КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706105 томов
Объем библиотеки - 1347 Гб.
Всего авторов - 272715
Пользователей - 124641

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

medicus про Федотов: Ну, привет, медведь! (Попаданцы)

По аннотации сложилось впечатление, что это очередная писанина про аристократа, написанная рукой дегенерата.

cit anno: "...офигевшая в край родня [...] не будь я барон Буровин!".

Барон. "Офигевшая" родня. Не охамевшая, не обнаглевшая, не осмелевшая, не распустившаяся... Они же там, поди, имения, фабрики и миллионы делят, а не полторашку "Жигулёвского" на кухне "хрущёвки". Но хочется, хочется глянуть внутрь, вдруг всё не так плохо.

Итак: главный

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
Dima1988 про Турчинов: Казка про Добромола (Юмористическая проза)

А продовження буде ?

Рейтинг: -1 ( 0 за, 1 против).
Colourban про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Автор просто восхитительная гнида. Даже слушая перлы Валерии Ильиничны Новодворской я такой мерзости и представить не мог. И дело, естественно, не в том, как автор определяет Путина, это личное мнение автора, на которое он, безусловно, имеет право. Дело в том, какие миазмы автор выдаёт о своей родине, то есть стране, где он родился, вырос, получил образование и благополучно прожил всё своё сытое, но, как вдруг выясняется, абсолютно

  подробнее ...

Рейтинг: +2 ( 3 за, 1 против).
DXBCKT про Гончарова: Тень за троном (Альтернативная история)

Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах (ибо мелкие отличия все же не могут «не иметь место»), однако в отношении части четвертой (и пятой) я намерен поступить именно так))

По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...

Сразу скажу — я

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
DXBCKT про Гончарова: Азъ есмь Софья. Государыня (Героическая фантастика)

Данная книга была «крайней» (из данного цикла), которую я купил на бумаге... И хотя (как и в прошлые разы) несмотря на наличие «цифрового варианта» я специально заказывал их (и ждал доставки не один день), все же некое «послевкусие» (по итогу чтения) оставило некоторый... осадок))

С одной стороны — о покупке данной части я все же не пожалел (ибо фактически) - это как раз была последняя часть, где «помимо всей пьесы А.И» раскрыта тема именно

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).

Зарубежный детектив 1977 [Джеффри Хадсон] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]


Крыстин ЗЕМСКИЙ ЗОЛОТЫЕ ЩУПАЛЬЦА

Глава I

Миниатюрные створки на резной крышке часов, висящих в углу комнаты, со звоном распахнулись, из оконца выглянула кукушка и прокуковала двенадцать раз. Майор Ежи Бежан поднялся из-за письменного стола, заваленного пухлыми папками с делами, подошел к окну, растворил форточку и глубоко вдохнул бодрящий воздух августовской ночи. Отсюда, из окна однокомнатной холостяцкой квартиры на двенадцатом этаже дома по Маршалковской, открывался такой знакомый и милый сердцу вид. Четкие, как на параде, прямоугольники домов, узкие ленты затихших улиц. А чуть свет их зальют шумные потоки людей, автомобилей, трамваев.

«Скажешь ты при первой мысли,
Где отчизны нашей слава:
Здесь она, над брегом Вислы,
Потому что здесь Варшава», —
всплыли в памяти стихи военных лет. Родной город – родной дом. Здесь Ежи Бежан родился, здесь рос, здесь учился. Потом сражался на баррикадах восстания. Пережил горечь капитуляции и радость возвращения. Вставала из пепла Варшава. Пришла пора и ему выбирать свое дело, свое место в жизни. Горькая память о пережитом и юношеские мечты: стоять на страже, оберегая мирный сон людей, – определили выбор. Неожиданно для друзей и даже, пожалуй, для себя самого после преддипломной практики в суде он пошел на работу в органы госбезопасности. Стоять на страже – для него это, как и для большинства его сверстников, означало действовать, а не судить действия других. Работа оказалась нервной и нелегкой, требовала постоянного напряжения, а зачастую и риска. И он охотно, пожалуй, далее слишком, а порой и без нужды, как утверждал его начальник и друг полковник Владислав Зентара, шел на такой риск. Особенно по душе ему были дела трудные, казалось, безнадежные и неразрешимые.

Именно такого рода дело и поручил сейчас Бежану полковник Зентара.

– По нашим каналам, – говорил он, – поступила информация, что в системе финансирования шпионской сети внутри страны фигурирует некто по имени Анна Кок. И ничего более. Одно имя.

Бежан оживился:

– Необходимо найти?

– Не только. Известно пока лишь имя, а может быть, даже и псевдоним. Но о какой сети, о какой агентуре конкретно идет речь, неизвестно. Ничего не знаем мы и вообще о действующем механизме финансирования агентуры. Передаются средства по каналам связи или какими-то иными путями? Централизовано это финансирование или осуществляется индивидуально?… Одним словом, мы пока не знаем ничего или почти ничего. А знать должны все. Тебе предоставляется полная свобода действий.

«Попробую для начала разыскать эту особу», – решил Бежан.

Попробовал – и фиаско. Во всей Польше нашлось лишь две Анны Кок: одна – семидесятилетняя, с тяжелой формой склероза пенсионерка, жившая в доме престарелых в Люблине, другая – десятилетняя девочка-сирота, взятая на воспитание дальними родственниками.

Среди женщин со сходно звучащей фамилией Кох не нашлось ни одной Анны.

– Но ведь Анна Кок, – докладывал он результаты своих поисков Зентаре, – может участвовать в системе финансирования, проживая за границей. Не исключено вообще, что это псевдоним мужчины. Представляется, что сам путь поиска неперспективен. Исходный материал для расшифровки Анны Кок нужно, полагаю, искать в конкретных делах раскрытой агентуры, в делах текущих или проходивших у нас раньше.

– Пожалуй, ты прав. – Зентара задумался. – Хорошо, я поручу руководителям оперативных групп изучить под этим углом дела раскрытых агентов и дать тебе нужные сведения.

– А мне останется их только подшивать? – поморщился Бежан.

– Не только, – усмехнулся Зентара, заметив его реакцию, – За неделю или, скажем, дней за десять ты на основе анализа дел раскрытых нами за последние полтора года иностранных агентов подготовишь справку о способах финансирования агентуры мюнхенского центра. Причем используй также дела, еще не раскрытые.

– Ты хочешь попробовать ассоциативный метод?

– С чего-то нужно начинать… – кивнул Зентара.

Из кабинета начальника Бежан вышел явно не в духе.

– Что, попало? – сочувственно спросила Бася, секретарша полковника, привыкшая видеть этого всеми уважаемого офицера всегда подчеркнуто спокойным и уравновешенным.

– Нет, просто меня передвинули в архивариусы, – буркнул тот, выходя из приемной.

С этого дня стол Бежана и был завален кипами дел. Сам он почти не выходил из кабинета.

– Ну ты совсем закопался в бумагах, – трунили сослуживцы, заходя к нему обменяться новостями. – Однако не вешай носа, старик.

– Тут не только нос повесишь… – отшучивался он. – Вообще засохнешь.

Он и впрямь чувствовал себя неважно: листаешь папку за папкой, а результатов ноль. Протоколы допросов арестованных агентов показывали, что деньги в оплату их услуг и для финансирования различных шпионских акций выплачивались в злотых и всякий раз новыми лицами, а сроки в каждом конкретном случае предусматривались специальными инструкциями. Причем иногда агенты оповещались по телефону когда и куда надо явиться за деньгами. В этих случаях звонивший называл пароль. Во всех изучаемых делах пароль ни разу не совпал и тоже обусловливался заранее. Ни один из агентов, задержанных органами безопасности, не мог назвать лица, вручавшего ем› деньги. Не оказалось «кассиров» и среди арестованных.

– То ли группы мы раскрыли не полностью, то ли те, кто занимается финансированием агентуры и передает деньги, непосредственно не связаны с разведкой, – высказал гипотезу Бежан.

Зентара посмотрел на него с удивлением:

– …не связаны с разведкой? Ерунда! Кто же доверится случайным людям? Для разведцентров финансирование агентов – важнейшее дело, и тут на маломальский риск никто не пойдет. Поскольку дату передачи денег, пароль и опознавательный знак вместе с инструкциями сообщают связные, значит, надо думать, теми же путями идет и финансирование.

– А мне кажется, «кассиров» потому и не могут опознать, что каналы эти совсем разные, – покачал головой Бежан. – Агенты проваливаются, а те, кто им платит, нет. Эту механику надо раскрывать на каком-нибудь живом деле.

– Короче говоря, понимать тебя надо так: в бумагах мне копаться надоело, давай живое дело. Так?

– Понимай как хочешь. – Бежан отвел глаза. – Я и так уж потерял всякое воображение.

– Ладно, получишь ты живое дело. Но справку сначала подготовь. Поройся еще в нераскрытых делах. Кстати, посмотри дело о катастрофе самолета.

Бежан помнил это дело. История была необычной. Случилось это два года назад. Самолет одной из иностранных авиакомпаний, приземляясь в Окенце, не выпустил шасси и сел на фюзеляж. Были убитые и раненые.

Среди убитых оказались швейцарские граждане Иоганн и Герта Шпад из Женевы. Их делом заинтересовались органы безопасности, поскольку в багаже трагически погибших были обнаружены замаскированные тайники, в которых, помимо полутора килограммов золотых двадцатидолларовых монет, были еще два паспорта с фотографиями покойных, но выписанные на имя французских граждан Фердинанда и Жанетты Дюк, проживающих якобы в Париже. Дело тогда вел заместитель Бежана, капитан Станислав Погора. Он попытался идентифицировать погибших и установить обстоятельства, связанные с их приездом в Польшу.

Однако идентификация не удалась. Обе пары паспортов оказались фальшивыми. Лица под указанными именами не значились ни в Женеве, ни в Париже, а их фотографии не фигурировали в картотеках ни французской, ни швейцарской полиции. Не знали там и их фамилий.

Ничего не дала публикация в швейцарской и французской прессе объявлений о розыске наследников трагически погибших Шпадов и Дюков. Правда, поверенный семьи Дюк прислал письмо с запросом, какие формальности должны выполнить его клиенты, чтобы получить наследство. Когда же адвоката уведомили, что наследник должен приехать для опознания фотографий умерших и их багажа, никто больше не отозвался. Монеты отправили как депозит в Национальный польский банк.

Оставалось установить цель приезда этой четы в Польшу. Выяснилось, что Шпады, они же Дюки, прибыли сюда по приглашению некоего Яна Птачека, который через несколько дней после их гибели отбыл по служебным делам в Вену и там остался, попросив политического убежища.

В анкете Птачека значилось, что с 1942 по 1944 год он находился в концлагере, откуда был освобожден союзниками, а затем до 1947 года лечился в Швейцарии. По словам сослуживцев, Птачек рассказывал им о милой супружеской чете швейцарцев, которые приняли в нем горячее участие после освобождения из лагеря. «Я им многим обязан, потому и пригласил их в Польшу», – уверял он коллег и начальство, испрашивая два дня отпуска в связи с их приездом. Возможно, все это было правдой, а может быть, и просто поводом для связи.

Листая документы, Бежан нашел в них версию Погоры, согласно которой золотые монеты, привезенные Шпадами, предназначались для финансирования какой-то шпионской акции. Исходил Погора при этом прежде всего из особенностей личности Птачека и его деятельности в мюнхенском центре. Как оказалось, через месяц-другой после бегства из Польши Птачек стал штатным сотрудником разведцентра в Мюнхене. «Он вряд ли бежал бы из Польши после смерти Шпадов, – писал Погора, – если бы выявление связи с ними ничем ему не грозило. Факт доставки Шпадами даже столь значительного числа золотых монет сам по себе не мог представлять для него опасности. Шпады погибли до заполнения таможенной декларации, и при таких обстоятельствах ничто не могло быть поставлено в вину ни им, ни тому, кто их пригласил».

«Чего же тогда боялся Птачек? О наличии у них фальшивых паспортов он мог и не знать. А тем не менее он скрылся, и скрылся потому, – считал Погора, – что вся эта история могла навести на след шпионской группы, в которую он входил». Гипотезу Погоры Бежан счел малообоснованной: «Два эти факта – смерть Шпадов, или Дюков, или как там их еще… и бегство Птачека – могли и не иметь прямой связи между собой. Хотя, конечно, полностью исключить такую связь тоже нельзя». В багаже покойных не обнаружили ничего, изобличающего Птачека. Ничего, кроме двух телефонных номеров. Один из них был номером Птачека. Другой оказался коммутатором городского финансового управления.

Этому второму телефонному номеру Погора вообще не придал никакого значения. Бежан его выписал на всякий случай. «Может, пригодится в каком-нибудь новом деле…» Пока же и этот след никуда не вел.

Бежан раздраженно отодвинул от себя дела.

Глава II

Жаркий августовский день. Стоя на перекрестке Аллей Ерозолимских и Маршалковской, сержант Голомбек вконец измучился. Духота. Час «пик». Некогда и пот со лба стереть. «А тут еще светофор подвел. Пока чинить приедут… Это только в газетах светофоры в два счета чинят. Ну пора менять направление». Голомбек поднял руку.

Поток машин сразу замер. Одна только черная «Волга» не затормозила и выехала на перекресток. «Что он там, заснул? Или пьяный?»

Рука автоматически схватилась за свисток. Трель свистка слилась со скрежетом удара. На другой стороне Маршалковской «Волга» выскочила на тротуар и врезалась в афишную тумбу.

Голомбек бросился к месту происшествия. Вокруг машины мгновенно собралась толпа. Он едва сумел протолкаться. «Волга» вмялась радиатором в тумбу; водитель неподвижно лежал на сиденье. «В обмороке, что ли?» Стекло наполовину опущено. Можно достать ручку левой дверцы. Но дверь не поддается. Голомбек осматривает машину спереди. «Все ясно: капот приоткрылся и задрался вверх, брызговик сдвинулся назад и заклинил дверцу. Одному тут не справиться». По радиотелефону он вызывает «скорую помощь» и дорожный патруль.

Из толпы кричат:

– Постовой! Сюда! Скорей! Он женщину сбил!

По другую сторону машины – отброшенное силой удара тело. У головы быстро расплывается лужа крови.

Голомбек вызывает вторую карету «скорой». Сдерживает желающих помочь женщине:

– Не трогайте! Возможно, у нее перелом позвоночника или черепа. Нужен врач.

Ждать пришлось недолго. Сирена «скорой», а следом за ней резко тормозит и патрульная машина. Из нее выскакивают милиционеры. Голомбек коротко докладывает обстоятельства дела и спешит обратно на перекресток – там уже пробка.

Милиционеры фотографируют раненую, после чего санитары осторожно кладут ее на носилки. Кто-то передает поднятую с тротуара сумку. Пока одни заняты женщиной, другие пытаются отворить дверцы машины, чтобы извлечь водителя.

– Черт, намертво заклинило!..

– Попробуй заднюю.

– Помоги-ка, одному не справиться.

Общими усилиями удается наконец открыть правую заднюю дверцу. Теперь через спинку сиденья надо вытащить водителя. Это оказывается непросто: мужчина грузный и совершенно недвижим. Виснет в руках как куль…

В конце концов с помощью санитаров его все-таки осторожно вытаскивают и укладывают на носилки.

– Алкоголем вроде не пахнет, – наклоняется над лежащим Венцек. – Впрочем, это дело медиков. Лишь бы не забыли, а то поди потом докажи…

Взвывают сирены, кареты «скорой помощи» уезжают. Теперь можно заняться и формальностями. Из толпы приглашаются свидетели.



– Редакционными. Надо написать отчет о конференции техников-рационализаторов. Группа наших специалистов приехала на встречу с коллегами со здешнего машиностроительного завода. Думаю, будет интересно. Комнату мне отвели в Доме техника. Но это все семечки, а вот тут я, брат, напал на след большой аферы. Чую, будет гвоздь! Уж я это дело размотаю! Ниточка уже у меня в руках. Будь здоров! – поднял он рюмку.

– Аферы – это не по моему ведомству. Но мой тебе совет – передай-ка ты лучше эту ниточку в милицию. Следствие закончат, тебе готовый материал. Надо, чтобы каждый занимался своим делом. Знаешь, эра доморощенных детективов миновала, – проворчал Бежан, разрезая яичницу с салом.

– Нет, мне хочется распутать самому. Сногсшибательная история. Ты только послушай. Сегодня днем у меня выдалась пара свободных часов. Завернул я в кино «Феникс». Смотрю, у входа валяется значок. Довольно необычный. Маленький такой, продолговатый, с надписью «Еврон». На булавке. Ну я, не долго думая, приколол его к пиджаку. Пусть себе висит. Вхожу в кинотеатр, билетов уже нет. Сунул билетерше пару злотых, она усадила меня на откидное место. Кончился журнал, дали свет. Вижу, соседнее кресло не занято. Я пересел. Перед самым концом сеанса мой сосед слева что-то мне шепчет. Сперва я не понял. Он опять повторил. Оказывается, просит вернуть ему значок. Думаю: наверно, это он потерял. Я и отдал. А он тут же кладет мне на колени небольшой конверт. Не успел я сообразить, что к чему, а тут сеанс кончился. Все к выходу, а мой сосед первым. Я и видел-то его одну секунду. Что, думаю, за тип? Заглянул в конверт. Мать моя! Там пачки денег! Недоразумение, думаю себе, и скорей вперед. За этим типом: простите, мол, ошибка вышла. А народу тьма. Ну где его найдешь? Но тут мне вдруг показалось, что в толпе мелькнула его фигура и свернул он вроде бы в ближайшие ворота. Я туда. Никого. А дом большой, квартир на четыреста. Стою как дурак и не знаю, что делать. Искать иголку в стоге сена? Проторчал в воротах часа три. Раза два обознался. Собрался уже было уходить и вдруг вижу, выходит мой киношный сосед, только одет иначе – был в светлом костюме, а теперь в синем. И появилась тут у меня мысль: что-то в этом деле нечисто. И я, вместо того чтоб подойти и вернуть ему деньги, пошел за ним следом, стараясь остаться незамеченным.

– Ну, ну, и что же дальше? – Теперь Бежан слушал с интересом.

– Да, собственно, больше ничего. Узнал у дворника его имя и адрес. Завтра с утра хочу подежурить у ворот. Согласись, дело наклевывается любопытное. Надо думать, учрежденческие кассиры таким оригинальным способом свои обязанности не исполняют. Тут, видимо, расчеты или за продажу краденого, или за аферы.

– Конверт с тобой?

– Со мной. Специально привез. Хочу просить твоего мудрого совета. Кстати, есть и еще одно дело. – Из внутреннего кармана пиджака Адам достал серый конверт.

Бежан осторожно его взял, вытряс на стол содержимое. Банкноты по тысяче злотых и по пяти долларов. Пересчитали их: пятьдесят тысяч злотых и пятьсот долларов.

– Ого! – присвистнул Бежан. – Неплохо ты подзаработал! Но, знаешь, надо немедленно передать все это на экспертизу.

– О том я и хотел тебя просить. Но как о личной услуге.

– Слушай, Адам, – Бежан посерьезнел, – по-моему, ты должен срочно сообщить об этом деле милиции или прокуратуре. Самодеятельность тут неуместна и может дорого тебе обойтись. Представь, что он тебя заметил. Если все обстоит так, как ты предполагаешь, то в игре наверняка участвует целая группа. Одному тебе тут не управиться. Будь благоразумен.

Зелинский помолчал, потом хитро прищурился:

– Насколько я тебя знаю, ты и сам-то редко бываешь благоразумным.

– Что правда, то правда. Потому мне и от начальства порой достается за партизанщину. Да что делать: у колумбов риск в крови… Наверно, нас уже не перевоспитаешь… Но…

– Да брось ты, какое там «но»! Каждому интересно самому размотать серьезное дело.

– Да где здесь серьезное дело? О судьбе страны, что ли, речь идет? Аферистами займется милиция. Одному тебе все равно до сути не докопаться. Самое большее – спугнешь этих типов, вот и все.

– Может быть, ты и прав. Но до завтрашнего вечера я все-таки поработаю над этим делом сам. Не справлюсь, приду к тебе. Попрошу помощи. А пока вот тебе залог – «мое состояние». У меня есть к тебе еще одна просьба. Ты помнишь Янку Ковальчик?

Глотнув черного как деготь кофе, Бежан покачал головой.

– Как не помнишь? Ну та красотка блондинка, которую мы с тобой от хулиганов спасали. В Елиткове два года назад. Ты же с ней потом весь отпуск любовь крутил.

Теперь Бежан вспомнил. В тот вечер они с Адамом выбрались прогуляться в Елитков. Сидели у моря, слушали шум прибоя И вдруг вечернюю тишину разорвал пронзительный женский крик. Они бросились на него, и в самую пору – девушка отбивалась от трех хулиганов. Хулиганов они скрутили и сдали в ближайший участок, а девушку проводили в город. Так состоялось знакомство. С тех пор девушка явно благоволила к Бежану, и до конца отпуска они довольно часто встречались Вместе возвращались в Варшаву, где жила и она. В Варшаве тоже пару раз виделись. Потом встречи прекратились. По его вине. Он дважды подвел – не пришел на свидание. Извиняться, оправдываться ему не хотелось. Он молчал и ждал ее звонка. Она не позвонила. На том все и кончилось.

– Так что с этой Ковальчик?

– Она недавно приезжала в Гданьск. Заходила ко мне в редакцию посоветоваться. Ее дядя погиб в море. Какая-то темная, непонятная история. А потом она получила письмо из Амстердама с просьбой приехать за каким-то не то наследством, не то дядиным вкладом. Я, по правде говоря, не очень во всем этом разобрался и посоветовал ей обратиться к тебе. Просто как к старому знакомому. Возможно, ты сумеешь ей чем-нибудь помочь. Позвони ей, прошу тебя.

– Ладно, постараюсь.

Глава IV

На столе, словно в банковском сейфе, высятся ровные столбики золотых монет, а рядом аккуратно уложенные золотые слитки.

– Ну, подсчитал наш «барыш»? – обращается к своему коллеге капитан Антковяк, занося в протокол число монет и слитков.

– По какому курсу считать?

– Давай по курсу «черного рынка». Так будет понятней.

Капитан Мадей углубляется в расчеты. Множит, делит, складывает. Наконец объявляет:

– По курсу «черного рынка» все это золотишко стоит около полутора миллионов злотых.

– Ого, видать, птица крупного полета! Интересно, как он будет выкручиваться…

– А что ему выкручиваться, – возражает Мадей. – По закону хранение валюты и ценностей не карается. На монетах год чеканки: тысяча девятьсот четвертый Вот он и скажет тебе, что все это досталось ему от прабабушки. Что ты ему сделаешь? В спекуляции его не уличили.

– Вариант не пройдет, – раздражается Антковяк. – А зачем он держит такую сумму в тайнике автомобиля? Ясно, что он вез это золотишко, как ты его называешь, для осуществления какой-то сделки. А тут авария – не повезло.

«Нет, трудно поверить, чтобы кто-нибудь стал хранить свое наследство, да еще в такой сумме, в тайнике автомобиля! Даже самый лучший водитель на идеально исправном автомобиле не гарантирован от аварии. Он никого не сшибет, так его стукнут. Машину могут и угнать. Да мало ли что может случиться с машиной?! Яснее ясного, что в любой квартире без особых тайников проще и надежней припрятать свои богатства. Нет, тайник явно предназначался для каких то сделок в городе», – в этом Антковяк был уверен Мысль его подтверждалась и самим устройством тайника. Открывался он с помощью кнопки, скрытой под клыком переднего бампера, рядом с номерным знаком. Возня здесь водителя никогда не привлечет к себе внимания – обычное дело… Одно легкое, незаметное движение – и нажатием кнопки высвобождается защелка, удерживающая крышку рулевой колонки. Теперь достаточно еще одного неприметного движения – и содержимое тайника у вас в руках. Защелкивается тайник тоже одним движением, причем настолько обычным и естественным, что оно, как и прочие действия водителя, не обратит на себя внимания даже проницательного наблюдателя.

Изобретательность и надежность устройства тайника, обеспечивающие возможность незаметно пользоваться им в условиях обычного уличного движения, лишний раз доказывали, что используется он для перевозки валюты, а не для постоянного ее хранения.

Личность водителя «Волги», казалось, тоже подкрепляла такой вывод.

Водителем оказался некий Ян Вейль, собственник не только черной «Волги», но еще и кафе и ресторана «Под пихтами». Оба эти заведения располагались неподалеку от Варшавы на самом берегу Вислы и снискали себе широкую популярность, особенно среди столичных собственников автомобилей. Живописная местность, отличная кухня, вымуштрованный персонал и довольно божеские цены – все это привлекало клиентуру. Летом, кроме того, влекли сюда пляж и возможность пообедать на свежем воздухе за укрытыми в беседках столиками. В зимнее время неплохой приманкой служил танцзал и дважды в неделю проходившие выступления варьете.

Ресторан приглянулся. Вошел в моду. Сюда охотно наезжали актеры, художники, журналисты, писатели. Маленькими, уютными кабинетами с удовольствием пользовались столичные нотабли, предпочитавшие развлекаться в обстановке интимной, без лишнего шума, который мог бы повредить их репутации Возили сюда и зарубежных гостей: блюда изысканные, помещение роскошное, персонал образцовый. Не проезжали мимо «Пихт» и представители частной инициативы.

Одним словом, дело процветало, а его хозяин и метр – для завсегдатаев просто Янек – своей заботой о посетителях снискал себе популярность в самых различных кругах.

Отсюда не поступало ни единой жалобы на качество блюд или завышение цен, а потому ревизии госторгинспекции, поначалу частые, стали редкостью. Ревизоры, как правило, не обнаруживали здесь никаких нарушений. А поскольку и добираться «Под пихты» общественным транспортом было делом хлопотным, то ревизоры и вообще стали избегать поездок сюда. Разве что только в качестве гостей.

Не причинял хлопот ресторан и милиции. Происшествий здесь не бывало. А если случалось какому-нибудь незадачливому посетителю переоценить свои возможности, в права вступал весьма представительного вида вышибала, неизменно дежуривший у входа, который тут же отводил такого гостя в одну из задних комнат. В этих комнатах, со вкусом убранных, можно было проспаться, а утром официант непременно подавал прямо в постель что-нибудь освежающее: кофе, чай, горячую закуску и прочее, не преминув, конечно, включить все это в счет. Посетители против таких порядков не возражали. Напротив, многие были благодарны хозяину и персоналу за возможность проспаться, отрезвиться и не подвергаться риску попасть в пьяном виде в автокатастрофу или в милицию.

Благодаря всем этим мерам ресторан и его владелец снискали хорошую репутацию не только у клиентуры, но и у торгинспекции, у милиции и финорганов.

Вейль сверхстарательно вел расчетные книги, пунктуально платил налоги и являлся всегда по первому вызову, выяснял все претензии, низко кланялся, бывал порой у самого начальника отдела и всегда встречал благожелательный прием. Даже секретарша, нередко бесцеремонно выпроваживавшая посетителей, по отношению к нему была образцом благожелательности. «А как же… Если сам начальник…» Финансовые органы нередко ставили Вейля в пример исполнительности и пунктуальности.

В картотеке валютного отдела он тоже не числился и впервые попал в орбиту их внимания только после автокатастрофы. И вот теперь Антковяк и Мадей ломали голову, за что же им зацепиться в этом деле. И ничего не находили.

– Такого рода ресторан, как у Вейля, – идеальное место для валютных сделок. Зачем же ему понадобился тайник в машине? С лихвой хватило бы сейфа в квартире, – рассуждал Мадей.

– Ресторан берем под наблюдение, – решил Антковяк после доклада начальнику отдела. – Самого Вейля тоже. Спешить не будем. При любых обстоятельствах ему все равно придется отвечать за нарушение правил дорожного движения, наезд, нанесение тяжких телесных повреждений, а возможно, и за смертельный исход…

Пострадавшая, правда, была пока жива, но состояние ее оставалось тяжелым. «Мало надежды, что она выкарабкается, – говорили врачи, – трещина в основании черепа». В то же время состояние Вейля заметно улучшалось, и врач разрешил с ним свидание.

– Еду в больницу к Вейлю, – позвонил Антковяку поручник Дерда из дорожного отдела. – Не хотите присоединиться?

– Непременно. Заезжайте за мной.

Антковяк протянул Мадею неоконченный протокол:

– Докончи, пожалуйста. Я вернусь часа через два. Хочу посмотреть, что собой представляет наш «клиент». Может, и какая зацепка найдется.

– Он перенес сердечный приступ и легкое сотрясение мозга, – сказал им ординатор в больнице. – Допрос не должен продолжаться больше получаса. Он еще очень слаб. Чрезмерное волнение ему противопоказано, – внушал врач, проводя их по коридору, уставленному койками, к одиночной палате.

«Каким чудом нашлась для Вейля отдельная палата?» – пришло на мысль Антковяку, хотя, впрочем, ему ведом был механизм подобных чудес.

Сестра принесла стулья и поставила у кровати больного.

– Пан Вейль, как же получилось, что вы въехали на тротуар? – задал вопрос Дерда.

Сорокалетний, крепко сложенный мужчина перевел на него взгляд.

– Сам не пойму, пан поручник. Я вдруг почувствовал себя плохо. В глазах потемнело. Помню только: руль я держал до конца. Пока не потерял сознание. Надеюсь, никто не пострадал? – спросил он с явным беспокойством.

– Увы, въехав на тротуар, вы сбили женщину. И пока неизвестно, останется ли она жива. За это вам придется отвечать…

Вейль откинулся на подушку, закрыл глаза рукой.

– Какой ужас, – прошептал он. – Но ведь я неумышленно. Внезапный сердечный приступ…

– Как же так? У вас больное сердце, а вы водите автомобиль? Тем самым вы создаете угрозу другим участникам движения!

– Со мной это первый раз… – Вейль беспомощно развел руками. – Сам не пойму… До этого я был здоров как бык. Врач вам подтвердит. Меня тщательно здесь обследовали, чтобы установить причину несчастного случая. – В голосе едва уловимая нотка уверенности.

– Похоже, он успел оградить себя от ответственности за катастрофу, – проговорил Антковяк по дороге из больницы.

– И мне так показалось, – согласился Дерда. – Если врач не исключит сердечный приступ как причину происшествия, то дело придется прекратить как неумышленный несчастный случай. Судя по всему, так оно и будет.

Антковяк сердито молчал.

Глава V

Дворник остановился у лестницы, ведущей в подвал, и прислушался. «Никак внизу кто-то стонет? А может, почудилось? Нет, снова вроде бы стон. Вот те раз… Надо бы проверить, поглядеть. Да одному как-то боязно». Дворник повернул назад и стал с нетерпением поджидать зеленщика, обычно приезжавшего как раз в это время.

Услышав у входа шаги, с облегчением вздохнул. «Наконец-то!» Приняв обычный дневной запас овощей, он стал уговаривать зеленщика вместе спуститься вниз.

– Это из подвала, – решили они, внимательно прислушавшись.

Сквозь узкое оконце заглянули в подвал. Пусто. Тихо.

– Похоже, не здесь… Может, в котельной?

Они наклонились над окошком, до половины заложенным кирпичом. Снова прислушались. Шорох, потом вроде бы громкий вздох. Они напряженно всматривались, но верхняя часть окна, выступающая над кирпичной кладкой, была такой грязной и так давно не мыта, что рассмотреть ничего не удавалось.

Чуть не бегом спустились они по лестнице вниз. Дверь в котельную была закрыта только на щеколду. «Что за чудеса?!» – дворник почесал затылок. Он хорошо помнил, что вчера сам запирал ее на ключ. Котельная не работала, что же ей стоять открытой настежь?

Осторожно двинулись вперед. Когда глаза немного привыкли к полумраку, сквозь который едва пробивался узкий луч света, падающий сверху, зеленщик тронул дворника за руку:

– Смотри там, между котлами!

Они подошли ближе. Дворник испуганно ахнул: между двумя котлами, втиснутый словно мешок, лежал человек.

– Что за чертовщина? Как он сюда попал?

– Наверно, пьяный, – шепнул зеленщик.

– Да хоть и пьяный. Как он сюда забрался? – повторил дворник, таращась на лежащего. – Все знают, котельная не работает, на замке…

– Надо его вытащить, – решились они наконец.

Тело казалось странно тяжелым и выскальзывало из рук. Каждое их движение порождало новые стоны. Но они все-таки не отступались и в конце концов вытащили человека на лестничную площадку. Теперь его можно было рассмотреть лучше. Все лицо в крови. Вылезшие из орбит глаза безжизненны. В груди что-то клокочет.

– Ну и набрался!..

– Нет, один он бы сюда не залез. Глянь, на шее синие пятна – похоже, его душили.

Им стало не по себе.

С трудом втащили они его в вестибюль и уложили в кресло.

– Надо доложить начальству. Пойду позвоню, а ты покарауль, – дворник направился к телефону.

Едва он вернулся, сообщив, что вызвал «скорую помощь», зеленщик заторопился:

– Мне пора идти, и так уж, поди, заждались. Дворник не стал его удерживать: «Пора так пора», – и сел в кресло рядом с раненым. Теперь он присмотрелся к нему внимательнее и ахнул: «Ведь это же тот журналист, что приехал вчера из Гданьска!» Дворник побежал за женой. Она пришла полуодетая, заспанная – на часах не было еще и шести. При виде раненого женщина всплеснула руками:

– Боже ж ты мой! Вчера только я ему ключ давала от комнаты приезжих! Он поселился в пятой. Что с ним?

Пока дворник сбивчиво и путано рассказывал ей, приехала «скорая». По предварительному заключению врача, у журналиста Адама Зелинского множественные переломы обеих конечностей и, видимо, поврежден позвоночник.

– Состояние крайне тяжелое. Надо немедленно доставить его в больницу и срочно уведомить родственников. В милицию я сообщу сам, – распорядился врач.

«Интересно, кто же его так? – недоумевал, теряясь в догадках, дворник. – И главное, я ничего не слышал». Правда, тут он вспомнил, что ночью слышал на лестнице какой-то шум. Внизу, прямо под своей квартирой. Но и то сказать, техники парод веселый и, возвращаясь поздно из гостей в комнаты для приезжих, обычно не очень-то заботились о тишине, а потому он и не придал этому шуму особого значения. Перевернулся на другой бок, чертыхнувшись про себя: «Холера, ни днем, ни ночью покоя нет!» – и опять заснул.

Но теперь он вдруг подумал, что обязан был, пожалуй, проверить причину ночного шума, а значит, в случившемся есть доля и его вины. И тогда он твердо про себя решил: «Ничего не слышал, ничего не знаю. Пусть другие разбираются». Жене тоже наказал, чтобы язык попусту не распускала, если о чем будут спрашивать. Потом он отмыл испачканные в крови руки и, подталкиваемый непреодолимым любопытством, спустился в котельную посмотреть, что там и как. «Не каждый день ведь такое случается!»

На площадке темнело растоптанное пятно крови. Несколько капель виднелось и на лестнице, ведущей в котельную. «Это, наверное, мы наследили, когда несли», – подумал он. Подошел к котлам. На цементном полу здесь темных пятен было больше. «Похоже, его тащили, – рассуждал он, разглядывая полосы на пыльном бетоне. – Видать, здоровые мужики, иначе его сюда бы не запихнуть… – Он поскреб в затылке. – Негоже все это так оставлять. Надо прибрать…»

Потоптавшись, дворник вернулся домой за ведром и тряпкой.

«А ну как будет следствие? – вдруг пришло ему в голову. – Скажу, на лестнице ничего не было, – решил он, старательно замывая следы ночного происшествия. – Хватит с них того, что в котельной».

Однако ночными событиями никто не интересовался, и он, успокоившись, занялся своими повседневными делами.

Под вечер разразился ливень. Лило как из ведра, словно разверзлись все небесные хляби. Вода залила ведущие вниз лестницы, не говоря уже о подвалах и котельной. Все следы смыло.

Глава VI

– Я «Маргаритка», я «Маргаритку», вызываю «Розу», вызываю «Розу».

– Я «Роза», я «Роза», – отозвался Бежан, нажимая клавишу рации. – Перехожу на прием.

– Подопечный фотографирует объект. Задержать его на месте с поличным или продолжать наблюдение? Прием.

– Не спускайте с него глаз. Установите, куда поместит материалы. В 18.00, как обычно, жду доклада.

Бежан сел за стол и придвинул к себе папку. Материалов в ней было пока немного. Делом агронома Вацлава Котарского заинтересовались всего неделю назад, после того, как из Министерства национальной обороны сообщили, что в районе одного из подваршавских особо секретных военных аэродромов замечен какой-то подозрительный человек. Эта информация попала на стол к Зентаре. Он передал ее Бежану.

– Ты хотел иметь живое дело, – сказал при этом Зентара, – вот, пожалуйста, иду тебе навстречу. – И тут же переменил тему: – Ты познакомился с материалами по делу Шпадов?

Бежан молча кивнул головой.

– И что ты об этом думаешь?

– Можно предположить, что это действительно был один из агентурных каналов. Я говорю «был», поскольку сейчас, после гибели супружеской четы и бегства Птачека, он, судя по всему, перестал существовать. Не исключено, однако, что нам удастся раскопать всю эту историю до конца при расследовании какого-либо другого дела…

– Мыслишь ты правильно. Вот именно потому я и поручаю тебе это «другое» дело.

Бежан не скрыл гримасы неудовольствия.

– Знаю я этих «подозрительных»… Может, кто другой, а?

– Нет, не другой, – твердо проговорил Зентара. – Слушай, уж не считаешь ли ты себя слишком значительной фигурой? Эдаким асом контрразведки?

Бежан нахмурился.

– Ты же прекрасно знаешь, дело не в этом. Просто, я думаю, не тот это случай, который поможет нам раскрыть тайну Анны Кок. А мне не хотелось бы разбрасываться…

Однако Зентара был непреклонен.

И вот дело Вацлава Котарского на столе у Бежана. Котарский, старший инспектор Сельхозобъединения, недели две назад по личной просьбе был переведен из Варшавы на работу в одну из деревень неподалеку от столицы и назначен на должность агронома Агрономов на селе постоянно не хватало. Должность, которую он занял, до этого была вакантной больше года. Новенький дом, специально отстроенный для агронома, пустовал в ожидании энтузиаста. И вот когда энтузиаст наконец нашелся, районные и сельские власти приняли его с распростертыми объятиями. Котарский перебрался быстро, однако оставил за собой и варшавскую квартиру. «Выезжаю временно. Из-за плохого состояния здоровья», – объяснил он домоуправу, внося квартирную плату за три месяца вперед.

Все последние дни перед отъездом в деревню супруги Котарские посвятили покупкам. Их варшавские соседи, деликатно опрошенные, рассказали, что агроном, вечно сидевший в долгах, перед самым отъездом купил вдруг новый заграничный автомобиль, а его жена что ни день стала щеголять в новых нарядах, возвращаясь из города нагруженной покупками.

«Выиграл полмиллиона в лотерею», – объяснял Котарский соседям эту внезапную перемену в своем материальном положении.

Выигрыш в лотерею при проверке оказался мифом, как и жалобы агронома на плохое состояние здоровья.

Истинная цель переезда Котарского в деревню представлялась Бежану ясной – за селом находился военный аэродром. Едва обосновавшись, новый агроном сразу же попытался завести знакомства среди персонала аэродрома, а на прогулки ходил только в ту сторону. Именно тогда на него и обратила внимание охрана.

Бежан, приняв дело, выслал на место оперативную группу в составе трех человек во главе с поручником Богданом Вроной.

– Ты просился в отпуск, – сказал он ему шутливо, – вот и получай. Курорт. К тому же бесплатный. На государственный счет. Ну ладно, шутки в сторону. Организуешь там наблюдение. – И Бежан подробно, во всех деталях, изложил ему задачу.

Несмотря на кажущуюся простоту, задание оказалось довольно хлопотным и далеко не легким. В небольшой, вытянувшейся вдоль шоссе деревушке все друг друга хорошо знали, каждое новое лицо неизбежно привлекало к себе внимание. Дом агронома, в котором поселился их «подопечный», стоял в центре деревни, а сам агроном в силу характера своей работы был в постоянном движении. Просто ли в таких условиях организовать наблюдение, не возбуждая излишнего любопытства?

Врона, как вскоре убедился Бежан, с задачей справился блестяще. Сам под видом дачника поселился у одного из хозяев по соседству с домом агронома. Машину с радиостанцией укрыл во дворе. Его помощники, выдавая себя за туристов, разбили палатку у леса на окраине деревни. Таким образом, у всех был предлог свободно бродить по окрестностям, не вызывая подозрений. Связь между собой они поддерживали по радиотелефону. Да, собственно, и личные контакты не привлекали внимания. Что странного в том, что дачники друг с другом общаются? Рация, установленная в автомобиле, обеспечивала постоянный контакт с Бежаном. Ежедневно в девять и в восемнадцать Бежан выходил на связь. До последнего времени в донесениях Вроны не было ничего интересного. И вот лишь сегодня «подопечного» удалось застать за фотографированием аэродрома. Теперь первоочередная задача – выявить «почтовый ящик», место, куда Котарский спрячет пленку, и человека, который за ней явится, а также доставит шпиону новые инструкции, и если Зентара прав, то и деньги. Этот последний этап интересовал Бежана больше всего. Но все это перспектива, а пока приходилось ждать. Как долго, неизвестно.

Бежан прятал в сейф материалы по делу Котарского, когда раздался телефонный звонок.

– Докладывает капитан Грабович, – услышал он в трубке знакомый голос. – Я по поводу конверта с банкнотами, который вы передали нам на экспертизу…

– Какого конверта? – не сразу понял Бежан.

– Серого продолговатого конверта с бумажными долларами и банкнотами достоинством в тысячу злотых. Вы прислали его несколько дней назад.

– Ах да, простите. Конверт Зелинского, – вспомнил Бежан. – Что же вам удалось установить?

– Отпечатки пальцев на конверте и банкнотах идентичны. Больше, к сожалению, ничего. По нашим учетам отпечатки не проходят.

– Ну что ж, спасибо и на том. Принесите, пожалуйста, мне конверт вместе с результатами экспертизы, – попросил он и положил трубку.

«Да, но где же Адам?» – вспыхнула вдруг тревожная мысль. Они договорились встретиться четвер того сентября вечером. Адам не пришел. И не позвонил. Правда, он всегда имел обыкновение появляться и исчезать внезапно. Но эта его история! «Как бы не попал он в беду… Даже за конвертом не пришел, а ведь результаты экспертизы не могли его не интересовать!» – продолжал с беспокойством думать Бежан. Подгоняемый растущим чувством тревоги, он тут же заказал срочный разговор с Гданьском. Минуту спустя на проводе был секретарь редакции «Глоса». Он сообщил, что Зелинский из Варшавы еще не вернулся. Более того, он даже не сообщил, что задерживается, хотя срок его командировки истек.

Бежан не на шутку встревожился. «Доморощенный детектив! Идиот! – чертыхался он про себя. – Видимо, что-то стряслось». Он позвонил в Дом техника: может быть, там что-нибудь знают?

Да, здесь знали. История получила уже широкую огласку. Бежан тотчас же бросился в больницу, адрес которой ему назвали.

– Состояние крайне тяжелое. Почти безнадежное. Помимо множественных переломов конечностей, обнаружены трещины позвоночника и основания черепа. Кроме того, сильное сотрясение мозга, – объяснял ему лечащий врач, поглядывая в историю болезни. – В сознание он пока не приходил. Судя по всему, его зверски избили. На шее видны также следы пальцев. Вероятно, его еще и душили.

– Можно на него взглянуть?

– Да, конечно. Пойдемте, – врач протянул Бежану халат.

На койке перепеленатая бинтами фигура. Восковое, искаженное гримасой боли лицо. Закрытые глаза. Почти труп.

Бежан молча стоял у изголовья. Зелинский медленно, с трудом открыл глаза.

– Ежи! Приведите Ежи, – едва слышно прошептал, почти простонал он.

– Адам, я здесь, я с тобой, – у Бежана дрогнул голос.

– Он бредит. В бреду постоянно что-то шепчет, – проговорил врач.

Бежан склойился над кроватью. Какое-то невнятное бормотание, ни одного членораздельного звука…

– Ночью возле него дежурят? – повернулся Бежан к врачу.

– Обязательно. Вы хотите побеседовать ссестрой?

– Да, пожалуйста.

– Ночью больной говорил что-нибудь? – спросил Бежан у сестры.

Та не могла сказать ничего определенного – не прислушивалась. Это не входит в ее обязанности. Ее дело – дать лекарство, сделать укол.

Бежан вышел из больницы потрясенный. Он искренне любил Адама. Каких-нибудь два дня назад Зелинский сидел у него дома, шутил. И вот теперь он почти труп. «Как это могло случиться? Когда?» Бежал пытался восстановить в памяти все детали их последней беседы. «Значок фирмы „Еврон“. Конверт. Больше, кажется, ничего существенного. Попробуй теперь разберись! Если бы он хоть на минуту пришел в сознание!..»

Вернувшись в управление, Бежан сразу же отправился к Зентаре доложить о случившемся.

– Ты хочешь взять это дело себе?

– Да. Это мой друг. Он обратился ко мне за советом и помощью. Значит, в какой-то мере и я повинен в случившемся. Я не сумел удержать его, отговорить… Разреши мне лично проследить за ходом следствия и найти преступников.

– А если это просто пьяная драка? Знаешь, как порой бывает? Человек он молодой, приехал в Варшаву… Впрочем, если хочешь… я не возражаю, но знай: людей у меня свободных нет. Договорись с городским управлением милиции. Пусть предварительное следствие они проведут сами.

Придя к себе в кабинет, Бежан разослал телефонограммы во все воеводские отделы с заданием выявить людей со значками фирмы «Еврон». Теперь надо было ждать. Опять ждать. Бежан чертыхнулся – больше всего он не терпел бездействия.

Глава VII

– Вейль ежедневно общается с таким множеством людей, что мы едва успеваем устанавливать их личность. А для тщательного наблюдения за ними пришлось бы поднять на ноги всю милицию страны, – докладывал Антковяку старший труппы наблюдения поручник Жук. – Прошу указаний, на ком сосредоточить основное внимание, иначе своими силами я не справлюсь.

– Кто из его знакомых проходит по нашим учетам?

– Мы не выявили ни одного.

– Здорово! Частник с безупречной репутацией. Общается только с чистыми ангелами. А не проворонили вы, поручник, часом, опять что-нибудь? – Антковяк недовольно покосился на собеседника.

Поручник побледнел. «Опять…» Капитан все еще не может забыть того случая… Тогда и впрямь глупо все получилось, но разве они в этом виноваты?!


…Вейль, выйдя из больницы, обратился в автомобильную инспекцию с просьбой вернуть ему автомобиль. Машину ему отдали, сохранив тайник в неприкосновенности. Эту идею подал Антковяк и после долгих дискуссий добился все-таки ее утверждения. А возражения были резкими. Дело в том, что монеты в тайнике Вейля оказались фальшивыми. Экспертиза установила, что вес их меньше стандартного из-за меньшего содержания золота и более низкой его пробы.

– Монеты фальшивые. У нас теперь достаточно оснований, – уперся начальник Антковяка, – немедленно их изъять, а владельца арестовать.

– Нет, у нас недостаточно для этого оснований, настаивал на своем предложении Антковяк. – Мы не можем доказать, знал ли Вейль, что монеты фальшивые. А он может сказать, что получил их, к примеру, в наследство и знать ничего не знает. Кроме того, у нас нет пока также доказательств, что он этими монетами торговал. Вернув «Волгу» с нетронутым содержанием тайника, мы тем самым притупим его бдительность. Он сочтет, что тайник не обнаружен, и снова займется своими прежними делишками. У нас это единственный шанс схватить его на месте преступления, выявить его сообщников и источники получения монет.

В конце концов предложение Антковяка было принято. Наблюдение за Вейлем поручили оперативной группе поручника Жука. Ему было приказано ни на секунду не спускать с Вейля глаз, установить, когда и где он будет вскрывать тайник, с кем в этот момент общаться. Однако они не сумели за ним уследить.

Вейль получил машину и прямо из милиции поехал в ремонтную мастерскую. На Охту. Здесь он машину оставил. Однако оказалось, что тайник был уже пуст. Монеты и слитки исчезли незаметно для наблюдателей.

– Он мог их извлечь только по пути в мастерскую.

Если же, садясь в машину, он не касался клыка бампера, как вы утверждаете, значит, опорожнить тайник на ходу не мог. Следовательно, по дороге он где-то останавливался. Где и когда? Как вы могли проворонить? – Антковяк был вне себя.

– Мои люди утверждают, – оправдывался Жук, – что по дороге он ни на секунду не выходил из машины. Вышел только в мастерской. Следом за ним в мастерскую сразу же въехал наш сотрудник Стефанский. Он не спускал глаз с Вейля и с его машины, но ничего не заметил.

– Чудеса в решете! Значит, содержимое из тайника просто испарилось?!.

– …Так ты просишь уточнить, на чем сосредоточить внимание? – вспыхнул Антковяк. – Интересный вопрос! На отыскании доказательств преступления! – скопившееся за все эти дни раздражение не давало ему успокоиться. А тут еще и шеф сегодня не преминул подколоть его на совещании: «Гениальная идея и столь же гениальное ее воплощение – содержимое тайника, оказывается, испарилось!»

– И все-таки мы действительно не в состоянии обеспечить наблюдение за всеми связями Вейля, – Жук не уступал. «Ничего, позлится, позлится, а потом все-таки даст дельный совет», – усмехнулся он про себя.

Антковяк задумался.

– В первую очередь возьмите под наблюдение тех знакомых Вейля, с которыми он поддерживает постоянные контакты: торговые, дружеские, деловые. Об этих людях необходимо собрать возможно более полную информацию. Не спускайте глаз с самого Вейля, – добавил он вслед выходившему уже из комнаты поручнику.

Оставшись один, Антковяк попытался подвести итоги проделанной работы. Итак, всем ювелирам поручено немедленно сообщать о каждом случае поступления к ним двадцатидолларовых золотых монет или слитков. Составлены списки продающих золото через скупочные пункты. Меры эти результатов пока не дали. Ни одна из выявленных сделок не имела отношения к личности владельца ресторана «Под пихтами».

Далеко не в лучшем расположении духа взялся Антковяк за просмотр поступивших за день донесений. На их основе он составил подробный распорядок дня Вейля. Господин этот оказался на редкость деятельным. Просыпался он обычно в семь. От восьми до девяти отдавал распоряжения по кухне. Потом совершал обход кафе, ресторана, подсобных помещений, проверяя качество уборки, заглядывал в каждый закуток. С десяти до двенадцати заключал торговые сделки с поставщиками овощей, фруктов, дичи, рыбы, мяса. Сам присутствовал при получении доставляемых продуктов, лично проверял их качество, выписывал расписки, выплачивал деньги. После двенадцати уезжал в город. Часа на два, на три. Здесь посещал различные учреждения, решая связанные с содержанием ресторана вопросы, и возвращался «Под пихты».

Кафе открывалось в одиннадцать, ресторан в час, но жизнь в заведении начиналась лишь около четырех. И к этому времени Вейль неизменно был на месте. Он сидел или внизу, наблюдая за персоналом, или у себя в квартире на втором этаже, готовый в любой, самый неожиданный момент спуститься и взгреть нерадивых.

По понедельникам ресторан не работал, и пан Ян весь день проводил в столице. Встречался со знакомыми в кафе, играл в карты. Вместе со своей приятельницей, второразрядной актрисой одного третьеразрядного театра, посещал выставки, вернисажи, иногда спектакли. Одним словом, предавался светским развлечениям.

Антковяк тщательно изучил все его привычки, повадки и ежедневные занятия. Теперь задача состояла в том, чтобы в донесениях службы наблюдения найти события необычные, выходящие за рамки его повседневных дел. «Валютные сделки, – рассуждал Антковяк, – должны находиться в прямой зависимости от доставки валюты. Маловероятно, чтобы такой „товар“ поставлялся повседневно и его получение укладывалось в рамки обычного распорядка дня. Значит, надо искать отклонения, какую-то новую встречу, явление, необычный шаг. Они-то и могут оказаться нужной нитью». Увы, нити такой пока не было. До сих пор Вейль ни разу не нарушил своих обычных привычек и образа жизни. Все, что он делал, происходило на глазах у людей. С поставщиками расплачивался всегда в присутствии своих приказчиков, платил, как правило, наличными. Источник его средств также не составлял тайны – у него имелся текущий счет в государственной сберегательной кассе. На этом счету числился вклад в несколько сот тысяч злотых. Два раза в месяц он снимал деньги и раз в неделю вносил текущую выручку. Суммы вкладов и выплат копейка в копейку совпадали с расходами и доходами, зафиксированными в его бухгалтерских книгах. Пан Ян заботился о своей репутации. «Эта забота, – Антковяк был убежден, – не более как дымовая завеса для прикрытия другого рода „деятельности“. Однако ни этой деятельности, ни источника получения валюты обнаружить пока не удавалось.

Глава VIII

– Вам повезло, вас направили не на какое-нибудь захудалое кладбище. Наше кладбище – это сама история, история не только деревни, но и всей страны. Мой дед хоронил здесь повстанцев 1863 года. Вот их могилы, – старик могильщик вел своего нового помощника по густо усаженной деревьями аллее, указывая рукой на обомшелые, покосившиеся от времени кресты. Потом свернул направо. – А на этом участке мой отец хоронил защитников родины в сентябре тридцать девятого. В сорок третьем мы с отцом хоронили здесь партизан, расстрелянных фашистами… Да, тут сама история… Молодые-то стали уж забывать…

Поручник Юлиуш Петшик, новоиспеченный помощник могильщика, не прерывал старика. Он безропотно брел за ним, несколько ошеломленный этим неожиданным для себя вторжением в иной, незнакомый мир. Оживился он только возле склепа, над которым скорбно склонялся белый мраморный ангел с поникшими крыльями. Именно к этому склепу привело группу Вроны наблюдение за Котарским.

В пятницу – на следующий день после фотографирования аэродрома – Котарский, как обычно, вернулся в полдень домой обедать. Потом он опять был в поле, присматривал за уборкой хлебов. К концу дня обошел несколько домов. С одним из крестьян ходил на луг, что-то ему там показывал, объяснял. Вечером отправился на озеро. Здесь немного постоял, поболтал с рыбаком, сидевшим на берегу с удочкой.

Наблюдавший за ним Здислав Галенза сообщил своему напарнику, что «объект» направился в сторону костела. Наблюдение принял Рудзик. Делая вид, что рассматривает архитектуру костела, Рудзик заметил, как агроном не торопясь двинулся в направлении боковой калитки, ведущей на кладбище. Рудзик последовал за ним. Довольно быстро темнело, и наблюдать становилось труднее. Силуэт Котарского сливался с окружающим кустарником, то и дело исчезая из вида. Рудзик перебегал от дерева к дереву, от куста к кусту, боясь упустить главное. Так они добрались до склепа. Здесь Котарский остановился, огляделся по сторонам. Рудзик притаился за ближайшим надгробием. Он видел, как агроном наклонился, потом присел. По движениям рук можно было догадаться, что он роется где-то у основания надгробной плиты.

Затем Котарский встал и не спеша двинулся обратно, к воротам. Рудзик некоторое время следовал за ним, пока не убедился, что тот действительно уходит. «Наверное, оставил пленку», – решил он и тут же передал по радиотелефону Галензе, чтобы тот принял дальнейшее наблюдение за агрономом, а Броне сообщил, что он, Рудзик, остается на кладбище возле склепа и ждет дальнейших указаний.

Врона связался с ним неожиданно быстро. Похвалил за решение остаться на кладбище.

– Сиди, не сходя с места, пока тебя не сменит Галенза. Если возле склепа кто-либо появится, примешь за ним наблюдение, – приказал Врона.

И Рудзик сидел. Он только переменил позицию, укрывшись за соседним деревом, густо обросшим кустарником. До боли в глазах всматривался в склеп. Скоро он почувствовал, как шорты его промокли от росы. Становилось прохладно. Хотелось курить. «Хоть бы в рукав, да вот беда – рукавов нет». Наблюдение он принял в чем был, не успев даже переодеться. И вот теперь сидел на мокрой траве в одной легкой тенниске и шортах. Во рту с утра ни маковой росинки. «Ничего себе курорт! Черт его знает, сколько еще придется здесь торчать!»



Сумерки почти мгновенно сменились густым мраком. Ночь стерла контуры деревьев и кустов. И лишь склеп выделялся из тьмы светлым пятном. Кое-где сквозь заросли пробивались далекие огоньки деревни. Потом погасли и они… Не отрывая взгляда от скорбного ангела, Рудзик напряженно вслушивался в тревожные шорохи ночи. Порой ему казалось, что где-то поблизости раздаются шаги. Он до боли в глазах всматривался в темноту, но шаги стихали. Звуки замирали, растворяясь в беспокойном шелесте листвы. Поднялся ветер. Вдруг рядом с ним что-то промчалось. Что-то мягкое коснулось его лица. Он вскочил, едва не вскрикнул. Взмахнул рукой – ничего, пусто. «Привидение?» Ему стало не по себе. Снова между деревьями что-то мелькнуло. Он напряг зрение. Сжался в комок. И вдруг удар в голову. Перед глазами поплыли, завертелись все быстрее и быстрее разноцветные круги. И мрак…

В три часа ночи в бессознательном состоянии нашел Рудзика Галенза, присланный Вроной на смену. Не теряя ни минуты, Галенза вызвал Врону. Вместе они вынесли товарища из кустов, осторожно уложили на траве. Врона ощупал его голову.

– Кажется, цела. Только шишка на затылке. Будто от удара палкой или камнем. Что будем делать?

Посовещавшись, они решили везти его в госпиталь. Полчаса спустя Врона на бешеной скорости мчал все еще не пришедшего в себя Рудзика в Варшаву.

В госпитале раненого тщательно осмотрели.

– Ничего страшного. Череп цел. Только шишка на макушке. Пару дней полежит, и все будет в порядке, – успокоил Врону дежурный врач.

Убедившись, что Рудзик вне опасности, Врона в пять часов утра отправился к Бежану. Они обсудили сложившуюся ситуацию и наметили план дальнейших действий. Врона вернулся в деревню. А днем позже туда прибыл поручник Петшик в качестве новоиспеченного помощника местного смотрителя кладбища с заданием выяснить на месте все обстоятельства происшествия.

Бежан опасался, что Рудзик спугнул агента, явившегося за пленкой. «В этом случае, – инструктировал он Петшика, – дальнейшее наблюдение за склепом не имеет смысла. Они, конечно, сменят почтовый ящик, и опять придется долгое время наблюдать за Котарским, чтобы выйти на новый тайник. Но Рудзика мог стукнуть и какой-нибудь пьяница, случайно забредший на кладбище и принявший его с пьяных глаз за привидение. Во всяком случае, пока от наблюдения за тайником отказываться не следует».

– Желаю успехов! – напутствовал Петшика Бежан. – С завтрашнего дня ты помощник могильщика.

Смотритель кладбища поначалу принял новичка холодно.

– На кой ляд мне помощник… – бурчал он себе под нос. – И что им взбрело в голову? Хотят план захоронений досрочно выполнить, что ли?

Но после беседы с Петшиком, когда тот объяснил, что направлен сюда временно, на практику, и подкрепил свои объяснения бутылкой чистой «Выборовой», старик смягчился. Посвящение новичка в тайны профессии он начал с ознакомления его с кладбищем. И вот теперь на вопрос Петшика о «приглянувшемся» ему склепе он снова пустился в пространные объяснения:

– Это склеп Тырлинских. Всю семью их уничтожили немцы, хозяйство спалили. Уцелел один старик. Да и тот после пережитого умом тронулся. Чуть не всю землю продал, чтобы поставить этот памятник. Сам живет теперь в развалюхе на краю деревни. Хозяйство забросил, ничем не занимается, только и делает, что склеп оберегает. Почитай, все время здесь проводит. А намедни его в больницу забрали – занедужил старик…

Они еще раз обошли кладбище и вернулись в сторожку, где за небольшую плату и поселился Петшик. Наскоро перекусив, он отправился в деревню.

За околицей его уже поджидал Врона.

Глава IX

– Состояние здоровья Зелинского? – Шедший по коридору в сопровождении двух медицинских сестер врач приостановился у окна. – Без перемен. – Он взглянул на Бежана. – Жизнь его по-прежнему под угрозой. В сознание так и не приходил…

Едва белые халаты скрылись в глубине коридора, Бежан тайком пробрался в палату. Изможденное, мертвенно-бледное лицо, запавшие глаза. Беспокойные, словно лихорадочно что-то ищущие по одеялу руки. Едва заметно подергиваются губы. Бежан склонился над изголовьем.

– Еврон, – чуть слышный шепот. Потом стон и, похоже, какое-то имя. Бежан наклонился еще ниже, но шепот не повторился.

«Черт побери! Человек в таком состоянии, а при нем ни души». Бежан надавил кнопку звонка. Никто не приходил. Он нажал еще раз, второй, третий.

Наконец дверь отворилась.

– Что вы тут делаете? – набросилась на него сестра. – Сюда нельзя входить. Врач запретил.

– Сейчас же займитесь больным! Как вы можете человека в таком состоянии оставлять одного?! – Бежан едва сдерживался.

Сестра взглянула на больного, схватила его за руку, стала щупать пульс.

– Похоже, коллапс… Побудьте здесь минутку, я сбегаю за врачом.

Вскоре целый сонм эскулапов окружил койку больного. На Бежана никто не обращал внимания. Он стоял у окна и весь кипел от негодования. «Не войди я случайно…»

– Это называется у вас уход за больным?! – набросился он на врача, когда Адама наконец с трудом вернули к жизни. – Вы здесь лечите или помогаете умирать? – цедил он сквозь зубы. – Вы меня уверяли, что при нем постоянно дежурит сиделка. Где она?! – Бежан круто повернулся и быстро вышел. «Надо сюда наведываться чаще», – решил он.

Вернувшись к себе, Бежан позвонил в городское управление милиции.

– Что удалось установить по делу журналиста Зелинского?

– Пока немного. Мы обследовали котельную, в которой его нашли. Судя по всему, преступник был не один. Но обнаружить каких-либо следов не удалось. Даже крови. Все смыто водой после ливня.

– Ну и темпы у вас, копошитесь как мухи в смоле! Прошу о ходе расследования регулярно меня информировать!

Бежан положил трубку. Просмотрел телеграммы, поступившие из воеводств. И тут пусто – не обнаружен ни один человек со значком фирмы «Еврон».

«Что же предпринять еще? – Бежан задумался. – Да! Ведь Адам просил помочь Янке Ковальчик. Я совершенно забыл…»

Он достал записную книжку. В трубке позабытый голос. В нем вдруг радостные нотки, как только он себя назвал.

– Наконец-то! Чему обязана?

– У тебя, кажется, ко мне какое-то дело? – спросил он, тут же подумав, что «дело» – это, вероятнее всего, просто предлог для восстановления знакомства.

– Да. Мне очень хотелось бы с тобой встретиться.

Бежан взглянул на часы. Было около часа дня. До шести – до сеанса связи с группой Вроны – он был свободен.

– Хорошо. В два в «Бонбоньерке». Тебя устраивает?

– Вполне. Буду ждать.

Янка сидела на открытой террасе и скучающе смотрела на уличную суету. Увидев Бежана, она подняла сразу посветлевшее лицо.

– А я уже решила, что ты и на этот раз меня подведешь.

– До трех раз не считается, – отшутился он, заказывая коктейль. – Ну, что у тебя стряслось?

– Ты торопишься? Это длинная история. А рассказывать надо все с самого начала.

Бежан поморщился. Он и впрямь не выносил, когда женщины начинали рассказывать «с самого начала». Это значит: длинно, путано и не по существу.

– Ладно, излагай.

– Ты помнишь наш отпуск? – спросила она. Он кивнул.

– Я жила тогда на даче у дяди в Сопоте. Он каждый год меня приглашал. Не помню, я говорила тебе, что он служил поваром на пароходе? Плавал на линии Амстердам – Дюнкерк – Гавр – Латакия – Гамбург – Колдинг. Я знаю эту линию наизусть – он присылал мне открытки из каждого порта. И вообще он очень хорошо ко мне относился. Купил мне в Варшаве кооперативную квартиру, обставил ее. А год назад он умер.

– Что же приключилось с дядей? – нетерпеливо прервал Бежан сильно затянувшуюся, на его взгляд, историю.

– Видимо, внезапный сердечный приступ. Капитан сообщил о его смерти в гданьский порт по радио. Я хотела похоронить дядю рядом с его сестрой и попросила доставить тело на родину. Но когда корабль вернулся из рейса и я приехала в порт, оказалось, что труп дяди исчез…

Теперь Бежан стал слушать внимательней.

– Может быть, его просто, по морской традиции, похоронили в море? – высказал он предположение.

Девушка отрицательно покачала головой.

– Нет, тело исчезло из холодильной камеры, которая была заперта и опечатана. Когда камеру открыли, капитан сам был поражен. Причем исчезло не только тело, по и все дядины документы.

– Фамилия твоего дяди тоже Ковальчик?

– Да, – кивнула она головой.

– Насколько я понимаю, у тебя с этой историей связано что-то еще?

Она опять кивнула головой.

– После смерти дяди я, как единственная наследница – других родственников у него нет, – продала дачу в Сопоте, рассчитала его домработницу, словом, сделала все, что положено, и вернулась в Варшаву. И вот десять дней назад на мое имя приводит вдруг письмо. Из Амстердама. Адресовано дяде. Вот оно, прочитай сам, – она протянула густо исписанный лист бумаги.

Он пробежал его глазами. Ничего особенного – обычные вопросы о здоровье, о погоде. Но в конце:

«Твои приятели с корабля разыскали меня. Спрашивали, не оставил ли ты случайно у меня партии кружков. Я сказал, что нет, как мы и договорились. Сверток ты должен забрать в течение ближайших трех месяцев. Со своими приятелями будь осторожен.

Лиссэ».

Бежан прочитал письмо еще раз, теперь более внимательно. «Кружки» – так на жаргоне валютчиков именовались золотые двадцатидолларовые монеты. «Похоже, речь идет о контрабанде валюты?»

– Каким образом письмо, адресованное дяде, пришло на твой адрес?

– Все письма, адресованные ему, и раньше приходили на мой адрес. Он месяцами был в плавании и потому просил, чтобы я получала его письма. Возвращаясь из рейса, он обычно всегда звонил и справлялся. Если письма были, он приезжал за ними в Варшаву и гостил у меня иногда день, иногда два.

– А что, твой дядя был болен?

– Особенно нет. Правда, жаловался иногда на печень и даже лечился у варшавских светил. Он был страшно мнительным и всегда заботился о своем здоровье. Водки в рот не брал – ему сказали, что это вредно для печени. Поэтому я удивилась, когда узнала, что в каюте у него в ночь смерти обнаружили несколько бутылок виски. Все: и смерть, и исчезновение трупа, и виски – показалось мне крайне странным. А теперь еще и письмо. Посоветуй, как быть? Мне кажется, что там, в Амстердаме, осталось что-то очень ценное. Иначе этот Лиссэ не стал бы писать письма, а просто выслал сверток почтой. Я хочу за ним съездить…

– У тебя затруднения с заграничным паспортом? – догадался Бежан.

– Да. Мне сказали, что сейчас, в летний сезон, большой наплыв туристов и получение паспорта требует нескольких месяцев… У тебя нет каких-либо связей? Друзей или знакомых?

Янка не знала, где он работал, и считала его военным юристом.

– Ладно, я подумаю, – пообещал он, прощаясь, – Через пару дней позвоню.

– Надеюсь, не через год? – улыбнулась она.

Глава X

Антковяк был явно не в духе. Шеф чуть ли не каждый день с нескрываемой иронией интересовался «открытиями» в деле Вейля. А никаких открытий пока не было. Если, правда, не считать одного показавшегося подозрительным факта. Два Дня назад некий рыбак, постоянный поставщик Вейля, как обычно, приехал «Под пихты» со своим живым товаром. Вейль, как обычно, товар получил и расплатился наличными. Но, кроме денег, он ловко и почти незаметно сунул рыбаку какую-то небольшую плоскую коробочку. Рыбак положил ее в карман. Содержимое коробочки установить не удалось.

Антковяк старательно листал и перелистывал доклады группы наблюдения. В них по-прежнему не было ничего примечательного. Вейль жил и работал с однообразием часового механизма. Все его шаги и действия можно было чуть ли не предсказать заранее. «Быть может, я ошибаюсь, стараясь выявить необычные его поступки, – размышлял Антковяк. – А что, если сделки с валютой проходят в рамках его обыденных занятий?» Эту мысль подтверждал и случай с рыбаком: вполне возможно, что в коробочке Вейль сунул ему монеты.

Антковяк немедленно поручил группе наблюдения усилить внимание к постоянным, повседневным контактам Вейля.

Снова потянулись томительные дни ожидания. И опять ничего. Служба наблюдения выявила лишь имена частных торговцев, постоянных клиентов Вейля. И вот сегодня Антковяк напал на след. Собственно, даже не на след. На тень следа.

Просматривая киноленту, доставленную группой Жука, Антковяк заметил, что Вейль, выйдя, как обычно, из управления финансов, коснулся клыка бампера своей «Волги». Антковяк еще раз прокрутил ленту. «Да, так и есть. Но если он коснулся клыка, выходя из здания, значит, он что-то получил, что хотел спрятать в тайник. Новую партию монет? Следовательно, источник их получения находится в этом здании? Но в нем трудится более двух тысяч человек, а в отделах, где побывал Вейль, более пятидесяти. Организовать наблюдение за всеми? Где взять столько людей? Шеф и без того рвет и мечет».

После долгих размышлений Антковяк решил ждать результатов дальнейших наблюдений за визитами в управление финансов, а пока заняться более тщательным изучением биографии Вейля и его старых связей. «Не исключено, что на этом пути удастся быстрее отыскать источник, укрытый в здании управления финансов».

И вот документы у него на столе. Он углубился в иx изучение. Увы, опять ничего интересного.

Вейль родился и воспитывался в Плонске, где его отец – владелец бакалейной лавки – до войны был довольно заметной фигурой. Ян Вейль перед самой войной окончил гимназию, как и пристало отпрыску преуспевающего мещанского рода, а затем вдруг неожиданно для всех сбежал из дома. Во время оккупации перебивался случайными заработками в Варшаве, а после освобождения подался на Побережье, где нанялся на судно в качестве юнги. Десять лет плавал на морском судне «Ополе», здесь дослужился до стюарда. В 1955 году перешел на линию, которую обслуживал теплоход «Анна» В 1963 году списался на берег. Приехал в Варшаву. Некоторое время служил метрдотелем в ресторане «Эспланада», потом уволился и отсюда. Организовал собственное дело, купив за 600 тысяч злотых дом «Под пихтами». После оформления этой сделки финансовые органы заинтересовались источником такой значительной суммы, Вейль представил подробный, документально подтвержденный перечень своих заработков за восемнадцать лет службы на торговых судах.

Биография Вейля натолкнула Антковяка на мысль проверить, не поддерживает ли он связей с матросами, своими прежними сослуживцами. «Быть может, именно по этим каналам фальшивые монеты и слитки доставляются из-за границы и потом передаются Вейлю для реализации?» Эта версия показалась Антковяку весьма вероятной.

Через Гданьское управление милиции он получил полные списки команд всех судов за период, когда на них гглавал Вейль, и решил их сравнить с перечнем нынешних его знакомых.

Просмотрел состав команды «Ополя». Ни одна фамилия не подходила. То же и с «Анной». «А если выделить только тех матросов, с которыми Вейль поддерживал приятельские отношения?»

Антковяк отметил их крестиками. Сравнил со своим списком. Оказалось, что все приятели Вейля того времени, как и он, с кораблей в разное время списались и с морем порвали.

В списках команды судна «Анна» единственным из приятелей Вейля оставался кок Ковальчик, но и он отпадал – в графе «Особые замечания» против его фамилии значилось, что он умер во время рейса год тому назад.

«Опять промах? Что же делать, как сдвинуть с мертвой точки это проклятое дело?» В голове не было ни одной стоящей мысли. «Пойти посоветоваться? С кем?» К своим обращаться не хотелось. И тут он вспомнил о товарище по университету. Прежде он, бывало, обращался за советами к Бежану и, как оказывалось, не зря. «Если кто и может мне помочь, так это он», – решил Антковяк и, не откладывая дела в долгий ящик, набрал номер телефона Ежи.

– Приходи, но только сейчас, позже я буду занят, – Бежан рад был слышать товарища по учебе.

Они сели в кресла. Бежап приготовил кофе.

– Ну рассказывай, что там у тебя приключилось.

Антковяк подробно, со всеми деталями, опуская лишь совсем несущественное, изложил состояние дела.

Бежан слушал с интересом.

– Любопытно, – раздумчиво проговорил он, – а не проходил ли этот твой тип по нашим учетам?

У Антковяка загорелись глаза:

– Это можно сейчас проверить?

Бежан куда-то позвонил и попросил дать ему нужную справку.

– Погоди-ка, – положив трубку, он хлопнул себя по лбу. – Я что-то припоминаю. По какому-то прежнему делу у меня тоже проходила большая партия золотых двадцатидолларовых монет. Погоди, погоди… Что же это за дело?… Вот черт! Ах да! – Он чуть не подскочил в кресле. – Это же Дело Шпадов. Интересно, не такие ли монеты были обнаружены и у них?

Он снова направился к телефону, но в этот момент в дверях появился сотрудник учетного отдела.

– Товарищ майор, Ян Вейль по нашим учетам не числится.

– Спасибо, можете идти. – Бежан набирал уже номер телефона своего заместителя капитана Погоры. – Сташек, во что бы то ни стало срочно найди хотя бы пару монет, проходивших по делу Шпадов. Помнишь, катастрофа самолета? Как только получишь, сразу на экспертизу. Пусть определят их вес, содержание золота и сравнят со стандартными монетами того же достоинства.

Настроение у Антковяка заметно улучшалось: да, вместе с Бежаном они, пожалуй, что-нибудь придумают. Разговор Ежи с заместителем натолкнул на мысль проверить старые уголовные дела, по которым проходили золотые монеты и слитки. «Не окажется ли там идентичных?»

Бежан, закончив разговор с Погорой, стал расспрашивать Антковяка обо всех обстоятельствах дела, казалось бы, даже самых маловажных и несущественных.

– Так, говоришь, Вейль восемнадцать лет плавал на «Ополе» и «Анне»?

– Да.

– А на этих кораблях в последнее время не было каких-нибудь ЧП?

– Не знаю. Этого я не проверял. Правда, сравнивая списки матросов, бывших друзей Вейля, с перечнем теперешних его знакомых, я чисто случайно выяснил, что в одном из рейсов умер кок «Анны».

Реакция Бежана его изумила

– Что ты сказал?! Повтори!!! – Бежан так и подпрыгнул.

Антковяк взглянул на него с изумлением:

– Я сказал, что на теплоходе «Анна» умер кок. Повар по-морскому.

– Анна Кок, – повторил Бежан. – Анна Кок… Ах ты черт! Вот это да!

Бежан стиснул Антковяка в объятиях.

– Ты даже не представляешь себе, какую услугу… Сейчас же привези мне эти списки! Бери мою машину. – Он возбужденно заходил по кабинету.

«Что ему далась эта фраза?» – размышлял Антковяк, сбегая вниз по лестнице.

Глава XI

– Наконец-то головоломка начинает проясняться! – Бежан без стука ворвался в кабинет Зентары. – Ты только подумай, особу по фамилии Анна Кок мы искали бы до скончания века. А ключ к загадке – теплоход «Анна» и смерть корабельного кока!

– Не говори гоп… – Зентара, склонившись над столом, рисовал в блокноте чертиков. – Что ты собираешься предпринять?

– Прежде всего затребую из Гданьска списки и подробные сведения о команде теплохода «Анна». Необходимо также дело Вейля взять мне на себя вместе со следователем капитаном Антковяком. Его опыт в валютных делах и знание связанного с ними преступного мира очень пригодятся. Он дельный парень, я давно его знаю.

– А ты не намерен, часом, привлечь себе в помощницы и эту твою протеже Ковальчик?

Бежан умолк и несколько смешался.

– Ага, я вижу, тебя волнуют не только проблемы финансирования иностранной агентуры, – Зентара чуть улыбнулся.

Бежан промолчал и на этот раз. Да и что скажешь? Зантра случайно угодил не в бровь, а в глаз. Девушка действительно его заинтересовала. Так или иначе, но встречи с ней доставляли ему удовольствие, а телефонные разговоры порой затягивались далеко за полночь. Во всяком случае, вчера Погора никак не мог дозвониться и даже думал, что испорчен телефон. А на столе у Погоры в это время лежало заключение экспертизы монет, привезенных четой Шпадов. Из него вытекало, что содержание золота в них и его проба ниже, чем предусмотрено стандартом. Монеты фальшивые. Об этом-то и спешил сообщить Погора.

– Как ты додумался? – недоумевал он.

Бежан в общих чертах рассказал ему о деле Вейля. Сейчас в разговоре с Зентарой он вновь вернулся к результатам экспертизы:

– Я думаю, нужно сравнить результаты обеих экспертиз. Если окажется, что монеты, привезенные Шпадами и найденные в автомобиле Вейля, идентичны, то будут серьезные основания полагать, что появились они из одного и того же источника. Есть и еще одно совпадение в этих двух делах. Вейль постоянно посещает управление финансов. Номер коммутатора этого управления был и в записной книжке Шпада. Хотя, правда, если принять версию Погоры, что все это звенья разветвленной агентурной сети, то не все концы с концами тут сходятся.

– А что именно не сходится?

– Тот факт, что монеты фальшивые, безусловно, затрудняет их реализацию и облегчает разоблачение агента. Трудно допустить, чтобы иностранная разведка подвергала свою агентуру риску провалиться из-за фальшивых монет.

– Тут ты, пожалуй, прав, – согласился Зентара. – Фальшивомонетчики – это люди иного толка. Однако возможен вариант, что Шпады, выполняя задания разведцентра, решили подработать и по собственной инициативе занялись производством фальшивой валюты. Так мог поступить и Вейль.

Бежан с сомнением покачал головой.

– Не думаю. Слишком большой риск. Нет, что-то тут не так…

– Хорошо, поживем – увидим. Кстати, что нового в деле Котарского?

– Котарский вложил в «почтовый ящик» кассету с пленкой и зашифрованное донесение, содержащее общие сведения об аэродроме, количестве учебных полетов, а также вычерченную от руки схему объектов, расположенных в лесу севернее аэродрома. Мы подменили и кассету, и все другие материалы. Так сказать, небольшой сюрприз его хозяевам.

– А не догадаются?

– Нечего и думать. В худшем случае сочтут, что у него не было возможности сделать более четкие снимки. А записи подделаны так, что он и сам бы не догадался. Вероятнее всего, центр поручит ему повторить операцию. Мы выиграем время, а он будет действовать «свободно». Для них пользы никакой, а для нас огромная. Выявим каналы связи, посредников и сам центр. Надеюсь, за это время мы распутаем весь клубок.

– Как ты додумался? – недоумевал он.

– Довольно примитивно. Из стены, окружающей надгробие, вытаскивается один кирпич. Он немного уже других. В образовавшуюся нишу и закладываются материалы. Петшик установил рядом микропередатчик, подающий сигналы всякий раз, как сдвигается кирпич тайника. Приемник находится у них в палатке. Один из сотрудников с биноклем и с фотоаппаратом, снабженным телеобъективом, постоянно дежурит в тщательно замаскированном укрытии с хорошим полем обозрения. Не то что Рудзик.

– Да, а что с Рудзиком?

– Ничего страшного, он уже здоров. Отделался шишкой на голове. Оказалось, на него свалился с дерева плохо прибитый скворечник.

– Кто примет под наблюдение агента, который явится за материалом? Как вы решили этот вопрос?

– Оперативная группа Вроны в этом случае остается на месте: наблюдение за Котарским – дело довольно хлопотное. Поскольку неизвестно, кем окажется связной и куда затем он направится, на расстоянии полукилометра от кладбища мы поместили еще одного наблюдателя, сержанта Смоляка. В его распоряжении палатка с радиостанцией и автомобиль. Как только ему поступит радиосигнал, он и возьмет под наблюдение объект номер два – связного.

– Одного не мало?

– Больше людей у меня пока нет, а сколько времени придется ждать связного, неизвестно. Может, день, может, и месяц. Кстати, ты не хочешь поговорить с Вроной? Через десять минут он будет на связи.

Зентара кивнул головой. Они прошли в кабинет Бежана.

Радиостанция Вроны отозвалась точно в назначенное время, секунда в секунду.

– Я «Маргаритка», я «Маргаритка», вызываю «Розу», вызываю «Розу».

Бежан ответил и перешел на прием.

– В двадцать часов у тайника на кладбище появился человек в форме железнодорожника. Изъял материалы, оставленные Котарским. Смоляк принял наблюдение, – доложил поручник.

– Железнодорожник что-нибудь вложил в ящик? – спросил Зентара.

– Нет. Только изъял. Тайник сейчас пуст. Какие будут дальнейшие указания?

– Продолжайте наблюдение за Котарским и тайником, – включился в разговор Бежан. – Направляю к вам «Агату», передайте ей все фотоснимки, Петшику скажите, чтобы ждал ее в двадцать часов возле кладбища. Гляди в оба, старик! – добавил Бежан, выключая рацию.

– Ну вот видишь, – обратился он к Зептаре, – все идет как по нотам. Дело ясное, никаких неожиданностей.

Он и не предполагал, что самое ближайшее будущее опровергнет его точку зрения.

Глава XII

Материалы следствия по делу о смерти и исчезновении трупа повара с теплохода «Анна» Яна Ковальчика оказались на редкость скудными.

Из них следовало, что кок был зачислен в штат теплохода в 1960 году, а до этого плавал на судах каботажного флота. У него были отличные характеристики; в них отмечалась его высокая профессиональная подготовка, дисциплинированность, честность и общительность. Из материалов дознания проведенного после его смерти милицией Сопота, вытекало, что положительного мнения о нем было не только начальство по месту работы, но и все окружающие. Листая страницы дела, Бежан читал: «Ковальчик проявлял положительное отношение к существующей действительности», «принимал участие в общественной жизни», «в связях с чуждыми элементами замечен не был, морально устойчив, политически выдержан».

Формализм этих оценок для Бежана был очевиден. Поскольку кок из двенадцати месяцев в году восемь-девять проводил в море, то совершенно ясно, что фразы: «…отношение к существующей действительности», «…участие в общественной жизни» – могли лишь означать, что повар пару раз принял участие в каких-нибудь домкомовских собраниях, на которых, быть может, даже один-два раза выступил, высказавшись «за».

«Такая позиция, – подумал про себя Бежан, листая бумаги, – облегчала ему, вероятно, отношения с финансовыми органами». У них, кстати сказать, тоже не было к нему никаких претензий. «Ковальчик, построив небольшой дом, – уведомляли из финуправления официальной бумагой, – за стройматериалы отчитался полностью, законными счетами, а налоги платил регулярно». В «черный список» таможни он также не попал ни разу.

«Еще один ангелок, уж не такой ли, как и Вейль?» Невольно сравнивая их, Бежан сразу обратил внимание на эту, прямо скажем, редкую заботу о безукоризненности своей репутации. Люди, которым нечего скрывать, случается, порой о чем-то забудут, чем-то пренебрегут, поссорятся с соседями по дому или с коллегами по работе. И лишь те, у кого есть какие-то причины маскироваться, как правило, особо внимательно относятся к общественному мнению и сохранению своего реноме.

Бежан перелистал дело и нашел свидетельство о смерти. Подписал его судовой врач Петр Валяшек, констатируя, что смерть наступила в ночь с 22 на 23 января на почве острой сердечной недостаточности, вызванной, по всей вероятности, алкогольным отравлением.

Эту версию подтверждал и осмотр каюты, произведенный капитаном и его первым помощником утром двадцать третьего числа, сразу же после обнаружения трупа. В каюте при осмотре была обнаружена наполовину опорожненная бутылка виски и недопитый стакан с этим же напитком. В каюте стоял сильный запах алкоголя.

«Как увязать это заключение со словами Янки, что дядя жаловался на печень и в рот не брал водки? Конечно, она могла знать не все. Надо бы выяснить у нее фамилии „светил“, к которым обращался Ковальчик в Варшаве», – отметил про себя Бежан.

Затем он еще раз перечитал документы, относящиеся к истории исчезновения трупа. И тут ничего особенного. В момент смерти кока теплоход «Анна», как явствовало из записи в судовом журнале, находился в двух сутках пути от порта приписки.

О смерти кока капитан уведомил по радио управление порта и гданьскую милицию. Тело он распорядился поместить в одну из судовых холодильных камер и лично ее опечатал.

Когда же по окончании рейса в Гданьске на палубу теплохода поднялись сотрудники милиции и санитары, чтобы доставить тело в морг на судебно-медицинскую экспертизу, и открыли опечатанную дверь холодильной камеры, оказалось, что печати не тронуты, а труп исчез.

Как, когда, каким образом? Для выяснения этого милиция опросила всю команду и пассажиров. Бежан листал страницы протоколов. Никто ничего не видел. Лишь один из опрошенных матросов заявил, что, по его мнению и по мнению всей команды, покойник на борту приносит несчастье.

Больше ничего конкретного установить тогда не удалось.

Милиция согласилась, что смерть повара наступила в результате острой сердечной недостаточности и естественность ее не вызывает сомнений, а исчезновение трупа объяснила широко распространенным среди моряков предрассудком и внесла предложение дело следствием прекратить. Прокуратура это предложение утвердила. На том все и кончилось.

…Бежан позвонил Янке:

– Мне надо бы с тобой встретиться. По делу твоего дяди…

– Хорошо, что есть повод, а то я еще бы год тебя не увидела. Когда и где?

– Через час. В «Несподзянке».

На этот раз Бежан не только не опоздал, но даже пришел чуть раньше. Сел за свободный столик у балюстрады лицом к входу, чтобы видеть весь зал. Эта привычка сохранилась у него еще со времен оккупации и работы в подполье.

Зал был полупуст. Бежан взглянул на часы, заказал кофе, развернул газету. Но ему не читалось. Через пару минут он вновь посмотрел на часы. До встречи оставалось еще пятнадцать минут.

«Я похож, наверно, на влюбленного юнца, ждущего свою принцессу», – усмехнулся он про себя. И действительно, он ждал Янку с нетерпением. Она появилась в дверях точно в назначеное время. Изящная девичья фигурка, рассыпавшиеся по плечам волосы.

– Ты уже здесь? – поразилась она, завидев его. – А я-то опасалась, что обречена по меньшей мере на получасовое ожидание. Ты понемногу меняешься в лучшую сторону. Не зря, видно, назначил встречу в «Несподзянке»,href="#n_1" title="">[1] – шутила она, усаживаясь за стол.

Он спрятал свое смущение за широкой улыбкой.

– Я хотел поговорить о твоем покойном дяде.

– ? – Она вопросительно взглянула на него.

– Помнится, ты говорила, что он жаловался на печень и обращался к варшавским знаменитостям. А на сердце он никогда не жаловался?

– Нет, не припоминаю.

– Ты говорила еще, что дядя совершенно не пил водки. А может быть, он просто скрывал от тебя? Ты ведь редко его видела.

– Редко, это верно. Но почти каждый год мы проводили вместе два-три месяца. Летом. Дядя брал обычно отпуск. И я никогда, ни при каких обстоятельствах не видела, чтобы он выпил хоть рюмку.

– А в Сопоте у дяди было много знакомых?

– Ты знаешь, нет. Меня это даже несколько удивляло. Я его иногда спрашивала, почему он ведет такой замкнутый образ жизни. И он объяснял это тем, что в рейсах никогда не удается побыть одному и от людей устаешь. А потому на берегу хочется уединения, покоя и тишины.

– Перед последним рейсом ты с ним виделась?

– Да. Он приезжал в Варшаву. За письмами Мне тогда он показался каким-то странным. Я спросила, как он себя чувствует. Он ответил, что хорошо и печень в последнее время его почти не беспокоит. А за несколько часов до отъезда он вдруг ни с того ни с сего без всякого вступления спросил, стала бы я жить вместе с ним, если бы он перестал плавать. Я удивилась: «Ты хочешь, чтобы я переехала в Сопот? Но ведь я же учусь». Он ответил: «Нет, я хочу встать на прикол и бросить якорь в Варшаве. Заживем вместе, ты бросишь работу – того, что у меня есть, хватит на двоих». Я спросила: «Когда это?», он ответил: «Может, уже скоро. Я сообщу». И больше я его не видела. На этот раз даже ни одной открытки не получила.

– А после его смерти на твой адрес приходили из-за границы письма?

– Нет. Только то, которое я тебе показывала. Как-то странно все это. Тебе не кажется?

Он решил пойти ва-банк:

– Мне кажется, что следствие надо возобновить. Но если я сумею решить этот вопрос – я работаю теперь в милиции – и если вдруг окажется, что это твое наследство, возможно, даже очень значительное, придется сдать в фонд государства, поскольку оно незаконного происхождения, согласишься ли ты на выявление истины?

Она оперлась на руку и молчала. На ее лице читалась растерянность. Потом она посмотрела ему прямо в глаза:

– Какой бы ни была эта истина и какие бы последствия, – это слово Янка подчеркнула интонацией, – она за собой ни повлекла, я хочу ее знать.

Глава XIII

Монотонный перестук колес убаюкивал. Сержант Смоляк, уже два часа неотрывно стоявший у окна в коридоре международного скорого поезда Варшава – Вена, едва сдерживал зевоту. Несколько последних полных напряжения часов изрядно его утомили. В 20.10 он принял наблюдение за человеком в форме железнодорожника. Последовал за ним в Вавр, здесь битый час ждал у дома, в который тот вошел. Потом наблюдаемый вышел и направился в Варшаву. Через служебный вход он вошел в Центральный вокзал, и здесь Смоляк неожиданно его потерял. Отыскать снова стоило немалых трудов и нервов. Наконец тот обнаружился на перроне. Смоляк увидел его входящим в только что поданный под посадку международный поезд. «Скорый поезд Варшава – Вена отправляется в двадцать часов тридцать пять минут», – услышал он в это время объявление по радио и взглянул на часы. До отхода оставалась тридцать одна минута. Времени в обрез. Надо оформить билет и успеть позвонить своим. Сначала он с помощью портативной рации связался с управлением и попросил прислать еще одного сотрудника. С билетом до пограничной станции в кармане он вскочил в поезд уже на ходу, в последний вагон. «Удалось ли им выслать кого-нибудь в помощь? – нервничал он, идя по составу. – Одному тут, ясно, не справиться». В самом последнем купе он наткнулся на Ясинского. Тот едва заметно кивнул головой: все, мол, в порядке, прибыл. При виде товарища у Смоляка отлегло от сердца. Не спеша они направились в голову поезда. «Объект» оказался в служебном купе первого класса. Чуть заметный жест, кивок головы. Ясинский понял. Они предъявили билеты. Смоляк спросил, в котором часу поезд прибудет на пограничную станцию.

– Около трех ночи, – ответил проводник. – Вас разбудить?

– Да нет, спасибо, потерплю, я сегодня чуть не весь день спал. Догуливаю отпуск.

– Домой едете?

Смоляк отрицательно покачал головой:

– Нет, к родственникам на недельку.

– Жить на границе и не перейти ее – все равно что лизать мороженое через стекло…

– Что верно, то верно. Да ведь не каждому удается… А вы, – Смоляк решил поддержать разговор, – едете до конца или гоже только до границы?

Проводник чуть заметно ухмыльнулся:

– До конца, до самой Вены. Там двадцать четыре часа отдыха и обратно.

– Позавидуешь вам Вена, говорят, мировой город.

Блеск в глазах собеседника был выразительнее всяких слов.

– Да, везет людям… Ну извините, мне пора – работа ждет, да и поспать надо пару часиков.

Смоляк остался у окна. Ясинский сел у двери в последнем купе.

Проводник проверил у пассажиров билеты и прошел через тамбур в соседний вагон. Ясинский незаметно направился за ним. Смоляк остался. «Вернется или не вернется?» – искоса поглядывал он в конец вагона.

Проводник вернулся. Он открыл дверь служебного купе и заперся изнутри. Соседнее купе было занято. Смоляк вошел в следующее и сел у двери. На противоположной полке спал мужчина, сладко покрапывая. Смоляк осторожно подошел к окну, открыл его и высунулся наружу. Окно служебного купе было закрыто. Смоляк вернулся на место. Ясинский, как он видел, обосновался в последнем купе с другой стороны вагона.

Время тянулось нестерпимо медленно. Везде все спокойно. Одолевала сонливость. Смоляк то и дело поглядывал на светящийся циферблат часов, ловил ухом каждый шорох.

«Если он решит спрятать или кому-нибудь передать материалы, то, скорее всего, сделает это не в служебном купе, – размышлял про себя Смоляк. – Ему придется выйти, и, конечно, до прибытия на пограничную станцию, до таможенной проверки. Значит, не позднее двух, четверти третьего».

Он снова взглянул на часы. Стрелка приближалась к двум.

Тихий, едва слышный скрип двери. Смоляк осторожно выглянул. За поворотом, ведущим в тамбур, мелькнула спина проводника.

«Выходит из вагона?» Смоляк молниеносно подскочил к окну своего купе. Так и есть. Проводник стоял на ступеньке. Смоляк до боли в глазах всматривался в темноту. Глаза постепенно привыкали к мраку. Промелькнувший одинокий фонарь помог ему разглядеть склонившуюся на ступеньках вагона фигуру.

Низко пригнувшись, Смоляк одним прыжком проскочил через тамбур в соседний вагон и открыл окно входной двери. Теперь видно было лучше. Проводник почти висел, держась рукой за поручень. Другой рукой он что-то делал под вагоном: то ли что-то клал, то ли привинчивал. Смоляк осторожно прикрыл окно, вернулся в свое купе.

«Что предпринять? – билась в голове мысль. – Проверить, что там под вагоном?! Опасно, но другого выхода нет». Он стал ждать. Скрипнула дверь – проводник вернулся. Но не в купе. Шум воды в умывальнике подтвердил, что он вошел в туалет. Наверное, умывается.

Смоляк считал секунды. Операция в его, Смоляка, исполнении продлится, вероятно, значительно дольше. Ему неизвестно, где и что придется искать, да и навыка нет.

Опять едва слышный скрип двери и щелчок замка. Наконец-то!



На цыпочках Смоляк пробрался к выходу. Открыл дверь. Воздушный вихрь едва не сбросил его со ступеньки. Он спустился ниже, держась за поручень и приоткрытую дверь. Вдруг вагон резко швырнуло на повороте, дверь вырвалась и распахнулась. Смоляк повис на одной руке. На какое-то мгновение он потерял равновесие и едва не сорвался в черную грохочущую бездну. Потом, сжавшись в комок, он ухватился обеими руками за поручни, подтянулся и сел на ступеньку. Отдышался. Теперь надо закрыть дверь, тихо, чтобы не услышал проводник. Несколько освоившись и привыкнув к темноте, Смоляк нащупал рукой нижний край вагона, пошарил под ним – ничего, только холодный шершавый металл. «Может быть, дальше?» Но это «дальше» требовало почти акробатического трюка. Когда наконец ему удалось изловчиться и, почти повиснув на вытянутой руке, просунуть руку дальше под вагон, пальцы наткнулись на какой-то цилиндр. Он дернул, потом еще раз, сильнее. Безуспешно. «Может, надо отвинчивать? – Цилиндр подался неожиданно легко. – Значит, привинчен недавно, иначе так легко бы не открутить», – мелькнула мысль. Еще один, второй оборот, и цилиндр у него в ладони. Он сунул его в карман.

«Теперь быстро в туалет, а потом придется лезть обратно. Надо торопиться». Смоляк с трудом поднялся по ступенькам, проскользнул в тамбур и осторожно прикрыл за собой дверь. Туалет, к счастью, оказался незанятым. Здесь он осмотрел цилиндр внимательнее. Это был круглый металлический пенал длиной около двадцати и в диаметре примерно шесть сантиметров с резьбой на конце. Резьба как новая, без единого следа ржавчины. Верхняя крышка гоже ввинчена. Достав нож, Смоляк быстро ее вывинтил, перевернул пенал – на ладонь выпала небольшая металлическая кассета. Такие кассеты Смоляк знал. В них обычно хранят фотопленки.

В соответствии с полученными инструкциями он не должен был изымать пленку, а лишь установить способ ее доставки и личность «почтальона».

Время подгоняло. Смоляк снова выбрался из вагона. На этот раз дело пошло лучше. И все же операцию он закончил, когда вдали замигали уже огоньки станции. Он проскользнул в туалет, взглянул в зеркало и ахнул: на черном, в потеках пота лице сверкали белки глаз. Он торопливо умылся, неслышно пробрался в купе. Как раз вовремя. В коридор вышел проводник. «Граница! Прошу подготовиться к таможенному досмотру!» – будил он пассажиров.

…Им повезло – удалось сразу же пересесть на обратный поезд. Смоляк тут же завалился на полку и заснул как убитый.

Глава XIV

– Я тщательно изучил все материалы следствия по делу об исчезновении трупа повара. К сожалению, в них нет ничего существенного. Следствие тогда явно скомкали. Исправить допущенные ошибки будет теперь нелегко – слишком много прошло времени, а всякого рода детали у людей в памяти держатся недолго.

– Что ты предлагаешь? – Зентара постучал по столу карандашом, призывая всех к тишине.

– Надо ехать в Гданьск и начинать все сызнова. Эту часть задачи я хотел бы взять на себя, – чувствовалось, что Бежан давно уже продумал это предложение.

– Препятствий не вижу. Когда ты можешь выехать?

– Через четыре дня теплоход «Айна» возвращается из рейса. Мне надо быть там днем раньше. Я хотел бы предварительно ознакомиться с личными делами всех членов команды, а затем осмотреть корабль и разработать план допросов.

– А кто будет заниматься твоими делами здесь?

– Группа Вроны продолжает наблюдение за Кота рским. Их донесения будет принимать Погора. Смоляк и Ясинский довели железнодорожника до границы, составили его подробный словесный портрет, изготовили чертеж пенала, в котором доставляются агентурные данные, и описали процедуру размещения пенала на раме вагона. Кстати сказать, процедура довольно рискованная и хлопотная. Сейчас оба занимаются сбором более подробных сведений об этом железнодорожнике. Серия его фотографий получена еще при изъятии им материалов из тайника на кладбище. Время следующего визита на кладбище… Ну точная дата нам, конечно, неизвестна, ко, по всей видимости, она будет зависеть от оперативности Котарского. Во всяком случае, для Смоляка и Ясинского необходимо заблаговременно заготовить заграничные паспорта и валюту с тем, чтобы они при необходимости могли без лишних проволочек пересечь границу.

Вейлем занимается капитан Антковяк. Тебе надо установить, – повернулся к нему Бежан, – не поддерживал ли он после увольнения с корабля контакта с коком. Это чрезвычайно важно. В твое распоряжение выделяется наша группа наблюдения. Надеюсь, наши, не в пример твоим, не подведут. План дальнейших действий, товарищ полковник, будет разработан после моего возвращения.

После совещания Зентара задержал Бежана.

– Скажи, как твоя протеже восприняла известие, что ты работаешь в органах?

– По-моему, нормально. Она хочет знать правду. Во всяком случае, ее поведение заслуживает уважения.

– Только ли уважения? – Зентара слегка улыбнулся.

– Ну что ты ко мне прицепился? – вспыхнул Бежан.

– Да ничего. Просто хочу тебя женить. Вот и пытаюсь определить, годится ли кандидатура для этой роли, – с показной серьезностью ответил Зентара.

– Ты опять за свое, – Бежан отвернулся. – А что, по нашим каналам не поступало никаких дополнительных сведений об Анне Кок? – переменил он тему.

– Пока нет. Используй то, что есть, шевели мозгами. Интуиция тебя вроде никогда не подводила. Может, и в делах сердечных ты на этот раз угодил в десятку?

Бежан демонстративно взглянул на часы.

– Разрешите идти? Я должен быть в управлении милиции.

– Ну ладно, ладно. Иди.

Честно говоря, ему никуда не надо было идти. Он вполне мог вызвать нужного офицера к себе. Но он не нашел другого повода поскорее закончить этот неприятный для себя полуофициальный разговор. Шуточки Зентары его раздражали, тем более что в них была какая-то доля правды. Никогда прежде он так остро не реагировал на шутки по поводу своих амурных дел. Надо сказать, он пользовался успехом у женщин. Быть может, оттого, что никогда его не искал. Но прежде все это было несерьезно. А вот теперь он чувствовал: знакомство с Янкой нечто совсем иное. Чувствовал и потому злился, злился на себя. И на нее тоже.

В городское управление милиции он влетел как ураган.

– Что вы установили по делу Зелинского?! – сразу же насел он на начальника следственного отдела.

Тот вызвал следователя.

– Докладывай!

– Зелинский приехал в Варшаву на конференцию техников-рационализаторов утром третьего августа. Вещи он оставил в одной из комнат для приезжих Дома техника. В ночь с третьего на четвертое там и ночевал. Пришел в тот день поздно. Около полуночи. А уже в восемь утра опять ушел в город. Его сосед по комнате, тоже журналист, удивился такой спешке и поинтересовался ее причиной. «Напал на сенсацию. Бомба. Еду в городское управление милиции», – ответил Зелинский, стоя уже в дверях. В управлении он находился с девяти до одиннадцати. Интересовался механикой работы контрабандистов. Об этом же расспрашивал случайно встреченного за обедом репортера по уголовной хронике газеты «Трибуна». Они сидели за одним столиком в Доме техника между часом и двумя.

В два Зелинский выходил звонить по телефону. Вернувшись, он торопливо распрощался с репортером, извинившись за то, что не сможет вечером зайти, как они условились прежде. В этот день Зелинского видели в ресторане Дома техника еще дважды. Я допросил швейцара. Он вспомнил, что около двадцати трех часов, перед самым закрытием ресторана, два каких-то человека выводили третьего. Этот последний буквально висел у них на руках. Лицо одного из сопровождавших показалось гардеробщику знакомым. Поэтому он и запомнил всю сцену. У того, которого выводили, голова была опущена на грудь, и лица его он не видел. Но внешность и одежду описал. Судя по описанию, это был Зелинский. Вероятнее всего, он был оглушен. Пьяным он быть не мог.

– Почему вы так думаете? – спросил Бежан.

– Один из допрошенных официантов рассказал, что Зелинский, которого он опознал на фотографии, сидел за одним из его столиков с женщиной. Эту женщину он знает, она работает официанткой. Он подал им два кофе и два коньяка. Больше они ничего не пили. Примерно в шесть-семь часов вечера за их столиком разразился скандал. Устроил его муж официантки, решивший, что посетитель соблазнял его жену. После этого скандала Зелинский сидел за столом один. Алкогольных напитков ему больше не подавали.

– Значит, обыкновенная драка из-за женщины, – полуутвердительно, полувопросительно заметил Бежан.

– Да нет, непохоже, – возразил капитан. – Скандал произошел около семи Муж официантки в ресторан больше не возвращался, гардеробщик его знает, так что не заметить не мог. Зелинского же два человека выводили около одиннадцати, то есть почти через четыре часа. Так что на драку из-за женщины все это непохоже, – повторил капитан. – Притом его явно пытались убить, а не избить. Даже в преступном мире счетов на этой почве в такой форме не сводят! Очень похоже, что здесь действовали профессиональные бандиты и поводы у них, видимо, были иные. Надо полагать, что Зелинского сначала оглушили. Где можно оглушить человека, сидящего в ресторане? Причем так, чтобы никто этого не заметил? Как показал осмотр ресторана, только в туалете.

– И это все?

– Нет. Я хотел допросить официантку, с которой сидел Зелинский. Но оказалось, что со дня происшествия, то есть с четвертого сентября до сегодняшнего дня, ее нет ни на работе, ни дома. Муж заявил об ее исчезновении в милицию и сам бегает по всему городу в поисках ее. Сейчас мы собираем более подробные сведения об этой чете.

– А люди, выводившие Зелинского?

– Исчезли. Их ищут. После осмотра котельной и двора Дома техника я пришел к выводу, что по крайней мере один из этих людей так или иначе связан с домом. Только свой человек мог знать ход в котельную, а также то, что она не работает. Я спрашивал об этой котельной и ее нахождении у многих постоянных посетителей Дома, и оказалось, что ни один из опрошенных не знает, где она находится и где в нее вход.

– Это уже след. Может быть, надо разработать его детальнее? – Бежан посмотрел на следователя. – А вообще-то у вас много еще пробелов в изучении того дня…

Следователь согласно кивнул головой.

– Да, мы не знаем пока, что делал Зелинский от двух до шести. Между шестью и семью он находился в ресторане с официанткой, а потом опять пробел. До одиннадцати. Но перед одиннадцатью он снова был в ресторане, поскольку его оттуда выводили. В пять утра его обнаружили в котельной уже избитым. Следовательно, покушение на убийство совершено между одиннадцатью и пятью. В котельную его затащили силой. Преступников было не меньше двух. Чтобы втиснуть Зелинского между котлами, нужна была сила. Один, даже сильный, человек с этим бы не справился.

– Итак, по вашему мнению, это покушение на убийство?

– Безусловно, – подтвердил свою точку зрения следователь. – Преступники, втаскивая Зелинского в котельную, вероятно, считали, что он уже мертв.

Бежан был согласен с этим выводом.

Глава XV

Поезд резко затормозил. Бежан очнулся от полудремы. Выглянул в окно: Тшев. Через полчаса Гданьск, где его ждет куча новой работы. Собираясь в командировку, Бежан рассчитывал еще раз продумать все гипотезы, связанные с «Анной Кок», в дороге. Но переоценил свои возможности. Усталость оказалась сильнее. В последние дни он спал от силы два-три часа в сутки: приводил в порядок записи, разрабатывал планы действий, инструктировал людей. На остальное не хватило времени, хотя это остальное, по его мнению, являлось ключом к раскрытию всего дела.

«Но где же все-таки этот ключ?» История представлялась темной и запутанной. «С одной стороны, материалы следствия, правда, следствия поверхностного и явно неудовлетворительного, но все же… С другой – утверждение Янки, что дядя жаловался на печень и никогда не пил спиртного. Утверждение, кстати сказать, подтвержденное светилами из Медицинской академии, лечившими Ковальчика. А наряду с этим все-таки свидетельство о смерти от сердечной недостаточности, виски, найденное в каюте кока…

Правда, все эти противоречия на поверку могли оказаться мнимыми. Повар, к примеру, вполне мог страдать и сердечным заболеванием, сам того не подозревая. Мог он, несмотря на больную печень, и позволять себе пропустить с приятелями стаканчик-другой. Известно, моряки в этом смысле народ не промах. Возможен и другой вариант: судовой врач мог поставить диагноз без достаточно тщательного обследования умершего, полагая это не нужным ни для покойного, ни для его родственников, оставшихся на берегу. Все это так. Но если принять за чистую монету заключение о кончине кока естественной смертью, то почему исчез его труп? Суеверия моряков? Моряки суеверны, это правда. Однако стали бы они в этом случае действовать так осторожно, чтобы не оставить ни одного следа, так профессионально, чтобы не повредить печати, не оставить на дверях ни одного отпечатка пальцев? Милицейский эксперт по дактилоскопии установил, что на дверной ручке холодильной камеры имелись только отпечатки пальцев капитана. Капитана, который лично эту дверь запирал и опечатывал. А нет ли доступа в камеру с другой стороны?» Об этом в документах следственного дела не было ни слова.

«Как могло случиться, что никто ничего не заметил? Вполне возможно, что в избавлении от трупа принимала участие вся ночная вахта, – ответил Бежан сам себе. – Остальные об этом знают, но молчат из чувства солидарности. Моряки народ спаянный».

Если все произошло именно так, то его, Бежана, версия лопнет как мыльный пузырь. Совпадение слов «Анна» и «кок» может оказаться совершенно случайным. Даже письмо из Амстердама о свертке, оставленном на хранение, ни о чем, собственно, tie говорит. Ковальчик, как и некоторые другие моряки, мог подрабатывать на разнице курсов валюты, а потом припрятать у своего знакомого в Амстердаме скопленные таким образом деньги, не желая почему-либо на этот раз провозить их контрабандой домой или просто собираясь истратить на месте.

А если все же, опираясь на информацию, полученную по специальным каналам, и на факты по делу Вейля, предположить, что повар, плававший на теплоходе «Анна», действительно был звеном финансирования шпионской деятельности в стране, то в чем тогда причина его смерти? Кроме того, в этом случае, вероятно, на корабле он действовал не один. Его наверняка кто-то прикрывал. Должен быть еще кто-то, кто ему помогал, а быть может, и просто за ним наблюдал. Если Ковальчика убрали, значит, он либо пытался надуть своих шефов, либо собирался их выдать, либо, наконец, допустил какой-то промах, который грозил агентуре провалом. В преступном мире действует закон: молчат только мертвые. Ликвидация трупа в этом случае была бы логическим следствием убийства: вскрытие трупа могло выявить подлинную причину смерти. На теле не было обнаружено никаких видимых следов насилия, следовательно, мог быть использован яд, вероятнее всего, подсыпанный в спиртное. Никто ведь не исследовал содержимое стакана.

«Однако, устраняя неугодного по каким-либо причинам человека, не проще ли было имитировать несчастный случай? Столкнуть, скажем, кока за борт? Но ведь могло не представиться подходящего случая… Черт побери! Все это только гипотезы, – терялся в догадках Бежан, – гипотезы, построенные фактически на песке».

И тем не менее внутренне он был уверен, что напал на верный след. Агентурная информация, наименование теплохода, смерть кока, исчезновение его трупа, письмо из-за границы, доказывающее не только нелегальные операции, но и намекавшее на какую-то реальную опасность, интуиция, наконец. Всего этого со счетов не сбросишь. «Письмо, кстати, не первое из пришедших на варшавский адрес родственницы. Она здесь сыграла роль почтового ящика. Сознательно? – Эту новую мысль Бежан тут же отбросил. – Вряд ли она так легко согласилась бы на возобновление следствия, понимая, что это грозит опасностью и ей».

Бежан задумался. В ушах зазвучал ее голос. Перед самым его отъездом они встретились. У нее дома. Трехкомнатная кооперативная квартира обставлена со вкусом и по последней моде. Правда, мода эта, как видно, стоила недешево. Цепелевская мебель, дорогие ткани, множество безделушек. Картины – цветные пятна. Все изящно, в тон.

«Как тебе нравится у меня? – спросила она, заметив, что он с любопытством осматривает ее жилище. – Все это я устроила уже после смерти дяди. Прежде тут был сплошной антикварный магазин. Дядя старался покупать только то, что подороже и поценнее. Он рассматривал это как вложение капитала. А я чувствовала себя здесь будто в мебельном комиссионном магазине».

Да, ему нравилось. Даже очень. Сам он никак не мог найти ни времени, ни средств на устройство своей холостяцкой квартиры. Самое необходимое у него, конечно, есть. Во всяком случае, есть где спать, а при необходимости и поработать. Но это скорее гостиница, а не дом. Гостиница, в которой его никогда никто не ждет. Порой не занятыми работой вечерами на него нападало чувство одиночества. В такие минуты он склонен был даже отказаться от своей теории, что работа в контрразведке требует жертв. Что только человек одинокий, как он, действительно свободен и независим, никому не обязан отдавать отчета в том, что делает, куда и зачем идет, когда вернется.

Но столовки ему изрядно надоели, и он с удовольствием принял приглашение Янки пообедать у нее дома.

После обеда он опустился в удобное кресло и, неторопливо прихлебывая черный кофе, расспрашивал Янку о ее жизни, о дяде. О его вкусах, интересах, привычках. Это помогало ему раскрыть образ человека, лучше понять мотивы его поступков. Над этим методом частенько подтрунивал одно время Погора, считавший, что их работа состоит только в том, чтобы собирать факты, доказательства, анализировать их и делать по ним выводы, а психология – это, мол, дело педагогов, а не оперативных работников. Однако метод Бежана с успехом выдерживал испытания Жизнью, и после того, как Погора пару раз обжегся на своей теории голых фактов и доказательств, ему пришлось умолкнуть.

– Каким был дядя? – повторила Янка вопрос. – Обыкновенный человек. Он с трудом окончил начальную школу. Локтями пробивался в жизни. По характеру был человеком жестким, себялюбивым, любил деньги. Но когда немцы во время оккупации расстреляли моих родителей, он взял меня к себе, заботился обо мне й по-своему воспитывал. Уважение и даже зависть вызывали у него только люди состоятельные. «Будут у тебя деньги, – не раз говорил он, – тебе все дозволено. Все тебе простится и все забудется».

– Ты разделяешь эти взгляды?

– И да и нет. Да, поскольку я ценю деньги как средство получения иных ценностей. Материальная независимость дает мне возможность учиться ради удовольствия, работу выбирать не только с точки зрения зарплаты и вообще пользоваться всякими жизненными благами. Но я не разделяю взгляда, что все можно купить за деньги. Не купишь, к примеру, дружбы, любви, уважения. А счастье ведь не только в красиво и удобно обставленой квартире, – она повела вокруг рукой, – для счастья нужно нечто значительно большее… Вот ты, например, ты очень мне нравишься. Но я знаю, что твое расположение нельзя купить ни за какие деньги.

Он опешил и постарался изменить тему:

– А ты не думала, что дядюшка добывал деньги, не гнушаясь никакими способами?

Она поняла и рассмеялась:

– Хочешь переменить тему? Ладно. Пусть будет по-твоему. Нет, не думала. Дело в том, что я вообще очень мало знала эту сторону его жизни. Но деньги у него были, это факт. В Сопоте он ими особенно не разбрасывался. Скорее наоборот – старался производить впечатление человека скромного достатка. Заботился, так сказать, о своей репутации. Но однажды мы поехали вместе с ним в родные места, и вот здесь он развернулся, швыряя деньгами направо и налево. Ему хотелось, как я понимаю, блеснуть своим богатством, вызвать зависть у друзей детства, по казать, что вот, мол, он, человек необразованный, благодаря своей смекалке и практичности выбился в люди и превзошел их, неудачников.

«Она сказала: заботился о своей репутации. О репутации чаще всего заботятся люди, которым есть что скрывать».

– Поезд прибывает в Гданьск! – вывел его из задумчивости голос проводника.

Глава XVI

Ясное до этого небо вдруг потемнело, будто кто-то набросил на солнце темную вуаль. Врону, шедшего пружинистым спортивным шагом в сторону палатки, ослепила вспышка. Свинец темнеющих с каждой минутой туч рассекла молния. Раздался грохот – предвестник надвигающейся бури. «Успею», – подумал он, прикидывая расстояние до палатки. Но не успел. Струи воды стегали по лицу, по спине, по плечам. Он промок до нитки в одно мгновение. Тропинка превратилась в бурлящий ручей, ноги скользили и разъезжались в жидкой грязи. В палатку он ввалился всклокоченный, мокрый и перемазанный глиной, словно искупался в болоте.

– Дайте полотенце, черти, – взмолился он, плюхаясь на топчан.

Пока он докрасна растирался жестким крестьянским рушником, Радзик полез куда-то в угол и извлек термос.

– Ну-ка, погрейся, – наполнил он стакан желтоватой жидкостью. – Тут, оказывается, одна бабка самогоном приторговывает. Вот мы и запаслись на всякий пожарный случай.

Врона выпил, крякнул, покрутил головой:

– Ну и ну! От такой еще скорее ноги протянешь. Сейчас бы зайти к Котарским на рюмочку коньяку!

А надо сказать, что через несколько дней после того, как Врона обосновался в деревне, он решил свести знакомство с Котарскими. Оказалось это даже проще, чем он предполагал.

В тот день дома оставалась одна Котарская. Визит симпатичного соседа дачника она восприняла с радостью.

– Наконец-то хоть один интеллигентный человек из столицы, – пропела она, закатывая глазки и усаживая его в мягкое кресло на колесиках. На столе, мгновенно покрытом белой скатертью, появилась бутылка коньяка и тарелки с закусками. – Вы знаете, я здесь так одинока, – стала она жаловаться, едва они выпили по первой рюмке за знакомство. – Буквально не с кем слова сказать! Как в пустыне. Одно мужичье. Взбрело же в голову моему забраться в такую глушь…

«О муже сказала „мой“. Видно, и сама из деревни», – подумал Врона.

– У вас же есть автомобиль, в любое время можно прокатиться в Варшаву, – поддержал он разговор.

Она безнадежно махнула рукой.

– На автомобиле? Как? У меня нет водительских прав, а Ванек с утра до вечера в поле. Говорит, дела. И зачем ему эта работа? Мы заслужили лучшей жизни. Да разве ему втолкуешь…

– Зачем же вы ехали сюда? Не могли его отговорить?

– Он сказал, что ему советуют врачи… Временно… А потом, мол, опять вернемся в Варшаву.

«Пожалуй, он не посвятил ее в суть дела, – мелькнула у Вроны мысль, – иначе она не стала бы болтать всей этой ерунды».

После четвертой рюмки они уже были на дружеской ноге.

– Приходите, пожалуйста, хоть каждый день, – кокетливо улыбалась Котарская. – Вы очень меня обяжете.

И он вскоре зашел опять. Хотелось поближе познакомиться с самим Котарским. Да и с хозяйкой невредно было поддержать отношения – болтливость ее могла оказаться полезной.

Котарский произвел на него впечатление человека очень заурядного, серого, неприметного. Лет сорока с небольшим, лысеющий, с брюшком. Рыхлое, безвольное лицо. Водянистые глаза на собеседника смотрят прямо. От неожиданного визита на лице ни тени смущения.

– Рад с вами познакомиться. Жена мне о вас говорила… Мы здесь недавно, не успели еще обвыкнуться в этом чужом для нас мире…

– Я слышал, у вас неважно со здоровьем и только из-за этого вы согласились на временное изгнание? – говорил Врона, исподволь наблюдая за собеседником.

– Да, да, я чувствую себя скверно. Иначе бы мы, конечно, ни за что не забрались в такую глушь. В городе ведь совсем иная жизнь. А вы где трудитесь, если не секрет?

На этот вопрос у Вроны был заранее заготовлен ответ.

– В промышленности.

– А, вот как! Наверно, интересная работа?

– Да, я конструктор.

– Это чуждая мне область. Мое дело что? Навоз, земля, – Котарский широко улыбнулся, – посеять, рассадить, убрать – это по моей части.

В тот вечер они заболтались, и Врона просидел у них допоздна.

– Человек должен наслаждаться жизнью, – разглагольствовал Котарский. – Но для этого нужны деньги. Вы знаете, во время оккупации я был батрачонком у одного хозяина. Настоящий пан. Двадцать гектаров отменной земли – чистый чернозем. Великолепный инвентарь. Скотный двор, амбары. Вся деревня у него в кулаке. Слово его – закон. Во всем околотке. А как он свое богатство скопил? Родственников ограбил. А потом вел торговлю с оккупантами, парней, девок отправлял на работы в Германию, если кто из родителей его не подмажет. И люди боялись его. А все почему? Богат! Кому хочется рисковать? Он любого мог в порошок стереть, а при желании и купить с потрохами. Имел деньги, имел и власть. Да что там говорить, я и сейчас таких знаю. Для них все доступно. Что хотят, то и делают, всюду пути находят. Да вы, наверно, и сами знаете, как оно делается. Перед деньгами никто не устоит!

Врона слушал внимательно. Ему хотелось понять психологию этого человека. Постичь, откуда в нем пренебрежение к окружающим, к среде, из которой он сам вышел, откуда безудержная страсть к деньгам. «Роль здесь играет не происхождение, – пришел он к выводу. – Котарский ведь выходил из бедной семьи, всем, что имеет, он обязан народной власти, а вот поди ж ты…»

Тут в палатке зажужжал зуммер радиопередатчика, возвращая Врону к действительности. Сигнал из тайника на кладбище.

– Черт побери! Там кто-то есть1 В такое время?!

А может, это просто дождь?

– Кто у нас на посту? – крикнул Врона и, не ожидая ответа, включил радиотелефон. – Я первый! У нас сигнал. Что видишь? Прием.

В трубке раздался голос Петшика:

– Видимость почти ноль. Но, по-моему, там опять железнодорожник… Да, точно. Это наш клиент. Кажется, что-то прячет…

Врона повернулся к Галензе:

– Передай Смоляку, пусть возьмет его под наблюдение. А я пойду проверю тайник. Дай команду Петшику, чтобы меня прикрывал.

Поежившись, он выбрался из палатки опять под дождь.

Глава XVII

На теплоход поднялись вечером, как и просил Бежан, хотевший произвести осмотр, не привлекая излишнего внимания команды.

Сопровождал его представитель воеводского управления милиции капитан Банасик, тот самый, который в прошлом году вел следствие по делу об исчезновении трупа Ковальчика. В качестве провожатого капитан теплохода оставил своего первого помощника. И тот и Банасик были явно недовольны неожиданно свалившимся на них неурочным заданием, ломавшим их заранее намеченные планы. И вот теперь они, один спереди, другой сзади, плелись без особого энтузиазма.

Осмотр каюты Ковальчика, где год назад и былобнаружен его труп, не дал ничего существенного. Впрочем, Бежан на многое и не рассчитывал. Он просто хотел познакомиться с расположением помещений. Глядя сейчас на стоящий в углу каюты чей-то чемодан, Бежан спросил у первого помощника:

– А что, вещи покойного, его бумаги переданы семье?

Тот помолчал, потом нехотя ответил:

– Нет, представьте себе, нет. Насколько я припоминаю, за ними никто не обращался.

«Ага, вот и еще один оставшийся незамеченным след. А вдруг в вещах что-нибудь интересное?»

– Где сейчас эти вещи? Я хотел бы их осмотреть.

– Хорошо. – Помощник капитана вызвал вахтенного матроса.

– Узнай, где хранятся вещи нашего кока, и принеси ключ.

Бежан с укором взглянул на Банасика. Как же можно было не осмотреть вещи?

– Упустили… – пробормотал тот.

– И не только это, – тихо, но достаточно выразительно сказал Бежан. – Почему, например, вы решили, что кок умер естественной смертью, если труп его испарился и вскрытия не было?…

– Врач… – начал было Банасик.

– При чем здесь врач! Разве не бывает, что врач, свидетельствуя смерть и давая заключение о ее причинах, ошибается и ошибка выясняется только при вскрытии?

Банасик хотел что-то ответить, но в это время в дверях каюты появился вахтенный.

– Чемодан кока в каптерке. Вот ключ. Каптеркой оказалась небольшая заваленная рухлядью каморка. С трудом они отыскали там чемодан.

Назвать его содержимое богатым было трудно. Несколько пар далеко не лучшего белья, бритвенный прибор, носки, полотенца. Черный, довольно дешевый выходной костюм.

– Костюм ему зачем-то понадобился! – проворчал первый помощник. – Формы ему не хватало?

Бежан не ответил, продолжая осмотр вещей. Его удивило отсутствие каких бы то ни было писем, бумаг. «Надо будет потом осмотреть внимательней».

– Напишите расписку, – повернулся он к Банасику, – Чемодан мы возьмем с собой. Вы уверены, что это вещи кока, ошибки тут нет? – спросил он затем у помощника капитана.

Тот посмотрел на него неприязненно.

– Уверен. Сразу после смерти кока приказал составить их опись.

– Можно ее принести?

– Можно. – Помощник едва сдерживал раздражение. Он снова вызвал вахтенного.

Просмотрели список вещей. Он полностью совпадал с содержимым чемодана.

– Давайте пройдем в холодильную камеру, где находился труп, – предложил помощник, надеясь тем самым побыстрее закончить этот осточертевший ему осмотр. – Ключ у меня с собой.

Бежан не возражал. И вот они в камере. Помощник со злорадным удовлетворением поглядывал на сразу посиневшие носы незваных гостей. «Тут вы долго не задержитесь, голубчики», – подумал он про себя.

Вопреки его ожиданиям Бежан стал внимательно осматривать все переборки сверху донизу, тщательно их выстукивать и ощупывать.

– По-моему, вы напрасно теряете время.

Бежан и на этот раз не ответил. «А вот, кажется, что-то интересное». Задняя стенка камеры оказалась не капитальной переборкой, а временной перегородкой из древесностружечных плит, стянутых болтами.

– А что с другой стороны?

– С другой стороны? – Банасик посмотрел на него растерянно.

– Да, с другой стороны перегородки, – пояснил Бежан. – У вас на схеме это не отражено. Перегородка же, как вытекает из смысла самого слова, должна что-то перегораживать. В этом, видимо, и кроется разгадка того, как исчез труп…

Банасик молчал. «Да и что тут скажешь? Проморгал, Им там, в Варшаве, делать, наверно, нечего. Тоже мне, важное дело отыскали! – подумал он про себя со злостью. – Завтра выговор мне обеспечен от начальника управления…»

– Что за этой перегородкой? – спросил Бежан помощника капитана.

– Аптекарский склад. Мы года два назад отгородили его по настоянию врача. Вход туда рядом. Отдельный.

– На склад можно войти?

– Вахтенный! Принесите ключ от медицинского склада! – крикнул помощник вместо ответа.

Когда принесли ключ и открыли дверь, Бежан сразу же подошел к перегородке, отодвинув с помощью Банасика стоящие возле нее ящики.

При свете фонаря, направленного на стену, было ясно видно, что болты сравнительно недавно откручивались. Вокруг них виднелись тонкие, едва заметные царапины от гаечного ключа.

– Итак, тело было вынесено отсюда, – Бежан постучал по перегородке.

Теперь уже заинтересовался и помощник капитана.

– Действительно, такой вариант как-то не пришел нам в голову, – проговорил он, подразумевая себя и капитана.

– Вызовите фотографа, – обратился Бежан к Банасику. – Следы от гаечного ключа необходимо зафиксировать и приобщить к материалам следствия.

После фотографирования Бежан и Банасик разобрали перегородку. Плиты разъединялись без всякого труда. Достаточно было вынуть две, и образовался проем, через который свободно мог пролезть человек.

– Сфотографируйте проем, – распорядился Бежан. – У кого хранился ключ от этого склада?

– У судового врача Петра Валяшека и у вахтенного. Доступ сюда имел только врач.

– Дверь запирается на один замок?

– Да. Но замок с секретом. Без ключа его не открыть.

Бежан вытащил из кармана связку отмычек. Попробовал. Первая же открыла замок. Замок был самый что ни на есть элементарный.

– Хорош секрет, – покосился он на моряка.

– Наши люди не носят отмычек, – огрызнулся тот.

– Значит, вы полагаете, что труп изъял врач?

– Нет, это невозможно. Пожалуй, вы правы. Вероятно, кто-то из команды все-таки подобрал ключ, – сбавил тон помощник капитана. – Что поделаешь, моряки – народ суеверный, считают, что покойник на борту приносит несчастье..

Бежан не стал возражать.

Глава XVIII

На этот раз Смоляк и Ясинский были застрахованы от случайностей. У обоих заграничные паспорта и валюта. Сообщение о том, что железнодорожник снова изъял вложенные Котарским в тайник материалы, застало их в полной готовности продолжать наблюдение за ним и за границей.

Как и в первый раз, сначала они довели его до Вавра. Теперь они знали, что здесь он живет. И вообще они знали теперь о нем довольно много. Фамилия его Вархол. Ему двадцать пять лет. На железной дороге он работает около полутора лет. Сначала был проводником на внутренних линиях. Зарекомендовал здесь себя хорошо, а когда выяснилось, что он свободно владеет немецким языком, сочли возможным удовлетворить его просьбу и перевести на международную линию. Так он попал вбригаду, обслуживающую поезд Варшава – Вена. Вархол был холост, жил в мансарде старого, отжившего свой век кирпичного дома. Выяснилось также, что он собирается жениться и просит о предоставлении служебной квартиры. Его невеста, некая Ванда Фиал, изучает германистику, отличается редкой красотой, любит модно одеваться, посещать рестораны, пользоваться успехом у мужчин. Ее мать, вдова штукатура, на свое и дочери содержание зарабатывает стиркой и уборкой. Из своих скромных доходов она не в состоянии удовлетворять потребности дочери. «Попробуй сама заработать хоть бы сотню на свои наряды», – отвечала она дочери, когда та приходила с претензиями, что вот, мол, подруги ее одеваются модно, а она…

Но у Ванды не было желания зарабатывать самой. Она полагала, что ее внешность и молодость – достаточные основания для удовлетворения ее потребностей. Матери своей и ее занятий она стыдилась. А потому ни подруг, ни своих кавалеров домой никогда не приглашала, объясняя, что предпочитает встречаться в «общественных местах», подразумевая под этим рестораны и кафе. Поклонников она выбирала из людей состоятельных, способных удовлетворять ее капризы. Почему она решилась на помолвку с Вархолом, парнем без особых возможностей, живущим на одну зарплату, это в свете выявленных о ней сведений могло представлять интерес. «Рассчитывает на благополучие, купленное ценой его предательства? Знает о его побочных занятиях и заработках? А может быть, даже сама их инициатор? Не исключена и такая возможность». Девушка, несмотря на помолвку с Вархолом и назначенный уже день свадьбы, продолжала тем не менее встречаться со своими прежними поклонниками. Наблюдение за ними и за самой девушкой было поручено отдельной группе. Смоляк и Ясинский занимались только Вархолом.

Смоляк занял место в первом купе от входа. Именно с этой стороны вагона, как он теперь знал, и помещается цилиндр, в который Вархол должен будет вложить доставленную Котарским на кладбище пленку. По ту сторону границы пленку эту – кстати, подмененную уже Бежаном – кто-то должен будет изъять. Смоляк посмотрел на часы. Без пяти час. Вархол выйдет не раньше двух. На этот раз Смоляку не надо будет совершать головоломных трюков на ступеньках вагона. У него есть зеркальце.

Это небольшое продолговатое металлическое зеркало размером пять на два сантиметра он укрепил на присоске с внешней стороны окна. Сконструировано оно так хитроумно, что плотно прилегает к оконной раме, составляя как бы ее часть, и в то же время позволяет наблюдать за всем, что делается на ступеньках вагона. Таким образом, теперь можно вести наблюдение, не выходя из своего купе.

Ясинский расположился в противоположном конце вагона. В его задачу входило наблюдать за лицами, которые в Вене, возможно, вступят в контакт с проводником. Их следует заметить и сфотографировать.

Правда, Смоляк был уверен – до личных контактов дело не дойдет. «К чему? Получатель вполне может сам незаметно изъять материал из-под вагона».

Других пассажиров в купе не было. Смоляк, тщательно загримированный, сидел один, внимательно, наблюдая в зеркало. Вдруг там что-то мелькнуло. Смоляк снова посмотрел на часы. «Два. Значит, распорядок не изменился, – он все время побаивался, как Ou что-нибудь не изменилось. – Ну теперь все в порядке. До границы можно, пожалуй, и поспать. Таможенники все равно разбудят».

И действительно, они его разбудили. Правда, визит их в его купе длился недолго – у него был с собой только портфель со сменой белья, бутылкой водки, куском колбасы и термосом кофе. Таможенники проверили паспорт и перешли в соседнее купе.

Смоляк встал, походил по купе, разгоняя сон. Потом достал портфель, вытащил термос и выпил чашку кофе. Открыл окно. В купе ворвался свежий ветер, и спать сразу расхотелось. Мысли работали четко и ясно. Смоляк сел, выключил свет. На память пришел последний напутственный инструктаж Бежана: «Надо иметь в виду два возможных варианта изъятия материалов из пенала. Первый и наиболее вероятный – пленку попытаются изъять, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, ночью на ходу поезда, сразу после пересечения австрийской границы. В этом случае вероятно, что на одной из первых же австрийских станций кто-то подсядет в вагон. И второй вариант, на мой взгляд, менее вероятный – пенал опорожнят после прибытия поезда в Вену. В обоих случаях действуйте по обстановке. Опыта вам не занимать. Но советую сосредоточить внимание на первом варианте».

Проехали Чехословакию.

Теперь поезд шел уже по территории Австрии. Вдали замелькали огоньки станции. Первая австрийская станция. Перрон, к которому подкатил экспресс, оказался с той стороны, куда выходило окно Смоляка. Он выглянул. В вагон село всего два человека. Хлопнула дверь. Шаги в коридоре. Какой-то мужчина заглянул в купе, занятое Смоляком, и вошел, поставив на полку небольшой плоский чемодан. Снял пальто, сел у двери. Смоляк, заслышав шаги, прикрыл лицо плащом и притворился спящим. Однако через небольшую щелку он внимательно наблюдал за незнакомцем. «Мужчина – высокий, худой, в отлично скроенном костюме. На пальце золотой перстень», – профессионально фиксировал Смоляк в памяти все детали.

Поезд тронулся. Новый пассажир достал сигарету, закурил, затянулся раз, другой, потом решительным жестом сунул окурок в пепельницу, встал и вышел в коридор. «Он! – пронеслось в голове у Смоляка. – Надо ждать, не скрипнет ли дверь. Чу! Знакомый звук. Теперь скорей к зеркалу. Так и есть! Он!» В зеркале отчетливо видна была фигура на ступеньках вагона. «Молодец, Бежан. Да и я не промах, – с удовлетворением усмехнулся про себя Смоляк. – Но и они не лыком шиты, – тут же подумалось ему. – Даже по свою сторону границы осторожничают, не стали ждать конечной станции…»

Снова тот же знакомый скрип двери. «Возвращается. Теперь должен бы зайти в туалет умыться. Ara, так и есть». Снова томительно тянутся минуты. Наконец хлопает дверь в туалете, и тут же сразу открывается купе. На фоне светлого квадрата двери фигура незнакомца. Он входит в купе, садится. Смоляк по-прежнему притворяется спящим. Выжидает. Потом как бы вдруг просыпается, сбрасывает с себя плащ, вскакивает, открывает окно и высовывается наружу. Незаметным движением снимает зеркало. «Хоть и ловко приделано, да чем черт не шутит!» А теперь оно уже ни к чему. Он поднимает обратно окно и сонным голосом по-польски спрашивает:

– Где мы находимся?

Спутник окидывает его пристальным взглядом.

– В Австрии. А вы куда направляетесь? – в свою очередь спрашивает он на чистейшем польском языке.

– В Вену. – Смоляк широко зевает.

– Значит, попутчики, – поддерживает разговор незнакомец.

Смоляк старается не упустить такой возможности:

– В котором часу мы прибываем? Я, знаете ли, первый раз… в командировку… – добавляет он. – Вы поляк? Прекрасно говорите по-польски, – Смоляк сыплет вопросами, доставая и протягивая спутнику портсигар.

Тот не отказывается. Смоляк предупредительно щелкает зажигалкой.

– Спасибо, – вежливо кивает незнакомец. – Позвольте представиться: Птачек, – он пожимает руку Смоляку. Тот называет себя. – Ну, поскольку все формальности соблюдены, я теперь по порядку отвечу на ваши вопросы. В Вене мы будем около полудня. Это изумительный город. Его стоит посмотреть. Вы надолго туда?

– К сожалению, нет.

– Ну если сумеете выбрать время, позвоните мне, я охотно покажу вам город. Мне доставляет огромное удовольствие быть гидом у земляков. Я живу здесь давно и знаю буквально каждый закоулок.

Смоляк рассыпался в благодарностях.

– Ну конечно, я с удовольствием воспользуюсь вашей любезностью, – он записывал номер телефона своего нового знакомого. А теперь предлагаю по рюмочке за новое знакомство! Я тут прихватил с собой бутылочку, – он ловко извлек из портфеля бутылку яжембяка. – И закусить кое-что найдется, – на столике мгновенно появилась колбаса, хлеб. – Определенно я родился под счастливой звездой – не успел приехать и встретил земляка!

– И я очень рад. Мне давно уже не доводилось быть на родине. Совсем оторвался от родных краев. Не знаю даже толком, что там сейчас происходит. Вам придется удовлетворить мое любопытство. Как столица? Все так же быстро строится?

Смоляк стал рассказывать. Выпили еще по одной. Беседа оживлялась. Смоляк вовсю старался произвести впечатление человека словоохотливого и общительного.

– Скучаю по родине, – в который раз повторял уже Птачек. – Сколько лет не могу никак вырваться! Все дела, дела – я служу коммивояжером в одной фирме косметики. Постоянно в разъездах, в хлопотах. Вот и сейчас возвращаюсь из командировки. А жизнь проходит. Так недолго и родной язык забыть. Поэтому вы понимаете, что значит для меня встреча с земляком…

Расстались они друзьями на венском вокзале. Смоляк обещал позвонить Птачеку вечером. Прощаясь с попутчиком, он видел, что Ясинский направился за проводником. Он за ними не пошел. С Ясинским была договоренность встретиться на вокзале.

Глава XIX

Опрос команды теплохода «Анна» длился уже второй день. Капитан Вальчак, один из наиболее способных офицеров Гданьского воеводского управления милиции, работал чуть ли не круглые сутки. Бежан личного участия в опросах не принимал, но Вальчаку дал подробные инструкции, указав, что необходимо установить и на что обратить особое внимание. Первые же беседы с матросами показали, что время стерло в их памяти многие существенно важные подробности.

– Я плохо помню уже этот случай, – заявил судовой врач Петр Валяшек. – Это было, кажется, так: матросы после вахты явились на завтрак. А завтрака не оказалось. Не было на месте и кока. Стали его искать. Пошли к нему в каюту. Она была заперта. В эту ночь механик Зеленчик, живший вместе с коком, ночевал в другой каюте, у товарища. Накануне они с коком, кажется, поссорились. Таким образом, Ковальчик в эту ночь был в каюте один. Дверь была заперта изнутри. Стали стучать. Никто не открывал. Тогда дверь выломали и обнаружили кока мертвым. Кто-то прибежал за мной. Я сразу же отправился на место, но мне там делать было уже нечего. Смерть наступила несколько часов назад. Труп окоченел. Я обследовал его. Чувствовался острый запах алкоголя. На столике в каюте стояла бутылка и стакан с виски. Все говорило за то, что сердце не выдержало чрезмерной дозы алкоголя." Жаловался ли он мне прежде на сердце? – Врач смотрел прямо в глаза Вальчаку. – Нет. Вообще из команды никто у меня постоянно не лечился. К судовому врачу, как правило, обращаются только в неотложных случаях. Собственно, судовой врач для этого и призван. Ковальчик, помнится, пару раз брал у меня нитроглицерин. Но это вещь обыденная – рейс у нас длинный, вентиляция на корабле скверная, и в жарких широтах у людей, как правило, обостряются всяческие недуги… Причем от рейса к рейсу все чаще. К тому же спиртное, значительные нервные перегрузки, физическое утомление… В таких условиях даже здоровое сердце может не выдержать.

