чеснока и зерна, сыра и битой птицы. После недавнего дождя в воздухе стоял острый запах несвежих овощей и мочи. Эксмью еще не отошел от внезапно нахлынувшей злости. Может, то и не злость вовсе, а непостижимый гнев Божий?

— Слышишь эту людскую трескотню? — перекрывая гомон голосов и грохот телег, крикнул он плотнику. — Не мудрено, что Господь оглох.

Тут он едва не наткнулся на тащившуюся по улице длинную колымагу, и возница рявкнул:

— Эй, ты! Протри зенки! Ослеп, что ли?

Нет, не ослеп. Он увидел, что зубодер развернулся и направился прямиком к Марроу. А плотник в ту минуту заглянул в лавку с музыкальными инструментами.

— Можно посмотреть на ваше лицо, сэр?

— Зачем это? — спросил Марроу.

— Из любопытства. Страсть люблю зубами любоваться.

Марроу приподнял кожаный капюшон, и зубодер охнул:

— А ведь я тебя знаю. Видел на Коулман-стрит, ты там с лоллардами[18] ошивался.

Зубодер оглянулся вокруг, подыскивая свидетелей, и Марроу отступил в тень, под вывеску над музыкальной лавкой.

— Проповедник! — заорал зубодер. — Только не настоящий — фальшивый!

В тот же миг на него набросился кто-то и со всего маху треснул в лицо. Это Хэмо Фулберд пришел на подмогу Марроу. Зубодер почти без сознания повалился навзничь, на свисавшие с потолка гитерны,[19] скрипки, трубы и небольшие барабаны. Под звон потревоженных инструментов Хэмо пнул распростертого на полу зубодера ногой в голову. При первых же признаках потасовки народ рванулся к лавке, готовясь тоже помахать кулаками, но Маррроу не растерялся.

— Беги, Хэмо, — шепнул он товарищу и что есть мочи завопил: — С нами Бог! А этот фрукт — липовый проповедник.

И указал на зубодера.

— В колодки его! В колодки! — раздалось в ответ. Уильяма Эксмью уже и след простыл. Хэмо тоже поспешил прочь по Блэддер-стрит. Какой-то малыш в кожаной кепчонке и длинном пальтеце уставился на него, потом бросился по ступенькам в комнату на втором этаже. Эксмью не раз говаривал, что Лондон — всего лишь завеса, вродезадника для балаганного представления; эту завесу нужно сорвать, и тогда увидишь сияющий лик Христа. Но в такие вот минуты город казался вполне настоящим. Мальчишка кого-то звал. Хэмо свернул за угол на Патерностер-роу, облюбованную художниками-иллюминаторами и изготовителями пергамента, чьи работы были выставлены вокруг них. Краем глаза он заметил святого, воздевающего в экстазе руки, а внизу страницы здоровенная обезьяна карабкалась по виноградным лозам. Вот Пресвятая Дева, рядом, на полях той же страницы, — гуси, собаки и лисы. А там нотный лист со словами песни Mysteria tremenda.[20]

Эксмью прошел по Сент-Энн-лейн и свернул вправо, на Форстер-лейн. После всех утренних событий ему вдруг отчаянно захотелось мяса. Видно, злость возбудила аппетит. А ведь разозлился он отчасти на самого себя за презренную слабость — тягу к жареным дроздам, мясным пирожкам, свиным ножкам. Однако нужно себя сдерживать. Береженого Бог бережет. Как это говорится? Под одним капюшоном двух голов не бывает. Он знал за собой склонность к меланхолии и потому избегал жареного или пересоленного мяса. Меланхоликам вареное намного полезнее жареного, но больше всего Эксмью остерегался оленины: олень всю жизнь живет в страхе, а страх усиливает меланхолию. Если бы он питался олениной, то стремглав бежал бы с Олдерсгейт-стрит. Неподалеку есть харчевня, где поденщики да ремесленники глодают вареные бараньи кости, запивая дешевым элем. Там будет шумно, воздух спертый, хоть топор вешай. Впрочем, случалось и ему сиживать в удушливо-пахучей компании с таким же удовольствием, с каким он выслушивает бедняков, исповедующихся в грехах. От века смердит род человеческий, и городские жители к этому смраду привыкли. Некоторым он даже приятен, ради него они бродят по всяким поганым местам, вроде нужников и гальюнов; недаром их прозвали «гнусавцами-нюхачами». За особо духовитыми, вонючими горожанами они по пятам ходят, стараясь всласть надышаться мерзкими запахами.

Эксмью подошел к харчевне, но, заслышав доносившийся из-за двери шум и гам, напоминавший грохот мельничных колес, повернул прочь. Кто-то горланил песенку «Моя любовь уехала со взморья». Нет, в таком обществе еда ему в глотку не полезет. Остановившись возле лавчонки, торговавшей жареной птицей, он взял на пенс двух вьюрков, обглодал, швыряя хрупкие косточки прямо на мостовую, и направился в западную часть города, к Ньюгейтской тюрьме.

А Ричард Марроу, оставив зубодера на милость толпы, вышел по улице Сент-Мартин на Олд-Чейндж. Неподалеку вовсю шла стройка, улицу оглашали крики: «Эй, ты!», «Ага!», «Ух!». Лошади и здоровенные псы-мастифы тянули повозки строителей. Во время коротких, хотя и частых перерывов рабочие играли в футбол или с кружками в руках распевали песни. Обычная для Лондона картина.

От шумной стройки Марроу повернул на Мейденхед-лейн и оказался в отлично знакомой ему части города. Здесь он был свой, и любой встречный-поперечный мог запросто окликнуть его по прозвищу: «Длинный Ричард» или «Долговязый Дик». О его тесных отношениях с Уильямом Эксмью никто не подозревал, но многие считали его «тронутым» или же «осененным» какой-то неземной силой. К примеру, он не выказывал ни малейшего почтения к богачам и знатным особам, при встрече с ними даже не бормотал приветственно «Храни вас Бог»; никогда не кланялся, не прятал руки в рукава, и, обращаясь к именитым господам, не сдергивал с головы шапку. Соседи, опасаясь за добрую славу своей округи, частенько бранили его за такое поведение, а он обыкновенно отвечал: «Да лучше я древоточцев есть буду, чем кланяться тупицам». Когда его спрашивали, почему он ходит в рванье, плотник отделывался притчей про павлина: не сумев разглядеть себя темной ночью, тот решил, что утратил свою красоту, и заорал на весь лес. Да понимает ли он, что таким поведением нарушает принятый в городе порядок, спрашивали Марроу, и он отвечал вопросом: «Нешто малая птаха, капнув в море, нарушит морской покой?» И добавлял: «К тому же, я слишком длинный, низко кланяться мне несподручно». Более набожные соседи говаривали, что плотник, наподобие высящегося посреди улицы креста, указывает путникам дорогу.


К вечеру Хэмо Фулберд вернулся в монастырь Сент-Бартоломью. Ютился он в небольшом каменном амбаре, стоявшем в углу церковного двора, возле внешней стены; спал на доске, покрытой слоем соломы; под окном на низеньком столе были аккуратно разложены его рабочие инструменты. Одно молчаливое присутствие волосяных кисточек, карандашей, глиняных мисок и стеклянных плошек умиротворяло его. Не было там ни шерстяных одеял, ни ковров, ни подушек. Всё просто и голо, как и сам амбар, разве только земляной пол покрыт тем же дерном, что и церковный двор за амбарной дверью. Усевшись на табурет, Хэмо принялся за пергамент, который за усердие дал ему учитель, отец Мэтью. Это был набросок к «Трем живым и трем мертвым»[21] — живые держат в руках свитки с написанными на них богохульствами: «Клянусь мощами Господа, эль был хорош», «Клянусь ступнями Христа, я тебя обыграю в кости» и даже «Клянусь сердцем Христовым, в город я все же поеду». Одна из фигур была нарисована плохо; Хэмо стал стирать ее кусочком вяленой рыбы, как вдруг в амбар неслышно вошел Эксмью.

— Хрупок сей мир, Хэмо, — произнес он, разглядывая рисунок из-за спины юноши. — Хрупок и холоден.

— Ночь нынче холодная.

— Есть город плутов, и есть Божий град. Тот малый был из плутов.

— Ты про зубодера?

— Он уже в аду.

— Как, умер?!

Эксмью положил руки ему на плечи и промолвил:

— Отправился прямиком в преисподнюю.

Хэмо в жизни не догадался бы и не заподозрил, что Эксмью лжет. Зубодер был живехонек, сидел в харчевне «Бегущий пирожник» и в который уже раз повествовал о том, как на улице Сент-Мартин на него вдруг напали неизвестные.

— Труп перевезли в здание гильдии цирюльников и хирургов, для вящего процветания его ремесла, — продолжал Эксмью. — Пока его не похоронят, придется подержать тебя взаперти. Сиди и даже носа не высовывай.

Хэмо покачался на табурете.

— Почему? Отчего я не могу участвовать в забавах добрых людей?

— Каких таких добрых людей? Мир кишит ворьем. — На Эксмью вдруг нахлынуло совершенно незнакомое чувство жалости. — Не унывай. Зато твой лучший друг по-прежнему жив.

— Кто же это?

— Ты.

Хэмо заплакал, потом громко рассмеялся:

— Выходит, я теперь так же одинок, как при появлении на свет.

— Ты не одинок. Ты принадлежишь царству благословенных.

Хэмо уже приходилось слушать, как Эксмью растолковывает плотнику новую тайную религию, и всякий раз не мог подавить недоверия, когда Эксмью заявлял, что Христос вовсе не по собственной воле пошел на крестные муки, а вроде бы стал жертвой заговора двух других членов Троицы. Слушал он и их беседы о судьбе и Провидении.

— Стало быть, что ни случается, все по воле судьбы, — заключил как-то Марроу.


И тут, сидя на табурете с куском вяленой рыбы в руке, Хэмо все это припомнил и спросил Эксмью:

— Выходит, Божественному Провидению все известно заранее?

Эту тему, сравнительно недавно поднятую оксфордскими теологами, широко обсуждали в городе. Многие люди доходили до полного отчаяния от мысли, что их судьба предрешена и злой рок неотвратим, он лишь ждет своего часа. Некоторые бичевали себя, готовясь к предстоящим карам. Среди духовенства эти настроения настолько обострились, что Папа Римский издал энциклику против греха уныния. Сознание вечности Бога и предрешенности всей их жизни повергало обывателей в состояние безысходности и апатии. Но были и такие, кто прославлял новое учение. Они уже не чувствовали никакой ответственности за свои поступки и грешили без малейшего раскаяния: они же не властны выбирать между небом и адом и потому могут действовать — или бездействовать — совершенно безнаказанно.

— Значит, я уничтожил зубодера, повинуясь Провидению или судьбе?

— Всё будет хорошо.

— Так ли?

— Не выходи и не выезжай за стены монастыря без моего особого распоряжения.

С тем Эксмью ушел, а Хэмо Фулберд продолжил трудиться над рисунком. Внезапно он уронил голову на пергамент и зарыдал, взывая к безграничному милосердию Божию.

Глава третья Рассказ купца

На улицу Сент-Джонс тихонько прокрался предрассветный час. По Писсинг-элли, ловко увильнув от ночного сторожа, просеменил хряк; в одном из многочисленных доходных домишек зашелся плачем младенец. Радулф Страго, торговец галантерейным товаром, собрался покинуть супружескую кровать, где крепко спала его жена. Ночью ему приснился страшный сон, будто он говорит матери: «Я дам тебе два ярда льняной ткани, чтобы завернуть твое тело после того, как тебя повесят». Причем даже в ту жуткую минуту он сознавал, что мать, объевшись клубникой, мирно скончалась года три тому назад. А во сне вдруг пошел густой снег, хлопья были похожи на клочья шерсти. Радулф отмахивался от них хлопушкой для мух, но клочья лишь превращались во фриз[22] или сукно. Проснулся он весь в поту, но, будучи человеком деловым, сразу стал думать о предстоящем рабочем дне, а мрачные видения выбросил из головы как никчемные фантазии. По-прежнему мучила боль в желудке — то ли от несварения, то ли его сводила судорога. Накануне он был уверен, что его прослабит и боль отпустит, однако живот крутило по-прежнему.

Осенив себя крестом, он встал с кровати; с оханьем доплелся до деревянного столика, расчесал волосы и принялся мыть в тазике руки и лицо. Набросив на голое тело льняную сорочку, опустился на колени и прочел «Отче наш» и «Верую». Потом присел на краешек кровати, привычно пробормотал литанию к Богоматери и стал натягивать короткие шерстяные носки и шерстяные же лосины в синюю и горчично-желтую полоску. Весенним утром камзол ни к чему, рассудил он, а потому надел лишь синюю саржевую блузу простого покроя. Шепотом, чтобы не разбудить жену, произнес в заключение Memento, Domine[23] и завершил туалет длинным зеленым жилетом с алым капюшоном. «Молился я всем сердцем, так что пошли мне, Господи, хороший барыш», — едва слышно пробормотал он, затем сунул ноги в остроносые башмаки тончайшей красной кожи, аккуратно зашнуровал их и по деревянной лестнице спустился в светлую комнату, где на соломенном тюфяке спал его подмастерье.

— Тру-ля-ля, Дженкин, — громко пропел Радулф, чтобы разбудить паренька. — На дворе-то весна-красна.

Радулфу Страго уже исполнилось пятьдесят семь лет — возраст, можно сказать, преклонный. Однако за два года до описываемых событий он женился на женщине много моложе его и не без основания считал себя счастливцем. В последнее время, правда, к нему привязалась какая-то хворь. Его ежедневно рвало, а стул был жидкий, водянистый. Иногда накатывал страх — вдруг у него рак или нарыв в желудке, но он гнал от себя эти мысли, приписывая немочи своей сангвинической натуре. Вот изменится расположение звезд, и все наладится. В галантерее, во всяком случае, дела шли прекрасно — благодаря удачному расположению, между монастырем и городом. Сент-Джон-стрит вела прямиком к воротам монастыря Св. Иоанна Иерусалимского, так что многочисленные богомольцы не могли миновать лавку Страго. Да и те, кто направлялся в Смитфилд, оказывались на той же улице и по дороге заглядывали к галантерейщику — кто за шляпами и шнурками для башмаков, кто за гребнями и льняными нитками. Магазин находился на первом этаже, окнами на улицу. Туда, не дожидаясь Дженкина, Страго и спустился. Отпер ставни, разложил складной прилавок и, открыв входную дверь, глубоко вдохнул утреннюю свежесть. Первые лучи солнца заиграли на пестрых тканях, детских кошельках, свистульках, деревянных шкатулках, бусах, листах пергамента из телячьей кожи; в такую рань все было торжественно и тихо. Но вот раздался колокольный звон, и всей улице стало ясно, что пришла пора просыпаться. Наверху кашлял и отплевывался Дженкин, потом неразборчиво выругался.

— Дай Бог тебе доброго дня! — откликнулся Радулф.

Накануне вечером Дженкин ввязался в перебранку с молодыми горожанами, державшими сторону герцога Генри Ланкастерского в борьбе с королем Ричардом. А Дженкин, ярый приверженец короля, даже нацепил на фетровый цилиндр королевскую эмблему — оловянного оленя. Отец Генри, Джон Гонт, умер за полтора месяца до этих событий; Ричард поспешно отменил право сына наследовать отцу и прибрал к рукам имущество Ланкастеров, а самого Генри отправил в вечное изгнание. Некоторые возмущенные сторонники Ланкастеров взбунтовались и принялись крушить на улицах что ни попадя: переворачивали бочки, срывали с лавок вывески. Стоя на углу Аве-Мария-лейн, Дженкин понаблюдал за творящимися безобразиями и презрительно выкрикнул: «А ну, пошли! Вон отсюда!» Двое бунтовщиков немедленно ринулись к обидчику, и Дженкин, крутанувшись на каблуках, помчался прочь. В углу небольшого двора стоял рыбный прилавок. Дженкин швырнул его под ноги преследователям, те, оскальзываясь на селедках и угрях, попадали наземь. Охваченный лихорадочным возбуждением и страхом, Дженкин расхохотался. В поисках убежища он взбежал на паперть церкви Св. Агнессы Юродивой. Какая-то старуха протянула ему свечку. Он взял и с благоговением вошел в боковой придел; там перекрестился, зажег свечу и поставил ее перед ракой святой Агнессы, моля спасти его от погони. Не иначе как в ту минуту святая опустила взор на Лондон и одарила Дженкина своим благословением, поскольку до Сент-Джон-лейн он добрался целым и невредимым.


Дженкин работал у Радулфа подмастерьем уже три года. Прежде чем попасть к Страго в ученики, ему пришлось поклясться перед членами гильдии торговцев галантереей и мануфактурой в том, что он не будет совершать прелюбодеяний и предаваться блуду, не станет играть в кости и другие азартные игры. Впрочем, клятву он сдержал далеко не полностью. Кроме того, он дал слово выполнять указания старост гильдии и следовать ее обычаям в одежде. Это условие он тоже нарушал, предпочитая, как все молодые модники, коротко стричь волосы и носить короткие туники; очень любил щеголять в алых лосинах, считая, что они выгодно подчеркивают красоту его стройных ног. Радулф был не слишком строгим хозяином и прощал ученику эти недостатки — кто ж без греха? Его жена Энн тоже заступалась за Дженкина: «Какому юноше в радость унылый наряд умудренного годами человека? Разве решится он выйти на Вест-Чип в камзоле с разрезами? Да его все собаки облают».

Энн также присутствовала на церемонии в гильдии. Когда мужа, по обычаю, спросили, нравится ли ему рост и фигура ученика, нет ли у того каких-либо уродств, она с любопытством уставилась на Дженкина. Ни малейших признаков уродства; изящный стройный юноша, ростом даже выше ее мужа. Она вышла за Радулфа четыре года тому назад, союз их, как и полагалось, был задуман и создан с целью процветания галантерейной торговли. Отец Энн, тоже галантерейщик, держал солидную лавку на улице Олд-Джури. Энн была единственным ребенком и после его смерти унаследовала всё отцовское имущество. Лавку отдали Радулфу Страго лишь в пожизненное пользование, а когда его душа перейдет в мир иной, Энн станет очень и очень состоятельной вдовицей. За эти годы ей опротивел супружеский долг и сам супруг со своими причиндалами — мошонкой, хером, яйцами — что ни назови, все тошно. Она молила Бога положить этому конец, всей своей благочестивой душой желая мужу смерти.

Дженкин был у Радулфа единственным подмастерьем, хотя гильдия просила взять в учение еще хотя бы одного парнишку. Но галантерейщик отговорился тем, что с годами стал немощен и уже не имеет сил наставлять сразу двоих. Энн поддержала мужа, присовокупив только, что в одном доме два подростка ни за что не уживутся мирно.

— На свете есть три вещи, про которые заранее никогда не угадаешь, куда их повлечет. Во-первых, это сидящая на ветке птица. Во-вторых, лодка в море. А в-третьих, юнец, чьи пути неисповедимы, — заключила она.

Подобными суждениями Энн снискала в oкруге репутацию на редкость мудрой женщины. А Дженкин попал в дом, где он почти не чувствовал хозяйской руки. Вопреки данной им клятве, он играл в кости с другими подмастерьями и развлекался с ними буйной забавой, которая называлась «вышибанье дверей лбами». А еще охотно участвовал в нередких стычках между разными товариществами ремесленников и лавочников. К примеру, сапожники враждовали с изготовителями туфель из кордовской козлиной кожи за право чинить обувь; бакалейщики и торговцы рыбой то и дело затевали уличные драки. После одной такой потасовки Дженкин явился домой с проломленным черепом. Энн промыла рану, наложила мазь из воробьиного жира и поинтересовалась:

— Что за дождь вражеских стрел осыпал тебя, дурачок?

— Это всё мясники из Чипа. Бесчинствовали страшно.

— А ты, конечно, был паинькой? Где отыщется женщина, что полюбит такого сорванца?

— Есть присловье, госпожа: нежное сердце — самое отзывчивое.

— У меня сердце вовсе не нежное. Вообще никакого нет.

— Значит, судьба против меня.

— Почему это?

— Я надеялся на ваше… благоволение.

— Благоволение, негодник? Или благорасположение?

— Безбожники ненасытны. Хочу всего и сразу.

— Кто учил тебя любезничать?

— Отшельник на маяке.

Она рассмеялась, и между ними скоро возникла негласная договоренность: в присутствии коротышки-галантерейщика вести себя примерно, но, едва он удалится на день или хотя бы на час, предаваться дьявольскому соблазну.

После первого же амурного свидания Энн Страго со вздохом пожаловалась любовнику на мужа — мол, супруг содержит ее совсем не так, как ей пристало:

— Другие женщины щеголяют в нарядах куда пышнее моих.

— Будут тебе наряды.

— Откуда? От тебя, что ли? У тебя денег меньше, чем волос на монашеской тонзуре.

— Было бы желание, а способ найдется.

Судьба Радулфа Страго была решена.


Тем весенним утром Дженкин застегнул башмаки с пряжками и спустился вниз с коробочкой из слоновой кости в руках.

— Что это? Валялось в комнате под кучей вязаных шапок.

— А ты сам не видишь? Туалетная шкатулка. — Радулф подошел к подмастерью и откинул крышку: — Вот, полюбуйся, чего только нет, и все из слоновой кости. Ножнички. Палочки для чистки ушей и прочие безделки.

Внезапно раздался оглушительный грохот, и Радулфа с Дженкином швырнуло на прилавок. На другой стороне улицы стояла часовня отшельника, в ней-то и произошел взрыв. Отшельник скончался месяца три тому назад, и каждый из ближних приходов добивался назначения на это место представителя своей братии. Часовня была известна в округе — там отмаливали грехи тех, чьи души наверняка отправились в чистилище. Заслышав грохот, горожане высыпали на улицу. Стены часовни развалились, от соломенной крыши не осталось и следа.

Радулф никак не мог подняться, он лежал среди шляп и кошельков, глядя на плавающие в воздухе обрывки соломы. Дженкин уже вскочил и принялся стряхивать с тафтового жилета пыль, как вдруг заметил высокого человека, бежавшего в сторону города, но пережитое потрясение было слишком велико. Вместо того чтобы с криками «Лови! Держи!» пуститься в погоню, он стал помогать Радулфу стать на ноги.

— Господи Иисусе и все святители, спасите нас! — бормотал тот, с трудом выпрямляя спину.

Со всех сторон доносились вопли: «Пожар! Пожар!» Кое-кто успел накинуть на себя плащ, другие торопливо натягивали лосины и жилеты, некоторые уже были в рабочей одежде. На месте сгоревшей часовни дымилась лишь груда раскаленных углей; на почернелых от сажи камнях валялись обломки деревянной статуи Девы Марии. В воздухе висел запах серы — будто из преисподней повеяло. Вокруг собралась толпа. Нетвердым шагом Радулф подошел к пепелищу и заметил на земляном полу следы темного порошка.

— Они прибегли к «греческому огню»,[24] — пробурчал он себе под нос.

Но кому понадобилось разрушать молитвенное место, уголок Лондона, в котором по обычаю поминали души тех, кто горит в огне чистилища? Священник, отправлявший заупокойные службы в церковке Св. Дионисия Мученика, стоявшей в соседнем переулке, не раз говаривал, что всякому, кто всю ночь будет творить в часовне молитвы, на том свете воздастся: он получит избавление от мук чистилища на целых десять лет. Кому же вздумалось осквернить святыню «греческим огнем», предав пожару?

Из монастыря Сент-Джона прибежали два монаха ордена госпитальеров. Кларкенвельская монахиня все это предсказывала, кричали они. Галантерейщик презрительно глянул в их сторону и вдруг заметил на стене рядом с сожженной часовней знак, грубо намалеванный свинцовыми белилами. Приглядевшись, он различил два сцепленных круга. Но тут у него разболелась голова, он почувствовал, что вот-вот упадет ничком.

Очнулся он от резкого запаха уксуса. Открыл глаза и увидел перед собой жену.

— Ты лавку заперла? — первым делом спросил он.

— Дженкин запер — на замок и на засов. Всё в целости и сохранности.

— Слыхала грохот? Часовни больше нет. — Энн молча кивнула. — Сегодня пятница. А пятница всегда день тяжелый. День казней египетских. Именно в пятницу мне всучили однажды поддельное серебро.

— Ш-ш! Отдыхай.

— Гром, что гремит в понедельник, сулит смерть женщинам. Гром, что гремит в пятницу, предвещает смерть великого человека. Кого же мы потеряем после сегодняшних событий? Быть может, самого короля? Среди нас снуют лисы раздора.

Жена уже раздела Радулфа. Он лежал под белым покрывалом, расшитым изображениями золотых ягнят, луны и звезд.

— Мне надо уединиться сама знаешь где. Подсоби-ка, — попросил он.

Еще несколько недель назад он пожаловался ей на тошноту и «крученье» в животе, но ничто не помогало. В голове и ногах возникла странная легкость, будто он ходит по мху. Радулф объяснял эти симптомы новой порчей крови, которую ему отворяли уже несколько раз, но он лишь терял силы. Затем привязалась рвота. По настойчивому совету жены он перепробовал самые разные снадобья, но она-то прекрасно знала — спасения ему нет.

Некоторое время назад она отправилась довольно далеко, на Дач-лейн, и у тамошнего аптекаря попросила крысиного яду. Вдобавок, в курятник повадилась ласка, объяснила она, ее тоже нужно извести. Аптекарь вручил Энн крошечный льняной мешочек с крупинками мышьяка и дал точные наставления, как этим ядом пользоваться. Вернувшись домой, она тем же вечером начала подсыпать крупинки в похлебку, которую неизменно подавала супругу на ужин. Дженкину она ни словечком не обмолвилась о своих проделках — из страха, что он проболтается.

— Подсоби же, — снова попросил Радулф, торопясь подняться с кровати.

— На-ка, накинь плащ. Да смотри не ходи голыми ногами по плиткам, ступай на подушечки.

Надобный Радулфу «кабинет» находился во дворе позади лавки, рядом с кухней и стойлами. Опираясь на руку Энн, он начал медленно спускаться по лестнице, но скоро обессилел и остановился на площадке под шерстяным гобеленом с изображением Юдифи и Олоферна. Живот свело лихорадочной дрожью; Радулф опустился на огромный деревянный сундук.

— Пятница — день Изгнания из Рая и день Потопа, день Предательства и Распятия. Отведи меня на двор.

Она свела его вниз и смотрела вслед, пока он медленно брел к отхожему месту. «Да станет пятница твоим последним днем, дорогой муженек, — думала она. — Да станет она для тебя днем изгнания и предательства». Тут ей на ум пришли слова из Священного Писания: «Пусть старое пройдет».[25]

Радулф Страго осторожно опустился на заветное сиденье над дыркой. [4] Желудок обожгла острая боль. Деревянная сливная труба в углу вела под землю, в выложенную камнем выгребную яму; на миг ему почудилось, что труба ожила и шевельнулась. Радулфа прошиб пот.

— Солнце светит на всё, и на кучу дерьма тоже, но хуже от этого не становится. Так пусть и на меня посветит, — прошептал он.

В стоявший за дверью свинцовый бак стекала струйка воды; этот тихий звук отдавался в ушах Радулфа, словно шум урагана. Благословен труп, омываемый дождем, думал он; но, ежели я замараю сиденье, на него никто никогда не опустится. Он потянулся за подтиркой — рядом лежали заранее сложенные клочья сена и нарезанные квадратиками тряпки. «Нижняя оконечность моего тела есть мое начало», — мелькнуло у него в голове.


Энн Страго заглянула в уборную и обнаружила на глиняном полу скорченное тело мужа. Окоченевшая рука сжимала тряпицу; из заднего прохода все еще истекала вонючая жидкость. [5] Дотрагиваться до покойника не хотелось — прошли те времена. Энн выбежала на улицу с криком:

— Умер! Умер!

Потом вернулась в дом и обняла Дженкина:

— Хозяина над подмастерьем больше нет. Зато есть хозяйка.


По случаю внезапной кончины галантерейщика было проведено дознание, и коронер объявил, что Радулфа Страго разбил удар после пожара в часовне, и он умер своею смертью. Это заключение вполне удовлетворило пятерых старост гильдии, они выделили деньги на тридцать поминальных месс по усопшему ради спасения его души. Энн Страго носила траур по супругу положенный срок, после чего вышла замуж за Дженкина. Дело обыкновенное, житейское. А чрезмерная скорбь лишь терзает душу покойного, говорила она соседкам, и они сочли, что ее слова исполнены мудрости. Теперь дела пойдут в гору, предсказывали все. Так оно и вышло. «Славный день пятница», — заметила Энн Дженкину. Меж тем, по старинному поверью, в Лондоне никому никогда не удавалось скрыть убийство, рано или поздно правда непременно выходит наружу.

Глава четвертая Рассказ ученого книжника

Спустя пять дней после смерти Радулфа Страго случайный прохожий мог заметить, что в книжную лавку на Патерностер-роу вошел Уильям Эксмью. Монахи на Патерностер-роу заглядывали часто, потому что в тамошних лавках продавались псалтири и молитвенники, а также Библия и сборники церковных канонов. Хозяин той лавки преимущественно торговал нотами песнопений; лучше других расходились «Господи помилуй!» и гимны, что поются после мессы. За Страстную неделю он распродал почти все свои запасы, но надеялся, что «Семь скорбей Девы Марии» возродит интерес покупателей к распевам во славу Божию. Вдобавок, именно в апреле народ устремляется в паломничество. Торговля шла хорошо, к тому же лавочник подрабатывал еще и писцом — вносил в канонические книги новые церковные праздники.

Впрочем, когда Уильям Эксмью в парусящей за спиной черной сутане стремительно вошел в лавку, хозяина там не было. Несколько минут спустя появился ученый книжник Эмнот Халлинг. Накинутый поверх шляпы капюшон зацепился за притолоку, и Халлинг от неожиданности шагнул назад. Он оказался уже третьим посетителем: вдоль полок расхаживал монастырский эконом Роберт Рафу и резко дергал цепочки, которыми книги прикреплялись к полкам, — видимо, желая удостовериться в надежности такой меры. Затем к ним присоединился еще один горожанин, судя по платью — состоятельный свободный землевладелец. Гаррет Бартон был и впрямь не из бедных, ему принадлежало поместье в Сатерке, на том берегу Темзы, а также множество окрестных постоялых дворов для паломников и прочих путешественников.

Снизу раздались призывные возгласы: «Спускайтесь сюда! Спускайтесь!»

Прошептав друг другу приветственное «С нами Бог», все четверо сошли по каменной лестнице в подвал и оказались в восьмигранном помещении. Вдоль стен тянулась каменная скамья, в восточной стене возвышалось высеченное из камня кресло, а посреди подземного зала стоял деревянный письменный стол. Собралось там немало мужчин и женщин, но, едва Уильям Эксмью подошел к каменному сиденью, негромкий гул голосов стих, все сели на низкую длинную скамью.

— Отличное начало, Ричард Марроу, — без всякого вступления произнес Эксмью.

Плотник скромно потупился:

— Дело-то нехитрое. Свечка да немного черного пороху.

— Хорошо сказано, Марроу, хорошо сказано. Всем памятен стих: «Мы со светильниками осмотрим Иерусалим».[26]

Тут заговорил свободный землевладелец Гаррет Бартон:

— Часовня та была — что корка запеканки, целехонькой ей нипочем не остаться. Таковы и посулы лживых монахов: наговорят с три короба, а слово все одно нарушат и тебя оставят с носом. Ихние индульгенции, молитвы и тридцатидневные поминальные службы — дьявольский обман, изобретения прародителя всякой лжи.

— Мертвецам от молитв толку мало — все равно, что дуть в паруса: сколько ни дуй, большой корабль и не шелохнется, — поддержал Роберт Рафу.

Уильям Эксмью решил развить эту тему:

— Кичащиеся своим богатством прелаты и викарии всю жизнь живут в кромешной мгле. Им тьма и дым застят глаза, недаром же они слезятся. Что есть епископ без тугой мошны? Это Episcopus Nullatensis, епископ неизвестно чего. А чем они сейчас занимаются? Трясутся от страха перед безумной монахиней из Кларкенвеля?

Раздался дружный смех. Все уже слыхали про то, как сестру Клэрис за лжепророчества водили на суд к епископу, но ее немедленно отпустили, как только возмущенная толпа горожан с проклятиями окружила здание суда.

— Прелаты эти — болваны и тупицы, прислужники в геенне огненной, дурные псы, что в нужную минуту даже голоса не подадут, — продолжал Эксмью.

— Они молятся Святой Деве Фальшингамской, — крикнула одна женщина. — И почитают Томаса Язверберийского.

— Их идолы не причинят душам человеческим ни добра, ни зла, — заметил Эксмью, — зато, если их поджечь, могут согреть озябшего. А воск, что попусту тратится на свечки, очень сгодился бы беднякам с их животиной — они могли бы трудиться при свете.


В подвале собрались люди надежные, настоящие христиане, истинно верующие, сознающие свое предназначение. Их было немного, и называли их по-разному: в Париже — носителями веры или непорочными, в Кёльне — людьми выдающегося ума, а в Реймсе — humiliati.[27] Они верили, что община их существует со времен Христа и первым ее возглавил не кто иной, как брат Иисуса. Ничуть не сомневаясь, что являются подлинными последователями Спасителя и прихожанами невидимой церкви спасенных, они называли себя congregacio solum salvandorum.[28] Все обряды и постулаты общепризнанной церкви они решительно отвергали, называя их ухищрениями подлинного правителя земли, имя которому — Люцифер. Папа Римский, утверждали они, погряз в грехах, как свинья в дерьме, он плоть от плоти дьявола, послушное орудие в руках врага рода человеческого. Прелаты и епископы будут тоже вечно гореть в аду. Церкви же и не церкви вовсе, а Каиновы дворцы.

Называли их непорочными, избранными, потому что все грехи этим истинным последователям Христа были отпущены заранее, благо они приобщены к славе Спасителя, и окормляет их сам Святой Дух. Им позволялось лгать, совершать прелюбодеяния и убивать — без всякого покаяния. Если кто-то из них грабил нищего или по вине члена общины невинный человек попадал на виселицу, бояться им было нечего; ведь душа, расставшись с телом, отправляется к своему Создателю. Непорочные могли предаваться содомскому греху, спать хоть с мужчинами, хоть с женщинами; им разрешалось удовлетворять любые прихоти своего естества, иначе они утратили бы духовную свободу. Они имели право убить зачатого ими ребенка, бросить трупик в воду, словно ничтожного червя, и даже на исповеди умолчать об этом — дитя ведь тоже вернется к Создателю.

Собирались они тайком, в тесных неприметных помещениях, потому что из всех еретических течений это считалось самым опасным. Всего полгода назад решением епископского суда были запрещены всякие «скопления, сходки, собрания, объединения, соглашения и заговоры» против единой Святой Церкви Христовой.

Никто, кроме членов общины, не знал их имен; встречаясь на улице, они часто не здоровались и молча шли мимо. Уверенные в своем предназначении и святости, они жаждали прихода Судного дня. Эксмью уже объяснил им, что великий Антихрист придет в личине францисканского монаха-вероотступника; сейчас ему двадцать, и через год он появится вблизи Иерусалима. А помазанником Божьим, новым Христом, станет в Судный день один из них, избранных, — Сын Человеческий, предсказанный в Апокалипсисе. Он уже испил крови Христовой и, придя, избавит Господа от страданий за созданный им мир; и имя ему будет Христос imperator et deus.[29]

За несколько месяцев до того Эксмью собрал членов общины в подвале книжной лавки и прочел целую проповедь о некоторых грядущих знамениях:

— Перед страшным днем много будет послано разных знаков, и нам станет непреложно ясно, что день тот близится. И средь этих знамений, как сказано в Евангелии, грядет Христос и возгласит: «Будут знамения в солнце, луне и звездах».[30] Надо понимать, что Христос говорит здесь не только о чудесах, которые нам дано видеть на телах небесных, но еще и о невидимых глазу знаках предстоящего Суда, которые уловить и постигнуть куда труднее.

И в последующие недели он рассуждал о сцепленных кругах и о пяти ранах города Лондона. Как кровь убиенного младенца, если ее не прикрыть, неустанно вопиет к небесам, так и Христова кровь видна, лишь если снять с нее разрисованный покров.

— Мы снова должны будем поднять его на крест, чтобы образ его простерся на все мироздание. Христос терпел муки от пяти смертельных ран; вот и мы должны нанести пять смертельных ударов в разные места вещественной, земной церкви, церкви этого мира. Отчего именно пять? Это — образ всего сущего. Источников радости — пять. Органов чувств — тоже пять. Мироздание, правда, имеет тройную основу, три сферы: это земля, вода и воздух. К ним, однако, надо прибавить время и пространство, двух ангелов Господних. В итоге получается пять. Открылось мне это в одном псалме, обращенном к Господу, светочу нашей жизни, льющему елей на ожесточившуюся душу. Когда на стенах Лондона появятся огненные круги, они станут для нас верным знаком: смерть уже у ворот. Грядет Судный день.

Пламя и смерть должны поразить пять церквей или святилищ Лондона, убеждал он, ибо только этим способом можно приблизить Судный день.

После собрания общины Эмнот Халлинг решительно зашагал по Бладдер-стрит к домику, который он снимал на Бивис-Маркс. Приближался час, когда в городе гасили огни, и ходить по улицам становилось небезопасно. Последние лоточники укладывали товар в сундуки и короба; торговцы фруктами и вафлями ловили за фалды спешащих домой прохожих, уговаривая купить хоть что-нибудь. Проходя мимо известного заезжего двора под вывеской «Борцы», Эмнот услышал слова «корона» и «замирение»: хмельные постояльцы шумно обсуждали решение короля Ричарда отплыть в Ирландию, хотя из Франции ему уже открыто грозил отправленный в изгнание Генри Болингброк. Но такие материи Эмнота не занимали. События этого мира наводили на него скуку, доходившую до отвращения. Что ему король? Соломинка, и та важнее.

Он купил у лоточника вафлю и, грызя хрустящую облатку, задумался над вопросом: как можно представить эту ночь в количественном исчислении? Халлинг самостоятельно изучал а-риф-метрику и геометрию. Сегодня солнце на двадцать один градус и шесть минут вошло в созвездие Быка — день благоприятный для сухожилий и сердца. Хорошо известно, что мир был создан в дни весеннего равноденствия и что Бог сотворил человека в апреле. Стало быть, это время года обладает волшебной силой. Но подходит ли сегодняшняя ночь для экспериментов? Дело в том, что поздними вечерами, тщательно занавесив окна черной тканью, чтобы с улицы не видно было отсветов горящих углей, Эмнот ставил алхимические опыты. Это он изготовил порох, он же принес его Ричарду Марроу в зеленую хибарку за городской стеной.

— Порох отличный, — заверил он Ричарда. — Дело-то нехитрое: берешь две унции селитры, пол-унции серы и смешиваешь в ступке, подливая немножко красного уксуса. Чуешь, серой пахнет? Потом добавляешь нашатыря и селитры с толченым углем. Оттого смесь и кажется почти черной. Сушишь ее на глиняном лотке, а когда хорошо просохнет, растираешь в порошок. Вот, гляди, хоть сквозь сито просеивай! А самый лучший уголь получается из липовых поленьев.

Тем же углем он пользовался, когда пытался алхимическими способами добыть золото. И вовсе не из алчности. Его снедала не жадность, а любознательность, острое желание познать неведомое. Он был далек от мирской суеты и, подобно мифической саламандре, жил лишь в огне своего пылкого воображения. По его собственным вычислениям, родился он, когда солнце было в созвездии Близнецов, с большим склонением к созвездию Рака; в этот период Юпитер достигает высшей точки, из чего следовало, что жизнь Эмноту предстояло провести в штудиях и научных экспериментах. Ценность золота его не занимала; ему нравился сам процесс познания. Он был уверен, что, раз он принадлежит к кругу избранных свыше, все его действия осенены особой Божьей благодатью, следовательно, ему наверняка удастся получить золото из малоценных веществ. Главное — все правильно осмыслить и рассчитать, чтобы свести земные силы воедино для достижения заветной цели. Когда солнце стареет и, бледнея, входит в созвездие Рака, для Эмнота начинается страдная пора. Когда небесные светила действуют в согласии с его телесными соками, когда элементы низменной материи, пройдя обжиг, вновь восстанавливаются в соответствии с двадцатью восемью принадлежащими Луне домами, тогда лучезарный час и войдет в его перегонный куб.

Эмнот обожал цифры и четкие закономерности. Он пытался нарисовать геометрическую фигуру, изображающую движение голубей, что толклись во дворе под окном; он вычислял вероятность повторной встречи с незнакомцем на определенной улице; глядя в ночное небо, пытался определить расстояние между девятью планетами. Поэтому так сильно подействовал на него описанный Уильямом Эксмью знак — круги, входящие в один большой круг. Какие могут быть сомнения? Этот образ убедительно подтверждал его собственные мысли и догадки. Эмнота Халлинга снедала любознательность, острое желание познать неведомое. Он облизал испачканные яичным желтком и сыром пальцы и взбежал по лестнице.

В углу кто-то сидел, скрючившись, явно поджидая его.

— Ой! Кто это? Зачем сидишь здесь, в темноте?

— Это я. Гейбриел.

Гейбриел Хилтон, ювелир, приходился Эмноту двоюродным братом. Они вместе посещали школу при церкви Св. Антония, что на Треднидл-стрит. После школы Гейбриел по стопам отца тоже занялся ювелирным делом, а Эмнота приняли в Оксфордский университет. Деньгами на ученье Халлингу помог покойный епископ Илийский, который по разным признакам догадался, что юноша принадлежит к избранным свыше, и соответственно его воспитывал. В семье Эмнота прозвали «Оксфордским умником» и частенько подшучивали над его бледностью и худобой: даже коняга Эмнота — кожа да кости — не выглядел слишком тощим рядом с хозяином. Зато Эмнот был умен и сообразителен. Именно от него Гейбриел Хилтон узнал, какими свойствами обладают камни, которыми он торговал. Эмнот, к примеру, объяснил, что бриллиант надо всегда носить на левой стороне тела, сила камня возрастает к северу, а север — это левая сторона света. Если изумруд хранить вместе с осколками булыжника и поливать майской росой, то он начнет расти. Аметист укрепляет человека, увеличивает мужскую силу. Сапфир бережет руки и ноги. Агат охраняет от дурных снов, колдовских чар и бесовских видений. Если принести отраву или яд в помещение, где лежит рубин, он увлажнится, покроется испариной. Но камни, говорил Эмнот, могут утратить эти свойства, если их станет носить человек грешный и невоздержанный.

— Каким ветром тебя принесло? Давненько мы не видались. — Эмнот подхватил кузена под руку. — Пошли. Быстро. Снимай накидку. Садись. — Он заглянул Гейбриелу в лицо: — Что-то неладное стряслось?

— Да уж. Не миновать мне лиха, нутром чую.

— Сядь.

— Эмнот, хорошо ли ты знаком с наукой слежения? — Рука Гейбриела судорожно двигалась, будто он тряс невидимые игральные кости. — Знаешь что-нибудь про прорицателей и геомантов — гадателей на песке?

— Я не волшебник, Гейбриел, я всего лишь книжник. Сядь, прошу тебя.

— Но ведь ты уверял меня, что по звездам можно прочесть смерть любого и каждого, там все ясно написано.

— Так оно и есть. — Эмнот помолчал и осторожно спросил: — Уж не захворал ли ты?

— Мою хворь ни один лекарь не исцелит. — Гейбриел опустился на маленький деревянный табурет, но тут же вскочил и подошел к окошку, забранному тонкими роговыми пластинами. — Я в отчаянии.

— Никогда не говори так, Гейбриел. Одни эти слова — уже великий грех.

— Да ведь беда моя тоже велика. — Он неотрывно смотрел вниз, на улицу. — Я получил черную метку.

И Гейбриел начал рассказ. Он отдыхал у себя на Камомайл-стрит; внезапно над головой, выше этажом, раздался шум. Гейбриел отчетливо слышал голоса нескольких людей, но разговаривали они негромко и сбивчиво, так что слов он разобрать не мог. До него долетал только приглушенный гул, словно рокот дальнего города. Гейбриел затаился на постели и вдруг громко чихнул. Разговор наверху мгновенно смолк, и на минуту воцарилась мертвая тишина. Затем послышались шаги, стукнула распахнутая дверь, две пары ног торопливо затопали по лестнице вниз. Вскоре, к ужасу Гейбриела, кто-то яростно забарабанил в дверь его комнаты. Гонимый страхом, он дополз до порога, приник ухом к скважине и услышал по ту сторону двери шумное, напряженное сопение. Он медленно отпер дверь, откинул щеколду и выглянул. В коридоре никого не было.

— Выходит, — не выдержал Эмнот, — за дверью прятались те, в ком нет ни крови, ни костей?

Гейбриел расспросил соседей, но ни один из них не видел и не слышал в тот вечер ничего подозрительного. Комната наверху стояла нежилой, хозяйничали там лишь черви да пауки. Гейбриел решил выкинуть всю эту историю из головы; воображению только дай волю, сказал он Эмноту, в два счета окочуришься. Однако же пару дней спустя, когда он опять шел по Камомайл-стрит в свой магазинчик на Фостер-лейн, ему вдруг отчетливо почудилось, что кто-то крадется за ним по пятам. Он оглянулся, но не увидел никого, кроме лавочников и обычных местных жителей. «Башку ему снести!» — вроде бы раздался крик… Наверно, я ослышался в общем гвалте, подумал тогда Гейбриел, это булочник зазывает покупателей возгласом «Кому хлеб из печи?». В ту же минуту, припомнил он, одна лошадь встала на дыбы, и седок свалился в обширную выбоину посреди дороги, полную воды и разной дряни.

Следующим утром Гейбриел снова отправился на работу, и на той же улице, на том же самом месте емуснова почудилось, что за ним кто-то крадется; внезапно его тронули за плечо, он поспешно обернулся, но сзади никого не было. Ровно тот же страх охватывал его потом на Камомайл-стрит еще много раз.

— Жуть — пострашнее любых чудовищ, — признался он Эмноту.

— Когда этот страх гнетет тебя особенно сильно?

— На рассвете. А еще вечерами, когда в городе гасят огни. Время от времени опять слышу шаги в комнате наверху.

— Хотя бы предположить можешь, кто это?

— Нет. Теряюсь в догадках.

— По поверью, души тех, кто предает друзей или гостей, отправляются прямиком в ад, но тела их остаются жить.

— Так ведь тел-то нет. Ни в каком обличье.

— Чудно и дико. Вроде как земные существа, а глазами не увидишь. При этом они опаснее волчьих зубов.

За окном сгущались сумерки. Эмнот встал и подошел к Гейбриелу.

— Дай подумать. Если их гнев вызывает у тебя такие приступы дрожи, значит, они обладают силой воздействия не меньшей, чем нестерпимая жара или невыносимый холод. Нынче многие говорят, что там, где долго бушевал огонь, и посейчас от земли нет-нет и потянет жаром. Может, и тут что-то подобное?

— К чему это ты?

— А вдруг это твари из незапамятных времен. Как от растаявшего облачка остается легкая дымка, так и они, возможно, — лишь тени давних событий.

