Прогулка по комнате [Герман Гессе] (fb2) читать постранично

Странно и жутковато, что самое прекрасное и жаркое лето тоже кончается, что неожиданно подкрадывается мгновение, когда сидишь, поеживаясь и слегка недоумевая, в своей комнате, прислушиваешься к дождю снаружи, окруженный серым, слабым, прохладным, лишенным сияния, слишком хорошо узнаваемым светом. Только недавно, только вчера вечером, вокруг был другой мир и воздух, играли теплые розовые блики над нежными полями вечерних облаков, пел глубоко и пронзительно солнечный свет над лугами и виноградниками — и вдруг просыпаешься после почти бессонной ночи, вглядываешься удивленно в серый тусклый день, слышишь прохладный размеренный стук дождя по листьям за окном и знаешь: все прошло, теперь осень, и скоро наступит зима. Наступает новое время, другая жизнь — жизнь в комнате, при свете лампы, с книгами и иногда с музыкой, жизнь, в которой тоже много прекрасного и глубокого, но переход к ней тяжел и неприятен, она начинается с озноба, грусти и внутреннего сопротивления.

Моя комната мгновенно преобразилась. Несколько месяцев она была полным воздуха приютом для часов покоя и работы, прибежищем с распахнутыми дверями и окнами, сквозь которые струились ветер, и запах деревьев, и лунный свет. Я бывал в этой комнате только гостем, только ради недолгого отдыха или чтения, настоящая жизнь протекала не здесь, а снаружи, в лесу, у озера, на зеленых холмах, во время рисования, прогулок, путешествий, в легкой необязывающей одежде, в тонком льняном пиджаке и рубашке с открытым воротом. И теперь внезапно комната опять стала важна, стала домом — или тюрьмой, постоянным обиталищем.

Только когда переход совершен и камин разожжен, удается смириться и привыкнуть быть взаперти и вести комнатное существование, которое может оказаться вполне приятным. Но сейчас оно неприятно, я слоняюсь от окна к окну, вижу горы (над которыми еще вчера покоилась светлая лунная ночь), укутанные тучами, вижу и слышу холодный дождь, падающий в листву, хожу опять и опять, зябну и все-таки нахожу теплую тяжелую одежду, в которую успел облачиться, избыточной. Ах, где же времена, когда до полуночи можно было сидеть в одной рубашке на террасе или в лесу, под высоким, тихо шелестящим листьями деревом!

Самое время приучать себя опять к своей комнате, полагая тучи и дождь снаружи второстепенными, а комнату — главной. Завтра я начну обогревать ее, а, может, еще и сегодня, это требует множества тягостных, скучных и неприятных приготовлений. Разжигание камина было бы слишком серьезной уступкой погоде, полным соглашательством и к тому же слишком ранним началом зимовки. Время ее еще не пришло. Пока я попытаюсь обойтись прохаживанием взад и вперед, потиранием рук, легкими гимнастическими упражнениями. И потом, приходит мне в голову, еще прошлой осенью обзавелся я керосиновой печкой, этаким круглым, ржавым жестяным кувшином, который нужно отыскать и привести в действие. Это будет неприятно, штуковина окажется закопченной, просмоленной и липкой от присохшего масла, и пока ее удастся установить, наполнить и разжечь, довольно будет злости, и вони, и грязных пальцев. Ну что же, от этого никуда не деться завтра или даже сегодня, если холода не отступят. Но прежде, чем я отважусь на эти процедуры, померзну-ка я еще немного, поброжу по комнате, посмотрю в окна, попередвигаю книги, поперебираю листы в своей летней акварельной папке. И постепенно мне станет понятно, что за последние месяцы я очень мало присматривался к своей старой комнате и почти забыл, как она выглядит. Теперь я разглядываю ее опять, я должен опять с ней сблизиться и подружиться.

Хорошо заметно, что здесь долгое время жили как придется, а не так, как надо. В углах комнаты, над старым зеркалом, над книжными шкафами висит много покрытой темной пылью паутины, которую при случае следует убрать. Покрыты пылью столы и стулья, повсюду лежат вещи, которые иногда откладываются в сторону, чтобы потом долго не попадаться в руки. Кругом громоздятся папки с эскизами и рисунками, кучи корреспонденции, пузырьки с клеем, с тушью для рисования, с фиксатором, пустые сигаретные пачки, картонные коробки. Только за этим слоем беспорядка узнаю я опять старую комнату и старые вещи, и все опять обретает значение и требует внимания.

В темной высоте между двумя окнами висит маленькая староитальянская Мадонна, купленная когда-то, очень давно, у старьевщика в Брешии, — одна из немногих вещей, которые сопутствовали мне во все периоды и перемены моей жизни. Она, старые книги и большой письменный стол есть осязаемые куски моей памяти. Прочие предметы мебели принадлежат квартирной хозяйке. Но и к ним я проникся доверием за десять лет, наблюдая, как они постепенно стареют. Небольшой мягкий стул возле письменного стола изрядно просижен, из-под старой зеленой обивки просвечивают его внутренности, милое канапе стало несколько жестче и продавленнее. По стенам развешены мои акварели, меж ними — голова кисти Эль Греко,