– Вы давали кому-нибудь ключи от склада с медикаментами? – спросил Вальчак.

– Нет. Ни в коем случае. Ключ всегда при мне. В аптеке у меня хранятся запасы разных лекарств: обезболивающие средства, наркотики, в том числе и морфий. Судовому врачу ведь не на кого рассчитывать. А от наличия лекарств порой зависит жизнь и смерть людей. Но многие из лекарственных средств, как вы знаете, являются ядами, поэтому ключ от аптеки я храню как зеницу ока.

Показания врача звучали убедительно. Лицо честное, открытое.

Бежан, прослушав пленку с записью показаний врача – беседа записывалась на магнитофон, – согласился, что доктора Валяшека можно пока исключить из числа подозреваемых.

«Признавая, что под его личной опекой находился склад лекарств, многие из которых являются ядами, и утверждая, что ключа от склада он никому не давал, Валяшек как бы сам навлекал на себя серьезные подозрения. Ибо в таком случае только он мог воспользоваться этими лекарствами. Знал он также и о перегородке. Но если он был виновником исчезновения трупа, значит, и убийцей должен быть он. Одно обусловливает другое. Но мотив? Какой у него мог быть мотив? Черт побери, опять я начинаю искать мотивы, – выругал себя Бежан. – Если речь идет об устранении неугодного по каким-то причинам агента, то здесь решают не мотивы, а приказ!»

Бежан нашел пленку с показаниями Зеленчика, соседа кока по каюте. Зеленчик неохотно говорил о событиях той ночи.

– Не знаю… Не помню. Давно дело было, – повторял он в ответ на все вопросы. – Какие у нас были с ним отношения? Да никаких. Как со всеми. Иногда, случалось, ссорились. Обычное дело. Из-за чего? Мало ли из-за чего? Это корабль, а не дом отдыха. Смотришь, иной раз кто-нибудь и наступит на мозоль. А тут еще жарища… О покойниках плохо не говорят, но характер у Ковальчика был не сахар…

Судя по тому, как Зеленчик говорил о покойном, чувствовалось, что особых симпатий он к нему не питал.

– Если вам плохо жилось вдвоем, почему же. вы не просили перевести вас в другую каюту?

– А разве я говорю – плохо? Терпимо.

– Почему в ту ночь вы спали в другой каюте?

– После вахты я пришел в свою, но дверь оказалась запертой. Такого еще не бывало. Я решил, что кок нарочно заперся. Меня позлить… Ну и пошел спать к приятелю, у него как раз койка была свободная…

– Ковальчик часто выпивал?

– Я с ним не пил. Бутылки в шкафчике у него были, это точно.

– Знакомые у него в заграничных портах были?

– Знакомые у всех есть. А его знакомых не знаю. На берег он всегда ходил один. А если кого из команды в городе случаем встречал, всегда норовил за угол шмыгнуть. В портовых кабаках он мне тоже не попадался. Видать, в другие места ходил. А пил или не пил? Не знаю, не видел, врать не буду. Он все кашки себе разные варил, жаловался – печень болит. Может, притворялся? Всяк по-своему с ума сходит…

Опрос других членов команды и немногочисленных пассажиров из тех, кого удалось найти, ничего нового не дал. Большинство опрошенных в принципе о коке отзывались неплохо. Готовил хорошо, вкусно, разнообразно. Старался всем угодить. Ничего особенного о плавании в том рейсе вспомнить никто не мог. Рейс как рейс. Правда, стояла страшная жарища, в Бискайском заливе два раза попали в шторм, в трюме сорвался груз. Все были издерганы, часто вспыхивали ссоры. Вот, пожалуй, и все.

Истинной находкой оказался лишь один пассажир, корреспондент «Глоса» – Тадеуш Васьковский. Это было его первое морское путешествие. «Быть может, поэтому, – объяснял он Вальчаку, – я вел дневник. Собирался потом книжку написать».

Услышав о дневнике, Вальчак оживился, а когда узнал, что журналист принес его с собой, и вовсе обрадовался. Вместе они стали его листать. На странице, датированной двадцать вторым февраля, Васьковский записал: «Вышли из амстердамского порта с полуторачасовым опозданием из-за кока, который, сойдя на берег, куда-то запропастился. Капитан рвал и метал, а когда кок наконец появился, устроил ему разнос по всем правилам капитанского искусства. А кок только ежился и повторял: „Меня в городе приступ схватил“. Вид у него был помятый и возбужденный. На щеках красные пятна».

Вечером, прогуливаясь по палубе, журналист стал свидетелем ссоры.

«Выдашь – убью!» В ответ другой голос: «Прячь где хочешь, только не у меня». Опять первый: «Ты тоже не святой. Тюрьма давно по тебе плачет».

Один из этих голосов журналист узнал. Это был голос кока. «А чей же второй?» Васьковский притаился. Спустя минуту мимо него проскользнул как тень механик Зеленчик.

– На следующий день утром, – рассказывал Васьковский, – узнав, что кок ночью умер, я попытался сопоставить с этим подслушанную ссору. Но ничего путного так и не придумал. Механик не захотел даже говорить со мной о поваре. Другие тоже больше отмалчивались. Народ они дружный. После прибытия в порт я узнал, что труп кока исчез. На первых порах хотел было даже заняться этой историей детальнее. Побеседовал с некоторыми из знакомых мне матросов. Мнения их сводились в основном к тому, что кто-то из особо суеверных товарищей выбросил труп в море. Значительно позже я вспомнил, что на следующую ночь после смерти кока меня разбудил громкий всплеск. Будто что-то тяжелое упало в море. Иллюминатор у меня был открыт. С минуту я прислушивался, но на корабле все было тихо. Всплеск больше не повторился. Я решил, что мне привиделось это во сне, и снова уснул. Наверно, это тогда и произошло…

– Что еще во время рейса или после возвращения привлекло ваше особое внимание? – продолжал допытываться Вальчак.

Журналист задумался. Полистал дневник.

– Да, вот что еще. При выходе теплохода в рейс и при возвращении обратно досматривал его один и тот же таможенник. Помню, у меня тогда появилась в этой связи идея написать статью о таможенниках. Если какой-то корабль постоянно обслуживают одни и те же лица, им легко вступить в сговор с командой.

– Вы написали эту статью?

– Нет, навалились другие, более срочные дела… К тому же тут могла быть простая случайность.

– А вы смогли бы узнать в лицо этого таможенника?

– Конечно. У меня отличная память на лица. Так сказать, профессиональная.

На следующий день Вальчак вместе с дотошным журналистом отправился в таможню.

– Этот, определенно этот, – показал Васьковский на пятидесятилетнего полного мужчину, прошедшего мимо них по коридору.

Вальчак, распрощавшись с журналистом, занялся просмотром списка уличенных в контрабанде матросов «Анны».

Судя по этому списку, кок был чист как слеза.

Пару раз в «черный список» попадал механик Зеленчик. За провоз часов, рубашек и разной галантереи. Но поскольку он был отличным специалистом, по отношению к нему ограничились штрафом и изъятием контрабандных товаров.

Когда Вальчак выходил из таможни, он знал уже фамилию толстого таможенника – Ян Кроплинский. Установил он также, что распределением таможенников по объектам ведает некто Роман Порембский.

Все эти сведения Вальчак доложил Бежану, и они вместе занялись изучением графиков таможенных до смотров всех судов. Из них действительно вытекало, что таможенник Кроплинский постоянно входил в состав бригады, досматривающей теплоход «Анна». Бежан поручил взять под наблюдение работников таможни, а также – до отплытия теплохода – и Зеленчика.

Больше в Гданьске делать ему было нечего. Надо было возвращаться в Варшаву и разработать план на дальнейшее. Теплоход уходил в очередной рейс через две недели. У Бежана родилась мысль отправиться в этот рейс на теплоходе в качестве пассажира. Он полагал, что шестинедельное пребывание на борту по может ему в конце концов и установить причину смерти кока, и выявить соучастников. «Взять бы в этот рейс Янку, тогда можно бы выяснить заодно и вопрос с пакетом, оставленным коком на хранение в Амстердаме», – подумал он.

Янка. Он невольно улыбнулся при мысли, что, быть может, уже завтра ее увидит.

Глава XX

Антковяк выглядел весьма респектабельно. Когда он с шиком подкатил на черном «ситроене» к самому подъезду ресторана и чуть развязной походкой – он специально отрабатывал ее в течение Нескольких дней – направился ко входу, сам пан Ян, наблюдавший, вероятно, из окна квартиры за приездом нового посетителя, лично вышел его встретить и сопроводить. Узнав, что прибывший является приятелем его давних знакомых с теплохода «Анна», он принял его с распростертыми объятиями.

– Такой гость! Очень рад, – говорил он, подхватывая его под руку. – Чем хата богата!.. Примите мое приглашение на обед.

Антковяк слегка упирался, но пан Ян не уступал:

– Закон старопольского гостеприимства обязывает… Не смущайтесь – один обед в моей бедной хижине меня не разорит, – добавил он шутливо.

Они уселись в небольшом кабинете. Посетителей в ресторане было еще немного. Расчет Антковяка оказался верным: он специально приехал около трех часов, зная, что в ресторане в это время мало гостей и, значит, легче свободно поболтать с его владельцем и попытаться установить с ним приятельские отношения. А от этого в значительной мере зависело успешное выполнение порученного ему Зентарой задания. «Вы должны выяснить, – говорил ему полковник, – какие отношения связывали Вейля с коком; поддерживалась ли между ними связь после того, как Вейль списался с корабля?»

Антковяк знал Вейля по фотографиям, образ его жизни – по донесениям. Внешность пана Яна, его исполненная достоинства манера держаться, подчеркнутая элегантность в одежде – все это не вязалось с образом, какой он себе составил на основе донесений Антковяк подготовил себя к встрече с пройдохой валютчиком, И вот те на! – напротив сидел изысканный пожилой господин, по одному жесту которого мгновенно был накрыт стол на две персоны. Сгибаясь в поклоне, официант подавал закуски.

– Персонал у вас превосходно вышколен. Малейшие ваши желания схватываются на лету, по-моему, даже предугадываются, – пошутил Антковяк. – Вы же, войдя сюда, кажется, ни слова не сказали официанту, – добавил он, когда тот вышел за новыми блюдами.

Вейль улыбнулся:

– Люди у меня знают свое дело. Иных я не держу. Если они видят, что я вхожу с посетителем в кабинет, и слышат, что он мой личный гость, для них этого достаточно. Они понимают, что я хочу угостить человека как можно лучше, и подают все лучшее, что у нас есть. Впрочем, по такому принципу они обслуживают и других посетителей. Иначе кто стал бы нас посещать? Я в этих делах знаю толк, благо происхожу из дворянской семьи, – он сверкнул перед глазами Антковяка золотым перстнем с гербом. – Правда, теперь у нас демократия и такие вещи не в моде…

Он выглядел так изысканно, говорил настолько убедительно, что, не знай Антковяк его биографии, вполне мог поверить в легенду об аристократическом происхождении этого купеческого сына.

– Я убежал из дома. Меня с детства влекла романтика моря, – рассказывал о себе Вейль. – Восемнадцать лет я проплавал на кораблях. Немало, не так ли? За тех, кто в море! – поднял он бокал. – Будьте добры, расскажите о моих друзьях, меня крайне интересует, как им теперь живется. У меня давно нет с ними никакой связи… Любопытно, откуда они узнали, чем я теперь занимаюсь?

– Этого я не скажу, – ответил Антковяк, – но, вероятно, что-то слышали, поскольку направили меня прямо к вам.

Вейль подробно расспрашивал о знакомых, причем настолько подробно, что Антковяк от души себя поздравил с тем, что так тщательно подготовился к этой беседе. «В нашей работе, – внушал ему Бежан, – мельчайшая, казалось бы, совершенно несущественная, деталь порой может решить успех всего дела. Твои противники не глупее тебя. Никогда не следует недооценивать врага. Лучше его переоценить. Тогда больше шансов, что никакая неожиданность не застанет тебя врасплох».

И вот теперь Антковяк с благодарностью вспоминал эти наставления.

– Я плаваю сравнительно недавно, – подчеркнул он, – мне долго пришлось добиваться перевода из управления порта на корабль. Дело оказалось нелегким. Всюду нужна протекция…

– Или деньги, – вставил Вейль. – Это старая истина.

– Ну, положим, купить можно не всякого, – возразил Антковяк, забыв на мгновение о своей роли.

– Всякого, всякого, друг мой. С той только разницей, что каждого за свою цену. Одному хватит тысячи злотых, другому надо дать сто тысяч, а третий потребует за услуги миллион или равноценную услугу. Вы еще молоды. Поживете с мое, сами убедитесь в моей Правоте.

– Не всякий возьмет деньги за протекцию.

Вейль улыбнулся.

– Ну если не деньги – ибо это выглядит неэлегантно, – хотя я знаю вполне элегантных людей, которые берут, не моргнув глазом, то благодарность в виде подарка или какой-нибудь услуги. А это ведь тоже стоит денег. Порой даже больших, чем просто несколько злотых в карман вульгарному взяточнику. Вы плаваете, вам надо это знать. Да и рисковать порой приходится, чтобы провезти презент для благодетеля. А как не привезешь, если «ненароком» обмолвился: «Да вот хотелось бы для дочери…» Но тут уж приходится одаривать и таможенника, чтобы «не заметил», и так далее, и так далее…

Антковяк кивнул головой.

– Да, все это верно. Случалось такое и у меня. Пару раз пришлось натерпеться страха. На сушу возвращаться-то не хочется.

– На сушу возвращаются и за решетку садятся только те, кто занимается мелкими делишками. А оптовики… – он выразительно махнул рукой. – Можете мне поверить: все дело в цене. Нужно всегда знать, сколько кому, кого за сколько. Надолго вы приехали? – переменил он тему.

– На пару дней, – ответил Антковяк. – Мне хотелось бы здесь остановиться.

– О чем речь! Считайте себя моим гостем. Это доставит мне истинное удовольствие. Вспомню прежние годы. Я не такой уж крохобор и стараюсь помогать, людям. Взгляните на эти картины, – жест рукой в направлении стены, – поддерживаю вот молодые таланты. Потом я покажу вам свою картинную галерею. Человек порой должен отрываться от прозы жизни, общаться с миром прекрасного.

После обеда Антковяк осматривал галерею, притворялся восхищенным, хотя, по совести говоря, здесь немало было халтуры, хотя и оправленной в богатые золоченые рамы. И лишь здесь, в этой галерее, устроенной в зале на втором этаже, в полной мере проявился подлинный вкус хозяина, этого провинциального купеческого отпрыска. Одна из лубочных картин, на которой белый корабль прыгал по бушующему морю, позволила Антковяку вернуться к интересующей его теме:

– Похожую картину я видел как-то в доме у Ковальчика. Вы его знали?

Вейль на минуту задумался, как бы что-то припоминая.

– Ах да, это повар с «Анны». Он, кажется, умер?

– Да, умер. Знакомые говорили мне, что от разрыва сердца, с перепою.

– Возможно. Это был примитивный человек, хотя и хитрый. Никогда не попадался…

– А было на чем?

Вейль хитровато прищурил глаза:

– Сами знаете, каждому хочется заработать пару злотых. Только один попадается, а другой нет. Все дело в том, кому как удается. Если вам при случае понадобится валюта на обзаведение, заглядывайте «Под пихты». Друзья наших друзей – наши друзья. А сейчас отдохните пока здесь, – Вейль провел Антковяка в свой кабинет, – а я спущусь на минутку вниз. В зал. Без хозяйского глаза не обойдешься.

Оставшись один, Антковяк внимательным взглядом окинул письменный стол и разложенные на нем бумаги. Встал с кресла, выглянул на лестницу. Снизу доносился голос Вейля, отдававшего какие-то распоряжения. В одно мгновение Антковяк оказался возле стола. Быстро перебрал бумаги: счета, расписки, квитанции об уплате налогов, вырванный из блокнота листок. На нем от руки записаны какие-то расчеты. Антковяк внимательно их просмотрел, тренированная память запечатлела колонки цифр. Он уселся обратно в кресло, и как раз вовремя – на лестнице раздались шаги. В дверях показался пан Ян.

– Если хотите, прогуляйтесь по саду, – предложил он, – подышите свежим воздухом, осмотрите мои владения… А те несколько дней, что вы решили провести у нас, поживите у меня. Сюда, в кабинет, я распоряжусь поставить диван. Надеюсь, вам будет здесь удобно.

«Судя по всему, ничего компрометирующего в доме он не держит, – мелькнула у Антковяка мысль, – иначе вряд ли бы он стал приглашать в свою квартиру меня, человека ему фактически совсем незнакомого. Не такой уж он простак». Задумавшись, Антковяк Добрел до конца сада, упиравшегося в берег Вислы. Часа через два Вейль отыскал его на обрыве у реки и потащил с собой ужинать.

– Приехала моя пассия – актриса. Хороша штучка, – хвастался он по дороге. – Впрочем, увидите сами. А что делать? Надо уважать семейные традиции, – он многозначительно подмигнул. – Мой отец в свое время тоже имел на содержании артистку…

– Дануся, позволь представить тебе, – Вейль согнулся в полупоклоне, – моего друга, офицера торгового флота. Он только что приехал, и мы тут предавались воспоминаниям.

Женщина взглянула на Антковяка с любопытством.

– Ах вот как! Я охотно послушаю бывалого морского волка, – она кокетливо улыбнулась. – Расскажите о заморских странах, городах и океанах. Так ли уж они романтичны и прекрасны, как поется о них в песенках?

Антковяк галантно поклонился.

– Ах что вы! В обществе прекрасной дамы говорить пристало лишь о ней, – поспешил он уклониться от опасной для себя темы. «С такого рода рассказами нетрудно попасть и впросак. Вейль как-никак проплавал столько лет».

Хозяин охотно его поддержал:

– Действительно, дорогая, ты изумительно играла в прошлый понедельник, – он погладил ее по руке. – Предлагаю тост за твое здоровье!

Ужин затянулся далеко за полночь. Расходились, когда уже светало.

Глава XXI

– Итак, прошу докладывать установленные факты и свои предложения, – открыл совещание Зентара, как только Бася, расставив чашки с дымящимся кофе и блюдечки с традиционными эклерами, вышла из кабинета. – Начинайте вы, капитан, – обратился он к Антковяку.

– Вейль, – начал тот, несколько смущенный оказанной ему честью, – списавшись на берег, не поддерживал контакта ни с коком, ни с другими членами экипажа теплохода «Анна». Этот мой вывод подтверждается также и данными службы наблюдения. Круг лиц, с которыми Вейль поддерживает в последние годы отношения, не выходит за границы Варшавы и ее окрестностей.

– Следовательно, поставщик валюты и золота в этом круге? – перебил его Бежан.

– Судя по всему, да. Иное дело, откуда получает их сам поставщик. Однако до сих пор нам не удалось пока установить ни поставщика, ни источника, которым он пользуется. Есть, правда, одно довольно любопытное обстоятельство, – он протянул Зентаре листок с расчетами, обнаруженными на столе у Вейля. – Вы видите, здесь цифра двести умножена на шесть тысяч. Около шести тысяч сейчас стоит на «черном рынке» золотая двадцатидолларовая монета. А цифра двести означает, по моему мнению, количество монет, полученных Вейлем. Означенное произведение – один миллион двести тысяч – это, надо полагать, та сумма, которую он уплатил поставщику за двести монет. Далее, из этой суммы вычитается сто двадцать тысяч – очень похоже на десять процентов комиссионных, причитающихся Вейлю за осуществление сделки.

Все эти расчеты произведены не рукой Вейля. Можно предположить, что это почерк поставщика валюты.

– А ты не допускаешь, что сам Вейль и есть поставщик валюты, а неизвестный лишь посредник? – снова вмешался Бежан.

– Такой вариант возможен. Однако одно ясно: Вейль изготовлением фальшивой валюты не занимается, он получает ее из какого-то источника. Весь вопрос в том, из какого? – Антковяк умолк, обвел присутствующих взглядом, словно ожидая от них ответа, и сел на место.

– Если все известные нам факты, – по жесту Зентары поднялся Погора, – связать с тем обстоятельством, что наблюдение за железнодорожником, выполняющим функции связного, вывело нас на получателя шпионской информации – Птачека, а этот последний проходил по делу Шпадов, в котором фигурировали фальшивые монеты точно такого же образца, то можно сделать вывод, что мы вышли на след широко разветвленной шпионской сети.

Зентара одобрительно кивнул головой.

– Поручник Врона, – обратился он к сидящему напротив офицеру, – доложите содержание расшифрованных инструкций, доставленных в последний раз из Вены для Котарского.

Врона раскрыл блокнот.

– Котарскому предлагается на этот раз установить дислокацию, назначение и систему охраны военных объектов, расположенных в районе аэродрома и его ближайших окрестностей. Особое внимание обратить на радиотехнические средства. Из содержания инструкций вытекает, что Котарский не справился в нужной мере с выполнением ранее полученного задания…

– И неудивительно, – улыбнулся Зентара, – надо сказать, что наши коллеги из военной контрразведки, да и мы тоже, скажем без излишней скромности, неплохо потрудились для дезориентации не в меру любопытных… Продолжайте, поручник.

– В инструкции, кроме того, – Врона перелистнул страницу, – содержится весьма примечательная фраза: «Прилагаем чек. Реализация обычным порядком». И тут же к инструкции приложен значок, на котором выбито слово «Еврон». Это, вероятно, и есть чек. Вот его фотоснимок. – Врона выложил на стол несколько крупноформатных глянцевых фотографий.

– Что ты сказал? – Бежан так и подскочил на кресле.

– Я сказал, что к инструкции приложен чек в виде значка фирмы «Еврон». На нем, кроме того, нацарапана цифра «1».

– «Еврон». Это же след, на который напал Зелинский! Так вот почему его пытались убить! Теперь понятно. – Он повернулся к Зентаре. – Нам необходимо срочно взять на себя дело Зелинского. Ведь ему удалось установить адрес человека, вручившего ему деньги в обмен на значок.

– Согласен, дело мы затребуем. Но ведь адрес известен только Зелинскому. Свяжись-ка сейчас с больницей и узнай, не пришел ли он в сознание.

Зелинский в сознание не пришел. Более того, лечащий врач сообщил, что состояние Зелинского ухудшилось. Надежда спасти ему жизнь убывает с часу на час.

Расстроенный этим известием, Бежан положил трубку и вернулся на место.

– Теперь твоя очередь, – обратился к нему Зентара. – Доложи, что тебе удалось установить в Гданьске.

– Меньше, чем хотелось бы. Но все-таки удалось раскрыть, каким образом был похищен труп кока. Дополнительно взяты под наблюдение новые лица, и, в частности, два таможенных досмотрщика. Примечательно, что оба они работали в таможне на аэродроме, когда там произошла катастрофа самолета, на котором прибыли Шпады. Не исключено, что это еще одно звено, соединяющее в одну цепь дела: Шпады – кок – «Анна». Если теплоход – канал финансирования агентуры, то кок, безусловно, действовал не в одиночку. У него не могло не быть сообщников. Именно они его и убили, а затем ликвидировали труп. Не случайно в письме Лиссэ к коку содержится предостережение относительно компаньонов. Кстати, что удалось установить об этом Лиссэ?

– Феликс Лиссэ, – поднялся с места Погора, – двенадцать лет назад бежал за границу. Обосновался в Амстердаме. Открыл здесь торговлю товарами, пользующимися спросом у моряков. Охотно покупают у него и матросы с польских пароходов. Не составляет исключения и команда «Анны». Вполне возможно, что лавка Лиссэ, – одна из явок иностранной разведки.

– Сомнительно, – буркнул Бежан.

– Почему? – живо повернулся к нему Зентара.

– У них там тоже сидят не дураки. Материалы прошлых дел подтверждают, что каналы финансирования и связи в западных разведках в последние годы разделены. Вряд ли можно предположить, что, проявляя столь повышенную заботу о безопасности своей агентуры, они пошли бы на финансирование ее фальшивой валютой и притом через сеть, нередко состоящую из людей крайне ограниченых, разоблачение которых не составляет особого труда.

– Какова же твоя версия?

– Я полагаю, что часть Лиц, попавших в поле нашего зрения, используется иностранной разведкой не более как инструмент. Быть может, даже вопреки их воле. И в этом случае им нельзя даже инкриминировать шпионаж.

– Любопытно, но сомнительно. Едва ли столь крупные суммы могли бы передаваться через руки случайных людей.

– Ну что ж, это только гипотеза, – уклонился от спора Бежан. – Фактами в ее подтверждение я пока не располагаю.

– Поскольку и другие, я вижу, фактами больше не располагают, – не без иронии подвел итог Зентара, – перейдем к задачам на ближайший период. Итак, первое: Бежан в качестве сопровождающего Янины Ковальчик, которая должна будет получить в Амстердаме пакет своего дядюшки, отправится в путешествие на теплоходе «Анна». Это займет у него примерно четыре-шесть недель. За него останется Погора. Руководить группой ты будешь, – повернулся он к нему, – под моим личным контролем. Задачи группы… – Зентара на минуту умолк, прошелся по кабинету. – Врона по-прежнему остается на участке «Котарский». Не спускать с него глаз! Крайне, важно установить, каким путем он реализует полученный чек. Эта операция имеет особое значение. Тем более что Зелинский помочь нам не может. За эту операцию, – он повернулся к Погоре, – ты отвечаешь лично. Сегодня доложи мне представление о награждении Смоляка и Ясинского. Они отлично справились с заданием. Благодаря им теперь до конца раскрыта механика связи агентуры с разведцентром, выявлены источник и получатель шпионской информации, получены исчерпывающие изобличающие материалы. Жаль, конечно, что Смоляк не установил контакта с Птачеком в Вене. Возможно, удалось бы выявить что-нибудь новое… Но его можно понять: велик был риск и вероятность провокации. Впрочем, о Птачеке мы и без того знаем практически все.

Зентара встал, прошелся по кабинету, остановился возле Антковяка.

– Вы, капитан, продолжаете заниматься Вейлем. Основная ваша задача – установить источник получения валюты и поставщика. Все свободны. А ты, Юрек, – обратился он к Бежану, – на минуту задержись.

Зентара подошел к окну, настежь распахнул обе створки.

– Некоторые детали твоей задачи. В рейс ты отправишься в качестве двоюродного брата Янины Ковальчик. Паспорта и валюта вам заготовлены. Завтра получишь. Помощник капитана и вахтенный с «Анны», знающие тебя в лицо, временно переведены на другой корабль. Таким образом, в этом плане все должно быть в порядке. Но… Есть тут одно «но». Фамилия Янины и пакет, который она получит у Лиссэ, бесспорно, привлекут внимание сообщников кока. Разыскивать тебе их не придется – они объявятся сами. Одним словом, акция тебе предстоит рискованная. Как раз в твоем вкусе. Ты будешь там предоставлен сам себе… Не увлекайся, соблюдай осторожность, – в голосе Зентары прозвучала просьба.

– Не беспокойся за меня. Как говорится, бог не выдаст – свинья не съест. – Бежан не скрывал своей радости. Наконец-то ему предоставлялась возможность действовать самому, а не руководить действий ми других.

Глава XXII

Штормило уже несколько часов кряду. Корабль плясал на волнах как мячик. Янка в конце концов не выдержала этой бешеной пляски и сбежала из бара к себе в каюту.

– Укачало бедняжку, – заметил бармен, подавая Бежану рюмку коньяка. – А вам хоть бы что. Чувствуется закалка.

Бежан улыбнулся.

– Я тертый калач. А вот кузина впервые на море Слабый пол…

– Фамилия вашей кузины Ковальчик?

Бежан утвердительно кивнул.

– Она, часом, не родственница нашего покойного кока?

– Племянница.

– Значит, и вы вроде бы родственник?

Бежан прищурил глаз.

– Ну как вам сказать?… Так, седьмая вода на киселе. Двоюродный брат племянницы.

На этот раз улыбнулся бармен.

– Ну тогда выпьем. За успехи племянницы! А вы, верно, в отпуске?

– У сестры дело в Амстердаме, – Бежан исподволь присматривался к собеседнику. – А я просто так, за компанию… Люблю море, когда-то даже мечтал стать моряком…

– Хорошо, что вовремя передумали.

– Да нет, я не передумал. Просто меня не приняли в училище. Ковальчику больше повезло.

Бармен как-то двусмысленно усмехнулся:

– Будешь знать нужных людей, повезет…

– Я что-то не слыхал, чтобы у него были влиятельные покровители, – заметил Бежан. – Он говорил, повезло – оказалось вакантное место.

– Хм, когда нужно, можно и занятое сделать вакантным. Кок на пароходе должность завидная. Охотников на нее всегда хоть отбавляй. Повар у всех в почете. Даже у капитана. Вкусно поесть всякий любит. За это все прощается.

– А что ему было прощать-то?

– Кто из нас без греха. Только одному все с рук сходит, а другой отдувается.

– Я слышал, он пить начал.

– Всякое болтают, хотя, правду сказать, в бар он никогда не заглядывал.

– Говорят, покойник на корабле – плохая примета, потому его труп матросы в море и выкинули…

Бармен отвел глаза в сторону.

– Чего не бывает на пароходе… Да нечистую силу лучше не поминать…

Бармен вдруг замкнулся и замолчал. Ничего больше Бежан от него так и не узнал. Однако и услышанное наводило на некоторые размышления. Из проведенных ранее бесед с матросами можно было заключить, что никто из них, пожалуй, не верил всерьез в старый морской предрассудок о покойниках. Но как только речь заходила о смерти кока, все, как по уговору, словно воды в рот набирали. Бежан был уверен – они знали или, во всяком случае, предполагали нечто. Но как до правды докопаться?… Друзей у кока не было. Это факт. Но сообщники наверняка были. И это лишний раз подтверждалось, например, тем, что кто-то обшарил каюту Бежана. Из вещей, правда, ничего не пропало и все осталось на прежних местах, но наметанный глаз Бежана сразу приметил – в каюте был посторонний и рылся в его вещах. А чуть позже утвердила его в этой мысли и Янка.

– Ты знаешь, у меня такое ощущение, будто за мной все время кто-то наблюдает. Вечером на палубе стало холодно, и я вернулась в каюту за шалью. Мне показалось, что от дверей моей каюты метнулась какая-то тень. Шаль лежала на прежнем месте, на диване, но дверца шкафа оказалась открытой, хотя я хорошо помню, что, выходя, закрыла ее и даже заперла на два поворота ключа, иначе она все время открывается. Быть может, я слишком мнительна, но мне кажется, что в самом воздухе здесь носится что-то тревожное, грозное…

«Итак, вещи обысканы. Зентара оказался прав Фамилия Янки, ее родство с коком привлекли чье-то внимание. Чье? Убийцы кока? Его встревожили повторные опросы команды, возобновление следствия? Так или иначе, но, судя по всему, кто-то пытается выяснить цель нашего путешествия на этом теплоходе»

Бежан очнулся от задумчивости, подойдя к каюте Янки. Он шел справиться о ее самочувствии. У двери он остановился, прислушался. В каюте было тихо. Он постучал. Никто не отозвался. Встревоженный, он отправился ее искать.

– Вы случайно не видели моей сестры? – обратился он к попавшемуся ему навстречу Зеленчику.

– Вы родственник нашего кока? – вместо ответа спросил тот.

– А вы откуда знаете? – Бежан изобразил удивление.

– Я много чего знаю. Потому и опасаюсь. Мне надо с вами поговорить. Срочно.

– Хорошо, но попозже. Сейчас мне надо найти сестру. Она плохо себя чувствовала. Не случилось ли с ней какой беды…

– Ничего с ней не случилось, – ответил Зеленчик, – сидит с лекарем в библиотеке. – И тут же опять изменил тон: – Нам надо поговорить. Дело важное. – Говорил он возбужденно, поминутно оглядываясь. – И для вас и для меня…

– Ладно. Приходите сегодня после ужина ко мне в каюту, – согласился Бежан.

Он нашел библиотеку и неслышно приоткрыл дверь. Механик оказался прав. Янка действительно была здесь. Сдоктором. Оба увлечены были беседой. Злясь на пережитую о ней тревогу, Бежан довольно бесцеремонно нарушил их уединение:

– Ты уже здорова? – голос его прозвучал неожиданно резко.

Она вздрогнула.

– Ах, это ты? Доктор дал мне таблетку, и я сразу же почувствовала себя лучше. – Она оправилась от смущения. – Познакомьтесь: это мой двоюродный брат, а это доктор Валяшек.

Валяшек сдержанно поклонился.

– Присаживайтесь к нам. Вас, я вижу, морская болезнь не берет.

– Я заговоренный, – отшутился Бежан. – А не пойти ли нам в бар выпить по чашечке кофе?

– Блестящая идея, – с готовностью поднялся Валяшек.

И тут вдруг раздался пронзительный вой сирены. Они выскочили на палубу.

Человек за бортом.

По мокрой палубе с шипеньем скатывалась вода. Ветер превышал шесть баллов. Бежан поскользнулся, взмахнул руками, и прежде чем успел за что-нибудь схватиться, набежавшая волна свалила его с ног, потащив к борту. Кто-то из матросов подхватил его, крикнув в самое ухо:

– Идите отсюда! Зеленчика смыло!..

– Как же это случилось? – часом позже расспрашивал Бежан матросов.

Зеленчик вышел с боцманом на палубу. Боцман заступил на вахту, а Зеленчик сменялся и хотел дохнуть свежего воздуха после машинного отделения. А тут вдруг волна. Корабль швырнуло. Боцман упал, но в последний момент успел схватиться за поручень. Когда он встал, Зеленчика на палубе не было. Издали донесся вроде бы крик… Да и то неясно: не то крик, не то нет… Погода-то вон какая! Боцман поднял тревогу… Жаль человека. Хороший был мужик. А механик – золотые руки…

В эту ночь Бежан, потрясенный произошедшим, долго не мог уснуть.

«Случайность или убийство? Если второе, то единственный пока человек, которого можно не подозревать в причастности, это врач. Он все это время был с нами».

Глава XXIII

– Получил ты наконец донесение из Гданьска?! – В голосе Зентары звучало явное нетерпение.

– Так точно, – вытянулся Погора. – Вот шифровка.

– Докладывай! Да не торчи перед глазами, садись.

– Наблюдение за механиком Зеленчиком велось с двенадцатого по двадцать девятое августа, то есть до ухода в рейс. Установлено, что у него были встречи с частными торговцами. За это время он продал им около двух дюжин рубашек, судя по всему, контрабандных. В контакт с интересующими нас таможенниками не вступал.

– А другие матросы?

– Тоже не вступали.

– Странно, – Зентара задумался. – Значит, наши предположения, что перед выходом «Анны» в рейс деятельность всей сети должна активизироваться, не подтвердились… Но если агент действительно на этом корабле… Да, странно. Впрочем, возможно, мы их вспугнули повторным следствием? А что дало наблюдение за таможенниками?

– Ничего существенного. – Погора пожал плечами. – Круг их служебных и личных знакомств оказался весьма широким, и под наблюдение пришлось взять большую группу людей. Однако в итоге оказалось, что интересующие нас таможенники без сучка и задоринки. Ни в их поведении, ни в их биографиях не просматривается ничего, что хоть в малейшей мере подтверждало бы наши подозрения.

– В числе работников таможни, отправлявших в этот раз «Анну» в рейс, Кроплинский был? – спросил Зентара.

Погора кивнул головой.

– А что установлено о его начальнике, Порембском?

– Порембский не поддерживает личных отношений с Кроплинским, – начал Погора.

– А зачем ему их поддерживать? Они и без того ежедневно встречаются на службе, – перебил его Зентара. – Ну ладно, продолжай.

– Двадцать второго августа, то есть за неделю до отплытия «Анны», у Порембского дома собралась компания преферансистов. В обычном своем составе: Ян Зигфрид, Юлиуш Конопчинский и Зигмунд Шургот.

Преферанс, как было установлено, затянулся до утра. Такие встречи у Порембского проводились регулярно два раза в месяц и, как правило, всегда в одном и том же составе, так что связывать это мероприятие с предстоящим отплытием «Анны» не было никаких оснований. Правда, наблюдение за одним из партнеров, Зигмундом Шурготом, выявило одно настораживающее обстоятельство: третьего августа он выезжал в Варшаву. Вернулся пятого самолетом, вылетавшим из столицы в семь тридцать утра.

Факт этот примечателен был тем, что именно третьего в Варшаву выехал и Зелинский, а в ночь с четвертого на пятое на него было совершено покушение.

– С другой стороны, – рассуждал вслух Зентара, – это совпадение дат могло оказаться совершенно случайным. Шургот, как установлено, довольно часто выезжает в Варшаву по делам службы. Что он делал в столице на этот раз, пока не установлено, так как наблюдение за ним начато по связи с Порембским лишь с середины августа. Кстати, что нового по делу Зелинского?

– Все пока на мертвой точке, – нахмурился Погора. – Для розыска официантки Круповой, из-за которой произошел в ресторане скандал, было поднято на ноги все районное отделение. Оказалось, она, боясь ревности своего благоверного, сбежала к родителям и сейчас живет у них. Я поручил пригласить ее к нам на беседу завтра на девять утра. Но боюсь, беседа с ней не даст ничего нового.

– При всех обстоятельствах протокол ее показаний мне завтра принеси, – закончил беседу Зентара.

Вопреки ожиданиям беседа с Круповой дала довольно интересные данные.

Зелинского она знала несколько лет. Он помог ей однажды выпутаться из какой-то неприятной истории во время отпуска, который она проводила на побережье. С тех пор она приглашала его порой на чашку кофе в «Телемену», где работала в то время официанткой – ей льстило знакомство с журналистом. Однако встречи их были редкими, поскольку Зелинский в последнее время в Варшаву приезжал нечасто. Он не знал даже, что она вышла замуж. И когда четвертого августа около двух часов дня он вдруг позвонил ей домой, она была приятно удивлена. У нее как раз был выходной, и они условились встретиться в половине шестого в ресторане Дома техника. Ей, правда, не очень хотелось идти именно в этот ресторан, поскольку здесь часто бывал ее муж, но Зелинский все-таки ее уговорил.

Встретились они в вестибюле. Зелинский старательно выбирал столик и сел лицом к залу. Она сидела напротив. Адам, поначалу очень оживленный и разговорчивый, потом в какой-то момент вдруг умолк и все время пристально смотрел мимо нее в противоположный угол зала… Ей это не понравилось, и она хотела повернуться, чтобы посмотреть, что или кто так привлек его внимание. Но, заметив ее движение, он схватил ее за руку: «Не оборачивайся, очень тебя прошу!»

А спустя минуту возле их столика появился ее муж. Вспыхнула ссора. Муж увел ее с собой. Зелинский остался в ресторане. Что он делал потом, она не знает. Больше она его не видела.

– Из этих показаний можно сделать вывод, что Зелинский за кем-то наблюдал, притом за кем-то, встреченным неожиданно. Но за кем? – Погора хмурился и старался не встречаться со взглядом Зентары. – Опять тупик.

– Позвони в больницу, – посоветовал Зентара.

Сведения из больницы были неутешительны. Накануне вечером у Зелинского опять был сердечный приступ. Жизнь его висела на волоске.

Глава XXIV

– Юрек, посмотри, какой сказочный вид! – Янка схватила Бежана за руку.

Теплоход входил на рейд амстердамского порта. Вдали море огоньков. Казалось, кто-то сгреб все звезды небосклона и ссыпал их именно сюда, в это место. А рядом у борта разительный контраст: внизу, под ногами, непроглядная темь моря, обступившая корабль.

Бежан, сдержанный в выражении своих чувств, молчал, вбирая в себя прелесть открывшейся панорамы. Потом он перевел взгляд на стоявшую рядом Янку. В сердце снова закралась тревога за нее, не оставлявшая его с момента гибели Зеленчика. Бежан старался не отпускать от себя Янку ни на шаг.

– Ты ходишь вокруг меня как часовой, – шутила она. – Ну что может со мной случиться?

«Что может случиться?» Вопреки мнению капитана и сделанной им в судовом журнале записи: «Несчастный случай» Бежан, чем больше думал, тем определеннее приходил к выводу – смерть Зеленчика не случайность. «Он хотел мне что-то сказать. Если бы я его выслушал!.. А может, его и убрали из-за того, что он хотел мне что-то рассказать? Нас тогда подслушивали?… Ведь я, наверно, мог предотвратить это несчастье. И получить какую-то новую нить. А я всем этим пренебрег…»

Бежан не переставал себя укорять и тем заботливее опекал Янку. Он инстинктивно чувствовал, что именно сейчас настает самый опасный момент. Ночью он то и дело просыпался, прислушиваясь к звукам в ее каюте. Днем не отходил от нее ни на шаг, и порой ему самому начинало казаться, что ей уже порядочно надоела вся эта канитель. «Я, наверно, все преувеличиваю, – пытался он успокоить сам себя, – ничто пока не указывает на реальную опасность».

«Ничто? Так ли?» Несколько раз Янка незаметно исчезала из поля его зрения. Однажды он застал ее в баре, о чем-то тихо беседующей с доктором. Едва он вошел, они сразу же замолчали. «А может, мне это только показалось?»

– Завтра пойдем к Лиссэ за дядиным пакетом, – нарушила его размышления Янка.

Предполагалось, что «Анна» простоит в порту три дня – столько времени требовалось под погрузку. Таким образом, времени было более чем достаточно. «Но где хранить пакет во время рейса? Самое безопасное сдать его на хранение капитану», – убеждал Бежан Янку. В конце концов она согласилась, но во что бы то ни стало хотела отправиться за пакетом в первый же день стоянки.

– Не люблю ждать, – оправдывалась она, – просто умираю от любопытства.

Ночью теплоход вошел в порт, а около восьми утра катер уже доставил их на берег.

– Давай возьмем такси, – предложила Янка – Зачем зря тратить время. Вдруг это окажется далеко.

Лавка Лиссэ оказалась совсем рядом.

– Земляки – моя слабость, – суетился вокруг вновь прибывших хозяин, буквально обнюхивая их с головы до ног. – У меня все самого высшего качества, – расхваливал он товар, обводя рукой полки, ломившиеся от всяческого добра.

– Мы, собственно, совсем по другому делу, – прервала его Янка. – Я Ковальчик. Месяц назад я получила от вас письмо, адресованное моему дяде. Вот оно, – она протянула письмо в сером конверте.

Торговец недоуменно захлопал глазами.

– Почему же ваш дядюшка не прибыл сам?

– Не смог, – коротко ответила Янка. – Он прислал нас. Мы его доверенные.

– Не смог? – удивился Лиссэ. – Надеюсь, с ним не случилось ничего дурного? – Сарделькообразные пальцы потянулись за платком. Лиссэ вытер вспотевший лоб и опять засуетился: – Одну минуточку. Я только запру магазин. Сейчас, сейчас… Пройдемте наверх, в квартиру. Там обо всем и поговорим спокойненько.

Комната, куда они вошли, напоминала больше склад, чем жилое помещение. Лиссэ притащил откуда-то два стула, а сам опустился в старое, потертое плюшевое кресло.

– Дядюшка ваш по-прежнему любит креветки? – добродушно улыбнулся он.

– Нет, теперь он предпочитает устрицы, – поспешно ответил Бежан.

– Точно. Пароль вы знаете, значит, пакет – ваш. Янка~изумленно посмотрела на Бежана. В глазах ее читался вопрос. Бежан сделал вид, что не замечает этого.

– Знакомцы дядюшки, от которых вы его предостерегали, к вам больше не приходили? – спросил он Лиссэ.

– «Анна» здесь, значит, надо думать, сегодня-завтра зайдут, – ответил тот, вставая и направляясь куда-то за портьеру.

Минуту спустя он вернулся со свертком в руке.

– Вот, прошу проверить и пересчитать. Здесь должно быть полторы тысячи штук, – он протянул сверток Янке.

Она нетерпеливо дернула за шнурок. Слишком сильно – на стол со звоном посыпались золотые монеты. Целое состояние.

У Янки вспыхнули щеки. Она стала считать.

– Почему же все-таки дядюшка не взял монеты с собой, а оставил их у вас? – спросил Бежан у Лиссэ.

Тот неопределенно пожал плечами.

– Ему стало казаться, что за ним наблюдают.

– Но если его приятели приходили к вам за свертком, то они знали, что он оставил его у вас? – полувопросительно, полуутвердительно проговорил Бежан.

– Точнее – предполагали. Но пароля они не знали, и я догадался, что действовали они не от его имени. А без пароля я не отдал бы деньги даже самому дядюшке. Вы все пересчитали? – обратился он к Янке. – Я хотел бы открыть магазин. Для нас время – деньги.

– Сейчас закончу, – ответила Янка. – А это вам за хранение, – она отсчитала двадцать монет.

– За хранение мне причитается пять процентов, – заметил Лиссэ, будто не видя протянутой руки Янки. – Значит, всего семьдесят пять монет.

Янка медленно отсчитала. С явной неохотой.

– В этом свертке целое состояние, и вам ничто не мешало его присвоить. Вы честный человек, Лиссэ! – голос Бежана звучал вполне искренне.

– В нашем деле иначе нельзя. Один мой знакомый однажды об этом забыл. Через месяц полиция выловила его труп в море. Вот так-то… – Через черный ход торговец вывел их на улицу и попрощался…

– Заглядывайте, всегда к вашим услугам…

Когда они вышли на оживленную набережную, Бежан предложил:

– Давай сверток, я понесу.

– Не надо. Я сама, – ответила Янка, прижимая сверток к груди. – А скажи, что за пароль ты ему назвал? Откуда ты его узнал?

– Вот тебе и на! – изобразил изумление Бежан. – Ты же сама мне его сказала. На пароходе.



Янка сочла вопрос исчерпанным и не стала вдаваться в подробности. Лиссэ деньги отдал – значит, не о чем и говорить.

– Я пройду сейчас на пароход и спрячу деньги.

Бежан сразу подметил это «я». Не «мы», а именно «я».

– Ну, в каюте их не спрячешь. Надо отдать капитану.

– Ничего, что-нибудь придумаю.

– Как хочешь, – не стал настаивать Бежан.

Когда они поднялись на палубу теплохода, она ушла, не сказав ни слова. Бежан вернулся в город. «Действительно, не исключено, что сообщники Ковальчика опять явятся в лавку Лиссэ. Пожалуй, стоит за лавкой понаблюдать. А вдруг удастся кого-то опознать!»

Бежан отыскал неподалеку кабачок. Заказал кружку пива и сел у окна. Однако через четыре часа он решил отказаться от дальнейшего наблюдения: никто из команды теплохода в поле его зрения не появлялся. И вдруг, когда он совсем уже собрался уходить, на углу показалась знакомая фигура. Янка? Да. И притом не одна. Рядом с ней шел Валяшек. Бежан выскочил на улицу и последовал за ними. Пройдя пару кварталов, они скрылись в подъезде какого-то дома. Спустя несколько минут вслед за ними туда входил и он. Преградившая вход тучная, густо размалеванная, весьма преклонных лет дама, спрятав сунутую ей банкноту, жестом указала на вход в ресторан и на лестницу, ведущую вверх.

Сначала он заглянул в ресторан. Среди зеркал, дешевой позолоты и цветочных кадок – столики. Официанты во фраках. Клубы дыма. На эстраде какое-то представление.

И вдруг он увидел Янку. Она сидела за столиком под пальмой. Одна. «Где же доктор? Не отправился ли наверх к девочкам?» – мелькнула у него мысль. Характер этого дома не вызывал никаких сомнений, – Бежан отступил за дверь. Поднялся по лестнице. Длинный коридор. По обеим сторонам номера. «Комнаты свиданий?» Крадучись он двинулся вперед. Внезапно из какого-то темного угла коридора до него совершенно явственно донеслись слова, произнесенные на чистейшем польском языке!

– Как здоровье Анны Кок?

– У бедняжки мигрень. Завтра в семнадцать приходи за посылкой.

Прижимаясь к стене, Бежан двинулся на звук голосов.

– Лады. Количество прежнее? – послышался новый вопрос.

Голоса были где-то совсем рядом. Еще шаг, второй… Удар. В глазах вспыхнула ослепительная молния, и Бежан без звука свалился на пол.

Глава XXV

– Я – «Маргаритка», я – «Маргаритка», вызываю «Розу», – Врона поправил наушники и поднял боковое стекло.

– Я – «Роза», я – «Роза», перехожу на прием, – послышался голос Погоры.

– Подопечный следует на «вартбурге» в сторону Варшавы. Движемся за ним. Какие будут указания?

– Не прозевайте на этот раз. Жду донесений. – Погора выключил рацию.

– Хорошо ему говорить: «не прозевайте», – буркнул Врона, обращаясь к Рудзику. – Посидел бы сам на нашем месте! Хотел бы я посмотреть, что он сумел бы сделать в тот раз.

А «в тот раз» дело было так. В четверг после обеда, спустя два дня после второго визита железнодорожника, Котарский извлек из тайника инструкцию и значок. Потом, как обычно в это время, он вернулся домой. В пятницу до трех часов дня просидел в общинном совете. Оттуда вернулся домой и больше в этот день никуда не выходил. Вечером Врона зашел к Котарским «на огонек». Хозяин был явно не в духе, у Котарской – заплаканные глаза, и вообще отношения между ними заметно натянутые. Поняв, что попал не вовремя, Врона не стал засиживаться и поспешил откланяться.

В субботу с утра Котарский направился к Крашекам, у которых стоял его «вартбург».

«Как видно, собрался уезжать». Врона включил двигатель своего автомобиля и по радиотелефону вызвал Рудзика, приказав ему ждать у шоссе. В роще, невидимые для проезжающих по дороге, они остановились. Ждать пришлось недолго. Вскоре между деревьями мелькнул светлый «вартбург» Котарского. Они выехали из рощи и последовали за ним, держась на таком расстоянии, чтобы не терять его из вида. В городе расстояние пришлось сократить. Да и мало вероятно, чтобы в таком скопище машин он мог их заметить. Впрочем, если бы даже и заметил, что странного в том, что они выбрались в город за покупками или навестить свои семьи?

Котарский оставил машину возле аэровокзала «Лёта» на улице Варынского. Они остановились на противоположной стороне. Рудзик вышел из машины и пошел за Котарским. Врона остался за рулем.

– Агроном, – как рассказывал потом Рудзик Броне, – сел в зале за столик, на котором лежали газеты и журналы. Значок был уже у пего на лацкане пиджака. Рудзик даже не заметил, когда он его прицепил. Вскоре за тот же столик сел какой-то мужчина, спиной к Рудзику. Незнакомец закурил, положил на столик спички и стал просматривать газету. Потом он ее сложил, встал и вышел. Котарский достал сигареты и стал шарить по карманам, отыскивая спички. Не найдя, взял коробок, лежавший на столе. Закурил, Спички спрятал в карман и направился к выходу с толпой пассажиров, спешивших на посадку в автобусы авиакомпании. Рудзик подумал уж было, что Котарский собрался куда-то лететь, но нет – он обошел автобусы и не торопясь направился к своей машине.

К удивлению их обоих, Котарский развернулся и двинулся по улице Маршалковской тем же самым маршрутом, каким час назад они въезжали в город. Дважды он останавливался. Один раз возле магазина «Деликатесы», и второй – около аптеки. Оба раза возвращался с покупками. Вскоре сомнений уже не оставалось – он возвращался в деревню.

В понедельник утром агроном, как обычно, направился в поле на работу. К обеду вернулся домой. После обеда еще раз выходил в поле. На обратном пути повернул к дому Крашеков. «Поедет в Варшаву», – решил Врона.

Они опять ехали за ним. Теперь втроем: Врона, Рудзик и Галенза. Агроном остановил машину у кинотеатра. Неторопливо вышел, тщательно запер дверь, достал из бумажника билет и направился к входу.

Следовать сразу за ним было рискованно – он в любой момент мог обернуться, а толпа перед входом значительно поредела. Сеанс, видимо, уже начинался. Чтобы не быть замеченным, Рудзику пришлось несколько минут переждать. Когда наконец, потеряв еще драгоценные минуты на объяснение с билетершей, он вошел в зрительный зал, свет уже погас, и Котарского нигде не было видно. Пытаться найти его в темном и переполненном зале казалось предприятием безнадежным.

Врона решил вызвать оперативную группу и перекрыть все входы и выходы. Рассуждал он примерно так: «Агроном не покупал билета, значит, он получил его раньше. Не исключено, что в спичечном коробке. А если так, то, следовательно, он прибыл сюда на встречу. Остается надежда, что выйдет он вместе с тем, кто его ждал».

Увы, надежда эта не оправдалась. Котарский вышел один. Наблюдать за ним Врона оставил Рудзика, а сам отправился к Погоре доложить обо всем происшедшем. Погора был еще в управлении. Выслушав доклад, он недовольно поморщился:

– Как же вы так? Такая важная операция, а вы… Упустить такую важную нить!..

…И вот теперь, спустя несколько дней после описанных событий, в машине, опять следующей за «вартбургом» Котарского по направлению к Варшаве, Врона вспоминал все высказанное ему тогда Погорой. «Кто же мог предположить, – пытался найти он себе оправдания, – что в спичечном коробке окажется билет в кино, и кто мог знать, в какой кинотеатр и на какой сеанс? Теперь, конечно, проще. Теперь известно, по крайней мере, что в полученном вчера Котарским коробке должен быть билет в кино. Неизвестно, правда, в какой кинотеатр, но это уже детали».

– Франек, помни, – Врона явно нервничал, – твоя задача внимательно следить за соседями, сидящими по обе стороны от Котарского. Ты, – он повернулся к молча сидевшему Галензе, – будешь наблюдать за сидящим слева, я – справа. Надо запомнить лица, одежду, чтобы при выходе указать этих людей нашим. Дальнейшее наблюдение за ними примет оперативная группа. Действовать надо быстро. Времени в обрез – перерыв между журналом и фильмом. Ну, братцы, глядите в оба!

Въехали в город. На этот раз агроном остановился возле кинотеатра «Рим».

– Вызывай оперативную группу, – Врона передал микрофон Рудзику.

Выждав несколько минут, пока начнется сеанс, они вошли в фойе, тщательно загримированные. Слишком большой была вероятность, что сегодня остаться незамеченными им не удастся. План в общих чертах был таков: сразу после журнала, как только зажжется свет, они пойдут между рядов кресел, будто бы отыскивая свои места. Заметив Котарского, должны будут запомнить внешность его соседей и при выходе передать наблюдение за ними оперативной группе.

У входа в зрительный зал их остановил билетер.

– Только после журнала, панове!

Однако аргумент достоинством в двадцать злотых оказался достаточно убедительным:

– Проходите, но тихо, и садитесь на свободные места.

Вдоль стены они прошли почти к самому экрану.

«Пока все идет по плану, – с облегчением вздохнул Врона, стоя лицом к зрительному залу. – Так бы и дальше!»

Кончился журнал. В зале вспыхнул свет. Врона двинулся вперед, внимательно осматривая ряд за рядом. Пятый, шестой, десятый, двенадцатый. «Неужели нет?» Нервы напряжены до предела. И вдруг знакомое лицо. Котарский сидел в середине последнего ряда. У самой стены. Оба места рядом с ним были заняты. Врона напряженно всматривался в правого соседа. Старался запечатлеть его в памяти. «Какой-то сухарь. Счетовод», – окрестил он его про себя, садясь двумя рядами ближе на откидное место.

Свет погас. На экране вспыхнули и побежали титры. Но Броне было не до экрана. Он искал взглядом Рудзика и Галензу. Нашел – они стояли у стены по другую сторону зала. Облегченно вздохнул: еще каких-нибудь полтора часа, и все! Возвращение в деревню казалось ему теперь поездкой на курорт. Фильм начался, но Врона его не смотрел. Все его внимание сосредоточилось на сидящем справа от Котарского человеке. Краем глаза он видел его. «Не потерять бы только в сутолоке при выходе!» – нервничал Врона. Время словно бы остановилось. Минуты казались часами. Когда свет наконец зажегся, Врона весь обратился в зрение. «Счетовода» удалось обнаружить только у самого выхода. Врона протиснулся к нему сквозь толпу и шел, чуть ли не касаясь. На улице осмотрелся, поискал глазами своих. «Ага, вон Кшиштоф!» Едва приметным кивком головы он показал ему на незнакомца.

Кшиштоф кивнул: «Вас понял, наблюдение принял».

Теперь Врона был свободен и стал с нетерпением ждать Галензу.

– Ну как? – спросил он, едва тот появился возле машины.

– В порядке. Поехали.

На сегодня их миссия была выполнена.

Глава XXVI

Он открыл глаза. Помутненным взором обвел белые крашеные стены.

– Где я? Что со мной? – сорвался с его губ чуть слышный шепот.

– Вот так оно и бывает, когда в чужом городе отправляешься в одиночку к девочкам, – голос звучал шутливо.

Бежан вздрогнул. «Этот голос!» Он пробуждал какие-то неясные ассоциации. «Кто это?» Он снова приоткрыл глаза – над ним склонился доктор Петр Валяшек.

– Спокойно, спокойно, дорогой. Не двигайтесь.

– Что со мной?

– Как видно, какой-то портовый хулиган «приласкал» вас в той обители, куда вы заглянули. К счастью, там оказались и мы с Янкой. Мы-то и доставили вас на корабль.

Сознание постепенно возвращалось, а вместе с ним оживало в памяти и содержание подслушанного разговора.

– Прошу вас лежать спокойно, – повторил врач. – Боль сейчас пройдет. Я ввел вам морфий. Все, слава богу, обошлось благополучно. Кости черепа у вас целы. Придись удар на пару сантиметров ниже… – Он осторожно ощупал его голову. – Да, угодил бы нападавший на два-три сантиметра ниже…

– Сколько времени я здесь лежу?

– Со вчерашнего дня.

Бежан инстинктивно взглянул на часы. Стрелки не двигались.

– Сколько сейчас времени?

– Двенадцать. Двенадцать дня.

Бежан успокоился – не все еще потеряно.

– Могу я встать?

– Вам нельзя двигаться. Денек надо вылежаться. Советую вам поспать. Сейчас дам что-нибудь снотворное. Город и порт Янке я покажу сам. Очень жаль, конечно, что вы не сможете пойти с нами.

– Что с Янкой?

– Она дежурила возле вас всю ночь. Была очень встревожена. Видимо, она скоро придет.

И действительно Янка пришла.

– Юрек! Как ты неосторожен! – воскликнула она, наклоняясь над ним. – Мы нашли тебя на улице у входа в ресторан. Ты был без сознания. Я так испугалась! К счастью, ничего серьезного.

– Полежу сегодня, отосплюсь. Доктор, дайте, действительно, какую-нибудь таблетку. И оставьте меня одного.

Когда дверь каюты за ними закрылась, а шаги их в коридоре стихли, он попробовал сесть. Не удалось. Он упал опять на подушку. Попытался еще раз. На этот раз дело пошло лучше. Прежней резкой боли не было. Сознание работало быстро и четко.

До пяти часов дня в запасе было еще достаточно времени. Во всяком случае, достаточно для того, чтобы обдумать план дальнейших действий.

Как незаметно выбраться с теплохода? О происшествии наверняка знает уже вся команда, а значит, и заинтересованные. Кто-то за мной, безусловно, наблюдает. Выход один – просить о помощи капитана, – решил в конце концов Бежан.

Ему не пришлось даже идти в капитанскую каюту, капитан пришел сам узнать о здоровье пассажира, ищущего приключений. Услышав, что Бежан в таком состоянии собирается снова отправиться в город, он замахал руками:

– Одной шишки вам мало?! А отвечать мне?

Однако после долгих настояний он все-таки уступил и даже отозвал ненадолго вахтенного с тем, чтобы Бежан мог проскользнуть на берег никем не замеченный.

В порту он поймал такси. Пробило ровно три, когда он сел за столик в небольшом кафе неподалеку от дома свиданий, размышляя, как ему пробраться в эту обитель развлечений.

«Чудес не бывает. Меня, конечно, увидят. Но как тогда идентифицировать голоса? На свидание, назначенное в пять, придет, вероятно, кто-то из команды. Его я узнаю на расстоянии. А как узнать местного?» После недолгих размышлений он решил не входить в дом, а наблюдать за всеми входящими и выходящими после пяти часов дня. Моряки с «Анны», если они здесь будут, выйдут отдельно. За остальными – незнакомыми – можно наблюдать и с улицы. «Возможно, даже удастся сфотографировать, а заговорив, идентифицировать и голос». Это был лучший, да, пожалуй, и единственно возможный выход.

«А вдруг это доктор и Янка?! – пронеслось у него в голове. – Янка… Ее поведение в последний день, прогулки с доктором… Как все это понять? Сговор?! – Он не мог поверить. – А что, если она сознательно играла роль „почтового ящика“ своего дядюшки?» Бежан старался отогнать эти мысли. Они не только подрывали зарождающееся чувство, но и били по самолюбию – компрометировали его профессиональный нюх.

«Но откуда эти приязненные отношения с доктором? С какой целью приходила она в дом свиданки? Что делал наверху судовой врач? Один из голосов определенно принадлежал ему».

Он вздрогнул. На углу появились две знакомые фигуры. Бежан посмотрел на часы. Было почти ровно пять. Он вышел на улицу, укрылся в ближайшей подворотне. Дневное время облегчало наблюдение – в такого рода увеселительных заведениях оживление начинается только поздним вечером. А сейчас выходили и входили буквально единицы.

В часовой мастерской рядом часы пробили пять. И чуть ли не точно с последним ударом на улице появился пожилой седовласый господин с большой туристской сумкой в руке. Шел не торопясь, будто прогуливаясь. Останавливался, осматривал витрины, потом скрылся за дверью дома свиданий. Оттуда вышла женщина. Они почти столкнулись. Потом пробежал парнишка.

Бежан терпеливо ждал. Примерно через час дверь отворилась. На улицу вышли доктор и бармен Адамчик, тот нес туристскую сумку, с которой – Бежан был уверен – входил в дом пожилой господин. «Бармен?! Вот это открытие. Всегда почтительный, приветливый, обходительный, готовый оказать любую услугу. Этого я, признаться, никак не ожидал», – подумал Бежан.

Он продолжал внимательно наблюдать за выходящими. Время тянулось нестерпимо медленно. Пожилой господин вышел из заведения только через два часа. Без сумки.

Бежан двинулся за ним. Длительное ожидание, теперь эта прогулка. Он начинал ощущать усталость. Возвращалась дурманящая боль в голове и слабость. На лбу выступили капли пота. Бежан начал опасаться, как бы не отказали ему ноги. Усилием воли он заставил себя ускорить шаг – надо во что бы то ни стало успеть заговорить с этим господином.

Он поравнялся с незнакомцем, когда тот открывал дверь, украшенную сверкающей вывеской.

– Простите, не могли бы вы сказать, который час? – обратился к нему Бежан по-немецки.

Тот посмотрел на часы.

– Без десяти семь, – ответил он на том же языке.

– Спасибо, – Бежан с облегчением вздохнул. Голос был тот самый. Он прошел еще немного вперед и прислонился к стене дома. Его поташнивало, кружилась голова. Чуть передохнув, он повернул обратно, прошел мимо подъезда, в котором скрылся незнакомец. На вывеске сверкало бронзой: «Л. Адамс и К0».

Из последних сил Бежан добрался до стоянки такси. С непередаваемым наслаждением опустился на мягкое сиденье.

Глава XXVII

– Я – «Агата», я – «Агата», вызываю «Розу», вызываю «Розу», – ожила рация.

– Я – «Роза», я – «Роза», – включился Погора. – Перехожу на прием.

– Объект сел в трамвай. Едет в направлении Маршалковской. Следуем за ним. Какие будут указания?

– Действуйте в соответствии с планом. Не выпускайте его из вида. Об изменениях обстановки докладывайте. – Погора щелкнул выключателем. Откинулся на спинку кресла. «Агата» приняла наблюдение за человеком, сидевшим в кино справа от агронома. «А что с левым соседом? Почему до сих пор нет донесений от „Ванды“? Не ушел ли он от них? Конечно, из этих двух интересующим нас может быть лишь один, но какой именно – покажет только наблюдение». И он с нетерпением ждал донесений от «Ванды», то и дело поглядывая на часы.

– Я – «Ванда», я – «Ванда», – голос был едва слышен.

«Наконец-то!» – Погора нажал клавишу.

– Я – «Роза», я – «Роза». Что с вами? Почему молчите?

– Подопечный находился в кафе на Пулавской. Неподалеку от площади Унии. Направился сюда прямо из кино. Сидит один. Ведет его Кшиштоф.

– Немедленно докладывайте о каждом его шаге.

Снова отозвалась «Агата»:

– Наблюдаемый вышел на Маршалковскую! Идет в направлении вокзала Средместье. Следуем за ним.

Погора ходил по кабинету в ожидании дальнейших донесений. На этот раз ждать пришлось недолго. «Ванда» доложила, что наблюдаемый вышел из кафе и следует пешком в направлении Мокотовской.

Минуту спустя отозвалась рация «Агаты»:

– Вошел в здание вокзала Средместье. Ведет его Адам.

Через несколько минут снова доклад:

– Купил билет до Отвоцка. Адам поедет с ним. Мы – тоже.

– Вошел в дом на Мокотовской, – доложила «Ванда».

– Наблюдайте за домом. Установите номер квартиры и фамилии жильцов. Жду донесений.

Погора выключил рацию и заходил по комнате, стараясь таким образом убить время, ползущее черепашьим шагом.

Через час он сам вызвал «Агату».

– Почему молчите? Что с подопечным?

В голосе отвечавшего слышалась неуверенность:

– Мы его потеряли. Из поезда он не выходил, но и в вагонах Адам его не обнаружил.

– Но хотя бы словесный его портрет дать можете?

– Да.

– Передайте его немедленно. Жду. С этим-то уж, надеюсь, вы справитесь, – не смог он удержаться от колкости.

Минута молчания, потом подчеркнуто официальное:

– Слушаюсь!

Он стал вызывать «Ванду». Здесь ничего нового не произошло. Наблюдаемый из дома не выходил. Фамилию хозяина квартиры, в которую он вошел, установили: Аполлинарий Крапа.

– Продолжайте наблюдение за домом. Если тот выйдет, двое до особо распоряжения оставайтесь на месте, остальные продолжайте наблюдение за объектом.

Закончив разговор, Погора позвонил Зентаре. Доложил обстановку.

– Свяжись с Антковяком, установи, фигурирует ли Крапа в числе знакомых Вейля.

Да, эта фамилия там значилась. Аполлинарий Крапа, проживавший, как установила служба наблюдения, на Мокотовской улице, оказался старшим инспектором финансового управления. Это было открытие. Зентара немедленно поехал на службу.

– Итак, еще одна птица из того же самого гнезда, – проговорил он, входя в кабинет, где его ждали Антковяк и Погора. Наблюдение за человеком, который оставил Котарскому коробок спичек с билетом в кино – «человек со спичками», как именовался он в протоколах, – привело именно в это же управление, в кабинет инспектора Винцентия Звардоня.

Звардонь, как выявила срочно и тщательно проведенная проверка, человек в возрасте уже за шестьдесят, был известен своей угодливостью перед начальством и стремлением снискать его расположение. И начальство его жаловало. Его ставили в пример, другим работникам, выдвигали, награждали, премировали.

Со Звардонем, как вытекало из донесений, поддерживал дружеские отношения Ян Вейль.

Вейль поддерживал также отношения с Аполлинарием Крапой, на которого и вывело теперь наблюдение.

Аполлинарий Крапа среди сослуживцев пользовался репутацией человека, живущего весьма скромно. Единственный маршрут этого пятидесятилетнего инспектора ежедневно пролегал только по трассе: дом – работа и обратно. Дома, с семьей, он проводил все вечера, все выходные дни и все праздники. По воскресеньям перед обедом обычно выскакивал на минуту в ближайшую забегаловку пропустить рюмку-две и тут же возвращался обратно домой. На прогулки выходил только с семьей: с женой и детьми-подростками. На работе, куда неизменно являлся с редкостной пунктуальностью, часто вдавался с коллегами в дискуссии об упадке нравов и Всеобщем попрании морали. К представителям частного сектора относился с недоверием, то и дело требуя от них различных сведений и данных, достоверность которых поручал затем проверять своим подчиненным.

– Умеет маскироваться, – усмехнулся Погора, – но теперь-то вопрос ясен. Он, вероятно, и есть тот тип, который передает агентам деньги.

– Не говори «гоп»… – остудил его пыл Зентара. – А если это делает тот, второй, который ушел из-под наблюдения?

– Не может быть. Все сходится. И кино, и связь с Вейлем.

– И тем не менее мы не можем отказаться от выяснения личности того, второго. Внеси коррективы в задачи «Ванды», – приказал Зентара Погоре. – Двое пусть останутся для наблюдения за квартирой и Крапой. Остальные могут вернуться. Там они пока не нужны.

Погора стал вызывать «Ванду», а Зентара углубился в изучение списка и характеристик служащих управления финансов, связанных с Вейлем. «Поскольку наблюдение навело на двух лиц из этого управления, а в записной книжке Шпадов оказался номер телефона тамошнего коммутатора, не исключено, что есть здесь и другие… Эти два, пожалуй, лишь пешки».

Зентара достал характеристику начальника отдела. Марцелий Адамовский считался человеком спокойным, уравновешенным, требовательным к подчиненным. Не скупился на выговоры за малейшие нарушения трудовой дисциплины, сурово карал за всяческие злоупотребления. Нескольких служащих управления, уличенных в связях с частными предпринимателями, уволил как утерявших доверие, дела других передал прокуратуре. Образ его жизни и бюджет не вызывали никаких подозрений. Вне работы имел несколько увлечений. Одним из них был небольшой сад, з котором он любил копаться, выращивая цветы и разводя пчел. Другие? Посещал наиболее интересные спортивные встречи, сам числился почетным членом клуба «Варта». Коллекционировал почтовые открытки с изображением часов разнообразнейших отечественных и зарубежных фирм. Нередко с гордостью демонстрировал свои коллекции коллегам по работе и даже начальству.

Вейль бывал у него во время своих визитов в управление и всегда встречал радушный прием, хотя, собственно, это ни о чем не говорило, поскольку тот заходил и к другим сотрудникам.

«Только ли валютные спекуляции или наряду с этим и деятельность другого рода?» – размышлял Зентара, отдавая распоряжение установить наблюдение за всеми служащими финуправления, вступавшими в контакты с Вейлем. Затем еще раз внимательно просмотрел списки связанных с ним частных торговцев. Характер этих связей внешне казался ясным: торговые сделки, легальные и нелегальные. Версию Погоры о том, что и в этой среде следует искать нити шпионажа, он склонен был отвергнуть. Очень уж примитивной и ограниченной была здесь публика. Все они в основном открыто стремились к обогащению, и круг их интересов не выходил за рамки купли-продажи. Вряд ли стали бы иностранные разведки вербовать такую агентуру.

«Впрочем, иное дело вариант Бежана, – мелькнула у него мысль. – Действительно, можно допустить, что кого-то из них разведка использует как орудие, не посвящая в суть дела, просто как свой инструмент. Нет, пожалуй, мало вероятно, – решил он в конце концов, взвесив все „за“ и „против“, – слишком большой риск.

Бежан… Как он там? Совсем один, без всякой помощи, – тревога за друга не покидала его все последние дни. – Не попал ли в беду?»

Глава XXVIII

Свой выход в город Бежану не удалось сохранить в тайне от Янки и Валяшека. Вернувшись в порт, он не смог самостоятельно подняться по трапу. Матросы внесли его и уложили обратно в лазарет, где он провел предыдущую ночь.

– Не приведи господь таких пациентов, – сокрушался вызванный к нему доктор. – Куда вы подевались? Опять сбежали в город? Не могли уж хотя бы пару часов полежать спокойно! – Говорил он полушутливо, но в тоне его слышалось недоверие.

– Надо было кое-что купить, – пробормотал Бежан, чувствуя, что звучит это неубедительно. – Завтра всем вам расскажу. Чуть только отдышусь.

– Ладно, беседу откладываем до завтра. Но только до завтра.

Эту фразу Бежан воспринял как угрозу. И тем не менее после ухода врача он сразу же погрузился в глубокий сон. Спал почти двенадцать часов. Пробудившись, выглянул в иллюминатор. Порт удалялся. Теплоход выходил в открытое море.

В пижаме, перебросив через плечо костюм, Бежан направился в свою каюту. Только он собрался открыть дверь, как вдруг услышал тихие, будто крадущиеся шаги.

– Наконец-то я вас нашел. Принес вот вам завтрак, – Адамчик, как всегда, был сама вежливость.

– Спасибо, но я не хочу есть. Приду к обеду.

– Может быть, помочь вам одеться? – не отступал стюард.

– Нет, благодарю. Я справлюсь сам. – Он захлопнул дверь перед самым носом навязчивого посетителя.

Двумя часами позже на палубе он увидел Янку.

– О чем задумалась?

Она резко повернулась, словно застигнутая на месте преступления. Нахмурилась.

– А тебе что за дело?

Он пожал плечами.

– Прости, я не знал, что ты не в настроении. Что случилось?

– Зачем ты продолжаешь вмешиваться в мои дела? – резко спросила она.

Наступило неловкое молчание. Бежан понял, что продолжать сейчас разговор бессмысленно, и, не сказав больше ни слова, вернулся к. себе в каюту. Надо было в спокойной обстановке обдумать план дальнейших действий. Игра осложнялась.

Из задумчивости его вывели донесшиеся из коридора голоса – ее и врача. Скрипнула дверь в соседней каюте – каюте Янки. Бежан припал к иллюминатору. К счастью, в соседней каюте он тоже был открыт, и Бежан явственно слышал каждое произнесенное гам слово.

– Прошу вас, садитесь, доктор. – Голос Янки. – Сейчас можно докончить наш вчерашний разговор. Юрек нам не помешает, он на палубе.

– Будьте с ним осторожней, – голос доктора звучал вкрадчиво. – Не хотелось бы вас огорчать, но ваш братец очень смахивает на шпика. Зачем он нас выслеживал? Хорошо, что вы отдали сверток мне на хранение. Теперь он, по крайней мере, в безопасности.

– Я очень вам благодарна за помощь и советы. Когда я могу взять его обратно?

– После рейса. Я пронесу его на берег и отвезу вам прямо домой в Варшаву. Естественно – не даром. За труды мне – пять процентов.

– Вы обдираете меня как липку.

– Лучше лишиться нескольких монет, чем потерять все. Игра стоит свеч. Ваш дядюшка – мой друг – действовал так же.



– Мой дядя составил свое состояние на контрабанде?

– Контрабанда – дело не предосудительное. Каждый хочет как-то подработать. Главное – не попасться. А все-таки вы не знаете, зачем ваш братец направился за нами в дом свиданий?

– Думаю, что он оказался там случайно. Ваш брат мужчины падки на такого рода развлечения. Лучшее тому доказательство вы сами. Вы ведь тоже куда-то исчезли на целый час, оставив меня одну.

– А вы все-таки как-нибудь поделикатнее спросите у него. Да неплохо бы также выяснить, не догадывается ли он, что именно мне вы передали на хранение пакет. Поведение его мне кажется весьма подозрительным.

– Нет, я не стану этого делать. Он, чего доброго, подумает, будто я из ревности. А что касается свертка, то он не знает даже, что в нем содержится. К Лиссэ он со мной не заходил. Я попросила его подождать в кафе, пока сделаю кое-какие покупки. Он, наверное, думает, что я купила какие-нибудь тряпки.

Бежан напряженно вслушивался в каждое слово. Все стало ясно. Янка пытается его обезопасить. Ведет игру на свой страх и риск. Теплое чувство к нейподнялось у него в душе. «Так вот, значит, в чем причина перемены в ее поведении!» Он с облегчением вздохнул. «Сверток в руках доктора. И пока он в его руках и пока Валяшек полагает, что от Янки будет узнавать о его, Вежана, намерениях, сама девушка в безопасности». Вечером он пригласил Валяшека в бар.

– Ваше здоровье! – поднял Бежан бокал. – Благодаря вам я превосходно себя чувствую. Здорово вы меня вылечили. А кулак у этого типа был крепкий. Как у вас, – он внезапным движением схватил своей рукою ладонь Валяшека и стал ее внимательно разглядывать. Тот резко вырвал руку.

– А с какой целью, собственно, вы тогда отправились в это уютное заведение? – спросил вдруг доктор.

– Что значит – «с какой целью»? Познакомиться с амстердамскими красотками. Опыт обогащает. А иной раз и услышишь вдруг что-нибудь любопытное, – Бежан умышленно перешел на шепот.

– За опыт, бывает, приходится дорого платить. На вашем черепе хорошее тому доказательство.

– Что делать! Обретение опыта, как и сама жизнь, имеет и светлые и теневые стороны, – философски проговорил Бежан. – А кстати, о жизни… Скажите, как здоровье Анны Кок?

В глазах Валяшека что-то дрогнуло.

– У бедняжки мигрень, – последовал мгновенный ответ.

Бежан решил идти ва-банк.

– В последнее время милиция стала проявлять повышенный интерес к теплоходу и команде. Шеф направил меня в этот рейс проверить, не угрожает ли вам провал. Видите, как все просто объясняется! – усмехнулся Бежан.

– Ничего себе просто! Черт побери! Почему ж вы не объявились раньше? Еще чуточку, и мой помощник отправил бы вас в лучший мир. Мы решили: шпик.

– Я должен был проверить вас за работой. Пришлось идти на риск. Зато теперь я уверен, что все в порядке и работаете вы чисто, – говорил Бежан чуть покровительственным тоном. – Так я доложу шефу.

– А почему вы отправились в это путешествие вместе с Ковальчик? Она с нами связана?

Бежан пожал плечами.

– Мне поручено наблюдать и за ней. Возможно, она что-то знает о своем дяде.

– Как же вы на нее вышли?

– Мы можем выйти на любого, кто нас интересует, – многозначительно усмехнулся Бежан. – И вы это знаете.

– Что вы думаете о девчонке? Вы были с ней в городе. Есть ли у нее здесь знакомые?

Бежан решил подыграть версии Янки.

– Мы прошлись с ней по магазинам. Я ждал В Кафе, пока она делает покупки. Купила она немного, в руках у нее был всего лишь небольшой сверток. Похоже, денег у нее мало.

Валяшек заметно повеселел.

– Ваше здоровье, – поднял он бокал. Они выпили.

«Он уверен, что я не видел содержимое свертка. Мне он пока не доверяет. Или хочет просто при случае подзаработать?» – размышлял Бежан.

– Вам неизвестно случайно, почему именно сейчас опять поднялся шум по делу Ковальчика? Кто его поднял? Не эта ли племянница? – спросил Валяшек.

– Нам все известно. Но зачем вам эти подробности? Опасности провала нет. Это главное. А все остальное – дело шефа, и вас пусть оно не тревожит. Он не любит, когда хотят знать слишком много.

– Вы правы. Я, так сказать, в порядке беспокойства за людей и канал… – Валяшек взглянул на часы. – Мне пора. Я обещал капитану дать ему таблетки…

– Пожалуйста, пожалуйста! У нас будет еще время поговорить. – Бежан покровительственно пожал доктору руку.

Глава XXIX

– Когда вы наконец управитесь с этой шифрограммой с «Анны»? – торопил шифровальщиков Погора. – Полковник уже несколько раз напоминал, нервничает.

– Спокойно, дружище. Это тебе не блины печь. Не можем пока найти ключ.

Зентара действительно нервничал. Его одолевала тревога за Бежана. А шифровальщики, как назло, копаются… Он снял было трубку сам, но в это время в дверях появился начальник шифровального отделения с дешифрованным текстом радиограммы. Зентара буквально вырвал ее у него из рук и пробежал глазами: «Груз в пути. На корабле находится племянница Ковальчика. Она осведомлена. Как с ней поступить? Правомочен ли решить этот вопрос сопровождающий ее представитель шефа? Подпись: Валяшек». Радиограмма была адресована инспектору таможенного управления Роману Порембскому.

Зентара положил бланк на стол. Вызвал Погору.

– Немедленно установи, кто такой Валяшек. Гданьск пусть вручит эту радиограмму адресату. По обычным каналам. Немедленно организуйте наблюдение за Порембским и всеми, с кем он будет встречаться после получения этой радиограммы. О каждом их шаге докладывать мне немедленно. Распорядись также от моего имени задерживать и вручать нам все передаваемые на теплоход радиограммы.

Зентара сел за стол и снова взял в руки принесенный ему текст. «Контрабандисты или шпионы? – размышлял он. – Валяшека раскрыл, как видно, Бежан, А Порембский? Бежан высказывал предположение, что служащие таможни, связанные с контрабандистами, могут использоваться иностранной разведкой лишь как слепое орудие. Я не согласился тогда с этой версией. И как видно, оказался прав. Радиограмма это подтверждает. Теперь самое важное – установить, с кем свяжется Порембский после получения радиограммы». Зентара снова вызвал Погору.

– Валяшек – это судовой врач на «Анне», – доложил тот, едва войдя в кабинет. – Радиограмма Порембскому будет вручена около семнадцати часов. Все остальные ваши распоряжения в Гданьск переданы.

– Хорошо. Еще раз напомнил Вальчаку, чтобы звонил мне в любое время дня и ночи. Я должен знать о каждом шаге Порембского.

Зентара отпустил Погору и вышел в приемную.

– Бася, – обратился он к секретарше, – закажи разговор через гданьскую радиостанцию с Бежаном. Но не отсюда, а из дома. На вечер. Справишься у него о здоровье. Посоветуешь не злоупотреблять лекарствами. Дома – скажи – все в порядке. От себя задай любые вопросы о погоде, настроении, впечатлениях, о сестре… Смотри не перепутай. Речь идет о безопасности Ежи. Его надо предупредить. Поняла? Но беседа должна внешне носить чисто семейный характер.

Зентара знал педантичную пунктуальность Баси и, несколько успокоенный, вернулся к себе в кабинет. В шесть вечера раздался телефонный звонок. Вальчак доложил, что Порембский связался по телефону со служащим гданьского отделения турагентства «Орбис» Зигмундом Шурготом. Они договорились встретиться в кафе. Несколько минут назад оба отправились на эту встречу. Наблюдение за ними ведется.

– Срочно соберите всю возможную информацию об этом Шурготе, – распорядился Зентара.

– Слушаюсь!

«Содержание их беседы, – размышлял Зентара, – наверняка окажется чрезвычайно важным». Но на этот раз он ошибся. Когда Вальчак вторично позвонил и доложил о содержании подслушанного разговора, оказалось, что в нем не было ничего примечательного. Обычная застольная беседа: о погоде, о какой-то необычной партии преферанса, о домашних заботах Словом, никакой связи с интересующим Зентару делом.

– А наблюдатель ничего особого не заметил? – на всякий случай спросил все-таки Зентара.

Оказалось, что заметил. Наблюдаемые пили кофе. Порембский, как бы между делом, вертел в пальцах вчетверо сложенную бумажку. Потом он положил ее на край стола, а минуту спустя стал вертеть в руках бумажную салфетку. Сложенный листок лежал на столе. Но тут вдруг чья-то фигура заслонила на мгновение столик наблюдаемых. И тогда бумажка исчезла.

Не подлежало сомнению: Порембский передал радиограмму Шурготу. «Значит, сам Порембский лишь промежуточное звено. А что же Шургот? Шеф? Тогда ответ на радиограмму он будет давать сам».

– Не спускайте с него глаз, – приказал Зентара Вальчаку. – Если наблюдение даст что-нибудь новое, звоните мне домой, невзирая на время.

Дома после ужина он ни на шаг не отходил от телефона, но аппарат молчал как заколдованный. Спать Зентара лег, так и не дождавшись звонка, уже под самое утро.

Позвонил Вальчак только в десять утра. Он сообщил, что Шургот заказал с почты междугородный разговор с Варшавой и разговаривал пять минут.

– Записать удалось только Шургота, – докладывал Вальчак. – Передаю дословно: «Доктор шлет привет. Спрашивает, кузину оставить или тоже освободить от работы. Интересуется, действительно ли вместе с ней находится наш представитель. Это все, товарищ полковник.

– С каким номером телефона он соединялся в Варшаве?

– Двадцать – семьдесят семь – семнадцать. Фамилия абонента не установлена.

– Спасибо. Остальное мы сделаем здесь сами.

Названный Вальчаком номер оказался небезызвестным – коммутатором финуправления. Просмотрев еще раз внимательно материалы дела, Зентара без труда установил, что именно этот телефон был записан в записной книжке Шпадов. «Наблюдение за вручавшим Котарскому „гонорар“ вывело на двух сотрудников этого управления: на Звардоня и Крапу. Значит, одному из них и звонил Шургот. А может быть, есть еще и третий?»

– Распорядись немедленно проверить, с каким внутренним номером телефонистка финансового управления соединяла сегодня в десять утра Гданьск, – приказал Зентара Погоре.

Установить внутренний номер не удалось: сразу после десяти телефонистка сменилась с дежурства, а в 11.30 выехала в отпуск, в туристскую поездку.

Вальчак доложил по телефону, что после разговора с Варшавой Шургот зашел на работу к Порембскому, а потом отправился к себе. Порембский передал радиограмму на «Анну». Вальчак продиктовал ее текст.

На этот раз расшифровка была произведена молниеносно. Текст радиограммы гласил: «Девушку не трогать. Груз обычным путем. Нашего представителя на корабле нет. Это шпик. Убрать».

– Задержи этот текст, – распорядился Зентара. – Вместо него передай следующий: «Груз обычным путем. Остальные решения на усмотрение моего представителя». Проследи за отправкой.

Зентара был уверен, что «представитель» – это Бежан. «Молодец Ежи, как видно, вышел все-таки на след», – улыбнулся он про себя. Сейчас, когда спало наконец напряжение последних суток, он почувствовал, как сильно устал.

Глава XXX

На этот раз Валяшек пришел сам. Ни слова не говоря, он протянул Бежану лист бумаги. Тот скользнул по нему взглядом: радиограмма и расшифрованный ее текст. «Груз обычным путем. Остальные решения на усмотрение моего представителя». Бежан молчал, вопросительно глядя на доктора.

– Я посылал шефу радиограмму, в которой просил подтвердить ваши полномочия. В нашем деле никому нельзя верить, даже знающему пароль. Пароль можно подслушать, – поспешил пояснить Валяшек

– Я не знаю содержания вашей радиограммы, – проговорил Бежан, – и не понимаю, по какому вопросу должен принять решение. Может, вы потрудитесь мне объяснить.

– Я сообщил шефу, что на пароходе находится племянница Ковальчика. Возможно, ей что-то известно… – Валяшек замялся.

Бежан мгновенно все понял. Доктор хотел его проверить и вместе с тем получить согласие на ликвидацию Янки. Ему, как видно, не давали покоя ее деньги, ведь о них никто, кроме нее и Валяшека, не знает… «Ах, Янка, Янка… – подумал Бежан, – заварила ты кашу! Хорошо еще, что Зентара вовремя все понял». Бежан был убежден, что текст радиограммы – дело рук Зентары.

– Девчонка, насколько я понимаю, ничего не знает, – проговорил он. – Если, конечно, не проболтались вы, – добавил он резко. – И даже если она что-то знает о нашем деле, ее нельзя устранять на корабле. Особенно теперь, когда возобновлено следствие по делу ее дядюшки. Любое происшествие сейчас вызовет особый шум и новое следствие. Как вы себе представляете дальнейшую работу в таких условиях? Что, прикажете закрыть канал?!

– Я об этом не подумал, – пробормотал доктор. – Вы правы.

– Надо уметь предвидеть последствия, – назидательно вставил Бежан. – Скоком была иная ситуация.

– Вы знаете и это?

– Я знаю все, что мне положено знать. Все, о чем шеф считает целесообразным мне сообщать. Лишних вопросов я не задаю. Болтливые долго не живут.

Валяшек побледнел.

– Вы намекаете на меня?

Бежан отрицательно покачал головой.

– Вы – по крайней мере, до сих пор – проявляли достаточную осторожность и предусмотрительность. Устранение кока, ликвидация трупа, а теперь и ваша радиограмма шефу… Нет, претензий к вам я не имею. Напротив. Считаю, что на вас можно положиться.

Валяшек был явно польщен.

– Да, девчонку надо пока оставить в покое, – поспешно согласился он. – Другое дело в Варшаве…

Бежан кивнул головой, словно утверждая план собеседника, а про себя подумал: «Валяй, валян! В Варшаве я уж как-нибудь с тобой управлюсь!»

– Ну а теперь, благо мы нашли общий язык, – Бежан улыбнулся, – расскажите мне, доктор, откровенно, что вас толкнуло на сотрудничество с нами. Если это тайна, я, конечно, не настаиваю…

Валяшек окончательно успокоился.

– Бог с вами! Какая тут может быть тайна… Хотя, в сущности, я до сих пор ни с кем на эту тему не говорил. Я поклонник мамоны, поклонник с тех пор, как перестал верить разным красивым и в такой же мере пустым словам.

Бежан взглянул на него вопросительно.

– Вы знаете, в детстве я учил катехизис. Я свято верил во все, чему учил меня ксендз. В том числе и в догмат, что богатому войти в райские врата труднее, чем верблюду пролезть в игольное ушко. Но со временем я заметил, что мой пастырь не только не действует в духе этого догмата, но, напротив, стремится загрести как можно больше благ мирских. И тогда я перестал веровать. Десяток лет спустя, будучи еще студентом, я проникся идеями новых своих наставников и их лозунгами. Но потом я сопоставил их поступки с их теориями. Оказалось, что слова их были своего рода дымовой завесой, ширмой, за которой скрывались подлинные их цели: карьера, деньги. Я перестал им верить и стал подражать, правда, не всегда путями легальными, но зато и без фальшивых лозунгов, Я смотрю на жизнь трезво и реалистично. Без предрассудков.

Бежан внимательно слушал кредо этого человека, пытавшегося оправдать свои поступки и не испытывавшего ни малейших угрызений совести. Перед ним сидел рафинированный, циничный игрок, из того сорта людей, которые ради денег готовы на все. «Алчность Втолкнула его на убийство. Это наверняка он убил кока. Но только ли убийство на его совести?» Теперь Бежан был уверен, что деятельность его не ограничивается контрабандой и валютными махинациями.

После этого тяжкого разговора Бежан вышел на палубу подышать свежим воздухом. В глубокой задумчивости он стоял у борта, опершись на поручень Вдруг рядом легкие шаги. Янка!

Она не заметила его и подошла к борту. Бежан положил руку ей на плечо. Она вздрогнула и обернулась.

– Кто здесь?

– Я– Что ты делаешь так поздно на палубе?

– А ты все забавляешься ролью телохранителя? – Голос ее звучал резко и неприязненно. – Мне это уже надоело.

– Что с тобой происходит? Ты совсем переменилась ко мне. Почему? – Он делал вид, что ничего не знает и не понимает.

– Людям свойственно меняться, как ты знаешь. Под влиянием фактов и обстоятельств.

– Каких фактов, каких обстоятельств?

– Оставь меня в покое. Я не на допросе.

– Ты же веришь в мое к тебе расположение?

– Расположение? – Она горько рассмеялась. – К кому? Ко мне? К той, которую ты знал в Сопоте? Или в Варшаве? Или к той, какая я теперь?

– Я не вижу разницы.

– Ах, ты не видишь! А я вижу! И потому, что вижу и понимаю… – она вдруг замолчала. – Иди отсюда. Оставь меня в покое!

– Янка! – Голос его звучал мягко, почти нежно. – Для меня ты всегда прежняя.

– Вероятно, потому, что ты ничего еще не понимаешь.

– Я понимаю больше, чем ты думаешь, – шепнул он. – И хочу понимать тебя. Во всех ситуациях.

– Оставь меня. – Голос ее звучал решительно. – Я же сказала: уйди отсюда!

Он ушел. Продолжать разговор не имело смысла «Но в чем же все-таки дело?»

Глава XXXI

«Как быстро летит время! Подумать только – сегодня последний день октября! Рейс длился чуть не два месяца». – Бежан сел в кресле поудобнее и с удовольствием вытянул ноги. Два дня назад он сошел с палубы «Анны». Час в самолете, полчаса в машине с аэродрома – и вот он в родных пенатах! Зентара встретил его сердечными объятиями и вздохами облегчения.

Отчет готов. Бежан, правда, умолчал в нем о своем амстердамском приключении – к чему давать Зентаре лишний повод журить его за рискованные методы работы?! Зато подробнейшим образом он описал встречу с Адамсом. Личность эта оказалась давно известной. Адамс, он же Штернберг, числился в картотеке управления как старый агент мюнхенского центра. В 1946 году, скрываясь от ответственности за сотрудничество с оккупантами, он бежал из Польши и сначала обосновался в Гамбурге. Здесь он открыл магазин и ювелирную мастерскую. Уже тогда он стал закидывать сети, пытаясь завлечь польских моряков с кораблей, заходивших в порт, суля им золотые горы за сотрудничество. В 1958 году он перебазировался в Амстердам. Здесь, но под другим уже именем, тоже открыл ювелирную мастерскую. Связей своих с разведкой не порвал, но непосредственно вербовкой сам больше не занимался. Теперь благодаря информации Бежана роль его выяснилась до конца. Адамс и был поставщиком золотой валюты, предназначенной для финансирования шпионской деятельности в Польше. Источник – мюнхенский разведцентр. Однако вряд ли разведцентр пошел бы на снабжение своей агентуры фальшивыми деньгами. Похоже было, что это уже инициатива самого Адамса, решившего погреть руки на этом деле. Механизм переброски валюты, посредников и пароли Бежан вскрыл. Теперь оставалось выявить каналы внутри страны. Полдня и всю ночь Бежан изучал материалы, скопившиеся за время его отсутствия. Потом наскоро составил план действий группы.

Мнение Зентары относительно того, что период стоянки теплохода в Гданьском порту должен характеризоваться активизацией деятельности всей сети, действительно подтверждалось. Наблюдением было установлено, что таможенник Кроплинский пропустил Валяшека без досмотра его багажа. Несколькими часами позже Валяшек доставил «груз» Порембскому. Утром следующего дня Порембский с битком набитым портфелем посетил Зигмунда Шургота. От него вышел через полчаса с тем же портфелем, но уже пустым.

Итак, груз достиг Шургота. Шургот, единственный из всей гданьской группы, имел непосредственную связь с Варшавой и шефом. Об этом свидетельствовал телефонный его разговор с Варшавой после получения радиограммы с «Анны». Сам разговор и заказанный Шурготом номер телефона указывали, что шефа следует искать в финуправлении. Обнаружить его пока не удалось. Телефонистка, соединившая Гданьск с внутренним номером, из отпуска, правда, вернулась, но не приходилось и мечтать, чтоб спустя две недели она припомнила нужный номер.

Версию Погоры, что один из выявленных наблюдением служащих управления и есть «кассир», а вместе с тем и шеф, Бежан без колебаний отверг. «Шеф – „человек со спичками“, или не выявленный еще „кассир“? Нет, неправдоподобно! Противоречит элементарным требованиям конспирации. Нельзя думать, что мы имеем дело с глупцами, – отклонил Бежан соображения Погоры. – И лучшее тому доказательство то, что мы почти три месяца уже возимся с этим делом, а до конца с ним так еще и не разобрались». Бежан не был даже уверен, что «кассиром» может оказаться Крапа. С момента посещения кино Крапа находился под пристальным наблюдением, которое не выявило, однако, ничего для них интересного. Крапа неизменно курсировал лишь по маршруту: дом – служба – дом. Контакты только с родственниками, да и то по праздникам.

Правда, учитывая, что и шеф работает в том же управлении, связь с ним выявить трудно, но сомнения у Бежана вызывала сама личность Крапы. «Кассир», по его убеждению, должен быть человеком подвижным, быстрым, оперативным, а Крапа просто чудаковатый и очень уже пожилой чиновник. Сомнения эти оказались оправданными. Дело прояснилось совершенно неожиданным образом. Из больницы поступили сведения, что состояние Адама Зелинского стало улучшаться. Бежан немедленно отправился к нему со всеми фотографиями лиц, выявленных наблюдением. Зелинский узнал «кассира». Им оказался человек, ушедший из-под наблюдения по пути в Отвоцк. Однако вспомнить его адрес, который удалось прежде установить, Зелинский не смог. Память возвращалась к нему с трудом.

– Это было, кажется, где-то в районе кинотеатра «Феникс», – медленно говорил Адам. – Вот если бы мне самому туда сходить…

Но об этом не могло быть пока и речи.

Лиц, сидевших в тот вечер с «кассиром» за столиком в ресторане Дома техника, когда на него случайно наткнулся Зелинский во время свидания с официанткой, на предъявленных ему фотографиях Адам не опознал. Кто на него тогда напал, сказать не мог. Он вернулся в ресторан ужинать около одиннадцати часов вечера. Заметил тех же двух мужчин, что сидели прежде за столиком с «кассиром», но чувствовал себя настолько усталым, что ему даже не хотелось думать обо всей этой истории. После ужина он вышел в туалет. Здесь ему нанесли сзади удар в голову. Очнулся только в больнице.

Двое сидевших с «кассиром», сам «кассир» и, наконец, шеф – все эти действующие лица в построениях Бежана оставались пока величинами неизвестными. Правда, он располагал фотографией «кассира», известно было, что живет тот где-то в центре города. Но от службы наблюдения, снабженной размноженными фотографиями, никаких известий не поступало. Ждать, пока Котарский снова получит через железнодорожника значок, – это опять на несколько недель затягивать окончание дела. Бежан решил избрать форсированный вариант. «Шургот выведет нас на шефа или, в худшем случае, на человека, с ним непосредственно связанного».

– Шургот сегодня, – доложил по телефону Вальчак, – принял «груз».

«Выезд Шургота в Варшаву станет сигналом к арестам в Гданьске. Задача теперь в том, чтобы не спугнуть его раньше времени. Остальное выяснится само собой. Свидание Шургота с шефом тоже даст кое-какие результаты. Схваченные на месте с поличным, они вынуждены будут заговорить».

Зентара этот план одобрил. Частью плана была засада в квартире Янки.

– Янка… Бежан понял ее поведение, прочтя письмо, которое она сунула ему в карман перед тем, как сойти с палубы теплохода.

«Все, что у меня есть, все, чем я располагаю, все мое состояние получено путем незаконных сделок. Сама пока не знаю, как решу я этот вопрос. Знаю только, что у нас с тобой нет ничего общего и наши отношения нужно прекратить. Спасибо тебе за все».

Письмо это вызывало уважение и грусть. «Надо же всему так кончиться!» А в том, что это конец, он не сомневался. «Она права. Отношения надо прекратить. Пока или навсегда. В зависимости от ее решения по делу о наследстве дядюшки».

В письме не было ни слова о следующей встрече. Но он знал, что встреча будет. Сегодня дома в шесть часов вечера у нее назначено свидание с доктором, который должен вернуть ей сверток с деньгами. Сегодня утром Валяшек выехал в Варшаву.

Бежан посмотрел на часы. Скоро шесть. Он открыл замок входной двери, снял с предохранителя пистолет и укрылся за портьерой.

Ждать пришлось недолго. Скрипнула входная дверь, тихо щелкнул замок. «Ишь ты, запер на всякий случай», – подумал Бежан.

Доктор на цыпочках вошел, а точнее, проскользнул в комнату. Заглянул во вторую, в третью.

В щелку Бежан видел, как доктор вошел и остановился в дверях, глядя на лежащую на софе женщину. Она была укрыта пледом, лицом лежала к стене. Светлые волосы волной рассыпались по подушке.

Доктор подошел ближе. Молниеносно выхватил пистолет. Выстрелил. Раз, второй, третий, целясь в голову. Потом склонился над телом. И в тот же момент в спину ему уперся ствол пистолета.

– Ни с места! Брось оружие! Руки вверх! – скомандовал Бежан. Из ванной комнаты и туалета выскочили сотрудники. Щелкнули наручники.

– Вы арестованы по обвинению в убийстве кока Ковальчика и в покушении на убийство Янины Ковальчик, а также моей скромной особы… – докончить он не успел. Доктор узнал его.

– Это вы? – язык едва ему повиновался.

– Я, я. Что, не рады? Советую не отпираться. Итак, вы убили кока и, разобрав следующей ночью переборку со стороны аптеки, выбросили в море его труп. Яд коку дали в лекарстве.



Валяшек затрясся, как в ознобе.

– Откуда вам это известно?! У Ковальчика в тот день болела печень. Он попросил лекарство. Это был удобный случай.

– Ну вот видите! А я и не знал. Спасибо, что сказали.

Валяшек посерел. «Попался на удочку как последний идиот!»

– Вы убрали Ковальчика по собственной инициативе? – не то вопросительно, не то утвердительно проговорил Бежан.

– Не-ет… Мне было приказано. Правда – приказано… Шеф опасался, что он нас выдаст…

– В оставленном у Лиссэ на хранение свертке Ковальчика находились тысяча пятьсот монет, хотя получил он две тысячи. Пятьсот штук были у кока на руках, и вы их присвоили. Так сказать, подработали. Таким же манером вы рассчитывали завладеть и остальной суммой, переданной вам на хранение Яниной Ковальчик. Вы пришли сюда с тем, чтобы ее убить. – Бежан повернулся к сотрудникам: – Обыщите его.

Хлопнула входная дверь. На пороге комнаты появилась Янина.

– Что… тут происходит?!

Бежан жестом указал на софу.

– Полюбуйся: такая судьба ожидала тебя. Пуля – вместо денег.

Дыры в пледе и пороховые подпалины на светлых волосах были красноречивым подтверждением правдивости его слов.

Она смотрела широко открытыми, полными ужаса глазами, потом медленно осела на пол. Бежан поднял ее и перенес в кресло.

– Вызовите «скорую помощь», – поручил он одному из сотрудников. – Доктора уведите, а весь реквизит: манекен, парик и прочее вместе с пледом отнесите в мою машину.

Бежан подошел к Янке, взял ее за руку. Пульс едва прощупывался. «Ах, Погора, Погора! Просил же я тебя под любым предлогом задержать ее в управлении часов до семи».

Глава XXXII

– Будьте добры, доложите обо мне директору, – офицер милиции в ладно подогнанном мундире вежливо поклонился секретарше, – я из городского управления милиции.

Она не спросила даже фамилии и тут же прошла в кабинет.

– Директор вас просит, – секретарша распахнула дверь.

Из-за стола навстречу Бежану поднялся тучный низенький человек.

– Что вас к нам привело? – спросил он подчеркнуто вежливым тоном. – Провинился кто-нибудь из наших сотрудников? Прошу садиться.

– Нет, ваши сотрудники здесь ни при чем. Дело у меня незначительное. Я хотел бы уточнить имущественное положение некой Янины Ковальчик, проживающей… – Бежан назвал адрес. – Вчера вечером она едва не была убита корабельным врачом неким Петром Валяшеком. Преступление имело целью ограбление, и мы выясняем связанные с этим обстоятельства. И поэтому… – Бежан умолк, внимательно всматриваясь в собеседника. У того не дрогнул на лице ни один мускул.

– Одну минуту. Я приглашу начальника отдела. Он даст все интересующие вас сведения. Это его епархия. – Пухлая рука потянулась к телефонной трубке. – Пригласите ко мне Адамовского.

Едва они успели обменяться парой фраз о сложностях финансовой службы, как вызванный открывал уже дверь кабинета.

Бежан внимательно его осмотрел: худой, высокий, с залысинами. Что-то знакомое бросилось ему в глаза в этом продолговатом, невыразительном лице. Темные глаза смотрели внимательно, изучающе.

– Слушаю вас. Чем могу быть полезен? – спросил тот, склонив слегка голову.

– Начальник отдела Адамовский – наша гордость и гроза всех нарушителей, – отрекомендовал его директор. – А вот майор из управления милиции хотел бы получить данные об имущественном положении какой-то гражданки. Прошу вас ему помочь.

– Пожалуйста. Может быть, вы пройдете ко мне? Я сейчас распоряжусь. – Адамовский направился к двери.

Бежан последовал за ним. По пути он снова подробно рассказал о вчерашнем происшествии. Никак не среагировал и этот. «Однако так или иначе, но известие о необычном происшествии быстро разнесется по управлению. Разнесется и должно вызвать реакцию шефа». Собственно, расчет на эту реакцию и был основой плана, который они с Зентарой обсудили вчера вечером после ареста Валяшека.

– Шургот, конечно, выведет нас на шефа, – обосновывал Зентаре свой план Бежан, – мы сможем арестовать их обоих, устроить засаду и вылавливать дичь, которая в нее попадет. Но как тогда установить каналы связи шефа с центром?

– Что ты предлагаешь? – спросил Зентара.

– Все подтверждает, что резидент обосновался в финансовом управлении. Необходимо заставить его в спешном порядке подать сигнал тревоги в свой центр. Но в то же время его нельзя вспугнуть до выезда Шургота в Варшаву. В этом случае последний останется на месте и укроет «груз». Тогда нам долго придется опять ждать, пока они возобновят свою деятельность. Я хочу вынудить шефа к немедленным действиям еще до приезда Шургота. Полагаю, что, узнав о провале Валяшека, фамилия которого ему наверняка известна, он не на шутку встревожится и уведомит центр.

– Понятно. Утверждаю. – Зентара хлопнул ладонью по столу. – Действуй!

С утра Бежан приступил к реализации этого плана. Все оперативные машины, занятые наблюдением за сотрудниками финуправления, были приведены в состояние полной готовности.

– Докладывайте немедленно о каждом сотруднике управления, который после моего визита будет выходить в город, – инструктировал Бежан сотрудников службы наблюдения.

В управление он решил пойти сам, да никого под рукой больше и не было.

…Адамовский, введя гостя в кабинет, вызвал референта. Пока он давал тому задание, Бежан в третий раз рассказал историю с Валяшеком. Теперь-то уж он был уверен: о ней будет знать все управление.

Справку ему выдали мгновенно. Не прошло и пяти минут, как референт принес карточку с интересующими его сведениями.

Бежан распрощался, поблагодарив хозяев за оперативность. Адамовский, явно польщенный похвалой, проводил его до самого порога.

– «Домой», но пулей, как на пожар! – бросил Бежан водителю, садясь в ожидавшую его машину.

– У нас всегда пожар, – пробурчал тот, нажимая на газ.

Едва войдя в кабинет, Бежан соединился с «Евой».

– Не спускайте глаз с Вейля! Ни на секунду!

Между двенадцатью и часом Вейль сегодня, как и обычно, должен быть в финуправлении. Наблюдение за ним приобретало особое значение. Затем Бежан соединился с Вальчаком.

– Немедленно звони, как только Шургот двинется в Варшаву! Все ли у вас готово к аресту гданьской группы?

Теперь оставалось только ждать результатов предпринятых шагов. И ждать пришлось недолго. В одиннадцать тридцать «Ева» доложила, что Вейль едет в направлении Варшавы.

– Обратите особое внимание, коснется ли он клыка бампера, перед тем как войти в финуправление. Доложите, как только поставит машину.

Минуту спустя на связь вышла «Агата».

– Объект вышел в город. Направляется в сторону Маршалковской. Следуем за ним.

– Смотрите не прозевайте! Жду донесений. – Бежан выключил рацию.

«Агата» вела наблюдение за Звардонем – «человеком со спичками». «А может быть, шеф решил использовать его в качестве связного? Не исключен и такой вариант…»

Точно в двенадцать раздались позывные «Евы».

– Вейль вошел в финуправление, до бампера не дотрагивался.

– Если, выходя, кнопку тайника нажмет, на обратном пути берите его под любым предлогом и доставьте к нам.

Бежан связался с Антковяком.

– Я приказал задержать Вейля, если, выходя из управления, он коснется кнопки тайника. Свяжись с

«Евой» и договорись о деталях. Допроси его сразу же. Используй все, что о нем знаешь.

– Объект вошел на станцию обслуживания автомобилей на Аллеях Ерозолимских, дом пятьдесят четыре, – доложила «Агата». – Ведет его Вацлав.

– Установите цель посещения и немедленно доложите.

Наступило затишье. В кабинет вошел Зентара.

– Ну, что нового?

– Из финуправления вышел только Звардонь. Сейчас он на станции обслуживания автомобилей на Аллеях. Цель его визита туда устанавливается. Вейль несколько минут назад вошел в финансовое управление.

– Я – «Агата», я – «Агата», вызываю «Розу», вызываю «Розу».

– Я – «Роза», перехожу на прием.

– Объект проверяет финансовые документы. Проверка плановая.

– Один из вас пусть продолжает наблюдение за станцией, остальные выполняют прежнюю задачу.

В двенадцать сорок пять отозвалась «Ева»:

– Объект, выйдя из управления, нажал кнопку под бампером. Сейчас садится в машину. Прикажете задержать?

– Да.

– Я распорядился задержать Вейля, – объяснил Бежан Зентаре. – Он едет с валютой. Возьмем его с поличным.

– Ты не слишком спешишь с этим арестом? Ведь мы не знаем, у кого он был. Кроме того, валюта могла еще не дойти до адресата.

– Если моя гипотеза верна, то он был у шефа и «груз» получил. В его задачу входит обмен валюты на злотые. Ведь Зелинский получил «вознаграждение» не только в долларовых бумажках, но и в злотых. Шеф, по всей вероятности, имеет определенный резерв валюты с тем, чтобы не зависеть от срока новых поступлений.

Соображения Бежана прервал позывной «Агаты», доложившей, что Звардонь вернулся в управление. В контакты ни с кем, кроме бухгалтера и владельца станции обслуживания, не вступал.

В тринадцать пятнадцать на связь вышла «Кристина». Доклад ее был кратким:

– Начальник отдела Адамовский вышел из учреждения. Идет пешком по Аллеям в сторону Маршалковской.

«Адамовский! Это новость! Откуда мне знакомо его лицо?» – Бежан упорно напрягал память. И вдруг прозрение!

– Да, видимо, так и есть, – высказал он Зентаре свое предположение. – Но если так… – он не успел докончить, вошел Антковяк.

– Вейль у нас.

– Рассказывай, как брали.

– Да очень просто. Едва он сел в машину, к нему подошли наши – один в форме и другой в гражданском. Попросили их подвезти. «Куда?» – спросил Вейль. Они назвали наш адрес. Уже у самого здания попросили его въехать во двор. Шедшая следом наша машина сообщила мне по рации, что они проехали в ворота. Я спустился вниз. При виде меня Вейль вытаращил глаза. Я его спрашиваю: «Привезли „товар“?» А он обалдело: «Какой товар?» Тогда я нажал кнопку тайника, и посыпались золотые монеты.

– Иди и немедленно его допроси. Любопытно, как он будет реагировать. – Бежан хлопнул Антковяка по плечу. – Молодец, операцию провел блестяще…

Немного спустя вновь на связь вышла «Кристина»:

– Адамовский вошел в здание почтамта на Новогродской. Заказал срочный разговор с Гданьском. Номер: тридцать один – двадцать один – пятнадцать. Сидит, ждет вызова.

– Установите, если удастся, содержание разговора. Не забывайте фотографировать! – Бежан выключил рацию и взглянул на Зентару: – Видишь! Угодили прямо в десятку! Заказанный Адамовским номер – это телефон Шургота. Как видно, Адамовский встревожен и хочет задержать «груз». – Бежан вдруг схватился за голову: – А если тот еще не выехал?!

К счастью, на этот раз опасения его не подтвердились. Раздался телефонный звонок. Это Вальчак докладывал, что Шургот вышел из конторы «Орбиса» с саквояжем в руках и отправился на вокзал.

– Взял командировку на два дня в Варшаву. Билет заказал в мягкий вагон на поезд, отправляющийся отсюда в четырнадцать ноль-ноль. Примите наблюдение в Варшаве…

Бежан облегченно вздохнул.

– Как только Шургот сядет в поезд, приступайте к арестам. Согласно плану, – закончил он разговор и положил трубку.

Итак, первый раунд окончен.

Глава XXXIII

Сидя в глубоком кресле, хозяин дома искоса наблюдал за ведущими обыск. На губах его пренебрежительная усмешка.

В первую минуту, когда часа два назад у двери небольшого коттеджа в Юзефове раздался звонок, он удивленно поднял брови:

– Служба безопасности? Ко мне? Вероятно, вы ошиблись адресом. – В этот момент он увидел Бежана. – И вы здесь?

Он внимательно изучил подписанный прокурором ордер на обыск. Беспомощно развел руками.

– Ну, что ж, проходите… – Хозяин пропустил их в комнату, а сам сел в кресло у окна и больше не двигался.

Одну за другой обыскали все комнаты. Заглядывали в каждую щель, выстукивали стены, тщательно осмотрели всю мебель – нигде никакого тайника. Наблюдая исподволь за поведением хозяина, Бежан понял; в доме они ничего не найдут, «Где же? Быть может, в саду?»

– Я видел в саду ульи, – доложил ему один из сотрудников, проводивших обыск. – Там посмотреть?

– Сегодня уже поздно искать, – вполголоса ответил ему Бежан. – На улице совсем темно. – Он решил прекратить на сегодня обыск и объявил: – Ладно, подождем – время у нас есть. Будем встречать визитеров.

Брови хозяина чуть сдвинулись. Бежан понял: «Обдумывает, как лучше обосновать приход Шургота, который вот-вот должен появиться здесь с „грузом“.

Бежан сел за стол и стал машинально листать лежавший на краю альбом с почтовыми открытками. «Что за странное хобби? – подумал он, разглядывая открытки. – Сплошь часы. Античные часы разных эпох и народов. То выставленные в витринах магазинов, то украшающие стены жилищ или фронтоны ратуш». Он автоматически достал одну открытку. Перевернул. На ней стоял штемпель мюнхенского почтамта, датированный 10 сентября. Текст поздравительный. Под ним дата – 6 сентября. Бежан вложил открытку обратно. «Ничего интересного».

Продолжительный звонок в дверь. Бежан взглянул на часы. «Должно быть, Шургот».

– Открой, – приказал он сидевшему напротив Погоре.

Погора открывает входную дверь. За его спиной с пистолетом в руке – Станчак. При виде незнакомых лиц входящий пытается повернуть обратно. Заметив его движение, Погора решительно хватает его под руку, в которой тот держит саквояж. Станчак поднимает пистолет и предлагает:

– Входите!

Прибывший послушно входит. Лицо у него становится серым. Бежан узнает это лицо по фотографиям службы наблюдения. «Шургот. Сомнений нет».

– Прошу вас, подойдите сюда. – Бежан берет из рук Шургота саквояж, раскрывает, достает увесистый сверток, бросает его на стол. Бумага рвется. Дождем сыплются золотые монеты. Бежан сгребает их обратно в саквояж, одну оставляет. Саквояж передает Погоре.

– Проведите господина Шургота наверх, – обращается он к нему, – обыщите и допросите. Монеты немедленно на экспертизу.

– Какой по счету этот «груз»? – обращается он затем к Адамовскому.

Тот недоуменно поднимает брови.

– Груз?! Не понимаю, о чем вы говорите… Если о монетах, то они, вероятно, принадлежат моему гостю… При чем здесь я? Спрашивайте у него.

– Этот «груз», – Бежан говорит медленно, веско, – полученный в Амстердаме от некоего Адамса, доставлен в Польшу на теплоходе «Анна» Адамчиком и арестованным вчера Валяшеком. Сотрудник таможни Кроплинский по указанию инспектора Порембского пропустил багаж Валяшека без досмотра. Последний, как обычно, доставил сверток Порембскому, а тот, в свою очередь, – вашему гостю, сотруднику гданьской конторы «Орбиса» Зигмунду Шурготу. Я говорю достаточно ясно?

– Вполне. – Адамовский ни на йоту не смутился. – Но при чем здесь я?

– Сегодня в тринадцать часов тридцать минут на почтамте по улице Новогродской вы заказали междугородный телефонный разговор на номер Шургота. Вы хотели задержать доставку «груза». Вас встревожил арест Валяшека. Но вы опоздали на пятнадцать минут – Шургот уже отправился на вокзал.

– В Гданьск сегодня я действительно звонил. Это правда, и делает честь оперативности вашей службы, – Адамовский улыбнулся. – Дело в том, что Шургот обещал мне на отпуск путевку, и я хотел ему об этом напомнить. Но, к сожалению, и впрямь, как вы говорите, я его не застал. А то, что, приехав в столицу, он зашел ко мне, ничуть не удивительно – мы старые знакомые. Хотя сам по себе этот факт не налагает на меня ответственности за содержимое чемодана… Да, впрочем, и наличие у человека валюты не есть преступление, – Адамовский говорил совершенно спокойно, даже чуть иронично.

Бежан, облокотясь о стол, вертел в руках оставленную монету. Потом он полез в карман и достал другую, совершенно аналогичную.

– Взгляните, – он протянул монеты Адамовскому. – Как, по-вашему, это одинаковые монеты?

– Действительно, очень похожи, – ответил тот, – но какое все это имеет отношение к моей особе?

– Ян Вейль, посетивший вас сегодня на службе, получил из ваших рук двести таких монет для обмена на злотые за десять процентов комиссионных. Как обычно. Мы арестовали его в момент, когда он прятал монеты в тайник своего автомобиля. Он сообщил, что такие сделки вы с ним практикуете уже в течение полутора лет. Вейль вручил нам даже ваши предыдущие расчеты. – Бежан, не торопясь, раскрыл свою папку и вытащил небольшой листок, вырванный из блокнота. – Это ваш почерк? – придвинул он его Адамовскому.

Тот молчал, словно собираясь с мыслями. Потом он взял бумажку, внимательно ее осмотрел, повертел в руках.

– Похож. Но мой ли?…

– Графологическая экспертиза установит. Чтобы не было сомнений. После экспертизы у нас, например, нет сомнений, что высылаемые Адамсом монеты являются фальшивыми. Адамс – ваш брат, – добавил он.

Адамовский побледнел. Заметно смутился.

– Откуда вы?!

– Откуда – это неважно, главное – знаю.

– Я много лет не поддерживаю с ним связи. С тех пор, как он бежал из Польши.

– Откуда же вы тогда знаете, что он носит сейчас имя Адамс? Ведь поначалу в Гамбурге он фигурировал под фамилией Штернберг.

– Я узнал об этом чисто случайно от каких-то знакомых. Но я все же никак не пойму, почему вы мне рассказываете все эти истории? В чем вы меня подозреваете?!

– В измене родине, финансировании ряда иностранных агентов и в групповой спекуляции валютой, – отчеканил Бежан.

– Ну, знаете ли… Такие обвинения надо доказать. – Голос Адамовского окреп. На лице оскорбленное достоинство.

– Докажем. Время у нас есть.

– Я устал и хотел бы лечь спать.

– Пожалуйста. Будете спать здесь, на диване, или хотите пройти к себе в спальню?

– В спальню.

– Проводите пана Адамовского в спальню, – распорядился Бежан. – Один пусть останется с ним на ночь. Кстати, – повернулся он к Адамовскому, – телефон отключен, так что связи с городом у вас нет. Спокойной ночи.

Бежан поднялся наверх. Вызвал Погору из комнаты, в которой тот допрашивал Шургота.

– Ну и как?

– Пока никак. Твердит одно: валюту получил в наследство еще во время войны. В Варшаву привез, чтобы продать. Официально, через ювелирный магазин. Ему, видишь ли, срочно понадобились деньги.

– Внеси эти показания впротокол, дай ему подписать, и пусть отправляется спать. Завтра с утра пораньше обыщем сад. Ты оставайся здесь, а я сейчас поеду в управление узнать, что делается у Антковяка. Вернусь сюда утром. Адамовского разбудите около семи. Он должен присутствовать при обыске сада.

Антковяка Бежан застал еще в управлении.

– Вейль сознался в торговле валютой, – стал рассказывать Антковяк. – Золотые монеты, как утверждает, получил от Адамовского партиями по двести-триста штук. Менял их на злотые и бумажные доллары. По курсу «черного рынка». Монеты охотно скупали его знакомые частники. Когда я заявил, что ему ведь придется предстать перед судом по обвинению не только в спекуляции валютой, но и в измене родине и в шпионаже, он весь затрясся и едва не потерял сознание. Клялся и божился, что он не шпион. «Приторговать – другое дело, – распинался он дрожащим голосом. – Человеку хочется жить на уровне, по запросам, культурно… А для этого нужны деньги. Надо и самому заработать и другим дать. Все хотят жить… Вот я и давал. Бизнес есть бизнес. Услуга за услугу. Но чтобы и самому иметь, и другим давать, надо где-то брать. Вот я и подторговывал. Для пользы дела – люди заработают, и весь жизненный уровень в стране выше станет. А шпионаж – ни за что и никогда! Я за это не взялся бы ни за какие богатства!»

Показания Вейля звучали правдоподобно, хотя, возможно, он и прикидывался. Кто же станет признаваться в причастности к такому делу?

– Он, пожалуй, говорил искренне, – вслух рассуждал Бежан. – Ты знаешь, у меня на этот счет выработалась определенная концепция. Насколько она верна, выяснится позже. Больше тебе Вейль ничего не сказал?

– Признался еще, что к спекуляции монетами склонил его Адамовский. Познакомились они случайно. В ресторане «Эспланада». Вейль, списавшись с корабля, в течение года был метрдотелем «Эспланады». Как-то раз они изрядно выпили с Адамовским. Вейль, узнав, что имеет дело с начальником из управления финансов, решил во что бы то ни стало поддержать с ним знакомство. Оно могло ему впоследствии пригодиться. Он тогда уже рассчитывал открыть собственное дело. Адамовский, выведав планы Вейля, предложил ему тайное сотрудничество. Вейль принял это предложение с восторгом. Договор составили письменный. Вейль сам указал, где он спрятан. Ничего другого, компрометирующего его, в доме мы не нашли.

– Ты выяснил, как произошла с ним тогда автомобильная катастрофа?

– Да. Он, оказывается, просто зазевался. А когда выскочил на тротуар и сбил женщину, совсем растерялся и врезался в столб. Потом ему удалось как-то убедить врачей, что у него был сердечный приступ.

– Славно! – Бежан был явно доволен. – Дай мне пленку с его показаниями. Завтра она мне очень пригодится.

Зайдя к себе в кабинет, Бежан позвонил в Гданьск.

– Ну как твои птички? Уже в клетке? – спросил он у Вальчака.

– Ведем допрос. От вас кто-нибудь приедет?

– Нет нужды. Справишься сам. Я только прошу тебя: каждому из них после показаний о механике доставки валюты предъяви обвинение в шпионаже. Важна их реакция. Пленки с этой частью показаний пришли мне.

Доложив Зентаре, что птички в клетке, Бежан отправился спать. Завтра ему предстоял трудный день.

Глава XXXIV

Подошли к пятому по счету улью. Адамовский с самого утра был при обыске сада. Когда черед дошел до ульев, любезно предложил отведать медку. Сейчас он вдруг побледнел, как-то весь съежился. Пятый улей был пуст. Ни следа пчел. Крышка снялась без труда. Заглянув внутрь, Бежан сразу заметил, что дно здесь выше, чем в других пчелиных жилищах. Он стал тщательно ощупывать стенки. Под пальцами что-то вроде кнопки. Нажал. Дно отскочило, открывая металлический ящик.

– Отведаем и этого меда, – повернулся Бежан к Адамовскому. – Дайте, пожалуйста, ключ.

Адамовский с видимой неохотой снял с тонкой цепочки на жилетном кармане небольшой ключ. Он точно подошел к ящику.

– Позови дактилоскописта, – поручил Бежан Станчаку. – Пусть снимет с ящика отпечатки пальцев.

Все вернулись в дом. Принесли ящик. Это был небольшой стальной сейф. Бежан вставил ключ, щелкнул замок. Внутри лежал завернутый в бумагу сверток. Бежан развернул его – пачка банкнот достоинством в тысячу злотых каждая.

– Пересчитай, – протянул он пачку Станчаку, – сумму и номера банкнот занеси в протокол.

Вслед за свертком Бежан извлек из сейфа пластмассовую коробку. В ней оказались золотые монеты.

– Срочно на экспертизу, – Бежан отдал коробку одному из сотрудников, – и скажи им, что результат нам нужен был еще вчера. – Он повернулся к Адамовскому. – Если окажется, что найденные в улье монеты идентичны тем, что я показывал вам вчера, как, по-вашему, будет это доказательством того, что вы как-то связаны с «грузом», с Анной Кок, которая не страдает, бедняжка, больше мигренью? Умерла. А?

Адамовский молчал, как бы что-то обдумывая.

Бежан снова полез в ящик. На этот раз он достал и развернул на столе большой лист миллиметровки, аккуратно расчерченный на графы: номер, имя, фамилия, дата, краткая характеристика, сумма вознаграждения. Список членов группы Три фамилии: Шпад, Ковальчик, Птачек – зачеркнуты красным карандашом.

– Вчера вы утверждали, что не знаете Валяшека, – а здесь вот собственной вашей рукой записана его фамилия, имя, дата начала сотрудничества и даже краткая характеристика:

«Жаден, беспринципен».

А вот и сумма единовременного вознаграждения: за каждую его услугу – по двести тысяч злотых. Я понимаю, все это не исключает того, что вы не знакомы лично. В этом, собственно, не было острой необходимости. Однако фамилию… Ведь вы же, видно, сели персональный учет состава всей группы, – добавил он с иронией. – Тут даже и мертвые: Шпад, Ковальчик… Есть и Птачек. Он, кстати, сотрудник мюнхенского разведцентра. Не так ли? На него нас вывело наблюдение за одним из финансируемых вами агентов…

Бежан вытащил из сейфа новые бумаги:

– Ага, здесь и расчеты с агентами… Но что-то я не вижу «Евронов».

Адамовский сжал зубы.

– А вот и «Евроны», – в руке Бежана значки. – Неплохая идея. Тут тебе и опознавательный знак, тут тебе и расписка. По этим значкам Звардонь и распознавал нужного человека, которому вручал потом спичечный коробок в каком-либо заранее условленном месте, скажем, в помещении «Лёта» на Варынского. Пунктуальный вы человек, Адамовский! Вот я вижу здесь и перечень этих мест… «Лёт» значится под номером пять. Так о чем это я, бишь, говорил? Ах да… «Человек со спичками» входит в заранее условленное место, в установленный час, обнаруживает господина со значком в петлице. Под названием фирмы видит цифру. В коробке со спичками оставляет агенту билет в кино и потом сообщает вам цифру, указанную на значке. У вас имеется табличка – вот, кстати, и она. – Бежан выложил на стол еще один листок. – По ней вы определяете, что господину, на значке которого проставлена, к примеру, цифра «два», следует выплатить пятьдесят тысяч злотых и еще пятьсот долларов. Сумму эту доставит агенту в кинотеатр ваш «кассир» по фамилии, если не ошибаюсь, – Бежан заглянул в списки Адамовского, – Кристин Данис. Увы, до сих пор я имел возможность познакомиться с ним лишь по фотографиям. – Бежан достал из своей пачки и показал Адамовскому фотографию. – Этот, не так ли?

Ответом ему было молчание. Адамовский конвульсивно глотал слюну, словно у него пересохло в горле.

В этот момент во входную дверь позвонили.

– К вам еще один гость! Позвольте, мы и на этот раз возьмем на себя вашу роль хозяина. – Бежан кивнул головой Погоре: «Открой!»

Погора открывает дверь, за ней у стены Станчак.

Прибывший – высокий, плечистый, спортивного вида человек – мгновенно ориентируется в обстановке и выхватывает пистолет. Кто-то из сотрудников бьет его по руке. Пуля впивается в потолок коридора. Короткая борьба, и гость в комнате.

– Здравствуйте, пан Данис, – обращается к нему Бежан. – А мы как раз ожидаем вас. Вы принесли «Евроны»?

«Кассир» недоуменно оглядывается, смотрит на молча сидящего Адамовского, лезет в карман и вытаскивает два значка.

– Благодарю вас. Давайте их сюда. – Бежан по-прежнему убийственно вежлив. – А теперь прошу вас в соседнюю комнату.

Даниса уводят.

– Ну вот, теперь, кажется, полный комплект.

Адамовский пришел наконец в себя.

– Ну что ж, вы знаете все. Наша игра проиграна. Вероятно, что-то я не сумел предусмотреть. Упустил какую-то деталь. Идея создания банка для финансирования агентов, распознаваемых только по значкам, казалось, обеспечивала полную неуязвимость.

– Сколько времени просуществовал ваш банк?

– Около трех лет. После освобождения из концлагеря я почти год жил на Западе. В сорок шестом ко мне приехал брат. Из Польши. Им сразу заинтересовались. Предложили организовать вербовку агентов из числа польских моряков. Он согласился. У меня тогда тоже завелись кое-какие знакомства. Я решил ему помогать. Однако мне предложили вернуться на родину, найти солидную должность, ничем себя не компрометировать и ждать сигнала. Три года тому назад центр предложил мне работу. Материально весьма выгодную. Я согласился. Для обеспечения безопасности решил финансировать агентуру по каналам, не связанным непосредственно с агентурной работой. Предложил методику. Центр одобрил. Оставалось подобрать людей. На свете я пожил немало, повидал всякое, людей вижу насквозь и знаю, как искать тех, кого можно использовать в нужном направлении и в целях, для них неизвестных, а порой даже, возможно, и нежелательных. Ни один из участников проводимых мной операций не знал, чему и кому он служит, Я не посвящал их в истинные цели работы. За риск платил, и платил хорошо. Причем тоже через посредников. Порембский получал вознаграждение от Шургота для себя, для Кроплинского и для людей с теплохода. Для них он был шефом. Шурготу, Данису и Звардоню платил я сам. Вейль, как известно, получал комиссионные. В этих условиях провал одного или нескольких человек не грозил всей организации. Ничего по существу дела не зная, они ничего не могли и выдать. В худшем случае им грозило наказание за контрабанду. Их арест не был бы слишком большой потерей. Нашлись бы другие. Падких на деньги еще немало.

– Чем вы занимались во время оккупации? За что сидели в лагере?

– Я участвовал в движении Сопротивления.

Бежан чуть заметно усмехнулся.

– Приведите сюда. Даниса и Шургота, – обратился он к Станчаку.

– Вы знакомы, не так ли? – продолжал Бежан, когда оба сели за стол. – Это Данис, – повернулся он к Шурготу, – выполнял, так сказать, обязанности «кассира», а это Шургот, доставлял валюту в Варшаву. Теперь скажите мне, господа, откуда вы знаете пана Адамовского?

Они переглянулись, потом оба посмотрели на Адамовского.

– Чисто случайное знакомство…

– Случайное? – Бежан изобразил удивление. – Погора, – крикнул он, – принеси-ка мне, пожалуйста, пакет, который ты нашел вчера в тайнике над потолком.

Войдя из коридора в комнату, Погора протянул Бежану серый конверт.

– В руках у меня донесение, – Бежан вынул из конверта бумагу и сделал вид, будто внимательно изучает, – датированное сорок третьим годом. Из него следует, что оба вы сотрудничали с оберштурмфюрером Ханке и по его указаниям пускали в оборот на «черный рынок» фальшивые фунты стерлингов и доллары, выполняя задания гестапо…

Оба побледнели.

– Это он нас заставил! – крикнул Шургот. – Это он выполнял задания гестапо и зарабатывал на этом миллионы! А нас потом шантажировал этим донесением. Он специально его состряпал.

– Ну что ж! – Бежан посмотрел на троицу с омерзением. – Так вот, значит, в каком движении Сопротивления вы участвовали, господин Адамовский! А теперь вы вкупе с братцем надуваете новых своих работодателей. Тайком от них «экономите» их золотишко, чеканя фальшивые монеты. Это, так сказать, ваш и братца вашего приварок. Любопытно знать, как будут реагировать на этот факт ваши работодатели? А у них ведь длинные руки.

Адамовский спрятал лицо и застонал.

Глава XXXV

Едва Бежан вернулся с доклада Зентаре, как в дверях его кабинета появился Врона.

– А, Богдан, наконец-то, – приветствовал его Бежан. – Ну, дружище, рассказывай, как там у тебя.

– Что именно? Как завершился мой отпуск? Или как прошел арест Котарского? Если последнее – то нормально. Как учили. Без сучка без задоринки. На уровне.

– Не валяй дурака, рассказывай.

Врона уселся в кресло, налил себе из термоса кофе и начал:

– Поскольку из перехваченной инструкции нам известна была направленность интересов Котарского, мы совместно с нашими военными коллегами подготовили нужную ему информацию и не особенно препятствовали ее сбору. Приманка сработала. Котарский до поздней ночи корпел над составлением отчета, довольный богатым уловом «Как мне удалось установить, радары… Самолеты в количестве…» Ну и так далее. Смехота!

– Где вы его арестовали? – перебил разговорившегося коллегу Бежан.

– На следующий день на кладбище, в тот момент, когда он собирался сунуть свое донесение в тайник. Ты бы посмотрел на него в ту минуту! Я уж испугался, как бы его паралич не хватил. Признался во всем. Завербовал его, оказывается, весной какой-то иностранный турист. Прельстил своим шикарным автомобилем, роскошно оборудованным прицепом к нему, разными тряпками. Одним словом, богатством, в представлении агронома, нераздельно связанным с Западом. Котарский сызмальства почитал людей богатых. Сам он родом из деревни, из семьи бедняцкой, всем смыслом жизни которой и целью было – прикупить земли. Эту психологию Котарский впитал с молоком матери. Потом он уехал из села учиться. В город. Здесь попал в среду новоявленных богачей. Образ и стиль их жизни, их интересы и разговоры – все утвердило молодого Котарского в убеждении, что единственная в мире сила – деньги. И когда иностранец предложил ему деньги в обмен на информацию, он согласился без колебаний. Предательство – для него пустой звук. Конечно, он отдавал себе отчет в преступном характере своих действий, однако не считал их для себя позорными – ведь это путь к богатству. Он понимал: действия эти, конечно, противозаконны; но они не были противны его этике. «Человеку с деньгами прощается все», – считал он.

Котарский был озадачен разоблачением его деятельности. Он спокойно наблюдал, как во время обыска из шкафа извлекали шпионский арсенал: кассеты с не проявленными еще пленками, фотоаппараты и его гордость – бинокль, приспособленный для фотографирования. На свой последний «гонорар» он купил шубу, немного золота, в том числе два перстня. Остальные деньги и валюту он спрятал глубоко, во всяком случае глубже, чем свой шпионский арсенал. Ведь для него это было главное. Вот, пожалуй, и все, – закончил рассказ Врона.

– Ты не скажешь, по каким дням Котарский должен был посещать аэровокзал «Лёта» для получения спичечных коробков? – спросил Бежан.

– Сейчас, – Врона перелистал свой блокнот. – При вербовке было условлено, что это будут даты, включающие в себя цифру «шесть». То есть – шестое, шестнадцатое и двадцать шестое. Время всегда одно и то же – четыре часа дня. Приходил он, естественно, не три раза в месяц, а в какой-либо один из этих дней, когда вместе с очередной инструкцией получал «Еврон» – свидетельство, что ему причитается «гонорар». Без значка делать ему там было нечего – он не знал ни железнодорожника, ни связанных с финансированием людей.

– Понятно! Теперь все понятно! – оживился Бежан. – Так вот почему не удавалось распутать все это раньше!

– Что тебе понятно? – уставился на него Вропа.

– Механика связи центра с «банком», вот что понятно. Адамовский, значит, не имел непосредственной связи с центром. Он мог только в случае необходимости выслать сигнал тревоги в промежуточный адрес. Оттуда сигнал передавался Адамсу. На третий день – как сообщил в своих показаниях Адамовский, – считая со дня отправки сигнала, являлся к нему обычно представитель центра. Каждый раз новый и неизвестный, но с условленным паролем. После катастрофы, в которой погибли Шпады, он тоже выслал сигнал. В тот раз вместе с явившимся представителем центра они решили, что для безопасности «банка» и самого шефа Птачек должен исчезнуть. Вот чем вызвано было его внезапное бегство! Завтра как раз истекает третий день после отправки Адамовским последнего сигнала тревоги. Значит, надо ждать и захватить «полномочного представителя».

– Ты говоришь, представитель– центра является только по сигналу тревоги. А как же передавались отчеты о расходовании получаемых средств? Должен же был Адамовский как-то отчитываться перед центром.

– Думаю, что это выяснится завтра. А пока я знаю только, как центр информировал Адамовского о необходимости оплаты агентов. Ты помнишь хобби его – собирать почтовые открытки с изображением часов? Я нашел у него целую коллекцию. По меньшей мере, половина открыток – чистые. Видимо, куплены или подарены приятелями и знакомыми, знавшими о его увлечении. И только на семи открытках штемпель мюнхенского почтамта. Взгляни, – Бежан разложил на столе несколько открыток. – Первая из них получена около двух с половиной лет назад, то есть когда «банк» уже существовал. Остальные приходили через разные промежутки времени. Открытка, датированная шестым сентября, пятая по порядку. Под пятым номером в списке Адамовского числится и помещение «Лёта». Совпадение? Но если к этому добавить, что время явки Котарского сюда – четыре часа дня, и это же время показывают часы, изображенные на открытке, а все открытки помечены датами первой декады, то все, пожалуй, становится ясным.

– Ты хочешь сказать, что с помощью этих открыток Адамовскому сообщалось, когда он должен оплатить агента, какое для этого помещение избрать и в какое время должна состояться встреча? – прервал его, усевшись за стол, вошедший только что Зентара.

– Именно так. Если мои предположения верны, то Котарский был пятым по счету агентом, которого финансировал «банк». Теперь, когда мы имеем эти открытки и список пунктов для встреч, надо бы посмотреть все прошлые дела и проверить, не фигурируют ли в них эти пункты и соответствующие даты – Бежан искоса взглянул на Зентару. – Думаю, что на этот раз в архивах вполне бы мог покопаться Богдан. Он и так почти два месяца прогулял на лоне природы.

– Тебе бы так погулять, узнал бы, почем фунт лиха, – усмехнулся Врона.

– Ну ничего, зато ты закалился, окреп, научился пешком ходить. А теперь посидишь, отдохнешь. Утверждаешь? – повернулся Бежан к Зентаре.

Тот кивнул головой.

– Ты говоришь – старые дела? А пожалуй, не только старые. Ведь после открытки, касающейся Котарского, поступили еще две. Дай-ка посмотрю список этих мест для встреч. И открытки. Надо поручить руководителям оперативных групп проанализировать под этим углом все донесения службы наблюдения. И притом срочно. А ну как одним выстрелом мы убьем еще пару зайцев. Ведь теперь со спичечными коробками можно послать наших людей.