Рассказ Гейбриела обеспокоил Эмнота всерьез, но по другой причине: эти собрания невидимых существ чем-то походили на тайные сходки избранных. Повествование затравленного призраками двоюродного брата пробудило в нем самом страх стать жертвой преследования.

— Даже если и так, Эмнот, добра от них не жди, они принесут мне одни страдания.

— А может, у них цели совсем другие. Что, если они из нашего грядущего?

— И еще даже не родились? Зачем же им понадобилось являться на Камомайл-стрит?

— Верно. Стало быть, это призраки давнего прошлого.

Эмнот мысленно отвлекся: перед его глазами возникли сцепленные круги, о которых толковал Уильям Эксмью, круги, частично наложившиеся друг на друга, и в этом месте уже нельзя было точно сказать, где кончался один круг и начинался другой. Вроде сливающихся друг с другом капель легкого дождика, или мглы, или росы, подумал он. Если глубже вглядеться в эти круги, все разом разрешится.

— Какова бы ни была их цель, меня они жутко пугают.

— Но, Гейбриел, они же мертвы.

— Один тронул меня за плечо.

Эмнот подошел к шкафчику, достал эмалированный кувшин, две кружки и налил себе и брату вина. На поверхности закружились хлебные крошки, он выловил их пальцем.

— Какова же будет тьма?[31] Поэтому Давид сказал: abissus abissum invocat, то есть бездна бездну призывает.[32]

Гейбриел с жалостью глянул на него.

— А ты, я вижу, по-прежнему живешь одними науками. Все тот же безупречно благородный ученый муж.

— Как ученый, я дам тебе один совет.

— Обратиться к монахине?

Сестра Клэрис уже прославилась как мудрая прорицательница, люди толпами шли к ней за советом и утешением.

— К той ведьме не ходи ни в коем случае. Съезжай с квартиры и держись подальше от Камомайл-стрит.

Гейбриел Хилтон последовал его совету. Снял три комнатки на Дак-роу, а на Камомайл-стрит даже носа не казал; эта улица стала, по его выражению, «местом, которого следует избегать». [6] Но другим советом он все же пренебрег. Прослышав, что сестра Клэрис намерена посетить узниц Королевского монетного двора, что близ Тауэра, стал в назначенный день у бокового входа. Когда монахиня подошла к Монетному двору, он с мольбой протянул к ней руки:

— Избави меня! Избави меня, дражайшая сестра, от страшных несчастий!

Клэрис заглянула в его красивое лицо, и темные глаза ее совсем почернели.

— Что тебя заботит? — сочувственно спросила она, сделав знак сопровождавшей ее монахине, сестре Бриджет, чтобы та отошла в сторонку.

И Гейбриел Хилтон поведал ей о не дававших ему покоя духах. Клэрис слушала, закусив от волнения нижнюю губу и горестно качая головой.

— Слыхала я и другие подобные истории. Большое смятение духов сейчас в Лондоне. Предвидят они приближение гибельного дня. — Она вдруг поцеловала палец и приложила его к щеке Гейбриела. Он в изумлении отпрянул, а она лишь улыбнулась: — Ты что, боишься меня, потому что я женщина? Ты же по платью моему видишь, что я предана лишь Богу. Чего же тебе страшиться меня?

Ему показалось, что монахиня посмеивается над ним.

— Не боюсь я тебя, и других женщин не боюсь.

Она приложила палец к его лбу:

— Твоего двоюродного брата ждет великая радость и утешение.

— Эмнота?

— Его ведут к свету. Другие, что за его спиной, торопят его на пути к блаженству.

— Эмнот живет отшельником. Настоящий книжник.

— Послушай, что я тебе скажу. Он должен бесстрашно идти своим путем. Человек по имени Эксмью — его надежный друг. Скажи брату, что ему нельзя поддаваться слабости, нельзя проявлять нерешительность. Скажешь?

— Конечно, скажу, раз ты того желаешь.

— Желаю.

На том она повернулась и отворила низкую тюремную калитку. Вместе с другими горожанами Гейбриел смотрел ей вслед. Монахиня вскарабкалась на здоровенный камень и, раскинув руки, точно распятый Христос, обратилась к узким решеткам, за которыми томились арестантки. С реки дул такой сильный ветер, что до ювелира долетали только обрывки ее речей:

— Я в кандалах. Я в оковах. Это тело — моя тюрьма. Глаза мои — те же решетки.

И она заговорила о том, что придет день, когда все замки будут сбиты и все двери раскроются.

Ни звука не доносилось из темницы, но вот за одной из решеток появилось бледное лицо с широко открытым ртом.

— Лживая ведьма из преисподней! — завопила узница. — Пора сжечь тебя на костре! Когда гнилые фрукты валятся наземь, ими брезгают даже собаки!

Сестра Клэрис повернулась, сошла с каменной глыбы и, поманив к себе сестру Бриджет, вместе с нею покинула тюремный двор. Проходя мимо Гейбриела, она даже не кивнула ему. Лишь что-то шепнула сопровождавшей ее монахине и громко рассмеялась. С чего вдруг такое веселье? Видно, ей и вправду даровано Господне благословение, размышлял он, однако решил не передавать Эмноту ее совет. Еще отец когда-то учил его, что небесное с земным лучше не путать.

Глава пятая Рассказ слуги каноника

Неделю спустя после взрыва на Сент-Джонс-стрит помощник шерифа принародно, возле воздвигнутого на Чипсайде креста, объявил сожжение часовни делом «гнусным, мерзким, противным человеческой натуре». Часовня стояла там со стародавних времен, и ничего иного на этом месте никто припомнить не мог. Преступника, коли его найдут, под звуки труб и дудок доставят к рынку и на сутки посадят в колодках в деревянную клетку. Ежели он останется жив, отвезен будет в Смитфилд и под вязами повешен. Негодяя предадут анафеме, а тело сбросят в известняковый карьер за городской стеной.

Люди судили и рядили о том, кто же именно решился на столь ужасное злодеяние. Большинство горожан склонялось к мысли, что тут замешаны лолларды. Лоллардами называли христиан, как мужчин, так и женщин, которые рьяно отстаивали принцип равенства в вере и стихийно сбивались в сообщества. Они ставили под сомнение действенность некоторых церковных обрядов, а главное — решительно выступали против богатств, накопленных церковью, и против ее всевластия над людьми. Исповедь имеет смысл, только если священник преисполнен благодати Божией, но такого священника еще никто и нигде не видел. Хлеб не станет священным оттого лишь, что над ним что-то пробормотали святые отцы. Что особенного делает над хлебом священник? Таращит глаза да нашептывает невнятицу. Поклоняться ликам святых лолларды считали грехом: в иконы-де вселились бывшие ангелы, павшие вместе с Люцифером. Тем, кто совершал паломничество в Кентерберийское аббатство, тоже грозит вечное проклятие, ибо святой Томас[33] был отправлен в геенну огненную за то, что наделил церковь собственностью. Беднякам нечем прикрыть наготу, а бездушные стены сплошь увешаны золотом — без всякой пользы для людей. Чистилище существует одно-единственное — это наша жизнь, поэтому грош цена всем заупокойным мессам и священникам, что служат в церкви. Обременение церковников мирской собственностью противоречит Священному Писанию, утверждали лолларды, и монахи обязаны добывать хлеб насущный не сбором милостыни, а собственным трудом. Пение псалмов и колокольный звон, дни разных святых и непомерно дорогие облачения пастырей, поминание имени Божьего и церковные праздники, посты и паломничества — всё это, по мнению лоллардов, не имеет смысла. [7]


Несколько дней спустя виднейшие прихожане церкви Девы Марии собрались в зале Гильдии торговцев тканями на Айронмангер-лейн, где их ждал торжественный ужин. Здесь сошлись самые достойные представители города — богатые купцы, аббаты и настоятели, под чьим началом были монастыри, больницы и благотворительные учреждения города, прибыли также крупные землевладельцы и ученые люди. Среди приглашенных был и некий каноник Уильям Суиндерби, которого сопровождал слуга по имени Драго, неотступно следовавший за каноником на почтительном расстоянии. Суиндерби жил в доме для причта при соборе Св. Павла и прославился своими проповедями у Креста св. Павла.[34] Его недавние проповеди, сурово осуждавшие лоллардов, сильно возбудили лондонское простонародье. [8] Он выступал с нападками на Джона Уиклифа,[35] уже четырнадцать лет лежавшего в могиле, называя его «праотцом всей этой греховной ереси», а самих лоллардов — «молодыми безбородыми болтунами, которые, уж поверьте мне, заслуживают хорошей порки». Услышав последнее, Драго как-то странно взглянул на каноника.

При входе в здание Драго первым делом сдал свой кинжал привратнику, а потом принял у каноника его плащ и перчатки. Суиндерби остановился у решетчатой двери при входе в обеденный зал, дожидаясь служителя, чтобы тот отвел его к столу. Многие, глядя на тщедушного каноника, удивлялись его неожиданно зычному голосу. Низкорослый, слегка сутулый, Суиндерби отличался чрезвычайной бледностью — словно приговоренный к смерти. Лоб его часто покрывала испарина, от одежды несло мускатным орехом и чернилами.

Высоченный зал с консольными балками под крышей оглашался звуками дудок и барабанов, под эту музыку гости обменивались приветствиями с соседями по столу. Слева от Суиндерби сидел лондонский рыцарь Джеффри де Кали, справа — его оруженосец сквайр Оливер Ботлер.

— Ну, что слышно, сэр? — спросил де Кали, обращаясь к Суиндерби.

— Король стал прямодушнее.

Лакей поднес священнику чашу с водой. Суиндерби ополоснул пальцы и перекрестил рот. Перед ним уже лежала деревянная доска с хлебом.

— Прямодушие его уже не спасет. — Джеффри глянул вокруг, явно предвкушая хороший кус жареного мяса. — Приверженцев короля будут отлавливать, точно волков.

Суиндерби поморщился, словно от боли:

— Не так все просто. Он еще может одержать полную победу.

На столе стояла серебряная солонка в виде колесницы. Суиндерби подкатил ее к себе поближе и продолжил:

— Сторонники Генри Болингброка переменчивы, как луна на небе. И денег у них не больше, чем у нее.

Зазвенел колокольчик, и в зал вошла целая процессия слуг с угощением. Впереди торжественно несли хлеб, затем потянулась длинная череда буфетчиков, оруженосцев и лакеев; каждый держал перед собой блюдо по своему чину и званию и почтительно ставил его перед гостями. На отдельном «мясном» столе громоздились груды запеченных фазанов, гусей, пернатой дичи, пулярок и свинины. За главным столом восседали архиепископ Роджер Уолден и мэр Лондона, рядом расположились лорды и епископы, а остальных рассадили согласно их рангу и положению. Предполагалось, что гости будут общаться попарно, — поэтому шерифа, к примеру, посадили рядом с настоятелем монастыря Бермондзи. Архиепископ начал читать молитву, все встали. Затем гости принялись за трапезу и разговоры; поднялся обычный в таких случаях гомон, который знатоки латыни называют tarantantarum.

Драго безмолвно стоял за стулом Суиндерби. Он уже шесть лет был в услужении у каноника и до тонкости усвоил правила учтивого обхождения. Он знал, что нельзя плевать куда попало, а прежде чем плюнуть, нужно непременно прикрыть рот ладонью. Если к нему обращался человек выше его по званию, он сдергивал с головы шляпу; глаз, однако, не опускал, смотрел прямо в лицо собеседнику и при этом не двигал ни руками, ни ногами. Отучился чесать в затылке и следил за чистотой ногтей. Умел обчищать губкой одежду Суиндерби, стелить ему постель и зашнуровывать башмаки. И много чему еще был обучен.

На блюдах рядом с павлинами в перечном соусе лежали сдобренные имбирем жареные куропатки. Лакеи раздавали щедрые порции свиных ушей в вине и рыбы, запеченной в зеленом соусе из пряных трав. Большая миска с приправленным уксусом омаром стояла возле подноса, полного мелкой пернатой дичи, — птицы подавались в оперении и выглядели точно живые. Казалось, тут собрана вся снедь, какая только есть на свете.

Оруженосец Оливер Ботлер был в хорошем расположении духа.

— Вообразите, что сказал мне сегодня утром поверенный суда Арчиз.[36] Он, как вы знаете, недавно женился. Так вот, я спросил его, отчего он взял в жены такую кроху — ростом она мне до тазовой кости, представляете? Ex duobus malis minus est eliendum, что означает: из двух зол надо выбирать меньшее. Славный ответ, верно?

Взяв стоявший перед ним графин в форме рыцаря на коне, Ботлер плеснул себе вина. Пока он пил, остальные, по обычаю, молчали. Оруженосец утер рукавом рот и, ни к кому не обращаясь, спросил:

— А все ж таки любопытно, как ему удается в нее протиснуться?

Когда все насытились мясом и дичью, в зал внесли кулинарный изыск: вылепленную из сладкой пасты фигурку мужчины, стоящего с серпом в руке в высокой траве. Фигурка для еды не предназначалась, она лишь знаменовала полную перемену блюд: теперь, стало быть, наступал черед сладкого — миндального крема, печеной айвы, жаренных в масле пирожков с шалфеем и засахаренных фиников.

Затем на стол поставили салаты, и собеседники снова заговорили о короле.

— Тяжкие пришли времена, — молвил рыцарь. — Безжалостные.

Он поворошил листья петрушки, фенхеля и серебристого папоротника, словно искал травку под стать своему настроению.

— Притесняются все сословия, без разбора, — поддержал его оруженосец, набирая в горсть чесноку и зеленого луку. — Ни дать ни взять пыточное колесо. И я к нему привязан.

Сотрапезникам была прекрасно известна причина его сетований. Король начал ирландскую кампанию[37] и, чтобы оплатить расходы, обложил своих недругов, титулованных и простолюдинов, огромной данью. Он же ввел систему «платного помилования» от судебного преследования, но алчность Ричарда росла, а с нею и жестокость. На улицах распевали куплеты:

Топор востёр, и горька юдоль:
Уж двадцать два года как Ричард — король.
Но Суиндерби все еще был склонен поддержать венценосца:

— Народ у нас вспыльчив. Уж я-то Лондон и лондонцев насквозь знаю. Опрометчивы, непостоянны, у них семь пятниц на неделе. Любую дурную молву с восторгом подхватят и раздуют. Вот они дружно твердят, что Генри Болингброк плетет заговор против короля. Не успеешь оглянуться, как они же этот слух станут опровергать, называя полной чушью. Ни дать ни взять луна на небе: то она прибывает, то на ущербе. У них одно пустозвонство на уме. Сегодня только и разговору, что про славного доброго короля Ричарда, храни Господь его шею от топора. А назавтра тот же Ричард — жестокий самодур.

— Да уж, — вздохнул оруженосец. — Но что на свете постоянно?

В ответ на этот не блещущий новизной вопрос все трое рассмеялись.

— Я слыхал, будто Генри Болингброк может поддержать Бенедикта.[38] Поэтому Бонифаций[39] спешно пишет королю: «Age igitur», то есть «действуй, и побыстрее».

Джеффри де Кали имел в виду произошедший незадолго до того Великий раскол, в результате которого соперничавшие группы кардиналов избрали двух пап. [9] Ричард II поддерживал избранного в Риме Папу Бонифация IX, а Генри Болингброк, по слухам, намеревался встать на сторону избранного в Авиньоне Бенедикта XIII.

— Говорят, будто Бенедикт носит власяницу, — заметил Суиндерби.

— Да кто он такой? Всего лишь захудалый проповедник. Облако, не сулящее дождя, — решительно заявил Оливер Ботлер, твердый сторонник традицонных религиозных канонов. — Его буллами только банки с горчицей накрывать.

— А Бонифаций спит и видит, как бы зацапать наше золото, — вставил Джеффри де Кали, не одобрявший религиозную твердолобость. — Его называют слепым кротом, что копошится во всяком дерьме. Проповедники — не при вас будь сказано, достопочтенный Уильям, — вывозят из страны королевское золото, а взамен привозят свинец — на тебе, Боже, что нам негоже.

— Однако безумная монахиня поет ему хвалы, — молвил Суиндерби, снисходительно пропуская мимо ушей выпад против проповедников.

— Неужели? — удивился рыцарь, жуя мяту. — Это за что же?

— Спросите об этом преподобную Агнес. Мне рассказывали, будто во время вечерни с Клэрис случился припадок, и ей было видение: зверь о двух головах. По ее предсказанию, Церковь расколется на две части, а Ричард лишится короны.

Все это время Оливер Ботлер лишь бурчал себе под нос: «Чушь!», но тут не выдержал:

— Монахиня та — левая рука дьявола. Неужто нельзя вывезти ее из Кларкенвеля и замуровать где-нибудь?

Предложение пожизненно заточить монахиню в каменном мешке вызвало у Суиндерби лишь улыбку:

— На всякого, кто считает ее шлюхой, найдется другой, для кого она — святая.

— Мошенница, вот она кто. И весь ум у нее отшибло.

— На сей счет ничего утверждать не могу. Но бередить людские души она большая мастерица.

По столам уже разносили пироги с яблоками и шафраном, блюда с орехами в сахарной глазури со специями. Из огромных кувшинов лакеи разливали сладкое вино — трапеза подходила к концу. Со своего места за главным столом поднялся архиепископ и обратился к каждому гостю со словами, как он выразился, «глубокого почтения и смирения», после чего заговорил о том, что более не может выполнять свои высокие обязанности:

— Прошу прощения, но я выскажусь без обиняков, поскольку элоквенции не обучен и потому вынужден говорить прямо, без прикрас.

Это была лишь традиционная дань смирению и скромности; на самом деле архиепископ достаточно владел ораторским искусством, чтобы и голос его, и выражение лица полностью соответствовали речи.

— Причина, по которой мы с вами здесь собрались, очень серьезна и важна, ибо совершено было большое злодейство и прегрешение, — продолжал он. — Все мы обеспокоены, потому что за этим черным делом воспоследуют в будущем еще большие беды. Взять хотя бы гнусных людишек, называемых лоллардами. Этих круглых дураков и невежд поразила слепота. — Зал одобрительно загудел, хотя собравшиеся прекрасно знали, что кое-где в Лондоне ряды сторонников лоллардов постоянно растут. — Совершенно ясно, что их жалкие проповедники идут против слова Христова. И чем дальше, тем больше. Я их прямо-таки чую. Эти опасные фарисеи и еретики предали огню дорогие для верующих святыни. Необходимо раз и навсегда положить конец их постыдной жажде власти. Все недоброе, темное нас повергает в ужас: стенания, оплакивание, удары судьбы, места упокоения мертвых. Вам хорошо известно, что еще два года назад их преподобия архиепископы двух епархий, Кентерберийской и Йоркской, обращались к парламенту с прошением принять закон о казни через сожжение. — Слушатели жестами и возгласами опять выразили ему свое одобрение. — Богомерзкое ослепление христиан антихристами должно исчезнуть в очистительном пламени. Эти негодяи, пособники дьявола, лишающие наших собратьев духовного зрения и обкладывающие «греческим огнем» наши алтари, заслуживают смерти. А теперь я перейду к другой теме.

После чего архиепископ Уолден, к удивлению собравшихся, сообщил, что «кларкенвельскую монахиню» уже допрашивают несколько ученых клириков, дабы установить, какова природа ее видений, благая или богомерзкая.

— Молю Господа всемогущего осенить их мудростью. На том замолкаю, а вы продолжайте трапезу, — заключил он.

Тут подали сыр со свежим белым хлебом, и ужин вскоре завершился. Простые лондонцы дружно поднялись с мест, поклонились архиепископу и потянулись к выходу. За ними, блюдя свое достоинство сообразно чину и званию, двинулись знатные горожане. Слуги собрали куски хлеба, сыра и мясные объедки в корзины, чтобы потом раздать нищим, которые все это время сидели в соседнем каменном зале на голом полу, ожидая подачек. Проходя мимо, Уильям Суиндерби поморщился.

— Что, нос перцем запорошило? — крикнул один из попрошаек.

Шагая чуть позади хозяина, Драго вышел на воздух. Юноша был высок ростом, из-под копны пшеничных волос спокойно смотрели ясные, голубые, точно наполненные небесной синевой, глаза.

— К беднякам у тебя жалости не больше, чем у уличных лоточников к кошкам: кабы могли их поймать, враз бы освежевали, — вполголоса проговорил он.

— Меа culpa,[40] — отозвался каноник; на его бледном лице выступил пот.

— Богатством своим кичишься. Тем, что денег у тебя куры не клюют.

— Меа culpa.

— Ты же просто обезьяна в клобуке.

— Меа maxima culpa.[41]

— Я бы твои мощи положил в раку из кабаньего дерьма.

— Benedicite fili mi Domine.[42] — Каноник обернулся и с мольбой взглянул на Драго: — Confiteor tibi.[43]

— Тебя нужно заковать в кандалы и сбросить в помойную яму.

— Ab omni malo, libera mе.[44]

Они шагали по Чипсайду по направлению к собору.

— A flagello, libera mе,[45] — пробормотал каноник.

Случайный прохожий решил бы, что святой отец твердит себе под нос молитвы. Но по невозмутимому лицу Драго можно было с уверенностью заключить, что оба совершают некий привычный ритуал. И в самом деле, всем этим фразам каноник сам обучил своего слугу и помощника. Через маленькую калитку в северо-восточной части ограды они вступили в церковный двор и по знакомой, усыпанной песком дорожке проследовали к домам, построенным для тридцати главных каноников. Едва они вошли внутрь, Суиндерби сбросил плащ и, раскинув руки и ноги, распростерся на полу главной комнаты.

Драго запер дверь и задвинул засов.

— Ну-ка, покажи задницу — обезьяньи самки всегда их кажут в полнолуние. — Опустившись на колени, он стянул со священника рубаху и штаны. — Фу! Ты же подштанники обмарал.

— Agnus Dei, qui tollis peccata mundi, miserere nobis.[46]

— Ты погиб. — Драго открыл деревянный сундук и достал оттуда бич со свинцовым наконечником. Каноник снова умоляюще посмотрел на слугу и закрыл глаза. Драго поднял бич. — Ты — мешок с дерьмом.

— Peccavi.[47]

Свистнул бич.

— Ты — куча нечистот, прикрытая одеждой.

— Clamavi.[48]


Несколько минут спустя Драго, насвистывая, вышел из комнаты хозяина и направился в поля пострелять из лука. В следующую пятницу каноник выступил у Креста св. Павла с проповедью, призвав немедленно ввести статут de heretico comburendo.[49] Тогда лоллардов можно будет сжигать в Смитфилде. В толпе перед Крестом были Уильям Эксмью и Эмнот Халлинг. Они старались не смотреть друг другу в глаза.

Глава шестая Рассказ свободного землевладельца

Гаррет Бартон, свободный землевладелец и один из избранных, выходил через южные Большие ворота собора Св. Павла. Он не мог отделаться от мысли о многочисленных паломниках, которые по этим булыжникам шли на казнь и вечные муки. Казалось, от их пронзительных воплей даже воздух просмердел, усиливая гнилостную вонь от разной дряни, оставленной на погосте. Среди прочих избранных Гаррет выделялся своим пылом. По наущению Эксмью он написал на пергаменте «Восемнадцать постулатов», аккуратно свернул в трубку и сунул в карман. Тем временем на площадке позади могилы родителей св. Томаса Беккета проходила, как обычно, схватка борцов; возбужденные зрители кричали, подбадривая соперников. Возле склепа установил свою палатку писец; над головой у него висела доска, на которой была намалевана рука, держащая перо. Писец вперил хмурый взгляд в Бартона, будто догадывался, зачем тот сюда пришел.

Часы на колокольне показывали ровно два, когда Гаррет Бартон через западную дверь вошел в собор. Там пахло конюшней. Под высоченным сводчатым потолком галдеж торговцев и барышников сливался в гул, напоминавший жужжанье тысяч пчел, — приглушенный ор и громкий шепот, целый океан голосов и шагов. Бартон различил лишь молитву, которую неторопливо выпевали паломники, толпившиеся вокруг отполированной до блеска раки св. Эрконвальда. Наша мирская жизнь — чистая ярмарка, с презрением подумал он. Там и сям стояли стряпчие, каждый поджидал клиентов у своей отдельной стойки; их ярко-красные капюшоны едва виднелись в толчее грузчиков, ларечников и проповедников. Холодные каменные плиты пола были устланы сеном. Если бы не свечи и факелы, ярко освещавшие иконы и настенные фрески, в нефе было бы темно даже белым днем. Широкая полоса солнечного света косо пронзала сумрак, но и она тускнела рядом с отблесками огней на колоннах.

Подойдя к раке, Гаррет с неудовольствием оглядел крошечные глиняные и свинцовые конечности, подвешенные над усыпальницей в надежде на исцеление. Рядом с изувеченной ногой покачивался глиняный пенис, движимый дыханием людей, бормотавших молитвы перед позолоченным изваянием; стихарь и митра на статуе святого были украшены сверкающими драгоценными камнями. Из деревянной караульни, заметил Гаррет, за паломниками наблюдали монахи, охранявшие сокровища святыни; одного монаха сморил сон. К запаху старых камней и знакомому духу человеческих тел примешивался смрад мочи. В углу поперечного нефа какой-то пилигрим, отвернувшись, возился с кожаными штанами. Вот вам и моление, подумал Гаррет, — все равно, что справить у стены малую нужду. Он пошел по проходу назад, пробираясь среди собак и лоточников. Три свечки на пенни. Две испанские луковицы за пенни. Пять печеньиц за два пенса.

Впрочем, возле главного престола раздавалось пение, безыскусное и приятное слуху, поскольку оно, надо полагать, подражало музыке сфер; мелодический узор был тщательно, почти математически выверен; учитывались все свойства звука — долгота и широта, глубина и высота. Эти голоса, подобно небесным сферам, кружили и плавно скользили друг над другом, словно уже стали частью эмпирей. Их изумительное движение и поразительные повороты сообща создавали гармонию. Затем ввысь взвился мальчишеский дискант, выпевая Quam dilecta tabernacula tua,[50] и Гаррету Бартону почудилось, что этот одинокий голос противостоит сонму других. То пела душа, рискнувшая выйти за пределы Вселенской Церкви. То был ее голос, чистый и нежный, но внезапно его подхватил и увлек в свой строй божественный гул. Это хор отвечал: Domine virtutum![51]

Гаррет прислонился лбом к каменному парапету, тянувшемуся под алтарным крестом с распятым Спасителем. Говорят, розмариновому кусту никогда не вырасти выше Христа. Он взглянул на раскрашенную фигуру, на следы от ран и искаженное страданием лицо. Неужто и вправду, как утверждают астрологи, младенец Христос находился целиком под влиянием планет и созвездий? И смерть его была предначертана звездами? Странно; из этого следовало бы, что творение имеет власть над собственным творцом. Да, странно, но не более чем постулат, который Уильям Эксмью внушал избранным: иногда Бог должен повиноваться дьяволу. Пора.

Через северную дверь Гаррет Бартон вышел в северную аркаду, стены которой были покрыты фресками, изображавшими Танец Смерти. [10] Вглядевшись, он увидел Папу Римского, весело прыгавшего рядом со скелетом. Ага, вот ты где! Так это ты возглавляешь танец скорби? Бартон вышел из аркады и остановился перед дверью, прозванной «Si quis?»[52] — потому что клирики, мечтавшие получить хороший приход, прикалывали на нее свои объявления. Он достал из одного кармана свиток с «Восемнадцатью постулатами», из другого — гвозди и камень и несколькими ловкими ударами прибил свиток к двери. [11]

— Что ты тут делаешь?

Позади стоял писец; стало быть, он следовал за Бартоном из самого собора.

— Что я делаю? Веду тебя к вратам в рай.

Сжав покрепче камень, он зверски саданул писца по голове. Тот упал замертво.

Через аркаду с «Танцем смерти» Гаррет поспешил обратно в поперечный неф собора и, торопливо шагая мимо фрески с житием Богоматери, вдруг услышал, что его окликают, но оборачиваться не стал. Сначала посмотрел на фреску, на освещенные лампадами и свечами фигуры, потом облизал окровавленный кулак. Успокоился он, лишь когда разглядел у колонны Роберта Рафу, монастырского эконома.

— Быстрей, Бартон. С нами Бог. Иди за мной.

Рафу знал в соборе все ходы и выходы и самым коротким путем вывел Бартона в недавно пристроенный южный неф, где несколько скорняков уже открыли торговлю.

— Ты повесил «Постулаты»?

— Да, но за мной следили.

— Следили? Кто?

— Тип один; он мне вроде как угрожал. У меня в руке был камень, так что кинжал не понадобился.

— Ты его убил?

— Его Бог убил.

— Тебя кто-нибудь видел?

— Только ангелы небесные. Они заслонили меня своими крылами.

Выйдя из нефа, они пересекли двор, прошли через южные ворота и оказались в скоплении лепившихся друг к другу развалюх, что как грибы вырастают вблизи великих соборов.

— Ты когда-нибудь замечал, что каждая фреска испускает свой собственный свет? — спросил Бартон. — Ангелы на них светятся ярче всех. Прямо как на гобеленах. — Он почти не сознавал, что говорит. Все казалось сном. Они остановились на углу Полз-Чейн и Найтрайдер-стрит, рядом с пивной «Шапка кардинала».

Только они собрались войти, как мимо, с криками Bonjour! Dieu vous save! и Bevis, à tout![53]в дверь стала протискиваться стайка подмастерьев. Внутри даже обнаружился арфист; он сидел, скрестив ноги, на столе и готовился играть. Бартон и Рафу пересекли зал и через другую дверь опять вышли на улицу. Им надо было спокойно поговорить, а в пивной было слишком шумно. Они двинулись по Фартинг-элли, где раньше побирались пациенты Вифлеемской королевской лечебницы для умалишенных.

— Это был писец, — проговорил Гаррет Бартон, — он меня спросил, что я там делаю.

— Ты оказал ему большую услугу: он ведь отправился обратно, к Создателю.

— Ага, туда, где ему не надо беспокоиться насчет перьев и своих жалких доходов.

— Доброе дело ты сделал, Гаррет. Писец растворился во времени. Вот оно, то место, которое я искал.

С виду это был дом как дом, но на деле оказался таверной. У входа на лавке несколько человек играли в шашки. Переступив порог, Рафу с Бартоном очутились в зале; от громких разговоров и смеха у них зазвенело в ушах.

— Допустим, — раздался голос справа от Рафу, — допустим, что ткани оказались плохого качества и краску держать не будут. В этом что, я виноват?

Прямо за спиной Бартона препирались мужчина и женщина:

— Хорошо тебе говорить, госпожа терпеливость. Согласен, терпение — качество замечательное. Но кто из нас безупречен? Я вот точно не безупречен.

С одного из столов спрыгнул кот. Молодой человек, уставившись в кружку эля и медленно подбирая слова, объяснял собеседнику:

— Бедняку трудно приходится, куда ни кинь, всё клин. Если он не попросит на пропитание, то помрет с голоду. Если попросит, умрет со стыда. Я предпочел бы смерть поприятнее. Подлей-ка еще. Дополна.

Рафу с Бартоном нашли себе столик с двумя круглыми табуретками. Вскоре подошел хозяин таверны — вытереть закапанную пивом и вином столешницу, — и они спросили, имеется ли в заведении что-нибудь первостатейного качества.

— А вы, господа, лучше со своим кошельком посоветуйтесь, — угрюмо отрезал хозяин. Он по опыту знал, что среди посетителей часто встречаются бузотеры и пьяницы, и не церемонился с ними. — Лучший эль у меня идет по четыре пенса за галлон. Галлон гасконского вина тоже стоит четыре пенса. Рейнвейн — восемь пенсов. Но если желаете сладкого вина, ступайте куда-нибудь еще.

— А так ли уж хорош рейнвейн?

— Своих денег точно стоит.

Они безмолвно сидели над полными стаканами и слушали разговор старухи с уличным торговцем.

— Попугай любит роскошь и обожает вино, — говорила она. — Селезень — капризник, а баклан — обжора.

— Про ворона что скажешь?

— О-о, сэр, ворон — мудрец. Аист же, представь себе, страшно ревнив.

— Старуха окосела и, как свинья, с удовольствием бултыхается в помоях; дура дурой, обезьяна и то умнее, — пробурчал Бартон.

— Слыхал присловье про пьяного: он, мол, дьявола видал, — шепнул Рафу.

— Ну и что? Нам сам черт не брат.

— Значит, нам и напиться невозможно? Так, чтобы в стельку, до положения риз?

За другим столом кто-то требовал счет, хотя его собутыльники подняли крик: «Брось! Давай еще по одной!» Один свалился с табурета, а когда хозяин начал его поднимать, стал мочиться прямо в штаны.

— Я тебе сказал «Расплатись!», а тебе что послышалось? «Пись-пись»?

Раздался взрыв хохота.

— Для этих не существует ни рая, ни ада, только земная жизнь, — наклонившись к эконому, вполголоса сказал Бартон.

— Эй, человек! Наливай, да пополней!

— Бог создал их, не наделив душою.

— Скидываемся, ребята! По шесть пенсов с носа.

— Они возвратятся назад, в землю, воздух, огонь и воду, так и не поняв, что прожили жизнь.

— Еще кружку!

В таверну заглянул торговец тесьмой и шнурками. Хозяин отрицательно замотал головой и предостерегающе поднял руку, но тот тем не менее вошел и заговорил на весь зал:

— Слыхали, люди добрые? Убийство в соборе! И воззвание лоллардов висит! Все летит в тартарары.

Он попросил кувшинчик сладкого вина и тут же за него расплатился. Отворотившись от торговца, Гаррет Бартон и Роберт Рафу по-прежнему сидели молча, словно воды в рот набрали, а тот продолжал:

— Убитый — писец Джейкоб, его все знают — пучеглазый такой и говорит, будто каша во рту. Его долбанули по голове, он и дух испустил. На покойника наткнулась матушка Келло и сразу сомлела.

— Известно, кто это сделал?

— Нет. Ни слухов, ни намеков. Подозревают, однако ж, лолларда. Над трупом висела бумага с проклятьями священникам и монахам.

— Все как есть правда, — вмешалась старуха, рассуждавшая о характерах разных птиц. — Джейкоб отправился к Господу, точно вам говорю. Рано или поздно все мы преставимся. — Она перекрестилась. — Вот тогда и узнаем, кто на самом деле свят, а кто нет.

Лежавший на полу пьянчуга немного очухался и спросил:

— Неужто никто не хочет кутнуть еще? До завтра-то еще далеко.


После общего собрания горожан [12] олдермены созвали самых достойных и состоятельных жителей своих округов. Сходились они в разных местах — у колонки, или колодца, или на перекрестке каких-нибудь улиц, — но цель была одна: обследовать все окрестные постоялые дворы и навести справки обо всех постояльцах, особенно иноземцах. Считалось, что малоимущие горожане вполне могут наброситься на любого чужака, словно рой пчел, завидевших в своих владениях нарушителя; нужно было действовать без промедления.

— Ты обязана дать поручительство за всех, кому предоставляешь приют, — заявил олдермен Скоган Магге, державшей постоялый двор на Сент-Лоренс-лейн.

— Чтобы я давала присягу за тех, кого толком и знать не знаю? Да Боже сохрани! — возмутилась хозяйка, худая костлявая женщина с пучком накладных волос на затылке, которые, свято верила она, все принимают за настоящие. Впрочем, настоящие волосы у нее имелись — на верхней губе, и Магга ежеутренне терла их пемзой в надежде свести совсем.

— Обязана, и точка. Ты в ответе за все их поступки и нарушения закона.

— Господи помилуй, разве бедной вдове по силам такое тяжкое бремя? Еще чего потребуете? Они выйдут на большую дорогу, и я за ними, они в закоулок, и я за ними?

— Отвечай на вопрос, Магга: чужаки у тебя тут есть?

— Да они мне все чужаки, Ралф Скоган, и ты сам это прекрасно знаешь. Уже двадцать лет я держу постоялый двор, и все шло благополучно, верно? Мыши, и те у меня кормятся лучше, чем в иных семьях домочадцы. Печальные настают времена, если вдову нынче обвиняют в том, что она пускает под свою крышу лоллардов!

— Да нет же, Магга. Мы только хотим, чтобы ты присматривалась к постояльцам повнимательней. Чтобы подмечала подозрительных людей.

— Подмечать заразительных людей? Таких у меня нету. Зачем напраслину возводить? Не ровен час, по твоему указанию меня запрут в комнате, поставят перед дверью плошку с уксусом, а на лбу намалюют красный крест, чтобы все видели. Может, уже до этого дошло? — Она стянула с плеч синюю саржевую шаль. — Это, случаем, не погребальный саван? Или я ошибаюсь?

— В общем-то, ты права, Магга. Но никто…

— Вломились ко мне, точно воры. — Она с презрением оглядела кучку горожан, сопровождавших олдермена. — Теперь надо мной вся улица глумиться будет, а ведь подати я плачу сполна. Так или нет? Говори, Ралф Скоган! Все добропорядочные соседки наверняка станут за глаза меня поносить.

— Успокойся, Магга. Ты ничего плохого не сделала.

— Выходит, меня привяжут к позорному стулу и будут макать в воду за то, что я ничего плохого не сделала? Таково, по-вашему, королевское правосудие? Да, худые времена настали в Лондоне. — Она уже собралась прикрыть дверь, но снова ее распахнула и прошипела сопровождавшим олдермена горожанам: — А вы годитесь лишь на то, чтобы в аду жарили на вашем сале сардины. Прощайте!

И захлопнула дверь.

Олдермен Скоган возвел глаза к небу и присвистнул.

— Что ж, — промолвил он, ни к кому не обращаясь, — чему быть, того не миновать.


Стоя у Креста св. Павла, по правую руку от помощника шерифа, Уильям Суиндерби предал огню пергамент с «Восемнадцатью постулатами». Драго с интересом наблюдал, как его хозяин поднял свиток высоко в воздух и лишь затем бросил в пылающую жаровню.

Глава седьмая Рассказ исповедника монахини

Что есть правда, и что значит «кажется»? — спросила преподобная Агнес Джона Даклинга, исповедника монахини. Он тем временем выковыривал из-под ногтя кусочек дерьма. — Мэр считает Клэрис правдивой и надежной, как камень в мастерски сложенной кладке, но это естественно: натравливая народ на еретиков, она играет ему на руку. Король отбыл в Ирландию, и мэр остался в полном одиночестве. Ей ничего не стоит сбить его с толку.

По случаю дня Вознесения Господня свечи в монастырской церкви были увиты цветами. По обычаю голову Джона Даклинга тоже украшал венок.

— И она чересчур легко разражается слезами, — добавила преподобная Агнес.

— Такова уж ее натура, — отозвался священник. Он внимательно разглядывал миниатюру на полях псалтири, раскрытой настоятельницей. Миниатюра изображала группу паломников: впереди, окруженные облаком слов, бодро шагали рыцарь с оруженосцем; прямо сквозь фразу «Ascendit Deus in jubilatione»[54] ехала монахиня; следом, почти по пятам, — еще одна.

— Не уверена, — сурово бросила Агнес. — Притворство все это, а под маскарадным обличьем скрывается развеселая кобылка.

— Но многие и впрямь считают ее бесноватой.

— Чего нет, того нет. — Преподобная Агнес отворотилась от окна и пристально глянула на священника. — Речи ее темны, но Клэрис совсем не безумица.

— Да ниспошлет ей Господь более благие речи, — отозвался Даклинг.

За два дня до того он присутствовал на вечерней беседе епископского капеллана с сестрой Клэрис.


— Я не ястреб, — заявила тогда Клэрис капеллану. — Соблазнительным кусочком меня не приманишь.

— Я не предлагаю тебе даров, сестра. Я предлагаю тебе верный путь к раскаянию.

— В чем мне каяться? В том, что слышала слово Божие? Ты сидишь за кафедрой, а я — меж Его ног. Он касается моей головы. Моих ушей. Моих глаз. Рта. — она провела пальцем по губам.

Джон Даклинг отвернулся.

— Но из уст твоих, Клэрис, истекает больше яду, чем меду. — Капеллан понизил голос до шепота, словно разговор их стал опасен. — Почему ты твердишь о пожарах и резне в нашем городе?

— Потому что вижу ружья, свинцовые пули и порох. Потому что вижу сошедшихся вместе разных людей, лица их скрыты масками; это и чужецемцы, и обычные вольные горожане. Потому что предвижу много опасностей.

— Превосходно! Вот молодец! Эдак ты весь Лондон доведешь до белого каления.

— Вам же, святой отец, известна поговорка: предупрежден — значит, вооружен. В городе сто церквей. И каждой грозит опасность. А ты, Джон Даклинг, ты мне веришь? — Она повернулась к священнику и, приподняв апостольник, обнажила лоб — в знак чистосердечия, — но он отрицательно качнул головой.

И теперь он медлил, глядя в псалтирь.

— Никто пока не доказал, что она лжет, что на ней лежит тень подозрения. — Он поднял глаза и посмотрел в лицо Агнес де Мордант. — Наберитесь терпения, госпожа настоятельница. Петелька за петелькой, стежок за стежком, но, рано ли, поздно ли, а покров будет готов. Так и тут, потихоньку-помаленьку все прояснится.

— Следи за ней. Ходи по пятам. Навостри уши. Держись рядом, как пес возле косточки.

— Главное — не укусить ее.

— Не волнуйся, она тебя тяпнет в ответ. Главное, Джон Даклинг, будь осторожен. Пусть она сама себя выдаст и сама доведет себя до петли.

По указанию лондонского епископа сестре Клэрис дали светелку в доме для гостей и приставили монаха — стража и защитника в одном лице. Поселили его в соседней комнате, но разрешили в часы литургий молиться вместе с подопечной. Этот праведник по имени Брэнк Монгоррей прежде был исповедником и служил молебны в приходской церкви Гроба Господня; он считался большим знатоком всего, что касается «вышнего мира». Правда, было непонятно, с какой целью его приставили к Клэрис — то ли шпионить за ней, то ли составить ей компанию. Не исключено, что келейно он согласился на обе роли сразу. Настоятельница же сильно опасалась, что Клэрис его к себе приворожит.


Брэнк Монгоррей открыл окошко, чтобы подышать чудесным майским воздухом. Комната монахини располагалась на второмэтаже, прямо над свинцовым баком с водой; из него пили птицы и там же чистили перышки. За этим баком и притаился Джон Даклинг, стараясь не пропустить ни слова из беседы в светелке.

— Брэнк, ты утром дрозда слышал? — прозвучал чистый звонкий голос монахини, знакомый уже многим людям. — Говорят, будто если больной желтухой увидит желтого дрозда, то сразу выздоровеет, а дрозд умрет. Жестоко, правда?

— Но у человека бессмертная душа. А у птицы нет.

— Кто это знает наверняка? Dieu est nostre chef, il nous garde et guye.[55]

Никогда прежде Даклинг не слыхал, чтобы она говорила на англо-норманском наречии. Это лишнее доказательство ее двуличия, решил он. Разговор наверху продолжился, но собеседники отошли от окна; вниз долетали лишь отдельные слова. Вдруг Даклинг услышал ее возглас:

— Когда же наступит день семи спящих?[56]

И еще:

— Deus! Cum Merlin dist sovent veritez en ses propheciez![57]

Престранные слова слетали с уст молодой монахини! Ведь Мерлин был просто-напросто бес, которому поклонялся маленький народец, обитавший на вересковых пустошах и в болотах! Тут Брэнк Монгоррей стал ей что-то нашептывать. Уж не пытаются ли они объединиться в борьбе против мира его Святейшества?

Потом сестра Клэрис высоким голосом запела:

Вельможи будут слепнуть,
В рыцарях — злоба крепнуть,
Смерть будет косить опять,
Коли правды нигде не сыскать.
Даклинг повторил про себя слова песенки, чтобы лучше запомнить. А Клэрис продолжала:

Вместо ума — вероломство,
Вместо любви — распутство,
Вместо праздника — лишь обжорство,
Вместо чести — одно лиходейство.
Даклингу вспомнился парень, что когда-то давно изо дня в день торчал на углу Фрайди-стрит и Чипсайда и нёс очень похожий рифмованный бред. В конце концов его забрали в Вифлеемскую лечебницу и посадили на цепь. Несчастный твердил, что он — король то ли Бимы, то ли Богемии, а местные жители прозвали его королем Бубни. Потом на безумца нацепили бирку с названием лечебницы и выпустили, но он в приступе отчаяния утопился в Темзе.


Как только спустились сумерки, в каморке монахини затеплилась свеча. Даклинг неслышно отступил в тень. Сверху долетел голос Клэрис:

— Пусть все будет наготове у горбатого кожевника, что тачает обувку на Кау-Кросс, возле шлюзового створа.

К вечерне стали собираться монахини, и на винтовой лестнице гостевого дома послышались шаги. Это спускалась Клэрис. Закутанная в темный плащ, она скользнула мимо Даклинга по лужайке, открыла боковую калитку и торопливо зашагала по переулку к речке Флит. Стараясь оставаться незамеченным, он поспешил следом. Прибрежной тропинкой Клэрис направилась к городу. Для прогулки одинокой монахини место было совсем неподходящее. Этот берег Флита пользовался дурной славой: здесь часто шатались бездельники и бродяги, здесь же собирались женоподобные мужчины, которых дразнили «пидорами».

Клэрис шла мимо деревянных лачуг и небольшой каменоломни, мимо мусорных куч и разбухших от воды рыбацких лодчонок и наконец добралась до моста у Кау-Кросс. На другом берегу поднимался отлогий холм Саффрон-Хилл, который давно уже облюбовали лудильщики; их становище раскинулось до самого Хокли-ин-зе-Хоул. Пламя костров и факелов отражалось в медленных водах Флита — даже в столь поздний час слышался стук молотков и кувалд. За городскими стенами ночь наступала не по звону колокола.

Даклинг держался как можно ближе к Клэрис, но она вдруг остановилась и свернула в каменную келью жившего у моста отшельника. Наверно, хочет подать ему милостыню, подумал Даклинг, но, подойдя, услышал тихий разговор монахини с затворником.

— А у Моисея рост каков?

— Двенадцать футов и восемь дюймов, — отвечала Клэрис.

— А у Христа?

— Шесть футов три дюйма.

— У святого Томаса Кентерберийского?

— Без одного дюйма семь футов.

Потом отшельник свел ее по осыпавшимся ступенькам на берег, к ялику, вроде тех, что сновали по реке между Ламбетом и Вестминстером. Даклинг услышал плеск весел и увидел, что крошечная лодочка медленно двинулась по Флиту к окутанному тьмой городу, к Темзе. Здесь Флит струился неторопливо, но спокойствие это было обманчиво. В реку сбрасывали всевозможные нечистоты — от дохлых собак со Смитфилда до отходов свечного производства. Местами Флит был глубок и коварен, местами превращался в болотную топь. Он слыл особенно опасным для детей и выпивох; их тела частенько вылавливали из воды или находили в прибрежных зарослях тростника. Даклинг двинулся было по мосту, но вдруг услыхал на реке, прямо под его ногами, то ли вздохи, то ли шепот. Тот, кто издавал эти звуки, уже норовил дотянуться до Даклинга. В полном ужасе священник ринулся обратно. Когда он бежал мимо кельи отшельника, его окликнул слабый голосок:

— Дражайший праведный брат мой, да прославится твой священный орден и да принесет тебе заслуженную честь. Не подашь ли чего ради Христа?

За долгие годы каменная келья провоняла потом. Затворник, мужчина лет тридцати, не более, был одет и замызганную рубаху до колен.

