Отец [Март Рауд] (fb2) читать постранично

 Хотя весенний день и утомил Хенна, хотя в комнате было тепло, потому что сегодня пекли хлеб, всё-таки в мальчишечью голову так и не лезло ни одной нагонявшей сон мысли. Хенн хорошо знал, что он наверняка гораздо скорее заснул бы, проведя целый день здесь, у старого дяди, во дворе и в комнате, которая с первого же военного лета стала кровом для него, Хенна, и для его матери. Но именно сегодня мать снова позволила ему сходить проведать их родной дом, и он вернулся оттуда лишь вечером, как всегда взволнованный и беспокойный. О многом надо было ещё поразмыслить, многое вспомнить, даже за счёт сна, лёжа в постели.

Там, на защищённой от ветров прогалине, вместо родного дома, стоявшего в лесу ещё прошлой весной, сейчас чернело лишь пустынное пожарище. Кое-где торчали обуглившиеся обломки бревенчатого сруба, камни и кирпичи от рухнувшей трубы и развалившейся печки. Раньше в такие, как сегодня, тёплые весенние дни сирень у ворот бывала вся усыпана набухшими, готовыми лопнуть почками. А нынче веточки потоньше совсем обуглились, а сучья потолще ломались, словно сухой хворост.

Хенну было тяжело дышать, поэтому сон к нему и не шёл. А дышалось ему тяжко оттого, что Хенн вспомнил, как горько он плакал в тот осенний ветреный день когда те, кто пришли за отцом, не найдя его, забрали всё, что попалось под руку, и потом подожгли их домик.

Хенн с матерью стоял тут же. Мать тогда не плакала, но в глазах у неё и в лице было что-то такое, чего он раньше никогда не видел, что казалось тягостнее самых горьких слёз.

Чуть погодя мать сказала Хенну: не надо плакать, — но он всё-таки не мог удержаться от рыданий. Ужас и боль, из-за которых расплакался Хенн, росли и ширились вместе с пламенем, которое, треща, взбежало на крышу с вязанок сухого хвороста, лежавших подле сруба.

Хенн понимал, что в огне сгорят все вещи — отцовские, материнские и его. Как же тут не плакать? Люди, искавшие отца, с ружьями стояли вокруг горящего дома, и Хенн видел, какое напряжённое лицо было у матери, как дрожали и подёргивались её губы…

Когда пламя охватило весь дом, у Хенна, словно искра, мелькнула мысль; а может, отец где-нибудь дома, может, он спрятался от тех, кто искал его и хотел убить?

Даже сейчас, под одеялом, мальчишечьи плечи нет-нет да и вздрагивали, а дышать Хенну становилось всё труднее. Но нынче ему удалось по крайней мере удержаться от слёз. Так нужно, нужно, не то мама — она ещё не легла — услышит, что Хенн не спит, а плачет. И тогда она не позволит больше ходить туда, на пепелище.

Чтобы успокоиться, Хенн старался думать только о сегодняшнем дне. Это удалось. Он ведь нынче даже поиграл там, за развалинами печи. Солнце светило и грело, — казалось, в очаге горел ещё огонь. Он снова навёл порядок на своём игрушечном подворье, которое с тех пор, как Хенн в последний раз ходил сюда, было разорено чьим-то огромным сапогом, снова сложил домишко из закопчённых кирпичей, а из ветвей, наломанных в кустах сирени, соорудил частокол вокруг обгоревшего выгона. Большие и неровные угли он оставил посредине — пусть стоят себе вместо скотины.

Играя на пожарище, Хенн порою посматривал на лес и думал: «Вырасту — возьму у старого дяди пилу да топор, принесу сюда, нарублю елей. Заготовлю брёвен — начну новый дом строить. Есть и камни, есть кирпичи для печки и трубы. Зола может остаться в подполье. Придётся заново посадить сирень, хотя и у этих совсем сгоревших, по мнению матери, кустов корни ещё живы. Они сидят внизу, глубоко, и могут дать свежие побеги…»

С этими мыслями Хенн и уснул. Он не слышал, как поздно вечером стучали в окно, как выходила мать, а потом пол потрескивал под чьей-то тихой, но тяжёлой поступью и чьи-то холодные с ветра губы легонько касались его тёплого лица.

2

В этот же тёплый, облачный и туманный апрельский вечер трое мужчин отправились на ночное задание. Именно так, втроём, они, начиная с осени, совершили немало дел, требующих высокого мужества. Враги спалили дома у всех троих, и, лишённые крова, они знали, что их повсюду выслеживает кровожадная, дорвавшаяся до власти свора. Осмотрительность выручала их, а отвага и находчивость помогали творить возмездие. Общее для всех троих сознание правоты, общий гнев, общая воля к мести и вера в победу объединяли их думы и поступки.

Однако нынче Иоосеп Кальюс почувствовал, что при разговоре с товарищами ему трудно сосредоточить свои мысли на одном лишь предстоящем задании. Нынче было не так, как в ту ветреную осеннюю ночь у озера Пейпси^[1], когда упал сражённый ими вражеский часовой, взметнулось пламя и швырнуло к небу целый склад патронов, мин и гранат. Иначе дело обстояло в Вирумаа, на той дороге в лесу, где молниеносная атака трёх партизан уничтожила неприятельский транспорт из семи машин. По-другому, например, было на харьюмааском побережье — там гранаты, брошенные через окно, разом завершили кутёж гитлеровских