– Кстати, о спичках. Что показал Звардонь? Ведь это он разносил коробки. У него, значит, тоже должен быть список помещений и сроков. – Бежан вопросительно взглянул на Зентару.

Тот как-то сразу помрачнел.

– Звардоня арестовали вчера вечером при выходе с работы. Здесь, у нас, он потерял сознание. А когда узнал, что принимал участие в шпионской деятельности, с ним случился сердечный приступ. Пришлось отправить его в тюремный госпиталь. Ночью он пришел в сознание, сумел как-то разорвать рубашку и на сделанном из нее жгуте повесился.

В дверях кабинета показался Смоляк.

– Разрешите доложить, – вытянулся он при виде Зентары, – мною доставлен арестованный железнодорожник Михал Вархол. Задержан по пути в Варшаву, после того как вывинтил кассету с инструкцией и вернулся в вагон. Допрошен на месте, в поезде. Во всем признался, когда ему была предъявлена инструкция с указаниями Котарскому о сборе шпионских сведений. Устроил истерику. Его показания мною записаны на пленку. Разрешите включить?

– Давай! – Зентара сел в кресло.

«Братцы, – прерывающийся голос, – я ничего не знал. Это невозможно. Я никогда бы на это не пошел. Просто я хочу жениться на красивой девушке. А у нее запросы: платья, юбки, туфли, кофточки… Я хотел немного подработать. Зарплаты не хватало… Вот я и попросился перевести меня на международную линию. Один раз, когда я был в Вене, зашел в какой-то ресторанчик перекусить. Там возникла ссора. Меня задержала полиция. Сказали, что я у кого-то что-то украл. Я объяснил, что сидел за столиком один, что ни у кого ничего не брал… Никогда, ни разу в жизни… Через несколько часов отходил мой поезд. Я был в отчаянии, а они ничего не хотели слушать. Через час явился пострадавший, вроде бы тот, которого обокрали… Это был поляк, тот самый, что потом меня обманул. А в тот момент я думал, что это сам ангел небесный: он отказался от своего обвинения и попросил меня отпустить. Потом он пригласил меня к себе. Дома за столом сказал: „Услуга за услугу“. За перевозку материалов платил мне марками. Он говорил, что пересылает контрабандой порнографические фильмы. Получает за это приличные деньги. Я и возил… Мне никогда и в голову не приходило…»

– На предъявленных ему фотографиях Вархол опознал своего «благодетеля». Это Птачек, – добавил Смоляк, когда пленка кончилась.

– Хорошо. Вы свою задачу выполнили, – Зентара пожал Смоляку руку. – Можете отдыхать. Пленку оставьте Бежану, а Вархола – в камеру.

– Вот и еще одна жертва золотых щупальцев, – проговорил Бежан раздумчиво. – До чего доводит людей корысть!

Глава XXXVI

Адам Зелинский закрыл последний том пухлых протоколов.

– Невероятная история! Вы знаете, – повернулся он к сидящему за столом Зентаре, – если бы я сам не оказался в, известной степени участником этой истории, если бы лично не ощупал все эти документы и показания, а посмотрел, допустим, фильм или прочитал книгу, я бы сказал, что все это высосано из пальца автором со слишком богатой фантазией.

– Жизнь полна ситуаций, которых не в состоянии придумать ни один романист даже с самым богатым воображением. Не так уж много в ней явлений, которые можно определить как типичные. Не существует двух совершенно идентичных человеческих личностей, двух одинаковых мгновений. – Зентара улыбнулся. – Я что-то расфилософствовался на излюбленную тему Ежи. Его увлечение – психология, постижение мотивов человеческих поступков в различных ситуациях. А кстати, что касается данного дела, вам все здесь понятно?

Зелинский покачал головой.

– Отнюдь. Я только хотел просить вас кое-что мне объяснить.

– Я советую вам зайти к Ежи. Он это сделает лучше меня.

– Тебе еще не осточертел этот боевик? – спросил Бежан приятеля. – Три месяца в больнице и поломанные кости – немалая цена даже за целую серию детективных репортажей и за личное участие в раскрытии преступления.

– Представь себе, не осточертел. А тебе жалко посвятить другу полчаса времени? – ответил шуткой Зелинский.

– Не жалко, не жалко. Для тебя мне ничего не жалко. Этот «гвоздь», как говорится на вашем журналистском жаргоне, – твоя награда за попорченную шкуру. Можешь меня эксплуатировать как хочешь и сколько хочешь. Что еще тебя интересует?

– Схема организации «банка». К чему сводилась в ней, например, роль Вейля?

– Начнем с центра. У него много щупальцев в разных точках мира, в том числе в Вене, Париже, Амстердаме. Из штаб-квартиры в нашем случае нити тянулись к Адамсу. От Адамса – как резидента – через теплоход, таможенников, Шургота – одним словом, по каналу, к резиденту в стране – к шефу.

От шефа тянутся вторичные шупальца, не имеющие между собой точек соприкосновения. Одно – к Вейлю, другое – к Звардоню, третье – к Данису и так далее. Вся система продумана так, чтобы провал одного звена не повлек за собой провала всей сети.

– И все-таки система оказалась с изъянами, – перебил Бежана Адам.

– Да, подвели кадры, подобранные Адамовским, Он отбирал людей продажных, корыстных, беспринципных, рассчитывая лишь на силу уз, а вернее – пут, сплетенных из золотых щупальцев. Однако такие путы не гарантируют преданности делу. И уж кому-кому, а ему-то об этом следовало знать: ведь он сам вкупе с братом обманывал и обворовывал своих работодателей. А его люди, в свою очередь, надували его. Так оно и шло. Аппетит, как говорится, приходит во время еды. Росли аппетиты и у них. «Гонорары» их не стали уже удовлетворять. Кок решил обогатиться, заграбастав чуть ли не всю очередную партию валюты.

– Кстати, если уж речь зашла о коке… Откуда взялся этот депозит Янки у Лиссэ?

– Этот депозит – тысяча пятьсот золотых монет – и составлял, собственно, три четверти очередной партии валюты, переданной разведцентром. Кок, как обычно, получив ее, львиную долю на этот раз укрыл у Лиссэ, сообщив Валяшеку, что валюта отобрана была таможней. В доказательство он представил квитанцию. Фальшивую, конечно. Мы узнали об этом только теперь через «Интерпол». Кстати, на основе нашей информации «Интерпол» арестовал Адамса, читай – Штернберга, по обвинению в подделке двадцатидолларовых монет. А по ходу дела выяснилась и эта история с фальшивой квитанцией. Итак, Ковальчик квитанцию подделал или купил подделанную. Валяшек знал, что пятьсот монет он сохранил и держал при себе. И тогда у него родился план: кока убрать, пятьсот монет присвоить, а шефа уведомить, что кок «засыпал» очередную партию валюты, а их грозит выдать. Таким образом, Ковальчик погиб из-за собственной жадности. Валяшек провалился тоже из-за нее. В квартире у него при обыске мы нашли четыреста золотых монет из пятисот, украденных у кока, и тысячу пятьсот – депозит Янки.

– Да, а что с Янкой?

– Мое начальство представило ее к награде за содействие и участие в этой операции. Депозит ее конфискован.

– А как погиб Зеленчик? Тебе удалось выяснить, что за ссора произошла между ним и коком, о которой рассказывал Васьковский из «Глоса»?… Помнишь?

– Помню. Нет, тут ничего определенного выяснить не удалось. Можно только строить предположения. Вероятнее всего, Зеленчик обнаружил где-то в машинном отделении тайник Ковальчика и собирался доложить об этом капитану. Однако так все-таки и не доложил.

– Ты полагаешь, его убили?

– Здесь тоже можно только строить гипотезы. Валяшек в тот момент был со мной и, значит, не мог столкнуть его за борт. Быть может, Адамчик… Но доказательств пока никаких.

– Сколько же, в конце концов, было переправлено всего партий валюты? Я что-то совсем сбился со счета.

– Шесть. Из них в руки шефа попали три. Первую доставили Шпады самолетом. Вторая уже не дошла в связи с катастрофой самолета, в котором они погибли. Из четырех партий, отправленных на «Анне», две дошли, а две нет. Одна из-за жадности кока, а другая уже благодаря нашей работе. Сумма каждой партии составляла по ценам «черного рынка» около двенадцати миллионов злотых. Помножь ее на три и получишь сумму, которой располагал Адамовский для финансирования нескольких прохвостов и «на мелкие расходы». Часть средств предназначалась на оплату разных бандитов, а примерно миллиончик шеф оставлял себе. Несколько миллионов по указанию центра составляли резерв. На непредвиденные расходы. Одним из таких непредвиденных расходов был, между прочим, ты сам…

– Это каким же образом? – изумился Зелинский.

– Очень простым. Как только Данис обнаружил, что ты за ним следишь, он сам стал наблюдать за тобой. Вы поменялись ролями Из преследователя ты превратился в преследуемого. Он пошел за тобой в Дом техника. Увидев тебя здесь с женщиной, прикинул, что ты уйдешь нескоро. Тогда он вышел и нанял двух известных бандитов – Дикаря и Мудрого, дав им пять тысяч злотых в качестве задатка. Потом он привез их на такси в Дом техника, чтобы показать, кого они должны «пришить». Их ты и видел с ним за столиком. Сам он ретировался, а они вечером тебя и обработали. Данис на допросе показал, что доложил шефу об израсходовании сорока тысяч злотых на твое убийство. Шеф эти деньги ему компенсировал. Вот таким образом ты и ввел разведцентр в непредвиденные расходы. В учетах Адамовского эти расходы зафиксированы в соответствующей графе…

– Скажи, а сам Адамовский предусматривал возможность провала?

– Ну он был немножко предусмотрительнее тебя. Лично сам никуда не совался. А на всякий случай хранил в сейфе заграничный паспорт на имя голландского гражданина Адамса. Мы отдали этот паспорт вместе с фальшивыми паспортами Шпадов на экспертизу. Оказалось, что все они изготовлены одной и той же «конторой». Подлинная фамилия Адамовского, как и его брата, – Штернберг.

– А как он себя вел, когда понял, что игра проиграна?

– Рассказал все, что знал. Предложил нам сотрудничество. В доказательство своей искренности провалил представителя центра. Да что там провалил?! Он так провел с ним встречу – мы оставили их наедине, – что тот, ни о чем не догадываясь, выложил немало весьма любопытных сведений. Тип этот, как оказалось при проверке документов, имел дипломатический паспорт и состоял в иностранном посольстве. Наш МИД уже объявил его персоной нон грата. И последнее, чтобы покончить с шефом. Это старый шпион и агент. Ему казалось, что его везде с радостью перекупят. Ну что ж, на этот раз он ошибся.

– Что-то я еще хотел у тебя спросить?… Ах да! Удалось ли вам схватить остальных агентов, которых обслуживал «банк»? Я помню, в документах фигурировало семь почтовых открыток?

– Из этих агентов трое были разоблачены и осуждены еще раньше. Два прошли по другим делам. Котарский, как ты знаешь, арестован. И только одного мы раскрыли уже теперь, по открыткам Адамовского. Представь, оказался директором одной торговой точки, а в прошлом тоже прихвостень гестапо.

– Но объясни, Ежи, – Зелинский перелистал свои записи, – как же могло случиться, что в течение стольких лет люди эти могли процветать, занимать посты, считаться, как Адамовский и Шургот, работниками с безупречной репутацией?

– Вопрос резонный, – оживился Бежан, – и серьезный. И ответить на него посложней, чем про те или иные детали нашей практики. Ну можно во всех подробностях расписать, как мы выводим на чистую воду шпионов и их пособников. Но не для нашего ведь аппарата ты собираешься писать, нас, извини уж, тебе учить не приходится, А что до всякой нечисти мы беспременно доберемся, так можешь в это поверить. Но вот откуда берутся эти самые пособники? Дешевое тщеславие, какой-то потребительский зуд, стремление выделиться не истинными достоинствами, а чем угодно внешним, лишь бы помодней да подороже, – разве не встречал ты людей с подобной психологией? Кому-то такое процветание спать спокойно не дает, кажется образцом. Тут уж ни патриотизм, ни совесть не в счет. На этих страстях и инстинктах нетрудно сыграть не только аферисту, но и резиденту. Вот и оказываются любители шикнуть и блеснуть затянутыми в щупальца измены, щупальца-то золотые… Впрочем, растолковывать такие проблемы – это скорее по твоей части, кого-то охолодишь, кого-то предупредишь… А вопрос ведь не из простых!

Тут бы еще невредно призадуматься, отчего люди весьма сомнительных моральных достоинств оказываются в чести на службе и могут со спокойной дутой заниматься всяческими махинациями, веря, что никакие подозрения им не грозят. Увы, играют-то они на человеческих слабостях собственных начальников, которым не всегда удается, да и не всегда хочется различать, где служебное рвение, а где подхалимство, угодничество. А добровольной жертве золотых щупальцев подольститься ничего не составляет, все равно совесть продана. Дело, значит, не только в личном нравственном падении, но и в том, что хочет он заразить атмосферу вокруг себя. Оттого он тем более опасен.

– Есть над чем задуматься. Да, об этом, пожалуй, я и постараюсь написать.

Примечания

1

Несползянка – неожиданность, сюрприз (польск.).



(обратно) (обратно)

Майкл КРАЙТОН ЭКСТРЕННЫЙ СЛУЧАЙ

ПОНЕДЕЛЬНИК, 10 ОКТЯБРЯ

1

Все кардиохирурги – подонки, и Конвей не исключение. В половине девятого утра он вломился в патолабораторию в зеленом халате, зеленой шапочке и багровом мареве бешенства. Когда Конвей в ярости, он имеет обыкновение говорить совершенно невыразительным тоном, цедя слова сквозь стиснутые зубы; физиономия его делается пурпурной, а на висках выступают лиловые пятна.

– Придурки! – прошипел Конвей. – Чертовы придурки!

Он ударил кулаком по стене, да так, что в шкафах зазвенели склянки.

Мы сразу поняли, в чем дело. Конвей ежедневно проводит по две операции на открытом сердце, и первая начинается в половине седьмого утра. Если два часа спустя он врывается в патолабораторию, причина тому может быть только одна.

– Безмозглая неуклюжая скотина! – взревел Конвей и пинком опрокинул корзинку для бумаг. Та с грохотом покатилась по полу. – Я вобью его пустую голову в плечи! Как пить дать, вобью!

Он поморщился и возвел очи горе, словно взывал ко Всевышнему. И Всевышний, и все мы уже неоднократно слышали эту злобную ругань, сопровождаемую зубовным скрежетом. Конвей выдерживал репертуар так же неукоснительно, как кинотеатр повторного фильма.

Иногда объектом его праведного гнева становился ассистент, вскрывавший грудную клетку. Иногда – медсестры, а порой – оператор аппарата искусственного дыхания. Но, как ни странно, Конвей никогда не злился на самого Конвея.

– Даже если я доживу до ста лет, – прошипел он, – все равно не видать мне толкового анестезиолога. Никогда. Их просто не существует. Все анестезиологи – тупые безмозглые засранцы!

Мы переглянулись. На этот раз «плохим мальчиком» оказался Герби. Раза четыре в год нести тяжкий груз вины выпадало ему. Все остальное время Герби и Конвей были добрыми друзьями. Конвей превозносил его до небес, величая лучшим анестезиологом в стране и утверждая, что ни Сондрик из Бригхэмской больницы, ни Льюис из Майо, ни кто угодно другой в подметки не годится нашему Герби.

Но четыре раза в год Герби оказывался повинным в СНС, что на жаргоне хирургов означало «смерть на столе». В сердечно-сосудистой хирургии СНС – явление весьма распространенное. Большинство хирургов убивает процентов пятнадцать своих пациентов. Конвей гробит восемь человек из ста.

Фрэнк Конвей великолепен. Да еще и удачлив. У него легкая рука, он наделен особым чутьем и теряет всего восемь процентов больных – вот почему мы терпим его жуткий норов и эти вспышки всесокрушающей ярости. Однажды Конвей лягнул наш лабораторный микроскоп и причинил больнице ущерб на тысячу долларов. Но никто и бровью не повел, потому что Конвей гробит только восемь человек из каждой сотни.

Разумеется, по Бостону ходили разные слушки о нем. Злые языки утверждали, что у Конвея есть свои, особые способы понижения «процента убоя». Поговаривали, будто он избегает случаев, чреватых осложнениями, не режет престарелых больных, не признает новаций и не применяет рискованных необкатанных методик. Разумеется, все эти утверждения – не более чем наветы. На самом деле Конвей сохранял столь низкий «процент убоя» по одной-единственной причине: он был великим кардиохирургом. Все очень просто.

А такой мелкий недостаток, как мерзейший характер, был, по всеобщему мнению, лишь продолжением его достоинств.

– Подонок, недоумок вонючий, – изрек Конвей и обвел лабораторию испепеляющим взглядом. – Кто нынче за главного?

– Я, – ответил ваш покорный слуга. Я занимал должность старшего патологоанатома, и сегодня мне выпало быть начальником смены, а значит, отдавать распоряжения и визировать всю писанину. – Вам понадобится стол?

– Да, черт побери!

– Когда?

– Ближе к вечеру.

Конвей имел обыкновение вскрывать своих покойников по вечерам и зачастую возился с ними до глубокой ночи. Казалось, таким образом он карает себя за потерю больного. На эти вскрытия не допускались даже его стажеры. Кое-кто говорил, будто Конвей рыдает над вскрытыми трупами. Другие, наоборот, утверждали, что он посмеивается, орудуя ножом. Но что происходило в анатомичке на самом деле, знал один Конвей.

– Я скажу дежурному, – пообещал я. – Вам зарезервируют бокс.

– Да, черт побери! – Он хлопнул ладонью по столу. – Мать четверых детей!

– Я поручу дежурному все подготовить.

– Сердце остановилось раньше, чем мы добрались до желудочка. Мы массировали тридцать пять минут, а оно даже не трепыхнулось!

– Как ее звали? В регистратуре спросят имя.

– Макферсон, – ответил Конвей. – Миссис Макферсон.

Он повернулся и пошел прочь, но остановился в дверях. Плечи его поникли. Конвей покачнулся и едва не упал.

– Господи… – вымолвил он. – Мать четверых детей… Что я скажу ее мужу?

Он поднял руки, как это делают все хирурги – ладонями к себе, – и укоризненно уставился на свои пальцы, словно они предали его. Что ж, в известном смысле так оно и было.

– Боже мой, – сказал Конвей. – Надо было учиться на кожника. Ни один кожник еще никого не угробил.

Выдав эту тираду, он пинком распахнул дверь лаборатории и был таков.

Когда Конвей ушел, бледный как смерть стажер-первогодок повернулся ко мне и спросил:

– Он всегда такой?

– Да, – ответил я. – Всегда.

За окном медленно ползли по дороге машины, окутанные мелкой октябрьской изморосью. Я смотрел на них и думал, насколько легче мне было бы посочувствовать Конвею, не знай я, что своей выходкой он преследовал лишь одну цель – выпустить пар. Это был своего рода обряд успокоения, смирения ярости, обряд, который Конвей отправлял всякий раз, когда терял пациента. Полагаю, иначе он просто не мог. И все же большинство наших работников предпочли, чтобы Конвей брал пример с Делонга из Далласа, который после каждой неудачи разгадывал французские кроссворды, или с Арчера из Чикаго, имевшего обыкновение отмечать очередную СНС походом к парикмахеру.

Добро бы Конвей только расстраивал нас своими набегами на лабораторию. Но нет, он еще срывал нам график. По утрам у лаборантов всегда запарка: надо исследовать срезы тканей, и обычно мы не укладываемся в сроки.

Я отвернулся от окна и взял следующий препарат. Лаборатория работает по поточному методу; патологоанатомы стоят вдоль высоких столов и разглядывают биопсии. Перед каждым висит микрофон, который включается нажатием на утопленную в пол педаль. Таким образом, руки остаются свободными. Получив результат, лаборант давит на педаль и начинает вещать в микрофон, а все его слова записываются на пленку. Потом секретарши перепечатывают эти отчеты и подшивают к историям болезни.

Всю последнюю неделю я старался бросить курить, поэтому очередной образец пришелся как нельзя кстати: это был белый сгусток на срезе легочной ткани. На розовом ярлычке значилось имя пациента, который лежал сейчас на операционном столе с разверстой грудной клеткой. Стоявшие вокруг него хирурги ждали патодиагноз, чтобы продолжить операцию. Если опухоль доброкачественная, они удалят ее и часть легкого, а если злокачественная – вырежут все легкое целиком и уберут лимфатические узлы.

Я надавил на педаль.

– Пациент АО-четыре-пять-два-три-три-шесть. Джозеф Магнусон. Образец – фрагмент верхней доли правого легкого. Размер… – я отпустил педаль и измерил длину и ширину образца, – пять на семь с половиной сантиметров. Легочная ткань бледно-розовая, крепитантная (это значит, что она насыщена воздухом и похрустывает. Такое состояние считается нормальным). Плевра гладкая, блестящая, никаких признаков волокон или спаек. Небольшое кровоизлияние. В паренхиме – белый сгусток не правильной формы, размером… – я измерил сгусток, – около двух сантиметров в поперечнике. На срезе белесый и, кажется, твердый. Видимой фибральной капсулы нет, заметны небольшие нарушения структуры прилегающих тканей… Предварительный диагноз – рак легкого, предположительно злокачественного развития, метастатический. Точка. Подпись: Джон Берри.

Я сделал срез с белого сгустка и быстро заморозил его. Единственный надежный способ определения характера опухоли – микроскопическое исследование. Мгновенная заморозка позволяет оперативно подготовить срез. В обычных условиях, прежде чем положить исследуемый препарат на предметный столик, его вымачивают в шести или семи лотках. На это уходит как минимум шесть часов, иногда – несколько суток. Но хирург не может ждать.

Как только ткань замерзла, я окрасил препарат и положил его на предметный столик. Даже под маломощным объективом мне была прекрасно видна кружевная легочная ткань с хрупкими альвеолярными мешочками, благодаря которым осуществляется газообмен между кровью и вдыхаемым воздухом. Белая масса была здесь совсем не к месту.

Я снова надавил на педаль.

– Микроскопическое исследование замороженного среза. Очевидно, белесое вещество состоит из недифференцированных клеток паренхимы, вторгнувшихся в окружающие здоровые ткани. В клетках много гиперхроматических ядер не правильной формы, регистрируется большое число клеточных делений. Замечены многоядровые гигантские клетки. Четко очерченной капсулы нет. Первое впечатление – злокачественное новообразование на ранней стадии. Обратите внимание на уровень антракоза в прилегающих тканях.

Антракоз – это отложение микрочастиц каменного угля в легких. Вдохнув углерод, содержащийся в сигаретном дыме или городском смоге, организм уже никогда не избавится от него. Так эта гадость в легких и останется.

Зазвонил телефон. Наверняка Скэнлон из операционной. Мы не уложились в отпущенные тридцать секунд, вот он и мочится в штаны кипятком. Скэнлон – типичный хирург: он способен радоваться жизни, только пока режет кого-нибудь. Скэнлон терпеть не может праздного созерцания здоровенной дыры, которую проделал в груди пациента собственными руками, а ждать отчета из лаборатории для него – нож острый. Он не в силах уразуметь, что, после того как хирург берет биопсию и кидает ее в стальной лоток, санитару приходится на своих двоих добираться от отделения до патолаборатории, чтобы передать срез нам. А еще Скэнлон никак не допетрит, что в больнице еще одиннадцать операционных и с семидо девяти утра в них сущий ад. В этот отрезок времени в лаборатории вкалывают четверо стажеров и патологоанатомов, но даже они не справляются с потоком биопсий. Поэтому мы не укладываемся в график. Конечно, можно и успевать, но тогда рискуешь поставить неверный диагноз, а хирургам это ни к чему. Вот они и ноют, как Конвей. Убивают время. Да и вообще все хирурги страдают манией преследования, спросите любого психиатра, он вам скажет.

Я подошел к звенящему телефону и стянул резиновую перчатку. Ладонь была мокрой от пота, я вытер ее о штаны и снял трубку. Мы стараемся обращаться с телефоном бережно, но все равно в конце смены его приходится протирать сперва спиртом, а потом формалином.

– Берри слушает.

– Берри, ну что вы там возитесь?

После визита Конвея меня так и подмывало облаять Скэнлона, но я обуздал это желание и спокойно ответил:

– У вас злокачественная.

– Так я и думал, – буркнул Скэнлон таким тоном, словно вся работа патолаборатории – пустая трата времени.

– Угу, – хмыкнул я и повесил трубку.

Страшно хотелось курить. После завтрака я обошелся только одной сигаретой, хотя обычно высаживал две подряд. На столе меня уже ждали образцы тканей почки, желчного пузыря и аппендикса. Я принялся натягивать перчатку, и в этот миг послышался щелчок селектора.

– Доктор Берри?

– Я слушаю.

Селектор у нас очень чувствительный. Можно говорить из любого угла лаборатории, не повышая голоса, секретарша все равно услышит. Микрофон висит высоко под потолком, потому что раньше новые стажеры по неведению своему подбегали к нему и орали во всю глотку, отвечая на вызов. А у девушки в приемной лопались барабанные перепонки.

– Доктор Берри, звонит ваша супруга.

Я помолчал несколько секунд. У нас с Джудит заведено негласное правило: никаких звонков по утрам. С семи до одиннадцати мне вздохнуть некогда, а работаю я шесть дней в неделю. Иногда – и все семь, если кому-нибудь из наших случится прихворнуть. Обычно Джудит свято чтит заведенный порядок. Она не позвонила мне, даже когда Джонни врезался на своем трехколесном велосипеде в кузов пикапа и разбил лоб так, что пришлось наложить пятнадцать швов.

– Хорошо, соедините, – сказал я и посмотрел на руку. Я успел натянуть перчатку только на пальцы. Снова сняв ее, я зашагал обратно к телефону.

– Алло?

– Джон? – Голос Джудит дрожал. Такого не бывало уже много лет, с того дня, когда умер ее отец.

– Что такое?

– Джон, мне только что позвонил Артур Ли.

С акушером-гинекологом Артуром Ли мы дружили уже много лет. Он был шафером на нашей свадьбе.

– Что у него стряслось?

– Он попал в передрягу и хотел поговорить с тобой.

– Какая еще передряга? – спросил я и махнул рукой одному из стажеров, чтобы он занял мое место за столом. Мы не могли прекратить обработку биопсий.

– Не знаю, – ответила Джудит. – Но он в тюрьме.

Сначала я подумал, что произошло недоразумение.

– Ты уверена?

– Да. Он только что звонил. Джон, это как-то связано с…

– Понятия не имею. Я знаю не больше твоего, – я прижал трубку плечом и, сняв другую перчатку, бросил обе в пластмассовую корзину для мусора. – Сейчас съезжу к нему, а ты сиди дома и не волнуйся. Вероятно, какой-нибудь пустяк. Может, Арт опять наклюкался.

– Хорошо, – тихо ответила Джудит.

– Не волнуйся, – повторил я.

– Ладно, не буду.

– Я скоро позвоню.

Положив трубку, я снял фартук, повесил его на крючок за дверью и отправился в кабинет Сандерсона. Сандерсон заведовал патологоанатомическим отделением и держался с большим достоинством. Ему исполнилось сорок восемь, седина, как говорится, уже тронула его виски. У Сандерсона было умное лицо с тяжелым подбородком. И ровно столько же причин для страхов, сколько у меня.

– Арт в кутузке, – сообщил я ему.

Сандерсон закрыл папку с отчетом о вскрытии.

– С какой стати?

– Понятия не имею. Хочу повидать его.

– Мне поехать с тобой?

– Не надо, лучше уж я один.

– Позвони мне, как только что-то узнаешь, – попросил Сандерсон, глядя на меня поверх очков в тонкой оправе.

– Непременно.

Он кивнул. Когда я выходил, Сандерсон уже снова раскрыл папку и углубился в чтение. Если принесенная мною весть и расстроила его, внешне Сандерсон никак этого не выказал. Такой уж он человек.

В фойе больницы я сунул руку в карман и нащупал ключи от машины, но тут вспомнил, что не знаю, где держат Арта, и подошел к справочной, чтобы позвонить Джудит. За конторкой сидела Салли Планка, добродушная белокурая девица, чье имя служило нашим стажерам неиссякаемым источником всевозможных шуточек. Дозвонившись, я спросил Джудит, в какой кутузке сидит Арт, но моя жена этого не знала: не догадалась поинтересоваться. Пришлось звонить супруге Арта, Бетти, красавице и умнице, обладательнице степени доктора биохимии, полученной в Стэнфорде. До недавнего времени Бетти вела исследовательскую работу в Гарварде, но потом родила третьего ребенка и забросила науку. Вообще-то она была спокойной женщиной и на моей памяти вышла из себя лишь однажды, когда Джордж Ковач надрался в стельку и залил мочой весь двор домика Ли.

Бетти пребывала в состоянии тихого шока. Будто автомат, она сообщила мне, что Артур сидит на Чарльз-стрит в центре города. Его взяли утром, на пороге дома, когда он собирался отправиться на работу. Дети очень переживают, и Бетти не пустила их в школу. Но как быть дальше? Что им сказать? Господи!

Я посоветовал ей сказать им, что произошла ошибка, и повесил трубку.


***


Миновав вереницу сверкающих «Кадиллаков», я, вывел свой «Фольксваген» со стоянки для персонала. Все эти здоровенные машины принадлежали практикующим врачам; патологоанатомы получают жалованье из больничной кассы и не могут позволить себе завести такую холеную лошадку с лоснящимися боками.

Было без четверти девять, самый час пик. Всяк, кто ездит по Бостону на машине, играет со смертью, потому что наш город занимает первое место в Америке по числу дорожных происшествий, опережая даже Лос-Анджелес. Это вам скажет любой фельдшер «Скорой помощи» или патологоанатом. Нам то и дело приходится вскрывать трупы жертв автомобильных катастроф. Здешние водители носятся как угорелые, и, когда дежуришь в приемном покое неотложки, создается впечатление, что в городе развернулись военные действия: мертвые тела поступают почти непрерывно. Джудит винит в этом депрессию. Арт же твердит, что дело в вероисповедании. Садясь за руль, бостонские католики уповают на покровительство Всевышнего и бездумно прут через двойную разметку на встречную полосу. Но Арт – циник. Однажды на вечеринке в больнице какой-то хирург рассказывал о том, сколько глазных травм наносят фигурки, которыми водители украшают приборные щитки. Машины сталкиваются, пассажиров швыряет вперед, и какая-нибудь пятнадцатисантиметровая мадонна выбивает им глаза. Арт послушал-послушал, да и говорит: «Это самая забавная шутка, какую я когда-либо слышал!» Он хохотал буквально до слез, до колик, хватался за живот, сгибался пополам и все повторял: «Ослепленные верой! Ослепленные верой!» Рассказчик был хирургом-косметологом и не понял юмора. Полагаю, потому, что залатал на своем веку слишком много пустых глазниц. А вот Арт ржал до судорог.

Большинство гостей на той вечеринке сочли его смех дурным тоном. Полагаю, я был единственным, кто сумел понять, почему Арт посчитал свою шутку такой удачной. И, пожалуй, никто, кроме меня, не знал, какая нервная у Арта работа.

Мы с Артом подружились еще в бытность студентами медицинского факультета. Арт большая умница и очень искусный лекарь, да еще считает врачевание своим призванием. Парень он своевольный и, подобно большинству практикующих врачей, немного самодур. Арт мнит себя корифеем, но ведь и на старуху бывает проруха. Возможно, он и впрямь слишком важничает, но я его не виню: он выполняет очень важную работу. В конце концов, кто-то же должен делать аборты.

Не знаю, когда именно он начал заниматься этим. Наверное, сразу же после стажировки. Аборт не ахти какая сложная операция. Набив руку, ее без труда сможет сварганить и сиделка. Дело нехитрое. Но в этом нехитром деле есть одна маленькая закавыка: аборты запрещены законом.

Я очень хорошо помню тот день, когда мне стало известно о проделках Арта. Кто-то из наших стажеров все удивлялся тому, что слишком много образцов, поступающих в лабораторию после профилактических выскабливаний, дают положительный результат. Профилактические выскабливания, ПВ, назначаются при самых разных недомоганиях – нарушениях менструального цикла, болях, межменструальных кровотечениях. Но уж очень часто анализы показывали наличие беременности. Я струхнул. Стажеры были молоды и болтливы, и я тотчас заявил им, что не считаю происходящее темой для шуточек и их зубоскальство может серьезно подорвать репутацию хорошего врача. Парни мигом протрезвели, а я отправился на поиски Артура. Он сидел в больничном кафетерии и безмятежно уписывал пончики, запивая их кофе. Я подошел к нему и сказал безо всяких предисловий:

– Арт, меня кое-что беспокоит.

– Надеюсь, не по гинекологической части? – спросил он и весело рассмеялся.

– Да как сказать. Я тут ненароком подслушал разговор нескольких наших стажеров. Вроде бы в прошлом месяце пять или шесть твоих соскобов показали наличие беременности. Тебе об этом сообщили?

Безмятежного веселья как не бывало.

– Да, сообщили, – настороженно ответил Арт.

– Я просто хочу, чтобы ты был в курсе. У тебя могут возникнуть трения с патологоанатомической комиссией. Если это всплывет…

Арт покачал головой:

– Никаких трений не будет.

– Ты и сам прекрасно понимаешь, как это выглядит со стороны.

– Да, – ответил он. – Это выглядит так, будто я делаю аборты.

Арт говорил едва слышно, вперив в меня тяжелый взгляд. Я почувствовал холодок под ложечкой.

– Пожалуй, нам надо обсудить это за выпивкой, – предложил он. – Ты сможешь освободиться часам к шести?

– Надеюсь.

– Тогда встретимся на стоянке. А если выкроишь время, посмотри, пожалуйста, историю болезни одной из моих пациенток.

– Хорошо, – ответил я и задумчиво насупил брови.

– Сьюзэн Блэк. Номер АО 221365.

Я записал эти сведения на салфетке, теряясь в догадках, с чего бы вдруг Арту запоминать номер. Память врача хранит множество сведений о пациентах, но только не номера их карточек.

– Изучи этот случай повнимательнее, – посоветовал мне Арт. – И никому ни слова, пока не поговоришь со мной.

Недоумевая, я вернулся в лабораторию и снова взялся за работу. В тот день мне предстояло делать вскрытие, и я освободился только в четыре пополудни. В регистратуре я без труда нашел историю болезни Сьюзэн Блэк и просмотрел ее, не сходя с места – благо тетрадочка была не очень толстая. Сьюзэн Блэк, двадцатилетняя первокурсница одного из бостонских колледжей, обратилась к доктору Ли с жалобой на нарушения менструального цикла. Незадолго до прихода к Арту она перенесла коревую краснуху, после чего у нее развилась хроническая усталость. В конце концов факультетский врач заподозрил мононуклеоз и осмотрел Сьюзэн. Примерно раз в 7 – 10 дней у нее случались небольшие кровотечения, нормального цикла не наблюдалось. Это продолжалось два месяца и сопровождалось упадком сил.

Общее физическое состояние было более-менее в норме, если не считать легкого озноба. Анализы крови хорошие, разве что уровень гемоглобина низковат.

Чтобы упорядочить цикл, доктор Ли назначил ей ПВ. Это было в 1956 году, до внедрения гормональной терапии. ПВ прошло нормально, никаких признаков опухоли или беременности выявлено не было. Сьюзэн наблюдали еще три месяца. Цикл полностью восстановился.

Заурядный случай. Болезнь или нервное напряжение могут расстроить биологические часы женского организма и нарушить менструальный цикл. ПВ – это своего рода подводка часов. Я никак не мог уразуметь, почему Арт решил обратить мое внимание на эту больную. Просмотрев отчет патологоанатомов об анализах тканей, я увидел, что он подписан доктором Сандерсоном. Всего несколько строк: общий вид – норма, вид под микроскопом – норма.

Я водворил историю болезни на место и вернулся в лабораторию, по-прежнему не понимая, в чем тут фокус. Малость послонялся по комнате, сделал несколько мелких работ и наконец засел за отчет о вскрытии.

Ума не приложу, почему я вдруг вспомнил о предметном стекле.

В Линкольновской больнице, как и в большинстве других, предметные стекла с мазками приобщают к историям болезни и хранят вечно. И если вдруг вас заинтересует образец, взятый двадцать или тридцать лет назад, вы всегда можете сходить и посмотреть его. Предметные стекла стоят в длинных ящиках вроде картотечных, под которые в нашей больнице отведено специальное помещение.

Я нашел нужный ящик, а в нем – микроскопический препарат номер 1365. На ярлычке значился номер истории болезни, стояли инициалы доктора Сандерсона и еще две буквы – ПВ.

Я взял предметное стекло с собой в лабораторию. Один из десяти микроскопов на длинном столе оказался свободным. Устроив препарат на предметном столике, я приник к окуляру.

Мне хватило одного взгляда. Препарат представлял собой соскоб с внутренней стенки матки. Вполне нормальная ткань в профилеративной фазе. Но меня удивила тонировка. Препарат был окрашен формалинсодержащим реактивом, который дает ярко-синий или зеленый цвета. Такой краситель применялся нечасто, только если возникали какие-то затруднения с диагностикой. Обычно мы пользуемся гематоксилин-эозином, придающим препаратам розовый или лиловый оттенки. А если употреблен другой краситель, причины такого решения непременно излагаются в отчете патологоанатома.

Однако доктор Сандерсон даже не упомянул об этом.

Напрашивался очевидный вывод: предметное стекло подменили. Я посмотрел на ярлычок. Почерк, несомненно, принадлежал Сандерсону. Что же случилось?

Ответы на этот вопрос не заставили себя ждать. Сандерсон мог забыть вписать в отчет сведения о необычном красителе. Мог заказать два среза, но сохранился только первый. Наконец, кто-то мог просто напутать.

Но ни один из этих ответов не показался мне убедительным. Силясь разгадать головоломку и сгорая от нетерпения, я ждал, когда часы пробьют шесть. Наконец мы встретились с Артом на стоянке, и я сел в его машину. Арт предложил уехать куда-нибудь подальше от больницы, чтобы спокойно поговорить, и мы покатили.

– Ну, читал историю болезни? – спросил Арт.

– Да, – ответил я. – Весьма занятная писанина.

– Срез смотрел?

– Конечно. Это оригинал?

– Ты хочешь знать, был ли он взят у Сьюзэн Блэк? Разумеется, нет.

– Надо было действовать осторожнее. Ты прокололся с красителем и теперь можешь попасть в передрягу. Откуда этот препарат?

Арт усмехнулся:

– Из хранилища биологических образцов. Соскоб со здоровой матки.

– Кто осуществил подмену?

– Сандерсон. Мы тогда были новичками в этой игре. Сандерсону пришло в голову сунуть в ящик подложный препарат и описать его как подлинный. Теперь-то мы, конечно, действуем гораздо тоньше. Всякий раз, когда к Сандерсону попадает здоровый соскоб, он делает несколько лишних препаратов и хранит их про запас.

– Ничего не понимаю, – признался я. – Ты хочешь сказать, что Сандерсон – твой пособник?

– Ну да. Уже несколько лет.

Сандерсон был умным, добрым и безукоризненно порядочным человеком. Я вконец растерялся.

– Пойми, – продолжал Арт. – Эта история болезни – туфта от начала до конца. Да, верно, девчонке было двадцать лет, и она переболела краснухой. Цикл и правда нарушился, но причиной тому беременность. Залетела от футболиста, которого якобы любила и собиралась окрутить. Но ей хотелось сперва получить диплом, а ребенок стал бы обузой. Более того, во время первой трети беременности она умудрилась подхватить краснуху. Девица не блистала умом, однако ей достало смекалки сообразить, чем это чревато. Когда пришла ко мне, на ней лица не было. Как водится, малость потемнила, но потом выложила все как на духу и попросила прервать беременность.

Я тогда только-только закончил стажировку и все еще смотрел на мир сквозь розовые очки, поэтому пришел в ужас. Но девица и впрямь попала в беду, не знала, как ей быть, и думала, что настал конец света. Полагаю, в каком-то смысле так оно и было: она уже видела себя недоучившейся матерью-одиночкой с уродцем на руках. Девчушка была славная, и мне стало жаль ее, но я все равно отказал. Сочувствие – сочувствием, а руки-то у меня связаны. Так я ей и сказал.

Тогда она спросила, опасная ли это штука – аборт. Поначалу я подумал, что девчонка замыслила сделать его подпольно, и ответил: да, опасная. А она сказала, что знает парня в Северном районе, который все уладит за две сотни долларов. Он, мол, санитар в госпитале морской пехоты или что-то в этом роде. И, если парень согласится, она пойдет к нему. С тем и была такова. – Арт вздохнул и покачал головой. – В тот вечер я вернулся домой в препоганейшем настроении. Я возненавидел эту девицу. Своим приходом ко мне она поставила под угрозу и мою практику, и всю расписанную по пунктам будущую жизнь. Да еще пыталась надавить на меня. Я не спал всю ночь. Лежал и думал. Представлял себе, как эта девица входит в вонючую каморку, где ее ждет вороватый сопляк, который наверняка способен покалечить, а то и убить. Я думал о своей жене и нашем годовалом малыше, о том, что есть способ уладить дело ко всеобщему удовлетворению. Вспоминал девчонок, которых видел, когда был интерном. Как они приползали в больницу в три часа утра, истекая кровью и слизью после таких вот любительских абортов. И, не буду врать, вспоминал, как тяжко мне приходилось в студенчестве. Однажды мы с Бетти шесть недель ждали ее менструации. Вот уж пришлось попотеть. Я-то знал, что залететь можно и дуриком. Так почему аборт должен считаться преступлением?

Я молча курил, слушая его.

– Короче, встал я среди ночи и принялся пить кофе, глядя в стену. После шести чашек решил, что закон несправедлив. Врач может корчить из себя господа бога просто по глупости. Мало ли таких? Но в данном случае речь шла о благом деле. Я встретил попавшего в беду пациента и отказался помочь, хотя имел такую возможность. Вот что меня волновало: я не стал лечить человека. Это все равно что отказать страждущему в уколе пенициллина. Так же жестоко и так же глупо. Наутро я отправился к Сандерсону, зная, что он придерживается весьма либеральной точки зрения на множество вещей и явлений. Объяснил ему, что к чему, и сказал, что хочу назначить ПВ. Сандерсон обещал лично провести патоисследование и сдержал слово. Так все и началось.

– И с тех пор ты делаешь аборты?

– Да. Когда считаю, что это оправданно, – ответил Арт.

Мы поехали в бар в Северном районе. Это было недорогое заведение, битком набитое итальянскими и немецкими работягами. Арту хотелось выговориться. На него вроде как нашел исповедальный стих.

– Я часто думаю, – рассуждал он, – что стало бы с медициной, если бы в Америке возобладала идеология приверженцев христианской науки. В прошлом это не имело бы большого значения, коль скоро врачевание тогда было примитивным и мало кому помогало. Но давай представим себе, что христианская наука стала влиятельной силой в эпоху пенициллина и антибиотиков. Допустим, появились общественные объединения, всячески препятствующие применению этих лекарств. Допустим, в таком обществе живут больные люди, которые знают, что их недуг несмертелен и существует нехитрое снадобье, способное принести исцеление. Значит, возникнет огромный черный рынок таких снадобий, верно? Значит, люди будут колоться в домашних условиях и умирать от передозировок или недоброкачественных контрабандных лекарств, так? Значит, воцарится ад кромешный.

– Я улавливаю аналогию, – ответил я. – Но она меня не убеждает.

– Послушай! – пылко продолжал мой друг. – Нравственность должна поспевать за технологией. Когда человеку предлагается выбор: сохранить нравственность и лишиться жизни, или наоборот, он наверняка предпочтет остаться на этом свете. Наши современники знают, что аборт уже давно превратился в простую и безопасную операцию, которая к тому же избавляет от многих бед и возвращает радость жизни. Это им и нужно. Этого они и требуют. И получают желаемое. Не мытьем, так катаньем. Богатые отправляются в Японию или Пуэрто-Рико, бедные идут к санитару из госпиталя морской пехоты. Так или иначе, но они своего добиваются.

– Арт, – с нажимом произнес я, – аборты запрещены законом.

Он улыбнулся:

– А мне и невдомек, что ты так чтишь закон.

Ага. Он решил напомнить мне о зигзаге моей карьеры. После колледжа я поступил в школу правоведения и полтора года валял там дурака, пока не понял, что это не лучшее из поприщ. Тогда-то мне и захотелось попытать счастья в медицине. А в промежутке я успел немного послужить в армии.

– Дело не в этом, – ответил я. – Если тебя поймают, то лишат диплома и упрячут в тюрьму. Сам знаешь.

– Я делаю то, что должен делать.

– Не будь ослом.

– Я убежден, что поступаю правильно.

Я взглянул на Арта и понял, что он говорит на полном серьезе. А со временем и сам убедился, что в некоторых случаях аборт самый гуманный выход из положения. И пошло-поехало. Арт оперировал, а мы с доктором Сандерсоном прикрывали его по линии патологоанатомического отделения. Мы действовали так ловко, что обвели вокруг пальца даже членов комиссии. Иначе было нельзя: в нашей больнице в комиссию входили все заведующие отделениями и еще шестеро врачей, которые избирались на определенный срок. Средний возраст комиссии составлял 61 год, и не менее трети ее членов были католиками.

Разумеется, сохранить полную тайну не удалось. Многие молодые врачи знали, чем занимается Арт, и большинство одобряли его действия. Он всесторонне обдумывал каждый случай и никогда не принимал опрометчивых решений. Кроме того, почти все эти врачи и сами хотели бы делать аборты, но им не хватало смелости.

Только несколько человек искренне осуждали Арта и, вероятно, испытывали соблазн настучать на него. Засранцы вроде Уиппла и Глюка, чьи «религиозные убеждения» начисто исключали сострадание и здравый смысл. Но у них кишка была тонка.

Все эти Уипплы и Глюки довольно долго внушали мне опасения, но потом я перестал обращать на них внимание и больше не замечал неприязненных взглядов, поджатых губ и суровых мин. Возможно, это было ошибкой.

Потому что Артур в беде, и если покатится его голова, то и Сандерсону головы не сносить. А значит, и мне тоже.


***


Возле полицейского участка не нашлось ни одного свободного пятачка, чтобы приткнуть машину. После долгих поисков я наконец заметил какую-то стоянку и, бросив на ней свой «Фольксваген», торопливо прошагал четыре квартала до кутузки. Мне не терпелось выяснить, как и почему Артур Ли угодил туда.

(обратно)

2

Несколько лет назад, в бытность свою человеком армейским, я служил в военной полиции в Токио и многому там научился. В те времена в Токио мало кто благоволил к военным полицейским – шли последние дни оккупации, и наши мундиры и белые шлемы олицетворяли для японцев занудное крючкотворство комендатуры, а для американцев на Гинзе, нагрузившихся саке (или виски, если они могли себе это позволить), мы были живым воплощением сводящих с ума ограничений и тягот армейской жизни. Поэтому нас задирал каждый встречный-поперечный, и мои товарищи не раз попадали в передряги. Одному высадили ножом глаз, другого и вовсе убили.

Разумеется, мы были вооружены. Помню, как нам впервые выдали пистолеты, и капитан со здоровенным носом сказал: «Ну вот, вооружились, а теперь примите мой совет. Никогда не пускайте оружие в ход. Застрелите какого-нибудь пьяного дебошира, пусть даже в целях самообороны, а потом окажется, что его дядюшка конгрессмен или генерал. Держите пушки на виду, но не доставайте их из кобуры. Все, точка».

А еще нас призывали быть понаглее. И мы, как все легавые, быстро освоили науку добиваться своего при помощи блефа.

Эта наука очень пригодилась мне сейчас, когда я стоял лицом к лицу с угрюмым сержантом, дежурным по участку на Чарльз-стрит. Сержант смотрел на меня так, словно с удовольствием проломил бы мне череп.

– Ну, в чем дело?

– Я пришел повидать доктора Ли, – сказал я.

Сержант ухмыльнулся:

– Что, влип ваш косоглазый хмырь? Какая жалость.

– Я пришел повидать доктора Ли, – повторил я.

– Нельзя. – Он снова уставился на стол и принялся сердито ворошить бумаги.

– Не соблаговолите ли объяснить, почему?

– Нет, – отрезал сержант, – не соблаговолю.

Я достал записную книжку и ручку:

– Будьте любезны сообщить мне номер вашего жетона.

– Что, больно умный? Бросьте. Никаких свиданий.

– Закон обязывает вас назвать номер жетона по первому требованию.

– Хороший закон.

Я посмотрел на грудь сержанта и сделал вид, будто строчу в блокноте. Потом повернулся и зашагал к выходу.

– Прогуляться решили? – небрежно поинтересовался сержант.

– Да. Возле крыльца есть телефонная будка.

– Ну и что?

– Просто жалко потраченных усилий. Готов спорить, что ваша жена провозилась не один час, пришивая эти лычки. А снять их можно за десять секунд. Спорол бритвой, и все дела. И мундир останется целехонек.

Сержант тяжело поднялся со стула:

– По какому делу вы пришли?

– Повидать доктора Ли.

Он смерил меня долгим взглядом. Сержант не знал, смогу ли я насолить ему, но понимал, что его положение не так уж и незыблемо.

– Вы его поверенный?

– Правильно мыслите.

– Господи, так бы сразу и сказали. – Сержант извлек из ящика стола связку ключей. – Пошли. – Он улыбнулся, но глаза его смотрели все так же злобно.

Я последовал за дежурным. Пока мы шли по коридору, он молчал, разве что хмыкнул пару раз, потом бросил через плечо:

– Вы не можете пенять мне за бдительность. В конце концов, убийство есть убийство.

– Полностью с вами согласен, – ответил я.


***


Арт сидел в довольно сносной камере, чистой и не очень вонючей. Бостонские застенки едва ли не лучшие в Америке. Иначе и быть не может, ведь в них сидело немало видных людей – мэры, чиновники, другие важные деятели. Если хотите, чтобы человек честно вел свою повторную избирательную кампанию, не сажайте его в убогую камеру. Вас просто не поймут, верно я говорю?

Арт восседал на койке и разглядывал зажатую в пальцах сигарету. Пол был усеян окурками и засыпан пеплом. Заслышав наши шаги в коридоре, Арт поднял голову.

– Джон!

– У вас десять минут, – предупредил сержант.

Я вошел в камеру. Дежурный запер дверь и привалился к решетке.

– Спасибо, – сказал я. – Вы можете идти.

Он злобно зыркнул на меня и вразвалочку побрел прочь, позвякивая ключами.

– Как ты? – спросил я Арта, когда мы остались одни.

– Да вроде ничего.

Артур Ли невысок, щупл, опрятен и щеголеват. Родился он в Сан-Франциско, в большой семье, состоявшей едва ли не из одних врачей и правоведов. Предполагаю, что мать Арта – американка: он не очень похож на китайца. Кожа у него скорее оливковая, чем желтая, глазницы лишены вертикальных кожных складок, а волосы – светло-каштановые. Он очень непоседлив и непрерывно жестикулирует, что придает ему сходство с латиноамериканцем.

Сейчас Арт был бледен и напряжен. Вскочив, он принялся мерить шагами камеру. Движения его были резки и порывисты.

– Спасибо, что пришел, – сказал он.

– Если спросят, я – представитель твоего поверенного. Под этой личиной я и проник сюда. – Я извлек из кармана записную книжку. – Ты звонил адвокату?

– Нет еще.

– Почему?

– Не знаю, – он потер лоб и принялся массировать веки. – В голове все смешалось. Это какая-то бессмыслица.

– Как зовут твоего поверенного?

Арт назвал имя, и я занес его в книжку. Адвокат был хороший. Вероятно, Арт понимал, что рано или поздно ему понадобится защита.

– Хорошо, я ему позвоню. А теперь рассказывай.

– Меня арестовали по обвинению в убийстве.

– Это я уже понял. Почему ты позвонил мне?

– Потому что ты все об этом знаешь.

– Об убийстве? Ничего я не знаю.

– Ты учился на законника.

– Всего год, и это было десять лет назад. Я еле-еле сдал экзамены за семестр и уже ничего не помню.

– Джон, – сказал Арт, – в этом деле медицины не меньше, чем юриспруденции. Мне необходима твоя помощь.

– Тогда рассказывай все по порядку.

– Я этого не делал, Джон. Клянусь, я эту девицу и пальцем не тронул.

Он вышагивал все быстрее и быстрее. Я схватил его за локоть и остановил:

– Сядь и расскажи все с толком. Очень медленно.

Арт тряхнул головой, загасил сигарету и тут же закурил новую.

– Меня взяли нынче утром прямо из дома, – начал он. – Часов в семь. Привезли сюда и принялись допрашивать. Сперва сказали, что для проформы. Не знаю уж, что сие означает. А потом начали наседать.

– Сколько их было?

– Двое. Иногда приходил третий.

– Тебе грубили? Слепили лампой? Били по щекам?

– Нет, ничего такого.

– Они сказали, что ты можешь позвонить адвокату?

– Да, но не сразу, а только после того, как зачитали мои конституционные права. – Он улыбнулся своей горькой насмешливой улыбкой. – Поначалу допрос был формальный, и мне не пришло в голову кому-то звонить – ведь я не сделал ничего плохого. Они впервые упомянули о девушке только через час после начала разговора.

– Что за девушка?

– Карен Рэнделл.

– Ты не… Что? Та самая Карен?

Арт кивнул:

– Да, она. Дочь Джей Ди Рэнделла.

– Господи.

– Сперва они спросили, что я о ней знаю и приходила ли она ко мне на прием. Я ответил, что неделю назад она обратилась за консультацией. Жаловалась на отсутствие месячных.

– В течение какого времени?

– Четыре месяца.

– Ты сообщил им эти сведения?

– Нет, они не спрашивали.

– Хорошо.

– Они подробно расспросили меня о том, как прошел осмотр. Интересовались, были ли у нее другие жалобы, как она вела себя… Я ничего не сказал, сославшись на доверительные отношения врача и больного. Тогда они зашли с другого боку и спросили, где я был вчера вечером. Я ответил, что делал обход в больнице, а потом побродил по парку. Им хотелось знать, возвращался ли я к себе в кабинет. Я сказал, что нет. Тогда они спросили, встретил ли я кого-нибудь в парке. Я ответил: не помню. Знакомых уж точно не встретил.

Арт глубоко затянулся сигаретой. У него дрожали руки.

– И тогда они принялись мурыжить меня. Уверен ли я, что не возвращался в кабинет? Чем я занимался после обхода? Действительно ли не видел Карен с прошлой недели? Я все никак не мог взять в толк, к чему эти вопросы.

– Ну и к чему же?

– В четыре часа утра мать Карен Рэнделл привезла ее в отделение неотложной помощи Мемориальной больницы. Карен истекала кровью и была в геморрагическом шоке. Не знаю, какие меры приняли врачи, только она умерла. И полиция думает, что вчера вечером я сделал ей аборт.

Я нахмурился. Все это не имело ни малейшего смысла.

– Почему они так уверены в этом?

– Не знаю. Я спрашивал, но они не говорят. Может, девчонка была в бреду и произнесла мое имя.

Я покачал головой.

– Нет, Арт. Полицейские боятся неоправданного ареста как чумы. Если они не смогут доказать обвинение, черт-те сколько людей останутся без работы. Ты – уважаемый профессионал, а не какой-нибудь забулдыга без друзей и без цента за душой. Ты можешь позволить себе нанять хорошего защитника, и они это знают. И если у легавых хватило духу арестовать тебя, значит, они думают, что дело – верняк.

Арт сердито взмахнул рукой:

– А может, они просто дураки.

– Дураки-то дураки, но не до такой степени, – возразил я.

– Как бы там ни было, я понятия не имею, что за улики они собрали.

– Ты должен это знать.

– Но не знаю. – Арт снова принялся вышагивать по камере. – Ума не приложу.

Я смотрел на него и гадал, когда лучше задать главный вопрос. Рано или поздно придется. Арт перехватил мой взгляд.

– Нет, – сказал он.

– Что – нет?

– Я этого не делал, и хватит на меня таращиться. – Арт уселся и забарабанил пальцами по койке. – Господи, как же хочется выпить.

– Забудь об этом.

– Ой, ради бога…

– Ты пьешь только по праздникам и очень умеренно, – напомнил я ему.

– Меня будут судить за характер и привычки или…

– Тебя вообще не будут судить, если ты сам этого не пожелаешь.

Арт фыркнул.

– Расскажи мне о Карен, – попросил я.

– Рассказывать почти нечего. Она пришла и попросила сделать аборт, но я отказался, потому что было поздно – четыре месяца. Я объяснил, почему не могу ей помочь: слишком большой срок и прервать беременность можно только чревосечением.

– И она смирилась?

– Вроде да.

– Что ты написал в истории болезни?

– Ничего. Я не завел карточку.

Я вздохнул:

– Это может выйти тебе боком. Почему ты так поступил?

– Потому что она не была моей пациенткой и не нуждалась в лечении. Я знал, что больше никогда не увижу ее, вот и не стал разводить писанину.

– И как ты собираешься объяснить это полицейским?

– Слушай, – вспылил Арт, – кабы я знал, что по милости этой бабы попаду за решетку, то и вел бы себя иначе.

Я закурил сигарету и откинулся назад, почувствовав затылком холод каменной стены. Мне уже стало ясно, что Арт попал в очень незавидное положение, и даже мелочи, которые при других обстоятельствах показались бы сущим пустяком, сейчас приобретали огромное значение.

– Кто направил ее к тебе?

– Карен? Наверное, Питер.

– Питер Рэнделл?

– Ну да. Он был ее лечащим врачом.

– Так ты даже не спросил?

Это было совсем не в духе Арта.

– Нет. Она пришла под конец рабочего дня, и я был уставший. К тому же она сразу взяла быка за рога. Чертовски прямолинейная девица, никаких тебе хождений вокруг да около. Выслушав Карен, я подумал, что ее прислал Питер, в надежде, что я все растолкую. Ведь делать аборт, вне всякого сомнения, было уже поздно.

– Почему ты так подумал?

Арт передернул плечами.

– Подумал, и все.

Галиматья какая-то. Арт наверняка темнил.

– А других дам из семейства Рэнделл к тебе не направляли?

– Ты о чем это?

– Отвечай.

– По-моему, это не имеет отношения к делу, – отрезал он.

– Как знать.

– Уверяю тебя.

Я вздохнул и запыхтел сигаретой. При желании Арт мог быть чертовски упрям.

– Ладно, – сказал я наконец. – Тогда расскажи мне о девушке.

– Что ты хочешь знать?

– Ты был с ней знаком?

– Нет.

– Случалось ли тебе помогать ее подружкам?

– Нет.

– Ты уверен?

– О, черт! Как я могу быть уверен? Но вряд ли: ей было всего восемнадцать лет.

– Понятно.

Вероятно, Арт был прав. Я знал, что он оперировал только замужних женщин лет тридцати и не связывался с молоденькими, разве что в исключительных случаях. Иметь дело со зрелыми матронами было гораздо безопаснее. Они мыслили более трезво и умели держать язык за зубами. Но я знал и другое: последнее время он стал делать больше абортов совсем юным пациенткам. Арт называл эти операции «выскабливанием соплей» и говорил, что помогать только замужним нельзя. Это, мол, дискриминация подростков. Разумеется, он шутил, но в каждой шутке…

– Как она выглядела, когда пришла к тебе? – спросил я. – Ты можешь описать ее?

– Славная была девушка. Хорошенькая, не дура, не плакса. Очень честная. Пришла, села, сложила руки на коленях и рассказала все как есть. Сыпала медицинскими терминами. «Аменорея» и прочее. Наверное, нахваталась от своей семейки.

– Она нервничала?

– Да, но ведь они все нервничают. Поэтому чертовски трудно проводить дифференциальную диагностику.

Действительно, при отсутствии менструаций, особенно у молодых девушек, надо делать существенную поправку на состояние их нервной системы. Задержки и другие нарушения цикла часто возникают по причинам психологического свойства.

– Это на пятом-то месяце?

– В придачу она прибавила в весе. Пятнадцать фунтов.

– Маловато для точного диагноза.

– Но достаточно для подозрения.

– Ты ее осматривал?

– Нет. Я предложил, она отказалась. Девица пришла делать аборт. Я сказал: нет, и она откланялась.

– Карен говорила о своих планах?

– Да, – ответил Арт. – Пожала плечами и сказала: ну что ж, придется сообщить предкам и обзавестись потомком.

– И ты решил, что она не станет обращаться к кому-нибудь другому?

– Вот именно. Девушка казалась такой умной и /смышленой. И, похоже, поняла, в каком она положении. В таких случаях я всегда стараюсь объяснить женщине, что безопасный аборт невозможен и ей придется свыкнуться с мыслью о грядущем материнстве.

– По-видимому, Карен передумала. Интересно, почему?

Арт усмехнулся:

– Ты когда-нибудь видел ее родителей?

– Нет, – ответил я и тотчас юркнул в приоткрывшуюся лазейку:

– А ты?

Но Арта так просто не проведешь. Он одарил меня вялой улыбкой умного и проницательного человека, отдающего дань чужой сообразительности, и сказал:

– Нет, никогда. Но наслышан о них.

– И чего же ты наслышан?

В этот миг вернулся сержант и с лязгом вставил ключ в замок.

– Время, – объявил он.

– Еще пять минут, – попросил я.

– Время!

– Ты говорил с Бетти? – спросил Арт.

– Да. Все хорошо. Я позвоню ей и скажу, что ты жив-здоров.

– Она волнуется.

– Джудит побудет с ней. Все утрясется.

Арт грустно улыбнулся:

– Извини за причиненное беспокойство.

– Никакого беспокойства, – я взглянул на стоявшего в дверях сержанта. – У них нет оснований задерживать тебя. К полудню ты выйдешь отсюда.

Сержант сплюнул на пол. Я пожал Арту руку и спросил:

– Кстати, где тело?

– Наверное, в Мемориалке. Или его уже увезли в городскую.

– Я выясню. Не волнуйся ни о чем.

Я вышел из камеры, и сержант запер дверь. В коридоре он не проронил ни слова, но, когда мы вошли в дежурку, сказал:

– Вас хочет видеть капитан.

– Хорошо.

– Ему не терпится малость поточить лясы.

– Что ж, ведите меня к нему, – ответил я.

(обратно)

3

Табличка на двери сообщала: «Отдел по расследованию убийств», а под ней на картонке печатными буквами было выведено: «Капитан Питерсон». Капитан оказался крепким коротышкой с седыми волосами, подстриженными под «ежик», движения его были проворными и точными. Когда Питерсон обошел вокруг стола, чтобы приветствовать меня, я заметил, что он хромает на правую ногу. Он даже не пытался скрыть этот изъян, а, напротив, подчеркивал его, громко шаркая носком по полу. Солдаты и легавые обычно гордятся своими увечьями. Нетрудно было догадаться, что Питерсон пострадал при исполнении служебного долга. Я попробовал угадать, что с ним стряслось. Скорее всего, нарвался на пулю: ножевое ранение в голень – большая редкость.

Хозяин кабинета протянул мне руку и сказал:

– Я капитан Питерсон.

– Джон Берри.

Рукопожатие было радушным, но глаза капитана смотрели холодно и пытливо. Он указал мне на кресло.

– Сержант говорит, что прежде не видел вас здесь, вот я и решил познакомиться. Мы знаем почти всех бостонских защитников по уголовным делам.

– Вы хотите сказать – судебных защитников?

– Разумеется, – покладисто ответил Питерсон. – Конечно, судебных.

Он выжидательно уставился на меня. Я молчал.

Наконец капитан спросил:

– Из какой вы фирмы?

– Не понимаю, почему вы приняли меня за юриста, – ответил я. – Сроду им не был.

Капитан прикинулся удивленным:

– Но у сержанта сложилось иное впечатление. Вы представились ему как адвокат.

– Да неужели?

– Вот именно. – Питерсон уперся ладонями в стол.

– Кто вам это сказал?

– Сержант.

– Значит, он что-то напутал.

Капитан откинулся в кресле и одарил меня любезной улыбкой, словно говоря: «Ладно, ладно, не будем суетиться по пустякам».

– Знай мы, что вы не адвокат, нипочем не разрешили бы вам свидание с Ли.

– Вероятно. Только никто не поинтересовался моим именем и родом занятий, никто не просил меня расписаться в книге посетителей.

– Полагаю, сержант был сбит с толку.

– Вполне оправданное предположение, если вспомнить, какой умница ваш сержант.

На лице капитана заиграла дурацкая улыбочка. Мне был знаком этот тип людей. Удачливый легавый, знавший, когда надо возмутиться, а когда разумнее проглотить обиду. Искусный дипломат, вежливый блюститель закона. Но лишь до тех пор, пока не почувствует, что противник ломается.

– Ну? – буркнул он после долгого молчания.

– Я работаю вместе с доктором Ли, – сообщил я ему.

Если он и удивился, то виду не подал.

– Тоже врач?

– Совершенно верно.

– У вас, лекарей, определенно существует круговая порука, – не переставая улыбаться, изрек капитан. Вероятно, за последние две минуты он улыбался больше, чем за два предшествующих года.

– Не сказал бы, – возразил я.

Улыбка начала таять. Наверное, с непривычки у капитана устали лицевые мышцы.

– Если вы и впрямь врач, – проговорил Питерсон, – мой вам совет: держитесь подальше от этого Ли. Шумиха угробит вашу практику.

– Какая шумиха?

– Суд и прочее.

– А что, будет суд?

– Разумеется, – ответил Питерсон. – И громкий, так что вашей практике, вероятно, не поздоровится.

– У меня нет практики, – сообщил я ему.

– Наукой занимаетесь?

– Нет, – ответил я. – Трупы вскрываю.

Наконец-то его проняло. Питерсон привстал со стула, но тотчас опомнился и снова сел.

– Трупы, – эхом повторил он.

– Совершенно верно. Работаю в больницах, делаю всякие анализы.

Капитан надолго умолк, нахмурился, почесал тыльную сторону ладони и оглядел свой стол. Наконец он сказал:

– Не знаю, что вы пытаетесь доказать, доктор, но, как бы там ни было, мы вполне можем обойтись без вашей помощи. А Ли влип слишком серьезно, чтобы…

– Это еще надо доказать.

Питерсон покачал головой:

– Вы и сами знаете, что не правы.

– Не уверен.

– Известно ли вам, на какую сумму может подать иск врач за необоснованный арест?

– На миллион долларов, – ответил я.

– Полмиллиона. Но это не так уж важно: итог один.

– Полагаете, у вас есть верное дело?

– Есть, – Питерсон сноваосклабился. – Конечно, доктор Ли может позвать вас в свидетели, это ясно. И вы можете наговорить сколько угодно громких слов, чтобы обдурить присяжных и произвести на них впечатление своими высоконаучными выкладками. Но вам никуда не деться от главного факта.

– Что же это за факт?

– Нынче утром в бостонской Мемориальной больнице истекла кровью и умерла девушка. И причиной тому – подпольный аборт. Вот такой факт – простой и очевидный.

– И вы думаете, что аборт сделал доктор Ли?

– У нас имеются кое-какие улики, – вкрадчиво проговорил Питерсон.

– Надеюсь, они достаточно убедительны, – сказал я. – Доктор Ли – известный и уважаемый…

– Послушайте, – оборвал меня капитан, впервые выказав раздражение. – По-вашему, эта девушка была десятидолларовой шлюхой? Нет, она была хорошей дочерью почтенных родителей. Чертовски порядочной, из замечательной семьи. Молодая, красивая, добрая. И ее зарезали. Причем не какая-нибудь повитуха из Роксбери или шарлатан из Северного района. У нее достало ума не обращаться к ним. Да и денег было достаточно.

– Почему вы считаете, что аборт сделал доктор Ли?

– Не вашего ума дело.

Я передернул плечами.

– Поверенный доктора Ли задаст вам тот же вопрос. Это будет его ума дело. И если вы не сможете ответить…

– Сможем.

Я молчал. Мне стало любопытно, захотелось узнать, действительно ли Питерсон такой уж хороший дипломат. Он не должен говорить мне больше ни слова. Он не был обязан сообщать мне даже то, что уже сообщил. Если он снова откроет рот, это будет ошибкой.

Питерсон открыл рот.

– У нас есть свидетель, который слышал, как девушка обвиняла доктора Ли.

– Девушку привезли в больницу в состоянии шока, она бредила и теряла сознание. Что бы она там ни бормотала, это – слабая улика.

– Она еще не была в шоке, когда сказала это.

– Кому сказала?

– Своей матери, – с довольной улыбкой ответил Питерсон. – По дороге в больницу. И мать готова присягнуть в этом.

(обратно)

4

Я попытался последовать примеру Питерсона и сохранить невозмутимое выражение лица. К счастью, врачи поднаторели в этом искусстве. Ни в коем случае нельзя выказывать изумление, если пациент сообщает вам, что совокупляется с женой десять раз за ночь или видит кошмары, в которых режет ножом собственных детей. Или ежедневно выпивает галлон водки. Врач должен казаться больному загадочной личностью, а для этого ему необходимо уметь ничему не удивляться.

– Ага, понятно, – равнодушно бросил я.

Питерсон кивнул:

– Как видите, свидетель вполне надежный. Взрослая уравновешенная женщина, рассудительная и очень миловидная. Она произведет прекрасное впечатление на присяжных.

– Возможно.

– Ну а теперь – откровенность за откровенность, – предложил Питерсон. – Может, расскажете, почему вас так интересует доктор Ли?

– Никаких особых причин. Он мой друг, вот и все.

– Он позвонил вам раньше, чем своему поверенному.

– Задержанный имеет право на два телефонных звонка.

– Да, – согласился Питерсон. – Но большинство задержанных предпочитают звонить адвокатам и женам.

– Доктор Ли хотел поговорить со мной.

– Но почему именно с вами?

– Я когда-то учился на юриста, – объяснил я. – И к тому же имею медицинское образование.

– У вас есть степень бакалавра права?

– Нет.

Питерсон провел пальцами по кромке стола.

– Кажется, я ничего не понимаю.

– По-моему, это не имеет значения.

– А может, вы тоже причастны к этому делу?

– Чем черт не шутит.

– Это значит – да?

– Это значит – чем черт не шутит.

Несколько секунд он молча разглядывал меня.

– Вы очень несговорчивы, доктор Берри.

– Скорее недоверчив.

– Если так, почему же вы убеждены в невиновности доктора Ли?

– Я не судебный защитник.

– Знаете что, – сказал мне Питерсон. – Любой может дать маху, даже врач.

Выйдя на улицу и нырнув в октябрьскую изморось, я решил, что сейчас не время бросать курить. Разговор с Питерсоном доконал меня, и я выкурил две сигареты, пока шагал в аптеку за новой пачкой. Я думал, что этот легавый окажется очередным безмозглым грубияном, но не тут-то было. Если он сказал мне правду, значит, полиции действительно удастся состряпать дело. Оно, конечно, может развалиться, но в отставку капитана уж точно не отправят. Сейчас он был в незавидном положении. Арестовав доктора Ли, капитан рисковал своим креслом. С другой стороны, воздержаться от ареста, имея столь веские улики, тоже опасно. Питерсон принял решение, потому что был вынужден сделать это. И теперь будет стоять на своем, пока не исчерпает все возможности. К тому же капитан уже заготовил себе пути отхода и в случае чего сможет свалить вину на миссис Рэнделл. Прибегнуть к излюбленной тактике хирургов и терапевтов, получившей в их среде кодовое наименование ЭМР – «это моя работа». Если, к примеру, у больного лихорадка и лейкоцитоз, да еще боли в правой нижней части живота, то самый вероятный диагноз – аппендицит. Хирург вскрывает брюшную полость и видит, что аппендикс в порядке. Тем не менее, если его решение не было скоропалительным, операция считается оправданной, поскольку все симптомы указывали на аппендицит, а промедление могло привести к смерти пациента. Так же и Питерсон: он может действовать на основании собранных улик, и неважно, прав он или нет. С этой точки зрения позиции капитана неуязвимы. Если Арта осудят, Питерсон не получит медали. А если оправдают, капитана защитит удобная формула: «Это моя работа».

Я вошел в аптеку, купил две пачки сигарет и позвонил в пару мест из автомата. Первым делом я связался с лабораторией и сказал, что сегодня уже не вернусь на работу. Потом позвонил Джудит и попросил ее посидеть с Бетти. Она поинтересовалась, виделся ли я с Артом и все ли в порядке. Я ответил, что да, виделся, и его выпустят через час или около того.

Обычно я ничего не скрываю от жены. Ну разве что какие-нибудь мелочи. Например, чем занимался Камерон Джексон на съезде американского хирургического общества несколько лет назад. Это могло расстроить Джудит, она наверняка стала бы переживать за жену Камерона. Прошлой весной Джексоны все-таки развелись, и Джудит была сама не своя. Такие разводы у нас называют «разводами по-эскулапски», и обычно они не отягощены условностями. Камерон – прекрасный ортопед с обширной практикой – начал пропускать домашние трапезы и безвылазно сидел в больнице. Вскоре его жене это надоело. Сначала она возненавидела ортопедию как отрасль медицины, а потом и самого Камерона. Ей достались оба ребенка и алименты, триста долларов в неделю. Но блаженства она не обрела. Потому что ей был нужен Камерон, только без медицины.

Камерон тоже не лучится счастьем. На прошлой неделе я виделся с ним, и он туманно намекнул, что хочет жениться на медсестре, с которой недавно познакомился. Он знал, что не сможет избежать пересудов, но думал: «По крайней мере, уж эта, новая, меня поймет». Это было начертано у него на лице.

Я часто вспоминаю Камерона Джексона и еще десяток знакомых мне врачей, так же беззаветно преданных делу. Обычно я думаю о них поздними вечерами, когда задерживаюсь в лаборатории и работы столько, что я даже не могу позвонить домой и предупредить об опоздании.

Мы с Артом однажды обсуждали эту тему, и последнее слово осталось за моим другом, который с присущим ему цинизмом заявил: «Теперь я начинаю понимать священников с их безбрачием».

Брак самого Арта был почти удушающе прочен. Полагаю, потому что Арт – китаец, хотя, конечно, дело не только в этом. Супруги Ли – люди просвещенные, не очень чтут традиции, но и не полностью свободны от них. Таково, во всяком случае, мое мнение. Арт постоянно испытывает чувство вины оттого, что проводит слишком мало времени в кругу семьи, и буквально заваливает своих потомков дарами. Они ужасно избалованы, но Арт обожает их, и когда начинает рассказывать о своих чадах, остановить его бывает трудно.

Его отношение к жене несколько сложнее и менее однозначно. Иногда Арту хочется, чтобы она увивалась вокруг него, как верная собачонка. Порой и она хочет того же. Но не всегда. Зачастую Бетти ведет себя очень независимо.

Бетти Ли – одна из красивейших женщин, которых я знаю. Она стройна, грациозна и мила в обращении. Рядом с ней Джудит кажется грузной, крикливой и едва ли не мужеподобной.

Джудит и я женаты уже восемь лет. Мы познакомились, когда я учился в медицинской школе, а Джудит была на последнем курсе колледжа Смита. Она выросла на ферме в Вермонте и, подобно многим красивым женщинам, не слишком умна.

Позвонив ей, я сказал:

– Присмотри за Бетти.

– Хорошо.

– Успокой ее.

– Хорошо.

– И не подпускай к ней газетчиков.

– А они придут?

– Не знаю. Но если нагрянут, гони их прочь.

Джудит сказала, что так и сделает, и положила трубку.

Я тотчас позвонил Джорджу Брэдфорду, поверенному Арта. Джордж был толковым правоведом и знал нужных людей. Он возглавлял юридическую фирму «Брэдфорд, Стоун и Уитлоу». Его не оказалось в конторе, и мне пришлось оставить сообщение.

Наконец я позвонил Льюису Карру, профессору клинической медицины из бостонской Мемориальной больницы. В регистратуре не сразу нашли его, а когда отыскали, Льюис, по своему обыкновению, резко буркнул в трубку:

– Карр у телефона.

– Лью, это Джон Берри.

– Привет, Джон, что у тебя на уме?

В этом был весь Карр. Большинство врачей соблюдают некий ритуал телефонного общения: сначала – вопрос о самочувствии, потом – о работе и, наконец, о семье. Но Льюис не придерживался заведенного порядка. И не только в телефонных разговорах.

– Я звоню насчет Карен Рэнделл.

– А что такое? – Его голос зазвучал настороженно. Похоже, в Мемориалке не было охотников обсуждать эту тему.

– Расскажи все, что знаешь о ней. Может, слышал что-нибудь?

– Понимаешь, Джон, ее папаша – большая шишка. Поэтому я знаю все и не знаю ничего. Кто интересуется ею?

– Я.

– Лично ты?

– Вот именно.

– С какой стати?

– Я дружен с Артом Ли.

– Так его замели? Я слышал об этом, но не поверил. Мне всегда казалось, что Ли слишком умен, чтобы…

– Лью, что произошло вчера вечером?

Карр вздохнул.

– Господи, тут такое творится. Поганые дела. Амбулаторное отделение гудит как улей.

– Что ты имеешь в виду?

– Сейчас я не могу говорить об этом, – сказал Карр. – Лучше приезжай ко мне.

– Хорошо, – ответил я. – Где тело? У вас?

– Нет, в Городской.

– Вскрытие уже было?

– Понятия не имею.

– Ладно, я загляну к тебе через несколько часов. Можно раздобыть ее историю болезни?

– Сомневаюсь. Сейчас она у старика.

– Хорошо, до встречи.

Я повесил трубку, опустил в щель телефона еще один десятицентовик и позвонил в морг Городской больницы. Секретарша подтвердила, что тело у них. Секретаршу звали Элис, и она страдала гипотиреозом, поэтому голос ее звучал так, словно она проглотила контрабас.

– Вскрытие уже было? – спросил я.

– Вот-вот начнется.

– Не могли бы они немного подождать? Я хотел бы присутствовать.

– Едва ли это возможно, – протрубила Элис. – Тут какой-то непоседа из Мемориалки. Ему не терпится взяться за нож, так что поторопитесь.

Я сказал, что уже выезжаю, и повесил трубку.

(обратно)

5

Многие бостонцы свято верят, что в их городе можно получить лучшее в мире медицинское обслуживание. Эта точка зрения укоренилась в умах горожан так прочно, что почти никто не берется оспаривать ее.

Зато вопрос о том, какая же из городских больниц лучше других, служит предметом нескончаемых и жарких дебатов. Главных претендентов на первое место в Бостоне три: Общая, Бригхэмская и Мемориальная больницы. Патриоты Мемориалки скажут вам, что Общая слишком большая, а Бригхэмская – слишком маленькая; Общая – чисто клиническая, и это плохо, а Бригхэмская строго научная, и это тоже плохо; в Общей пренебрегают хирургией и предпочитают лекарства, а в Бригхэмской – наоборот. И, наконец, вам торжественно заявят, что персонал Общей и Бригхэмской в подметки не годится врачам и медсестрам Мемориалки, в которой работают высокообразованные и умные люди.

Но любой, кто от нечего делать расставляет бостонские больницы по ступенькам пьедестала, наверняка поместит Городскую где-то возле самого подножия. Я подъехал к ней, миновав здание торгового центра – самого внушительного строения в районе, который политиканы величают Новым Бостоном и который представляет собой лес небоскребов, приютивших гостиницы и магазины и разделенных небольшими площадями с фонтанами и обширными пустырями без фонтанов, придающими этим местам «современный облик».

Городская больница стоит на расстоянии короткого, но волнующего пешего перехода от района «красных фонарей», далеко не нового и не современного на вид, но весьма оживленного и исполняющего свое предназначение так же исправно, как, скажем, стоматологическая поликлиника.

Район «красных фонарей» расположен на краю негритянских трущоб Роксбери и соседствует с бостонским Сити. Пробираясь по нему и лавируя между притонами, я раздумывал о том, как же бесконечно далеко отсюда до вотчины Рэнделлов.

Рэнделлы, разумеется, практикуют в Мемориалке. В Бостоне хорошо знают этот старинный род, в котором почти наверняка был хотя бы один скрюченный морской болезнью пилигрим, приплывший на «Мэйфлауере» и внесший свой вклад в генофонд семейства. Доподлинно известно, что Уилсон Рэнделл пал в бою на Маячном холме в 1776 году.

Лекарская династия Рэнделлов существует уже несколько столетий. В отрезок времени, именуемый новейшей историей, это семейство облагодетельствовало общество целым сонмищем знаменитых врачей. В начале века виднейшим нейрохирургом страны считался Джошуа Рэнделл, который сыграл в развитии этой области медицины не менее важную роль, чем сам великий Кашинг. Джошуа был строгим догматиком. Во всяком случае, так гласило бытующее в среде врачей совершенно недостоверное предание о нем.

Подобно большинству хирургов того времени, Джошуа Рэнделл заставлял своих стажеров дать обет безбрачия. Один из его ассистентов надул старика и женился. Через несколько месяцев Джошуа узнал об этом и созвал всех своих стажеров. Выстроив их в шеренгу, он сказал: «Доктор Джонс, будьте любезны сделать шаг вперед».

Проштрафившийся врач, дрожа, вышел из строя, и Рэнделл заявил ему: «Насколько я понимаю, вы завели жену!» Причем произнес он это таким тоном, будто ставил диагноз.

«Да, сэр», – ответил напуганный стажер.

«Можете ли вы сказать что-нибудь в свое оправдание, прежде чем я уволю вас?»

Молодой врач подумал с минуту и ответил:

«Да, сэр. Я могу клятвенно обещать вам, что этого больше не повторится».

Если верить преданию, этот ответ так развеселил Рэнделла, что в конце концов он сменил гнев на милость и оставил стажера в своей команде.

Следующим знаменитым Рэнделлом стал Уинтроп, специалист по операциям на грудной клетке. Джей Ди Рэнделл, отец Карен, – кардиохирург, большой мастер вживлять искусственные сердечные клапаны. Мы с ним незнакомы, но пару раз я видел его. Это суровый муж патриархального обличья, с жесткими седыми волосами и начальственной повадкой. Стажеры, которые обучаются у Рэнделла, боятся и ненавидят его.

Брат Джей Ди, Питер, был терапевтом и практиковал неподалеку от Общественного парка. Модный врач, весьма изысканный джентльмен и, вероятно, неплохой знаток своего дела. Впрочем, это лишь мое предположение.

У Джей Ди есть сын, брат Карен, который учится в медицинской школе Гарварда. Год назад ходили слухи, что парня вот-вот отчислят, но потом все наладилось.

В каком-нибудь другом городе и в другие времена такая приверженность юноши семейным традициям могла бы показаться странной, но только не в Бостоне. В семьях здешних состоятельных старожилов уже давно бытует убеждение, что на свете есть лишь два достойных внимания поприща – медицина и право. Ну, разве что еще преподавательская деятельность. Тоже весьма почетное занятие, если, конечно, вы – профессор Гарварда.

Но Рэнделлов не интересовали ни преподавание, ни правоведение. Они были врачами, и каждый Рэнделл считал своим долгом получить медицинский диплом и поступить стажером в Мемориалку. И в медицинской школе, и в больнице Рэнделлам прежде делали поблажки, и начальство смотрело на их низкие оценки сквозь пальцы. Но с годами семейство полностью отработало этот аванс доверия. Попасть на лечение к одному из Рэнделлов считалось большой удачей.

Вот, собственно, и все, что я знал об их клане. Они были богаты, принадлежали епископальной церкви, славились своим рьяным местечковым патриотизмом и пользовались всеобщим уважением и огромным влиянием.

Что ж, теперь мне предстоит узнать о них побольше.


***


За три квартала от больницы я проехал через Поле брани на углу Массачусетс-и Коламбус-авеню. По вечерам эти места кишат шлюхами, сводниками, наркоманами и торговцами зельем. А Полем брани этот квартал назвали, потому что отсюда в Городскую привозят огромное количество людей с ножевыми и огнестрельными ранениями, вот и создается впечатление, что здесь идет междоусобная война.

Бостонская Городская больница – это исполинское нагромождение корпусов, которое занимают целых три квартала. В ней 1350 коек, занятых главным образом алкоголиками и иными отбросами общества. Почтенные врачи называют эту больницу бостонской клоакой, но на самом деле здесь очень хорошо учат и стажируют интернов. В Городской лежат такие пациенты, каких не найдешь ни в одной дорогой больнице. Взять, к примеру, цингу. В современной Америке этот недуг большая редкость. Чтобы цинга развилась, надо пять месяцев питаться как попало и не есть фруктов. Но такого почти не бывает, и в большинстве наших больниц случаи цинги встречаются не чаще чем раз в три года. А вот в бостонской Городской – шесть раз в год, преимущественно весной, в так называемый «цинготный сезон».

Так же обстоят дела с чахоткой, третичным сифилисом, огнестрельными и ножевыми ранениями, увечьями, членовредительством и истощением. Со всеми этими напастями врачи Городской сталкиваются гораздо чаще, чем персонал любой другой бостонской больницы. И, как правило, недуг бывает более запущенным.


***


Планировка Городской больницы напоминает лабиринт, сооруженный безумцем. Десять ее корпусов соединены бесчисленными наземными и подземными переходами, на всех углах висят громадные зеленые указатели, но проку от них мало, и заблудиться тут – пара пустяков.

Торопливо шагая по коридору от здания к зданию, я вспоминал, как мучился тут в бытность мою стажером. В памяти оживали давно забытые мелочи – запахи дешевого стирального порошка, которым пользовались только здесь; бумажные мешки возле каждого рукомойника, один – для салфеток, другой – для резиновых перчаток, которые надевали перед обследованием прямой кишки. В целях экономии использованные перчатки не выбрасывали, а тщательно мыли и опять пускали в дело. Маленькие пластмассовые ярлычки с именами и черной, синей или красной каймой, в зависимости от должности владельца. Я проработал здесь всего год, но за это время провел несколько вскрытий по просьбе судебных медиков.


***


По закону судебный следователь может потребовать провести вскрытие в четырех случаях, перечень которых любой стажер патологоанатомического отделения знает наизусть.

Случай первый – насильственная смерть или кончина при странных обстоятельствах.

Случай второй – смерть по пути в больницу.

Случай третий – смерть в течение суток после прибытия в больницу.

И, наконец, смерть больного, не имевшего постоянного лечащего врача.

Во всех этих случаях вскрытие проводится в Городской больнице. Во многих городах США, включая Бостон, нет особого морга, подведомственного полиции. Наше управление судебно-медицинской экспертизы располагается на втором этаже корпуса Мэллори – патологоанатомического отделения Городской. В более-менее простых случаях трупы вскрывают стажеры-первогодки из той больницы, в которой умер пациент. Для новичка вскрытие по требованию судебного медика нередко чревато изрядной нервотрепкой.

Допустим, к примеру, что вы не можете распознать отравление или смерть от удара током и боитесь упустить что-нибудь важное. В таком случае разрешать затруднение надо давно испытанным способом, известным многим поколениям стажеров: вскрывать как можно медленнее, делая подробнейшие записи и множество фотоснимков, и сохранять все образцы тканей жизненно важных органов, потому что суд может потребовать их повторного исследования. Разумеется, сохранение срезов – дорогостоящая процедура: нужны склянки, физиологические растворы, место в морозильниках. Но никто не ропщет: ведь вскрытие делается по просьбе полиции.

Тем не менее, даже приняв все меры предосторожности, вы продолжаете волноваться, и на задворках сознания живет страх, порожденный жутковатой мыслью: а вдруг обвинение или защита потребуют предоставить какие-то важные сведения, какие-то улики в пользу одной из сторон? А вы не можете сделать это, потому что не учли всех обстоятельств, всех постоянных и переменных величин.


***


В вестибюле корпуса Мэллори, прямо у входа, стоят два маленьких каменных сфинкса. Никто уже не помнит, зачем их там водрузили, но мне становится не по себе всякий раз, когда я вижу эти изваяния. Сфинксы в мертвецкой навевают мысли о Древнем Египте с его камерами для бальзамирования. Короче, в голову лезет всякая чепуха.

Я поднялся на второй этаж перемолвиться словечком с Элис, которая пребывала в скверном расположении духа и ворчливо сообщила мне, что: а) вскрытие еще не начинали, потому что у них какая-то заминка; б) весь мир катится в тартарары; в) зимой ожидается эпидемия гриппа. После чего поинтересовалась, известно ли мне об этом.

Я ответил, что известно, и спросил:

– Кто вскрывает Карен Рэнделл?

Элис сердито свела брови:

– Прислали кого-то из Мемориалки. Если не ошибаюсь, его фамилия Хендрикс.

Я удивился. Мне казалось, что Карен будет резать кто-нибудь из начальства.

– Он уже там?

– Угу, – буркнула Элис.

Я зашагал по коридору к турникетам. Вдоль правой стены тянулись ряды морозильных камер с трупами, а слева висел огромный щит с надписью: «Вход только для персонала». На дощатых вращающихся дверях было начертано: «Вход» и «Выход». Я толкнул одну из них, протиснулся в прозекторскую и увидел в ее дальнем углу двоих мужчин, поглощенных беседой.

Стены просторного помещения были выкрашены в казенный болотный цвет. Бетонный пол, низкий потолок, под которым шли трубы отопления. Дешево и сердито. Ровным рядком пять столов из нержавейки. Длина каждого – шесть футов, поверхность немного наклонная, по краю – желоб. По столам непрерывно течет вода, смывая кровь и крошечные ошметки тканей. В полупрозрачное окно вмонтирован громадный, фута три в размахе, вентилятор для вытяжки воздуха. Он уже был включен. Работал и маленький компрессор, нагнетавший в прозекторскую «свежий» ароматизированный воздух, насыщенный хвойным экстрактом, поэтому пахло здесь, как в сосновом бору.

Сбоку к прозекторской примыкала раздевалка, где патологоанатомы облачались в зеленые халаты и повязывали фартуки. Вдоль стены стояли пять больших раковин, над самой дальней висела табличка: «Только для мытья рук». Остальные предназначались для очистки инструментов и извлеченных из тел органов. У другой стены громоздились шкафы, набитые перчатками, склянками для органов, бутылями с консервантами и реактивами. Там же хранился фотоаппарат. Если какой-то орган имел необычный вид, его снимали на пленку и только потом извлекали из трупа.

Когда я вошел, двое собеседников умолкли и уставились на меня. Насколько я понял, они говорили о теле, лежавшем на самом дальнем столе. Я узнал одного из парней, интерна по имени Гаффен, с которым был шапочно знаком. Этот Гаффен слыл большим хитрецом и мерзавцем. Его собеседника я видел впервые. Наверное, это и был Хендрикс.

– Привет, Джон! – воскликнул Гаффен. – Что вы тут позабыли?

– Когда начнется вскрытие Карен Рэнделл?

– Через минуту. Хотите переодеться?

– Нет, спасибо, я просто посмотрю.

Честно говоря, переодеться мне хотелось, но я понимал, что лучше этого не делать. Пока на мне обычный повседневный костюм, я остаюсь простым наблюдателем. Мне совсем не с руки быть или хотя бы считаться участником вскрытия. А то еще подумают, что я как-то повлиял на формулировку выводов.

– Кажется, мы с вами незнакомы, – обратился я к Хендриксу. – Меня зовут Джон Берри.

– Джек Хендрикс, – он улыбнулся, но не подал мне руку: Хендрикс был в перчатках и уже успел прикоснуться к лежавшему перед ним трупу.

– Я тут показывал Хендриксу разные занятные штуковины, – подал голос Гаффен, кивком указывая на тело и отступая на шаг, чтобы я мог подойти и посмотреть.

На столе лежал труп молодой негритянки, довольно смазливой. Но кто-то испортил ее красу, всадив три пули в грудь и живот.

– Хендрикс безвылазно сидит в своей Мемориалке и еще не видел ничего подобного, – продолжал Гаффен. – Мы обсуждали происхождение вот этих отметин. – Он указал на несколько рваных ранок на предплечьях и голенях девушки.

– Я думаю, это ссадины от колючей проволоки, – предположил Хендрикс.

Гаффен желчно усмехнулся.

– Колючая проволока… – эхом повторил он.

Я промолчал. Я знал, что это за ранки. Но человек, не имеющий достаточного опыта, никогда не догадался бы, откуда они взялись.

– Когда ее привезли? – спросил я.

Гаффен покосился на Хендрикса и ответил:

– В пять утра. Но смерть наступила где-то около полуночи. Это вам о чем-нибудь говорит? – спросил он Хендрикса.

Тот покачал головой и закусил губу. Гаффен попросту издевался над парнем. Я подумал было, что надо вступиться за Хендрикса, но не стал: всех не защитишь. Медика хлебом не корми, дай только повергнуть в трепет младшего товарища. Эскулапы называют это «учением». И я, и Гаффен, и Хендрикс прекрасно понимали, что происходит.

– Как, по-вашему, где был труп эти пять часов? – спросил Гаффен.

– Не знаю, – с несчастным видом пробормотал Хендрикс.

– Попробуйте угадать.

– На кровати?

– Черта с два! Обратите внимание на трупные пятна. Тело вообще не лежало, оно находилось в сидячем положении и с наклоном.

Хендрикс снова взглянул на труп и в очередной раз покачал головой.

– Ее нашли в сточной канаве, – продолжал Гаффен. – На Чарльстон-стрит, в двух кварталах от Поля брани. В сточной канаве.

– О ..

– Ну-с, теперь-то вы сможете определить происхождение этих штуковин? – спросил Гаффен.

Хендрикс опять покачал головой. Это могло продолжаться до бесконечности, и Гаффен не преминул бы извлечь из своей забавы максимум удовольствия. Поэтому я откашлялся и сказал:

– Вообще-то, Хендрикс, это крысиные укусы. Их ни с чем не спутаешь: крысы сначала прокалывают кожу клыками, а потом отрывают клиновидные полоски ткани.

– Крысиные укусы… – еле слышно повторил Хендрикс.

– Век живи – век учись, – назидательным тоном изрек Гаффен и взглянул на часы. – Мне пора на патоисследование. Рад был повидаться, Джон. – Он стянул перчатки, вымыл руки и снова повернулся к Хендриксу.

Тот все еще таращился на пулевые ранения и укусы.

– Неужели она пять часов просидела в сточной канаве?

– Да.

– И полиция ее не нашла?

– В конце концов нашла.

– Кто же ее так уделал?

Гаффен прыснул.

– Это вы мне скажите. У нее поражение слизистой оболочки рта, сифилис на начальной стадии. Она лежала в нашей больнице. Пять раз воспалялись трубы, с этим она тоже лежала у нас. Когда ее нашли, в лифчике оказалось сорок долларов. – Гаффен взглянул на Хендрикса, покачал головой и ушел.

Когда мы остались вдвоем, Хендрикс сказал:

– И все-таки я не понимаю. Она что, была проституткой?

– Да, – ответил я. – И ее застрелили. А потом она пять часов провалялась в сточной канаве, где ее грызли крысы.

– О!

– Такое случается, – добавил я. – И весьма часто.

Открылась дверь, и в прозекторскую въехала каталка с накрытым простыней телом. Санитар взглянул на нас и спросил:

– Вы вскрываете Рэнделл?

– Да, – ответил Хендрикс.

– На какой стол ее положить?

– На средний.

Санитар подкатил тележку поближе и переместил тело на стальной стол. Сначала – голову, потом ноги. Труп уже успел окоченеть. Санитар снял простыню, ловко сложил ее и бросил на тележку.

– Надо расписаться, – сказал он, протягивая Хендриксу бланк.

Хендрикс поставил свою подпись.

– Я не очень в этом разбираюсь, – признался он мне. – Во всяких там полицейских делах. Я только однажды работал для властей. Производственная травма. Рабочему проломило голову, и он помер. Но сегодняшний случай мне в диковинку.

– Почему вас назначили на это вскрытие? – спросил я.

– Наверное, просто не повезло. Я слышал, что вскрывать должен был Уэстон, но, наверное, он отказался.

– Лиланд Уэстон?

– Он самый.

Уэстон был главным патологоанатомом Городской больницы. Прекрасный старикан и, вероятно, лучший из бостонских специалистов.

– Ну что, начнем, пожалуй, – предложил Хендрикс.

Он подошел к раковине и приступил к долгой кропотливой процедуре мытья рук. Меня всегда раздражали патологоанатомы, которые усердно обрабатывают руки перед вскрытием. Получается какая-то вульгарная пародия на хирурга. Человек в наряде, состоящем из мешковатых штанов и безрукавки с глубоким вырезом, драит руки, чтобы взяться за пациента, которому уже давно наплевать, занесут ему заразу или нет. Вот ведь дурь.

Но на Хендрикса я не сердился, потому что он просто тянул время, собираясь с духом.


***


Вскрытие – зрелище не из приятных. Особенно удручающее, когда на столе лежат останки такой молодой и красивой девушки, как Карен Рэнделл.

Обнаженное тело лежало навзничь, белокурые волосы струились в потоке бегущей по столу воды, ясные синие глаза слепо смотрели в потолок. Пока Хендрикс надраивал руки, я быстро осмотрел тело и ощупал кожу. Она была гладкая и холодная, белая с сероватым отливом. Именно такой и бывает кожа человека, умершего от потери крови.

Хендрикс проверил, заряжен ли фотоаппарат, жестом попросил меня посторониться и сделал три снимка с разных ракурсов.

– У вас есть ее история болезни? – спросил я.

– Нет, она у старика, мне дали только выписку из амбулаторной карты.

– И что там?

– Клинический диагноз – смерть от вагинального кровотечения, осложненного общей анафилаксией.

– Общая анафилаксия? Откуда она взялась?

– Ума не приложу, – отвечал Хендрикс. – С ней что-то сотворили в отделении экстренной помощи, вот только что?

– Занятно… – пробормотал я.

Покончив с фотографированием, Хендрикс подошел к грифельной доске. В большинстве прозекторских висят такие доски, на которых патологоанатомы записывают данные вскрытия – отметины на теле, вес и внешний вид органов и тому подобные сведения. Хендрикс вывел на доске имя покойной и номер ее карточки, и в этот миг в анатомичку вошел еще один человек. Я сразу узнал лысый череп и сутулую спину Лиланда Уэстона. Лиланду перевалило за шестьдесят, и он уже собирался на пенсию, но, несмотря на сутулость, был полон сил и выглядел эдаким живчиком. Лиланд быстро пожал нам руки. С его приходом Хендриксу заметно полегчало.

Уэстон тотчас взял все в свои руки и приступил к вскрытию – так, как всегда делал это на моей памяти: раз пять обошел вокруг стола, пристально всматриваясь в объект и бормоча что-то себе под нос, и, наконец, взглянул на меня.

– Вы ее осматривали, Джон?

– Да.

– И что?

– Недавно она прибавила в весе, – ответил я. – На молочных железах и боковых поверхностях бедер заметны натяжения кожи. Вес явно избыточный.

– Хорошо, – похвалил меня Уэстон. – Что-нибудь еще?

– Да. У нее довольно необычный волосяной покров. На голове волосы светлые, но над верхней губой – тонкая полоска темного пушка. Такие же темные волоски и на предплечьях, редкие и тонкие. По-моему, они появились совсем недавно.

– Хорошо, – повторил он и кивнул, а потом одарил меня тусклой лукавой улыбочкой старого учителя. Уэстон обучал премудростям ремесла почти всех бостонских патологоанатомов. – Хорошо. Но главное вы упустили. – Он указал на чисто выбритый лобок. – Вот это.

– Но ведь ей сделали аборт, – подал голос Хендрикс. – Это всем известно.

– Никому ничего не известно, – строго проговорил Уэстон. – До окончания вскрытия никто ровным счетом ничего не знает. Мы не имеем права на скоропалительные выводы. Опрометчивые диагнозы – прерогатива клиницистов. – Он улыбнулся, натянул перчатки и продолжал:

– Отчет о вскрытии должен быть составлен безукоризненно, потому что Джей Ди Рэнделл будет изучать каждую его букву. Итак, – Уэстон внимательно осмотрел лобок Карен. – Бритый лобок. Определить, почему он выбрит, довольно трудно. Возможно, перед абортом. Но многие пациенты делают это по причинам личного свойства. В данном случае мы видим, что лобок выбрит аккуратно, без единой царапины или пореза. Это важно, ибо на всем белом свете не найдется медсестры, способной так ловко очистить от волос этот довольно мясистый участок тела. Медсестры обычно бреют второпях, а маленькие порезы совершенно безопасны. Значит…

– Значит, она брилась сама, – вставил Хендрикс.

– Вероятно, – кивнув, ответил Уэстон. – Разумеется, это не поможет нам определить, связано ли бритье с операцией. Но обстоятельство явно достойно внимания, и давайте не будем забывать о нем.

Уэстон действовал быстро и четко. Он измерил рост покойной (5 футов и 4 дюйма) и взвесил ее (140 фунтов). Если учесть, сколько крови потеряла Карен, вес был довольно внушительный. Занеся эти данные на грифельную доску, Уэстон сделал первый надрез.

Обычно покойников вскрывают тремя разрезами, которые образуют фигуру, похожую на букву "Y". Два разреза идут от плеч до середины туловища и смыкаются под грудной клеткой, а третий тянется от точки соединения двух первых до лобковой кости. Затем тремя лоскутами снимаются кожный покров и мягкие ткани, вскрывается грудная клетка и начинается осмотр сердца и легких. Следующая ступень – перевязывание и, рассечение сонной артерии и толстой кишки, рассечение трахеи и глотки. После этого патологоанатом одним движением извлекает из тела все внутренние органы – сердце, легкие, желудок, печень, селезенку, почки и кишечник.

Наконец выпотрошенный труп зашивают, и начинается тщательное исследование органов, делаются срезы для лабораторного анализа. Пока патологоанатом занимается этим, его ассистент снимает с трупа скальп, удаляет черепной свод и извлекает мозг, если на это получено специальное разрешение.

Я только теперь заметил, что в прозекторской нет ассистента, и сказал об этом Уэстону.

– Все верно, – ответил он. – Это вскрытие мы должны сделать сами – от начала до конца.

Уэстон начал резать, а я наблюдал за ним. Его руки слегка дрожали, но движения были поразительно точны и расчетливы. Как только он вскрыл брюшную полость, оттуда фонтаном брызнула кровь.

– Отсос, быстро! – приказал Уэстон.

Хендрикс принес бутыль со шлангом. Скопившаяся в брюшной полости жидкость, состоявшая почти из одной крови, имела темно-бурый цвет. Ее откачали и взвесили. Получилось без малого три литра.

– Жаль, у нас нет истории болезни, – посетовал Уэстон. – Хотел бы я знать, сколько единиц ей влили в отделении экстренной помощи.

Я кивнул. В теле человека не так уж много крови, в среднем кварт пять, и если в брюшной полости накапливается три литра, значит, где-то есть прободение.

Когда кровь откачали, Уэстон извлек внутренности, положил их на стальной поддон, промыл и тщательно осмотрел. Начал он, разумеется, со щитовидной железы.

– Любопытно, – сказал Уэстон, взвешивая ее на ладони. – Похоже, граммов пятнадцать.

Здоровая щитовидка весит от двадцати до тридцати граммов.

– Впрочем, это может быть вполне допустимое отклонение, – продолжал Уэстон, вскрывая орган и осматривая срез.

Ничего необычного мы не заметили.

Уэстон рассек трахею сверху вниз, до самой развилки, и осмотрел легкие, которые были увеличены и имели белесый оттенок. Обычно легкие бывают темно-розового цвета.

– Общая анафилаксия, – сказал он. – Вы не знаете, на что у нее была аллергия?

– Нет, – ответил я.

Хендрикс вел записи. Уэстон искусно управился с бронхами, после чего вскрыл легочные артерии и вены. Затем он рассек сердце двумя петлевидными надрезами слева и справа и вскрыл все четыре желудочка.

– Полный порядок, – сказал Уэстон и взрезал коронарные артерии. Они тоже были в норме, если не считать небольшого атеросклероза.

Все остальные органы были здоровы. Кроме матки. Она имела лиловатый оттенок, потому что была окрашена кровью. Размерами и формой она напоминала электрическую лампочку. Когда Уэстон перевернул ее, мы увидели разрез в эндометрии и мышечной ткани, ставший причиной кровоизлияния в брюшную полость.

Но меня удивил размер. По-моему, беременные матки такими не бывают, особенно на четвертом месяце, когда плод достигает пятнадцати сантиметров в длину. У него уже бьется сердце, образуются глаза, формируются черты лица и скелет. На четвертом месяце беременности матка заметно увеличена.

По-видимому, Уэстон думал о том же.

– В неотложке ей, конечно, могли дать окситоцин, – сказал он. – Но все равно картина чертовски занятная.

Уэстон сделал сквозной разрез на стенке матки и вывернул ее наизнанку. Внутренность была выскоблена осторожно и тщательно, прореха, по-видимому, появилась позже. Матка была наполнена кровью и какими-то полупрозрачными желтоватыми сгустками.

– «Куриный жир», – сказал Уэстон.

Значит, сгустки появились после смерти.

Он промыл матку и тщательно осмотрел поверхность эндометрия.

– Это сделал не профан, – рассудил Уэстон. – Во всяком случае, азы технологии выскабливания ему известны.

– Но дырку он все-таки пробил.

– Да, – согласился Уэстон. – Единственный прокол во всех смыслах этого слова. Что ж, по крайней мере, мы точно знаем, что Карен не делала этого сама.

Это было важное открытие. Многие вагинальные кровотечения происходят оттого, что женщины сами пытаются прервать беременность, используя для этой цели лекарства, соляные растворы, мыло, вязальные спицы и прочие сходные средства. Но вряд ли Карен смогла бы выскоблить себя так профессионально: тут требовался общий наркоз.

– Как по-вашему, это беременная матка? – спросил я Уэстона.

– Сомневаюсь, – ответил он. – Очень сомневаюсь. Давайте осмотрим яичники.

Он вскрыл их и принялся искать желтое тело, которое образуется после выделения зрелых яйцеклеток. Поиски оказались безрезультатными, но это ни о чем не говорило: желтое тело начинает рассасываться на четвертом месяце беременности, а Карен была почти на пятом.

Вошел ассистент и спросил Уэстона, можно ли зашивать.

– Да, пожалуй, – ответил мой учитель.

Ассистент наложил швы и закутал тело в чистую простыню. Я повернулся к Уэстону.

– Вы будете осматривать мозг?

– Нам не разрешили, – ответил он.

Судебные медэксперты, даже требуя вскрытия, обычно не настаивают на обследовании мозга. Разве что если есть подозрение на душевное расстройство.

– Но мне казалось, что семейство Рэнделл, где почти все врачи…

– Джей Ди двумя руками за. Но миссис Рэнделл уперлась. Отказала наотрез. Вы с ней знакомы?

Я покачал головой.

– Та еще дамочка, – сухо сказал Уэстон и снова занялся внутренностями покойной, сантиметр за сантиметром обследовав пищеварительный тракт от пищевода до заднего прохода. Все было в норме. Я уже видел все, что хотел увидеть, поэтому не стал дожидаться окончания этого действа. Отчет о вскрытии, несомненно, будет составлен в самых туманных выражениях. Во всяком случае, на основании осмотра жизненно важных органов Карен Рэнделл невозможно сказать, что она определенно была беременна.

(обратно)

6

Как и большинству патологоанатомов, мне нелегко застраховать свою жизнь. В страховых компаниях нас боятся как огня. Мы постоянно возимся с туберкулезными бактериями, злокачественными опухолями, смертоносной заразой, и, разумеется, страховщики перестраховываются. Никто не хочет продавать нам полисы. Я знаю только одного человека, которого страхуют еще более неохотно, чем меня. Это биохимик по имени Джим Мэрфи.

В молодости Мэрфи был футбольным полузащитником в команде Йеля и едва не попал в сборную восточных штатов, что уже само по себе можно считать большим достижением, хотя если вы видели Мэрфи, в частности, его глаза, то едва ли сумеете понять, как он добился такого успеха. Мэрфи почти слеп. Он носит очки с линзами двухсантиметровой толщины и ходит, понурив голову, словно эти стекляшки тянут его к земле. При обычных обстоятельствах они ему помогают, но в состоянии душевного волнения или легком подпитии он начинает натыкаться на все, что попадается на пути.

Внешне Мэрфи совершенно не похож на высококлассного футболиста, пусть даже из университетской команды. Чтобы постичь загадку его успеха, надо видеть, как он движется. Мэрфи чертовски проворен и наделен лучшим в мире вестибулярным аппаратом. В бытность его игроком партнеры по команде изобрели несколько хитроумных приемов и научились направлять Мэрфи в нужную сторону, после чего он слепо несся вперед. Иногда он совершал великолепные пробежки в противоположном направлении, но в общем и целом такая командная тактика работала, хотя пару раз Мэрфи и забежал за черту – «на всякий случай».

Он всю жизнь увлекался спортом смельчаков. В тридцать лет от роду Мэрфи заболел альпинизмом и тотчас столкнулся с непреодолимыми сложностями при страховании жизни. Тогда он заделался автогонщиком, и все было в порядке, пока не слетел на своем «Лотосе» с трассы. Машина перевернулась четыре раза, и водитель получил множественные переломы обеих ключиц. После этого Мэрфи решил, что страховка не терпит суеты, и забросил свои подвижные игры.

Мэрфинастолько быстр и порывист, что умудряется пользоваться стенографией даже в устной речи. Он тараторит причудливой скороговоркой, словно ему некогда вставлять в свои высказывания все необходимые артикли и местоимения. Это сводит с ума его секретарш и помощников. Впрочем, не только это. Мэрфи даже зимой настежь распахивает окна, ибо ненавидит спертый воздух. Когда я вошел в его лабораторию в бостонском роддоме, то увидел, что помещение до потолка завалено яблоками. Они были везде – в холодильниках, на полках с реактивами, на столах, даже на бумагах в качестве грузиков. Две ассистентки в белых халатах поверх толстенных свитеров сидели на табуретах и жевали яблоки.

– Жена, – пояснил Мэрфи, пожимая мне руку. – Специализируется. Хочешь яблочко? Сегодня «белый налив» и «кортленд».

– Нет, спасибо.

Мэрфи молниеносно вытер о рукав очередное яблоко и впился в него зубами.

– Вкусно, – промычал он. – Честно.

– Я тороплюсь, – сообщил я ему.

– Как всегда, – прохрумкал Мэрфи. – Господи, вечно ты как угорелый. Когда я последний раз видел тебя и Джудит? Несколько месяцев назад. Чем ты только занимаешься? Терри играет в защите за Белмонт первого ноября. – Он схватил со стола фотографию парня в футбольной экипировке и сунул ее мне под нос. Терри рычал прямо в объектив и казался уменьшенной копией Мэрфи. Такой же низкорослый и такой же крутой.

– Скоро повидаемся, – заверил я его. – И обсудим наших домочадцев.

– Хмм… – промычал Мэрфи, с дивной быстротой уплетая яблоко. – Давай. Как насчет партии в бридж? Мы с женой в прошлые выходные продулись дотла. Нет, в позапрошлые. Играли с…

– Мэрф, у меня неприятности.

– Вероятно, язва, – сказал он, хватая со стола еще одно яблоко. – Ты у нас нервный и все время куда-то бежишь.

– Вообще-то дело по твоей части.

Мэрфи усмехнулся. Ему вдруг стало любопытно.

– Стероиды? Готов спорить, что ты – единственный трупорез в мире, которого интересуют стероиды. – Он уселся и взгромоздил ноги на стол. – Я готов, выкладывай.

Мэрфи изучал процесс образования стероидов в организме беременных женщин и в зародышах. Он разместил свою лабораторию в роддоме по вполне понятной, хотя и весьма зловещей причине – чтобы быть поближе к источнику изучаемого материала, роженицам и мертворожденным детям. Иногда ему удавалось разжиться плацентой или плодом, хотя эти объекты исследования были в большом дефиците.

– Можно ли провести гормональный тест на беременность во время вскрытия? – спросил я его.

Мэрфи быстро и судорожно потирал руки.

– Черт возьми. Наверное. Но кому это нужно?

– Мне.

– То есть ты провел вскрытие, но не знаешь, была ли покойная беременна?

– Да, сложный случай.

– Специального анализа не существует, но что-то, наверное, сделать можно. Сколько месяцев?

– По-моему, четыре.

– Четыре? И ты не можешь определить по виду матки?

– Мэрф…

– Ладно, ладно. При таком сроке это сделать можно. В суд не пойду и показаний давать не буду, но помочь постараюсь. Что у тебя?

Я недоуменно покачал головой.

– Моча или кровь?

– А! Кровь, – я извлек из кармана пробирку с кровью, собранной на вскрытии. С разрешения Уэстона, разумеется. Он сказал, что ему безразлично, возьму я кровь или нет.

Мэрфи поднял пробирку и посмотрел ее на просвет, потом щелкнул по стеклу ногтем.

– Мне нужно два кубика, – сказал он. – А тут больше. Вполне достаточно.

– Когда будет результат?

– Через два дня. На анализ уходит сорок восемь часов. Это кровь из трупа?

– Да. Я боюсь, что гормоны разложились…

– Как же мало мы усваиваем, – со вздохом перебил меня Мэрфи. – Разлагается только белок, а стероиды – не белки, правильно? Дело в том, что обычный тест на беременность – это определение количества хорионического гонадотрофина в моче. Но у нас в лаборатории можно измерить и прогестерон, и любое другое гидроксилированное вещество разряда одиннадцать-бета. При беременности уровень прогестерона возрастает в десять раз, эстриола – в тысячу раз. Такой скачок заметить нетрудно. – Он взглянул на ассистенток. – Даже в этой лаборатории.

Одна из ассистенток с вызовом посмотрела на Мэрфи.

– Я все делала, как надо, – заявила она, – пока не отморозила пальцы.

– Отговорки, – Мэрфи усмехнулся и снова поднял пробирку с кровью. – Ничего сложного. Поставим ее в старую центрифугу, и все дела. Сделаем на всякий случай два анализа. Чья она?

– Что?

Он раздраженно потряс пробиркой у меня перед носом:

– Чья это кровь?

– Да так, – уклончиво ответил я. – Одной покойницы.

– Четырехмесячная беременность, и ты не уверен? Джонни, не темни со старым другом и партнером по бриджу.

– Я тебе потом скажу. Так будет лучше.

– Ладно, ладно, я не из любопытных. Делай, как знаешь. Только потом расскажи, хорошо?

– Обещаю.

– От обещаний патологоанатома, – изрек он, вставая, – веет вечностью.

(обратно)

7

Когда кто-то удосужился пересчитать человеческие недуги, оказалось, что их двадцать пять тысяч. Примерно пять тысяч поддаются излечению. Хвороб хватает с избытком, и тем не менее заветная мечта каждого молодого врача – открыть новую, прежде неведомую болезнь, ибо это – самый легкий и верный путь к профессиональному успеху и славе. Человек практического склада понимает, что обнаружить новую болезнь гораздо выгоднее, чем найти средство от какой-нибудь давно известной. Методику лечения годами будут испытывать, обсуждать, подвергать сомнению, но если вы откроете новый недуг, мгновенное признание коллег вам обеспечено.

Льюис Карр сорвал банк, еще когда был стажером: он нашел-таки новую болячку, причем довольно редкую, и назвал ее наследственной дисгаммаглобулинемией бетаглобулиновой фракции. Карр обнаружил ее у четверых членов одного семейства, но это не так уж и важно – важно то, что Льюис открыл болезнь, описал ее и опубликовал итоги своих исследований в «Медицинском журнале Новой Англии».

Спустя пять лет он стал профессором-консультантом в Мемориалке. Никто и не сомневался, что Льюис займет эту должность: ему надо было лишь дождаться, когда кто-нибудь из сотрудников выйдет на пенсию и в больнице откроется вакансия.

Кабинет Карра в Мемориалке больше подошел бы молодому одаренному интерну. Он был завален научными журналами, книгами и отчетами об исследованиях. А еще он был старый и грязный и располагался в дальнем конце корпуса Кальдера, рядом с урологической лабораторией. И в нем, на груде хлама, восседала прелестная соблазнительная секретарша, имевшая деловой и совершенно неприступный вид. Бесполезная красота на фоне сугубо функционального уродства.

– Доктор Карр на обходе, – сухо сообщила мне секретарша. – Он просил вас подождать.

Я вошел в кабинет и сел, сбросив со стула кипу старых номеров «Американского журнала экспериментальной биологии». Через несколько минут появился профессор Карр. На нем был белый лабораторный халат, разумеется, расстегнутый (профессор-консультант никогда не застегивает лабораторный халат), на шее болтался стетоскоп. Воротник сорочки был изрядно потерт (профессор-консультант не так уж много зарабатывает), но черные туфли сверкали (профессор-консультант знает, что действительно важно, а что – нет). По своему обыкновению, Карр держался холодно, сдержанно и настороженно.

Злые языки утверждали, что Карр не просто осторожен, а бесстыдно подлизывается к начальству. Многие завидовали его быстрому успеху и уверенности в себе. У Карра было круглое детское личико с гладкими румяными щеками, на котором то и дело появлялась заразительная мальчишеская улыбка, очень помогавшая ему при общении с пациентами. Ею-то он меня и одарил.

– Привет, Джон, – Карр закрыл дверь в приемную и уселся за стол. Я едва мог разглядеть его за грудой журналов. Он снял с шеи стетоскоп, свернул его и сунул в карман, после чего воззрился на меня.

Полагаю, это неизбежно. Любой практикующий врач, который смотрит на людей из-за письменного стола, рано или поздно приобретает эту особую повадку и напяливает на лицо вдумчиво-вопросительную маску. Если вы ничем не больны, созерцать эту мину не ахти как приятно.

Вот и Льюис Карр тоже стал таким.

– Ты хочешь разузнать о Карен Рэнделл, – заявил он тоном, больше подходящим для сообщения о важном научном открытии.

– Совершенно верно.

– По каким-то своим причинам.

– Совершенно верно.

– И все, что я скажу, останется между нами.

– Совершенно верно.

– Хорошо, тогда слушай. Меня там не было, но я внимательно следил за развитием событий.

В этом я не сомневался. Льюис Карр внимательно следит за всем, что творится в Мемориалке, и знает больничные сплетни лучше любой сиделки. Он впитывал слухи, даже не замечая этого, как будто вдыхает воздух.

– Девчонку привезли в отделение, экстренной помощи в четыре часа утра. Она уже умирала. Когда пришли санитары с носилками, у нее начался бред. Обильное вагинальное кровотечение, температура – тридцать восемь и девять, сухая кожа, ослабленный тургор, одышка, сердцебиение, пониженное давление. Все время просила пить.

Карр перевел дух.

– Ее осматривал стажер. Он велел взять перекрестную пробу, чтобы приступить к переливанию крови. Вытянули шприц, стали считать гематокрит и белые тельца. Быстро ввели литр пятипроцентного раствора глюкозы. Стажер попытался определить источник кровотечения, но не смог и дал ей окситоцин, чтобы закрыть матку и уменьшить потерю крови, после чего тампонировал влагалище. Узнав от матери девушки, кто она такая, стажер наложил в штаны и в панике позвал интерна, который извлек тампон и ввел Карен хорошую дозу пенициллина на случай возможного заражения. К сожалению, он сделал это, не заглянув в историю болезни и не спросив мать, на что у Карен аллергия.

– А у нее была повышенная чувствительность к пенициллину, – догадался я. – Как у девяти-десяти процентов пациентов.

– Да еще какая повышенная! – подтвердил Карр. – Спустя десять минут после внутримышечной инъекции начались приступы удушья, хотя дыхательные пути были свободны. Тем временем из регистратуры принесли историю болезни, и интерн понял, что он натворил. Тогда он ввел ей в мышцу миллиграмм адреналина. Реакции не последовало, и интерн сделал внутривенные инъекции димедрола, кортизона и эуфиллина. Карен дали кислород, но она посинела, забилась в судорогах и умерла менее чем через двадцать минут.

Я закурил сигарету и подумал, что едва ли мне захочется очутиться на месте этого интерна.

– Вероятно, девица все равно умерла бы, – продолжал Карр. – Разумеется, наверняка мы этого не знаем. Но все говорит за то, что она поступила в больницу, потеряв почти половину крови. А это, как ты знаешь, конец: наступает шок, который обычно бывает необратим. Так что, скорее всего, нам не удалось бы ее спасти. Но это, конечно, ничего не меняет.

– А зачем интерн вообще давал ей пенициллин?

– Такой тут порядок, – ответил Карр. – При определенных симптомах его вводят обязательно. Обычно, если привозят женщину с подозрением на вагинальное кровотечение и в лихорадке, мы делаем ПВ, укладываем больную в постель и вводим ей антибиотик, чтобы предупредить возможную инфекцию, а на другой день выписываем. И отмечаем в истории болезни, что произошел самопроизвольный аборт.

– Так это и есть окончательный диагноз Карен Рэнделл?

Карр кивнул:

– Да, мы всегда так пишем. Это избавляет нас от объяснений с полицией. Сюда то и дело поступают женщины после подпольных абортов или самоабортов. Бывает, девчонки исходят пеной, как перегруженные стиральные машины. Или истекают кровью. Все в истерике и все врут напропалую. Мы их латаем и без лишнего шума отправляем восвояси.

– И никогда не сообщаете в полицию?

– Мы врачи, а не блюстители закона. Таких девчонок здесь не меньше сотни в год. Если обо всех сообщать, мы из судов вылезать не будем. Какое уж тут лечение больных!

– Но ведь закон требует…

– Да, конечно, – поспешно согласился Карр. – Закон требует доносить. Он требует также, чтобы мы сообщали обо всех случаях хулиганства, но если закладывать каждого пьяного драчуна, этому конца и края не будет. Ни одно отделение неотложной помощи не сообщает обо всем, что там случается. Иначе просто невозможно работать.

– Но ведь речь идет об аборте…

– Ну подумай сам, – перебил меня Карр. – Довольно значительный процент этих случаев – самопроизвольные аборты. Разумеется, хватает и всего остального, но относиться к этому как-то по-другому не имеет смысла. Допустим, ты точно знаешь, что над девицей трудился барселонский мясник, и сообщаешь об этом в полицию. На другой день приходит сыщик, и девчонка говорит, что аборт был самопроизвольный. Или что она сама ковырялась в себе. В любом случае правду она не скажет, и легавые начнут злиться. Прежде всего – на тебя, потому что это ты их вызвал.

– И что, такое случается?

– Конечно. Я дважды видел это воочию. Когда девчонки поступали к нам, они сходили с ума от страха и были убеждены, что умирают. Хотели рассчитаться с поганцами и требовали вызвать полицию. Но наутро, после профессионального ПВ, осознав, что все беды позади, уже не хотели связываться с легавыми. Те приходят, а девицы начинают валять дурака и делать вид, будто произошло недоразумение.

– И ты считаешь, что покрывать подпольных повитух – это нормально?

– Мы пытаемся вернуть людям здоровье, вот и все. Врач не имеет права на нравственные оценки. Мы помогаем пострадавшим по милости водителей-лихачей или от кулаков пьяных забияк. Но бить по рукам и читать нравоучения о вреде пьянства или обучать правилам движения – не наша работа.

Не испытывая желания вступать в спор, который наверняка ни к чему не приведет, я сменил тему и спросил:

– А почему собак повесили на Ли?

– Когда девушка умерла, миссис Рэнделл впала в истерику. Начала орать так, что пришлось дать ей успокоительное. Угомонившись, она тем не менее продолжала утверждать, что аборт сделал доктор Ли. Так, мол, сказала ее дочь. Поэтому она и позвонила в полицию.

– А как же диагноз?

– Самопроизвольный аборт? Формулировка осталась без изменений. Все законно: врачи могут истолковать случившееся именно так. Основой для обвинения в подпольном аборте стали отнюдь не клинические данные. А был аборт или нет – покажет вскрытие.

– Оно показало, что был, и довольно профессиональный, если не считать одного прокола в эндометрии. Это сделал человек, обладающий необходимыми навыками, но не настоящий мастер.

– Ты говорил с Ли?

– Сегодня утром, – ответил я. – Он утверждает, что не делал этого. Учитывая данные вскрытия, я ему верю.

– Ошибиться…

– Не думаю: Арт слишком хорош, чтобы так лопухнуться.

Карр извлек из кармана стетоскоп и принялся вертеть его в руках. Он явно разволновался.

– Чертовски поганое дело, – сказал он наконец. – Чертовски.

– Надо разбирать завалы. Мы не можем спрятать головы в песок и бросить Ли на произвол судьбы.

– Разумеется, – согласился Карр. – Но Джей Ди очень расстроен.

– Могу себе представить.

– Узнав, как лечили его дочь, он едва не убил того незадачливого интерна. Я там был. Думал, он задушит бедного мальчишку голыми руками.

– Как зовут интерна?

– Роджер Уайтинг. Славный малый, хоть и хирург-гинеколог.

– Где он сейчас?

– Наверное, дома. Сменился в восемь утра. – Карр нахмурился и опять принялся теребить свой стетоскоп. – Джон, ты уверен, что хочешь влезть в это дело?

– Не хочу я никуда влезать. Будь у меня выбор, я бы сейчас сидел в лаборатории. Но выбора нет.

– Беда в том, что Джей Ди рвет и мечет, – задумчиво проговорил Карр. – Эта история уже стала всеобщим достоянием.

– Да, ты говорил.

– Я лишь хочу помочь тебе уразуметь, какое создалось положение. – Карр явно не желал встречаться со мной глазами. Он принялся перебирать вещи на своем столе. – Делом занимаются люди, которым и положено им заниматься. А у Ли, насколько я понимаю, хороший поверенный.

– Во всем этом слишком много неясностей.

– Дело в руках специалистов, – повторил Карр.

– Каких специалистов? Рэнделлов, что ли? Или тех болванов, которых я видел в полицейском участке?

– В Бостоне замечательная полиция, – заявил Карр.

– Не мели чепухи.

Он смиренно вздохнул:

– Что ты надеешься доказать?

– Что Ли этого не делал.

Карр покачал головой:

– Это неважно.

– А по-моему, как раз это и важно.

– Нет, – возразил Карр. – Важно другое. Дочь Джей Ди Рэнделла погибла в результате подпольного аборта, и кто-то должен за это заплатить. Ли делает подпольные аборты, и доказать это в суде не составит труда. В жюри присяжных любого бостонского суда католиков больше половины. Они вынесут свое решение на основании общих принципов.

– Общих принципов?

– Ты понимаешь, о чем я, – буркнул Карр и неловко заерзал в кресле.

– Хочешь сказать, что Ли – козел отпущения?

– Совершенно верно. Ли – козел отпущения.

– Это мнение властей?

– В известной степени.

– А какова твоя точка зрения?

– Делая подпольные аборты, человек сталкивается с неизбежным риском. Он преступает закон. И когда он тайком выскабливает дочь знаменитого бостонского врача…

– Ли говорит, что не делал этого.

Карр грустно улыбнулся:

– По-твоему, это имеет значение?

(обратно)

8

Чтобы стать кардиохирургом, надо окончить колледж, а потом учиться еще двенадцать лет. Четыре года – медицинская школа, год – стажировка, три года – общая хирургия, два – хирургия грудной полости и еще два – сердечно-сосудистая хирургия. Кроме того, дяде Сэму тоже вынь да положь два года.

Принять на свои плечи такое бремя может лишь личность особого склада, способная и готовая пройти долгий нудный путь к намеченной цели. И когда, наконец, наступает пора самостоятельных операций, к столу подходит уже совсем другой человек, человек едва ли не новой разновидности. Опыт и преданность избранному поприщу превращают его в отшельника. В каком-то смысле слова отчуждение – часть его профессиональной подготовки. Все хирурги – люди одинокие.

Вот о чем размышлял я, глядя из наблюдательной будки сквозь стеклянный потолок операционной № 9. Кабина была встроена прямо в потолок, и я мог следить за ходом операции: и помещение, и персонал были как на ладони. Студенты и стажеры нередко приходили сюда посмотреть. В операционной был микрофон, поэтому я слышал все звуки – позвякивание инструментов, ритмичное шипение респиратора, тихие голоса. Нажав кнопку, можно поговорить с хирургами, но, когда кнопка отпущена, они уже не слышат вас.

Я забрался в будку после того, как посетил кабинет Джей Ди Рэнделла. Мне хотелось взглянуть на историю болезни Карен, но секретарша Рэнделла сказала, что у нее нет этой папки. История болезни хранилась у самого Джей Ди, а Джей Ди был сейчас внизу, в операционной, чем немало удивил меня. Я думал, он не выйдет на работу и потратит день на размышления о случившемся с Карен. Но, по-видимому, эта мысль просто не пришла ему в голову.

Секретарша сообщила мне, что операция, вероятно, уже заканчивается, но одного взгляда сквозь стеклянный потолок оказалось достаточно, чтобы понять: это не так. И грудная клетка, и сердце пациента все еще были вскрыты, ассистенты и не начинали накладывать швы. Я вовсе не хотел мешать им и решил заглянуть еще раз попозже, чтобы попытаться раздобыть историю болезни Карен.

Но все-таки не удержался и немного понаблюдал за хирургами. Операция на открытом сердце – завораживающее зрелище, в этом действе есть что-то фантастическое, сказочное, оно представляет собой некое единение дивного сна и жуткого кошмара. Только наяву.

В операционной было семнадцать человек. Четкие расчетливые движения шестнадцати из них напоминали какой-то сюрреалистический балет. Пациент за зеленой ширмой казался карликом рядом с громадным аппаратом, временно заменявшим ему сердце и легкие. Эта штуковина возле стола не уступала размерами автомобилю. В сияющем серебристом корпусе плавно вертелись шестеренки, работали поршни.

В изголовье стола стоял анестезиолог, ловко управлявшийся со своим оборудованием. Вокруг него вертелись несколько медсестер. Двое операторов аппарата искусственной вентиляции следили за его работой. Им помогали сестры и санитары. Я попытался определить, который из хирургов Рэнделл, но не смог: в халатах и масках они ничем не отличались один от другого и казались какими-то взаимозаменяемыми деталями, хотя на самом деле один из этих четверых отвечал за все действия пятнадцати своих сотрудников, за собственные решения и за состояние семнадцатого человека, находившегося сейчас в операционной, – человека, сердце которого было остановлено.

В углу стоял экран с электрокардиограммой. Нормальная ЭКГ – это дрожащая линия, каждый излом которой соответствует одному удару сердца, импульсу электрического тока, приводящего в движение сердечную мышцу. Сейчас линия была ровной – просто черта, которая, казалось бы, ничего не означает. На деле же она отражала главный из всех существующих в медицине критериев и показывала, что пациент мертв. Я присмотрелся к его грудной клетке и увидел розовые легкие. Они были неподвижны: человек на столе не дышал. За него это делала машина. Она гнала по сосудам кровь, насыщала ее кислородом, удаляла из организма углекислый газ. Этот аппарат работал в больнице уже лет десять, и пока в него не вносились никакие усовершенствования.

Люди в операционной не испытывали ни малейшего трепета ни перед этим агрегатом, ни перед лицом таинства, в котором они участвовали. Они просто работали, с толком и знанием дела. Наверное, поэтому происходящее и казалось фантастикой.

Я наблюдал это зрелище минут пять, не замечая хода времени, потом вышел в коридор, где стояли двое стажеров в шапочках. Их маски болтались на бечевках. Стажеры уплетали пончики, запивали их кофе и смеялись, обсуждая какое-то свидание вслепую.

(обратно)

9

Доктор медицины Роджер Уайтинг проживал на третьем этаже многоквартирного дома, стоявшего на ближнем к больнице склоне Маячного холма. В этом убогом районе селились те, кому было не по карману жилье на Луисбергской площади. Дверь мне открыла жена Уайтинга, невзрачная женщина на седьмом или восьмом месяце беременности. На лице ее застыло выражение тревоги.

– Что вам угодно?

– Я Джон Берри, патологоанатом из Линкольновской больницы. Мне хотелось бы побеседовать с вашим супругом.

Она окинула меня долгим подозрительным взглядом.

– Муж пытается уснуть. Он работал двое суток подряд и очень устал.

– У меня чрезвычайно важное дело.

За спиной женщины выросла фигура тщедушного молодого человека в белых мешковатых штанах. Он выглядел не просто уставшим, а совершенно изнуренным и насмерть перепуганным.

– В чем дело?

– Я хотел бы поговорить с вами о Карен Рэнделл.

– Я уже раз десять все объяснял. Спросите лучше доктора Карра.

– Я был у него.

Уайтинг провел ладонью по волосам и повернулся к жене.

– Все хорошо, дорогая. Налей мне кофе, пожалуйста. Не угодно ли чашечку? – спросил он меня.

– Да, если можно.

Мы устроились в тесной гостиной, обставленной дешевой ветхой мебелью, и я сразу почувствовал себя как дома. Каких-нибудь несколько лет назад я и сам был интерном и прекрасно знал, что такое безденежье, тревога, подавленность, черная работа по скользящему графику, когда среди ночи тебя то и дело зовет медсестра, чтобы получить «добро» на очередную пилюлю аспирина для пациента Джонса, когда приходится усилием воли соскребаться с топчана и осматривать больного. Знал, как легко допустить роковую ошибку в эти предутренние часы. В бытность мою стажером я однажды едва не убил старика, у которого было слабое сердце. Когда спишь три часа за двое суток, можно таких дров наломать. И пропади оно все пропадом.

– Я понимаю, что вы устали, и не отниму у вас много времени, – сказал я.

– Нет-нет, – с очень серьезным видом ответил Уайтинг. – Если я сумею чем-то помочь… Ну, то есть…

В комнату вошла миссис Уайтинг с двумя чашками кофе. Она окинула меня неприязненным взглядом. Кофе оказался жидким.

– Хочу расспросить вас о состоянии девушки в момент ее поступления. Вы тогда были в приемном покое?

– Нет, я пытался вздремнуть. Меня позвали.

– Во сколько это было?

– В четыре часа плюс-минус несколько минут.

– Расскажите, как все происходило.

– Я прилег, не раздеваясь, в каморке возле травмпункта, но едва успел задремать, как меня позвали. Я только что поставил капельницу одной старухе, которая все время норовила выдернуть иголку, да еще врала, что это делает кто-то другой, – Уайтинг тяжко вздохнул. – Короче, намучился я с ней и был совсем осоловевший, а тут еще срочный вызов. Я встал, окатил голову холодной водой, вытерся и отправился в приемный покой. Девушку как раз вносили.

– Она была в сознании?

– Да, хотя почти не соображала. Потеряла много крови и была белая как мел. Бредила, тряслась в лихорадке. Мы не могли толком измерить температуру, потому что больная клацала зубами. Но кое-как определили. Тридцать восемь и девять. После этого начали брать перекрестную пробу.

– Что еще вы сделали?

– Медсестры укутали ее одеялом и подсунули под ноги подставки, чтобы кровь приливала к голове. Затем я осмотрел ее. Было вагинальное кровотечение, и мы поставили диагноз: самопроизвольный аборт.

– В крови были какие-нибудь сгустки? – спросил я.

– Нет.

– Никаких фрагментов тканей? Может быть, лоскутья детского места?

– Нет, ничего такого. Но кровотечение началось задолго до ее поступления к нам. Ее одежда… – Уайтинг умолк и уставился в угол. Наверное, перед его мысленным взором опять встала вчерашняя картина. – Одежда была очень тяжелая. Санитарам пришлось повозиться, чтобы снять ее.

– Девушка произнесла что-нибудь членораздельное, пока ее раздевали?

– В общем-то, нет. Бормотала время от времени. Кажется, что-то про старика. То ли «мой старик», то ли просто «старик», не знаю. Но речь была невнятная, да никто и не прислушивался.

– Больше она ничего не сказала?

Уайтинг покачал головой.

– Нет, когда срезали одежду, она все норовила прикрыться. Однажды произнесла: «Не смейте так со мной обращаться», а потом спросила: «Где я?» Но это было в бреду. Она почти ничего не соображала.

– Как вы боролись с кровотечением?

– Пытался локализовать. Это оказалось непросто, да еще время поджимало. Нам никак не удавалось установить лампы. В конце концов я решил использовать марлевые тампоны и заняться возмещением кровопотери.

– А где все это время была миссис Рэнделл?

– Ждала за дверью. Держалась молодцом, пока мы не сообщили ей, что случилось, а потом сломалась. Совсем расклеилась.

– А что с бумагами Карен? Она когда-нибудь лежала в вашей больнице?

– Я увидел ее карточку, только когда.., когда все было кончено. Их приходится доставлять из регистратуры, на это требуется время. Но я знаю, что она наблюдалась у нас. С пятнадцатилетнего возраста у нее ежегодно брали мазок на рак матки, дважды в год обследовали и брали кровь. За ее здоровьем следили весьма и весьма пристально. Оно и неудивительно.

– Вы не заметили в ее истории болезни чего-нибудь необычного? Кроме аллергических реакций?

Уайтинг печально улыбнулся:

– А разве их не достаточно?

На какое-то мгновение меня охватила злость. Парень напуган, это понятно, но зачем такое усердное самобичевание? Люди еще будут умирать у него на руках. Много людей. И пора бы уже свыкнуться с этой мыслью. Равно как и с мыслью о том, что он всегда может дать маху. Ошибки неизбежны, в том числе и роковые. Мне хотелось сказать Уайтингу, что, если бы он потрудился спросить миссис Рэнделл, нет ли у Карен аллергических реакций, и получил отрицательный ответ, сейчас ему нечего было бы опасаться. Разумеется, Карен все равно умерла бы, но никто не смог бы обвинить в этом Уайтинга. Промах стажера заключался не в том, Что он убил Карен Рэнделл, а в том, что не испросил на это разрешения.

Но я не стал говорить ему об этом.

– В истории болезни были какие-нибудь упоминания о душевных расстройствах?

– Нет.

– Ничего примечательного?

– Ничего, – ответил Уайтинг и вдруг нахмурился. – Погодите-ка. Была одна странность. С полгода назад Карен направили на просвечивание черепной коробки.

– Вы видели снимки?

– Нет, только просмотрел отчет рентгенолога.

– И что?

– Все в норме, никакой патологии.

– Зачем делались эти снимки?

– Там не сказано.

– Может быть, она попала в какую-нибудь аварию? Упала или разбилась на автомобиле?

– Не знаю.

– Кто направил ее на рентген?

– Вероятно, доктор Рэнделл. Питер Рэнделл. Она наблюдалась у него.

– Зачем понадобилось делать эти снимки? Должна же быть какая-то причина.