— Тут проходила одна монахиня. Сестра Клэрис. Ты ее знаешь?

— Никакая монахиня сюда не заходила, господин священник. Монахиня не может покинуть обитель и одиночку. Давно ты в послушании? Есть у тебя мод капюшоном волосы?

— Я видел, как она здесь села в лодку и отплыла.

— Изыди! Изыди! Я ничего про то не знаю! — И отшельник принялся с силой биться затылком о стену позади него. — Изыди! Изыди!

Исповедник двинулся по берегу обратно, к обители Девы Марии; отворив боковую калитку, прошел по лужайке к гостевому дому и вступил в крытую аркаду. В комнате монахини по-прежнему мерцала свеча. Даклинг подошел ближе; из открытого окна отчетливо доносился низкий голос Брэнка Монгоррея. А потом — невероятно! — зазвучал чистый веселый голосок. Без сомнения, то был голос сестры Клэрис. Но Джон Даклинг только что своими глазами видел, как она плыла в лодочке по направлению к Темзе. Каким образом она уже опять здесь? Или его морочил проказливый домовой? Не секрет, что эти создания часто водятся в монастырях и других святых местах. Но почему он принял обличье монахини? Вдруг она запела: «О, Ты, что прекрасна и светла».[58] Из глубин памяти неожиданно всплыла странная, давно забытая картина. Даклингу почудилось, что время на мгновение замерло и сделало крутой разворот. Быть может, именно этого Клэрис и добивалась.


Тремя годами раньше он служил исповедником в тюрьме на Олдер-стрит; тюрьма была небольшая, старая, сажали в нее за серьезные злодеяния, оттуда сидельцы шли на виселицу. На эту опасную работу Даклинга отправил Лондонский епископ — в качестве епитимьи, когда выяснилось, что молодой священник завел шашни с замужней прихожанкой. Тюрьма состояла из двух смежных камер с куполообразным потолком. Камеры уходили в землю на семь футов, для входа в потолке была пробита дыра. Вдоль двух стен тянулись каменные лавки; пол земляной; у западной стены — помост, в нем шесть громадных железных колец. Джон Даклинг смертельно боялся подцепить в этом застенке сыпной тиф. Там он впервые завел разговор с Ричардом Хаддоном, торговцем рыбой, задушившим троих детей. На суде шерифа Хаддон признался в содеянном, но, поскольку читать-писать не умел, он не мог подать прошение о последней исповеди и отпущении грехов, и его приговорили к повешению на причале Дарк-Тауэр, где были совершены убийства.

Накануне казни он сказал Джону Даклингу in secreta confessione,[59] что его мать на глазах сына задушила собственного новорожденного младенца, положила трупик в корзинку, отнесла на берег и сбросила в Темзу. После того случая мать нещадно секла и колотила Ричарда. Однажды он не выдержал и завопил во все горло; вот тут-то, уверял узник, в него и вселился дьявол. За всю свою жизнь, по словам Ричарда, он лишь раз испытал отраду: мать убаюкала его песней, начинавшейся словами «О, Ты, что прекрасна и светла», и он в слезах заснул.

Еще более удивительным было расставание Хаддона с земной жизнью. Когда его подняли из каменного мешка на Олдер-стрит и привязали к телеге, чтобы везти к причалу Дарк-Тауэр на казнь, он открыл рот и запел. И пока телега тряслась и подпрыгивала на булыжниках, он сильным певучим голосом выводил: «О, Ты, что прекрасна и светла». Безгранична милость Божия.


Под звонкое пение монахини Даклинг крадучись вышел из аркады гостевого дома и направился к себе. Вошел в келью и вдруг подумал: уж не монах ли, Брэнк Монгоррей, исхитрился петь голосом Клэрис?

О, Ты, что прекрасна и светла
velud maris stella[60]
Ярче солнечного дня
parens et puella[61]
Прошу Тебя, взываю,
моли Ты сына за меня
tam pia[62]
Чтоб я скорей к Тебе пришла,
Maria.

Глава восьмая Рассказ рыцаря

В тот самый весенний вечер, когда Джон Даклинг возвращался от гостевого дома в свою келью в Кларкенвельской обители, несколько лондонцев входили в круглую каменную башню, построенную еще римлянами. Она стояла в нескольких ярдах к северу от крепости Бейнард, почти на берегу Темзы возле монастыря Блэкфрайарз. Внутрь вел один, но гигантский портал, вокруг которого вилась надпись на латыни; перевести ее можно так: «Я открываюсь не тем, кто стучит, проходя мимо, а лишь тем, кто останавливается и стучит».

Каждого из этих поздних посетителей встречал у входа слуга в ливрее и по винтовой лестнице вел в сводчатый подземный зал. Некоторые из прибывших прежде присутствовали на том торжественном ужине, что состоялся прежде в Гильдии Девы Марии, кое-кто месяцем раньше заседал в гильдии торговцев шелком и бархатом, — к примеру, рыцарь сэр Джеффри де Кали и каноник Уильям Суиндерби. Одеты они были, однако, не так, как подобало их положению, а в плащи с капюшонами из какой-то полосатой материи, причем синие и белые полосы шли крест-накрест. Опытный взгляд видел в этих пересечениях скрещенье времени и терпения. К рыцарю и канонику присоединился Майлз Вавасур, барристер, то есть законник высочайшего ранга, один из двух помощников лондонского шерифа. Словом, собрались люди высокопоставленные, но, как ни странно, открыл собрание не помощник шерифа, а рыцарь сэр Джеффри де Кали.

Он сразу завладел общим вниманием, начав с общеизвестной латинской фразы: Hoc est terra quaestionis… — вот она, земля обетованная. Именно ее мы искали, эту землю, красоту и начало всяческого порядка. Хотя то не была церковная молитва, все прекрасно знали слова и хором возглашали ответствия. Завершив вступительную часть, рыцарь обратился напрямую ко всем собравшимся и отдельно к одному из приглашенных:

— Отлично сработано, Уильям Эксмью.

Каким образом среди этих людей высокого звания оказался предводитель избранных? Непостижимо. Эксмью вышел вперед и отвесил рыцарю поклон.

— Игра началась, — негромко произнес он. — «Греческий огонь» сжег часовню дотла. Что же до убийства в аркаде собора Святого Павла, оно, сдается мне, произошло случайно, но тоже сыграло нам на руку. Всё содействует общему смятению. Как тучи перед бурей.

— Что за люди идут под твою руку?

— Люди сломленные. Дошедшие до крайней нужды и отчаяния. Один, по имени Ричард Марроу, — плотник; но если б мог, он бы на карачках пополз к кресту. Или Эмнот Халлинг — малый неплохой, только больно умничает. Еще есть Гаррет Бартон; это человек озлобившийся, воюет с целым светом. Есть и эконом из собора Святого Павла.

— Ну да? — Джеффри де Кали удивленно поднял голову. — И как его зовут?

— Роберт Рафу.

— Сколько я знаю, он человек неприветливый. Слишком мало ест.

— Есть некий Хэмо Фулберд, молодой и на редкость уродливый парень. Такой уж ему выпал тяжкий жребий. Есть и другие, но я не стану утомлять вас перечислением их имен.

— Надеюсь, они не ведают о наших замыслах?

— Ни сном, ни духом. И меня ни в чем не подозревают. Свято верят, что я, как они, принадлежу к избранным.

Из задних рядов раздался голос законника Майлза Вавасура:

— Нам отовсюду доносят, что все они — лолларды.

— Это не важно. — Джеффри де Кали опустил руку на плечо Эксмью. — Если вина падет на них, тем лучше. У лоллардов душонка не та и кишка тонка, где уж им церкви жечь, пусть хотя бы несут бремя вины. Зато они народ подымут на бунт. Если начнутся серьезные беспорядки, лондонцы решат, что король слаб и глуп. Раз он не в силах защитить Пресвятую матерь-Церковь, значит, он не король, а видимость одна, тень, которая под солнцем исчезает. И помазанник падет. Не спасет его ни Христос, ни пролитая Им праведная кровь.

При упоминании праведной крови Христовой все засмеялись, потому что им были хорошо знакомы уловки и плутни, на которые горазда Церковь. Эти люди были членами тайного общества, которое называлось «Dominus».[63] [13] Оно было создано за полтора года до описываемых событий с одной-единственной целью: низложить короля Ричарда, явно вознамерившегося лишить их власти. В общество входили видные представители духовенства, несколько королевских советников и важных сановников, в том числе помощник шерифа и два самых влиятельных олдермена. А Джеффри де Кали получил от короля настоящую синекуру: Ричард назначил его на высокую должность констебля Уоллингфорда и Чилтернса,[64] которые рыцарь ловко «передоверил», то есть сдал в аренду, и ежегодно получал кругленькую сумму. Однако разорительные эскапады монарха грозили лишить их богатства и поместий. Ричард требовал все новых податей и под любым предлогом отбирал землю. Теперь они согласны были поставить на карту всё, лишь бы свергнуть его с престола, и договорились поддержать деньгами Генри Болингброка, готовившего вторжение в Англию. Годом раньше именно они убедили Уильяма Эксмью сколотить группу из бунтарски настроенных лондонцев, которые, не задумываясь, бросили бы вызов местным епископам и самому Папе Римскому. Заговорщики твердо верили: насилие и смута сыграют им на руку и помогут покончить с королем.

Однажды случай свел Эксмью с Ричардом Марроу в трапезной монастыря Сент-Бартоломью, они разговорились на духовные темы, и Марроу по секрету рассказал про группу избранных, в которую он тоже входил. В конце концов Эксмью стал вместе с Марроу посещать их сходки и своим красноречием и набожностью скоро полностью подчинил избранных своей воле.


— И как же мы этого добьемся? — громко спросил Майлз Вавасур.

— Я распустил среди них слух о том, что сначала должны произойти пять чудес, они ускорят приход дня освобождения, — объяснил Эксмью. — Думаю, вам знаком старинный символ: пять сцепленных друг с другом кругов? — Он говорил о знаке, получившем распространение в раннехристианскую эпоху; им будто бы пользовался еще Иосиф из Аримафеи.[65] — Так вот, символ этот произвел на них большое впечатление.

— Значит, остались еще три чуда, — заключил барристер Майлз Вавасур, гордившийся своей сметливостью. — Два-то уже произошли: часовня и убийство в соборе Святого Павла.

— Теперь черед еще трех соборов в разных местах города; это церковь Гроба Господня, Сент-Майкл-Ле-Кверн и Сент-Джайлз.

Собравшиеся одобрительно загудели. В их голосах слышалась самоуверенность людей, облеченных властью. В своем кругу они держались непринужденно, оживленно до беспечности, высказывались откровенно и свободно. Хотя тема смерти и бессмертия никогда не обсуждалась вслух, все они были убеждены: раз человек до рождения не существует, то и после смерти его ждет полное исчезновение. Поэтому прямой смысл, пока можно, наслаждаться земной жизнью. Религия тем не менее весьма полезна — для умиротворения народа и поддержания порядка. Той же точки зрения придерживались и входившие в сообщество прелаты.

Сэр Джеффри де Кали вновь потребовал внимания:

— Грядут новые пожары и разрушения. Генри Болингброк вернется в Англию и соберет огромное войско. Чтобы он смог победить Ричарда, нужно, чтобы народ видел в Генри спасителя Церкви. Благоговейное почитание надо возвести в закон. За почитанием придет страх. Нам же следует затаиться, чтобы ни одна живая душа не догадывалась о наших замыслах. Не только о том, что мы делаем, но и о том, чего не делаем.

Все направились к двери. Некоторые, прежде чем уйти, подходили к сэру Джеффри и, склонившись к его левой руке, целовали кольцо на среднем пальце, а от этого пальца, как известно, нервные волокна идут напрямую к сердцу. Когда все вышли в ночной город, рыцарь по башенной лестнице поднялся на третий этаж, в укрепленную часть башни, предназначенную для отражения нападений. Здесь же была маленькая каморка — усыпальница римлян. Кто-то стоял там на коленях, шепча священные слова из «Чистого Евангелия»:[66] «Vertas. Gadatryme. Trumpass. Dadyltrymsart». Это была сестра Клэрис. Обернувшись к сэру Джеффри, она промолвила:

— Все будет хорошо, добрый рыцарь. Все уладится.

Глава девятая Рассказ церковного старосты

Агнес де Мордант стояла у главных ворот обители. Тяжко вздохнув, она обратила к Освальду Ку, старосте монастырской церкви, искаженное яростью лицо; только ямочка на подбородке чуть смягчала выражение обуявшего настоятельницу гнева.

— Ни в коем случае не разрешай им пользоваться нашими сараями. Ты только глянь на этих тварей! Мерзкие подлые обманщики! Они уже залили мочой солому, которую мы собирались настелить в церкви.

Она вновь устремила взгляд на работников, все еще строивших на лужайке Ноев ковчег. Шел второй день мистерий, которые ежегодно устраивались в Кларкенвеле на недельный праздник Тела Господня. Руководили работами священники из окрестных церквей. Возле ковчега уже вырос помост, сверху свисало большое полотнище ткани с намалеванным на ней фасадом Ноева дома. Дом очень походил на богатое купеческое жилище, какие во множестве стояли на Чипсайде; этому сходству мешала только детская доска-качалка, поставленная перед размалеванным задником.

За сценой дым стоял коромыслом: актеры готовились к выходу. Накануне утром Ной и его жена играли Адама и Еву, но они уже сменили костюмы из белой кожи на более привычные рубаху и платье. Жену Ноя играл священник церкви Сент-Майкл-ин-Олдгейт.

— Ослабь, Дик! Ослабь! — давясь от смеха, кричал он костюмеру, пока тот привязывал к его телу бутафорские груди. — Туго, мочи нет, дышать невозможно.

— Такая маленькая женщина, а шуму-то, шуму! Сам тогда волосья надевай.

Парик Ноевой жены был похож на огромную желтую копну, но священник церкви Сент-Майкл-ин-Олдгейт с благоговением поднял его над головой. В повозке с костюмами для мистерий было много всякой всячины: несколько масок с наклеенными на них звездами и блестками, разноцветные ленты, шляпы, жилеты, а также деревянные мечи и накладные бороды всех мастей. Игравший Ноя священник церкви Сент-Олав стоял, опершись на меч, и потягивал из кожаной фляги сладкий эль.

— Смотри! — пригрозила «жена». — Рыгнешь мне в лицо, получишь в нос.

— Надо же мне подкрепиться, милая женушка. Ежели в животе пусто, силы не станет.

Тем временем Хаму и Иафету насандаливали лица топленым салом с шафраном, а на берегу Флита Бог тренировался в ходьбе на ходулях. Вокруг лужайки перед помостом уже собралась толпа зевак. Некоторые перебрасывались шуточками с плотниками, ставившими мачты на ковчеге.

Один из участников действа выкрикнул какую-то непристойность, и настоятельница закрыла уши ладонями:

— Ох, грешники мы, грешники. Aufer a nobis iniquitates nostras.[67]

Староста перекрестился и попросил разрешения вернуться в каретный сарай.

— Ступай, — ответствовала настоятельница. — Оставь эту юдоль суеты.

Сама она, впрочем, помедлила, глядя, как собираются зрители. Деревянные кресла перед сценой уже заполнила знать, в том числе рыцарь Джеффри де Кали и помощник шерифа. Простонародье расселось прямо на траве. Было девять часов утра последнего майского дня, и кое-кто, возможно, услышал, как настоятельница ошеломленно прошептала:

— А это еще что такое?!

К колодцу верхом на коне подъехал человек в обтягивающем красном костюме и остроконечном красном колпаке. Попона на лошади была тоже красного цвета, седло по краям обшито бубенцами.

— Слушайте! Слушайте! — крикнул он, и шум на лужайке стих.

Зрители сразу узнали причетника церкви Сент-Беннет-Финк, известного в Лондоне затейщика разных зрелищ, из года в год ставившего в Кларкенвеле мистерии. Он слыл человеком веселым, даже слишком: очевидная всем и каждому радость жизни, бившая из него ключом, вызывала у окружающих чувство неловкости и собственной неполноценности.

— Слушайте! Слушайте!

Воцарилась тишина.

Достойные граждане, прислан я к вам,
Чтоб новость одну сообщить.
Нижайше прошу вас
Свой слух приклонить
И пиесу не строго судить.
Утро выдалось ясное, солнце играло на золоченой маске Бога, расхаживавшего перед зрителями на ходулях в белой, расшитой золотыми солнцами мантии. Приветственно воздев руки, он устремил взгляд поверх толпы на ряды деревянных кресел, где восседали знатные горожане, и продекламировал:

Да будет так!
Так есть, так было и будет.
Я есмь и пребуду вечно.
Исполнявший роль Бога священник церкви Сент-Мэри-Абчерч славился своим суровым и непреклонным характером. Однажды он застал в церковном нефе мальчишку, который вздумал поиграть там в футбол. Пастырь обвинил паренька в святотатстве и на целую неделю отменил в оскверненном храме все богослужения, после чего самолично повел мальчишку на епископский суд и потребовал предать анафеме, однако епископ счел за благо отклонить тяжкое обвинение. Зато в роли Творца священник был на месте: с первой же минуты он всецело завладел вниманием сотен лондонцев, собравшихся смотреть мистерию. К тому же, играл он гневливое ветхозаветное божество, и маска словно усиливала и подчеркивала мощь его голоса:

Я — Бог, что создал этот свет,
Небесный свод, земную твердь.
И вижу я, что мой народ
Страданья сам себе несет.
Под упреками, которые, словно катехизис, выпевал грозный Бог, все затихли. Испуганное молчание внезапно прорезал мальчишеский голос:

— Посторонись! Дорогу еще одному актеру, господа!

И между зрителями и сценой с ковчегом возник паренек верхом на осле.

Всем мой привет! Всем мой привет!
Тем, кто мне рад, и тем, кто — нет.
Я — Ноя сын, я — Иафет.
Я весельчак, но Ной сказал,
Чтобы я вас не утомлял.
Изображавший Иафета мальчик был на самом деле посыльным при церкви Сент-Джеймс-Гарликхайт. Товарищи из других гильдий прозвали его «Пуля»; он частенько носился по лондонским улицам наперегонки с «Пращой» из гильдии торговцев шелком и бархатом, с «Торопыгой» из гильдии бакалейщиков и со «Стрелой», работавшим у торговцев рыбой. «Пуля» славился нахальством и смекалкой, поэтому его Иафет очень смахивал на типичного лондонского огольца. Тем временем осёл под ним тоже заговорил:

Постыдно бить меня, Иафет,
Ведь ведаешь ты не хуже меня:
Не видел ты лучше осла, чем я.
— А ну, целуй меня в жопу, скотина! — отвечал Иафет.

Какое-то время они обменивались новыми непотребствами, в довершение «Пуля» подскочил к ослу сзади и сделал вид, что пытается с ним совокупиться. Преподобная Агнес собрала в стайку глазевших на это зрелище монахинь и, грозя карами небесными, увела за монастырские стены.

Все это время Бог стоял перед зрителями, его золоченая маска сверкала на ярком, почти летнем солнце. В конце концов, под громкие возгласы одобрения, «Пуля» с ослом удалились, и в ту же минуту на помосте появился Ной. Игравший его Филип Дринкмилк, причетник церкви Сент-Олав, до тонкостей изучил искусство изменять внешность. Отец Филипа все еще расписывал задники и декорации для городских представлений, а сын неизменно ходил вместе с ним на пантомимы и интермедии, которыми ежегодно отмечались многочисленные церковные праздники.

В самом начале 1382 года в Лондон должна была приехать юная невеста короля Ричарда Анна Богемская. По этому случаю была нанята труппа бродячих комедиантов, и отцу Филипа Дринкмилка заказали сделать для них маски, выражающие разные сильные чувства. За счет городской казны актеров поселили в «Замке», постоялом дворе на Фиш-стрит, и художник с сыном частенько захаживали в их «гардеробную», как величали ту клетушку сами артисты. Филипу особенно врезался в память охвативший его ужас, когда на него, откуда ни возьмись, с ревом двинулся медведь, но так же внезапно из звериной шкуры высунулось, к его великому облегчению, человеческое лицо.

— Добро пожаловать! — услышал Филип. — Если тебя здесь не сожрут крысы, то вши уж точно добьют.

Филип близко сошелся с этим молодым актером; звали его Герберт. Он страшно веселил труппу тем, что пукал на Фиш-стрит и ловко поджигал выпущенные газы. Герберт показал Филипу тринадцать жестов, передающих различные чувства, и восемь основных гримас. Еще он объяснил, что почти каждому цвету радуги на сцене присущ определенный смысл: желтый символизирует ревность, белый — добродетель, красный — гнев, синий — верность, а зеленый — вероломство. Хороший актер непременно сочетает в костюме несколько цветов, втолковывал Герберт, — и тем самым тоньше и увлекательней делает свою игру. Под его опекой Филип Дринкмилк стал замечательным мимическим актером. В самое короткое время он выучил диалог «Наша кошка Грималкин»[68] и эффектно исполнял его, сопровождая слова красноречивыми жестами, телодвижениями и мимикой. В тесной ризнице церкви Сент-Олав он репетировал изысканные поклоны и замысловатые танцевальные па; порой кружился посреди комнатенки, распевая отрывки из новомодных песенок.

Для Ноя он избрал позу утомленного жизнью старца: ладони вытянуты параллельно земле, тело клонится набок. Лицо выражает состояние души Ноя: глаза возведены к небу, рот полуоткрыт. Для этой роли Филип решил облачиться в двуцветное ало-синее одеяние. Время от времени он касался то синего — намекая на свою преданность Богу, то алого цвета — дабы подчеркнуть свой страх, а оба цвета вместе обозначали страдание. Как только Бог, повернувшись спиной к зрителям, стал перед Ноем, тот распростерся на помосте.

Своим нездешним голосом, нараспев, Бог велел Ною построить ковчег и принять на него каждой земной твари по паре. То обстоятельство, что ковчег уже высился на лужайке, не имело ровно никакого значения. В этом уголке Кларкенвеля смешались воедино прошлое, настоящее и будущее. Зрители отлично знали, какие события будут перед ними происходить, тем не менее их удивлению и радости не было предела. Вот Ной, трепеща всем телом, обратился к Господу, и на лужайке раздался смех. Всем было ясно, что старца трясет не от почтения к высшему божеству, — нет, просто он до дрожи боится гнева своей благоверной.

А жена Ноя и ее «товарка», сидя на детской доске-качалке с флягами в руках, изображали отчаянную свару. Они поочередно взлетали вверх и опускались вниз, отчего подолы их сорочек раздувались, демонстрируя несвежее исподнее. То была комическая придумка постановщика. В конце концов жена Ноя соскочила с доски и под всеобщий хохот вцепилась ногтями в физиономию товарки, но, заметив, что к ней медленно приближается супруг, деловито поддернула подол сорочки, словно готовилась к бою.


Еще до начала мистерии церковный староста Освальд Ку скрылся в каретном сарае. Дело в том, что один из каретников пожаловался на плохое качество гвоздей, и Ку решил лично взвесить их и измерить. Кроме того, нужно было выполнить указания преподобной Агнес. Он убрал испоганенную солому и, пока между Ноем и его женой шла нешуточная склока, осторожно проскользнул за сцену. Освальд вовсе не хотел мешать актерам, но его снедало подозрение, что работники стянули из монастыря заготовленные для ковчега доски. Однако, как он ни высматривал на них метку обители — нарисованный красными чернилами силуэт оленихи, не нашел ни единой и, стараясь оставаться не замеченным актерами и зрителями, бесшумно миновал лужайку и зашагал по Тернмилл-стрит. Вскоре, уже на Блэк-Мэн-элли, он заметил у стены нечто странное. Вдруг это нечто поднялось в полный рост, обернулось к старосте — и оказалось страшилищем почище любого дракона: лапы, как у ящерицы, крылья, как у птицы, а лицо юной девушки. Прикрываясь когтистыми лапами, чудище с визгом пустилось наутек, мимо зарыбленного пруда и площадки для игры в шары. С кларкенвельской лужайки по-прежнему явственно доносился гомон веселящихся зрителей. Что же это за чудище? Освальду Ку и в голову не пришло, что ему встретился актер в театральном костюме, игравший, быть может, одного из Люциферовых демонов. Нет, он сразу узнал воплощение Страшного суда и вечных мук. А в мелькнувшем женском лике — почти наверняка — узнал лицо сестры Клэрис.


Освальд давно ее подкарауливал. Однажды, за восемь месяцев до этой нечаянной встречи, он пошел следом за нею в поля. Увидел, что она выходит с мельницы с двумя мешками в руках, и предложил помочь. Он смотрел на нее пристально и серьезно, она же, не поднимая глаз, отказалась.

— Ну, как поживаешь, сестра?

— Слава Богу, очень хорошо.

— Нравится тебе такая жизнь?

— А я другой никогда и не знала, господин Ку.

— И то правда. С самого малолетства… — Он осекся, не решаясь продолжить. Но кокон молчания, много лет окутывавший его, внезапно рассыпался, сдерживаться не было сил. — Я ведь знал твою мать, Клэрис.

— Никто ее не знает.

Монахиня перекрестилась и, неотрывно глядя на раскисшую от дождей землю, призналась старосте, что давным-давно, когда она была еще маленькой, Агнес де Мордант рассказала девочке, что ее, новорожденную, подбросили к крыльцу капитула, и монахини подобрали младенца.

— Это неправда, — как можно мягче произнес Ку. — Твоя мать тогда была с нами.

— С нами? Что вы хотите сказать?

— Принадлежала к нашему ордену.

— С чего вы это взяли, Освальд Ку?

— Я тогда был помощником судебного пристава. Совсем юнец. Горяч и пылок, как свойственно молодости. Ее звали Элисон. — Он смолк в нерешительности, затем продолжил: — Она была регентшей хора. Умерла при родах. — Он отошел от Клэрис, потом вернулся и, тяжело дыша, спросил: — Тебе, случаем, подземные ходы не запомнились?

Да, молва о том, что происходило в подземных ходах, еще в детстве дошла до Клэрис. Отчего многие монахини видят в ней лишь никчемную принадлежность монастыря? Эта мысль не давала ей покоя. В ее памяти действительно всплывала странная картинка: какой-то каменный, тайный, чудилось ей, закуток; там звенели вопли боли и крики гнева. Для Клэрис камень всегда был неразрывно связан со слезами и несправедливостью.

— Я же говорю, я был тогда совсем юнец. Мы с твоей матерью… Словом, совершили ошибку. Без умысла, конечно.

Их с Элисон соитие произошло на берегу Флита. Освальд и по сей день помнит объявший его ужас, когда он почувствовал, что под напором напрягшегося члена тонкий кожаный чехольчик, хлипкий кожушок, лопнул, и семя выплеснулось внутрь юной монахини.

— Значит, ты меня тогда не любил.

— Да с чего мне было тебя любить-то, Клэрис? Я ведь тебя совсем не знал. Но приглядывался, пока ты росла в стенах обители. Сестры частенько обходились с тобой чересчур сурово.

— Знаю. Считали порождением греха.

— Когда они били тебя свечами, я мучился вместе с тобой. Зато, когда на вечерней службе ты пела «О altitude»,[69] я воспарял духом. Как же в те минуты я гордился тобой! Никому в голову не приходило, что я тебе отец. В твоем появлении на свет обвиняли одного монаха из ордена госпитальеров. А я при всяком удобном случае нахваливал тебя преподобной Агнес. И еженощно молю Господа и всех святителей о спасении твоей души.

— Молись лучше о собственной душе. Мне твое заступничество ни к чему. — Клэрис вздохнула и, опустив мешки с пшеницей на землю, проронила: — Отнесешь на кухню?

И зашагала по полю прочь. Когда Освальд остался далеко позади и не мог ее разглядеть, она бросилась ничком на траву и, колотя кулаками по земле, шепотом взмолилась:

— Мамочка, родимая, пусти меня обратно! Пусти меня к себе.

На следующий день ей было первое видение.

А Освальд Ку, повстречав змея с ликом юной девы, страшно перепугался; этот призрак воплощает в себе свершенный им грех, рассудил он и твердо решил следовать за химерой, пусть даже она постоянно меняет личину. Он прошел мимо пруда, в котором мелькнуло отражение его виноватого лица, пересек пустую площадку для игры в шары. Шум, доносившийся с лужайки, где шла мистерия, нарастал. Освальд свернул за угол — и остановился как вкопанный: сестра Клэрис что-то сосредоточенно обсуждала с Брэнком Монгорреем, приставленным к ней монахом. Монгоррей, отступив на шаг, в чем-то ее упрекал, Клэрис в ответ лишь молитвенно воздела руки. До Освальда долетели только два слова, «Ирландия» и «вознаграждение», но общий смысл ускользнул. Он ни разу не перемолвился с дочерью после того, как открылся ей тогда в поле: при встрече она теперь отводила глаза и шла мимо. Иной раз ему казалось, что голоса, которые она будто бы слышит, и все ее пророчества — лишь способ увильнуть от разговора с ним. Теперь же она смотрела ему прямо в лицо и едва слышно, словно во сне, бормотала: «Noli mе tangere».[70] Он отступил в тень и повернул назад, на Тернмилл-стрит.

На лужайке все еще шло представление; Хам с Симом поднимали над головой изображения животных, которые должны были взойти на ковчег: два единорога, две обезьяны, пара волков и прочего зверья, которым и названия-то нет. Потом появились Ной и Иафет в сопровождении настоящих животин: двух коров, двух быков, двух овец и двух лошадей, которые прошли сквозь отверстие в носовой части ковчега. Освальд Ку внимательно разглядывал их — уж не из монастырских ли они хлевов? Потом несколько плотников, сбивших ковчег, принялись его раскачивать, а позади взвились и начали колыхаться полотнища, изображавшие широкое бурное море. Наконец над помостом дугой стала лента с наклеенными на нее разноцветными перьями — радуга, догадались зрители, и Бог на ходулях вновь вступил на помост.

Не успел он и слова сказать, как в толпе на лужайке произошло движение, затем раздался свист и язвительные выкрики. С воплями «Идолы! Сатанинские образы!» выскочили какие-то люди. Один подбежал к Богу и, к вящему ужасу толпы, сбил его с ходулей. Другой сорвал с поверженного божества золоченую маску и стал ее топтать, крича во все горло: «Личину нацепил, сукин сын!» Тут старосте почудилось, что толпа зрителей вдруг превратилась в единое живое существо с одной общей целью, и оно набросилось на ненавистников занимательного зрелища. Под крики «Лоллер! Антихрист!» их стали жестоко избивать. Одного ударили молотком промеж лопаток, потом рукоятью меча в лицо; другого пронзили длинным кинжалом, которым обычно добивали врагов, и мгновенно прикончили жертву. Общая ярость угасла так же быстро, как вспыхнула, но в живых остались всего два лолларда. Кости у них были переломаны, тела окровавлены, но они еще дышали. Их поспешно заточили в тюрьму, где они вскоре умерли от ран. В тот страшный год это был единственный случай, когда люди воочию увидели лоллардов.

Глава десятая Рассказ лекаря

Настоятельницу трепал жар: то ли на нее напала болотная лихорадка, то ли жестокая простуда, то ли бог знает что еще. Словом, твердила окружающим преподобная, заболела она не на шутку. Тяжесть во всем теле, настроение плохое. Она отправила монастырскому врачу склянку с мочой и наказом «пораскинуть умом да разобраться, что мне суждено: пойти на поправку или сойти в могилу». Тот же посланец, что отнес медику склянку, вернулся с вестью, что на этом свете преподобную ждет благоденствие, но только если она поест креветок. Ибо креветки исцеляют недужных и хилых, потому что эти морские твари на редкость резвы, ловки и смышлены. К тому же соки их — лучшее лекарство, только сперва нужно обязательно очистить их от чешуек, поелику они вызывают вздутие живота, а оно возбуждает похоть. Упоминание похоти настоятельница сочла личным оскорблением.

По совету монастырского исповедника она решила обратиться за помощью к Томасу Гантеру, известному в Лондоне лекарю, державшему аптеку на Баклерсбери. В письме она перечислила проявления недуга, среди прочих упомянув тяжесть в желудке и туман в глазах. Ответное послание было написано изящным почерком с замысловатыми завитушками: «Есть ли у вас цветы календулы? Поверьте, дражайшая сестра во Христе, зрение станет острее, даже если просто смотреть на цветы календулы. Лепестки лучше всего собирать, когда луна находится в созвездии Девы». И в конце приписка: «Сок календулы очень целебен при воспалении грудей», но настоятельница предпочла оставить этот постскриптум без внимания. Тяжесть в желудке немало озадачила лекаря; тем не менее он посоветовал смешать свиное сало с крысиным, добавить конского и барсучьего жиру, спрыснуть смесь уксусом, подмешать в нее шалфею и выложить на живот. «В настоящее время не могу писать вам более, и да хранит вас Святой Дух. Писано в Лондоне в понедельник после праздника Тела Христова». В самом конце послания Гантер, однако, упомянул, что у него имеется горшочек вышеописанной мази — на случай если вдруг благочестивые сестры не сумеют раздобыть все необходимые компоненты.

Ночью ветер переменился. Теперь он дул с севера, а северный ветер, как известно, уносит губительную меланхолию. Преподобная Агнес своими глазами читала в «Cantica canticorum»: «Поднимись, ветер с севера и повей на сад мой».[71] Но и этот ветер не освежил ее. Она отправила Гантеру записку с просьбой оказать ей любезность и посетить обитель, где, писала она, «вы найдете несчастную страдалицу». Три часа спустя лекарь прискакал на коне.

В мантии с меховым капюшоном, положенной ему по роду занятий, Томас Гантер, человек от природы малорослый, выглядел совсем карликом. Но двигался он шустро — словно на колесиках, говорила потом преподобная Агнес, — а его блестящие глазки сразу подметили все особенности ее внешности и жестов. Идонея провела его в покои настоятельницы; та поджидала лекаря, сидя на стуле с высокой спинкой. Он поцеловал кольцо преподобной и бросил взгляд на стоявшую рядом тарелку.

— Креветки? И что же они тут делают, госпожа моя? — говорил он быстро и весело, словно чирикал, как птичка в клетке. — Мякоть этой морской твари болящим крайне вредна. Подкрепляет дурные телесные соки.

— Но мне советовали…

— Неужто вам неизвестно, что для человека хворого мясо домашних животных полезнее, чем диких? Вам, госпожа моя, куда более показан карп из монастырского пруда, чем морская креветка. — Тем временем обезьянка настоятельницы теребила лапками кожаную сумку, в которой Гантер держал свои инструменты. — Потерпи, милый Адам, — шепнул он обезьянке. — В свой час все увидишь. Расскажите-ка мне, госпожа моя, в каком состоянии духа пребываете.

— В подавленном. — Настоятельница легонько рыгнула и поспешно прикрыла ладонью рот. — Отчасти апатичном.

— Тогда банки ставить не буду.

— Хотелось бы, чтобы вы прочистили меня, господин Гантер. Я прямо-таки чувствую, что в моем нутре скопилась какая-то вредоносная дрянь. Даже сон нейдет.

— Знаю хорошее снотворное средство. Скажите своим монахиням, пусть сходят на голубятню. Голубиный помет, если намазать им подошвы ног, действует усыпляюще.

— А та мазь, про которую вы мне писали, у вас с собой?

— Я про нее думал и теперь сомневаюсь, что в вашем случае она окажет свое действие. Погодите, дайте поразмыслить. — Он открыл сумку и, порывшись, достал глиняный кувшинчик. — Меланхолия ваша угнездилась в вашей селезенке. А у меня здесь отличное лекарство, вычистит все дурные соки, что не дают по ночам покоя. Молока пьете много?

— Да, есть такая слабость.

— И хорошо. Распрекрасно. От меланхолии молоко — лучшее средство. Остерегайтесь есть лесные орехи. Они затрудняют работу мозга. Зато потребляйте полынь. Она оживляет память и вдобавок может привести вас в веселое расположение духа.

— Воспоминания мои не из веселых, господин Гантер. У каждого на памяти своя тяжкая ноша, и у меня тоже.

— И все-таки, благочестивая настоятельница, я очень рекомендую полынь. А еще — вволю ешьте яйца. На ночь лучше всего яйца-пашот. Утром хороша яичница из свежих яиц, чуть приправленная солью и сахаром. Как видите, диета не тяжелая. Соблюдать ее совсем нетрудно. И запомните, госпожа. Если не станете выполнять мои указания с должным терпением, то рискуете подвергнуть себя величайшей опасности. Вы позволите? — Он коснулся кончиков ее пальцев. — Их надобно согреть розовым маслом. — Затем извлек из сумки маленькую склянку. — Перед тем как лечь спать, легонько и как можно равномернее натрите этим порошком живот.

— А что это?

— Снадобье, которое я сам изобрел. В него входит конский навоз, по-научному — lutum sapien,[72] — затем растертые в порошок жженые куриные перья и заячий мех. Все высушено до четвертой степени. — Он поднес склянку поближе, чтобы настоятельница осмотрела содержимое. — Поскольку смесь составлена из продуктов очень разных существ, она действует на самые разные органы.

— Ладно, — вздохнула настоятельница, — испытайте на мне свое хитрое средство. В этом мире и так все перемешано.

— И остерегайтесь мочиться на сквозняке.

— Мне и в голову не приходило мочиться на сквозняке.

Вскоре Томас Гантер уехал из монастыря, причем с большим облегчением, поскольку общество менструирующих женщин плохо сказалось бы на его целительском искусстве. Молодой монахини, о которой по городу ходило столько невероятных слухов, он не видел, но сильно опасался дурного влияния именно ее выделений. До приезда он надеялся расспросить про нее настоятельницу, но, увидев, как подавлена и обессилена преподобная, счел за благо обойти молчанием сей малоприятный предмет. Направив коня в сторонуСмитфилда, он за считанные минуты доскакал до своей округи; по мосту Святого Стефана пересек речушку Уолбрук и свернул к себе на Баклерсбери. Вокруг жили такие же, как он, аптекари и травники. В окне соседней лавки на видном месте был выставлен сушеный цветок, прозванный в народе «аллилуйя», потому что цветет он в пору между Пасхой и Троицей, когда в церквах поют сто семнадцатый псалом, но Томаса Гантера больше интересовали целительные свойства растения. Цветок считался надежным средством от судорог и припадков падучей, так что лекарь частенько использовал его в своей практике. Пока он спешивался, за ним, стоя в дверях, наблюдал хозяин травной аптеки.

— Да хранит тебя Господь и Его благословение, Томас.

— Сегодня ты особенно благочестиво настроен.

— С самого утра возглашаю «Аллилуйя!» — Знахарь Роберт Скит был хорошо известен несколько ироничным отношением к церковным обрядам. — Твердо рассчитываю на спасение души.

— Конечно, но, надеюсь, в отмеренный Богом срок. А сейчас что можешь мне предложить?

— Много чего. Волчеягодник лавролистный от поноса. Будру плющевидную от кровотечения. — Скит говорил это с улыбкой, будто сам не очень-то верил собственным словам. — Вот куколь, Томас…

— По-латыни agrostemma.

— Тебе лучше знать, ты же лекарь. Помогает вроде бы при запорах. А вот пупавка вонючая.

— Ага, дерьмом воняет. Только вчера вечером дал немного матушке Келло.

— Так из нее всё лишнее выходит через одно-единственное отверстие. Ну и балаболка, прости Господи!

— Увы, от этого недуга средства нет.

Томас Гантер уже ступил на порог своего дома — гостиная, она же столовая, а также расположенная под крышей спальня находились прямо над лавкой, — как вдруг к нему подошел высокий человек в сером плаще.

— Ты, что ли, Ламберт? Чего закутался? Почитай, лето на дворе. От перегрева в заднем проходе шишки пойдут.

— В остроге, сэр, не больно-то тепло. Сами знаете, с чем я пришел.

Ламберт работал надзирателем в долговой тюрьме за углом на Поултри-стрит, в двух шагах от лавки Гантера. Входя в дом, тюремщик снял широкополую шляпу.

— А он хоть свежий?

— Вчера в ночь окочурился. Лоллард. Привезли после побоища в Кларкенвеле. Волосы желтые.

— Чем горячее человек нравом, тем больше у него волос.

— С вас пять шиллингов.

— Ну, хватил! За мертвеца, которого никто и хоронить не захочет?

— Пять шиллингов. Волосы-то желтые.

Гантеру, как и другим знахарям, было прекрасно известно, что труп с желтыми волосами обладает необычайной целительной силой, но при условии, что человек умер не от болезни, а был убит. Плоть мертвеца надо разрезать на куски, сложить слоями, пересыпая порошком из сушеного мирриса и алоэ, после чего сутки вымачивать в смеси спирта со скипидаром и развесить в затененном месте, чтобы мясо вялилось и не провоняло. Оно станет ценным дополнением к имевшимся у Томаса Гантера снадобьям, поскольку мгновенно останавливает кровотечение и заживляет раны. Вдобавок, оно облегчает страдания при укусе змеи или бешеной собаки.

— Когда притащишь?

— После того, как в городе погасят огни.


Это и в самом деле был труп лолларда — во время драки, случившейся на представлении мистерии в Кларкенвеле, секретарь прихода Сент-Бенет-Финк треснул смутьяна деревянным посохом с железным наконечником, после чего несчастного отволокли в тюрьму. Там, в подземелье на Поултри-стрит, он и умер от раны; ушел в мир иной без последнего причастия, потому что не нашлось священника, пожелавшего его исповедать. Всем было наплевать, что станет с трупом еретика. Ламберт мог просто сказать, что, опасаясь заразы, сбросил мертвеца в известковый карьер за городской стеной.

— Тащи его к задней двери.


В тот вечер мало кто видел, как двое мужчин несли мешок через Уолбрук. Работенка вышла не тяжелая, и Ламберт отказался от предложенного Гантером стаканчика вина, лишь сердито зыркнул на напарника по имени Николай, но тот стоял на своем: от напитка, хорош он или плох, отказываться грешно. Они уже кинули мешок на лавку в углу аптеки и теперь неловко топтались среди многочисленных бутылок, флакончиков, коробок и фляжек, пергаментных свитков и черепов мелких зверьков. Говорить было не о чем.

— Бородавку-то пора срезать, — заметил Гантер, глядя на шею Николая.

— Прямо сейчас, господин Гантер? — встревожился тот.

— Нет, Николай, еще рано. Месяц для шеи неподходящий. Для нее и для горла подходит знак Тельца. Искушенный хирург не решится резать какой-либо орган человеческого тела, пока луна не войдет в нужное созвездие. Возьмем твою голову.

Как реагировать на такое требование? Николай был в полной растерянности.

— Овен — знак горячий, умеренно сухой; он управляет головой со всем ее содержимым.

— Ежели оно там есть, — вставил Ламберт; ему не терпелось уйти из аптеки.

— Стало быть, как луна войдет в созвездие Овна, я буду готов провести операцию на твоей голове или лице, а то и вскрыть одну из вен. Понимаешь, хирург обязан и астрономию знать. Теперь точно так же рассмотрим твою мошонку. Вернее, яички. — Николай таращился на лекаря во все глаза. — Они целиком во власти Скорпиона.

— Вот тут вы ошибаетесь, господин лекарь, — встрял в разговор Ламберт. — Они целиком во власти его жены. Нам пора, Николай. — Он откашлялся и выразительно глянул в угол: — Но сначала надо получить положенное.

Гантер поднялся к себе наверх и вскоре вернулся, зажав в кулаке завернутые в тряпицу пять шиллингов.

— Прошу вас, снесите его вниз.

И указал тюремщикам на ведущую в подвал каменную лестницу. Там, под сводчатым потолком, висели ножи, пилы и разные мелкие инструменты. Мешок водрузили на каменную плиту с мраморной столешницей, лежавшую на двух толстенных глыбах известняка.

Оставшись один, Гантер ножницами взрезал мешок и осмотрел труп. От мертвеца все еще тянуло острожной вонью, и лекарь протер тщедушное тело льняной тряпкой, смоченной в скипидаре. «Изнурен до крайности», — молясь и вздыхая, пробормотал он. Прежде чем приступить к делу, которым он всегда занимался в полном одиночестве, по обычаю полагалось совершить кое-что еще. Сняв со стены подсвечник с горящей свечой, он внимательно всмотрелся в глаза мертвеца; никакого отражения убийцы он в них не увидел, но в эти самые мгновения секретарю прихода Сент-Бенет-Финк отчего-то почудилось, что за ним наблюдают. Затем лекарь мазнул растительным маслом ноготь большого пальца убитого, однако, сколько ни вглядывался, никаких картин того, что предшествовало смерти, не увидел.

Вздохнув, он снял с крюка один из недавно заточенных ножей — хирурги прозвали его «следуй за мной», — рассек грудную клетку и развел в стороны ребра. Гантер до страсти любил исследовать гнездилища духовных начал покойников. Из книг и собственных наблюдений он знал, что природная сущность находится в печени, жизненная сила — в сердце, а животное начало — в мозгу. Но ему страх как хотелось найти тому реальные подтверждения. Сначала он сосредоточился на печени. У китов и дельфинов печень пахнет фиалками. А у тебя, малыш-лоллард, чем?


В воскресенье Гантер чуть свет выехал за город. Предыдущую неделю он провел в трудах и науках, теперь надо было отдохнуть и восстановить силы. Он направился в сторону Олдгейт, где когда-то жил поэт Джеффри Чосер, миновал перекресток Грейсчерч-стрит с Фенчерч-стрит и сквозь распахнутые городские ворота галопом поскакал дальше, в поля, что лежали к востоку от монастыря Минориз. Но добраться туда было не так-то просто. Из ворот Олд-гейт непрерывной чередой тянулись повозки, телеги, верховые; дорога была вся в рытвинах от колес и лошадиных копыт. По обеим ее сторонам стояли деревянные дома, ветхие заезжие дворы с грязными харчевнями, которые наперебой заманивали проезжий люд дешевым постоем. В глазах пестрело от вывесок в виде рук, тарелок и бутылей. Те поля, что лежали за городской чертой, уже превратились в мусорные свалки, где громоздились кучи камней и золы, в земле там и сям зияли глубокие ямы, обманчиво зеленела топь. Но дальше, за неудобьями, начиналось чистое поле. Он проехал еще несколько сот ярдов, и уже не было видно окрест никаких строений, кроме деревянных лачуг для тех, кто подрядился ночами стеречь урожай от воров и воришек. Здесь воздух был куда чище. Гантер много читал о всяких дивных садах, которые видятся влюбленным, но самое большое удовольствие доставляло ему зрелище открытого поля. Тишину нарушал лишь стук копыт его лошади, бежавшей неторопливой рысцой.

Вдруг он услышал стон; у калитки стоял на привязи пони. Гантер остановил коня. За купой деревьев, оказывается, тоже тянулось поле; вдали едва угадывалась фигура бредущего по траве мужчины. Гантер спешился и на всякий случай стал за ствол дерева.

По полю, закрыв лицо руками, метался взад-вперед молодой человек. Потом руки его безвольно повисли, и Гантер увидел, что юноша горько плачет.