– Да, – согласился Уайтинг. Но, похоже, этот вопрос не очень интересовал его. Молодой стажер долго и печально смотрел на свою чашку и, наконец, отпил глоток кофе. – Надеюсь, – сказал он, – они прижмут этого подпольного ковырялыцика и размажут его по стенке. Такому любого наказания будет мало.

Я встал. Мальчишка был подавлен. Казалось, он вот-вот ударится в слезы. Над его врачебной карьерой, сулившей успех, теперь нависла опасность: он допустил ошибку и угробил дочь знаменитого эскулапа. И, разумеется, Уайтинг не мог думать ни о чем другом. В приливе злости, отчаяния и жалости к себе он тоже искал козла отпущения. Искал усерднее, чем кто-либо другой.

– Вы намереваетесь обосноваться в Бостоне? – спросил я его.

– Вообще-то была такая мысль, – искоса взглянув на меня, ответил Уайтинг.


***


Расставшись с ним, я позвонил Льюису Карру. Теперь я просто сгорал от желания увидеть историю болезни Карен Рэнделл и выяснить, зачем ей просвечивали голову.

– Лью, мне снова понадобится твоя помощь, – сказал я.

– О! – Судя по тону, эта весть не наполнила его душу радостью.

– Да, я непременно должен заполучить историю болезни.

– Мне казалось, мы уже это проходили.

– Да, но открылись кое-какие новые обстоятельства. С каждой минутой дело становится все запутаннее. Зачем ее направили на рент…

– Извини, – перебил меня Карр, – но я не могу быть тебе полезен.

– Лью, даже если история болезни у Рэнделла, он не будет держать ее…

– Извини, Джон, но мне придется проторчать здесь до конца рабочего дня. И завтра тоже. У меня просто не будет времени.

Он говорил сдержанным тоном человека, который тщательно подбирает слова и мысленно проговаривает их, прежде чем произнести вслух.

– Да что стряслось? Неужто Рэнделл велел тебе держать рот на замке?

– По-моему, – ответил Карр, – этим делом должны заниматься люди, располагающие всеми необходимыми для его расследования средствами. Я такими средствами не располагаю. Уверен, что и другие врачи в таком же положении.

Я прекрасно понимал, куда он клонит. Арт Ли в свое время посмеивался над присущим всем врачам стремлением ни в коем случае не попасть в щекотливое положение и их привычкой прятаться в словесном тумане. Арт называл это «финт Пилата».

– Ну что ж, – проговорил я, – если ты действительно так считаешь, то и ладно.

Повесив трубку, я подумал, что, в общем-то, ничего неожиданного не произошло. Льюис Карр был пай-мальчиком и никогда не нарушал правил игры. А значит, не нарушит и впредь.

(обратно)

10

Путь от дома Уайтинга к медицинской школе пролегал мимо Линкольновской больницы. Проезжая, я увидел возле будки для вызова такси Фрэнка Конвея; он стоял, нахохлившись, засунув руки глубоко в карманы пальто и вперив взор в мостовую, в позе человека, которого одолевают тоска и застарелая одуряющая усталость. Я подкатил к тротуару.

– Хотите, подвезу?

– Мне надо в детскую больницу, – ответил Конвей, немного удивившись моей предупредительности: мы с ним никогда не были близкими друзьями.

Врач он прекрасный, но человек – не приведи господь. От него уже сбежали две жены, причем вторая – через полгода после свадьбы.

– Это мне по пути, – сообщил я ему.

Разумеется, детская больница была вовсе не по пути, но я в любом случае отвез бы его туда, потому что мне хотелось поговорить с Конвеем. Он влез в машину, и мы влились в уличный поток.

– Зачем вам в детскую? – спросил я.

– На конференцию. Их там проводят каждую неделю. А вам?

– Хочу пообедать с приятелем.

Конвей кивнул и откинулся на спинку. Он был еще совсем молод – тридцать пять лет. Стажировался Конвей под началом лучших кардиохирургов страны, а теперь превзошел своих учителей. Во всяком случае, так о нем говорили. Не знаю, правда ли это. Конвей принадлежал к той горстке врачей, которые прославились так быстро, что стали немного смахивать на политиканов и кинозвезд. Поклонники слепо почитают их, враги столь же слепо ненавидят. Внешне Конвей был очень видным мужчиной – крепким, мощным, с чуть тронутыми сединой волосами и глубокими проницательными голубыми глазами.

– Хочу извиниться за свое поведение нынче утром, – сказал он. – Не думал, что так вспылю.

– Ничего страшного.

– Надо будет попросить прощения у Герби. Я ему такого наговорил…

– Он поймет.

– Черт, как же погано, – продолжал Конвей. – Но когда пациент умирает у вас на глазах… Буквально разваливается на части… Вам это неведомо.

– Да, – согласился я.

Мы немного помолчали. Наконец я сказал:

– Можно попросить вас об услуге?

– Конечно.

– Расскажите мне о Джей Ди Рэнделле.

Конвей замялся.

– Зачем вам это?

– Простое любопытство.

– Врете.

– Хорошо, вру.

– Они сцапали Ли, правильно?

– Да.

– Он виновен?

– Нет.

– Вы готовы в этом присягнуть?

– Я верю ему.

Конвей вздохнул.

– Вы же не дурак, Джон. Представьте себе, что в таком преступлении обвинили вас. Неужели вы не станете все отрицать?

– Дело не в этом.

– Как раз в этом. Тут любой закричит: это не я!

– А разве Арт не может быть невиновен?

– Не просто может, а, скорее всего, так и есть.

– Ну так и что же вы тогда?

Конвей покачал головой.

– Вы забываете, как работает система. Джей Ди – важная шишка. Джей Ди потерял дочь. А поблизости весьма кстати отирается китаец, который слывет подпольным акушером. Все как по нотам.

– Мне уже доводилось слышать нечто подобное. Вы меня не убедили.

– Стало быть, вы не знаете Джей Ди Рэнделла.

– Что верно, то верно.

– Джей Ди Рэнделл – пуп Земли и центр мироздания, – продолжал Конвей. – Влиятельный, богатый и уважаемый человек, вполне способный получить все, чего ни пожелает. Даже голову какого-то жалкого китайца.

– Но зачем она ему? – спросил я.

Конвей расхохотался.

– Братец мой, вы что, с луны свалились?

Должно быть, на моей физиономии появилась озадаченная мина. Конвей пустился в объяснения:

– Известно ли вам, что… – он умолк, поняв, что мне ничего не известно. Мгновение спустя Конвей демонстративно сложил руки на груди, откинулся на спинку сиденья и устремил взор на дорогу.

– Ну? – поторопил я его.

– Спросите лучше Арта.

– Я спрашиваю вас.

– Или Льюиса Карра. Может быть, он вам расскажет, а я не буду.

– Что ж, тогда поведайте мне о Рэнделле.

– Как о хирурге?

– Хотя бы.

Конвей начал:

– Хирург он посредственный, почти никудышный. Теряет пациентов, которых можно было бы спасти. Молодых крепких людей.

Я кивнул.

– К тому же он мерзавец, – продолжал Конвей. – Измывается над стажерами и всячески унижает их, внушает комплекс неполноценности. С ним работает немало славных молодых ребят, и он держит их в ежовых рукавицах. Знаю по себе. Я два года работал в хирургии грудной полости, прежде чем выучился на кардиохирурга в Хьюстоне, и Рэнделл был моим начальником. Когда я познакомился с ним, мне было двадцать девять, а Рэнделлу – сорок девять. Он умеет пустить пыль в глаза этой своей деловитой повадкой, костюмами с Бонд-стрит и дружбой с владельцами средневековых замков во Франции. Разумеется, костюмы и замки еще не делают его хорошим хирургом, но Рэнделл умеет создавать видимость. Эдакий ореол благообразия.

Я молчал. Конвей понемногу входил в раж, его голос окреп, сильные руки задвигались. Мне не хотелось прерывать его.

– Беда в том, – продолжал Конвей, – что Джей Ди работает по старинке. Он начинал резать еще в сороковых и пятидесятых, вместе с Гроссом, Чартрисом, Шеклфордом и остальной славной когортой. Хирургия тогда была совсем другой. Требовалась ловкость рук, а наука не имела почти никакого значения. Никто не слыхал ни о химии, ни об электролитах. Вот почему Рэнделлу не по себе от этих нововведений. Молодые ребята – те в своей стихии, они воспитывались на энзиме и натриевой сыворотке, но для Рэнделла все это – темный лес и досадная помеха в работе.

– О нем идет добрая слава, – заметил я.

– Джон Уилкс Бут тоже слыл добрым малым, пока не застрелил президента Линкольна, – парировал Конвей.

– А может, в вас говорит профессиональная ревность?

– Завяжите мне глаза, и я обставлю этого Рэнделла одной левой.

Я усмехнулся.

– Даже в воскресенье и с похмелья, – добавил Конвей.

– А что он за человек? – спросил я.

– Скотина. Форменная скотина. Стажеры говорят, он таскает в карманах молоток и пяток гвоздей на тот случай, если выдастся возможность распять кого-нибудь.

– Неужто бывают такие сволочи?

– Вообще-то, – сказал Конвей, – он не всегда такой. Только когда в хорошей форме. Ему, как и всем нам, тоже требуется отдых.

– Вас послушать, так он – та еще тварь.

– Не хуже любого подонка, – ответил Конвей. – Впрочем, стажеры говорят еще кое-что.

– Правда?

– Да. По их мнению, Джей Ди любит вскрывать сердца, потому что у него нет сердца.

(обратно)

11

Ни один англичанин, если он в здравом уме, не поехал бы жить в Бостон, особенно в 1630 году. Чтобы взойти на борт корабля и пуститься в долгое плавание к неведомой враждебной земле, отваги и мужества мало, для этого надо быть одержимым или вконец отчаявшимся человеком, который к тому же готов к полному и бесповоротному разрыву с родиной. К счастью, вынося свой суд, история принимает во внимание людские дела, а не побуждения, и поэтому бостонцы могут тешить себя мыслью, что их предки были привержены идеям свободы и демократии, геройски совершили революцию и внесли огромный вклад в либеральную культуру, написав немало картин и книг. Бостон – это город, где жили Адамс и Ревер, где до сих пор чтут и лелеют старую северную церковь и воспоминания о битве на Маячном холме.

Но есть у Бостона и другое лицо. Точнее, темная изнанка, на которой вытканы позорные столбы, колодки, сцены пыток водой и охоты на ведьм. Едва ли кто-то из ныне живущих видит в этих орудиях пыток то, чем они были в действительности, – свидетельства болезненной одержимости, душевного недомогания и порочной жестокости, доказательства того факта, что применявшее их общество жило в коконе страха перед грехопадением, вечным проклятием, адским пламенем, мором и индейцами, выстраивая все эти жупелы примерно в том порядке, в котором они перечислены здесь. Это было настороженное, подозрительное и напуганное общество. Иными словами, общество реакционных фанатиков веры.

Отчасти в этом повинно географическое положение Бостона. Когда-то на месте города было болото, совершенно непролазная трясина. Говорят, этим объясняется наш влажный климат, благодаря которому тут всегда премерзкая погода. Впрочем, существует и мнение, что болота тут ни при чем.

Бостонцы имеют привычку забывать свою историю, во всяком случае, изрядную ее часть. Словно дитя трущоб, выбившееся в люди, город совсем не держится за свои корни и даже норовит скрыть их от остального мира. Еще в бытность его поселением простолюдинов тут зародилась нетитулованная аристократия, не менее косная, чем древнейшие кланы Европы. Как город истинной веры, Бостон стал колыбелью научного сообщества, не знающего себе равных на Восточном побережье. Кроме того, Бостон одержим нарциссизмом, и это роднит его с другим городом весьма сомнительного происхождения – Сан-Франциско.

К великому их сожалению, обоим этим городам никак не удается полностью освободиться от пут прошлого. Над Сан-Франциско до сих пор витает дух суетливой и жестокой «золотой лихорадки», не дающий ему превратиться в мещански-претенциозный аристократический город восточного образца. А Бостон, как ни силится, не может окончательно избавиться от пуританизма и снова стать английским городом.

И целые общины, и отдельные их члены крепко связаны узами прошлого. Оно повсюду – в строении наших скелетов, в распределении волосяного покрова, в цвете кожи, в том, как мы стоим, ходим, одеваемся и мыслим.

Памятуя об этом, я отправился на встречу со студентом медицинской школы Уильямом Харви Шаттуком Рэнделлом.


***


Полагаю, любой человек, нареченный в честь Уильяма Харви (британского судебного врача, который в 1628 году открыл, что человеческая кровь течет по замкнутому кругу), должен чувствовать себя набитым дураком. Это все равно что быть названным в честь Наполеона или Гранта: такое имятворчество – вызов для ребенка, а может быть, и непосильно тяжкое бремя. Есть немало вещей, с которыми человеку не так-то просто сжиться. Но труднее всего поладить с собственным именем.

Взять, к примеру, Джорджа Печеньеддера. После медицинской школы, где он четыре года был многострадальной мишенью всевозможных насмешек и подначек, Джордж получил диплом хирурга и стал специализироваться на печени и желчном пузыре. Это была самая большая глупость, которую только мог совершить человек с таким именем, но Джордж двинулся по избранному пути спокойно и решительно, словно эта судьба была предначертана ему свыше. В каком-то смысле так, наверное, и было. Спустя много лет, когда коллеги выдохлись и их шуточки стали совсем уж плоскими, Печеньеддеру вдруг захотелось сменить имя, но, увы, это было невозможно, ибо по закону человек, получивший степень доктора медицины, теряет такое право. То естьимя-то сменить он может, но тогда его диплом теряет законную силу, вот почему суды каждый год переживают нашествия выпускников медицинских школ, желающих обзавестись более благозвучной фамилией, которая затем и будет вписана в диплом.

Я очень сомневался, что Уильям Харви Шаттук Рэнделл когда-либо сменит имя, которое, помимо обязательств, давало ему значительные преимущества, особенно в том случае, если он останется жить в Бостоне. Выглядел он довольно миловидно – рослый белокурый парень с приятным открытым лицом. Истый американец, цельная личность, облик которой придавал окружающему нелепый и немного потешный вид.

Уильям Харви Шаттук Рэнделл проживал на первом этаже Шератон-холла, общежития медицинской школы. Его комната, как и большинство других, была рассчитана на одного постояльца, но значительно превосходила размерами любую другую в том же здании. Она была гораздо просторнее, чем та каморка на четвертом этаже, в которой в бытность свою здешним студентом ютился я. Комнаты наверху много дешевле.

Теперь тут все перекрасили, и стены, которые в мои времена были грязно-серыми, как яйца доисторических ящеров, стали тошнотворно-зелеными. Но коридоры остались все такими же мрачными, лестницы – такими же грязными, воздух – таким же затхлым. Тут по-прежнему воняло нестиранными носками, учебниками и хлоркой.

Рэнделл обустроил свое жилище с большим вкусом. Старинное убранство, мебель, достойная версальского аукциона. От потертого алого бархата и обшарпанной позолоты веяло каким-то тусклым великолепием и светлой тоской по былым временам.

Рэнделл отступил в сторону и пригласил меня войти, даже не поинтересовавшись, кто я такой. Наверное, с первого взгляда распознал во мне эскулапа. Если долго трешься среди врачей, у тебя вырабатывается чутье на них.

Я вошел в комнату и сел.

– Вы насчет Карен? – спросил он скорее озабоченно, чем печально, словно только что вернулся с важного совещания или, наоборот, собирался куда-то бежать.

– Да, – ответил я. – Понимаю, что сейчас не время…

– Ничего страшного. Спрашивайте.

Я закурил сигарету и бросил спичку в золоченую пепельницу венецианского стекла, безобразную, но явно дорогую.

– Я хотел поговорить с вами о ней.

– Что ж, давайте.

Я все ждал, когда же он спросит, кто я такой, но его это, похоже, не волновало. Уильям устроился в кресле напротив меня, закинул ногу на ногу и сказал:

– Итак, что вы хотите знать?

– Когда вы последний раз видели ее?

– В субботу. Она приехала из Нортгемптона автобусом, и я встретил ее на автовокзале вскоре после обеда. У меня было часа два времени, и я довез Карен до дома.

– Как она выглядела?

Уильям передернул плечами.

– Нормально. Все было в порядке. Карен держалась бодрячком, все рассказывала мне про колледж и свою подружку. А еще болтала о тряпках и тому подобной ерунде.

– Она не нервничала? Не казалась подавленной?

– Ничуть. Вела себя как обычно. Может, немного волновалась, потому что вернулась домой после долгой отлучки. Чуть-чуть тревожилась из-за учебы. Родители до сих пор считают Карен маленькой девочкой, и она была убеждена, что они не верят в ее способность усваивать знания. Она была.., как бы это сказать? Немного дерзкой, что ли.

– А до прошлой субботы? Когда вы виделись последний раз?

– Не знаю. Вероятно, в конце августа.

– Значит, в субботу произошло своего рода воссоединение семьи?

– Да, – подтвердил Уильям. – Я всегда радовался встречам с сестрой. Она была настоящим живчиком и обладала способностями мима. Умела сыграть профессора или влюбленного юношу так, что вы покатывались со смеху. Это умение и помогло ей заполучить машину.

– Машину?

– В субботу вечером мы ужинали всей семьей – Карен, я, Ив и дядя Питер.

– Ив?

– Моя мачеха, – объяснил Уильям. – Мы зовем ее Ив.

– Значит, вас было пятеро.

– Четверо.

– А ваш отец?

– Он работал, – Уильям произнес это таким деловитым тоном, что я предпочел воздержаться от расспросов.

– Карен понадобилась машина, – продолжал он, – а Ив ей отказала: не хотела, чтобы Карен каталась ночи напролет. Тогда она обратилась к дядюшке Питеру, которого легче уговорить. Ему тоже не хотелось снабжать Карен колесами, но она пригрозила, что начнет имитировать его, и тотчас получила желаемое.

– А как же сам Питер добрался до дома?

– Я подвез его по пути сюда.

– Значит, в субботу вы провели в обществе Карен несколько часов?

– Да, с часу дня до десяти вечера.

– А потом уехали с вашим дядюшкой?

– Совершенно верно.

– А Карен?

– Осталась с Ив.

– Она уходила из дома тем вечером?

– Наверное. Иначе зачем бы ей машина?

– Не сказала, куда отправляется?

– В Гарвард. У нее там подружки.

– Вы видели ее в воскресенье?

– Нет, только в субботу.

– Скажите, не показалось ли вам, что у Карен несколько необычный вид?

Уильям покачал головой:

– Нет. Карен как Карен. Немножко поправилась, но такое бывает со всеми первокурсницами. Летом она много двигалась, играла в теннис, плавала, а с началом занятий все эти упражнения пришлось прекратить, вот она и накинула несколько фунтов. – Он тускло улыбнулся. – Мы даже подшучивали над ней. Карен сетовала на отвратительную еду, а мы ответили, что еда, должно быть, не так уж плоха, раз от нее раздаются вширь.

– Карен всегда была склонна к полноте?

– Наоборот. Тщедушная, почти костлявая, она изрядно смахивала на мальчишку. А потом вдруг налилась и расцвела, словно бабочка вылупилась из кокона.

– Значит, прежде у нее никогда не бывало избыточного веса?

Уильям пожал плечами.

– Не знаю. По правде говоря, я не обращал на это внимания.

– А больше вы ничего не заметили?

– Ничего.

Я обвел взглядом комнату. На столе, рядом с «Патологией и хирургической анатомией» Роббинса, стояла фотография, на которой были запечатлены Уильям и Карен. Оба были черны от загара и выглядели совершенно здоровыми. Уильям проследил за моим взглядом.

– Снимок сделан прошлой весной на Багамах, – сообщил он. – В кои-то веки нам удалось выкроить недельку и отдохнуть всей семьей. Мы прекрасно провели время.

Я встал и, подойдя к столу, внимательно всмотрелся в фотографию. Карен выглядела сногсшибательно. Синие глаза и белокурые волосы красиво оттеняли ее темную загорелую кожу.

– Понимаю, что мой вопрос звучит странно, – сказал я. – Но скажите, всегда ли на бедрах и предплечьях Карен были черные волоски?

– И впрямь занятно, – задумчиво проговорил Уильям. – Теперь я припоминаю, как в субботу дядя Питер посоветовал Карен обесцветить эти волоски или натереть их воском. Она впала в бешенство, но через пару минут поостыла и рассмеялась.

– Значит, волоски появились недавно?

– Наверное. Или они были всегда, но я не замечал. А что?

– Пока не знаю, – ответил я.

Уильям встал и подошел к фотографии.

– А по виду и не скажешь, что такой девушке может понадобиться аборт, – проговорил он. – Славная, жизнерадостная, забавная девчонка. У нее было золотое сердце. Понимаю, что это звучит глупо, но так оно и было. Семья считала ее чем-то вроде живого талисмана. Она была всеобщей любимицей.

– Куда она ездила прошлым летом? – спросил я.

Уильям покачал головой.

– Понятия не имею.

– Вы не шутите?

– Ну, вообще-то Карен должна была ехать на мыс и работать в картинной галерее в Провинстауне. – Он помолчал. – Но я не думаю, что она просидела там долго. Наверное, проводила время на Холме. У нее там были дружки. Она коллекционировала разных чокнутых.

– Что за дружки? Какого пола?

– Какого угодно, – Уильям передернул плечами. – Впрочем, я не в курсе. Карен пару раз упоминала их, но вскользь. А когда я начинал расспрашивать об этом, она только смеялась и переводила разговор на другое. Ей всегда удавалось повернуть все по-своему.

– Она называла какие-нибудь имена?

– Возможно, но я не помню. Она вообще очень вольно обращалась с именами, говорила о каких-нибудь людях так, словно подразумевалось, что вы их прекрасно знаете, никогда не называла фамилий. И бесполезно было говорить ей, что вы сроду не слыхали ни о каких Герби, Сюсю и Элли. – Уильям усмехнулся. – Помню, однажды Карен передразнивала девчонку, которая пускала мыльные пузыри.

Я поднялся.

– Ну что ж… Надо полагать, вы очень устали. Чем вы сейчас занимаетесь?

– Хирургией. Только что прошли акушерство и гинекологию.

– Нравится?

– Нормально, – добродушно ответил он.

Уже с порога я спросил:

– Где вы проходили акушерскую практику?

– В бостонском роддоме. – Он посмотрел на меня и нахмурился. – И, предвосхищая ваш следующий вопрос, скажу честно: да, я ассистировал при ПВ и знаю, как сделать аборт. Но в воскресенье я был на ночном дежурстве в больнице. Вот так-то.

– Спасибо, что приняли меня, – сказал я.

– Всегда к вашим услугам.


***


Выходя из общежития, я увидел рослого худощавого седовласого мужчину, шагавшего мне навстречу. Разумеется, я сразу узнал его. Джей Ди Рэнделла ни с кем не спутаешь.

(обратно)

12

Солнце уже садилось, и квадратный двор общежития был залит золотистым светом. Я закурил сигарету и двинулся навстречу Рэнделлу. Когда он заметил меня, его глаза едва заметно округлились, мгновение спустя на губах Джей Ди заиграла улыбка.

– Доктор Берри! – вполне дружеским тоном произнес он и протянул мне руку – чистую руку хирурга, надраенную до самого локтя, даже выше.

– Здравствуйте, доктор Рэнделл.

– Вы хотели меня видеть? – спросил он.

Я недоуменно вскинул брови.

– Секретарша сказала, что вы заходили за историей болезни, – пояснил Джей Ди.

– Ах, да! – спохватился я. – Насчет карточки.

Рэнделл снисходительно улыбнулся. Он был на полголовы выше меня.

– Полагаю, нам не мешало бы кое-что выяснить.

– Хорошо, давайте.

– Идемте.

Он вовсе не собирался говорить со мной приказным тоном. Это получилось как бы само собой. Еще одно напоминание о том, что хирурги – каста, которой дана полная и неограниченная власть над жизнью. Ведь хирург отвечает и за больного, и за действия своих помощников. Короче, за все.

Мы побрели в сторону автостоянки. Меня не оставляло ощущение, что Джей Ди специально искал встречи со мной. Я понятия не имел, как он догадался, где меня искать, но нутром чуял, что Рэнделл явился сюда по мою душу. Его руки болтались как плети, и я по какой-то неведомой причине уставился на них. Возможно, потому что вспомнил наблюдение невропатологов: они подметили, что человек, переживший паралич, при ходьбе размахивает поврежденной рукой менее энергично, чем здоровой. У Рэнделла были непропорционально крупные кисти, сильные, волосатые и темно-багровые. Ногти не длиннее миллиметра, как того требует памятка хирурга.

– Последнее время ваше имя на слуху, – заметил Джей Ди.

– Правда?

Мы подошли к серебристому «Порше» Рэнделла. Джей Ди вальяжно привалился к сияющему крылу. Что-то в его позе говорило мне: не следуй моему примеру. Несколько секунд он молча изучал мою физиономию, потом сказал:

– О вас хорошо отзываются.

– Рад это слышать.

– Как о человеке разумном и рассудительном.

Я пожал плечами.

Джей Ди снова одарил меня улыбкой:

– Что, трудный день?

– Бывают и поспокойнее.

– Вы, кажется, работаете в Линкольновской?

– Совершенно верно.

– И на хорошем счету.

– Стараюсь.

– Я слышал, что вы превосходный специалист.

– Благодарю вас.

Джей Ди сумел-таки сбить меня с толку. Я не понимал, куда он клонит. Впрочем, это выяснилось довольно скоро.

– Вы когда-нибудь подумывали о переходе в другую больницу?

– То есть?

– Ну, существуют разные возможности. Более многообещающие пути.

– Правда?

– Конечно.

– Вообще-то я вполне доволен своей нынешней работой.

– Пока довольны, – уточнил он.

– Да, пока, – согласился я.

– Вы знакомы с Уильямом Сьюэллом?

Уильям Сьюэлл был главным патологоанатомом Мемориалки. Ему стукнуло шестьдесят один, и он собирался на пенсию. Я вдруг почувствовал разочарование. Никак не ожидал, что Джей Ди Рэнделл будет действовать так топорно.

– Да, знаком, – ответил я. – Но шапочно.

– Он вот-вот уйдет на покой…

– Его заместитель, Тимоти Стоун, замечательный работник.

– Полагаю, что так, – согласился Рэнделл и возвел очи горе. – Но многим из нас нелегко поладить с ним.

– Впервые слышу.

Он тускло улыбнулся:

– Мы этого не афишируем.

– И многим из вас было бы легче поладить со мной?

– Многие из нас, – тщательно подбирая слова, ответил Рэнделл, – хотели бы подыскать нового человека где-то на стороне. Со свежим взглядом. Способного кое-что подправить, встряхнуть наше сонное царство.

– Ага!

– Такие у нас умонастроения, – заключил Рэнделл.

– Тимоти Стоун – мой близкий друг, – сообщил я ему.

– Не понимаю, какая тут связь.

– Я не намерен подсиживать его – вот какая тут связь.

– Я никогда не стал бы предлагать вам…

– Ой ли?

– Уж будьте уверены.

– Тогда я, по-видимому, просто чего-то не понимаю.

Рэнделл одарил меня слащавой улыбочкой:

– По-видимому.

– Так, может, растолкуете?

Сам того не заметив, Рэнделл вскинул руку и поскреб в затылке. Похоже, он собирался сменить тактику и подобраться ко мне с другого фланга. Джей Ди нахмурился.

– Сам я не патологоанатом, доктор Берри, – сказал он, наконец, – но у меня есть друзья, которые занимаются тем же, чем и вы.

– Готов биться об заклад, что Тим Стоун не входит в их число.

– Иногда мне кажется, что работа патологоанатома труднее, чем работа хирурга или любого другого врача. Как я понимаю, вы заняты полный рабочий день?

– Когда как, – ответил я.

– Удивляюсь, откуда у вас столько свободного времени.

– Всякое бывает, – я начинал сердиться. Сначала пряник, теперь – кнут. Подкупи или настращай. Но к моей злости примешивалась изрядная толика любопытства. Рэнделл не дурак и не стал бы заводить со мной этот разговор, если бы и сам не боялся чего-то. На миг у меня мелькнула мысль: а не сделал ли он этот пресловутый аборт своими руками?

– У вас есть семья? – спросил он вдруг.

– Да.

– Давно живете в Бостоне?

– Я всегда могу перебраться на новое место, – ответил я. – Если здешние патологоанатомические объекты покажутся мне слишком неприглядными.

Рэнделл прекрасно умел держать удар. Он не шелохнулся, не отпрянул от своей машины, как ужаленный. Он просто взглянул на меня холодными серыми глазами и сказал:

– Понимаю.

– Может, перестанете темнить и выложите" что у вас на уме?

– Все очень просто, – ответил Рэнделл. – Меня интересуют ваши побуждения. Я знаю, что такое узы дружбы, и понимаю, что личные чувства порой могут ослепить. Ваша преданность доктору Ли восхищает меня, хотя, конечно, я восхищался бы куда больше, будь эта преданность направлена на менее одиозную фигуру. Но объяснить вашу бурную деятельность одной лишь преданностью я не могу. Что же движет вами на самом деле, доктор Берри?

– Любопытство, доктор Рэнделл. Ничего, кроме любопытства. Уж очень хочется узнать, почему все вокруг из кожи вон лезут, чтобы упечь за решетку ни в чем не повинного человека. Почему люди, избравшие своим уделом беспристрастный анализ фактов, решили зашорить глаза и сделать вид, будто их ничто не волнует.

Рэнделл извлек из кармана портсигар, раскрыл, достал тонкую сигару и, обрезав кончик, раскурил ее.

– Давайте убедимся, что мы ведем речь об одном и том же, – предложил он. – Доктор Ли делает подпольные аборты, верно?

– Вы говорите, я слушаю, – ответил я.

– Аборты запрещены законом. Кроме того, как и любые хирургические вмешательства, они чреваты некоторой опасностью для пациентов. Даже когда их делает знающий специалист, а не полупьяный…

– Чужеземец, – подсказал я.

Рэнделл усмехнулся.

– Доктор Ли делает подпольные аборты, – повторил он. – И ведет весьма сомнительный образ жизни. С врачебной этикой он тоже не в ладах. Как гражданин, Ли совершает подсудные действия. Вот что у меня на уме, доктор Берри. Я хочу знать, что вы вынюхиваете и почему докучаете членам моей семьи…

– Едва ли это самое подходящее слово.

– ., и надоедаете людям, как будто вам больше нечего делать. Линкольновская больница платит вам жалованье. Как и у любого врача, у вас есть служебные обязанности и вы несете ответственность за их исполнение. Но вы пренебрегаете этими обязанностями. Вместо того чтобы работать, вы лезете в чужие семейные дела, мутите воду и стараетесь покрыть человека, совершающего предосудительные поступки, нарушающего все врачебные кодексы, преступающего закон, потешающегося над общественными устоями…

– Доктор, – прервал я его. – Давайте посмотрим на это как на чисто семейное дело. Как вы поступите, если ваша дочь скажет вам, что она беременна? Если она посоветуется с вами, прежде чем отправиться на поиски подпольного акушера? Как вы поведете себя в таком случае?

– Не вижу смысла вести этот беспредметный разговор.

– Но у вас наверняка есть какой-то ответ.

Лицо Рэнделла сделалось пунцовым, на стянутой крахмальным воротничком шее набухли вены. Он задумчиво поджал губы и сказал:

– Так вот, значит, что вы задумали. Хотите оклеветать мою семью в безумной надежде выгородить вашего так называемого друга?

Я передернул плечами.

– По-моему, я задал вам вполне правомерный вопрос. Существует несколько возможностей, – я принялся загибать пальцы. – Токио. Швейцария. Лос-Анджелес. Сан-Хуан. А может, у вас есть дружок в Нью-Йорке или Вашингтоне? Это и удобнее, и гораздо дешевле.

Рэнделл резко повернулся и принялся отпирать дверцу своего «Порше».

– Подумайте, – посоветовал я ему. – Поломайте голову и решите, как далеко вы готовы зайти ради сохранения доброго имени своей семьи.

Джей Ди запустил мотор и окинул меня испепеляющим взглядом.

– Поразмыслите на досуге, почему Карен не пришла за помощью к вам.

– Моя дочь… – ответил он дрожащим от гнева голосом. – Моя дочь – замечательная девушка. Добрая и милая. У нее нет грязных мыслей, и она никому не желает зла. Как смеете вы марать ее своими…

– Если она так чиста и прекрасна, как же ее угораздило забеременеть?

Рэнделл захлопнул дверцу, врубил передачу и с ревом рванул с места в сердитом сизом облаке выхлопных газов.

(обратно)

13

Мой дом был пуст и погружен во мрак. На кухне я нашел записку, сообщавшую, что Джудит с детьми уехала к Ли. Я послонялся по кухне и заглянул в холодильник. Меня мучил голод, но я был слишком взволнован, чтобы сесть за стол и соорудить бутерброд. В конце концов я удовольствовался стаканом молока и остатками капустного салата. Тишина угнетала, и я решил тоже отправиться к Ли, благо они жили в следующем квартале, в старом массивном кирпичном доме – истинно новоанглийском особняке, ничем не отличавшемся от любого другого дома на нашей улице. Мне всегда казалось странным, что Арт поселился в таком жилище: слишком уж безликое было строение.

В доме царила атмосфера, вполне сообразная его внешнему облику. Бетти сидела на кухне и с застывшей улыбкой кормила годовалого малыша. Она выглядела измученной и растрепанной, хотя обычно бывала неутомима и безукоризненно опрятна. Джудит сидела рядом с ней. Джейн, наша младшая, держалась за юбку матери. Эта привычка появилась у нее всего несколько недель назад.

В гостиной мальчишки играли в полицейских и воров и палили из пистонных пистолетов. При каждом выстреле Бетти испуганно вздрагивала.

– Жаль, что у меня не хватает духу прекратить это побоище, – проговорила она.

Я отправился в гостиную. Вся мебель была перевернута и валялась вверх тормашками. Наш четырехлетний сынишка Джонни вел огонь из-за кресла; увидев меня, он помахал рукой и пальнул еще раз. В другом конце комнаты за кушеткой прятались двое сыновей Ли. Воздух был полон едкого сизого дыма, на полу валялись использованные пистонные ленты. Джонни снова выстрелил и закричал:

– Попал! Попал!

– А вот и нет! – завопил шестилетний Энди Ли.

– Попал! Ты убит!

– Ничего я не убит! – крикнул Энди, потрясая пистолетом, который только тихо щелкал: кончились пистоны. Нырнув за спинку дивана, Энди велел своему брату Генри:

– Прикрой меня! Я перезаряжу.

– Заметано, напарник.

Энди принялся вставлять новую ленту, но пальчики плохо слушались его, и мальчуган сердился. Наконец он вскинул пистолет, прицелился, гаркнул: «Бах! Бах!» и вновь занялся лентой.

– Так нечестно! – заканючил за креслом Джонни. – Ты убит!

– Ты тоже! – объявил Генри. – Я в тебя попал!

– Я только ранен! – заорал Джонни и пальнул три раза подряд.

– Да? – отозвался Генри. – Тогда получай!

Перестрелка возобновилась. Я вернулся на кухню к Бетти и Джудит.

– Как они там? – спросила Бетти. Я усмехнулся:

– Спорят, кто кого угрохал.

– Ты что-нибудь выяснил?

– Все будет хорошо, не волнуйся.

Бетти одарила меня кривой ухмылкой, которую переняла у Арта.

– Слушаюсь, доктор.

– Я серьезно.

– Надеюсь, ты прав, – сказала она, запихивая в ротик сынишки яблочное пюре, которое тотчас потекло по подбородку. Бетти сгребла его ложкой и предприняла еще одну бесплодную попытку.

– А у нас плохие новости, – объявила Джудит.

– Правда?

– Звонил Брэдфорд, поверенный Арта. Он отказался вести дело.

– Брэдфорд?

– Да, – ответила Бетти. – Он позвонил полчаса назад, сказал, что слишком занят.

Я закурил и попытался успокоиться.

– Пожалуй, позвоню ему.

Джудит взглянула на часы:

– Половина шестого. Скорее всего, его уже…

– Попробую найти, – ответил я и отправился в кабинет Арта. Джудит пошла со мной. Я прикрыл дверь, чтобы не слышать пальбы.

– Что происходит? – спросила Джудит.

Я покачал головой.

– Дела плохи?

– Пока рано говорить, – я сел за стол Арта и принялся набирать номер.

– Ты голоден?

– Нет, – соврал я. – Заехал перекусить.

– У тебя усталый вид.

– Все в порядке, – ответил я.

Джудит склонилась над столом, и я поцеловал ее в щеку.

– Тебе звонил Фриц Вернер.

Этого можно было ожидать. Фриц знает все обо всем. Такого сплетника еще поискать. Впрочем, он мог располагать какими-то важными и полезными сведениями.

– Я позвоню ему.

– Да, пока не забыла, – добавила Джудит. – Завтра вечеринка.

– Я не хочу идти туда.

– Ничего не поделаешь. Джордж Моррис.

Я совсем запамятовал о нем.

– Ладно. Во сколько?

– В шесть. Мы можем уйти пораньше.

– Хорошо, – сказал я.

Джудит вернулась на кухню, и вскоре я услышал в трубке голос секретарши:

– «Брэдфорд, Уилсон и Стэрджесс».

– Мистера Брэдфорда, пожалуйста.

– Сожалею, но мистера Брэдфорда сегодня не будет.

– Как я могу найти его?

– Мистер Брэдфорд приходит к девяти часам утра.

– Я не могу ждать так долго.

– Очень сожалею, сэр.

– Не стоит. Лучше попытайтесь найти его, – попросил я. – Скажите, что звонил доктор Берри.

Я не знал, знакомо ли ей мое имя, но чем черт не шутит.

Голос секретарши мгновенно изменился:

– Пожалуйста, не кладите трубку, доктор.

Несколько секунд я слышал только ровный гул: секретарша нажала кнопку «ожидание». Арт говорил, что в эпоху высоких технологий эта кнопка играет роль своего рода чистилища. Арт ненавидит телефон и пользуется им лишь в случае крайней необходимости.

– Мистер Брэдфорд уже уходит, – сообщила мне секретарша. – Но я вас соединю.

– Спасибо.

В трубке щелкнуло.

– Джордж Брэдфорд слушает.

– Мистер Брэдфорд, это Джон Берри.

– Здравствуйте, доктор Берри. Чем могу служить?

– Я хотел поговорить об Арте Ли.

– Доктор Берри, я уже убегаю…

– Я знаю об этом от вашей секретарши. Может быть, встретимся где-нибудь?

Брэдфорд замялся. Я услышал его вздох, похожий на шипение рассерженной змеи:

– Это бессмысленно. Боюсь, что я уже не изменю свое решение. Дело не по моей части и…

– Я не отниму у вас много времени.

Он помолчал.

– Ну, ладно. Через двадцать минут в моем клубе. «Трафальгар». До встречи.

Я положил трубку. Подонок. Этот клуб был расположен в центре города, и мне придется нестись как угорелому, чтобы поспеть вовремя. На ходу поправляя галстук, я спешно покинул дом Ли и бросился к своей машине.


***


Клуб «Трафальгар» ютился в крошечном ветхом домике на Маячной улице, у самого подножия Холма. В отличие от клубов «по интересам» в других больших городах, «Трафальгар» – настоящий тихоня, и мало кто из бостонцев знает о его существовании.

Я никогда не был там, но вполне мог представить себе интерьер этого заведения. Стены отделаны красным деревом, высокие потолки посерели от пыли, громоздкие мягкие кресла обтянуты морщинистой замшей и очень удобны, восточные ковры истерты до дыр. Короче, обстановка здесь вполне под стать завсегдатаям – людям пожилым, строгим и чопорным. Сдавая пальто в гардероб, я увидел табличку с четко выведенной надписью: «Дамам вход разрешен только по четвергам с 16.00 до 17.30».

Брэдфорд ждал меня в вестибюле. Это был плотный коротышка в безукоризненно сшитом черном костюме в тонкую белую полоску. Даже сейчас, после долгого рабочего дня, на костюме этом не было ни единой складочки. Туфли Брэдфорда сияли, манжеты сорочки выдавались из рукавов пиджака ровно настолько, насколько того требовал этикет. Брэдфорд носил карманные часы на серебряной цепочке, а знак принадлежности к обществу интеллектуалов Фи Бета Каппа красиво контрастировал с черной тканью жилетки. Не надо было заглядывать в справочник «Кто есть кто», чтобы убедиться, что Брэдфорд проживал в Беверли-Фармз или другом столь же престижном районе, что окончил Гарвард и школу правоведения при нем, что его супруга училась в Вассаре и до сих пор носила плиссированные юбки, трикотажные свитера и жемчуг и что его дети были студентами Гротона или Конкорда. Обо всем этом недвусмысленно свидетельствовала спокойная и уверенная повадка Брэдфорда.

– Я уже созрел для стаканчика, – заявил он, пожимая мне руку. – А вы?

– Тоже не прочь.

Бар размещался на втором этаже. Это был просторный зал с высокими окнами, выходившими на Маячную улицу и Общественный парк. Здесь было тихо, в воздухе чувствовался тонкий аромат сигарного дыма. Посетители стояли и сидели небольшими группами и переговаривались вполголоса. Бармен знал, кто что пьет, и не нуждался в указаниях. Но мне, разумеется, пришлось сделать заказ. Мы с Брэдфордом уселись в удобные кресла у окна, и я сказал, что предпочитаю «Гибсон». Брэдфорд молча кивнул бармену и повернулся ко мне.

– Вас наверняка огорчило принятое мною решение, но, честно говоря…

– Я вовсе не огорчен, – перебил я его. – Ведь судят не меня.

Брэдфорд достал часы, посмотрел на них и сунул обратно в карман.

– Пока никого не судят, – отчеканил он.

– Позвольте не согласиться. По-моему, судят очень многих.

Брэдфорд раздраженно забарабанил пальцами по столу и бросил недовольный взгляд в сторону бармена. Психиатры определяют такое поведение как «сдвиг».

– Хотелось бы знать, что вы имеете в виду.

– Весь город шарахается прочь от Арта Ли, как будто у него бубонная чума.

– Вы что, подозреваете какой-то таинственный заговор?

– Нет, просто удивляюсь, – ответил я.

– Один мой приятель утверждает, что все врачи чертовски простодушны. Но вы мне таким не показались.

– Это похвала?

– Скорее просто наблюдение.

– Что ж, я стараюсь.

– На самом деле никаких тайн и заговоров нет, – заверил меня Брэдфорд. – А что до мистера Ли, то он всего лишь один из моих многочисленных клиентов.

– Доктор Ли, – уточнил я.

– Совершенно верно – доктор Ли. Один из моих клиентов. А у меня есть обязательства перед всеми, и я стараюсь по мере сил исполнять их. Сегодня днем я звонил в окружную прокуратуру, чтобы узнать, когда назначены слушания по делу доктора Ли. Похоже, одновременно с другим делом, за которое я уже взялся. Я не могу быть в двух залах суда сразу и уже объяснил это доктору Ли.

Бармен принес напитки, и Брэдфорд поднял бокал:

– Ваше здоровье.

– Взаимно, – ответил я.

Он отпил глоток и уставился в свой стакан.

– Доктор Ли принял мои объяснения. Я сообщил ему, что моя фирма сделает все возможное, чтобы обеспечить его превосходным защитником. У нас четверо старших партнеров, и вполне возможно, что один из них…

– Но только «возможно»?

Брэдфорд передернул плечами:

– Как и все в этом мире.

Я отпил глоток. Коктейль был премерзкий – почти один вермут и капелька водки.

– Вы на короткой ноге с Рэнделлами? – спросил я.

– Я их знаю.

– Это обстоятельство как-то повлияло на ваше решение?

– Разумеется, нет! – Он встрепенулся. – Юрист должен уметь провести грань между службой и дружбой. Это – азы его профессии, и такое умение довольно часто помогает в жизни.

– Особенно когда живешь в маленьком городе.

Брэдфорд усмехнулся.

– Протестую, ваша честь. – Он отпил еще глоток. – Скажу вам доверительно, доктор Берри. Я очень сочувствую Ли. Как и он, я понимаю, что от абортов никуда не деться. Их делают сплошь и рядом. Последние статистические данные по Америке говорят, что каждый год на аборт приходит до миллиона женщин. Выражаясь житейским языком, аборт – штука полезная. А наши законы об абортах туманны, невнятно сформулированы и несуразно строги. Но позвольте напомнить вам, что суждения врачей страшнее любых законов. Больничные комиссии по абортам состоят из одних перестраховщиков, которые запрещают операции даже в тех случаях, когда закон разрешает их. По-моему, уложение об абортах можно изменить, лишь поборов настроения, бытующие в медицинской среде.

Я не ответил. Передача денег из рук в руки – это церемониал, освященный веками и требующий тишины. Брэдфорд взглянул на меня и спросил:

– Вы со мной согласны?

– Конечно, согласен, хотя такая линия защиты представляется мне несколько причудливой.

– Я не предлагаю вам линию защиты.

– Значит, я неверно вас понял.

– Это меня не удивляет, – сухо заметил Брэдфорд.

– Меня тоже, – ответил я. – Потому что в вашей речи не ахти как много смысла. Я всегда думал, что правоведы сразу берут быка за рога, а не ходят вокруг да около.

– Я лишь пытаюсь прояснить свою точку зрения.

– Она и так достаточно ясна, и это внушает мне тревогу за судьбу доктора Ли.

– Очень хорошо, давайте поговорим о докторе Ли. Его задержали по закону, принятому в штате Массачусетс семьдесят лет назад и гласящему, что аборт – это преступление, караемое штрафом и тюремным заключением на срок до пяти лет. Если в результате аборта пациентка умирает, назначается наказание сроком от семи до двадцати лет.

– Это убийство второй степени? Или непредумышленное?

– Строго говоря, ни то ни другое. Выражаясь языком…

– Значит, его могут выпустить под залог?

– Вообще-то да, но сейчас не тот случай, потому что прокурор попытается предъявить обвинение в убийстве. По общему уложению, любая смерть, наступившая в результате преступных действий, считается убийством.

– Понятно.

– По ходу дела обвинение представит улики, и наверняка неопровержимые, и докажет, что доктор Ли делал подпольные аборты. Оно докажет, что Карен Рэнделл была у доктора Ли и он по каким-то необъяснимым причинам не сделал ни единой записи о ее визите. Оно докажет, что у Ли нет алиби на вечер воскресенья, когда был сделан аборт. И, разумеется, оно вызовет в суд миссис Рэнделл, которая заявит, что, по словам девушки, аборт сделал именно доктор Ли.

В конце концов все сведется к взаимоопровергающим показаниям. Ли, известный тем, что делает подпольные аборты, заявит о своей невиновности. Миссис Рэнделл скажет, что он виновен. Будь вы в жюри присяжных, кому вы поверили бы?

– Нет никаких доказательств того, что аборт Карен сделал доктор Ли. Все улики косвенные.

– Суд будет в Бостоне.

– Так проведите его где-нибудь еще.

– На каком основании? Неблагоприятное общественное мнение?

– Вы говорите о технической стороне дела, а я – о спасении человека.

– Сила закона и заключается в технической стороне дела.

– Как и его слабость.

Брэдфорд задумчиво посмотрел на меня.

– Спасти доктора Ли, как вы изволили выразиться, можно только одним способом – доказав, что аборт делал не он. Значит, надо найти истинного виновника. По-моему, шансов на это почти нет.

– Почему?

– Потому что сегодня я говорил с Ли, и у меня сложилось впечатление, что он лжет. По-моему, это он делал аборт, Берри. Я думаю, что девушку убил именно он.

(обратно)

14

Вернувшись домой, я обнаружил, что Джудит с детьми все еще у Бетти. Я смешал себе еще один коктейль, на этот раз покрепче, и уселся в гостиной. Я устал как собака, но расслабиться не удавалось.

У меня ужасный характер. Я это знаю и пытаюсь держать себя в руках, но все равно бываю резок и неловок, общаясь с ближними. Наверное, я просто не очень люблю людей. Вот почему я стал патологоанатомом. Вспоминая прожитый день, я понял, что слишком часто выходил из себя. И это было глупо: я ничего не добился, а вот потерять мог очень многое.

Зазвонил телефон. Это был Сандерсон, начальник патологоанатомического отделения Линкольновской больницы.

– Я звоню с работы, – сразу же заявил он.

– Понятно.

Там по меньшей мере шесть параллельных аппаратов, и вечером любой желающий может подслушать ваш разговор.

– Как провел день? – спросил Сандерсон.

– Довольно интересно. А вы?

– Так-сяк.

Да уж, представляю себе. Если кто-то решил устранить меня, логичнее всего надавить на Сандерсона, а это можно сделать довольно тонко и даже под видом шутки. «Я слышал, у вас нехватка рабочих рук» – например. Или более серьезно. «Я слышал, Берри захворал. Это правда? Нет? А говорят, болен… Но ведь его нет на рабочем месте, правильно?» Или при помощи пары ласковых. «Сандерсон, как, по-вашему, я смогу поддерживать трудовую дисциплину, если ваш Берри целыми днями где-то пропадает, а вы ему потворствуете?» Или, наконец, через начальство. «У нас образцовая больница, и каждый выполняет свою работу. Нам тут не нужны лодыри».

В любом случае итог будет один: на Сандерсона окажут давление, чтобы он либо вернул меня на рабочее место, либо нашел нового сотрудника на замену мне.

– Скажите им, что у меня третичный сифилис, – сказал я. – Тогда они не станут рыпаться.

Сандерсон рассмеялся.

– Успокойся, все хорошо, – сообщил он мне. – Пока. У меня шея хоть и старая, но крепкая, и я могу еще какое-то время прикрывать тебя. – Помолчав, он спросил:

– Как по-твоему, сколько еще это продлится?

– Не знаю, – ответил я. – Дело непростое.

– Загляни ко мне завтра, обсудим.

– Хорошо. Возможно, я буду знать больше. Пока мне кажется, что эта история похлеще перуанской.

– Понятно, – ответил Сандерсон. – До завтра.

Я положил трубку. Сандерсон наверняка понял, что я имел в виду. А я имел в виду вот что: в деле Карен Рэнделл была какая-то неувязка. Месяца три назад нам пришлось столкнуться с чем-то подобным. Редкий случай агранулоцитоза. В крови совершенно не было лейкоцитов. Это очень опасно, потому что организм, в крови которого нет белых шариков, не может сопротивляться инфекции. Во рту и на коже большинства людей есть болезнетворные микробы. Стафилококк, стрептококк, иногда – пневмококк или дифтерия. Это нормально. Но если оборонительные сооружения организма разрушены, человек заболевает.

Короче, у нас был пациент – американский врач, работавший в Перу, в министерстве народного здравоохранения. Он страдал астмой и принимал какой-то перуанский препарат. В один прекрасный день он вдруг занемог. Заболело горло, поднялась температура, человека начало ломать. Он отправился к врачу в Лиме и сдал кровь на анализ. У него было шестьсот белых телец на кубический сантиметр крови при норме от четырех до девяти тысяч. А во время болезни это число возрастает еще вдвое или втрое. На другой день число эритроцитов упало до ста единиц, а еще через день – до нуля. Пациент сел на самолет, прибыл в Бостон и лег в нашу больницу. Из его грудины взяли пункцию костного мозгу, и я изучил ее под микроскопом. Увиденное озадачило меня. В костном мозге было много несозревших лейкоцитов, и хотя это считается отклонением от нормы, никаких бед такое положение дел пациенту не сулит. Тогда-то я и подумал: «Тут что-то не так, черт возьми», – и отправился к лечащему врачу этого парня.

Врач решил изучить перуанское лекарство, которое принимал пациент, и выяснилось, что в нем содержится вещество, запрещенное в США еще в 1942 году, потому что оно мешало образованию белых кровяных телец. Врач решил, что обнаружил причину недуга: у пациента перестали вырабатываться лейкоциты, и он чем-то заразился. Лечение оказалось несложным – перестать принимать перуанский препарат и ждать выздоровления костного мозга.

Я сообщил врачу, что под микроскопом костный мозг пациента выглядел почти нормально. Мы вместе осмотрели больного и обнаружили, что недомогание не проходит. На слизистой полости рта появилось изъязвление, на ногах и спине были явные признаки стафилококковой инфекции. Пациента сильно лихорадило, он чувствовал сонливость и туго соображал.

Мы никак не могли понять, почему костный мозг почти в норме, а пациенту так худо. Целый день ломали мы голову над этой загадкой, и наконец, часа в четыре, я догадался спросить лечащего врача, не было ли в области пункции каких-либо болезнетворных микробов. Врач ответил, что не обратил на это внимания. Тогда мы снова отправились к пациенту и осмотрели его грудь. К нашему удивлению, мы не нашли следа от укола трепанационной иглой. Значит, образец костного мозга был взят у какого-то другого пациента. Оказалось, что медсестра или стажер перепутали ярлычки и взяли пункцию у больного с подозрением на лейкемию. Мы срочно взяли костный мозг у нашего пациента и обнаружили, что он действительно почти не функционирует.

Этот человек в конце концов выздоровел, но я никогда не забуду, как мы с врачом ломали голову над результатами лабораторных анализов.


***


И вот теперь я испытывал точно такое же чувство: что-то было не так, что-то не стыковалось. Я еще не знал, что именно, но подозревал, что все люди, с которыми я беседовал, хотели совсем не того, чего желал я. Мы словно говорили на разных языках. Моя собственная точка зрения была ясна и однозначна: Арт невиновен, пока не доказано обратное. А обратное пока не доказано.

Но никого другого, похоже, не волновало, виновен Арт или нет. То, что я считал самым важным, для других не имело никакого значения.

Интересно, почему?

(обратно) (обратно)

ВТОРНИК, 11 ОКТЯБРЯ

1

Когда я проснулся, новый день показался мне самым что ни на есть заурядным. Я встал таким же измученным, каким лег накануне; на улице было серо, промозгло и холодно, и меня вовсе не тянуло туда. Сняв пижаму, я принял горячий душ. Когда я брился, в ванную вошла Джудит и, наспех поцеловав меня, отправилась на кухню собирать завтрак. Я улыбнулся своему отражению и вдруг поймал себя на том, что гадаю, какой график операций составлен в больнице на сегодня.

А потом вспомнил, что не поеду в больницу. И вспомнил, почему. Потому что день был вовсе не заурядный.

Я подошел к окну и уставился на бежавшие по стеклу струйки. В этот миг я впервые подумал, что, может быть, разумнее всего было бы выкинуть Арта из головы и вернуться к повседневной работе. Приехать в лабораторию, поставить машину, снять пальто, повязать фартук, натянуть перчатки, словом, исполнить привычный ритуал… Мысль об этом была так приятна, так соблазнительна. В конце концов, это моя работа, и она мне по душе. Никакой тебе нервотрепки, никаких потрясений. Работа, которой меня обучали. И нечего мне играть в сыщиков-любителей. Холодным серым утром мое шерлокхолмство показалось мне просто нелепым.

Но потом перед глазами встали виденные накануне лица. Арт, Джей Ди Рэнделл, самодовольный Брэдфорд. И я понял, что никто, кроме меня, не поможет Арту выпутаться.

А поняв, почувствовал жгучий страх, почти панический ужас.

Мы с Джудит завтракали вдвоем, дети еще спали.

– Что ты намерен делать сегодня? – спросила она.

– Еще не знаю.

Я и сам задавался этим вопросом. Надо было разузнать побольше и о Карен, и в особенности о миссис Рэнделл. По сути дела, мне мало что было известно о них.

– Начну с девушки, – решил я.

– Почему?

– По отзывам, она была сущим ангелом, добрым и светлым небесным созданием, прелестной девочкой и всеобщей любимицей.

– Возможно, это правда.

– Да, – согласился я. – Только неплохо бы выслушать и мнения других людей, а не только ее отца и брата.

– Где же ты их выслушаешь?

– Начну с колледжа Смита, – решил я.


***


Колледж Смита, Нортгемптон, Массачусетс. Две тысячи двести девушек живут в здешней глухомани и получают прекрасное образование. Два часа по шоссе до поворота на Холлок, потом – еще полчаса по узким дорогам. Наконец я проскочил под железнодорожным мостом и въехал в городок. Нортгемптон мне никогда не нравился. Тут царит какая-то странная атмосфера, слишком гнетущая для университетского городка. Веет всеобщим раздражением и какой-то безысходностью, отчаянием двух тысяч двухсот девушек, заточенных в глуши на четыре года, и злостью местных жителей, вынужденных терпеть их здесь.

Студенческий городок очень красив, особенно по осени, когда начинает желтеть листва. Даже дождь не в силах смыть эту красоту. Я отправился прямиком в справочное бюро и заглянул в журнал регистрации студенток и преподавателей. Получив в бюро план городка, я пустился на поиски Хенли-холла – общежития, в котором прежде обреталась Карен Рэнделл.

Это был белый деревянный домик на Уилбер-стрит, дававший приют четырем десяткам девушек. На первом этаже размещалась общая гостиная, отделанная яркой узорчатой тканью, призванной подчеркнуть, что здесь живутдевушки, и выглядевшей совершенно несуразно. По гостиной слонялись обитательницы дома, облаченные в комбинезоны, с распрямленными при помощи утюга волосами. У двери стоял столик дежурной. Я подошел к сидевшей за ним девушке и сказал:

– Мне нужна Карен Рэнделл.

Девица вздрогнула и посмотрела на меня как на престарелого насильника.

– Она моя племянница, – пояснил я. – Меня зовут доктор Берри.

– Меня не было тут в выходные, – ответила девушка, – и я еще не видела Карен. Кажется, она ездила в Бостон.

Мне повезло: эта девица, похоже, еще не знала о случившемся. А остальные? Вероятно, наставница уже в курсе. Или ей вот-вот сообщат. Мне вовсе не хотелось встречаться с наставницей.

– О! – воскликнула девушка за столом. – Кстати, вот идет Джинни, ее соседка по комнате.

Джинни была темноволосой девочкой в плотном комбинезоне и драном свитере в обтяжку. Несмотря на такой наряд, она как-то ухитрялась выглядеть холодной и чопорной. Вероятно, благодаря выражению лица.

Дежурная поманила ее и сказала:

– Это доктор Берри. Он приехал повидать Карен.

Джинни метнула на меня испуганный взгляд. Она знала. Я быстро схватил ее за локоть, отвел в сторону и усадил на стул.

– Но ведь Карен… – начала она.

– Я знаю. Мне надо поговорить с вами.

– Я должна спросить мисс Питерс, – Джинни хотела встать, но я мягко удержал ее.

– Прежде чем вы это сделаете, позвольте сообщить вам, что вчера я присутствовал на вскрытии Карен.

Джинни вздрогнула и прижала пальцы к губам.

– Извините за прямоту, но у меня есть один вопрос, ответить на который не сможет никто, кроме вас. А что скажет мисс Питерс, мы с вами и так знаем.

– Она запретит мне говорить с вами, – Джинни смерила меня подозрительным взглядом, но я уже возбудил ее любопытство.

– Пойдемте туда, где нам никто не помешает, – предложил я.

– Не знаю, следует ли мне…

– Я отниму у вас всего несколько минут.

Она встала и кивнула в сторону коридора.

– Обычно мужчин не допускают в наши комнаты, но вы ведь родственник, правильно?

– Правильно.

Джинни и Карен жили на первом этаже, окно их комнаты выходило на задний двор. Комнатка была тесная и неряшливая, повсюду валялись фотографии мальчиков, письма, поздравительные открытки, программы футбольных матчей между университетами Лиги Плюща, ленты, расписания занятий, флакончики с духами, плюшевые мишки и щенки. Джинни уселась на кровать и указала мне на стул у письменного стола.

– Вчера мисс Питерс сказала мне, что с Карен случилось несчастье и она погибла, – начала девушка. – Она просила меня никому ничего не говорить до поры до времени. Странно. Никто из моих знакомых еще не умирал. Я имею в виду ровесников, понимаете? Странно, право. Я ведь ничего не почувствовала, не могла даже заставить себя огорчиться. Наверное, до меня просто еще не дошло.

– Вы знали Карен до того, как стали жить вместе?

– Нет, нас просто поселили в одну комнату.

– Вы ладили?

Джинни передернула плечами. Она уже освоила язык телодвижений, но пока не умела добиться полной естественности. Создавалось впечатление, что она подолгу отрабатывала каждый жест перед зеркалом.

– Вроде да. Карен не была типичным новичком, не робела. И все время уезжала то на день, то на два. На занятия почти не ходила и часто повторяла, что ненавидит колледж. Впрочем, так все говорят, но Карен действительно не врала. Она и впрямь ненавидела учебу. По-моему, так оно и было.

– Почему вы так думаете?

– Потому что она пропускала уроки и часто отлучалась из городка. Говорила, что едет к родителям, но на самом деле моталась куда-то еще. Карен ненавидела своих родителей. Она сама мне так сказала.

Джинни встала и открыла дверцу шкафа. На внутренней стороне створки висела большая глянцевая фотография Джей Ди Рэнделла, сплошь испещренная крошечными дырочками.

– Она любила бросать в снимок дротики, – пояснила Джинни. – Это ее отец. Кажется, он хирург. Она метала дротики в его физиономию каждый вечер, перед тем как лечь спать.

Девушка закрыла шкаф.

– А как она относилась к матери?

– Мать она любила. Я имею в виду родную мать, ту, которая умерла. Мачеха-то ей не особенно нравилась.

– Что еще вам рассказывала Карен?

– Про мальчиков рассказывала, – Джинни снова уселась на кровать. – Тут только о них и говорят. Карен наведывалась в какую-то местную частную школу и тусовалась с парнями. Да и к ней то и дело приезжали из Йеля.

– Она встречалась с кем-нибудь?

– Не думаю. Со всеми понемножку. Парни за ней табунами ходили.

– Она была так популярна?

– А может, и по какой другой причине, – Джинни наморщила носик. – Слушайте, неприлично говорить про нее такое теперь, когда… Да и нет причин верить во все это. Может, это вообще треп.

– А что такое?

– Ну, когда сюда приезжает новенькая, про которую никто ничего не слышал, можно болтать все, что угодно. Я, помнится, раньше врала, что была капитаном команды болельщиков. Просто забавы ради. На самом-то деле я училась в обычной средней школе, а о капитанстве и мечтать не могла.

– Понятно. Ну, а что за байки травила Карен?

– Да всякие. И не то чтобы байки. Скорее уж притчи. Все как-то обиняками да намеками. Карен нравилось, когда люди считали ее эдакой оторвой. И дружки были ей под стать. Она очень любила это слово – «оторва». И умела пустить пыль в глаза. Никогда не выкладывала все напрямую, никаких тебе обстоятельных историй. Обронит слово тут, слово там, и все. Про свои аборты, например, и всякое такое.

– Про аборты?

– Она сказала, что еще до колледжа дважды ходила на аборт. По-моему, это чепуха, правда? Два аборта! В конце концов, ей было всего семнадцать! Я говорила ей, что не верю, и тогда она пускалась в объяснения – как это делается. Все по порядку, что за чем идет. Вот тогда я начинала думать, что, возможно, это все-таки правда.

Девушке, росшей в семье врача, ничего не стоило вызубрить процедуру ПВ, и осведомленность Карен вовсе не доказывала, что ей самой делали аборты.

– Она не вдавалась в подробности? – спросил я. – Не говорила, где ее выскабливали?

– Нет. Карен любила шокировать меня, хотя временами бывала по-настоящему груба. Помню наши первые.., нет, вторые выходные, которые мы провели здесь. В субботу вечером Карен куда-то ушла и вернулась очень поздно. Вся растрепанная. Забралась в постель, погасила свет и говорит: «Господи, до чего же я люблю черное мясо». Прямо так и сказала. Я не нашлась с ответом. Я ведь тогда почти не знала Карен, вот и смолчала. Подумала, что она просто хочет меня поразить.

– Что еще она говорила?

Джинни пожала плечами:

– Не помню. Всякие пустяки. Однажды вечером, перед тем как уехать на выходные, Карен долго вертелась перед зеркалом. Сначала что-то насвистывала, а потом и говорит мне: «Ну, на сей раз я уж точно оттянусь». Или что-то в этом роде. Уж и не помню.

– И что вы ей ответили?

– Пожелала приятного отдыха. Что еще ответить на такую речь, особенно когда только что вышла из душа.

– Вы верили ее россказням?

– Сначала – нет, но через пару месяцев начала верить.

– Вам никогда не казалось, что она беременна?

– Нет, никогда.

– Вы уверены?

– Она ничего такого не говорила. К тому же она принимала пилюли.

– Это точно?

– Ну, наверное. Во всяком случае, у нее был такой ежеутренний обряд. Эти пилюли где-то здесь. Вон они, на ее столе, в маленьком пузырьке.

Я взял пластиковый флакончик. На ярлычке значилось «Аптека на Маячной улице», но никаких указаний по приему лекарства не было. Я вытащил книжечку и записал номер рецепта и имя врача, потом открыл пузырек и вытряхнул пилюли на ладонь. Их было всего четыре.

– Она принимала их ежедневно? – спросил я.

– Да.

Я не гинеколог и не аптекарь, но кое-какие познания все же имею. Во-первых, мне известно, что почти все противозачаточные пилюли сейчас выпускаются в пузырьках со специальными крышечками, снабженными отверстиями. Это облегчает подсчет и помогает женщине определить, сколько таблеток она приняла. Во-вторых, дозы гормональных препаратов снижены с двадцати до двух миллиграммов в день. А значит, пилюли должны быть совсем крошечные.

Но таблетки Карен были довольно большими, безо всяких меток, белые как мел и хрупкие. Я сунул одну из них в карман, а остальные возвратил в пузырек. Я уже догадывался, что это за зелье. Химического анализа не требовалось.

– Вы встречали кого-нибудь из дружков Карен? – спросил я.

Джинни покачала головой:

– Нет, никогда никого не видела. Карен много распиналась о том, как они хороши в постели, но это была просто болтовня. Она все время норовила пустить пыль в глаза, вот и горланила, как на площади. Подождите минутку.

Она подошла к туалетному столику Карен. Под рамку зеркала были вставлены несколько фотографий молодых людей. Взяв две, Джинни вручила их мне.

– Вот об этом парне она говорила, но, по-моему, они давно перестали встречаться. Кажется, с лета. Он учится в Гарварде.

На снимке был запечатлен старательно, но шаблонно позирующий мальчишка в футбольной экипировке, с номером 71 на груди. Он стоял, согнувшись, касаясь одной рукой земли и злобно ощерив зубы.

– Как его зовут?

– Не знаю.

Я взял программку матча Гарвард против Колумбийского. Под номером 71 числился правый защитник Алан Зеннер. Занеся это имя в записную книжку, я вернул Джинни снимок.

– А этот, второй, – продолжала она, вручая мне еще одну фотографию, – посвежее будет. Кажется, Карен еще не рассталась с ним. Иногда по вечерам, прежде чем лечь спать, она целовала его фотографию. Его зовут то ли Ральф, то ли Роджер.

На фотографии был изображен молодой негр в плотном лоснящемся костюме, с электрогитарой в руке и натянутой улыбкой на губах.

– Думаете, они встречались?

– Да. Он из какого-то бостонского оркестра.

– Ральф, говорите?

– Что-то в этом роде.

– Как называется оркестр?

Джинни сосредоточенно нахмурилась:

– Карен однажды говорила. Или не однажды. Но я не помню. Она не то что другие девчонки, которые выложат вам всю подноготную своих парней. Карен была не такая. Обронит фразу, а потом жди следующей.

– И вы думаете, что по выходным она уезжала к этому парню?

Джинни кивнула.

– А куда? В Бостон?

– Наверное. Или в Бостон, или в Нью-Хейвен.

Я перевернул фотографию. На тыльной стороне было написано: «Фотоателье Кэрзина, Вашингтон-стрит».

– Могу я взять себе этот снимок?

– Конечно, – ответила Джинни. – Мне он без надобности.

Я сунул фото в карман и снова сел.

– Вы когда-нибудь видели кого-то из этих людей?

– Нет, не встречала я ее дружков. Погодите-ка, однажды видела подругу.

– Подругу?

– Ну да. Однажды Карен сказала мне, что к ней приезжает близкая подруга, настоящая «оторва», дикий зверь. Ну, всякое такое. Короче, я ожидала увидеть занятное зрелище, но, когда она приехала…

– Что же вы увидели?

– Нечто весьма странное. Рослая длинноногая девица. Карен все время повторяла, что хотела бы иметь такие же длинные ноги, а та девица просто сидела и молчала. Надо полагать, она была хорошенькая, но уж больно чудная. Как будто спала. Может, наширялась. Наконец, где-то через час, она заговорила и начала плести всю эту белиберду.

– Какую белиберду?

– Ну, не знаю. Странные вещи. Вроде как «дожди в Испании подмыли здания». И сочиняла стихи про то, как люди резвятся в макаронных полях. Белиберда, понимаете? Я бы это стихами не назвала.

– Как звали эту девушку?

– Не помню. Кажется, Энджи.

– Она студентка?

– Нет. Она молодая, но нигде не учится. Работает. Кажется, Карен говорила, что она медсестра.

– Постарайтесь вспомнить ее имя, – попросил я.

Джинни сосредоточенно уставилась в пол, потом покачала головой:

– Нет, не могу. Я не обратила на нее особого внимания.

Мне не хотелось менять тему, но надо было торопиться.

– Что еще вы могли бы рассказать мне о Карен? – спросил я. – Она нервничала?

– Нет, была само спокойствие. Все наши с ума сходили от волнения, особенно перед экзаменами, а ей, похоже, было на все наплевать.

– Она была энергичной девушкой? Подвижной? Словоохотливой?

– Карен? Не смешите меня. Сонная она была и полумертвая, только в дни свиданий и оживала. А так все время сетовала на усталость и переутомление.

– Она много спала?

– Да, продрыхла почти все занятия.

– Какой у нее был аппетит?

– Да обыкновенный. Завтрак и обед она обычно тоже просыпала.

– В таком случае Карен, наверное, теряла в весе?

– Как раз наоборот, – ответила Джинни. – Прибавила. Не так чтобы много, но прилично. За каких-нибудь полтора месяца. Не могла влезть ни в одно платье, и ей пришлось покупать новые.

– Вы заметили какие-нибудь другие изменения?

– Вообще-то да, но я не знаю, важно ли это. То есть для Карен это было важно, но все остальные ничего не замечали.

– Чего не замечали?

– Видите ли, Карен вбила себе в голову, будто бы ее тело обрастает волосами. Руки, ноги, понимаете? И над губой тоже. Она жаловалась, что замучилась брить ноги.

Взглянув на часы, я увидел, что уже почти полдень.

– Что ж, не хочу отрывать вас от занятий…

– Ерунда, – перебила меня Джинни. – С вами интереснее.

– Неужели?

– Ну, смотреть, как вы работаете, и все такое.

– Но ведь я – обычный врач, и вы уже наверняка беседовали с людьми моей профессии.

Джинни вздохнула.

– Должно быть, вы принимаете меня за дурочку, – с легкой обидой сказала она. – Я же не вчера родилась.

– Напротив, – заспорил я. – По-моему, вы очень умны.

– Вы вызовете меня в суд?

– В суд?

– Ну, чтобы дать показания.

Я посмотрел на нее, и мне опять подумалось, что она репетирует перед зеркалом. На лице Джинни появилась загадочно-глубокомысленная мина, столь присущая героиням многих фильмов.

– Не уверен, что понимаю вас.

– Ладно уж, признайтесь, что вы законник, я никому не скажу.

– О!

– Я поняла это спустя десять минут после вашего прихода. Знаете, как я догадалась?

– Как же?

– Когда вы осматривали пилюли, то держали пузырек очень осторожно, совсем не как врач. Честно говоря, я думаю, что врач из вас вышел бы никудышный. Сущий коновал.

– Возможно, вы правы, – согласился я.

– Желаю удачи, – сказала Джинни на прощание.

– Спасибо.

Она лукаво подмигнула мне, и я зашагал прочь.

(обратно)

2

Рентгеновский кабинет на втором этаже Мемориалки незнамо почему называли кабинетом радиологической диагностики. Впрочем, как бы его ни величали, это был самый обыкновенный рентгеновский кабинет, такой же, как в любой другой больнице: стены из матового стекла, зажимы для снимков. Помещение довольно просторное, тут могли одновременно работать пятеро рентгенологов.

Я попал к Хьюзу, моему старому знакомому. Иногда чета Хьюзов играла с нами в бридж, причем весьма искусно. Они бились до последнего и жаждали крови. Но я и сам иногда этим грешу.

Я не стал звонить Льюису Карру, поскольку он все равно не помог бы мне. А Хьюз стоял на нижней ступени священной врачебной иерархии, и ему было безразлично, чьи снимки я хочу посмотреть – Карен Рэнделл или Ага-Хана, которому тут несколько лет назад делали операцию на почке. Поэтому Хьюз сразу же отвел меня в хранилище снимков.

По пути я спросил его:

– Ну, как твоя интимная жизнь?

Это была избитая шутка. Известно, что рентгенологи занимаются сексом гораздо меньше, чем врачи любой другой специальности. Почему это так, никто не знает, но, скорее всего, на них действует рентгеновское излучение. Во всяком случае, среди медиков бытует такое убеждение. В прошлом во время просвечивания рентгенолог стоял в кабинке вместе с пациентом и за несколько лет буквально пропитывался гамма-частицами. Да и пленка тогда была гораздо менее чувствительной, так что врач успевал схватить чудовищную дозу, пока делал снимок.

Но даже теперь, при новых технологиях и обширных познаниях, эта мерзкая шуточка по-прежнему в ходу, и рентгенологи вынуждены стоически терпеть подначки всякого, кто пожелает высмеять их освинцованные суспензории и усохшие половые железы. Приколы – такой же фактор профессионального риска, как рентгеновское излучение, и Хьюз не обижался на них.

– Моя половая жизнь, – ответил он, – куда интереснее какого-то там бриджа.

Когда мы вошли в кабинет, там работали трое или четверо рентгенологов. Перед каждым лежал толстый конверт, набитый снимками, и стоял магнитофон. Врач брал снимок, произносил вслух фамилию пациента и номер отделения, сообщал, с какого ракурса сделан снимок, и, приложив его к матовому стеклу, ставил диагноз.

Одна из стен была отведена под рентгенограммы пациентов отделения интенсивной терапии. Это были тяжело больные люди, и их снимки хранились не в конвертах, как все остальные, а на вращающихся штативах. Нажав кнопку, можно было привести штатив в движение и, не сходя с места, посмотреть нужный снимок. Это позволяло быстро определить, чем страдает тот или иной больной, пребывающий в критическом состоянии.

Хранилище снимков примыкало к рабочему залу. Хьюз юркнул туда и через минуту появился снова. Мы уселись перед стеклянной панелью, и Хьюз вставил в зажим первую рентгенограмму Карен Рэнделл.

– Черепная коробка в боковой проекции, – сказал он, вглядевшись в снимок. – Ты знаешь, почему Карен направили на рентген?

– Нет, – ответил я и тоже посмотрел на снимок, но почти ничего не разобрал. Прочитать рентгенограмму головы очень трудно. В черепе много костей, и снимки представляют собой мешанину светлых и темных пятен. Хьюз довольно долго изучал этот причудливый узор, время от времени проводя по какой-нибудь линии колпачком своей авторучки. Наконец он сказал:

– Похоже, все нормально. Никаких трещин или наростов, ни гематом, ни воздушных пузырей не видно. Конечно, неплохо бы иметь артериограмму или эхоэнцефалограмму… Давай посмотрим остальные.

Хьюз снял первый снимок и повесил на его место вид черепа анфас.

– Тоже все нормально, – сообщил он мне. – Не понимаю, зачем ей вообще просвечивали голову. Она что, попала в автомобильную аварию?

– Да вроде нет.

Хьюз покопался в стопке снимков.

– Нет, – пробормотал он. – Ни одного снимка лица, только черепная коробка.

Он снова принялся разглядывать снимок черепа во фронтальной проекции, затем снял его и повесил на панель предыдущий. Но и теперь не нашел никаких отклонений от нормы.

– Будь я проклят, если что-нибудь понимаю, – сказал Хьюз, барабаня пальцами по стеклу. – Ничего. Ни малейшей патологии. Готов поставить все свои денежки.

– Ну что ж, – молвил я, вставая. – Спасибо за помощь.

Я не знал, что и думать. Похоже, эти снимки еще больше все запутали. И уж, во всяком случае, не внесли никакой ясности.

(обратно)

3

Я вошел в телефонную будку возле дверей больницы, вытащил записную книжку и отыскал в ней номера аптеки и рецепта. Достав пилюлю, прихваченную из комнаты Карен, я отломил кусочек и растер его на ладони. Он сразу превратился в мелкую пудру. Я знал, что это такое, но для пущей уверенности все же лизнул порошок кончиком языка.

Омерзительный вкус аспирина ни с чем не спутаешь.

Я набрал номер аптеки и сказал:

– Говорит доктор Берри из Линкольновской. Хотел бы узнать о лекарстве…

– Минутку, я возьму карандаш… Так, говорите, доктор Берри.

– Пациентку зовут Карен Рэнделл. Номер 1476673, выписал доктор Питер Рэнделл.

– Я посмотрю.

Трубку положили на стол. Я слышал, как кто-то насвистывает и шелестит страницами.

– Да, есть такое. Двадцать капсул дарвона по семьдесят пять миллиграммов. Указания к применению – раз в четыре часа или при обострениях болей. Рецепт дважды обновлялся. Вам нужны даты?

– Нет, – ответил я. – Спасибо, вы мне очень помогли.

Я медленно повесил трубку. Дело запутывалось все больше и больше. Какая девчонка станет пить под видом противозачаточных пилюль аспирин и хранить его в пузырьке из-под лекарства от менструальных болей?

(обратно)

4

Смерть в результате аборта – событие относительно редкое. Этот основополагающий факт как-то затушевывается, теряется в груде статистических данных, заглушается воплями и пустыми причитаниями. Но статистика неточна, а вопли порождаются скорее чувствами, чем разумом. Конечно, разнобой в данных огромен, но большинство знатоков вопроса сходится во мнении, что в Америке каждый год делается миллион подпольных абортов, после которых умирают примерно пять тысяч женщин. Значит, «процент убоя» равен 500/100 000.

Это очень большая цифра, особенно если сравнить ее с данными о смертности в результате абортов, сделанных в больницах. Тут картина совсем другая: 18/100 000. И значит, законный аборт не опаснее, чем удаление миндалин, при котором гибнет семнадцать человек из каждых ста тысяч.

Итак, подпольный аборт в двадцать пять раз опаснее законного. Услышав об этом, большинство людей приходят в ужас. Но только не Арт. Тщательно обмозговав все эти впечатляющие статистические данные, он как-то высказал очень занятную мысль. Одна из причин, по которым аборт до сих пор запрещен законом, – его безопасность.

– Попытайся оценить масштаб, – заметил он однажды. – Миллион женщин – совершенно бессмысленная величина. Но она означает, что в стране каждые тридцать секунд делается подпольный аборт. День за днем, год за годом. Значит, операция самая заурядная и безопасная, хорошо это или плохо.

С присущим ему цинизмом рассуждал Арт о «пороге смертности» – выведенной им самим формуле, по которой энное число людей ежегодно умирает безо всяких на то причин, просто по воле случая. «Порог смертности» отражает состояние дел, при котором это явление начинает вызывать тревогу в обществе. На языке чисел «порог смертности» равен примерно тридцати тысячам – именно столько американцев гибнет каждый год в автомобильных катастрофах.

– Посмотри на дороги, – вещал Арт. – Там погибают восемьдесят человек в день, и все считают это обычным делом. Так неужто кто-то будет поднимать шум из-за того, что четырнадцать женщин в день умирают после абортов?

Арт утверждал, что врачи и законники начнут шевелиться лишь в том случае, если каждый год от абортов будет умирать более пятидесяти тысяч женщин. Иными словами, если при нынешнем уровне смертности число абортов возрастет до десяти миллионов.

– Поэтому, – говорил мне Арт, – в каком-то смысле я оказываю обществу медвежью услугу. Ведь я еще не угробил ни одну пациентку и, стало быть, помогаю поддерживать низкий уровень смертности. Для моей клиентуры это хорошо, для общества в целом – плохо, ибо побудить общество к действию можно, лишь застращав его или внушив ему чувство вины. Общество привыкло реагировать на большие числа, малая статистика для него – пустой звук. Кабы Гитлер убил только десять тысяч евреев, никто и не почесался бы.

А еще Арт сказал, что, делая безопасные аборты, он способствует сохранению статус-кво, снимает с законодателей бремя необходимости что-то менять.

А потом он сказал кое-что еще.

– Беда нашей страны в том, что американки – трусихи. Они пойдут на чреватый опасностью подпольный аборт, лишь бы не бороться за реформу законодательства. Ну а в законодателях у нас одни мужчины, которые, как известно, не беременеют и могут позволить себе морализировать. Как попы. Будь среди священнослужителей женщины, религия в два счета претерпела бы разительные перемены. Но в политике и церкви царят мужчины, а женщинам лень слишком уж наседать на них. И это плохо, потому что аборт – чисто женское дело. Аборт затрагивает их детей, их организм. Рискуют тоже они. Если бы каждый год конгрессмены получали по миллиону писем от своих избирательниц, то, глядишь, дело бы и сдвинулось с мертвой точки. Конечно, вовсе не обязательно, но вполне возможно. Только женщины почему-то не хотят возиться.

По-моему, это обстоятельство и угнетало Арта больше всего. Размышляя о нем, я ехал на встречу с женщиной, которая, по многочисленным отзывам о ней, уж никак не была трусихой. Миссис Рэнделл.

Севернее Когассета, в получасе езды от центра Бостона, раскинулся роскошный жилой район, возведенный над обрывом вдоль скалистых прибрежных утесов. С виду он очень смахивает на Ньюпорт – такие же старые деревянные дома с окнами на море, разделенные красивыми ухоженными лужайками.

Дом Рэнделлов был настоящим исполином. Четырехэтажный деревянный белый особняк под готику, с резными балконами и башенками. Лужайка шла под уклон и обрывалась у самой воды. Площадь участка составляла, наверное, не менее пяти акров. Я подъехал к дому по длинной гаревой дорожке и остановил машину у парадного входа рядом с двумя «Порше», черным и канареечно-желтым. Похоже, это была любимая марка Рэнделлов. Слева от дома стоял гараж, а в нем – серый «Мерседес». Вероятно, им пользовалась прислуга.

Я вылез из машины, размышляя, как бы мне проскочить мимо дворецкого. В этот миг двери распахнулись, и из дома вышла женщина, натягивая на ходу перчатки. Судя по всему, она очень торопилась куда-то, но остановилась, завидев меня.

– Миссис Рэнделл?

– Да, – ответила она.

Я уж и не знаю, что именно ожидал увидеть. Во всяком случае, ничего похожего на стоявшее передо мной рослое создание в бежевом костюме «от Шанель». У женщины были иссиня-черные блестящие волосы, длинные ноги и огромные темные глаза. Едва ли ей перевалило за тридцать. Казалось, на ее щеках можно колоть лед. Они были словно высечены из камня.

Несколько секунд я тупо созерцал ее, сознавая свое бессилие и чувствуя себя круглым дураком. Наконец миссис Рэнделл сердито свела брови и спросила:

– Что вам угодно? Я тороплюсь.

Ее голос звучал с легкой хрипотцой, губы были пухлые и чувственные. Она говорила с каким-то изысканным акцентом, похожим на британский, без ярко выраженных интонаций.

– Ну же, отвечайте!

– Я хотел побеседовать с вами о вашей дочери, – поспешно сказал я.

– Точнее, о моей падчерице, – еще быстрее поправила она меня и зашагала к черному «Порше».

– Да, падчерице…

– Я рассказала все полиции, – ответила она. – И к тому же опаздываю на встречу, так что, надеюсь, вы извините меня… – Открыв замок, она распахнула дверцу машины.

– Меня зовут… – начал я.

– Мне известно, кто вы такой. Джошуа вчера говорил о вас и предупреждал о вашем возможном приходе.

– И?

– И посоветовал мне предложить вам отправиться ко всем чертям, доктор Берри.

Она сердилась изо всех сил, но без особого успеха. Ее лицо выражало какие-то другие чувства, возможно, любопытство или даже страх. И это показалось мне странным.

Миссис Рэнделл запустила мотор.

– Желаю удачного дня, доктор.

Я наклонился к окошку.

– Исполняете указания своего супруга?

– Как обычно.

– Но не как всегда, – предположил я.

Она уже взялась было за рычаг переключения передач, но вдруг ее рука замерла.

– Прошу прощения?

– Я хотел сказать, что ваш супруг не полностью отдает себе отчет в происходящем.

– А по-моему, полностью.

– Увы, нет. Уверяю вас.

Она заглушила мотор и взглянула на меня.

– Даю вам тридцать секунд, чтобы убраться отсюда. Потом позвоню в полицию.

Но голос миссис Рэнделл дрожал, а лицо было белее мела.

– Позвоните в полицию? Едва ли это мудрое решение.

Она начала ломаться. И куда подевалась былая самоуверенность?

– Зачем вы пришли?

– Чтобы услышать от вас рассказ о той ночи, когда вы отвезли Карен в больницу. Это было в воскресенье.

– Если хотите узнать что-либо о той ночи, идите и загляните в машину, – она указала на желтый «Порше».

Я так и сделал. Открывшееся моему взору зрелище напоминало кошмарный сон.

Чехлы на сиденьях из рыжевато-желтых сделались красными. Впрочем, и весь остальной салон тоже. Кресло водителя стало пурпурным, пассажирское – темно-багровым. Кнопки на приборном щитке тоже покраснели, на руле виднелись алые мазки. Красный коврик на полу казался жестким. Наверняка Карен потеряла несколько кварт крови, пока ехала в больницу в этой машине.

– Откройте дверцу и потрогайте сиденье, – сказала миссис Рэнделл.

Сиденье оказалось влажным.

– И это – спустя трое суток, – заметила она. – Видите, сколько крови потеряла Карен. Вот что он с ней сделал.

Я захлопнул дверцу.

– Это ее машина?

– Нет. У Карен не было машины. Джошуа не хотел, чтобы она садилась за руль до совершеннолетия.

– А чья?

– Моя, – ответила миссис Рэнделл.

Я кивнул на черный «Порше».

– А эта?

– Эта новая, куплена только вчера.

– Что же теперь будет с желтой?

– Полиция посоветовала нам на время оставить ее у себя. На тот случай, если она понадобится в качестве вещественного доказательства. Но при первой возможности мы…

– Расскажите, что произошло в ночь на понедельник.

– Я не обязана ничего вам рассказывать, – отрезала миссис Рэнделл и плотно сжала губы.

– Разумеется, – с любезной улыбкой согласился я, зная, что уже взял верх.

Ее глаза смотрели все так же испуганно. Миссис Рэнделл отвела взгляд и уставилась в лобовое стекло.

– Джошуа срочно вызвали в больницу, и я была в доме одна, – начала она. – Уильям уехал в свою медицинскую школу, а Карен отправилась на свидание. Было где-то полтретьего утра, когда я вдруг услышала звук клаксона. Он гудел настырно и непрерывно. В конце концов я встала, накинула халат и спустилась вниз. Перед домом стояла моя машина. Мотор работал, фары сияли, клаксон ревел. Я выбежала на улицу и увидела Карен. Она лежала на руле, без сознания, а все вокруг было залито кровью. – Миссис Рэнделл перевела дух, порылась в сумочке и, достав пачку французских сигарет, прикурила от моей зажигалки.

– Продолжайте, – попросил я.

– Это почти все. Я перетащила Карен на соседнее сиденье и повезла ее в больницу, – миссис Рэнделл нервно попыхала сигаретой. – По пути попыталась выяснить, что случилось. Я прекрасно понимала, откуда хлещет кровь. Юбка Карен была насквозь мокрой, но остальная одежда совсем не запачкалась. И тогда Карен сказала: «Это сделал Ли». Три раза кряду. До конца дней не забуду ее тихий, жалобный голосок…

– Она была в сознании и могла говорить?

– Да. Но снова лишилась чувств, когда мы подъехали к больнице.

– Как вы догадались, что ей сделали аборт? Ведь это мог быть и выкидыш.

– Я заглянула в сумочку Карен и увидела чековую книжку. Последний чек, который она выписала, был на триста долларов и подлежал обналичиванию. Датирован воскресным днем. Вот как я догадалась, что ей сделали аборт.

– Вы не спрашивали, был ли этот чек предъявлен к оплате?

– Разумеется, не был. Ведь владелец чека сидит в тюрьме.

– Понятно, – задумчиво проговорил я.

– Отрадно слышать, – похвалила она меня. – А теперь извините… – С этими словами миссис Рэнделл выскочила из машины и торопливо поднялась на крыльцо.

– А я-то думал, вы опаздываете на встречу, – бросил я ей вслед.

Она остановилась и оглянулась.

– Идите вы к черту!

Дверь дома с грохотом захлопнулась за ней.

Я зашагал к машине, размышляя о только что увиденном весьма убедительном представлении. Я заметил лишь два огреха. Во-первых, количество крови в желтой машине. На пассажирском сиденье ее было больше, чем на водительском, и это обстоятельство насторожило меня.

Во-вторых, миссис Рэнделл, вероятно, не знала, что Арт брал за аборт не более двадцати пяти долларов – только-только чтобы покрыть расходы на лабораторные анализы. Он считал, что таким образом остается в ладу со своей совестью.

(обратно)

5

Вывеска на фотоателье Кэрзина была совсем обшарпанная. Понизу мелкими желтыми печатными буквами шла надпись: «Любые фотографии. Паспорта. Знаменитости. Друзья. Заказы выполняются за час».

Ателье стояло на углу в северном конце Вашингтон-стрит, далеко от залитых светом кинотеатров и больших универмагов. Я вошел и увидел плюгавого старичка в обществе сухонькой старушенции.

– Да? – вежливо, почти робко вымолвил старичок.

– У меня несколько необычное дело, – сообщил я ему.

– Фото на паспорт? Это запросто. Через час будет готово. А если вы торопитесь, то даже быстрее. У нас огромный опыт.

– Это правда, – с чопорным кивком подтвердила старушка. – Мы сделали уже несколько тысяч таких портретов.

– Мне нужно нечто иное, – ответил я. – Видите ли, у моей дочери вечеринка по случаю шестнадцатилетия…

– Мы не снимаем помолвки, – оборвал меня старичок. – Весьма сожалею.

– Да, это так, – добавила старушка.

– У нее не помолвка, а шестнадцатилетие, – сказал я.

– Мы их не снимаем, – твердил свое старик. – Это исключено.

– Раньше, в былые времена, мы делали и это, – подхватила старушенция. – Но выходило просто ужасно.

Я вздохнул.

– Слушайте, мне нужны кое-какие сведения. Моя дочь сходит с ума по одной рок-н-ролльной команде, которую вы фотографировали. Я хочу сделать ей сюрприз и думал, что…

– Так вашей дочери шестнадцать лет? – подозрительно спросил старикан.

– Совершенно верно. Исполнится на следующей неделе.

– И мы фотографировали оркестр?

– Да, – ответил я, протягивая ему снимок.

Старик долго изучал его.

– Это не оркестр, это человек, – объявил он наконец.

– Я знаю. Но он играет в оркестре.

– Тут всего один человек.

– Эту фотографию делали вы, и я подумал…

Пока я говорил, старик перевернул фотографию.

– Это наша работа, – возвестил он. – Видите, вот фирменный знак: «Фотоателье Кэрзина». Это мы и есть. Открылись еще в тридцать первом году. Сначала тут заправлял мой отец, упокой, господи, его душу.

– Воистину так, – ввернула старушка.

– Так вы говорите, это оркестр? – Старик помахал фотографией у меня перед носом.

– Один из оркестрантов.

– Что ж, возможно, – он протянул снимок старухе. – Ты снимала какие-нибудь оркестры?

– Может быть. Я их не запоминаю.

– По-моему, это была рекламная фотография, – подсказал я.

– Как называется этот оркестр?

– Не знаю. Потому и пришел к вам. На снимке ваш фирменный знак…

– Я не слепой, – сердито перебил меня старик. Согнувшись пополам, он заглянул под прилавок. – Надо посмотреть записи. Мы тут ведем строгий учет.

Он принялся выкладывать на прилавок стопки фотографий. Я был удивлен: старик действительно снимал ансамбли, не меньше десяти разных команд.

Старик проворно перебирал снимки, по ходу дела давая пояснения:

– Жена их не запоминает, зато я помню. Стоит посмотреть, и сразу вспоминаю. Понятно? Вот, к примеру, «Джимми и двоечники». А вот «Певчие птички», «Гробы», «Кликуши», «Вонючки». Такие названия западают в память. Даже странно, почему. Вот «Вши», «Выкидные ножи», «Вилли и вилы», «Ягуары».

Я старался разглядеть лица на фотографиях, но у старика оказались слишком проворные пальцы.

– Погодите-ка! – Я указал на один из снимков. – Кажется, вот они.

Старик вгляделся в фотографию.

– «Зефиры», – укоризненно проговорил он. – Да, они самые. «Зефиры».

Я присмотрелся. Пятеро чернокожих парней в блестящих костюмах, таких же, как на портрете, который я прихватил в общежитии. Все пятеро натянуто улыбались. Похоже, им вовсе не хотелось фотографироваться.

– Вы знаете их имена? – спросил я.

Старик перевернул снимок.

– Зик, Зак, Роман, Джордж и Счастливчик.

– Спасибо. – Я вытащил записную книжку и занес в нее все пять прозвищ. – А как я могу их разыскать?

– Слушайте, а вы правда хотите позвать их на день рождения своей дочери?

– А почему бы и нет?

Старик передернул плечами.

– Да грубияны они.

– Ничего, один вечер можно и потерпеть.

Старик поднял руку и указал большим пальцем куда-то в дальний конец улицы.

– По ночам они играют в «Электрическом винограде». Там всегда полно черномазых.

– Спасибо, – сказал я и зашагал к двери.

– Вы уж поосторожнее с ними, – предупредила меня старушка.

– Хорошо.

– Желаю приятной вечеринки, – бросил мне вслед старик.

Я кивнул и вышел на улицу.


***


Если у гор бывают дети – отроки или подростки, – то вы поймете, на что был похож Алан Зеннер. Конечно, в «Большую десятку» его бы не приняли, но парень и впрямь был не хилый. По моим прикидкам, он имел рост шесть футов и один дюйм, а весил больше центнера.

Я разыскал Алана, когда он покидал крытую футбольную площадку «Диллон-филд». День клонился к вечеру, и тренировка уже кончилась. Солнце садилось, заливая позолотой стадион и расположенные поблизости здания – дворец спорта «Диллон», хоккейную площадку и крытые теннисные корты. На небольшом поле поодаль все еще тренировались при тусклом свете угасающего дня новички, поднявшие огромное облако желто-бурой пыли.

Зеннер только что принял душ, его короткие черные волосы еще не высохли, и он старательно тер их полотенцем, словно вспомнив наказ тренера не выходить на улицу с мокрой головой.

Алан сообщил мне, что торопится на обед и занятия, поэтому мы беседовали по пути, шагая через мост Андерсона к гарвардскому университетскому городку. Поначалу я болтал обо всяких пустяках. Зеннер был старшекурсником Леверетт-хаус в Тауэрсе и специализировался на истории. Ему не очень нравилась тема дипломной работы, и он боялся, что не сможет поступить в школу правоведения: там не давали поблажек спортсменам. Юристов интересовала только успеваемость. Так что, возможно, он пойдет на юридический в Йеле, там веселее.

Мы прошли через Уинтроп-хаус и направились в сторону университетского клуба. Алан сообщил мне, что в футбольный сезон обедает и ужинает только там. Еда неплохая. Во всяком случае, качество выше среднего.

Наконец я завел разговор о Карен.

– Что? И вы туда же?

– Простите?

– Вы уже второй за сегодня. До вас приходил Мытарь.

– Мытарь?

– Ее папаша. Она его так прозвала.

– Почему?

– Понятия не имею. Прозвала, и все. Она придумала ему целую уйму кличек.

– И вы говорили с ним?

– Он приезжал, – неохотно ответил Зеннер. – Но я велел ему убираться.

– Что же вы так?

Мы вышли на Массачусетс-авеню, запруженную машинами.

– Да не хотелось связываться, вот и все, – объяснил он.

– Вы уже замешаны в деле.

– Черта с два, – Алан начал переходить улицу, ловко лавируя между автомобилями.

– Вам известно, что случилось с Карен? – спросил я.

– Слушайте, я знаю об этом больше всех. Даже больше, чем ее предки.

– Но не хотите ввязываться.

– Вы уловили суть.

– Дело очень серьезное, – сказал я. – Одного человека обвинили в ее убийстве. Вам придется рассказать все, что вы знаете.

– Слушайте, она была славная девчонка, но с закидонами. Поначалу все шло хорошо. Потом стало слишком трудно, и я с ней завязал. Это все. А теперь отвалите от меня.

Я пожал плечами:

– На суде вам придется давать свидетельские показания по требованию защиты. Вас приведут к присяге.

– Я не собираюсь идти в суд.

– У вас нет выбора, – заверил я его. – Разве что суда вообще не будет.

– То есть?

– То есть нам лучше поговорить, как двум разумным людям.

В паре кварталов дальше, возле Центральной площади, была маленькая грязная забегаловка с цветным телевизором над стойкой. На экране все двоилось, но мало кто обращал на это внимание. Мы заказали две кружки пива и принялись ждать, слушая прогноз погоды, который читал бодренький толстенький коротышка, с улыбкой пообещавший, что завтра и послезавтра непременно будут дожди.

– А вы-то зачем сюда влезли? – спросил меня Зеннер.

– По-моему, Ли невиновен.

Он рассмеялся.

– Вы единственный, кто так думает.

Принесли пиво. Я расплатился. Зеннер приложился к кружке и облизал губы.

– Ладно, – сказал он, усаживаясь в отдельной кабинке, – так и быть, поведаю вам эту историю. Мы с Карен познакомились где-то в апреле, на одной вечеринке, и сразу поладили. Это было классно. Тогда я ничего про нее не знал и относился к ней просто как к очередной смазливой девице. Мне, конечно, было известно, что она совсем молодая, но о том, сколько ей лет, я узнал лишь наутро и едва не окочурился. Подумать только: всего шестнадцать! Господи… Но Карен была славная, не дешевка какая-нибудь. – Алан одним глотком ополовинил свою кружку. – Потом мы начали встречаться, и я мало-помалу кое-что разузнал про нее. У Карен была манера выкладывать правду по крупицам. Слово тут, слово там. Конечно, это очень нервировало. Как старый многосерийный фильм. «Смотрите нас в следующую субботу». Она это умела.

– Когда вы перестали встречаться?

– В начале июня. Она заканчивала Конкорд, и я пообещал, что приеду на выпускной бал. Но Карен не понравилась эта идея. Я спросил, почему, и тогда она выдала мне всю эту бодягу про предков, и что я им не понравлюсь. Вы понимаете, раньше моя фамилия была Земник, и я рос в Бруклине. Вот так. Карен высказалась, и я подарил ей прощальный поцелуй. Мне уже тогда все обрыдло, а теперь и вовсе плевать на нее.

– И вы больше ни разу не виделись?

– Один раз. Где-то в конце июля. Я подрабатывал на мысу, шабашил на стройке. Работа была нетрудная, и многие мои друзья там халтурили. Тогда-то я и услышал о Карен то, чего не знал, пока мы встречались. Ну, как она коллекционировала парней. И о неладах с предками. И о том, что она ненавидела своего отца. И все то, что прежде казалось галиматьей, начало обретать смысл. А еще я слышал, что она сделала аборт и говорила всем, будто это был мой ребенок.

Зеннер прикончил пиво и сделал знак бармену. Я тоже решил выпить еще кружечку.

– Однажды я случайно встретил ее возле Скассета. Она заправлялась на бензоколонке, когда я подъехал. Мы малость поболтали, я спросил про аборт, правда ли это, и она ответила, что да. Тогда я спросил, мой ли это был ребенок, и Карен сказала, что не знает, кто отец. Да еще так невозмутимо! Короче, я послал ее ко всем чертям и пошел прочь. Но Карен меня догнала, извинилась и предложила остаться друзьями, встречаться снова. А когда я отказался, она разревелась. Нет ничего хуже, чем девчонка, ревущая на бензоколонке. Короче, я пообещал вечером сводить ее куда-нибудь.

– И сводили?

– Да. Это было ужасно. Алан, сделай то, Алан, сделай се.Быстрее, Алан. А теперь медленнее. Алан, ты так потеешь… Хоть бы на секунду заткнулась.

– Она что, прошлым летом жила на мысу?

– Карен так сказала. Работала в картинной галерее, кажется. Но я слышал, что она почти все время просидела на Маячном холме. У нее там были какие-то сумасшедшие дружки.

– Вы когда-нибудь с ними встречались?

– Только с одной девчонкой. Как-то на вечеринке меня познакомили с Анджелой то ли Харли, то ли Харди. Чертовски красивая девица, но с приветом.

– То есть?

– Ну, странная, не от мира сего. Плела какую-то чушь. «Нос божий красен кожей», и все такое. С ней и разговаривать было невозможно. А жаль: уж больно хороша собой.

– А родителей Карен вы видели?

– Да, один раз. Та еще парочка. Старик с задранным носом, и с ним эта дамочка-губошлепка. Неудивительно, что Карен их ненавидела.

– Откуда вы это знаете?

– Да от нее! Карен только о предках и говорила. Часами болтала о них. Мытаря на дух не выносила. Иногда называла его БОГ. Это значит брехун, осел и говнюк. Мачеху тоже всячески обзывала, но я не стану повторять: вы скажете, что я клевещу. Но вот что удивительно: свою родную мать Карен очень любила. Та умерла, когда Карен было лет пятнадцать. Наверное, тогда все и началось.

– Что началось?

– Ну, закидоны эти. Наркотики и блуд. Карен хотела, чтобы ее считали крутой. Любила народ удивить. Словно что-то доказывала. Жрала зелье, причем всегда на людях. Кое-кто говорил, что она сидит на амфитаминах, но не знаю, правда ли это. Она многим насолила, и про нее каких только жутких историй не рассказывали. Говорили, что Карен Рэнделл на все пойдет и под любого ляжет. – Алан болезненно поморщился.

– Но вы любили ее, – вставил я.

– Да, пока это было возможно.

– А после того свидания на мысу вы больше не встречались?

– Нет.

Принесли пиво. Алан посмотрел на свою кружку и принялся вертеть ее в руках.

– Хотя, впрочем, встречался, – вдруг добавил он.

– Когда?

Зеннер заколебался.

– В воскресенье, – сказал он, наконец. – В прошлое воскресенье.

(обратно)

6

– Было около часа дня, – продолжал Зеннер. – После игры мы устроили вечеринку, и я маялся похмельем. Да еще как маялся! Боялся, что в понедельник на тренировке буду не в форме, потому что пропустил несколько тренировок. Никак не получалась последняя пробежка, не хватало скорости. Поэтому я волновался. В общем, я был у себя в комнате и пытался переодеться к обеду. Никак не мог повязать галстук. Все время выходило вкривь и вкось, три раза пробовал. Похмелье было и впрямь тяжкое. Голова раскалывалась. И тут входит Карен. Можно было подумать, что я назначил ей свидание.

– А вы не назначали?

– Никогда не испытывал такого отвращения при виде человеческого существа. Мне уже удалось забыть ее, выкинуть из головы, понимаете? И вдруг она опять тут как тут, и выглядит как никогда отпадно. Малость полновата, но все равно хороша. Мои соседи по комнате ушли обедать, и я был один. Карен спросила, не свожу ли я ее перекусить. Я ответил – нет.

– Почему?

– Потому что не хотел видеть ее. Она была как зараза. Чума. И я хотел держаться от нее подальше, вот и сказал: «Карен, уйди, пожалуйста». Только она не ушла, а села, закурила и говорит: «Я знаю, что между нами все кончено, но мне нужен человек, который выслушает». Мы это уже проходили, и я ей не поверил. Но Карен никак не хотела уходить. Уселась на кушетку, и не сдвинешь. Сказала, что я – единственный, с кем она может поговорить.

В конце концов я сдался, сел и сказал: ладно, валяй, говори. А сам подумал, что я дурак и еще пожалею, что согласился, как пожалел после прошлого раза. Знаете, есть такие люди, которых просто невозможно терпеть рядом.

– О чем шел разговор?

– О ней. Карен только о себе и говорила, больше ни о чем. О себе, о предках, о брате…

– Она была дружна со своим братом?

– В некотором роде. Но он – парень простой, как Мытарь. Ничего знать не хочет, кроме своей медицины, поэтому Карен не очень откровенничала с ним. Про наркотики и свои похождения ничего не говорила.

– Продолжайте.

– Ну, в общем, я сидел и слушал ее. Карен рассказала про школу, потом – про какую-то мистику. Мол, начала медитировать два раза на дню по полчаса. Это вроде как прополаскивать мозги. Или макать тряпку в чернила. Что-то такое. Она только-только начала этим заниматься и была в полном восторге.

– Как она держала себя?

– Нервничала. Выкурила целую пачку сигарет и не знала, куда девать руки. У нее на пальце был перстень школы Конкорд, так она его и крутила, и снимала, и снова надевала. Все время, безостановочно.

– Она сказала, почему приехала на выходные?

– Я спрашивал, – ответил Зеннер. – Да, она говорила об этом.

– Ну и?

– Она приехала на аборт.

Я откинулся в кресле и закурил.

– Как вы к этому отнеслись?

Зеннер покачал головой.

– Я не поверил. – Он метнул на меня быстрый взгляд и опять припал к кружке. – Я вообще перестал верить ей. В том-то и беда. Я словно отключился и не обращал на нее внимания. Не мог иначе, потому что она… Короче, я еще был неравнодушен к ней…

– Она знала об этом?

– Она знала все, – ответил Зеннер. – От нее ничего нельзя было скрыть. Будто кошка, она полагалась на чутье, которое никогда не подводило. Карен могла войти в комнату, оглядеться и рассказать все про каждого, кто там сидит. Она безошибочно улавливала чужие чувства.

– Вы говорили с ней об аборте?

– Нет. Ведь я же не поверил ей, вот и не стал развивать тему. Но где-то через час Карен сама вернулась к этому. Сказала, что боится, что хочет быть со мной. Все время это повторяла.

– И вы поверили?

– Я уже не знаю, чему верить. Нет, пожалуй, не поверил. – Он залпом допил пиво и поставил кружку. – Послушайте, что, по-вашему, я должен был делать? Эта девчонка вконец сбрендила. Все знали, что она – того. Нелады с предками, да и вообще с белым светом. Вот и свихнулась.

– Как долго вы беседовали с ней?

– Часа полтора. Потом я сказал, что мне пора обедать и заниматься, и попросил ее уйти. Она и ушла.

– Вы не знаете, куда она направилась?

– Нет. Я спросил, но Карен только рассмеялась в ответ и сказала, что всегда идет, куда глаза глядят.

(обратно)

7

Я расстался с Зеннером уже под вечер, но все-таки позвонил на работу Питеру Рэнделлу. Его не оказалось на месте, но я сказал, что дело срочное, и тогда медсестра посоветовала мне позвонить в лабораторию. По вторникам и четвергам Питер нередко задерживался там.

Звонить я не стал. Предпочел поехать.

Питер был единственным членом семейства Рэнделл, с которым я встречался в прошлом. Раз или два мы виделись на вечеринках. Такого человека нельзя было не заметить. Во-первых, потому что он наделен незаурядной внешностью. Во-вторых, Питер обожал вечеринки и ходил на все, о которых ему доводилось случайно услышать.

Он огромен, толст, жизнерадостен, весел и румян, а смех его чертовски заразителен. Питер не расставался с сигаретой, не знал меры в выпивке, был занятным собеседником и настоящим сокровищем для любой хозяйки дома, потому что именно он обеспечивал успех вечеринки и не давал веселью заглохнуть. Бетти Гейл, супруга заместителя главврача Линкольновской больницы по лечебной части, однажды сказала о Питере: «Ну разве он не дивный светский зверь?» Вообще она то и дело ляпала что-нибудь эдакое, но на сей раз попала в точку. Питер Рэнделл был самым настоящим светским зверем – открытым, общительным, вальяжным, добродушно-игривым. И благодаря юмору и манере держаться на удивление свободным.

Питер мог выдать любую сальную шуточку, и вы бы рассмеялись. Подумав про себя: а шуточка-то грязная, вы тем не менее хохотали бы до упаду, а вместе с вами покатывались бы все гости. Питер мог заигрывать с вашей женой, расплескивать вино, говорить гадости хозяйке, сетовать на жизнь и вытворять все, что угодно, и вы не стали бы возмущаться и косо смотреть на него.

Интересно, что он расскажет мне о Карен?


***


Лаборатория Питера располагалась на пятом этаже биохимического факультета медицинской школы. Я прошел коридором, воздух в котором был напоен лабораторными ароматами. Благоухало ацетоном, бунзеновскими горелками, мылом для пипеток и химическими реактивами. Букет был резкий и терпкий.

Кабинет у Питера оказался совсем крошечный. Сидевшая за столом девушка в белом халате печатала какое-то письмо. Она была очень хороша собой. Про таких говорят: броская. Впрочем, едва ли Питер Рэнделл нанял бы невзрачную секретаршу.

– Чем могу быть полезна? – с легким акцентом спросила она меня.

– Я ищу доктора Рэнделла.

– Он вас ждет?

– Не знаю. Я звонил, но ему могли и не передать мое сообщение.

Окинув меня взглядом, девушка, вероятно, решила, что я – врач из клиники. В ее взоре сквозило презрение истинного исследователя к жалкому лекарю. Считается, что клиницисты вообще не работают головой, а занимаются ерундой и возятся с грязными пациентами. Какая уж тут наука. А вот исследователь витает в высших сферах чистого разума и пребывает в состоянии интеллектуального блаженства.

– Идемте, – девица встала и зашагала по коридору. У нее на ногах были деревянные башмаки, увидев которые я догадался, откуда в ее речи этот причудливый акцент. Я шел за девушкой, разглядывал ее попку и думал, что лучше бы на ней не было халата.

– Доктор вот-вот начнет новый цикл инкубации, – оглянувшись, сообщила мне секретарша. – И будет очень занят.

– Я могу подождать.

Мы вошли в лабораторию. Она располагалась в угловой комнате, окна выходили на автостоянку, где уже почти не осталось машин.

Рэнделл стоял у стола, склонившись над белой крысой. При нашем появлении он поднял голову и сказал:

– А, Бриджит, вы как раз вовремя.

Потом Питер заметил меня.

– Так-так, и кто это к нам пожаловал?

– Меня зовут Берри, – начал я. – Мы…

– Да, да, конечно, я вас прекрасно помню. – Бросив крысу на стол, Питер пожал мне руку. Крыса кинулась прочь, но остановилась на краю стола и принялась принюхиваться, глядя вниз. – Джон, кажется, – продолжал Рэнделл. – Да, мы встречались. – Он снова схватил крысу и усмехнулся. – Кстати, мне только что звонил брат, предупреждал, что вы можете нагрянуть. Похоже, вы его завели. Если мне не изменяет память, он назвал вас сопливым нюхачом.

Наверное, такое определение показалось Питеру очень забавным. Он снова расхохотался и добавил:

– Вот так-то. Не будете докучать его благоверной. Кажется, вы изрядно расстроили ее.

– Очень сожалею.

– И зря, – весело сказал Питер и, повернувшись к Бриджит, попросил:

– Пригласите, пожалуйста, остальных. Пора начинать.

Бриджит наморщила носик, и Питер подмигнул ей. Как только девушка вышла, он доверительно сообщил мне:

– Прелестное создание. И очень помогает мне сохранять форму.

– Вот как?

– Да, – он похлопал себя по толстому пузу. – Уж больно легкая нынче жизнь. Современные удобства – коварная западня. Из-за них слабеют глазные мышцы, и повинно в этом телевидение. Мы пялимся на экран, и глазным яблокам не хватает движения. В итоге падает зрение, а это уже трагедия. Но Бриджит – прекрасное средство профилактики такого рода недугов. – Питер блаженно вздохнул. – Однако чем могу служить? Ума не приложу, с какой стати вы решили навестить меня. Вот если бы вы пришли к Бриджит, тогда понятно. Но я-то вам зачем?

– Затем, что вы были лечащим врачом Карен, – ответил я.

– Совершенно верно, совершенно верно. – Питер схватил крысу и посадил ее в крошечную клетку, после чего оглядел ряд клеток побольше в поисках другого подопытного животного. – Чертовы девицы. Сколько раз говорил им, что на краске для волос не разоришься, а они знай себе жадничают: положат мазочек, и все. Ага! – Его рука молниеносно метнулась вперед и ухватила крысу. – Мы берем только тех, у которых окрашены хвосты, – объяснил мне Питер, поднимая зверюшку повыше, чтобы я мог разглядеть лиловое пятнышко на хвосте. – Им вчера ввели гормон паращитовидной железы, и теперь, как сие ни печально, меченые крысы должны встретиться с Создателем. Вы умеете умерщвлять крыс?

– С горем пополам.

– Не согласитесь помочь? Уж больно я не люблю убивать животных.

– Нет, благодарю покорно.

Питер вздохнул:

– Так я и думал. Ну что ж, поговорим о Карен. Да, я был ее лечащим врачом. Что вы хотите от меня услышать?

Похоже, он не собирался ничего скрывать и враждовать со мной.

– Не обращалась ли она к вам в середине лета в связи с каким-нибудь несчастным случаем?

– Несчастным случаем? Нет.

Открылась дверь, и вошли лаборантки во главе с Бриджит. Все были хороши, как на подбор. Не знаю уж, случайно так получилось или нет, но одна из них была блондинкой, другая брюнеткой, а третья – рыжей. Они выстроились перед Питером, и он по очереди оделил каждую отеческой улыбкой, как будто готовился к раздаче подарков.

– Сегодня у нас шесть штук, – объявил он. – Потом можете отправляться по домам. Инструменты для препарирования готовы?

– Да, – доложила Бриджит, указывая на длинный стол, возле которого стояли три кресла. Перед каждым лежали пробковая подушка с булавками, пинцет и скальпель, стоял лоток со льдом.

– Как там мешалка?

– Все готово, – ответила другая лаборантка.

– Хорошо, тогда приступим, – распорядился Питер.

Девушки расселись за столом, Рэнделл повернулся ко мне.

– Наверное, придется самому, – объявил он. – Ненавижу это дело. Когда-нибудь я начну так жалеть зверюшек, что у меня задрожат руки и я отхвачу себе пальцы, пытаясь обезглавить очередную крысу.

– Чем вы их приканчиваете?

– О, это долгая история, – Питер усмехнулся. – Перед вами – сердобольный крысоубийца, истинный знаток. Я уже все перепробовал – хлороформом усыплял, шеи сворачивал, душил. Применял даже ту маленькую гильотину, которая так нравится британцам. Приятель прислал из Лондона. Говорил, надежная, но оказалось, что механизм забивается шерстью. Поэтому я решил вернуться к древнему способу, – он взял крысу и принялся задумчиво разглядывать ее. – Мясницкий резак.

– Вы шутите.

– Я понимаю, что это звучит мерзко. И выглядит не лучше. Но более надежного способа не существует. Дело в том, что их надо умерщвлять как можно быстрее. Это одно из условий, обеспечивающих успех опыта.

Питер понес крысу к раковине, возле которой стояла здоровенная колода. Привязав к ней крысу, он положил в раковину парафиновую подушку, затем подошел к шкафу и достал тяжелый мясницкий секач с коротким лезвием и крепкой деревянной рукояткой.

– Эти штуковины продаются на складах химических реактивов, – сообщил мне Питер. – Но они то и дело тупятся: слишком мягкая сталь. Поэтому я купил старый нож у одного мясника, и он оказался превосходного качества.

Он проворно поправил лезвие на оселке и при помощи клочка бумаги проверил, достаточно ли оно остро. Нож легко рассек лист пополам.

В этот миг зазвонил телефон, и Бриджит со всех ног бросилась к нему. Остальные девушки расслабились, явно радуясь отсрочке процедуры. Да и самому Питеру, кажется, тоже полегчало.

– Это из бюро проката, – сообщила Бриджит. – Они готовы пригнать машину.

– Хорошо, – отозвался Питер. – Пусть оставят ее на стоянке и сунут ключи за солнцезащитный козырек.

Пока Бриджит передавала эти указания, Питер сказал мне:

– Вот же досада. Мою машину угнали.

– Угнали?

– Да. Вчера. Ужасно неприятно.

– Что за машина? – спросил я.

– Маленький «Мерседес», седан. Изрядно побитый, но я очень любил его. Будь моя воля, я бы наказывал угонщиков так же, как похитителей людей.

– Вы заявили в полицию?

– Да, – передернув плечами, ответил он. – Хотя что толку?

Бриджит положила трубку и снова уселась за стол. Питер со вздохом взялся за нож и сказал:

– Ну ладно, пора за работу.

Он схватил крысу за хвост. Зверек распластался на колоде в тщетной попытке удрать, и Питер молниеносным движением отсек крысе голову. Послышалось громкое «хрясь!», и лезвие резака вошло в дерево. Девушки старательно отводили глаза. Я посмотрел на них, потом опять на Питера и увидел, как в его руке судорожно бьется обезглавленная тушка. Он держал крысу над раковиной, выпуская кровь. Через несколько минут Питер повернулся и положил останки животного на пробковую подушку перед Бриджит.

– Первая, – коротко бросил он, после чего вернулся к колоде, сунул отсеченную голову в бумажный мешок и взялся за следующую крысу.

Я наблюдал за Бриджит. Быстрыми заученными движениями она пришпилила лежащую навзничь крысиную тушку к подкладке, после чего срезала шкуру и мышечную ткань с лапок. Затем она отделила лапки от туловища и бросила их в лоток со льдом.

– Мы тут одержали маленькую победу, – вещал тем временем Питер, возясь с очередной крысой. – Нам удалось впервые вывести живые костные культуры и добиться, чтобы костная ткань не отмирала трое суток. Труднее всего взять кость у животного и поместить в автоклав, прежде чем погибнут клетки. Но мы стали виртуозами в этом деле.

– На чем вы специализируетесь?

– Обмен кальция. В частности, его связь с гормоном паращитовидной железы и тайрокальцитонином. Я хочу узнать, каким образом эти гормоны выводят кальций из костей.

Гормон паращитовидной железы – малоизученное вещество, вырабатываемое четырьмя крошечными железками, соединенными со щитовидкой. Об этом гормоне известно лишь, что он, похоже, управляет уровнем содержания кальция в крови. А за этим уровнем организм следит гораздо строже, чем, скажем, за глюкозой или жирными кислотами. Кальций в крови обеспечивает работу нервной системы и нормальное сокращение мышц. И теоретики пришли к выводу, что он поглощается костной тканью и выделяется из нее по мере надобности. Если в крови слишком много кальция, он откладывается в костях, как в хранилище. Если слишком мало, организм вытягивает его из костной ткани и восполняет недостаток. Но постичь механику этого процесса никому пока не удалось.

– Главное – это время, – рассказывал Питер. – Однажды я поставил весьма занятный опыт. Взял собаку и посадил ее на искусственное кровообращение. Скачал кровь, обработал химикалиями, чтобы убрать весь кальций, и опять запустил в сосуды. Я проделывал это часами, высасывал из твари чуть ли не килограммы кальция, но его уровень в крови оставался нормальным. Восстанавливался в мгновение ока. Собачий организм очень быстро перемещает кальций из костей в кровь.

Лезвие резака снова с глухим стуком упало на колоду. Крыса дернулась и застыла. Питер вручил ее второй лаборантке.

– Все это не на шутку разочаровало меня, – продолжал Питер. – Сохранение и высвобождение кальция. Конечно, легко сказать, что организм складирует кальций в костях и извлекает его оттуда по мере необходимости. Но ведь костная ткань имеет кристаллическое строение, она очень тверда и прочна. И вот выясняется, что ее можно создать и превратить в порошок за какую-то долю секунды. – Он запустил руку в клетку и вытащил еще одну крысу с лиловой отметиной на хвосте. – Поэтому я решил соорудить систему in-vitro и с ее помощью хорошенько изучить костную ткань. Никто не верил, что у меня получится. Костный метаболизм – слишком медленный процесс, его невозможно отследить, утверждали эти скептики. Но я сумел. Угробив несколько сотен крыс. – Питер вздохнул. – И если эти твари когда-нибудь завоюют земной шар, они будут судить меня как военного преступника.

С этими словами он положил на колоду очередную крысу.

– Знаете, я всегда мечтал найти девушку, которая убивала бы их для меня. Мне была нужна невозмутимая и хладнокровная немка с крепкими нервами. Или какая-нибудь садистка. Но поиски оказались тщетными. Все они, – он кивком указал на трех девиц за столом, – согласились работать со мной, только когда я поклялся, что им не придется убивать животных.

– И давно вы ведете эти исследования? – спросил я.

– Да уж восьмой год. Поначалу двигался черепашьими темпами, работал по полдня в неделю. Потом стал проводить здесь вторники. Довольно скоро прибавились и четверги. И выходные тоже. Пришлось ужать практику до минимума. Эти исследования для меня что тот наркотик.

– Неужели так нравится?

– Это просто блаженство. Игра. Долгая и увлекательнейшая игра. Головоломка, которую еще никто не решил. Но надо быть начеку, иначе превратишься в одержимого. На биохимическом факультете есть такие. Работают больше любого практикующего врача. На износ. Но со мной такого не случится.

– Откуда вы знаете?

– Дело в том, что, как только я замечаю первые симптомы одержимости – желание работать сутки напролет, сидеть в лаборатории до полуночи и возвращаться сюда в пять утра, я говорю себе: это всего лишь игра. Игра, игра, игра. И помогает, я успокаиваюсь.

Тяжелый тесак отправил на тот свет третью крысу.

– Ну вот, – сказал Питер. – Полпути пройдено. – Он почесал свой дородный живот. – Но что это мы все обо мне да обо мне. Давайте поговорим о вас.

– Меня интересует Карен.

– Хмм… И, кажется, какой-то несчастный случай? Не припоминаю ничего такого.

– Прошлым летом ее направили на рентген головы. Зачем?

– Ах, это! – Питер любовно погладил очередную жертву и положил ее на колоду. – Карен есть Карен. Вернее, была.

– То есть?

– Однажды она явилась ко мне в кабинет и сказала: я слепну. Помню, девочка была очень встревожена, аж задыхалась от волнения. Она это умела. Чего вы хотите от шестнадцатилетней девчонки? Сказала, что стала хуже видеть и, как следствие, хуже играть в теннис. Потребовала, чтобы я ей помог. Я взял кровь на анализ. Эта процедура всегда производит на них впечатление. Проверил давление, прослушал. Короче, сделал вид, что провожу тщательный осмотр.

– И направили ее на рентген?

– Да. Это входило в курс лечения.

– Я вас не понимаю.

– Все ее беды были чисто психосоматического свойства, – объяснил мне Питер. – Как и у девяноста процентов моих пациенток. Ну, случается какая-нибудь мелкая неприятность вроде проигрыша в теннис, и – бах: «Я больна!» Приходит такая «больная» к врачу. Врач не находит ни единого отклонения. Но пациентке этого мало, и она бежит к другому специалисту, а от него – к третьему, и так далее, пока какой-нибудь умный эскулап не похлопает ее по руке и не скажет: да, вы действительно тяжело больны. – Он громко захохотал.

– Значит, все эти анализы и снимки были для отвода глаз?

– В основном – да, хотя и не совсем, – ответил Питер. – Я убежден, что лучше перестраховаться и осмотреть человека, жалующегося на ухудшение зрения. Исследовал глазное дно, оно оказалось в норме. Проверил поле зрения. Тоже норма. Но Карен сказала, что видит то лучше, то хуже. Тогда-то я и взял кровь на анализ. И направил Карен к эндокринологу, а потом – на анализ уровня гормонов. Все было в норме. Ну и снимки черепа сделали. Тоже никаких отклонений. Впрочем, вы их, наверное, уже видели.

– Да, – подтвердил я и закурил сигарету, наблюдая, как гибнет очередная крыса.

– Ну, так сопоставьте все эти данные. Девушка хоть и юная, но всяко бывает. Ухудшение зрения, головные боли, небольшое увеличение веса, сонливость. Вполне вероятно, что у нее была ослаблена функция гипофиза, и это подействовало на зрительный нерв.

– Вы говорите об опухоли на гипофизе?

– Такое не исключено. Я рассчитывал, что анализы покажут, ослаблен гипофиз или нет. Если у нее и впрямь было что-то серьезное, рентгенограмма черепа могла помочь поставить диагноз. Но все пробы дали отрицательный результат. Недуги Карен существовали только в ее воображении.

– Вы уверены?

– Да.

– В лаборатории могли напутать.

– Могли, но я это предвидел и намеревался направить ее на повторные анализы.

– Почему же не направили?

– Потому что Карен больше не приходила, – ответил Питер. – В том-то и суть. Такой уж она была человек. То бьется в истерике и говорит, что слепнет, то не приходит на прием, хотя медсестра записала ее на следующую неделю. Оказывается, Карен в тот день играла в теннис и предавалась всевозможным удовольствиям. Нет, все ее болячки были чистой выдумкой.

– Какой у нее был цикл?

– Когда Карен пришла ко мне, нарушений не было. Но если она погибла на пятом месяце, значит, забеременела как раз в те дни, когда я осматривал ее.

– И все-таки она не пришла на повторный осмотр?

– Нет. У нее же ветер был в голове.

Питер прикончил последнюю, шестую крысу. Лаборантки трудились не покладая рук. Собрав тушки зверьков, Питер сложил их в бумажный пакет и выбросил его в корзину для мусора.

– Ну вот, наконец-то, – пробормотал он и принялся энергично мыть руки.

– Что ж, спасибо, – сказал я.

– Не за что. – Он вытер руки бумажной салфеткой и вдруг застыл, будто истукан. – Полагаю, я должен сделать какое-то заявление, коль скоро она была моей племянницей и пациенткой?

Я не ответил.

– Если Джей Ди узнает о нашей беседе, то никогда в жизни не станет разговаривать со мной. Постарайтесь не забыть об этом, когда будете расспрашивать еще кого-нибудь.

– Хорошо, постараюсь, – пообещал я.

– Я не знаю, что у вас на уме, да и знать не хочу, – продолжал Питер. – Вы всегда казались мне человеком разумным и толковым, а стало быть, вами движет не праздное любопытство.

Я не понимал, куда он клонит, и не нашелся с ответом. Питер пришел мне на выручку:

– Мой брат утратил ясность рассудка и способность мыслить трезво. Сейчас у него приступ паранойи, и лучше не приставать к нему с расспросами. Насколько я понял, вы были на вскрытии?

– Совершенно верно.

– Какое они сделали заключение?

– На основании визуального осмотра трудно сказать наверняка, – ответил я. – Пока никакой ясности.

– А мазки?

– Я их еще не видел.

– Какое у вас сложилось впечатление?

Я заколебался, но все-таки решил, что темнить не стоит: откровенность за откровенность.

– По-моему, Карен не была беременна.

– Хмм… – Питер снова почесал живот, потом протянул мне руку. – Очень занятно, – сказал он.

(обратно)

8

У бордюра возле моего дома стояла здоровенная патрульная машина с включенной мигалкой. Коротко остриженный и все такой же крутой на вид капитан Питерсон, привалившись к крылу, наблюдал, как я подъезжаю и торможу на дорожке к гаражу.

Я вылез из машины и окинул взглядом соседние дома. Их обитатели сгрудились у окон, привлеченные мерцанием маячка.

– Надеюсь, вам не пришлось долго ждать, – сказал я Питерсону.

– Нет, – с ухмылочкой ответил он. – Я только что подъехал. Постучал в дверь, но ваша супруга сказала, что вы еще не вернулись, вот я и решил подождать снаружи.

По его невозмутимой самодовольной физиономии пробегали красные блики от маячка. Я прекрасно понимал, что капитан не выключил его специально, чтобы досадить мне.

– Вы по делу?

Питерсон поерзал и опять привалился к машине.

– Вообще-то да. На вас поступила жалоба, доктор Берри.

– Правда? От кого же?

– От доктора Рэнделла.

– Что еще за жалоба? – с невинным видом осведомился я.

– Похоже, вы приставали к членам его семьи. К сыну. Жене. Даже к однокурсницам его дочери.

– Приставал?

– Так он мне сообщил, – тщательно подбирая слова, ответил Питерсон.

– И что вы ему сказали?

– Сказал, что разберусь.

– И вот вы здесь.

Он кивнул и тускло улыбнулся.

Мигалка начинала действовать на нервы. В конце квартала посреди улицы остановились двое мальчишек и принялись молча пялиться на нас.

– Я что, нарушил закон? – спросил я.

– Это еще предстоит выяснить.

– Если я нарушил закон, доктор Рэнделл может обратиться в суд. Он может пойти туда, если убежден, что в состоянии представить доказательства ущерба, понесенного им в результате якобы совершенных мною действий. Ему это известно, вам тоже. – Я улыбнулся Питерсону еще более гаденько, чем он мне. – Как, впрочем, и вашему покорному слуге.

– Может быть, поедем в участок и обсудим это?

Я покачал головой:

– Мне недосуг.

– Я ведь могу задержать вас для допроса.

– Да, – ответил я. – Но это неразумно.

– А может, и вполне разумно.

– Сомневаюсь. Я – частное лицо и действую в рамках прав, предоставленных законом всем гражданам. Я никому не навязывался, никому не угрожал. Любой человек, который не хотел говорить со мной, мог этого не делать.

– Вы нарушили границы частных владений, вторглись в жилище Рэнделлов.

– Это произошло случайно. Я заблудился и решил спросить дорогу. Рядом был большой дом, настолько огромный, что я, разумеется, принял его за учреждение. Мне и в голову не пришло, что там живут люди.

– Учреждение, говорите?

– Да. К примеру, сиротский приют. Или дом престарелых. Вот я и подъехал, чтобы узнать, как мне попасть, куда нужно. Представьте себе мое изумление, когда я совершенно случайно…

– Случайно?

– А вы можете доказать обратное?

Питерсон добродушно хмыкнул. Получилось вполне достоверно.

– Хитрец. Большой хитрец.

– Едва ли, – ответил я. – Кстати, почему бы вам не погасить эту мигалку и не прекратить привлекать всеобщее внимание? Я ведь тоже могу подать жалобу и заявить, что полиция не дает мне проходу. Пошлю ее начальнику полицейского управления, в окружную прокуратуру и мэрию.

Он лениво протянул руку к приборному щитку и выключил маячок. Противное мигание прекратилось.

– Когда-нибудь, – сказал Питерсон, – все это выйдет вам боком.

– Воистину, – согласился я. – Мне или кому-нибудь другому.

Капитан почесал тыльную сторону ладони, как тогда, в участке.

– Иногда я теряюсь и не знаю, кто вы такой – честный человек или круглый дурак.

– Может, и то, и другое.

Питерсон задумчиво кивнул.

– Возможно. – Распахнув дверцу машины, он скользнул за руль, а я вошел в дом. Закрывая за собой дверь, я услышал, как патрульная машина тронулась с места.

(обратно)

9

Мне не очень хотелось тащиться на вечеринку с коктейлями, но Джудит настояла на своем. По пути в Кембридж она спросила:

– Чего он хотел?

– Кто?

– Этот полицейский.

– А… Попытался вывести меня из игры.

– С какой стати?

– Рэнделл пожаловался на домогательства.

– Обоснованно?

– Думаю, да.

Я в двух словах рассказал ей о своих сегодняшних встречах. Выслушав меня, Джудит проговорила:

– Запутанное дело.

– По-моему, я только скребу по поверхности.

– Думаешь, миссис Рэнделл сочинила про тот чек на три сотни?

– Возможно.

Вопрос Джудит ошеломил меня. Я вдруг понял, что не поспеваю за стремительным развитием событий. Я не обдумал то, что уже произошло, не рассортировал факты, не сложил их воедино. Я понимал, что в деле есть неясности и закавыки, причем немало, но пока не имел случая как следует поразмыслить о них.

– Как там Бетти?

– Неважно. В сегодняшней газете напечатали статью…

– Правда? Я не видел.

– Маленькая заметочка. Арест врача за незаконный аборт. Никаких подробностей, только имя. Бетти пару раз звонили какие-то психи.

– Что, плохо дело?

– Да ничего хорошего. Теперь трубку снимаю я.

– Молодчина.

– Бетти храбрится и пытается вести себя так, будто ничего не случилось. Не знаю, правильно ли она делает, только у нее ничего не получается. Обыденная жизнь разладилась бесповоротно.

– Ты пойдешь к ней завтра?

– Да.

Я остановил машину в тихом жилом квартале Кембриджа, недалеко от местной городской больницы. Это был красивый район, застроенный старыми деревянными особняками; вдоль булыжных тротуаров росли клены. Кембридж во всей красе. Когда я вылезал из машины, к нам подкатил Хэммонд на своем мотоцикле.

Нортон Фрэнсис Хэммонд III – надежда медицины. Правда, сам он этого не знает, и слава богу. Будь иначе, он превратился бы в совершенно несносную личность. Родился Хэммонд в Сан-Франциско, в семье, которую он называет «поставщиками первоклассного товара». Выглядит он как ходячая реклама калифорнийского образа жизни. Нортон высок ростом, белокур, загорел и очень хорош собой. К тому же он прекрасный врач и уже второй год учится в ординатуре в Мемориалке, где его ценят столь высоко, что не обращают внимания на такие мелочи, как длинные, до плеч, волосы и лихо закрученные пышные усищи.

Главное достоинство Хэммонда и немногочисленных молодых врачей, подобных ему, состоит в том, что они ведут борьбу с косностью, не восставая против старой профессиональной элиты. Хэммонд не стремится шокировать кого-либо своей шевелюрой, образом жизни или мотоциклом. Ему просто глубоко плевать, что подумают другие врачи. Благодаря такому отношению к жизни его никто не осуждает. В конце концов, он знает свое дело. И даже если другим врачам не нравится его внешний облик, никаких причин жаловаться на Хэммонда у них нет. Вот он и живет себе спокойно. Да еще и занимается преподаванием, поскольку это входит в ординаторские обязанности. А значит, он оказывает влияние на молодежь. Вот почему Хэммонд – надежда медицины.

После Второй мировой войны врачевание претерпело огромные изменения. Обновление шло как бы двумя волнами. Сначала, в первые послевоенные годы, бурно расцвели наука, технологии и методики. Врачи стали применять антибиотики, потом разобрались в электромагнитном балансе организма, изучили строение белка и работу генов. Достижения эти хоть и лежали главным образом в сфере науки и технологии, но они до неузнаваемости изменили облик практической, прикладной медицины. До 1965 года три из четырех наиболее распространенных групп лекарственных средств – антибиотики, гормоны и транквилизаторы – оставались главными новациями послевоенных лет. Четвертая группа, анальгетики, была представлена в основном старым добрым аспирином, синтезированным в 1853 году. Аспирин – одно из чудес фармацевтики. Он снимает боль, отеки, лихорадку и аллергию, и при этом никто не может объяснить механизм его действия.

Вторая волна перемен – явление относительно недавнее и скорее общественное, нежели технологическое. Оно связано с социальной медициной и государственным врачебным обслуживанием, которые превратились в серьезную помеху. С ними надо было бороться как с раком или сердечно-сосудистыми заболеваниями. Некоторые врачи считали, что государственная медицина хуже любого рака, и кое-кто из молодых коллег разделял это мнение. Но было совершенно ясно, что, нравится это врачам или нет, им придется оказывать более качественную медицинскую помощь гораздо большему числу людей, чем когда-либо прежде.

Казалось бы, новаций следовало ждать именно от молодежи. Но в медицине не все так просто. Молодые врачи постигают премудрости ремесла под руководством своих пожилых коллег, и зачастую ученик становится точной копией учителя. Кроме того, в лекарском деле идет война поколений, особенно в наши дни. Нынешние молодые врачи более образованы и лучше подготовлены, их научные познания обширнее, чем у старой гвардии. Они задаются гораздо более серьезными вопросами и не довольствуются простыми ответами. К тому же они с присущей молодежи пронырливостью стремятся избавиться от пожилых коллег и занять их должности.

Вот почему Нортон Хэммонд слывет незаурядной личностью. Он вершит революцию, не прибегая к мятежу. Эдакий «безмятежный» переворот.

Хэммонд поставил свой мотоцикл, повесил на колесо замок, любовно похлопал ладонью по седлу, отряхнул пыль с одежды и мгновение спустя заметил нас с Джудит.

– О, привет, дети мои! – воскликнул он.

По-моему, он называл своими детьми всех без разбора. Во всяком случае, такое у меня сложилось впечатление.

– Как поживаешь, Нортон?

– Да все продираюсь сквозь тернии, – он усмехнулся и ткнул меня кулаком в плечо. – А ты, говорят, вышел на тропу войны. Это правда?

– Не совсем.

– Шрамов пока нет?

– Только пара синяков.

– Повезло, – рассудил Хэммонд. – Надо же, сцепился с самим СК.

– СК? – растерянно переспросила Джудит.

– Старый клистир. Так его прозвали на третьем этаже.

– Рэнделла?

– Кого же еще? – Хэммонд улыбнулся моей жене. – Наша детка решила не мелочиться.

– Я знаю.

– Говорят, СК мечется по третьему этажу, словно стервятник с перебитым крылом. Все никак не может поверить, что кто-то пошел против его величества.

– Да, представляю себе эту картину, – сказал я.

– Он в жутком состоянии, – сообщил мне Хэммонд. – Даже напустился на Сэма Карлсона. Ты знаешь Сэма? Стажер, работает под началом СК, роется в отбросах «высокой хирургии». Старый клистир числит его в любимчиках, и никто не понимает почему. Говорят, потому что он тупой, этот Сэм. Ослепительно, убийственно, пугающе, непроходимо тупой.

– Неужели? – спросил я.

– Эту тупость невозможно описать словами, – продолжал Хэммонд. – Но и Сэму вчера досталось. Он сидел в кафетерии, поедая бутерброд с цыпленком и салатом (несомненно, он долго выяснял у официанток, что такое цыпленок), и тут входит СК. Видит Сэма и спрашивает: «Чем это вы занимаетесь?» А Сэм и отвечает: «Ем бутерброд с салатом и цыпленком». – «И за каким чертом?» – говорит СК.

– Ну а Сэм что?

Хэммонд расплылся в улыбке.