Лекарь не случайно преуспел в своем деле — от природы он был человек чуткий, участливый. По жестам пациента, по выражению лица он мог определить болезнь, которую ему предстояло лечить. И теперь его душу пронзила острая печаль, разом вытеснившая все прочие чувства и ощущения. Каково жить в этом мире совсем одному, без единого друга рядом? Когда не с кем разделить свое горе? Еще несколько мгновений он наблюдал за юношей, но больше не мог вынести зрелища его страданий. Ехать дальше ему расхотелось — ничего нового все равно не увидишь. Гантер вскочил на коня и повернул назад. Подъехав к городской стене, он запел: «Подмани, притяни, притяни меня к себе, друг мой, фокусник лихой».


Тем молодым человеком, которого заметил и пожалел Томас Гантер, был Хэмо Фулберд. Охваченный отчаянием, он не находил себе места и решил поехать в поле. Называлось оно «Поле Хокина». По южному его краю бежал ручей, с севера обрамлял лесок. Позже, когда Хэмо попросили описать то место, он сказал лишь: «Просто голое поле, только и всего». Он бывал здесь и раньше, до весенних событий, но тут впервые ослушался Эксмью и вышел за стены монастыря Сент-Бартоломью. Казалось, поле зовет его к себе, желая разделить его страдания. Привычный мир стал ему несносен. Он словно бы обступал Хэмо со всех сторон, норовил пролезть ему в душу. Неужто ничего иного не было, нет и не будет никогда? Что, если от начала и до скончания того, что принято называть временем, человек обречен на общение с одними и теми же людьми? Ночью он вывел пони и поехал.

С того дня, когда Эксмью сказал, что Хэмо прикончил зубодера, Фулберд не сомневался: теперь ему крышка. Про убийство больше не было ни слухов, ни толков; скорее всего, преступника искать перестали, решил Хэмо, однако страх суда и наказания почему-то не только не отступил, но снедал его все сильнее. Он смотрел в ночное небо, на скопление звезд, что зовется Галаксия, Млечный Путь, или Уотлинг-стрит, но и там не находил утешения. Он даже спросил отца Мэтью, ведавшего скрипторием, где монахи переписывали рукописи: верно ли, что прощение даруется всем? «Никому не ведомо, достоин ли он любви Господа нашего», — был неутешительный ответ. Не успокаивали душу и заверения Эксмью, что Хэмо принадлежит к избранным и уже потому осиян Божьим благословением. Нет на земле ни правого, ни неправого. Мы все блуждаем в ночи.

Впереди ждала лишь кромешная тьма, будто в узилище с высоким сводом. Он мысленно представлял себе, как Бог со смехом отмеривает каждому смертному его участь и конец. А может быть, такому слабому духом человеку, как он, всегда уготована неодолимая беда? Неужто во веки вечные будут рождаться на свет такие же горемыки, как он? Или недоля привязывается к какому-то определенному месту? Уж не потому ли его так тянет в Хокин-Филд? Может, все силы Земли, про которую мудрецы говорят, что она вроде бы круглая, действуют заодно? Вот над какими вопросами раздумывал Хэмо на том небольшом избранном им поле. Он упорно смотрел под ноги, словно не хотел ни на что отвлекаться от одолевавших его мыслей, видимо, настолько тяжелых, что голова его совсем поникла. Время от времени он что-то бормотал едва слышно, будто слова эти не стоило даже произносить вслух. [14]

Собственная душевная смута приводила Хэмо в недоумение. Жизненный успех его и прежде ничуть не волновал, но тут все было куда хуже: он не мог взять в толк, что с ним происходит. Лишь когда луна уже стояла в зените, прямо над его головой, он решился покинуть Хокин-Филд и медленно поехал обратно, в монастырь Сент-Бартоломью. Там его уже поджидал Уильям Эксмью:

— Ты все-таки ослушался меня. Покинул обитель, отправился шляться, — гневно бросил он и ударил Хэмо по лицу.

Хэмо и не пытался уклониться; он откинул со лба волосы, выпрямился и произнес:

— Надо же мне хоть куда-то ходить. А то сижу здесь, как птица в клетке.

— Я же тебя, Хэмо, уберечь хочу, нянькаюсь с тобой, как с малым ребенком. Скоро дам тебе работу. Будь покоен.

И, не сказав больше ни слова, Эксмью вышел.

Глава одиннадцатая Рассказ монаха

— Что ж, ничто не ново под луной.

— Что верно, то верно. Наша земля-матушка кружится, как на колесе. И в свое время давно минувшее возвращается вновь.

Разговор этот происходил в библиотеке аббатства Бермондси, среди старинных, покрытых пылью веков пергаментных свитков и фолиантов на цепочках. Барристер Майлз Вавасур и монах Джолланд сидели рядом за длинным столом, перед ними лежал список «Expositio Apocalypseos» Примасия,[73] и они обсуждали его сетования на жадность и жестокосердие некоторых епископов второго века. Человек сторонний, случись ему увидеть этих совсем разных людей вместе, немало удивился бы тому, что законник столь высокого звания откинул с головы свой белый шелковый капюшон, чтобы без церемоний беседовать с рядовым монахом. Но Майлз Вавасур хорошо знал цену скромному бенедиктинцу. Джолланд, кладезь познаний, много лет трудился над комментарием к «Historia Ecclesiastica Brittaniarum et maxime gentis Anglorum» Беды[74] и считался величайшим знатоком ранней истории Англии и английской церкви. Однако, при всем уважении к учености монаха, Вавасур приехал к нему с иной целью — проверить, сколь крепка его вера, и узнать, распространяется ли она на все, что связано с его Богом. Подобно прочим членам общества «Доминус», Вавасур ничуть не верил в то, перед чем благоговел простой люд. Человек умный, любознательный, порывистый, он вдобавок, как истый законник, питал особое пристрастие к дебатам и острой полемике. Словно стремясь приоткрыть истинный характер барристера, природа наделила его крупным носом и большим ртом. Хотя в Бермондзи он приехал и для того, чтобы разузнать подробности некоторых чудес, связанных с историей аббатства Гластонбери, разговор пошел по иному руслу. В мире непременно будут происходить новые важные события, уверенно заявил монах.

Незадолго до этой встречи Джолланд услышал о странном случае, приключившемся совсем неподалеку, в Сатерке. Молодая пара, занимавшаяся пошивом башмаков, оставила в снятой ими лавке одномесячную дочку по имени Джоан де Эрлонд; пока девочка мирно спала в колыбельке, родители решили пройтись перед вечерней молитвой по торговой улице до моста, но по оплошности неплотно закрыли дверь в лавку. С улицы в дом забрел хряк и, хотя малышка была туго запеленута, нанес ей, как выразился Джолланд, «смертельный укус в правый висок». Вернувшись домой, мать ужаснулась, схватила ребенка на руки, но к полуночи девочка угасла. Ничего больше об этом происшествии монах не знал, однако оно заново разожгло в нем острый интерес к роли, которую играет в человеческой жизни рок. Суждено ли было тому хряку пожрать младенца? И не отмечены ли животные знаком того или иного небесного тела?

— Вообще говоря, даже если Венера соединилась с Юпитером, она все равно не могла противостоять злобе Марса на хряка. Однако же свод небесный продолжал вращение, и ребенок подпал под опасное влияние Сатурна, которое и предопределило его гибель. Во всяком случае, так утверждают многие.

— Подобные доводы годятся лишь для малых детей. — Вавасура явно раздражало, что ученый человек рассуждает о подобных пустяках. — Ты мне напоминаешь ясновидцев, что пытаются разглядеть будущее в тазу с водой, прочесть его на блестящем лезвии меча или с помощью ослиной лопатки.

— Я, господин законник, отношусь к этому совсем не так серьезно, как вам показалось. Я лишь строю предположения. Многие, однако, верят, что все на свете предначертано и предрешено, даже количество душ, которым уготовано райское блаженство.

Внезапно Вавасур молитвенно сложил руки и, подражая благочестивой пастве под водительством Эксмью, нараспев произнес:

— Я — над миром. В этом мире меня нет.

— Откуда вам известен этот кант?

Барристер рассмеялся, скрывая смущение.

— А, пустяки. Слыхал однажды в суде. Скажи-ка мне вот что, Джолланд. Как различить провидение и судьбу?

— Провидение управляет всем изменчивым сущим в соответствии с Божьим Промыслом. Судьба же есть некий план, по которому все переменчивое происходит во времени. Отправляемся мы, скажем, в паломничество в Кентербери. Сознавая, что наша цель — добраться до Кентербери, я навряд ли предвижу бесчисленные происшествия, которые могут случиться по дороге.

— Выходит, здесь нет Божьего Промысла, так? Но разве Богу не известно досконально, как мы пройдем сей путь? Ведь было же сказано, что человек грешит и становится грешником по воле Господа. Ибо грешник подчиняет свою волю воле Божией. Ежели человек ненавидит свой грех, ему достаточно лишь вспомнить, что изначально подтолкнул его к этому сам Господь. Верно?

— Не спорю, некоторые приходят именно к такому заключению, да только логика доказательства их подводит. Если все заранее предрешено, к чему тогда мучиться, какой путь выбрать в каждом конкретном случае?

— Тебе известно, что Генри Болингброк и шестьдесят его приверженцев высадились в Англии?

— Что мне до того?

— Он намерен убить Ричарда и захватить трон. Это неизбежно? Предопределено Господней волей?

— И да, и нет.

— А тем временем, в ожидании Божьего суда, страна будет тонуть в крови. И в этом весь смысл? Я только задаю вопрос.

Раздражение Вавасура бросалось в глаза; наверно, что-то сильно гнетет законника, подумал монах; а смятен он потому, что совесть нечиста. Пожалуй, стоит даже усилить это смятение, чтобы хоть немного обуздать его гордыню.

— У меня тут под рукой ученый труд Блаженного Иеронима «De situ et nominibus»[75] внятно разъясняющий вопрос. Позвольте, я его достану.

Он отомкнул цепочку на книге, другим ключиком отпер пряжку на ремешке, стягивавшем великолепный, роскошно иллюминированный том: по ярким заглавным буквам порхали птицы и скакали обезьяны. Джолланд провел указательным пальцем по веленевой бумаге:

— На каждую страницу идет целая овечья шкура. Получается, здесь перед нами овечье стадо, да не одно. — Он бережно, чтобы не поломать и не порвать, переворачивал листы. — Где-то тут Иероним пишет, что всё происходящее на свете неизбежно, что судьба каждого из нас кроится раньше, чем первая распашонка. Ага, вот. Позвольте, я вам прочту. — И с ходу стал переводить с латинского: — Ибо некоторые говорят: если Бог всё предвидел заранее — и потому нет способа обмануть Бога, — так тому и быть, даже если люди клялись, что этого ни за что не случится. Не бывает ни мысли, ни поступка без Божественного Промысла. В противном случае было бы позволительно утверждать, что Бог не обладает точным знанием будущего, однако приписывать Ему подобный промах было бы неверно, отвратительно и грешно. И дальше еще о том же.

Вавасур беспокойно заерзал на стуле:

— В приделе собора Святого Павла на одной гробнице лежит камень. На нем высечена надпись. Выходит, сейчас мне известно больше, чем мудрейшему из вас. Разве это справедливо?

— Даже не сомневайтесь, — отозвался монах, не отрываясь от книги. — Вот как обосновывает это ученый отец. Дело не в том, что события происходят только потому, что они предопределены; скорее, суть в том, что все происходящее действительно предопределено. Тонкое замечание, вполне достойное столь могучего ума, верно?

За годы судебных разбирательств в Вестминстер-Холле барристер привык к юридической софистике и со знанием дела одобрил рассуждение. Если на кону лишь слова, то чем оратор образованней, тем лучше.

— В другом месте Иероним предлагает еще одно толкование, — продолжал Джолланд. — Если человеку предначертано сесть за определенный стол в трапезной, по вашему мнению, он сядет за него, в конце концов?

— Считаю, да, сядет.

— Здесь действуют два вида неизбежности. Первый, с точки зрения данного человека, — это необходимость сесть. Второй же важен для вас — это необходимость верно видеть события.

— Э, нет, Джолланд. Ignotum per ignocius. Нельзя объяснять неизвестное с помощью еще менее известного. Чем диктуется необходимость сесть? И неужели нам дано постичь божественную суть событий с помощью какого-то деревянного стола? Ваш Бог непознаваем.

— Мой Бог?

— Бог, который выстраивает наши судьбы. Он же невидим.

— А вот монахиня утверждает иное. Она с Ним беседует.

— Ах, монахиня… Та ведьма. Лондонская блудница, вот она кто. — Джолланд снова поразился снедающей законника ярости; Вавасур прямо-таки кипел гневом. — Прикрываясь своей насквозь фальшивой верой, она морочит глупцов и ведет их по краю бездны.

— Однако добрый доктор Томас учит нас, что душа обладает даром постигать истину и силой воли и разума устремляться к Богу. Быть может, такова и наша монахиня?

— Добрый доктор ошибается, Джолланд. Бог нашей воле неподвластен. И нашим разумом непостижим. Разум поглощен делами мирскими, не божественными. Приведу пример. Самоубийство не грех, если свершается по Господнему повелению.

— Ну, нет. Чтобы на веки вечные быть Богом проклятым?

— А кто может этот грех предотвратить? Ты, к примеру, можешь помешать свинье пожрать младенца? — Вавасур вскочил из-за стола и подошел к эркерному окну, за которым виднелись принадлежавшие аббатству мукомольня и пекарня. — Зачем, господин монах, ты изводишь себя, подолгу просиживая здесь? Жалка та мышь, что прячется в одну и ту же норку.

Монах не обиделся; он смолоду привык к смирению.

— Здесь, среди манускриптов, сэр Майлз, я обретаю душевный покой. Вы живете в мире людей и событий, а потому, даже напрягши фантазию, не в силах вообразить какой-либо иной жизни. А тут, в этом сундуке, хранится книга, рассказывающая мне об ангелах и мудрых старцах, что ходят по нашей земле. Мы с вами…

Внизу, во дворе, послышались громкие голоса, и Джолланд тоже подошел к окну. Оказалось, четыре или пять нищих сумели пройти в калитку и, столпившись у пекарни, клянчили хлеба.

— Они до того голодны, что готовы совать в рот все подряд, — заметил Джолланд. — В основном питаются кузнечиками.

Беспрестанно уговаривая незваных гостей удалиться с миром, монахи-пекари бросали попрошайкам грубый черный хлеб с половой и бобами да лепешки, выпеченные из остатков вчерашней трапезы.

— Чистилище они прошли здесь, на земле, и после смерти наверняка вознесутся в рай.

— Они, монах, до того бедны, что им в общем-то плевать, что именно их ждет, рай или ад. В самом деле, какая им разница, ведь последний покой они найдут в каком-нибудь вонючем придорожном стойле.

— «Вперед, вперед, паломник! Из стойла, скотина, пошел!»[76]

По лицу барристера монах понял, что тот цитаты не опознал.

— Боюсь, я совсем ушел в свои мысли, сэр Майлз. Вы сравнили меня с мышью в норке. По-моему, я больше похож на пса. Когда он грызет кость, сотрапезник ему не нужен. Старинные книги вокруг — вот мои кости.

Во дворе стало тихо, доносился лишь шум мельничного колеса, которое вращал отведенный от Темзы ручей.

— Мы толковали о вечном. А вы слыхали про плясунов из обители Сент-Лоренс-Паунтни, что в Кэндлуике?

— Кое-что краем уха слышал…

— Нынче церковный двор окружен домами, а раньше там была пустошь — удобное ровное место. Лет двести тому назад, в канун летнего солнцестояния собралась на дворе приходская молодежь и начала веселиться, хотя в ту пору, как и в наши дни, любые пляски и игрища возле церкви были запрещены. Однако же парни с девушками знай дурачились — таскали друг друга на спине, перетягивали канат… Вышел к ним настоятель, потребовал прекратить срамные забавы: «Уймитесь! Уймитесь!» — призывал он, — пытаясь хоть немного остудить молодых весельчаков. Напомнил, что явились они не куда-нибудь, а на церковный двор, где на погосте лежат их предки, и поднимать шум-гам тут не след. «Попридержите языки, — уговаривал он, — дайте почившим наслаждаться вечным покоем». В ответ парни с девушками, кривляясь и паясничая, принялись водить вокруг него хоровод. Глумились над ним, как некогда иудеи над Христом. Тогда священник в отчаянии снял с груди крест, поднял его и наложил на нечестивцев проклятие, которое обрекало их плясать все лето и всю зиму, не размыкая рук до самого конца.

— Странное какое-то проклятие.

— Однако же efficiens.[77] Хоровод не останавливался ни на миг — ни попить, ни поесть, хоть плачь. Плясуны могли только прыгать да коленца выкидывать. Они молили о передышке, но ноги их не слушались и двигались все быстрее. И так день и ночь. Они уже выли, словно буйный ветер, но помочь себе ничем не могли. Отец одной плясуньи попытался было выдернуть ее из круга, так у него оторвало руку. Целый год прошел, но проклятие священника не утратило силы. Хоровод продолжал кружиться, только танцоры постепенно уходили по пояс в землю. И вскоре она накрыла их с головой, но люди слышали, что пляска продолжалась и там. Некоторые утверждают, что покойники тоже присоединились к веселью..

— Жуть.

— Кое-кто уверен, что они и поныне пляшут.

Монах смолк, осторожно перевернул страницу фолианта и вгляделся в миниатюру: из ворот древнего, обнесенного стенами города торжественно, будто шествуя в храм, выходят жители, держа перед собой музыкальные инструменты, напоминающие гитару и старинные кимвалы.

— Подобные истории, сэр Майлз, я слышу повсюду, куда бы ни шел. О плясках под землей.

— И что же, люди верят в эти россказни или принимают за обычные байки?

— Кто ж их знает? — Монах опять перевернул страницу; яркие миниатюры кратко излагали известную притчу о животных: заяц Кауард волочит связанного лиса Рейнара на суд, где заседают волк Исангрин, петух Шантиклер и курица Пинти. Волк держит перед собой похожий на астролябию круглый предмет, украшенный узором, который кажется бесконечным. — Если прошлое — всего лишь воспоминание, оно напоминает сон. Если же это сон, он — не более чем мираж.

Вскоре сэр Майлз Вавасур покинул аббатство Бермондзи и направил коня на северо-запад, к Лондонскому мосту. Там его стали теснить со всех сторон, конь с трудом пробирался меж телег и повозок, ехавших навстречу друг другу. В воздухе висел густой дух толпы. Когда они наконец выбрались на дорогу, конь, почуя волю, пустился галопом. По какому-то наитию Вавасур поскакал по берегу к Олд-Суон-Стэрз, потом по Олд-Суон-лейн свернул на север, к церкви Сент-Лоренс-Паунтни. Про легенду о проклятом хороводе он уже и думать забыл — очередная старая побасенка для несмышленышей; такие обычно начинаются: «Жил-был в старину один человек…» Он выехал на угол Кэндлуик-стрит; помнится, Джолланд сказал, что прежде эта улица была частью церковного двора. Теперь там стояли ряды домов, конюшня, хозяин которой сдавал лошадей в аренду, лавка шорника и пивнушка под вывеской «Неспешно бегущий пес». Оттуда слышалась музыка, кто-то пел «Наш мир — это лишь карусель». Вавасур подъехал поближе и, склонившись к луке, заглянул в окошко со средником. Его глазам предстал весело кружащийся хоровод.

Глава двенадцатая Рассказ эконома

Стоял последний день июля — канун Ламмаса, праздника урожая.

— И будет молодость без старости. И будет красота незапятнанная. И будет здоровье, а болезней не станет. И будет отдых без всякой усталости. И будет сытость, а нужды не станет. И будет почитание, а лиходейства не станет, — возглашал Уильям Эксмью, обращаясь к избранным. Он тщательно готовил речь, чтобы она не обманула ожидания слушателей; похвалил Гаррета Бартона за то, что тот повесил «Восемнадцать постулатов» на двери возле собора Св. Павла; объяснил, что убийство писца тоже обернулось к их общей выгоде: после его неожиданной смерти народ тем охотнее прочтет «Постулаты». — Шлюзы открыты, поток хлынул. Лишь когда будут нанесены все пять ран, наступит день испытаний и отчаяния, день тьмы и мглы, день могучих туч и урагана, день оглушительного шума и рева труб; и мы увидим всё своими глазами. Вот тогда и явится Он во славе, ослепляя сиянием и ублаготворяя своих сторонников и любимцев. Однако на что сейчас устремим мы наши взоры? Предначертанное должно свершиться в церкви Гроба Господня.

Он имел в виду церковь Гроба Господня, что за Ньюгейтской тюрьмой, — самую большую приходскую церковь во всем Лондоне, хотя стояла она вблизи всем известного острога, настолько вонючего и мерзкого, говорили в народе, что даже крысы оттуда бегут. Гнусное узилище отравляло собою всю округу: смрад заползал в проулки, проникал в дома, постоянно грозя сыпным тифом. От зловония ныли кости. Поскольку из тюрьмы нередко доносились вопли узников, ее окрестности прозвали «округой судебного дознания». Ничего удивительного, что ближнюю церковь назвали церковью гроба, да только из этой могилы не суждено было восстать никому!

— Положимся на пословицу: все хорошо, что хорошо кончается, — продолжал Эксмью. — Первые две раны разверзлись с помощью Всемогущего Господа. И теперь, с Его же помощью, займемся третьей. Часовня на славу запылала от рук человечьих. А сейчас воспользуемся вот чем. — Он показал собравшимся манускрипт, озаглавленный «Книга огня для испепеления врагов»; в ней объяснялось, как изготовить balle de fer,[78] который взрывается с чудовищной силой. Надо заполнить полый свинцовый шар порохом, объяснил он, завернуть его в кожу, а потом положить в зарядную камору, где уже ждет запал, отделенный от шара только клином. Достаточно выдернуть клин, и готово — «греческий огонь» охватит всю церковь. А для поджигателя опасности почти никакой. — Вы же знаете, Господь нам всем уготовал вечную жизнь. Мы — первичная материя, созданная в начале сотворения мира. Мы хранимы от всяческого зла. Роберт Рафу, Бог с нами! Согласно Его воле руководство этим делом возлагается на тебя.

Эконом вздохнул и жалобно оглядел собрание, будто просил пощады.

— Мой черед пришел раньше, чем я думал. Прочитав на лице Рафу страх, Уильям Эксмью возликовал. Стало быть, он принял верное решение. После того как избранные разошлись, вместе с Рафу он направился к конюшне; там под присмотром конюхов стояли на привязи их лошади.

— Не волнуйся, Роберт. Бог тебя не оставит. — Он вгляделся в лицо эконома. — Ты спокоен?

— А луна правда сделана из телячьей кожи?

— На таком вопросе зубы обломаешь.

— Да уж, потверже алмаза будет.

— Но и его можно маленько смягчить.

— Что ты хочешь сказать?

— То, что сделано, можно и воротить. Если башмак не по ноге, его не долго и скинуть.

Приманка наживлена, капкан готов; пора отойти в сторонку.

— Всякий, кто избавит меня от этого бремени, станет мне добрым другом. — Рафу даже замер посреди улицы. — Если моя судьба предрешена, я ей покоряюсь, но ведь вере можно послужить разными другими способами. — Теперь он говорил горячо и даже скинул с головы капюшон. — А вот если погибну, выполняя поручение, поднимется большой шум, начнут выяснять причины… Эконом собора Святого Павла — не мелкая сошка, он человек заметный.

— Разумеется.

— Собрание общины, дознание… Все это дело долгое. — Рафу посторонился, пропуская двоих мужчин, тащивших лестницу. — Ты мне дашь знать о своем решении?

— Есть у меня один знакомый паренек, Хэмо его зовут. Простая душа, не умничает, таких Бог любит. Может, он согласится отнести устройство в церковь Гроба Господня и выпустить огонь на волю. Ну, что, полегчало у тебя на душе?

— Еще бы!

— Тогда ты должен с ним переговорить. Встретимся нынче к вечеру, перед заходом солнца.


Эксмью предвидел, что эконом не захочет выполнять опасное поручение. Хотя Рафу и клялся в приверженности идеалам избранных, он был человек робкий и легко падал духом. Короче говоря, еретик, но не мученик. Кроме того, Эксмью решил покончить с Хэмо. Не исключено, что юнец слишком много знает. В последние дни Хэмо стал вызывать большие опасения, особенно когда до Эксмью дошло, что парень ходил к кларкенвельской монахине. Об этом сообщил его давний знакомец, управляющий обители Девы Марии, который за свое рвение получал от Эксмью подарки в виде керамической посуды и отрезов мануфактуры из запасов аббатства. О чем именно толковали Хэмо с монахиней, Эксмью не ведал, но подозревал, что о многом. Оба были порождением тьмы, внебрачными ублюдками; между ними, естественно, возникла тайная взаимная приязнь. Если Хэмо ненароком обмолвился о смерти зубодера, сообщила ли она ему правду? Или он просто жаждал облегчить душу? Говорил ли он с нею об избранных? Дошли ли до него слухи о тайном обществе «Доминус»? От одной этой мысли тело покрывалось горячим едким потом — он быстро стыл и тек ручьями, будто Эксмью вознамерился растаять, как льдинка.


На самом деле Хэмо с монахиней разговаривали очень мало. Им было не до долгих бесед, слишком уж велика была тайна появления на свет каждого из них. Монахиня, знавшая историю Хэмо, попросила у него благословения, чем сильно его изумила. Но прежде чем он смог выдавить хоть слово, она приложила к его губам палец:

— Прошу благословения не уст твоих, а твоего одиночества.

— Откуда ты про меня знаешь? — спросил он в конце концов.

— Я вижу ангела твоей печали. Ты не ведаешь, зачем пришел в этот мир.

— А ты?

— Меня призвали, Хэмо Фулберд.

На некоторое время оба смолкли.

— Есть такое место, называется поле Хокина, — начал Хэмо. — Просто большое голое поле…

— Где ты ходишь и слезы льешь? Там тебя зачали. — Наклонившись, она коснулась рукой его колена. — Некоторые говорят, что Бог создал жизнь по забывчивости или небрежности. Ему, мол, наскучил сотворенный Им мир. Другие твердят, что Он позволил людям расплодиться, чтобы тем самым перехитрить дьявола; так заядлый игрок норовит набрать побольше свинцовых жетонов. Чем больше живых душ, тем труднее лукавому их заарканить.

— Меня, похоже, вот-вот заарканят. Некий Уильям Эксмью…

— Ш-ш-ш. Я про него знаю. — Снова повисло молчание. — У нас в Англии говорят: чтобы смекнуть, что у человека на уме, надо разгадать его замысел. Когда же замысел темен и неясен, обычно говорят: «Не пойму, что у него на уме». Я-то сразу чую. Знаю, что у тебя на уме.

— Откуда? Я сам и то не разберу…

— Не понимаю.

— Ладно, не понимаю, что у меня на уме. Все как мглой застлано.

С этими словами он ушел прочь.


Теперь Эксмью решал его судьбу, прикидывал так и сяк. Если Хэмо удастся поджечь церковь Гроба Господня, его объявят преступником и начнут искать. Если же его схватят на месте, Эксмью свалит вину на монахиню. Раз Хэмо суждено умереть — ничего не поделаешь; как говорится, коль нельзя исправить, лучше вовсе оставить. Чему быть, того не миновать. Потому-то он и позвал эконома посумерничать с Хэмо на бережку Флита. Пусть оба думают, что собрал он их по безотлагательному делу. Так они и подумали.


Роберт Рафу ехал к условленному месту по берегу Темзы. Как повелось с незапамятных времен, хозяйки шли к реке за водой или стирали там белье. Ребятишки, сдернув с себя одежонку, с разбегу плюхались в воду; их пронзительные вопли бередили Рафу душу. Заморские торговцы, сбившись в кучки, глубокомысленно втолковывали что-то друг другу. Но по их лицам и жестам Рафу и без слов отлично понимал, о чем они ведут речь. В последние дни Генри Болингброк объехал север Англии и собрал большое войско. А Йорк, на которого король Ричард оставил Англию перед походом в Ирландию, сдался Болингброку в приходской церкви Беркли. Неделю назад король высадился наконец в Уэльсе, но сторонников обрел не много. Сойдутся ли они теперь на поле брани? Купцов беспокоила судьба их кораблей, уже подплывавших к Лондонскому порту. Один из них в сердцах плюнул на землю, но Рафу почудилось, что торговец наплевал на него. И он поспешил на север, в сторону Кларкенвеля.

Подъехав к полям шафрана, что тянулись по западному берегу Флита, он увидел Уильяма Эксмью, который держал под руку молодого человека и сердито ему выговаривал. Рафу подъехал поближе. Эксмью заметил его и приветственно махнул рукой. Молодой человек по-прежнему стоял, повернувшись спиной, и пристально всматривался в речной поток.

— Это Рафу, — сказал Эксмью. — Один из наших благочестивцев.

Рафу спешился, и меж ними пошел серьезный разговор. Эксмью положил ладонь на шею Хэмо.

— Я уже говорил Роберту Рафу: для нашего дела не сыскать человека лучше тебя. Истинная правда, скажи, Роберт?

— Уильям Эксмью говорит, что ты, Хэмо, человек верный.

Хэмо глянул на Эксмью, на Рафу и не сказал ни слова. Его молчание разозлило Эксмью.

— Да что тебе на этой земле, медом намазано? Ты ведь уже запятнан. — Юноша по-прежнему молчал. — Зубодер гниет в могиле. Вздумай я тебя выдать, всё, тебе крышка.

И вдруг Хэмо улыбнулся. Наконец-то он осознал свое предназначение. Перед глазами внезапно проступила огромная поблескивающая паутина судьбы. То, что раньше представлялось непомерно трудным, сразу показалось совсем простым; что мнилось запутанным, прояснилось. Какое же слово обронила тогда монахиня? Ах да, ее призвали. А тут ему открылось его призвание. Надо смириться с жестоким жребием, и всё. На свою беду он пришел в этот мир, но против судьбы не пойдешь. Так о чем тут говорить?

— Вишь, сразу повеселел, — заметил эконом. — Благослови тебя Бог, всё будет хорошо.

— Гляди, как он замер, — что твой ягненок под хозяйской рукой.

Хэмо посмотрел на Эксмью, и глаза его на миг сузились.

— Пора, давно пора отплатить мне за доброту, — продолжал Эксмью. — Помоги тебе Бог, Хэмо, благополучно довершить дело.

Хэмо отошел и опять уставился на воду; Флит торопился слиться с Темзой, прежде чем она достигнет открытого моря.

— Ладно, — сокрушенно промолвил он. — Коли по шейку зашел, деваться некуда, хочешь не хочешь, а плыви.

К собору Св. Павла эконом возвращался в приподнятом настроении. С него сняли трудное и опасное поручение, сулившее увечья или смерть. Если бы его вынудили согласиться, дело наверняка кончилось бы тем, что его навсегда замуровали бы в городской стене. Рафу, конечно, знал: как человек избранный Богом он на веки вечные храним Духом Святым, однако страдания плоти, в которой он ныне пребывал, заглушали чувство безопасности. Роберт Рафу был человек практического склада, годный, говаривали каноники, для всеразличных поручений. Он успешно вел дела собора, но причиною успеха было глубокое равнодушие и даже неприязнь к Церкви. Он презирал церковные догматы, ведь ему было прекрасно известно, что индульгенции и прочая ерунда продаются и покупаются на Ломбард-стрит — как коровы на базаре в Смитфилде. Хочешь — купи себе срок пребывания в чистилище, точно дешевые пирожки на Сопер-лейн. А что до святого причастия, малая мышка ведь тоже грызет облатку, однако ж вечное блаженство ее не ждет. Так называемое освященное вино прокисает и начинает дурно пахнуть; подванивает и святая вода, застоявшаяся в купели.

Подъехав к северным воротам собора, Рафу удивился: во дворе ярко пылали факелы, и при их свете несколько ученых клириков и каноников разглядывали что-то на земле. При этом они необычно громко переговаривались, то ли от возбуждения, то ли от страха. Рафу спешился и, как всегда, почти неслышно приблизился к ним. В нескольких ярдах от северного крыльца зияла яма или впадина. К эконому подошел священник, окормлявший послушников.

— Ребенок упал, — вполголоса пояснил он. — Земля вдруг разверзлась, и вот…

Рафу подошел поближе и увидел очертания неглубокой могилы. На дне лежал старинный, судя по форме, гроб футов восьми длиною. Под почти сгнившей крышкой виднелся огромный скелет. На первый взгляд он принадлежал великану, — такие, наверно, бродили по земле еще до Великого Потопа. Однако справа от скелета лежал маленький, разрисованный орнаментом потир, ножка сосуда была обвязана шелковой или льняной тряпочкой. Слева — остатки почти рассыпавшегося, но явно епископского посоха. Что за гигант-епископ похоронен в этой могиле? Рафу вгляделся в прах. В свете факелов у бедренной кости блеснуло кольцо. Он лег на землю, дотянулся до кольца и поднес к глазам. Крупный изумруд был украшен странной эмблемой: пятью кругами, вписанными в большой круг.

Глава тринадцатая Рассказ судебного пристава

Лекарь Томас Гантер разглядывал ярко украшенную сцену. Вот короли страны Кокейн[79] любезно подносят дары Богоматери. Рядом красивый молодой человек, стоя на облаке с надписью «весна», играет на дудочке и поет. С облака свисает длинный пергаментный лист, на котором красными буквами начертано:

Разные фигуры хотим вам представить,
Дабы тем удовольствие доставить.
Тут на фоне этого пестрого великолепия появились шесть носильщиков с паланкинами, на которых восседали двое горожан, изображавших Провидение и короля Ричарда II. Они обнимались и целовались, пока их несли через сцену и дальше, на Корнхилл. Следом прикатила повозка, запряженная парой лошадей с позолоченными седлами и уздечками. Блестящими от возбуждения глазами Гантер следил за пышной процессией, стараясь не упустить ни малейшей подробности. На повозке возвышалась огромная раскрашенная модель мироздания; на блестящих шарах, представлявших небесные тела, в разных позах сидели голые мальчики. Сразу за повозкой выехала платформа, на которой стоял связанный по рукам и ногам юноша в костюме из белой кожи — его позаимствовали у Адама, героя мистерий; на коже были краской написаны цифры. Рядом стоял человек в одеянии астролога — длинном, подбитом мехом плаще с капюшоном. «Что это за туманное искусство? Сие есть таинство чисел», — возглашал астролог. Впрочем, Гантер почти не слышал его за оглушительным трезвоном: между подмостками и телегами толпой шли музыканты с арфами, лютнями, скрипками и другими струнными инструментами, с волынками,трубами, дудками и бубнами. Это был канун Успения Пресвятой Девы Марии,[80] — летний вечер, когда, по обычаю, устраивались массовые гулянья в честь могущества и славы Лондона.

На стенах и валах, опоясывавших город, бухнули пушки — «для пущего веселия», как сказал мэр. Грохот был изрядный, Гантер поморщился. Теперь по Чипсайду мимо Великого Креста шли многочисленные члены разных торговых гильдий. За ними — облаченные в старинные костюмы представители основных округов города; при этом жители Бриджа и Уолбрука несли алые копья, а жители Фаррингдона и Олдерсгейта — копья черные, усыпанные белыми звездами.

— Ради всего святого! — послышалось непонятно откуда. Гантер даже вздрогнул. — Ради всего святого, подайте бедняку денег или еды!

Недалеко от пересечения с Уотлинг-стрит из углубления в стене выступил нищий с котомкой и посохом. Место это первоначально называлось «Укрытие, чтоб в дождь не замочиться», но вскоре его прозвали «Укрытием, чтоб помочиться».

— Горе-горькое у меня, господин мой. Потерял всё, что имел.

В ярком солнечном свете Гантер вгляделся в лицо попрошайки: крупный нос, высокий широкий лоб. Возможно, он был выдающимся ученым, но по воле слепого случая или рока превратился в одного из тех, кто, сидя в пыли, беспомощно взирает на окружающий мир.

Лекарь достал из кармана пенни и протянул нищему:

— Помоги тебе Бог.

— Благодарю вас, сэр, за доброту вашу, — заученно и привычно забубнил нищий. — Буду Бога молить, чтобы помог мне воздать вам сторицей.

Гантер был хорошо знаком с запахами человеческого тела, и тяжелый дух, исходивший от бедняка, не оскорблял его обоняния, хотя явственно отдавал ночным горшком. Нищий, по видимости, был вполне здоров, только на лбу виднелись странные круглые пятна.

— Под волосами есть струпья? — спросил лекарь. Нищий кивнул. — Как пойдешь в поля, набери травы, что в народе зовут печеночником. Растет во влажных местах. Поплюй в плошку, разотри траву в кашицу и приложи к голове.

Нищий рассмеялся:

— Вот жизнь пошла, господин мой! Вместо волос человек должен траву на голове растить.

— Ничего страшного, главное — чтоб помогло. Храни тебя Господь.

Смех бедняка почему-то напомнил ему песенку, которую он выучил в детстве. Свернув за угол, лекарь вполголоса запел:

Nos vagabunduli
Laeti, jucunduli,
Tara, tarantare, teino.[81]
Ему вспомнилась поговорка: «Нищие — что Божьи менестрели». Он зашагал по Уотлинг-стрит, в ушах все еще звенела детская песенка; внезапно снова нахлынул страх: за ним опять кто-то крался. Лекарь поспешно свернул на Лэм-элли и вышел к Синк-Корт. Сзади отчетливо слышались шаги. Гантер с нетерпением ждал — вот сейчас появится тот, кого он страшится. Из переулка вышел человек средних лет, в старомодном кожаном камзоле и кожаной шапке. Гантер узнал Бого, судебного пристава; совсем недавно он лечил Бого — у того воспалилось бедро. Гантер с облегчением окликнул бывшего пациента:

— Что это значит, Бого? Или ты запамятовал, где я живу? Зачем ходишь за мной по пятам?

— Я вас приметил, господин Гантер, когда вы смотрели праздничную процессию, и решил: надо без проволочки открыть вам, что меня гнетет. Как предсказывал святой Павел, в эти дни свершится зло.

Бого отнюдь не пользовался расположением сограждан. Он недавно получил свою должность — при создании нового округа Фаррингдон-Уизаут, куда вошел Смитфилд и отрезанные от Кларкенвеля Тернмилл-Брук и Коммон-лейн. Известность судебного пристава простиралась, однако, далеко за пределы нового прихода, поскольку в его обязанности входило вызывать горожан на церковные судилища, а также на заседания местных судов, хотя считалось, что по выплате определенной суммы судебное предписание можно и уничтожить. Его прозвали «трещоткой дьявола» и обходили стороной. Бого подошел к лекарю вплотную, обдав его зловонным дыханием. Судя по тяжелому запаху, у пристава завелась серьезная хворь, возможно, рак.

— Слыхали? Король, переодевшись монахом, бежал из Кармартена.[82]

— Это уже давно не новость, Бого.

— И с ним еще несколько вельмож. Прежалкое, говорят, было зрелище.

— Теперь он начнет переговоры с Генри. Подождем. Но почему ты решил потревожить меня этим разговором именно сейчас?

— Тут еще одно дельце. — Пристав глянул лекарю прямо в лицо. — Кое-кто омрачил жизнь нашего города.

— Темнишь, Бого.

— А вы слыхали про исполина епископа, того, чьи мощи пару недель назад обнаружились возле Святого Павла?

— Разумеется.

— При нем нашли кольцо, и не какое-нибудь, а золотое. — Гантер молча слушал. — А на кольце — престранный рисунок из кругов.

— Это древний священный символ. Что дальше?

— Ладно, пусть это хороший символ, но сейчас он на службе у злых сил. И в последние дни принес много вреда.

— Каким же образом, господин судебный пристав?

— Возле часовни на Сент-Джон-лейн, — помните, ее недавно спалили, — на стене заметили такой же круг. Точно знаю. Сам видел. А там, где лежал убитый писец, на двери тоже был нарисован круг. Попомните мои слова, господин Гантер, этой пемзой они весь Лондон так отполируют — камня на камне не останется.

— Ты сущее дитя, Бого. Придумываешь такое, что никому в голову не придет сочинить, не говоря уж — сотворить.

— Однажды случилось мне арестовывать некоего Фрауайка, его обвиняли в ереси, так в комнате у него я приметил книгу, и в ней все это предсказано. Пять в одном, и всего пять. У нашего Спасителя сколько было ран? Пять. И столько же струн на Давидовой арфе, которая создает музыку сфер.

— Странные речи ты ведешь, Бого.

— Странные вещи до меня доходят.

Лекарь считал судебного пристава хитрецом и пройдохой, однако предаваться пустым фантазиям было не в его натуре. Не исключено, что Бого ходит тайными тропками и в никому не ведомых закоулках собирает последние городские новости; он небось запанибрата с иноземцами и всяким сбродом, что шатается по ночам.

— А круги эти, Бого, ты в разных местах видел?

— Где только их нет. Они сулят нам смерть. Читают заупокойную молитву, одним словом, отпевают нас.

— И кто, по-твоему, оставляет на стенах символы своих замыслов? Еретики, вроде Фрауайка?

— В этом городе, господин Гантер, водятся самые разные шайки и кланы, только до поры до времени они таятся и днем сходят за добропорядочных горожан. Они-то и пускают в ход разные хитрости. А мир наш очень хрупок.

— Наверняка не настолько, чтобы нельзя было в нем разобраться.

— Ради всего святого, запомнит? мои слова. Вы все еще водите знакомство с Майлзом Вавасуром?

Три года тому назад у Вавасура возник свищ, и Гантер его вырезал. Спустя год законник пригласил лекаря к себе в Скропс-Инн — отужинать и отметить годовщину избавления от напасти.

— Передайте ему всё, что я вам рассказал. Он — человек надежный; о чем нужно — спросит, о чем нужно — сам расскажет. Гляньте-ка. Видите факелы? — В переулке послышались шаги. — Гулянье идет к концу. Храни вас Господь.


И Бого скользнул во тьму. Он инстинктивно остерегался сборищ с факелами: могут пригрозить, а то и побить. И действительно, в праздничной веселой толпе, высыпавшей на Синк-Корт, затесался Джон Доу, известный в городе мошенник и плут, которого Бого брал под арест за несколько месяцев до летнего праздника. Доу был уличен в том, что просил подаяния, притворяясь немым и даже лишившимся языка. Для подтверждения этого несчастья он всегда держал в руках железный крюк, клещи и клок кожи в серебряном обрамлении, формой напоминавший кусочек языка. На серебре было начертано: «Это язык Джона Доу». Джон издавал нечленораздельный рык, беспрестанно открывая и закрывая рот, но так ловко, что его язык никому не был виден. Заподозрив лихоимство, Бого незаметно пошел за Доу на Биллитер-лейн, где прохиндей снимал комнатушку, и там, на глазах у судебного пристава, Доу без малейших затруднений принялся болтать с соседкой. Бого донес обо всем в суд, и Доу был арестован. Его осудили и выставили у позорного столба, но, отбыв наказание, мошенник предпочел остаться в Лондоне. Никто не знал, откуда у него берутся деньги на выпивку, тем не менее он каждый вечер кутил в одном и том же кабаке самого низкого пошиба. И теперь, заметив Доу в толпе гуляк, судебный пристав поспешил прочь.

Он вышел на Олд-Чейндж. Там пылало несколько костров: как исстари повелось, их жгли накануне дня летнего солнцестояния и называли кострами дружелюбия, но было у них и иное предназначение: очищать воздух от накопившейся за долгие летние дни заразы. Перед каждой дверью горели светильники, придавая особую яркость растущим у порога пышным цветам и веткам ближнего дерева. Прямо на улице стояли столы, на них — блюда с мясом и сосуды с напитками. Бесшабашные пьяные плясуны уже опрокинули один кувшин. Бого не любил этот летний праздник: всеобщий вольный дух грозил ему бедой. [15] Вокруг одного костра плясали несколько женщин, напевая песенку о вставшем на дыбы пони; на некоторых были маски, как символ их нынешней свободы, другие нацепили фальшивые бороды из крашеной овечьей шерсти.

И вдруг его заметили.

— Глядите, вон Бого, судебный пристав! — завопила одна плясунья.

Хотя это был не его округ, многие лондонцы знали его в лицо.

— Ага, он! Точно, это Бого!

Его уцепили за руки и потащили в круг. Кто-то крепко схватил его с двух сторон под мышки и, как казалось Бого, все быстрее и быстрее закружил возле костра. Потом женщины поволокли его еще ближе к пламени, качаясь у самого огня. Он чувствовал, что ему подпалило подошвы башмаков, пропекло лосины. Бого испуганно взвизгнул; женщины со смехом отпрянули. Он неловко, с трудом выпрямился. Тут две негодяйки бросились к нему, сбили с ног и принялись молотить кулаками. И вдруг одна, бессознательно подражая мужчинам в уличном бою, откусила ему мочку уха. Бого взвыл от боли, а женщины торжествующе заорали. Это был дружный, долгий и жестокий вопль ликования; такие часто раздавались на улицах Лондона — казалось, будто вопит сам город. Там, на Олд-Чейндж, его и бросили орошать кровью землю и камень.

Глава четырнадцатая Рассказ мельника

Коук Бейтман, мельник Кларкенвельской обители, стоял на коленях в поперечном нефе собора Гроба Господня. Он только что привез двенадцать мешков муки здешнему приходскому священнику, и тот согласился выступить третейским судьей в споре Бейтмана с экономом за отрезок речки Флит, расположенный между обителью и землей эконома. Эконом тоже не зевал: он привез в дар священнику мастифа, поскольку настоятель собора жаловался на наводнивших округу горлопанов и подозрительных типов в масках, которых как магнитом тянуло к Ньюгейтской тюрьме. Мельница стояла на Флите, до городских ворот было чуть меньше мили, и Коук Бейтман частенько заезжал в Лондон. Интересовали его там только речки да родники. Он так привык к шуму мельничного колеса, что этот звук представлялся ему главным и единственным в мире. Он засыпал под журчание воды и, едва проснувшись, слышал в ушах ритмичный плеск. Рокот стремительного Флита вошел в его плоть и кровь, и мельник внимательно и вдумчиво сравнивал его с прочими речками и речушками, бежавшими через город. Даже еще не видя Фолкона, он узнавал его по тихому шороху камыша; опасно переменчивый Уэстбурн — по бурлению и клокотанию из-за донных родников и подводных течений, Тайберн — по тяжелым медлительным водам, петляющим среди болот, Уолбрук — по ясному потоку, бегущему по галечному дну, а Флит — по мощной стремнине, прорезающей город. Ну и, конечно, Темзу — величавую, многоголосую, то неистово бурную, то похожую на гладкое сверкающее полотно.

Не эта ли река цвета яри-медянки течет в «окне Иесея»,[83] что над северным нефом? А кто стоит на берегу, воздев руки? Святой Эрконвальд? Настоятель все уговаривал Коука Бейтмана полюбоваться новым бесценным творением Джанкина Глейзира из Криплгейта и как-то спросил мельника:

— А помнишь, три года назад на севере взошла яркая звезда и двинулась на запад?

— Как же, прекрасно помню. Сначала была огромной и сияла — аж глаза слепило, потом стала таять и сделалась тоньше орехового прутика.

— Та звезда теперь в нашем окне!