– По сообщениям из надежного источника, Сэм ответил: «Не знаю, сэр», – после чего бросил свой бутерброд и вышел вон.

– Голодный?

Хэммонд расхохотался.

– Вероятно. – Он покачал головой. – Но не надо осуждать СК. Он прожил в Мемориалке лет сто, и за все это время у него ни разу не было никаких неприятностей. А теперь, когда идет охота за черепами, и его дочь…

– Охота за черепами? – переспросила Джудит.

– Да что же это такое? Или институт сплетни лежит в руинах? Обычно жены первыми узнают все новости. В Мемориалке ад кромешный. А все из-за больничной аптеки.

– Какая-то недостача? – предположил я.

– Вот именно.

– Что пропало?

– Чертова уйма ампул с морфием. Этилморфина гидрохлорид. Он в три-пять раз забористее, чем сульфат морфия.

– Когда это случилось?

– На прошлой неделе. Аптекаря чуть удар не хватил. Зелье увели в обеденный перерыв, пока он тискал какую-то медсестру.

– Чем кончились поиски? – спросил я.

– Ничем. Больницу перевернули вверх дном, но без толку.

– А прежде такое бывало?

– Кажется, да. Несколько лет назад. Но тогда сперли всего две ампулы, а на этот раз взяли по-крупному.

– Какой-нибудь фельдшер?

Хэммонд пожал плечами:

– Это мог быть кто угодно. Лично я думаю, что зелье взяли на продажу: слишком уж много унесли. И очень рисковали. Как ты думаешь, можно ли вот так запросто забрести в амбулаторное отделение Мемориалки и спокойно вынести под мышкой коробку, набитую склянками с морфием?

– Нет, думаю, что нельзя.

– Чертовски дерзкий малый.

– И куда ему столько?

– Вот именно. Поэтому я и думаю, что морфий взяли на продажу. Это было тщательно подготовленное похищение.

– Значит, кто-то со стороны?

– Ну, наконец-то! Это самый интересный вопрос. В больнице считают, что дельце провернул один из работников.

– А улики?

– Ни единой.

Мы поднялись на крыльцо дома.

– Это очень, очень интересно, Нортон.

– Да уж надо думать.

– У вас там кто-нибудь сидит на игле?

– Из персонала? Нет. Говорят, одна девчонка из кардиологии ширялась амфитамином, но с год назад бросила. Тем не менее ее взяли в оборот. Раздели, искали следы уколов. Ничего не нашли.

– А как насчет…

– Врачей?

Я кивнул. Врачи и наркомания – запретная тема. Не секрет, что среди нашего брата есть любители зелья. Как не секрет и то, что врачи довольно часто кончают самоубийством. Психиатры, например. Самоубийц среди них в десять раз больше, чем среди людей, не связанных с медициной. В пропорции, разумеется. Гораздо менее известен классический синдром врача-отца, когда сын наркоман, а отец снабжает его зельем. И оба довольны. Но говорить о таких вещах не принято.

– Насколько мне известно, врачи ни при чем, – ответил Нортон.

– Никто не увольнялся? Может, медсестра или секретарша?

Хэммонд усмехнулся.

– Что-то ты больно суетишься.

Я пожал плечами.

– Думаешь, тут есть связь с гибелью девушки?

– Не знаю.

– Вряд ли это звенья одной цепи, – сказал Хэммонд. – Но мысль интересная.

– Да.

– Чисто теоретически.

– Разумеется.

– Я позвоню тебе, если что-нибудь выясню, – пообещал он.

– Да уж, будь добр, – пробормотал я.

Мы подошли к двери. Из дома доносились звуки, сопутствующие любой веселой вечеринке – звон бокалов, смех и гвалт.

– Желаю успеха в битве, – сказал Хэммонд. – Надеюсь, ты победишь.

– Я тоже надеюсь.

– Так и будет. Только не бери пленных.

Я улыбнулся.

– Это противоречит Женевской конвенции.

– Ничего. Война-то совсем крошечная.


***


Хозяином вечеринки был Джордж Моррис, старший стажер терапевтического отделения Линкольновской больницы. Он уже заканчивал стажировку и готовился открыть частную практику, так что сегодня Моррис, можно сказать, устраивал себе «отходную».

И устраивал очень славно. Он сумел создать ненавязчивый уют, который, надо полагать, едва ли был ему по карману. Мне вспомнились банкеты промышленников, запускавших в производство новые изделия. В каком-то смысле именно это и делал сейчас Моррис.

Двадцативосьмилетний Джордж был женат, растил двоих детей и сидел по уши в долгах. Впрочем, любой врач в его положении задолжал бы не меньше. Ему предстояло выбиваться в люди, а для этого нужны пациенты. Коллеги-поставщики. Консультации. Иными словами, он нуждался в добром отношении уважаемых местных врачей – вот почему созвал в гости две сотни эскулапов и начинил их лучшими бутербродами, какие только нашлись в ближайшем ресторане, да еще нагрузил под завязку самой дорогой выпивкой.

Я был польщен приглашением на это сборище. Что проку Моррису в патологоанатоме? Мы возимся с трупами, а трупы не надо направлять к узким специалистам. Джордж позвал Джудит и меня, потому что считал нас своими друзьями. По-моему, на этой вечеринке мы были его единственными приятелями.

Я оглядел комнату. Здесь собрались заведующие отделениями почти всех крупных больниц Бостона. И стажеры с супругами. Женщины сбились в кучку в уголке и болтали о детях. Врачи тоже держались вместе, в зависимости отспециальности и места работы. Забавно было наблюдать такое четкое профессиональное размежевание.

В одном углу Эмери доказывал преимущества малых доз йода-131 при гипертериозе; в другом Джонстон рассуждал о печеночном давлении; в третьем Льюистон, по своему обыкновению, бормотал о бесчеловечности электрошоковой терапии при лечении депрессий. Из девичьего уголка то и дело долетали словечки типа «прививка» или «ветрянка».

Джудит стояла рядом со мной. В голубом платье с открытой спиной она выглядела совсем юной. Джудит сноровисто заправлялась шотландским виски (она любила пить залпом) и, кажется, готовилась примкнуть к компании докторш.

– Иногда мне хочется, чтобы они говорили о политике, – сказала она. – О чем угодно, только не о медицине.

Я улыбнулся, вспомнив изречение Арта о том, что врачи «бесполитичны». Он имел в виду, что они политически безграмотны. Арт говорил, что врачи не только не имеют четких политических убеждений, но и не способны их иметь.

«У них, как у военных, – сказал он однажды. – Политические пристрастия – признак непрофессионализма». Арт, по своему обыкновению, преувеличивал, но доля истины в его словах была.

Я думаю, что Арт любит сгустить краски, ему нравится злить, шокировать, поддразнивать. Такой уж он человек. Но, по-моему, его как магнитом тянет к той тоненькой линии, которая отделяет истинное от ложного, правду от преувеличения. Поэтому он все время роняет какие-то замечания, а потом наблюдает, кто и как реагирует на них. Особенно если он в подпитии.

Арт – единственный знакомый мне врач, который напивается допьяна. Все остальные поглощают чудовищные количества спиртного, но оно не оказывает на них никакого видимого действия. На какое-то время они становятся не в меру болтливыми, потом начинают клевать носом, и все. Но Арт бывает по-настоящему пьян. И в этом состоянии ведет себя особенно задиристо и безобразно.

Я этого никогда не понимал. Одно время мне казалось, что Арт страдает патологической интоксикацией, но потом я понял: это просто распущенность, желание пойти вразнос и не следить за собой, как другие. Возможно, это ему необходимо, и он не в силах ничего с собой поделать. А может быть, Арту просто нужен какой-то предлог, чтобы выпустить пар.

Уверен, что Арт недолюбливает людей своей профессии. Этим отличаются многие врачи, хотя и по разным причинам. Джонс не любит своих, потому что одержим научными исследованиями и зарабатывает меньше, чем тратит; Эндрюс – потому что за страсть к урологии ему пришлось заплатить счастьем и радостями семейной жизни; Тезлер – потому что он дерматолог и считает своих пациентов мнительными, а вовсе не больными. Поговорив с любым из этих людей, вы рано или поздно почувствуете их неприязнь ко всем остальным медикам. Но Арт – случай особый. Он ненавидит медицину как таковую.

Наверное, люди, презирающие и себя, и своих коллег, найдутся в любой профессии. Но Арт – своего рода экстремист. Можно подумать, что он избрал поприще врача нарочно, чтобы досадить самому себе, превратить себя в унылого и озлобленного нытика.

Иногда мне кажется, что он делает аборты с единственной целью – разозлить своих коллег. Возможно, я несправедлив к нему, но как знать… В трезвом виде Арт рассуждает вполне разумно и приводит веские доводы в пользу легализации абортов. Но, когда он пьян, в нем говорят чувства. Главным образом самодовольство.

Поэтому я думаю, что он напивается, чтобы выплеснуть свою желчь и дать волю злости. В случае чего у него всегда есть отговорка: я был пьян, уж не обессудьте. Нализавшись, он вступал в ожесточенные, почти злобные словесные перепалки с собратьями по поприщу. Однажды он заявил Дженису, что делал аборт его жене. Дженис этого не знал, и выходка Арта подействовала на него как удар в пах. Ведь он – католик, хотя его жена исповедует другую веру.

Дело было на вечеринке, и я помню, как Арт изгадил всем настроение. Потом я довольно долго сердился на него. Через несколько дней Арт извинился передо мной, а я посоветовал ему попросить прощения у Джениса. И он попросил. По какой-то неведомой причине вскоре Арт и Дженис стали закадычными приятелями, и теперь Дженис тоже ратует за аборты. Уж и не знаю, какие доводы пустил в ход Арт, чтобы убедить его, но в конце концов католик перековался.

Я знаю Арта лучше, чем другие, и понимаю, что очень многое в его характере объясняется национальностью. По-видимому, внешний облик оказал немалое влияние на формирование его души. Среди врачей довольно много китайцев и японцев, и про них ходит масса анекдотов, причем весьма злобных. Кое-кого раздражают энергия и сообразительность азиатов, их стремление к успеху. Такие же анекдоты рассказывают и про евреев. Полагаю, что Арту – американцу китайского происхождения – приходилось восставать и против этого фольклора, и против собственных воспитателей, приверженцев консервативных традиций. Вот почему он ударился в другую крайность и стал эдаким левацким элементом. Одно из проявлений этих умонастроений – безудержная тяга Арта ко всему новому. Ни у какого другого бостонского акушера нет настолько современного оборудования. Арт покупает все новинки, и на эту тему тоже ходит немало анекдотов. Его называют азиатской диковиной, зацикленной на новомодных штуковинах. Но Артом движут совсем другие побуждения. Он просто борется с традицией, рутиной, пытается выбраться из наезженной колеи.

Достаточно совсем недолго поговорить с ним, чтобы понять: Арта буквально распирает от идей. Он разработал новую методику взятия проб на наличие раковых клеток в матке. Он считает пальпацию тазовых органов пустой тратой времени. По его мнению, базальная температура – гораздо более точный показатель овуляции, нежели принято считать. Он убежден, что даже при самых тяжелых родах ни в коем случае нельзя пускать в ход щипцы, а общий наркоз следует запретить, заменив его большими дозами транквилизаторов.

Попервоначалу все это звучит весьма впечатляюще. И только спустя какое-то время вы осознаете, что Арт попросту оголтело атакует косность, рьяно выискивает, и находит, изъяны во всех областях традиционного акушерства.

Поэтому я думаю, что рано или поздно он должен был начать делать аборты. Конечно, мне следовало бы разобраться в его побуждениях, подвергнуть их сомнению. Но я редко задумываюсь об этом. Мне кажется, что цели и конечные результаты гораздо важнее мотивов. История знает немало примеров, когда люди творили зло из самых добрых побуждений и в итоге терпели неудачу. Но бывало и так, что человек делал добро во имя ложных идеалов. И становился героем.


***


На сегодняшней вечеринке был только один человек, на помощь которого я мог рассчитывать. Фриц Вернер. Я принялся искать его глазами, но тщетно. Зато увидел Блейка – старшего патологоанатома Общей больницы. Блейк приобрел широкую известность благодаря своей голове – огромной, круглой и совершенно лысой. У него мелкие, почти детские черты лица, крошечный подбородок и широко поставленные глазки. Короче, его наружность полностью соответствует расхожему представлению об облике человека будущего. Блейк обладает холодным умом, подчас сводящим с ума его собеседников, да простится мне этот умный каламбур. И обожает всякого рода головоломки. Вот уже много лет мы с ним играем в слова. Правда, лишь от случая к случаю.

Заметив меня, Блейк приветственно поднял бокал с мартини и привычно спросил:

– Вы готовы?

– Конечно.

– «Волосатость», – предложил он.

Словцо было не ахти какое длинное, но все же попробовать стоило. Достав записную книжку и карандаш, я принялся усердно составлять из его букв другие слова. В конце концов у меня получилось: «волос», «слово», «лось», «лосось», «соль» и «сало».

– Ну, сколько? – спросил Блейк через минуту.

– Шесть, – ответил я.

Он улыбнулся.

– Говорят, из него можно выжать двенадцать, но у меня получилось только десять. – Блейк взял мой блокнот и добавил к записанным мною словам еще четыре: «соло», «тост», «ватт» и «волость».

Достав из кармана четвертак, я вручил его сопернику. Он победил меня третий раз кряду. За последние несколько лет Блейк брал верх так часто, что я утратил счет своим поражениям. Впрочем, ему вообще не было равных.

– Кстати, вы слышали о первой модели ДНК? – спросил он.

– Да.

– Жаль. – Блейк покачал головой. – Мне нравится огорошивать этим людей.

Я улыбнулся ему, не в силах скрыть удовольствие.

– А знаете ли вы последние новости об азиатской молодежи? Эта их борьба за право больного отказаться от лечения. Прямо подарок для всякого, кто ратует за применение фтористых соединений.

Об этом я тоже был наслышан. Похоже, моя осведомленность огорчила Блейка, и он побрел прочь в поисках другого собеседника, с которым можно было бы скрестить шпаги.

Блейк коллекционирует медицинско-философские софизмы. Он возносится на вершины блаженства всякий раз, когда ему удается путем логических рассуждений доказать хирургу, что тот не имеет морального права оперировать больного, а терапевту, что его главная обязанность – угробить как можно больше пациентов. Блейк обожает слова и играет понятиями, как ребенок – тряпичным мячом. И забавляется этой игрой, потому что она не требует от него никаких усилий. С Артом он поладил мгновенно. Год назад они, помнится, четыре часа кряду спорили о том, несет ли акушер моральную ответственность за судьбу детей, которым он помогает появиться на свет.

Вспоминая разговоры с Блейком, я понимаю, что они не более важны и полезны, чем, скажем, созерцание тренировки атлета в гимнастическом зале. Но Блейк умеет распалить собеседника. У него очень строгий ум, и это дает ему преимущества при общении с представителями самой строгой профессии на свете.

Слоняясь по комнате, я слышал обрывки разговоров и анекдотов и думал о том, что попал на типично медицинское сборище.

– ..а вы слышали о том французском биохимике, у которого родились близнецы? Одного он окрестил, а другого не стал и использует его как контрольный образец…

– ..у них у всех рано или поздно начинается заражение крови…

– ..и он ходил. Ходил, представляете? С содержанием калия…

– ..черт, а чего еще вы ждали от подпевалы Хопкинса?

– ..вот он и говорит: курить я бросил, но лучше сдохну, чем откажусь от выпивки…

– ..конечно, можно регулировать газы крови, но это не поможет вылечить сосуды…

– ..она была славная девчушка. А как одевалась! Наверное, они потратили на ее гардероб целое состояние…

– ..конечно, он взбесился. А кто бы не взбесился…

– ..какая там олигурия. Он пять суток не мочился и все равно выжил…

– ..у семидесятичетырехлетнего старика. Мы провели частичное иссечение и спровадили его домой. Все равно она медленно растет…

– ..печень провисла до колен, честное слово, и никакой патологии!

– ..она грозилась выписаться, если мы не прооперируем, так что, понятное дело…

– ..а студенты вечно ропщут, их хлебом не корми…

– ..похоже, девчонка просто откусила ему эту деталь…

– ..правда? Гарри – с той маленькой сестричкой из седьмой палаты? Белокурая такая?

– ..просто не верю. Он публикует столько научных статей, что человеку жизни не хва…

– ..метастазы до самого сердца…

– Короче, история такая. Тюрьма в пустыне и двое заключенных. Один – старик с пожизненным сроком, другой – молодой новичок. Парень без умолку болтает о побеге. Проходит несколько месяцев, и он рвет когти. Через неделю охранники водворяют его обратно в камеру, полуживого от голода и жажды, и он рассказывает старику, какие страсти-мордасти пережил на воле. Песок до горизонта, нигде ни одного оазиса, никакой жизни. Старик послушал малость и говорит: «Да знаю я, знаю. Двенадцать лет назад сам бежать пытался». – «Правда? – спрашивает молодой. – Так чего ж ты мне ни разу за все эти месяцы не сказал, что лучше не рыпаться? Почему не предупредил, что это бесполезно?» А старик пожал плечами и отвечает: «Так кто же станет публиковать отрицательные результаты?»


***


Часам к восьми, когда я уже начал уставать, в комнату вошел Фриц Вернер. Он приветственно махал рукой и что-то весело говорил. Я двинулся к нему, но на полпути меня перехватил Чарли Фрэнк.

Чарли стоял, согнувшись пополам, с физиономией, искаженной гримасой боли, как будто его только что пырнули ножом в живот. Вытаращенные округлившиеся глаза смотрели скорбно и печально. Можно было подумать, что Чарли лицедействует, но это был самый что ни на есть подлинный его облик. От него веяло приближающейся бедой, тяжко нависшей над согбенными плечами, гнувшей его к земле. Я ни разу не видел на лице Чарли улыбку.

– Ну, как он там? – сдавленным полушепотом спросил он.

– Кто?

– Арт Ли.

– Все в порядке.

Я не испытывал ни малейшего желания говорить о Ли с Чарли Фрэнком.

– Его и правда арестовали?

– Да.

– О боже! – ахнул Чарли.

– В конце концов все утрясется, – сказал я.

– Вы действительно так думаете?

– Да, – ответил я. – Действительно.

– Господи! – Чарли закусил губу. – Могу ли я чем-то помочь?

– Едва ли.

Он все никак не отпускал мой локоть. Я многозначительно посмотрел на Фрица, в надежде, что Чарли заметит мой взгляд и отцепится, но этого не произошло.

– Послушайте, Джон… Тут некоторые говорят, что и вы тоже замешаны.

– Давайте скажем так: я интересуюсь этим делом.

– Я обязан вам сообщить, – Чарли подался ко мне. – По больницам поползли слухи. Люди считают, что вы причастны и поэтому вас так заботит исход дела.

– Мало ли что болтают.

– Джон, вы можете нажить себе целый сонм врагов.

Мне подумалось, что эти враги, скорее всего, приятели самого Чарли. Он был детским врачом и пользовался огромным успехом, потому что заботился о своих юных пациентах даже больше, чем их мамаши.

– Почему вы так говорите?

– Потому что у меня предчувствие, – скорбно промолвил Чарли.

– И что вы мне посоветуете?

– Не лезьте в это дело, Джон. Оно слишком мерзкое.

– Спасибо, я запомню ваши слова.

– Очень многие люди убеждены…

– У меня тоже есть убеждения.

– ..что с Ли должен разбираться суд.

– Благодарю за совет.

Чарли еще крепче ухватил меня за локоть:

– Это я вам как друг говорю, Джон.

– Хорошо, Чарли, я запомню.

– Премерзкое дело…

– Ладно, ладно, спаси…

– Эти люди не остановятся ни перед чем.

– Какие люди?

Неожиданно Чарли выпустил мою руку и растерянно передернул плечами.

– Впрочем, вы должны поступать так, как находите нужным, – сказал он и повернулся ко мне согбенной спиной.


***


Фриц Вернер, по своему обыкновению, отирался возле бара. Он был высок и болезненно худосочен, словно страдал дистрофией. Фриц стригся очень коротко, отчего его огромные черные задумчивые глаза казались еще огромнее, чернее и задумчивее. Повадки его изрядно смахивали на птичьи: Фриц ходил вперевалку, а когда кто-то заговаривал с ним, проворно вытягивал шею, как будто был туговат на ухо. Но при этом от него веяло мощью. Может быть, благодаря австрийским корням. Или потому, что он обладал душой истинного художника. Фриц увлекался живописью и рисованием, и его рабочий кабинет был похож на захламленную мастерскую. Но источником средств к существованию ему служила психиатрия, и Фрицу приходилось подолгу внимать речам усталых пожилых матрон, которым на старости лет вдруг начинало казаться, что они сходят с ума.

Он с улыбкой пожал мне руку.

– Будь я проклят, если это не стебелек ядовитого плюща!

– И не говорите. Я уже и сам начинаю так думать.

Фриц оглядел комнату.

– Много лекций успели выслушать?

– Всего одну. От Чарли Фрэнка.

– Да, если вам нужен дурной совет, Чарли всегда готов его подать.

– А вы?

– Ваша супруга сегодня просто очаровательна, – проговорил Фриц. – Голубое ей к лицу.

– Я ей передам.

– Просто прелестна. Как детишки?

– Спасибо, хорошо. Фриц…

– Как работа?

– Послушайте, Фриц, мне нужна помощь.

Он рассмеялся мягким бархатистым смехом:

– Какое там помощь! Вас впору спасать.

– Фриц…

– Вы виделись с людьми. Полагаю, уже со всеми успели поговорить. Что вы думаете о Бабблз?

– О Бабблз?

– Да.

Я нахмурился, потому что сроду не слыхал этого имени.

– Бабблз? Стриптизерка какая-нибудь?

– Нет, соседка по комнате.

– Вы хотите сказать, соседка Карен?

– Разумеется.

– Которая учится в колледже Смита?

– Господи, да нет же! Я о той, которая прошлым летом жила вместе с Карен на Холме. Три девчонки сообща снимали там квартиру. Карен, Бабблз и еще одна. Эта третья имела какое-то отношение к медицине – была то ли медсестрой, то ли лаборанткой. Та еще компания.

– А как настоящее имя этой Бабблз? И чем она занимается?

В этот миг кто-то подошел к стойке, чтобы наполнить бокал. Фриц огляделся по сторонам и проговорил тоном истинного мозговеда:

– Судя по вашим словам, случай серьезный. Вот что, направьте-ка его ко мне. Завтра с половины второго до половины третьего. У меня образовалось «окно».

– Хорошо, я все устрою, – ответил я.

– Прекрасно. Приятно было повидаться, Джон.


***


Нортон Хэммонд стоял, привалившись к стене, и болтал с моей Джудит. Приближаясь к ним, я подумал, что Фриц был прав: она действительно выглядела прекрасно. Мгновение спустя я заметил в руке Хэммонда сигарету и удивился. Насколько мне было известно, Хэммонд не курил.

Но сегодня он медленно попыхивал сигаретой, делая глубокие затяжки. И не пил. Во всяком случае, бокала у него не было.

– Нет, ну вы только посмотрите, – сказал я.

Хэммонд усмехнулся:

– Это мой бунт против общественных устоев.

– Я пыталась втолковать ему, что кто-нибудь непременно учует, – подала голос Джудит.

– Да кто тут что учует? – заспорил Хэммонд.

Возможно, он был прав: дым стоял коромыслом.

– К тому же вспомните «Фармакологию в терапии» Гилмэна и Гудмэна.

– Все равно будь осторожен, – посоветовал я.

– Ну подумай сам, – ответил Хэммонд, делая глубокую затяжку. – Никакого тебе рака бронхов, никакой овсяно-клеточной карциномы, никаких эмфизем и хронических бронхитов. Ни атеросклероза, ни цирроза, ни болезни Вернике-Корсакова. Красота.

– Наркотики запрещены законом.

Хэммонд ухмыльнулся и подергал ус.

– Значит, ты за аборты, но против конопли?

– Нельзя отправиться в два крестовых похода одновременно, – ответил я, наблюдая, как он набирает полные легкие дыма и выдыхает прозрачный воздух. И тут меня осенило. – Нортон, ты ведь живешь на Холме, правильно?

– Ага.

– Знаешь кого-нибудь по имени Бабблз?

Он рассмеялся.

– Бабблз? Да кто ж ее не знает? Бабблз и Сверхголова. Их водой не разольешь.

– Сверхголова?

– Ее нынешний дружок. Композитор. Пишет электронную музыку. Что-то похожее на вой десятка собак. Он живет вместе с Бабблз.

– Это не она, часом, снимала квартиру на пару с Карен Рэнделл?

– Не знаю, возможно. А что?

– Как ее настоящее имя?

Хэммонд пожал плечами:

– Никогда не слышал. Но парня зовут Сэмьюэл Арчер.

– Где он обретается?

– За капитолием штата. В каком-то подвале. Они разрисовали его под утробу.

– Под утробу?

– Не поверишь, пока сам не увидишь, – ответил Хэммонд и блаженно вздохнул.

(обратно)

10

По пути домой я заметил, что Джудит напряжена и подавлена. Она сидела, плотно сжав колени, обхватив их руками, крепко сцепив побелевшие пальцы.

– Что-нибудь не так? – спросил я.

– Просто устала.

– Женушки доконали?

Джудит тускло улыбнулась:

– Ты становишься знаменитостью. Насколько я понимаю, миссис Уитстоун жалеет, что не сделала ставку на сегодняшнюю игру.

– Что еще говорят?

– Они спрашивали, чего ради ты стараешься помочь Арту. По их мнению, твои действия – блистательный пример дружеской преданности. Это так трогательно, так человечно, так замечательно.

– Хм…

– Но – зачем?

– Надеюсь, ты объяснила им, что я – славный малый?

В машине было темно, и я скорее почувствовал, нежели увидел, что Джудит улыбается.

– Увы, это не пришло мне в голову.

В ее голосе сквозили грустные нотки, а лицо, подсвеченное отблесками фар, казалось осунувшимся. Я понимал, что Джудит нелегко безвылазно сидеть у Бетти, но ведь кто-то же должен ей помочь.

Ни с того ни с сего мне вдруг вспомнилось студенчество и Сизая Нелл, семидесятилетняя алкоголичка, которая умерла и попала к нам в прозекторскую. Мы прозвали ее Нелл и еще уймой других имен и все время осыпали мрачными шуточками, в надежде, что это поможет нам довести работу до конца. Помню, как мне хотелось уйти, бросить все к черту, лишь бы не резать холодную, влажную, смердящую плоть, не сдирать ее с костей слой за слоем. Я мечтал о том дне, когда покончу с Нелл и смогу забыть ее зловоние, вытравить из памяти это давно мертвое, скользкое от слизи тело. Все остальные говорили, что с такими покойниками даже проще, а мне хотелось только одного – чтобы все поскорее кончилось. И я продержался до конца, до последнего рассечения, пока мы не изучили все ее чертовы нервы и артерии.

После той моей первой встречи с трупом, да еще таким жутким, я вдруг с удивлением обнаружил, что мне интересно заниматься патологоанатомией. Я люблю свою работу и уже научился не обращать внимания ни на внешний облик, ни на запах мертвецов и воспринимать каждое новое вскрытие как должное. Но вот что странно: ощущение новизны не исчезло. В каком-то смысле вскрытия стали для меня источником новых надежд. Человек только что умер, и вы знаете его историю болезни. Для вас он не безликий жмурик, а все еще человеческое существо, которое совсем недавно вело битву, личную битву, единственную по-настоящему личную битву в своей жизни. И потерпело поражение. Ваша задача – выяснить, как и почему был проигран этот бой и каким образом помочь другим людям, которые только готовятся к такой же борьбе. И самому себе. Вскрытие – это не просто взрезание трупов, которые исполняют свою единственную тошнотворную служебную обязанность – быть мертвыми, холодными обитателями сумрачного царства, подлежащими дотошному изучению.


***


Дома Джудит первым делом убедилась, что с детьми все в порядке, и отправилась звонить Бетти, а я решил отвезти домой няньку – миниатюрную и весьма бойкую девицу по имени Салли, капитана команды болельщиков бруклайнской средней школы. Когда я подвозил ее, мы обычно болтали о пустяках и затрагивали лишь самые нейтральные темы. Нравится ли Салли учеба, в какой колледж она намерена поступать. Ну, всякое такое. Но сегодня меня одолело любопытство. Я чувствовал себя старым и потерянным, как человек, вернувшийся на родину после долгих странствий. Все вокруг казалось чужим и незнакомым, особенно дети. Они делали совсем не то, чем занимались в их возрасте мы. Жили другими чаяниями, преодолевали другие сложности. Во всяком случае, они уж наверняка потребляли другие наркотики. Впрочем, быть может, их трудности и не отличались от наших. По крайней мере, мне хотелось бы думать именно так.

В конце концов я решил, что, наверное, просто перепил на вечеринке, а посему мне лучше помолчать и не вдаваться в расспросы. Вот я и молчал, слушая болтовню Салли о том, как она сдавала экзамен на водительские права. При этом я испытывал смешанное чувство страха и облегчения. А потом поймал себя на том, что веду себя глупо, поскольку у меня нет никаких причин интересоваться жизнью няньки моих детей или желать получше узнать ее. К тому же, если я начну выказывать любопытство, Салли, чего доброго, неверно меня поймет. Беседовать о водительских правах куда безопаснее: это надежная и достаточно серьезная тема для разговора.

А потом я ни с того ни с сего подумал об Алане Зеннере. И вспомнил слова, сказанные однажды Артом: «Если хочешь узнать что-то об этом мире, переключи свой телевизор на канал интервью и убери звук». Спустя несколько дней я так и сделал. Это было ужасно: раздувающиеся щеки, неугомонные губы, меняющиеся выражения лиц, сучащие руки. И – безмолвие. Ни единого звука. Никакой возможности понять, о чем говорят все эти люди на экране.


***


Адрес я нашел в телефонном справочнике. Сэмьюэл Арчер, Лэнгдон-стрит, 1334. Я набрал номер и услышал голос, записанный на пленку: «Извините, но телефон временно отключен. Не кладите трубку, телефонистка сообщит вам дополнительные сведения».

Я подождал. Раздалось несколько щелчков, словно в аппарате билось сердце, после чего до меня донесся новый голос: «Справочная. Какой номер вы набрали?»

– Семь-четыре-два-один-четыре-четыре-семь.

– Номер отключен.

Вероятно, Сэмьюэл Арчер переехал. А может быть, нет? Я поехал прямиком к его дому, который стоял на крутом восточном склоне Маячного холма. Здание было весьма обшарпанное, в подъезде воняло капустой и детской микстурой. Я спустился по скрипучей деревянной лестнице в подвал, освещенный зеленой лампочкой, и увидел черную дверь с надписью: «Бог пестует своих детей».

Я постучал.

Из-за двери доносились визги, птичьи трели, скрежет и еще какие-то звуки, похожие на стоны. Она распахнулась, и я увидел парня лет двадцати с небольшим, с пышной бородой и длинными мокрыми черными волосами, облаченного в комбинезон и лиловую рубаху в горошек. На ногах у него были сандалии. Парень окинул меня пустым взглядом, не выказывая ни удивления, ни любопытства.

– Вам чего?

– Я доктор Берри. А вы – Сэмьюэл Арчер?

– Нет.

– Мистер Арчер дома?

– Он занят.

– Я хотел бы повидать его.

– Вы его приятель?

Парень смотрел на меня с неприкрытым подозрением. Я услышал новые шумы – скрип, рокот и протяжный свист.

– Мне необходима его помощь.

Парень немного расслабился:

– Вы совсем некстати.

– Дело не терпит отлагательства.

– Вы врач?

– Да.

– У вас есть машина?

– Да.

– Какая?

– «Шевроле».

– Номер?

– Два-один-один-пять-один-шесть.

Парень кивнул.

– Ладно. Вы уж не обессудьте. Сами знаете, какие нынче времена. Никому нельзя верить. А вдруг вы – нарк легавый? – Он посторонился. – Только молчите. Я сам сообщу ему о вас. Он сочиняет и крепко наширялся. Уже седьмой час пошел, так что, наверное, все в порядке. Но он ужасно вспыльчивый.

Мы прошли через какое-то помещение, отдаленно напоминавшее гостиную. Тут стояли топчаны и несколько дешевых светильников. Белые стены были покрыты причудливым волнистым узором, который фосфоресцировал в лучах ультрафиолетовой лампы.

– Отпад, – сказал я, надеясь, что не напутал со словоупотреблением.

– Ну, – согласился парень.

Мы вошли в следующую комнату, погруженную в полумрак. Посередине, скрючившись над грудой электронной аппаратуры, сидел на корточках бледный юноша с исполинской копной кудрявых белокурых волос. У дальней стены стояли два громкоговорителя. Вертелись катушки магнитофона. Бледный юноша управлялся со своими инструментами, нажимая кнопки и извлекая из электроники разнообразнейшие звуки. На нас он даже не взглянул. Похоже, парень изо всех сил старался сосредоточиться, но двигался он как в кино при замедленной съемке.

– Постойте тут, – велел мне бородач. – Я ему скажу.

Я остановился на пороге. Бородатый подошел к белобрысому и тихо позвал:

– Сэм, Сэм.

Сэм поднял глаза.

– Привет, – сказал он.

– Сэм, к тебе пришли.

Похоже, Сэм изрядно растерялся.

– В натуре? – спросил он, по-прежнему не замечая меня.

– Да. Один славный малый. Очень славный. Понимаешь, что я говорю? Настоящий друг.

– Хорошо, – вяло пробормотал Сэм.

– Ему нужна твоя помощь. Пособишь?

– Конечно, – ответил Сэм.

Бородач кивнул мне. Я шагнул вперед и спросил:

– Что с ним?

– ЛСД. Уже седьмой час. Наверное, ломка начинается. Вы уж с ним понежнее.

– Ладно, – пообещал я и присел на корточки рядом с Сэмом. Он окинул меня пустым взглядом и, поразмыслив, сказал:

– Я тебя не знаю.

– Меня зовут Джон Берри.

Сэм сидел, будто изваяние.

– А ты старый, – сообщил он мне наконец. – Совсем старый.

– В каком-то смысле.

– Да, мужик. Ой. Слышь, Марвин, – обратился Сэм к своему приятелю, – ты когда-нибудь видел этого дядьку? Он совсем старик.

– Ага, – согласился Марвин.

– Старик. Хо-хо!

– Я твой друг, Сэм, – сказал я и протянул руку – медленно, чтобы не напугать белобрысого. Он взял ее двумя пальцами, поднес к свету и внимательно осмотрел с обеих сторон, после чего потеребил мои пальцы.

– Слушай, мужик, а ведь ты врач, – рассудил Сэм.

– Да, – ответил я.

– Руки как у врача. Я чувствую.

– Да.

– Слушай, мужик, классные руки, а?

Он принялся молча изучать их, легонько пожимая, поглаживая, трогая волоски на тыльной стороне ладони, ногти, подушечки пальцев.

– Лоснятся, – заметил он. – Эх, мне бы такие руки.

– А может, у тебя такие же.

Он выпустил мои ладони и уставился на свои собственные. В конце концов Сэм сказал:

– Нет, не такие.

– Это плохо?

Он озадаченно посмотрел на меня:

– Ты зачем пришел?

– Мне нужна твоя помощь.

– Ага. Ну. Ладно.

– Кое-какие сведения.

Я понял, что дал маху, только когда Марвин рванулся вперед. Сэм пришел в волнение. Я оттолкнул Марвина и снова обратился к белобрысому:

– Все путем, Сэм. Все путем.

– Ты легавый, – объявил он.

– Нет, Сэм, я не легавый. Не легавый я.

– Врешь.

– Это с ним бывает, – пояснил Марвин. – Приступы паранойи. Боится, что его упрячут за наркоту.

– Легавый. Грязный шпик.

– Нет, Сэм. Если ты не хочешь мне помочь, я уйду.

– Легавый, плюгавый, служивый и лживый.

– Нет, Сэм. Нет, нет…

Он успокоился и обмяк, его мышцы расслабились.

Я глубоко вздохнул.

– Сэм, у тебя есть подружка по имени Бабблз?

– Да.

– Сэм, у нее есть подружка по имени Карен?

Белобрысый уставился в пространство. Прошло немало времени, прежде чем он ответил:

– Да. Карен.

– Прошлым летом Бабблз и Карен жили вместе.

– Да.

– Ты знаешь Карен?

– Да. – Он вдруг задышал часто и мелко, его грудь заходила ходуном, глаза округлились. Я легонько тронул его за плечо:

– Спокойно, Сэм, спокойно, спокойно. Что-нибудь не так?

– Карен, – промямлил он, глядя в стену. – Она была.., гадина.

– Сэм…

– Гаже не бывает, мужик. Не бывает.

– Сэм, где теперь Бабблз?

– Ушла. В гости к Анджеле. Анджеле…

– Анджеле Хардинг, – помог ему Марвин. – Летом она снимала квартиру вместе с Карен и Бабблз.

– А где она сейчас? – спросил я бородача.

Но в этот миг Сэм вскочил на ноги и завопил во всю глотку:

– Легавый! Легавый!

Он попытался ударить меня, промахнулся, неудачно пнул ногой. Я перехватил его лодыжку в воздухе, и белобрысый рухнул на свои электронные чудеса. Комната наполнилась истошным верещанием какого-то квазимузыкального инструмента.

– Я принесу торазин, – сказал Марвин.

– К черту торазин! – гаркнул я. – Лучше помоги!

Я схватил Сэма и пригнул его голову к полу. Вой белобрысого перекрыл рев аппаратуры.

– Легавый! Легавый! Легавый!

Сэм брыкался и извивался, Марвин пытался помочь мне, но тщетно. Белобрысый начал биться лбом о доски пола.

– Подставь ногу! – велел я Марвину.

Он не понял, чего я хочу.

– Быстрее! – рявкнул я.

В конце концов бородач исполнил мои указания, и теперь Сэму не грозила травма головы. Он продолжал вырываться, и я отпустил его. Сэм тотчас замер, посмотрел на свои руки и уставился на меня.

– В чем дело, мужик? – спросил он.

– Расслабься, – посоветовал я.

– Отпусти, мужик.

Я кивнул Марвину, и он выключил аппаратуру. Рев оборвался, воцарилась тишина, которая показалась мне странной и призрачной.

Сэм сел и поднял голову.

– А ведь ты меня отпустил, – изрек он. – Нет, правда отпустил. – Он вгляделся в мое лицо и погладил меня по щеке. – Мужик, ты прекрасен, – добавил Сэм и вдруг поцеловал меня.


***


Джудит лежала в постели, но не спала.

– Что случилось? – спросила она, увидев меня.

– Кажется, меня поцеловали, – ответил я и принялся стаскивать с себя одежду.

– Салли? – судя по голосу Джудит, это известие позабавило ее.

– Нет, Сэм Арчер.

– Композитор?

– Он самый.

– Чего это он?

– Долго рассказывать.

– А я вовсе не хочу спать.

Я поведал Джудит о своих похождениях, потом забрался под одеяло и поцеловал жену.

– Странно, – сказал я. – Прежде меня никогда не целовали мужчины.

Джудит пощекотала носом мою шею.

– Тебе понравилось?

– Не очень.

– И впрямь странно. А мне нравится, когда меня целует мужчина, – промурлыкала Джудит и прильнула ко мне.

– Готов спорить, что они целовали тебя всю твою сознательную жизнь, – буркнул я.

– Но среди них есть особенные.

– Это кто же?

– Да хотя бы ты.

– Это посул?

Джудит высунула язычок и лизнула меня в кончик носа.

– Нет, – ответила она. – Это выражение восторга.

(обратно) (обратно)

СРЕДА, 12 ОКТЯБРЯ

1

Раз в месяц Всевышний проникается сочувствием к колыбели свободы и позволяет солнечным лучам немного приласкать Бостон. Сегодня выдался как раз такой день – прохладный, по-осеннему ясный, ядреный. Я проснулся в прекрасном настроении и предвкушении важных событий.

Завтрак был обильный. Я съел даже два яйца, которые смаковал с чувством легкой вины, памятуя о холестерине. После завтрака я отправился в свой кабинет, чтобы спланировать предстоящий день. Начал с составления списка людей, которых уже повидал, и с размышлений о том, кто из них более всего годится на роль подозреваемого. Но, по большому счету, на эту роль не годился никто.

В деле о незаконном аборте первый подозреваемый – сама женщина. Недаром у нас так много самоабортов. Но вскрытие показало, что Карен, скорее всего, выскабливали под наркозом. А значит, это был не самоаборт.

Ее брат знал, как делаются такие операции, но у него алиби: он был на дежурстве. Конечно, это можно проверить, и, скорее всего, я так и сделаю, но пока у меня не было никаких оснований не верить Уильяму.

Аборт мог сделать Питер Рэнделл. И даже сам Джей Ди. Но лишь теоретически. Мне просто не приходило в голову грешить на кого-то из них.

Значит, остаются Арт и кто-то из дружков Карен с Маячного холма. Или человек, которого я еще не встречал и о существовании которого пока не знаю.

Несколько минут я тупо разглядывал список, а потом позвонил в Городскую больницу. Элис на месте не оказалось, и мне пришлось говорить с другой секретаршей.

– У вас есть заключение о причинах смерти Карен Рэнделл?

– Номер карточки?

– Не знаю.

– Не вредно было бы знать, – с явным раздражением ответила секретарша.

Мне было доподлинно известно, что перед ней стоит картотечный ящик с отчетами обо всех вскрытиях, произведенных в текущем месяце. Отчеты располагались в алфавитном порядке и были снабжены номерами, так что отыскать нужный не составляло никакого труда.

После долгого молчания секретарша сказала:

– Так, вот он. Вагинальное кровотечение вследствие прободения матки и разрыва тканей в результате выскабливания при трехмесячной беременности на фоне общей анафилаксии.

– Да? – Я задумчиво нахмурился. – Вы уверены?

– Я лишь читаю то, что здесь написано.

– Спасибо.

Я положил трубку. Странно.

Джудит принесла мне чашку кофе и спросила:

– В чем дело?

– В отчете о вскрытии говорится, что Карен Рэнделл была беременна.

– А разве нет?

– Никогда бы не подумал, – ответил я.

Но я знал, что могу и заблуждаться. Даже если общее обследование ничего не дало, микроскопическое могло показать наличие беременности. Но мне почему-то казалось, что такое вряд ли возможно.

Я позвонил Мэрфи, чтобы спросить о гормональном анализе, но результаты ожидались только во второй половине дня. Тогда я раскрыл телефонную книгу и нашел адрес Анджелы Хардинг. Она жила на Каштановой улице, в очень хорошем районе.

Туда я и направился.


***


Каштановая проходит неподалеку от Чарльз-стрит, возле подножия Холма. Это очень тихий район жилых домов, экзотических ресторанчиков, лавок древностей и маленьких гастрономов. Населен он главным образом врачами, юристами и банкирами, которые хотят жить в хорошем месте, но пока не могут позволить себе перебраться в Ньютон или Уэллсли. Кроме того, тут обретаются люди предпенсионного возраста, дети которых уже выросли и создали собственные семьи. В общем, если уж селиться в Бостоне, то именно здесь, на Маячном холме.

Конечно, тут обитали и студенты, обычно по три-четыре человека в маленькой квартирке, иначе они не смогли бы платить за жилье. Пожилому люду нравилось соседствовать с молодежью, придававшей местной палитре свежих красок. Разумеется, если молодежь опрятно одета и не безобразничает.

Анджела Хардинг проживала на втором этаже в доме без лифта. Я постучал в дверь, и мне открыла щуплая темноволосая девушка в мини-юбке и свитере. На носу у нее болтались здоровенные круглые очки, а на щеке был намалеван цветок.

– Анджела Хардинг?

– Нет, – ответила девушка. – Вы опоздали. Она уже ушла, но, может быть, вернется.

– Меня зовут доктор Берри. Я патологоанатом.

– О! – Девица закусила губу и растерянно уставилась на меня.

– А вы – Бабблз?

– Да. Откуда вы знаете? Ну конечно! – щелкнув пальцами, воскликнула она. – Это вы вчера приходили к Сверхголове.

– Правильно.

– Мне говорили. – Она посторонилась. – Заходите.

Убранство гостиной исчерпывалось кушеткой и несколькими подушками на полу. Дверь спальни была распахнута, и я заметил неубранную постель.

– Я навожу справки о Карен Рэнделл.

– Наслышана.

– Значит, здесь вы и жили прошлым летом?

– Ну…

– Когда вы последний раз видели Карен?

– Несколько месяцев назад. И Анджела тоже.

– Это она вам так сказала?

– Ну разумеется.

– Когда?

– Вчера вечером. Мы с ней говорили о Карен. Нам стало известно о.., несчастном случае.

– Откуда?

Она передернула плечами:

– Поговаривали.

– Что именно?

– Что ее плохо выскоблили.

– Вы знаете, кто это сделал?

– Полиция замела какого-то коновала. Ну, да это для вас не новость.

– Верно.

– Может, он и скоблил, – пожав плечами, продолжала девица. – Но не знаю, – добавила она, отбрасывая с лица длинные черные волосы. У нее была очень бледная кожа.

– То есть?

– Ну, Карен ведь была не дура и знала, что почем. С ней такое уже случалось. Хотя бы прошлым летом.

– Аборты?

– Ну… А после аборта – депрессия. Пару раз круто подсела. У нее был бзик насчет детей, она знала, что поступает плохо, и кейфовала, чтобы легче стало. Мы не хотели, чтобы она ширялась после операции, но Карен требовала. И очень круто подсела.

– Как это – круто?

– Ну.., однажды вообразила себя ножом. Принялась ползать по комнате и орать, что тут все в крови – стены, полы, все. И думала, что окна – это младенцы, которые чернеют и умирают. Тяжелый случай.

– И как вы поступили?

– Помогли, чем могли, – Бабблз передернула плечами, подошла к столу и взяла с него банку и маленькое проволочное кольцо. Взмахнув кольцом, она пустила каскад мыльных пузырей и принялась наблюдать за ними. Пузыри медленно опускались на пол и лопались. – Тяжелый был случай, – повторила Бабблз, – А кто делал ей аборт прошлым летом? – спросил я.

Бабблз рассмеялась:

– Не знаю.

– Как это произошло?

– Ну.., залетела. И объявила, что хочет избавиться от ребенка. Уехала куда-то, а через день вернулась с улыбкой до ушей.

– И все? Никаких осложнений?

– Никаких, – Бабблз пустила еще одну вереницу пузырей и уставилась на них. – Извините, я сейчас. – Она вышла на кухню, налила стакан воды и приняла какую-то пилюлю.

– Что это?

– Бомбочки.

– Бомбочки?

– Ну.., вы же знаете! – Она раздраженно взмахнула рукой. – Стимулятор. Колеса.

– Амфитамин?

– Метедрин.

– Все время принимаете?

– Сразу видно, что эскулап, – она снова откинула волосы со лба. – Все ему расскажи да поведай.

– Где достаете?

Я видел, какая у нее была капсула. Миллиграммов пять как минимум. А на черном рынке ходили главным образом миллиграммовые.

– Забудьте об этом, – попросила Бабблз. – Просто забудьте.

– Если вы хотите, чтобы я забыл, зачем было принимать эту дрянь у меня на глазах?

– Еще и шпион.

– Просто любопытно.

– А может, я выпендриться хотела.

– Возможно.

– Весьма возможно, – Бабблз усмехнулась.

– Карен тоже «колесила»?

– Карен ширялась всем, чем можно, – со вздохом ответила девушка. – Она вводила метедрин шприцем.

Должно быть, она заметила мое недоумение. Подняв руку, Бабблз несколько раз ткнула себя пальцем в локоть.

– Вообще-то его не вводят, – пояснила она. – Но Карен совсем сбрендила.

– А ширялась она… – начал я.

– ЛСД. Один раз – ДМТ.

– И как это на нее действовало?

– Плохо. Как будто ее выключали.

– А с парнями водилась?

– Нет. До конца лета ни разу. Похоже, боялась.

– Вы уверены?

– Уверена.

Я огляделся по сторонам.

– А где Анджела?

– Нет ее.

– Куда она пошла? Я должен с ней поговорить.

– Ей сейчас только разговоров с вами не хватает.

– У нее неприятности? – спросил я.

– Нет, – ответила Бабблз. – Если сумеете ее найти, беседуйте сколько влезет.

– Как я понял, она работает медсестрой.

– Правильно, – подтвердила Бабблз.

В этот миг открылась дверь, и в комнату вбежала рослая девушка.

– Подонка нигде нет! – пылко вскричала она. – Он прячется, поганый…

Увидев меня, девица тотчас прикусила язык.

– Привет, Энджи, – сказала Бабблз и кивнула на меня. – Тут к тебе пришли. Старичок, но еще огурчик.

Анджела Хардинг плавно скользнула к кушетке и закурила. На ней было очень короткое черное платье, черные чулки в сеточку и черные туфельки из лакированной кожи. Длинные черные волосы обрамляли прекрасный лик с точеными чертами. Это было лицо фотомодели, и я, как ни старался, все же не смог представить себе Анджелув халате медсестры.

– Это вы разнюхиваете о Карен?

Я кивнул.

– Присаживайтесь, а то ноги устанут, – пригласила она.

– Энджи, я ему не говорила… – начала Бабблз.

– Принеси мне кока-колы, пожалуйста, – попросила Анджела. Бабблз кивнула и отправилась на кухню. – А вы не желаете?

– Нет, спасибо.

Она передернула плечами.

– Как угодно, – Анджела сделала несколько быстрых затяжек и раздавила окурок в пепельнице. Ее движения были резкими, но сохраняли изящество, а лицо оставалось невозмутимым. – Не хочу говорить о Карен в присутствии Бабблз. Она очень переживает. Они были близкими подругами.

– А вы?

– Не очень.

– Почему?

– Поначалу было хорошо. Карен была славной девчонкой. Малость того, но очень забавная. Вот мы и решили вместе снять квартиру. А потом Бабблз перебралась к Сверхголове, и я осталась с Карен. Тогда-то и начались заморочки.

– С чего вдруг?

– Да с того, что она была бешеная. Не в своем уме.

– Ничего подобного, – возразила Бабблз, входя в комнату с бутылкой кока-колы.

– Может, ты не замечала. Она тебя стеснялась.

– Ты просто злишься, потому что…

– Ну да, еще бы, – Анджела тряхнула головой и скрестила длиннющие ноги. Повернувшись ко мне, она сказала:

– Бабблз считает, что все из-за Джимми, моего знакомого стажера из гинекологии.

– Вы там работали?

– Да. Мы с Джимми крутили любовь, и я думала, что это всерьез. Да так оно и было. Но потом появилась Карен.

Анджела снова закурила и отвела глаза. Я толком и не понял, к кому из нас двоих она обращается. Похоже, девушки держались прямо противоположных точек зрения.

– Я никогда не думала, что она так подгадит соседке, – продолжала тем временем Анджела. – Есть же какие-то правила…

– Он ей нравился, – ввернула Бабблз.

– Да уж, надо думать! Целых три дня и три ночи. – Вскочив, Анджела принялась мерить шагами комнату. Подол ее платья едва доставал до середины бедер. Она и впрямь была броской девицей. И красавицей. Карен до нее было ох как далеко.

– Ты несправедлива, – заспорила Бабблз.

– А я и не хочу быть справедливой.

– Сама знаешь, что врешь! Джимми…

– Ничего я не знаю, – отрезала Анджела. – Джимми в Чикаго и заканчивает стажировку, а я тут без него. Может, если бы я была… – Она умолкла.

– Может быть, – согласилась Бабблз.

– Может быть – что? – спросил я.

– Ладно, проехали, – ответила Анджела.

– Когда вы последний раз видели Карен?

– Не знаю. Должно быть, в августе, перед началом ее занятий.

– А как насчет прошлого воскресенья?

– Нет, – ответила Анджела, продолжая расхаживать по комнате. Она даже не сбилась с шага.

– Странно. Алан Зеннер встретил ее.

– Кто?

– Алан Зеннер, ее дружок.

– Хмм…

– Они встретились, и Карен сказала ему, что собирается сюда.

Анджела и Бабблз переглянулись.

– Грязная ничтожная су… – начала Бабблз.

– Так это не правда? – спросил я.

– Нет, – отрезала Анджела. – Мы ее не видели.

– Но Зеннер был убежден…

– Наверное, она передумала. Это было в ее духе. Карен передумывала так часто, что я сомневалась, способна ли она думать вообще.

– Послушай, Энджи… – подала голос Бабблз.

– Притащи, пожалуйста, еще кока-колы.

В голосе Анджелы явственно звучали командные нотки. Бабблз смиренно побрела за новой бутылкой.

– Бабблз славная, – сказала мне Анджела. – Но малость простовата. Ей нравится счастливый конец, чтобы все были довольны. Вот почему она так переживает из-за Карен.

– Понимаю.

Анджела остановилась напротив меня. Ее тело сначала напряглось, потом застыло без движения, будто ледяное изваяние.

– Что именно вы хотели узнать от меня?

– Видели ли вы Карен.

– Нет, не видела.

Я поднялся.

– Что ж, спасибо и на этом.

Анджела кивнула, и я пошел к двери. Когда я открыл ее, до меня донесся голос Бабблз:

– Он уходит?

– Заткнись, – ответила ей Анджела.

(обратно)

2

Незадолго до полудня я позвонил в контору Брэдфорда, где мне сообщили, что один из сотрудников согласился заняться делом доктора Ли. Адвоката звали Джордж Уилсон, и меня соединили с ним. Голос его звучал спокойно и уверенно. Уилсон согласился встретиться со мной в пять часов, чтобы пропустить по рюмочке, но не в клубе «Трафальгар», а в баре громилы Томсона в центре города.

Затем я перекусил в придорожной забегаловке и просмотрел утренние газеты. Арест Арта в конце концов вырвался на передовицы, хотя о связи между этим событием и смертью Карен Рэнделл речи пока не шло. В газете был помещен снимок Арта. Под глазами – черные круги, как у садиста, уголки губ зловеще опущены, волосы дыбом. Короче, мелкая шпана. В самих статейках, по сути дела, ничего не говорилось; сообщалось лишь, что Арт арестован. Впрочем, зачем скрипеть перьями, когда есть такая красноречивая фотография? В известном смысле это был умный ход. Фотоснимок не повод для подачи иска за попытку создания предвзятого общественного мнения до начала судебного разбирательства.

После обеда я закурил сигарету и попытался составить картину происходящего, но больших успехов не добился. Мнения разных людей о Карен Рэнделл были слишком неопределенными и противоречивыми. Я по-прежнему не имел ясного представления ни о ней, ни о том, как она могла бы действовать, если бы приехала в Бостон на субботу и воскресенье, нуждаясь в аборте.

В час дня я снова позвонил в лабораторию Мэрфи. Он сам снял трубку.

– Корпорация «Гормональный беспредел».

– Привет, Мэрфи. Что скажешь?

– Насчет Карен Рэнделл?

– Мэрфи, ты что, перезубрил?

– Не совсем так. Мне только что звонили из Городской. Уэстон интересовался, приносил ли ты кровь на анализ.

– И что ты ответил?

– Что приносил.

– А он что сказал?

– Потребовал результат. Я сообщил.

– Что же это за результат?

– Гормональные уровни и промежуточные выделения почти на нуле. Беременность совершенно исключена.

– Хорошо, спасибо, – сказал я.

Итак, Мэрфи немного оживил мою издыхающую версию. Самую малость, но все-таки оживил.

– Ты намерен объясниться, Джон?

– Не сейчас, – ответил я.

– Обещал ведь.

– Знаю. Но потерпи.

– Так я и знал, – обиженно молвил Мэрфи. – Сара меня со свету сживет.

Супруга Мэрфи жила исключительно сплетнями.

– Извини, но сейчас никак не могу.

– Надо же, обойтись так со старым другом.

– Прости.

– Если она со мной разведется, я привлеку тебя как соответчика.

(обратно)

3

Я приехал в патолабораторию Мэллори в три часа. Первым, кого я тут встретил, оказался Уэстон. Он был очень утомлен и одарил меня несколько ущербной приветственной улыбкой.

– Что вы выяснили? – спросил я.

– Анализы на беременность отрицательные.

– Правда?

– Да, – он раскрыл папку и пролистал отчет о вскрытии. – Несомненно.

– Я звонил сюда утром. Мне сказали, трехмесячная беременность.

– С кем вы говорили? – мгновенно насторожившись, спросил Уэстон.

– С секретаршей.

– Должно быть, какая-то ошибка.

– Наверное, – согласился я.

Уэстон протянул мне папку:

– Хотите посмотреть образцы?

– Да, пожалуй.

Мы вошли в «читальный зал» лаборатории – длиннющее помещение, разделенное тонкими перегородками, за которыми стояли микроскопы и хранились образцы. Здесь патологоанатомы писали свои отчеты о вскрытиях.

– Вот они, – Уэстон указал на ящик с образцами в одной из будок. – Любопытно было бы узнать ваше мнение.

Он ушел, а я устроился перед микроскопом, включил свет и приступил к делу. В ящике лежали тридцать препаратов, взятых из всех жизненно важных органов, в том числе шесть – с разных участков поверхности матки. С них-то я и начал.

Мне сразу стало ясно, что никакой беременности не было. Растяжения эндометрия не наблюдалось. Напротив, я заметил признаки атрофии: тонкий профилеративный слой, очень мало желез, разреженная сеточка кровеносных сосудов. Дабы укрепиться в своем мнении, я посмотрел еще несколько образцов. Та же картина. На некоторых виднелись закупоренные сосуды – результат выскабливания, – но и только.

Разглядывая образцы, я мало-помалу начал постигать все их значение. Девушка была убеждена, что беременна. Убеждена безо всяких на то оснований. Вот и причина нарушений цикла, угнетенного состояния эндометрия. Но почему? Почему прекратились менструации? Я мысленно повторил институтскую лекцию по дифференциальной диагностике.

Карен – юная девушка, значит, первым делом надо учесть нейрогенные факторы. Стресс, обилие положительных и отрицательных эмоций, связанных с началом занятий, сменой обстановки. Все это могло повлиять на менструальный цикл. Но три месяца – это уж слишком. К тому же в этом случае не было бы сопутствующих признаков – ожирения, перераспределения волосяного покрова и так далее.

Что ж, тогда рассмотрим гормональные нарушения. Генитальный синдром, поликистоз яичников, радиоактивное поражение. Все это тоже крайне маловероятно. Впрочем, можно проверить, и довольно быстро.

Я положил на предметный столик образец тканей надпочечников и сразу заметил выраженные признаки кортикальной атрофии, особенно в клетках фасцикулярной зоны. Клубочковая зона выглядела вполне нормальной.

Итак, вирилизация и опухоль надпочечников можно исключить.

Я посмотрел образцы тканей яичников. И на этот раз меня ждало поразительное зрелище. Фолликулы были маленькие, сморщенные, неразвитые. Орган казался угнетенным, как и эндометрий матки.

Значит, опухоль яичника и поликистоз тоже можно исключить.

Наконец я положил на предметный столик образец ткани щитовидной железы. Даже при малом увеличении мне были отчетливо видны признаки истощения органа. Фолликулы сморщены, клетки выстилки скудные. Явно пониженная функция гипофиза.

Щитовидка, надпочечники и яичники были истощены. Диагноз ясен, хотя в причинах еще предстоит разобраться. Я раскрыл папку и пролистал отчет, написанный Уэстоном. Я сразу узнал его резкий и прямой стиль. Уэстон упомянул угнетенный и аберрантный эндометрий, но другие железы охарактеризовал как «нормальные, с признаками ранних стадий истощения под вопросом».

Закрыв папку, я отправился разыскивать Уэстона.


***


Его просторный, стерильно чистый кабинет был сплошь заставлен книгами. Уэстон восседал за старым громоздким столом и попыхивал вересковой трубкой, как и подобает почтенному ученому мужу.

– Что-нибудь не так? – спросил он.

Я заколебался, поскольку не знал, что думать. Может быть, Уэстон подтасовал результаты? Может быть, он тоже участвует в заговоре и помогает подставить Арта Ли? Нет, это нелепо: Уэстона не купить. В его-то возрасте? Он не продаст свое доброе имя ни за какие деньги и блага. К тому же он не принадлежит к числу закадычных приятелей Рэнделлов, и у него нет причин подменять отчет.

– Да, – ответил я. – Ваш микродиагноз. Он меня озадачил.

– Вот как? – откликнулся он, невозмутимо попыхивая трубкой.

– Я просмотрел образцы, и, по-моему, на них видны признаки истощения. Вот я и подумал…

– Вот что, Джон, – с усмешкой проговорил Уэстон, – я и так знаю, что вы сейчас скажете. Чтобы я посмотрел образцы еще раз. – Он улыбнулся мне. – Я уже смотрел, и даже дважды. Такое важное вскрытие надо делать как можно тщательнее. Когда я смотрел образцы первый раз, у меня было такое же чувство, как у вас: я заподозрил пониженную функцию гипофиза, отразившуюся на трех органах – щитовидке, надпочечниках и гонадах. После этого я опять осмотрел органы. Как вы сами заметили, они выглядели почти нормально.

– Возможно, болезнь была на ранней стадии, – предположил я.

– Да, возможно, – согласился Уэстон. – В том-то и сложность. Мы ведь хотели взглянуть на мозг, поискать признаки новообразования или отмирания. Но это невозможно: нынче утром останки были кремированы.

– Понятно.

Он улыбнулся.

– Присядьте, Джон, а то я нервничаю, когда вы нависаете надо мной. – Я сел, и Уэстон продолжал:

– Осмотрев органы, я вернулся к образцам. На сей раз уверенности у меня поубавилось. Я начал сомневаться и решил посмотреть другие случаи пониженной функции гипофиза, изучить старые образцы. Наконец я посмотрел взятые у Карен срезы в третий раз. К тому времени я уже понимал, что расстройство деятельности гипофиза вполне может быть ошибочным диагнозом. Чем дольше я глядел, тем менее уверенно чувствовал себя. Мне было необходимо какое-то подтверждение – патология в мозге, рентгеновский снимок, гормоны крови. Вот почему я позвонил Джиму Мэрфи.

– А, так вот в чем дело.

– Да. – Трубка погасла, и Уэстон снова раскурил ее. – Я подозревал, что вы взяли кровь, чтобы провести гормональный анализ, и что попросите об этом Мэрфи. Мне стало любопытно, закажете ли вы и другие гормональные анализы – на тиреотропный гормон, АСТН и так далее.

– Почему вы просто не позвонили мне?

– Я звонил, но в лаборатории сказали, что не знают, где вы.

Я кивнул. Его слова звучали вполне убедительно. Я почувствовал, как мои мышцы медленно расслабляются.

– Кстати, – добавил Уэстон, – насколько я понял, недавно Карен просвечивали голову. Вы не знаете, что на снимках?

– Ничего. Все в норме.

Уэстон вздохнул:

– Жаль.

– Но я могу сообщить вам кое-что занятное. Рентген сделали, потому что Карен жаловалась на ослабление зрения.

Уэстон снова вздохнул:

– Джон, известно ли вам, что чаще всего приводит к ухудшению зрения?

– Нет.

– Недосыпание, – сказал он и сжал зубами мундштук своей трубки. – Как бы вы поступили на моем месте? Поставили диагноз на основе жалобы, которая привела к просвечиванию, давшему отрицательный результат?

– Образцы наводят на размышления, – напомнил я ему.

– Но и только, – Уэстон медленно покачал головой. – Случай и без того запутанный, и я не собираюсь усугублять неразбериху, предлагая диагноз, в правильности которого не уверен. Ведь меня могут вызвать в суд и заставить доказывать свою правоту. А я предпочел бы не высовываться. Если обвинение или защита пожелают найти патологоанатома, который проанализирует материалы и выступит в суде, – что ж, прекрасно. Данные здесь и доступны всем. Но я не намерен идти в суд. Мой свидетельский опыт кое-чему научил меня.

– Например?

– Никогда не занимай позицию, если не уверен, что сможешь отразить любой натиск. Может быть, это и звучит как памятка для генерала, – с улыбкой добавил Уэстон. – Но ведь зал суда – это театр военных действий, пусть и весьма вежливых.

(обратно)

4

Надо было встретиться с Сандерсоном. Я обещал зайти. А теперь, в придачу, отчаянно нуждался в его совете. Но едва войдя в вестибюль Линкольновской больницы, я столкнулся с Гарри Фэллоном.

Он робко брел по коридору в дождевике и надвинутой на глаза шляпе. Гарри – интерн, и у него обширная практика в Ньютоне. Кроме того, прежде он был актером. То ли клоуном, то ли еще кем. Я поздоровался, и Гарри медленно приподнял шляпу. Его глаза налились кровью и покраснели, лицо имело болезненно-желтый оттенок.

– Я пдасдудився, – сообщил он мне.

– К кому идешь?

– К Гордону. Главному ордидатору. – Гарри достал бумажную салфетку и оглушительно высморкался. – Нафчет моей пдастуды.

Я засмеялся:

– Ты что, ваты наглотался?

– Бадьфое фпафибо, ддуг, – он шмыгнул носом. – Но это де ффмефно.

Разумеется, тут он был прав. Простите за каламбур, но все практикующие врачи боятся любой хвори как чумы. Даже пустячной простуды. Считается, что болезнь подрывает авторитет, мешает так называемому «контакту с пациентами», а посему любой мало-мальски серьезный недуг мгновенно и наглухо засекречивается. Когда гломерулонефрит Хенли перешел в хроническую форму, он принял все возможные и невозможные меры, чтобы сохранить это в тайне от пациентов. Даже к своему лечащему врачу ходил среди ночи, крадучись, словно вор.

– Не похоже, чтобы ты серьезно простудился, – заметил я.

– Ха! Кхе-кхе! Ты так полагаеф? Пофлуфай-ка, – он снова высморкался, протяжно и гулко. Звук напоминал нечто среднее между ревом клаксона и предсмертным хрипом бегемота.

– И давно это у тебя? – спросил я.

– Дба ддя. Дба погадых ддя. Бодьдые дачали замечать.

– Что принимаешь?

– Кодоплю. Дучше вфего при вируфе. До вефь мир сговорился против медя, Джон. Мадо того, что профтыл, так сегодня еще и оштрафовали.

– Оштрафовали?

– Да. За стоянку во втором ряду.

Я захохотал, но где-то на задворках моего сознания копошился маленький червячок беспокойства. Как будто я забыл нечто важное, то, что должен был помнить и не имел права упускать из виду.

Это было странное чувство. И весьма неприятное.


***


Сандерсона я застал в патолаборатории – квадратном зале, заставленном складными стульями. На стене висел экран, напротив него стоял проектор. Здесь проводятся совещания, делаются обзоры вскрытий, причем все это происходит почти непрерывно, и редко когда удается заглянуть сюда, чтобы покопаться в книгохранилище.

На полках стояли ящики с отчетами обо всех вскрытиях, сделанных в Линкольновской больнице с 1923 года, когда тут наладили учет, и по сей день.

До двадцать третьего года никто толком не знал, сколько человек умерло от той или иной болезни, но по мере развития медицины и анатомии эти сведения стали приобретать все большее значение. Отчеты о вскрытиях 1923 года уместились в одну маленькую картонку. В 1956 году под эти бумаги пришлось отвести уже половину книжной полки. Сейчас в нашей больнице вскрывают около семидесяти процентов всех умерших пациентов, и уже идут разговоры о том, что пора микрофильмировать отчеты, чтобы они занимали поменьше места в больничном архиве.

В углу стояли электрический кофейник, сахарница и бумажные стаканчики, а также табличка: «5 центов штука. Уверены в вашей честности». Сандерсон суетливо возился с кофейником, тщетно стараясь заставить его исполнять свое предназначение. Древний прибор воплощал в себе вызов технического несовершенства человеческому гению. Говорят, что стажерам отделения выдавали сертификаты лишь после того, как они доказывали свое умение совладать с пресловутым кофейником.

– Когда-нибудь эта чертова штуковина убьет меня током, – пробормотал Сандерсон, включая кофейник. Послышался треск электрических разрядов. – Меня или какого-нибудь другого бедолагу. Тебе со сливками и сахаром?

– Да, пожалуйста.

Держа кофейник как можно дальше от себя, Сандерсон наполнил два стаканчика. Он славился своим неумением обращаться с любыми механизмами. В человеческом теле мой начальник разбирался превосходно; казалось, он наделен неким особым чутьем ко всему, что имело отношение к мясу и костям. Но сталь и электричество были выше его разумения, и Сандерсон жил в постоянном страхе какой-нибудь поломки. Свой автомобиль, телевизор и стереопроигрыватель он считал потенциальными предателями и изменниками.

Сандерсон был рослым и мощным мужчиной. Когда-то он выступал на регатах за Гарвард и был загребным. Предплечья и запястья его не уступали толщиной голеням и лодыжкам многих знакомых мне мужчин. На лице Сандерсона прочно утвердилась торжественно-задумчивая мина. Вероятно, он мог бы стать прекрасным судьей или выдающимся игроком в покер.

– Что еще сказал Уэстон? – спросил он меня.

– Ничего.

– Похоже, ты удручен.

– Скорее встревожен.

Сандерсон покачал головой.

– Мне кажется, ты лаешь не на то дерево. Уэстон не стал бы подделывать отчет. Если он говорит, что не уверен, значит, так оно и есть.

– Может быть, вы сами посмотрите образцы?

– Хотелось бы, но ты знаешь, что это невозможно.

Он был прав. Если Сандерсон явится в патологоанатомическое отделение Городской больницы и попросит показать препараты, Уэстон воспримет это как личное оскорбление. Нет, так у нас не делается.

– А если он вас попросит… – начал я.

– С какой стати?

– Не знаю.

– Уэстон поставил диагноз и подписался под ним. Дело закрыто навеки. Если, конечно, все это не станет предметом судебного разбирательства.

У меня противно засосало под ложечкой. За последние несколько дней я успел укрепиться в убеждении, что никакого суда не будет. Никакого. Любой судебный процесс, даже если он закончится оправдательным приговором, нанесет огромный ущерб доброму имени Арта, его практике, его общественному положению. Нет, это совершенно недопустимо.

– Но вы считаете, что у нее была понижена функция гипофиза?

– Да, – ответил я.

– В чем же причина?

– Думаю, какое-нибудь новообразование.

– Аденома?

– Скорее всего. А может быть, опухоль кармана Ратке.

– И давно?

– Вряд ли. Четыре месяца назад рентген ничего не показал. Никакого увеличения или эрозии турецкого седла. Но она жаловалась на зрение.

– Может быть, ложная опухоль?

Женщины и маленькие дети довольно часто страдают ложными опухолями мозга, когда налицо все симптомы, а самой опухоли нет. Симптомы могут проявиться при окончании курса гормональной терапии, а у женщин – при приеме противозачаточных пилюль. Но, насколько мне было известно, Карен их не принимала. Так я Сандерсону и сказал.

– Жаль, что у нас нет образцов ткани мозга.

Я кивнул.

– С другой стороны, нельзя забывать, что аборт был сделан.

– Да, – согласился я. – Но это еще одно доказательство невиновности Арта. Он не стал бы делать аборт, не проведя гормонального анализа. А такой анализ дал бы отрицательный результат.

– В лучшем случае это – косвенное подтверждение, но уж никак не доказательство.

– Я знаю. Однако от этого можно танцевать.

– Существует еще одна возможность, – сказал Сандерсон. – Допустим, Карен заявила врачу, что беременна, и он поверил ей на слово.

Я вскинул брови:

– Не понимаю. Арт не был знаком с Карен, никогда прежде не видел ее. Он не стал бы…

– Я думаю вовсе не об Арте, – прервал меня Сандерсон и уставился на свои ботинки с таким видом, словно испугался собственной догадки.

– А о ком?

– Ну, это, конечно, сплошные домыслы…

Я молча ждал.

– Мало ли помоев уже вылилось на людей? Не хотелось бы добавлять… Прежде я этого не знал. Мне казалось, что я неплохо осведомлен о такого рода делах, но только сегодня мне стало известно… Ты же понимаете, вся местная лекарская братия гудит как улей. Дочь Джей Ди Рэнделла гибнет после подпольного аборта. Такое не утаишь, другие врачи непременно будут это обсуждать… – Сандерсон вздохнул. – Короче, жена одного из них сказала моей жене… Даже не знаю, правда ли это…

Мне не хотелось подгонять Сандерсона. Я закурил и принялся терпеливо ждать.

– Ладно, – продолжал он, собравшись с духом. – Вероятно, это лишь сплетни, иначе я уже давно знал бы…

– О чем? – не выдержал я.

– Питер Рэнделл. Он делает подпольные аборты. Очень осторожно, избирательно и в глубокой тайне.

– Господи! – ахнул я и упал в кресло.

– В это трудно поверить, – повторил Сандерсон.

Я молча курил, переваривая услышанное. Если Питер делает аборты, знает ли об этом Джей Ди? Считает ли Питера виновником? Покрывает ли его? Вот, значит, что он имел в виду, говоря о «семейном деле»? Но если так, зачем они впутали Арта?

И главное, зачем Питер вообще делал аборт? Он знал, что у девушки неладно со здоровьем, и вполне мог заподозрить опухоль кармана Ратке. При его-то квалификации! Если Карен заявила, что беременна, Питер наверняка вспомнил бы о ее жалобах на зрение и провел анализы.

– Питер этого не делал, – сказал я.

– Она могла надавить на него. В конце концов, в ее распоряжении были только суббота и воскресенье. Она спешила.

– Нет. Он не поддался бы на ее увещевания.

– Она была членом семьи.

– Сопливая истеричка – вот кем она была, – ответил я, вспомнив характеристику, данную Карен Питером.

– Вы уверены, что Питер не виноват? – спросил меня Сандерсон.

– Нет, – признался я.

– Допустим, аборт сделал он, и миссис Рэнделл знала об этом. Может быть, Карен, истекая кровью, сообщила ей, что виновник Питер. Как же поступит миссис Рэнделл? Неужели выдаст своего деверя?

Я понял, куда он клонит. Разумеется, в этом могла заключаться разгадка одной из тайн. Вот и ответ на вопрос, почему миссис Рэнделл обратилась в полицию. Но такой ответ мне совсем не нравился. О чем я и сообщил Сандерсону.

– Ты расположен к Питеру, вот в чем дело, – сказал он.

– Возможно.

– Но не имеешь права исключать его из круга подозреваемых. Известно ли тебе, где он был воскресной ночью?

– Нет.

– Мне тоже. Думаю, это стоит проверить.

– Не стоит, – возразил я. – Питер не стал бы выскабливать Карен. А если бы и стал, то не напортачил бы. Ни один профессионал…

– Просто ты предубежден.

– Слушайте, если Питер мог сделать этот аборт, не проведя анализов, без предварительной подготовки, то мог и Арт.

– Да, – беспечно согласился Сандерсон. – Эта мысль уже приходила мне в голову.

(обратно)

5

Расставшись с Сандерсоном, я вдруг поймал себя на том, что испытываю непонятную, беспричинную злость. Возможно, Сандерсон был прав, и я подсознательно стремился отыскать во всей этой истории хоть что-то достоверное. Хоть кого-то, достойного доверия.

Но нет, не так все просто. Если будет суд, меня и Сандерсона могут вызвать свидетелями, и тогда станет известно, как мы обманывали комиссию. Ставки в этой игре очень высоки. И для него, и для меня, и для Арта. Мы с Сандерсоном не касались этого вопроса, но я ни на миг не забывал о такой возможности и уверен, что Сандерсону тоже было не по себе. А это обстоятельство меняло дело.

Сандерсон правильно сказал: мы могли бы надавить на Питера Рэнделла. Но при этом мы и сами толком не знали бы, зачем давим на него. Конечно, можно было сказать, что-де мы убеждены в виновности Питера. Или просто решили прибегнуть к уловке в надежде таким образом выручить невинного человека.

Но потом нам предстояло бы до конца дней мучительно искать ответ на вопрос: а может быть, мы просто стремились выгородить себя? Спасти собственную шкуру?

Прежде чем действовать, необходимо попытаться разузнать побольше. Из слов Сандерсона невозможно было понять, знала ли миссис Рэнделл о том, что аборт сделал Питер, или только подозревала своего деверя.

А если подозревала и хотела спасти его от ареста, то почему она назвала полиции имя Арта Ли? Что она вообще знает об Арте?

Мой друг – человек осмотрительный и осторожный. Едва ли все беременные женщины Бостона знают его имя. Врачей, с которыми общается Арт, можно пересчитать по пальцам, да и пациенток у него не так уж много, потому что он тщательно отбирает их и не связывается с кем попало.

Откуда в таком случае миссис Рэнделл могла узнать, что он делает подпольные аборты?

Я решил обратиться с этим вопросом к Фрицу Вернеру, единственному человеку, способному подсказать мне правильный ответ.


***


Фриц жил в трехэтажном особняке на Маячной улице. На первом этаже размещался его кабинет, состоявший из приемной, библиотеки и просторной рабочей комнаты, где стояли кушетка, кресло и письменный стол. Второй и третий этажи были жилыми. Я поднялся на второй и вошел в гостиную. Тут ничего не изменилось: большой письменный стол у окна, заваленный авторучками, кистями, альбомами для рисования, тюбиками с краской; на стенах – рисунки Пикассо и Миро, фотография Т. Элиота, устремившего суровый взор прямо в объектив, надписанный фотопортрет Марианны Мур, поглощенной беседой со своим закадычным приятелем Флойдом Паттерсоном.

Фриц восседал в громоздком кресле. Он был облачен в мешковатые брюки, чудовищно толстый свитер и стереонаушники. В зубах у него торчала сигара, а по бледным щекам струились слезы. Увидев меня, Фриц промокнул глаза и снял наушники.

– А, Джон! – воскликнул он. – Вам доводилось слушать Альбинони?

– Нет, – ответил я.

– Значит, вы не знаете его адажио.

– Боюсь, что так.

– Эта вещь повергает меня в тоску, – сказал Фриц, прижимая к глазам платок. – В какую-то потустороннюю, дьявольскую тоску. Это просто прелесть. Садитесь же, прошу вас.

Я сел. Фриц выключил проигрыватель и, сняв пластинку, тщательно протер ее, после чего водворил в конверт.

– Хорошо, что пришли. Как провели день?

– Не скучал.

– Нашли Бабблз?

– Да, нашел.

– Ну, и как она вам показалась?

– Ошеломляющая личность.

– Что заставляет вас так думать?

Я усмехнулся.

– Не тратьте на меня силы и талант, Фриц. Я никогда не плачу врачам. Расскажите лучше о Карен Рэнделл.

– Вы говорите ужасные вещи, Джон.

– Ну вот, теперь вы вещаете устами Чарли Фрэнка.

– Чарли Фрэнк хоть и дурак, но далеко не круглый, – заявил Фриц. – Кстати, говорил ли я вам, что завел нового дружка?

– Нет.

– Дивное создание. Такой забавный. Надо будет как-нибудь посудачить о нем.

– Карен Рэнделл, – напомнил я ему.

– Ах, да, – Фриц глубоко вздохнул. – Вы ее не знали, Джон. Она вовсе не была тем милым ребенком, каким ее живописали. Совсем нет. Она была подлым, лживым и злобным чадом, страдавшим жесточайшим неврозом. Почти психопаткой, если угодно.

Он отправился в спальню, на ходу стаскивая свитер. Я вошел следом и принялся наблюдать, как Фриц облачается в новую сорочку и повязывает галстук.

– Все ее неприятности относились к сфере половой жизни и уходили корнями в нелегкое детство. Родители подавляли Карен с младых ногтей. Ее папаша не самый уравновешенный человек на свете. Пример тому – его женитьба. Вы видели эту дамочку?

– Нынешнюю миссис Рэнделл?

– Да, ее. Ужасная женщина. Просто ужасная. – Он содрогнулся, после чего затянул узел галстука и поправил его перед зеркалом.

– А вы сами были знакомы с Карен? – поинтересовался я.

– На свою беду – был. И с ее родителями тоже. Мы познакомились на той дивной, той прекрасной вечеринке у баронессы фон…

– Не отвлекайтесь, – попросил я.

Фриц вздохнул.

– Эта девица, эта Карен Рэнделл, наградила неврозами и отца с матерью. В каком-то смысле она воплотила в жизнь то, о чем они только мечтали.

– Что вы имеете в виду?

– Она сбросила оковы и начала развратничать, не задумываясь о том, что скажут люди, встречаясь с кем попало, лишь бы мальчики были пособлазнительнее. Спортсмены, негры и тому подобный люд.

– Она когда-нибудь лечилась у вас?

Фриц снова вздохнул.

– Слава богу, нет. Однажды мне предложили заняться ею, но я отказался. У меня уже было трое молоденьких пациенток. Более чем достаточно. Более чем.

– А кто именно просил вас заняться Карен?

– Питер, кто же еще? В этой семейке он – единственный мало-мальски здравомыслящий человек.

– Что вы знаете об абортах Карен?

– Об абортах?

– Не лукавьте, Фриц.

Он порылся в платяном шкафу, достал пиджак спортивного покроя, втиснулся в него и одернул лацканы.

– Люди не понимают простых вещей, – сказал Фриц. – Существует цикл. Клиническая картина, такая же ясная, знакомая и узнаваемая, как при инфаркте миокарда. Изучите ее, запомните симптомы, и вы распознаете болезнь. Все было. Все уже многократно это видели. Непослушный ребенок нащупывает слабости своих родителей, причем совершенно безошибочно, и начинает извлекать из них выгоду. Последующее наказание должно быть сообразно этим слабостям. Все должно увязываться одно с другим: если вам задали вопрос по-французски, будьте любезны по-французски и ответить.

– Не понимаю вас.

– Наказание имело для Карен огромное значение. Она жаждала наказания, сообразного проступкам. То есть имеющего отношение к сфере интимной жизни. Она хотела испытать боль, сопутствующую деторождению, дабы воздать себе за разрыв с семьей, обществом, нравственностью… Это замечательно сформулировал Дилан. У меня где-то есть его стихотворение… – Фриц принялся рыться на книжной полке.

– Не надо, не надо, я все понял, – поспешно сказал я.

– Нет-нет, это и впрямь красивые строфы, вам понравится. – Он поискал еще немного, потом сдался и выпрямился. – Не могу найти. Ну и ладно. Суть в том, что Карен хотела страдать, но никогда не испытывала страданий. Вот почему она то и дело «залетала».

– Слышу речь истинного мозговеда.

– Нынче все мозговеды.

– Сколько раз она была беременна?

– Насколько мне известно, дважды. Но эту цифру называют все мои пациентки. Черт знает, сколько женщин воспринимало Карен как угрозу. Она нанесла удар по их системе ценностей, по представлениям этих людей о добре и зле. Бросила им вызов, дала понять, что они – старые, бесполые, тупые и трусливые кошелки. Для женщины средних лет такой дерзкий афронт – сущий кошмар. Она обязана отреагировать, ответить, сформировать мнение, которое дало бы ей возможность вновь уважать себя и соответственно презирать Карен.

– Похоже, вы наслушались сплетен.

– Ее боялись очень многие, – ответил Фриц, пыхая сигарой. Залитая солнечным светом комната наполнилась сизым дымом. Фриц уселся на кровать и начал обуваться. – Честно говоря, вскоре я и сам почувствовал неприязнь к Карен, – сказал он. – Она перегнула палку и зашла слишком далеко.

– Вероятно, иначе она не могла, – предположил я.

– Вероятно, ее следовало хорошенько отшлепать, – ответил Фриц.

– Это ваше профессиональное суждение?

Он усмехнулся.

– Нет, обыкновенная человеческая досада. Уж и не знаю, скольких женщин эта Карен спровоцировала на измену, на пагубную любовную связь…

– Меня интересует Карен, а не эти женщины, – напомнил я ему.

– Карен мертва.

– И это вас радует?

– Не говорите глупостей. Чего это вы вдруг?

– Фриц, сколько абортов сделали Карен до прошлого воскресенья?

– Два.

– Один – в июне. А другой? Раньше или позже?

– Раньше.

– Кто ее выскабливал?

– Понятия не имею, – буркнул он и запыхтел сигарой.

– Это делал знаток, – сказал я. – По словам Бабблз, Карен управилась за полдня. Значит, аборт был сделан искусно и без осложнений.

– Похоже на то. В конце концов, она была богата.

Я смотрел, как Фриц завязывает шнурки и пускает клубы дыма, и чувствовал: он знает имя врача.

– Фриц, это был Питер Рэнделл?

Он хмыкнул:

– Зачем спрашивать, если сами знаете?

– Мне необходимо подтверждение.

– Крепкая веревка на шею – вот что вам необходимо. Да, черт возьми, это был Питер.

– Джей Ди знал?

– Боже упаси! Конечно, нет!

– А миссис Рэнделл?

– Хмм… Не могу сказать наверняка. Возможно, хотя я сомневаюсь.

– Известно ли Джей Ди, что Питер делает подпольные аборты?

– Да. Это известно всем и каждому. Он – настоящий мастер этого дела, уж вы мне поверьте.

– Но Джей Ди не знал, что и Карен тоже делали аборты?

– Совершенно верно.

– Какая связь между миссис Рэнделл и доктором Ли?

– И что это вы сегодня такой проницательный?

Я промолчал. Фриц сделал две быстрые затяжки, отчего его голову окутало роскошное дымное облако, и отвел взгляд.

– Тьфу, черт! – воскликнул я. – Когда?

– В прошлом году. Под Рождество, если память не подводит меня.

– Джей Ди не знает?

– Если вы не забыли, Джей Ди провел ноябрь и декабрь в Индии, работая по заданию Госдепартамента. Какая-то благотворительная поездка или мероприятие по охране здоровья.

– Кто же тогда несостоявшийся отец?

– Об этом можно только гадать, но точного ответа не знает никто. Вероятно, даже сама миссис Рэнделл.

Мне снова показалось, что Фриц лжет.

– Да полно вам, Фриц. Или вы не хотите мне помочь?

– Мой милый мальчик, вы чертовски умны.

Он встал, подошел к зеркалу и оправил пиджак. Разгладил сорочку. Приглядевшись к Фрицу, вы сразу замечали, что он то и дело трогает свое туловище, словно опасается, как бы оно вдруг не исчезло.

– Мне довольно часто приходит в голову мысль о том, что нынешняя миссис Рэнделл вполне могла бы быть мамашей Карен, – сказал он. – Коль скоро обе ненасытные стервы.

Я закурил сигарету и спросил:

– Почему Джей Ди женился на ней?

Фриц беспомощно пожал плечами и запихнул в нагрудный кармашек носовой платок, затем выдернул манжеты сорочки из рукавов пиджака.

– Это ведомо только Всевышнему. В свое время ходило немало пересудов. Дамочка из хорошей семьи, из Род-Айленда. Родители послали ее в швейцарскую школу, а швейцарские школы – могила для девушек. Как бы там ни было, эта дама не самый удачный выбор, если вам за шестьдесят и вы – хирург, у которого уйма работы. Миссис Рэнделл довольно быстро наскучило сидеть в этом похожем на пещеру доме. В швейцарских школах любого научат скучать.

Застегнув пиджак, Фриц отвернулся от зеркала, потом бросил последний взгляд на свое отражение и добавил:

– Вот она и нашла себе развлечение.

– И как давно это продолжается?

– Да уже больше года.

– Это она устроила Карен аборт?

– Сомневаюсь. Хотя как знать. Но, скорее всего, это сделала Сайн.

– Сайн?

– Любовница Джей Ди.

Я глубоко вздохнул. Неужели Фриц разыгрывал меня?

– У Джей Ди есть любовница?

– Ну да. Та финская девчонка, которая работала в кардиологической лаборатории Мемориалки. Говорят, она полный отпад.

– Вы ее никогда не видели?

– Увы.

– Тогда откуда вам знать?

Фриц лишь загадочно улыбнулся в ответ.

– А что, Карен хорошо относилась к этой Сайн?

– Да, они были подружками. И почти ровесницами.

Я не обратил внимания на многозначительную интонацию, с которой Фриц произнес эти слова.

– Понимаете, в чем дело, – продолжал он. – Карен была очень близка со своей матерью, первой миссис Рэнделл. Два года назад та умерла. Кажется, от рака прямой кишки. Для Карен это был страшный удар. Отца она недолюбливала, а вот матери доверяла безгранично. Это ужасно – лишиться наперсницы, когда тебе шестнадцать лет от роду. Очень многое в ее последующих.., действиях, скажем так, можно объяснить дурным влиянием.

– Сайн?

– Нет. Насколько я знаю, Сайн – вполне приличная девушка.

– Тогда я ничего не понимаю.

– Одна из причин, по которым Карен не любила отца, заключалась в том, что она знала о его пристрастиях. Джей Ди всю свою жизнь был окружен молоденькими подружками. Сначала была миссис Джуит, потом…

– Не надо имен, – поспешно оборвал я его. Картина была ясна. – А первую жену он тоже обманывал?

– Погуливал, – ответил Фриц. – Давайте скажем так.

– И Карен знала.

– Она была очень смышленым ребенком.

– Одно я никак не уразумею, – признался я. – Если Рэнделл так любит разнообразие, зачем он вступил во второй брак?

– Ну, с этим как раз все ясно. Достаточно лишь однажды взглянуть на нынешнюю миссис Рэнделл. Она – украшение его жизни, свет в окошке, услада очей. Как экзотический цветок в горшке. Весьма удачное сравнение, если вспомнить, сколько она пьет.

– Не вижу во всем этом никакого смысла, – сказал я.

Фриц искоса взглянул на меня, и его глаза весело блеснули:

– А какой смысл вам обедать с той медсестрой два раза в неделю?

– Сандра – мой друг. Она славная девчонка, – ответил я, и только теперь до меня дошло, что Фриц – на удивление осведомленный человек.

– И только?

– Разумеется, – с холодком в голосе заявил я.

– И ваши встречи в кафетерии по четвергам и пятницам – чистая случайность?

– Да. Наши смены…

– А как, по-вашему, эта Сандра относится к вам?

– Мы просто знакомы. Она на десять лет моложе меня.

– Разве вам не лестно, что…

– Куда это вы клоните? – сердито спросил я, хотя уже знал ответ.

Сандра работала медсестрой на восьмом этаже терапевтического отделения. Она была очень мила – с большущими глазами, тонкой талией, чарующей поступью…

– Между нами ничего не было, – сказал я.

– И не будет, – согласился Фриц. – Тем не менее вы продолжаете встречаться с ней дважды в неделю.

– С ней приятно поболтать, отвлечься от работы, – объяснил я. – Два раза в неделю. Свидания в укромном уголке, в пробуждающей нежные чувства обстановке кафетерия Линкольновской больницы!

– Не надо повышать голос.

– Я и не повышаю, – гораздо тише произнес я.

– Вы понимаете, – продолжал Фриц, – мужчины ощущают не так, как женщины. Вы не считаете себя обязанным заходить дальше разговоров в отношениях с этой девушкой. Вам вполне достаточно того, что она слушает вас, ловит каждое ваше слово, немного влюблена в вас…

– Фриц…

– Вот что я вам скажу. Давайте рассмотрим один случай из моей практики. Был у меня пациент, терзаемый непреодолимым желанием убивать людей. Он боялся, что однажды и впрямь угробит кого-нибудь. Но в конце концов этого человека пригласили на Средний Запад на должность тюремного палача, и он стал зарабатывать свой хлеб, поджаривая преступников. Причем делал это очень умело, стал лучшим палачом за всю историю штата. Теперь у него несколько патентов на рацпредложения по ускорению и обезболиванию процедуры казни. Человек сделал смерть предметом научного исследования, он любит свою работу и предан ей. И смотрит на разработанные им методики и усовершенствования почти как врач. Как на средство облегчения страданий, более быстрого перехода в лучший из миров.

– Ну и что?

– Я хочу сказать, что вполне нормальные желания и устремления могут принимать любые формы, в том числе и незаконные. И каждый должен найти свой способ разрешения трудностей.

– А при чем тут Карен? – спросил я.

– А вот при чем. Вы когда-нибудь задумывались о том, почему она была так близка с матерью и так далека от отца? Почему после кончины матери избрала столь необычную линию поведения? Беспорядочная половая жизнь, дурман, самоуничижение. Даже дружба с любовницей отца.

Я откинулся в кресле.

Фриц опять ударился в риторику:

– Девушка переживала потрясения определенного толка, определенным образом реагировала на них, то защищаясь, то, наоборот, нападая. Так она отзывалась на происходящее с ее родителями, на те события, о которых знала. Иначе она не могла. В каком-то смысле Карен пыталась упорядочить свою жизнь.

– Тоже мне, порядок, – буркнул я.

– Да, верно, – согласился Фриц. – Мерзкий, грязный, извращенный, но – порядок. Вероятно, она просто немогла создать какой-то другой.

– Хотелось бы мне поговорить с этой Сайн, – сказал я.

– Невозможно. Полгода назад она вернулась в Хельсинки. И Карен превратилась в неприкаянную душу. Ни друзей, ни поддержки. Во всяком случае, так ей представлялось.

– Ну а Бабблз и Анджела Хардинг?

Фриц смерил меня долгим взглядом:

– Вы о чем это?

– Разве они не могли поддержать ее?

– Спасение утопающих – дело рук самих утопающих? – желчно проговорил Фриц.

(обратно)

6

Громила Томсон был знаменитым борцом пятидесятых годов и обладателем весьма примечательной плоской головы, похожей на лопату, которой он и припечатывал своих соперников к ковру, нередко ломая им ребра. Несколько лет это забавляло невзыскательную публику и приносило доход, которого хватило на приобретение бара. Теперь тут собирались молодые врачи, юристы, служащие. Заправлял заведением сам Томсон, причем весьма толково, с успехом доказывая, что мыслительная деятельность никак не зависит от формы черепной коробки. Разумеется, у него были свои заморочки (например, вы могли войти в бар, только тщательно вытерев башмаки о кусок борцовского ковра у двери. А на стенах висели бесчисленные фотопортреты хозяина), но в общем и целом заведение было очень даже ничего.

Когда я вошел, в зале сидел только один посетитель, крепкий щеголеватый негр. Устроившись в дальнем конце стойки, он разглядывал бокал мартини. Я сел и заказал порцию шотландского виски. Томсон самолично управлялся за стойкой, рукава его рубахи были закатаны, обнажая мощные волосатые ручищи.

– Вы знаете парня по имени Джордж Уилсон? – спросил я.

– Конечно, – с кривой усмешкой отозвался Томсон.

– Скажете мне, когда он придет?

Громила кивнул на негра:

– Он уже пришел.

Негр поднял голову и улыбнулся мне добродушной, немного растерянной улыбкой. Я подошел и пожал ему руку.

– Извините, – сказал я. – Джон Берри.

– Ничего страшного, – ответил негр. – Я и сам не привык встречаться в барах.

Уилсону не было еще и тридцати лет. Вдоль его шеи от правого уха тянулся светлый шрам, исчезавший под воротником сорочки. Глаза негра смотрели спокойно и безмятежно. Подтянув узел черно-белого галстука, он сказал:

– Пойдемте в отдельную кабинку?

– Пожалуй.

– Повтори, Громила, – бросил Уилсон через плечо. – Обоим.

Человек за стойкой подмигнул.

– Вы работаете у Брэдфорда? – спросил я.

– Да. Чуть больше года. Обычная история. Мне отвели неплохой кабинет возле приемной, чтобы все входящие и выходящие могли сколько угодно пялиться на меня.

Я прекрасно понимал, о чем он говорит, но раздражение не проходило. Среди моих друзей были молодые правоведы, но все они получили отдельные кабинеты, прослужив в юридических фирмах по несколько лет. По любым объективным меркам, этому Уилсону крупно повезло. Он был своего рода товаром, который вдруг в одночасье приобрел ценность в глазах общественности. Еще бы – образованный чернокожий! Теперь перед ним открыты все пути, и будущее сулит одни радости. И тем не менее он как был диковинкой, так ею и остался.

– Чем вы занимались?

– В основном налогами. Случалось и недвижимостью. Пару раз отстаивал гражданские иски. Фирма почти не ведет уголовных дел. Вы это и сами знаете. Но когда я поступил на работу, у меня прорезался интерес к уголовному судопроизводству. Конечно, я и думать не думал, что на меня навесят это дело.

– Понятно.

– Отрадно слышать.

– То есть вам выпало тащить дохлую лошадь?

– Возможно, – с улыбкой ответил Уилсон. – Во всяком случае, они так полагают.

– А как полагаете вы?

– Я полагаю, что дела решаются в суде, – изрек он.

– Вы уже выработали линию защиты?

– Стараюсь. Придется повозиться, потому что я хочу сделать все на совесть. И потому, что присяжные увидят в суде черномазого выскочку, который выгораживает китайца, делающего подпольные аборты. Им это не понравится.

Я пригубил бокал. Громила принес еще два стакана и поставил их на край стола.

– Но, с другой стороны, это прекрасная возможность, – продолжал Уилсон.

– Если сумеете выиграть, – напомнил я ему.

– Это я и намерен сделать, – невозмутимо ответил негр.

Мне вдруг пришло в голову, что, независимо от того, какими побуждениями руководствовался Брэдфорд, доверив это дело Уилсону, он принял мудрое решение. Этот мальчик и впрямь настроен на победу. Она ему просто необходима.

– Вы уже говорили с Артом?

– Нынче утром.

– Какое у вас сложилось впечатление?

– Невиновен. Я уверен в этом.

– Почему?

– Кажется, я сумел понять его, – ответил Уилсон.


***


За вторым бокалом я поведал ему обо всем, что успел сделать за прошедшие дни. Уилсон молча слушал, время от времени делая какие-то заметки. Когда я иссяк, он сказал:

– Вы избавили меня от уймы лишней работы.

– Каким образом?

– Судя по вашему рассказу, дело можно закрывать. Мы без труда вызволим доктора Ли.

– Потому что девушка не была беременна?

Уилсон покачал головой.

– В ряде случаев, – начал он, – в том числе в деле «Народ против Тейлора», суд приходил к выводу, что наличие либо отсутствие беременности не имеет значения. Как и то обстоятельство, что к началу аборта плод уже был мертв.

– Иными словами, совершенно не важно, была ли беременна Карен Рэнделл?

– Совершенно.

– Но разве это не доказывает, что аборт делал непрофессионал, который даже не провел тестов на беременность? Арт никогда не поступил бы так опрометчиво.

– Вы думаете, на этом можно строить защиту? На утверждении, что доктор Ли – слишком грамотный подпольный акушер, чтобы так глупо лопухнуться?

– Нет, не думаю, – с досадой ответил я.

– Понимаете, в чем дело, – сказал Уилсон, – нельзя вести защиту на основе личных качеств обвиняемого. Это гиблое дело. – Он полистал записную книжку. – Позвольте в нескольких словах обрисовать положение с правовой точки зрения. В 1845 году законодательное собрание Массачусетса постановило, что любой аборт – преступление. Если пациентка оставалась в живых, акушеру давали не более семи лет тюрьмы. Если умирала – вкручивали от пяти до двадцати. С тех пор закон претерпел некоторые изменения. Через несколько лет было принято решение, согласно которому аборт, сделанный в целях спасения жизни матери, нельзя считать преступлением. Но это нам не поможет.

– Что верно, то верно.

– А вот дело «Народ против Виера». Суд решил, что сознательное использование медицинского инструмента образует состав преступления, даже если не доказано, что оно привело к смерти пациентки или выкидышу. Это обстоятельство очень важно. Если обвинение попытается доказать, что доктор Ли много лет делал подпольные аборты, а я уверен, что такая попытка будет, то оно заявит: пусть у нас нет прямых улик, но это еще не причина отпускать доктора Ли на волю.

– Думаете, так и будет?

– Нет. Но попытаться они могут, а это причинит нам огромный ущерб.

– Продолжайте.

– Существуют еще два важных решения суда, очень показательных с точки зрения отношения закона к подпольному акушерству как таковому, независимо от интересов пациентки. В деле «Народ против Вуда» суд постановил, что смерть пациентки – это всего лишь отягчающее обстоятельство. В конечном итоге это означает, что с точки зрения закона вы зря потратили время, наводя справки о Карен Рэнделл.

– Но я думал…

– Да, верно, – Уилсон кивнул. – Я сказал, что дело закрыто, стало быть, так оно и есть.

– Объясните-ка.

– Перед нами два пути. Можно отправиться к Рэнделлам и предъявить им собранные вами сведения, пока дело не дошло до суда. Подчеркнуть, что Питер Рэнделл, который был лечащим врачом покойной, делает подпольные аборты и выскабливал Карен в прошлом. Заявить, что миссис Рэнделл сама ходила на аборт к доктору Ли и вполне может иметь на него зуб, вот и солгала полиции, выдумав, будто Карен назвала его имя. Сказать, что Карен была неуравновешенной девицей с весьма сомнительной репутацией, и поэтому все, что она могла наболтать перед смертью, нельзя принимать на веру. Мы можем выложить все это членам семьи, и тогда они, надеюсь, отзовут свои заявления до начала суда.

Этот парень явно был готов идти напролом. Я глубоко вздохнул и спросил:

– Ну а второй путь?

– Продолжение первого, но уже в зале суда. Совершенно ясно, что самое главное в этом деле – взаимоотношения между Карен, миссис Рэнделл и доктором Ли. Обвинение опирается на показания миссис Рэнделл, и мы должны доказать, что она не заслуживает доверия. Разгромить ее, добиться, чтобы присяжные не поверили ни единому ее слову. Затем мы подробно разберем поведение Карен и покажем, что она была за человек. Закоренелая наркоманка, распущенная, патологически лживая девица. Мы должны убедить присяжных, что достоверность высказываний Карен весьма и весьма сомнительна. Мы можем доказать, что Питер Рэнделл дважды выскабливал Карен и что третий аборт, скорее всего, тоже был сделан им.

– Я уверен, что это не так, – возразил я.

– Возможно, – согласился Уилсон. – Но это несущественно.

– Почему?

– Потому что Питера Рэнделла никто не судит. Суд грозит доктору Ли, и мы обязаны сделать все возможное для его освобождения.

Я смерил Уилсона взглядом:

– Не хотел бы я встретиться с вами в темном переулке.

Он тускло улыбнулся:

– Вам не нравятся мои методы?

– Откровенно говоря, нет.

– Мне тоже, – сказал Уилсон. – Но закон вынуждает нас действовать именно так. В системе «врач – больной» закон очень часто направлен против врача, примеров тому множество. Не далее как в прошлом году один стажер в Горли обследовал тазовые органы и прямую кишку пациентки. По крайней мере, так он утверждал. А женщина заявила, что парень изнасиловал ее. Свидетелей не было, потому что осмотр проходил в отсутствие медсестры. Заявительница трижды лечилась от паранойи и шизофрении, но это не помешало ей выиграть дело, и незадачливый стажер был изгнан из медицины.

– И все-таки я вас не понимаю.

– Взгляните на это с позиции чистого разума, – посоветовал мне Уилсон. – Закон предельно ясен. Правильный это закон или нет – другой вопрос. Но он предлагает обвинению и защите определенные трафареты, определенный образ действий в создавшемся положении. Увы, и обвинение, и защита в конце концов неизбежно сведутся к взаимному поношению. Обвинение не пожалеет усилий, чтобы опорочить Ли, а мы, защита, будем пытаться опорочить покойную, миссис Рэнделл и Питера Рэнделла. У обвинения есть одно преимущество. Бостонские присяжные очень не любят подпольных акушеров. А преимущество защиты заключается в том, что бостонские присяжные втайне жаждут увидеть почтенное семейство опозоренным.

– Мерзость, – сказал я.

Уилсон кивнул:

– И еще какая.

– А нельзя ли придумать еще что-нибудь?

– Конечно, можно, – ответил Уилсон. – Найти истинного виновника.

– Когда состоится суд?

– Предварительное слушание назначено на следующей неделе.

– А разбирательство?

– Недели через две. Дело понемногу приобретает статус громкого. Конечно, это только мои домыслы, но как знать.

– Рэнделл жмет на рычаги.

Уилсон кивнул.

– А что будет, если виновника не найдут до начала процесса?

Уилсон грустно улыбнулся.

– Мой отец был священником в Роли. Это в Северной Каролине. Никто из тамошних жителей не умел ни читать, ни писать. Только мой отец. Он был заядлым книгочеем, и однажды я спросил его: а все эти писатели – Китс, Шелли и прочие, они белые? Отец ответил: да. Тогда я спросил, доводилось ли ему читать книжки, написанные цветными. Он сказал: нет. – Уилсон потер пальцами лоб, на миг спрятав глаза за ладонями. – Тем не менее он был баптистским проповедником. И очень строгим человеком. Верил в гнев божий. В громы небесные, поражающие грешников, в геенну огненную и вечное проклятие, в добро и зло.

– А вы верите?

– Я, – ответил Уилсон, – верю в то, что огонь побеждает огонь.

– Но всегда ли это праведный огонь?

– Нет, но он всегда испепеляет, и от него нет спасения.

– И вы верите в победу?

Уилсон провел пальцем по шраму на шее:

– Да.

– Даже если она не делает вам чести?

– Честь – в самой победе.

– Вы так полагаете?

Несколько секунд он молча разглядывал меня, потом спросил:

– Почему вы так рьяно защищаете Рэнделлов?

– Я их вовсе не защищаю.

– Вас послушать…

– Я лишь делаю то, чего ждет от меня Арт.

– Арт хочет выйти на волю, – сказал Уилсон. – Я уже говорил вам, что смогу вытащить его. Сейчас он – горячая картофелина. Вы не найдете в Бостоне ни одного желающего притронуться к нему. Но я уверяю вас, что сумею вызволить доктора Ли из тюрьмы.

– Пустив в ход грязные методы.

– Да, черт возьми, грязные. Не тешьте себя иллюзиями, мы не в крокет играем. – Он осушил свой бокал. – А как вы поступили бы на моем месте, Берри?

– Подождал бы, – ответил я.

– Чего?

– Пока не найдут истинного виновника.

– А если его вообще не найдут?

Я покачал головой.

– Не знаю…

– То-то и оно. Подумайте головой, – посоветовал он мне и был таков.

(обратно)

7

Уилсон изрядно разозлил меня, но и снабдил обильной пищей для размышлений. Я поехал домой, бросил в стакан пару кубиков льда, залил их водкой и устроился в кресле, чтобы еще раз спокойно все обмозговать. Вспоминая свои разговоры с разными людьми, я понял, что не задал им несколько важных вопросов. В деле еще оставались белые пятна, причем весьма обширные. Что делала Карен воскресным вечером, когда укатила на машине Питера? Что она сказала миссис Рэнделл на следующее утро? Вернула ли Питеру машину (которая теперь угнана)? Если вернула, то когда?

Выпив водки, я почувствовал, что успокаиваюсь. Я слишком суетился. Слишком часто выходил из себя. Обращал на людей гораздо больше внимания, чем на получаемые от них сведения. Люди застили мне факты.

Отныне и впредь надо быть осмотрительнее.

Зазвонил телефон, я снял трубку. Подавляя дрожь в голосе, Джудит сказала:

– Я у Ли. Пожалуй, тебе стоит прийти сюда.

– А что такое?

– Перед домом собрались какие-то люди. Их тут целая толпа, топчутся на лужайке.

– Сейчас буду, – сказал я. Схватив куртку, я бросился к машине, но остановился на полпути, напомнив себе, что надо быть осмотрительнее.

Я вернулся в дом и, позвонив в отдел городских новостей «Бостон-глоб», сообщил о сборище у дома Ли. Я старался говорить с придыханием и подпустил мелодраматических ноток. Теперь они уж наверняка приедут.

Сев в машину, я помчался к Ли. На лужайке догорал деревянный крест. Неподалеку стояла патрульная машина, а перед домом толпились люди, главным образом, растерянные соседи и их отпрыски. Небо только-только начало темнеть, дым от тлеющего креста ровным столбом поднимался вверх.

Я протиснулся сквозь толпу. Все окна были разбиты, из дома доносился плач. На крыльце меня остановил полицейский.

– Кто вы такой?

– Доктор Берри. В доме находятся моя жена и дети.

Полицейский посторонился, и я поспешно юркнул в дверь.

Все наши собрались в гостиной. Бетти Ли плакала, Джудит возилась с детьми. Повсюду валялись осколки стекла. У двоих малышей были глубокие, но, к счастью, неопасные порезы. С Бетти беседовал полицейский, но без особого успеха, потому что миссис Ли, будто заведенная, твердила:

– Мы просили защиты… Мы просили… Мы умоляли… Но вы не пришли…

– О, господи, мадам! – в сердцах воскликнул полицейский.

Я помог Джудит перевязать детей.

– Что тут случилось?

Полицейский резко повернулся ко мне.

– Вы кто такой?

– Врач.

– Ну, наконец-то, – буркнул он и опять занялся Бетти.

Джудит была бледна и подавлена.

– Это началось минут двадцать назад. Но угрожали нам весь день. Звонили, писали записки. А потом подъехали четыре машины, из них вылезли подростки, воткнули в землю крест, облили бензином и подожгли. Их было человек двадцать, и все орали: «Вперед, христианское воинство!» А потом увидели нас возле окон и принялись бросать камни. Это был какой-то кошмар!

– Как они выглядели? Как были одеты? На каких машинах приехали?

Джудит покачала головой.

– Это самое страшное. Юные, приличные на вид детишки. Будь это старые мракобесы, так и черт бы с ними, я хоть могла бы что-то понять. Но ведь подростки!

Мы перевязали малышей и увели их из гостиной.

– Покажи мне записки, – попросил я.

В этот миг в комнату вполз годовалый сынишка Арта и Бетти. Он улыбался и тихонько ворчал, пуская пузыри и явно намереваясь подобраться к блестящим осколкам стекла.

– Эй! – окликнул я стоявшего в дверях полицейского. – Хватайте его!

Полицейский лишь тупо смотрел на ребенка. Наконец до него дошло. Он поспешно наклонился и ухватил малыша за пухлую лодыжку.

– Поднимите его с пола, – продолжал я. – Да не бойтесь, не обидит он вас!

Легавый неохотно поднял мальчика, держа его на вытянутых руках, будто чумного. На физиономии стража порядка читалось презрение. Еще бы, отпрыск подпольного акушера.

Джудит пересекла засыпанную хрустящими под ногами стекляшками комнату и взяла малыша на руки. Мальчонке, разумеется, было невдомек, какие чувства испытывал к нему легавый, и он увлеченно теребил блестящие пуговицы, пуская слюни на синий мундир. Парню явно не понравилось, когда Джудит лишила его новой игрушки.

Я услышал, как второй полицейский увещевает миссис Ли:

– Слушайте, угрозы – обычное дело. Нельзя же выезжать по каждому такому вызову.

– Но мы звонили… Сказали, что они подожгли этот.., эту штуковину на лужайке.

– Это крест.

– Я и без вас знаю, что это такое! – Бетти больше не плакала. Теперь она была в ярости.

– Мы прибыли, как только смогли, – оправдывался полицейский. – Честное слово, мадам. Как только смогли.

– Через четверть часа, – сообщила мне Джудит. – Когда все окна уже были разбиты, а подростков и след простыл.

Я подошел к столу и взглянул на аккуратную стопку записок. Все пришли по почте, в конвертах. В большинстве своем они были нацарапаны от руки, но попадалась и машинопись. Все послания отличались дивной краткостью, некоторые состояли из одной фразы. И все дышали злобой.


«Грязный коммуняга жидолюб убил любовницу! Ты и твое семя получите шо заслужыли, детоубойцы. Ты – грязь земная. Может, думаеш, шо ты в Хермании, так нет, выкуси!»

Без подписи.


«Господь, Спаситель наш, говаривал: „Страждучи за младенцев, да придете ко Мне“. Ты сагришыл супротив Господа Иисуса Бога Нашего и ждет тебя воздаяние от Рук Его Всемогущего. Хвала Богу в его бесконечной мудрости и милосердии».

Без подписи.


«Честные богобоязненные народы Содружества не будут сидеть сложа руки. Мы будем вас бороть повсюду где придетса. Выживем вас из домов ваших и из страны этой изгоним. Всех изгоним, покуда не станет Содружество хорошим местом для всех штобы жыть тута»

Без подписи.


«Ага, попался! И дружков твоих прищучим. Лекари поганые, думают, могут творить, что хотят: а), в этих здоровенных „Кадиллаках“ раскатывать; б), драть деньгу немилосердно; в), заставлять больных ждать подолгу, потому и больные они, что пока ждут – заболеют; г), но все вы – зло, и мы вас остановим, зло это».

Без подписи.


«Что, нравится деток гробить? Погоди, скоро твоих угробят, тогда узнаешь, каково это!» Без подписи.


«Аборт есть преступление против Бога, человека, общества и еще не народившихся поколений. Ты поплатишься за него в этой жизни, а Господь обречет тебя на вечное пламя в аду».

Без подписи.


«Аборт хужей смертоубийства. Что они тебе сделали, зародыши эти ? Когда найдешь ответ на сей вопрос, уразумеешь, что прав я. Чтоб тебе сгнить в темнице. Чтоб они сдохли, все чада и домочадцы твои».

Без подписи.


И, наконец, последнее послание, написанное красивым женским почерком:


«С огорчением узнала о постигшей Вас беде. Понимаю, что для Вас настала пора испытаний, и хочу сказать спасибо за помощь, оказанную мне год назад. Я верю в Вас и в то, что Вы делаете. Вы – самый замечательный врач из всех, кого я знаю, и самый честный. Благодаря Вам моя жизнь наладилась, а без Вас пошла бы прахом, и мы с мужем бесконечно Вам благодарны. Буду молиться за Вас ежевечерне. Миссис Элисон Бэнкс».


Эту бумажку я сунул в карман. Такие письма лучше не бросать где попало.

За спиной послышался голос:

– Так-так-так, подумать только.

Я обернулся и увидел Питерсона.

– Мне позвонила жена.

– Нет, это ж надо! – Он оглядел комнату. Приближалась ночь, и в доме делалось все холоднее. – Ну и наворотили!

– И не говорите.

– Да, уж постарались, – бросил капитан, обходя гостиную и заглядывая во все углы.

Наблюдая за ним, я вдруг представил себе жуткую картину: человек в мундире и тяжеленных сапожищах пробирается по развалинам. Видение было очень странное, никак не связанное с происходящим. Да и вообще ни с какой конкретной эпохой и страной.

В этот миг в комнату протиснулся еще один человек. Он был облачен в дождевик, а в руке держал записную книжку.

– Вы кто такой? – вопросил Питерсон.

– Кэртис, сэр, из «Глоб».

– Ну а вам кто позвонил, приятель? – Капитан оглядел комнату и уставился на меня. – Нехорошо, – укоризненно молвил он. – Это никуда не годится.

– «Глоб» – уважаемая газета, и этот парень напишет все как есть, – ответил я. – Уверен, что вы не станете возражать.

– Послушайте, – завел Питерсон, – в Бостоне два с половиной миллиона жителей, а в полиции недобор. Мы не можем разбираться с каждой дурацкой жалобой или угрозой какого-то сумасшедшего. Если этим заниматься, мы даже с уличным движением не управимся.

– Семье обвиняемого, – ответил я, заметив, что репортер не сводит с меня глаз, – угрожают по телефону и в письмах. Здесь женщина и малолетние дети. Она испугана, а вы не приезжаете по вызову.

– Вы сами знаете, что несправедливы.

– Потом начинается ад кромешный: молодчики жгут крест и громят дом. Женщина просит помощи, и ваши люди появляются только спустя четверть часа. Сколько отсюда до ближайшего участка?

– Это неважно.

Репортер лихорадочно строчил в блокноте.

– У вас будет бледный вид, – продолжал я. – В нашем городе хватает противников абортов, но еще больше народу возмутится этим бессмысленным самочинным погромом, посягательством на частную собственность, действиями шайки малолетних хулиганов…

– Это не хулиганы.

Я повернулся к репортеру.

– Капитан Питерсон считает, что подростки, которые подожгли крест и побили все окна в доме, не были хулиганами.

– Я не то имел в виду, – поспешно ввернул Питерсон.

– Именно так он сказал, – сообщил я газетчику. – Более того, вам будет небезынтересно узнать, что двое детей серьезно поранены осколками стекла. Дети трех и пяти лет получили тяжелые увечья…

– Мне сообщили, что это пустячные царапины, – заявил Питерсон.

– Насколько я понимаю, кроме меня, здесь нет ни одного врача. Или, быть может, полиция привезла с собой медицинского работника, когда, наконец, соблаговолила откликнуться на зов о помощи?

Питерсон не ответил.

– Полиция привезла с собой врача? – спросил репортер.

– Нет.

– Вызвали врача из больницы?

– Нет.

Репортер снова застрочил в книжке.

– Ну, погодите, Берри, – сказал мне Питерсон. – Я вам этого не спущу.

– Осторожнее, здесь присутствует журналист, – предостерег я его.

Питерсон смерил меня испепеляющим взглядом и резко повернулся на каблуках.

– Кстати, – бросил я ему вслед, – какие меры предполагает принять полиция, чтобы не допустить повторения подобных выходок?

Питерсон остановился:

– Мы еще не решили.

– Не забудьте сказать репортеру, что вы сожалеете о случившемся и намерены выставить у дома круглосуточную охрану, – посоветовал я капитану. – Чтобы не было никаких неясностей.

Питерсон презрительно скривил губы, но я знал: он послушает меня. А мне только и хотелось, чтобы у Бетти была защита, а полиция не чувствовала себя слишком вольготно.

(обратно)

8

Джудит повезла детей домой. Я остался с Бетти и помог ей заколотить окна досками. На это ушел целый час. И с каждым взмахом молотка я чувствовал, что злюсь все сильнее и сильнее.

Детишки угомонились, но не спали. Они то и дело спускались вниз, просили пить и жаловались на боль. У маленького Генри очень саднила порезанная стопа, и я снял повязку, чтобы убедиться, что в ране не осталось осколков. Один все-таки нашелся, совсем крошечный, и я удалил его.

Держа ножку малыша, обрабатывая рану и слушая, как Бетти уговаривает сына не плакать, я вдруг почувствовал страшную усталость. В доме стоял запах головешек, оставшихся от спаленного на улице креста. В разбитые окна задувал ветер, и в комнате было очень холодно. Вокруг лежали груды осколков. Чтобы навести тут порядок, понадобится не один день.

Господи, к чему все это?

Подлатав Генри, я опять занялся письмами. Перечитывать их было еще утомительнее. Я снова и снова спрашивал себя, почему люди вообще способны на такие поступки? Что за мысли бродят в их головах? Ответ напрашивался сам собой: мыслей нет вовсе. Они просто отзываются на раздражитель. Точно так же мог бы отреагировать и я сам. И кто угодно другой.

Мне стало совсем невмоготу. Хоть бы эти письма прекратились, хоть бы окна вновь заблестели чистенькими стеклами, хоть бы раны зажили и все вернулось на круги своя. Господи, как же я мечтал об этом!

И в надежде осуществить мечту я позвонил Джорджу Уилсону.

– Я ждал вашего звонка, – сказал он.

– Не желаете ли прокатиться?

– Куда?

– К Рэнделлу.

– Зачем?

– Чтобы окоротить собачью сворку.

– Встретимся через двадцать минут, – сказал Уилсон и положил трубку.


***


По пути к Южному берегу и дому Рэнделлов Уилсон спросил меня:

– Что заставило вас передумать?

– Многое.

– Дети?

– Многое, – повторил я.

Какое-то время мы ехали молча. Наконец Уилсон сказал:

– Вы понимаете, на что идете? Вы берете за горло миссис Рэнделл и Питера.

– Ничего страшного.

– Я думал, он ваш приятель.

– Просто я устал.

– А мне казалось, что врачи никогда не устают.

– Да отстаньте вы от меня.

Было уже почти девять часов, небо почернело.

– Когда приедем, говорить буду я, согласны? – предложил Уилсон.

– Хорошо, – ответил я.

– Если начнем петь дуэтом, из этого не выйдет ничего путного.

– Что ж, ловите момент, – сказал я.

Уилсон улыбнулся.

– Похоже, я вам не очень по душе.

– Да, не очень.

– Но я вам нужен.

– Что верно, то верно.

– Значит, мы понимаем друг друга.

– Значит, говорить будете вы, – буркнул я.

Я толком не помнил расположение дома и замедлил ход. Наконец я увидел жилище Рэнделлов и уже собирался свернуть на подъездную дорожку, но мне пришлось остановиться, потому что перед домом стояли две машины – серебристый «Порше» Джей Ди Рэнделла и серый «Мерседес».

– Что такое? – спросил Уилсон.

Я погасил фары и дал задний ход.

– В чем дело? – всполошился адвокат.

– Пока не знаю, – ответил я.

– Мы поедем туда или нет?

– Нет. – Я остановил машину у противоположного тротуара, за кустами. Отсюда были видны и дом, и дорожка, и оба автомобиля.

– Почему?

– Потому что перед домом стоит «Мерседес».

– И что с того?

– На «Мерседесе» ездит Питер Рэнделл.

– Тем лучше, поговорим со всеми сразу.

– Не в этом дело, – ответил я. – Питер сказал мне, что его машину угнали.

– Вот как? Когда?

– Вчера.

Что-то не давало мне покоя. Какая-то мысль свербила в голове. Потом я вспомнил машину, которую видел в гараже, когда приезжал к миссис Рэнделл.

Я распахнул дверцу.

– Пошли.

– Куда? – спросил Уилсон.

– Хочу рассмотреть эту машину.

Мы вылезли и очутились в холодной промозглой тьме. Шагая по дорожке, я сунул руку в карман и нащупал маленький фонарик, который носил с собой с тех пор, когда был стажером. Как хорошо, что я не изменил этой привычке.

– Вы сознаете, что это нарушение границ частных владений?

– Сознаю.

Мы ступили с хрусткого щебня на мягкую траву и двинулись вверх по склону холма к дому. На первом этаже светились окна, но шторы были задернуты, и мы не видели, что творится внутри.

Вновь выйдя на гравий, мы приблизились к машинам. Мне казалось, что звук наших шагов разносится далеко вокруг. Я включил фонарик и осветил «Мерседес». Салон машины был пуст.

Внезапно я замер. Водительское сиденье насквозь пропиталось кровью.

– Так-так, – проговорил Уилсон.

Я хотел что-то сказать, но в этот миг до нас донеслись голоса и скрип открываемой двери. Отбежав на лужайку, мы юркнули за пышный куст у дорожки.

Из дома вышел сам Джей Ди Рэнделл. Его сопровождал Питер. Братья вполголоса о чем-то спорили. Я услышал слова Питера: «Нелепость, да и только», на что Джей Ди ответил: «Осторожность не помешает». Больше ничего разобрать не удалось. Рэнделлы спустились с крыльца и подошли к машинам, Питер сел в «Мерседес» и запустил мотор. «Езжай за мной», – велел ему Джей Ди, и Питер кивнул. Затем Джей Ди забрался в серебристый «Порше» и покатил по дорожке прочь от дома.

Выехав из ворот, они свернули на юг.

– Пошли, – сказал я.

Мы рысцой домчались до моей машины. Братья были уже далеко, мы едва слышали шум моторов, но видели красные габаритные огни. Рэнделлы ехали вдоль побережья.

Я запустил мотор и помчался за ними.

Уилсон сунул руку в карман и принялся шарить там.

– Вы чего это? – удивился я. Негр протянул мне маленький серебристый цилиндрик.

– «Минокс».

– Вы всегда носите с собой фотоаппарат?

– Всегда, – ответил он.

Я держался на почтительном расстоянии, чтобы братья не заподозрили неладное. Питер чуть ли не подталкивал «Порше» Джей Ди передком своего «Мерседеса». Через пять минут обе машины достигли развязки автострады и двинулись на северо-восток. Я последовал за ними.

– Ничего не понимаю, – признался Уилсон. – То вы защищаете этого парня, то гоняетесь за ним, будто охотничья собака.

– Я просто хочу выяснить, что он задумал.

Через полчаса, у Маршфилда, дорога сделалась уже, всего две полосы вместо трех. Машин почти не было, и я счел за благо держаться подальше от братьев.

– Может, они не замышляют ничего плохого, – сказал Уилсон. – Может, это…

– Нет, не может, – отрезал я. – На выходные Питер одалживал свою машину Карен. Мне сказал об этом Уильям, ее брат. После того как Карен взяла машину, на сиденье появилась кровь. Затем машина стояла в гараже Рэнделлов, а Питер заявил в полицию об угоне. И вот…

– И вот они решили избавиться от нее, – закончил за меня Уилсон.

– Похоже на то.

– Черт возьми! Ну, теперь он попался! Рэнделлы опять свернули на юг, проехали Плимут и покатили к мысу. В холодном воздухе стоял терпкий запах морской соли. На шоссе не было ни одной машины.

– Вы правильно делаете, – сказал Уилсон, глядя на красные огоньки впереди. – Не надо к ним приближаться.

На пустынном шоссе Рэнделлы наддали ходу и теперь ехали очень резво, почти восемьдесят миль в час. Мы миновали Плимут и Хайэннис и направились в сторону Провинстауна. Вдруг загорелись стоп-сигналы, и обе машины, свернув с шоссе, покатили к морю.

Я поехал за ними. Асфальт сменился проселком, справа и слева высились сухие сосны. Я погасил фары и включил подфарники. С океана дул студеный порывистый ветер.

– Ну и глухомань, – буркнул Уилсон.

Я кивнул.

Вскоре мы услышали шум прибоя. Я съехал с дороги, остановил машину, и мы зашагали к океану, где над тридцатиметровым песчаным обрывом бок о бок стояли «Порше» и «Мерседес».

Я знал это место. Восточный край мыса. Машины братьев почти нависали над водой. Джей Ди вылез из «Порше» и что-то говорил Питеру. После нескольких минут довольно ожесточенных препирательств Питер снова сел за руль и подогнал «Мерседес» к самому краю обрыва, передние колеса были в нескольких дюймах от пропасти. Потом он опять вылез из машины и вернулся к Джей Ди, который открыл багажник «Порше» и вытащил из него канистру бензина. Вдвоем братья вылили ее содержимое в салон «Мерседеса».

Я услышал тихий щелчок. Уилсон делал снимки.

– Тут слишком темно, – заметил я.

– У меня «трикс», две тысячи четыреста единиц. Если правильно проявить, все будет в порядке. Я знаю одну хорошую фотолабораторию.

Джей Ди тем временем спрятал канистру в багажник, запустил мотор и развернул машину носом к дороге.

– Готовятся дать деру, – сказал Уилсон. – Все просто прекрасно.

Окликнув Питера, Джей Ди вылез из «Порше», подошел к брату, и я увидел, как вспыхнула спичка. Мгновение спустя салон «Мерседеса» охватило пламя.

Братья бросились к багажнику машины и навалились на него всем своим весом. «Мерседес» пополз вперед, потом покатился быстрее и, наконец, устремился вниз по песчаному откосу. Питер и Джей Ди замерли, глядя ему вслед. Достигнув подножия обрыва, машина, должно быть, взорвалась: мы услышали громкий хлопок и увидели красную вспышку.

Братья бросились к «Порше» и быстро покатили прочь, проехав мимо нас.

– Скорее! – вскричал Уилсон и опрометью припустил к обрыву. Внизу, у самой кромки воды, пылал искореженный остов «Мерседеса».

Уилсон сделал еще несколько снимков, спрятал фотоаппарат в карман и с широкой улыбкой повернулся ко мне.

– Мой мальчик, – объявил он, – считайте, что дело мы выиграли.

(обратно)

9

Я свернул с шоссе у съезда на Когассет.

– Эй, куда это вы? – спросил Уилсон.

– К Рэнделлу.

– Сейчас?

– Да.

– Вы с ума сошли? После всего, что мы видели?

– Я потащился сюда, чтобы снять с крючка Арта Ли, – сказал я. – И твердо намерен сделать это.

– Но не теперь же! – воскликнул адвокат. – Не после всего случившегося! – Он похлопал по фотоаппарату. – Теперь можно смело идти в суд. У нас есть просто железное дело. Беспроигрышное дело. Наши позиции неуязвимы.

Я покачал головой.

– Да послушайте же, – принялся увещевать меня Уилсон. – Можно сбить с толку свидетеля. Доказать, что он не заслуживает доверия. Но с фотографией такой номер не пройдет. Можете считать, что мы схватили их за яйца.

– Нет, – отрезал я.

Уилсон вздохнул.

– Я собирался блефовать, – сказал он. – Хотел явиться к ним и взять на пушку. Настращать, заставить думать, что у нас есть улики против них. Но теперь все изменилось. Теперь у нас действительно есть улики. У нас есть все, что нужно для победы.

– Я сам с ними поговорю, если вы не хотите.

– Да вы все испортите, Берри.

– Я заставлю их отозвать жалобу.

– Нет, Берри, вы все загубите. Они только что подставились. И если поймут, что попались, то займут жесткую позицию.

– Тогда мы выложим им все, что знаем.

– А в суд с чем пойдем? Мы же растратим все боеприпасы.

– Меня это не волнует. Я не собираюсь идти в суд.

Уилсон почесал свой шрам, провел пальцем по шее и спросил меня:

– Вы что, не хотите выиграть дело?

– Хочу, – ответил я. – Но без борьбы.

– Борьбы не избежать. Как ни крути, а драться придется. Поверьте моему слову.

Я свернул на дорогу, которая вела к дому Рэнделлов.

– Вы это не мне, а им скажите.

– Вы совершаете большую ошибку.

– Возможно, – ответил я. – Хотя вряд ли.

Мы поднялись на крыльцо и позвонили в дверь.


***


Дворецкий с большой неохотой провел нас в гостиную – огромную комнату со здоровенным камином, в котором пылал огонь. Перед очагом сидела облаченная в пижаму миссис Рэнделл и оба братца, Питер и Джей Ди, с бокалами бренди в руках.

Дворецкий застыл на пороге и объявил:

– Доктор Берри и мистер Уилсон, сэр. Господа утверждают, что вы их ждете.

Завидев нас, Джей Ди нахмурился. Питер откинулся в кресле, по лицу его пробежала едва заметная улыбка. Миссис Рэнделл, похоже, откровенно забавлялась этим зрелищем.

– Что вам угодно? – спросил Джей Ди.

Я решил доверить ведение переговоров Уилсону. Он коротко кивнул и сказал:

– Полагаю, доктор Рэнделл, вы знакомы с доктором Берри. Я – Джордж Уилсон, защитник доктора Ли.

– Как это мило, – отозвался Джей Ди, взглянув на часы. – Но скоро полночь, и я отдыхаю в кругу семьи. До начала суда мне нечего вам сказать, поэтому, если вы будете так любезны…

– Извините, сэр, – перебил его Уилсон, – но мы проделали долгий путь, чтобы встретиться с вами. Ехали аж от самого мыса.

Джей Ди моргнул, и его лицо окаменело. Питер закашлялся, подавляя смех. А миссис Рэнделл спросила:

– И чем же вы занимались на мысу?

– Любовались фейерверком, – безмятежно ответил Уилсон.

– Фейерверком?

– Именно так, – Уилсон повернулся к Джей Ди. – Мы тоже не отказались бы от бренди, – заявил он. – А потом можно и поболтать.

На сей раз Питер не удержался и прыснул. Джей Ди метнул на брата суровый взгляд, затем позвонил, вызывая дворецкого.

– Принесите две порции бренди, Герберт, – попросил он и, когда дворецкий повернулся, добавил:

– В маленьких бокалах. Господа скоро уходят.

Отдав это распоряжение, хозяин дома обратился к своей супруге:

– Если не возражаешь, дорогая…

Миссис Рэнделл кивнула и вышла из комнаты.

– Прошу садиться, господа.

– Ничего, мы постоим, – ответил Уилсон. Дворецкий принес две хрустальные рюмки, Уилсон поднял свою повыше и проговорил:

– Ваше здоровье, господа.

– Благодарю, – холодно отозвался Джей Ди. – Итак, с чем пожаловали?

– У нас к вам небольшое дельце юридического свойства, – сообщил ему Уилсон. – Вероятно, вы захотите пересмотреть свои обвинения в адрес доктора Ли.

– Пересмотреть?

– Именно так я и сказал.

– А что тут пересматривать?

Уилсон пригубил бокал:

– Так-таки и нечего?

– Разумеется.

– Мы думаем, – продолжал Уилсон, – что ваша супруга просто ослышалась, и доктор Ли не делал аборт Карен Рэнделл. Мы полагаем также, что Питер Рэнделл ошибся, когда заявил в полицию об угоне своего автомобиля. Или мистер Рэнделл еще не подал заявление?

– Ни моя жена, ни мой брат не ошиблись, – ответил Джей Ди.

Питер снова прыснул и закурил сигару.

– Я что-то не так сказал, Питер? – спросил его Джей Ди.

– Нет, все верно, – Питер отпил глоток бренди и запыхтел сигарой.

– Господа, – обратился к нам Джей Ди, – вы отнимаете у нас время. Никто не ошибся, и никто не намерен ничего пересматривать.

– В таком случае, – вкрадчиво проговорил Уилсон, – дело должно рассматриваться в суде.

– Именно так, – согласился Рэнделл; сопроводив свои слова кивком.

– А суд пожелает узнать, как вы провели сегодняшний вечер.

– Возможно. Но миссис Рэнделл заявит, что мы весь вечер играли в шахматы, – Джей Ди указал на шахматный столик в углу.

– И кто же выиграл? – с улыбкой осведомился Уилсон.

– Господи, разумеется, я, – впервые подал голос Питер. И снова хихикнул.

– А каким ходом?

– Слоном и конем, – усмехнувшись, ответил Питер. – Мой брат – бездарный шахматист. Как его ни учи, все без толку.

– Питер, сейчас не время для шуток.

– Ты не умеешь проигрывать, брат.

– Замолчи!

Питер оборвал смех, сложил руки на пышном животе и погрузился в молчание.

Джей Ди Рэнделл выждал несколько секунд, вслушиваясь в тишину, а затем спросил нас:

– Что-нибудь еще, господа?


***


– Сукин вы сын! – напустился я на Уилсона. – Вы все испортили!

– Я сделал все, что мог.

– Вы разозлили его. Теперь-то уж он точно пойдет в суд.

– Я сделал все, что мог.

– Это было глупейшее.., бездарнейшее…

– Полегче, – бросил Уилсон, почесывая свой шрам.

– Вы могли настращать его. Сказать им, чем кончится дело. Объяснить, как объяснили мне в баре. Вы могли заявить им, что сделали снимки…

– Это было бессмысленно.

– Как знать.

– Они полны решимости довести дело до суда. У них…

– Да! – воскликнул я. – Благодаря вам! Надутый самодовольный индюк, вот вы кто! Явились к ним с жалкими угрозами, словно шпана, потребовали бренди. Хороши, нечего сказать.

– Я пытался их убедить, – ответил Уилсон.

– Не мелите чепухи.

Он пожал плечами.

– Я вам скажу, чего вы добились, Уилсон, – продолжал я. – Вы подзадорили их и заставили пойти в суд, потому что суд нужен вам. Вам необходима арена, чтобы показать себя во всей красе, сделать себе имя, заслужить славу крутого и энергичного законника. Мы оба знаем, что, независимо от итогов судебного разбирательства, Арт Ли проиграет. Он потеряет свое доброе имя, потеряет пациенток, возможно, даже лицензию на врачебную практику. Если дело дойдет до суда, проиграют и Рэнделлы. Домыслы, полуправда, грязные намеки – этого достаточно, чтобы очернить и уничтожить их. В выигрыше останется только один человек.

– Ну-ну, продолжайте.

– Это будете вы, Уилсон. Суд станет вашим звездным часом.

– Вы так думаете? – Он начинал сердиться. Похоже, я задел его за живое.

– Это так и есть.

– Вы слышали, что говорил Джей Ди? Слышали, какую чепуху он молол?

– Вы могли бы заставить его выслушать нас.

– Нет, не мог, – возразил Уилсон. – А вот в суде ему придется нас слушать. – Он откинулся в кресле и несколько секунд молча смотрел на дорогу, вспоминая события сегодняшнего вечера. – Вы меня удивляете, Берри. Вроде бы ученый человек и должны уметь непредвзято оценивать имеющиеся сведения. Сегодня вы получили чертову уйму доказательств виновности Питера Рэнделла и тем не менее по-прежнему поете за упокой.

– По-вашему, он вел себя как человек, который в чем-то виновен?

– Он неплохой актер.

– Отвечайте на вопрос.

– Я и отвечаю.

– Значит, вы убеждены в его виновности?

– Совершенно верно, – сказал Уилсон. – И смогу убедить присяжных.

– А если вы заблуждаетесь?

– Что ж, тогда остается лишь сожалеть. Как мы сожалеем о том, что миссис Рэнделл заблуждалась насчет доктора Ли.

– Вы придумываете отговорки.

– Неужели? – Уилсон покачал головой. – Нет, приятель,отговорки – ваш удел. Это вы корчите из себя ревнителя чистоты белого халата и приверженца традиций, это вы участвуете в заговоре молчания. Хотите, чтобы все было шито-крыто, тонко и дипломатично. И чтобы никто не обиделся.

– А разве так – не лучше? – сердито спросил я. – В конце концов, обязанность защитника – добиваться для своего клиента наилучшего исхода.

– Обязанность защитника – выигрывать дела.

– Арт Ли – человек. У него есть семья, есть какие-то виды на будущее, есть желания и устремления. Ваша задача – помочь ему добиться цели, а не устраивать судебный спектакль, чтобы самому прославиться.

– Ваша беда в том, что вы – типичный эскулап. Вы не можете поверить, что один из ваших продался. Вы предпочли бы видеть под судом медсестру или бывшего армейского санитара. Или милую бабусю-повитуху. Но только не врача.

– Я хотел бы видеть под судом виновного и никого другого, – ответил я.

– Что ж, вы знаете, кто виновник, – сообщил мне Уилсон. – Прекрасно знаете.

Высадив Уилсона, я поехал домой и налил себе водки с капелькой воды. Время перевалило за полночь, и дом был окутан безмолвием.

Проглотив напиток, я стал размышлять о том, чему явился свидетелем. Уилсон был прав: все указывало на Питера Рэнделла. Кровь в его машине. Поджог. Галлона бензина и спички более чем достаточно для уничтожения любых улик, и теперь Питер чист, точнее, был бы чист, не поймай мы его с поличным.

Уилсон прав и в другом: все фрагменты складывались в осмысленную картину. Анджела и Бабблз не лгали, сказав, что не видели Карен: в тот вечер она отправилась к Питеру Рэнделлу. И Питер напортачил. Карен вернулась домой и начала истекать кровью, о чем и сообщила миссис Рэнделл, которая отвезла ее в больницу на своей машине. Не зная, что поставленный в приемном покое диагноз не требует обращения в полицию, и стремясь уберечь семью от скандала, миссис Рэнделл обвинила в случившемся единственного знакомого ей подпольного акушера. Арта Ли. Но опередила события, и в итоге все пошло наперекосяк.

Да, так оно и было. Все верно. Все, кроме исходной посылки. Питер Рэнделл лечил Карен много лет и знал, что она истеричка. Поэтому он не мог сделать аборт без предварительных анализов. Он знал, что Карен жаловалась на зрение, а это могло означать опухоль на гипофизе, симптомы которой похожи на признаки беременности. Нет, Питер не стал бы выскабливать ее без обследования.

По-видимому, он направил Карен к Арту Ли. Зачем? Если бы он хотел, чтобы Карен выскоблили, что мешало ему самому сделать это?

Питер уже дважды прерывал беременности Карен, и все обошлось. С чего бы вдруг ему портачить? Как вообще он мог допустить столь серьезную ошибку?

Нет, это просто чепуха.

И тут мне вспомнились слова Питерсона: «Вы, врачи, горой друг за дружку стоите». Кажется, он выразился именно так. Наверное, и он, и Уилсон правы: я просто не хотел признавать, что Питер виновен. Потому что он – врач. А еще потому, что я расположен к нему. И, несмотря на веские улики, продолжаю верить в его невиновность.

Я вздохнул и осушил стакан. Сегодня ночью я видел нечто очень важное, нечто предосудительное и оттого старательно скрываемое. Видел, никуда не денешься. Такое не спишешь на случайность или совпадение. Этому необходимо найти объяснение.

А самое логичное объяснение возвращает нас к первоначальному выводу: аборт сделал Питер Рэнделл.

(обратно) (обратно)

ЧЕТВЕРГ, 13 ОКТЯБРЯ

1

Проснулся я в жутком состоянии. Ощущение было такое, словно меня загнали в клетку, заперли в какой-то ловушке. Мне совсем не нравилось то, что творилось вокруг, и я не видел способа положить этому конец. Противнее всего было то, что я не знал, как мне совладать с Уилсоном. Доказать невиновность Арта Ли было чертовски трудно. И уж совсем невозможно было доказать, что Питер Рэнделл тоже ни в чем не виноват.

Джудит взглянула на меня.

– Ты сердишься? – спросила она.

Я только фыркнул в ответ и отправился в душ.

– Узнал что-нибудь? – спросила меня жена чуть погодя.

– Да, узнал. Уилсон хочет повесить это дело на Питера Рэнделла.

Джудит усмехнулась.

– На старого весельчака Питера?

– На старого весельчака Питера.

– Он собрал улики?

– Да.

– Ну и хорошо, – сказала Джудит.

– Нет, – ответил я. – Ничего хорошего.

Закрыв воду, я вылез из ванны и потянулся за полотенцем.

– Мне не верится, что это дело рук Питера.

– Какой ты сердобольный.

Я покачал головой:

– Суть не в этом. Что проку, если в тюрьму сядет еще один невинный человек?

– Так им и надо, – рассудила Джудит.

– Кому?

– Рэнделлам.

– Но это несправедливо.

– Тебе хорошо говорить. Ты всегда сможешь спрятаться за мелочами. А я три дня провела с Бетти Ли.

– Я знаю, что тебе было нелегко…

– Я не о себе, а о Бетти. Или ты забыл вчерашний вечер?

– Нет, – ответил я, подумав про себя, что вчера вечером и началась вся эта неразбериха. Началась с моего звонка Уилсону.

– Бетти пришлось пережить кошмар наяву, – продолжала Джудит. – В этом повинны Рэнделлы, и им нет прощения. Так пусть посидят в яме, которую рыли для другого, почувствуют, каково это.

– Но если Питер невиновен…

– Питер очень забавен, – оборвала меня Джудит. – Но это не снимает с него вины.

– И не дает оснований вешать на него всех собак.

– Меня больше не интересует, кто виноват. Я просто хочу, чтобы все это кончилось и Арт вышел на свободу.

– Да, – сказал я. – Понимаю твои чувства.

Бреясь, я разглядывал свое отражение в зеркале. Вполне заурядная физиономия, чуть-чуть тяжеловатая в скулах. Глаза маленькие, шевелюра редеет. Лицо как лицо. Очутившись в центре событий, я испытывал странное чувство. Вот уже четвертые сутки вокруг меня творилось черт-те что, и я мог повлиять на судьбы по меньшей мере полудюжины людей. Но едва ли годился на ту роль, которую был вынужден играть.

Я приступил к одеванию, размышляя по ходу дела, чем займусь утром. А заодно и о том, действительно ли все вертится вокруг меня. А может, я брожу на задворках, раскапывая второстепенные факты? Может, никто еще не постиг сути дела?

Итак, я снова попытаюсь спасти Питера.

А почему нет? В конце концов, чем он хуже других?

В этот миг мне впервые подумалось, что Питер заслуживает спасения ничуть не меньше, чем Арт. Оба мужчины, оба – врачи, уважаемые, интересные люди, немножко бунтари. Если вдуматься, не так-то просто сделать выбор в пользу одного из них. Питер – весельчак, Арт – насмешник. Питер толстый, Арт тощий. Вот и вся разница.

Считай, почти никакой.

Я натянул пиджак и попытался выкинуть из головы всю эту чепуху. Слава богу, что я не судья и мне не придется распутывать этот клубок на людях.

Зазвонил телефон, но я не стал снимать трубку. Мгновение спустя Джудит крикнула:

– Это тебя!

– Алло? – буркнул я.

И услышал хорошо знакомый зычный глас:

– Джон? Это Питер. Хотел пригласить вас на обед.

– С чего это вдруг? – спросил я.

– Надо бы познакомить вас с моим алиби. Тем самым, которого нет.

– Что вы имеете в виду?

– Так как? В полпервого устроит?

– Хорошо, до встречи, – ответил я.

(обратно)

2

Питер Рэнделл жил к западу от Ньютона, в новом особняке, небольшом, но прекрасно обставленном: кресла от Брюэра, кушетка работы Якобсена, кофейный столик из мастерской Рахмана. Прилизанный модерн. Его обладатель встретил меня у двери с бокалом в руке.

– Входите, Джон, – пригласил он и повел меня в гостиную. – Что будете пить?

– Спасибо, ничего.

– А по-моему, вам не помешало бы, – сказал Питер. – Виски?

– Со льдом.

– Присаживайтесь. – Он отправился на кухню, и до меня донеслось позвякивание ледышек. – Как провели утро?

– В размышлениях, – ответил я.

– О чем?

– Обо всем понемногу.

– Можете не рассказывать, если не хотите, – разрешил Питер, протягивая мне бокал.

– Вы догадались, что Уилсон фотографировал?

– Я это подозревал. Честолюбивый мальчик.

– Воистину, – согласился я.

– И теперь я попал в переплет?

– Похоже на то.

С минуту Питер молча разглядывал меня, потом спросил:

– Ну, а ваше мнение?

– Я уже не знаю, что и думать.

– Известно ли вам, что я делаю аборты?

– Да.

– И выскабливал Карен.

– Дважды, – сказал я.

Питер откинулся в кресле. Его округлые телеса выглядели весьма нелепо в этом изобилующем острыми углами изделии прославленного мебельщика.

– Трижды, если уж быть точным, – поправил он меня.

– Значит, это вы…

– Нет-нет. Последний раз это было в июне.

– А первый?

– Когда ей исполнилось пятнадцать, – Питер вздохнул. – Понимаете, Джон, я не безгрешен. Одна из моих ошибок заключалась в том, что я пытался приглядывать за Карен. Отец не обращал на нее ни малейшего внимания, а я.., я был любящим дядюшкой милой девочки. Растерянной и неприкаянной, но милой. Вот я и сделал ей первый аборт. Иногда я выскабливал и других пациенток. Вы ошеломлены?

– Нет, – ответил я.

– Это хорошо. Но Карен беременела снова и снова. Трижды за три года. Прямо напасть какая-то. В ее возрасте этого делать нельзя. Я бы сказал, что это была патология. В конце концов я решил, что, если она забеременеет в четвертый раз, пусть рожает.

– Зачем?

– Для меня было совершенно очевидно, что Карен приятно состояние беременности, что она жаждет родить ребенка вне брака, чтобы испытать позор и все тяготы греховного материнства. Поэтому в четвертый раз я ей отказал.

– Вы уверены, что она была беременна?

– Нет, – ответил Питер. – И причины моих сомнений вам известны. Эти жалобы на зрение. Поневоле задумаешься о расстройстве деятельности гипофиза. Я хотел провести анализы, но Карен отказалась. Ей хотелось только одного – аборта. И, когда я отказал, она разозлилась.

– И вы направили ее к доктору Ли.

– Именно так, – подтвердил Питер.

– А доктор Ли сделал аборт.

Питер покачал головой.

– Нет, Арт не дурак. Он непременно провел бы предварительное обследование. Кроме того, Карен утверждала, что она на пятом месяце, и уже в силу одного этого обстоятельства Арт не стал бы выскабливать ее.

– И вы тоже этого не делали?

– Нет, не делал. Вы мне верите?

– Хотел бы верить.

– Но пока не можете.

Я передернул плечами.

– Вы сожгли свою машину. И в ней была кровь.

– Да, – ответил Питер. – Кровь Карен.

– Как же это произошло?

– Я одолжил Карен машину на выходные. Тогда я еще не знал, что она задумала.

– Вы хотите сказать, что она отправилась на аборт в вашей машине, а потом, истекая кровью, приехала домой, после чего пересела в желтый «Порше».

– Не совсем так, – ответил Питер. – Но тут есть человек, который все вам объяснит гораздо лучше, чем я. Дорогая, иди сюда! – Он улыбнулся мне. – Вот мое алиби, любуйтесь.

В комнату вошла миссис Рэнделл – напряженная, строгая и очень соблазнительная. Она опустилась в кресло рядом с Питером.

– Теперь вы понимаете, как я запутался, – сказал он мне.

– Воскресная ночь? – спросил я.

– Боюсь, что да.

– Должно быть, это нелегко. Но, с другой стороны, весьма удобно.

– В каком-то смысле, – ответил Питер, похлопав миссис Рэнделл по руке, и тяжело поднялся с кресла. – Хотя я не употребил бы ни одно из этих определений.

– Вы провели с ней всю ночь с воскресенья на понедельник?

Питер подлил себе виски.

– Да.

– И чем же вы занимались?

– Занимались? – переспросил он. – Тем, о чем я предпочел бы не рассказывать под присягой.

– С женой родного брата?

Питер подмигнул миссис Рэнделл.

– Ты действительно жена моего брата?

– Ходят такие слухи, – ответила она. – Но я им не верю.

– Как вы уже догадались, я посвящаю вас в сугубо личные, семейные дела, – сказал Питер.

– Да, уж куда семейнее.

– Вы нас осуждаете?

– Наоборот, я просто очарован.

– Джошуа – дурак, – продолжал Питер. – Вы и сами это знаете. И Уилсон тоже знает, иначе вчера он не был бы так самоуверен. Но, к несчастью, Джошуа женился на Эвелин.

– Увы, – вставила миссис Рэнделл.

– И теперь мы вконец запутались, – Питер снова уселся в кресло. – Она не может развестись с моим братцем и выйти за меня. Это совершенно немыслимо. Вот мы и вынуждены жить так, как живем.

– Вероятно, это нелегко.

– Да не так уж, чтобы очень, – ответил Питер. – Джошуа прямо сгорает на работе, часто орудует скальпелем до глубокой ночи. А Эвелин посещает множество клубов и выполняет массу общественных поручений.

– Рано или поздно он все равно узнает.

– А он уже знает, – сообщил мне Питер.

Должно быть, я не смог скрыть изумление. Питер поспешно добавил:

– Разумеется, лишь на уровне подкорки. На сознательном уровне Джей Ди вообще ни бельмеса не знает. Но где-то в потаенных уголках его мозга свербит мысль о том, что молодая жена, если не уделять ей достаточно внимания, начнет искать радостей на стороне.

Я повернулся к миссис Рэнделл:

– Вы могли бы заявить под присягой, что той ночью Питер был с вами?

– Только если бы была вынуждена сделать это.

– Уилсон заставит. Он жаждет этого суда.

– Я знаю, – ответила Эвелин.

– Зачем вы обвинили Арта Ли?

Она посмотрела на Питера.

– Эвелин хотела защитить меня, – пояснил он.

– И Арт оказался единственным знакомым ей подпольным акушером?

– Да, – подтвердила миссис Рэнделл.

– Он делал вам аборт?

– В декабре прошлого года.

– И хорошо выскоблил?

Эвелин заерзала в кресле.

– Беременность прервал, если вы это имеете в виду.

– Да, это. Вы понимаете, что Арт никогда не стал бы впутывать вас?

Она помолчала, а потом сказала:

– Я растерялась и струхнула. Сама толком не знала, что делаю.

– Вы посадили Арта в тюрьму, вот что вы сделали.

– Да, – согласилась Эвелин. – Вот ведь как все обернулось.

– Но теперь вы можете выручить его.

– Как?

– Отзовите обвинение.

– Это не так-то просто, – вставил Питер.

– Почему?

– Вы сами все видели вчера вечером. Джей Ди рвется в бой, и теперь отступать поздно. Он видит добро и зло глазами хирурга. Для него существуют только день и ночь, черное и белое. Ни серого цвета, ни сумерек в его мире нет.

– Как и рогоносцев, – добавил я.

Питер рассмеялся.

– Вполне возможно, что и вы такой же.

Эвелин встала.

– Обед через пять минут. Выпьете еще?

– Да, пожалуй, – ответил я, покосившись на Питера.

Когда Эвелин вышла, он сказал:

– По-вашему, я жестокое, бессердечное животное, но на самом деле это не так. Все наломали черт-те сколько дров, и я хотел бы помочь исправить ошибки…

– Никому не навредив.

– По возможности. Увы, от моего братца помощи ждать не приходится. Стоило его жене обвинить доктора Ли, и он уверовал в это как в священное писание. Принял за чистую монету, ухватился как за последнюю соломинку. Теперь он ни за что не отступится.

– Продолжайте.

– Но основной факт остается. Я утверждаю, что не делал этот аборт. Можете верить мне или не верить, как вам угодно. Вы убеждены, что и доктор Ли тоже его не делал. Кто же остается?

– Не знаю, – ответил я.

– Сможете выяснить?

– Вы просите помощи?

– Да, – признался Питер.


***


За обедом я спросил Эвелин:

– А что Карен сказала вам в машине?

– Ее точные слова были: «Эта сволочь». Она повторяла их снова и снова.

– Без каких-либо объяснений?

– Без.

– Как вы думаете, кого она имела в виду?

– Ума не приложу, – ответила Эвелин.

– Она говорила еще что-нибудь?

– Да. Про какую-то иглу. Вроде бы она не хотела, чтобы в нее втыкали иглу. Или чтобы игла была рядом. Короче, про иглу.

– Может, речь шла о наркотиках? – предположил я.

– Не знаю, – ответила Эвелин.

– А что вы подумали в тот момент?

– Ничего не подумала. Я мчалась в больницу, а Карен умирала у меня на глазах. Я боялась, что в этом повинен Питер, хотя и очень сомневалась. Боялась, что Джошуа дознается. Да чего я только не боялась!

– И того, что Карен может умереть?

– И этого тоже.

(обратно)

3

Снедь в этом доме подавали добрую. В конце обеда я вдруг поймал себя на том, что лучше бы мне вовсе не приходить сюда и ничего не знать о Питере и Эвелин. Да, мне просто не хотелось знать об их отношениях. И думать тоже.

После обеда мы с Питером тянули кофе. С кухни доносился звон посуды. Мне трудно было представить себе Эвелин возле раковины, но в обществе Питера она преображалась и вела себя совсем не так, как дома. Пожалуй, к такой Эвелин даже можно было испытать нечто похожее на расположение.

– Полагаю, – сказал Питер, – что я поступил несправедливо, пригласив вас сюда.

– Полагаю, что так.

Питер вздохнул и, поправив галстук, аккуратно уложил его вдоль объемистого живота.

– Я впервые в таком положении, – признался он.

– В каком?

– Когда меня держат за шкирку.

Мне подумалось, что он сам загнал себя в угол. Знал ведь, на что шел. Но я, как ни старался, не мог заставить себя почувствовать неприязнь к этому толстяку.

– Хуже всего то, что начинаешь думать задним числом и гадать, как бы ты поступил, кабы знал, – продолжал Питер. – Это со мной и происходит. Но я никак не могу обнаружить искомую точку, тот самый роковой миг, когда я свернул в тупиковый коридор лабиринта. Наверное, когда закрутил любовь с Эвелин. Но, случись выбирать, я сделал бы это снова. Карен? Я поступил бы так же и с ней. Каждый мой поступок в отдельности представляется мне правильным, но вот все вместе…

– Уговорите Джей Ди отозвать заявление, – сказал я.

Питер покачал головой.

– Мы с братом никогда не ладили. Сколько себя помню, вечно грызлись. Мы совершенно разные люди, даже внешне. Думаем по-разному, действуем тоже по-разному. В юности я, помнится, даже злился, вспоминая, что Джошуа – мой родной брат, и втайне подозревал, что это не так. Думал, его усыновили, или что-нибудь в этом духе. Наверное, у него были точно такие же подозрения на мой счет.

Он допил кофе и понурил голову, уткнувшись подбородком в грудь.

– И вы пыталась уговорить Джей Ди, но тот настроен по-боевому, и у нее не было…

– Правдоподобного предлога?

– Да.

– Жаль, что она вообще назвала имя Ли, – сказал я.

– Жаль, – согласился Питер. – Но что сделано, то сделано.

Он проводил меня до двери, и я вышел на улицу, залитую бледным сероватым солнечным светом. Когда я шагал к машине, Питер крикнул мне вслед:

– Если вы не захотите впутываться, я вас пойму.

Я оглянулся:

– Вы прекрасно знаете, что у меня нет выбора.

– Я этого не знал, – возразил Питер. – Но надеялся, что так.


***


Садясь в машину, я размышлял, что мне теперь делать. Ни единой ниточки, ни единой толковой задумки, ничего. Можно было бы опять позвонить Зеннеру. Вдруг он вспомнил какие-то новые подробности своей беседы с Карен? Или съездить к Джинни в колледж Смита. Либо к Анджеле и Бабблз. Глядишь, что-нибудь и припомнят, хотя едва ли.

Я полез в карман за ключами, и моя рука наткнулась на какой-то листок. Достав его, я увидел, что это фотография негра в лоснящемся пиджаке.

Роман Джонс. Я совсем запамятовал о нем. Парень просто исчез, затерялся среди других персонажей, утонул в море лиц. Я долго вглядывался в снимок, стараясь запомнить черты, понять, чего стоит их обладатель. Но не сумел: слишком уж заурядная была физиономия. Кривая ухмылка самца, облаченного в крутой прикид. Не разберешь, то ли веселая, то ли злорадная. Безликий образ на публику.

Я никогда не блистал красноречием, и меня удивляет, откуда у моего сына Джонни эта ловкость в обращении со словами. Оставаясь наедине с собой, он возится с игрушками и выдумывает разные забавные каламбуры, сочиняет стихи или сказки, которые увлеченно рассказывает самому себе. У Джонни чертовски тонкий слух, и он то и дело прибегает ко мне с расспросами. Однажды он спросил, что такое девфамация, причем произнес это слово правильно, хотя и очень осторожно, словно боялся раздавить его языком.

Поэтому я совсем не удивился, когда Джонни подошел ко мне и спросил:

– Пап, а что такое подпольный акушер?

– Зачем тебе это?

– Один полицейский сказал, что дядя Арт – подпольный акушер. Это плохо?

– Иногда, – ответил я.

Джонни прильнул к моему колену, уткнувшись в него подбородком, и посмотрел на меня громадными карими глазами, точь-в-точь такими же, как у Джудит.

– А что это такое, пап?

– Ты не поймешь, – ответил я, пытаясь выиграть время.

– Это какой-то доктор? Навроде невропатолога?

– Да. Только акушер делает другую работу, – я усадил Джонни на колено и ощутил приятную тяжесть маленького тельца. Мой сын подрастал и становился увесистым. Джудит уже начала поговаривать о новом малыше.

– Это врач, который занимается маленькими детьми, – пояснил я.

– Как простой акушер? Не подпольный?

– Да, – ответил я. – Как простой акушер.

– Он достает ребенка из мамы?

– Да, только совсем по-другому. Иногда ребенок бывает нездоровый. Рождается, а говорить не может…

– Они все не могут, – заметил Джонни. – Только потом учатся.

– Да, – согласился я. – Но некоторые рождаются без ручек или ножек. Иногда появляются уродцы. Чтобы этого не произошло, доктор вытаскивает такого ребеночка до срока и убирает.

– Пока он не вырос?

– Совершенно верно, пока он не вырос.

– А меня тоже вытащили до срока?

– Нет, – ответил я, обнимая сына.

– А почему у некоторых детей нет рук или ног?

– Это просто случайность, – ответил я. – Ошибка.

Джонни вытянул руку и принялся изучать ее, сжимая и разжимая пальцы.

– Руки как руки, – сказал он.

– Да.

– Но ведь они есть у всех.

– Нет, не у всех.

– У всех, кого я знаю.

– Верно. Но иногда люди рождаются и без рук.

– Как же они играют в мяч?

– Они вообще не играют.

– Это плохо, – рассудил Джонни и снова пытливо посмотрел на свой сжатый кулачок. – А почему у тебя руки на месте?

– Ну.., потому что… – начал я, но вопрос оказался мне явно не по силам.

– Почему?

– Потому что внутри человека есть особый код.

– А что такое код?

– Ну, это такие указания. Код говорит человеку, как ему расти.

– Код?

– Это что-то вроде чертежа.

– А… – задумчиво протянул Джонни.

– Понимаешь, это как твои кубики. Ты смотришь на картинку и строишь то, что на ней нарисовано. Вот что такое чертеж.

– Ага.

Я не знал, понял ли он меня. Джонни поразмыслил над моими словами и поднял глаза.

– А если достать ребенка из мамы, что с ним будет?

– Он уйдет.

– Куда?

– Просто уйдет, – буркнул я, в надежде избежать дальнейших объяснений.

– Эх, – вздохнул Джонни, слезая на пол. – А дядя Арт на самом деле подпольный акушер?

– Нет, – сказал я, понимая, что не могу ответить иначе. Не хватало еще, чтобы мне позвонила воспитательница детского сада и сообщила, что дядька Джонни делает подпольные аборты.

Но чувствовал я себя препогано.

– Вот и хорошо, – молвил Джонни. – Я очень рад.

И побрел прочь.


***


– Ты ничего не ешь, – сказала Джудит.

Я отодвинул тарелку.

– Спасибо, я не очень голоден.

Джудит повернулась к Джонни.

– Доедай, сынок.

Джонни зажал вилку в маленьком кулачке.

– Я не очень голоден, – сказал он и покосился на меня.

– Еще как голоден, – заверил я его.

– А вот и нет.

Дебби, совсем еще крошка, с трудом достававшая носом до края стола, бросила нож и вилку.

– Я тоже не голодная, – заявила она. – И еда невкусная.

– А по-моему, очень вкусная, – возразил я и, дабы исполнить родительский долг, набил рот снедью. Детишки подозрительно наблюдали за мной. Особенно Дебби. Она была на удивление смышленой для своих трех лет.

– Ты просто хочешь, чтобы мы тоже ели.

– Нет, мне правда нравится, – ответил я, снова набивая рот.

– Ты притворяешься!

– Ничего подобного.

– Тогда почему ты не улыбаешься? – спросила Дебби.

К счастью, в этот миг Джонни все-таки решил подкрепиться. Погладив себя по животу, он сказал:

– А ведь и правда вкусно.

– Честно? – не поверила Дебби.

– Да, очень, – подтвердил Джонни.

Дебби принялась ковырять вилкой еду, осторожно взяла немножко, но не успела поднести вилку ко рту – все посыпалось на платье. После этого Дебби, как и полагается нормальной женщине, разозлилась на всех, кроме себя, и заявила, что еда отвратная и с нее довольно. Джудит начала строго величать ее «юной леди» (верный признак материнского раздражения), а Дебби принялась канючить, и это продолжалось до тех пор, пока Джонни не покончил с едой и не показал нам горделиво свою вылизанную до блеска тарелку.

Прошло еще полчаса, прежде чем нам удалось уложить детей. Вернувшись на кухню, Джудит спросила:

– Кофе?

– Да, пожалуй.

– Мне жаль, что малыши капризничают. Последние дни им было очень нелегко.

– Как и всем нам.

Джудит разлила кофе и присела к столу.

– Мне все не дают покоя эти письма к Бетти, – сказала она.

– А что такое?

– Ничего особенного. Просто их общий дух. Оказывается, вокруг нас – тысячи и тысячи людишек, которые только и ждут удобного случая. Тупые узколобые мракобесы.

– Демократия в действии, – ответил я. – Эти людишки правят страной.

– Хватит надо мной смеяться.

– Я не смеюсь. Я понимаю, о чем ты говоришь.

– Мне страшно, – продолжала Джудит, пододвигая мне сахарницу. – Кажется, мне лучше уехать из Бостона и никогда не возвращаться сюда.

– Везде хорошо, где нас нет, – ответил я. – Пора бы свыкнуться с этой мыслью.


***


У себя в кабинете я убил два часа, просматривая старые учебники и журнальные статьи. И размышляя. Я не знал, как связать воедино всех этих людей – Карен Рэнделл, Сверхголову, Алана Зеннера, Бабблз, Анджелу. Я пытался разобраться в действиях и побуждениях Уэстона, но в конце концов только еще больше запутался.

– Девять часов, – объявила Джудит, входя.

Я поднялся и натянул пиджак.

– Убегаешь?

– Да.

– Далеко?

Я улыбнулся.

– Поеду в один бар в центре.

– Это еще зачем?

– Будь я проклят, если сам знаю.

«Электрический виноград» располагался рядом с Вашингтон-стрит. Выглядел он весьма непритязательно – старое кирпичное здание с широкими витринами, заклеенными бумагой, на которой красовались надписи: «Зефиры каждый вечер. Лихие плясуньи». Не знаю, как насчет плясуний, но рок-н-ролл и впрямь был лихой и разносился по всей округе.

Было десять часов. Четверг. Не очень оживленный вечер. Два-три морячка, столько же проституток. Эти последние отирались в конце квартала, приняв зазывальную стойку цапли и выпятив животы. Одна каталась вокруг бара на маленькой спортивной машинке. Проезжая мимо меня, она улыбнулась, захлопала замурованными в тушь ресницами.

Внутри бара было чадно, смрадно, влажно и по-звериному потно. Грохот стоял оглушительный, он сотрясал стены, давил на барабанные перепонки, спрессовывал воздух едва ли не до жидкого состояния. У меня зазвенело в ушах. Я остановился, чтобы глаза малость привыкли к темноте. В кабинках вдоль стены стояли дешевые дощатые столы, возле другой стены тянулась длинная стойка. Перед сценой был тесный пятачок, на котором отплясывали двое матросов и две молодые толстухи весьма неопрятного облика. Вот, собственно, и вся клиентура.

На возвышении грохотали «Зефиры», ансамбль из пяти человек. Три гитариста, барабанщик и певец, который лизал микрофон, обхватив ногой штатив. Музыканты производили чертовски много шума, но их физиономии оставались тупыми и бесстрастными, словно парни чего-то ждали и наяривали на своих инструментах, просто чтобы скоротать время. Слева и справа от них стояли две девицы из подтанцовки в бикини с оборочками. Одна была круглолица и коренаста, другая – прекрасна ликом и безобразна фигурой. В свете прожекторов кожа девиц казалась белой как мел.

Подойдя к стойке, я попросил чистого виски со льдом. Теперь можно было не сомневаться, что мне подадут немилосердно разбавленный напиток. Этого я и хотел.

Расплатившись, я принялся разглядывать музыкантов. Роман, жилистый крепыш с копной жестких черных кудряшек на голове, мучил гитару. В розовом свете рампы его напомаженная шевелюра прямо-таки сверкала. Играя, он пристально вглядывался в свои пальцы.

– Неплохие ребята, – сказал я бармену.

Он передернул плечами.

– Неужто вам нравится такая музыка?

– Конечно. А вам?

– Дребедень, – ответил он. – Какофония.

– Что же вы предпочитаете?

– Оперу, – сообщил мне бармен и отправился обслуживать другого посетителя. Я так и не понял, шутит он или нет.

«Зефиры» завершили свой номер, и матросы на танцплощадке захлопали в ладоши, но их никто не поддержал. Продолжая покачиваться в такт только что отгремевшей мелодии, певец подался к микрофону и с придыханием произнес: «Спасибо, спасибо», – как будто ему внимала многотысячная аудитория.

– А теперь, – объявил певец, – мы исполним старую песенку Чака Берри.

«Старой песенкой» оказалась «Долговязая Салли». И впрямь старье. Во всяком случае, достаточно древняя, коль скоро я прекрасно помнил, что песнь сия – творение Литтл Ричарда, а вовсе не Чака Берри. Под нее я, бывало, отплясывал с девчонками в таких же дурацких заведениях. Это было во времена, когда негры еще считались забавными существами. Не людьми, а просто приложением к музыке. Разумеется, я тогда еще и не помышлял о женитьбе. В те дни белые парни могли спокойно заходить в бар «Аполлон» в Гарлеме.

Ох, эти старые добрые времена.

«Долговязую Салли» они исполнили просто здорово: громко и недлинно. Джудит презирает рок-н-ролл, и это грустно: мне он всегда нравился. Но, когда я подрастал, рок-н-ролл еще не успел войти в моду. Тогда он считался грубой утехой низших сословий, и начинающие музыканты играли произведения Лестера Лэнина и Эдди Дэвиса, а Леонард Бернстайн еще не знал, что такое твист.

Но времена меняются.

Наконец «Зефиры» завершили выступление, подключили к своим усилителям проигрыватель и пустили пластинку, после чего спустились с подмостков и потянулись к стойке. Когда Роман поравнялся со мной, я тронул его за плечо:

– Позвольте вас угостить.

Он изумленно взглянул на меня:

– С какой стати?

– Я – поклонник Литтл Ричарда.

Негр обглазел меня с головы до ног.

– Не заговаривай мне зубы.

– Я не шучу.

– Тогда мне – водки, – сказал он, устраиваясь на соседнем табурете.

Когда бармен подал стакан, Роман осушил его единым духом и сказал:

– Сейчас пропустим еще по одной, а потом пойдем потолкуем о Литтл Ричарде.

– Хорошо.

Получив вторую порцию, Роман отправился к дальнему столику. Я побрел за ним. Серебристый пиджак музыканта поблескивал в полумраке. Мы сели. Роман заглянул в свой стакан и сказал:

– Давай-ка полюбуемся серебряным кругляшом.

– Что?

– Жетон, – поморщившись, объяснил негр. – Бляха, мальчик. Если у тебя ее нет, я ничего не скажу.

Наверное, вид у меня сделался вконец обескураженный.

– Господи, когда же они наймут хоть одного легавого с мозгами? – со вздохом молвил Роман.

– Я не легавый.

– Так я и поверил. – Он взял стакан и поднялся.

– Погодите, – остановил я его. – Хочу показать вам кое-что.

Раскрыв бумажник, я вытащил служебное удостоверение. Негр склонился над ним, щуря глаза в полутьме.

– Не врешь, – сказал он наконец. И, хотя в голосе Романа слышались насмешливые нотки, он снова сел за столик.

– Не вру, – подтвердил я. – Я врач.

– Ладно, пусть врач, хотя от тебя и разит легавым. Что ж, давай установим правила. Видишь вон тех четверых парней? В случае чего они заявят под присягой, что ты показал мне карточку врача, а не бляху полицейского. Это получение показаний обманным путем. В суде такое не проходит, приятель. Тебе все ясно?

– Я просто хочу поговорить.

– Верю, – ответил Роман и, отпив глоток, тускло ухмыльнулся. – Мир слухами полнится.

– Правда?

– Правда. – Он взглянул на меня. – Откуда ты узнал обо мне?

– Есть разные способы.

– Какие же?

Я передернул плечами:

– Да всякие.

– Кто меня ищет?

– Я.

Негр расхохотался.

– Ты? Шутки в сторону, приятель. Уж тебе-то ничего не нужно.

– Ну что ж, – я встал. – Вероятно, я обратился не по адресу.

– Погоди-ка, мальчик.

Я остановился. Роман поигрывал своим стаканом и смотрел в стол.

– Сядь, – велел он мне.

Я сел. Продолжая таращиться на свой стакан, музыкант изрек:

– Товар – что надо. Дерьмом не разбавляем. Высшего качества. И за высокую цену, понял?

– Понял, – ответил я.

Роман нервно почесал локти и запястья.

– Сколько мешков?

– Десять, пятнадцать. Сколько есть.

– Сколько надо, столько и будет.

– Тогда пятнадцать, – сказал я. – Но сперва посмотрю.

– Ладно, ладно, сперва посмотри. Товар в порядке. – Он снова принялся чесать руки сквозь серебристую ткань пиджака. Потом вдруг улыбнулся:

– Но сначала скажи мне одну вещь.

– Что такое?

– Кто тебя навел?

– Анджела Хардинг, – после минутного колебания ответил я.

Похоже, он был озадачен. Неужто я дал маху? Роман заерзал на стуле, как человек, мучительно ищущий какое-то решение, и наконец спросил:

– Она что, твоя подружка?

– Вроде того.

– Когда ты с ней виделся?

– Вчера.

Негр медленно кивнул.

– Вон дверь, – сообщил он мне. – Даю тебе тридцать секунд. Не успеешь убраться, разорву на части. Слышишь, легавый? Тридцать секунд.

– Ладно, – сказал я. – Это была не Анджела, а ее подруга.

– Кто такая?

– Карен Рэнделл.

– Отродясь не слыхал.

– А я думал, ты знаешь ее как облупленную.

Роман покачал головой.

– Нет.

– Мне так сказали.

– Значит, тебе наврали. Наврали с три короба.

Я полез в карман и достал фотографию Романа.

– Это было в ее комнате в колледже.

Негр молниеносно выхватил у меня снимок и разорвал его пополам.

– Какая такая фотография? – невозмутимо спросил он. – Знать не знаю. Никогда не видел эту девицу.

Я откинулся на спинку стула. Роман злобно зыркнул на меня.

– Брось это дело, – посоветовал он.

– Я пришел сюда за покупкой, – сказал я. – И уйду, как только куплю то, что мне нужно – Ты уйдешь немедленно, если у тебя есть голова на плечах.

Он снова принялся чесать руки. Взглянув на него, я понял, что больше мне ничего не выведать. По доброй воле парень говорить не будет, а заставить его я не мог.

– Что ж, ладно. – Я встал, «забыв» на столе очки. – Кстати, ты не знаешь, где можно достать тиопентал?

Его зрачки на миг расширились:

– Чего?

– Тиопентал.

– Никогда не слышал. А теперь катись, пока кто-нибудь из тех славных парней у стойки не затеял с тобой драку и не раскроил твой поганый череп.

Я вышел на улицу. Было холодно. Опять моросило. Я посмотрел в сторону Вашингтон-стрит, на яркие огни других заведений, в которых посетителей оделяли рок-н-роллом, стриптизом и наркотиками. Выждав полминуты, я вернулся в бар.

Мои очки по-прежнему лежали на столике. Взяв их, я повернулся и обвел взглядом зал. Роман стоял в телефонной будке в углу.

Что ж, это и требовалось выяснить.

(обратно)

4

За углом в конце квартала была грязная забегаловка, где подавали гамбургеры за двадцать центов. Эта дыра гордо сияла огромной витриной, за которой трапезничали смешливые девчонки и двое-трое доходяг в длинных, почти до пола, драных плащах. В углу сидели трое моряков, они хохотали и хлопали друг дружку по спине, вспоминая победы на любовном фронте и мечтая о новых завоеваниях. В глубине зала виднелся телефон.

Я позвонил в Мемориалку и спросил доктора Хэммонда. Девушка соединила меня с отделением неотложной помощи, где он сегодня дежурил.

– Нортон, это я, Джон Берри.

– В чем дело?

– Мне нужны еще кое-какие сведения из архива, – сказал я.

– Тебе повезло, – ответил он. – Похоже, нынче у нас выдался спокойный вечер. Две-три царапины и пара пьяных драчунов. Что ты хочешь узнать?

– Запиши. Роман Джонс. Черный, лет двадцать пять. Мне надо знать, лежал ли он у вас и наблюдался ли амбулаторно. И когда.

– Хорошо. Роман Джонс. Стационар и амбулатория. Сейчас проверю.

– Спасибо.

– Ты еще позвонишь?

– Нет. Скоро заеду.

Как выяснилось впоследствии, я выразился чересчур мягко.


***


Повесив трубку, я вдруг обнаружил, что голоден, и купил «хот-дог» с кофе, поскольку не мог заставить себя съесть гамбургер в такой дыре. Во-первых, потому что при их приготовлении нередко используются конина, крольчатина, субпродукты и прочая гадость, которую можно раздобыть по дешевке. Во-вторых, потому что бактерий, гнездящихся в одном гамбургере, достаточно, чтобы заразить целое войско. Уровень заболеваемости трихинеллезом, например, в Бостоне в шесть раз выше, чем в среднем по стране. Нет, лучше не рисковать.

У меня есть дружок-бактериолог, день-деньской просиживающий в лаборатории, выращивая микроорганизмы, которыми заражены пациенты. Этот парень настолько запуган, что уже не ходит в рестораны, даже к «Джозефу» или «Локе-Обер». Всегда проверяет, хорошо ли прожарена отбивная. Живет в постоянном страхе. Однажды я обедал в его обществе, и это был сущий кошмар. С бедняги сходит семь потов, пока он расправляется со вторым блюдом. Так и кажется, что вместо куска мяса он видит перед собой чашку Петри, полную крови, с плавающими в ней колониями микроорганизмов. Стафилококк, стрептококк, грамотрицательные бациллы. Его жизнь безнадежно испорчена.

Как бы там ни было, но сосиска в хлебе безопаснее, хотя и не намного. Посему я съел именно это изысканное блюдо и запил его кофе, любуясь сквозь витрину запрудившей улицу толпой.

И вспоминая Романа. Мне очень не понравилось то, что я от него услышал. Он торгует дурманом, это было ясно. Вероятно, тяжелыми наркотиками. Гашиш-то любой раздобудет. ЛСД больше не выпускают, но ее предшественницу, лизергиновую кислоту, до сих пор тоннами производят в Италии, и любой студент, украв из лаборатории несколько реактивов и склянок, может сделать из нее ЛСД. А получить псилоцибин и ДМТ и того легче.

Возможно, Роман приторговывает опиатами – морфием и героином. Если так, дело значительно усложняется. Достаточно вспомнить, как он повел себя, услышав имена Анджелы Хардинг и Карен Рэнделл. Я не знал, какая между ними существует связь, но был почти уверен, что скоро выясню это.

Покончив с сосиской, я вновь выглянул в окно и увидел торопливо шагавшего мимо Романа. Он смотрел прямо перед собой и не заметил меня. На его напряженной физиономии читалась тревога.

Залпом проглотив остатки кофе, я поспешил за ним.

(обратно)

5

Я отстал примерно на полквартала. Негр протискивался сквозь толпу, расталкивая прохожих. Так мы добрались до Стюарт-стрит. Здесь Роман свернул налево, к шоссе. Я последовал за ним. В этом конце улицы было безлюдно, и я замедлил шаг, плотнее закутавшись в плащ. Увы, я был без шляпы, и негр наверняка узнал бы меня, если бы ему пришло в голову оглянуться.

Роман миновал квартал и снова свернул налево. Он путал следы. Я немного растерялся и решил действовать еще осторожнее. Негр продвигался вперед судорожной семенящей поступью явно напуганного человека.

Мы вышли на Харви-стрит, к двум китайским ресторанчикам. Я остановился и пробежал глазами вывешенное в витрине меню. Не оглядываясь, Роман миновал еще один квартал и свернул направо. Я бросился за ним.

Южнее Общественного парка облик города разительно меняется. Вдоль Тримонт-стрит тянется вереница дорогих магазинов и кинотеатров. Дальше идет Вашингтон-стрит. Она куда менее респектабельна – бары, шлюхи, кинотеатры, где крутят порнуху. Еще через квартал начинается и вовсе ад кромешный. Потом – район китайских забегаловок, а за ним – оптовые базы и склады. Главным образом, готового платья.

Вот куда меня занесло.

Свет в магазинах уже не горел. В витринах стояли рулоны тканей. Поблескивали широкие рифленые створки ворот складов. Тут же приютились две-три лавчонки, торговавшие полуфабрикатами, рядом – магазин театрального реквизита, в его витрине висели причудливые костюмы, гольфы для хористок, несколько армейских мундиров, парики. В подвальном помещении располагалась бильярдная, оттуда доносились глухие щелчки сталкивающихся шаров.

Тьма окутывала мокрые улицы, теперь почти безлюдные. Роман быстрым шагом миновал еще один квартал и вдруг остановился. Я юркнул в какой-то подъезд и замер. Негр постоял немного, оглядывая улицу, и снова двинулся вперед. Я не отставал.

Роман несколько раз сворачивал, путая след, и часто останавливался, чтобы окинуть взором пройденный путь. Мимо проехала машина, ее покрышки шипели на мокром асфальте. Негр шмыгнул в тень и переждал, пока автомобиль не скроется за углом.

Он явно нервничал.

Я шел за ним минут пятнадцать, не понимая, чего он хочет. Парень то ли осторожничал, то ли просто убивал время. Несколько раз он останавливался и, поднося к глазам ладонь, разглядывал какой-то зажатый в ней предмет. Я не мог сказать, что это было. Вероятно, карманные часы.

Наконец Роман направился на север. Он шел переулками, огибая Общественный парк и капитолий штата, и я не сразу уразумел, что парень держит путь к Маячному холму.

Так мы шагали еще минут десять. Должно быть, моя бдительность притупилась. Роман внезапно куда-то исчез. Юркнул за угол и был таков. Я остановился, оглядел безлюдную улицу и прислушался, в надежде уловить топот ног. Увы. Ничего не услышав, я встревожился и бросился вперед.

И тут на мою голову обрушилось что-то тяжелое, холодное и мокрое. Удар пришелся точно в лоб, я почувствовал острую леденящую боль, а мгновение спустя ощутил мощный толчок в солнечное сплетение. Я рухнул на мостовую, все вокруг завертелось колесом, мне сделалось дурно. Раздался крик, потом – затихающий топот ног. Больше я ничего не помню.

(обратно)

6

Состояние было довольно занятное – как сон, в котором все искажено и не на своем месте. Дома вдруг почернели и выросли. Казалось, они неудержимо стремятся ввысь и вот-вот рухнут на меня. Я замерз и промок, дождь хлестал меня по лицу. Приподняв голову, я увидел, что мостовая вокруг сделалась красной.

Я приподнялся на локте, и кровь закапала на плащ. Тупо глядя на багровый асфальт, я с удивлением гадал, откуда взялось столько кровищи. Неужто из меня?

Внезапно свело желудок, и меня вырвало прямо на мостовую. Голова закружилась, все вокруг на миг позеленело.

Наконец я с трудом поднялся на колени. Издалека донесся нарастающий рев сирены. Я зашатался и привалился к какой-то машине. Где я? Безмолвную улицу окутывал мрак. Я таращился на залитую кровью мостовую и не знал, что мне делать.

Вой сирен был все громче. Спотыкаясь, я забежал за угол и остановился перевести дух. На улице, которую я только что покинул, сверкнула синяя вспышка. Я снова бросился наутек. Не знаю, далеко ли мне удалось убежать. Мне вообще было неведомо, где я. Поэтому я просто трусил вперед, пока не увидел стоянку, а на ней – такси с тихо урчащим мотором.

– В ближайшую больницу, – сказал я водителю.

Он всмотрелся в мою физиономию.

– Ничего не выйдет.

Я открыл дверцу и полез в машину.

– Брось, приятель! – гаркнул таксист, сердито захлопнул дверь и рванул с места.

Снова сирены. Далеко. Внезапно накатила тошнота. Я опустился на корточки, и меня опять вывернуло. С лица по-прежнему капала кровь, смешиваясь с рвотой.

Дождь все не унимался. Я дрожал от холода, но это помогало мне оставаться в сознании. Выпрямившись, я попытался сориентироваться. Вашингтон-стрит была севернее. На ближайшем указателе виднелась надпись: Кэрли-авеню, но это ничего мне не говорило. Медленно, то и дело останавливаясь, я поплелся вперед.

Я мог лишь надеяться, что продвигаюсь в нужном направлении. К тому же я терял кровь, но не знал, насколько быстро. Сделав два-три шага, я останавливался, прислонялся к стоявшим на улице машинам и переводил дух. Голова кружилась все сильнее и сильнее. В конце концов я споткнулся и упал. Колени с хрустом приложились к мостовой, боль пронзила меня насквозь. На миг в голове прояснилось, и я сумел подняться на ноги. В башмаках хлюпало, одежда пропиталась потом и дождевой водой. Решив воспользоваться этим хлюпаньем в ботинках как своего рода звуковым маяком, я заставил себя идти дальше. Шаг – остановка. Шаг – остановка. Хлюп-хлюп. Хлюп-хлюп. Наконец кварталах в трех впереди показались огни, и я понял, что выберусь.

Шаг – остановка.

Я привалился к какой-то синей машине. Всего на миг, чтобы чуть-чуть отдышаться…


***


– …да тот самый парень, – услышал я. Меня поднимали, засовывали в машину, потом снова вытаскивали. Кто-то устроил мою руку на чьем-то плече, и мгновение спустя я пошел. Впереди сияли яркие лампы, горела вывеска: «НЕОТЛОЖНАЯ ПОМОЩЬ». Синяя. Прямоугольная. У дверей стояла медсестра.

– Полегче, полегче, не напрягайтесь.

Моя голова болталась из стороны в сторону. Я попытался что-то сказать, но в горле пересохло. Страшно хотелось пить. Я окоченел. Скосив глаза, я увидел, что меня тащит на себе какой-то лысый старик с косматой бородой. Я попытался потверже стать на ноги, чтобы избавить его от необходимости поддерживать меня, но колени подломились, как резиновые. Меня трясло.

– Ничего, парень, все в порядке. Ты просто молодец.

Старик говорил нарочито грубовато, стараясь ободрить меня. Подбежала медсестра. Она словно плыла в пятне света висевшего над дверью фонаря. Мельком взглянув на меня, сестра бросилась в приемный покой. Мгновение спустя оттуда выскочили двое санитаров и подхватили меня под руки. Ребята были дюжие. Я почувствовал, как мои ноги отрываются от земли. Носки туфель только чуть-чуть задевали покрытый лужами асфальт. Голова моя свесилась на грудь, и капли дождя забарабанили по затылку. Лысый старик побежал вперед, чтобы распахнуть двери.

Меня внесли в теплое помещение, уложили на мягкий стол и начали раздевать, но костюм и плащ насквозь пропитались водой и кровью, ткань липла к телу, и в конце концов одежду пришлось кромсать ножницами. Казалось, это продолжалось несколько часов. Я не мог открыть глаза: прямо над головой висела ослепительно яркая лампа.

– Возьмите пробу на совместимость крови, – услышал я голос одного из стажеров. – Набор первой помощи и шовный материал – в четвертую палату.

В изголовье суетились люди, я ощущал кожей чьи-то пальцы, марлевые тампоны. Но едва-едва: холодный лоб окоченел. Меня уже успели раздеть, растереть жестким полотенцем, укутать одеялом и переложить на другой мягкий стол, который вдруг покатился по коридору. Я разомкнул веки и увидел лысого старика, который сочувственно смотрел на меня.

– Где вы его нашли? – спросил стажер.

– На машине лежал, – пустился в объяснения старик. – Вижу, лежит мужик. Думаю: пьяный отрубился. А ноги-то на дороге, вот я и остановился, чтобы оттащить, пока его не переехали. Тут и увидел, что одет прилично и весь в крови. И привез его сюда, а что с ним случилось – знать не знаю. Похоже, побили парня.

– При нем нет бумажника, – сообщил старику стажер. – Он должен вам деньги за доставку?

– Нет, ничего не надо, – ответил старик.

– Он наверняка захочет расплатиться.

– Не надо ничего, – повторил лысый. – Поехал я.

– Сообщите дежурной сестре ваше имя, – попросил стажер, но старик уже был таков.

Меня вкатили в палату с голубыми кафельными стенами. Зажглась лампа, и надо мной нависли чьи-то лица, полускрытые марлевыми масками. Послышался скрип натягиваемых резиновых перчаток.

– Сначала остановим кровотечение, – сказал стажер. – Потом сделаем рентген. – Он взглянул на меня. – Вы в сознании, сэр?

Я кивнул и попытался заговорить.

– Не надо, молчите. Возможно, у вас сломана челюсть. Сейчас я только залатаю рану на лбу, а разбираться будем потом.

Медсестра омыла мне лицо теплой мыльной водой. Я заметил кровь на губке.

– Сейчас обработаем спиртом, – сказала сестра. – Немножко пощиплет.

Стажеры разглядывали мою рану и переговаривались.

– Запишите так: на правом виске поверхностная рана длиной шесть сантиметров.

Я едва почувствовал пощипывание. Спирт был прохладный и почти не раздражал. Стажер вставил в держатель изогнутую хирургическую иглу. Медсестра посторонилась, и он чуть повернул мою голову. Я боялся, что будет больно, но ощутил лишь легкое покалывание. Стажер сказал:

– Чертовски острое орудие. Можно подумать, что его полоснул хирург.

– Нож?

– Возможно, хотя сомневаюсь.

Медсестра перетянула мне руку жгутом и взяла кровь.

– Пожалуй, стоит ввести ему противостолбнячную сыворотку, – не прекращая штопать меня, рассудил стажер. – И пенициллин. – Обращаясь ко мне, он добавил:

– Если «да», моргните один раз. «Нет» – два. У вас нет аллергии на пенициллин?

Я дважды моргнул.

– Вы уверены?

Я моргнул один раз.

– Хорошо, – сказал стажер и возобновил занятия рукоделием, вышивая у меня на лбу. Сестра сделала мне два укола. Еще один стажер молча осматривал меня.

Должно быть, я опять лишился чувств. А когда очнулся, то увидел возле своей головы громоздкий рентгеновский аппарат. И услышал чей-то раздраженный голос:

– Осторожнее, осторожнее.

Я снова потерял сознание и очухался уже в другой палате – на сей раз с салатовыми стенами. Стажеры просматривали на просвет еще мокрые рентгеновские снимки и обменивались впечатлениями. Потом один из них подошел ко мне.

– Похоже, вы легко отделались, – сказал он. – Вероятно, у вас расшатались два-три зуба, но никаких трещин не видно.

В голове прояснилось. Настолько, что я наконец смог спросить их:

– Вы показывали снимки рентгенологу?

Стажеры замерли, мигом поняв, что я имею в виду. Читать снимки черепа чертовски трудно, тут нужен наметанный глаз. Впрочем, они явно не задумались о том, как я вообще догадался задать такой вопрос.

– Рентгенолога сейчас нет.

– Где он?

– Пошел в кафетерий.

– Приведите его, – велел я. Во рту было сухо, челюсть болела, и я еле шевелил языком. Подняв руку, я коснулся щеки и нащупал здоровенную опухоль, тоже очень болезненную. Неудивительно, что стажеры опасались трещин.

– Какое у меня число?

– Прошу прощения, сэр?

Я не мог внятно произносить слова, и стажеры плохо понимали меня.

– Я спрашиваю, какое у меня гематокритное число?

Они переглянулись.

– Сорок, сэр.

– Дайте воды.

Один из стажеров отправился за водой, второй как-то странно посмотрел на меня, словно впервые узнал о том, что я – человек.

– Вы врач, сэр?

– Нет, – ответил я. – Просто просвещенный пигмей.

Стажер смутился и достал записную книжку.

– Вы когда-нибудь лежали в нашей больнице, сэр?

– Нет, – ответил я. – И не намерен ложиться.

– Сэр, вы поступили к нам с глубокой раной…

– Черт с ней. Дайте зеркало.

– Зеркало?

Я вздохнул:

– Да, зеркало. Чтобы я мог посмотреть, хорошо ли меня заштопали.

– Сэр, если вы врач…

– Принесите зеркало.

И зеркало, и стакан воды прибыли на удивление быстро. Сначала я взял стакан и единым духом осушил его. Вода показалась мне чертовски вкусной.

– Вы бы помедленнее, сэр, – посоветовал стажер.

– Сорок – не такое уж плохое гематокритное число, – ответил я ему, поднимая зеркало повыше и изучая порез на лбу. Я злился на врачей, и это помогало забыть о боли. Разрез был ровный, плавно изогнутый и шел от брови к уху. Мне наложили примерно двадцать швов.

– Давно меня привезли? – спросил я.

– Час назад, сэр.

– Перестаньте величать меня сэром и возьмите новую пробу на гематокритное число, – велел я им. – Надо выяснить, нет ли у меня внутреннего кровоизлияния.

– Пульс у вас всего семьдесят пять, сэр, а цвет кожи…

– Действуйте!

Повинуясь моим указаниям, стажеры взяли еще одну пробу, пять кубиков.

– Господи! – в сердцах воскликнул я. – Это же всего-навсего гематокрит!

Стажер виновато взглянул на меня и поспешно вышел. Видимо, работа в неотложке не идет на пользу. Ребята слишком расхлябаны. Чтобы установить гематокритное число, нужно не больше одного кубика крови. Достаточно проколоть палец.

– Меня зовут Джон Берри, – сообщил я другому стажеру. – Патологоанатом из Линкольновской.

– Да, сэр.

– Не надо записывать.

– Да, сэр, – он отложил блокнот.

– Я не ложусь в больницу, так что не нужно оформлять никаких бумаг.

– Сэр, на вас напали грабители…

– А вот и нет. Я споткнулся и упал. По собственной глупости.

– Сэр, характер увечий показывает…

– Мне плевать, если характер увечий отличается от описанного в учебниках. Я сообщил вам, что случилось, и дело с концом.

– Сэр…

– Не надо спорить, – отрезал я.

На белом халате стажера запеклись капельки крови. Надо полагать, моей.

– На лацкане нет таблички с именем, – заметил я.

– Так точно.

– Лучше бы нацепили. Мы, больные, не любим общаться незнамо с кем.

Стажер глубоко вздохнул.

– Сэр, я студент четвертого курса.

– О, боже.

– Сэр…

– Послушай, сынок, лучше тебе сразу кое-что уразуметь, – сказал я, радуясь тому, что впал в ярость: ведь она давала мне силы. – Может, тебе и интересно провести месяц стажировки в неотложке, но для меня все происходящее – далеко не забава. Позови доктора Хэммонда.

– Кого, сэр?

– Доктора Хэммонда, старшего ординатора.

– Хорошо, сэр.

Стажер пошел прочь, а я подумал, что, вероятно, был чересчур суров с ним. В конце концов, он только учился. И, похоже, был славным малым.

– Кстати, это ты накладывал швы? – спросил я.

– Да, – после долгого неловкого молчания ответил он.

– Хорошая работа.

Стажер улыбнулся:

– Спасибо, сэр.

– Перестаньте «сэрить». Ты осмотрел рану, прежде чем зашить ее?

– Да, с…Да.

– Какое у тебя впечатление?

– Разрез удивительно ровный. Мне показалось, что он сделан бритвой.

Я усмехнулся:

– А может, скальпелем?

– Простите?

– По-моему, вам предстоит довольно интересная ночь, – ответил я. – Позови Хэммонда.


***


Когда я остался один, боль снова взяла меня в оборот, вытеснив все мысли. Особенно сильно болел желудок, как будто я проглотил шар для игры в кегли. Я перевернулся на бок. Стало полегче. А вскоре появился Хэммонд в сопровождении вышеупомянутого студента четвертого курса.

– Привет, Джон, – сказал он.

– Привет, Нортон, как делишки?

– Я не видел, как тебя привезли, иначе…

– Неважно. Твои ребята прекрасно справились.

– Что с тобой стряслось?

– Несчастный случай.

– Тебе еще повезло, – рассудил Нортон, осмотрев рану. – Порез неглубокий. Кровь хлестала струей, хотя по гематокритному числу этого не скажешь.

– У меня большая селезенка.

– Возможно. Как ты себя чувствуешь?

– Погано.

– Голова болит?

– Уже не так сильно.

– Тошнота? Сонливость?

– Да брось ты, Нортон.

– Лежи спокойно. – Он достал маленький фонарик и осмотрел мои зрачки, потом взял офтальмоскоп и проверил глазное дно, после чего занялся руками и ногами, дабы убедиться, что они не утратили чувствительность.

– Видишь, – сказал я, – все в порядке.

– Возможно, у тебя гематома.

– Черта с два.

– Я хочу, чтобы ты остался на сутки. Понаблюдаем.

– Не получится. – Я сел на постели и поморщился от боли в желудке. – Помоги мне встать.

– Боюсь, что твоя одежда…

– Искромсана в клочья? Я знаю. Раздобудь мне белый халат.

– Белый халат? Это еще зачем?

– Я хочу быть на ногах, когда привезут остальных.

– Каких еще остальных?

– Потерпи немного, – ответил я.

Студент спросил, какой у меня размер, и отправился за халатом, но Хэммонд удержал его.

– Минутку. – Он повернулся ко мне:

– Халат ты получишь, но при одном условии.

– Господи, Нортон, нет у меня никакой гематомы, разве что субдуральная, а она может проявиться и через несколько недель или месяцев.

– А может, эпидуральная.

– На снимках черепа не видно ни одной трещины.

Эпидуральная гематома образуется внутри черепной коробки при разрыве артерии вследствие пролома кости. Такое кровоизлияние увеличивает давление на мозг и может привести к смерти.

– Ты сам сказал, что рентгенолог еще не видел их.

– Боже мой, Нортон, я же не восьмидесятилетняя старуха…

– Я дам тебе белый халат, если ты пообещаешь остаться тут до утра.

– Но не оформляй госпитализацию.

– Ладно, проведешь ночь в неотложке.

Я нахмурился. Похоже, выхода не было.

– Хорошо, я остаюсь.

Студент пошел за халатом. Хэммонд покачал головой.

– Кто это тебя отделал?

– Потерпи, скоро увидишь.

– А ты изрядно настращал стажеров.

– Я не хотел, но они малость расслабились.

– В рентгеновском сегодня дежурит Харрисон, – сказал Хэммонд. – Тот еще коновал.

– Думаешь, меня это волнует?

Студент принес халат, и я оделся. Это было странное чувство: я уже много лет не облачался в белое. А ведь когда-то я даже гордился своей униформой. Теперь же ткань показалась мне жесткой, и я чувствовал себя неловко.

Кто-то разыскал мои мокрые окровавленные башмаки. Протерев их, я обулся. Я устал и совсем ослаб, но не мог позволить себе отдохнуть. Надо было покончить с этим делом уже сегодня ночью. Да, непременно.

Я выпил кофе и съел бутерброд, безвкусный, как бумага. Но подкрепиться было необходимо. Все это время Хэммонд оставался со мной.

– Кстати, я навел справки о Романе Джонсе, – сказал он.

– Да?

– Он обращался к урологу. Почечная колика. Взяли анализ мочи.

– И что же?

– Гематурия. Нуклеированные эритроциты.

– Понятно.

Классическая история. В клиники часто обращаются с жалобами на острую боль в нижней части живота и затрудненное мочеиспускание. Наиболее вероятный диагноз в таких случаях – камни в почках, один из пяти самых болезненных недугов, известных медицине. Почти сразу же после постановки диагноза пациенту дают морфий. Но, чтобы подтвердить необходимость инъекции, врач требует сначала взять анализ мочи на наличие крови. Камни в почках обычно вызывают раздражение и незначительные кровотечения в мочеиспускательном канале.

Наркоманы знают, что, пожаловавшись на камни в почках, довольно легко получить морфий, и нередко симулируют колику, причем некоторые – весьма искусно, со всеми симптомами. Когда их просят сдать мочу на анализ, они запираются в туалете, мочатся в баночку, прокалывают палец и роняют в склянку капельку крови.

Но у многих морфинистов кишка тонка пустить себе кровь, и они используют куриную. В эритроцитах курицы есть ядра, в человеческих – нет. На этом и попадаются. Нуклеированные эритроциты в крови пациента, жалующегося на почечную колику, почти всегда помогают разоблачить симулянта, а значит, заведомого наркомана.

– Его осматривали на предмет следов от уколов?

– Нет. Он покинул клинику, как только был изобличен, и больше не появлялся.

– Стало быть, он, скорее всего, наркоман.

– Вероятно, да.

Подкрепившись, я почувствовал себя лучше и поднялся на ноги, хотя боль по-прежнему мучила меня и сопровождалась полным упадком сил. Позвонив Джудит, я сообщил ей, где нахожусь, и сказал, что все в порядке и беспокоиться нет причин. О том, что меня поколотили и порезали, я упоминать не стал, чтобы не волновать жену раньше времени. Я прекрасно понимал, что, как только вернусь домой, у нее начнется истерика.

Стараясь не морщиться от боли, я зашагал по коридору. Хэммонд то и дело спрашивал, как я себя чувствую, и я едва успевал отвечать, что все хорошо. Разумеется, это была не правда. После еды меня опять начало мутить, а голова заболела еще сильнее, как только я поднялся на ноги. Но страшнее всего был упадок сил. Я испытывал жуткую, просто ужасающую усталость.

Мы подошли к дверям отделения неотложной помощи. Собственно, это были не двери, а целый бокс, похожий на гараж с открытым торцом. Сюда задним ходом въезжали кареты «Скорой помощи», чтобы освободиться от своего содержимого. Потом кто-нибудь нажимал пневматическую педаль в полу, открывались створки, и пациентов вносили в больницу. Мы вышли на улицу и вдохнули прохладный ночной воздух. Моросило, все вокруг было окутано туманом, но мне стало заметно легче.

– Ты бледен как мел, – заметил Хэммонд.

– Все в порядке.

– Мы даже не проверили, есть ли у тебя внутренние кровотечения.

– Все в порядке.

– Если станет хуже, скажи, – велел мне Хэммонд. – Не строй из себя героя.

– Я и не строю.

Иногда мимо проезжали машины, шелестя покрышками на мокрой мостовой, потом снова наступала тишина. Я молча ждал.

– Что должно произойти? – спросил Хэммонд.

– Точно не знаю, но думаю, что сюда привезут девушку и негра.

– Романа Джонса? Он что, имеет отношение к этой истории?

– Полагаю, что да.

На самом деле я был почти уверен, что меня ударил Роман Джонс. Я мало что помнил. Все события, предшествовавшие нападению на меня, были окутаны дымкой. Впрочем, этого и следовало ожидать. Не то чтобы я страдал ретроградной амнезией, нередко сопутствующей сотрясению мозга и начисто стирающей воспоминания обо всем, что произошло в последние пятнадцать минут перед травмой. Нет, ничего подобного не было. Просто я немного опешил.

Должно быть, меня ударил именно Роман. Кто еще? Он шел к Маячному холму. И только у него была причина нападать на меня.

Значит, надо просто подождать.

– Как ты себя чувствуешь?

– Я уже замучился отвечать, что все в порядке.

– У тебя усталый вид, – сказал Хэммонд.

– Это потому, что я устал. У меня выдалась утомительная неделя.

– Я хочу сказать, что ты засыпаешь на ходу.

– Да не дергайся ты, – ответил я и посмотрел на часы. После нападения на меня минуло почти два часа. Этого времени хватило бы с избытком.

Может быть, что-то сорвалось?

В этот миг из-за угла вырулила полицейская машина. Сирена ревела, покрышки визжали, синий огонек мерцал. Сразу же за ней появилась карета «Скорой помощи», а затем – еще один автомобиль. Из него выскочили двое парней в костюмах – репортеры. Я сразу узнал их по взволнованным, предвкушающим физиономиям. Один из них держал в руках фотоаппарат.

– Никаких снимков, – предупредил я его.

Распахнулись дверцы «Скорой», появились носилки с распростертым на них телом. Сначала я увидел одежду – брюки с разрезанными штанинами, вспоротые рукава. Казалось, тело побывало в каком-то чудовищном токарном станке. Потом холодный свет ламп у входа залил лицо, и я узнал Романа Джонса. Над его правым ухом виднелась глубокая вмятина, будто на прохудившемся футбольном мяче, темные губы отливали синевой.

Полицейские выключили маячок, мигание прекратилось. Хэммонд приступил к работе прямо на улице. Он действовал быстро и сноровисто: левой рукой взял Джонса за запястье, прильнул ухом к его груди, а правой рукой ощупал артерии на шее негра. Мгновение спустя он выпрямился и, ни слова не говоря, начал массаж грудной клетки; одну ладонь он прижал к груди Джонса плашмя, другую – только подушечкой. Движения его были резкими, мощными и ритмичными.

– Вызовите анестезиолога и стажера из хирургии. Привезите реанимационную каталку. Кислородную маску. Положительное давление. Так, за работу.

Мы вкатили Джонса в одну из небольших палат интенсивной терапии. Хэммонд ни на миг не прерывал массаж сердца и ни разу не сбился с ритма. В палате нас уже ждал стажер хирургического отделения.

– Остановка сердца? – спросил он.

– Да, – ответил Хэммонд. – И дыхания. Пульса нет.

Хирург схватил бумажный пакет и достал пару резиновых перчаток, не дожидаясь, пока это сделает медсестра, и не сводя глаз с неподвижного тела Романа Джонса.

– Сейчас вскроем, – сказал он, сжимая и разжимая пальцы.

Хэммонд кивнул, продолжая массировать сердце, хотя и без особого успеха; губы и язык Романа делались все чернее, кожа на щеках и ушах тоже темнела и покрывалась пятнами.

Ассистент укрепил кислородную маску.

– Сколько, сэр? – спросила медсестра.

– Семь литров, – ответил хирург.

Ему подали скальпель. Одновременно медсестра убрала с груди Романа ошметки одежды. Никто не потрудился снять с него штаны и все остальное. Хирург шагнул вперед; лицо его сохраняло невозмутимое выражение, правая рука крепко сжимала скальпель, указательный палец плотно лежал на лезвии.

– Ладно, – молвил хирург и сделал ровный надрез поверх ребер на левой стороне груди. Разрез был глубокий и шел наискосок; из него текла кровь, но хирург не обратил на это ни малейшего внимания. Обнажив блестящие белесые ребра, он взрезал межреберную мышцу и пустил в ход расширитель. Послышался громкий хруст, затем – хлопок. Ребра лопнули, будто проволока. Мы увидели съежившиеся морщинистые легкие и увеличенное синеватое сердце. Оно не билось, но и не было неподвижным. Больше всего оно напоминало мешок, в котором копошатся черви.

Хирург начал прямой массаж. Плавно и мягко, согнув сначала мизинец, потом – безымянный, средний и указательный пальцы, он «выжал» сердце, освободив его от крови, затем принялся резко сжимать и разжимать кулак, покряхтывая в такт движениям.

Кто-то принес аппарат для измерения давления, и Хэммонд взялся за «грушу». Несколько секунд он молча следил за стрелкой и наконец сказал:

– Ничего.

– Фибрилляция есть, – ответил хирург, продолжая массаж сердца. – Давайте подождем. Адреналина пока не надо.

Прошла минута. Еще одна. Кожа негра делалась все темнее.

– Слабеет. Пять кубиков адреналина, один к тысяче.

Медсестра приготовила шприц, и хирург ввел лекарство прямо в сердечную мышцу, после чего возобновил массаж.

Я наблюдал, как аппарат искусственного дыхания ритмично наполняет легкие воздухом. Но Роман явно умирал. Через несколько минут хирург сдался.

– Все, – сказал он, извлекая руки из грудной полости, снимая перчатки и бросая последний взгляд на Романа Джонса. Затем он осмотрел раны на груди и предплечьях покойного, вмятину на черепе, и добавил:

– Вероятно, первичная остановка дыхания. Его сильно ударили по голове. – Хирург повернулся к Хэммонду. – Вы составите медицинское заключение?

– Да, конечно, – ответил Хэммонд.

В этот миг распахнулась дверь и в палату вбежала медсестра.

– Доктор Хэммонд, вас зовет доктор Йоргенсен, – сообщила она. – Привезли девушку в геморрагическом шоке.


***


Первым, кого я увидел в коридоре, был Питерсон в цивильном костюме. Он был растерян и раздражен, даже не сразу узнал меня. А узнав, дернул за рукав.

– Э.., послушайте, Берри…

– Не сейчас, – ответил я, шагая следом за Хэммондом и медсестрой в другую палату. Там лежала навзничь бледная как смерть девушка с обмотанными бинтами запястьями. Она была в сознании, но едва соображала; голова ее металась по подушке, из горла вырывались тихие стоны.

Над девушкой склонился ординатор Йоргенсен. Увидев Хэммонда, он сказал:

– Покушение на самоубийство, вскрыла вены. Кровотечение остановили, сейчас введем цельную кровь.

Он искал вену, чтобы подключить капельницу.

– Перекрестную пробу взяли, запросили кровь из банка. Понадобится не меньше двух единиц. Гематокритное число в порядке, но это еще ничего не значит.

– Почему в бедро? – спросил Хэммонд, кивая на капельницу.

– Руки пришлось перевязать. С верхними конечностями шутки плохи.

Я подошел поближе и сразу узнал Анджелу Хардинг. И куда только подевалась ее красота? Лицо сделалось мертвенно-бледным, вокруг губ выступили синюшные пятна.

– Что скажете? – спросил Хэммонд Йоргенсена.

– Вытащим, – ответил тот. – Если не случится ничего экстраординарного.

Хэммонд осмотрел перевязанные руки Анджелы.

– Повреждения здесь?

– Да, с обеих сторон. Мы уже наложили швы.

Хэммонд взглянул на кисти девушки. На ее пальцах виднелись темные бурые пятна.

– Ты эту девушку имел в виду? – спросил он меня.

– Да. Анджела Хардинг.

– Курит как паровоз, – заметил Хэммонд.

– Нет. Осмотри еще раз.

Хэммонд поднес руку Анджелы к носу и понюхал пальцы.

– Это не никотин…

– Совершенно верно.

– Но тогда…

Я кивнул:

– Вот именно.

– Да она же медсестра!

– Правильно.

Пальцы девушки были вымазаны йодом. Это вещество применяется как для дезинфекции, так и для разметки надрезов в хирургии. При постановке капельницы без него тоже не обойтись.

– Ничего не понимаю, – сказал Хэммонд.

Я поднял руки Анджелы повыше. Большие пальцы и тыльные стороны ладоней были испещрены мелкими порезами, из которых сочилась кровь.

– Что это, по-твоему?

– Пробовала.

Когда люди пытаются покончить с собой, вскрыв вены, на их руках часто остаются маленькие порезы, словно самоубийца сначала проверяет, достаточно ли острое у него орудие и насколько сильна будет боль.

– Нет, – возразил я.

– Тогда что это такое?

– Ты когда-нибудь видел жертв поножовщины?

Хэммонд покачал головой. Впрочем, где он мог их видеть? Такие зрелища доступны только патологоанатомам. Мелкие царапины на руках – верный признак того, что на человека напали с ножом. Жертва отбивается, и царапины – обычное дело.

– Это – типичная картина?

– Да.

– Ты хочешь сказать, что к ней лезли с ножом?

– Вот именно.

– Но почему?

– Потом объясню, – ответил я и отправился обратно, к телу Романа Джонса. Оно по-прежнему лежало в палате. Рядом стоял Питерсон. Какой-то незнакомый мне человек в костюме осматривал глаза покойника.

– Берри, вы всегда появляетесь в самое неудачное время, – сказал мне Питерсон.

– Вы тоже.

– Верно, – согласился он. – Но у меня такая работа. – Капитан кивнул на человека в костюме. – Поскольку в прошлый раз вы так всполошились, я на всякий случай захватил с собой полицейского врача. Как вы понимаете, теперь нам не обойтись без судебного следователя.

– Да, понимаю.

– Парня зовут Роман Джонс. В бумажнике лежали документы.

– Где вы его нашли?

– Валялся на улице. На милой тихой улочке на Маячном холме. С проломленным черепом. Должно быть, упал и ударился головой. На втором этаже дома разбито окно. В квартире некой Анджелы Хардинг. Она тоже здесь.

– Я знаю.

– Что-то вы сегодня больно хорошо осведомлены, а?

Я не стал отвечать. Голова буквально раскалывалась, боль накатывала волнами, я чувствовал страшную усталость. Хотелось улечься прямо на пол, уснуть и не просыпаться как можно дольше. Желудок сводило судорогой.

Я склонился над телом Романа Джонса. Кто-то снял одежду с его торса, и я увидел маленькие глубокие порезы на туловище и предплечьях. На ногах ничего подобного не было. Что ж, весьма характерная картина.

Полицейский врач выпрямился и взглянул на Питерсона.

– Трудно сказать, от чего он умер. – Врач кивнул на разверстую грудную клетку. – Они тут изрядно напортачили. Полагаю, причиной смерти стала черепная травма. Вы, кажется, сказали, что он выпал из окна?

– Похоже, что так, – покосившись на меня, ответил Питерсон.

– Я подготовлю отчет, – сказал врач. – Дайте-ка мне его бумажник.

Получив то, что просил, врач отошел к стене и занялся писаниной. Я продолжал осмотр трупа. Меня особенно интересовала голова. Я ощупал вмятину.

– Что это вы делаете?

– Осматриваю покойного.

– Кто вам разрешил?

Я вздохнул.

– А что, требуется разрешение?

Питерсон заметно смутился, и я добавил:

– Прошу вас разрешить мне произвести предварительный осмотр трупа.

Произнося эти слова, я покосился на полицейского врача. Тот переписывал какие-то данные из документов Джонса, но я был уверен, что он прислушивается к разговору.

– Но ведь будет вскрытие, – сказал Питерсон.

– И все-таки разрешите.

– Не могу.

– Не валяй дурака, Джек, – вдруг подал голос врач.

Питерсон взглянул на него, потом опять на меня.

– Ну, ладно, Берри, – сказал он наконец. – Осматривайте, только ничего не трогайте.

Я пристально всмотрелся в рану на голове. Это была вмятина чашеобразной формы, размером с кулак. Удар был нанесен набалдашником трости или куском трубы, причем довольно сильно, явно наотмашь. К кровавой корке прилипли крошечные бурые щепки. Я не стал их трогать.

– По-вашему, эта черепная травма получена при падении? – спросил я Питерсона.

– Да, а что?

– Просто любопытно.

– Что любопытно?

– Откуда взялись порезы на теле.

– Наверное, он получил их в квартире. По-видимому, подрался с этой девицей, Анджелой Хардинг. В квартире был окровавленный кухонный нож. Наверное, девица напала на Джонса. Так или иначе, он выпал из окна, или его вытолкали. Приложился головой и помер. – Питерсон умолк и посмотрел на меня.

– Продолжайте.

– Это все, – сказал он.

Я кивнул, вышел из палаты, разыскал шприц и вернулся. Склонившись над Джонсом, я вонзил иглу в шею, в надежде попасть в яремную вену. Искать вены на руках сейчас не имело смысла.

– Что вы делаете?

– Беру кровь, – ответил я, извлекая иголку. В шприце было несколько миллиграммов синеватой крови.

– Зачем?

– Хочу выяснить, не отравили ли его, – брякнул я первое, что пришло в голову.

– Отравили? С какой стати вы так думаете?

– Это просто догадка, – ответил я, кладя шприц в карман и поворачиваясь к двери.

– Эй, минутку, – окликнул меня Питерсон.

Я остановился.

– Хочу задать вам пару вопросов.

– Неужели?

– Насколько мы понимаем, этот парень и Анджела Хардинг подрались. Потом Джонс выпал из окна, а девица попыталась покончить с собой.

– Вы уже это говорили.

– Но тут есть одна неувязка, – продолжал капитан. – Джонс – парень нехилый, фунтов под двести. Как вы думаете, могла ли изящная девушка выбросить его из окна?

– Возможно, он выпал без посторонней помощи.

– А возможно, посторонней помощью воспользовалась Анджела.

– Возможно, – согласился я.

Он взглянул на повязку, прикрывавшую мою рану.

– С вами сегодня что-то случилось?

– Да, упал на скользкой мостовой.

– Значит, у вас ссадина?

– Нет, я приложился лбом к одному из наших замечательных счетчиков времени на стоянке. У меня порез.

– Рваный?

– Нет, довольно ровный.

– Как у Романа Джонса?

– Не знаю.

– Вы когда-нибудь встречались с Джонсом?

– Да.

– Правда? Когда же?

– Часа три назад.

– Очень интересно, – проговорил Питерсон.

– Воспользуйтесь этими сведениями в меру вашего разумения, – ответил я. – Желаю успеха.

– Я мог бы задержать вас для допроса.

– Конечно. Только по какому обвинению?

Он пожал плечами:

– Да по любому. Хотя бы в соучастии.

– А я вчиню вам судебный иск. Вы и опомниться не успеете, как я стрясу с вас два миллиона долларов.

– За вызов на допрос?

– Совершенно верно. За то, что бросаете тень на доброе имя врача. Для людей моей профессии доброе имя жизненно важно, как вам известно. Даже малейшее подозрение может нанести значительный ущерб. И я без труда докажу в суде, что он нанесен.

– Арт Ли избрал другую линию поведения.

Я усмехнулся.

– Хотите побиться об заклад?

Я пошел к двери, и Питерсон бросил мне вслед:

– Сколько вы весите, доктор?

– Сто восемьдесят пять фунтов, – ответил я. – За восемь лет не прибавил ни грамма.

– За восемь лет?

– Да, – сказал я. – С тех пор, как служил в полиции.


***


Голову будто зажали в тиски. Боль билась, накатывала волнами, изнуряла. Бредя по коридору, я внезапно почувствовал острый приступ тошноты, зашел в туалет и расстался с только что проглоченными бутербродом и кофе. Я почувствовал слабость, тело покрылось холодным потом, но вскоре мне немного полегчало, и я отправился на поиски Хэммонда.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил он.

– Ты начинаешь надоедать, – ответил я.

– Видок тот еще, – заметил Хэммонд. – Как бы тебя не вырвало.

– Не вырвет, – пообещал я, доставая из кармана шприц с кровью Джонса и кладя его на тумбочку. Потом я взял новый шприц и спросил:

– Ты можешь достать мне мышь?

– Мышь?

– Да, мышь.

Хэммонд нахмурился.

– Вообще-то у Кохрана есть крысы. Возможно, лаборатория еще открыта.

– Мне нужны мыши.

– Я попытаюсь, – сказал он.

Мы спустились в подвал, пролезая под трубами, преодолели лабиринт подземных переходов и в конце концов добрались до «зверинца». Как и в большинстве крупных базовых университетских больниц, в Мемориалке есть научно-исследовательское отделение, где ставятся опыты на самых разнообразных животных. Мы слышали тявканье собак, шелест птичьих крыльев. Наконец мы подошли к двери с табличкой: «Мелкие объекты», и Хэммонд толкнул створку.

Вдоль стен, от пола до потолка, стояли клетки с крысами и мышами. Воздух был напоен терпким амбре, которое ни с чем не спутаешь. Этот запашок до боли знаком любому молодому врачу. Впрочем, он хоть и мерзок, но весьма полезен в клинической практике: сразу можно распознать больного, страдающего печеночной недостаточностью. В палате, где дышит такой больной, воняет как в помещении, полном мышей. Этот весьма специфический запах даже получил латинское название fetor hepaticus.

Хэммонд выбрал мышку и, как водится, схватил ее за хвост. Мышь задергалась, норовя вцепиться зубами в палец своего пленителя, но куда там. Хэммонд поместил зверька на стол и взял за загривок.

– Что теперь?

Я ввел мышке немного крови Романа Джонса, после чего Хэммонд бросил зверька в стеклянную банку. Мышь тотчас принялась носиться кругами, натыкаясь на стенки.

– Ну? – спросил Хэммонд.

– Ты не патологоанатом, – ответил я. – И поэтому едва ли когда-либо слыхал о «мышином тесте».

– Верно.

– Он очень старый. Прежде это был единственный способ определить наличие.

– Наличие чего?

– Морфия.

Спустя несколько минут бег мышки замедлился, мышцы напряглись, а хвостик задрался кверху.

– Результат положительный, – объявил я.

– На морфий?

– Да.

Сейчас, конечно, уже существуют гораздо более точные тесты, например налорфиновый. Но для покойника сойдет и «мышиный».

– Он был наркоманом? – спросил Хэммонд.

– Вот именно.

– А девушка?

– Скоро узнаем.

Когда мы вернулись, Анджела уже пришла в сознание. Ей влили полтора литра крови. Девушка была очень утомлена и смотрела на нас с неимоверной тоской во взгляде. Впрочем, я устал не меньше. Я просто изнемогал, испытывал страшную слабость и очень хотел спать.

– Давление – сто на шестьдесят пять, – сообщила медсестра.

– Хорошо, – сказал я и, пересилив себя, похлопал Анджелу по руке.

– Как вы себя чувствуете, Анджела?

– Хуже некуда, – бесцветным голосом ответила девушка.

– Вы поправитесь.

– У меня ничего не вышло, – будто машина, проговорила она.

– То есть?

По ее щеке покатилась слеза.

– Не вышло, и все. Я пыталась и не смогла.

– Теперь все хорошо.

– Да, – ответила Анджела. – Ничего не вышло.

– Мы хотели бы поговорить с вами.

Она отвернулась.

– Оставьте меня в покое.

– Это очень важно.

– Будьте вы прокляты, лекари поганые, – пробормотала Анджела. – Обязательно, что ли, приставать к человеку? Я хотела, чтобы меня оставили в покое. Вот зачем я это сделала. Чтобы от меня все отвалили.

– Вас нашли полицейские.

Девушка сдавленно хихикнула:

– Лекари и легавые.

– Анджела, нам нужна ваша помощь.

– Нет. – Она подняла руки и уставилась на свои забинтованные запястья. – Нет. Ни за что.

– Тогда извините, – я повернулся к Хэммонду. – Раздобудь мне налорфина.

Девушка не шелохнулась, но я был уверен, что она слышала меня.

– Сколько?

– Десять миллиграммов. Этого должно хватить.

Анджела вздрогнула, но ничего не сказала.

– Вы не возражаете, Анджела?

Девушка подняла глаза. Ее взгляд был полон ярости и.., надежды? Она прекрасно понимала, что означает это мое «вы не возражаете?».

– Что вы сказали? – спросила Анджела.

– Я хочу знать, можно ли ввести вам десять миллиграммов налорфина.

– Конечно, – ответила она. – Все, что хотите. Мне плевать.

Налорфин – противоядие при отравлении морфием. Во всяком случае, отчасти. В малых дозах он действует как морфий, но если ввести наркоману сразу много, у него начнется «ломка». Если Анджела наркоманка, налорфин подействует почти мгновенно. И, возможно, убьет ее. Это зависит от дозы.

Вошла медсестра. Не узнав меня, она захлопала глазами, но быстро опомнилась.

– Доктор, приехали мистер и миссис Хардинг. Им позвонили полицейские.

– Хорошо, я поговорю с ними.

Я вышел в коридор и увидел мужчину и женщину, нервно переминавшихся с ноги на ногу. Мужчина был высок ростом и одет очень небрежно. Видимо, спешил и даже натянул разные носки. Женщина была очень хороша собой и очень взволнованна. Взглянув на ее лицо, я испытал странное ощущение: оно показалось мне знакомым, хотя я точно знал, что прежде мы никогда не встречались. И все же ее черты явно кого-то мне напомнили.

– Я доктор Берри.

– Том Хардинг, – мужчина быстро пожал мне руку, как будто дернул за рычаг. – И миссис Хардинг.

– Здравствуйте.

Двое милых пятидесятилетних людей, никак не ожидавших, что окажутся в приемном покое больницы в четыре часа утра, да еще по милости собственной дочери, искромсавшей себе запястья.

Мистер Хардинг откашлялся и сказал:

– Э.., медсестра сообщила нам, что случилось. С Анджелой.

– Она поправится, – заверил я его.

– Можно взглянуть на нее?

– Не сейчас. Мы берем анализы.

– Но…

– Обыкновенные анализы, как и положено.

Том Хардинг кивнул:

– Я так и сказал жене: все будет хорошо. Анджела работает здесь медсестрой, и я сказал, что о ней будут заботиться.

– Да, – ответил я. – Мы делаем все, что можем.

– Ей действительно ничто не угрожает? – спросила миссис Хардинг.

– Да, она поправится.

Миссис Хардинг повернулась к Тому.

– Позвони Лиланду, скажи, чтобы не приезжал.

– Вероятно, он уже в пути.

– Все равно позвони.

– На конторке в приемном покое есть телефон, – сообщил я ему.

Том Хардинг пошел звонить, а я спросил его жену:

– Вы звоните своему домашнему врачу?

– Нет, – ответила она. – Моему брату. Он врач и очень любит Анджелу. С самого ее рождения он…

– Лиланд Уэстон, – догадался я, вглядевшись в ее черты.

– Да, – подтвердила она. – Вы с ним знакомы?

– Он мой старый друг.

Прежде чем она успела ответить, вернулся Хэммонд с налорфином и шприцем.

– Ты думаешь, мы и впрямь должны…

– Доктор Хэммонд, это миссис Хардинг, – поспешно сказал я. – Доктор Хэммонд, старший ординатор терапевтического отделения.

Миссис Хардинг коротко кивнула, в глазах ее мелькнула тревога, взгляд вдруг сделался настороженным.

– Ваша дочь поправится, – заверил ее Хэммонд.

– Рада это слышать, – проговорила женщина, но в голосе ее сквозил холодок.

Извинившись, мы вернулись в палату Анджелы.


***


– Надеюсь, ты понимаешь, что делаешь, – сказал мне Хэммонд, когда мы шагали по коридору.

– Понимаю, – я задержался возле фонтанчика и набрал стакан воды, осушил его и снова наполнил до краев. Голова буквально разламывалась, меня охватила страшная сонливость. Хотелось лечь и забыть обо всем на свете.

Но я не стал делиться своими мечтами с Хэммондом: я предвидел, как он поступит, узнав, что со мной.

– Хотелось бы верить, – проговорил он. – Учти, если что-то случится, отвечать придется мне как старшему ординатору.

– Знаю, не волнуйся.

– Это может убить ее. Дозы надо повышать постепенно. Сначала – два миллиграмма. Если не подействует, через двадцать минут введем пять, и так далее.

– Да, – ответил я. – Только в этом случае мы ее не убьем, – ответил я.

Хэммонд испуганно посмотрел на меня и спросил:

– Джон, ты в своем уме?

– Да уж не в чужом, – заверил я его.

Мы вошли в палату. Анджела свернулась клубочком и лежала на боку, глядя в стену. Забрав у Хэммонда ампулу налорфина, я положил ее на тумбочку, чтобы Анджела могла прочитать ярлычок, и обошел койку, оказавшись, таким образом, за спиной девушки. Протянув руку, я взял ампулуи шприц, а затем быстро набрал в шприц воды из стакана.

– Анджела, повернитесь, пожалуйста.

Она легла навзничь, обнажив предплечье. Хэммонд был настолько изумлен, что застыл, будто истукан. Я перетянул руку Анджелы жгутом и помассировал локтевой сгиб, после чего ввел содержимое шприца в вену. Девушка молча наблюдала за мной.

– Ну вот, – сказал я, отступив на шаг.

Анджела переводила взгляд с меня на Хэммонда и обратно.

– Скоро подействует, – пообещал я.

– Сколько вы мне ввели?

– Достаточно.

– Десять?

Она явно заволновалась, и я похлопал девушку по плечу:

– Не беспокойтесь.

– Двадцать?

– Нет, всего два миллиграмма.

– Два?

– Это не смертельно, – невозмутимо заверил я ее.

Анджела застонала и отвернулась.

– Вы разочарованы? – участливо спросил я.

– Что вы пытаетесь доказать?

– Вы и сами это знаете.

– Но два миллиграмма…

– Вполне достаточно для появления симптомов. Холодный пот, судороги, боль. Как на начальном этапе «ломки».

– Господи.

– Это не смертельно, – повторил я. – Вы и сами знаете.

– Подонки. Я не просила привозить меня сюда…

– Но вы здесь, и в ваших венах налорфин. Немного, но вполне достаточно.

Она начала потеть.

– Сделайте же что-нибудь.

– Можем ввести морфий.

– Что угодно, пожалуйста. Я не хочу.

– Расскажите о Карен, – попросил я.

– Сначала сделайте что-нибудь.

– Нет.

Хэммонду все это явно не нравилось. Он сделал шаг вперед, но я оттолкнул его прочь.

– Рассказывайте, Анджела.

– Я ничего не знаю.

– Тогда подождем. Скоро проявятся симптомы, и вам придется рассказывать, корчась от боли.

Подушка под головой девушки пропиталась потом.

– Не знаю. Ничего не знаю.

– Рассказывайте.

– Я ничего не знаю.

Анджела задрожала. Сперва мелко, потом все сильнее и сильнее. В конце концов девушку затрясло, как в лихорадке.

– Начинается, Анджела.

Она стиснула зубы:

– Ну и пусть.

– Скоро станет хуже.

– Нет…

Я вытащил из кармана ампулу с морфием и положил ее на тумбочку.

– Рассказывайте.

Дрожь все усиливалась. Наконец судороги охватили все тело Анджелы, затряслась даже койка. Я едва не почувствовал раскаяние. Но вовремя напомнил себе, что не вводил девушке налорфин, и ее реакция объясняется самовнушением.

– Анджела?

– Ну, ладно… – выдохнула она. – Это я… Моих рук дело. Мне пришлось.

– Почему?

– Я боялась… Клиника. Боялась я…

– Вы таскали зелье из хирургического отделения?

– Немножко.., только-только, чтобы…

– Как долго?

– Три года. Может, четыре.

– Что произошло потом?

– Роман ограбил клинику. Роман Джонс.

– Когда?

– На той неделе.

– И?

– Они начали искать. Проверяли всех.

– И вы больше не могли воровать?

– Да.

– Что вы сделали?

– Попыталась купить у Романа.

– Так…

– Он заломил слишком высокую цену.

– Кто предложил сделать аборт?

– Роман.

– Чтобы раздобыть деньги на дурь?

– Да.

– Сколько он хотел? – спросил я, хотя уже знал ответ.

– Триста долларов.

– И вы выскоблили Карен?

– Да…да…да…

– Кто давал наркоз?

– Роман. Это не сложно. Тиопентал.

– И Карен умерла.

– Она ушла на своих двоих… Мы сделали все на моей кровати… Все было в порядке…

– Тем не менее вскоре она умерла.

– Да… Господи, да вколите же мне хоть чуток…

– Вколем, вколем, – заверил я ее.

Наполнив шприц водой, я выдавил воздух, пустил к потолку маленький фонтанчик и ввел содержимое в вену Анджелы. Девушка мгновенно успокоилась, дыхание ее сделалось ровным и свободным.

– Вы сами делали аборт? – спросил я.

– Да.

– И он привел к гибели Карен?

– Да, – вполголоса ответила она.

– Ну, что ж, – я похлопал ее по плечу. – Теперь просто расслабьтесь.

Хардинги ждали нас в коридоре. Том вышагивал взад и вперед, попыхивая сигаретой.

– Ну, как она, доктор? Что показали анализы?

– Все хорошо, – ответил я. – Непременно поправится.

– Какое облегчение, – молвил Том, и его плечи расслабились.

– И не говорите, – согласился я.

Нортон Хэммонд метнул на меня быстрый взгляд, но я отвернулся. Головная боль усилилась, временами у меня даже мутилось в глазах, причем правый видел гораздо хуже, чем левый.

Но кто-то должен был сообщить родителям дурную весть.

– Мистер Хардинг, боюсь, что ваша дочь имеет отношение к делу, которое будет расследовать полиция.

Он ошарашенно уставился на меня. Мгновение спустя черты его странным образом разгладились. Он понял. Как будто узнал то, что подозревал уже давно.

– Наркотики, – глухо проговорил он.

– Да, – ответил я, чувствуя, что мне становится все хуже и хуже.

– Мы ничего не знали, – поспешно сказал Хардинг. – Иначе мы бы…

– Но подозревали, – подала голос миссис Хардинг. – Мы не могли с ней совладать. Она слишком своенравная и независимая, самоуверенная и самостоятельная. С младых ногтей все решала сама.


***


Хэммонд вытер потное лицо рукавом и сказал:

– Ну, вот и все.

– Да, – ответил я.

Он стоял рядом, но голос его звучал глухо и будто издалека. Все окружающее вдруг показалось мне какой-то бессмыслицей, утратило всякое значение. Люди вдруг сделались маленькими и бледными. Боль накатывала резкими волнами. Один раз я даже был вынужден остановиться и отдохнуть.

– В чем дело? – спросил Хэммонд.

– Ничего, просто устал.

Он кивнул:

– Ну вот, все позади. Ты должен быть доволен.

– А ты?

Мы вошли в «конференц-зал» – тесную каморку, где стояли стол и два стула, а на стенах висели памятки, что делать в экстренных случаях – при геморрагическом шоке, отеке легких, ожогах, переломах. Мы сели, и я закурил сигарету; моя левая рука совсем ослабла, я едва сумел чиркнуть зажигалкой.

Несколько минут Хэммонд разглядывал памятки. Наконец, после долгого молчания, он спросил:

– Выпить хочешь?

– Да.

Меня тошнило, я был зол и чувствовал омерзение. Вероятно, глоток спиртного поможет избавиться от этих ощущений. Или, наоборот, усугубит их.

Хэммонд открыл шкафчик и достал из его недр плоскую флягу.

– Водка, – сказал он. – Для экстренных медицинских надобностей. Никакого запаха.

Отвернув крышку, он припал к горлышку, затем протянул флягу мне.

– Господи, – сказал он, пока я пил. – Ширнулся, словил кейф, упал замертво. Вот и вся жизнь. Господи.

– Да, нечто в этом роде, – согласился я, возвращая ему флягу.

– И ведь славная девчонка.

– Да.

– И еще это плацебо. Устроил ей «ломку» при помощи воды, водой же и снял.

– Ты знаешь, как это бывает.

– Да, она просто поверила тебе.

– Вот именно, – ответил я. – Поверила. Я посмотрел на памятки, иллюстрирующие схему обработки порезов и диагностики внематочной беременности. Когда мой взгляд наткнулся на строки, повествующие о нарушениях менструального цикла и пульсирующей боли в правой нижней четверти живота, буквы начали расплываться.

– Джон.

Я не сразу сообразил, что Хэммонд обращается ко мне. Я даже услышал его не сразу. Хотелось спать. Я едва соображал и двигался, как муха в патоке.

– Джон!

– Что? – Мой голос звучал глухо, как в склепе. Я слышал эхо.

– Ты как?

– Нормально.

«Нормально.., нормально.., нормально…» – повторило эхо. Я был как во сне.

– У тебя ужасный вид.

– Все хорошо…

«Хорошо.., хорошо.., хорошо…»

– Джон, не сходи с ума.

– Я не схожу, – ответил я и смежил тяжелые веки; они тотчас слиплись. – Я радуюсь.

– Радуешься?

– Что?

– Ты радуешься?

– Нет, – ответил я. Хэммонд нес какую-то околесицу. Голос его звучал истошно и пискливо, как у младенца. – Нет, – повторил я. – Не схожу я с ума.

– Джон…

– Перестань называть меня Джоном.

– Но это твое имя, – напомнил мне Нортон. Он встал. Наблюдая его замедленные, как у лунатика, движения, я почувствовал дикую усталость. Хэммонд сунул руку в карман, достал фонарик и осветил мое лицо. Я отвернулся. Яркий луч резанул глаза. Правый даже заболел.

– Посмотри на меня! – Голос прозвучал громко и властно. Так злобно и раздраженно обычно орут сержанты на плацу.

– Отстань, – сказал я.

Чьи-то сильные пальцы. Крепко держат голову. Свет бьет в глаза.

– Кончай, Нортон.

– Не шевелись, Джон.

– Кончай. – Я закрыл глаза. Ну и усталость. Какая же усталость. Вот бы уснуть и не просыпаться миллион лет. И видеть дивный сон про прибой и песчаный пляж, про медленные волны и их мягкий протяжный шелест. Как они накатывают, унося прочь всю грязь.

– Все в порядке, Нортон. Я просто…

– Не шевелись, Джон.

«Не шевелись, Джон. Не шевелись, Джон. Не шевелись, Джон».

– Ради бога, Нортон…

– Замолчи.

«Замолчи. Замолчи. Замолчи».

Он достал свой резиновый молоточек и принялся постукивать меня по коленям. Мои ноги задергались, и я почувствовал раздражение, мне сделалось щекотно. Хотелось спать. Крепко-крепко спать.

– Нортон, сукин ты сын…

– Замолчи. Ты не лучше любого из них.

«Любого из них. Любого из них. Любого из них».

Любого из кого? Интересный вопрос. Сон медленно наползал на сознание. Какие-то гибкие, будто резиновые пальцы коснулись век, заставили их сомкнуться…

– Я устал.

– Знаю. Вижу.

– Зато я.., ничего не вижу.

«Ничего. Не вижу».

Я попытался открыть глаза.

– Кофе.., надо выпить кофе.

– Нельзя, – ответил Хэммонд.

– Дай мне плод, – попросил я и тотчас удивился. С чего бы вдруг? Что за несусветная чушь? Или не чушь? Или чушь? Поди разбери. Ничего не поймешь. Правый глаз разболелся. И головная боль стекала туда, к этому чертову правому глазу. Как будто в череп забрался лилипут и бил молоточком по глазному дну.

– Маленький человечек, – сказал я.

– Что?

– Ну, человечек. Маленький, – объяснил я. Неужто непонятно? Неужто Нортон – такой тупица? Все же ясно. Разумное высказывание разумного человека. И Нортон просто разыгрывает меня. Дурачком прикидывается.

– Джон, – сказал он, – ну-ка, сосчитай от ста до единицы. Можешь? А вычти из ста семь. Получается?

Я призадумался. Задачка была не из легких. Я представил себе лист бумаги, белый и глянцевый, и лежащий на нем карандаш. Сто минус семь. Так, теперь проведем черту, чтобы сподручнее было вычитать…

– Девяносто три.

– Молодец. Продолжай.

Это было еще сложнее Понадобился чистый лист, и исписанный пришлось вырвать. Так я и сделал. И тотчас забыл, что там написано. Уф, хитрая задачка. С подвохом.

– Давай, Джон. Девяносто три.

– Девяносто три минус семь… – Я помолчал. – Восемьдесят пять. Нет, восемьдесят шесть.

– Продолжай.

– Семьдесят девять.

– Правильно.

– Семьдесят три. Нет, семьдесят четыре… Нет-нет, погоди-ка.

Я отрывал листки и не мог остановиться. Ну и задание! Труднее не бывает. Я совсем растерялся. До чего же трудно сосредоточиться.

– Восемьдесят семь.

– Нет, не правильно.

– Восемьдесят пять.

– Джон, какой нынче день?

– День?

Что за глупый вопрос! Видать, Нортону пришла охота подурачиться. Какой нынче день?

– Нынче у нас – сегодня, – ответил я.

– Число?

– Число?

– Да, число.

– Май, – сообщил я ему. – Вот какое теперь число.

– Джон, где ты находишься?

– В больнице, – ответил я, взглянув на свой белый халат. Я лишь чуть-чуть разомкнул веки, потому что они сделались очень тяжелыми. Голова шла кругом, и свет резал глаза. Хоть бы этот Нортон заткнулся и не мешал мне спать. Как я жаждал сна. Как нуждался в нем. Как я устал.

– В какой больнице?

– В больнице.

– В какой?

– Э… – я забыл, что хотел сказать. Боль пульсировала в правом глазу, захлестывала лоб, всю правую сторону головы. Жуткая, лютая боль. Бум-бум-бум.

– Подними левую руку, Джон.

– Что?

– Подними левую руку, Джон.

Я слышал его голос, понимал слова, но они казались мне сущим бредом, не стоящим внимания. Какой дурак станет слушать эту белиберду?

– Что?

А потом я почувствовал какую-то дрожь над правым ухом. Странную и смешную дрожь. Я открыл глаза и увидел девушку. Она была очень мила, вот только вытворяла со мной нечто непонятное. С моей головы падали какие-то бурые пушистые штуковины. Падали медленно и плавно. Нортон смотрел на них и что-то громко говорил, но я не разбирал слов. Я почти спал. Однако все это было так странно… Потом я почувствовал мыльную пену. Потом – бритву. Я посмотрел на нее, и меня вдруг начало мутить. Блевотина хлынула фонтаном прямо на белый халат, и я услышал, как Нортон говорит:

– Заканчивайте. Быстрее. Пора!

А потом они притащили какое-то сверло. Я видел его лишь мельком, потому что у меня слипались глаза, и снова затошнило. Помню только, как успел произнести:

– Чур, никаких дырок в голове…

Я выговорил эти слова медленно, важно и очень отчетливо.

Или мне так показалось?

(обратно) (обратно)

ПЯТНИЦА, СУББОТА И ВОСКРЕСЕНЬЕ. 14,15,16 ОКТЯБРЯ

1

Я чувствовал себя так, словно кто-то хотел оттяпать мне голову, но не сумел довести дело до конца. Очнувшись, я тотчас вызвал медсестру и потребовал еще морфия. Она улыбнулась мне как слишком привередливому пациенту и сказала, что больше нельзя. Тогда я предложил ей катиться к чертям собачьим. Это ей не очень понравилось. Впрочем, и я не был в восторге от нее.

Подняв руку, я нащупал повязку на голове и отпустил по этому поводу несколько замечаний, которые тоже не понравились медсестре, и она убралась восвояси. А вскоре пришел Нортон Хэммонд.

– Парикмахер ты никудышный, – заметил я, продолжая ощупывать голову.

– А по-моему, неплохая стрижка.

– Сколько дыр просверлили?

– Три. Все на темени, с правой стороны. Крови было прилично. Ты что-нибудь помнишь?

– Нет, – ответил я.

– Ты клевал носом, блевал; один зрачок расширился. Мы не стали дожидаться рентгена.

– Ладно. Когда я отсюда выберусь?

– Дня через три. Самое большее – четыре.

– Ты что, издеваешься?

– Гематома чревата, – напомнил он мне. – Ты должен отлежаться.

– У меня есть выбор?

– Господи, не зря же говорят: нет пациента хуже, чем врач.

– Дай еще морфию, – попросил я.

– Нельзя.

– А дарвона можно?

– Нет.

– Аспирин?

– Ладно, – уступил Хэммонд. – Этой дряни не жалко.

– А ты не подсунешь мне прессованную сахарную пудру?

– Думай, что говоришь, не то позову консультанта из психиатрии.

– Не посмеешь.

Хэммонд только усмехнулся и был таков. Я немного подремал, а потом пришла Джудит. Какое-то время она делала вид, будто сердится на меня, но надолго ее не хватило. Я объяснил жене, что в случившемся нет моей вины, и она назвала меня чертовым дурнем, а потом поцеловала.

Чуть позже нагрянули легавые, и мне пришлось притвориться спящим. Вечером сиделка принесла газеты, и я стал искать заметку об Арте. Увы, таковой не нашлось. Только несколько бульварных статеек об Анджеле Хардинг и Романе Джонсе, и больше ничего. Потом снова пришла Джудит и сообщила, что у Бетти и детей все хорошо, а Арта освободят завтра.

Я сказал, что это очень добрая весть, и Джудит улыбнулась.

(обратно)

2

В больнице у человека исчезает чувство времени. Дни сливаются в один. Вам измеряют температуру, вас кормят, вас осматривает врач, потом снова появляется градусник… Вот, собственно, и все. Меня навестили Сандерсон, Фриц, еще несколько человек. В том числе и полицейские. На сей раз мне не удалось прикинуться спящим, и я рассказал им все, что знал. Полицейские внимательно слушали и даже делали какие-то записи. К вечеру второго дня мне стало получше. В голове прояснилось, слабость начала проходить. О чем и сообщил Хэммонду. Но он лишь хмыкнул и посоветовал мне полежать еще сутки.

После обеда меня навестил Арт Ли. По своему обыкновению, он криво ухмылялся, но выглядел очень усталым. И постаревшим.

– Привет, – сказал я. – Ну что, приятно снова почувствовать себя свободным человеком?

– Приятно, – согласился он, стоя в изножье кровати и покачивая головой. – Тебе очень больно?

– Теперь уже нет.

– Жаль, что так вышло.

– Все в порядке. Это даже было занятно. Первая эпидуральная гематома в моей жизни.

Я умолк. Мне хотелось задать ему один вопрос. Я успел многое обдумать, выругать себя за уйму дурацких ошибок, допущенных по ходу дела. Я знал, что самая большая моя оплошность – вызов репортера из «Глоб». Не стоило мне тащить его в дом Ли. Это была огромная глупость. Но не единственная. Вот почему меня так и подмывало задать Арту один вопрос.

Но я не стал этого делать. А лишь сказал:

– Надо полагать, полиция разложила все по полочкам.

Арт кивнул.

– Роман Джонс заставил Анджелу сделать аборт Карен. Когда ты заинтересовался им, он отправился домой к Анджеле, вероятно, чтобы убить ее. Решив, что за ним следят, Джонс затаился и устроил тебе западню, после чего пошел к девушке и принялся гоняться за ней с бритвой. Бритвой же он и полоснул тебя по лбу.

– Очень мило.

– Анджела схватила кухонный нож и начала сопротивляться. Даже поцарапала Джонса. Представляю себе эту захватывающую сцену. Парень с бритвой и девка с тесаком. В конце концов Анджела изловчилась огреть его стулом и выпихнуть из окна.

– Это она так сказала?

– Похоже, что да.

Я кивнул. Мы молча переглянулись.

– Спасибо тебе за помощь, – сказал наконец Арт.

– Всегда к твоим услугам. Но уверен ли ты, что я и впрямь помог?

Арт улыбнулся:

– Я же на свободе.

– Я не то имел в виду.

Он передернул плечами и присел на край кровати.

– Огласка – не твоя вина. Кроме того, Бостон уже начал мне надоедать. Я созрел для переезда.

– Куда подашься?

– Я думаю, обратно в Калифорнию. Пришла охота пожить в Лос-Анджелесе. Может, приму роды у какой-нибудь кинозвезды.

– У кинозвезд не бывает детей, – сказал я. – У них все больше агенты.

Арт рассмеялся. Какое-то мгновение это был так хорошо знакомый мне смех человека, услышавшего забавную шутку и уже успевшего придумать достойный ответ, а оттого очень довольного собой. Но лишь мгновение. Арт хотел что-то сказать, но быстро закрыл рот и уставился в пол. Смех оборвался.

– Ты побывал на работе? – спросил я.

– Забежал, чтобы прикрыть лавочку. Я уже готовлюсь к переезду.

– Когда отбываете?

– На следующей неделе.

– Так скоро?

Арт передернул плечами:

– Не имею ни малейшего желания задерживаться здесь.

– Да, могу себе представить, – согласился я.

(обратно)

3

Полагаю, что все последующие события – результат охватившей меня злости. Дело было препоганое, смрадное и мерзкое, и мне следовало попросту отойти в сторону, оставить людей в покое и все забыть. Не было никакой нужды продолжать это бессмысленное расследование. Но когда Джудит сказала, что хочет устроить Ли прощальную вечеринку, я ответил: нет, Арту это не понравится.

После чего моя злость сделалась еще сильнее.

На третий день я принялся канючить, да так, что Хэммонд в конце концов согласился выписать меня. Подозреваю, что моему освобождению способствовали и жалобы медсестер. В общем, в три часа десять минут пополудни меня спровадили. Джудит привезла мне кое-какую одежду, и мы поехали домой. По пути я сказал жене:

– Сверни направо, когда доедешь до угла.

– Зачем?

– Я должен заглянуть в одно место.

– Джон…

– Не надо, Джудит. Всего на несколько минут.

Она нахмурилась, но свернула направо, как я и просил, а затем, руководствуясь моими указаниями, проехала через Маячный холм к улице, где жила Анджела Хардинг. Перед домом стояла патрульная машина, на втором этаже у двери квартиры топтался полицейский.

– Я доктор Берри из лаборатории Мэллори, – представился я. – Вы уже взяли образцы крови?

Полицейский растерялся.

– Какие образцы?

– Соскобы с кровавых пятен в комнате. Сухие образцы. Для анализа на двадцать шесть различных факторов.

Полицейский недоуменно покачал головой.

– Доктор Лазар просил меня проверить, – сказал я.

– Я об этом ничего не знаю, – ответил полицейский. – Вчера приходили какие-то медэксперты, может, они и проверили.

– Нет, – сказал я. – Вчера были дерматологи.

– А.., ну что ж, тогда смотрите. – Он открыл дверь. – Только ничего не трогайте, они еще не сняли отпечатки пальцев.

Я вошел в квартиру. Тут царил кавардак, мебель была перевернута, на кушетках и столах виднелись пятна крови. Трое криминалистов снимали отпечатки пальцев. Один из них посмотрел на меня.

– Нужна помощь?

– Да, – ответил я. – Стул…

– Вон он, – криминалист указал большим пальцем на стул в углу. – Только не прикасайтесь.

Я подошел и осмотрел дешевый деревянный кухонный стул непонятного цвета. Он был не очень тяжелый, но довольно прочный. На одной из ножек запеклась кровь.

Я взглянул на криминалистов.

– Вы его уже проверили?

– Да. Странное дело: в этой комнате сотни отпечатков. Тут побывали десятки людей. Нам и за год не разобраться, где чьи пальчики. Но на этом стуле и на ручке двери снаружи не было ни одного отпечатка.

– Как это?

Криминалист пожал плечами:

– Все стерто.

– Стерто?

– Да. Кто-то прошелся тряпкой по стулу и наружной ручке. Все остальное не протерто. Даже нож, которым она пилила запястья.

Я кивнул.

– Кровь уже брали?

– Да, приехали и уехали.

– Хорошо, – сказал я. – Можно позвонить? Надо связаться с лабораторией.

Он снова пожал плечами:

– Звоните.

Я снял трубку и набрал номер метеостанции. Услышав голос, я сказал:

– Доктора Лазара, пожалуйста.

– ..прохладно и солнечно, пятьдесят пять градусов, к вечеру возможна переменная облачность…

– Фред? Это Джон Берри, я звоню из ее квартиры.

– ..вероятность ливневых дождей – пятьдесят процентов…

– Да, говорят, образцы взяли. Ты уверен, что их еще не привезли?

– ..завтра – ясно, понижение температуры до сорока…

– Ага, понятно. Хорошо, хорошо. Ладно. До встречи.

– ..ветер восточный, пятнадцать миль в час…

Я положил трубку и повернулся к криминалистам.

– Спасибо.

– Не за что.

Никто из них даже не заметил, как я ушел. Впрочем, им было все равно. Они просто исполняли свои служебные обязанности. Не исключено, что уже в сотый раз. Обычная работа.

(обратно) (обратно)

ЭПИЛОГ ПОНЕДЕЛЬНИК, 17 ОКТЯБРЯ

В понедельник я пребывал в дурном расположении духа и почти все утро дул кофе, курил сигареты и морщился от мерзкой горечи во рту, непрерывно повторяя себе, что можно все бросить, забыть, и никому от этого не будет ни холодно ни жарко. Дело закрыто. Я не мог помочь Арту, не мог ничего исправить. Единственное, что я мог, так это нагадить еще больше.

Кроме того, Уэстон ни в чем не виноват. Ну, скажем, почти не виноват. Во всяком случае, он – последний человек, на которого я мог пенять. К тому же Уэстон уже старик.

И нечего зря тратить время. Попивая кофе, я все время повторял про себя эту фразу: нечего зря тратить время.

И все-таки ничего не мог с собой поделать. Незадолго до полудня я подкатил к корпусу Мэллори и отправился в кабинет Уэстона. Он рассматривал в микроскоп какие-то образцы и сообщал о своих находках маленькому диктофону, стоявшему на столе. Когда я вошел в кабинет, Уэстон умолк.

– Привет, Джон. Зачем пожаловали?

– Как самочувствие? – спросил я.

– Мое? – Он усмехнулся. – Прекрасно. А вы как? – Уэстон взглянул на мою перебинтованную голову. – Наслышан о ваших похождениях.

– Я здоров, – ответил я.

Входя в кабинет, я заметил, как Уэстон поспешно спрятал руки под стол. Теперь я не мог видеть их.

– Болят? – спросил я.

– Что?

– Руки болят?

Он недоуменно уставился на меня. Во всяком случае, попытался, но ничего не вышло. Я кивнул, и Уэстон положил руки на столешницу. Два пальца на левой кисти были перевязаны.

– Порезались?

– Да. Совсем неуклюжий стал. Шинковал луковицу.., помогал на кухне… Царапина. Но все равно неприятно. И неловко. При моем стаже я просто обязан уметь пользоваться ножом.

– Повязку сами накладывали?

– Да. Порез-то пустячный.

Я устроился в кресле напротив и закурил, чувствуя кожей пытливый взгляд Уэстона. Затянулся, выдул струю дыма в потолок. Уэстон оставался невозмутимым, и это усложняло мою задачу. Впрочем, он действовал сообразно обстоятельствам. Вероятно, на его месте я поступил бы так же.

– У вас ко мне какое-то дело? – осведомился Уэстон.

– Да.

Мы немного посидели, разглядывая друг дружку. Наконец Уэстон отодвинул микроскоп и выключил диктофон.

– Это как-то связано с диагнозом Карен Рэнделл? – спросил он. – Я слышал, вы интересовались.

– Да, – ответил я.

– Вы успокоитесь, если образцы посмотрит еще кто-нибудь? Скажем, Сандерсон?

– Сейчас это не имеет большого значения, – ответил я. – Во всяком случае, с точки зрения закона.

– Наверное, вы правы, – согласился Уэстон.

Снова воцарилось молчание. Мы долго разглядывали друг друга. Я никак не мог придумать, с чего начать разговор. Но безмолвие было невыносимо.

– Стул вытерли, – сказал я. – Вы знали об этом?

Уэстон на миг свел брови, и я испугался, что он прикинется дурачком. Но нет. Мой старый друг кивнул.

– Да. Она обещала вытереть его.

– И дверную ручку тоже.

– Да. И дверную ручку.

– Когда вы пришли к ней?

Уэстон вздохнул:

– Было уже поздно. Я засиделся в лаборатории и возвращался домой. По дороге решил проведать Анджелу. Я делал это довольно часто. Заезжал на несколько минут, чтобы посмотреть, как она там.

– Вы лечили ее от наркомании?

– То есть поставлял ли я ей зелье?

– То есть лечили вы ее или нет?

– Нет. Я знал, что не справлюсь. Конечно, я подумывал об этом, но в конце концов решил, что только испорчу дело. Я уговаривал Анджелу полечиться, но… – Он пожал плечами.

– Итак, вы навещали ее, когда была возможность.

– В самые трудные времена. Это все, что я мог сделать.

– А что было в четверг вечером?

– Когда я пришел, он уже был там. Я слышал возню и крики, поэтому открыл дверь. И увидел, как он гоняется за Анджелой с бритвой в руке. Она отбивалась длинным ножом для резки хлеба. Джонс хотел убрать Анджелу, потому что она была свидетелем. Он все время повторял вполголоса: «Ты свидетель, крошка». Я точно не помню, что произошло потом. Я любил Анджелу. Он что-то сказал мне и полез на меня с бритвой. У него был ужасный вид, потому что Анджела уже успела порезать его. Во всяком случае, одежду.

– И вы схватили стул.

– Нет, я отступил. Тогда он снова бросился на Анджелу, повернувшись ко мне спиной. В этот миг я и схватил стул.

Я указал на его руку:

– А порезы?

– Не помню. Наверное, он меня достал. Когда я вернулся домой, то увидел маленькую прореху на рукаве пальто. Но не помню, как она появилась.

– После удара стулом…

– Он рухнул. Потерял сознание.

– И что вы сделали?

– Анджела испугалась за меня, велела уходить и обещала обо всем позаботиться. Она очень боялась, что я окажусь замешанным. И я…

– И вы ушли, – закончил я за него.

– Да, – ответил Уэстон, глядя на свои руки.

– Роман был мертв?

– Я толком не понял. Он упал возле окна. Наверное, Анджела просто вытолкала его, а потом стерла отпечатки. Но точно не знаю.

Я смотрел на его морщинистое лицо, белые седые волосы и вспоминал, как он учил меня, как немилосердно гонял на занятиях, как нахваливал. Как я уважал его. Как по четвергам он водил стажеров в бар возле больницы, угощал выпивкой и увлекательной беседой, как в свой день рождения непременно приносил в больницу большущий торт и оделял всех, кто работал на нашем этаже. Я вспоминал его шутки, радости и горести, пережитые вместе, вопросы и ответы, долгие часы в анатомичке, открытия и сомнения…

– Ну вот, собственно, и все, – с грустной улыбкой сказал Уэстон.

Я закурил новую сигарету. При этом я сложил ладони лодочкой и низко склонил голову, хотя воздух в комнате был совершенно неподвижен. Духота стояла, как в оранжерее, где растут особенно нежные цветы.

Уэстон не стал ни о чем спрашивать. В этом не было нужды.

– Вы могли бы заявить, что защищались, – сказал я.

– Да, – медленно и очень тихо ответил он. – Мог бы.


***


Осеннее солнышко озаряло голые ветви деревьев на Массачусетс-авеню. Когда я спускался по ступеням крыльца, мимо проехала карета «Скорой помощи». Я успел заметить, что на носилках лежит человек, и санитар прижимает к его лицу кислородную маску. Черт, я не разглядел, даже не понял, мужчина это или женщина.

Несколько прохожих остановились и посмотрели вслед машине. На их лицах читалась тревога, смешанная с любопытством и состраданием. Постояв несколько секунд в глубоком раздумье, люди шли дальше своей дорогой.

Наверняка они гадали, кого привезли в отделение неотложной помощи, чем болен этот человек, выйдет ли из больницы на своих двоих. Разумеется, они не знали ответов на эти вопросы. Зато я знал.

На крыше «Скорой помощи» мерцал маячок, но сирена молчала. Машина ехала медленно, почти лениво. Значит, состояние пациента, которого она везла, не вызывало опасений.

Или он уже мертв.

На какое-то мгновение меня охватило странное любопытство. Я почувствовал себя едва ли не обязанным тотчас отправиться в приемный покой и выяснить, кого туда привезли и каковы виды на будущее этого человека.

Но я не пошел туда. Я сел в машину и поехал домой; мне очень хотелось изгнать из памяти эту картину – медленно ползущую по улице карету «Скорой помощи». Ведь таких машин миллионы. И пациентов тоже миллионы. И больниц на свете черт-те сколько.

В конце концов образ потускнел и исчез. И мне сразу стало легче.




(обратно) (обратно)

Пер Валё, Май Шёвалль ПОЛИЦИЯ, ПОЛИЦИЯ, КАРТОФЕЛЬНОЕ ПЮРЕ!

I

Мальмё не очень похож на шведский город во многом из-за своего расположения. Отсюда ближе до Рима, чем до северных красот, на горизонте видны огни датского берега, и если верно то, что зимой тут частенько бывает мерзкая погода — слякотная, с пронизывающими ветрами, то верно и другое: не менее часто лето здесь стоит долгое и жаркое, в парках заливаются соловьи и запахи цветов и свежей листвы кружат голову.

Как раз таким выдался этот вечер в начале июля 1969 года. В городе к тому же было тихо, спокойно и в общем-то безлюдно. Даже в большой гостинице напротив вокзала было довольно тихо. Несколько иностранцев рассчитывались с портье за жилье, швейцар, укрывшись в глубине гардеробной, безмятежно почитывал какого-то классика, а в сумраке бара виднелись фигуры двух-трех завсегдатаев, тихо переговаривавшихся между собой, и светилась белая куртка бармена.

В просторном ресторане вправо от вестибюля тоже было тихо; может, чуть шумнее. Занято всего несколько столиков, да и то молчаливыми одиночками; пианист уже ушел на перерыв. Напротив двери, ведущей в кухню, стоял официант; заложив руки за спину, он задумчиво смотрел в окно, очевидно, погруженный в мысли о пляже, до которого не так уж и далеко.

В глубине ресторана обедала компания хорошо одетых и, очевидно, настроенных на торжественный лад людей. Стол был загроможден деликатесами и бутылками с шампанским. Но официанты тактично удалились, поскольку хозяин стола встал и начал говорить. Это был рослый, загорелый человек с сильной проседью. Говорил он тихо, хорошо поставленным голосом; чувствовалось, что это опытный оратор. Сидевшие за столом молча слушали его, только один из них курил.

Через открытые окна доносился шум проносившихся мимо автомобилей и гудки маневровых паровозов с сортировочной станции по ту сторону канала; в порту коротко и резко гудел копенгагенский пароход, где-то близко, на набережной, хихикала девчонка.

Вот такой была ситуация в ту среду, вечером, примерно в половине девятого. Приходится говорить «примерно», ибо никому не удалось установить точное время случившегося. С другой стороны, тем легче говорить о том, что случилось.

В гостиницу вошел какой-то человек, бросил взгляд на иностранцев, рассчитывавшихся с портье, свернул направо, прошел через узкий длинный вестибюль и двинулся по ресторану спокойно и уверенно, не очень быстрыми шагами. В нем не было ничего особенного, привлекающего к нему внимание, на него никто не смотрел, да и сам он тоже не оглядывался по сторонам.

Он прошел мимо рояля, миновал столик официанта, заставленный блестящей, как зеркало, посудой, и ряд колонн, поддерживающих потолок ресторана. Так же спокойно и уверенно он направился к столу, за которым сидела компания. Говоривший стоял спиной к нему. Не доходя примерно шагов пять до стола, человек сунул правую руку за пазуху, и одна из женщин, сидевших за столом, взглянула на него; оратор повернул голову, чтобы посмотреть, что привлекло ее внимание. Бросив безразличный взгляд на подошедшего, он снова повернулся к столу, не прерывая своей речи, и в ту же секунду пришелец вынул из-за пазухи предмет серо-стального цвета с длинным стволом, тщательно прицелился и выстрелил в голову говорившего. Звук выстрела никого не напугал, он скорее был похож на мирный шлепок духового ружья в тире.

Пуля попала в левое ухо, и оратор упал ничком на стол, угодив щекой в картофельное пюре, изысканно уложенное вокруг тушеной рыбы а-ля франс суэль.

Стрелявший убрал оружие, подошел к ближайшему открытому окну, перешагнул через подоконник, встал в цветочный ящик, спрыгнул на тротуар и исчез.

Человек лет пятидесяти, сидевший за несколько столиков от компании, так и застыл, поднеся рюмку виски ко рту. Перед ним лежала раскрытая книга; незадолго до этого он делал вид, что читает ее.

Тот, в кого стреляли, был еще жив.

Он пошевельнулся и сказал:

— Ой, больно.

Мертвые обычно не жалуются. Кроме того, совсем не было видно крови.

(обратно)

II

Пер Монссон сидел в своей холостяцкой квартире на Регементсгатан и говорил по телефону. Инспектор уголовной полиции Мальмё хоть и был женат, пять дней в неделю жил как холостяк. Только субботу и воскресенье он проводил с женой; этот порядок они установили лет десять назад, и до сих пор он устраивал их обоих. Прижав трубку плечом к уху, он смешивал коктейль. Жена ходила в кино и теперь пересказывала ему содержание «Унесенных ветром». Это требовало времени, но Монссон терпеливо слушал, ибо собирался отменить ее визит на выходные дни под тем предлогом, что будет занят на работе. Что было ложью.

Часы показывали двадцать минут девятого.

Монссон взмок от пота, несмотря на то, что сидел в одной майке. Перед тем как подойти к телефону, он закрыл дверь на балкон, чтобы не мешал шум улицы, и, хотя вечернее солнце давно уже скрылось за крышами домов, в комнате было очень жарко. Он помешивал свой коктейль вилкой, которую, стыдно сказать, утащил или случайно прихватил с собой в ресторане под названием «Полковник». «Можно ли случайно унести вилку?» — подумал Монссон и сказал:

— Да, да, понимаю. Это, значит, Лесли Говард… Ах, нет? Кларк Гейбл? А-а…

Минут через пять жена добралась до конца, Монссон подсунул ей свою нехитрую выдумку и повесил трубку.

Телефон зазвонил. Монссон подошел не сразу. Сегодня он свое уже отработал, и с него хватит. Медленно выпил коктейль и, разглядывая темнеющее вечернее небо, снял трубку.

— Слушаю.

— Привет. Это Нильссон. Ну и долго же ты разговаривал. Я уже полчаса пытаюсь к тебе пробиться.

Нильссон был помощником инспектора и в этот вечер дежурил в полицейском участке на Давидсхалсторг. Монссон вздохнул.

— Ну, — сказал он. — Что еще там стряслось?

— В «Савое» стреляли в одного из посетителей ресторана. Боюсь, что тебе придется туда подъехать.

Монссон приложил пустой, но еще холодный стакан ко лбу и, покатывая его ладонью, спросил:

— Он жив?

— Не знаю, — ответил Нильссон.

— А ты не можешь послать туда Скакке?

— Он выходной. Его не поймать никак. Баклунд сейчас там, но ведь ты знаешь…

— Баклунд? О'кэй, тогда я сейчас же еду.

Он набрал номер вызова такси, положил трубку на стол и стал одеваться, слушая, как записанный на пленку голос механически повторяет «ждите… ждите…», пока наконец не отозвалась дежурная.

Перед гостиницей «Савой» вкривь и вкось стояло несколько автомобилей с надписью «Полиция», два полицейских сдерживали любопытных прохожих, толпившихся у входа.

Наблюдая за этой сценой, Монссон расплатился с шофером, сунул квитанцию в карман; ему показалось, что один из полицейских действует совсем уж бесцеремонно, и он с грустью подумал, что скоро у полицейских Мальмё будет такая же скверная репутация, как и у стокгольмских коллег. Тем не менее Монссон ничего не сказал, кивнув полицейским, он прошел мимо них в вестибюль. Теперь здесь было шумно, служащие гостиницы, собравшиеся отовсюду, казалось, пытались перекричать друг друга; здесь же толпились посетители. Картину дополняли полицейские. Вид у них был растерянный, они явно не привыкли к такой обстановке.

Монссон — рослый, пятидесятилетний, был одет очень легко: рубашка навыпуск, териленовые брюки[1], сандалеты. Достав из нагрудного кармана зубочистку, он разорвал обертку и сунул зубочистку в рот. Пожевал, оценивая ситуацию. Зубочистка была американская и отдавала ментолом, он прихватил ее на пароме, где такого рода вещи держат для пассажиров.

У двери в ресторан стоял констебль, которого звали Элофссон и который, казалось, был обескуражен меньше других. Монссон подошел к нему и спросил:

— А что, собственно, случилось?

— Кажется, в кого-то стреляли.

— Инструкции вы какие-нибудь получили?

— Никаких.

— А Баклунд чем занимается?

— Допрашивает свидетелей.

— Раненый где?

— Наверное, в больнице. — Элофссон чуть покраснел, потом сказал: — По-видимому, «скорая» успела приехать раньше полиции.

Монссон вздохнул и вошел в ресторан.

У стола, заставленного суповыми мисками, блестевшими, как серебро, официанта допрашивал Баклунд, пожилой человек в очках. Заурядной внешности. Каким-то образом ему удалось стать первым помощником инспектора уголовной полиции. Баклунд держал в руках блокнот и, задавая вопросы, старательно все записывал. Монссон подошел поближе, но своего присутствия ничем не выдал.

— И в какое время это случилось?

— Примерно так, полдевятого.

— Примерно?

— Ну да, точно-то я не знаю.

— Другими словами, вы не знаете, сколько было времени?

— Вот именно.

— В высшей степени странно, — произнес Баклунд. — У вас ведь есть часы, не так ли?

— Ну есть.

— А вон там, на стене, тоже висят часы, если не ошибаюсь?

— Да, но… И те и другие идут неверно. Кроме того, я и не думал тогда смотреть на часы.

Баклунда, казалось, ошеломил такой ответ. Отложив блокнот и ручку, он принялся протирать очки. Потом глубоко вздохнул и снова взял блокнот.

— Значит, несмотря на то, что у вас двое часов, вы не знаете, сколько было времени?

— Приблизительно знаю.

— Нам приблизительные ответы ни к чему.

— Да и идут-то эти часы по-разному. Мои спешат, а настенные отстают.

Баклунд сверил часы со своим хронометром.

— Странно, — сказал он и что-то записал.

«Что бы такое он мог записать?» — удивленно подумал Монссон.

— Итак, вы стояли здесь, когда преступник проходил мимо? Вы можете описать его внешность?

— Но ведь я на него и не смотрел.

— Вы не видели преступника? — поразился Баклунд.

— Видел, когда он уже перешагивал подоконник и уходил.

— И как же он выглядел?

— Не знаю. Я стоял далеко от окна, да еще колонна его загораживала.

— Вы хотели сказать, что не можете описать его внешность?

— Не могу.

— Ну, а как он был одет?

— Кажется, в коричневую куртку.

— Кажется?

— Да, я ведь видел-то его только секунду.

— А что еще на нем было, кроме куртки? Брюки, например?

— Брюки были.

— Вы уверены?

— Да, потому что иначе это было бы немножко… Ну странно, что ли. То есть, если бы он был без штанов.

Баклунд писал как одержимый. Монссон повернул во рту зубочистку и тихо сказал:

— Слышь, Баклунд!

Тот сердито обернулся:

— Я веду важный допрос…

Узнав Монссона, он сразу скис.

— А, это ты?..

— Что тут произошло?

— В ресторане застрелили человека, и знаешь кого? Виктора Пальмгрена, — с ударением сказал Баклунд.

— Ах, его… — произнес Монссон. И подумал: «Хорошенькое дело, черт бы его побрал…» А вслух сказал: — Значит, это случилось более часа назад и стрелявший вылез в окно и исчез?

— Да, может быть, и так.

Баклунд, как всегда, сомневался во всем.

— Почему у гостиницы торчат шесть полицейских автомашин?

— Я разрешил оцепить это место.

— Что оцепить? Квартал?

— Место преступления.

— Убери отсюда всех полицейских в форме, — сухо сказал Монссон. — Для гостиницы мало хорошего в том, что в вестибюле и у входа полным-полно констеблей. Кроме того, они наверняка нужны где-нибудь в другом месте. А потом постарайся собрать приметы преступника. Ведь есть свидетели, которые видели больше, чем этот твой официант.

— Мы должны допросить всех, — сказал Баклунд.

— Допросим в свое время. Не держи здесь тех, кто не может сказать ничего важного, только запиши их фамилии и адреса. Баклунд подозрительно посмотрел на него и спросил:

— А ты что собираешься делать?

— Звонить по телефону.

— Куда это?

— В газеты, например. Надо же выяснить, что тут случилось?

— Шутишь все, — неодобрительно сказал Баклунд.

— Вот именно. — Монссон с отсутствующим видом смотрел в зал.

Там уже суетились журналисты и фотографы. Некоторые из них наверняка примчались сюда задолго до того, как явилась полиция, а кое-кто, вполне вероятно, сидел в баре или кафе как раз в момент выстрела.

— Но система требует… — началБаклунд.

В этот момент в ресторан влетел Бенни Скакке. В свои тридцать лет он был помощником инспектора. Прежде он работал в Стокгольме в комиссии по особо опасным преступлениям, но ушел оттуда после какой-то сомнительной операции, которая чуть не кончилась бедой для одного из его начальников. Надежный и добросовестный, немножко наивный, Бенни нравился Монссону.

— Можешь взять себе в помощь Скакке, — сказал он.

— Стокгольмец, — с сомнением произнес Баклунд.

— Вот именно. И не забудь насчет примет. Это сейчас самое важное.

Монссон сунул изжеванную зубочистку в пепельницу и вышел в вестибюль к телефону.

Он быстро позвонил по пяти номерам, потом тяжело вздохнул и направился в бар.

— Бог мой, кого я вижу! — обрадовался бармен.

— Привет, — сказал Монссон, усаживаясь у стойки.

— Что будем сегодня пить? Или как всегда?

— Нет, только сок. Мне нужно подумать.

«Начало такое, что хуже некуда», — думал Монссон. Во-первых, Пальмгрен — фигура очень известная и значительная. Почему — сказать, конечно, трудно. Несомненно только одно: у него куча денег, он по меньшей мере миллионер. То, что в него стреляли в одном из лучших ресторанов, тоже не улучшает дело. Этот случай наверняка привлечет особое внимание. Сразу же после выстрела служащие гостиницы перенесли Пальмгрена в холл, соорудив ему временное ложе. Одновременно позвонили в полицию и в «скорую помощь». «Скорая» пришла очень быстро, забрала раненого и отвезла в больницу. Полиция же сначала не явилась. А патруль с рацией находился у вокзала, то есть в каких-то двухстах метрах от места преступления! Как это могло случиться? Правда, теперь уже известно как, но такие срывы не прибавят лавров полиции. Сообщение из гостиницы неправильно поняли: решили, что дело не спешное. Поэтому оба патрульных на вокзале устремили все свои помыслы на то, чтобы сцапать безобидного алкоголика. Только потом, когда позвонили еще раз, целое полчище полицейских во главе с Баклундом сломя голову понеслось в гостиницу. Расследование начали вести тоже совершенно безобразно. Сам же Монссон в это время сидел и пережевывал вместе с женой «Унесенных ветром» целых сорок минут. К тому же он выпил, и ему пришлось вызывать такси. Первый полицейский явился на место преступления только через полчаса после выстрела. Что касается Пальмгрена, неясно, в каком он состоянии. В больнице его обследовали и отправили к нейрохирургу, в Лунд. От Мальмё это километров двадцать, и машина еще в пути. В этой машине и один из главных свидетелей — жена Пальмгрена. За столом она, вероятно, сидела напротив мужа и могла близко видеть лицо стрелявшего.

Теперь прошел уже почти час. Потеряно время, а ведь каждая секунда дорога.

Монссон снова покачал головой и взглянул на часы. Половина десятого.

В бар вошел Баклунд в сопровождении Скакке.

— Сидишь? — удивился Баклунд, близоруко взглянув на Монссона.

— Как с приметами? — спросил тот. — Это надо быстро сделать.

Баклунд покопался в своем блокноте, потом положил его на стойку, снял очки и принялся их протирать.

— Вот, — быстро сказал Скакке, — что мы пока собрали. Среднего роста, худощавый, волосы темно-каштановые, зачесаны назад. Коричневая куртка, рубашка пастельных тонов, желтая или зеленая, темный галстук, темно-серые брюки, черные или коричневые ботинки. Возраст — примерно сорок.

— Хорошо, — сказал Монссон. — Разослать приметы. Перекрыть основные дороги, проверить поезда, самолеты и пароходы. Тотчас же. Я хочу, чтобы он остался в городе.

Скакке ушел.

Баклунд надел очки, посмотрел на Монссона и повторил свой бессмысленный вопрос:

— Сидишь? — Потом взглянул на стакан и добавил еще более удивленно: — И пьешь?

Монссон не ответил.

Баклунд переключил внимание на часы, висевшие на стене бара, сверил время по своим и произнес:

— Эти часы тоже идут неверно.

— Конечно, — улыбнулся бармен. — Они спешат. Это наш маленький сервис: услуга клиентам, которые торопятся на поезд ила пароход.

— Ах, ах, ах! — вздохнул Баклунд. — Мы никогда в этом не разберемся. Как можно установить точное время, если нельзя верить часам?

— Да, трудное дело, — сказал Монссон, думая о своем.

Вернулся Скакке.

— Ну вот, теперь порядок, — сообщил он.

— Наверное, слишком поздно, — сказал Монссон

— С чего это вы взяли?

Баклунд вытащил свой блокнот:

— Относительно этого официанта…

Монссон поднял руку:

— Обожди, этим мы займемся позднее… Бенни, позвони в Лунд, в полицию, и попроси их послать человека в нейрохирургическую клинику. Пусть он возьмет магнитофон и запишет все, что говорит Пальмгрен. Если только он в сознании. И конечно, нужно допросить фру Пальмгрен.

— Что касается этого самого официанта, — заговорил бармен, — то могу вам сказать, что он не заметил бы ничего, если бы даже в ресторан влетел вампир.

Баклунд раздраженно молчал. Монссон тоже ничего не говорил. Поскольку формально Баклунд был начальником Скакке, то осторожничал и обращался к нему на «вы».

— Кого вы считаете самым важным свидетелем?

— Парня, которого зовут Эдвардссон, — ответил Скакке. — Он сидел недалеко, три столика от места преступления. Только…

— Что «только»?

— Он пьяный.

— Водка — это проклятие, — произнес Баклунд.

— Ладно, обождем, пока он проспится, — сказал Монссон. — Кто может подкинуть меня в полицию?

— Я, — ответил Скакке.

— А я остаюсь здесь, — упрямо сказал Баклунд. — Формально это мой случай.

— Конечно, — ответил Монссон. — Ну пока.

— Ты думаешь, он смылся? — уже в машине задал вопрос Скакке.

— Во всяком случае, такая возможность у него есть. Нам придется обзвонить массу людей и не стесняться, что кого-то разбудим. Трудная будет ночь.

Скакке искоса взглянул на Монссона, который снимал обертку с новой зубочистки. Машина въехала во двор управления полиции.

Здание полиции казалось огромным, мрачным и в это время суток совсем пустым. Они шли по широкой лестнице, и их шаги отдавались гулким эхом где-то наверху.

По натуре Монссон был большой флегматик; и роста в нем было достаточно, и флегмы тоже. Он терпеть не мог трудные ночи, да к тому же уже завершал свою карьеру. У Скакке все обстояло иначе: он был моложе на двадцать лет, надеялся на быстрое продвижение по службе, отличался рвением и честолюбием. Однако работа в полиции успела научить его и осторожности и услужливости. Так что они, собственно говоря, хорошо дополняли друг друга.

Войдя в свой кабинет, Монссон первым делом открыл окно, потом опустился в кресло и долго сидел, задумчиво поворачивая валик своего старого «ундервуда». Наконец проговорил:

— Скажи, чтобы все сообщения по радио и телефонные звонки переводили сюда. На твой телефон. — Кабинет Скакке был напротив, через коридор. — А двери оставь открытыми.

Скакке пошел к себе и стал звонить. Через минуту за ним двинулся Монссон. Встал, прислонившись к дверному косяку и пожевывая зубочистку.