И правда, она сияла над головой Ричарда II, преклонившего колена перед Иоанном Крестителем. Между ними ветвилось «древо Иесея». Главный ствол взрастал прямо из тела спящего Иесея, от ствола один над другим размещены были Давид и Соломон, Пресвятая Дева и распятый Христос, а надо всеми — Христос во славе. На мессе, которую служили по случаю освящения витража, двое юных сиамских близнецов с одной общей бедренной костью сладкозвучно пропели Mater Salutaris.[84]

Коук Бейтман особенно заинтересовался изображением короля — на Ричарде была красно-белая мантия, ниспадавшая изящными складками, на голове — большая золотая корона. Мельнику довелось увидеть короля вблизи, когда тот вместе с аббатом монастыря Сент-Джон, принадлежавшего ордену госпитальеров, обедал в Кларкенвельской обители по случаю торжества — отмечалось восстановление Большого зала обители, сожженного босяцким войском во главе с Уотом Тайлером. Ричард прибыл под большим золотым балдахином. Мельник тогда отметил про себя, что король держится так, будто сошел со страниц иллюстрированной Псалтири. На нем была роскошная алая, расшитая жемчужными лилиями накидка до колен с горностаевым капюшоном. На капюшоне — буквы золотого шитья, на ногах — шелковые чулки до колен и остроносые туфли белой кожи, с серебряными цепочками поверх чулок. Даже когда Ричарда приветствовали с должным почтением, а аббат поцеловал его в знак дружеской приязни, лицо короля оставалось бесстрастным. Его молчание как бы предписывало окружающим тоже помалкивать, и церемония проходила в выжидательной тишине. Казалось, само время остановило ход. Ричард, на взгляд Бейтмана, был не стар и не молод, — того же возраста, что земной мир. На витраже он был изображен именно таким. И через пятьсот лет, во времена, которых никто из современников и вообразить не может, он все так же будет в безмолвном благочестии стоять на коленях перед Крестителем.

Глядя на витраж, трудно было представить себе нынешние беды короля. Разве может это воплощение освященного Небом порядка испытывать муки? Разве может ему грозить полная перемена участи? Мельник, как и все прочие, слышал про нынешние невзгоды Ричарда. Всего пять дней тому назад он сдался Генри Болингброку и был взят под арест. На улицах и в пивнушках горожане повторяли друг другу слова Генри: «Милорд, я прибыл быстрее, чем вы ожидали; объясню вам, почему. Люди говорят, вы слишком суровы к своему народу, чем вызвали его недовольство. Если не возражаете, милорд, я помогу вам лучше править Англией». Ответ короля тоже был известен всем: «Ежели это угодно вам, мой добрый кузен, то будет угодно и нам». Кое-кто добавлял одну подробность: Ричард будто бы повернулся к графу Глостеру и произнес: «Я вижу, конец мой близок».

Король не пользовался в Лондоне большой популярностью. К примеру, когда в ночь накануне дня летнего солнцестояния на сцене появилась кукла, изображавшая Ричарда, зрители глумливо заулюлюкали. Два года тому назад он ввел пожизненные пошлины на шерсть и кожу, а недавно распорядился посадить в тюрьму шерифа за промахи в работе. Ходили слухи, что Ричард вдобавок вознамерился обложить новыми налогами купцов, чтобы собрать денег на свои походы в Ирландию и Шотландию. Как раз, когда он был в Ирландии, Генри, находившийся на севере Англии, и решился на мятеж. Кроме того, властолюбие короля все росло. По городу полетела молва, будто по его требованию в огромном зале Вестминстерского дворца воздвигли трон, «на котором после трапезы он восседает до вечерни, не обращаясь ни к единому человеку, но зорко следит за всеми и если уставится на кого, тот человек, невзирая на сословие и звание, обязан преклонить колени».

Тем не менее Бейтман нередко оправдывал короля. Он с младых ногтей впадал в изумление и благоговейный трепет при виде персоны, облеченной высокой властью. С тем же трепетом он смотрел в ночное небо, на кружение сфер. Опустившись на колени перед «окном Иесея», он стал читать молитву «Beata viscera Mariae Virginis quae portaverunt aeterni Patris Filium», то есть «Благословенно чрево Девы Марии, носившее в себе Сына Бога Предвечного». Но в голову почему-то лезли не совсем благочестивые мысли. Чрево, носившее Сына бессмертного Отца. Каким образом могло оно выносить самого Бога? Как могло божество находиться в столь малых пределах? И зачем оно укрылось в человеческой плоти?

Недавно дочь мельника Джоан произвела на свет незаконнорожденное дитя, и Бейтман попросил сестру Клэрис наставить дочку в ее трудном положении. Молодая монахиня, к вящему смятению преподобной Агнес де Мордант, незаметно стала самой влиятельной персоной в монастыре, к ней даже приходили советоваться по далеким от Церкви делам целые депутации горожан. Настоятельница уже послала Лондонскому епископу прошение, умоляя — даже требуя — отправить сестру Клэрис в другое богоугодное заведение, где plus petits dissensions,[85] но епископ медлил с ответом. По-видимому, он сильно благоволил молодой монахине. Агнес решила преподать урок непокорной, и, по ее настоянию, Клэрис вменялось в обязанность по-прежнему выполнять в монастыре черную работу: мыть в трапезной и спальне полы, чистить котлы и черпаки, а потом сушить их на солнце. Однажды мельник застал ее на монастырской кухне; сидя за столом, Клэрис лущила горох. Монахиня была одета в белую рясу толстой мягкой шерсти, на голове — белый льняной, ниспадающий на плечи апостольник.

— Подай тебе Господь, — проговорил он.

— Не с этими ли словами, Коук Бейтман, мы обращаемся к нищим, когда не хотим раскошелиться на милостыню?

— Будь по-твоему, сестра Клэрис. Желаю тебе всяческого духовного утешения и радости от Господа нашего. Теперь ты довольна?

— Вполне. Сядь рядышком, побеседуем. Давно мы с тобой не видались.

Некоторое время они говорили о разных мелких событиях на мельнице и в обители. Вдруг Клэрис похлопала стручком по ладони.

— Ты же пришел посоветоваться со мной насчет дочери. Или нет?

Мельник ничуть не удивился. Он подозревал, что положение дочки ни для кого не секрет, и монахини охотно о нем судачат.

— Я много думала о том, что с ней случилось. А когда Пресвятая Дева была на сносях, люди знали или хотя бы догадывались, кто отец ребенка?

— Наверняка все считали отцом Иосифа.

— Однако же в кларкенвельской мистерии это решительно опровергает сам Иосиф.

Мельник не мог взять в толк, куда Клэрис клонит.

— Если бы Мария объявила, что с нею сношался Бог, кто бы ей поверил? Ее подняли бы на смех. Видишь ли, Бог любит нищих духом. А мы, жалкие женщины, духом слабы.

— Что ты хочешь сказать?

— Придвинься поближе, я шепну тебе кое-что. Мне привиделись вопросы про Деву Марию. Genna Marias[86] открылось мне во сне, золотыми буквами было написано. Ее как «мариам», святую жрицу, ввели во храм, и там она совокупилась с верховным жрецом Абиатаром. Знаешь, что значит латинское слово meretrix?

Позже мельник выяснил: оно означает «блудница». Но он уже столького наслушался и столько понял, что был глубоко потрясен; все это походило на поток мерзостей.

— Приведи ко мне Джоан, — сказала Клэрис. — Она станет моей возлюбленной сестрой во Христе. Я наполню сладостью ее душу.

Пробурчав что-то про близящиеся роды, мельник ушел, а монахиня продолжала лущить горох. Он догадывался, что она несла полную ересь, но решил никому ничего не рассказывать. Странными, неисповедимыми тропками блуждает ее разум. Впредь надо держаться от нее подальше. Он вовсе не желает, чтобы она запятнала и его своими богохульствами.


Стоя на коленях под «окном Иесея» в храме Гроба Господня, он вдруг услышал за спиной какое-то движение. В боковом приделе перед алтарем святых Космы и Дамиана низко склонился молодой человек и, держа что-то под плащом, вроде бы пополз к святыне. Наверно, хочет припасть к кресту, подумал Коук Бейтман, но юноша внезапно вскочил и устремился к западному выходу. Тут раздался оглушительный взрыв; стяги и полотнища возле алтаря мгновенно вспыхнули, перед дарохранительницей начался пожар. Восковая фигурка Агнца Божьего растаяла в мгновенье ока.


За два дня до этих событий Уильям Эксмью привел Хэмо Фулберда в церковь Гроба Господня. Она находилась неподалеку от монастыря Сент-Бартоломьюзе-Грейт в Смитфилде. Через рыночную площадь они шли молча. Мычание и рев скота вызвали в душе Хэмо смятение, он закрыл уши ладонями. Когда они подошли к крыльцу собора, Уильям шепнул спутнику:

— Я покажу тебе место, где ты свершишь свое дело. Идем.

Не отрывая глаз от истертых каменных ступеней, Хэмо медленно поднялся по лестнице к западному входу. Они вошли внутрь, Эксмью подвел его к алтарю Космы и Дамиана и сказал:

— Здесь и подожжешь. Я поставлю метку. Вот тут. Пол вокруг алтаря был вымощен каменными плитами. Эксмью достал острый нож, которым резал свинцовые памятные знаки: их охотно раскупали паломники, приходившие в монастырь Сент-Бартоломью; затем, опустившись на колени, процарапал на плите правильный круг. Линия была настолько тонкая, что почти сливалась с ромбами и косоугольниками на поверхности плиты.

— Видел, Хэмо? Мы с тобой не в жмурки играем. Хэмо с тревогой глядел на фигурку Агнца Божьего, стоявшую на алтаре.

— Сюда воткнешь клин, — продолжал Эксмью, вырезая еще круг. — Малая искра возжигает большой пожар.


После взрыва с воплями и криками «Помогите!» в церковь ворвалось несколько человек. «Караул! Караул!» — надрывалась одна женщина. Сбегая с крыльца, Хэмо Фулберд, будто ни в чем не повинный сторонний свидетель происшествия, крикнул: «Беда! Спасайся, кто может!» Мельник был настолько поражен случившимся, что потерял дар речи и не мог двинуться с места. Он невольно поднял глаза к витражу; «окно Иесея», к его великому облегчению, было цело и невредимо. Но увидев улепетывающего Хэмо, Бейтман закричал: «Он! Он! Это он!» Раз уж ему выпало первым опознать лиходея, мелькнула мысль, ему и возглавить погоню. Выбежав на крыльцо, он заметил, что Хэмо свернул на Сепулкер-элли. «Бей его!» — крикнул он, надеясь, что кто-нибудь его услышит, а сам побежал за Хэмо к открытому полю Смитфилда. К нему присоединились двое горожан. «Смерть ему! Смерть! — мгновенно распалившись, орали они. — Бей его, ребята!» Хэмо уже добежал до хлевов, где держали свиней на продажу, он на миг обернулся, но Коук не разглядел его лица. Уворачиваясь от подводы, Хэмо сбил с ног торговца вафлями; мгновение помедлил и быстрее прежнего помчался мимо быков и волов к воротам монастыря Сент-Бартоломью. Коук Бейтман понял: сейчас беглец влетит в церковь, чтобы там найти убежище. К разгоряченным преследователям присоединились торговец вафлями и коновал. Коновал сдернул с себя кожаный фартук и отчаянно вращал его над головой. Их вопли мешались с блеянием и мычанием скотины; казалось, сумятица охватила весь рынок.

Хэмо слышал за спиной шум погони. Он вбежал в ворота, промчался по булыжной дорожке и толкнул тяжелую церковную дверь; не чуя ног, понесся по проходу и, задыхаясь, рухнул у главного алтаря. Прислонившись головой к холодной плите, он горько заплакал. Вокруг пахло камнем и еще чем-то давним, совсем забытым, — то был запах первозданного камня, добытого со дна древних морей. Весь мир состоит из камня.

Кто-то привел окружного констебля и церковного сторожа, им сообщили о страшном преступлении, свершившемся в церкви Гроба Господня. Те, в свою очередь, распорядились вызвать Кристиана Гаркика, окружного олдермена, который в это время был занят в городской таможне: он контролировал сбор пошлин на шерсть. Ему тут же сообщили, что злодей укрылся в церкви, но настоятель монастыря Сент-Бартоломью его знает: это Хэмо Фулберд, художник, он давно работает в монастыре, иллюстрирует священные книги.

— Он что, ученый монах? — спросил настоятеля Гаркик.

— Какое там. Бедняга слаб умом.

— Тогда его можно повесить, — заключил Гаркик, поглядывая в сторону порта, где разгружалось несколько кораблей. — Впрочем, епископ, наверно, предпочтет сожжение на костре.

К тому времени у церковного входа собралось немало горожан, готовых схватить Хэмо, если он вздумает выйти или попытается тайком выбраться из храма. Правила церковного убежища были известны всем. Пока злоумышленник находится в храме, никто не вправе помешать желающим принести ему еду и питье. Сорок дней он может чувствовать себя в безопасности, но по истечении этого срока архидиакон своею властью может его изгнать. Впрочем, при желании Хэмо может до этого срока покинуть королевство.


Как только Хэмо укрылся в церкви, настоятель вызвал к себе помощника, Уильяма Эксмью, и старейшего монаха капитула.

— На нас обрушилось сонмище бед, — едва войдя в келью, объявил Эксмью. — Каким образом этот парень связался с гнусными еретиками?

— Тот, кому не дано ходить по городу, волей-неволей ходит по дремучему лесу.

— Это вы к чему, святой отец?

— Ему с детства свойственна была какая-то исступленность. Себе на горе он родился на свет.

— Но теперь, — зашептал престарелый монах, будто опасался, что их подслушивают, — он, как дикий волк, вне закона, его может прикончить каждый.

— Знаете, что он сказал, когда просил укрыть его здесь?

— Что? — мгновенно откликнулся Эксмью, чувствуя, что, того и гляди, его прошибет пот.

— «Господь уготовил мне страдания. Здесь мой дом». — Настоятель перекрестился. — Бедняга. Тише. Слышите? — Он приоткрыл дверку в задней стене капитула; снаружи донеслись крики и пение собравшейся толпы. — Не иначе как Сатурн вошел в неблагоприятную фазу. — Настоятель очень верил во влияние звезд и планет на жизнь людей. — Меня преследуют мрачные мысли. А вдруг и в нашем монастыре тоже плетется какой-нибудь заговор?

— Не может того быть, — снова без промедления откликнулся Эксмью. — Я лолларда издалека чую. Других здесь нет. Один только Хэмо.

— Но как он умудрился изготовить «греческий огонь»?

— У него золотые руки, святой отец. На моих глазах он не раз мастерил затейливые диковины.

— Вот как? А теперь натворил бед. Зачем только я дожил до осквернения нашего монастыря! Голова поседела, я старик. Довольно уж пожил, Господи, прибери меня. — Он вздохнул и прошелся по келье. — Мы его исповедуем, а потом уговорим уйти добровольно.

— Если он выйдет отсюда, его схватят и будут терзать, — зашептал престарелый монах. — Могут затерзать до смерти.

Эксмью усмехнулся и прикрыл ладонью рот.

— Что тут говорить, его ждет не блаженство, а муки.

— Раз он совершил святотатство, ему здесь не место, — с трудом сдерживая раздражение, сказал настоятель.

— Но он может заявить, что ни в чем не виноват.

— Пусть уходит. Не то и нашим душам грозят кары небесные. Виданное ли дело давать приют тому, кто поджигает церкви? Помыслить невозможно!

— Оставим его ненадолго, — предложил Эксмью. — Пусть поспит ночь у алтаря. Глядишь, наутро солнце вернет ему разум.

— Сомнительно. Отнеси ему ячменного хлеба и воды из ручья. Пусть хлебает вместе с утками. А на рассвете мы его выпроводим.


На самом деле Эксмью встревожился и разозлился не на шутку. Ему и в голову не приходило, что Хэмо станет искать убежища в церкви и открыто, точно бешеный пес, который бежит к своей будке, явится в Сент-Бартоломью. Если настоятель надумает его исповедовать, очень может быть, что парень выложит ему всю правду. Поэтому, в поздний час, когда обычно отправляют последнюю вечерню, — впрочем, Эксмью отлично понимал, что, пока Хэмо находится у алтаря, никаких богослужений там быть не может, — он тихонько спустился по каменной лестнице, что вела внутрь церкви.

— Ну, что, Хэмо? — спросил он, подойдя к юноше. Тот следил за Эксмью во все глаза. — Как твои дела?

— Плохо. Я пропал! — ответил Хэмо, тяжело дыша, будто только что сбежал от погони.

— Положение безвыходное?

— Похоже на то.

— Наберись терпенья, Хэмо. В этом мире страдания скоротечны. Проходят, словно тени на стене.

— Сказать легко. А вот вынести — тяжко.

— Ну, давай, посетуй на судьбу. Но учти, ты мне сослужил не лучшим образом. Неужели нельзя было сделать дело тихо, без шума и суматохи? — Хэмо не отвечал. — Что, язык проглотил? Молчишь, точно каменный истукан. — Хэмо беззвучно заплакал. Эксмью вытер ему глаза своим рукавом. — Ты сам зацепился за колючку, снять тебя с нее я не могу.

— Вы забрали ключ от моего мира, — прошептал парень.

— Значит, во всем виноват я? Я все испортил? Легче сдержать апрельский дождь, чем добиться от тебя стойкости. Твой разум совсем оскудел. Я отступаюсь от тебя, отступаюсь навсегда. — Хэмо удивленно смотрел на Эксмью, явно не ожидая такого поворота. Ведь он, наверно, затем и мчался в Сент-Бартоломью — искать защиты у Эксмью. А теперь защитник гонит его прочь.

— Такая уж судьба тебе выпала, Хэмо.

— Значит, причина в судьбе?

— Главная причина — Всемогущий Бог, Он причина всего сущего. Но судьба твоя — твой враг. — Эксмью улыбнулся. — Неужто тебе по нраву грязное узилище земной жизни?

— Я бы охотно покинул этот мир.

— Тогда, быть может, я тебе маленько помогу. — Он мгновенно выхватил из-за пояса длинный кинжал и пронзил сердце Хэмо Фулберда. — Раз, и все, — прошептал он. — Дело сделано.

Он вынул кинжал и сунул обратно за пояс. Убедившись, что Хэмо мертв, Эксмью неслышно подошел к главному входу, снял засов и чуточку приоткрыл дверь. В конце концов, те, кто караулит у крыльца, заметят в дверном проеме проблески света. Стало быть, любой из них может войти в церковь и убить Хэмо у алтаря.

Глава пятнадцатая Рассказ хозяйки бани

Едва Томас Гантер прослышал про взрыв в церкви Гроба Господня, он прямиком отправился туда. Судебный пристав ему много чего нашептал про заговоры каких-то таинственных злоумышленников, чем разжег любопытство лекаря, и ему захотелось осмотреть пепелище своими глазами. Увидев гомонящую возле церкви Гроба Господня взбудораженную толпу, он спешился и поручил коня заботам привратника. На церковной паперти теснилось множество народу, жаждавшего поглазеть на Хэмо Фулберда. Согласно обычаю, его тело еще утром вынесли из алтарной части храма и вернули туда, где было совершено святотатство. Тут его должны были выставить на всеобщее обозрение, чтобы люди видели, как Господь отомстил кощуннику. Одежду с мертвеца содрали, голое тело, уже размалеванное бесовскими рожами и знаками зодиака, в плетеном коробе втащили в церковь и поставили в проходе; крест на груди убитого лежал вверх тормашками. Коронер уже объявил, что Хэмо Фулберд мертв, но кто в праведном гневе умертвил его, неведомо. Все сочли убийство проявлением божественной справедливости, и присяжные решили, что нет смысла рассматривать это дело дальше.

С трудом протиснувшись сквозь толпу, Томас Гантер вгляделся в лицо покойника, ища признаки внутренних повреждений, и вдруг что-то смутно ворохнулось в его памяти. Где-то он уже видел несчастного, но где? Что за роль ему выпала перед кончиной? И тут лекарь заметил над левой грудью мертвеца пять маленьких кругов. Их начертил там Уильям Эксмью; когда горожане обнаружили тело Хэмо, Эксмью, подражая всеобщему злорадному возбуждению, с деланным восторгом оставил на бездыханном теле дьявольскую метку. Увидев круги, Томас Гантер отпрянул, пораженный неожиданным подтверждением того, о чем говорил Бого. Здесь крылась какая-то страшная тайна. Ему вдруг привиделся сонм людских душ, толпящихся вокруг этого трупа. Тьма взывала к тьме.

Гантер подошел к алтарю Космы и Дамиана. После пожара от него мало что осталось, на почерневших плитах валялась лишь вырезанная из свинца фигурка ребенка. Гантер опустился на колени, чтобы ее поднять, и вдруг заметил белевшую на черном полу странную метку. Он разгреб золу и мелкий мусор; перед ним был прокаленный огнем круг, который Эксмью нацарапал ножом.

— Господи помилуй! — воскликнул изумленный лекарь. Он поднял свинцовую фигурку ребенка и тихонько положил на алтарь. У него не осталось никаких сомнений: судебный пристав был прав, эти круги не случайны, это знаки какого-то темного заговора. Что же ему теперь предпринять? На суде мэра или епископа его могут поднять на смех, назвать пустобрехом; кто-нибудь заявит, что это он сам нацарапал круг. Но ведь Бого подсказал выход из этого лабиринта. Через пять дней Гантеру предстоял ужин с Майлзом Вавасуром по случаю годовщины благополучного удаления fistula in аnо[87] — удобная возможность поделиться своими мыслями. Вавасур — человек влиятельный, выступает в Высоком Королевском суде; он на дружеской ноге с лондонскими сановниками, ему виднее, как тут лучше действовать.

Наутро Хэмо Фулберд был объявлен средоточием пороков и мерзостей, противных роду человеческому, после чего ликующие горожане потащили труп по Сноу-Хилл, на мост Хорлборн-Бридж, вынесли за городские стены и там, на так называемой «ничьей земле», сбросили в известняковый карьер.


Пять дней спустя Томас Гантер поехал верхом к Скропс-Инн, где располагалась благоустроенная адвокатская контора Майлза Вавасура.

— Добро пожаловать, господин лекарь, — радушно приветствовал гостя Вавасур, ожидавший Гантера в своей маленькой гостиной окнами на Тривет-лейн; его голос и манеры сразу выдавали опытного, умелого краснобая. — Благодаря вам я уже три года сажусь спокойно, не вздрагивая от боли.

— Я привез вам свежей мази, чтобы остановить истечение крови.

— Слава богу, никакой крови нет.

Вошел слуга с бокалами красного вина на подносе.

— Что нового? — поинтересовался Томас Гантер.

— Что нового касательно короля? Вы ведь об этом спрашиваете, господин Гантер? Времена нынче суровые, лихие.

Оба знали, что Генри Болингброк двинулся из Честера на запад. Короля Ричарда он вез с собой. Войско выступило из Нантвича в Стаффорд и со дня на день должно было подойти к Ковентри. От имени короля Болингброк уже повелел созвать в конце сентября парламент. Майлз Вавасур был членом парламента от Лондона, так что ему предстояло явиться на заседание.

— Я бы охотно оказался за тридевять земель от Вестминстер-Холла, — признался он Гантеру. — Не так-то легко лишить королевство его законного монарха. Но я — слуга Генри. Работал на него в судах… — Он осекся. — Словом, меня все еще терзают сомнения — то ли выступить «за», то ли «против». — На самом деле барристер, конечно, лукавил: он давно был настроен против короля. — Разве можем мы просто вытравить имя Ричарда?

— Неужели до этого дойдет?

— Дойдет, как пить дать.

— Не проще ли для Генри оставить короля на троне, но править страной самому?

— На одном блюде двух лебедей не подают. Правитель бывает один.

— Герцог — человек ловкий.

— Верно, ловкий. Изловит Ричарда и посадит в клетку.

— А монахиня уже звонит во все колокола.

— Да? Это как же?

— Говорит, будто колосья нынче лежат под корнями. Что мир вывернут наизнанку.

— Ей лишь бы перечить, — отрезал Вавасур. — Эта женщина — смутьянка. Того и гляди доведет народ до помешательства. Пора привязать ее к стулу и бросить в воду, как бросают ведьм и мошенников.

— Что вы! Сестра Клэрис стала Христовой любимицей. Простолюдины смотрят ей в рот.

— Вот дрянь! — не сдержался барристер и резко сменил тему; этим приемом он часто пользовался в суде. — Очень кстати вы ко мне приехали, я как раз вспомнил, что у меня до вас надобность: нога разболелась, терпежу нет. Словно молнией прошибает, от спины до ступни.

— Ишиас, наверно.

Гантер полагал, что эта немочь — симптом меланхолии или нервозности, и лечить ее надо не порошками и микстурами, а полным покоем и праздностью. Но он понимал, что для утешения его подопечным необходимы травяные настои.

— Острая, пронзительная боль, сэр Майлз…

— Не продолжайте, она мне слишком знакома.

— Для начала дам вам водяной перец, его еще зовут жгучим.

— Какое там начало! Недуг давно меня донимает.

— Тогда отлично поможет сок пиретрума девичьего с медом. Пришлю вам с посыльным. Ночью часто просыпаетесь?

— Очень часто.

— Черная одурь наладит вам сон.

— Вы имеете в виду белладонну?

— Ее и так называют.

— Но ведь это растение губительно для людей, разве нет? — спросил барристер, изображая завидную осведомленность; к этому приему он тоже часто прибегал, допрашивая в суде свидетелей противной стороны.

— Отчасти. Но не слишком. Останетесь довольны.

— Иначе говоря, не стоит опасаться зелий, полученных от вас, верно, господин лекарь? — Он картинно допил вино и протянул Гантеру правую руку. — Видите кольцо на мизинце? Этот камень был извлечен из жабьей головы.

— Я его хорошо знаю. Это бура, или келонидис, черепаховый камень.

— Он предохраняет от яда. Его сила мгновенно доходит до самого сердца.

В тот же миг зеленый камень ярко сверкнул в свете свечи, словно вспыхнул огромный костер — сигнал тревоги, пронеслось в голове у Гантера. Лекарь заморгал. Костра — как не бывало. Но он верил в видения и вещие сны. Значит, сейчас ему был дан знак касательно Майлза Вавасура.

— Ну, что, пойдемте ужинать?

Законник повел гостя в столовую. На возвышении был накрыт большой, устланный расшитой парчовой скатертью стол; на противоположных его концах стояло по стулу. У одной стены высился буфет, полный золотой и серебряной посуды с фамильным гербом Вавасура, поблескивавшей в свете факелов и свечей. У стены напротив, на низком дубовом сундуке лежали бумаги, а над сундуком висел гобелен со сценами из сказания о Короле любви.[88] По сигналу хозяина вошел слуга, почтительно поклонился обоим и принялся обносить их мясными блюдами. Вскоре они отужинали, выпили по бокалу за избавление от свища, и Гантер как бы между прочим обронил, что видел тело Хэмо Фулберда, когда оно еще лежало в церкви Гроба Господня. На это Вавасур заметил, что его поразил накал ненависти столь молодого человека к Церкви Божией. Интересно, отозвался лекарь, обнаружатся ли после смерти Хэмо еще какие-нибудь еретики.

— Они безумнее молодых бычков, — сказал Вавасур, — и Господь воздаст им по заслугам.

— И все-таки, есть ли другие? — повторил Гантер, отметив про себя, что по лицу законника скользнула тень замешательства.

— Меня это не интересует, — отрезал Вавасур.

— Однако упорно ходят слухи о большом тайном заговоре. Причем участников комплота никто не знает.

— Зато я знаю подходящее для их предводителя имя. — Глаза законника медленно распахнулись. — Джон-Круши-Всё-Подряд.

— Я изумился, услышав, будто все эти тревоги и беды происходят под знаком пяти кругов, — гнул свое лекарь, пристально глядя поверх длинного дубового стола в лицо хозяина.

— Кто вам такое сказал? — быстро и с явным подозрением спросил Вавасур.

— Вы, я вижу, удивлены, сэр.

— Удивлен лишь этими жуткими, отвратительными деяниями. И что же насчет кругов?

— Мне о них все уши прожужжали.

— В старинных книгах это знак древней Церкви. Но в нынешние времена…

— Он ничего не значит?

— Ничего.

Разговор перешел на другую тему. Мужчины принялись обсуждать неурожай, цены на хлеб, новый закон, ограничивающий длину башмаков, недавнее появление на свет ребенка с одним глазом посреди лба, но в конце концов вновь завели речь о невзгодах, постигших короля.

Извинившись, Вавасур отлучился на минуту во двор, в уборную; Гантер решил воспользоваться его отсутствием и подошел к сундуку. Там лежали два маленьких пергаментных листа, оставленные, видимо, случайно, в спешке; оба касались судебного дела в Вестминстере. «In cuius rei testimonium presentibus sigillum meum apposui»[89] — успел прочитать Гантер, остального он не понял. И вдруг на задней стороне одного листка заметил несколько нацарапанных чернилами слов — то ли список, то ли таблица:

Часовня С. Дж.

Павл.

Ц. Гр. Г.

С. М.-Ле-Кв.

Джайлз.

Часовня на Сент-Джонс-лейн уже сгорела. Церковь Гроба Господня тоже. У собора Св. Павла произошло убийство. На очереди — церковь Сент-Майкл-Ле-Кверн? И Джайлз. Неужели Сент-Джайлз-ин-зе-Филдз?

Когда законник вернулся, Томас Гантер уже сидел за столом, на своем месте. Подали еще вина, они выпили и почти сразу расстались; извинившись, барристер сослался на неотложное дело. И тут как раз ударил вечерний колокол — пора гасить огни. Выезжая из ворот, лекарь услышал, что Вавасур требует привести коня.


Гантер уже понял, что его радушный хозяин прекрасно знает о недавних событиях, только не признается в этом. А найденный у него список церквей? Вывод очевиден. Вавасур притворяется, скрывая что-то под личиной обходительности и учтивости. Куда это он поскакал в ночную темень? Томас Гантер решил ехать следом.

В городе не видно было ни зги. Уворачиваясьь от низко висящих вывесок и ласковым шепотком направляя коня по устланной соломой грязной дороге, он старался не упустить Вавасура из виду. Законник — человек очень влиятельный, ночной дозор не станет его задерживать и допрашивать. Но и Гантер не совсем уж мелкая сошка: известный в городе аптекарь скачет под покровом ночи на помощь страждущим; скорее всего, его тоже оставят в покое. Вавасур направился на юго-восток, по Феттер-лейн и Флит-стрит, дальше по Эддл-Хилл, где темными глыбами выступали из мрака пустые конюшни. Доехав до Барклиз-Инн, Гантер спешился и привязал коня к покореженным дождями и ветрами воротам возле ткацкого двора. Тем временем Вавасур подъехал к круглой каменной башне к северу от замка Бейнард. Притаившись за развалинами старых боковых ворот, Гантер продолжил наблюдение: Вавасур постучал в дверь, она отворилась, и его впустили в башню. Через считанные мгновения во тьме возникли и стали приближаться два огонька; это были светильники на двух заостренных шестах; к той же двери подошла фигура с капюшоном на голове, и в свете факелов Гантер ясно увидел лицо сэра Джеффри де Кали. Затем из темноты подкатила коляска, запряженная парой лошадей, и слуга высадил из нее Уильяма Суиндерби, каноника Св. Павла. Следом приехал помощник шерифа. Вот чудеса-то! Таких свет еще не видывал. Зачем столь высокопоставленным гражданам города Лондона собираться здесь глухой ночью? Что Бого говорил о людях, которые, кроясь от людских глаз, творят дурные дела? «Они прибегают к уловкам и хитростям, — кажется, сказалон. — Хрупок наш мир».

Гантер не мог оторвать глаз от башни, что, как известно, стоит там с незапамятных времен; факелы освещали схваченные строительным раствором огромные, грубо отесанные глыбы ее фундамента. Если правда, что после падения Трои Брут, как предполагают все историки, действительно основал Лондон, то, может, эта башня — доживший до нынешних времен символ Новой Трои, со своей собственной мрачной историей? Лекарь почувствовал прилив сил и решимости. Башня уже пережила всё, предначертанное судьбой, и лишь неукротимая воля помогает ей длить существование. Отчего же к ней стекаются скрытники вроде Майлза Вавасура и Джеффри де Кали? Едва слышный звук называют глухим. Стену без просвета тоже называют глухой. Какие бы темные дела ни творились за этими глухими каменными стенами, наружу не долетит ни гласа, ни воздыхания.

Лекарь просидел в засаде час. Первым из двери вышел помощник шерифа и, освещенный многочисленными факелами, сел в коляску. Следом появился Джеффри де Кали, с ним еще какой-то человек, но Гантер его не разглядел. Потом показался Майлз Вавасур, но остался стоять у огромной двери; ему вскоре подвели коня, и он легко вскочил в седло. Поеду за ним, решил Гантер и тихонько отвязал жеребца. Вавасур свернул на Эддл-Хилл, потом на восток по Картер-лейн; выходит, барристер направляется вовсе не домой. Городские ворота уже закрыты; по-видимому, он скачет к Олдерсгейт. На улицах стояла мертвая тишина, и Гантер старался не слишком приближаться к законнику. Он даже хотел обвязать копыта жеребца тряпками, но ограничился тем, что стал объезжать мощеные участки дороги и даже отдельные камни. Поднял голову и взглянул на усыпанное звездами небо, по которому легко находил дорогу. Видны были даже самые мелкие звездочки, их свет нес ему утешение: все же есть хотя бы одна сфера в нашем мире, где порядок нерушим.

По Сент-Мартинз-лейн Вавасур подъехал к воротам в город; они, естественно, были закрыты, а дорога перегорожена цепями. Тогда он свернул по Эннз-лейн на восток, потом — на север по Нобл-стрит; здесь шел ремонт стены. Опасаясь воров, рабочие каждый вечер убирали лестницы и подмостки, оставляя лишь узкую брешь в стене. Вавасур на миг осадил коня, пошептал ему что-то в ухо и перелетел через низкую кладку. Буркнув своему жеребцу «А ну! Пошел!», Гантер последовал его примеру. Вавасур тем временем уже скакал по Литтл-Бритен по направлению к Смитфилду. Между монастырской церковью и больницей шла довольно широкая дорожка, усыпанная слоем песка — для удобства повозок и телег; песок ярко белел в лунном свете, а башенки и карнизы окружающих домов бросали на дорожку причудливые тени. По обе ее стороны были врыты шесты, к которым днем привязывали лошадей, но сейчас они походили на столбы, у которых сжигают еретиков. Смитфилд всегда будил у лекаря мысли о смерти: животных тут тащили на бойню, осужденных везли на виселицу, в больнице безнадежные страдальцы ждали своего последнего часа. Впрочем, он знал, что в каждом городском округе есть места, где гнездятся несчастья и самый воздух наводит уныние.

Вавасур уже ехал через рыночную площадь к Кау-лейн и дальше, в Кларкенвель; когда он доскакал до Флита, Гантер понял, куда он стремится. Про Тернмилл-лейн и расположенные там общественные бани ходила дурная слава: завсегдатаями этих бань были распутники, сутенеры и шлюхи. Когда Гантер подъехал, лошадь Вавасура уже держал под уздцы старый барышник, днем приторговывавший подержанной одеждой. Гантер спешился и сунул ему серебряную монетку в четыре пенса.

— Куда он пошел?

— Он-то? К хозяйке бани, куда ж еще.

Госпожа Элис, прозванная «хозяйкой бани», была известнейшей в городе сводней. Она держала на Тернмилл-лейн пивнушку под названием «Веселая пташка», но в народе ее прозвали «На все готовая милашка», что более соответствовало тому ремеслу, которым успешно занималась Элис. Кое-кто из ее клиентов, подхватив «французскую болезнь», известную также под названиями «Венерино клеймо» и «Венерин поцелуй», ходил на поклон к Гантеру.


Госпожа Элис приветствовала Майлза Вавасура в своей привычной манере:

— Не может быть! Сэр Роберт-Резвунчик собственной персоной! Здесь, у нас?!

На ней было красное бархатное платье, схваченное в талии золотым поясом тонкой работы; волосы прикрывал вышитый и украшенный драгоценными камнями чепец, на спине болтался красный капюшон.

— Соскучились по сладенькой дырочке, сэр? Ищете ножны для своего кинжала?

Несмотря на бесчисленные наказания и прочие несправедливости, Элис много лет держала свой притон. Ее и в долговую яму сажали, и в колодки заковывали, и к стулу привязывали, выставляя потом на всеобщее обозрение, и водили по улицам в полосатом капюшоне и касторовой шляпе, считавшимися отличительными признаками ее ремесла. Однако сравнительно недавно Элис получила разрешение открыть за городской стеной кабачок, или, как она выражалась, свою лавочку. Ведь она знала столько секретов и тайн, что принародно допрашивать ее в суде было невозможно. Поговаривали, что, если бы она выложила все как на духу, мужские и женские монастыри разом опустели бы.

— Ах ты, поб…дун, похотливец этакий, на что ж тебя сегодня-то потянуло? Какая необузданная краля тебя ублажит?

Элис славилась тем, что не скрывала презрения к клиентам, а те мирились с унижением. Какими только словечками она не обзывала мужчин, вроде Майлза Вавасура, любителей юных девиц: дрючник, спиногрей, щипаный петух, краник сопливый, подшлюшник, пентюх, хитрожопец, шлюходрот — и каждое было не случайным и на многое намекало.

— Ты, Майлз-Распутник, я вижу, к потехам готов. Уже и ножку поднял, как пес на навозной куче. Есть, есть у меня для тебя красотуля. — Элис прекрасно знала, какие девочки ему по вкусу. — Ей всего одиннадцать годков. Роза. Я зову ее Рубиновой Розочкой, а пахнет она ромашкой. — Стоя на старой, истертой тысячами ног деревянной лестнице, Элис поманила Вавасура наверх. — Причем пока еще девица.

— Рад это слышать, мадам.

Она расхохоталась, и на миг из-под ее подбородка выглянуло ожерелье.

— Вижу, мистер Хрен-на-Колесах, твой мясистый прибор так и прет из лосин.

— Сейчас самое время для любви, Элис.

— Летом-то она особливо горяча. Приступай, раз охота пришла.

— Проводи меня, пожалуйста.

Как она сама говорила, ей не нравилось попусту болтать про любовь. Элис была женщина практического склада.

— Положить предел злу в этом мире я, может, и не в силах, — как-то сказала Элис священнику, частенько заходившему в ее кабачок. — Зато могу помочь людям на время позабыть про зло.

— Все мы слабы, — отозвался священник. — Порождение грешного семени.

— Чистая правда, Христом Богом клянусь!

Уж она-то знала, о чем говорит. В свое время ее мать начала заниматься тем же ремеслом в подвале дома, что стоял в маленьком проулке близ Тернмилл-лейн. В двенадцать лет Элис понесла от Коука Бейтмана, сына мельника, чей дом стоял в нескольких сотнях ярдов от подвала, но мать уговорила дочку утопить новорожденного во Флите. Не один десяток младенцев тем же путем оказывался в Темзе, из которой их вылавливали лодочники, чтобы не попадали в рыбачьи сети. Неделю спустя Элис встретилась с Коуком Бейтманом в харчевне, но он даже не спросил про ребенка. Они сидели рядом, ни словечком не перемолвившись. И тогда она подумала: к чему все эти лживые выдумки про любовь? Одни пустые слова.

После смерти матери Элис открыла на Сент-Джон-стрит маленькую баню — balneolum, оттуда и пошло ее прозвище. Потом за немалые деньги взяла в аренду большой дом на Тернмилл-лейн. Каково же было ее удивление, когда выяснилось, что дом принадлежит обители Девы Марии. Вскоре известность стала приносить Элис хороший доход. Слова «Хозяйка бани» превратились почти в непристойность. Настоятель церкви Сент-Мэри-Абчерч даже не погнушался обличить ее в гневной проповеди: «Красавица, покрывающая позором собственное тело, подобна золотому кольцу в свином рыле». Несколько дней спустя ей пересказали его слова, и с тех пор она называла его не иначе как «святоша из Раб-черч» и добавляла, что он похож на омерзительную жабу, которая не выносит чудесного запаха вина. Священник не остался в долгу; в одной вечерней проповеди он сказал, что некоторые сводни и совратители подобны яркому жуку, что, летая под жарким майским солнышком, не проявляют ни малейшего интереса к прекрасным цветам, зато охотно садятся на извергнутые зверьем нечистоты и лишь в них находят усладу. Народ назвал его обличительную речь «проповедью о Хозяйке бани», и слава Элис упрочилась в Лондоне окончательно.

Приведя Майлза Вавасура в маленькую комнатку, обогреваемую жаровней, Элис сказала:

— Сегодня, сэр Ночной Горшок, у нас наплыва гостей нет.

Она давно перестала нанимать музыкантов; по ее собственным словам, похоть в напевах не нуждается. На самом деле, последний раз веселье с музыкой завершилось целой катавасией. Престарелый придворный сунул руку в лосины, чтобы почесаться, а скрипач, заметив это, сказал под общий смех:

— Нешто вас в Вестминстере не учили, что правой рукой ни в коем разе нельзя касаться причиндалов?

Оскорбленный старец выхватил кинжал, завязалась потасовка, но, по лондонскому обычаю, закончилась она так же внезапно, как началась. Госпожа Элис приказала музыкантам убираться, вернее, «оторвать от стульев свои вонючие задницы и — вон отсюда, чтобы духу вашего не было!» и поклялась никогда больше их не приглашать. Так что в ту ночь, когда в заведение явился Майлз Вавасур, о музыке никто и не заикался.

— Девица-то она девица, — повторила Элис, — но, помяни мое слово, умотает тебя до седьмого пота.

— Что, шалунья?

— Егозливая лодочка. Вертихвостка та еще.

— Тогда беру.

— Первым делом — денежки на бочку. Пустым кулаком не приманишь ястребков.

Майлз Вавасур был известен своей скаредностью; недаром его прозвали сквалыгой, а Элис говаривала: «этот сухарь соплю из носа — и ту не упустит, соберет да в карман положит».

— И сколько же с меня причитается?

— Два шиллинга.

— Сколько?!

— Эк тебя перекосило, ровно полыни наелся. Говорю тебе: два шиллинга.

— Да мне камзол во столько же обошелся!

— Камзол ваш, господин Сифон, сроду вас так не согреет.

— За каких-нибудь восемь пенсов, мадам, мне целую свинью зажарят.

— На любом постоялом дворе за один пенс можете всю ночь дрыхнуть на кровати, с простынями и одеялом. Ты за этим сюда пришел?

— Но два шиллинга!

— Если вдруг она тебе не по нраву придется, у меня есть превосходное средство от похоти: скинь башмак, сунь в него нос и втяни запашок поглубже — похоть как рукой снимет. Хочешь попробовать?

Майлз немедля согласился на два шиллинга, и девочку привели к нему. На ней был синий, отделанный прекрасным мехом халат, а под ним — ничего.

— Слушай, детка, — произнес Вавасур, — такие меха не для тебя.

— Гопожа Элис очень добра ко мне, сэр.

Хозяйка бани, подслушивавшая за дверью со свечой в руке, на этих словах повернулась и стала тихонько спускаться по лестнице, но вдруг увидела внизу Томаса Гантера, которого прекрасно знала. Прислонившись к стоявшей у входа молитвенной скамеечке, он разглядывал вырезанные на ее деревянной поверхности смешные и нелепые изображения.

— А, знахарь-стервятник пожаловал? Сегодня ты нам не нужен.

— Хорошо хоть не сипуха, мадам, она ведь добра не сулит.

Оба с неизменным удовольствием обменивались «любезностями», тем более что никто никогда не добивался победы.

— Как дела, малявчик?

У Элис был богатейший запас слов для описания его миниатюрности: клопик, карлик, фигунчик, коротыш, недоросток, фитюлька, — и она не упускала случая их употребить.

— Да всё слава богу. — Он выразительно указал глазами на верхнюю площадку лестницы. — А как сэр Майлз?

— Прикуси язык, помяни добром, — затараторила она старинное присловье, — и сосед пусть спит преспокойным сном.

— Я же не сорока, Элис, чтоб сплетни на хвосте носить. И имен вызнавать не стану. Просто я пекусь о сэре Майлзе. Забочусь о нем…

— Вот как? Ну, так оставь заботы. Он — кузнец-молодец. Слышишь, как молотом бьет? — Она рассмеялась. — Ему достался свеженький бутончик. Букетик благоухающий.

— Девочка невинная, что ли?

— Роза-Розанчик. Из нашей округи.

— Небось совсем еще молоденькая; ручаюсь, судебный пристав о ней и слыхом не слыхал.

— Молоденькая, но не слишком: вполне годится, чтобы разложить да отдрючить как следует. Одиннадцать годков уже. Я нашла ее у стригалей, она им овечью шерсть в кучи сметала.

— А ты ее выследила, как цапля рыбку, да?

— Я с ней просто поговорила, и она пошла со мной. Ей денежки нужны.

— Не очень-то умно желать того, за что заплатишь бесчестьем.

— Ха! Тра-ля-ля! Старая песенка, господин Гантер. Дурак всегда готов учить и никогда — учиться. Другие девки за два пенса да сноп пшеницы под любым забором лягут. А у Агнес в кошельке будут шиллинги звенеть. Выходит, я делаю доброе дело, и меня же за это винят? Так что, дорогой мой, подтяни подпругу — и в путь.

Хозяйка бани слыла суровой, но веселой — как ее родной Лондон. Укорять Элис было все равно, что укорять город. Поэтому Гантер поцеловал ее в знак примирения и поскакал прочь. Ответного поцелуя он, правда, не получил.

Глава шестнадцатая Рассказ повара

Рыбная харчевня на Нанчен-стрит была самой большой в Лондоне. В главном зале усаживалось до сотни едоков, а ведь имелись еще и другие помещения, поменьше, именовавшиеся «столовками». Заведение привычно называли «У Роджера», по имени повара, Роджера из Уэйра, графство Хартфордшир. Хотя Роджер был уже полновластным хозяином харчевни, он по-прежнему строго следил за приготовлением еды. Этот худощавый человек с аккуратно подстриженной бородкой неизменно носил приплюснутый белый колпак — символ его ремесла.

— Всё должно блестеть! — приговаривал он, расхаживая по громадной кухне, примыкавшей к главному залу. — Всё! Абсолютно всё! Слышишь, Уолтер? — окликнул он молодого поваренка. — Покажи-ка мне руки. Ты дерьмо мешал ими, что ли? Марш мыть! Джон, шумовку надо ополоснуть. Не видишь, на ней пена осела. Куда это годится? Никуда!

В кухне друг напротив друга пылали два очага: на одном готовили рыбные блюда, на другом — мясные. Жар от них шел такой, что многие повара, скинув рубахи, орудовали в одном исподнем. Дух человечьего пота мешался с прочими запахами. Роджер ходил по кухне в богато расшитом жилете, к которому узкими ремешками пришнуровывались лосины. Ремешки прозвали в народе «шлюшниками». На ногах у Роджера красовались остроносые туфли с загнутыми по последней моде носами. Белый колпак, правда, портил весь шик и превращал щеголеватого хозяина харчевни, по его собственным словам, в «месиво из чего попало».

Роджер, как всегда, внимательно осматривал котлы и крючья для мяса, черпаки и песты, блюда и сковороды, висевшие на оштукатуренных стенах:

— На шумовке сало налипло! Прикажете мне самому его соскребать? Симкин, ты посылал за пряностями? — легко перекрывая шум, молодецки гаркнул он. — Шафрана осталось меньше, чем у монашки в заднице!