Зазвонил телефон. Скакке сделал пометку.

— У человека, стрелявшего в Пальмгрена, почти не было шансов выбраться из ресторана. Его действия до того, как он выстрелил, отдают фанатизмом, — сказал Монссон.

— Как при покушении по политическим соображениям?

— Примерно. А потом ему каким-то чудом удается уйти, и дальше он ведет себя уже не как фанатик. Он паникует.

— Поэтому ты и думаешь, что он попытается уйти из города?

— И поэтому тоже. Он входит в ресторан и стреляет, не думая о последствиях. Но потом его, как и большинство преступников, охватывает паника. Он просто-напросто боится и хочет только одного: как можно скорее оказаться подальше от этого места.

«Теория, — подумал Скакке. — К тому же слабо обоснованная». Но ничего не сказал.

— Конечно, это всего лишь так называемая теория, — продолжал Монссон. — Хороший криминалист не станет заниматься теориями. Но в данный момент я не вижу никакого другого подхода.

Ночь была трудной, поскольку ничего не случилось. На вокзале и дорогах, ведущих из города, остановили нескольких человек, по приметам похожих на преступника. Никто из них, по-видимому, отношения к этому делу не имел, но их имена на всякий случай записали.

Без двадцати час с вокзала ушел последний поезд. Без четверти два из Лунда сообщили, что Пальмгрен жив. В три часа оттуда пришло новое известие. Фру Пальмгрен чуть не в шоковом состоянии, и вести допрос практически нельзя. Тем не менее она сказала, что рассмотрела стрелявшего и уверена, что не знает его.

— А он, похоже, шустрый парень, этот лундский констебль, — зевая, сказал Монссон.

Сразу после четырех опять позвонили из Лунда: врачи решили пока что не оперировать Пальмгрена. Пуля вошла в голову за левым ухом, и трудно сказать, какие причинила нарушения. Общее состояние пациента для данных обстоятельств хорошее.

Общее состояние Монссона хорошим не было. Он устал, у него пересохло в горле, и он без конца ходил пить воду в туалет.

— А можно жить с пулей в голове? — спросил Скакке.

— Да. Такие случаи бывают. Иногда ткань образует оболочку вокруг пули, и человек поправляется. А если бы врачи попытались ее достать, он мог бы умереть.

Баклунд, как видно, намертво вцепился в «Савой», потому что позвонил в половине пятого и сказал, что он отгородил и опечатал часть ресторана, ожидая, когда из технического отдела придут обследовать место преступления, а придут они не раньше, чем через несколько часов.

— Спрашивает, не нужен ли он здесь, — спросил Скакке, прикрывая трубку ладонью.

— Единственное место, где он, будем надеяться, нужен, — это дома, в постели своей жены, — сказал Монссон.

Скакке передал это Баклунду, слегка смягчив выражения. Потом сказал:

— Думаю, мы можем вычеркнуть из списка Бультофту.[2] Последний самолет ушел оттуда пять минут двенадцатого. Никого по приметам схожего с преступником на нем не было. Следующий рейс в половине седьмого, на него билеты проданы еще позавчера, и никто места не спрашивал.

— Хм, — пробормотал Монссон, — позвоню-ка я сейчас человеку, который страшно не любит, когда его будят.

— Кому? Начальнику полиции?

— Нет, тот наверняка спал не больше нас с тобой. Кстати, в девять часов из Мальмё в Копенгаген пошел маршрутный катер на подводных крыльях. Постарайся выяснить, какой именно.

Задача оказалась неожиданно трудной, и прошло полчаса, прежде чем Скакке смог доложить:

— Он называется «Бегун» и сейчас стоит в Копенгагене. Удивительно, до чего люди злятся, когда их будит телефон.

— Можешь утешать себя тем, что мне сейчас достанется куда больше, чем тебе, — сказал Монссон.

Он пошел в свой кабинет, снял трубку, набрал код Копенгагена, потом номер домашнего телефона Могенсена, инспектора уголовной полиции. Насчитал семнадцать гудков, пока в трубке послышался невнятный голос:

— Могенсен.

— Привет. Это Пер Монссон из Мальмё.

— Чтоб тебя перекосило, — сказал Могенсен. — Ты знаешь, который теперь час?

— Знаю, — ответил Монссон. — Но это важное дело, срочное.

— Провалились бы вы к дьяволу с вашими срочными делами, — с ненавистью сказал датчанин.

— Вчера у нас в Мальмё было покушение на убийство. Стрелявший мог улететь в Копенгаген. У нас есть его приметы.

Потом он изложил всю историю, и Могенсен недовольно сказал:

— Черт побери, ты думаешь, я волшебник?

— Вот именно, — ответил Монссон. — Позвони, если что найдешь.

— Пошел ты к лешему, — сказал Могенсен на неожиданно чистом шведском и бросил трубку.

Монссон потянулся и зевнул. Позвонил Баклунд. Сказал, что место преступления оцеплено.

Было восемь утра.

— До чего же он настырный, — сказал Монссон.

— Что дальше будем делать? — спросил Скакке.

— Ничего. Ждать.

Без двадцати девять позвонили по личному телефону Монссона. Он взял трубку, с минуту или около того слушал, прекратил разговор, не сказав ни «спасибо», ни «до свидания», и крикнул Скакке:

— Звони в Стокгольм. Прямо сейчас.

— А что сказать?

Монссон взглянул на часы.

— Звонил Могенсен. Он говорит, что швед, назвавший себя Бенгтом Стенссоном, этой ночью купил билет Копенгаген — Стокгольм и торчал на аэродроме несколько часов. Наконец он сел в самолет САС, который вылетел в семь двадцать пять. Самолет должен приземлиться в Стокгольме максимум десять минут назад. У этого парня все приметы, кажется, совпадают. Надо, чтобы автобус, который повезет пассажиров в город, остановили у аэровокзала и этого человека взяли.

Скакке набросился на телефон.

— Все, — через минуту произнес он, еле переводя дух. — Стокгольм этим займется.

— С кем ты говорил?

— С Гюнвальдом Ларссоном.

Через полчаса зазвонил телефон Скакке. Он рванул трубку, выслушал то, что ему сообщили, и остался сидеть с трубкой в руках.

— Лопнуло, — сказал он.

— Вот как? — лаконично заметил Монссон. — А ведь у них там было двадцать минут в запасе.

(обратно)

III

Эти же слова прозвучали в Стокгольме, в отделении полиции на Кунгсхольмсгатан.

— Лопнуло! — Красная, потная физиономия Эйнара Рённа показалась в дверях кабинета Гюнвальда Ларссона.

— Что лопнуло? — отсутствующим тоном спросил Ларссон.

Он думал совсем о другом: о трех необычно дерзких ограблениях в метро прошлой ночью. И двух изнасилованиях. И шестнадцати драках. Что вы хотите — это Стокгольм. Хоть ни одного убийства за ночь, и то слава Богу. Сколько совершено краж и взломов — он не знал. И сколько наркоманов, контрабандистов, хулиганов и пьяниц взяла полиция — не знал тоже. Или сколько в чем-то виновных (кто больше, кто меньше) людей избито полицейскими в машинах и участках. Вероятно, бесчисленнее множество. Его это не касалось, он занимался своим делом. Гюнвальд Ларссон был первым помощником комиссара по уголовным делам.

— С этим автобусом с аэровокзала.

— Ну и что с ним? Что у него лопнуло?

— Патруль, который должен был проверить пассажиров, опоздал — когда он прибыл на место, пассажиры уже разошлись, а автобус уехал.

Ларссон сумел наконец отключиться от своих размышлений и пристально посмотрел на Рённа:

— Что? Да ведь этого не может быть!

— К сожалению, может, — сказал Рённ. — Они туда просто не успели.

Гюнвальд Ларссон принял просьбу Скакке по чистой случайности и считал проверку автобуса простейшим из повседневных дел. Сердито нахмурившись, он сказал:

— Но ведь я, черт возьми, тут же позвонил в Сольну, и дежурный сказал, что у них есть радиопатруль на Каролинской дороге. Оттуда до аэровокзала максимум три минуты езды. А у них было не меньше двадцати в запасе. Что случилось?

— По дороге к ним кто-то пристал, и им пришлось разбираться. А когда они после этого приехали на место, автобус уже ушел.

— Значит, им пришлось разбираться?

Рённ надел очки и заглянул в записку, которую держал в руках.

— Да, именно так. А автобус назывался «Беата».

— «Беата»? Какой же это кретин стал давать имена автобусам?

— Ну не я же, — спокойно ответил Рённ.

— А этих болванов из патруля как-нибудь звали?

— Вероятно. Но я не знаю.

— Выясни. Если уж у автобусов есть имена, то должны же они, черт возьми, быть и у полицейских. Хотя им, собственно, хватило бы одних номеров.

— Или символов.

— Символов?

— Ну да. Как у ребятишек в детском саду, знаешь. Птичка, грибок, муха, собачка или еще что-нибудь.

— Я никогда не бывал в детском саду, — холодно бросил Ларссон. — Займись-ка патрульными. Этот Монссон из Мальмё помрет со смеху, если мы не найдем пристойного объяснения.

— Выяснил, — сказал Рённ, вернувшись минут через десять. — Автомашина номер три из полицейского участка в Сольне. Экипаж — Карл Кристианссон и Курт Квант.

Гюнвальд Ларссон вздрогнул:

— Что? Я так и знал. Эти два идиота просто преследуют меня. Вдобавок, оба они из Сконе.[3]

Скажи, чтоб их немедленно доставили сюда. С этим надо разобраться.

Кристианссону и Кванту было что объяснять. Запутанная история. Кроме того, они до смерти боялись Гюнвальда Ларссона и сумели оттянуть визит на Кунгсхольмсгатан почти на два часа. Это было ошибкой, ибо Ларссон тем временем успел провести, и весьма успешно, свое собственное дознание.

Во всяком случае, они наконец стояли в его кабинете, оба в аккуратных мундирах, держа фуражки в руках. Широкоплечие, светловолосые, по метр восемьдесят шесть каждый, они оцепенело смотрели на Гюнвальда Ларссона блекло-голубыми глазами. Про себя они дивились тому, что именно Ларссон — исключение из неписаного, но действующего правила, по которому полицейский не критикует действия коллеги и не свидетельствует против него.

— Здравствуйте, — любезно сказал Гюнвальд Ларссон. — Очень хорошо, что вы сумели прийти.

— Здравствуйте, — нерешительно ответил Кристианссон.

— Привет! — нахально сказал Квант.

Гюнвальд Ларссон взглянул на него, вздохнул и сказал:

— Это вы, кажется, должны были проверить пассажиров автобуса аэропорта, не так ли?

— Да, — сказал Кристианссон. И задумался. Потом добавил: — Но мы опоздали.

— Не успели, — поправил дело Квант.

— Догадываюсь, — произнес Гюнвальд Ларссон. — Я понимаю и то, что ваша машина стояла на Каролинской дороге, когда вы получили приказ. Оттуда до аэровокзала две, максимум три минуты езды. Какая у вас машина?

— «Плимут», — поежился Кристианссон.

— Карась проходит два километра в час, — сказал Гюнвальд Ларссон. — Это самая медлительная рыба в мире. Тем не менее он преодолел бы это расстояние быстрее вас. — Он сделал паузу, потом взревел: — Почему, черт вас побери, вы опоздали?

— Нам пришлось разбираться с одним делом, — еле выговорил Квант.

— Карась, наверное, и то сумел бы придумать что-нибудь получше, — уже спокойно сказал Ларссон. — Ну так что там у вас вышло?

— Нас… нас обругали, — тихо произнес Кристианссон.

— Оскорбление при исполнении служебных обязанностей, — категорически заявил Квант.

— И как это случилось?

— Велосипедист, проезжавший мимо, крикнул нам ругательные слова. — Квант по-прежнему не сдавался, в то время как Кристианссон стоял молча и казался все более испуганным.

— И это помешало вам выполнить только что полученное задание?

— Сам начальник управления полиции в официальном выступлении сказал, что за любое оскорбление служащего, особенно служащего в форменной одежде, следует привлекать к ответственности. Полицейский — это не какой-нибудь там попка.

— Разве? — удивился Гюнвальд Ларссон. Оба патрульных непонимающе уставились на него. Он пожал плечами и продолжал: — Разумеется, деятель, которого вы упомянули, весьма известен своими выступлениями, но я сомневаюсь, что даже он мог спороть такую глупость. Ну так как же вас обругали?

— Полиция, полиция, картофельное рыло, — сказал Квант.

— И вы считаете это оскорблением?

— Безусловно, — ответил Квант.

Гюнвальд Ларссон взглядом инквизитора посмотрел на Кристианссона, и тот, переступив с ноги на ногу, пробормотал:

— Ну да, и я так думаю.

— Да, — сказал Квант, — даже если о Сив кто-нибудь…

— Кто это Сив? Тоже автобус?

— Моя жена, — сказал Квант.

Гюнвальд Ларссон растопырил пальцы и опустил свои громадные кисти рук на крышку стола.

— Значит, дело было так. Ваша машина стояла на Каролинской дороге. Вы только что получили задание. В это время мимо проехал велосипедист и крикнул вам: «Полиция, полиция, картофельное рыло!» Вам пришлось разбираться с ним, и поэтому вы упустили автобус.

— Именно так, — сказал Квант.

— Да, — вздохнул Кристианссон.

Ларссон долго смотрел на них, потом тихо спросил:

— А это правда?

Оба патрульных молчали. Квант начал что-то подозревать, и вид у него был настороженный. Кристианссон одной рукой нервно теребил кобуру пистолета, другой вытирал фуражкой пот со лба.

Гюнвальд Ларссон выжидал, и глубокая тишина медленно вкралась в комнату. Потом он вдруг сжал кулаки и грохнул ими по столу так, что все задрожало.

— Ложь! — загремел он. — Каждое слово ложь, и вы это прекрасно знаете. Вы остановились у киоска с сосисками. Один из вас стоял возле машины и ел сосиску. Мимо вас — это верно — проехал велосипедист, и кто-то вам что-то крикнул. Но крикнул не велосипедист, а его сынишка, который сидел сзади на багажнике. И крикнул он не «полиция, полиция, картофельное рыло», а «полиция, полиция, картофельно пюре», поскольку ему всего три года и он еще не научился говорить как следует.

Гюнвальд Ларссон оборвал свою речь. У Кристианссона и Кванта лица стали багровыми. Наконец Кристианссон пробормотал:

— И откуда вы все это знаете?

Ларссон переводил уничтожающий взгляд с одного на другого.

— Ну, так кто из вас жрал сосиски?

— Не я, — отозвался Кристианссон.

— Скотина трусливая, — сквозь зубы прошипел Квант.

— А теперь я скажу, откуда я все это знаю, — сухо произнес Ларссон. — Велосипедист был возмущен тем, что два хама в полицейской форме целых четверть часа орали на него за то, что трехлетний несмышленыш что-то там сказал. Он позвонил и пожаловался, и правильно сделал. Тем более, что у него есть свидетели. Кстати, а пюре к сосискам было?

Кристианссон с мрачным видом кивнул головой.

Квант попытался занять последнюю оборонительную позицию:

— Легко ослышаться и ошибиться, когда у тебя набит рот и ты…

Подняв руку, Гюнвальд Ларссон остановил его излияния. Потом вынул записную книжку, достал из внутреннего кармана ручку и написал крупными буквами: УБИРАЙТЕСЬ К ЧЕРТУ

Вырвал листок и протянул его через стол. Кристианссон взял бумагу, посмотрел на нее, побагровел еще сильнее и передал Кванту.

— Я не в силах выговорить это, — произнес Гюнвальд Ларссон.

Кристианссон и Квант, взяв письменное указание с собой, удалились.

(обратно)

IV

Обо всем этом Мартин Бек ничего не знал. Он сидел в своем рабочем кабинете в полиции на аллее Вестберга, и занимали его совсем другие проблемы. Отставив стул подальше, он вытянул ноги и водрузил их на выдвинутый нижний ящик письменного стола. Покусывая мундштук только что прикуренной «Флориды» и засунув руки глубоко в карманы брюк, Мартин Бек смотрел в окно. Он думал.

Поскольку Мартин Бек руководил государственной комиссией по особо опасным преступлениям, можно было предположить, что он размышляет над убийством в Сэдере, случившемся неделю назад и до сих пор не раскрытым. Или думает о неопознанном женском трупе, выловленном вчера в Риддарфьорде. Однако это было не так.

Он не мог придумать, чем кормить гостей, которых пригласил к себе домой.

В конце мая Мартин Бек получил двухкомнатную квартиру на Чёпмансгатан и уехал от семьи. Они с Ингой прожили вместе восемнадцать лет, но брак распался давным-давно, и уже в январе, когда его дочь Ингрид собрала вещички и перебралась к своему приятелю, они с женой договорились о разводе. Сначала она была против, но, когда вопрос о квартире был решен, ей оставалось только согласиться. Рольфу было всего четырнадцать лет, и Мартин Бек чувствовал, что она рада остаться вдвоем с сыном.

Квартира была удобная и уютная, и когда он наконец расставил те немногие вещи, которые перевез из своего с Ингой дома в мрачноватом пригородном районе Багармуссен, и купил то, чего не хватало, он в припадке лихости пригласил трех своих лучшие друзей на ужин. Поскольку его высшим достижением в кулинарное искусстве были вареные яйца и чай, приходилось признать, что он поступил по меньшей мере опрометчиво, и теперь он понимал это. Он попытался вспомнить, чем угощала гостей Инга, но в памяти поплыли только нечеткие картины вкусных и сытных блюд, способ приготовления которых, как и составные части, были ему совершенно неведомы.

Мартин Бек закурил новую сигарету и с тоской подумал о камбале а ля Валевска и телячьем филе Оскар. А что и говорить о Кёр-де-филе Провансаль! Кроме того, было еще одно обстоятельство: он не учел, каким аппетитом обладают его будущие гости.

Леннарт Колльберг, его ближайший помощник, не только любил поесть, но и был знатоком кулинарных тонкостей, в чем Мартин Бек имел не один случай убедиться, когда решался пойти вместе в столовую. Да и само бренное тело Колльберга свидетельствовало об усиленном интересе к прелестям накрытого стола, и даже ножевое ранение в живот, полученное год назад, не лишило его этой особенности. У Гюн Колльберг не было габаритов ее мужа, но по аппетиту она ему не уступала. И Оса Турелль, которая теперь стала их коллегой, поскольку ее после окончания училища определили в полицию нравов, была истым Гаргантюа.

Он хорошо помнил, какой маленькой и тщедушной она была полтора года назад, когда ее мужа, младшего помощника Мартина Бека, в автобусе застрелил закоренелый убийца. Теперь все самое страшное позади, аппетит к ней вернулся и даже усилился. По-видимому, у нее великолепный обмен веществ.

Мартин Бек сначала хотел попросить Осу прийти пораньше, чтобы помочь ему, но потом отбросил эту идею.

Чей-то увесистый кулак стукнул в дверь, она отворилась, и в кабинет вошел Колльберг.

— Над чем задумался? — спросил он, усаживаясь в кресло для посетителей, которое задумчиво крякнуло под тяжестью его тела.

Никто не мог подумать, что Колльберг знал воровских приемов больше и умел отделать человека по всем правилам науки лучше, чем, может статься, любой другой во всей полиции.

Мартин Бек снял ноги с ящика и вместе со стулом подвинулся ближе к столу. Прежде чем ответить, он тщательно затушил недокуренную сигарету.

— Об этом убийстве топором в Юртхагене, — соврал он. — Нового ничего нет?

— Ты видел протокол вскрытия? Там сказано, что парень умер уже от первого удара. У него на редкость тонкие кости черепа.

— Да, я видел.

— Посмотрим, что скажет его жена. В больнице вчера сообщили, что она пока в невменяемом состоянии. Может быть, она его и убила, кто знает.

Он встал, подошел к окну и открыл его.

— Закрой, — попросил Мартин Бек.

Колльберг закрыл окно.

— И как ты это выносишь, — жалобно сказал он. — Здесь ведь жарко, как в печке.

— Уж пусть меня лучше зажарят, чем задушат, — философски заметил Мартин Бек.

Здание полиции примыкало к Эссингеледен, и, когда машин на улице становилось больше, как, например, теперь, во время отпусков, особенно сильно чувствовалось, насколько воздух насыщен выхлопными газами.

— Пеняй на себя, — сказал Колльберг и побрел к двери. — Постарайся, во всяком случае, дожить до вечера. Ты ведь сказал — в семь часов, да?

— В семь, — ответил Мартин Бек.

— Я уже голоден, — сказал Колльберг.

— Вечером накормлю, — улыбнулся Мартин Бек, но дверь за Колльбергом уже закрылась.

Через минуту начали звонить телефоны, по которым надо было отвечать, пошли люди с бумагами, которые нужно было подписывать, и с вопросами, которые нужно было решать, и мысли о вечернем меню отошли на второй план.

Без четверти четыре он вышел из здания полиции и поехал на метро за покупками в Хёторьсхаллен. Он провозился там так долго, что ему в конце концов пришлось брать такси, чтобы успеть домой вовремя.

Без пяти семь все было готово, и он окинул взглядом накрытый стол. Икра в венчике тонко нарезанного лука, с укропом и лимоном. Копченый лосось. Крутые яйца, нарезанные ломтями. Салака горячего копчения. Копченый палтус. Колбасы разных сортов: салями, польская, ливерная. Салат из свежих креветок. Им Мартин Бек особенно гордился, потому что делал этот салат сам и, как ни странно, получилось даже вкусно. Сыр, редиска и оливки. Хлеб черный, белый и серый. Деревенское масло. На плите благоухал укропом молодой картофель. В холодильнике лежали четыре бутылки вина, пиво и бутылка водки.

Мартин Бек был весьма доволен результатами своих стараний. Теперь не хватало лишь гостей.

Оса Турелль явилась первой. Мартин Бек смешал два коктейля — «кампари» с содовой, и со стаканами в руке они пошли осматривать его владения.

Квартира состояла из спальни, гостиной, кухни, ванной и прихожей. Комнаты были маленькие, но уютные и удобные.

— Я уж не спрашиваю, хорошо ли тебе здесь, — произнесла Оса Турелль.

— Как и все, кто родился в Стокгольме, я всегда мечтал получить квартиру в старом районе, — сказал Мартин Бек. — Да и хорошо все-таки быть самому себе хозяином.

Оса кивнула. Она сидела на подоконнике, скрестив ноги, и держала стакан двумя руками. Маленькая и тонкая, с большими карими глазами и коротко подстриженными тонкими волосами, загорелая и свежая, она казалась очень спокойной и хорошо отдохнувшей. Мартин Бек был рад видеть ее такой, ибо ей потребовалось немало времени, чтобы прийти в себя после смерти Оке Стенстрёма.

— Ну, а сама-то ты как? — спросил он. — Ведь ты тоже недавно переехала.

— Заходи как-нибудь, посмотришь, как я живу, — ответила Оса.

После смерти Стенстрёма Оса одно время жила у Колльбергов, и, поскольку не хотела возвращаться в квартиру, где раньше жила вместе со Стенстрёмом, сменяла ее на однокомнатную на Кунгсхольмсстранде. Свою работу в туристской фирме она тоже бросила и поступила в полицейское училище.

Ужин удался на славу. Еда пользовалась большим успехом. Мартин Бек боялся, не будет ли ее слишком мало, но, когда гости встали из-за стола, вид у них был сытый и довольный, а Колльберг даже расстегнул украдкой верхнюю пуговицу на брюках. Оса и Гюн пили пиво и водку, а не вино, и к концу ужина бутылка лётенса тоже была пустой.

Мартин Бек принес коньяк и кофе, поднял свою рюмку и сказал:

— Теперь подумаем о том, чтобы завтра опохмелиться как следует, раз уж в кои-то веки у нас выходной получается у всех вместе.

— А я занята, — сказала Гюн. — В пять утра придет Будиль, прыгнет мне на живот и потребует завтрак.

Будиль, дочке Гюн и Леннарта, было два года.

— Не волнуйся, — сказал Колльберг. — Я сам с ней займусь независимо от того, будет у меня трещать башка или нет. И давайте забудем о службе. Если бы я мог найти порядочную работу, то сразу бы ушел после той истории, год назад.

— Ты хоть сейчас-то не думай об этом, — сказал Мартин Бек.

— Это чертовски трудно, — ответил Колльберг. — Рано или поздно вся полиция дойдет до точки. Посмотри только на этих несчастных деревенских дурней в униформе, которые бродят по улицам и не знают, что им предпринять. А какие у них руководители?

— Конечно, конечно, — успокаивающе сказал Мартин Бек и потянулся за коньяком.

Его тоже очень беспокоило положение дел в полицейском корпусе, особенно централизация и крен в сторону политических соображений в работе; это стало чувствоваться после последних нововведений. То, что профессиональный уровень патрульной службы становился все ниже, тоже не улучшало дело. Но обсуждать эти проблемы сейчас вряд ли было уместно.

— Конечно, конечно, — меланхолично повторил он и поднял рюмку.

После кофе Оса и Гюн решили мыть посуду, а когда Мартин Бек запротестовал, заявили, что мытье посуды — их любимое занятие и они готовы мыть ее где угодно, только не дома. Он им подчинился и принес на кухню виски и содовую.

Зазвонил телефон.

Колльберг посмотрел на часы.

— Четверть одиннадцатого, — сказал он. — Готов поклясться, что это Мальм. Сейчас он скажет, что наш выходной завтра отменяется. Меня здесь нет!

Мальм был главный инспектор, помощник Хаммара, их бывшего шефа, который ушел на пенсию. Мальм явился из ниоткуда, то бишь из правления полиции, и заслуги имел исключительно в области политики.

Мартин Бек снял трубку. Потом сделал красноречивую гримасу. Звонил не Мальм, а шеф полиции. Он слегка картавил:

— Боюсь, что мне придется просить тебя завтра утром выехать в Мальмё. — И добавил, хотя и поздно спохватился: — Извини, если я помешал.

Не отвечая на это, Мартин Бек спросил:

— В Мальмё? А что там случилось?

Колльберг, который только что занялся приготовлением коктейля, взглянул на него и сокрушенно покачал головой. Мартин Бек показал глазами на свой стакан.

— Ты знаешь Виктора Пальмгрена? — спросил шеф.

— Конечно, слышал о нем, но знаю только, что у него масса разных предприятий и он богат, как Крез. У него, кажется, молодая и красивая жена, которая была не то манекенщицей, не то еще кем-то в этом роде. А что с ним?

— Умер. Сегодня вечером в нейрохирургической клинике в Лунде, после того, как в ресторане гостиницы «Савой» в Мальмё в него стрелял неизвестный. Это было вчера. У вас там что, газет нет?

Мартин Бек уклонился от ответа. Лишь сказал:

— А они сами там не справятся? — Он взял стакан виски с содовой, который протянул ему Колльберг, и отпил глоток. — Разве Пер Монссон больше не работает? — продолжал он. — Он-то ведь в состоянии…

Шеф нетерпеливо оборвал его:

— Да, Монссон работает, но я хочу, чтобы ты поехал туда и помог ему. Или, точнее говоря, занялся этим делом. И хочу, чтобы отправился как можно скорее.

«Нет уж, спасибо», — подумал Мартин Бек. В Мальмё можно было улететь и этой ночью без четверти час, но он не собирался этого делать.

— Вылетай завтра же, — сказал шеф. Он явно не знал расписания самолетов. — В этой тягостной и неприятной истории мы должны разобраться как можно быстрее. — Он замолчал. Мартин Бек маленькими глотками тянул свои коктейль и ждал. Наконец шеф продолжил: — И высокие инстанции тоже выразили пожелание, чтобы этим делом занялся именно ты.

Мартин Бек нахмурил брови и встретил вопросительный взгляд Колльберга.

— Он что, был такой важной персоной? — спросил Мартин Бек.

— Да, само собой. С некоторыми аспектами его деятельности связаны крупные интересы.

«А не мог бы ты выразиться яснее, без этих трафаретов, — подумал Мартин Бек. — Какие интересы, какие аспекты, какой деятельности?»

— К сожалению, я не совсем ясно представляю себе картину его деятельности, — сказал он.

— Тебя потом проинформируют. Главное, чтобы ты как можно быстрее был на месте. Я говорил с Мальмом, и он согласен отпустить тебя. Мы должны приложить все силы, чтобы взять этого человека, И будь осторожен при разговорах с прессой. Писанины тут будет много, как ты понимаешь. Ну, когда ты сможешь вылететь?

— Кажется, есть самолет в девять пятьдесят утра, — поколебавшись, ответил Мартин Бек.

— Хорошо, вылетай этим рейсом, — сказал шеф полиции и повесил трубку.

(обратно)

V

Виктор Пальмгрен умер в семь тридцать вечера, в четверг. Всего за полчаса до официальной констатации его смерти врачи, обследовавшие физическое состояние Пальмгрена, нашли, что у него очень сильный организм и общее состояние не так уж плохо. Единственный изъян — пуля в голове.

В момент смерти возле Пальмгрена была его жена, два нейрохирурга, две медсестры и первый помощник инспектора лундской полиции.

Все сходились на том, что оперировать Пальмгрена слишком рискованно, даже неспециалист понимал это.

Временами раненый приходил в сознание, и однажды даже смог отвечать на вопросы. Дежуривший у его постели помощник инспектора, который к этому времени сам был еле жив от усталости, задал ему два вопроса:

— Рассмотрели ли вы человека, который в вас стрелял? — И: — Узнали ли вы его?

Ответы были такие: утвердительный в первом случае и отрицательный во втором. Пальмгрен видел стрелявшего, но в первый и последний раз в жизни.

От этого дело не прояснялось. Монссон, собрав на лбу тяжелые морщины, размышлял над ним; ему мучительно хотелось спать или хотя бы сменить рубашку. День стоял невыносимо жаркий, а кондиционеров в здании полиции не было.

Единственная зацепка, на которую он надеялся, отпала. Прохлопали. Уж эти мне стокгольмцы, подумал Монссон. Но вслух этого не сказал из-за Скакке, который был чувствительной натурой.

А серьезной ли, кстати, она и была, эта зацепка?

И все-таки. Датская полиция допросила команду катера на подводных крыльях, и одна из стюардесс сказала, что во время вечернего рейса из Мальмё в Копенгаген она обратила внимание на то, что один из пассажиров упрямо стоял на палубе половину пути, который занимает тридцать пять минут. Внешний вид его, то есть прежде всего одежда, совпадал с приметами.

Здесь, кажется, что-то было.

На этих катерах, которые больше напоминают самолет, чем судно, на палубе не стоят. Вряд ли разумно стоять на таком ветру. Потом этот человек все же побрел в салон и сел там в одно из кресел. Он не стал покупать ни шоколада, ни спиртного, ни сигарет, которые на борту продаются беспошлинно, и потому его имя не записано. Когда пассажир что-то покупает, он должен заполнить отпечатанный типографским способом бланк-заказ.

Почему этот человек старался подольше побыть на палубе?

Может быть, ему нужно было что-то выбросить за борт?

В таком случае — что именно?

Оружие.

Если только речь шла о том самом человеке. Если только он хотел избавиться от оружия. И если только он стоял на палубе не потому, что боялся морской болезни и хотел подышать свежим воздухом. «Если, если, если», — пробормотал про себя Монссон и раскусил последнюю зубочистку.

Обследование места преступления шло плохо. Обнаружили сотни отпечатков пальцев, но не было никаких оснований считать, что какие-то из них принадлежат человеку, стрелявшему в Пальмгрена. Самые большие надежды возлагались на окно, но те несколько отпечатков, которые нашли на стекле, были слишком нечетки.

Баклунда больше всего раздражало то, что он никак не мог найти стреляную гильзу. Он несколько раз звонил по телефону, жаловался:

— Не понимаю, куда она могла запропаститься.

Монссон считал, что ответ на этот вопрос предельно прост, и даже Баклунд мог бы догадаться. Поэтому и сказал с мягкой иронией:

— Позвони, если у тебя появится какая-нибудь теория на этот счет.

Следов ног тоже не смогли обнаружить. Вполне естественно, поскольку по ресторану прошло множество людей, да и просто нельзя найти что-нибудь стоящее на полу, который сплошь затянут ковром. Прежде чем спрыгнуть с окна на тротуар, преступник шагнул в цветочный ящик, что нанесло большой ущерб цветам, но ничего не дало криминалистам.

— Ну и званый ужин, — сказал Скакке.

— А что такое?

— Он скорее похож на деловое заседание, чем на дружескую встречу.

— Может быть, и так, — сказал Монссон. — У тебя есть список сидевших за столом?

— Конечно:

Виктор Пальмгрен, директор, Мальмё, 56 лет.

Шарлотта Пальмгрен, его жена, Мальмё, 32 года.

Хампус Бруберг, заведующий отделом, Стокгольм, 43 года.

Хелена Ханссон, секретарь, 26 лет.

Уле Хофф-Енсен, заведующий отделом, Копенгаген, 48 лет.

Бирта Хофф-Енсен, его жена, Копенгаген, 43 года.

Матс Линдер, помощник директора, Мальмё, 30 лет.

— И, понятное дело, все работают в концерне Пальмгрена, — сказал Монссон, вздохнул и подумал, что теперь все эти люди разъехались кто куда. Енсены на следующий вечер вернулись в Копенгаген. Хампус Бруберг и Хелена Ханссон утром улетели в Стокгольм, а Шарлотта Пальмгрен пребывала у смертного одра своего мужа. В Мальмё остался только Матс Линдер. Да и в этом уверенности тоже не было: ближайший помощник Пальмгрена все время разъезжал.

Казалось, что кульминацией всех неприятностей в этот день было сообщение о смерти Пальмгрена, которое они получили без четверти восемь и которое превратило покушение в убийство.

Но худшее было еще впереди.

В половине одиннадцатого они сидели и пили кофе, осунувшиеся и измученные бессонной ночью. Зазвонил телефон, и Монссон снял трубку.

— Инспектор Монссон слушает. — И сразу: — Понимаю. — Он повторил это слово еще три раза, попрощался и повесил трубку. Посмотрел на Скакке и сказал: — Этот случай больше не наш. Сюда присылают человека из комиссии по расследованию особо опасных преступлений.

— Колльберга? — настороженно спросил Скакке.

— Нет. Самого Бека. Он прилетит завтра утром.

— Так что теперь делать?

— Спать, — ответил Монссон и встал.

(обратно)

VI

Когда стокгольмский самолет приземлился в Бультофте, Мартин Бек чувствовал себя неважно. Он и в хорошее-то время терпеть не мог самолеты, а на этот раз после выпивки полет показался ему вообще отвратительным.

Жаркий, недвижный воздух после относительной прохлады салона показался ему обжигающим. Уже спускаясь по трапу, Мартин Бек вспотел, он пошел к зданию аэропорта, чувствуя, как ноги вязнут в размякшем от зноя асфальте.

В такси было жарко, как в печке, несмотря на опущенные стекла, и накалившаяся спинка заднего сиденья буквально жгла его плечи сквозь рубашку. Он знал, что Монссон ждет его в полиции, но решил сначала заехать в гостиницу, чтобы принять душ и переодеться. На этот раз он заказал номер не в «Сант-Ёргене», как обычно, а в «Савое».

В номере было прохладно. Окна выходили на север, и был виден канал, здание центрального вокзала и порт; чуть дальше виднелся пролив; белый катер на подводных крыльях таял в голубоватой дымке где-то по дороге к Копенгагену.

Мартин Бек разделся и пошлепал по комнате, разбирая свои вещи. Потом пошел в ванную и долго стоял под холодным душем.

Он надел чистое белье и свежую рубашку и, когда был готов, увидел, что часы на здании вокзала показывали ровно двенадцать. В полицию он поехал на такси и, добравшись туда, пошел прямо в кабинет Монссона.

Окна, в кабинете были открыты настежь. Во дворе в это время дня стояла тень. Монссон сидел в одной рубашке и пил пиво, перелистывая лежавшие перед ним бумаги.

Они поздоровались. Мартин Бек снял пиджак и, опустившись в кресло, закурил свою «Флориду»; Монссон протянул ему пачку бумаг.

— Взгляни для начала на этот рапорт. Чертовщина тут начинается с первых шагов.

Бек внимательно читал рапорты, временами задавая Монссону вопросы для уточнения деталей. Монссон изложил ему и одну из слегка исправленных версий поведения Кванта и Кристианссона на Каролинском мосту. Гюнвальд Ларссон отказался от дальнейшего участия в нынешнем деле.

Мартин Бек, прочитав рапорты, отложил их в сторону и сказал:

— Прежде всего нам нужно как следует допросить свидетелей. Все это мало что дает. А что, кстати говоря, означает вот эта писанина? — Он полистал бумаги, нашел, что ему нужно, и прочитал: «Отклонения имеющихся в наличии часов в показании точного момента преступления…» Что это такое?

Монссон ножал плечами:

— Это Баклунд. Ты, наверное, имел с ним дело?

— Ах, он. Тогда понятно, — ответил Бек.

Он имелдело с Баклундом. Однажды, несколько лет назад. Этого было достаточно.

Во двор въехала машина и остановилась под окнами. Захлопали дверцы, застучали торопливые шаги, потом громко заговорили по-немецки. Монссон неторопливо поднялся и выглянул в окно.

— Как видно, сделали облаву на площади Густава Адольфа, — сказал он, — или у причалов в порту; мы усилили там охрану, но попадается большей частью молодежь с какой-то мелочью, покупает гашиш для себя. Крупные партии наркотиков и серьезную контрабанду редко удается найти.

— У нас такая же картина.

Монссон закрыл окно и уселся.

— Ну, а как тут Скакке? — спросил Мартин Бек.

— Ничего, — ответил Монссон. — Честолюбивый парень. По вечерам сидит дома и зубрит. И работает хорошо. Очень исполнительный, точный, сгоряча ничего не делает. Видно, тот случай был ему хорошей наукой. Впрочем, он боялся, что сюда приедет Колльберг, а не ты.

Около года назад Бенни Скакке и Колльберг брали на аэродроме Арланда преступника, и тот нанес Колльбергу тяжелое ножевое ранение; отчасти виноват был Скакке.

— Да и для футбольной команды хорошее пополнение, как я слышал, — улыбнулся Монссон.

— Вот как, — безразлично сказал Мартин Бек. — А чем он сейчас занимается?

— Пытается найти человека, который сидел через несколько столиков от компании Пальмгрена. Его зовут Эдвардссон, он работает корректором в газете «Арбетет». Во вторник он был слишком пьян, и допрос не имел смысла, а вчера мы не могли его найти. Лежал, наверное, дома с похмелья и не хотел открывать дверь.

— Если уж он был пьян, когда стреляли в Пальмгрена, то от него мало толку как от свидетеля. А когда будем допрашивать жену Пальмгрена?

Монссон отхлебнул из стакана и вытер рот тыльной стороной ладони.

— Надеюсь, сегодня. Или завтра. Ты хочешь этим заняться?

— Пожалуй, лучше поговорить с ней тебе самому. Ты, наверное, знаешь о Пальмгрене больше, чем я.

— Не думаю, — вздохнул Монссон. — Ну ладно, ведь решаешь здесь ты. Можешь поговорить с Эдвардссоном, если только Скакке его разыщет. У меня такое чувство, что пока он у нас самый важный свидетель, несмотря ни на что. Кстати, хочешь пива? Правда, оно совсем теплое.

Мартин Бек отрицательно покачал головой. Пить хотелось ужасно, но теплое пиво его не привлекало.

— Давай лучше поднимемся в буфет и выпьем минеральной воды, — сказал он.

Они выпили бутылку воды у стойки, не садясь, и вернулись в кабинет Монссона. На стуле для посетителей сидел Бенни Скакке и листал свою записную книжку. Он быстро встал, когда они вошли, и Мартин Бек пожал ему руку.

— Ну как? Поймал Эдвардссона? — спросил он.

— Да, сейчас он в газете, но часа в три будет дома, — ответил Скакке. Заглянув в свои записи, он добавил: — Камрергатан, два.

— Позвони и скажи, что я буду у него в три часа, — сказал Бек.

Дом на Камрергатан был, очевидно, заселен первым из строившихся здесь домов. На другой стороне улицы горбатились приземистые старые здания, которым скоро предстояло пасть жертвой зубастых экскаваторов и освободить место для новых больших доходных домов.

Эдвардссон жил на самом верхнем этаже и сразу же после звонка Мартина Бека отворил дверь. Это был человек лет пятидесяти, с умным лицом, украшенным крупным носом. По обеим сторонам рта залегли глубокие морщины. Прищурившись, он посмотрел на Мартина Бека:

— Комиссар Бек? Входите.

Он прошел в комнату, очень скромно обставленную. Вдоль стен тянулись книжные полки, на письменном столе у окна стояла пишущая машинка с заправленным в нее и наполовину уже заполненным листом бумаги.

Эдвардссон снял кипу газет с единственного в комнате кресла.

— Садитесь, я принесу что-нибудь выпить. У меня в холодильнике есть пиво.

— Пусть будет пиво, — сказал Мартин Бек.

Эдвардссон сходил на кухню и вернулся с двумя бутылками пива и стаканами.

— «Бекс Бир». Пиво Бека, — сказал он. — Нам в самый раз.

Разлив пиво по стаканам, он уселся на диван, закинув руку на спинку.

Мартин Бек сделал большой глоток. Пиво было холодное, в жару такое только и пить. Потом сказал:

— Ну, вы ведь знаете, по какому делу я пришел?

Эдвардссон кивнул, закуривая сигарету.

— Да, Пальмгрен. Не могу сказать, что я горько оплакиваю эту потерю.

— Вы его знали?

— Лично? Вовсе нет. Но так или иначе мне все время приходилось наталкиваться на это имя. На меня Пальмгрен производил очень тяжелое, неприятное впечатление. Впрочем, я никогда не терпел людей его толка.

— Что значит — «его толка»?

— Людей, для которых деньги — все, и которые не брезгуют никакими средствами, чтобы их добыть.

— Я с удовольствием выслушаю ваше мнение о Пальмгрене потом, если вы захотите, конечно, но пока меня интересует другое. Вы видели человека, который в него стрелял?

Эдвардссон провел рукой по волосам, в которых уже пробивалась проседь.

— Боюсь, что тут я вам помочь не сумею. Я сидел, читал и, собственно, среагировал на все это только тогда, когда тот человек уже вылезал из окна. Меня интересовал в первую очередь Пальмгрен, а стрелявшего я видел лишь мельком. Он очень быстро исчез, и, когда я опомнился и подбежал к окну, его уже не было видно.

Мартин Бек достал из кармана мятую пачку «Флориды» и закурил.

— Вы совсем не помните, как он выглядел?

— Вспоминаю, что одежда была темной, костюм или пиджак и брюки, и что он не молод. Но это только мимолетное впечатление, ему может быть лет тридцать, сорок, ну пятьдесят, но никак не больше и не меньше этих пределов.

— А эта пальмгреновская компания уже сидела за столом, когда вы пришли?

— Нет, — сказал Эдвардссон. — Как раз наоборот. Когда они явились, я уже поел и выпил виски. Я ведь без семьи и иногда люблю пойти в какой-нибудь кабак и спокойно посидеть там за книгой. Бывает, что я засиживаюсь довольно долго. — Он помолчал и добавил: — Хотя это и чертовски дорого, конечно.

— Узнали ли вы кого-нибудь, кроме Пальмгрена, в этой компании?

— Его жену и того молодого человека, который считается… то есть считался его правой рукой. Остальных не знаю, но мне показалось, что они все служащие концерна. Двое из них говорили по-датски.

Эдвардссон достал из кармана брюк носовой платок и вытер пот со лба. На нем была белая рубашка, галстук, светлые териленовые брюки и темные ботинки. Рубашка намокла от пота. Мартин Бек чувствовал, что его рубашка тоже стала влажной и прилипает к телу.

— Может быть, вы случайно слышали, о чем шла речь за столом? — спросил он.

— Честно говоря, да. Я по природе любопытен и люблю изучать людей, поэтому я сидел и почти что подслушивал. Пальмгрен и датчанин говорили о делах, и я не понял, о чем шла речь, но они несколько раз упомянули Родезию. Этого Пальмгрена просто распирали всякие планы и идеи, он сам сказал за столом об этом. Потом много говорили о разных темных аферах. Женщины болтали о том, о чем обычно болтают женщины такого рода. Тряпки, поездки, общие знакомые, приемы и прочее. Фру Пальмгрен и самая молодая из дам говорили о какой-то женщине, сделавшей операцию грудей, которые были плоскими, а после этого стали упругими, как теннисные мячи, и чуть ли не упирались в подбородок. Потом Шарлотта Пальмгрен рассказала о приеме в Нью-Йорке, на котором был Фрэнк Синатра и кто-то по прозвищу Бутерброд всю ночь поил компанию шампанским. И остальное было не лучше. Что в «Твильфите» есть шикарные бюстгальтеры по семьдесят пять крон за штуку. Что летом жарко носить парик и приходится укладывать волосы каждый день.

Мартин Бек подумал, что Эдвардссон в тот вечер мало что прочел в своей книге.

— Ну а другие мужчины? Тоже говорили о делах?

— Не так много. Создавалось впечатление, что перед этим ужином у них было деловое заседание: четвертый из них, то есть не датчанин и не тот, что моложе всех, говорил о чем-то в этом роде. Нет, их разговор касался уж никак не высоких тем. Они, к примеру, долго болтали о галстуке, который надел Пальмгрен и которого я не видел, потому, что Пальмгрен сидел спиной ко мне. Галстук был, наверное, какой-то особенный, потому что все им восхищались, а Пальмгрен сказал, что купил его на Елисейских полях в Париже за девяносто пять франков. А этот четвертый говорил, что мучается и не спит по ночам из-за очень серьезной проблемы: его дочь спуталась с негром. Пальмгрен предложил отправить ее в Швейцарию, где вряд ли есть негры.

Эдвардссон встал, отнес пустые бутылки на кухню и принес две полные. Они запотели и выглядели весьма привлекательно.

— Да, — сказал Эдвардссон, — вот в общем-то и все, что я помню из застольного разговора. Мало что дает, а?

— Немного, — честно признался Мартин Бек. — А что вы знаете о Пальмгрене?

— Тоже мало. Он жил в одной из самых роскошных вилл, знаете — эти старинные, принадлежавшие аристократам, в пригороде. Он заколачивал массу денег, да и тратил массу, в частности, на свою жену и этот старый дом. — Эдвардссон с минуту молчал, потом сам задал вопрос: — А вы что знаете о Пальмгрене?

— Не намного больше.

— Спаси нас Бог, если уж полиция знает столько же, сколько мы, о таких, как Пальмгрен, — вздохнул Эдвардссон и глотнул пива.

— А что, в момент выстрела Пальмгрен, кажется, речь произносил, да?

— Да, он встал и понес всякую чушь, как обычно бывает в таких случаях: «Спасибо за внимание, за старание, „наши очаровательные дамы“» и прочее. Он, как видно, поднаторел в этом деле, временами даже казалось, что он говорит от всего сердца. Все, кто обслуживал стол, ушли, чтобы не мешать, музыка тоже кончилась, а я сидел и потягивал виски. Да вы и в самом деле не знаете, чем занимался Пальмгрен, или это полицейская тайна?

Бек покосился на стакан. Взял его. Осторожно отпил глоток.

— Я и впрямь знаю о нем мало, — сказал он. — Но есть люди, которым известно больше. Масса зарубежных предприятий, акционерное общество домовладельцев в Стокгольме.

— Да, — сказал Эдвардссон, казалось, погруженный в свои мысли. Немного погодя он сказал: — То, что я мог рассказать об убийце, я изложил позавчера вечером. Со мной сразу двое ваших беседовали. Сначала один, он все время спрашивал — сколько было тогда времени, потом второй, тот вроде похитрее.

— Вы ведь были не совсем трезвым в тот вечер, — сказал Мартин Бек.

— Не совсем, Бог свидетель. И вчера добавил, чтобы голова не трещала. Наверное, все из-за этой проклятой жары.

«Здорово, — подумал Мартин Бек. — Детектив с похмелья допрашивает не успевшего просохнуть свидетеля, который ничего не видел. Многообещающее начало».

— Вы, может, знаете, как человек себя чувствует с похмелья? — спросил Эдвардссон.

— Знаю. — Мартин Бек взял стакан и без раздумий выпил его до дна. Поднялся и сказал: — Спасибо. Я, может статься, еще зайду.

В дверях он остановился и задал еще один вопрос:

— Кстати, вы случайно не видели оружия, которым пользовался убийца?

Эдвардссон задумался.

— Теперь я вспоминаю, что, кажется, видел мельком, когда он его уже прятал. Конечно, я в оружии мало смыслю, но это было что-то длинное и очень узкое. С такой круглой штуковиной, как она там называется.

— Барабан, — сказал Мартин Бек. — До свидания и спасибо за пиво.

— Заходите, — ответил Эдвардссон. — А я сейчас глотну как следует, чтобы прийти в норму.

Монссон сидел за столом почти в прежней позе.

— Хочешь, чтобы я спросил, как у тебя дела? — сказал он, когда Мартин Бек вошел в кабинет. — Ну, как дела?

— Хороший вопрос. А дела неважные. Мне кажется. А у тебя как?

— Тоже не очень.

— А вдова?

— Займусь ею завтра. Тут лучше быть осторожнее. Ведь она а трауре.

(обратно)

VII

Пер Монссон родился и вырос в Мальмё, в рабочем квартале. Он служил в полиции больше двадцати пяти лет и знал свой город лучше, чем кто-либо другой, рос и жил вместе с городом и, кроме того, любил его. Но один из районов был для него все-таки чужим и никогда его не притягивал: западные пригороды — Фридхем, Вастервонг, Бельвю, где всегда жили очень богатые люди. Монссон помнил, как он сам, еще мальчишкой, в трудные двадцатые и тридцатые годы тащился, шлепая деревянными башмаками, через эти шикарные кварталы, направляясь в Лимхамн, где можно было какими-то путями добыть селедку на обед. Он помнил роскошные автомобили и шоферов в униформе, горничных в черных платьях с передниками и в накрахмаленных белых чепчиках, барских детишек, наряженных в тюлевые платьица и матросские костюмчики. Для него все это было настолько далеким, что казалось сказочным и непонятным. Каким-то образом старое ощущение продолжало жить в нем, и эти кварталы оказывали на него прежнее воздействие, несмотря на то, что личных шоферов теперь не было, прислуги стало меньше, а дети богачей по одежде мало чем отличались от остальных.

В конце концов, картошка с селедкой оказалась не такой уж плохой едой, и он, росший в бедности, без отца, вымахал в здорового парня, прошел так называемый «большой путь» и мало-помалу стал хорошо жить. По крайней мере, ему самому так казалось.

И вот теперь он направлялся именно в этот район. Здесь жил Виктор Пальмгрен и, следовательно, должна была жить его вдова.

Монссон видел людей, собравшихся за столом в тот роковой вечер, только на фото, и ему мало что было известно о них. О Шарлотте Пальмгрен он знал, что она была женщиной необычайной красоты и однажды стала какой-то «мисс» — не то «мисс Швецией», не то даже «мисс Вселенной». Потом прославилась как манекенщица и вышла замуж за Пальмгрена двадцати семи лет от роду и на вершине своей неотразимости. Теперь ей было тридцать два, и внешне она не изменилась, как не меняются только женщины, у которых никогда не было детей, но есть большие деньги и много времени, чтобы заниматься своей наружностью. Виктор Пальмгрен был на двадцать четыре года старше ее, что, кажется, проливало свет на обоюдные мотивы супружества. Он хотел, чтобы у него было кого показать своим коллегам по бизнесу, она — иметь достаточно денег, чтобы никогда больше не работать.

Но, что там ни говори, Шарлотта Пальмгрен была вдовой, а Монссона в какой-то степени сковывали традиции. Поэтому он с большой неохотой надел темный костюм, белую рубашку и галстук, прежде чем сесть в машину и ехать в Бельвю.

Пальмгренская резиденция, казалось, полностью соответствовала детским воспоминаниям Монссона, хотя годы подернули ее дымкой преувеличений. С улицы видна была только часть крыши и флюгер, остальное закрывала аккуратно подстриженная живая изгородь, очень высокая и необыкновенно густая и плотная. За ней, по-видимому, была еще одна ограда — металлическая. Участок казался непомерно большим, а сад скорее напоминал разросшийся парк. Ворота главного входа, высокие и широкие, обитые медью, позеленевшей от времени, с затейливыми башенками поверху, тоже были непроницаемы для взгляда. На одной из створок красовались излишне крупные, отлитые из бронзы буквы, составлявшие имя — Пальмгрен, на другой створке — прорезь для писем, кнопка звонка, а еще выше — квадратное окошко, через которое посетителя как следует рассматривали, прежде чем впустить. Ясно было, что в этот дом нельзя заглянуть попросту, когда угодно, и Монссон, осторожно нажав на ручку двери, почти ждал, что где-нибудь в доме зазвенит сигнал тревоги. Ворота оказались, разумеется, запертыми, а смотровое окошко наглухо закрытым. Сквозь прорезь для писем ничего нельзя было разглядеть: с той стороны, очевидно, висел железный ящик.

Монссон поднял было руку к звонку, но раздумал и звонить не стал. Огляделся по сторонам. У тротуара, кроме его старенького «вартбурга», стояли еще две машины: красный «ягуар» и желтая «МГ». Почему Шарлотта Пальмгрен держит две спортивные машины на улице? Он постоял, прислушиваясь, и ему показалось, что из парка доносятся голоса. Потом их не стало слышно, может быть, звуки поглотила жара и раскаленный неподвижный воздух.

Ну и лето, подумал Монссон. Такое бывает раз в десять лет, наверное. Сейчас бы на пляже валяться или дома сидеть в одних трусах и пить холодный грог. А тут торчишь, как дурак, в галстуке, рубашке и костюме.

Потом мысли вернулись к вилле. Она была старая, вероятно, самого начала века, ее наверняка перестраивали и модернизировали, не жалея миллионов. В таких домах обычно бывал и черный ход, через который ходили кухарки, прислуга, няньки, садовник и почтальон, чтобы не раздражать господ.

Монссон пошел вдоль ограды, свернул на боковую улицу. Участок занимал, как видно, целый квартал: плотная листва живой изгороди тянулась ровной стеной, нигде не прерываясь. Он опять повернул направо, обходя виллу вокруг, и тут нашел, что искал. Калитку с железными решетками створок. Отсюда дом не был виден совсем, его загораживала листва высоких деревьев и кустов, но виднелся гараж, по-видимому, недавно построенный, и какое-то старое небольшое строение, скорее всего сарай для садового оборудования. Таблички с именем владельца на калитке не было.

Монссон обеими руками резко нажал на створки, они подались внутрь, и калитка отворилась. Таким путем он избавился от необходимости выяснить, заперта она или нет, и закрыл за собой калитку.

На посыпанной гравием площадке у выезда из гаража виднелись следы машины, но здесь они кончались: дорожки, ведущие в сад, были уложены шиферной плиткой.

По газону Монссон зашагал к дому. Прошел сквозь ряды цветущего ракитника и жасмина и очутился, как и хотел, на задней стороне виллы. Тихо, пустынно, закрытые окна, двери на кухню и в погреб, какие-то загадочные пристройки. Он взглянул вверх, но мало что мог рассмотреть, потому что стоял у самой стены. Двинулся вдоль стены направо, прошел по цветочной клумбе, заглянул за угол и замер, стоя среди шикарных пионов.

Тут было от чего окаменеть. Зеленая лужайка с ровно подстриженной, как на английской площадке для гольфа, травой. Посредине овальный бассейн: искрящаяся, прозрачно-зеленая вода, светло-голубой кафель. Рядом баня и гимнастические снаряды — брусья и кольца, велосипедный тренажер. Вероятно, здесь и добывал Виктор Пальмгрен свое «хорошее физическое состояние». В бассейне, на чем-то вроде шезлонга, сидела или скорее лежала Шарлотта Пальмгрен, голая, с закрытыми глазами. Ровный, очень хороший загар по всему телу, безразличное выражение лица. Чистый профиль, прямой рот, светлые волосы. Худощавая, неестественно узкие бедра и тонкая талия. Эта женщина не вызывала у Монссона никаких эмоций. С таким же успехом она могла быть куклой, выставленной в витрине магазина. Смотри-ка, голая вдова. Впрочем, а почему бы и нет. Монссон стоял среди пионов и чувствовал себя соглядатаем, да, кстати, и был им.

Его заставляло оставаться на месте не то, что он видел, а то, что он слышал. Где-то совсем рядом, но вне поля зрения Монссона, что-то звенело, кто-то ходил и что-то делал. Потом послышались шаги, и из тени дома вышел человек. На нем были пестрые купальные трусы, в руках он держал два высоких стакана с каким-то красноватым напитком, соломинками и кубиками льда.

Монссон сразу же узнал этого человека по фотографиям: Матс Линдер, помощник директора, правая рука и ставленник умершего меньше сорока восьми часов назад Виктора Пальмгрена. Вот он подошел к бассейну. Женщина почесала щиколотку, по-прежнему не открывая глаз, протянула руку и взяла у него стакан.

Монссон отступил за угол дома. Линдер сказал:

— Не очень кислый получился?

— Нет, в самый раз.

Было слышно, как она поставила стакан на кафельный бортик бассейна.

— Мы с тобой просто ненормальные, — сказала Шарлотта Пальмгрен.

— Во всяком случае, все чертовски хорошо.

— Да, пожалуй. — Голос был по-прежнему безразличный. — А почему ты в этих дурацких штанах?

Что ответил на это Линдер, Монссон так никогда и не узнал, потому что в этот момент покинул свое убежище.

Он быстро и неслышно пошел той же дорогой обратно, закрыл за собой калитку и двинулся вдоль живой изгороди, обходя дом. Остановившись перед медными воротами, он без колебаний нажал кнопку.

Вдали раздался звонок, более похожий на бой часов. Прошло не больше минуты, и за воротами послышались легкие шаги. Открылось смотровое окошко, и Монссон увидел светло-зеленый глаз с неестественно длинными ресницами, великолепно сделанными с точки зрения техники, и светлую прядь волос.

Он вынул удостоверение личности и подержал его перед окошком.

— Извините, если помешал. Меня зовут Монссон. Инспектор полиции.

— А, — как-то по-детски сказала она. — Конечно. Полиция. Вы можете подождать две минуты?

— Разумеется. Я не вовремя?

— Что? Нет-нет. Просто я…

Она, как видно, не сумела найти подходящий конец фразы, ибо окошко захлопнулось, и легкие шаги удалились гораздо быстрее, чем приближались.

Он посмотрел на часы. Прошло три с половиной минуты, и Шарлотта Пальмгрен, одетая в серебряные сандалии и серое платье из какого-то легкого материала, отворила дверь.

— Входите, пожалуйста, — сказала Шарлотта Пальмгрен. — Очень жаль, что вам пришлось ждать.

Она заперла ворота и повела его к дому. На улице рокотнул мотор отъезжающего автомобиля. Очевидно, не только вдова действовала быстро.

Монссон впервые увидел виллу всю целиком и ошеломленно рассматривал ее. Собственно говоря, это была не вилла, а маленький дворец, украшенный башнями, башенками и зубцами. Все говорило за то, что ее первый хозяин страдал манией величия, и архитектор срисовывал здание с какой-то открытки. Последующие реконструкции — и пристроенные балконы, и стеклянные веранды не улучшали дела. Вид у здания был устрашающий, и трудно сказать, следовало ли тут смеяться или плакать, или просто вызвать подрывников и разнести эту аляповатую громадину на куски. При этом она казалась на редкость прочной и взять ее мог, очевидно, только динамит. Вдоль дороги, ведущей к воротам, стояли отвратительные скульптуры из тех, что были модны в Германии имперских времен.

— Да, вилла у нас красивая, — сказала Шарлотта Пальмгрен. — Но перестройка обошлась недешево. Зато теперь все тип-топ.

Монссону удалось оторвать взгляд от дома и переключить внимание на окрестности. Парк был, как он уже имел возможность отметить, ухоженный.

Женщина проследила за его взглядом и сказала:

— Садовник бывает три раза в неделю.

— Вот как, — сказал Монссон.

— Войдем в дом или посидим здесь?

— Все равно, — ответил Монссон.

Следы присутствия Матса Линдера исчезли, даже стакан, но на передвижном столике перед верандой стоял сифон, ведерко со льдом и несколько бутылок.

— Этот дом купил мой свекор, — сказала она. — Но он умер давным-давно, задолго до того, как мы с Виктором встретились.

— А где вы встретились? — равнодушно спросил Монссон.

— В Ницце, шесть лет назад. Я там выступала с показом моделей одежды. — После секундного колебания она сказала: — Может быть, войдем в дом? Ничего особенного я, правда, предложить не могу. Ну, немножко выпить.

— Спасибо, я не хочу.

— Понимаете, я здесь совершенно одна. Прислугу отпустила.

Монссон промолчал, и после паузы она продолжала:

— После того, что случилось, мне кажется, лучше побыть одной. Совсем одной.

— Я понимаю. Весьма вам сочувствую.

Она склонила голову, но не сумела изобразить ничего, кроме скуки и полнейшего равнодушия. «Очевидно, она слишком бездарна, чтобы сделать печальное лицо», — подумал Монссон.

Он прошел за ней по каменным ступеням лестницы рядом с верандой. Миновав большой мрачный зал, они вошли в огромную, забитую мебелью гостиную. Смешение стилей было поистине нелепым: сверхсовременная мебель соседствовала со старинными креслами с высокими спинками и чуть ли не античным столом. Она провела его в угол, где стояли четыре кресла, диван и гигантский стол, покрытый толстым стеклом, как видно, совсем новый и очень дорогой.

— Садитесь, пожалуйста, — официальным тоном сказала она.

Монссон сел. Таких больших кресел он в жизни не видел, а это оказалось к тому же настолько глубоким, что Монссон засомневался, сумеет ли он из него вылезти и снова встать на ноги.

— А вы и в самом деле не хотите выпить?

— В самом деле. Я не стану вас долго задерживать. Но, к сожалению, мне придется задать вам несколько вопросов. Нам, как вы понимаете, очень важно быстрее найти человека, убившего директора Пальмгрена.

— Разумеется. Вы ведь полиция. Ну что я могу сказать? Это ведь все ужасно печально. Трагедия.

— Вы видели лицо стрелявшего?

— Конечно. Но все произошло страшно быстро. Никто сначала и не среагировал даже. Только потом мне пришла в голову ужасная мысль, что он мог и меня застрелить. И всех.

— Вы никогда прежде не встречали этого человека?

— Нет. У меня хорошая память на лица, но имена и прочее в этом роде я никогда не могу запомнить. В Лунде полицейский меня тоже спрашивал об этом.

— Я знаю, но тогда вы, конечно, были взволнованы.

— Вот именно, это же ужасно, — неуверенно сказала она.

— Должно быть, в последние дни вы много думали о случившемся?

— Конечно.

— И вы хорошо видели этого человека. Вы сидели к нему лицом, и он оказался всего лишь в нескольких метрах от вас. Как он, собственно, выглядел?

— Ну, как это сказать… У него был совсем обычный вид.

— Какое он производил впечатление? Казался потерявшим самообладание? Или взвинченным?

— Да нет, у него был совершенно обычный вид. Очень простой.

— Простой?

— Ну да, то есть он не из тех, с кем обычно общаешься.

— Что вы почувствовали, увидев его?

— Ничего, пока он не вынул пистолет. Тогда я испугалась.

— Вы видели и оружие?

— Конечно. Это был какой-то пистолет.

— Не можете сказать, какого типа?

— Я ничего не понимаю в оружии. Но это был какой-то пистолет. Длинный такой. Как в ковбойских фильмах.

— А какое было выражение лица у этого человека?

— Обычное. У него был совсем обычный вид, как я говорила. Одежду я рассмотрела лучше, но о ней я уже рассказала.

Монссон не стал спрашивать о приметах. Она не хотела или не могла сказать больше того, что уже сказала. Он посмотрел по сторонам. Женщина заметила это и сказала:

— Симпатичные кресла, и стол тоже, правда?

Монссон кивнул и подумал, сколько все это стоило.

— Я сама покупала, — с оттенком гордости сказала она.

— Вы всегда здесь живете? — спросил Монссон.

— А где же нам еще жить, когда мы в Мальмё? — туповато ответила она.

— А когда вы не в Мальмё?

— У нас есть дом в Эсториле. Обычно мы живем там зимой — у Виктора было много дел в Португалии. И еще, понятно, есть представительская квартира в Стокгольме. — Немного подумав, она сказала: — Но там мы живем только тогда, когда мы в Стокгольме.

— Я понимаю. Вы всегда сопровождали мужа в деловых поездках?

— Да, когда речь шла о представительстве. Но на переговоры не сопровождала.

— Я понимаю, — повторил Монссон.

Что он понимал? Что она работала куклой, на которую можно было вешать дорогие и недоступные простому человеку тряпки и украшения? Что у таких, как Виктор Пальмгрен, жена, вызывающая всеобщее восхищение, входит в список необходимых вещей?

— Вы любили своего мужа? — вдруг спросил Монссон.

Она не удивилась, но медлила с ответом.

— Любить — это так глупо звучит, — наконец сказала она.

Монссон вынул одну из своих зубочисток, положил в рот и принялся задумчиво жевать.

Она удивленно воззрилась на него. Впервые за все это время на ее лице отразилось что-то похожее на неподдельное чувство.

— Почему вы ее жуете? — с любопытством спросила она.

— Дурная привычка. Приобрел ее, когда бросил курить.

— А-а, — сказала она. — Вот оно что. А вообще у меня есть сигареты и сигары. Вон там, в шкатулке на столике.

Монссон с секунду рассматривал хозяйку. Потом начал с другой стороны.

— Этот ужин был ведь почти деловой встречей, не так ли?

— Да. Днем у них было заседание, но я в нем не участвовала. Я тогда дома переодевалась. До этого был деловой ленч.

— Вы не знаете, о чем шла речь на заседании?

— О делах, как обычно. О каких — точно не знаю. У Виктора всегда было много всяких идей и планов. Он сам так всегда и говорил: «У меня много идей и планов».

— А из тех, кто во время ужина сидел за столом, вам все знакомы?

— Я с ними встречалась время от времени. Хотя нет, не со всеми. Секретаршу, с которой был Хампус Бруберг, я раньше не видела.

— А с кем из них вы особенно хорошо знакомы?

— Особенно ни с кем.

— И с директором Линдером тоже? Он ведь живет здесь, в Мальмё.

— Иногда встречались на официальных приемах.

— Но частным образом не общались?

— Нет. Только через моего мужа.

Она отвечала монотонно и сидела с совершенно безучастным видом.

— Ваш муж произносил речь, когда в него стреляли. О чем он говорил?

— Я не прислушивалась. Поблагодарил за внимание, за хорошее сотрудничество и прочее. Ведь за столом были только те, кто у него работал. Кроме того, мы собирались на время уехать.

— Уехать?

— Да, отдохнуть на западном побережье. У нас дача в Бохуслене, я совсем забыла о ней сказать. И потом мы должны были ехать в Португалию.

— Значит, ваш муж на какое-то время расставался со своими сотрудниками?

— Вот именно.

— И с вами тоже?

— Что? Нет, я должна была ехать вместе с Виктором. Мы собирались потом поиграть в гольф. В Португалии.

Ее безразличие мешало понять, когда она лгала, когда говорила правду, и своих чувств, если только они у нее были, ничем не проявляла.

Монссон выкарабкался из финского суперкресла и сказал:

— Спасибо, не смею вас больше задерживать.

— Очень мило с вашей стороны.

Она проводила его до ворот. Он не решился обернуться и еще раз взглянуть на этот злосчастный дом. Они обменялись рукопожатием. Ему показалось, что она держала свою руку как-то необычно, но только уже садясь в машину, Монссон сообразил: она ожидала, что он ей поцелует руку. У нее была узкая ладонь, длинные, тонкие пальцы.

На улице красного «ягуара» уже не было.

(обратно)

VIII

Мартин Бек спал тяжелым сном без сновидений и проснулся только в пять минут десятого.

Когда он стоял под душем, зазвонил телефон. Звонил долго, пока Мартин Бек не закрутил кран, завернулся в простыню и подошел к столику.

— Слушаю, — сказал он.

— Это Мальм. Как дела?

Как дела. Вечный вопрос. Мартин Бек наморщил лоб и сказал:

— Пока трудно сказать. Мы только что начали.

— Я звонил тебе в полицию, но там оказался только этот Скакке, — словно жалуясь, сказал Мальм. — А ты что, спал? Ты должен взять преступника немедленно. На меня нажимают и шеф, и министр. А теперь еще и МИД подключился. — Мальм говорил громко и торопливо, явно нервничая, но это за ним всегда водилось. — Поэтому его нужно взять быстро. Немедленно, как я сказал.

— А как это сделать? — спросил Мартин Бек.

Главный инспектор оставил вопрос без ответа, что и следовало ожидать, ибо его знания практической полицейской работы были почти равны нулю. Да и администратором он оказался не ахти каким. Вместо этого он спросил:

— Наш разговор идет через гостиничный коммутатор, наверное?

— Я полагаю, что да.

— Тогда позвони мне по какому-нибудь другому телефону. Я сейчас дома, а не на работе. Звони как можно быстрей.

— Ты зря волнуешься, мы можем спокойно говорить и так, — сказал Бек. — В нашей стране только у полиции есть время подслушивать чужие разговоры.

— Нет, нет, нельзя. То, что я тебе скажу, совершенно конфиденциально и очень важно. Этому делу придается первостепенное значение.

— Почему?

— Вот об этом я тебе и хочу рассказать. Но ты должен позвонить по прямому телефону. Поезжай в полицию или куда-нибудь еще. И быстрее. Я попал в очень щекотливое положение. Один только Бог знает, как бы я хотел не отвечать за это дело.

«Дерьмо трусливое», — про себя сказал Мартин Бек.

— Не слышу. Что ты сказал?

— Ничего. Я скоро позвоню.

Он повесил трубку, вытерся полотенцем и стал неторопливо одеваться. Подождав, пока прошло какое-то время, заказал Стокгольм и набрал номер домашнего телефона Мальма. Тот, должно быть, сидел и ждал звонка, потому что ответил тут же, еще не успел прозвучать до конца первый гудок.

— Слушаю.

— Это Бек.

— Наконец-то. Теперь слушай меня внимательно. Речь пойдет о Пальмгрене и его деятельности.

— Вот уж действительно — ни на минуту раньше, чем нужно.

— Это не моя вина. Я получил эти сведения только вчера.

Слышно было, как он, нервничая, шелестит какой-то бумагой.

— Ну, — сказал наконец Мартин Бек.

— Это не обычное убийство.

— Обычных убийств не бывает.

Ответ, кажется, привел Мальма в замешательство. После короткого раздумья он сказал:

— Да, разумеется, это вообще-то правильно. У меня нет такого опыта работы в этой области, как у тебя.., («Вот уж что верно, то верно», — подумал Мартин Бек.) …поскольку я большей частью занимался решением крупных административных проблем.

— А чем занимался этот Пальмгрен? — нетерпеливо спросил Мартин Бек.

— Бизнесом. Крупным бизнесом. Как ты знаешь, с некоторыми странами у нас очень деликатные отношения.

— С какими, например?

— С Родезией, Южной Африкой, Биафрой, Нигерией, Анголой и Мозамбиком, если называть лишь некоторые. Нашему правительству трудно поддерживать нормальные контакты с этими государствами.

— Ангола и Мозамбик не государства, — произнес Мартин Бек.

— Не придирайся к мелочам. Палъмгрен, во всяком случае, вел дела с этими странами, как и со многими другими. Особенно обширной была его деятельность в Португалии. Хотя официально штаб-квартира Пальмгрена находилась в Мальмё, многие из его самых выгодных сделок делались, очевидно, в Лиссабоне.

— Чем торговал Пальмгрен?

— Оружием, в частности.

— В частности?

— Да. Он занимался практически всем. Ему принадлежало, например, акционерное общество по недвижимому имуществу, он был владельцем множества домов в Стокгольме. Его фирма в Мальмё считается своего рода фасадом, прикрытием, хотя и вполне достопочтенным на вид.

— Значит, он зарабатывал большие деньги?

— Да, это мягко говоря. А сколько, никто не знает.

— А что говорят об этом налоговые власти?

— Мало чего говорят. Но точно ничего не известно. Большинстве предприятий Пальмгрена зарегистрировано в Лихтенштейне, и считают, что основная часть его доходов шла на счета в швейцарских банках. Даже если деньги, заработанные им в Швеции, и учитывались полностью, то все равно главные его капиталы были недоступны шведским налоговым властям.

— А откуда эти сведения?

— Частично из министерства иностранных дел, частично из налогового управления. Теперь ты понимаешь, почему этим убийством так обеспокоены самые высокие инстанции?

— Нет, а почему?

— Ты и в самом деле не понимаешь…

— Ну, скажем, не улавливаю, к чему ты клонишь.

— Вот слушай, — раздраженно сказал Мальм. — У нас есть небольшая, но весьма воинственно настроенная политическая группировка, она резко выступает против того, чтобы Швеция имела какие-то отношения со странами, которые я тебе называл. Кроме того, значительно большее число людей верят официальным заявлениям о том, что Швеция никаких дел с Родезией, например, или с Мозамбиком не ведет. Деятельность Пальмгрена была и остается хорошо замаскированной, но из определенных источников нам случайно удалось узнать, что экстремистским группировкам в нашей стране она была отлично известна, и что Пальмгрен числился в их черном списке. Если уж выражаться банально.

— Лучше уж банально, чем неясно, — подбодрил его Мартин Бек. — А как вы узнали об этом? О черном списке?

— Этим занималась полиция безопасности. Кстати говоря, определенные и весьма влиятельные круги настаивают на том, чтобы расследование по этому делу было передано полиции безопасности.

— Подожди минутку, — сказал Мартин Бек.

Он отложил трубку и принялся искать сигареты. Наконец нашел помятую пачку в кармане брюк. Все это время он лихорадочно думал. Полиция безопасности, или Сепо, как ее обычно называли, была совершенно особым учреждением, многими презираемым, но знаменитым прежде всего своими нелепыми действиями и своей полнейшей непригодностью к делу. В тех редчайших случаях, когда ей удавалось что-то раскрыть или даже поймать какого-то шпиона, это непременно доводилось до сведения широкой общественности и подавалось, как жареная индейка на блюде, с гарниром из неопровержимых доказательств. Даже военная контрразведка и та работала лучше. По крайней мере, о ней хоть не было слышно.

Мартин Бек закурил и вернулся к телефону.

— Что ты там, в конце концов, делаешь? — возмутился Мальм.

— Курю, — ответил Мартин Бек. — Ну так что там с Сепо?

— С полицией безопасности? Предлагают передать это дело ей. И она сама, кажется, им заинтересовалась.

— Позволю себе задать один вопрос. С чего бы это она им заинтересовалась?

— А ты подумал о модус операнди преступника? — спросил Мальм со значением.

«Модус операнди. Интересно, откуда ты это вычитал», — усмехнулся про себя Мартин Бек.

— Насколько я вижу, тут есть все признаки покушения в классическом стиле. Фанатик, который думает только о том, чтобы выполнить задуманное, и не беспокоится о том, схватят его или нет.

— Да, в этом что-то есть, — согласился Мартин Бек.

— Многие считают, что да. В частности, полиция безопасности.

Мальм сделал паузу, очевидно, ради пущего эффекта. Потом сказал:

— Я, как ты знаешь, не распоряжаюсь персоналом полиции безопасности и не осведомлен об их делах. Но сейчас имею информацию о том, что они посылают в Мальмё одного из своих специалистов. Впрочем, уже, наверное, послали. Кроме того, в Мальмё у них ведь есть и постоянные сотрудники.

От отвращения Мартин Бек затушил наполовину выкуренную сигарету.

— Официально за розыск отвечаем мы, — сказал Мальм. — Но, вероятно, можем считать, что полиция безопасности будет вести, так сказать, параллельное расследование. И, естественно, тебе следует избегать конфликтов.

— Конечно.

— Но прежде всего тебе нужно немедленно взять преступника. «Пока этого не сделала полиция безопасности», — подумал Мартин Бек. В таком случае на этот раз можно не спешить.

— Немедленно, — твердо сказал Мальм.

Бек с тоской посмотрел в окно, за которым улица купалась в солнце. С Хаммаром, предшественником Мальма, тоже приходилось нелегко, особенно в последние годы, но тот, во всяком случае хоть был полицейским.

— А у тебя есть какие-то соображения насчет того, как вести расследование? — ласково спросил он.

Мальм размышлял довольно долго. Наконец подобрал подходящую формулировку.

— Решение этого вопроса я с полным доверием передаю тебе и твоим помощникам. У вас ведь большой опыт.

Красиво сказано. И Мальм, очевидно, сам очень довольный ответом, продолжал:

— И вы не пожалеете для этого сил, так ведь?

— Так, — автоматически сказал Мартин Бек. Он думал совсем о другом. — Фирму Пальмгрена в Мальмё можно считать почти что липовой?

— Этого бы я не сказал. Наоборот, она себя великолепно оправдывает.

— Чем она занимается?

— Импортом и экспортом.

— Чего?

— Сельди.

— Сельди?

— Да, — удивленно сказал Мальм. — А ты разве не знал? Покупает селедку в Норвегии и Исландии и потом ее экспортирует. Куда — не знаю. Все совершенно законно, насколько я понимаю.

— А фирма в Стокгольме?

— Прежде всего недвижимость, но… специалисты считают, что Пальмгрен нажил себе состояние с помощью других источников и таким путем, который мы не имеем возможности проверить.

— Ладно, понимаю.

— И еще я должен тебе кое-что сообщить. Во-первых, то, что Пальмгрен совершенно независимо от своих африканских и прочих зарубежных дел был и у нас видной личностью, и у него весьма влиятельные друзья. Значит, действовать надо осторожно. А во-вторых, ты должен учитывать возможность того, что убийство совершено по политическим соображениям.

— Да, — сказал Мартин Бек и посерьезнел. — Я учитываю такую возможность.

На этом разговор кончился.

Бек позвонил в полицию. Монссон еще не давал о себе знать, Скакке был занят, а Баклунд вышел.

Неплохая идея. Выйти.

Погода манила. К тому же была суббота.

В вестибюле гостиницы, куда он спустился через несколько минут, было многолюдно. Приезжие обменивали валюту, слышался разноязычный разговор, но среди тех, кто толкался у конторки портье, один человек сразу же должен был привлечь внимание. Довольно молодой, полноватый, в клетчатом костюме модного покроя, полосатой рубашке, желтых ботинках и носках такого же ядовитого цвета, он стоял, небрежно облокотившись на стойку. Волнистые напомаженные волосы, усики, как видно, требующие немалых забот. В петлице цветок и под мышкой свернутый в рулон экземпляр «Эсквайра». Рекламный красавчик с обложки грампластинки. Бек узнал этого человека. Паульссон, первый помощник инспектора в Стокгольме.

Когда Мартин Бек подошел к портье отдать ключ от своей комнаты, Паульссон бросил на него взгляд столь наигранно пустой и безразличный, что трое стоявших рядом с ним людей обернулись и посмотрели на Бека.

Полиция безопасности была уже на месте.

Еле сдерживая приступ смеха, Мартин Бек повернулся к своему тайному коллеге спиной и вышел на улицу.

На мосту он остановился и взглянул на гостиницу. Неплохое здание и архитектура оригинальная.

Паульссон стоял у входа в гостиницу и наблюдал за ним. В своем маскарадном наряде он бросался в глаза, и вряд ли какой-нибудь враг общества не узнал бы его. Кроме того, Паульссон отличался удивительной способностью попадать на экран телевизора в связи с демонстрациями и прочими инцидентами.

Мартин Бек улыбнулся и пошел к гавани.

(обратно)

IX

Бенни Скакке снимал комнату в доме на Чэрлексгатан, всего через квартал от здания полиции. Комната была большая, уютная, с удобной и практичной, хоть и чуть потертой, мебелью. Ему она досталась от помощника инспектора, которого перевели служить в Ландскруну. Хозяйка, пожилая и по-матерински добрая женщина, была вдовой полицейского и требовала от жильцов только одного: чтобы они тоже служили в полиции.

Ванная и кухня находились почти что рядом, и Бенни Скакке пользовался ими сколько хотел. Он был человеком привычки, или, точнее, становился им. Бенни, собственно говоря, вовсе не хотел жить по расписанию, но считал, что скорее добьется своей цели, если будет действовать по определенной системе. А целью его было стать шефомполиции.

Каждое утро он вставал в половине седьмого, делал зарядку, занимался со штангой, принимал ледяной душ, растирался полотенцем и одевался. Потом плотно завтракал.

Поскольку его рабочее время не имело точных границ, он занимался спортом тогда, когда был свободен в течение дня. Не реже трех раз в неделю ходил в бассейн, ездил за город на велосипеде или, надев тренировочный костюм, бегал трусцой по парку; не пропускал тренировок в футбольном клубе полиции и участвовал во всех матчах. Вечерами изучал право, он уже сдал два кандидатских экзамена и осенью надеялся сдать третий.

Каждый день в одиннадцать утра и в девять вечера он звонил своей невесте Монике. Они обручились в Стокгольме за неделю до того, как его перевели в Мальмё; она только что получила диплом специалиста по лечебной физкультуре и пыталась найти работу тоже в Мальмё, но ближе, чем Хельсингборг, ей ничего не могли предложить. Во всяком случае, и это было неплохо, потому что удавалось встречаться в тех редких случаях, когда их выходные совпадали.

В это жаркое и солнечное субботнее утро он все-таки настолько отошел от своей системы, что встал на час позже и не позавтракал. Вместо этого он налил в термос холодного шоколадного молока и положил термос в парусиновую сумку вместе с плавками и махровым полотенцем. По дороге в полицию он зашел в кондитерскую на Давидсхалсторг и купил две булочки с корицей и ванильную сдобу. Миновав медные ворота главного входа в здание полиции, он вошел во двор, где стоял его велосипед. Велосипед был черный, датская модель, на раме он собственноручно изобразил белой краской слово «ПОЛИЦИЯ» печатными буквами. Он надеялся, что это отпугнет похитителей.

Привязав сумку к багажнику, Скакке сел на велосипед и поехал через зеленый и тенистый Дворцовый парк в купальню на Риберсборг. Несмотря на ранний час, солнце уже пекло вовсю. Он купался и загорал примерно час, потом уселся на берегу и поел.

Когда Скакке вошел в свой кабинет, было половина девятого. Его стол украшала записка от Баклунда:

«Монссон у вдовы. Бек пока в „Савое“. Карауль телефон. Я буду в 12.00. Баклунд».

Скакке сел за стол и стал караулить не издававший ни звука телефон, раздумывая над убийством Виктора Пальмгрена. Какой тут мог быть мотив? Поскольку Пальмгрен был богат, это, очевидно, деньги. Или власть. Кому была выгодна его смерть? Шарлотта Пальмгрен оставалась ближайшей и, насколько он знал, единственной наследницей денег; к власти ближе всех стоял, вероятно, Матс Линдер. Если учесть красоту Шарлотты Пальмгрен, ставшую притчей во языцех, и ее относительную молодость, то мотивом могла быть и ревность. Вполне возможно, что у нее был любовник, которому надоело играть вторую скрипку. Но в таком случае он выбрал странный способ избавиться от законного мужа. Какой мотив ни возьми, образ действия казался очень необдуманным. Правда, преступнику удалось уйти, но шансы на это были ничтожно малы, если он планировал убийство заранее. Кроме того, Пальмгрен умер только через сутки; могло случиться так, хорошо это было бы или плохо, что он бы выжил. Убийца должен был также знать, что Пальмгрен находился в «Савое» именно в этот момент, если только он не был каким-то сумасшедшим, который просто-напросто пристрелил первого встречного.

Телефон зазвонил. Главный инспектор Мальм из Стокгольма спрашивал Мартина Бека. Скакке сообщил, что тот, вероятно, находится в гостинице, и Мальм повесил трубку, не поблагодарив и не попрощавшись.

Бенни Скакке потерял нить своих рассуждений и погрузился в мечты. Он представил себе, как он самостоятельно ведет расследование, выслеживает и берет преступника. Его повышают в должности, остается только карабкаться по этим ступенькам еще выше. Он добрался уже почти до должности шефа полиции, когда телефонный звонок прервал его мечтания.

Звонила женщина. Сначала он не понял, о чем она говорит, — сконский диалект стокгольмцы понимают плохо. До перевода в Мальмё Скакке не бывал в Сконе, и его не удивляло, что некоторые из местных диалектов он понимает с трудом. Поражало Скакке другое: его самого не всегда хорошо понимали. Его, говорящего на чистейшем шведском!

— Я насчет того убийства, про которое напечатано в газете, — сказала женщина.

— Слушаю вас.

— А кто со мной говорит? — подозрительно спросила она.

— Помощник инспектора Скакке.

Женщина молчала, очевидно, что-то взвешивая.

— Помощник? А начальника, что, нету?

— Да, он вышел. Но вы можете говорить со мной. Я тоже занимаюсь этим делом. Ну, так что же вас тревожит? — Самому Скакке казалось, что его тон должен внушать доверие, но женщина, как видно, не совсем была убеждена в его компетентности.

— Пожалуй, лучше уж мне самой прийти, — торжественно сказала она. — Я тут недалеко живу.

— Да, пожалуйста, — приветливо сказал Скакке. — Спросите помощни…

— Может, и начальник к тому времени успеет вернуться, — добавила она и повесила трубку.

Прошло двенадцать минут. В дверь постучали. Если эта женщина во время разговора по телефону относилась к Скакке скептически, то теперь, увидев его, и вовсе, кажется, потеряла к нему полное доверие.

— Мне бы кого-нибудь постарше, — сказала она, словно выбирая товар в магазине.

— Весьма сожалею, — сухо сказал Скакке. — Но сейчас на этом посту нахожусь я. Садитесь, пожалуйста.

Он пододвинул стул чуть ближе к письменному столу, и женщина осторожно уселась на самый краешек. Она была маленькая, кругленькая, в светло-зеленом плаще и белой соломенной шляпе.

Вернувшись на свое место за столом, Скакке сказал:

— Итак, фру…

— Грёнгрен.

«Неужели бывают такие фамилии?» — подумал Скакке.

— Итак, фру Грёнгрен. Что вы можете сказать, о том происшествии в среду?

— Об убийстве, — сказала она. — Дело в том, что я видела убийцу. Хотя, конечно, тогда я не знала, что он убийца. Только когда в газете про это прочитала, поняла.

Скакке подался вперед, положив ладони на стол.

— Рассказывайте, — сказал он.

— Значит, так. Я ездила в Копенгаген за продуктами, а когда вернулась, встретила подругу и пила с ней кофе в Брэннуме, поэтому домой шла довольно поздно. Дошла до Мэларбрун, а на перекрестке красный свет горит. Я стою и жду. Это как раз напротив «Савоя». И вдруг вижу: человек какой-то из окна вылезает, из ресторана, я там бывала с племянником, так что знаю, что это ресторан. Вот паршивец, думаю, поел, а платить не хочет, через окно удирает. Но сделать-то ничего не могу, ведь красный свет горит, и никого поблизости нету.

— Вы видели, куда он потом направился?

— Конечно. Подошел к стоянке велосипедов возле гостиницы, сел на велосипед и поехал в сторону Дротнингторгет. Потом зеленый загорелся, но тогда я этого человека уже не видела, ладно, думаю, директор ресторана, наверное, не обеднеет, надо домой идти. Ну а когда перешла дорогу, вижу, из гостиницы люди выбегают, смотрят по сторонам. А его уж и след простыл.

— Вы можете описать этого человека? — спросил Скакке с плохо скрываемым нетерпением и раскрыл свою записную книжку.

— На вид ему лет этак тридцать-сорок. А может, и больше сорока, поскольку он лысоватый, не совсем плешивый, а редкие, значит, волосы. И темные. И костюм на нем коричневый, желтоватая такая рубашка и галстук не знаю какого цвета. Ботинки, по-моему, черные или коричневые, нет, точно, коричневые, раз костюм такой.

— Как он выглядел? Телосложение, черты лица, особые приметы?

Она задумалась.

— Он худой. И сам худой, и лицо тоже. Выглядел как обычный человек, только роста он довольно высокого. Нет, поменьше вас, конечно, но тоже длинный. Не знаю, что еще сказать.

Скакке молча сидел и смотрел на нее. Потом спросил:

— Когда вы потеряли его из вида? Где он в тот момент находился?

— У светофора, по-моему. На перекрестке у Бруксгатан. Там, видно, красный свет был. А потом загорелся зеленый. Я перешла дорогу, а он уехал.

— Хм, — сказал Скакке. — А вы видели, что за велосипед у него?

— Велосипед? Да обычный велосипед, кажется.

— Не заметили, какого цвета?

— Нет, — ответила фру Грёнгрен, покачав головой. — Ведь машины все время проезжали, заслоняли его.

— Так, — сказал Скакке. — Больше ничего не можете припомнить?

— Нет. Только то, что рассказала. А какое-нибудь вознаграждение мне за это будет?

— Не думаю, — сказал Скакке. — Помогать полиции — моральный долг общественности. Вы не могли бы оставить свой адрес и телефон, чтобы вас вызвать, если понадобитесь?

Женщина назвала свой адрес и номер телефона. Потом встала.

— Ну тогда до свидания, — сказала она. — А как вы думаете, в газете про меня напечатают?

— Вполне вероятно, — сказал Скакке, чтобы как-то ее утешить.

Он поднялся и проводил гостью до дверей.

— До свидания. И большое спасибо за помощь. И за беспокойство.

Он вернулся к письменному столу, но в это время дверь снова приоткрылась, и женщина просунула голову в щель.

— Да, вот еще что, — сказала она. — Прежде чем сесть на велосипед, он достал что-то из-за пазухи и сунул в картонную коробку на багажнике. Я совсем забыла сказать.

— Так, — сказал Скакке. — А вы случайно не видели, что это было? То, что он вынул из-за пазухи?

— Нет, он стоял вроде как отвернувшись. Но коробка была вот такого размера. Длиной почти с багажник и высотой сантиметров десять.

Скакке еще раз поблагодарил, и фру Грёнгрен ушла, на этот раз окончательно.

Он набрал номер телефона морского вокзала.

На обложке записной книжки еще тогда, когда она была совсем новой, его рукой было написано: «Помощник инспектора Б. Скакке». Ожидая ответа по телефону, он принялся пририсовывать перед этой надписью слово «Первый».

(обратно)

X

Мартин Бек и Пер Монссон столкнулись в дверях в служебную столовую в начале второго.

Мартин Бек с утра бродил по грузовому порту, который по случаю субботы казался пустым и вымершим. Он дошел до нефтяных причалов, рассматривая странный, как в научно-фантастических романах, пейзаж: стоячая молочно-белая вода в запрудах, песчаные отмели, глубокие следы самосвалов и погрузчиков, и удивился, насколько вырос порт за пятнадцать лет, которые прошли с той поры, когда он увидел его впервые. Потом он почувствовал, что голоден, и, шагая к центру города насколько можно быстро в такую жару, прикидывал, что сегодня на обед в служебной столовой.

Монссон не испытывал особого голода, но зато очень хотел пить. Он отказался от приглашения у Шарлотты Пальмгрен, но теперь, в прокаленной солнцем машине, ему все время мерещились запотевшие от холода стаканы с красноватым напитком, которые нес Матс Линдер. Он подумал было, не заехать ли домой что-нибудь выпить, но решил, что для этого время еще раннее и вполне можно обойтись холодной содовой.

У Мартина Бека голод чуть приутих, когда он вошел в столовую. Пока еще не веря как следует своему желудку, он заказал омлет с ветчиной, помидоры и минеральную воду. Монссон повторил этот заказ.

Усевшись за столиком, они увидели Бенни Скакке, который смотрел в их сторону взглядом отчаявшегося человека. Перед Бенни, спиной к ним, сидел Баклунд. Он уже отодвинул свою тарелку в сторону и, грозя пальцем, что-то говорил Скакке. Слов не было слышно, но, судя по взгляду Скакке, Баклунд его за что-то распекал.

Бек быстро покончил со своим омлетом и подошел к их столику. Положив руку на плечо Баклунда, он дружелюбно сказал:

— Извини, я заберу у тебя Скакке. Мне с ним нужно кое-что обсудить.

Баклунд, хотя и был раздражен тем, что ему помешали, вряд ли мог возражать. Ведь этого напускающего на себя важность стокгольмца прислали из управления…

Скакке поднялся с явным облегчением и последовал за Мартином Беком. Монссон уже поел, и они втроем направились к выходу, провожаемые оскорбленным взглядом Баклунда.

Они устроились в кабинете Монссона, довольно прохладном и проветренном. Монссон уселся во вращающееся кресло, достал из карандашницы зубочистку и, сунув ее в уголок рта, принялся за бумаги. Бек закурил сигарету, а Бенни, сходив за своим блокнотом, сел рядом с ним и положил блокнот на колени. Мартин Бек заметил надпись на обложке и улыбнулся. Скакке перехватил его взгляд и, покраснев, быстро прикрыл блокнот. Потом начал докладывать о показаниях новой свидетельницы.

— А ты уверен, что ее фамилия Грёнгрен? — с сомнением спросил Монссон.

Когда Скакке кончил, Мартин Бек сказал:

— Займись экипажем катера на подводных крыльях. Если на палубе стоял тот же человек, они, возможно, видели и коробку. Если она была у него с собой.

— Я уже звонил, — сказал Скакке. — У стюардессы, которая его видела, сегодня выходной. Но завтра она будет, и я с ней поговорю.

Пришел черед Мартина Бека. Он рассказал им о телефонном разговоре с Мальмом и о приехавшем сюда новом коллеге.

— Значит, его зовут Паульссон. Не его ли я видел по телевидению? — спросил Монссон. — Он, кстати, очень напоминает нашего местного парня из безопасности. Мы его называем «Секретчик Перссон». Тоже любит такие костюмы и всякие маскарады. Насчет экспорта сельди дело известное, а вот о сделках с оружием и прочем я никогда не слыхал.

— Это и неудивительно, — сказал Бек. — Вряд ли кто хотел, чтобы такие дела имели огласку.

Монссон сломал зубочистку и бросил ее в пепельницу.

— Верно. Мне тоже так показалось, когда голая вдова рассказала, что в Португалии Пальмгрен ворочал большими делами.

— Голая? — в один голос переспросили Бек и Скакке.

— Я хотел сказать — веселая вдова. Но она не веселая. И не печальная. Она совершенно равнодушная.

— Но голая, — произнес Мартин Бек.

Монссон рассказал о визите к вдове Пальмгрена.

— А она красивая? — спросил Скакке.

— По-моему, нет, — коротко ответил Монссон. Потом, повернувшись к Мартину Беку, спросил: — Ты ничего не будешь иметь против, если я поговорю с этим Линдером?

— Нет. Но я бы тоже хотел на него посмотреть. Так что давай им вдвоем займемся.

Монссон кивнул. Немного помолчав, сказал:

— А почему нет? Но сначала мне бы хотелось побольше узнать о зарубежных делах Пальмгрена. Любыми путями. Матс Линдер, вероятно, в них участия не принимал, он ведал, скорее всего, этой селедочной фирмой. Кстати, а чем занимался датчанин?

— Пока не знаю. Мы это выясним. В крайнем случае позвоню Иогансену — он наверняка в курсе дела.

Они помолчали. Потом Скакке сказал:

— Если стрелял тот же самый парень, который летел из Копенгагена в Стокгольм, то уже ясно, что он швед. И если это убийство по политическим соображениям, то он, значит, был против дел Пальмгрена в Родезии, Анголе, Мозамбике и где-то там еще. А раз так, то он должен быть каким-нибудь фанатиком из левых экстремистов.

— Ты рассуждаешь как секретчик Перссон, — сказал Монссон. — Тому за каждым углом чудятся фанатики-экстремисты. Но в твоих словах все-таки что-то есть.

— По правде говоря, мне пришло это в голову еще до разговора с Мальмом. Поразительная схожесть с покушением по политическим мотивам. И странность с этим модус операнди…

Мартин Бек резко оборвал себя, вдруг поняв, что он пользуется терминологией Мальма. Это его страшно разозлило.

— Может, так, а может, и нет, — сказал Монссон. — У нас на юге большинство экстремистских группировок сконцентрировано в Лунде. Я всех их знаю, они в большинстве своем чертовски мирно настроены. Сепо, понятное дело, это не нравится.

— Ничто не указывает, что он здешний, — вставил Скакке.

Монссон покачал головой.

— Хорошее знание местности, — сказал он. — Если история с велосипедом правда.

— Вот бы нам найти этот велосипед, — с оптимизмом произнес Скакке.

Монссон долго смотрел на него. Потом снова покачал головой и добродушно сказал:

— Эх, мальчик ты мой, выследить велосипед…

В дверь постучали, и в кабинет вошел, не дожидаясь приглашения, Баклунд. В руках у него были очки, он усердно протирал их платком.

— Все заседаете, — раздраженно сказал он. — Может, господа заседатели выяснили, куда девалась гильза? Мы искали повсюду, даже в еде. Я лично переворошил все картофельное пюре. Никакой гильзы просто нет.

— Гильза есть, — устало вздохнул Монссон.

— Стрелял-то он из револьвера, — в один голос сказали Мартин Бек и Скакке.

Баклунд ошарашено смотрел на них.



Когда в воскресенье утром Бенни Скакке слезал с велосипеда у причала катеров на подводных крыльях, «Бегун» как раз входил в порт. Он уже опустился на киль и медленно скользил к пристани.

Погода стояла по-прежнему великолепная, и мало кто захотел провести весь путь через Зунд взаперти, сидя в салоне, больше похожем на самолетный. «Бегун» привез всего с десяток пассажиров. Выкарабкавшись из его чрева, они торопливо зашагали по мосткам к морскому вокзалу и скопом бросились к единственному такси, оказавшемуся на стоянке.

Скакке ждал у трапа. Минут через пять на палубе показалась светловолосая девушка в форме стюардессы. Он подошел к ней, представился и показал свое удостоверение.

— Но ведь я уже рассказывала об этом человеке полиции, — сказала она. — В Копенгагене.

— Да, я знаю, — сказал он. — Но мне бы хотелось задать вам еще несколько вопросов. Вы случайно не заметили, держал ли он что-нибудь в руках?

Наморщив лоб и закусив губу, стюардесса неуверенно сказала:

— Знаете, вот когда вы спросили, я, кажется, припоминаю… По-моему… Да, по-моему, у него была какая-то коробка, черная, вот такой примерно величины.

Она показала руками.

— А вы не заметили, в салон он вернулся с коробкой или без нее? И на берег как выходил — с пустыми руками или нет?

Она снова задумалась. Потом покачала головой и твердо сказала:

— Нет, не могу вспомнить. Не знаю. Я видела только, что он держал коробку под мышкой, когда стоял на палубе.

— Ну что ж, спасибо. Это очень ценные сведения. После того разговора с полицией в Копенгагене вы ничего нового не припомнили об этом человеке?

Она опять отрицательно покачала головой и улыбнулась профессиональной улыбкой.

Скакке вернулся на Давидсхалсторгет и поднялся в свой кабинет. Собственно говоря, дел у него никаких не было, но время подходило к одиннадцати: пора звонить Монике.

Он охотнее звонил ей с работы, чем из дома. Отчасти это объяснялось тем, что он хотел сэкономить, отчасти тем, что хозяйка была излишне любопытна. А он не хотел, чтобы ему мешали, когда он говорит с Моникой.

Она тоже была выходная и сидела одна в квартире, которую снимала вместе с подругой по работе. Проговорили почти час, но и что из того? Платить-то будет полиция, или, вернее, налогоплательщики.

Когда Скакке положил трубку, он уже не думал о деле Пальмгрена: его занимали совсем другие мысли.

(обратно)

XI

Мартин Бек и Монссон снова встретились в полиции в понедельник в восемь утра не в лучшем расположении духа.

Воскресенье не принесло ничего нового, разве стало еще жарче и еще безлюднее на улицах, и, когда они сообщили вечерним газетам, что «в расследовании изменений нет», эта пустая и избитая фраза имела под собой все основания. Единственным светлым пятном были расплывчатые сведения, добытые Скакке у стюардессы.

Июль — очень неудобный месяц для полицейских дел. Если к тому же стоит хорошая погода, то он неудобен ни для чего. Королевство Швеции закрыто, ничто не работает, и никого не найдешь по той простой причине, что люди уехали за город или за границу. Это касается большинства, от местных профессиональных преступников до работников государственных органов, и полицейские, которых в это время остается относительно мало, занимаются большей частью проверкой иностранцев да пытаются поддержать порядок на автомагистралях.

Мартин Бек, к примеру, много бы дал за то, чтобы поговорить со своим бывшим сотрудником Фредриком Меландером, теперь инспектором уголовной полиции в Стокгольме. Тому было сорок девять лет, тридцать из них он прослужил в полиции, и его память надежнее, чем чья-либо, хранила имена, события, ситуации и другие факты, которые ему удалось добыть за все годы. Этот человек никогда ничего не забывал и был одним из тех, кто, может быть, сумел бы посоветовать сейчас что-нибудь дельное. Но Меландера не найдешь, он в отпуске и, как всегда, когда бывает свободен, сидит в своем домишке на острове Вермдё. Телефона там нет, и никто из его коллеге не знает точно, где этот дом находится. Любимое занятие Меландера — заготовка дров, но в этот отпуск он решил заняться строительством нового, двухместного нужника.

Кстати говоря, отпуска у Бека и Монссона начались как раз в эту неделю, и мысль о том, что отпуск приходится отодвинуть на неопределенный срок, действовала на нервы.

Но, как бы там ни было, в этот понедельник придется провести допрос. Мартин Бек позвонил в Стокгольм и после долгих «если» и «но» уговорил Колльберга заняться Хампусом Брубергом и Хеленой Ханссон.

— О чем мне их спрашивать-то? — уныло сказал Колльберг.

— Сам толком не знаю.

— А кто же руководит расследованием?

— Я.

— И ты не знаешь? Что же я-то тогда могу придумать, черт возьми!

— Нам не хватает мотива преступления. Или, вернее, у нас их слишком много, этих мотивов. Может быть, знание обстановки в пальмгреновском концерне поможет нам за что-то уцепиться?

— Ну-ну, — недоверчиво произнес Колльберг. — А эта самая Ханссон, секретарша, она хоть симпатичная?

— Говорят.

— Ну, тогда еще куда ни шло. Пока.

Мартин Бек чуть не сказал «жду звонка», но в последнюю минуту сдержался.

— Пока, — лаконично ответил он и повесил трубку. Взглянул на Монссона и сказал: — Колльберг займется стокгольмским отделением концерна.

Потом оба сидели молча, лениво перебирая бумаги. В девять часов встали и пошли на улицу, к автомашине Монссона.

Движение было более оживленным, чем в воскресенье, но тем не менее путь до портового района, где располагалась главная контора Пальмгрена в Швеции и где сейчас распоряжался Матс Линдер, занял не больше десяти минут.

Монссон поставил машину так, как ставить ее по правилам никак уж нельзя, и опустил щиток, с наружной стороны которого красовалась надпись «ПОЛИЦИЯ».

Они поднялись на лифте на седьмой этаж и оказались в просторной приемной, пол которой был затянут светло-красным ковром, а стены обиты шелком, посредине стоял низкий стол и удобные кресла, на столе — груда журналов, большей частью иностранных, но были «Свенск тидскрифт» и «Векканс афферер», две большие хрустальные пепельницы, деревянный ящик с сигарами и сигаретами, настольная зажигалка черного дерева и массивная ваза с красными розами. Поодаль, за столиком, сидела светловолосая девица лет двадцати и изучала свои сверкающие, как зеркало, ногти. Перед ней — переговорный аппарат, два телефона, блокнот на металлической дощечке и позолоченное вечное перо.

У нее была фигура манекенщицы, черно-белое, очень короткое платье. Чулки с черным хитроумным узором, элегантные черные туфли с серебряной обтяжкой. Губы накрашены почти белой помадой, а веки резко обведены синим. Серебряные серьги, белые как мел зубы, длинные приклеенные ресницы над глуповатыми голубыми глазами. «Безупречно сделано, если кому это надо», — подумал Мартин Бек.

Она взглянула на них с оттенком презрения, ткнула длинным ногтем в свой блокнот и сказала на самом настоящем сконском диалекте:

— Вы из полиции, насколько я понимаю. — Бросила взгляд на свои миниатюрные часики и добавила: — Вы пришли почти на десять минут раньше. Господин Линдер сейчас говорит по телефону.

«Господин, — подумал Мартин Бек. — Значит, Матс Линдер уже сделал шаг вперед, туда, где должность называть уже и не нужно».

— Он разговаривает с Йоханнесбургом, — сказала девушка. — Как только он закончит, я вас приглашу. Ваши фамилии Монссон и Бек, кажется?

— Бек.

— Хорошо, — равнодушно сказала она. Взяла ручку и стала небрежно чертить в своем блокноте. Потом снова посмотрела на них с плохо скрываемым отвращением и, кивнув в сторону стола с розами, хрусталем и сигаретами, сказала: — Курите, пожалуйста. Примерно так говорит зубной врач — сплюньте, пожалуйста. Мартин Бек чувствовал себя скверно в этой обстановке. Он взглянул на Монссона, на котором была мятая рубаха навыпуск, неглаженые брюки и сандалеты. Сам он выглядел ненамного элегантнее, хотя и положил на ночь брюки под матрас. Монссон тем не менее казался совершенно невозмутимым. Он развалился в кресле, достал из нагрудного кармана зубочистку, за полминуты пролистал «Векканс афферер» и, пожав плечами, бросил журнал на стол. Бек, внимательно изучив богатое содержимое ящика с сигаретами, кончил тем, что вытащил из кармана свою «Флориду», прикусил мундштук и чиркнул спичку.

Минуты шли. Монссон с отсутствующим видом жевал зубочистку. Бек загасил сигарету и прикурил новую. Встал и подошел к стене, в которую был вделан большой аквариум с зеленой искрящейся водой. Он молча стоял, разглядывая пестрых рыбешек, пока жужжащий сигнал переговорного аппарата не прервал это занятие.

— Господин Линдер ждет вас.

Сразу отворилась одна из дверей, и темноволосая женщина лет тридцати пяти пригласила их войти. Ее движения были быстрыми и точными, а взгляд пронизывающим. Типичная секретарша большого начальника, подумал Мартин Бек. Вероятно, именно она и делала всю работу, если только какая-то работа здесь была. Монссон тяжело поднялся и лениво двинулся за Мартином Беком через небольшую комнату с письменным столом, электрической пишущей машинкой, шкафом для документов и полками, которые пестрели переплетами.

Темноволосая секретарша открыла следующую дверь и молча пропустила их вперед. Бек еще сильнее почувствовал, насколько они с Монссоном неуклюжи, неприглажены и не вписываются в эту обстановку.

Пока Монссон шел к письменному столу, из-за которого с печальной, но все же любезной и учтивой улыбкой поднялся Матс Линдер, Мартин Бек изучал по порядку три разных объекта: вид из окна, кабинет и человека, к которому они пришли. Он успел заметить все самое значительное, пока Монссон вынимал зубочистку изо рта, клал ее в пепельницу и протягивал руку Линдеру.

Вид из окна открывался потрясающий. В гавани (вернее, в гаванях, ибо их было несколько) кипела жизнь: сутолока грузовых и пассажирских судов, буксиров, кранов, грузовиков, железнодорожных составов, нагромождения контейнеров. Где-то вдали лежали Эресунн и Дания. Видимость была великолепная, и он заметил по меньшей мере два десятка судов, тянувшихся по морской глади в Копенгаген или идущих оттуда. Эта панорама была лучше, чем вид из его окна в гостинице, хотя и тот был неплохим. Так и хотелось попросить хороший бинокль.

На столе Линдера как раз лежал бинокль: морской, цейсовский. Стол поставили так, что Линдер сидел спиной к торцовой, без окон, стене. Всю стену от пола до потолка и из угла до угла занимала гигантская фотография, изображавшая рыболовный траулер во время шторма. Брызги пены, каскады воды, обрушивающиеся на палубу. Вдоль правого борта — люди в зюйдвестках и проолифенных робах, поднимающие трал. Контраст поразительный. Зарабатывать себе на пропитание неимоверным трудом в море или спокойно посиживать в роскошном кабинете и наживать состояние на тяжком труде других. Разница поразительная, как уже сказано, однако вряд ли фотографию здесь выставили умышленно: и цинизм должен иметь свои границы. На противоположной окну стене висели три литографии — Матисс, Шагал, Сальвадор Дали. В кабинете стояли также два кожаных кресла для посетителей и стол для переговоров с шестью стульями палисандрового дерева.

По полученным данным, Матсу Линдеру было тридцать лет, и его внешность точно соответствовала его возрасту и положению. Высокий, подтянутый, хорошо тренированный. Карие глаза, аккуратный пробор, сухощавое лицо с твердым профилем и решительным подбородком. Строгий костюм.

Мартин Бек посмотрел на Монссона и почувствовал себя мятым и потным, как никогда.

Он назвался и пожал руку Линдеру.

Уселись в кожаные кресла.

Линдер, поставив локти на стол, поднял руки. Кончики пальцев касались друг друга.

— Ну, — сказал он, — вы взяли убийцу?

Монссон и Бек одновременно покачали головами.

— Чем я могу вам помочь?

— У директора Пальмгрена были враги? — спросил Мартин Бек.

Глупый и простой вопрос, но с чего-то надо начинать. Линдер тем не менее воспринял его с преувеличенной серьезностью и тщательно обдумывал свой ответ. Наконец сказал:

— Когда человек ведет дело такого размаха, он едва ли может обойтись без недругов.

— А кто бы конкретно это мог быть?

— Слишком многие, — тускло улыбнулся Линдер. — Господа, деловой мир сегодня весьма жесток. Конъюнктура не оставляет места для благотворительности и сантиментов. Очень часто вопрос стоит так: убить или быть убитым. С точки зрения экономической, конечно. Но мы, деловые люди, пользуемся иными методами, чем стрельба друг в друга. Поэтому, я думаю, можно спокойно отложить в сторону теорию, согласно которой некий обиженный конкурент приходит в первоклассный ресторан с пистолетом в руках, чтобы лично, так сказать, подвести итог.

Монссон шевельнулся. Казалось, ему в голову пришла какая-то идея, но он ничего не сказал. Бек продолжал спрашивать:

— Вы имеете какое-нибудь представление о человеке, который стрелял в вашего шефа?

— Я его, собственно говоря, и не видел. Во-первых, я сидел рядом с Викки — так мы обычно называли его в узком кругу — и, следовательно, спиной к убийце. Во-вторых, я не сразу понял, что случилось. Я услышал выстрел, он был не слишком громкий и не вызвал у меня тревоги, потом Викки упал ничком на стол, я тут же встал и наклонился над ним. Прошло несколько секунд, прежде чем я понял, что он серьезно ранен. Когда я посмотрел по сторонам, стрелявший уже исчез, к нам со всех сторон бежали люди. Впрочем, все это я уже говорил полиции еще в тот вечер.

— Знаю, — сказал Мартин Бек. — Возможно, я выразился не совсем ясно. Я хотел спросить, к какому, на ваш взгляд, типу людей принадлежал этот человек?

— Он идиот, — сказал Матс Линдер, ни секунды не колеблясь. — Только душевнобольной способен на такие поступки.

— Стало быть, Пальмгрена можно считать случайной жертвой?

Линдер задумался. Потом улыбнулся своей тусклой улыбкой:

— Это уж полиция должна выяснить.

— Насколько я понимаю, Пальмгрен вел дела и за рубежом?

— Верно. Круг его интересов был весьма широк. Но здесь, в Мальмё, мы занимаемся тем, с чего когда-то начиналась фирма: экспорт и импорт рыбы, частично консервная промышленность. Фирму основал старый Пальмгрен, отец Викки. С ним я никогда не встречался, слишком молод для этого. Что же касается зарубежных дел концерна, то тут я мало что знаю.

Он сделал паузу.

— Но весьма вероятно, что теперь мне придется познакомиться с этими делами поближе.

— А кто теперь отвечает за деятельность… концерна?

— Шарлотта, я полагаю. Она единственная наследница. Ни детей, ни родственников у Пальмгрена нет. Впрочем, это уже дело юристов. Главному адвокату фирмы пришлось срочно прервать свой отпуск. Он приехал в пятницу вечером и вместе со своими помощниками просматривал дела за последние дни. А пока мы работаем, как обычно.

— Рассчитываете ли вы занять место Пальмгрена? — вдруг спросил Монссон.

— Нет, — ответил Линдер. — Не рассчитываю. У меня нет ни того опыта, ни тех способностей, которых требует дело такого размаха…

Он остановился, а Монссон не стал развивать этой темы дальнейшими вопросами. Бек тоже молчал. Линдер продолжил сам:

— Пока меня полностью удовлетворяет мое положение. Могу вас заверить, что и этой работой не так-то просто руководить.

— А что, прибыльно это — торговля сельдью? — спросил Мартин Бек.

Линдер снисходительно улыбнулся:

— Но ведь мы занимаемся не только сельдью. Во всяком случае, можете не сомневаться: экономическое положение фирмы весьма прочное.

Мартин Бек решил начать наступление с другого фланга.

— Я полагаю, вы лично знаете всех присутствовавших на ужине?

Линдер на мгновение задумался.

— Да. Кроме секретарши Бруберга.

Не промелькнула ли тень неприязни по его лицу? Бек, чувствуя, что вот-вот что-то обнаружится, продолжал:

— Директор Бруберг, кажется, старше вас и по возрасту, и по должности, которую он занимает в концерне?

— Да, ему лет сорок пять.

— Сорок три, — уточнил Мартин Бек. — А давно он работает на Пальмгрена?

— С середины пятидесятых. Лет пятнадцать.

Было очевидно, что Линдеру эта тема не по вкусу.

— И все же вы находитесь в более привилегированном положении, чем он, не так ли?

— Это зависит от того, что считать привилегиями. Хампус Бруберг сидит в Стокгольме, занимается недвижимостью. И акциями тоже.

Линдер явно был не в своей тарелке. Надо бить в одну точку. Рано или поздно он проговорится.

— Но ведь совершенно ясно, что директор Пальмгрен доверял больше вам, чем Брубергу. И это несмотря на то, что он работал у него пятнадцать лет, а вы только… Да, кстати, а сколько вы здесь работаете?

— Почти пять лет, — ответил Матс Линдер.

— А Пальмгрен не очень-то полагался на Бруберга?

— Наоборот. Слишком полагался, — сказал Линдер и сжал губы, словно хотел взять свои слова обратно и вычеркнуть их из протокола.

— А вы считаете Бруберга ненадежным? — быстро спросил Бек.

— На этот вопрос я не хочу отвечать.

— Бывали ли разногласия между ним и вами?

Линдер помолчал. Казалось, он пытается взвесить ситуацию.

— Да, — наконец сказал он.

— По каким вопросам?

— Это уж наше внутреннее дело.

— Вы считаете его нелояльным по отношению к концерну?

Линдер молчал. Но теперь это уже не имело значения, ибо он в принципе дал ответ на вопрос.

— Ладно, нам ведь все равно придется говорить и с Брубергом, — небрежно сказал Бек.

Линдер взял тонкую длинную сигару, снял целлофан и осторожно закурил ее.

— Я совершенно не понимаю, какое отношение все это имеет к убийству моего шефа.

— Может быть, никакого, — пожал плечами Мартин Бек. — Посмотрим.

— У вас есть еще вопросы ко мне? — спросил, затягиваясь, Линдер.

— В среду днем у вас было заседание. В этом кабинете?

— Нет, в конференц-зале.

— О чем шла речь на этом заседании?

— Внутренние дела. Я не могу и не хочу рассказывать о том, что там говорилось. Скажем так: Пальмгрен на какое-то время должен был отключиться от работы и хотел получить обзор положения дел в Скандинавии.

— Делались ли во время докладов выговоры кому-либо? Был ли Пальмгрен чем-нибудь недоволен?

Ответ последовал после короткого колебания:

— Нет.

— Но вы, возможно, считаете, что выговоры кому-то следовало сделать?

Линдер не отвечал.

— Вы, может быть, имеете что-нибудь против того, что мы поговорим с Брубергом?

— Наоборот, — пробормотал Линдер.

— Извините, я не понял, что вы сказали?

— Ничего.

— Во всяком случае, ясно, что Пальмгрен доверял вам больше, чем Брубергу.

— Может быть, — сухо сказал Ландер. — Так или иначе, к убийству это отношения не имеет.

— Это мы посмотрим, — произнес Мартин Бек.

В глазах Линдера сверкнул огонек. Он был взбешен и с трудом скрывал это.

— Ну извините, мы и так уже отняли у вас много драгоценного временя, — сказал Мартин Бек.

— Верно замечено. И чем скорее мы этот разговор закончим, тем лучше. И для меня, и для вас. Я не вижу никакого смысла в том, чтобы пережевывать одно и то же.

— Что ж, согласен, — сказал Мартин Бек, поднимаясь.

— Спасибо, — устало выговорил Линдер. В его тоне чувствовался сарказм.

И тут Монссон, выпрямившись в кресле, медленно произнес:

— Простите, пожалуйста, но я хотел вас кое о чем спросить.

— О чем же?

— В каких вы отношениях с Шарлоттой Пальмгрен?

— Я с ней знаком.

— Насколько хорошо?

— Это, очевидно, мое личное дело.

— Конечно. Но я все-таки хотел бы получить ответ на свой вопрос: состоите ли вы в каких-либо отношениях с Шарлоттой Пальмгрен?

Линдер смотрел на него холодным и неприязненным взглядом. После минутного молчания он раздавил сигару в пепельнице и сказал:

— Да.

— В любовных отношениях?

— В половых. Я сплю с ней, если уж выражаться так, чтобы это было понятно даже полицейскому.

— И как долго эти отношения у вас продолжаются?

— Два года.

— Знал ли о них директор Пальмгрен?

— Нет.

— А если бы знал, ему бы это, наверное, не понравилось?

— Не уверен. Шарлотта и я — люди современные, достаточно широко мыслящие и без предрассудков. Виктор Пальмгрен был таким же. Их супружество основывалось скорее на деловых соображениях, чем на чувствах.

— Когда вы ее видели в последний раз?

— Шарлотту? Два часа назад.

Монссон полез в нагрудный карман за новой зубочисткой. Посмотрел на нее и спросил:

— А как она в постели, ничего?

Линдер, онемев, смотрел на него. Наконец сказал:

— Вы в своем уме?

Когда садились в машину, Монссон произнес:

— Ловкий парень. Достаточно ловкий, чтобы говорить правду тогда, когда знает, что на враках мы его поймаем. Уверен, что Пальмгрену от него была большая польза.

— Матс Линдер прошел, как видно, хорошую школу, — заметил Мартин Бек.

— Да и сам он способный. Вопрос только в том, способен ли он убивать людей.

(обратно)

XII

Леннарту Колльбергу задание, которое он получил, казалось и бессмысленным и противным, но уж никак не трудно выполнимым. Нужно найти каких-то конкретных людей, поговорить с ними, и все.

Сразу же после десяти он вышел из здания полиции в Вестберге; там все было тихо и спокойно, что главным образом объяснялось нехваткой людей. В работе же, напротив, недостатка не было, ибо на великолепно унавоженной почве так называемого «общества всеобщего благоденствия» преступность во всех ее формах расцветала пышным цветом. Причины такого положения казались совершенно неясными — во всяком случае, для власть имущих и для теоретиков.

За благопристойным, приглаженным, даже респектабельным фасадом Стокгольма скрывались джунгли большого города, где наркомания и развращенность достигли широчайшего размаха, где бессовестные воротилы совершенно открыто наживали огромные барыши на порнографии в ее самых грязных и отвратительных формах, где профессиональные преступники не только росли численно, но и становились все более и более хорошо организованными. То, что алкоголизм, который всегда был проблемой, и преступность среди молодежи продолжали все расти и расти, не могло удивить никого, кроме служащих учреждений, отвечавших за борьбу с этими явлениями, и правительственных кругов.

Стокгольм, что поделаешь.

От того города, в котором Колльберг родился и вырос, мало что осталось. Экскаваторы спекулянтов земельными участками и бульдозеры так называемых специалистов по уличному движению снесли, с благословения планировщиков, бóльшую часть старых, добротных строений, оставив только своего рода заповедники культуры, которые, потеряв окружение, отдавали теперь излишней патетикой и резали глаз. Характер города, его настроение и стиль исчезли, или, точнее говоря, бесповоротно стали другими.

А механизм стокгольмской полиции от излишней перегрузки работал все с бóльшим скрипом, и нехваткой людей это объяснялось лишь отчасти, главными здесь были другие причины. Все упиралось не в то, чтобы полицейских было больше, а в то, чтобы они работали лучше, но об этом никто не заботился.

Так думал Леннарт Колльберг.

Добраться до жилого района, которым ведал Хампус Бруберг, оказалось непросто. Он находился в южной части города, в местах, которые во времена детства Колльберга были дачными.

Школьником он ездил туда вместе с классом на экскурсии. Теперь это был район, в точности напоминавший многие другие, застроенные доходными домами. Изолированная группа быстро и небрежно приткнутых друг к другу высотных зданий, единственное назначение которых — дать владельцу как можно бóльшую прибыль и одновременно заразить своей унылостью и неуютом тех несчастных людей, коим придется здесь жить. Поскольку жилищный кризис в течение многих лет поддерживался искусственным путем, даже эти квартиры были желанными, а квартплата — почти астрономической.

Контора Бруберга размещалась, вероятно, в самом лучшем и тщательно отделанном помещении, но даже здесь пятна сырости проступали по фасаду, а дверные косяки отошли от стен.

Однако главным ее недостатком, с точки зрения Колльберга, было то, что самого Бруберга не оказалось на месте.

Помимо его личного кабинета, просторного и довольно хорошо обставленного, здесь был зал заседаний и две маленькие комнаты. В них жили техник и две консьержки, одна лет пятидесяти, другая совсем молоденькая, не старше девятнадцати.

Старшая оказалась сущей крокодилицей, и Колльберг предположил, что ее главная задача — грозить жильцам выселением и отказывать в ремонте квартир. Девушка была дурнушкой, неуклюжей, прыщавой и, как видно, совсем забитой. Мужчина производил впечатление человека, смирившегося со своей судьбой. По всей вероятности, его неблагодарная миссия заключалась в том, чтобы следить за исправностью сантехники. Колльберг решил, что говорить ему следует с крокодилицей.

Нет, господина Бруберга на месте нет. Он не появлялся здесь с пятницы. Тогда он зашел в контору минут на десять, взял портфель и уехал.

Нет, директор Бруберг не сказал, когда он вернется.

Нет, ее зовут не Хелена Хансен, и она никогда не слышала здесь такой фамилии.

Нет, директор Пальмгрен обычно не занимался этими домами. С тех пор, как их построили четыре года назад, он был тут только два раза, причем вместе с директором Брубергом.

Что она делает в конторе? Конечно, собирает квартирную плату и следит за тем, чтобы жильцы не нарушали порядок.

— А это не самое легкое дело, — злобно сказала крокодилица.

— Охотно вам верю, — быстро согласился Колльберг.

И ушел. Он сел в машину и поехал в северную часть города.

Поставил машину на Кунгсгатан и подошел к подъезду проверить, по тому ли адресу приехал.

Судя по перечню названий, в доме помещались главным образом кинофирмы и юридические бюро, но было и то, что он искал. На четвертом этаже было указано не только «Акционерное общество Хампус Бруберг», но и «Банковская фирма Виктор Пальмгрен».

На старом, скрипучем лифте Колльберг поднялся на четвертый этаж и увидел, что оба этих названия украшают одну и ту же дверь. Ондернул за ручку, но дверь оказалась заперта. Конечно, был и звонок, но он предпочел свой старый верный способ и забарабанил в нее кулаком.

Открыла женщина. Удивленно взглянула на него большими карими глазами:

— Что случилось?

— Я ищу директора Бруберга.

— Его здесь нет

— Вас зовут Хелена Ханссон?

— Нет… А вы кто такой?

Колльберг вытащил из заднего кармана визитную карточку. Комната, в которой он очутился, была похожа на самую обычную контору: стол, пишущая машинка, шкаф, бумаги и прочее. Через полуоткрытую дверь он видел еще одну комнату, вероятно, личный кабинет Бруберга. Она была меньше секретарской, но уютнее. Казалось, что бóльшую ее часть занимают письменный стол и большой сейф.

Пока Колльберг осматривался, женщина захлопнула дверь на замок. Вопросительно глядя на него, она спросила:

— Почему вы решили, что меня зовут Ханссон?

Ей было лет тридцать пять. Стройная, темноволосая, с широкими бровями и короткой стрижкой.

— Я думал, что вы секретарь директора Бруберга, — рассеянно ответил Колльберг.

— Я и есть его секретарь.

— А как же вас зовут?

— Сара Муберг.

— И вы не были в Мальмё в среду, когда был убит Пальмгрен?

— Не была.

— У нас есть сведения, что Бруберг был в это время в Мальмё вместе со своим секретарем.

— В таком случае не со мной. Я не езжу ни в какие поездки.

— И секретаря звали фрекен Хелена Ханссон, — упрямо продолжал Колльберг.

— Мне неизвестна эта фамилия. Кроме того, я замужем. У меня двое детей. И я, как уже сказано, не сопровождаю Бруберга в его поездках.

— Кто же тогда такая фрекен Ханссон?

— Не имею понятия.

— Может быть, она работает где-нибудь у вас в концерне?

— Я, во всяком случае, никогда о ней не слышала. — Женщина пристально посмотрела на него. — До сих пор. — Потом тихо добавила: — Хотя ведь есть же так называемые разъездные секретари.

Колльберг не стал касаться этой темы.

— Когда вы видели Бруберга в последний раз?

— Сегодня утром. Он пришел в десять, с четверть часа был в своем кабинете. Потом ушел. Я думаю, в банк.

— А где он может быть сейчас?

Она взглянула на часы.

— Вероятно, дома.

Колльберг заглянул в свою бумажку.

— Он живет на Лидинге, да?

— Да, улица Чедервеген.

— У него есть семья?

— Есть. Жена и дочь семнадцати лет. Но их дома нет. Уехали отдыхать в Швейцарию.

— Вы это точно знаете?

— Да, я сама заказывала им билеты на самолет. В пятницу. Они улетели в тот же день.

— После этого случая в среду, в Мальмё, Бруберг работал как обычно?

— Пожалуй, нет. Едва ли так можно сказать. Он очень нервничал в четверг. Тогда ведь мы еще ничего определенно не знали. О том, что директор Пальмгрен умер, нам стало известно только в пятницу. И в пятницу Бруберг пробыл здесь около часа. А сегодня, как я сказала, всего минут пятнадцать.

— А обычно он у себя в конторе бывает дольше или нет?

— О да, он почти все время здесь. Сидит в своем кабинете.

Колльберг подошел к двери, ведущей в кабинет, и заглянул в нее. На столе три черных телефона, возле сейфа элегантный чемодан. Небольшой, кожаный, затянутый ремнями. Как видно, совсем новенький.

— Вы не знаете, был здесь Бруберг в субботу и в воскресенье?

— Кто-то, во всяком случае, здесь был. По субботам контора закрыта, так что я два дня была выходная. А когда сегодня утром пришла, то сразу заметила, что кто-то рылся в бумагах.

— А этот «кто-то» может быть кем-то иным, кроме Бруберга?

— Едва ли. Ключи есть только у меня и у него.

— Как вы думаете, он еще придет сюда сегодня?

— Не знаю. Может быть, он из банка поедет прямо домой. Это скорее всего.

— Лидинге, — пробормотал Колльберг. — Чедервеген. До свидания, — вдруг оборвал он беседу.

Проезжая по мосту через Вэртан и глядя на корабли в гавани и сотни лодок с полуголыми загорелыми отпускниками, он думал, какую глупость делает, что болтается по городу. Конечно, можно было сидеть в своем кабинете, а этих людей вызвать к себе по телефону. Но тогда он бы их не нашел, а это уже ни к черту не годилось. Кроме того, Мартин Бек сказал, что дело срочное.

На Чедервеген стояли дома, может статься, и не сверхроскошные, но выгодно отличающиеся от серой унылости, с которой он только что столкнулся. Здесь уже жили не бедняги, которые, не имея иного выбора, позволяют людям типа Пальмгрена и Бруберга выжимать из себя деньги. По обеим сторонам дороги красовались дорогостоящие виллы в стиле бунгало с великолепно ухоженными садами.

Дом Хампуса Бруберга казался вымершим. Следы автомашины вели к гаражу, но, когда Колльберг заглянул в него через одно из маленьких окошек в стене, он оказался пустым. На звонки и стук в двери никто не отвечал, гардины на огромных окнах были опущены, и разглядеть виллу изнутри Колльбергу не удалось.

Он вздохнул и пошел к соседнему дому. Эта вилла была больше и шикарнее, чем у Бруберга. Колльберг позвонил, дверь открыла высокая светловолосая женщина, на редкость тощая, с аристократическими манерами. Когда он представился, она надменно и с легким презрением взглянула на него, не проявляя никакого намерения пригласить в дом. Он изложил свое дело, и она холодно сказала:

— У нас здесь нет привычки шпионить за своими соседями. Я не знаю директора Бруберга и ничем не могу вам помочь.

— Печально.

— Может быть, для вас, но не для меня. Скажите, а кто вас сюда прислал?

Судя по голосу и выражению голубых глаз, она его в чем-то подозревала. Ей было лет тридцать пять-сорок. Холеная. Кого-то она ему очень напоминала, но кого именно, он вспомнить не мог.

— Что ж, прощайте, — уныло сказал он, пожав плечами.

Сев в машину, Колльберг заглянул в свою бумажку. Хелена Ханссон называла свой адрес — Вестеросгатан в Васастадене и номер телефона. Он поехал в отделение полиции на Лидинге. Его коллеги в штатском сидели над карточками футбольной лотереи, попивая лимонад из бумажных стаканчиков.

— Я сюда пришел только позвонить, — устало произнес Колльберг.

— Звони по любому.

Колльберг ехал в Васастаден и по дороге думал о том, что и Лидинге с его лощеным видом тоже кладет свою гирю на весы растущей преступности. Только живут здесь люди богатые, и они могут скрыть свои делишки за чистеньким фасадом.

В доме на Вестеросгатан лифта не было, и Колльбергу пришлось карабкаться на пятый этаж в пяти разных подъездах. Дом был ветхий и запущенный хозяевами, в заасфальтированном дворе между бочками для мусора сновали большие жирные крысы.

Он звонил в разные квартиры, иногда двери открывались, и разные люди испуганно смотрели на него. Здесь полиции боялись, и, как видно, причины для этого были.

Никакой Хелены Ханссон он не нашел.

Никто не мог сказать, живет ли здесь женщина с такой фамилией и жила ли вообще. В таких домах не любили давать сведения полиции, да и мало что знали друг о друге.

Колльберг стоял на улице, вытирая лицо носовым платком, который давным-давно был насквозь мокрым от пота. Несколько минут размышлял. Потом сдался и поехал домой. Через час его жена сказала:

— Почему ты так плохо выглядишь?

Он уже принял душ и сидел, завернувшись в мохнатое полотенце, с банкой холодного пива в руках.

— Потому что я себя так чувствую, — ответил он. — Эта проклятая работа…

— Бросать ее пора.

— Это не так-то легко.

Колльберг был полицейским и ничего не мог поделать с тем, что всегда старался быть как можно более хорошим полицейским. Это стремление было как будто встроено в механизм его психики и стало бременем, которое он почему-то обязан нести.

Задание Мартина Бека казалось простым заурядным делом, а оно не давало ему покоя. Нахмурившись, он спросил:

— Слушай, Гюн, а что такое разъездной секретарь?

— Обычно своего рода «девушка по вызову», у которой в портфеле всегда наготове ночная рубашка, зубная щетка и противозачаточные таблетки.

— Значит, обычная проститутка?

— Вот именно. Обслуживает бизнесменов и прочих, когда они куда-нибудь едут и не хотят искать себе потаскуху на месте.

Он поразмыслил и решил, что ему нужна помощь. У себя в отделе он на нее рассчитывать не мог, потому что народ был в отпусках. Вздохнув, Колльберг пошел к телефону и позвонил в уголовную полицию на Кунгсхольмсгатан.

Ему ответил человек, с которым он меньше всего хотел иметь дело, — Гюнвальд Ларссон.

— Как у меня дела? — недовольно ответил тот. — А как ты думаешь? Поножовщина, драки, грабежи, сумасшедшие иностранцы, готовые отдать любые деньги за наркотики. А людей почти нет. Меландер сидит в Вермдё, Рённ в пятницу уехал в свой Арьеплуг, Стрёмгрен на Майорке. Кроме того, похоже, что в такую жару люди становятся агрессивнее. А тебе чего?

Колльбергу Гюнвальд Ларссон был неприятен. «Он сообразительность потерял еще в колыбели», — подумал Колльберг. А вслух сказал:

— Я насчет этого дела Пальмгрена.

— Ничего общего с ним иметь не хочу, — быстро сказал Ларссон. — И так уже имел с ним достаточно неприятностей.

Колльберг тем не менее изложил ему историю своих мытарств. Гюнвальд Ларссон слушал, изредка вставляя злые реплики, а один раз оборвал его, сказав:

— Чего ты зря стараешься мне все объяснить? Не мое это дело.

Тем не менее что-то его все-таки заинтересовало, потому что под конец он спросил:

— Так ты говоришь, Чедервеген? А какой номер?

Колльберг повторил номер дома.

— Хм, — сказал Ларссон. — Может быть, тут я сумею что-то сделать.

— Спасибо, — выдавил из себя Колльберг.

— А я не для тебя стараюсь, — сказал Ларссон, будто и в самом деле имел в виду какие-то свои цели.

А он их и имел.

Колльберг удивился этой заинтересованности. Желание помочь другому никогда не было характерной чертой Гюнвальда Ларссона.

— Что касается этой потаскухи Ханссон, — мрачно произнес Ларссон, — то тебе лучше всего поговорить с полицией нравов. Конечно же, в Мальмё на первом допросе ей пришлось показать свое удостоверение личности. Так что зовут ее скорее всего Хеленой Ханссон. А вот адрес она могла соврать какой угодно.

Колльберг повесил трубку, потом тут же набрал еще один номер. На этот раз он звонил Осе Турелль, в полицию нравов.

(обратно)

XIII

Закончив разговор по телефону, Гюнвальд Ларссон тут же спустился вниз, сел в машину и поехал прямым путем на Лидинге.

Он рассматривал свои тяжелые ладони, лежавшие на баранке, и посмеивался про себя. Юмор висельника.

Приехав на Чедервеген, он бросил беглый взгляд на по-прежнему мертвый дом Бруберга и направился к соседней вилле. Позвонил. Дверь открыла та же тощая блондинка, которая двумя часами ранее выпроводила Колльберга.

— Гюнвальд, — ошеломленно сказала она теперь. — Какого… Как ты смел сюда явиться?

— О, — насмешливо ответил он. — Старая любовь не ржавеет.

— Я не видела тебя больше десяти лет, и за это благодарна. — Нахмурив светлые брови, она подозрительно спросила: — Это не ты подослал ко мне того толстяка, что приходил сегодня утром?

— Нет, не я. Хотя я пришел по тому же делу.

— Могу повторить только то же, что сказала ему. Я не шпионю за своими соседями.

— Нет? А впустить меня в дом ты собираешься? Или мне разнести эти твои дурацкие палисандровые двери?

— Я на твоем месте умерла бы от стыда. Хотя у тебя не хватит тонкости для этого.

— Потихоньку исправляюсь.

— Уж лучше входи, чем стоять здесь и позорить меня.

Она распахнула дверь. Гюнвальд Ларссон перешагнул порог.

— А где эта вонючка, муж твой?

— Хюгольд в штабе. У него сейчас много работы, очень ответственной.

— И ему не удалось тебя обрюхатить за тринадцать или за сколько там лет?

— Одиннадцать, — сказала она. — И не хами. Впрочем, я дома не одна.

— Вот как? И любовника завела? Небось какой-нибудь курсантик?

— Оставь при себе эти вульгарные шуточки. Ко мне на чашку чая заглянула подруга детства. Соня. Может быть, ты ее помнишь?

— Слава Богу, нет.

— Ей не очень повезло, — сказала женщина, поправляя свои светлые волосы. — Но у нее очень респектабельная работа. Она зубной врач.

Гюнвальд Ларссон промолчал. Он вошел следом за ней в просторную гостиную. На низком столике стоял чайный сервиз, а на диване сидела высокая худощавая женщина с каштановыми волосами и грызла печенье.

— Это мой старший брат, — сказала блондинка. — К сожалению. Его зовут Гюнвальд. Он… полицейский. А раньше был просто бродяга. В последний раз я видела его больше десяти лет назад, да и до этого встречалась с ним не часто.

— Ну, веди себя хоть теперь приличнее, — произнес Гюнвальд Ларссон.

— И это говоришь мне ты? А где ты был в последние шесть лет жизни отца?

— В море. Я работал. И больше, чем кто-нибудь другой в этой семье.

— Ты свалил на нас всю ответственность, — горько сказала она.

— А кто наложил лапу на все деньги? И на остальное?

— Ты промотал свою часть наследства еще до того, как тебя выгнали из флота, — холодно ответила она. — А как теперь ты называешься? Констебль?

— Первый помощник комиссара.

— Папа перевернулся бы в гробу, услышав об этом. Значит, ты даже не сумел дослужиться до комиссара, или как это называется. А сколько ты получаешь?

— Это тебя не касается.

— А что ты здесь делаешь? Может быть, пришел взять в долг? Это бы меня не удивило. — Она взглянула на подругу, молча следившую за их разговором, и деловито добавила: — Он всегда отличался наглостью.

— Вот именно, — сказал Гюнвальд Ларссон и сел. — Принеси-ка еще чашку.

Она вышла из комнаты. Гюнвальд Ларссон с проблеском интереса в глазах взглянул на подругу детства. Та не ответила на его взгляд. Вернулась сестра, неся на украшенном резьбой серебряном подносике чайный стакан в серебряном же подстаканнике.

— Зачем ты сюда пришел? — спросила она.

— Я уже сказал. Ты должна выложить все, что тебе известно об этом Бруберге и его шефе, Пальмгрене, который умер в среду.

— Умер?

— Да. Ты что, газет не читаешь?