Симкин, один за трех поваров, готовивших мясные блюда, был малоприятным субъектом; его товарищи поговаривали, что стоит ему рыгнуть в молоко, и оно мгновенно свертывается. Не обращая на Роджера ни малейшего внимания, он продолжал утрамбовывать тушки жаворонков и голубей в большой плоской деревянной чаше.

— Смотри, Симкин, не будешь меня слушать, Бог тебя накажет. — Роджер обтер пальцы о край миски со свиным жиром. — Недаром же говорят: кто рожей страшён, тот и манерами дурён. Верно, Симкин?

Симкин пристально глянул на хозяина и произнес:

— У меня тут, господин Роджер, дел по горло, некогда мне бегать за шафраном, точно последняя стряпуха за провизией.

— Ха, вы только послушайте! Он еще и перечит! Между собой работники звали Роджера «Госпожа Дерден»[90] или «Матушка Трот»;[91] как и эти старушки-вострушки из популярных представлений, Роджер был остер на язык и любил отпускать соленые шуточки. Он походил на них даже внешне — худощавым лицом и семенящей походкой.

На длинном столе лежали фазаны, гуси, дичь, солонина, свинина, бекон и рубец. На вертеле вместе с кабаньей головой и оленьим боком жарилась и другая мясная всячина. Рядом на треноге над раскаленными углями кипел здоровенный котел, из которого престарелый повар вылавливал крюком куски мяса. Он стоял у котла тридцать лет, а на этой кухне появился задолго до Роджера. Собственно, за сто с лишним лет до Роджерова заведения на том месте уже стояла харчевня, что лишний раз говорит о приверженности лондонцев своим привычкам.

Запахи от разных сортов жарящегося-парящегося мяса накатывали волнами, сливаясь с более резкими запахами щуки и линя. Отдающий плесенью запашок угря мешался с тяжелым духом свинины, пронзительный запах сельди — с медленно расползающимся запахом воловьего мяса, составляя полифонию запахов, построенную по законам контрапункта. Не кухня, а городок запахов. Всякий шедший мимо харчевни обязательно принюхивался к разнообразным ароматам: то потянуло олениной, а то — окунем, то луком-пореем, а то — бобами, теперь — зеленым инжиром, а следом — капустой. Запахами готовящихся рыбных и мясных блюд пропитались в округе даже камни; сюда сбегались все окрестные собаки, поварята подстреливали псов из лука или рогатки и сбрасывали убитых в канаву в конце улицы. Само название улицы — «Нанчен» — намекало на полуденную трапезу, ланч.

Роджер тем временем наблюдал за молодым поваром, который безуспешно пытался перемешать рубленую свиную печенку с молоком, крутыми яйцами и имбирем.

— Полюбуйтесь на него! Ровно строитель, что начал возводить дом, да так и не закончил! — не выдержал он. — Господь может послать человеку славное мясо, но дьявол подсунет поганого повара, и тот мясо изгадит. Так ведь, Митток?

Не поднимая глаз от разделочной доски, Митток еще глубже всадил нож в имбирный корень и буркнул:

— Печенка до того жестка, хозяин, что ею впору вместо мяча играть. Вы когда на базар-то ездили?

— Ага, понял: виноват я. Помилуй меня, Дева Мария, ибо грешен.

Постоянные жара и шум добавляли пылу любой словесной стычке. Случайный прохожий наверняка решил бы, что в кухне идет нескончаемая свирепая грызня.

— Ладно вам, хозяин. От красивых слов только голова пухнет.

— Тебе, сукин сын, ясное дело, виднее. То-то у тебя задница с два бочонка.

В кухню вбежал половой Уолтер и, приложив к губам кулак, будто собирался протрубить в рог, крикнул:

— Пришли! Уже пришли!

На обед прибыли первые посетители и, стянув с головы шапки, уселись. Уолтер уже разложил на столах подносы с салфетками и деревянными ложками. Перед каждым едоком появился каравай хлеба и кружка, а также плошка с солью — на двоих. На столах стояли железные фонарики с роговыми окошками, в сумрачные дни их зажигали, хотя в харчевне вполне хватало свету. Оштукатуренные стены были украшены сценами охоты с собаками и ловчими птицами. Из охотничьих ртов вырывались обычные для этой забавы возгласы: «Ну, пошел!», «Ату его!», «Берегись!». Красный глинобитный пол был устлан свежим тростником.

Как только Роджер вошел в зал поздороваться с первыми гостями, раздался знакомый дружный хор приветствий: «Как жизнь? Что поделываешь? Как поживаешь? Дай тебе Бог удачного дня». Этими извечно повторяющимися фразами каждый новый день присоединялся к череде прожитых в ладу дней. Роджер принимал у них плащи и накидки, приветливо кивал незнакомым посетителям, а с давними знакомыми перешучивался, называя их «сэр ненасытная утроба», «сэр блюдолиз» или «сэр обжора». Едва колокола церкви Сент-Денис пробили двенадцать раз, как со всех сторон посыпались требования подать отварную говядину с гвоздикой и жареным миндалем, мидии в щучьем бульоне, сваренные в вине свиные уши, жареных куропаток с имбирем, обсахаренных жареных угрей и скумбрию в мятном соусе. Тем временем повара выкладывали на блюда вареные или тушеные фрукты и овощи — есть их сырыми считалось вредным для здоровья. Кушанья подавались на оловянных тарелках, а ножи едоки носили с собой. Напитки разливались в кожаные, деревянные или оловянные кружки. На каждом столе стояла миска для хлебных крошек и объедков; позже Роджер раздавал их нищим, ожидавшим за входной дверью.

Разговаривали громко, оживленно, не чураясь непристойностей. Кто слышал что-нибудь новое про короля? Посетители обменивались с соседями по столам слухами и домыслами, дружно сетуя на тяжкие времена. Одно было известно точно: Генри Болингброк, вместе с взятым в плен Ричардом II, недавно прибыл в Данстабл и с часовой башни объявил собравшейся на площади толпе, что в первый день следующего месяца рассчитывает быть в Лондоне. На первое сентября приходился день Двенадцати Мучеников; неудивительно, что посетители харчевни принялись толковать о тринадцатом. Всем было ясно, что Генри жаждет завладеть троном.

— Придет иное время года, а с ним, быть может, грусть-тоска для всех нас, — сказал Ханикин Файзелер Хьюджину Ричоксону.

— Молю Бога, чтобы послал нам жизни веселой, — ответил Хьюджин.

— Я не против. Как поживает твоя сестра?

— Хорошо. Лучше некуда.

За соседним столом Роджер разглядывал украшенную драгоценными камнями шкатулку, которую ему предлагал купить Генри Хаттескрейн.

— И сколько ж она стоит?

— Тебе, Роджер, — дешево.

— Нюхом чую: тут дело не чисто.

— Нет, клянусь тебе. Из Африки привезли.

Лекарь Томас Гантер обедал с ученым мужем Эмнотом Халлингом. Оба принадлежали к древнему ордену Мужчин, Которые Любят Гладить Кошек. Название ордена можно трактовать и буквально, однако выражение «гладить кошек» означало в те времена и другое: решать головоломную задачу тихо, мирно, полюбовно. Накануне вечером они обсуждали такой вопрос: если бы Адам никогда не знал Евы, было бы население Земли сплошь мужчинами? Во время этой беседы Гантер пригласил Халлинга отобедать с ним на следующий день. Он не подозревал, что Халлинг принадлежит к избранным, но очень уж ему было по душе общество ученого книжника и его рассуждения о разных заумных материях. За обедом Халлинг рассказал Гантеру про неожиданную встречу его двоюродного брата с какими-то вроде бы призраками. На это лекарь заметил, что фантомы, в телесном или бестелесном виде, могут быть сотворены силами, порожденными не землей или водой, не огнем или воздухом, и даже не их порожденьями. Он напомнил последние слова монаха Джервейса из Уинчестера перед своей внезапной кончиной: «Кто там стучится?» Много вокруг погрязших в ворожбе и чернокнижии, они плетут заговоры да ночами творят дьявольские заклинания.

— Верно, господин книжник. Кругом столько происходит безвестных убийств, столько притворства, что и говорить не хочется. Как ваш сыр?

— Слишком сух. Я люблю эссекский сыр, а не этот, сассекский.

— Тогда больше его не ешьте. Сухой сыр затрудняет работу печени и приводит к образованию камней. А залежалый сыр портит дыхание и кожу.

— Но я проголодался.

— Съешьте лучше сливочного масла. Вы же знаете поговорку: масло утром — золото, днем — серебро, а вечером — свинец. Отведайте-ка серебра.

— Я вижу, Томас Гантер, вы ни при каких обстоятельствах не забываете про свое ремесло, словно навеки к нему прикованы.

— Я же вам добра желаю. Сливочное масло очень полезно детям, пока они растут, и старикам, когда у них сдает здоровье. Вы — на середине пути. Ешь масло в начале, ешь масло в конце и живи сотню лет без морщин на лице. Слыхали этот стишок?

— Я слыхал такое присловье: хороший повар — наполовину лекарь. Это и к вам относится.

— А хороший лекарь — наполовину повар. Сам готовлю на огне экстракты и настои. Вы же знаете, вчерашние овощи никто есть не станет, точно так же никто не поверит в лечебную силу несвежего снадобья. Вот на днях..

— Кончай болтать, лекарь, — добродушно оборвал его Эмнот; в харчевне подобные вольности были в порядке вещей. — У меня от твоей трескотни уже уши ломит.

— От ломоты в ушах могу дать прекрасную мазь.

— Ни слова больше.

— Лучше остаться без обеда, чем без доброго совета.

— Молчите, говорю вам. Есть у вас новости, которые еще не навязли в зубах?

Лекарь пригнулся к столу и понизил голос:

— Только одна: монахиню собираются подвергнуть испытанию.

— За что?

— За то, что пророчествует против короля.

— Сейчас все так пророчествуют, Томас. Вряд ли она сильно ошибается, если предвидит его скорый конец.

— Город заткнет ей рот, будьте уверены. Лондонцы хотят, чтобы она помалкивала, пока не станет ясно, что нас ждет дальше. Они все — стеной за Генри, если он пожелает занять трон. Словом, ставят на победителя. Но у меня, Эмнот, есть и иные вести. — Лекарь придвинулся ближе, ощущая на лице дыхание Халлинга. — Могу я поговорить с вами по секрету?

— Можете.

— Вы про пять ран знаете?

— Про пять ран Спасителя?

— Нет. Нашего города.

Застучал дождь, Эмнот Халлинг перевел глаза на открытую дверь. За косыми струями вырисовывался силуэт впряженной в телегу лошади, праздно стоявшей у обочины.

— Уже над тремя святынями надругались, — доверительно зашептал Гантер. — Теперь, думаю, буйное пламя вспыхнет в церкви Сент-Майкл-ле-Кверн. А потом — в Сент-Джайлз-ин-зе-Филдз.

— Откуда вам это известно? А?

Книжник притворно закашлялся, будто поперхнулся сассекским сыром, и прикрыл лицо салфеткой. Кто сообщил Гантеру о планах избранных? На их заседании он не был, да и не мог быть; насколько Эмноту было известно, ни с кем из избранных, кроме него самого, лекарь не знался. Неужто ему удалось с помощью черной магии выведать, о чем шел разговор на тайных сборищах на Патер-ностер-роу?

— Один бедный человек, судебный посыльный, рассказал мне про стрелу, нацеленную на центр города. Про никому не ведомых людей и тайные средства. А потом я узнал многое другое от одной персоны, занимающей куда более высокое положение.

— Кто же это?

Гантер огляделся и, убедившись, что никто из соседей подслушать их не может, продолжил:

— То, что я скажу, Эмнот, нельзя передавать ни единой живой душе.

И поведал секретарю о том, как обедал у Майлза Вавасура и как обнаружил записи на обороте судебной бумаги. Рассказал он и о тайном ночном собрании лондонской знати в круглой башне. Тут Эмноту Халлингу незачем было изображать удивление. Рассказ Гантера встревожил и напугал его. Какая связь между этими сходками — с участием олдермена и помощника шерифа, рыцаря и барристера — и действиями избранных? Майлз Вавасур к избранным не принадлежит и ни разу не присутствовал, когда Уильям Эксмью давал им наставления, однако вот, записал же он что-то насчет грядущего пожара в церкви на Бладдер-стрит. Каким образом именитый законник мог прознать про готовящееся страшное злодеяние, да еще и с осквернением святыни? Вдобавок, он даже не попытался его предотвратить! Томас Гантер нашептывал про тайные шайки и никому не известных пособников, но об избранных он и слыхом не слыхал. Ему было известно только одно: главные попечители и заступники города тайком, под покровом ночи, сходятся на секретные толковища. И тогда Эмнот задал тот же вопрос самому себе: откуда они узнали о планах Эксмью? Халлингу почудилось, что он заблудился в лабиринте, в котором таится страшная опасность. Он-то считал себя с сотоварищами совершенно свободными во всех отношениях, ибо они носят в себе семена божественной жизни, но это оказалось лишь мечтой, на смену которой пришли подозрения и обычный человеческий страх. Трапеза закончилась. Ученый книжник и лекарь взяли из стоявшей на столе мисочки по щепотке зерен кардамона — освежить дыхание — и направились к конюшне Роджера.

— Боюсь, — промолвил Гантер, кутаясь от дождя в плащ, — что неведение, корень многих ошибок, кое-кого ослепило и ввело в заблуждение.

— Похоже на то, господин Гантер. Храни вас Бог.

— Да пребудет с вами милость Божия, Эмнот Халлинг. Доброго пути в этот дождь и ветер.


В дверях харчевни стоял Роджер из Уэйра и провожал каждого посетителя негромким «дай вам Господь удачного дня» и «с Богом».

— Отменно подкрепился, Роджер.

— Ей-богу, сэр, всегда пожалуйста.

Ханикин Файзелер хлебнул лишку, и Роджер повел хмельного гостя через мощеный двор к его лошади. Потом вернулся и вытер руки.

— Благослови Бог этих славных людей и спаси их от несварения желудка. Помоги им всласть облегчиться! — Он оглядел опустевшую харчевню. — Что за свинья набросала костей на пол? Уолтер, кто сидел за этим столом?

— Четыре бархатных капюшона, из ордена Святого Суизина.

— Если собралось четверо дураков, то трое там точно лишние. Ты хоть рыгнул им в рожи, а, Уолтер? Высморкался в их салфетки? Поковырял в своих гнилых зубах?

— Нет, сэр.

— И зря. — Слуги уже сгребали засохший хлеб и объедки в миски для подаяния нищим. — Видел Гудмена Рочфорда? Лосины обтянули его так туго, что видно было, какой у него его страшенный член. Ни дать ни взять — огромная грыжа. Я чуть в обморок не грохнулся.

— А какую канонаду он из задницы устроил! — присовокупил Уолтер. — Залпы из всех пушек. Вонь стояла — чуть не задохнулись.

— В омерзительном мире мы живем, Уолтер. Осталось несколько говяжьих языков. Убери их, пригодятся на ужин. Да протри мокрой тряпкой жилет. Вон, жиром закапал. — Роджер приостановился в углу и, склонившись, пригляделся к полу: — Господи Иисусе! Тут кто-то целую лужу нас…л! Черт его побери! Тащи быстрей ведро.

Уолтер рассмеялся и, насвистывая веселый мотив, вышел. Роджер со вздохом достал из кармана маленькую, усыпанную драгоценными камнями шкатулку. Если верить Генри Хаттескрейну, ее привезли из Африки; люди там живут на деревьях и питаются огромными белыми червями; у тамошних женщин собачьи головы, у всех мужчин и женщин по восемь пальцев на ноге. Истинно, мир полон чудес.

Глава семнадцатая Рассказ сквайра

У подножия Креста на Чипсайде распевали дети. Словно по негласному уговору, на склоне дня они сбегались туда с окрестных улиц и заводили разные игры: кто в волчок, кто в вышибалочку; одни, сцепившись руками, по очереди таскали друг друга на спине, другие, разбившись на команды, перетягивали канат. Или все становились в круг, а какой-нибудь паренек, стоя в середине с надвинутым на голову капюшоном, должен был определить, кто хлопнул его по плечу или спине. Многие приносили с собой игрушечных лошадок или свинцовые фигурки рыцарей в доспехах. Взявшись за руки, ребята водили хоровод и припевали:

Корова телка со двора увела
И спрятала в мешок.
А пудинга нет, вот такие дела.
Чего ж тебе надо, дружок?
Стоял последний день августа, солнце медленно клонилось к западу, и тень от креста тянулась все дальше по булыжному двору.

Сколько миль до Вавилона?
Восемь, восемь и снова восемь.
Доберусь ли туда при свете дня?
Да, только пришпорь своего коня.
Их звонкие голоса взмывали в небо и летели к неподвижным звездам, отчего звезды, казалось, сияли еще ярче.

Вдруг послышался нарастающий шум. Стук копыт заглушил пение, раздались повелительные крики: «Прочь! Быстрей!» У подножия Креста на нижних ступенях возникли два глашатая. «Слушайте! Слушайте!» — громко воззвали они. Вскоре собралась целая толпа. На верхнюю ступеньку — с нее обычно зачитывались все важные объявления — поднялся лондонский шериф и сказал, что будет говорить от лица епископа Лондона и других Отцов Церкви, а также от имени мэра города, помощников шерифа, олдерменов, высокородных жителей и простых горожан.

— По причине прискорбно великого зла, прегрешений и гнусных деяний, замысленных и свершенных монахиней по прозванию Клэрис из Кларкенвельской обители, а также с целью сокрушения и вечного порицания сей злоумышленницы, во имя непреходящего позора тем, кто поддерживал ее в ее подлых делах, было решено, что монахиня заслуживает суровой и безжалостной кары.

Сестру Клэрис уже взяли под стражу и заключили в епископскую темницу. Ей было предъявлено обвинение в том, что она злонамеренно распускала о короле необоснованные слухи и настраивала жителей против Отцов Церкви. Время и без того смутное, опасное. Генри Болингброк со своим войском остановился в Эктоне, от которого до Лондона — полдня пути. Король находится у Болингброка под неусыпным надзором. Мало кто сомневался, что следующим пристанищем Ричарда II станет Тауэр.

На самом деле олдерменов не слишком волновали неблагоприятные для короля пророчества монахини; несколькими днями раньше группа горожан отправилась в Сент-Олбанс, чтобы сообщить Болингброку о готовности Лондона покориться его власти. Но положение было очень шаткое; правители города сильно опасались, что монахиня сумеет вызвать народное недовольство и, чего доброго, поднимет горожан на бунт. Накануне объявления о том, что ее заточили в тюрьму, Клэрис вечером обратилась к горожанам и горожанкам, собравшимся у Лондонского камня.[92]

— Здоровье мое пошатнулось, — говорила она. — Мне снятся страшные сны. Вот стою я перед вами, смертное создание, а тело мое каждый день тянется к земле, точно дитя к матери. Но я все равно должна жить. Чтобы вас оберечь. Говорят, будто город наш прекрасен, однако в прекрасных травах ползают гадюки, улитки и другие ядовитые гады. Они свили гнезда и среди вас. Вы же знаете, я считаю себя ничтожной пылинкой перед Господом, однако же стала пальчиком на деснице Его, которой Он указывает вам путь. И потому возьмите оружие, щиты и идите мне на подмогу.

Из ее порою несвязной речи трудно бывало понять, на кого или на что надо идти с оружием и щитами. Но мэр и помощники шерифа были уверены, что она призывает ко всеобщему мятежу — против города, против Церкви или вообще против всех и вся. Поэтому следующим утром ее поспешно взяли под стражу и посадили за решетку в епископскую темницу.


Пока шериф у Великого Креста на Чипсайде объявлял о решении властей, сестру Клэрис уже допрашивали в епископском дворце, в главном зале укрепленной башни, а ниже этажом находились камеры для узников. Допрос вели сам епископ и сквайр Гибон Магфелд. Последний присутствовал потому, что занимал пост судьи в графстве Мидлсекс, к которому принадлежал и Кларкенвель; вдобавок, Магфелд был депутатом парламента от того же графства. Главная его забота состояла в том, чтобы любой ценой поддерживать в городе порядок.

Монахиня стояла перед ними на каменном полу босая. Дознание начал епископ:

— Прежде всего, я обязан спросить, нет ли на тебе чудотворного камня или чудодейственной травы, амулета или другого колдовского средства, тобою для себя сотворенного?

— Я, ваше преосвященство, не кудесница и не шарлатанка.

— Однако же, по слухам, ты еженощно общаешься с духами, — прервал Гибон, не поднимая глаз на Клэрис.

— Выходит, слабая женщина, проповедующая слово Божие, подлежит осуждению как колдунья.

— Скажем иначе, — поправил сквайр, — ты, женщина, суесловишь и сеешь смуту среди простого люда.

— По-вашему, убеждать горожан покаяться в грехах и молиться о милосердии Господнем в Судный день, что грядет очень скоро, — суесловие?

— Какой такой Судный день? Ты, женщина, не в своем уме, — заявил епископ, натягивая белые лайковые перчатки, — в знак того, что он выступает в роли disputator.[93]

— Истинно говорю вам, ваше преосвященство: изгоните паршивых овец из своего стада, не то они заразят других.

— Ты смеешь мне перечить?

— Это всего лишь слова, а меня вон в темницу бросили. Время такое пришло.

Епископ в сердцах плюнул на холодный пол.

— Я вижу, рана твоя полна гноя.

— Значит, слова мои помогут больному телу.

Все это время Гибон Магфилд внимательно наблюдал за Клэрис. Неужто в самом деле на нее нисходит озарение, или она его лишь изображает? Но с какой целью? Пророчества сами собой слетают с ее губ, или это рождественское представление для малолетних детей? Невозможно вообразить, чтобы простая монахиня стала вдруг пререкаться с лондонским епископом; стало быть, ей дана сверхъестественная сила, но во зло или во благо — не поймешь. У сквайра был свой интерес в деле монахини. Еще во времена правления короля Эдуарда III у Амисии, престарелой тетки сквайра, открылся пророческий дар. Она ходила в белой рубахе с черным капюшоном, каждую неделю надевала новые туфли и называла себя «Женщиной, осиянной Звездою морей». За четыре года до событий тетка предсказала поражение французов при Пуатье и переход Аквитании в руки англичан. Поначалу родню смущали и даже пугали ее заявления о сошедшей на нее Божией благодати, но потом сам король высоко оценил ее пылкую поддержку интересов Англии. Брат Амисии — отец Гибона — перевез ее к себе в дом на Хозир-лейн, и там, в нарушение всех церковных догматов, она читала проповеди женщинам прихода.

— Все мы стремимся к свету, — говорила она, — но что это за свет, мы не знаем.

Потом тетка повела себя еще более странно. Стала размалевывать лицо, выдавливать прыщи, выщипывать брови; по пятницам и воскресеньям ела только траву и пила воду из ручья. Ее возили по городу в навозной телеге, а она вопила во все горло про гниющие в ее теле раны от грехов. В конце концов ее объявили сумасшедшей и отправили в Вифлеемскую лечебницу, где она и умерла от нутряной опухоли.

А теперь перед Гибоном Магфелдом стояла молодая монахиня, скрестив на груди руки в знак покорности.

— Ты молчишь, будто отроковица, Клэрис.

— Я, как и прежде, должна все стерпеть, сэр, и я буду терпеть во имя Господа.

— Хороша же твоя кротость. — Обтянутым перчаткой пальцем епископ почесал щеку. — Закуйте ее в железы за богохульства. Пусть семь лет не видит своих ног.

— Если проповедь слова Божьего есть богохульство, то я признаю свою вину. Можете подвесить меня за пятки, но только вверх тормашками перевернется ваш мир, господин епископ.

— Не излила еще свою желчь? На что ты ропщешь?

— Что остается смертному в этой жизни, кроме как плакать? А вы, ваше преосвященство, когда говорите с кафедры: «При реках Вавилона, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе»,[94] вы же насмехаетесь над несчастным нашим миром. Я слышала, как вы бормотали эти слова.

— Я велю тебя высечь за дерзость.

— Бог любит телесные наказания. Он живее живых, и в темнице я буду Его развлекать. Господь, любя меня, уже посылал наказания, так что крики мои будут для Него приятной музыкой.

— Ты все твердишь про темницу, Клэрис, а сама из ночи в ночь тишком бродила по городу, ровно тать.

— Те, кто несет людям слово истины, должны быть осмотрительны в выражениях.

— Словоблудствуешь, монахиня.

— Берегитесь, господин епископ, не Господу вы служите. А плакать не можете, ибо бесплодны и скорбеть не способны. Со всех сторон плотной стеной обступили вас застарелые мерзопакостные грехи Лондона. Вас нужно обратить к Богу.

Епископ дернулся, будто хотел ударить ее, но сквайр жестом его остановил.

— Откинь покрывало с лица, Клэрис, — мягко попросил он. — Дай взглянуть на тебя.

Монахиня неохотно повиновалась. Им открылось белое, цвета миндального молока лицо, широко распахнутые глаза, чуть приоткрытые губы.

— С таким личиком ты, если б захотела, могла бы жить да радоваться. Ну же, смотри веселей!

— Веселей? — Клэрис снова опустила на лицо покрывало и скрестила на груди руки, только теперь в этом жесте чувствовался вызов, а не покорство. — Вы ведь смерти моей хотите. Как же мне не быть в удручении?

Епископ громко рассмеялся:

— Сама замышляла против короля, а теперь заявляет, что ее постигла беда! Положите ее на раскаленный железный лист да поворачивайте с боку на бок. Глядишь, из нее не слова, а жир да сало польются.

— Я сказала, что короля ждет смерть. Так тому и быть, вот увидите.

— Клэрис, — тихонько прервал ее Гибон, — попридержи язык.

— Когда я молчу, сэр, у меня косточки стареют.

— Странно ты, монахиня, выражаешься. — Епископ опять шагнул к ней, но она не двинулась с места. — Темны твои речи, ох, темны. Им надобен комментарий.

— Я предоставлю вам dispositio, expositio и conclusio.[95]

— Прекрати! Схоласт в одеянии монахини — упаси Бог!..

— Вы сильно ошибаетесь. Никакими словами не описать, что у меня на душе.

Епископ стал явно терять терпение:

— Одни говорят, будто тебя вдохновляет сам Святой Дух, другие — что тебе нашептывают бесы.

— Мне все равно, что говорят «одни» да «другие».

— Ты — ветрогонка, пустышка. Никчемная побрякушка. Вертихвостка безмозглая.

Сквайр прервал этот поток брани:

— Вот что я тебе скажу, Клэрис. Ты утверждаешь, будто тебе было видение: после смерти короля Святая Церковь Господа нашего лежит в руинах. Ты будоражишь простонародье. Твои слова часто извращают и обращают во зло. Те, кто когда-то были друзьями, стали твоими заклятыми врагами. Они, подобно охотникам, жаждут загнать тебя до смерти.

— Не понимаю, о чем вы. Кто эти хитрецы и ловкачи, задумавшие меня извести?

— Те, кому не по сердцу добрые порядки. Кто жаждет скорейшего конца света.

— Да, я сама слышала, как некоторые вопрошают: придет ли наконец каюк этому миру?

— Ты ведешь двойную игру, — вмешался епископ. — Одни толкуют одно, другие — другое, а ты, белоснежный агнец, предназначенный на заклание, только-де слушаешь. Знаем мы эти песни. Ты больше похожа не на овечку, а на старую кобылу моего отца — тоже не двинешься с места, пока тебя не стегнут хорошенько. Во всей Англии не найти человека, который умел бы лучше тебя напустить туману в глаза.

— У меня глаза открыты. Одни режут по дереву, другие по камню. А я — по людским сердцам.

— Ох, сатанинское отродье, до чего же искусно ты лживые словеса плетешь!

Она несколько мгновений молчала, молитвенно склонив голову.

— Покорись я вашей воле да отрекись от своих слов, тогда и впрямь заслуживала бы Господнего проклятия.

— Зачем отрекаться? — удивился Гибон. — Мы требуем лишь молчания и публичного покаяния.

— Хотите, чтобы я прошла с восковой свечой по Чипсайду? Так это же равноценно отречению.

— Свечи тут мало, ты заслуживаешь большей кары. Вывалять бы тебя в грязи в знак позора, объявить нечестивой богохульницей. Полагаю, Гибон, на сегодня наши труды окончены.

— Вы несправедливы ко мне, господа. Я еще не всё сказала. Глядите, не обижайтесь, если дела пойдут совсем не по вашему хотению.

Монахиня расплела руки и вытянула их перед собой, будто молила о чем-то. Сквайру почудилось, что она превратилась в увенчанную цветами статую; он даже ощутил запах ладана. А Клэрис вдруг принялась читать нараспев стихи собственного сочинения:

Разум оставь свой и в чудо поверь:
Выше разума в веру открытая дверь.
Сквайр по-прежнему не сводил глаз с Клэрис. Фигура ее то сжималась, съеживалась до обычных человеческих размеров, то, чудилось ему, уходила головой в поднебесье. И голос, как у его тетки, словно обретал крылья.

— Известно ли тебе, монахиня, — проговорил епископ, — что в моей власти запретить тебе даже ногой ступать на порог святой нашей Матери-Церкви?

— Известно.

— Ты ведь в здравом уме и по собственной воле совершала богомерзкое преступление, когда в сатанинских целях клялась христианскими святынями. Да падет проклятие Господне на твою голову. Да падет на нее проклятие Богоматери. Да проклянут тебя патриархи и пророки. Да проклянут тебя святые мученики и девы-мученицы…

— Девы-мученицы облегчат мне душу…

— Уж не надеешься ли ты запрыгнуть в райские кущи?

В высокую дверь постучали. Вошел гонец с горящим факелом в руках и, приблизившись к Гибону Магфелду, зашептал ему на ухо. Сквайр повернулся к епископу, опустился на колено и поцеловал кольцо на святейшей руке.

— Прошу простить, ваше преосвященство. Мне велено без промедления явиться в ратушу.


Гонец сообщил сквайру, что два часа назад Генри Болингброк прибыл в Вестминстер. Короля он уже отправил в Тауэр — якобы «для его же спасения» от возможного гнева лондонцев. Впрочем, позже в парламент прибудет посланец Болингброка и заявит, что монарха удалили «за великое жестокосердие к жителям города Лондона, проявленное королем ранее». Тем временем мэр призвал к себе олдерменов, чтобы обсудить, как им действовать в столь неспокойное время. Собрание проходило в здании ратуши, недалеко от епископского дворца. Туда в сопровождении гонца и отправился по сумеречным улицам Гибон.

До вечернего звона и тушения огней оставался всего час, и стражники у городских ворот уже трубили в рога, предупреждая зазевавшихся, что пора гнать скот с выпаса домой. Для поддержания на ночных улицах мира и порядка отрядили шестьсот вооруженных лондонцев, у всех ворот была усилена охрана. Гибон Магфелд улавливал разлитое в воздухе возбуждение в предчувствии скорых перемен. Казалось, Лондон готовится к острому приступу горячки. По улицам и переулкам сновали горожане, их напряженные лица выражали страх и удивление. Гибон разглядывал встречных, но никого не узнавал. Внезапно его поразила странная мысль. Что, если эти прохожие — не более чем плод панического страха, гнева и волнения, охватившего город? Быть может, они возникают и становятся видимыми лишь во времена великих пожаров или мора, причем всегда на одних и тех же улицах; и так — со времен основания Лондона. Пока он шагал по Силвер-стрит и Эддл-стрит, дивясь собственной догадке, епископ Лондонский и монахиня поднимали чаши с вином, поздравляя друг друга с отлично разыгранной пьеской.

Глава восемнадцатая Рассказ молодого законника

— Скажи-ка, где был Бог, когда создавал небо и землю?

— Скажу: только Бог знает, где.

— А из чего был сделан Адам?

— Из восьми элементов: во-первых, из земли; во-вторых, из огня; в-третьих, из ветра; в-четвертых, из облаков; в-пятых, из воздуха, посредством которого он говорит и думает; в-шестых, из росы, благодаря которой он потеет; в-седьмых, из цветов — из них у Адама глаза; в-восьмых, из соли, поэтому слезы у Адама соленые.

— Хорошо. Отлично. А откуда взялось имя Адам?

— От четырех звезд, имя которым Аркакс, Дукс, Аростолим и Момфумбрес.

— Сколько было Адаму, когда Бог его сотворил?

— Тридцать годов.

Такое испытание устроил Майлз Вавасур своему ученику Мартину, совсем еще зеленому законнику, прежде чем они отправились в Вестминстерский судебный зал. Всем своим воспитанникам он втолковывал, что доскональное знание Библии абсолютно необходимо при изучении любых правовых уложений и конституций. И вообще он считался человеком набожным.

— А какого росту был Адам?

— Восьми футов и шести дюймов.

— Сколько он прожил на земле?

— Сто тридцать годов, а потом пребывал в аду до крестных мук Спасителя нашего.

— Вот что еще скажи мне, Мартин. Почему вечером солнце красное?

— Оно движется в сторону ада.

— Верно. Потому никогда не доверяй краснолицым, Мартин. А теперь надевай на меня мое облачение. Пора, не то опоздаем.

Молодой законник накинул на своего учителя и нанимателя зеленую, подбитую черным каракулем мантию, сверху донизу расшитую вертикальными темно-красными и синими полосами. Именно они отличали торжественное одеяние законника высшего ранга от мантии младшего барристера, на которой полосы шли по диагонали. Майлз сам надел на голову круглую белую шелковую шапочку, или чепец, в знак достигнутого владельцем высокого положения. Особый служащий с деревянным жезлом, отделанным рогом с обоих концов, сопроводил его в Суд королевской скамьи, где Вавасур стал в положенном королевскому адвокату месте за барьером. Всё, как заведено в этом Божьем мире. Сразу три суда заседали одновременно в огромном Вестминстерском зале. королевской скамьи, неподалеку — канцелярское отделение Высокого суда, а возле западной стены — Суд общих тяжб. Со всех сторон слышался знакомый невнятный гул голосов, то нараставший, то стихавший, звучали призывы и мольбы, пустая болтовня и тихий шепот.

— Более того, меня удивляет, что вы до сих пор не перешли к сути дела, — укорил речистого адвоката судья королевской скамьи.

— Суть, сэр, подобна подвижной мишени на столбе. Ее не так-то просто поразить.

Майлз отвесил судье поклон; тот кивнул в ответ и продолжил тем же высокомерным тоном:

— Ни слова больше. Вы свое сказали. — Барристер что-то зашептал ему, и судья воскликнул: — Оборони Бог от подобных последствий! Как сказано в псалмах Давида, omnis homo mendax. Каждый человек — лжец.

— Так ты еще и Давида цитируешь? — едва слышно проворчал Майлз, недолюбливавший этого служителя Фемиды.

Тем временем судья громко крикнул обвиняемому, томившемуся у другого конца барьера:

— Это lex talionis![96] Получишь той же монетой! Меня ты не убедил, так и знай!

Майлз повернулся к стоявшему по правую руку от него молодому законнику:

— Ученый судья, того и гляди, прикончит свою добычу. Скорей, Мартин, веди сюда нашего свидетеля.

Майлз Вавасур вел дело против некоего Дженкина, подмастерья с Сент-Джон-стрит, обвинявшегося в murdrum voluntarium с odii meditatione, то есть добровольном убийстве купца Радулфа Страго, совершенном из ненависти. Согласно второму Вестминстерскому статуту, Дженкину также было предъявлено обвинение в незаконном браке «conscientia mala», то есть заключенном по злонамеренному сговору. Майлз утверждал, что Дженкин воспылал любовью к Энн Страго, жене богатого торговца, с которым его, как подмастерье, связывал договор. Одержимый страстью, он решил отравить мышьяком ее мужа, вышеупомянутого Страго. Поскольку Дженкин проживал вместе с хозяином на Сент-Джон-стрит, ему не составило труда подсыпать тому яду; мешочек с мышьяком он припрятал в своем сундучке, где его и нашли при обыске. Дженкин также обвинялся в том, что убедил указанную Энн вступить с ним в брак, что, по выражению Майлза Вавасура, ничуть не лучше насилия или похищения, только называется иначе. Позднее Энн Страго допросили в ее собственном доме, и она обвинила забубенного молодца в тех самых преступлениях, за которые его привлекли к суду. Вдова Страго призналась, что когда муж стал жаловаться на «урчание» в желудке и «рези» в кишках, она заподозрила, что его отравили, но очень боялась Дженкина и потому решила дело не возбуждать. Дженкин же отрицал свою причастность к убийству, твердил, что Энн сама, по собственной воле, разделила с ним постель еще до смерти Страго. Она всё сочинила, твердил он, чтобы замаскировать свое постыдное поведение — сожительство с подмастерьем мужа. А кто именно убил торговца, он понятия не имеет. Дженкин даже предложил в присутствии высокого суда кровью смыть свой позор в честном бою, но получил отказ, поскольку принадлежал к низкому сословию.

Все это время Мартин глаз не сводил с судьи; облаченный в алую мантию и золотую шелковую шапочку, он казался молодому законнику персонажем, сошедшим с витража какого-нибудь собора. Ход судебного процесса не был ему в новинку. Мартин уже освоил французский правовой лексикон и мог читать судебные ежегодники; кроме того, он изучал краткие изложения судебных решений и Реестр судебных постановлений. Начав рядовым учеником, он дорос до звания королевского адвоката, но мог получить право выступать в суде лишь через пять лет. Зато у него был прекрасный почерк, и Майлз Вавасур часто поручал ему написать то или иное нужное постановление и заполнить деловые бумаги. Мартину такая работа шла только на пользу: он учился тому, чего не найти ни в одном учебнике по юриспруденции. И судья, и адвокат, как он убедился, твердо верят, что если присяжный слушает голос собственной совести, то он слышит глас Божий. Тем не менее присяжные, оправдавшие подсудимого, несут ответственность за его дальнейшее поведение. Мало того, если присяжные признали подсудимого виновным, а потом он оказывается ни в чем не виноватым, он имеет право обвинить присяжных в злокозненном тайном сговоре. Обычно дела заслушивались тремя-четырьмя заседателями, однако если подсудимому казалось, что число заседателей может повлиять на исход дела, ему не возбранялось за определенную плату пригласить в присяжные еще нескольких людей. Когда вора признавали виновным, украденное добро шло в королевскую казну; когда оправдывали, оно доставалось вору. Жертвы преступлений крайне редко получали назад свое имущество или какое-либо возмещение убытков. Именно поэтому между истцом и обвиняемым частенько заключались приватные сделки на условии, что истец не станет уличать обвиняемого, если тот вернет часть украденного.

Майлз Вавасур отправил Мартина за двумя самыми важными свидетелями. Оба, церковный сторож округа Фаррингтон-Уизаут и попечитель Вест-Смитфилда, поджидали молодого законника у столба, известного под названием «Древо правды»: там обычно собирались свидетели. Сняв шапочку, Мартин почтительно поздоровался.

— У нас есть письмо, — сообщил приходский сторож. — Его нашли в доме торговца.

— Отлично. Сэр Майлз будет доволен. — Обернувшись, он увидел, что Дженкина ведут за барьер на место подсудимого, и заторопился: — Бежим, а то слушание уже начинается.

Сразу после ареста Дженкина отправили в Ньюгейтскую тюрьму, и вид у подмастерья теперь был такой, будто он подцепил сыпной тиф; воняло от него жутко, и Вавасур прикрывал нос надушенной тряпицей. Пол в Вестминстерском зале бы устлан камышом вперемешку с благовонными травами, чтобы заглушить исходивший от подсудимых смрад, но ничто не могло пересилить зловоние лондонских тюрем. Все судьи держали в кармане свернутую в комок льняную тряпочку, пропитанную анисовым маслом и настоем ромашки. Прежде чем приступить к работе, они выпивали крепкого бульону на свиных ножках и ячменного отвара с лимонным соком, надеясь тем уберечься от заразы. Когда Мартин со свидетелями приблизились к барьеру, судья уже объявлял, что всякий, у кого есть основания подозревать обвиняемого Дженкина в преступлении, обязан на следующий день дать свои показания.

После этого на свидетельское место вызвали попечителя Вест-Смитфилда, ранее допрашивавшего Энн Страго. Он обозвал подсудимого злодеем, описал, как обнаружил улику, и подробно изложил обвинения, которые в конце концов Энн решилась предъявить Дженкину. Затем, по обычаю, попечителя попросили обратиться непосредственно к подсудимому — в доказательство того, что обвинения он выдвигает не со злым умыслом.

— Я тебя насквозь знаю, — начал попечитель, обращаясь к Дженкину. — Это ты на Лонг-лейн ограбил некоего Блейза Уайта — мало того, что отнял лошадь и кошелек, ты его еще и избил. — Он покосился на Майлза Вавасура, и тот сделал знак, что следует продолжить показания. — Поганец ты этакий, тебя, как последнюю свинью, тянет не на луг цветущий, а на кучу дерьма. Я собрал трех достойных членов прихода, они все как один покажут, что ты — сквернавец, прощелыга, любитель шляться по ночам, сволочь каких свет не видывал, хорек вонючий, лоботряс…

— Дай отдохнуть языку, — приказал судья, которому надоел этот поток хулы. — Добро бы голос был приличный, тенор там или дискант, а тут — не пойми что. Пусть барристер составляет заключение об убийстве.

Мартин подал Майлзу Вавасуру бумагу с готовыми для заключения фразами; жалобы, изложенные в исковом заявлении, были подтверждены, и процесс пошел дальше своим чередом. Для начала барристер подробно описал преступное деяние, то есть отравление; используя соответствующие жесты и выражения, он изображал и убийцу, и его жертву; этому искусству специально обучали законников такого высокого ранга.

— Noctanter, это произошло ночью, — повторял Вавасур. На самом деле он этого знать не мог, зато прекрасно знал, что на присяжных особо сильное впечатление производят злодейства, совершаемые под покровом тьмы. — У меня с собой письмо, его обнаружили в доме несчастного торговца. Предназначено оно было бедной страдалице-жене. В письме… — он показал послание судье и присяжным, — Дженкин признается в гнусном злодействе и, пытаясь отчасти загладить свою вину, клянется в любви к означенной Энн.

— Что за письмо? Кто его писал? — перебил барристера судья; он находил особое удовольствие в том, чтобы прерывать людей на полуслове. — Изложите нам суть просто и ясно. Даже сквозь малую щелку можно увидеть свет Божий.

И Майлз Вавасур прочитал вслух полное страсти послание, автором которого была на самом деле Энн Страго: молодой любовник к тому времени ей изрядно прискучил.

— Писано с душевным трепетом в городе Лондоне, в четвертый день июля, — с преувеличенным чувством произнес в заключение барристер.

— Я крайне поражен услышанным, — вновь прервал его судья. — Есть ли доказательства, что именно Дженкин писал сие послание?

— Полагаю, милорд, это его опус.

— Полагаете? Значит, это лишь ваш домысел. Платон мне друг, сэр Майлз, но истина дороже. На каком основании изволите полагать?

Молодой законник внимательно следил за этим диалогом, но внезапно его внимание отвлек низенький человек, судя по одежде, лекарь; едва войдя в зал, он сразу пристально воззрился на Майлза Вавасура. Судья тем временем учинил барристеру разнос:

— Что вы рот разинули? Мух ловите? Ну-ка развяжите обвиняемого, пусть подойдет ближе.

Дженкина подвели к широкому, крытому зеленой скатертью столу, стоявшему между высоким резным стулом судьи и конторкой барристера. Гигантский стол был завален толстенными книгами и пергаментными листами. Бедняга Дженкин едва стоял на ногах, и пристав, доставивший его из тюрьмы, попросил дозволения усадить подсудимого. Судья в просьбе отказал и не терпящим возражения тоном стал допрашивать Дженкина по пунктам обвинения. Тот все отрицал. Себя он называл не иначе как злосчастным парнем, горько жаловался на страдания, которые терпел в Ньюгейтской тюрьме из-за скудной еды и отсутствия лечебной помощи. Вдобавок до этой минуты никто ему ни разу не объяснил, в чем его обвиняют.

— Так ты, стало быть, жалуешься? — сурово уточнил судья. — По лицу вижу, что настроение у тебя премрачное. Возвеселись! Шила в мешке не утаишь, правда все равно выйдет наружу. С Божьей помощью все уладится.

И совершенно неожиданно, сославшись на inquisicio capta,[97] перенес дальнейшее рассмотрение дела на следующий день, Судья любил устраивать подобные сюрпризы; на его заседаниях четкий порядок причудливо мешался с полной неразберихой, строгие непреложные правила ведения дел — с пространными тирадами и пререканиями, яркая зрелищность — с вонью и недугами.

Мартин уже приготовился выйти из зала вместе с барристером, но тут Вавасура остановил коротышка в лекарском плаще:

— Как поживаете, сэр?

— Не часто встречаешь знахаря в здании, где правит закон. Что вас сюда привело, господин Гантер?

— Я к вам по делу. Вы позволите, сэр?

Он взял барристера под руку, и они зашагали к «Древу правды».

— В удивительное время мы живем, сэр Майлз.

— Да уж. Грядут большие перемены. Генри станет королем.

Как раз накануне Генри Болингброк обратился к комитету с просьбой рассмотреть «вопрос о приостановлении правления короля Ричарда и выборе на его место герцога Ланкастерского, а также о том, как это осуществить». Не случайно в комитет вошли несколько почтенных лордов.

— Вы знакомы со многими влиятельными людьми, сэр Майлз. Я в этом убедился.

— Убедились? В чем именно?

— Своими глазами увидел, как у нас все устроено. Но это, надо полагать, дела секретные.

— Что за секретные дела?

— Ведомые только вам и прочим посвященным.

— Может, скажете наконец толком, что вы имеете в виду? — не выдержал барристер. — Я теряюсь в догадках.

— Нет, сэр Майлз, вы заблудились в лабиринте, который сами же и выстроили. — Барристер нахмурился и покачал головой. — Не Уильям ли Суиндерби вошел за полночь в круглую башню? И Джеффри де Кали в сопровождении олдермена? А еще помощник лондонского шерифа? Да и вы сами, Майлз Вавасур, той ночью прискакали туда, верно? Я ведь ехал за вами по пятам. И видел всё.

Вавасур отшатнулся, рука его непроизвольно потянулась к висевшему на поясе кинжалу. Томас Гантер заметил это его движение, но не устрашился, а, напротив, принял воинственную позу: вздернул подбородок и даже приподнялся на цыпочки.

— Я высказал все без обиняков отнюдь не с целью доставить вам удовольствие.

— А я, сэр, воздержусь от слов. Молю Бога, чтобы Он наставил вас на праведный путь.

Барристер повернулся, собираясь уйти, но лекарь остановил его:

— Скажите, сэр Майлз, вы знаете, как изготовить порох?

— Что?!

— Вы знали, что пламя от этого взрыва водой не загасить, только мочой или песком?

— Да ты спятил, Томас Гантер.

— Отнюдь нет. А вот вы — круглый дурак. Уверен, это вы устроили по всему Лондону страшные пожары. Вы сожгли две церкви и осквернили собор Святого Павла.

— Ничего подобного я не делал!

— У вас еще две церкви на примете.

Майлз Вавасур только рассмеялся в ответ, но лицо его не выразило ни малейшего веселья.

— Это все пустое, одни ваши глупые фантазии.

— Уверен, с этими влиятельными людьми вы не случайно собирались под покровом ночи: вы плели заговор, чтобы вместо порядка у нас воцарился хаос. Ваш список смерти помечен пятью кругами.

— Мелете чушь, точно малое дитя.

— Признавайтесь, сэр Майкл. Со своими сообщниками вы замышляли смерть.

— Я? Признаться в чем?

— Пока не поздно, вы должны поехать к Болингброку. Иначе милости не ждите.

— Что еще за «должны»? Слушай, лекаришка, ты кем себя возомнил? Лордом? Воображаешь, что я стану выполнять твои повеления? Очень скоро будешь выставлен в деревянной клетке на всеобщее посмешище, поверь мне. И ремесло твое не выручит. Доктора много искуснее тебя и то болтались на виселице.

Рослый Майлз Вавасур, казалось, разом стал еще выше и угрожающе надвинулся на коротышку Гантера.

— У меня есть для вас еще одна новость, сэр Майлз, — услышите и, глядишь, мнение свое перемените. Некоторые отзываются о вас весьма презрительно; утверждают, что вам знакома некая девица, именуемая Розой. Совсем еще дитя.

Кровь бросилась Вавасуру в лицо: он сразу понял, что эта краска стыда выдала его с головой.

— Вас видели на улице, о которой ходит дурная слава. Это истинный вертеп греха. На Тернмилл-стрит.

— Что за хрень ты несешь, черт тебя побери!

— Хозяйка бани вас знает прекрасно. Старый греховодник — вот как называет вас госпожа Элис. Вы еще не соблаговолили довести эту историю до всеобщего сведения?

— Ты мне угрожаешь?!

— Любой судья в этом зале без колебаний отправит за решетку человека, уличенного в блудодействе с малолетним ребенком.

— Меня этим не проймете, господин Гантер. Воск под солнцем тает, а глина только тверже становится.

— Но глину можно разбить на мелкие кусочки. Впрочем, никто не стремится вам навредить. Если, конечно, вы откажетесь от низких замыслов и поедете к Болингброку. Да хранит вас Бог, сэр.

Томас Гантер отвесил поклон и вышел через дверь апелляционного суда. Настроение у него было приподнятое. Он дал отпор законнику и, несмотря на свой малый рост, в словесной стычке одержал верх. Майлз Вавасур даже достал льняную тряпицу и утер лицо, оставив на ткани пятна пудры, которой обсыпал щеки перед выступлением в суде. Что можно назвать лучшим или худшим оружием людей? Слово. Оно может быть и лучшим, и худшим. А что одни искренне любят, а другие ненавидят? Правый суд.


С кратким сводом законов под мышкой Мартин вышел из зала чуть раньше лекаря. Стоял третий день сентября, праздник Святой Елены, и к западному входу в Вестминстерское аббатство медленно двигалась процессия верующих. Лошадь тянула повозку с помостом для мистерий, на нем стояли двое пожилых мужчин. Один держал распятие, другой — лопату, как символ выкопанного из земли Святого Креста. Рядом юноша в одеянии святой Елены вопреки канонам религиозных зрелищ посылал воздушные поцелуи собравшимся на обочинах зевакам. Но вдруг в толпе возникла какая-то сумятица, юноша испуганно отпрянул и съежился. Несколько горожан, вооруженных мечами и дубинами, начали громко требовать, чтобы кларкенвельскую монахиню доставили к аббатству. По городу ходили упорные слухи, что ее держат в подземной темнице епископского дворца, и это вызывало гнев у большинства лондонцев. Многие почему-то усматривали связь между притеснением монахини и заточением Ричарда II в Тауэр; кое-кто в толпе начал выкрикивать:

— Вы за кого? За короля Ричарда и подлинно свободных горожан!

На глазах Мартина двое мужчин забрались на повозку и направили ее в толпу людей. Лошадь стала на дыбы, телега опрокинулась, сбросив на мостовую святую Елену вместе со свитой.

— Совсем озверели, — бросил Мартин начинающему юристу, вышедшему поглазеть на заваруху.

— И впрямь точно звери. Бродяги, без кола и двора. Задницу прикрыть нечем, дыра на дыре, зато тяпнуть стакан-другой всегда готовы.

— Час их торжества недолог. Вернется король, а с ним и порядок.

— Который король-то? — Юный правовед расхохотался. — А вашего подопечного все же не повесят.

— Дженкина?

— Майлз твой сел в лужу. Ведь, если письмо написал Дженкин, он, стало быть, умеет читать.

Оба знали: всякий, способный доказать, что знает грамоту, имеет право до вынесения приговора сослаться на закон о неподсудности духовенства светскому суду.[98] Подсудимому предложат прочесть отрывок из Библии, в просторечии — «шееспасительный стих»; если обвиняемый с чтением справится, его нельзя приговорить к повешению.

— А если письмо писал не Дженкин?.. — неуверенно начал Мартин.

— Тогда он, получается, не виновен.

Они издали наблюдали, как по Кингз-стрит строем идут стражники с пиками, мушкетами и плошками с кремнем и огнивом. Началась суматоха. Стражники набросились на «озверевших» и быстро разогнали толпу. Многие зачинщики кинулись к Темзе, попрыгали в заранее поставленные у причала лодки, и к ночи все вокруг стихло.


На следующее утро Майлз Вавасур отправился в монастырь Сент-Бартоломью — потолковать с Уильямом Эксмью. Они сели в капитуле, в центре которого вздымалась каменная колонна, вытесанная в виде пальмового ствола, чьи ветви тянулись вдоль каменных ребер сводчатого потолка.

— Все пошло шиворот-навыворот, — объявил Вавасур. — Человеку не под силу остановить гибельный ветер.

Майлз Вавасур был подвержен приступам страха, столь свойственным меланхоликам. Хотя внешне он казался спокойным и здравомыслящим, у него было живое воображение, рисовавшее ему страшные картины грозящих ему бед. Именно поэтому он стал хорошим барристером: мгновенно представляя себе будущие многочисленные препятствия, он заранее находил способы их преодолеть. Но, когда речь шла о его собственной жизни, Вавасур был совершенно беспомощен.

— Он нас выследил, — объявил законник, — и разгадал наш замысел.

— Погодите минутку, сэр Майлз, возьмите себя в руки. Кто нас выследил?

В любых обстоятельствах Уильям Эксмью действовал с великой осмотрительностью. Как все властолюбцы, он взвешивал каждое слово, никогда не терял бдительности и, пренебрегая собственными чувствами, целиком сосредоточивался на задаче, которую предстояло решить.

— Да врачеватель, Гантер, — ответил Майлз. — Он видел, как мы входили в круглую башню. И знает про пять кругов. И про общество «Доминус». И про церкви. Он сам явился ко мне в Вестминстер и все выложил. А теперь раззвонит по городу, нам на погибель!

— Он не член «Доминуса». Каким образом он мог выведать нашу цель?

— Откуда я знаю? Всё так быстро меняется! Ума не приложу, что тут думать и что делать.

Если тот лекарь и вправду пронюхал про преступный заговор «избранных», собравшихся учинить в городе смуту, это действительно серьезный удар. Но тут Эксмью подумал: а не сам ли барристер дал Гантеру список пяти церквей?

— Выкладывайте все, что у вас на уме, Майлз.

— О чем вы?

— Так вы же не все сказали. Кое-что запамятовали. Разумеется, законник не собирался распространяться о своей маленькой слабости, которой предавался на Тернмилл-лейн.

— Больше мне добавить нечего, — проронил он, отводя глаза. — Я собрал факты, напряг мой скромный ум и сделал выводы.

С этой минуты Эксмью больше не верил Вавасуру ни на гран и тут же стал думать, как его прикончить.

— Слушайте, Майлз, я вас научу, как действовать. Найдите укромное местечко и затаитесь на время. И — молчок. Я сам навещу этого Гантера.

— Не важно, каким изречением мы воспользуемся, чтобы нагнать страху. Да все слова на свете не…

— А кто говорил про изречение? Слушайте внимательно, Майлз. Timor domini sanctus. Страх Божий — дело святое.

— Я бы и сам с радостью занялся этим лекаришкой, Уильям, но он человек изворотливого ума, его ущучить трудно.

— Шш-ш. Я все улажу. Он откажется от своих намерений. Ступайте с миром. Пока я жив, ни одна живая душа не узнает, что вы сюда приходили. Храни вас Бог.

Он смотрел вслед Вавасуру, пока тот не вышел из капитула. Потом восхищенно поглядел на пальмовые ветви сводчатого потолка и вслух произнес:

— Не сомневаюсь, дружище Вавасур, что ты доживаешь последние деньки.

Глава девятнадцатая Рассказ продавца индульгенций

На углу Вуд-стрит и Чипсайда рос старый-престарый дуб, прозванный «древом Кнута Великого».[99] На его ветвях висело множество амулетов; с их помощью горожане надеялись ублаготворить дерево и взамен получить ценнейший дар долгой жизни. Облюбовавшие дуб лондонские птицы стаями собирались в его кроне. Там они были в безопасности: ни один мальчишка не решался запустить в них камнем или заманить в ловушку. Даже зимой никто не ставил невидимые на снегу силки из конского волоса. Горожане верили, что птахи поют на латыни и греческом, но песни их никогда не длятся дольше молитвы Ave Maria. [17]

В нескольких ярдах от дуба стоял Умбальд из Ардерна, продавец индульгенций из больницы Св. Антония; он также служил квестором, то есть общественным дознавателем, что не было секретом для лондонцев. Но главным его занятием была торговля папскими индульгенциями, освобождавшими от наказания в пламени чистилища и потому очень ценимыми в народе. Кроме индульгенций, Умбальд всегда носил с собой на продажу мощи, бутылочки со святой водой и снадобья от всевозможных недугов. Словом, он был дока по части торговли церковным товаром. Хотя Умбальд годами не посещал святые места, он неизменно ходил в хламиде паломника. В тот день он стоял под дубом в грубом шерстяном одеянии, увешанном маленькими деревянными крестиками. На голове поверх капюшона красовалась большая круглая войлочная шляпа, с ее полей свисали флакончики с елеем, раковины морского гребешка, свинцовые фигурки святых, миниатюрные изображения разных паломнических мест, а также крошечные ключи от Рима. В руке Умбальд сжимал обмотанный красной тканью посох с железным наконечником, на боку висели сумка и миска. В сумке лежала «грамота», дававшая право торговать в этой части города, а также письменное разрешение лечебницы Св. Антония продавать снадобья. К капюшону Умбальда были приторочены колокольчики, сопровождавшие нежным звоном его зазывные крики:

— По значкам на моей шляпе можете убедиться, что я бывал в Риме и Иерусалиме, Кентербери и Компостелле.[100] О, Иерусалим, Иерусалим! Я видел место, где Господа нашего побивали бичами. Оно известно под названием «Тень Бога». И там же, неподалеку, стоят четыре каменные колонны, по которым постоянно точится вода. Так они оплакивают смерть Господа нашего, говорят в народе. После Ноева потопа на Голгофе нашли голову Адама — это знак, что на том же месте надо покупать искупление Адамова греха. Я видел гробницу, в которую Иосиф из Аримафеи, сняв Господа с креста, положил Его тело; люди называют это место середкой мира. Рядом находится колодец, а вода в него поступает из реки, что течет в Раю. О, Иерусалим! Все, кто не способен плакать, учитесь у меня! Наш старый мир идет к последнему концу, век его истекает.

Стоял тридцатый день сентября, накануне прошел праздник святого Михаила Архангела. Лондонцы уже знали, что Генри Болингброк посетил заточенного в Тауэр Ричарда и вынудил его отречься от престола. Одни утверждали, что король отказался от власти под угрозой пыток или смерти, другие уверяли, что он сделал это по доброй воле, чтобы избавить страну от нового кровопролития и войны. Как бы то ни было, Умбальд из Ардерна был намерен извлечь пользу из этого смутного времени.

— Господь не спит, — взывал он. — Когда начнут куриться горы, Вавилону придет конец.[101]

Настоятель церкви Св. Олбана, стоявшей на другом конце Вуд-стрит, даже перешел улицу, чтобы осадить нахала:

— Продавцам индульгенций не положено поучать народ. Они нагло обманывают людей и тем сеют зло!

Умбальд покосился на него:

— Старый дурень. Риза-то у тебя жесткая да тяжелая, а вот речь легковесная, язык без костей. Молчал бы лучше, глядишь, сошел бы за философа. Отвяжись от меня.

Старинная больница Св. Антония на Треднидл-стрит, от которой торговал снадобьями Умбальд, размещалась в давно опустевшей церкви, превращенной в зал с колоннадой; и в нефе, и в проходах рядами стояли кровати. В одном конце зала была устроена часовня; трапезная и общая спальня священников располагались в надворных строениях. Жители ближних улиц прозвали заведение «приютом умирающих». Очень верное название, поскольку заботы о душе считались в больнице более важным делом, чем лечение недужного тела. Казна пополнялась главным образом многочисленными дарами от живых и немалыми суммами от усопших, но выручке от торговли индульгенциями здесь тоже были очень рады.

— Ежели ко мне подходит искренне кающийся человек и оплачивает свои прегрешения, я охотно их ему отпущу. Ибо дано мне такое право. — Продавец индульгенций победно помахал пергаментным листом, на котором сразу бросалась в глаза заглавная буква «Я», увитая виноградными лозами, по которым карабкались обезьянки. — Любой, кто раскошелится на семь шиллингов для лечебницы, в награду получит от меня индульгенцию на целых семьсот лет. Это право я получил от самого Папы Римского. — Скатав папскую буллу в трубочку, Умбальд осторожно уложил ее в сумку и вынул оттуда же кусочек кости: — Вот святые мощи, оставшиеся от одиннадцати тысяч кёльнских девственниц.[102] Омойте эту косточку в любом колодце, и вода в нем станет целительной.

Стоявшая рядом торговка пирожками перекрестилась, но Умбальд не обратил на нее ни малейшего внимания; старуха небось сроду тридцати пенсов в глаза не видела, а про шиллинги и говорить нечего.

— Ежели в вашей овце ли, корове ли вдруг заведется червь и скотина начнет пухнуть, напоите ее этой водою, она выздоровеет. Язвы да паршу как рукой снимает.

Несколько прохожих остановились поглазеть на чудесную косточку, но Умбальд сунул ее обратно в холщовую сумку — таким способом он рассчитывал собрать целую толпу любопытных.

Едва он начал новую зазывную речь, как приметил знакомца, — тот перешел улицу и свернул за угол. Умбольд сразу узнал Уильяма Эксмью, помощника настоятеля церкви Сент-Бартоломью, — еще бы, сколько раз монах бывал на празднованиях, которые устраивали лондонские больницы в дни своих святых покровителей. Торговец считал Эксмью личным врагом, потому что именно Эксмью ввел проверку подаяний, которые продавцы индульгенций собирали якобы для своих богоугодных заведений. Он же настоял на введении аккуратного учета собранных денег. И теперь Умбальд был обязан записывать имена всех покупателей индульгенций, тем самым лишаясь возможности прикарманить монетку-другую.

Эксмью остановился на углу Чипсайда. Он явно кого-то поджидал: вертел головой, вглядывался в оба конца улицы, беспрестанно закатывая и вновь опуская рукава рясы. Помощник настоятеля, судя по всему, пришел вовремя. Но глядите-ка, кто явился к нему на условленную встречу! Эмнот Халлинг! Умбальд прекрасно знал в лицо всех мало-мальски известных горожан, и ученого книжника, разумеется, тоже. Про Халлинга поговаривали, будто он занимается черной магией и обращает свое хитроумное искусство против Церкви. Зачем ему понадобилось встречаться с помощником настоятеля?

Умбальд приподнял шляпу в знак прощания с немногочисленными собравшимися зеваками и, пожелав им Господней милости и легкой смерти, неторопливо направился к перекрестку. Остановившись под Древом Кнута, он прислушался.


— Почему ты выбрал для встречи такое открытое место? — прошипел Эксмью, не дожидаясь обычного приветствия «С нами Бог!».

— Здесь никто не обратит на нас внимания, — ответил Эмнот Халлинг. — А мне нужно многое тебе сообщить.

— О чем?

— О некоем Томасе Гантере.

— О Гантере? — Эксмью удивился, снова услышав имя лекаря, но виду не подал и спросил с напускным безразличием: — Кто такой Гантер?

— Врачеватель из Баклерсбери. У меня была с ним дружеская беседа. Но ему известно всё.

И Эмнот Халлинг пересказал Уильяму Эксмью поразительный разговор с Гантером в харчевне, из которого следовало, что лекарь догадался о планах избранных. Вдобавок, припомнил Халлинг, Гантер мимоходом упомянул барристера Майлза Вавасура.

Его слова немало встревожили Эксмью, однако он снова сумел скрыть свои чувства.

— Этот лекаришка — просто болтун. Как моська, что пугает, да не кусает.

— В харчевне он толковал и про пять кругов.

— А ты, Эмнот Халлинг, держи язык за зубами и мотай на ус.

— Я ему ни слова не сказал. Однако ж он как-то прознал про поджог церкви Сент-Майкл-ле-Кверн, а ведь это дело еще только замышляется. Откуда у него эти сведения?

— Тише, тише, — стал успокаивать его Эксмью, сосредоточенно обдумывая услышанное. — Ты вникай в суть. Прикинь, что за намерения могут быть у этого Гантера. Неправое дело у него на уме.

— Что ты хочешь сказать?

— Он задумал нас погубить.

— Но мы же не погибнем.

— В высшем, духовном смысле — нет. Но труды наши на земле еще не завершены. Нужно положить конец его наветам. Положить предел злобе его.

— Со мной он всегда был очень мил.

— Это лишь для отвода глаз, Эмнот, уж поверь мне. Коли к нему в капкан попадешь, живым не уйдешь.

Халлинг с Эксмью двинулись по Чипсайду к скотному рынку. Следовать за ними по пятам продавец индульгенций не мог — они бы его заметили; он перешел на другую сторону Вуд-стрит, надеясь дослушать разговор.

— Тебе известно, Эмнот, что любой, кто станет нам мешать, будет проклят Богом?

— Богу незачем его проклинать, он и без того проклят. — Повисло неловкое молчание. — Так что же нам делать?

— Тебе пока ничего. У меня другое поручение для тебя.

— Касательно?..

— Я убежден, что Майлз Вавасур бросил тень на наше общество. Он меня очень беспокоит. Что-то он такое выискал в нашей святой вере. И теперь готов забиться в любую норку. Припадает к земле, словно умирающий жаворонок или перепуганная курица.

— Кто, Вавасур? Барристер?

— Да, он самый. Законник. У того, кому выпало родиться в гнезде болтунов, словесный поток не скудеет никогда. Ему лишь бы бормотать, лишь бы нашептывать. Эту глотку надо заткнуть. Унять его шепоток. Ты же человек ученый. Знаешь французский. Vous estes sa morte.[103]Обуздать коня мало. Нужно укротить его навсегда.

Эмнот понял намек:

— За кого мне теперь трястись от страха? За него или за себя?

— Ты же знаешь: для нас убить — значит обрести свободу. Мы намного выше закона. Мы — царство любви. Если любовь крепка, закон ей ни к чему.

Избранные твердо усвоили непреложный догмат: им позволено безнаказанно убивать, если им подсказывает чутье или настроение; тогда они преисполняются божественным дыханием всего сущего и становятся блаженными. Бог ежеминутно убивает свои творения. Но избранным запрещено убивать ради выгоды или со злым умыслом; следовательно, случай Майлза Вавасура можно толковать двояко.

— Ты, Эмнот, человек надежный, как скала. Известен тебе какой-нибудь редкий, тайный яд?

— Есть один способ…

— Используй его незамедлительно. Храни тебя Бог. — Эксмью нещадно поскреб ногтями предплечье. — Уповаю на Господа. А на тебя уповаю еще больше.

— Таково, стало быть, твое желание?

— Затяни на нем недоуздок, выпусти дух. Покончим с этим делом.

— Так я должен его умертвить?

— Пока мне сказать тебе больше нечего. С нами Бог. — Эксмью взглянул на небо. — Пошли. А то скоро вечер.

Кутаясь в плащи от налетевшего ветра, они зашагали по широкой улице в сторону собора.

Продавец индульгенций побрел по Вуд-стрит обратно и вновь запричитал:

— О, Иерусалим, Иерусалим! Где сострадание? Где кротость?

Но для Эмнота Халлинга и Уильяма Эксмью его нытье слилось с завыванием ветра.


Вернувшись в свою келью в Сент-Бартоломью, Эксмью тут же достал перо, пергаментный лист и в неверном свете сальной свечи поспешно нацарапал письмо, адресованное Томасу Гантеру, проживающему в Баклерсбери, под вывеской песта, возле церкви Сент-Стивен в Уолбруке. «Истинно надежный и любезный моему сердцу друг, душевно приветствую тебя, — начал он и далее предложил Гантеру встретиться с автором послания на рассвете в лесу близ Кентистона, — чтобы обсудить разные серьезные дела, касающиеся тебя, а также лондонских церквей, которым грозит сожжение. Один твой верный друг раскроет там тебе свои помышления о предприятии, имеющем отношение к твоим интересам и твоей безопасности. Сейчас больше писать не стану, но намереваюсь присовокупить еще несколько строк после нашей встречи, где представлю подлинные доказательства того, что хочу тебе сообщить. Храни тебя Иисус. Nota bene: Я выбрал для встречи кентистонский лес, ибо там мы можем не сомневаться, что ни одной живой души близ нас не будет. Встретимся, и ты меня узнаешь».

Эксмью подозвал посыльного, дал ему пенни за услугу и строго-настрого приказал говорить, что письмо он получил от совершенно незнакомого человека. Помощник настоятеля был доволен собой: капкан он поставил на славу.

Глава двадцатая Рассказ морехода

Мореход Гилберт Рослер поселился в Лондоне, в гостинице для путешественников. Хотя теперь он прочно осел в городе, ему нравилось, что беспрестанно сменяющие друг друга постояльцы занимают его разными историями про свои приключения. Сам Рослер когда-то ходил далеко на север, до самой Исландии; плавал в Германию и Португалию; бывал в Генуе, оттуда иной раз доплывал до острова Корфу. Случалось ему водить суда на Кипр, на Родос и даже в Яффу. Но, живописуя соседям по спальне эти странствия, он уносился в своих фантазиях много дальше тех мест, в самые неизведанные уголки земли.

Гостиница находилась в переулке Сент-Лоренс-лейн; над входной дверью красовалась, как положено, вывеска с изображением развесистого куста. В общей спальне стояло семь кроватей на колесиках, постояльцы спали на них попарно, валетом. Все это очень походило на корабельную каюту, и потому было по душе Гилберту Рослеру; кровать он называл исключительно койкой, а соседей по спальне величал мичманами. По обычаю, все спали голышом и наготы не стыдились, приговаривая, что вид голого мужчины обращает в бегство змею. Впрочем, нагота наводила на мысль о бедности и наказании — словно все собравшиеся в гостинице путешественники добровольно решили сообща изведать неприкрытую суть человеческого существования. За пенс можно было снять койку на ночь, за шесть пенсов — на неделю. В гостинице имелись также три отдельные комнаты, каждая запиралась на засов и ключ. Хозяйка, госпожа Магга, сдавала их за шиллинг в неделю.

Как многие лондонские домовладельцы, Магга безумно боялась пожара, и, поскольку причиной беды чаще всего бывала свечка, от которой вспыхивала солома, Магга держала все свечи у себя, самолично зажигала их по вечерам и самолично же гасила через час после наступления ночи. Несколькими месяцами раньше она попросила Рослера взять на себя эти обязанности в пределах спальни: природная стыдливость не позволяла ей расхаживать среди голых мужчин. В благодарность Магга снизила ему недельную плату за питание до двух шиллингов, а трапезничал он неизменно за главным столом. Чтобы оплачивать житье в гостинице, Гилберт водил груженные углем баржи вверх по реке Флит, от самого устья у Си-Коул-лейн на север, к лесу близ Кентистона, или Кентиш-Тауна, где обосновавшиеся на берегу металлисты устроили настоящую литейную мастерскую.

Как-то в самом начале октября Гилберт пригласил Маггу к себе на судно. Она уже говаривала ему, что не прочь подняться по речке выше, потому что никогда дальше Кентистона не бывала. Еще девочкой в праздник юной Девы Марии ее возили в церковь Сент-Панкрас. Вместе с другими детьми Магга плясала там вокруг дерева, украшенного изображениями Богоматери, но местность помнила смутно. Первого октября был канун праздника ангелов-хранителей. А предыдущим утром парламент, собравшись вВестминстерском зале, принял отречение от престола короля Ричарда II. Архиепископ Кентерберийский спросил членов палаты, утверждают ли они «приведенные причины смещения короля с престола», и в ответ раздались крики: «Да, да, да!» На вопрос Генри Болингброка, одобряют ли они его восшествие на трон «всем сердцем и искренним словом», в ответ опять прозвучало дружное: «Да, да, да!» Сообщения о сей великой перемене в истории Англии Гилберт и Магга восприняли с молчаливой покорностью, почти равнодушно. Перипетии судеб сильных мира сего их ничуть не занимали.

Магга вышла на нос баржи и села на маленькую скамеечку; Гилберт стоял рядом и с помощью длинного шеста вел судно против течения. Его помощник, совсем юный парнишка, подгребал на корме веслом. Отчалив от пристани на Си-Коул-лейн, они поплыли мимо громадной тюрьмы «Флит», окруженной сточной канавой. Магга прикрыла нос рукавом. Пара узников, протягивая плывущим мимо лодочникам и пассажирам коробок и блюдце, просили подаяния. Баржа подошла к берегу так близко, что Магга разглядела рисунок на оловянном блюдце: дверь в острых шипах. С воды ей открывался прекрасный вид на лощину, по которой текла река. На восточном, более высоком и крутом, берегу стояли дома и сараи, а у самой воды тянулись навесы дубильщиков кож, и Флит здесь окрасился в темно-багровый цвет. Будто превратился в кровавую реку. Воздух тоже был нечист, к нему примешивалась вонь от гниющих внутренностей, которые свозили сюда со скотобойни и сваливали прямо в воду.

Гилберт налег на шест и негромко сказал:

— Я боялся признаться вам, где нам предстоит плыть, — а вдруг вас ужас обуяет.

— Меня? Никогда и ни за что.

Баржа прошла под двухарочным каменным мостом. Впереди, за рядом доходных домов и гостиниц, показалась мельница. Та, что на Тернмилл-стрит, догадалась Магга. По берегу прогуливались Хозяйка бани с Розой, и Элис указала девушке на медленно скользившую по реке баржу.

Гилберт снова налег на шест и спросил:

— Какая самая широкая водная гладь, по которой можно ходить без малейшей опаски? — Магга отрицательно покачала головой. — Роса. А теперь ответьте на такой вопрос: что не замерзает никогда?

— Не отвечу. Откуда мне знать?

— Горячая вода.

Игра эта называлась «Загадки Валтасара», и Рослер получал от нее огромное удовольствие.

— А какой лист чище всех прочих?

Магга промолчала, хотя догадывалась, какой будет ответ.

— Листок остролиста: никто не станет им зад подтирать.

— Гилберт, я сейчас заткну уши. Еще что спросите?

— Сколько телячьих хвостов дотянутся с земли до неба?

— Гилберт!

— Не больше одного, если он достаточной длины. Они проплыли мимо Смитфилда; вода стала чище, воздух посвежел. Баржа подошла к полям, принадлежавшим обители Девы Марии в Кларкенвеле. Освальд Ку, церковный староста, катил тачку, доверху нагруженную мешками. Магга указала пальцем на вереницу строений, откуда только что появился староста:

— Та монахиня — из здешней обители. — Она перекрестилась. — Храни ее Святой Дух.

— Она предсказала смерть Ричарда.

— Ее втянули в королевские игры. А в них лучше не ввязываться.

— Если только не хочешь стать королевой.

— Нет, это не для нее. Она — девушка добродетельная. Христова невеста.

Вслед за лощиной река повернула на запад. Течение замедлилось. В прибрежных полях торчали доски и щиты: здесь тренировались лучники. В траве на разном расстоянии виднелись каменные меты для метателей копий.

— Видал я в Швеции реку, — опять заговорил мореход, — названия не знаю, но она и посейчас там течет. В воскресенье вода бежит быстро, а потом всю неделю вообще стоит или течет едва-едва. В той же стране есть другая река, так она ночью замерзает, а днем льда и в помине нет.

Магга с восторгом слушала его байки о дальних краях. Он рассказывал об одноногих людях, у которых единственная ступня такой величины, что, когда они ложатся отдохнуть, она целиком закрывает их от солнца; об эфиопских детишках с белыми волосами, о жителях острова Ормуз,[104] где жара стоит такая, что яйца у них висят до колен. Еще Гилберт видел гору в семь миль высотой, на которой покоятся останки Ноева ковчега. А в одном индийском колодце на берегу океана вода ежечасно меняет запах и вкус. А на Суматре есть базар, где торгуют младенцами: тамошние жители их едят и уверяют, что это лучшее, нежнейшее мясо на свете.

Они подплыли к красивому холму — в ближних полях еще пасся на жнивье деревенский скот. Пшеницу и рожь уже убрали, и среди полей высилась большая деревянная статуя Богоматери, которую окрестные крестьяне молили послать на следующий год хороший урожай. Перед изваянием стоял на коленях мельник Коук Бейтман.

— Расскажите еще о диковинных людях, — попросила Магга, но Рослер отозвался не сразу: река здесь круто поворачивала на северо-запад, к лесу.

— Жители острова Каффолос вешают своих умирающих друзей на деревьях. Пусть лучше их съедят не мерзкие земляные черви, а птицы, ангелы Божии, считают они. — Магга завороженно слушала. — А на другом острове под названием Тракода люди питаются ползучими змеями. Живут эти люди в пещерах, человеческого языка не знают и только шипят по-змеиному.

— Неужто такое возможно?

— В подлунном мире возможно все.

— Как говорит Хендинг.[105]

Они дружно рассмеялись. Выражения «как говорит Хендинг» или «молвил Хендинг» давно стали у лондонцев расхожими, ими обыкновенно завершали острую шутку или мудрую пословицу. Излюбленными стали такие присловья: «У покойников друзей нет, молвил Хендинг», «Никогда не признавайся недругу, что у тебя болит нога, молвил Хендинг» и «Хендинг говорит: лучше яблоко отдать, чем его съесть».

Магга опустила руку в воду, на волю течения.

— Знаете, как поймать рыбку пальцами? — спросил Рослер. Магга поспешно выдернула руку из воды, будто вторглась в чужие владения и ее застигли на месте. — Возьмите шафрана и ладана, перемешайте и смесью натрите палец, на котором носите золотое кольцо.

— Вот этот?

— Да. Обмойте палец возле обоих берегов реки. Рыбки сами приплывут к вам в руки.

— Неужто правда, Гилберт?

— Кто смолоду что-то узнает, не забудет никогда.

— Молвил Хендинг.

Баржа проплыла под деревянным мостом, по всей видимости, старинной постройки. Мореход запел:

Я заяц, а не олень-самец,
Если я не сбегу, то мне — капец.
Умру от одного хлопка:
Сердчишко — дрянь и дубовая башка.
Допев песенку, мореход стал мурлыкать себе под нос ее мотив. Они миновали еще одну мельницу, на западном берегу. В запруде на солнце поблескивали клювы уток, то и дело нырявших за добычей. Мореход продолжил свои невероятные истории: про безголовых людей, у которых прямо из спины торчат глаза и рты; про племя людей с такими огромными ушами, что они волочатся по земле; про африканских карликов, которые питаются одним только запахом диких яблок, и если карлики уйдут так далеко, что не учуют яблочный запах, то умрут. Поведал он Магге про море во владениях короля-священника Джона:[106] в море том нет ни капли воды, одни только соль да галечник, однако же там, как в прочих морях, приливы сменяются отливами, порой подымается волнение, а штиля не бывает никогда. Далеко-далеко есть край, где царит вечная тьма; жители соседних стран боятся даже сунуться туда, однако до них долетают людские голоса, перезвон колоколов и ржание лошадей. И никому не ведомо, что за народ там обитает.

— Точь-в-точь как в Лондоне. Если бы здесь такая же темень настала. Вот вчера ночью пал непроглядный туман. Ни зги не видать было.

Они подплыли к берегу возле святого колодца Чад.[107] В каменную часовенку гуськом входили богомольцы и так же гуськом выходили из нее; Гилберт приветственно помахал им рукой. Кое-кто махнул в ответ, а одна молодая женщина даже воздела свой костыль. Шедший следом за нею монах Джолланд из аббатства Бермондзи, перебирая четки, читал молитвы.

— Трудна дорога в рай, — заметил Гилберт.

— Удивляюсь, как это вы туда еще не сплавали.

— Ну, нет. Живым ни одному смертному в рай не попасть, хотя многие пытались. Оттуда текут бурные реки, мчатся по склонам страшно крутым и таким высоким, что ни один корабль ни под парусом, ни на веслах не поднимется по ним вверх. Вода ревет, как дикий зверь, и за этим ревом моряки на судне не слышат друг друга. Многие гибли, обессилев в борьбе с могучими волнами. Другие глохли от страшного шума. Некоторые падали за борт и там находили погибель.

— Добродетельная жизнь скорее приведет в райские кущи.

— Оно вроде бы так, Магга. Но кто сумеет остаться безупречно добродетельным на этой грешной земле?

Баржа проплыла мимо церкви Сент-Панкрас, где был заложен алтарь св. Августина,[108] и теперь приближалась к древнему, сильно поредевшему лесу. Здесь в изобилии росли рябина глоговина, вороний глаз четырехлистный и ветреница дубравная. Лондонцы по-прежнему валили выжившие в северных широтах деревья на бревна и доски. В нескольких ярдах от борта мореход приметил в реке большую колоду, но, подведя баржу ближе, воскликнул:

— Вот те на!

Колода оказалась трупом мужчины. Гилберт шестом подвел тело к борту и стал вытаскивать на палубу. Сидевший на корме парнишка вскочил и, перепрыгивая через мешки с углем, рванулся посмотреть на неожиданную находку. Магга и Гилберт вгляделись в разбухшее лицо с синевато-багровыми кровоподтеками. Магга перекрестилась и забормотала:

— Молю Тебя, Господи, прими душу раба Твоего…


Утром того же дня, едва под лучами восходящего солнца заалели вершины деревьев, в кентистонский лес въехал Томас Гантер. Полученное накануне письмо разожгло его любопытство: послание было полно намеков, но крайне туманных. Неужто его послал сам Майлз Вавасур? А может, Бого, судебный пристав, надумал открыть новые подробности?

Конские копыта глухо стучали по земле. Пригибаясь к луке, Гантер подныривал под раскидистые ветви деревьев. Начал накрапывать дождь, капли забарабанили по листве и папоротнику. Лекарь ехал под сумрачным зеленым пологом, в котором изредка попадались светлые прогалины. Кое-где в редколесье и на полянах клочьями висел туман, и чистые птичьи трели создавали, по выражению его любимого поэта, «приют блаженства».[109]

Уильям Эксмью уже сидел, нахохлившись, под вековым дубом и, прикрыв плащом кинжал, поджидал Гантера. Заслышав стук копыт, он нащупал рукоять, крепко сжал ее и, когда лошадь поравнялась с ним, вскочил и гаркнул во все горло:

— Стой!

Лошадь взвилась на дыбы и сбросила седока. Эксмью ударил ее кинжалом в бок, — взревев от боли, она поскакала прочь.

— Увидишь меня и сразу узнаешь! — крикнул Эксмью.

Гантер не отвечал; он был слишком потрясен происшедшим. При падении он сильно ушиб левое бедро и повредил запястье.

— Узнал? — спросил Эксмью.

— Я вас в жизни в глаза не видел, — ответил Гантер и заплакал от боли.

— А вот я тебя видел, лекарь. Вернее, нюхом учуял. Все твои уловки знаю.

— Что я вам сделал?

— Как это вы, лекаришки, говорите? Лечить или убить? Разрешить жить или порешить? Заживить или навредить? Да уж, ты был близок к тому, чтобы навредить всем.

— Я в толк не…

— Я — за Генри, который скоро станет высшей властью. Ради него мы делали свое дело.

— Дело? Какое?

— Ты болтал про церкви. Трепал языком про круги. Ты не заживлял. Ты вредил.

Тут до Гантера стало доходить, о чем речь.

— Так Бого сам видел круги.

— Это для отвода глаз. Шутки ради. Словом, игра. Зато все эти безумцы, называющие себя «избранными», жутко возбудились. И разъярили народ. Разве ты не помнишь, как в Святом Писании сказано: опрежь творения обязательно приходит хаос. — Он расхохотался. — Но теперь, когда Ричарда больше нет, мы начнем все сначала. — Подняв кинжал, он наклонился к Гантеру. — А для некоторых Судный день уже наступает. Вот тебе, лекарь, за твое любопытство.

И одним движением перерезал Гантеру горло. Затем обтер клинок плащом и сунул в ножны. После чего поволок труп по мху и зарослям папоротника к реке. В этом месте Флит был особенно глубок и быстр. [18] Эксмью скатил тело с берега, и оно тихо соскользнуло в воду. Когда несколько часов спустя Магга и Гилберт выловили из реки труп Томаса Гантера, черты его лица еще не изменились.

Глава двадцать первая Рассказ священника

В часовне Вестминстерского дворца Джон Феррур перебирал четки и читал молитвы. Человек преклонного возраста, серьезный и очень набожный, он восемнадцать лет был духовником Генри Болингброка, с тех пор как в 1381 году, во время крестьянского бунта,[110] он, священник Тауэра, спас Болингброку жизнь.


Пятнадцатилетний подросток укрылся в Тауэре, в башне Бичем, где располагались каменные «покои» для высокородных узников. Ферруру было поручено утешать и наставлять паренька.

— Давид подтверждает это словами laqueum paraverunt pedibus meis, то есть «они подготовили путы для ног моих»,[111] — втолковывал он. — Ты попал в беду, так будь осмотрителен. И дальше Давид признается: «День и ночь тяготела надо мною рука Твоя; свежесть моя исчезла, как в летнюю засуху. Но я открыл Тебе грех мой».[112] Вину, стало быть, можно снять. — К чему эти разговоры про Давида, когда перед тобою несчастный Генри? Как мне избежать жестокости и заточения? Гонители мои свирепы и беспощадны.

Сквозь узкие окна — не окна, а бойницы для лучников, — было видно, как бунтовщики бегут к Тауэру. Их сторонники, до поры до времени таившиеся, даже стали опускать мост через ров, но от нетерпения многие мятежники бросались вплавь. Внутри послышались встревоженные голоса, потом отчаянные крики о помощи. Молодой король Ричард уже выехал из крепости на переговоры с зачинщиками мятежа. Тем временем распоясавшиеся повстанцы принялись грабить и убивать оставшихся в Тауэре людей. Феррур ясно слышал тяжелые шаги на винтовой лестнице: кто-то взбирался в башню. Священник стянул с юного Болингброка дорогой расшитый камзол и ножом изрезал его в клочья. Затем кусочком угля намарал черные пятна на шее и руках Генри. Паренек заплакал и ладонями заслонил лицо, словно пытался скрыть свой новый пугающий облик. На полу валялся набитый соломою тюфяк. Феррур попросил Генри лечь на него и молиться.

— Положись на беспредельную милость Господа, — только и сказал он, поле чего отворил тяжелую деревянную дверь и вышел на каменную площадку лестницы.

Снизу доносились рев и крики, но слов было не разобрать; через мгновение перед священником появился высокий мужчина в ветхом камзоле, с мечом наготове. Феррур протянул к нему руки:

— Храни тебя Христос. Мы надеемся, что нас вызволят из заточения.

Тут подоспели еще два бунтовщика.

— Кто это у тебя? — спросил один, вглядываясь в неподвижно лежащего на тюфяке Генри. — Что за мышонок?

— Это сын бедного узника, которого король повелел замуровать в крепости. Ему удалось сбежать, а несчастный мальчик остался, он смертельно болен. Подойдите поближе. Сами увидите страшные пятна.

Те не двинулись с места.

— Признаки смерти?

— Ее самой.

— Убить его — вот лучшее лекарство.

— О, любезные господа мои… — Эти слова явно обрадовали всю троицу. — Подумайте хорошенько. Вспомните, чем грозит страшный грех убийства, какое это богомерзкое преступление. Оно равносильно полному отречению от Бога. Ну же. — Он протянул к ним руку, но они отшатнулись. — Подойдите к горемычному сироте. Убейте агнца. Пусть растет в ваших душах смердящая куча грехов. А потом убейте и меня, ибо отпускать их вам я не стану. Пусть эта кровь жжет вам руки. И запомните: никто не знает, когда ваши беззащитные души предстанут пред Ним; быть может, очень скоро.

Его красноречие поколебало решимость незваных гостей. Они плюнули на пол, переглянулись и двинулись по лестнице обратно вниз. Дверь распахнулась, Генри выбежал на площадку и обнял своего спасителя.


Так Джон Феррур стал духовником молодого вельможи. Долгие восемнадцать лет, полные интриг и мятежей, мира и войн, он слушал голос совести Болингброка. Тот шепотом признавался ему в алчности и зависти; в том, что изнасиловал молоденькую девушку и в приступе гнева заколол своего давнего сторонника. Но того, что случилось всего два часа назад, Феррур предположить не мог: парламент провозгласил его господина и подопечного королем Англии. Из дверей Вестминстерского зала неслись приветственные клики. Феррур прижал четки к груди с такой силой, что боль обожгла пальцы. Генри получил трон не по праву помазанника Божьего, а в результате мятежа, силой оружия. Сам он в этом не признался, лишь пробормотал духовнику что-то невнятное о гибели королевства и принятых Ричардом плохих законах. Еще толковал о своем долге перед родиной, но ни разу не обмолвился об алчности и честолюбии, толкавших его на грешные дела. Феррур же видел его насквозь, он знал, какая бездна греховности таится в душе Генри. И если он, Феррур, будет хранить тайну исповеди, не впадет ли он сам в смертный грех? Не обернется ли его молчание благословением новому королю, не нарушат ли они оба закон Божий?


Рядом преклонил колена еще кто-то. Феррур сразу почувствовал, что человека томит тревога и отягощенная грехами совесть. Кто он? Ведь стража Генри его не задержала, пропустила в часовню. Феррур повернул голову и узнал Майлза Вавасура: многоопытный барристер не раз представлял интересы Болингброка в процессах, связанных с ленными поместьями и выделением вдовьей части наследства.

— Тяжко мне, святой отец. Я сейчас один-одинешенек, как в тот день, когда родился на свет.

— Хотите мне исповедаться?

— Да. Хочу облегчить душу, чтобы не страшиться последнего часа.

— Вenedicite fili mi Domine.[113] — И, приступая к исповеди, Феррур опустил на глаза капюшон. — Искренне ли ты раскаиваешься?

— Да, святой отец.

— Скорбишь ли оттого, что заслуживаешь осуждения за грехи свои?

— Да, скорблю.

— Веришь ли, что Христос милосердный простит тебя?

— Верю.

— Обещаешь ли также приложить силы, дабы искупить свои грехи и загладить вину праведными делами, угодными Господу?

— Да, святой отец.

— Тогда покайся, сын мой, от чистого сердца.

— О, благочестивый святой отец, с чего мне начать? — Вавасур понурил голову. — По простоте душевной я вел дружбу с дурными людьми. А теперь они терзают меня самым подлым образом, я потерял покой.

И Вавасур поведал священнику об избранных. Признался, что давно о них знал, но молчал, надеясь спасти своего друга Уильяма Эксмью. Однако теперь ему ясно, что именно помощник настоятеля Сент-Бартоломью ими и заправляет. При этом барристер ни разу не упомянул общества под названием «Доминус». Ни один священник не должен был знать, как именно «Доминус» подстрекал народ к беспорядкам и осквернению святынь, чтобы под шумок передать трон новому королю, — ведь такое признание было бы равносильно предательству, ибо раскрывало бы самые сокровенные тайны Генри Болингброка. А гнев нового короля сулил одно: смерть.


В то утро, когда Вавасур, оседлав коня, отправился в Вестминстерский зал на заседание, у него и мысли не было исповедоваться. Но возле здания капитула к нему наперерез бросился с криком ученый книжник Эмнот Халлинг:

— Враги завлекли вас в свои сети, но вы этого не видите!

Вавасур натянул поводья, конь стал.

— Как это понимать?

— Клянусь, сэр Майлз, это чистая правда. Один человек плетет против вас заговор.

— Ты серьезно или шутишь?

— Еще как серьезно: речь идет о жизни и смерти. Барристер сделал движение, будто собрался развернуть коня.

— Либо вы меня выслушаете, либо я пойду своей дорогой, — твердо сказал Халлинг.

— Погоди. О ком ты толкуешь?

— Об Уильяме Эксмью.

— Об Эксмью? Он же…

— Член вашего тайного собрания? Я так и думал. Барристер спешился. Теперь Эмнот Халлинг догадался, что связывало Эксмью с участниками того ночного сборища в круглой башне.

— Ничего плохого в товарищеских отношениях нет, — произнес Вавасур. — А каждое доказательство должно быть подтверждено самое меньшее двумя свидетелями.

— Знаю, вы глубоко изучили законы, но истина лежит еще глубже. Эксмью поручил мне умертвить вас ядом. Он вам не доверяет, опасается, что вы выдадите его secreta secretorum.[114]

— Лев всегда подкарауливает добычу в засаде.

— Он не лев. Он — улыбчивый лицемер, прячущий под сутаной нож. Мысли и мечты у него черные. Уж я-то знаю.

— Скажи-ка мне вот что. Ты сам принадлежишь к избранным?

— Стало быть, вам о нас известно? — в ответ барристер молча закивал головой. — Это затея Эксмью. Он все время подыгрывал и тем, и другим.

Халлинг понял, что его подозрения оправдываются: по распоряжению неких высокородных персон Эксмью с самого начала вел избранных в ловушку и очень скоро их предаст. Испугался Халлинг и за собственную жизнь. Если он прикончит Вавасура, его самого обвинят в тяжком преступлении и возьмут под стражу. В любом случае победа будет за Эксмью.

— Ответь мне на один вопрос: зачем ему добиваться моей смерти?

— Он подозревает, что вы как-то связаны с неким болтливым лекарем по имени Гантер. Во всяком случае, так я понял из его слов.

— Но лекарь-то мертв, — обронил Вавасур.

— Что?! Откуда вы знаете?

— Его тело выловили из Флита; голова вся в синяках от жестоких побоев.

— Не может быть! А кто нашел?

— Труп привезли из Кентистона на лошади. Коронер его легко опознал. Лекарь же был связан со всеми, кто занимается расследованием смертных случаев. Раньше он потрошил многих, а теперь сам выпотрошен, — не без удовлетворения заключил барристер.

— Его дух оставил телесную оболочку?

— Молодые умники теперь так выражаются? — Не дожидаясь ответа, Вавасур добавил: — Тот, кто его угробил, исчез. Без следа.

— Поверьте, сэр, это дело рук Эксмью. Вот уж истинный злодей. Вину за убийство он, несомненно, постарается свалить на вас. Вы — человек умный, зрением, слухом, чутьем не обделены. Судите сами. Если он вознамерился вас уничтожить, лучшего способа не найти.

— Пока что я не знаю, где он, но доберусь до него непременно.

— Нет-нет. Прекратите с ним всякие сношения.

И тогда перепуганный, дрожащий за свою жизнь барристер решил рассказать про козни Эксмью духовнику Генри Болингброка. Добиться в ближайшее время аудиенции самого Болингброка он не надеялся, зато мог попросить Феррура передать королю все услышанное на исповеди. После чего Уильяма Эксмью вместе с другими избранными возьмут под стражу. А сам Вавасур, быть может, даже получит награду от нового короля за то, что вскрыл заговор. Что же до общества «Доминус», то о нем — ни слова, ибо таково, несомненно, желание монарха.


— Потому молю вас, святой отец, — прошептал барристер в конце исповеди, — запомните мои простые, неприкрашенные речи и донесите их до слуха нашего доброго господина Генри. В великой сумятице и позоре, в которые ввергли нас эти вероломные подлые людишки, я уповаю лишь на Бога.

— Я досконально расскажу все моему доброму господину, и, с Божьей помощью, он займется ими, да так, что им не поздоровится. В такие времена король должен знать, кто ему друг, а кто враг.

— Безусловно.

— Передам только ему, и никому другому. А ты что решил, Майлз Вавасур?

— Большего я сделать не в силах, стало быть — точка. Ставлю на этом крест.

— Но ты раскаиваешься?

— Всем сердцем каюсь, что выбрал в прошлом неверный путь, темный, неправедный, тяжкий и ведущий в никуда.

— Ты говоришь это от чистого сердца и с искренней верой?

— Можете повесить меня за ноги, если я лгу.

— Дай Бог душе твоей райского блаженства.

— Оно дорогого стоит, тут одним пенсом не отделаешься, — с облегчением промолвил барристер, не без труда вставая с колен.

— Однако ж пенс его напоминает, — во-первых, своей округлостью, которая символизирует вечность, а во-вторых, благословенным ликом короля, оттиснутым на этой монете. — Священник запнулся. — Я имею в виду короля, вступающего в свои права.

— Как себя чувствует его милость?

— После триумфа в парламенте я государя Англии еще не видел. Но будь покоен. Когда поговорю с ним, сразу извещу тебя, как обстоят дела. — Священник едва слышно вздохнул при мысли о том, как на самом деле обстоят дела в этом мире, и тоже поднялся с колен. — По городу ходи с осторожностью. И прихватывай с собой надежного человека. Эксмью пока что не нашли. Возможно, порок еще разгуливает на воле. Известно, веером туман не рассеешь. И ради бога, не забудь: от «избранных» тоже добра ждать не стоит. Они могут тебе немало навредить.

— Благодарение Богу, святой отец, сейчас я чувствую себя сильнее, чем прежде. Я обрел то, чего страстно желал.

— Что именно?

— Раскаяние.

— То Святой Дух помазал тебя Господним елеем.

— Я смою прегрешения покаянными слезами.

— Когда кающийся плачет, вспоминая грехи свои, они ему прощаются. Прежде ты ведь плакать не мог, душа твоя была не способна скорбеть, она иссохла, точно бесплодная земля.

— Но я по-прежнему опасаюсь, что мои слова будут неверно истолкованы. Слишком долго я взирал на их черные дела. Эксмью вероломен.

— Кто может положить предел злоязычию?

— Многие будут трепать языком, их не остановишь ничем. Вода камень точит, размывает в песок.

— Ты сам заговорил о камнях. Скинь же каменную ношу. Если взваливаешь на себя непосильный груз, можно и надорваться.

— Тогда, святой отец, даруйте мне то, за чем я сюда пришел. Отпущение грехов.

Священник вновь вздохнул и откинул капюшон. Теперь они стояли лицом к лицу. Феррур пристально глянул на Вавасура, губы его шевельнулись, будто от жажды, и он тихим голосом наложил на барристера епитимью; Вавасур зарыдал в голос. Священник размашисто перекрестил ему лоб.

— Ego te absolvo…[115] — начал он; тем временем Вавасур творил покаянную молитву.

Когда обряд был завершен, священник взял барристера под руку:

— Бог даст, все обойдется. Пойдем на воздух. — Они вышли из часовни и зашагали по мощеному двору. — Какая громадная сегодня луна, храни ее Бог.

Барристер не откликнулся. Он был поглощен мыслями о епитимье, которая вынудит его уйти под чужеземные небеса: взвесив великие грехи, совершенные Майлзом Вавасуром, Джон Феррер велел ему бросить нажитое добро и тем же месяцем отправиться в паломничество в Иерусалим. Во время долгого странствия он обязан будет просить милостыню на пропитание, поскольку выйдет в путь в одном лишь рубище, с посохом и пустой котомкой.

Исповедь Вавасура привела священника в подлинный ужас. Долгое молчание барристера о происходящем заставило бы любого добропорядочного представителя власти усомниться в его искренности. Феррур и раньше слышал про избранных, поскольку вести об этих отъявленных еретиках доходили даже до Антверпена и Кёльна. Но о том, что они завелись и в Лондоне, он не подозревал. И никто не знает, как зовут вероотступников и сколько их. А ведь они наверняка заловили в свои сети немало наивных душ! Эксмью, это исчадие ада, будет проклят на веки веков. И отчего Господь позволяет таким нечестивцам и еретикам действовать, как им заблагорассудится? Или все идет как идет по Его предначертанию? Но если всему заранее назначен свой час, тогда, выходит, даже милость Господня не может ничего исправить. Человек обречен на вечные муки. Когда-то Феррур сказал Генри Болингброку, что путеводной звездой, которая взошла на востоке и привела трех волхвов к Иисусу, была, наверно, их святая вера, воспринятая ими при крещении. «Таинство крещения вполне можно назвать восточным, ибо пришло оно с востока, где встает солнце; и первый день благодати наступил для них после ночи первородного греха», — объяснял он мальчику. Но теперь всё словно погрузилось в сумрак, стало неясным, расплывчатым. Что, если и грех — от Бога, Творца всего сущего? Тогда, возможно, избранные тоже вышли из Его рук. Он сам сотворил проклятые души.

— Господи, Твоя воля, — прошептал он холодеющими губами, — не расшатывай мою веру.

Первый осенний туман медленно окутывал двор Вестминстерского дворца. Раньше на этом месте была топь, и дворец построили на острове посреди нее, in loco terribili.[116] Место так и осталось жутким, пропитанным ненавистью и завистью воинственных властолюбцев. Казалось, туман и сумрак никогда не покидают его. Во дворе Джон Феррур встретил Перкина Вудроффа, одного из приспешников Генри; как раз в тот день он пригрозил Ричарду внезапной смертью.

— Пора разрушения подошла к концу, — после положенных приветствий объявил он священнику. — Надо начинать строить.

— Пока не придет скончание веков и не разрушит все сущее.

— Темны ваши речи, сэр Джон. Но зачем унывать? Завтрашний день еще не народился.

— А потом завтра станет днем вчерашним.

— Ваш разум помрачен, святой отец. Эта хмарь проникла в голову и затуманила мозг. — Вудрофф подступил поближе. — Смотрите, чтобы того же не случилось с Генри. Воля его должна быть крепка и незыблема. Тому, кто нагреб себе раскаленных углей, чтобы развести огонь, нужно мчаться вперед через любые препятствия.

— Я буду помогать ему, Перкин, сколько хватит сил. Храни тебя Христос.

В глубине души, однако, священник полагал, что Генри Болингброку мешают гнилостные телесные соки; так нагар не дает свече ярко гореть, и копоть лишь сгущает мглу. Он ступил на расшатавшийся булыжник, поскользнулся и рухнул наземь; боль была такая, что некоторое время он не мог шевельнуться.

— Ого! Вот уж пал так пал — словно весь род человеческий, — раздался знакомый голос, и Генри Болингброк помог Ферруру встать. — Ходи осторожнее, гляди под ноги.

— А вы, сэр, олицетворяете собою милость Божию после грехопадения.

— Говорят, будто мглу порождают разлагающиеся облака. А мне сдается, туман восходит из земли.

— Гниль в нем точно есть. Для меня такой туман — это аллегория греха.

— Отлично сказано. — Генри хлопнул духовника по спине. — Нам, людям, негоже забывать про нашу тленность. — Его горячее дыхание мешалось с туманом. — Ты — привратник у дверей моей совести. В день моего торжества поговорим лучше о духовных материях.

— Сначала, сэр, я обязан обсудить дела, которые могут вас сильно обеспокоить. Совсем не радостные приходят вести.

Туман уже стелился вдоль реки и вползал в обнесенный стеною город. [19]

— Но ведь сегодня, Джон, день редкостно счастливый.

— На самой плодородной земле растут самые скверные сорняки.

— Что ты хочешь этим сказать? Нас подстерегает опасность?

— По моим предположениям, сэр, еще как подстерегает. Причем грозит она и телу, и духу. Может быть, зайдем на минутку в часовню?

Глава двадцать вторая Рассказ помощницы настоятельницы

Десять дней спустя после того, как Генри Болингброк услышал про избранных, сестра Бриджет вместе с кларкенвельской монахиней стояли на галерее Вестминстерского аббатства. Прильнув к специально проделанному в стене глазку, Клэрис наблюдала проходившую внизу церемонию. У главного алтаря, на алебастровом, богато украшенном драгоценными камнями троне, восседал Генри в золотом парчовом одеянии. Под ногами у него лежал шитый золотом и серебром гобелен, изображавший встречу Самуила и Саула.[117]

— Вижу корону, — прошептала Клэрис, — с крестообразно пересекающимися дугами. Такое дивное творение — и возложено на голову нечестивца. Они разрушили храм и украли сосуд благодатный.

Снизу доносился голос Генри, произносивший по-английски монаршую клятву при вступлении на трон. Клэрис опять гневно забормотала, уже не обращаясь к Иветте:

— Он отправит души агнцев волку, и тот их удавит. Но не видать ему зеленых лугов, где пасутся агнцы, не знать ему райского блаженства. Никакой святой елей ему не поможет.

Она имела в виду елей для помазания нового короля на царство; его брали из чудотворной чаши, которую Томас Беккет получил от явившейся ему Девы Марии. Два года назад король Ричард искал в гардеробной Тауэра ожерелье короля Джона и случайно обнаружил ту чашу. Монахиня услышала об этом из уст самого Ричарда.

Три дня назад вместе с Бриджет она посетила Ричарда; король был совершенно сломлен. Ему доложили о пророчествах кларкенвельской монахини, предсказывавшей его свержение и смерть, и он пожелал встретиться с Клэрис. Но когда ее привели в каменные «покои», она поняла, что несчастный уже тронулся умом. На нем было длинное белое одеяние, из-под которого виднелись босые ступни, на голове черная ермолка. Он сидел в углублении, высеченном в каменной стене. Когда монахиня приблизилась, он протянул ей какие-то бумаги.

— Бодрись, преподобная Клэрис, — сказал он. — И утешься. Я — блаженный, человек божий. Ты предсказывала мой конец, но не можешь предсказать моего начала.

— О чем вы, ваша милость?

— Возьми восемь миль лунного света и сотки шар. Возьми восемь валлийских песен и подвесь их на амбар. Возьми левую ножку миноги и смешай со скрипом телеги. Неужто это сделать труднее, чем свергнуть с престола короля? Помазанника Божия?

— Чтобы зеркало засияло чистотой, его сначала надо обмазать черным мылом.

— Ты, дева, еще безумнее меня. Или ты хочешь сказать, что святость помазанника однажды воссияет заново? — Он встал, подошел к Иветте и преклонил перед нею колена. — А ты, монахиня, что скажешь обо мне?

— Бедный вы, бедный, вот что я скажу, сэр.

— Бедность — это увеличительное стекло, сквозь которое мы смотрим на друзей. — Он обернулся к Клэрис. — Я полюбил плакать. Слезы ручьями текут у меня по щекам. Я — источник всех вод. Когда будут короновать это гнусное насекомое?

— На тринадцатый день месяца. В праздник Святого Эдуарда.

— В праздник благочестивого короля, воздвигнувшего аббатство. В этот день камни разом обвалятся и падут. Земля содрогнется.

— Ежели он враждует с Господом, то…

— Ливень обрушится на алтари. Таково мое пророчество. — Он быстрым шагом прошелся по узилищу. Сквозь узенькое оконце над каменным сиденьем была видна Темза. — Растолкуй мой сон, и я скажу, что ты наперсница Бога. Мне снилось, что один король устроил великий пир. За столом сидели еще три короля, и эти три короля ели одну только овсяную кашу, зато столько, что у них яйца полопались, и из них вышли двадцать четыре быка с мечами да щитами и пошли рубить всех вокруг, так что в живых остались только три белые селедки. Девять дней и девять ночей селедки те истекали кровью и стали похожи на проржавевшие конские подковы. К чему бы этот сон?

Клэрис пришла в замешательство, однако ровным голосом ответила:

— Это выше моего разумения, сэр.

— И моего. — Он по-прежнему ходил взад-вперед, шлепая босыми ногами по каменному полу. — Говорят, что у тебя есть свитки с заклинаниями, что ты — колдунья.

— Неправду говорят. На свитках, которые всегда при мне, — тексты молитв.

Несколько мгновений он пристально смотрел на нее, но лицо монахини оставалось безмятежным, она лишь скромно отвела взгляд.

— Вы стягиваете груди кружевом, мадам?

Она молча осенила себя крестом.

— Ты, однако же, не краснеешь. Твои душа и тело глубже омута, сестра Клэрис.

Они еще немного побеседовали, и Ричард сказал им про священный сосуд.

— А этот лже-король — всего лишь раскрашенный идол. Его помазали на царство, но елей скоро протухнет, вонь пойдет до небес. — Вздохнув, он опять опустился на каменное сиденье. — Радуют душу мою одни только духовные песнопения, они избавляют меня от мук этой жалкой жизни. Спой мне что-нибудь.

Чистым умиротворяющим голосом Клэрис запела:

— Иисусе, смилуйся! Смилуйся, молю Тебя.

Когда они расстались, Ричард негромко напевал молитвенный гимн.

— Смерть его уже стоит на пороге, — шепнула Клэрис Иветте.

Это ее пророчество, как и многие другие, тоже сбылось. Еще она сказала Бриджет, что, если на трон вступает король-нечестивец вроде Болингброка, прочие обязаны поддерживать власть до той поры, пока корону вновь не получит истинный помазанник Божий. Кто эти «прочие», она не уточнила.

— Все, что я ни делала, делалось ради святой Матери-Церкви, — продолжала Клэрис. — Если правители замарали себя перед лицом Господа, значит, королевой должна стать Мария. Мы убедим народ, и он пойдет за нами.

Спустя четыре месяца после их беседы в Тауэре несчастного Ричарда уморили голодом в замке Понтефракт.[118]


Между беседой в Тауэре и коронацией в Вестминстерском аббатстве прошло всего несколько дней, но по городу полетели слухи о многочисленных арестах и заточениях в тюрьмы. Уильяма Эксмью схватили и отправили в изгнание, взяв с него зарок не возвращаться в Англию никогда. Мрачная церемония проходила возле Креста св. Павла: Эксмью стоял босой, в длинной белой рубахе до пят, сжимая в руке большое деревянное распятие. В толпе зевак за происходящим наблюдали Роджер из Уэйра, судебный посыльный Бого и молодой законник Мартин. Со всех сторон слышались издевательские выкрики. Епископский суд предписал Эксмью идти босиком до Дувра, держа перед собою распятие.

Поодаль от Креста среди прочих вельмож стояли сэр Джеффри де Кали и епископ Лондонский. Уильям Эксмью мельком взглянул на них, затем едва заметно кивнул рыцарю. Этого было достаточно. Мир не знал и никогда не узнает про общество «Доминус». Эксмью исполнил свое предназначение. Тут огласили приговор: «Ты, Уильям Эксмью, не смеешь сойти с главной дороги и более одной ночи провести в одном и том же месте. Твой путь лежит в Дувр; там ты обязан пребывать на берегу. Каждый день ты должен заходить в море по колено, покуда не найдется судно, готовое увезти тебя с нашей земли. Прежде чем ступить на палубу, ты обязан возгласить: «Слушайте! Слушайте! Слушайте! В наказание за мерзкое святотатство, мною совершенное, я, Уильям Эксмью, покидаю землю Англии, чтобы более не возвращаться никогда, разве только с высочайшего дозволения английских королей или их наследников, и да поможет мне Бог и все святые».

Все было исполнено в точности. Правда, когда Уильям Эксмью прибыл во Францию, его тайком отвезли в небольшой замок близ Авиньона, где он и доживал свою жизнь под оком бдительной стражи.

В тот самый день, когда Эксмью покинул Лондон, сэр Майлз Вавасур отправился в паломничество, и это совпадение немало удивило горожан. Вдобавок, по Лондону поползли слухи о тайном сборище еретиков, которое было-де обнаружено и разогнано. Они будто бы называли себя «новыми людьми», но больше о них никто ничего не знал.


Сестра Бриджет докладывала Клэрис об этих удивительных событиях, поскольку та, как правило, не выходила из своей кельи в обители Девы Марии. Бриджет спала в изножье ее кровати и молилась вместе с Клэрис. Она безраздельно доверяла кларкенвельской монахине и ни разу даже на миг не усомнилась в святости ее намерений. Но если Клэрис уходила из обители одна, Бриджет теряла покой. Монахиня бывала в отлучке по четыре-пять часов, а возвратившись, ни единым словом не объясняла своего долгого отсутствия. Когда по воле Лондонского епископа она попала в заточение, Бриджет, естественно, опасалась за ее жизнь, но спустя три дня Клэрис вышла на волю, судя по всему, целой и невредимой. Казалось даже, что пережитое потрясение придало ей новых сил — по ее собственным словам, пребывание в темнице несет в себе большое духовное утешение. К тому же ее известность достигла в Лондоне такого размаха, что любые попытки упрятать кларкенвельскую монахиню в каталажку или заткнуть ей рот немедленно вызвали бы бурное недовольство горожан.

Настоятельница Агнес де Мордант оставила попытки приструнить или наказать строптивицу.

— Смотри за своей соседкой в оба, — наставляла она свою помощницу Бриджет, — чтобы она не сбилась на путь соблазна и греха. Случается, неумеренные похвалы околдовывают и портят людей. Вроде злонамеренной ворожбы, поняла, Бриджет? Молю Бога, чтобы сестра Клэрис не прельстилась переменчивой славой.

— Не прельстится, госпожа настоятельница, я уверена.

— Один час холода способен уничтожить плоды семи жарких лет. Колесо судьбы может резко повернуться. То, что еще вчера было цело, внезапно разобьется.

— Я передам ей ваши слова, госпожа настоятельница.

Вероятно, под впечатлением разговора с Бриджет сестра Клэрис решила испросить у преподобной Агнес разрешения присутствовать на коронации Генри Болингброка. Хотя такая же просьба поступила в обитель от высшего священства Вестминстерского аббатства, Клэрис согласилась прийти туда незаметно и наблюдать церемонию с верхней галереи.

— Вот, корона уже у него на голове, Бриджет, — говорила она, не отрываясь от глазка. — В руках — держава и скипетр. Для человека, чья душа обречена на вечные муки, он поразительно спокоен.

Мощные звуки торжественного хорала Illa inventus[119] захлестнули обеих монахинь.

— Сейчас архиепископ воздел правую руку к небесам. А теперь простер ее к образу Девы Марии, что к северу от алтаря. И преклонил колена. Генри встает с трона. — Она засмеялась. — Подлец, разодетый в пух и прах, пристойным кажется при свечах. А теперь Генри обходит выстроившихся вдоль стен графов и прочих вельмож. Lessiez les aller et fair leur devoir de par dieu. Пусть исполняют свой долг пред Богом, — с жаром прошептала она второй монахине.


Церемония коронации завершилась, черницы вернулись в обитель. Поздним вечером, когда Бриджет уже засыпала, она вдруг почувствовала, что Клэрис теребит ее за руку:

— Бриджет, вставай. Идем. Пора.

— Пора? Для чего?

— Иди за мной, но чтобы ни одна живая душа ничего не почуяла, — приказала Клэрис.

Монахини вышли из кельи и бесшумно скользнули по аркаде к боковой калитке. Там их уже поджидала коляска, запряженная парой лошадей. Едва черницы уселись, кучер взмахнул кнутом.

— Куда мы едем? — спросила Бриджет.

Пол в коляске был устлан свежей соломой, и от ее запаха душу Бриджет почему-то охватила глубокая тревога.

— Путь-то недальний, а дистанция огромная. Коляска направилась на юг, через Смитфилд, по улице Литтл-Бритен, потом по Сент-Мартинз. В детстве Бриджет часто гуляла там с няней и подружкой, которую звали Белдейм Пейшенс, и неизменная уличная суета всегда успокаивала девочку. Ей была знакома здесь каждая лавка и лачуга, каждая конюшня и доходный дом, но бьющая ключомместная жизнь всякий раз повергала ее в изумление. А потом ей пришлось уйти в монастырь.

— Не надо ничего говорить, — шептала тем временем Клэрис. — Все, что видишь, сохрани в сердце, пока не придет заветный час.

Они повернули к берегу реки, но коляска остановилась возле круглой башни древнеримской кладки. Открылась огромная дверь, и им навстречу вышли двое мужчин с факелами. Клэрис первой вошла в башню, остальные последовали за ней. В коридоре Бриджет заметила троих богато одетых господ, они, к ее изумлению, почтительно поклонились Клэрис. Вслед за монахиней все спустились по винтовой каменной лестнице в просторный зал со сводчатым потолком. Там их поджидало немало людей. Бриджет узнала епископа Лондонского, который несколько недель назад заточил Клэрис в темницу. А это кто? Уж не сам ли архиепископ Кентерберийский? На всех были синие полосатые плащи. Зачем собрались они здесь вечером после коронации? Сестра Клэрис стала в самом центре.

— Вы знаете, кто я, — обратилась она к собравшимся. — Все нами задуманное сбылось. Коварный Эксмью изгнан из Англии. Вместе с еретиками он замышлял заговор, но теперь канул в прошлое. «Избранные» разогнаны. Однако наследство они оставили нешуточное. Король далеко не праведник. Он силой захватил трон. Но с нами Бог, мы станем его орудием, и через нас Он будет править судьбами нашего королевства.

— Генри не согласится, что… — начал было епископ.

— Многие мужчины, начав вздорить с женщиной, закончить перекоры не могут. Теперь мы — праведники. Мы — истинно помазанные. Мы станем править за его спиной. Поэтому мужайтесь. Наши труды еще и не начинались. Настает время «Доминуса».

Глава двадцать третья Рассказ автора

[1] К тому времени, когда Агнес де Мордант возглавила Кларкенвельскую обитель, по настоянию лондонцев целых три дня стали отводиться на исполнение мистерий, представлявших историю мира от сотворения до Страшного Суда.


[2] Никаких следов и даже упоминаний Кларкенвельской обители до нас не дошло, кроме пивной «Три короля», которая стоит на месте принадлежавшего монастырю скромного постоялого двора. Однако и сегодня в подвале Мемориальной библиотеки Маркса (дом 37а, Кларкенвель-Грин) можно увидеть подземные ходы.


[3] В народе говорили, что однажды в этой аркаде Дева Мария явилась Уильяму Рахиру, основателю монастыря, однако, по настоянию Рахира, ни статуи Богоматери, ни алтаря воздвигнуто не было. Что именно сказала Дева Мария, тоже осталось неизвестным, но после видения Рахир возбужденно твердил про охваченный алым пламенем куст.


[4] Запах экскрементов был лондонцам привычен, тем не менее горожане, опасаясь заразы, некоторые районы обходили стороной; исключение составляли разве что гнусавые сопливцы да окрестные крестьяне, граблями сгребавшие с улиц навоз, чтобы потом рассыпать его по полям.


[5] На месте двора и нужника, в котором душа Радулфа покинула его тело и с радостным гимном воспарила в небеса, теперь находятся бар и кафе при ресторане «Сент-Джонс».


[6] Район Камомайл-стрит и по сей день слывет местом, где водятся привидения.


[7] По мнению современных историков, их догматы весьма близки воззрениям «избранных», только без апокалиптичности и мессианства, свойственных этой малочисленной секте.


[8] В проповеди того периода, вошедшей в собрание «Sermones Londonii»[120] (Лондон, 1864), Суиндерби обрушился с критикой на «людей, прозванных лоллардами, которые уже давно, не жалея сил, пытаются подорвать католическую веру и нашу Святую Церковь, ослабить почитание святынь народом, разрушить королевство и осуществить иные чудовищные преступления».


[9] В 1378 году кардиналы объявили недействительным избрание Папы Урбана IX. В ответ новоизбранный Папа Римский отлучил их от Церкви. Тогда вероломные кардиналы укрылись в Авиньоне и из своих рядов избрали «истинного» Папу. Так начался раскол, породивший двух пап, одного в Риме, другого в Авиньоне. При каждом состоял свой синклит кардиналов, а в некоторых монастырях появилось по два аббата, приверженных разным верховным иерархам. Расколу немало способствовали личная зависть и политические амбиции, а также моральное разложение духовенства и соперничество стран. Авиньонских пап поддерживали Франция и ее союзники: Шотландия и Неаполитанское королевство. Римских пап поддерживали Германия, Фландрия, Италия и, правда, не слишком ревностно, Англия.


[10] Веком ранее живописца, известного лишь по прозвищу «Питер Художник», попросили изобразить «доходчиво фигуры участников танца смерти», и ему удалось поразить и напугать многие поколения лондонцев.


[11] Манускрипт, содержащий «Восемнадцать постулатов», ныне хранится в Британской библиотеке под номером Add. 14.3405. Вот как их расшифровал и записал доктор Скиннер:


Пункт 1. Церковь — это логово и прибежище демонов. В церквах гнездится порок и всегда найдется повод для прегрешений.


Пункт 2. Папа есть отец-Антихрист, его голова, прелаты — его же члены, а монахи — его хвост.


Пункт 3. Святейшим человеком на земле является настоящий Папа.


Пункт 4. Место не делает человека святым. Человек освящает место.


Пункт 5. В нищем человеке больше сходства с образом Бога, чем в деревянном или каменном изваянии.


Пункт 6. Не следует исповедоваться ни единому священнику, ибо ни один священник не властен избавить человека от грехов.


Пункт 7. Священнослужители имеют право жениться, а монахини — выходить замуж, ибо любовь более достойна похвалы, чем целомудрие.


Пункт 8. После молитвы перед святым причастием, произнесенной священником, на алтаре остается хлеб, который и мышь может погрызть.


Пункт 9. Освященная молитвою вода ничуть не более благотворна, чем вода речная или колодезная, ибо Бог благословил всё, Им сотворенное.


Пункт 10. Ни один человек не имеет права начинать потасовку или битву за какое-либо королевство или страну; равным образом ему не следует обращаться в суд по правому или неправому делу.


Пункт 11. Правомерно и богоугодно исполнять любую работу в воскресенье и в другие дни, которые Церковь повелела отмечать как святые праздники.


Пункт 12. Спасенные согрешить не могут.


Пункт 13. Колокольный звон не благоприятствует ничему, кроме мошон священнослужителей.


Пункт 14. Спасенные образуют истинную Церковь, и на небе, и на земле.


Пункт 15. Таинство крещения есть безделица, недостойная серьезных размышлений.


Пункт 16. Нет греха в поступках, противоречащих предписаниям Церкви.


Пункт 17. Молиться можно как в церкви, так и в чистом поле.


Пункт 18. Для мирянина читать «Отче наш» ничуть не добродетельней, чем твердить «бу-бу-бул».


[12] Собрание горожан проходило в каменном амфитеатре, расположенном в сотнях ярдов от собора Св. Павла. На этом месте римляне когда-то возвели сооружение, которое использовалось в аналогичных целях; от него и остался этот античный амфитеатр, где могло разместиться огромное множество людей. Горожане сохранили его как доказательство древнего происхождения Лондона. В XI и XV веках на том же месте строились здания цеховых гильдий. Сегодня там находится Гилдхолл, то есть ратуша Сити.


[13] Взгляды историков на существование тайного общества под названием «Доминус» весьма противоречивы. Описываемые здесь события показывают, что оно находилось под сильнейшим влиянием группировки, действовавшей в интересах Генри Болингброка и использовавшей так называемых «избранных» в своих целях. Однако неясным остается другое: сохранило ли это общество приверженность Болингброку в ходе дальнейших событий в стране? Некоторые ученые полагают, что в XVII веке во время Гражданской войны оно самораспустилось, не в силах выдержать накала и масштаба религиозного конфликта той эпохи. Другие же усматривают признаки его существования в Гордонских бунтах[121] 1780 года и в «Оксфордском движении» 30-х годов XIX века. Отдельные специалисты верят, что «Доминус» существует и по сей день; в подтверждение своей гипотезы они ссылаются на события в Северной Ирландии, считая их делом рук этих злокозненных заговорщиков.


[14] Сегодня поле Хокина представляет собой поросший травой курган, расположенный в нескольких ярдах от Уайтчепел-Хай-стрит. Ночью туда мало кто ходит.


[15] Многие утверждают, что праздник Иоанна Крестителя, отмечаемый в самую короткую ночь 23 июня, имеет очень древнее происхождение. Типичные для этой ночи бражничество и буйные игрища некогда были частью религиозных обрядов и до сего дня не утратили своей власти над сознанием народа. Костры и спортивные состязания есть не что иное, как атавизм дохристианской эпохи. В XVI веке, во времена Реформации, праздник был отменен. Тем не менее и ныне из года в год 23 и 24 июня на дверях английских пивных вешают цветочные венки или ставят у входа корзины с цветами.


[16] Место, где он умер, можно и сегодня увидеть в церкви Сент-Бартоломью, вернее, в том, что от нее осталось.[122]


[17] На углу Вуд-стрит и Чипсайда, на земле, смешанной со щебнем и прочим городским мусором, по-прежнему растет дерево. Только это не дуб, а платан, но он тоже прекрасно себя чувствует в атмосфере Лондона.


[18] Течение этого участка реки Флит и сегодня легко угадывается в плавных изгибах улиц в этом районе Лондона. Уильям Эксмью убил Томаса Гантера на излучине, там, где теперь Панкрас-роуд впадает в Панкрас-уэй.


[19] Такой же туман упоминает Страбон[123] в своем описании Лондона I века н. э.: по его словам, солнце было видно лишь три-четыре часа в день. Два века спустя сходную картину рисует Геродиан:[124] «над болотами висит густая мгла». Теперь тоже порой выпадают ночи, когда туман непроглядными клубами окутывает район Вестминстера.


[20] Роль кларкенвельской монахини в истории Англии конца XIV и начала XV веков тщательно исследована учеными. Ее сравнивают с другими «непокорными женщинами», такими как Элизабет Бартон[125] в XVI веке и герцогиня Ньюкасла[126] в XVII веке. Другие считают, что она всецело принадлежала Церкви, которая тогда стояла на пороге раскола, и утверждают, что монахиня представляла так называемое «матриархальное» направление. Однако не может быть сомнений, что она поддерживала примат Вселенской Церкви над Церквами отдельных стран. Вопрос о том, участвовала ли она в заговорах «Доминуса», стремившего разжечь народное недовольство и дискредитировать правление Ричарда II, остается открытым. Ее главенство в обществе продолжалось до самой ее смерти в 1427 году — к тому времени она уже была настоятельницей обители Девы Марии в Кларкенвеле, — и под ее руководством «Доминус» по существу превратился в нелегальную организацию.


[21] Лишь в недавние годы была установлена связь между обществом «Доминус» и «избранными». Более пяти веков историки считали, что деятельность избранных была уникальным, но кратким эпизодом борьбы с всесилием Церкви, развернувшейся в ту эпоху. Но в 1927 году в библиотеке Лувенского собора при разборе старинных церковных документов обнаружилось письмо Уильяма Эксмью. Оно было написано в Авиньоне, но до адресата, судя по всему, не дошло. Начиналось оно незамысловатым обращением: «Дражайший отец во Христе». А далее Эксмью признается в своих связях с «избранными» и утверждает: Dominus mе festinavit, что можно толковать двояко: либо «Доминус», то есть тайное общество, либо Господь Бог меня торопил. Однако ниже Эксмью перечисляет всех, кто состоял в обществе до коронации Генри Болингброка, а также — поименно всех «избранных». Не всплыви это письмо, данная повесть едва ли была бы написана.

Примечания

1

Псалтирь 91:13, 14. (Здесь и далее, кроме оговоренного случая, — прим. перев.)

(обратно)

2

Барристер — в Англии адвокат высочайшего ранга, имеющий право выступать во всех судах.

(обратно)

3

Я потеряла всё: и время, и свой труд (старофр.).

(обратно)

4

По средневековому обычаю, в день св. Николая, 6 декабря, из хористов кафедрального собора выбирали мальчика и символически назначали его «епископом» — он носил облачение епископа до 28 декабря, Дня избиения младенцев.

(обратно)

5

Здесь и далее цифра в квадратных скобках обозначает номер комментария в главе двадцать третьей «Рассказ автора». (Прим. автора.)

(обратно)

6

Ипокрас — популярное в средневековой Европе очень пряное ароматное вино.

(обратно)

7

Здесь: тайной аудиенции (лат.).

(обратно)

8

«Волшебная лоза» — религиозный трактат, создателем которого считается св. Бонавентуре (1221–1274).

(обратно)

9

Да (лат.).

(обратно)

10

Нет (лат.).

(обратно)

11

Слава тебе, прародительница! (лат.).

(обратно)

12

О, благодетельная матерь Искупителя (лат.).

(обратно)

13

В расцвете жизни пребываем мы в смерти (лат.).

(обратно)

14

Суровость неба умеряют забавы (лат.).

(обратно)

15

О, сударыня, нужно приобщать народ к таинствам Господним (фр.).

(обратно)

16

Лонгин — так в Средневековье стали называть римского солдата, пронзившего копьем тело распятого Христа.

(обратно)

17

Молись! Молись! Молись! За нас! (лат.).

(обратно)

18

Лолларды — народные проповедники, участники антикатолического крестьянско-плебейского движения в Англии и других странах Западной Европы; впервые появились в Антверпене в начале XIV века. Лолларды сыграли важную роль в подготовке восстания Уота Тайлера (1381 г.) и Реформации.

(обратно)

19

Гитерн — средневековый музыкальный инструмент, напоминающий гитару.

(обратно)

20

Страшная тайна (лат.).

(обратно)

21

«Трое живых и трое мертвых» — поэма XV века, чье авторство приписывают священнику Джону Одли из графства Шропшир. Три выехавших на охоту короля, заблудившись в лесу, встречают трех мертвецов, предков этих королей. Они упрекают своих потомков: те, мол, забыли предшественников, не служат по ним заупокойные мессы. Мораль поэмы, типичная для той эпохи: помни о мертвых и о бренности жизни.

(обратно)

22

Фриз — распространенная в средневековой Англии и Голландии грубая ворсистая шерстяная ткань.

(обратно)

23

Господи, спаси и сохрани (лат.).

(обратно)

24

«Греческий огонь» — горючая смесь, применявшаяся в военных целях во времена Средневековья.

(обратно)

25

Второе послание к Коринфянам, 5:17: «Древнее прошло, теперь все новое».

(обратно)

26

Книга пророка Софонии, 1:12, где речь идет о грядущем разрушении Иерусалима и истреблении в нем всего живого в наказание за грехи.

(обратно)

27

Смиренными (лат.).

(обратно)

28

Община тех, кому уготовано спасение (лат.).

(обратно)

29

Властелин и бог (лат.).

(обратно)

30

Лука, 21:25.

(обратно)

31

Матф. 6:22. Итак, если свет, который в тебе, тьма, то какова же тьма?

(обратно)

32

Псалом 41:8.

(обратно)

33

Томас Беккет — архиепископ Кентерберийский (1162–1170), убитый сторонниками английского короля Генриха II прямо в Кентерберийском соборе, был объявлен мучеником и причислен к лику святых Римской католической, а позже и Англиканской церковью.

(обратно)

34

Крест св. Павла и маленькая часовня были воздвигнуты в XII веке во дворе древнего собора Св. Павла, сгоревшего во время Великого лондонского пожара 1666 года. Полагают, что именно у Креста св. Павла впервые прозвучала открытая критика католической церкви и началась английская Реформация.

(обратно)

35

Джон Уиклиф (ок. 1328–1384) — английский теолог, проповедник, ученый; считается основателем движения лоллардов и предтечей английского протестантизма. Уиклиф первым перевел Библию на английский язык.

(обратно)

36

Арчиз — старинный церковный апелляционный суд, ведавший делами, связанными с Кентерберийской епархией.

(обратно)

37

Ирландская кампания Ричарда II состоялась в 1399 году; в том же году Ричард II был низложен, и на трон взошел его двоюродный брат Генри Болингброк, коронованный под именем Генриха IV.

(обратно)

38

Речь идет о Бенедикте XIII, Папе Римском в 1394–1423 годах, позже объявленном Католической церковью антипапой.

(обратно)

39

Бонифаций IX, Папа Римский в 1389–1404 годах, считающийся теперь антипапой.

(обратно)

40

Грешен (лат.).

(обратно)

41

Главный мой грех (лат.).

(обратно)

42

Благослови сына моего, Господи (лат.).


(обратно)

43

Признаюсь тебе во всем (лат.).

(обратно)

44

От всяческого зла избави меня (лат.).

(обратно)

45

От бича избави меня (лат.).

(обратно)

46

Агнец Божий, ты, который несешь грехи мира, смилуйся над нами (лат.).

(обратно)

47

Грешен (лат.).

(обратно)

48

Я возопил (лат.).

(обратно)

49

Об обязательном сожжении еретиков (лат.).

(обратно)

50

Как вожделенны жилища твои (лат.). Псалом 83:2.

(обратно)

51

Господи сил! (лат.) Там же.

(обратно)

52

«Не требуется ли кому?» (лат.).

(обратно)

53

Добрый день! Храни тебя Бог! Пока, Бивис! (старофр.)

(обратно)

54

«Восшел Бог при восклицаниях» (лат.). Псалом 46:6.

(обратно)

55

Бог нас ведет; Он хранит нас и не дает сбиться с пути истинного (старофр.).

(обратно)

56

Согласно популярной в Средние века легенде, семь солдат-христиан из г. Эфеса скрылись от преследований язычников в пещере, в которой их потом замуровали, а около двух веков спустя они были обнаружены там живыми, восставшими после волшебного сна (или смерти).

(обратно)

57

Господи! Сколь часто Мерлин глаголил истину в пророчествах своих (старофр.)

(обратно)

58

Христианский гимн Деве Марии.

(обратно)

59

В тайной исповеди (лат.).

(обратно)

60

Словно звезда моря (лат.).

(обратно)

61

Родительница и дева (лат.).

(обратно)

62

Столь благочестивая (лат.).

(обратно)

63

Господь, государь (лат.).

(обратно)

64

Уоллингфорд и Чилтернс — живописные районы к западу и юго-западу от Лондона.

(обратно)

65

Новый Завет, Матфей 27:57–60, Марк 15: 43–46, Лука 23:50–53.

(обратно)

66

«Чистое Евангелие» — по неподтвержденной версии, первое, самое подлинное Евангелие было написано на древнем арамейском, якобы родном языке Иисуса Христа. Во второй половине XIV века эту версию поддерживал и проповедовал Джон Уиклиф.

(обратно)

67

Избави нас от пороков наших (лат.).

(обратно)

68

Грималкин — старинное английское имя, означавшее «серая кошка». По преданиям, это старая, зловещего вида кошка, не сулящая ничего хорошего; часто сопровождает колдуний (см. У. Шекспир, «Макбет»).

(обратно)

69

«О, величие» (лат.) — католическое песнопение.

(обратно)

70

«Не прикасайся ко мне» (лат.). Евангелие от Иоанна, 20:17.

(обратно)

71

Песнь Песней, 4:16.

(обратно)

72

Умная грязь (искаж. лат.).

(обратно)

73

Комментарий к Откровению Иоанна Богослова (лат.). Примасий (VI век. н. э.) — епископ Адрумета, северная Африка.

(обратно)

74

«Церковная история народа англов» (лат.) — ценнейший источник по истории Англии VII–VIII веков; Беда Достопочтенный (672 или 673 — ок. 735) — монах, англосаксонский летописец.

(обратно)

75

Блаженный Иероним (ок. 347–420), автор труда «De situ et nominibus locorum Hebraecorum»— «О положении и названии еврейских местностей» (лат.).

(обратно)

76

Цитата из поэмы «Истина» Джеффри Чосера (1343–1400).

(обратно)

77

Действенное (лат.).

(обратно)

78

Железный шар (фр.).

(обратно)

79

Страна Кокейн — сказочная страна изобилия и праздности, воспетая в средневековых легендах.

(обратно)

80

Этот праздник Католическая церковь отмечает 15 августа.

(обратно)

81

Мы по улицам бредем, / Смех и радость вам несем, / Тара, тарарам, пам! (лат.).

(обратно)

82

Кармартен — старинный город в Уэльсе, где Ричард II принял битву и был разбит.

(обратно)

83

«Окно Иесея» — витраж в церкви с изображением генеалогического древа Иисуса Христа, которое начиналось с Иесея.

(обратно)

84

«Матерь Спасителя» (лат.) — старинный католический гимн.

(обратно)

85

Разногласия не столь сильны (фр.).

(обратно)

86

Евангелие от Марии (лат.) — одно из апокрифических евангелий.

(обратно)

87

Свища в заднем проходе (лат.).

(обратно)

88

«Король любви» — старинная итальянская сказка.

(обратно)

89

В свидетельство дела я приложил свою печать (лат.).

(обратно)

90

Госпожа Дерден — героиня старинной народной песенки, старательная домохозяйка. В рождественских представлениях эту роль обычно играли мужчины.

(обратно)

91

Матушка Трот — героиня старинных забавных детских стишков.

(обратно)

92

Лондонский камень — большой булыжник, лежащий, по поверью, на том месте, от которого древние римляне отмерли расстояния в завоеванной ими Британии. Он хранится на Кэннон-стрит в лондонском Сити.

(обратно)

93

Расследователя (лат.).

(обратно)

94

Псалом 136:1.

(обратно)

95

Расположение, описание, заключение (лат.).

(обратно)

96

Закон равного возмездия: по принципу «око за око, зуб за зуб» (лат).

(обратно)

97

Зашедшее в тупик расследование (лат.).

(обратно)

98

В Средние века закон стал применяться и в отношении грамотных людей низших сословий.

(обратно)

99

Кнут (Кнуд) Великий (ок. 995-1035) — король Англии с 1016 года, а также Дании и Норвегии.

(обратно)

100

Сантьяго де Компостелла — древняя столица провинции Галиции в Испании; в Средние века была центром паломничества христиан.

(обратно)

101

Откровение св. Иоанна Богослова, 19:3.

(обратно)

102

По средневековой легенде св. Урсулу в паломничестве сопровождали одиннадцать тысяч девственниц; на обратном пути, близ Кёльна, все они были схвачены язычниками-гуннами и преданы огню.

(обратно)

103

Вы — его смерть (старофр.).

(обратно)

104

Ормуз — остров между Оманским и Персидским заливами; в XIV–XVII веках контролировался арабским государством Ормуз.

(обратно)

105

Хендинг — мифический персонаж, под чьим именем к XIII веку были собраны и опубликованы стихи, максимы, пословицы, поговорки и прочие перлы «народной мудрости»; само это имя вошло в присловье.

(обратно)

106

Джон — по средневековым преданиям, легендарный король-христианин, будто бы правивший на Востоке.

(обратно)

107

Чад — древнее культовое каменное сооружение, превращенное в христианскую святыню.

(обратно)

108

Сент-Панкрас — так называемая Старая церковь, считающаяся старейшей в Лондоне (предположительно, построена в IV веке). В XIX веке там был найден большой камень, якобы относящийся к VI веку; его сделали алтарным камнем и посвятили св. Августину (? — 604), первому архиепископу Кентерберийскому, крестителю англичан.)

(обратно)

109

Авторский анахронизм, возможно, намеренный: так называлась первая часть поэмы «Королева фей» Эдмунда Спенсера, написанная в 1590–1596 годах, т. е. спустя два века после описываемых событий.

(обратно)

110

Крестьянский бунт — восстание Уота Тайлера.

(обратно)

111

Псалтирь, 30:5.

(обратно)

112

Псалтирь, 31:4–5.

(обратно)

113

Благослови, Господи, сына моего (лат.).

(обратно)

114

Сокровенные тайны (лат.)

(обратно)

115

Отпускаю тебе…(лат.)

(обратно)

116

В жутком месте (лат).

(обратно)

117

Ветхий Завет, 1-я Книга Царств, 9-10.

(обратно)

118

Замок Понтефракт — старинный каменный замок-крепость в г. Понтефракт, графство Йоркшир; в ходе многочисленных войн был разрушен.

(обратно)

119

Та юность (лат.).

(обратно)

120

Лондонские проповеди (лат.).

(обратно)

121

В 1778 году английский парламент отменил некоторые положения Закона о собственности (1698 г.), ущемлявшего права католиков, спровоцировав так называемые «Гордонские бунты» (по имени их предводителя лорда Джорджа Гордона), от которых Лондон сильно пострадал. Участники «Оксфордского движения» (в нем принимали участие многие теологи Оксфордского университета) ратовали за то, чтобы Англиканская церковь стала одной из трех ветвей католицизма, наряду с римско-католической и православной Церквами.

(обратно)

122

Эта церковь XII века многократно перестраивалась.

(обратно)

123

Страбон (64/63 до н. э. — 23/24 н. э.) — древнегреческий историк, географ и философ.

(обратно)

124

Геродиан (ок. 170 — ок. 240) — римский историк греческого происхождения.

(обратно)

125

Элизабет Бартон (ок. 1506–1534) — английская монахиня-католичка, прозванная Святой Девой Лондона, Святой Девой Кента, а позже — Кентской Безумицей; ее казнили за мрачные пророчества, связанные с женитьбой короля Генриха VIII на Анне Болейн вопреки воле Папы Римского.

(обратно)

126

Герцогиня Ньюкасла — Маргарет Кавендиш, урожденная Маргарет Лукас (1623–1673), английская писательница, поэтесса, естествоиспытательница; отвергала механистическую философию XVII века; впервые в истории выступила против опытов на животных.

(обратно)

Оглавление

  • Список персонажей
  • Глава первая Рассказ настоятельницы
  • Глава вторая Рассказ монаха
  • Глава третья Рассказ купца
  • Глава четвертая Рассказ ученого книжника
  • Глава пятая Рассказ слуги каноника
  • Глава шестая Рассказ свободного землевладельца
  • Глава седьмая Рассказ исповедника монахини
  • Глава восьмая Рассказ рыцаря
  • Глава девятая Рассказ церковного старосты
  • Глава десятая Рассказ лекаря
  • Глава одиннадцатая Рассказ монаха
  • Глава двенадцатая Рассказ эконома
  • Глава тринадцатая Рассказ судебного пристава
  • Глава четырнадцатая Рассказ мельника
  • Глава пятнадцатая Рассказ хозяйки бани
  • Глава шестнадцатая Рассказ повара
  • Глава семнадцатая Рассказ сквайра
  • Глава восемнадцатая Рассказ молодого законника
  • Глава девятнадцатая Рассказ продавца индульгенций
  • Глава двадцатая Рассказ морехода
  • Глава двадцать первая Рассказ священника
  • Глава двадцать вторая Рассказ помощницы настоятельницы
  • Глава двадцать третья Рассказ автора
  • *** Примечания ***