— Может, и читаю. Только тебя это не касается.

— Его убили. Застрелили.

— Застрелили? Господи, какими пакостями ты занимаешься!

Гюнвальд Ларссон невозмутимо помешивал чай.

— Впрочем, я тебе уже ответила. Я не шпионю за соседями.

Ларссон отпил из стакана. Потом резко поставил его на стол.

— Перестань кривляться, Малышка. Ты любопытна, как омар, и была такой с тех пор, как научилась ходить. Я знаю, что тебе известно много всякой всячины и о Бруберге и о Пальмгрене. Ты и эта твоя крыса, то есть муж, оба все отлично знаете. Я же представляю себе, как это делается в ваших высоких кругах.

— Твои грубости ничему не помогут. Во всяком случае, я ничего не скажу. Тем более тебе.

— Нет, скажешь. Иначе я приведу с собой полицейского в форме и буду заходить в каждый дом в радиусе километра. Представлюсь и скажу, что ты моя сестра, но теперь стала важной и не хочешь мне помочь, приходится просить других.

Она уставилась на него неподвижным взглядом. Наконец глухо сказала:

— Неужели у тебя хватит нахальства…

— А ты не задумывайся над этим. Давай-ка, запускай свою мельницу.

Подруга детства следила за этим диалогом со скрываемым, но все-таки очевидным интересом.

После долгого, напряженного молчания сестра покорно сказала:

— Да, ты, как видно, и впрямь способен на это. Так что ты хочешь знать?

— Чем Бруберг занимался в последние дни?

— Это меня как раз не касается.

— Совершенно верно. Но именно поэтому я готов побиться об заклад, что ты стояла и глазела каждый вечер на этот дом. Ну?

— Его семья в пятницу уехала.

— Знаю. Еще что?

— В тот же день он продал автомашину жены, белый «феррари».

— Откуда тебе это известно?

— Приходил покупатель. Они стояли во дворе и договаривались.

— Вот оно как. Дальше.

— Я думаю, что Бруберг в последние дни не ночевал дома.

— Откуда ты знаешь? Ты что, проверяла?

— С тобой просто невозможно говорить. Ну, трудно не заметить того, что происходит в соседнем доме.

— Ты считаешь, его здесь не было?

— Да нет, несколько раз он приезжал. По-моему, увозил по частям вещи.

— Кроме этого покупателя автомашины, кто-нибудь еще здесь был? Кто и когда?

— В субботу вместе с Брубергом приехала какая-то блондинка. Они пробыли в доме часа два. Потом носили в машину вещи. Сумки и все такое. Вчера здесь тоже были люди. Изысканно одетая пара и какой-то человек, похожий на адвоката. Они ходили и все осматривали, а тот, который похож на адвоката, что-то записывал.

— И как ты это истолковала?

— Как то, что он пытается продать дом. Думаю, что ему это удалось.

— Ты слышала их разговор?

— Ну, иногда просто нельзя не услышать.

— Это уж точно, — сухо сказал Гюнвальд Ларссон. — И похоже, что он продал виллу, так?

— Да, я слышала обрывки разговора. Говорили, например, что быстрые сделки всегда самые удачные, а эта устраивает обе стороны.

— Дальше.

— Они распрощались очень любезно. Жали руки и хлопали друг друга по плечу. Бруберг передал часть вещей. И ключ, по-моему. Потом эти люди уехали в своей машине. Черный «бентли». А Бруберг еще оставался часа два. Топил печки. Обе трубы долго дымились. Мне показалось… Она замолчала.

— Что тебе показалось?

— Что это странно. Ведь жара стоит. Потом он ходил по дому и опускал шторы. После этого уехал. С тех пор я его не видела.

— Малышка, — дружелюбно сказал Ларссон.

— Ну что еще?

— Из тебя мог бы выйти отличный полицейский.

Она сделала брезгливую гримасу и сказала:

— Ты еще долго будешь меня мучить?

— Теперь уже нет. Насколько хорошо ты знаешь Бруберга?

— Иногда встречались. Ведь соседи.

— А Пальмгрена?

— Бегло. Как-то видела его у Бруберга. Один раз мы дома устраивали прием в саду, он тоже был. Ты же знаешь, на такие вечера обычно приглашают всех соседей. А Пальмгрен оказался случайно у Бруберга, ну и пришел за компанию.

— Один?

— Нет, с женой — молодой и совершенно очаровательной.

— Ну, а какое у тебя впечатление от этих людей?

— Они очень состоятельные — безразлично сказала она.

— Так и вы тоже, ты и твой фон барон.

— Да, — сказала она. — Это верно.

— Рыбак рыбака… — философски заметил Гюнвальд Ларссон.

Она долго смотрела на него, потом резко сказала:

— Я хочу, чтобы ты понял одно, Гюнвальд: такие люди, как Бруберг и Пальмгрен, вовсе не принадлежат к нашему кругу. Правда, у них много денег, особенно у Пальмгрена. Но им не хватает стиля, изысканности. Это бесцеремонные дельцы, которые сметают все на своем пути. Я слышала, Бруберг чуть ли не ростовщик, а Пальмгрен большинство своих темных дел вел за границей. Конечно, у таких людей есть деньги, которые открывают им доступ в высшие сферы, но все-таки им чего-то не хватает. И их никогда не признают до конца.

— Ну-ну, это уже занятно. Значит, ты не признаешь Бруберга?

— Признаю, но только из-за его денег. То же самое с Пальмгреном. Его состояние сделало его влиятельным и там и сям. Общество зависит от наличия людей типа Пальмгрена и Бруберга. Во многом они — более важные детали механизма страны, чем и правительство, и риксдаг, и прочее. Поэтому даже люди нашего круга вынуждены их признавать.

Потом она холодно добавила:

— Хюгольд может вернуться в любую минуту. И я не хочу, чтобы он тебя здесь застал.

— Короткий же у него рабочий день!

— Да, короткий. У людей высокой квалификации часто так бывает. Прощай, Гюнвальд.

Он встал.

— Ну что ж, ты, во всяком случае, помогла.

— Я бы не сказала тебе ни слова, если бы ты не шантажировал меня. И для меня было бы лучше не видеть тебя еще лет десять.

— И для меня тоже. Пока.

Она не ответила.

Подруга поднялась и сказала:

— Я, пожалуй, тоже пойду.

Гюнвальд Ларссон взглянул на нее. Высокая симпатичная девушка, ему почти по плечо. Хорошо и со вкусом одета. В меру накрашена. Вообще все в меру. Он не видел автомашины на улице и спросил:

— Подкинуть вас в город?

— Да, спасибо.

Когда они садились в машину, он покосился на руку девушки — нет ли обручального кольца. Кольца не было.

— Простите, я тогда не расслышал фамилию?

— Линдберг. Соня Линдберг. Я тебя помню с детства.

Может, пригласить ее куда-нибудь? Нет, спешить ни к чему. Он ей как-нибудь позвонит.

— Где тебя высадить? — спросил он.

— На Стюреплан. Я работаю на Биргерярлсгатан. И живу там же.

«Хорошо, — подумал он. — Не пришлось спрашивать». В кабинете на Кунгсхольмсгатан его ждало много дел. Сделав самые первоочередные, Гюнвальд Ларссон позвонил Колльбергу и пересказал ему то, что услышал, не называя источника этих сведений.

— Хорошо, Ларссон, — сказал Колльберг. — Значит, похоже на то, что он собирался удрать.

— По всей вероятности, уже удрал.

— Не думаю. Чемодан, о котором я говорил, по-прежнему стоит в его кабинете на Кунгсгатан. Я только сейчас звонил его секретарше, и она сказала, что полчаса назад Бруберг сообщил, что не успеет вернуться в контору до пяти.

— Он, наверное, отсиживается в какой-нибудь гостинице, — задумчиво произнес Ларссон.

— Очевидно. Я попытаюсь проверить. Но маловероятно, чтобы он поселился там под своим именем.

— Да, вряд ли. А ты нашел эту девицу?

— Пока нет. Жду сообщения из полиции нравов. — И пожаловался: — Долгое дело. Если я не успею попасть на Кунгсгатан до пяти, ты не мог бы последить за этой проклятой ростовщической конторой? Или поручить кому-нибудь?

Ларссону, разумеется, хотелось сказать «нет».

— Ладно, — все-таки выговорил он наконец. — Послежу.

— Спасибо.

«Скажи спасибо моей милой сестричке», — подумал Гюнвальд Ларссон.

(обратно)

XIV

Леннарт Колльберг битый час прождал сообщения из полиции нравов. То, что утром казалось простым деловым поручением — беседа с двумя свидетелями, — каким-то образом превратилось в настоящую охоту за ними.

Хампус Бруберг и эта непонятная Хелена Ханссон вдруг стали лицами, на которых объявлен розыск, а он сам как какой-то паук сидит и караулит паутину. Странно, но он по-прежнему не знал, почему он ищет этих людей. Против них не выдвинуто никаких обвинений. Как свидетели они уже допрошены полицией в Мальмё, и здравый смысл подсказывает, что никто из них двоих не имеет ничего общего с убийством Виктора Пальмгрена.

И все же он не мог отделаться от чувства, что их нужно найти как можно быстрее. Зачем?

«Это все твоя полицейская душа не может успокоиться, — мрачно думал он. — Тебя испортили годы службы, ты уже не в состоянии мыслить как нормальный человек».

Двадцать три года ежедневного общения с полицейскими привели к тому, что даже в своей семье он никогда не чувствовал себя по-настоящему свободным.

Почему полицейские общаются почти исключительно с полицейскими? Конечно, потому, что так проще. Проще держаться на расстоянии. Но проще и не обращать внимания на то нездоровое панибратство, которое в течение многих лет беспрепятственно процветает в полиции. В итоге полицейский сам исключает себя из общества, которое должен охранять и с которым должен был бы составлять единое целое.

Полицейские, например, не критикуют друг друга, разве что в исключительных случаях.

Социологические обследования показали, что полицейские, будучи в отпуске и попадая не совсем по своей воле в среду людей другого круга, чаще всего стыдятся говорить, что они полицейские.

Причина — точная определенность предназначенной им роли и россказни, которые ходят об их профессии.

Любой может стать параноиком, если все на него смотрят со страхом, недоверием или откровенным презрением.

Колльберг недовольно поежился.

Он не хотел внушать страх, не хотел, чтобы к нему относились с недоверием или презрением. Он не хотел стать параноиком.

Зато он хотел заполучить Хампуса Бруберга и Хелену Ханссон. Но по-прежнему не понимал — почему.

Наконец зазвонил телефон.

— Колльберг слушает.

— Здравствуй, это Оса.

— Ну как, есть успехи?

— По-моему, есть. Установили личность Ханссон. Во всяком случае, я уверена, что это именно она. Ее имя фигурирует в наших документах.

— Она проститутка?

— Довольно высокого уровня — что называется, «девушка по вызову».

— А где она живет?

— На Банергатан. Другой адрес неверный. Насколько нам известно, она никогда не жила на Вестеросгатан. Зато номер телефона не выдуман. У нее, по-видимому, этот номер был и раньше. Да, проституцией она занимается с ранней юности. Нашему отделу приходилось встречаться с ней не раз, правда, за последние годы не так часто.

Оса Турелль помолчала. Он очень живо представил себе, как она выглядит именно в эту минуту: сидит, согнувшись у письменного стола, точь-в-точь как он сам, и задумчиво грызет ноготь большого пальца.

— Она начала, наверное, как и большинство, не из-за денег. Потом стала уличной, но, по-видимому, была достаточно ловка, чтобы подняться в более доходный разряд. «Девушки по вызову» — это своего рода аристократки среди проституток. Они не якшаются с кем попало, а делают ставку только на тех, с кого можно побольше взять. Одно дело — ходить по Регерингсгатан, совсем другое — сидеть дома в квартире на Эстермальм и ждать телефонного звонка. Очевидно, у нее более или менее определенный круг постоянных клиентов, и она берет не больше одного заказа, или как это там называется, в неделю. У нас есть несколько ее фотографий. Судя по ним, вид у нее весьма приличный и деловой. Но ведь это и необходимо для успеха в такой специфической профессии.

— Да, им надо уметь носить маску. Чтоб не выдать себя, когда они попадают в представительное общество.

— Вот именно. Я слышала, что некоторые из этих девиц даже знают стенографию. Во всяком случае, они играют свою роль так, что большинство изумляется.

— У тебя есть номер ее телефона? Я хотел бы встретиться с ней в домашней обстановке.

— Девицы этой профессии часто меняют номера телефонов. У них, несомненно, секретные телефоны, и в большинстве случаев зарегистрированные под вымышленными именами. — Оса помолчала, а затем задала вопрос: — Почему тебе так уж нужно ее видеть?

— Честно говоря, и сам не знаю. Мартин хочет ее допросить в обычном порядке о том, что она видела или чего не видела в тот вечер в Мальмё.

— Что ж, недурно для начала, — сказала Оса Турелль. — А потом, может быть, одно зацепится за другое.

— Вот на это-то я и надеюсь, — сказал Колльберг. — Ларссон говорил, что в субботу она была на вилле Хампуса Бруберга в Лидинге, а в том, что Бруберг занимается явно какими-то темными делами, я более чем уверен.

— Чем, по-твоему, занимается Бруберг?

— Какими-то крупными аферами. Он, кажется, молниеносно реализовал свои капиталы. Я подозреваю, что он готовится выехать из Швеции уже сегодня.

— Почему ты не подключаешь отдел?

— Потому что время не терпит. Пока ребята, которые занимаются экономическими преступлениями, успеют вникнуть в дело, Бруберг будет уже далеко. А может быть, и эта самая Ханссон. Убийство Пальмгрена дает нам все же некоторые преимущества. Оба они были свидетелями преступления, и, значит, я имею возможность их задержать.

— Правда, я новичок, — сказала Оса Турелль. — И меньше всего понимаю в разбирательстве дел об убийствах. Но не считает ли Мартин, что кто-то из участвовавших в том обеде решил убрать Пальмгрена с дороги ради собственной выгоды?

— Да, это одна из версий: данному лицу пришлось прибегнуть к наемному убийце.

— По-моему, это надуманно.

— По-моему, тоже. Но такие случаи бывали.

— А какие еще варианты у вас в запасе?

— В частности, покушение по политическим мотивам. В этом деле принимает участие даже Сепо. Я слышал, оттуда послали в Мальмё своего человека.

— Вот уж удовольствие для Мартина и других!

— Не говори. Сепо, как обычно, проведет свое расследование. Разберутся через несколько лет, подошьют свое заключение к делу и сдадут в архив.

— А Мартин так любит политику! — засмеялась Оса.

— Да уж, — проговорил Колльберг. — Во всяком случае, ясно, что Пальмгрен зарабатывал большинство своих миллионов на чем-то прямо противоположном помощи развивающимся странам. Поэтому ни Мартин, ни другие не исключают возможности того, что его убрали по политическим соображениям. В качестве предупреждения остальным, действующим в той же области.

— Бедный Мартин, — сказала Оса Турелль.

В ее голосе звучала теплая нотка.

— Ну, давай-ка прямо сейчас отправимся к этой прекрасной даме и попробуем выжать из нее что-нибудь интересное. Я возьму машину и заеду за тобой. Будем надеяться, что она дома.

— Хорошо, — согласилась Оса Турелль. — Но учти, что она крепкий орешек и нужно быть осторожным, во всяком случае вначале. Правда, я новичок в этой игре, и, может, смешно давать тебе советы, но с подобной публикой мне приходилось иметь дело. Такая, как Хелена Ханссон, прекрасно знает, как нужно вести себя с полицией. Хорошая тренировка. Не думаю, что тут стоит идти напролом, как бульдозер.

— Ты, пожалуй, права.

— А кто следит за Брубергом?

— Если нам повезет, мы, может быть, найдем его в объятиях этой дамы, — сказал Колльберг. — А вообще-то, как это ни странно, Гюнвальд Ларссон предложил свои услуги.

— Ну тогда это, уж наверное, будет бульдозерная тактика, — сухо проговорила Оса Турелль.

— Очевидно. Значит, через двадцать минут я тебя захвачу.

Посидев еще несколько минут с телефонной трубкой в руках, Колльберг позвонил Гюнвальду Ларссону.

— Да, — резко ответил тот. — Ну что тебе еще?

— Мы нашли эту девицу.

— Ну и что? — равнодушно отозвался Ларссон.

— Я сейчас еду к ней вместе с Осой Турелль. Послушай, я, наверное, не успею вовремя попасть в контору Бруберга.

— Не беспокойся, — ответил Ларссон. — Я беру это на себя. Меня самого начинает интересовать этот парень.

Оба одновременно положили трубки, не сказав больше ни слова. Колльберг позвонил на Кунгсгатан.

— Нет, директор Бруберг не давал о себе знать, — сказала Сара Муберг.

— А чемодан по-прежнему стоит в его кабинете?

— Да, я его видела еще тогда, когда вы звонили в первый раз.

— Простите, я хотел только проверить.

Еще он позвонил в контору по управлению домами, где побывал утром. И там Хампуса Бруберга не было, он не давал о себе знать.

Колльберг спустился к машине.

Оса Турелль ждала его на лестнице перед зданием полицейского управления на Кунгсхольмсгатан. Колльберг залюбовался ею, пока она спускалась с широких ступеней и пересекала улицу. «Если б я не успел завести себе жены, да еще такой…» — подумал Леннарт Колльберг. Широким жестом он распахнул переднюю дверцу.

Она уселась рядом с ним, положила висевшую через плечо сумку на колени и предупредила:

— Как договорились, будем вести себя спокойно.

(обратно)

XV

Квартира находилась на четвертом этаже, на дверной дощечке действительно значилось: Хелена Ханссон.

Колльберг поднял было кулак, чтобы постучать, но Оса Турелль отвела его руку и позвонила. Тишина. Через полминуты она позвонила снова.

На этот раз дверь открылась, из нее выглянула молодая светловолосая женщина и вопросительно взглянула на них голубыми глазами. На ней были изящные туфли и широкий утренний халат. Она явно только что приняла душ или вымыла волосы, поскольку голова ее была укутана махровым полотенцем, словно тюрбаном.

— Полиция, — сказал Колльберг и вынул свое удостоверение. Оса Турелль сделала то же самое, но молча.

— Вы Хелена Ханссон?

— Да, конечно.

— Мы бы хотели поговорить с вами о том, что случилось в Мальмё на прошлой неделе.

— Я уже рассказала то немногое, что я знаю, тамошней полиции. В тот же вечер.

— Та беседа была недостаточно исчерпывающей, — сказал Колльберг. — Вы, естественно, были потрясены, а свидетельские показания, которые даются в таких ситуациях, всегда бывают слишком общими. Поэтому мы обычно допрашиваем свидетелей еще раз, когда они успеют собраться с мыслями, через несколько дней. Разрешите войти? Мы не отнимем у вас много времени, — добавил Колльберг. — Это чистая проформа.

— Хорошо, — поколебавшись, сказала Хелена Ханссон. — Правда, я спешу, но… — и замолчала, а они не мешали ей придумывать окончание фразы. — Будьте добры, подождите здесь минуточку, пока я наброшу на себя что-нибудь. Я только что вымыла волосы, — прибавила она и, не вдаваясь в дальнейшие объяснения, захлопнула дверь перед самым их носом.

Колльберг предупреждающе приложил палец к губам. Оса тут же встала на колени и осторожно и беззвучно приподняла крышку, закрывающую прорезь для писем и газет. Стало кое-что слышно. Сначала жужжание телефонного диска: Хелена Ханссон набирала номер, пытаясь кому-то позвонить. Ей, очевидно, ответили, она очень тихим голосом попросила соединить ее с кем-то, ее соединили. Она молчала, очевидно, шли гудки. Наконец сказала: «Значит, нет. Извините». И положила трубку.

— Она пыталась позвонить кому-то, но не застала, — прошептала Оса. — По-видимому, через коммутатор.

Колльберг одними губами произнес имя:

— Бруберг.

— Она не сказала «Бруберг», я бы услышала.

Колльберг снова сделал предупреждающий знак и молча показал на прорезь в двери. Оса Турелль прижалась к ней правым ухом, минуты через две выпрямилась и прошептала:

— Она что-то делает и явно торопится. По-моему, упаковала чемодан, мне кажется, я слышала, как она застегнула его. А потом потащила что-то по полу, открыла и закрыла дверь. Теперь одевается.

Когда Хелена Ханссон снова открыла дверь, то была в платье и удивительно тщательно причесана. И Колльберг и Оса Турелль догадались, что она надела парик на влажные волосы. Они в тот момент уже стояли с невинным видом далеко от двери на площадке. Оса Турелль зажгла сигарету и курила с равнодушным и отсутствующим лицом.

— Пожалуйста, входите, — сказала Хелена Ханссон.

Голос у нее был приятный и выговор удивительно правильный.

Они вошли и огляделись.

Квартира состояла из передней, комнаты и кухни. Просторная и чистая, она была обставлена как-то безлично. Почти все вещи были новые, и множество деталей говорило о том, что живущая здесь не испытывает нужды в деньгах. Всюду прибрано, все в порядке.

Бросив взгляд на большую широкую кровать, покрытую толстым одеялом, Колльберг различил ясный четырехугольный отпечаток — наверняка на одеяле только что лежал чемодан.

В комнате стояли диван и удобные кресла. Хелена Ханссон сделала неопределенный жест и пригласила:

— Садитесь, пожалуйста. Хотите, может быть, выпить?

— Нет, спасибо, — ответил Колльберг. Оса Турелль отрицательно покачала головой.

Хелена Ханссон взяла сигарету из металлического стакана на столе, закурила, спокойно сказала:

— Чем могу служить?

— Вы уже знаете, в чем дело, — сказал Колльберг.

— Да, эта ужасная история в Мальмё. Но, кроме этого, я больше ничего и сказать не могу. Ужасная история.

— Где вы сидели за столом?

— Ближе к краю, рядом со мной сидел датский коммерсант. Его, кажется, звали Енсен.

— Директор Хофф Енсен, — сказал Колльберг.

— Да, кажется, так.

— А директор Пальмгрен?

— Он сидел по другую сторону стола. Наискось от меня. Прямо против меня находилась жена датчанина.

— Значит, вы сидели лицом к человеку, который стрелял в директора Пальмгрена?

— Да. Но все произошло очень быстро. Я даже не успела сообразить, в чем дело. По-моему, и остальные пришли в себя только позже.

— Но вы видели убийцу?

— Видела, но я не думала, что он окажется убийцей.

— Как он выглядел?

— Об этом я уже рассказывала. Вы хотите, чтобы я это повторила?

— Будьте так любезны.

— У меня только очень общее впечатление от его внешности. Ведь все произошло очень быстро, и к тому же я не особенно обращала внимание на окружающих. Сидела, думая о своем.

Она говорила спокойно и казалась совершенно откровенной.

— А почему вы не обращали внимания на окружающих?

— Директор Пальмгрен произносил тост. То, о чем он говорил, меня не касалось, и я фактически слушала вполуха. Я толком не понимала, о чем он говорит, курила и думала о другом.

— Вернемся к человеку, который стрелял. Вы его когда-нибудь прежде видели?

— Нет. Это был совершенно незнакомый мне человек.

— Узнаете ли вы его, если снова увидите?

— Может быть. Но я в этом далеко не уверена.

— Каким он вам показался?

— Лет тридцати пяти или скорее сорока. У него узкое лицо и редкие темные волосы. Роста он, по-моему, среднего.

— Можете ли вы еще что-либо сказать о нем?

— Нет, у него очень обычная внешность.

— К какому общественному классу вы бы его отнесли?

— Общественному классу?

— Да. Похож ли он на состоятельного человека?

— Пожалуй, нет. Скорее на конторского служащего или простого рабочего. У него вид нуждающегося человека. — Пожав плечами, она продолжала: — Но вам не следует особенно полагаться на то, что я говорю. Дело в том, что я только бегло на него взглянула. Позже я пыталась собрать свои впечатления воедино, но я в них совершенно не уверена. Многое из того, что я видела, может оказаться чистейшим, если не воображением, то…

— Попыткой воссоздать события постфактум? — подсказал Колльберг.

— Вот именно. Постфактум. Увидишь что-то или кого-то очень бегло, а потом, когда пытаешься вспомнить подробности, часто ошибаешься.

— Видели ли вы его оружие?

— Какую-то секунду. Это был пистолет с довольно длинным дулом.

— Вы разбираетесь в оружии?

— Нет, совсем не разбираюсь.

Колльберг перевел разговор на другую тему.

— Знали ли вы директора Пальмгрена раньше?

— Нет.

— А остальных присутствовавших? Были ли вы с ними знакомы?

— Только с директором Брубергом. Остальных я никогда раньше не встречала.

— Но Бруберга вы знали?

— Да, он иногда пользовался моими услугами.

— В качестве кого вы находились в Мальмё?

Она посмотрела на него удивленно:

— Конечно, в качестве секретаря. Правда, у директора Бруберга есть постоянный секретарь, но она не ездит с ним в поездки.

Она говорила свободно и уверенно. Все казалось хорошо отрепетированным.

— Стенографировали ли вы или вели протокол в этой поездке?

— Да, конечно. Днем же было совещание. И я записывала, о чем шла речь.

— А о чем шла речь?

— О различных делах. Честно говоря, я не очень в этом разбираюсь, просто записывала.

— Есть ли у вас стенограмма?

— Нет, я расшифровала все, когда вернулась домой в четверг, и передала протокол директору Брубергу. Стенограмму я выбросила.

— Вот как, — сказал Колльберг. — Сколько вы получили за работу?

— Гонорар в двести крон плюс, конечно, за проезд и гостиницу.

— Так. А это трудная работа?

— Не очень.

Колльберг обменялся взглядами с Осой Турелль, которая пока что не произнесла ни слова.

— Мне все ясно, — сказал он. — Только еще один вопрос. Когда вас допрашивали в полиции в Мальмё сразу же после убийства, вы назвали свой адрес на Вестеросгатан?

— Неужели?

— Вы ошиблись?

— Раньше я действительно жила на Вестеросгатан. В этой всеобщей суматохе я просто оговорилась.

— Гм, — пробормотал Колльберг. — Это может случиться с каждым. — Он поднялся. — Спасибо за помощь. Мне все ясно. Прощайте.

Он направился к двери и вышел из квартиры.

Хелена Ханссон вопросительно взглянула на Осу Турелль, которая по-прежнему молча и неподвижно сидела в кресле.

— Еще что-нибудь?

Оса посмотрела на нее долгим взглядом.

Они сидели друг против друга. Две женщины примерно одного возраста, но на этом сходство и кончалось.

Оса Турелль не нарушала молчания долго, затем смяла свою сигарету в пепельнице и медленно проговорила:

— Ты такая же секретарша, как я царица Савская.

— Как вы смеете так говорить! — возмутилась Хелена Ханссон.

— Мой коллега, который только что вышел, служит в отделе, занимающемся убийствами. А я работаю в полиции нравов.

— О, — проговорила Хелена. Ее плечи поднялись.

— У нас есть на тебя досье, — спокойно и безжалостно продолжала Оса. — Оно заведено десять лет тому назад. Тебя забирали уже пятнадцать раз. Это многовато.

— На этот раз ты меня не засадишь, шпионка проклятая, — пробормотала Хелена Ханссон.

— Какая халатность — не иметь дома пишущей машинки. Или хотя бы блокнота для стенографирования. Если только все это не находится вон в том портфеле.

— Посмей только рыться в моих вещах без разрешения, мерзавка. Я свои права знаю.

— А я и не собираюсь здесь ничего трогать без разрешения, — сказала Оса Турелль.

— Какого же черта тебе здесь надо? За это меня не посадят. И к тому же я имею полное право ездить с кем хочу и куда хочу.

— И спать с кем хочешь? Совершенно верно. Но ты не имеешь права брать за это плату. Какой ты, говоришь, получила гонорар?

— Ты что, считаешь меня идиоткой, чтобы я отвечала на такие вопросы?

— И не нужно. Такса мне известна. Ты получила тысячу монет, с которых не платишь налога, и все остальное тоже даром.

— Не слишком ли много ты знаешь? — нахально спросила Хелена Ханссон.

— О таких делах мы знаем почти все.

— Не воображай, что можешь посадить меня.

— Могу. Не волнуйся. Все образуется.

Вдруг Хелена Ханссон вскочила и, растопырив пальцы, через стол бросилась на Осу Турелль.

Оса быстро, как кошка, вскочила на ноги и парировала атаку ударом, который опрокинул Хелену на спинку стула. Ваза с гвоздиками покатилась на пол, никто не подумал ее поднять.

— Не царапаться, — сказала Оса Турелль. — Спокойно.

Женщина уставилась на нее. В ее водянистых голубых глазах выступили слезы. Парик съехал набок.

— Ты еще дерешься, чертова ведьма, — простонала она. Посидела минуту молча, с безнадежным видом. Потом снова решила пойти в атаку: — Убирайся отсюда! Оставь меня в покое. Приходи, когда будет с чем прийти.

Оса Турелль порылась в сумке, достала ручку и блокнот.

— Меня, собственно, интересует другое, — сказала она. — Ты ведь никогда не была свободным художником, так сказать, не являешься им и теперь. А кто же дергает за ниточки?

— Неужели ты настолько глупа, что думаешь — я отвечу на этот вопрос?

Оса подошла к телефону на туалетном столике. Наклонилась и записала номер на аппарате. Подняла трубку и набрала этот номер. Занято.

— Не очень-то хитро оставлять наклейку с настоящим номером, — сказала она. — На этом телефоне вы попадетесь независимоот того, под каким именем зарегистрирован абонент.

Женщина опустилась глубже на стул и посмотрела на Осу Турелль взглядом и ненавидящим и покорным одновременно. Взглянув на часы, жалобно проговорила:

— Может, все-таки уберешься отсюда? Ты уже доказала, какая ты ловкая ищейка.

— Нет еще, подожди немного.

Хелена Ханссон была совершенно сбита с толку ходом событий. Она никак не ожидала такого поворота. Тут все шло не так, как обычно, хорошо заученный урок не помогал. К тому же теперь можно было не притворяться: ведь эта женщина из полиции все равно знает ее прошлое. И все же Хелена нервничала и все смотрела на часы. Она поняла, что Оса ждет чего-то, но не могла догадаться — чего.

— Долго ты будешь стоять здесь и глаза таращить? — раздраженно спросила она.

— Недолго. Дальше пойдет быстрей.

Зазвонил телефон.

Хелена Ханссон не сделала никакого движения, чтобы подняться и взять трубку. Оса Турелль тоже не пошевелилась. Прозвонив шесть раз, аппарат замолчал.

Хелена Ханссон съежилась в кресле, глядя перед собой пустыми, бесцветными глазами, и пробормотала:

— Отпустила бы, а? — И сразу же после этого: — Как это женщина может стать ищейкой…

Оса могла бы задать контрвопрос, но промолчала.

Мертвая тишина минут через десять нарушилась громким стуком во входную дверь.

Оса Турелль открыла, вошел Колльберг с бумагой в руках. Красный, потный, он явно очень спешил. Остановился посреди комнаты, оценил обстановку. Бросив взгляд на упавшую вазу, осведомился:

— Дамы подрались?

Хелена Ханссон посмотрела на него без надежды и без удивления. Всю ее профессиональную полировку словно ветром сдуло.

— Чего вы, черт вас подери, хотите? — сказала она.

Колльберг протянул ей бумагу и сказал:

— Это разрешение на обыск в квартире. По всем правилам — с печатью и подписью. Я сам его затребовал, и дежурный прокурор разрешил.

— Катитесь к дьяволу, — пробормотала Хелена Ханссон.

— Не собираемся, — любезно ответил Колльберг. — Нам нужно тут немножко оглядеться.

— По-моему, там. — Оса Турелль указала на дверцу шкафа. Взяла сумочку Хелены Ханссон с туалетного столика и открыла. Женщина в кресле никак на это не реагировала.

Колльберг открыл шкаф и вытащил чемодан.

— Небольшой, но на редкость тяжелый, — пробормотал он. Положил его на кровать и раскрыл. — Нашла что-нибудь интересное? — спросил он Осу Турелль.

— Билет в Цюрих и обратно и заказ на номер в гостинице. Самолет вылетает без четверти десять с Арланды. Обратный рейс из Цюриха в семь сорок завтра утром. Комната в гостинице заказана на одну ночь.

Колльберг поднял лежавшие сверху в чемодане платья и начал копаться в связке бумаг на дне чемодана.

— Акции, — сказал он. — Да их целая куча.

— Не мои, — беззвучно сказала Хелена Ханссон.

— Я в этом не сомневаюсь.

Отойдя от чемодана, он открыл черный портфель. В нем было именно то, о чем говорила его жена. Ночная рубашка, трусики, косметические принадлежности, зубная щетка и коробочка с пилюлями.

Он посмотрел на часы. Уже половина шестого. Он надеялся, что Гюнвальд Ларссон сдержит свое обещание и не проморгает Бруберга.

— Пока хватит. Вам придется проследовать за нами.

— Почему? — спросила Хелена Ханссон.

— Я могу тут же обвинить вас в грубом нарушении валютных правил, — сказал Колльберг. — Вы можете считать себя арестованной, но тут не мое дело. — Оглядев комнату, он пожал плечами. — Оса, последи, пусть возьмет с собой что полагается в таких случаях.

Оса Турелль кивнула.

— Ищейки чертовы, — сказала фрёкен Ханссон.

(обратно)

XVI

Многое случилось в тот понедельник.

Гюнвальд Ларссон стоял у окна кабинета и смотрел на свой город. Внешне все было вполне благопристойно. Город как город. Но Гюнвальд Ларссон слишком хорошо знал, какой ад преступности таился в нем. Правда, он имел дело лишь с такими преступлениями, где дело шло о насилии, но и этого более чем достаточно. К тому же обычно их очень неприятно разбирать. Шесть новых ограблений, одно хуже другого, и до сих пор никаких следов. Четыре случая избиения жен, с членовредительством. А один обратный: жена ударила мужа утюгом. Помимо ограблений, которые производили впечатление хорошо обдуманных, все так называемые спонтанные преступления были похожи на несчастные случаи. Несчастные, с истрепанными нервами люди помимо своей воли оказывались в отчаянном положении. Почти во всех случаях наркотики или алкоголь играли решающую роль. В какой-то степени, может, действовала и жара, но в первую очередь виновна была сама система, безжалостный механизм большого города, перемалывающий слабых, мало приспособленных и толкающий их на безумные поступки. И еще — сколько же самоубийств было совершено за последние сутки; пройдет еще некоторое время, прежде чем он об этом узнает — дела пока находились в полицейских отделениях, где материалы обрабатывались и составлялись отчеты.

Без двадцати минут пять, его вот-вот сменят.

Он мечтал поехать домой в свою холостяцкую квартиру в Булмору, принять душ, влезть в домашние туфли и чистый купальный халат, выпить холодного ситро — Гюнвальд Ларссон был почти полным трезвенником, — выключить телефон и провести вечер за чтением отнюдь не детективного романа.

Но он взялся за дело, которое, собственно, его никак не касалось. За дело Бруберга, в чем он иногда раскаивался, а иногда испытывал какую-то животную радость. Если Бруберг преступник (а Ларссон был в этом убежден), то такого рода, кого Гюнвальд Ларссон сажал бы в тюрьму с радостью. Кровосос. Спекулянт. К сожалению, подобные люди попадали в руки правосудия редко, хотя всем было известно, кто они и какими способами благоденствуют, формально не нарушая давно устаревшие законы.

Он решил не заниматься этим делом в одиночку. Потому что слишком часто за свою службу действовал, исходя только из своего разумения, и получал слишком много нареканий. Так много, что перспективы повышения по службе можно было считать минимальными. Еще потому, что не хотел рисковать, и потому, что тут все следует сделать чисто.

На этот раз он действовал по всем правилам, и именно поэтому был готов к тому, что все полетит прямиком в тартарары.

Но где взять помощника?

В его отделе не было никого, а Колльберг сказал, что в Вестберге такое же положение.

В поисках выхода он позвонил в четвертый район и после долгих «если» и «но» получил положительный ответ.

— Если это так уж важно, — сказал комиссар, — я смогу выделить одного человека.

— Это великолепно.

— Ты думаешь, легко давать людей, причем вам? Должно бы быть наоборот.

Бóльшая часть полицейских болталась в полном безделье перед различными посольствами и туристскими бюро. Причем безо всякой пользы. Они ведь все равно не смогут ничего сделать в случае демонстрации или диверсии.

— Ну, — сказал Гюнвальд Ларссон. — Так кого вы мне даете?

— Его фамилия Цакриссон. Он из полицейского участка «Мария». Работает в гражданской патрульной службе.

Гюнвальд Ларссон угрюмо нахмурил брови.

— Я его знаю.

— Вот как, тогда это преиму…

— Последите только, чтобы он не надел форму, — сказал Гюнвальд Ларссон, — и чтобы без пяти пять был здесь перед зданием. — Подумав, он прибавил: — И если я говорю перед зданием, то это вовсе не значит, что он должен стоять, скрестив руки наподобие вышибалы.

— Понимаю.

Сам Ларссон подошел к дому на Кунгсгатан точно без пяти пять и сразу же обнаружил Цакриссона, который с дурацким видом стоял у витрины с дамским бельем. Из штатского на нем была только спортивная куртка. Остальное все форменное — форменные брюки, форменная рубашка и полагающийся к ней форменный галстук. Любой идиот на расстоянии ста метров мог догадаться, что это полицейский. К тому же он стоял широко расставив ноги, заложив руки за спину и покачиваясь на носках. Не хватало только фуражки и дубинки.

Увидев Гюнвальда Ларссона, он вздрогнул и чуть было не встал по стойке «смирно». У Цакриссона были неприятные воспоминания об их предыдущей совместной работе.

— Спокойно, — сказал Ларссон. — Что это у тебя в правом кармане куртки?

— Пистолет.

— А что, у тебя не хватило ума надеть наплечную кобуру?

— Не нашел, — уныло ответил Цакриссон.

— Так сунул бы свою пушку за ремень, что ли.

Цакриссон тут же полез в карман.

— Да не здесь же, ради Бога, — взмолился Ларссон. — Зайди в подъезд. Незаметно.

Цакриссон послушался. В подъезде он несколько улучшил свой внешний вид, хотя и ненамного.

— Слушай, — оказал Гюнвальд Ларссон. — Возможно, что тут появится один человек и войдет в дом где-то после пяти. Он выглядит примерно так. — Он показал фотографию, которую держал скрытно в огромной ладони. — Плохая фотография, но единственная, которую удалось раздобыть. — Цакриссон кивнул. — Он войдет в дом и, если я не ошибаюсь, через несколько минут выйдет. У него в руках, наверное, будет черный кожаный чемодан, оплетенный двумя ремнями.

— Он вор?

— Да, вроде. Я хочу, чтобы ты держался около дома, вблизи подъезда.

Цакриссон снова кивнул.

— Сам я поднимусь по лестнице. Возможно, я возьму его там, но, возможно, предпочту этого не делать. Вероятно, он приедет на машине и остановится перед подъездом. Он будет торопиться и едва ли станет глушить мотор. Машина — черный «мерседес», но это не точно. Если получится так, что он с чемоданом в руках выйдет из дому без меня, то ты любой ценой должен помешать ему сесть в машину и уехать, пока я не приду.

Полицейский сделал решительное лицо и стиснул зубы.

— Ради Бога, постарайся сделать вид, что ты просто прохожий. Ты ведь стоишь не перед Торговым центром США.

Цакриссон покраснел и немного смутился.

— О'кэй, — пробормотал он. И тут же прибавил: — Он опасен?

— Может статься, — небрежно проронил Ларссон. Сам он считал, что Бруберг не опаснее мокрицы. — Постарайся все запомнить, — со значением проговорил он.

Цакриссон с достоинством кивнул.

Гюнвальд Ларссон вошел в подъезд. Просторный вестибюль казался пустынным, похоже, все учреждения уже закрылись. Он поднялся вверх, и когда проходил мимо двери с двумя дощечками А/О ХАМПУС БРУБЕРГ и БАНКОВСКАЯ ФИРМА ВИКТОРА ПАЛЬМГРЕНА, то она открылась, и на площадку вышла темноволосая женщина лет тридцати пяти. По-видимому, секретарь. Взгляд на хронометр — точно пять. Пунктуальность — добродетель. Женщина, не удостоив его взглядом, нажала кнопку лифта, чтобы спускаться вниз. Он же поднялся по лестнице еще на один марш и стоял спокойно, ждал.

Ждать пришлось довольно долго. За последующие пятьдесят минут лифт проходил три раза, два раза по лестнице шли вниз люди, которые, очевидно, по той или иной причине задержались на работе. В этих случаях Ларссон поднимался на верхнюю площадку. А затем опять спускался. Без трех минут шесть он услышал скрип лифта, который шел вверх, и одновременно чьи-то тяжелые шаги снизу. Лифт остановился, из него вышел человек. Он держал в руках связку ключей, и Гюнвальд Ларссон понял, что это Хампус Бруберг. Несмотря на жару, тот был в пальто и шляпе. Он отпер контору, вошел и закрыл за собой дверь.

Одновременно поднимавшийся снизу человек прошел мимо конторы Бруберга и стал подниматься выше. Это был кряжистый парень в синем костюме и фланелевой рубашке. Увидев Гюнвальда Ларссона, он остановился и громко спросил:

— Что вы тут делаете, а?

— Это вас не касается, — прошептал Ларссон в ответ.

От парня несло пивом или водкой, а скорее всего, и тем и другим.

— Очень даже касается, — упрямо сказал парень. — Я — здешний привратник.

Он стал посреди лестницы, одной рукой опираясь о стену, а другой — на перила, чтобы загородить дорогу.

— Я из полиции, — шепнул Ларссон.

Как раз в эту минуту открылась дверь, и Бруберг, или кто бы он ни был, вышел, держа в руках пресловутый чемодан.

— Ах, из полиции, — громким хриплым голосом сказал парень. — А ты покажи документы, прежде чем…

Человек с чемоданом не стал ждать лифта и доли секунды. Он стремглав помчался вниз по лестнице.

Гюнвальд Ларссон оказался в трудном положении. Времени для объяснений не было. Ударь он парня в синем костюме, тот скатится по лестнице и свернет себе шею. Чуть поколебавшись, он решил оттолкнуть его в сторону. Однако привратник был упрям и уцепился за пиджак Ларссона. Тот попытался вырваться, пиджак затрещал и разорвался. Раздраженный, Ларссон повернулся и ударил парня по рукам. Привратник взвыл и выпустил его, но Бруберг был уже далеко внизу. Гюнвальд Ларссон побежал по лестнице, слыша за своей спиной злобные проклятия и тяжелые неуверенные шаги.

А в вестибюле разыгралась совершенно нелепая сцена. Цакриссон, конечно, вошел в подъезд и стоял у входной двери, широко расставив ноги. Он расстегнул куртку и вытащил пистолет.

— Стой! — заорал он. — Полиция!

Бруберг резко остановился, не выпуская чемодана, который держал в правой руке. Левой рукой он вынул из кармана пальто что-то вроде пистолета и выстрелил вверх. Не услышав рикошета, Гюнвальд Ларссон был почти уверен, что это скорее всего стартовый пистолет, а может быть, игрушечный или учебный.

Цакриссон упал ничком на мраморный пол и выстрелил, но промазал. Ларссон крепко прижался к стене. Бруберг бросился в сторону от двери вестибюля, около которой находился полицейский. Очевидно, в доме был черный ход. Цакриссон выстрелил снова и снова промахнулся. Человек с чемоданом был всего в трех метрах от Гюнвальда Ларссона.

Цакриссон выстрелил три раза подряд и промазал. «Чему, черт возьми, их только учат в школе полицейских?» — в отчаянии думал Ларссон. Пули свистели, отскакивая от каменных стен. Одна из них попала в каблук ботинка Ларссона и навсегда испортила первоклассную итальянскую работу.

— Прекратить огонь, — зарычал он.

Цакриссон нажал на курок еще раз, но пистолет дал осечку. Очевидно, он забыл вставить обойму.

Гюнвальд Ларссон сделал три быстрых шага вперед и изо всех сил ударил Хампуса Бруберга в челюсть. Что-то хрустнуло под кулаком, и Бруберг сел, вытянув ноги.

По ступенькам спускался привратник, ругаясь и тяжело пыхтя.

— Что тут такое? — ошарашено прохрипел он.

Над вестибюлем висел голубой туман. Резко пахло порохом.

Цакриссон поднялся со смущенным видом.

— Куда ты целился? — злорадно спросил Гюнвальд Ларссон.

— В ноги.

— В мои?

Гюнвальд Ларссон поднял оружие, выпавшее из руки Бруберга. Это действительно был стартовый пистолет.

На улице возле дома собралась шумная толпа.

— Вы с ума сошли, — сказал привратник. — Это же директор Бруберг.

— Заткни глотку, — сказал Ларссон и заставил сидящего человека подняться на ноги.

— Возьми чемодан, — сказал он Цакриссону. — Если сумеешь. Крепко держа Бруберга за правую руку, он вывел его из подъезда. Левую руку Бруберг держал у подбородка. Между пальцами сочилась кровь. Не оглядываясь, Ларссон прокладывал дорогу к своей машине среди шумящей толпы. Цакриссон с чемоданом тащился сзади.

Гюнвальд Ларссон толкнул Бруберга на заднее сиденье и сел рядом.

— Доберешься до полицейского управления? — спросил он Цакриссона.

Тот кивнул с пришибленным видом и уселся за руль.

— Что тут происходит? — спросил почтенного вида господин в сером костюме и в берете.

— Кино снимаем, — ответил Гюнвальд Ларссон и захлопнул дверцу.

(обратно)

XVII

Хампус Бруберг не произнес до сих пор ни слова и потому, что не хотел, и потому, что не мог. У него было выбито два зуба и сломана нижняя челюсть.

В половине десятого вечера Ларссон и Колльберг все еще стояли, наклонившись над ним, и задавали бессмысленные вопросы:

— Кто застрелил Виктора Пальмгрена?

— Почему вы пытались бежать?

— Вы наняли убийцу?

— Расскажите, что вы знаете.

— Кто стрелял?

— Почему вы не отвечаете?

— Ваша игра проиграна, так что говорите.

Время от времени Бруберг качал головой, а когда речь заходила об убийстве Пальмгрена, его искривленное лицо искажалось еще более и на нем появлялось что-то, долженствующее изображать сардоническую усмешку.

В начале допроса они из чистой формальности спросили его, не хочет ли он позвонить своему адвокату, но и тогда арестованный только покачал головой.

— Вы хотели убрать Пальмгрена, чтобы сбежать с деньгами, да?

— Где находится человек, стрелявший в Пальмгрена?

— Кто еще участвовал в заговоре?

— Отвечайте же, черт вас дери!

— Если вы скажете, кто совершил убийство, возможно, это облегчит вашу участь.

— С вашей стороны было бы умнее помочь нам.

Колльберг иногда пытался задавать более нейтральные вопросы.

— Когда вы родились? Где?

А Гюнвальд Ларссон по давней привычке действовал по принципу, что нужно начинать сначала.

— Начнем сначала. Когда вы решили убрать Виктора Пальмгрена с дороги?

Гримаса. Покачивание головой.

Колльбергу казалось, что губы Бруберга складываются в слово «идиот». На мгновение он подумал, что это недалеко от истины.

— Если вы не хотите говорить, пишите.

— Вот ручка.

— Нас интересует только убийство. Остальным занимаются другие.

— Понимаете ли вы, что вас подозревают в заговоре?

— В участии в преднамеренном убийстве?

— Признаётесь вы или нет?

— Было бы лучше для всех, если бы вы признались теперь. Немедленно.

— Начнем сначала: когда вы решили убить Пальмгрена?

— Говорите же!

— Вы знаете, у нас достаточно доказательств для вашего ареста. Вы уже задержаны.

В этом можно было не сомневаться. В чемодане лежали акции и другие ценные бумаги на сумму около полумиллиона крон, насколько можно было оценить на первый взгляд. Делом обоих было расследовать убийства, а не экономические преступления, но все же они кое-что знали о контрабанде валюты и акций.

Во внутреннем кармане пиджака Бруберга они нашли билет до Женевы через Копенгаген и Франкфурт. Билет на имя мистера Роджера Франка, инженера.

— Ну так как?

— Самое лучшее для вас облегчить свою совесть.

Наконец Бруберг взял шариковую ручку и написал на блокноте:

«Приведите сюда врача».

Колльберг отвел Ларссона в сторону и тихо сказал:

— Это самое лучшее, что мы можем сделать. Нельзя же продолжать вот так час за часом.

Гюнвальд Ларссон нахмурился:

— Возможно, ты прав. И есть ли какие-либо доказательства того, что он подстроил это убийство? Я думаю, скорее наоборот.

— Вот именно, — задумчиво проговорил Колльберг. — Вот именно.

Оба они устали, и им очень хотелось уйти домой. Но в заключение они задали еще несколько вопросов:

— Кто стрелял в Пальмгрена?

— Мы знаем, что стреляли не вы, но вы знаете имя стрелявшего. Кто он?

— Где он?

— Когда и где вы родились? — спросил Гюнвальд Ларссон, уже не понимая, о чем говорит.

Наконец, потеряв всякую надежду, они вызвали дежурного полицейского врача и, передав Бруберга на попечение дежурным, сели в свои машины и отправились — Колльберг к жене, которая уже уснула, а Ларссон — сожалеть о своей испорченной одежде. Прежде чем лечь, Колльберг попытался позвонить Мартину Беку, но безуспешно. Гюнвальд Ларссон не собирался звонить ни Мартину Беку, ни кому-либо еще.

В тот день Колльберг, правда, принимал участие и в более удачном допросе.

Как только он и Оса Турелль привели Хелену Ханссон в холодную негостеприимную комнату в полиции нравов, она совершенно упала духом, и показания полились из нее столь же обильно, сколь и проливаемые при этом слезы. Им пришлось включить магнитофон, чтобы записать все, что она говорила.

Да, она была «девушкой по вызову». Да, к ней часто обращался Хампус Бруберг. Он передал ей чемодан и билет на самолет. Она должна была лететь в Цюрих и оставить в гостинице чемодан на хранение. Он должен был прибыть на следующий день из Женевы и взять чемодан. Ей было обещано за труды десять тысяч крон, если все пройдет удачно. Что в чемодане — она не знает. Хампус Бруберг сказал, что им нельзя рисковать и лететь одним самолетом. Да, при появлении полицейских она попыталась связаться с Брубергом, который жил в отеле Карлтон под именем Франка, но не застала его.

Гонорар за выполнение поручения в Мальмё составил не тысячу, а полторы тысячи крон.

Она сообщила номера телефонов девушек, к сообществу которых принадлежала. Да, она живет проституцией, но, во-первых, не одна она такая, а, во-вторых, она никогда ничем другим не занималась.

В связи с убийством она решительно ничего не знает. Во всяком случае, не больше того, о чем уже рассказывала.

Колльберг был склонен поверить ей в этом, как и во всем остальном.

(обратно)

XVIII

В Мальмё Паульссон старался вовсю.

В первые дни — в субботу и воскресенье — он сосредоточил свое внимание на служащих отеля, он хотел, так сказать, взять в кольцо того, кого искал. По опыту он знал, что поручение выполняется легче, если знаешь, кого ищешь.

Он завтракал, обедал и ужинал в ресторане отеля, а в остальное время пребывал в холле. Вскоре он убедился, что бессмысленно сидеть в ресторане, навострив уши и спрятавшись за газету. Большинство посетителей говорили на непонятных ему иностранных языках, а если официанты и обсуждали события, происшедшие в среду, то делали это отнюдь не поблизости от его стола.

Паульссон решил играть роль любопытного посетителя, узнавшего об убийстве из газет. Он подозвал кельнера — вялого молодого человека с баками, в белоснежной куртке, и попытался завести разговор о драме с выстрелом, но кельнер отвечал односложно и равнодушно, поглядывая все время в окно. Видел ли он убийцу? Да. Это был длинноволосый тип? Не-е-т. Он действительно не был длинноволос и кое-как одет? Может быть, не подстрижен. Точно не видел. Во всяком случае, он был в пиджаке.

Кельнер притворился, что ему нужно идти на кухню, и удалился.

Паульссон размышлял. Человеку, обычно носящему длинные волосы и бороду, одевающемуся в джинсы и мешковатую куртку, ничего не стоит переодеться. Стоит только постричься, побриться, надеть костюм — и никто его не узнает. Загвоздка в таком переодевании заключалась в том, что человеку понадобится время, чтобы принять свой прежний вид. Поэтому его легко было бы найти. Паульссон был доволен этим выводом. Но, с другой стороны, многие левые социалисты выглядели как обычные люди. Наблюдая за демонстрациями в Стокгольме, од не раз в этом убеждался, и это его раздражало. Легко распознать молодых людей, одетых в синие комбинезоны с портретами Мао на груди, даже когда те ходят группами. Но работа затруднялась тем, что некоторые из них брились, стриглись, одевались в приличные костюмы, а листовки и брошюры носили в красивых портфелях. Конечно, ради этого не стоило самому прибегать к антигигиеническим крайностям в одежде, но все же это раздражало.

К его столу подошел метрдотель.

— Нравится? — спросил он.

Он был невысокого роста, с коротко остриженными волосами и веселыми глазами. С ним, наверное, легче завести разговор, чем с кельнером.

— Спасибо. Очень вкусно, — ответил Паульссон. И быстро перешел на интересовавшую его тему: — Я как раз думаю о том, что произошло в среду. Где вы были в тот вечер?

— Работал. Неприятная история. И до сих пор стрелявшего не поймали.

— Вы его видели?

— Все произошло очень быстро. Когда он появился, меня в ресторане не было. Я вошел, когда он уже выстрелил. Так что я, можно сказать, видел только его тень.

В голове Паульссона мелькнула гениальная догадка:

— Может быть, он был цветной?

— Простите?

— То есть негр, проще говоря. Он не негр?

— А почему он должен быть негром? — с изумлением поинтересовался метрдотель.

— Как вы, может быть, знаете, бывают и светлые негры. Они совсем непохожи на негров, даже если к ним внимательно присматриваться.

— Нет, я об этом ничего не слышал. Есть люди, которые видели его гораздо лучше меня, и кто-нибудь из них обратил бы внимание, если бы это был негр.

Субботний вечер Паульссон провел в баре, где выпил огромное количество различных безалкогольных напитков. Когда он заказал шестой стакан, то даже бармен, редко чему-либо удивлявшийся, несколько опешил.

Вечером в воскресенье бар был закрыт, и Паульссон перебрался в холл. Он описывал круги вокруг конторки портье, но портье был очень занят, говорил по телефону, листал книгу регистрации, помогал посетителям и время от времени исчезал по спешным делам. В конце концов Паульссону удалось переброситься с ним несколькими словами, но он не получил подтверждения своей теории. Портье решительно отвергал мнение, что убийцей был негр.

Паульссон закончил день жаренным на углях шницелем в маленьком кабачке. Публики там было значительно больше, чем в отеле, причем в основном молодежь, и он расслышал несколько интересных разговоров за ближайшими столиками. Рядом с ним беседовали двое мужчин и девушка, причем он, к своему огорчению, ничего не понимал из их разговора, пока они не заговорили об убийстве Виктора Пальмгрена. Самый молодой из них, рыжий длинноволосый юноша с пышной бородой, презрительно отозвался об убитом и с восхищением об убийце. Паульссон внимательно осмотрел его внешность и запечатлел ее в памяти.

На следующий день, в понедельник, Паульссон решил расширить поле деятельности и поехать в Лунд. В Лунде студенты, а там, где студенты, там и левоэкстремистские элементы. При себе он имел большой список лиц в Лунде, которых можно было подозревать в опасных мыслях. К вечеру он сел в поезд, отправился в этот университетский город, где раньше не бывал, и бродил по улицам в поисках студентов. Было жарче, чем обычно, и Паульссон потел в своем клетчатом костюме.

Он дошел до университета; освещенное солнцем здание казалось мертвым н забытым. Никакой подрывной деятельности в нем явно не велось. Паульссон вспомнил фотографию Мао, плывущего по реке Янцзы. Может быть, лундские маоисты купаются в реке Хэйе, следуя примеру председателя?

Паульссон снял пиджак и направился к собору. Он удивился, что знаменитый гигант Финн[4] выглядит таким маленьким, и купил открытку, чтобы послать жене. По дороге от собора он увидел афишу, сообщавшую, что студенческий союз организует вечером танцы. Паульссон решил пойти туда, но пока было еще рано.

Он бродил по пустому в летнее время городу, проходил под высокими деревьями городского парка, прогуливался по посыпанным гравием тропинкам ботанического сада и вдруг почувствовал, что очень голоден. Он пообедал в погребке, а потом, сидя за чашкой кофе, наблюдал за отнюдь не оживленным движением на площади.

Он не очень-то понимал, как нужно вести расследование и поиски убийцы Виктора Пальмгрена. Политические покушения случались в Швеции редко. Он мечтал о том, чтобы факты не были такими расплывчатыми и чтобы немножко лучше знать, где ему искать.

Когда над городом сгустилась тьма и зажглись фонари, он расплатился и пошел на танцы. Это тоже не дало никаких результатов. Человек двадцать молодых людей пили пиво и танцевали под оглушающую поп-музыку. Паульссон поговорил с некоторыми из них, но оказалось, что они не студенты. Он выпил кружку пива и вернулся в Мальмё.

В лифте он встретил Мартина Бека. Несмотря на то, что они были одни, Мартин Бек упорно смотрел в одну точку над головой Паульссона, тихонько посвистывая. Когда лифт остановился, он подмигнул Паульссону и, приложив указательный палец к губам, вышел в коридор.

(обратно)

XIX

Вечером в понедельник Монссон позвонил своему датскому коллеге.

— Черт возьми, — сказал Могенсен. — Что с тобой случилось — ты звонишь днем? Или, думаешь, я и тут сплю? А, понимаю, дело такое спешное, что ты не можешь дождаться ночи. Ну, выкладывай, я ведь сижу тут, сложив руки на пузе.

— Оле Хофф-Енсен — он директор какой-то фирмы, входящей в международный концерн, принадлежащий Виктору Пальмгрену. Я бы хотел узнать, что это за фирма и где помещается ее контора. Как можно скорее.

— Понял, — произнес Могенсен. — Я позвоню.

Прошло полчаса.

— Это было нетрудно, — сказал Могенсен. — Слушаешь? Директору Оле Хофф-Енсену сорок восемь лет, он женат, у него две дочери. Его жену зовут Бирте, ей сорок три года. Они живут на Аллее Ришелье в Хеллерупе. Фирма — акционерное общество по воздушным перевозкам, называется Аэрофрахт, ее главная контора находится на Угольной площади, а другие помещения — в аэропорту Каструп. Общество имеет пять самолетов типа ДС-6. Нужно тебе еще что-то?

— Нет, спасибо, пока хватит. Как ты поживаешь?

— Дьявольски плохо. Жарко. И город кишит чудаками. В частности, шведами. Прощай.

Монссон положил трубку и в ту же минуту вспомнил, что забыл узнать номер телефона этой самой фирмы. Он попросил телефонистку найти номер, на что ушло время. Когда он наконец позвонил в Аэрофрахт, ему сообщили, что Хофф-Енсен будет только на следующий день, и попросили звонить после одиннадцати.

Во вторник утром Монссон встретил Мартина Бека у гостиницы. Он рассчитывал, что оба поедут в Копенгаген на катере на подводных крыльях, но Бек заявил, что предпочитает поехать на настоящем пароходе и что они прекрасно могут соединить приятное с полезным и позавтракать во время поездки. Он знал, что паром отходит через двадцать минут.

Пассажиров было немного, и в столовой было занято всего два столика. Они съели по бутерброду с селедкой, по венскому шницелю и перебрались в салон пить кофе.

За кофе Мартин Бек рассказал, чего добились Колльберг и Ларссон в деле Бруберга и Хелены Ханссон, что само по себе было сенсационно, но ни на йоту не двинуло вперед расследование самого убийства.

Они доехали на поезде до Главного вокзала и прошли пешком по площади Ратуши, по узким улочкам к Угольной площади. Контора Аэрофрахта находилась в верхнем этаже старого дома, лифта не было, и им пришлось подниматься по крутым узким ступенькам.

Если дом был стар, то тем более современным было внутреннее оборудование конторы. Они вошли в длинный узкий коридор с множеством дверей по обе его стороны; стены были обиты зеленым материалом под кожу. В простенках между дверьми висели большие фотографии, изображавшие самолеты старых марок, под каждым стояло кожаное кресло и металлическая пепельница на длинной ножке. Коридор заканчивался большой комнатой, два высоких окна которой выходили на площадь.

Секретарша, спиной к окнам сидевшая у металлического письменного стола, покрытого белым лаком, была немолода и некрасива. Зато обладала очень приятным голосом. Монссон заметил это еще вчера, когда ей звонил. Кроме того, у нее были великолепные светло-рыжие волосы. Она говорила по телефону и сделала жест рукой, приглашая посетителей сесть. Монссон опустился в одно из кресел и вынул зубочистку. Он пополнил свой запас в ресторане на пароме. Мартин Бек стоял, рассматривая старую изразцовую печку в одном из углов комнаты. Телефонный разговор велся на испанском языке, которого ни Мартин Бек, ни Монссон не знали, и поэтому очень скоро устали от него. Наконец рыжеволосая закончила разговор и, улыбаясь, поднялась.

— Насколько я понимаю, вы из шведской полиции, — сказала она. — Минуточку, я сейчас доложу директору Хофф-Енсену.

Она исчезла за двойными дверьми, которые тоже были обиты заменителем кожи, но табачно-коричневого цвета, и украшены блестящими медными бляхами. Дверь за ней закрылась бесшумно, и, как Мартин Бек ни напрягал слух, услышать ничего не удалось. Не прошло и минуты, как дверь открылась, и появился Хофф-Енсен.

Это был стройный загорелый человек, широкая улыбка обнажала ряд безукоризненных белых зубов под светлыми холеными усами. Он был одет с изысканной простотой в оливково-зеленую рубашку тонкого шелка, темно-зеленый пиджак мягкого ирландского твида, коричневые брюки и бежевые ботинки. Видневшиеся из выреза рубашки волосы блестели серебром на загорелой груди. Он был широкоплечий, с резкими чертами лица и большой головой, густыми короткими волосами цвета платины, как и усы.

Пожав руку Беку и Монссону, он открыл перед ними дверь и, прежде чем закрыть ее, сказал секретарше:

— Прошу меня не беспокоить.

Хофф-Енсен подождал, пока посетители сядут, и уселся сам за письменный стол. Он откинулся на спинку стула и взял сигару, которая дымилась перед ним в пепельнице.

— Итак, господа, дело, очевидно, идет о бедном Викторе? Вы не нашли виновного?

— Пока нет, — ответил Мартин Бек.

— Я могу мало что прибавить к тому, что я уже сказал на допросе в Мальмё в тот печальный вечер. Все произошло в считанные секунды.

— Но вы видели стрелявшего, не правда ли? — спросил Монссон. — Вы ведь сидели лицом к нему.

— Конечно, — ответил Хофф-Енсен, затянувшись сигарой. — До выстрела я не обратил никакого внимания на этого человека, и прошло какое-то время, прежде чем я понял, что случилось. Я увидел, что Виктор упал на стол, но не сразу осознал, что его убили, хотя и слышал выстрел. Затем я увидел человека с револьвером, кажется, это был револьвер. Человек быстро вылез в окно и исчез. Естественно, я был ошеломлен и не обратил внимания, как он выглядел. Вот, господа, видите, большой помощи от меня ожидать трудно. — Он развел руками и опустил их на подлокотники кресла, всем своим видом выражая сожаление.

— Но все же вы его видели, — сказал Мартин Бек. — Какое-то впечатление у вас создалось.

— Пожалуй, он средних лет, может быть, в несколько потертой одежде. Лица его я не видел — когда я взглянул на него, то он уже повернулся ко мне спиной. Очевидно, он хорошо тренирован, поскольку так быстро вылез в окно.

— А ваша жена? — спросил Монссон. — Она что-нибудь видела?

— Решительно ничего, — ответил Хофф-Енсен. — Моя жена очень впечатлительная и слабая женщина — она двое суток не могла оправиться после этого потрясения. К тому же она сидела рядом с Виктором и, следовательно, спиной к преступнику. Вы не настаиваете на ее допросе?

— Нет, в этом, я думаю, нет необходимости, — сказал Мартин Бек.

— Благодарю, — улыбнулся Хофф-Енсен. — Да, вот так-то…

Он уперся в подлокотники, чтобы встать, но Монссон поспешил сказать:

— Если директор Хофф-Енсен разрешит, я задам еще несколько вопросов.

— Слушаю вас.

— Как долго вы возглавляете эту фирму?

— Одиннадцать лет. В молодости я был летчиком, затем изучал рекламное дело в США, руководил отделом рекламы в одной авиакомпании, пока Виктор не сделал меня шефом Аэрофрахта здесь в Копенгагене.

— А теперь? Вы продолжаете работу как обычно, несмотря на его кончину?

Хофф-Енсен развел руками, показав свои прекрасные вставные зубы.

— Представление продолжается.

— А кто будет руководить концерном? — спросил Бек.

— Это вопрос, — ответил Хофф-Енсеи. — Молодой Линдер слишком еще зелен. А Бруберг, как и я, загружен делами.

— Как вы относились к директору Пальмгрену?

— Очень хорошо. Он полностью доверял мне и тому, как я руковожу компанией.

— А чем, собственно, занимается Аэрофрахт? — спросил Мартин Бек, догадываясь об ответе.

— Воздушными перевозками — как это явствует из названия.

— Да, я понимаю, но что это за перевозки? У вас пять самолетов, не так ли?

Хофф-Енсен кивнул, затем сказал:

— Перевозим главным образом продукцию самого концерна, прежде всего рыбные консервы. На одном из самолетов есть морозильная установка. Иногда у нас идут и чартерные перевозки. Некоторые копенгагенские фирмы обращаются к нам с такими просьбами, есть и другие клиенты.

— В какие страны вы летаете? — спросил Мартин Бек.

— Главным образом в европейские, за исключением восточных государств. Иногда в Африку.

— В Африку?

— Да. Большей частью это чартерные полеты. Сезонные. — Хофф-Енсен демонстративно взглянул на часы.

Монссон выпрямился, вынул зубочистку изо рта и направил ее на Хофф-Енсена:

— Вы хорошо знаете Хампуса Бруберга?

— Не очень. — Датчанин пожал плечами. — Иногда встречаемся на заседаниях правления, как в ту среду. Изредка говорим по телефону. Вот и все.

— Вы знаете, где он сейчас?

— Наверное, в Стокгольме. Он там живет. И его контора тоже там. — Вопрос явно удивил Хофф-Енсена.

— А какие отношения с Брубергом были у Пальмгрена? — спросил Бек.

— Хорошие, насколько мне известно. Не то чтобы они виделись так же часто, как я с Виктором. Мы нередко играли в гольф, встречались не только для деловых бесед. Отношения между Виктором и Хампусом Брубергом были скорее отношениями между начальником и подчиненным.

Судя по его тону, особой симпатии к Хампусу Брубергу он не испытывал.

— Сколько у вас служащих?

Хофф-Енсен на мгновение задумался.

— Сейчас двадцать два человека: Количество колеблется в зависимости от сезона, количества заказов и тому подобного, — расплывчато сказал он.

— А где сейчас находятся ваши самолеты?

— Два в Копенгагене. Один в Риме. Один в Сан Томе, ремонтирует мотор. Пятый в Португалии.

Мартин Бек резко поднялся и сказал:

— Спасибо. Можем ли мы позвонить вам, если понадобится? Вы будете в Копенгагене в ближайшее время?

— Конечно, — ответил Хофф-Енсен.

Он отложил сигару, но продолжал спокойно сидеть в кресле. В дверях Монссон обернулся и сказал:

— Может быть, вы знаете, кто хотел убрать Виктора Пальмгрена?

Хофф-Енсен взял сигару и холодно взглянул на Монссона:

— Нет, не знаю. Очевидно, тот, кто в него стрелял. Прощайте, господа.

По Кебмагергаде они дошли до площади Амагер. Монссон бросил взгляд на переулок Ледерстраде. Там жила его знакомая. Она была скульптором и, хотя родилась в Сконе, предпочитала жить в Копенгагене. Он познакомился с ней год назад в связи с одним расследованием. Ее звали Надя, и ему она очень нравилась. Они иногда встречались, чаще всего у нее. Никто из них не хотел себя связывать, как-то мешать друг другу, и за все это время их отношения ничем не омрачались. Единственным минусом было то, что он не испытывал прежней радости, проводя свободные дни со своей женой: ему хотелось быть с Надей.

Улица кишела народом, большинство, несомненно, составляли туристы. Бек, ненавидевший скопления людей, потащил Монссона через толпу, мимо «Магазен дю нор» на Лилле Конгенсгаде. Они выпили холодного пива в ресторане, где тоже было много народу, но все же было приятнее, чем на улице.

Монссон уговорил Мартина Бека ехать домой на катере на подводных крыльях.

Через сорок минут после того, как они покинули датскую землю, они вошли в служебный кабинет Монссона.

На письменном столе лежало сообщение из технического отдела: «Баллистические исследования готовы. Балл.».

(обратно)

XX

Бек и Монссон разглядывали пулю, убившую Виктора Пальмгрена. Она лежала перед ними на белом листе бумаги и казалась обоим маленькой и безобидной. Она деформировалась от удара, но не очень, во всяком случае, экспертам понадобилось всего несколько секунд, чтобы установить калибр оружия. Да и не нужно было даже быть экспертом, чтобы решить этот вопрос.

— Двадцать второй, — задумчиво сказал Монссон. — Какой дурак пытается убить человека из двадцать второго?

Мартин Бек откашлялся. Как обычно, он простудился в самую жару.

— Сирхан Сирхан убил Роберта Кеннеди из «Ивера Джонсона» двадцать второго калибра, — сказал Скакке, стоявший в глубине кабинета.

— Это верно, — произнес Бек. — Но он был вне себя и выпустил всю обойму. Стрелял как попало.

— Этот же человек целился точно и сделал всего один выстрел, — вставил Монссон. — Судя по всему, он нажал на курок большим пальцем.

— Правой руки, — добавил Бек. — Но это почти все, что мы знаем.

Монссон помолчал раздумывая. Потом сказал:

— Я думаю, что он действовал как профессионал. Особенно в обращении с оружием. И точно знал, в кого будет стрелять.

Стали изучать отчет технического отдела, обследовавшего пулю. Если есть пуля, пустая гильза и оружие, то для любого специалиста проще простого установить, была ли данная пуля выпущена из данного оружия или нет. А если в распоряжении два компонента — чаще всего пуля и гильза, то в большинстве случаев довольно легко установить тип оружия: разное оружие оставляет характерные отпечатки на пуле и гильзе, когда боек бьет по пистону и пуля летит по стволу. С начала тридцатых годов в Швеции медленно, но верно стал создаваться своего рода справочник с бесконечными таблицами, из которых можно было узнать, как различные типы оружия влияют на патрон.

Но в нынешнем случае наука споткнулась о тот факт, что тут была только пуля, и к тому же деформированная.

И все же баллистики составили список предполагаемых типов использованного оружия.

Беку и Монссону самим надлежало уточнить этот список. Для этого требовалась лишь малая толика здравого смысла. Прежде всего можно было исключить все автоматические пистолеты — они выбрасывают пустую гильзу, когда ствол откатывается, а тут гильза не была найдена. Решающее значение имели в данном случае свидетельские показания. Хотя свидетели и мало понимали в оружии, все они твердили одно и то же: убийца стрелял из револьвера. А револьвер, как известно, не выбрасывает пустые гильзы, они остаются в барабане, пока их оттуда не вытащат.

Баллистический отчет был очень длинен, и даже после того, как Бек и Монссон потратили целый час своего драгоценного времени, вычеркивая из него все лишнее, он словно не стал короче.

— Ну и ну, — удивился Монссон, почесывая затылок. — Эта бумажка нам не поможет до тех пор, пока мы не установим вид оружия или не найдем еще чего-нибудь.

Мартин Бек вытер пот со лба сложенным носовым платком, потом развернул его и высморкался. Взял список револьверов и уныло забубнил:

— Кольт «Кобра», «Смит энд Вессон» модель 34. Четырехствольный международный, «Гаррингтон и Рикардсон 900», «Гаррингтон и Рикардсон 622», «Гаррингтон и Рикардсон 926», «Гаррингтон и Рикардсон „Сайд-Кик“, „Гаррингтон и Рикардсон 49“, „Гаррингтон и Рикардсон спортивный“…

— Спортивный, — повторил Монссон.

— Хотел бы я потолковать с этими ребятами — Гаррингтоном и Рикардсоном. И чего им было мало одной модели? — заметил Мартин Бек, перевернул страницу и продолжал бубнить: — «Ивер Джонсон „Сайдвиндер“», «Ивер Джонсон „Кадет“», «Ивер Джонсон „Викинг“», «Ивер Джонсон „Викинг“ с укороченным стволом»… Этот можно вычеркнуть. Все говорят, что дуло было длинное.

Монссон подошел кокну и задумчиво смотрел на полицейский двор. Он уже не слушал. Голос Мартина Бека звучал где-то вдалеке.

— «Хертерс-22», «Лама», «Астра Кадикс», «Арминиус», «Росси», «Хауэс Тексас Маршал», «Хауэс Монтана Маршал», «Рик Биг 7»… Господи Боже мой, конца не видно. Интересно, сколько револьверов в этом городе…

На этот вопрос ответить было трудно. Конечно, бесчисленное множество: полученных по наследству, украденных, привезенных контрабандой, запрятанных в шкафы или в ящики столов и старые чемоданы. Разумеется, это незаконно, но владельцы про то не думают. Есть правда, люди, имеющие разрешения, но их не так много. Единственно, у кого наверняка нет револьверов или кто, во всяком случае, их не носит — это полицейские. Шведская полиция вооружена пистолетами «Вальтер-7,65». Глупо, конечно: хотя в автоматических пистолетах легче менять магазин, они обладают неприятной особенностью застревать в одежде, когда их вытаскиваешь, причем, естественно, торопишься.

Их размышления прервал Скакке:

— Кто-то из вас должен поговорить с Колльбергом. Он не знает, что делать с этой парочкой в Стокгольме.

(обратно)

XXI

На вопрос о том, что делать с Хампусом Брубергом и Хеленой Ханссон, мягко говоря, ответить было трудно. К тому же пришлось решать эту проблему по телефону, что требовало времени.

— Где они? — спросил Мартин Бек.

— На Кунгсхольмсгатан.

— Задержаны?

— Да.

— Можем ли мы их арестовать?

— Прокурор думает, что можем.

— Думает?

Колльберг глубоко вздохнул.

— Они задержаны за попытку вывоза валюты. Но пока никакого обвинения им не предъявлено. Доказано, впрочем, что у Бруберга в кармане был фальшивый паспорт и что он стрелял из стартового пистолета, когда Ларссон и тот полицейский, любитель стрельбы, должны были его задержать. И мадам призналась, что занимается проституцией. К тому же у нее найден чемодан, набитый ценными бумагами. Она говорит, что эти бумаги, билет и все остальное дал ей Бруберг, пообещав десять тысяч за то, что все это будет доставлено в Швейцарию.

— И наверное, она не врет.

— Конечно. Но все дело в том, что они не успели уехать. Если бы у нас с Ларссоном хватило ума, мы бы оставили их пока на свободе. Сообщили бы в таможню, в паспортную полицию, и их задержали бы на аэродроме.

— Словом, ты считаешь, что доказательств недостаточно?

— Вот именно. Прокурор предполагает, что судья может отменить арест и удовольствоваться подпиской о невыезде.

— И выпустит их?

— Вот именно. Если только ты не убедишь прокурора в Мальмё, что эта пара может дать решающие показания об убийстве Пальмгрена. В таком случае мы имеем право арестовать их и отправить к тебе. Таково мнение юристов.

— А что ты сам думаешь?

— Да ничего. Во всяком случае, совершенно ясно, что Бруберг собирался удрать и увезти с собой массу денег. Но если вести эту линию, дело придется передать в другой отдел.

— А Бруберг имеет какое-нибудь отношение к убийству?

— Предположим, что, начиная с пятницы, он действует именно так лишь потому, что в четверг вечером умер Пальмгрен. Это же ясно, как день, правда?

— Да, пожалуй.

— С другой стороны, у Бруберга великолепное алиби по поводу самого убийства. Так же, как и у Хелены Ханссон и у всех сидевших за столом.

— А что говорит сам Бруберг?

— Он изволил сказать «ай», когда врач чинил ему морду. А больше ни слова.

— Подожди-ка, — сказал Мартин Бек.

Телефонная трубка стала влажной от пота, и он вытер ее носовым платком.

— Что ты делаешь? — подозрительно спросил Колльберг.

— Потею.

— Посмотрел бы ты на меня. Но вернемся к этому Брубергу. С ним договориться трудно. Насколько мне известно, все эти деньги и акции могут и на самом деле принадлежать ему.

— Гм, — пробурчал Мартин Бек. — А откуда он их взял?

— Не задавай мне таких вопросов. О деньгах я знаю только то, что у меня их нет. — Колльберг замолчал, по-видимому, обдумывая этот горестный факт.

— А как с этой девчонкой?

— Насколько я понимаю, тут все проще. Она болтает вовсю. Полиция нравов сейчас разматывает этот клубок и выявляет «девушек по вызову». Эта сеть явно охватывает всю страну. Я только что говорил с Сильвией Гранберг, она считает, что они без лишних разговоров могут арестовать Хелену Ханссон, во всяком случае, на время расследования.

Сильвия Гранберг была первым помощником комиссара в полиции нравов и, в частности, начальницей Осы Турелль.

— Ну, — проговорил Колльберг. — Так что мне делать?

— Было бы, конечно, интересно провести очную ставку, — промямлил Мартин Бек.

— Не слышу, что ты говоришь, — пожаловался Колльберг.

— Мне нужно подумать над этим. Я позвоню тебе через полчаса.

— Только не позже. В любую минуту на меня могут обрушиться и Мальм, и начальник полиции, и вся эта свора.

— Полчаса. Обещаю, — сказал Мартин Бек и повесил трубку.

Он долго сидел, положив локти на стол и сжав голову руками. Через какое-то время картина для него стала проясняться. Хампус Бруберг реализовал все свои ценности в Швеции и пытался бежать из страны. Он заранее отправил семью в безопасное место. Все это свидетельствует о том, что после смерти Пальмгрена его положение стало шатким.

Почему? По всей вероятности, потому, что в течение долгих лет он присваивал себе крупные суммы из доходов тех предприятий Пальмгрена, которые контролировал. Виктор Пальмгрен полагался на Бруберга, поэтому он мог считать себя в относительной безопасности, пока директор концерна был жив. Но когда Пальмгрена не стало, Бруберг не решился оставаться в стране. Значит, он чувствовал опасность, если не для жизни, то, во всяком случае, для своего благосостояния, и, возможно, предвидел долгое тюремное заключение.

Но опасность с какой стороны?

Вряд ли со стороны властей, ибо казалось невероятным, чтобы полиции или налоговому управлению удалось когда-либо распутать пальмгреновские дела. Если это вообще можно сделать, то на это потребуются, наверное, годы.

Опасность грозила скорее всего со стороны Матса Линдера. Или, возможно, Хофф-Енсена.

Неприязнь Линдера к Брубергу была так велика, что он не смог ее скрыть даже во время допроса. Не намекнул ли он достаточно прозрачно, что Бруберг мошенник? Что Пальмгрен слишком полагался на своего представителя в Стокгольме?

Во всяком случае, в возможной борьбе за овладение пальмгреновскими миллионами все козыри у Линдера. Если Бруберг присвоил большие деньги, то Линдер в подобной ситуации мог немедленно потребовать ревизии счетов различных предприятий и сообщить о нем в полицию. С другой стороны, Линдер еще этого не сделал, несмотря на то, что знал или, во всяком случае, предполагал, что дело не терпит отлагательства. Полиция задержала Бруберга без помощи Линдера и почти случайно. Это может означать, что и сам Линдер находится в щекотливом положении и не решился рисковать из-за того, что против него выдвинули бы контробвинение.

Как бы там ни было, Брубергу смерть Пальмгрена была совсем не выгодна, и он уж никак ее не предвидел. Его поведение, начиная с пятницы, как правильно заметил Колльберг, обусловливалось смертью Пальмгрена, но все говорит за то, что он действовал торопливо, почти в панике и, следовательно, был почти не подготовлен заранее. Не снимает ли все это с Бруберга подозрения относительно самого убийства?

Мартин Бек был убежден в одном: если преступление явилось результатом заговора, то это заговор не политического, а экономического характера.

Кто же выигрывал от смерти Пальмгрена? Кто достаточно хорошо информирован, чтобы суметь напугать такого закоренелого мошенника, как Бруберг, и заставить его бежать? Ответ может быть только один: Матс Линдер. Человек, который уже сумел завладеть женой Пальмгрена и у которого самые сильные позиции в борьбе за экономическую власть.

Шарлотта Пальмгрен была слишком довольна своей жизнью, чтобы вступать в заговоры на таком высоком уровне. К тому же она просто-напросто глупа.

А Хофф-Енсен явно недостаточно знает дела пальмгреновской империи.

Но мог ли Линдер пойти на такой явный риск? А почему нет? Крупная игра требует крупных ставок. Интересно было бы устроить очную ставку между Хампусом Брубергом и Матсом Линдером и услышать, что эти господа могут сказать друг другу.

А Хелена Ханссон? Была ли она только наемным орудием? Практичным, кстати говоря, орудием — она и секретарь, и контрабандистка, и любовница. Об этом говорили ее собственные показания, и не было никаких оснований в них сомневаться. Но долгий опыт свидетельствовал, что именно в постели можно узнать многое. А Бруберг был ее постоянным клиентом… Мартин Бек пришел к решению.

Он встал и вышел из комнаты. Спустился на лифте на нижний этаж, в прокуратуру. Через десять минут он снова был за письменным столом в том же кабинете и набирал номер в Вестберге.

— Потрясающе, — сказал Колльберг. — Ты выдержал срок.

— Позаботься, чтобы обоих арестовали. Они нужны нам здесь как свидетели. Это важно для расследования убийства.

— Правда? — В голосе Колльберга звучало сомнение.

— Их нужно переправить сюда как можно скорее, — упрямо сказал Бек.

— О'кэй. Но только еще один вопрос: ты меня потом освободишь от этой чертовщины?

— Думаю, да.

После телефонного разговора Мартин Бек посидел еще за столом размышляя. Но теперь он думал о Колльберге и его невысказанном сомнении. Действительно ли эти люди нужны для расследования убийства? Может быть, и нет, но у него были свои, скорее личные причины для такой просьбы. Он никогда не видел ни Бруберга, ни Хелены Ханссон, только их фотографии, и его просто разбирало любопытство. Он хотел знать, как они выглядят, поговорить с ними, добиться с ними контакта и проверить свои собственные предположения.

Хампус Бруберг и Хелена Ханссон были арестованы в пять минут одиннадцатого на следующее утро, в среду девятого июля. Они вылетели из Стокгольма дневным самолетом. Бруберга сопровождал конвойный полицейский, Хелену Ханссон — женщина из тюремного управления и Оса Турелль, которой нужно было совместно с коллегами в Мальмё обсудить проблемы расследования.

Без четверти два самолет приземлился на Бультофте.

(обратно)

XXII

На краю острова Амагер к югу от аэродрома Каструп находится город Драгер. Это маленький датский городок, в котором живет четыре-пять тысяч человек и который известен главным образом своей паромной переправой. Летом паромы между Драгером и Лимхамном на шведской стороне снуют, как челноки, перевозя через пролив шведских автомобилистов, а в зимнее время используются главным образом для перевозки тяжелых машин, автобусов и грузовиков. И круглый год из Мальмё в Драгер ездят домашние хозяйки, чтобы делать на пароме покупки, не облагаемые пошлиной, а также покупать в Дании то, что там дешевле, чем в Швеции.

В очень недавнем прошлом маленький портовый город был излюбленным курортом и местом рыбной ловли. Лодки стояли там во множестве, бок о бок, и в порту царило оживление.

Теперь близость столицы превратилась в недостаток, а вода у причалов стала такой грязной, что в ней нельзя ни купаться, ни ловить рыбу.

Зато сам городок и его строения не изменились сколько-нибудь с тех пор, как дамы, прохаживаясь по берегу, лениво вертели зонтами, тщательно охраняя свою алебастрово-белую кожу от разрушающего действия лучей солнца. А у самого берега осторожно окунались в воду по системе доктора Кнейпа[5] мужчины в купальных трико, выставлявших в далеко не лестном свете их разбухшие от пунша животы. Дома низкие, живописные, окрашенные в веселые цвета, сады тенистые, распространяющие аромат ягод, цветов и пышной зелени. Улочки — извилистые, узкие, часто мощенные булыжником. Шумное и зловонное движение машин к паромам обходит окраины города стороной, и в старых кварталах относительно спокойно.

Отдыхающие по-прежнему приезжают в Драгер, несмотря на грязную воду, и в этот вторник в начале июля все комнаты в гостинице «Странд» были заняты. В три часа пополудни семья из трех человек только что закончила свой поздний ленч на веранде гостиницы. Родители еще сидели за чашкой кофе и тортом, а шестилетний сын приставал ним:

— Когда мы пойдем? Я хочу смотреть лодки. Пейте кофе. Скорее. Ну пойдемте!

Они спустились к старому портовому павильону, ставшему теперь музеем. В рыбной гавани было всего две лодки, обычно их бывало здесь больше, очевидно, прочие ушли в Зунд на ловлю отравленной ртутью камбалы.

Мальчик остановился у причала и стал бросать камни в мутную воду. Он увидел множество интересных предметов, которые волна прибивала к набережной, но их было не достать.

Дальше виднелась паромная пристань. На большой асфальтированной площади стояла очередь машин, ожидавших парома, который уже приближался.

Трое повернули и медленно пошли обратно вдоль набережной, а потом между домами и виллами. Когда виллы остались позади, впереди показался аэродром Каструп. Здесь они повернули направо и Подошли к берегу.

Енс нашел на берегу сломанную зеленую лодочку из пластмассы и играл с ней, а родители уселись на траве. Наконец мальчику надоело его занятие, и он отправился вдоль моря. Нашел картонку из-под молока, пивную бутылку и горько раскаивался, что показал свои находки родителям, которые заставили его тут же все выбросить.

В ту минуту, когда отец позвал его, чтобы возвращаться в «Странд», Енс увидел на поверхности нечто захватывающее. Большую коробку, похожую на ящик с сокровищами.

Отец, конечно, отобрал находку. Енс немножко поревел в знак протеста, но вскоре перестал, поняв, что это бесполезно. Родители рассмотрели коробку. Она намокла, и черная бумага, которой она была оклеена, в нескольких местах отстала. Но все же коробка была целой, и неплотно прилегавшая крышка не повреждена. На крышке они увидели печатную надпись: «АРМИНИУС-22».

Они осторожно открыли коробку. В белой пластмассе были вырезаны два ложа. Одно имело контуры револьвера с очень длинным стволом. По форме другого трудно было догадаться, для чего оно.

— Коробка для игрушечных пистолетов, — сказала мать и пожала плечами.

— Нет, не то, — ответил отец. — В этой коробке лежал настоящий револьвер. На крышке даже написано, какой он марки. Посмотри сюда, в эту выемку. Здесь лежал запасной приклад, который при необходимости можно использовать для оружия более крупного калибра.

— Фу, — сказала мать. — Оружие — это такая гадость. Подумай, если бы револьвер или пистолет по-прежнему лежал там и был заряжен, а Енс нашел его и…

Мужчина засмеялся и погладил жену по щеке:

— Ты выдумщица. Если бы револьвер лежал здесь, коробка не плавала бы по воде. «Арминиус-22» — тяжелая штука. В коробке явно не было оружия, когда ее выбросили в море. Никто не выбросит такую дорогую вещь, как револьвер…

— …если только это не гангстер, который хотел отделаться от орудия убийства. Подумай… — Она внезапно остановилась и схватила мужа за рукав. — …подумай, а если это так? Нужно отнести коробку в полицию.

— Ты с ума сошла? Нас же на смех поднимут.

Енс бежал впереди, он уже забыл о своем ящике сокровищ.

— И все-таки, — продолжала жена. — Кто его знает. Повредить мы себе не повредим. Пойдем в полицию.

Она была упряма, и муж за десять лет совместной жизни убедился, что лучше уступить, чем протестовать.

Поэтому у драгерского инспектора Ларсена четвертью часа позже было испорчено сукно на письменном столе, поскольку на него положили насквозь мокрую коробку из-под револьвера.

(обратно)

XXIII

Если в понедельник произошло многое, а во вторник кое-что, то зато в среду не случилось решительно ничего. Во всяком случае, ничего такого, что могло бы продвинуть расследование.

В полицейском управлении царило все то же тяжелое настроение. Молчаливый и задумчивый Монссон раз за разом перелистывал свои бумаги, систематически перемалывая зубочистку за зубочисткой. Скакке казался обескураженным, а Баклунд с оскорбленным видом прочищал очки.

Мартин Бек знал по опыту, что подобные спады настроений случаются при каждом трудном расследовании, они могут тянуться целыми днями, неделями и слишком часто от них вообще не избавиться. Если бы он повиновался инстинкту, то просто плюнул бы на все, сел на поезд, отправляющийся в Фальстербу, улегся там на пляже и вовсю наслаждался бы редкой для шведского лета жарой. Но комиссар уголовной полиции так поступить не может, в особенности в разгар охоты за убийцей.

Все это раздражало. Он нуждался и в физической, и в психической активности, но не знал, чем заняться. Еще менее он мог приказать что-то делать другим. После нескольких часов явной бездеятельности Скакке спросил:

— Что мне делать?

— Спроси Монссона.

— Уже спрашивал.

Мартин Бек посмотрел на часы. Все еще только одиннадцать. Оставалось целых три часа до прибытия самолета с Брубергом и Хеленой Ханссон.

За неимением лучшего он позвонил в контору Пальмгрена и попросил соединить его с Матсом Линдером.

— Господина Линдера нет, — лениво произнесла телефонистка. — Могу соединить вас с его секретарем.

Матс Линдер был поистине неуловим. Он вылетел в Йоханнесбург с Каструпа во вторник вечером. По очень спешному делу. В данную минуту его нельзя застать и в Йоханнесбурге, если кому-нибудь и пришла бы сумасбродная мысль позвонить туда, — дело в том, что самолет еще в воздухе. Неизвестно, когда господин Линдер вернется. Была ли поездка запланирована? Господин Линдер всегда очень тщательно планирует свои поездки.

Мартин Бек положил трубку и с упреком посмотрел на аппарат. Да, значит очная ставка между Брубергом и Линдером — дело пропащее.

Новая мысль пришла ему в голову, он опять поднял трубку и набрал номер Аэрофрахта в Копенгагене. Совершенно верно, так оно и есть: директору Хофф-Енсену сегодня утром пришлось спешно выехать в Лиссабон. Возможно, позже можно будет застать его в отеле Тиволи на Авенида да Либертаде. Но пока самолет находится в воздухе. Когда директор Хофф-Енсен вернется в Данию — неизвестно.

Мартин Бек передал новости Монссону, который равнодушно пожал плечами.

Наконец в половине третьего прибыли Бруберг и Хелена Ханссон.

Бруберга, лицо которого прикрывал огромный пластырь, сопровождал не только конвойный полицейский, но и адвокат. Бруберг не сказал ничего, зато адвокат высказывался очень откровенно.

Директор Бруберг НЕ МОЖЕТ говорить, поскольку он явился жертвой полицейской жестокости. И если бы он даже был в состоянии говорить, ему нечего прибавить к тому, что он уже высказал по данному делу в качестве свидетеля неделю тому назад.

Адвокат продолжал разглагольствовать, бросая время от времени испепеляющие взгляды на Скакке, который записывал его высказывания на магнитофон. Скакке краснел.

Мартин Бек был спокоен. Он сидел, подперев подбородок рукой, и не отрываясь рассматривал человека с пластырем.

Бруберг был человек совершенно иного типа, чем, например, Линдер и Хофф-Енсен. Коренастый, рыжий, с грубыми чертами лица. Прищуренные голубые глазки, брюшко и такая форма головы, владелец которой должен обязательно попасть в камеру смертников, если криминалистические теории блаженной памяти Ломброзо верны. Одним словом, внешность Бруберга была отталкивающей, к тому же одет он был вычурно и безвкусно. Мартин Бек почти пожалел его.

У адвоката было более профессиональное отношение к Брубергу. Он все говорил и говорил, никто не прерывал его, хотя он повторял все то же. Но должен же парень оправдать тот гонорар, который его ожидает, если ему удастся добиться освобождения Бруберга, а также наказания Гюнвальда Ларссона и Цакриссона за злоупотребление служебным положением.

Они, собственно, это заслужили. Бек давно уже был недоволен методами Гюнвальда Ларссона, но во имя святого товарищества не вмешивался.

Когда адвокат наконец закончил перечень страданий Бруберга, Бек, по-прежнему не отрывая взгляда от арестованного, спросил:

— Следовательно, директор Бруберг не может говорить?

Кивок головой.

— Что вы думаете о Матсе Линдере?

Пожатие плечами.

— Считаете ли вы его способным взять на себя основную ответственность за концерн?

Новое пожатие плечами.

Он еще целую минуту смотрел на Бруберга, пытаясь уловить выражение бегающих бесцветных глаз. Бруберг, несомненно, боялся и одновременно производил впечатление готового к бою. Наконец Мартин Бек сказал адвокату:

— Я понимаю, что ваш клиент потрясен событиями последней недели. Пока мы можем поставить на этом точку.

Это удивило всех — Бруберга, адвоката, Скакке и даже конвойного.

Мартин Бек встал и вышел, чтобы узнать, как идут дела у Монссона и Баклунда с Хеленой Ханссон. В коридоре он встретил Осу Турелль.

— Что она говорит?

— Много чего говорит. Но вряд ли что-нибудь может тебя порадовать.

— В какой гостинице ты остановилась?

— В той же, что и ты, в «Савое».

— Тогда, может, пообедаем вместе? Несмотря ни на что, будет приятное завершение скверного дня.

— Не обещаю, — уклончиво ответила Оса Турелль. — Мне нужно еще многое сегодня сделать.

Она избегала его взгляда, что удавалось ей очень легко, ибо она была ростом только ему по плечо.

Хелена Ханссон говорила без умолку, Монссон молчал. Жужжал магнитофон. Баклунд ходил взад и вперед по комнате с возмущенным видом. По-видимому, его вере в чистоту жизненных идеалов был нанесен жесточайший удар.

Мартин Бек стоял у двери, облокотившись о железный шкаф, и наблюдал. От полуреспектабельной внешности и с трудом приобретенного лоска ничего не осталось. Жалкая проститутка, впутавшаяся во что-то, чего она не понимала, и теперь смертельно напуганная. Слезы текли по ее щекам. Она быстро выдавала всех соратниц в явной надежде подешевле отделаться самой. Это производило неприятное впечатление, и Бек вернулся в свой опустевший кабинет. Зазвонил телефон. Мальм, конечно.

— Чем, чер… чем, Боже ж ты мой, вы занимаетесь?

— Расследованием.

— Разве не было ясно сказано, что расследование должно вестись по возможности тактично?

— Было.

— А ты считаешь тактичным устраивать стрельбу и драку в центре Стокгольма?

— Нет.

— Ты видел газеты?

— Да, я видел газеты.

— Как по-твоему, что в них будет завтра?

— Не знаю.

— Полиция берет под арест двух человек, которые, по всей вероятности, совершенно невиновны; не слишком ли это?

Один ноль в его пользу, ничего не поделаешь.

— Да понимаете ли вы там, что козлом отпущения буду я?!

— Очень жаль.

— Могу тебе сказать, что шеф возмущен так же, как и я. Мы несколько часов сидели у него и обсуждали это дело…

«Один осел почесывает другого, — подумал Мартин Бек. — Кажется, есть такое изречение».

— Как ты к нему попал? — невинным тоном спросил Бек.

— Как я попал? Что ты хочешь этим сказать? Что это — неудачная попытка сострить?

Всем было известно, что шеф полиции не любит беседовать с людьми. По слухам, одно высокопоставленное лицо даже грозило пригнать в полицейское управление автопогрузчик и снять двери в святая святых, чтобы иметь возможность поговорить с ним с глазу на глаз. Зато глава полиции страдал слабостью держать речи, обращаясь к народу вообще.

— Ну, — произнес Мальм. — Можно ли вообще надеяться, что вы его скоро возьмете? Что я должен говорить заинтересованным лицам?

— Правду.

— Какую правду?

— Пока никакого прогресса.

— Никакого прогресса? Это после недели расследования? С участием наших самых лучших сил?

Мартин Бек глубоко вздохнул.

— Я не знаю, сколько преступлений я раскрыл, но достаточно много. Могу заверить тебя, что мы делаем все возможное.

— Я в этом уверен, — сказал Малъм уже спокойнее.

— Я хотел подчеркнуть в первую очередь не это, — продолжал Мартин Бек, — а скорее тот факт, что одна неделя часто слишком короткий срок. Вообще-то дело идет не о неделе, как ты знаешь. Я приехал сюда в пятницу, а сегодня среда. Два года тому назад, значит, еще до тебя, мы взяли человека, который совершил убийство шестнадцатью годами ранее.

— Да, да, я все это знаю. Но ведь это не простое убийство. Могут произойти международные осложнения, — сказал Мальм, и в голосе его прозвучало отчаяние. — Они уже есть.

— Какие же?

— На нас оказывают упорное давление некоторые иностранные дипломатические представительства. И я знаю, что агенты органов безопасности уже прибыли из-за границы. Они скоро появятся или в Мальмё, или в Копенгагене. — Он сделал паузу. И продолжал подавленным голосом: — Или здесь у меня.

— Ну, — возразил Бек в утешение, — они, во всяком случае, не могут наделать большей суматохи, чем Сепо.

— Полиция безопасности? У них есть человек в Мальмё. Вы сотрудничаете с ним?

— Не могу утверждать этого.

— Вы встречались?

— Я его видел.

— И это все?

— Да. И этого-то нелегко было избежать.

— Я не могу избавиться от впечатления, что ты слишком легко относишься к этому делу. Тут нельзя работать кое-как, — произнес Мальм твердо и решительно. — Виктор Пальмгрен был одним из известнейших людей не только в Швеции, но и за границей.

— Да, о нем вечно писали в иллюстрированных журналах.

— Хампус Бруберг и Матс Линдер — тоже люди незаурядные, и нельзя с ними обращаться как кому вздумается. К тому же мы должны быть очень осторожны с тем, что даем в прессу.

— Я лично не даю ни слова.

— Как я уже тебе сказал в прошлый раз, если некоторые стороны деятельности Пальмгрена получат огласку, это может принести непоправимый вред.

— Кому же?

— Обществу, конечно. Нашему обществу. Если станет известно, что на правительственном уровне знали о некоторых сделках…

— То…

— Это может привести к очень серьезным политическим последствиям.

Мартин Бек питал отвращение к политике. Если у него и были политические убеждения, то он держал их при себе. Он всегда пытался отделаться от поручения, если оно могло иметь политические последствия. Вообще как только заговаривали о политических преступлениях, он упорно молчал. Но на этот раз не удержался.

— Для кого?

Мальм издал такой звук, будто ему всадили нож в спину.

— Мартин, сделай все, что возможно, — умоляюще сказал он.

— Да, — мягко ответил Бек. — Я сделаю все, что могу… — И, помолчав, прибавил: — …Стиг. — Он в первый раз назвал главного инспектора по имени. По-видимому, и в последний.

Кончался день совсем уныло. Расследование дела Пальмгрена зашло в тупик.

Вообще же в полицейском управлении было необычное оживление. Полиция Малъмё обнаружила в городе два публичных дома, к большому огорчению тамошнего персонала и к еще большему огорчению клиентов, попавших в облаву. Оса Турелль явно была права, когда говорила, что у нее много дел.

Мартин Бек ушел из управления часов в восемь. Аппетита не было. Он заставил себя на всякий случай съесть бутерброд и выпить стакан молока в кафетерии на площади Густава Адольфа. Жевал долго и тщательно, рассматривая в окно подростков, куривших у квадратного каменного бассейна на площади гашиш и выменивавших наркотики на украденные граммофонные пластинки. Полицейских поблизости не было видно, а люди из комиссии по охране детей явно были заняты чем-то другим. Потом он медленно побрел вдоль Седергатан, пересек Стурторьет и направился к гавани. В половине одиннадцатого он был в отеле.

В холле Бек сразу обратил внимание на двух человек, сидевших в креслах направо от входа в ресторан. Один высокого роста, лысый, с пышными черными усами и очень загорелый. Другой горбатый, почти карлик, с острыми чертами бледного лица и умными черными глазами. Оба были безукоризненно одеты, на обоих — блестящие как зеркало черные ботинки, и оба сидели неподвижно, глядя в одну точку. На столике перед ними стояла бутылка вина и два бокала. Иностранцы, подумал Мартин Бек. Отель кишел иностранцами, а среди множества флагов, реявших перед зданием, было минимум два, которые он не смог распознать.

Пока он брал ключ у портье, Паульссон вышел из лифта и подошел к столику незнакомцев.

(обратно)

XXIV

В комнате горничная уже все приготовила к ночи, постелила постель, положила коврик к кровати, закрыла окно и задернула гардины.

Мартин Бек зажег лампу на ночном столике и взглянул на телевизор. У него не было желания его включать, да и передачи уже, наверное, закончились.

Он снял ботинки, носки и рубашку. Отдернул гардины и открыл настежь двойное окно. Опершись о подоконник, стал смотреть на канал, железнодорожный вокзал и гавань. Проходили освещенные пассажирские суда, у входа в гавань гудел паром. Движения на улицах почти не было, а перед вокзалом стоял длинный ряд такси с зажженными огоньками и открытыми дверцами. Водители болтали друг с другом; машины выкрашены в более или менее веселые цвета, не черные, как в Стокгольме.

Ложиться не хотелось. Вечерние газеты он уже прочитал, а взять с собой какую-нибудь книгу забыл. Да и читать не было охоты, а если захочется, то в каждой комнате гостиницы есть библия и телефонный каталог. Было у него и заключение о вскрытии трупа, но его текст он знал почти наизусть.

Мартин Бек смотрел в окно и чувствовал себя одиноким. Он сам этого хотел, иначе мог бы сейчас сидеть в баре, или дома у Монссона, или в каком-нибудь из множества других мест. Ему чего-то не хватало, но он не знал — чего.

Послышался легкий стук в дверь. Очень легкий. Если бы он спал или принимал душ, то не услышал бы.

— Войдите, — сказал он, не оборачиваясь. Услышал, что дверь открылась.

Может быть, это готовый броситься на него убийца. Если тот выстрелит в затылок, Мартин Бек упадет в окно и разобьется о тротуар. Он улыбнулся и повернул голову.

Это был Паульссон в своем клетчатом костюме и ядовито-желтых ботинках. Вид у него был несчастный. Даже усы не казались такими шикарными, как обычно.

— Привет, — сказал он.

— Привет.

— Можно войти?

— Конечно, — ответил Мартин Бек. — Садись.

Сам он отошел и сел на край кровати. Паульссон уселся в кресло. Лоб и щеки у него блестели от пота.

— Сними пиджак, — предложил Мартин Бек. — Здесь можно не соблюдать этикет.

Паульссон долго колебался, но наконец начал расстегивать пуговицы. Сняв пиджак, старательно сложил его и повесил на ручку кресла.

Под пиджаком была рубашка в широкую полоску светло-зеленого и оранжевого цветов. В наплечной кобуре револьвер. Мартин Бек подумал, сколько времени понадобится, чтобы добраться до оружия, пока справишься со сложной процедурой растягивания пуговиц.

— Ну, что тебя беспокоит? — беспечно спросил он.

— Я… Я хочу спросить тебя.

— О чем?

Наконец, по-видимому, после больших усилий над собой, Паульссон произнес:

— Добился ты чего-нибудь?

— Нет, — ответил Мартин Бек. И из вежливости прибавил: — А ты?

Паульссон печально покачал головой. Любовно погладил усы, словно пытаясь набраться новых сил.

— Все это так сложно, — произнес он.

— Или, наоборот, очень просто, — сказал Бек.

— Нет, — возразил Паульссон, — не думаю. А самое скверное… — Потом, с проблеском надежды во взгляде, спросил: — Ты получил от них нагоняй?

— От кого?

— От шефов в Стокгольме.

— Они немножко нервничают, — ответил Мартин Бек. — А что самое скверное, как ты сказал?

— Будет международное расследование, политически очень сложное. Всестороннее. Сегодня вечером два иностранных агента безопасности уже приехали сюда. В гостиницу.

— Эти странные люди, которые сидели в холле? Откуда они?

— Маленький из Лиссабона, а второй из Африки. Называют себя деловыми людьми. Но… они сразу меня узнали. Знают, кто я. Странно.

«Да уж куда как странно», — подумал Мартин Бек. Вслух же он сказал:

— Ты с ними говорил?

— Да. Они хорошо говорят по-английски.

Мартин Бек знал, что Паульссон был очень слаб в английском. Может быть, он хорошо знал китайский или украинский, или какой там еще язык нужно знать для безопасности государства.

— Что им нужно?

— Они спрашивали о вещах, которые я не очень-то понял. Поэтому-то я и побеспокоил тебя. Они хотели получить список подозреваемых. По правде говоря, у меня такого списка нет. Может быть, у тебя есть?

Бек покачал головой.

— Я, конечно, им этого не сказал, — хитро улыбнулся Паульссон. — Но они спросили о чем-то непонятном.

— О чем же?

— Насколько я понял, но, может быть, я ошибаюсь, они хотели знать, кого подозревают в заокеанских провинциях. Заокеанские провинции… Но они повторили это несколько раз на разных языках.

— Ты правильно понял, — дружелюбно сказал Мартин Бек. — Португальцы утверждают, что их колонии в Африке и в другие местах равноправны с провинциями в самой Португалии.

Лицо Паульссона просветлело.

— О, черт, — сказал он. — Значит, я правильно понял.

— И что же ты им сказал?

— Ничего точного. У них был разочарованный вид.

— Да, можно себе представить.

— Они собираются остаться здесь?

— Нет, — сказал Паульссон. — Едут в Стокгольм. Будут беседовать в своем посольстве. Я тоже лечу туда завтра. Должен доложить. И изучать архивные материалы. — Он зевнул. — Пожалуй, нужно ложиться. Тяжелая была неделя. Спасибо за то, что помог. — Паульссон поднялся, взял пиджак и очень тщательно застегнул все пуговицы. — Пока.

— Спокойной ночи.

В двери он повернулся и зловеще проговорил:

— По-моему, на это уйдут годы.

Мартин Бек посидел еще несколько минут. Посмеялся над ушедшим гостем, разделся и вошел в ванную комнату. Долго стоял под холодным душем. Закутался в банную простыню и вернулся к прежнему месту у окна.

Снаружи было тихо и темно. Казалось, что вся жизнь замерла и в гавани и на вокзале. Где-то промчалась полицейская машина. Многие таксисты смирились со своим положением и разъехались по домам. Наконец и он решил, что пора лечь. Раньше иди позже это придется сделать, хотя сон по-прежнему не приходил.

Лег на спину и заложил руки за голову. Лежал неподвижно, устремив взор в потолок.

Минут так через пятнадцать, двадцать, снова услышал стук в дверь. Очень легкий и на этот раз.

Господи Боже, подумал он, неужели Паульссон опять начнет распространяться о шпионах и тайных агентах? Самим простым делом было прикинуться, что спишь. Но разве ты лишился чувства долга?

— Войдите, — произнес он с тоской.

Дверь осторожно открылась, и в комнату вошла Оса Турелль в домашних туфлях и в коротком белом ночном халате, завязанном пояском на талии.

— Ты не спишь?

— Нет, — ответил Мартин Бек и простодушно прибавил: — И ты тоже?

Она засмеялась и покачала головой. Коротко остриженные темные волосы блестели.

— Я только что вернулась. Успела лишь принять душ.

— Я слышал, что у вас сегодня была большая суета.

— Да, черт возьми. Поесть некогда было. Сжевала только несколько бутербродов.

— Садись.

— Спасибо. Если ты не устал.

— От ничегонеделания не устаешь.

Она все еще колебалась, не отпуская ручку двери.

— Принесу свои сигареты. Моя комната через две от твоей.

Она оставила дверь приоткрытой. Он лежал по-прежнему, заложив руки за голову, и ждал.

Через несколько секунд она вернулась, бесшумно закрыла за собой дверь и подошла к креслу, на котором час назад Паульссон изливал свои страдания. Она сбросила туфли и забралась в кресло с ногами, подтянув колени к подбородку. Зажгла сигарету и сделала несколько глубоких затяжек.

— Хорошо, — сказала она. — День был ужасный.

— Ты жалеешь, что стала служить в полиции?

— И да и нет. Видишь так много дряни, о которой раньше только слышала. Но иногда вроде бы делаешь что-то полезное.

— Да, — сказал он. — Иногда.

— У вас был плохой день?

— Очень. Ничего нового или положительного. Но так бывает часто. А у тебя есть какие-нибудь предположения?

— Какие у меня могут быть предположения? Хотя Пальмгрен был подлецом. Многие, несомненно, имели основания его ненавидеть. Мне кажется, тут просто-напросто месть.

— Я тоже так думал.

Она помолчала. Когда сигарета потухла, она тут же зажгла новую.

Мартин повернулся и посмотрел на Осу. Казалось, мысли ее далеко отсюда, а глаза устремлены в какую-то точку вдали.

Наконец она взглянула ему прямо в глаза. Глаза у нее были большие, карие, серьезные.

Только что она словно отсутствовала, а теперь вся была здесь.

Она смяла сигарету и не закурила новую. Облизала губы кончиком языка. Зубы у нее были белые, но слегка неровные. Брови густые и темные.

— Да, — проговорил он.

Она медленно кивнула. Очень тихо сказала:

— Да, раньше или позже. Почему бы не теперь?

Встала и села на край кровати. Сидела не шевелясь. Они все смотрели друг на друга.

— У тебя серые глаза, — сказала она.

— А у тебя карие.

— Ты думал об этом раньше? — спросила она.

— Да, а ты?

— Иногда, в последний год.

Он обнял ее за плечи.



Когда она ушла, в комнате уже было светло.

Это произошло и никогда более не повторится, или, может быть…

Он не знал. Зато знал, что достаточно стар, чтобы быть ее отцом, если бы это место не было занято двадцать семь лет тому назад.

Мартин Бек думал о том, что среда, несмотря ни на что, закончилась неплохо. Или, может быть, четверг начался хорошо?

Они, встретились через несколько часов в полицейском управлении. Мартин Бек спросил мимоходом:

— Кто заказал тебе комнату в «Савое»?

— Я сама. Хотя это Леннарт сказал, чтобы я так сделала.

Мартин Бек улыбнулся: Колльберг, конечно. Интриган. Но пусть он никогда не узнает, удалась ему нынешняя интрига или нет.

(обратно)

XXV

В девять часов утра в четверг в их штаб-квартире не намечалось никаких перемен. Мартин Бек и Монссон сидели друг против друга за большим письменным столом. Оба молчали. Мартин Бек курил, а Монссон ничего не делал. Запасы зубочисток иссякли.

Двенадцать минут десятого Бенни Скакке проявил наконец активность, войдя в кабинет с длинной лентой телекса в руке. Остановившись около двери, он начал ее просматривать.

— Что это? — спросил Мартин Бек.

— Список из Копенгагена, — вяло проговорил Монссон. — Они присылают такие списки ежедневно. Объявления о розыске. Пропавшие машины, найденные вещи, всякое такое.

— Много девчонок пропало, — сказал Скакке. — Девять, нет, десять.

— Обычное дело для такого времени года, — прокомментировал Монссон.

— Уведенные машины, — продолжал Скакке. — Шведский паспорт на имя Свена Улофа Гюставссона из Сведала, пятидесяти шести лет. Конфискован у проститутки в Нюхавне. Бумажник тоже.

— Пьяная скотина, — лаконично сказал Монссон.

— Экскаватор со стройки туннеля. Как можно увести экскаватор?

— Пьяная скотина, — повторил Монссон. — А оружие? Они обычно сообщают об этом в конце.

Скакке продолжал читать список.

— Да, есть. Несколько. Шведский армейский пистолет, девятимиллиметровый «Хускварна», должно быть, старый, «Беретта Ягуар».., Ящик к «Арминиусу-22».., пять коробок патронов калибра семь шестьдесят пять…

— Стоп, — сказал Монссон.

— Да, что там за ящик? — спросил Мартин Бек.

Скакке нашел нужное место в списке.

— Упаковочный ящик для «Арминиуса-22».

— Где найден?

— Прибит к берегу между Драгером и Каструпом. Найден частным лицом и передан полиции в Драгере. Во вторник.

— Есть «Арминиус-22» в нашем описке? — спросил Мартин Бек.

— Конечно, — ответил Монссон, быстро вскочил и схватил телефонную трубку.

— Да, да, конечно, — догадался Скакке. — Ящик. Коробка на велосипеде…

Монссон упорно добивался коммутатора копенгагенской полиции. Прошло время, прежде чем он добрался до Могенсена.

Тот ничего не слышал ни о каком ящике.

— Нет, я прекрасно понимаю, что ты не можешь помнить обо всем на свете, — терпеливо сказал Монссон. — Но дело в том, что он фигурирует в вашем чертовом списке. Под тридцать восьмым номером. Для нас это может оказаться очень важным… — Несколько минут он слушал. Потом сказал: — Кстати, а что ты еще знаешь об Аэрофрахте и Оле Хофф-Енсене?

Могеисен отвечал довольно долго.

— Так, хорошо, — произнес Монссон и положил трубку. Посмотрел на остальных. — Они проверят и сообщат.

— Когда? — спросил Бек.

— Могенсен оборачивается очень быстро.

Меньше чем через час раздался звонок из Копенгагена.

Монссон слушал, и вид у него становился все более довольным.

— Прекрасно, — выговорил он.

— Ну? — оказал Мартин Бек.

— Ящик находится в их техническом отделе. Парень в Драгере собирался было его выбросить, но вчера положил в пластиковый мешок и отправил в Копенгаген. Нам привезут его на пароходе, который отходит от Новой гавани в одиннадцать часов. — Бросив взгляд на часы, он обратился к Скакке: — Последи, чтобы радиопатруль был на месте в порту, когда привезут ящик.

— Что о Хофф-Енсене? — спросил Мартин Бек.

— Много чего. Он, как видно, у них там хорошо известен. Скользкий тип, но к нему не подберешься. В Дании он темными делами не занимается. Все, чем он там занимается, вполне законно.

— Другими словами, темные дела Пальмгрена.

— Вот именно. Дела, по-видимому, крупные. Могенсен сказал, что имена Пальмгрена и Хофф-Енсена фигурируют в связи с контрабандой оружия и самолетов в страны, где объявлено эмбарго на оружие. Он узнал это через Интерпол. Но они тоже ничего не могут поделать.

— Или не хотят, — сказал Мартин Бек.

— Более чем вероятно, — согласился Монссон.

Без десяти двенадцать ящик лежал у них на столе. Обращались с ним очень осторожно, несмотря на то, что он уже был сильно поврежден и явно побывал во многих руках.

Мартин Бек снял крышку и рассмотрел выемки от револьвера и запасного приклада.

— Да, — проговорил он. — Ты прав.

Монссон кивнул. Несколько раз закрывал и открывал крышку.

— Легко открывается, — сказал он.

Они перевернули ящик и осмотрели его со всех сторон. Он высох и был в довольно хорошем состоянии.

— Он недолго находился в воде, — констатировал Мартин Бек.

— Пять суток, — ответил Монссон.

— Здесь, — сказал Мартин Бек, — здесь что-то есть. Он легко погладил дно, на которое была наклеена бумага. Она отмокла и частично отвалилась.

— Да, — сказал Монссон. — На бумагечто-то было написано. По-видимому, шариковой ручкой. Подожди-ка.

Он взял из ящика письменного стола лупу и протянул ее Мартину Беку.

— Гм, — промолвил Мартин Бек. — Отпечаток виден. «Б» и «С» видны достаточно отчетливо. Может быть, еще кое-что.

— У нас есть люди, вооруженные более точными инструментами, чем моя старая лупа. Пусть они посмотрят.

— Этот револьвер применяется, или, вернее, применялся на соревнованиях.

— Да, я это понял. Необычная марка. — Монссон побарабанил пальцами по столу. — Отдадим его в технический отдел. И пусть Скакке проверит стрелковые общества. А мы пойдем завтракать. Неплохое распределение труда, а?

— Неплохое, — согласился Мартин Бек.

— Заодно я покажу тебе Мальм. Ты бывал в «Полковнике»? Нет? Тогда пойдем туда.

Ресторан «Полковник» находился на двадцать втором этаже, и вид оттуда превосходил все, что Мартин Бек видел за предыдущие дни.

Под ними, словно с самолета, был виден весь город. А также Эресунн, Сальтхольм и датский берег. К северу виднелась Ландскруна, остров Вэн и даже Хельсингборг. Видимость была необыкновенно хорошая.

Светловолосый кельнер подал им бифштексы и холодное вино «амстель». Монссон ел с жадностью; он вытряс все зубочистка из стаканчика на столе, сунул одну в рот, а остальные в карман.

— Да, — произнес он, — насколько я понимаю, все сходится.

Мартин Бек, которого больше интересовал вид, чем еда, неохотно оторвался от панорамы.

— Да, — сказал он. — Похоже на то. Ты был прав с самого начала. Хотя ты только догадывался.

— Ну и что ж, что догадывался, — сказал Монссон.

— Теперь нужно только догадаться, где он.

— Где-то здесь, — сказал Монссон, кивнув в сторону окна. — Но кто мог ненавидеть Пальмгрена до такой степени?

— Тысячи людей, — сказал Мартин Бек. — Пальмгрен и его дружки безжалостно уничтожала вокруг себя все и вся. Он, например, возглавлял множество предприятий — более или менее долгий срок. Пока они оправдывали себя. Когда же те переставали приносить бешеные барыши, он просто закрывал их, и многие рабочие оставались ни с чем. А скольких разорили ростовщические фирмы, вроде той, которой ведает Бруберг?

Монссон ничего не стал отвечать.

— Но я думаю, что ты прав, — продолжал Мартин Бек. — Этот человек должен быть где-то здесь, если не сбежал.

— Сбежал и вернулся, — сказал Монссон.

— Возможно. Должно быть, действовал он непреднамеренно. Ни один человек, задумавший убийство, и в первую голову наемный убийца, не поедет на велосипеде летним вечером, привязав к багажнику коробку с револьвером. Да еще такую большую — больше обувной.

К их столу подошел бармен.

— Инспектора по уголовным делам просят к телефону, — сказал от Монссону. — Кофе?

— Это, наверное, тот парень с микроскопом, — предположил Монссон. — Кофе? Да, будьте любезны. Два эспрессо.

— Да, — сказал Монссон, вернувшись. — На дне коробки заметны «Б» и «С». Остальное прочесть нельзя, так считает и парень из лаборатории. Но, по его мнению, это имя владельца.



Человек, который ведал тиром, задумчиво посмотрел на Бенни Скакке.

— «Арминиус-22»? Да, сюда приходят два-три человека, которые обычно стреляют из таких револьверов. Но кто именно, я так сразу сказать не могу. Кто из них был здесь в прошлую среду? Нет, ведь всех невозможно запомнить. Но спросите парня, который стреляет вон там. Он тут палит с той поры, как ушел в отпуск, десять дней уже. — Когда Скакке отошел к тиру, он крикнул ему вдогонку: — Спросите заодно, откуда у него деньги, чтобы покупать столько патронов.

Стрелок как раз закончил серию выстрелов, подсчитал очки и стал приклеивать новую мишень, когда Скакке подошел к нему.

— «Арминиус-22»? — сказал он. — Одного я, во всяком случая, знаю. Но он не был здесь с середины прошлой недели. Хороший стрелок. Если бы он стрелял из…

Парень повертел в руке свой автоматический револьвер «Беретта Этфайр».

— Вы знаете его имя?

— Бертиль… не то Ульссон, не то Свенссон, точно не помню. Он работает на «Кокумсе».

— Вы уверены?

— Да, скверная работа. Кажется, мусорщик.

— Спасибо, — сказал Скакке. — А откуда вы берете деньги на патроны?

— Это мое единственное хобби, — ответил стрелок, набивая обойму.

Уходя, Скакке получил от директора тира записку с тремя именами.

— Это те стрелки из «Арминиуса», имена которых я помню, — пояснил тот.

Скакке вернулся к полицейской машине. Прежде чем завести мотор, он прочел: ТОММИ ЛИНД, КЕННЕТ АКСЕЛЬССОН, БЕРТИЛЬ СВЕНССОН.



В полицейском управлении Монссон задал вопрос Мартину Беку:

— Что будем делать с Брубергом и Ханссон?

— Отправь их обратно в Стокгольм. Если только Оса узнала все, что ей нужно.

— Моя работа в Мальмё закончена, — сказала Оса и взглянула на Мартина Бека ясными карими глазами.

Расследование шло своим чередом. Бек решил проверить, не проживал ли Бертиль Свенссон в одном из пальмгреновсиих домов. Через два часа после запроса, отправленного полиции в Халден, телекс выдал нужную строчку: СВЕНССОН, БЕРТИЛЬ УЛОФ ЭМАНУЕЛЬ, ВЫСЕЛЕН 15 СЕНТЯБРЯ 1968 ГОДА.

— Это значит, что его вышвырнули, — сказал Монссон.

Мартин Бек набрал номер телефона конторы Бруберга в Стокгольме. Ответила женщина, должно быть, секретарша. Для верности он спросил:

— Это фру Муберг?

— Да.

Он назвал себя.

— Чем могу служить? — спросила она.

— Скажите, фру Муберг, закрывал ли директор Пальмгрен недавно какие-либо из своих предприятий?

— Смотря по тому, что вы подразумеваете под словом «недавно». Два года назад он закрыл фабрику в Сольне, если вас это интересует.

— Какую фабрику?

— Это была очень маленькая фабрика, на которой делали детали для станков. Кажется, пружины или что-то в этом роде.

— Почему он ее закрыл?

— Она себя больше не оправдывала. Предприятия, которые покупали эти детали, то ли реконструировали свои станки, то ли перешли на новые. Во всяком случае, прежнего сбыта продукции не было, перестраивать производство не стали, работу остановили, а фабрику продали.

— Два года назад?

— Да, осенью шестьдесят седьмого.

— А что стало с рабочими?

— Их уволили, — сказала Сара Муберг.

— Сколько их было?

— Этого я не помню. Но документы где-то есть. Могу посмотреть, если хотите.

— Очень просил бы вас. Мне нужны фамилии работавших.

Прошло несколько минут, прежде чем она снова взяла трубку.

— Извините, я не сразу нашла. Прочитать фамилии?

— Сколько их?

— Двадцать восемь.

— И всех уволили? Разве нельзя было перевести их на другое предприятие?

— Нет, все были освобождены. За исключением одного… Он был мастером, и его сделали управляющим домами. Но через полгода он тоже ушел. Очевидно, нашел работу получше.

— Будьте добры, прочтите мне фамилии. — Когда она дошла до девятой фамилии, он сказал: — Стоп. Повторите эту фамилию.

— Бертиль Свенссон, конторщик.

— Больше о нем ничего там не написано?

— Только то, что я прочитала.

— Благодарю, достаточно, — сказал Мартин Бек. — До свидания и спасибо за помощь. — И стал рассказывать Монссону: — Бертиль Свенссон уволен два года назад с пальмгреновского предприятия. Конторщик.

Монссон повертел зубочистку во рту.

— Нет, подсобный рабочий. Я беседовал в личном столе на «Кокумсе».

— У тебя есть его адрес?

— Да, он живет на Ваттенверксвеген. Но сейчас в отпуске. Начал работать на «Кокумсе» в январе этого года. Ему тридцать семь лет… По-видимому, в разводе. Его жена… — Монссон порылся в документах и вынул бумажку с нацарапанными на ней заметками. — Его жена живет в Стокгольме. Контора вычитает деньги из его жалованья каждый месяц и посылает фру Еве Свенссон, Нортульсгатан, двадцать три, Стокгольм.

— Гм, если у него отпуск, то его может не оказаться в городе, — предположил Мартин Бек.

— Посмотрим, — ответил Моннсон. — Надо бы поговорить с женой. Как ты думаешь, Колльберг…

Бек взглянул на часы. Скоро половина шестого. Колльберг, наверное, уже на пути домой.

— Да, — сказал он. — Завтра…

(обратно)

XXVI

В голосе Леннарта Колльберга звучали недобрые нотки, когда Мартин Бек позвонил ему утром в пятницу.

— Только не говори, что это опять палъмгреновская история.

Мартин Бек кашлянул.

— Очень сожалею, Леннарт, но я вынужден просить тебя помочь. Я знаю, что у тебя много…

— Много, — возмущенно прервал его Колльберг. — У меня всего много, кроме людей. Я утопаю в делах.

— Я понимаю, Леннарт, — мягко проговорил Мартин Бек. — Но выяснились некоторые моменты, которые меняют суть дела. Тебе нужно раздобыть сведения об одном человеке, который, возможно, застрелил Пальмгрена. На худой конец попроси Гюнвальда…

— Ларссона? Да его теперь сам министр не упросит заняться делом Пальмгрена, пусть хоть на колени встанет. — После короткой паузы Колльберг вздохнул и сказал: — Кто этот человек?

— По-видимому, тот самый, которого мы могли бы взять на аэровокзале неделю тому назад, если бы не проворонили. Его зовут Бертиль Свенссон…

— Свенссонов у нас, наверное, тысяч десять, не меньше, — уныло сказал Колльберг.

— Наверное, — любезно согласился Мартин Бек. — Но об этом Свенссоне мы знаем следующее: он работал на пальмгреновском предприятии в Сольне, это крохотная механическая фабрика, которую закрыли осенью шестьдесят седьмого. Он жил в одном из пальмгреновских домов, но примерно год назад его оттуда вышвырнули. Он член стрелкового клуба и, судя по словам свидетелей, стреляет из револьвера, соответствующего тому, из какого убили Пальмгрена. Он разведен с осени, и его жена и двое детей живут по-прежнему в Стокгольме. Сам он живет в Мальмё и работает на «Кокумсе». Его зовут Бертиль Улоф Эмануель Свенссон. Он родился в приходе церкви Софии в Стокгольме шестого мая тысяча девятьсот тридцать второго года.

— Почему же вы его не берете, если он живет в Мальмё?

— Возьмем, но сначала хотим узнать о нем побольше. Я надеялся, что в этом ты нам поможешь.

Колльберг горестно вздохнул.

— Ладно. Что я должен сделать?

— Его нет в списке бывших под судом, но надо выяснить, попадал ли он в полицию. Узнай также, интересовались ли им различные социальные комиссии. Спроси в управлении домами, почему его выселили. И последнее, но не менее важное, — поговори с его женой.

— Ты знаешь, где она живет, или мне и ее нужно искать? Попробуй-ка среди всех фру Свенссон найти нужную.

— Она живет на Нортульсгатан, двадцать три. Не забудь спросить ее, когда она в последний раз видела мужа. Я не знаю, в каких они отношениях, но возможно, что он звонил или встречался с ней в прошлый четверг. Ты можешь проделать все это срочно?

— На это уйдет целый день, — жалобно сказал Колльберг. — Но у меня нет выбора. Я позвоню, когда управлюсь.

Колльберг положил трубку и мрачным взглядом уставился на свой письменный стол, где в полнейшем беспорядке лежали папки, документы, копии отчетов. Со вздохом взял телефонную книгу и начал звонить.

Часа через два он поднялся, надел пиджак, положил в карман записную книжку и спустился к машине.

Направляясь к Нортульсгатан, он размышлял о том, что дали его упорные телефонные звонки. До октября шестьдесят седьмого полиции не был известен человек по имени Бертиль Улоф Эмануель Свенссон. В октябре его забрали за пьянство — нашли в подъезде дома, где он жил, и продержали ночь в участке. До июля шестьдесят восьмого его задерживали пять раз, один раз снова за пьянство, и четыре раза за так называемые нарушения порядка в квартире. Это все. После июля никаких записей о нем не было.

В деле фигурировала и комиссия трезвости. Владелец дома и соседи неоднократно обращались в эту комиссию, вызывая ее представителей и утверждая, что Свенссон в нетрезвом виде их беспокоит. Над ним установили наблюдение, но за исключением двух раз, когда его забирала полиция, оснований для вмешательства не было. До октября шестьдесят седьмого он не был замечен в злоупотреблении алкоголем, и до этого времени о нем не было никаких сведений в комиссии трезвости.

Семью Свенссонов знали и в комиссии по охране детей. Поступали жалобы на плохое обращение с детьми; насколько Колльберг мог установить, жаловался тот же сосед, который обращался в различные комиссии. Сообщалось, что детей, которым тогда было семь и пять лет, родители бросают на произвол судьбы, что дети плохо одеты и что из квартиры Свенссонов слышны детские крики. Комиссия по охране детей сделала проверку, первый раз в декабре шестьдесят седьмого и еще раз в мае шестьдесят восьмого. Несколько раз приходили к Свенссонам, но никаких признаков дурного обращения с детьми не заметили. В квартире, правда, было недостаточно чисто, мать производила впечатление женщины ленивой и неряшливой, отец был без работы, и материальное положение семьи очень плохое. Однако не было никаких признаков того, что детей бьют. Старшая девочка хорошо училась в школе, здорова, совершенно нормальный ребенок, только несколько застенчива и замкнута. Младший — мальчик, находился дома с матерью, но иногда — в частном детском саду, когда у матери бывала случайная работа. Хозяйка детского сада характеризовала ребенка как живого, восприимчивого, общительного и здорового.

Комиссия по безработице выплачивала пособие семье с октября шестьдесят седьмого по апрель шестьдесят восьмого. Свенссон заявил о желании переквалифицироваться и осенью шестьдесят восьмого прошел курс обучения в механической мастерской комитета по охране труда. В январе шестьдесят девятого, то есть этого года, Свенссон устроился подсобным рабочим в механические мастерские «Кокумс», в Мальмё, куда и переехал.

Комиссия по здравоохранению провела замер уровня шумов в квартире в связи с тем, что владельцы дома потребовали выселения Свенссонов. Шум от детского крика, от быстрых шагов по квартире и от текущей воды был выше нормы. Такая же картина, собственно, была и в остальных домах, но никто не обращал на это внимания.

В июне шестьдесят девятого комиссия по сдаче квартир приняла решение о праве квартировладельцев расторгнуть контракт о найме квартиры, заключенный со Свенссоном. Первого сентября семья Свенссонов была вынуждена выехать. Новой квартиры им не было рекомендовано.

Колльберг созвонился с управляющей, истинным драконом в юбке. Она очень сожалела, что была вынуждена пойти на такую меру, как выселение семьи, но на Свенссонов слишком часто жаловались. В заключение она сказала:

— Я думаю, что так было лучше для них самих. Они нам не подходили.

— Что значит «не подходили»? — спросил Колльберг.

— У нас иной уровень квартиросъемщиков, если вы понимаете, о чем я говорю. Мы не привыкли почти ежедневно вызывать людей из комиссии трезвости, полицию, и еще Бог знает кого…

— Значит, не соседи обратили внимание властей на семью Свенссонов, а вы?

— Да, конечно. Когда узнаешь о беспорядках, то твой долг — выяснить, в чем тут дело. К тому же один из соседей очень охотно этим занимался.

На этом Колльберг закончил беседу, почувствовав себя почти больным от сознания своей беспомощности и от отвращения. Неужели все так и было? По-видимому, да.

Колльберг поставил машину на Нортульсгатан, но не сразу вышел из нее. Он вынул блокнот и записал:

1967:

Сент. Уволен.

Окт. Пьянство (полицейский участок в Болмора).

Нояб. Комиссия трезвости.

Дек. Скандалы в квартире. Комиссия по охране детей.

1968:

Янв. Скандалы в квартире (п/у Болмора).

Февр. Комиссия трезвости.

Март. Пьянство (п/у Болмора). Комиссия трезвости.

Май. Комиссия по охране детей.

Июнь. Требование о выселении.

Июль. Решение о выселении. Шум в квартире (п/у Болмора).

Авг. —

Сент. Выселены.

Окт. —

Нояб. Развод.

Дек. —

1969:

Янв. Переезд в Мальмё. «Кокумс».

Июль. Застрелен В. Пальмгрен.

Он просмотрел записанное и подумал, что этой мрачной таблице очень подходит заголовок: «Беда не приходит одна».

(обратно)

XXVII

После удушающей жары на улице в подъезде ветхого дома № 23 на Нортульсгатан было удивительно прохладно. Казалось, зимняя влага и холод спрятались в стенах за отставшей штукатуркой.

Фру Свенссон жила на втором этаже, дверь с дощечкой «ЕВА СВЕНССОН», по-видимому, была входом на кухню.

Колльберг постучал. Послышались шаги, звон снимаемой цепочки, дверь приоткрылась. Колльберг показал свое удостоверение. Прежде чем дверь открылась, он услышал глубокий вздох.

Как он и предполагал, вход вел прямо на кухню. Женщина, закрывшая за ним дверь, была маленькая, худенькая, с резкими чертами лица. Волосы не причесаны и, как видно, давно не крашены: светлые, почти белые на концах, у корней они становились совсем темными. На ней было домашнее платье из полинявшей хлопчатобумажной материи, с большими темными пятнами от пота под мышками, судя по всему, давно не стиранное. На ногах — матерчатые туфли неопределенного цвета. Колльберг знал, что ей двадцать девять лет, но на вид дал бы не меньше тридцати пяти.

— Полиция… — неуверенно произнесла она. — Что еще случилось? Если вы ищете Бертиля, то его здесь нет.

— Да, — сказал Колльберг, — я знаю. Я хочу только поговорить с вами, если можно. Разрешите войти?

Женщина кивнула и подошла к кухонному столу, стоявшему у окна. На цветастой пластмассовой скатерти лежал иллюстрированный журнал и недоеденный бутерброд, сигарета с фильтром дымилась на голубом в цветах блюдце, полном окурков. Вокруг стола стояли три стула, она села, ваяла сигарету с блюдца и указала посетителю на стул напротив.

— Садитесь.

Колльберг сел и взглянул в окно, выходившее на задний двор, единственным украшением которого были веревки для выбивания ковров и мусорные ящики.

— О чем вы хотите поговорить? — дерзко спросили Ева Свенссон. — Долго вам оставаться здесь нельзя, мне нужно забрать Томаса с игровой площадки.

— Томас — это младший? — спросил Колъберг.

— Да, ему шесть. Я обычно оставляю его в парке за торговым училищем, пока хожу за покупками и убираюсь.

— У вас есть еще ребенок?

— Да, Урсула. Она в детской колонии. На острове Барнен.

— Давно вы здесь живете?

— С апреля. — Она докурила сигарету до самого фильтра. — Но я останусь здесь только на лето. Хозяйка не любит детей. А потом черт знает, куда нам деваться.

— Вы работаете?

Женщина бросила дымящийся фильтр на блюдце.

— Да, работаю на хозяйку квартиры. За то, что я живу здесь, я убираю, готовлю, хожу в магазин, стираю и ухаживаю за ней. Она старая и не может сама спускаться с лестницы, я ей помогаю, когда она хочет выйти.

Колльберг указал на дверь, противоположную входной.

— Вы там живете?

— Да.

Колльберг встал и открыл дверь. Комната была метров пятнадцать. Окно выходило на тот же мрачный двор. Вдоль стен стояли две кровати, под одной из них была низкая выдвижная кровать. Комод, два стула, маленький колченогий стол и коврик из лоскутов завершали меблировку.

— Комната небольшая, — сказала за его спиной Ева Свенссон. — Но нам разрешают находиться на кухне сколько угодно, а дети могут играть во дворе.

Колльберг вернулся к кухонному столу. Взглянул на женщину, выводившую пальцем какие-то рисунки на пластмассовой скатерти, и сказал:

— Мне бы хотелось, чтобы вы рассказали, как вам с мужем жилось в последние годы. Я знаю, что вы в разводе, но как вы жили до развода? Он долго был безработным, да?

— Да, его уволили почти два года тому назад. Не то, чтобы он был в чем виноват, просто уволили всех работавших на этой фабрике. Она, наверное, себя не оправдывала. И он не мог найти работу, ее просто не было. То есть, настоящей работы. Раньше-то он хорошо получал. Он был конторщиком, но образования у него не было, и все места, на которые он пытался устроиться, доставались тем, у кого было образование.

— Сколько он там работал, пока ее не закрыли?

— Двенадцать лет. А до этого работал на другой фабрике с тем же шефом. Директор Пальмгрен. Может быть, он и не был шефом, но фирма принадлежала ему. Бертиль работал на складе и водил автокар. Потом его перевели в контору.

— Как давно вы женаты?

— Мы поженились на троицын день в пятьдесят девятом году.

Она откусила кусочек, посмотрела на бутерброд, поднялась, подошла к помойному ведру и выбросила его.

— Так что мы были женаты восемь с половиной лет.

— А когда вы переехали в Болмору?

Женщина стояла у раковины и ковыряла в зубах мизинцем.

— Осенью шестьдесят шестого. До той поры мы жили на Вестманнагатан. В служебной квартире, дом принадлежал также директору Пальмгрену. Потом он стал ремонтировать этот дом, перестраивать квартиры в конторские помещения, и мы переехали в его новый дом. Квартира была гораздо лучше, но очень далеко от города, и платить за нее нужно было очень много. Когда Бертиля уволили, я думала, что мы переедем, но не пришлось. Во всяком случае, переехали гораздо позже и по другим причинам.

— По каким?

— Бертиль пил и вообще, — уклончиво сказала женщина. — А нижний сосед жаловался, что мы очень шумим. Но мы шумели не больше, чем остальные жильцы дома. Стены такие тонкие, что было слышно, как плачут дети, лают собаки, слышно было граммофон на несколько этажей ниже нас. Мы думали, что на пианино занимается сосед, а оказалось, что это на целых три этажа выше. Детям мы дома играть не разрешали. А осенью нас выселили.

— Он много пил?

— Да, иногда.

— А как он вел себя пьяный? Был агрессивен?

Она ответила не сразу. Отошла и села.

— Иногда он был зол. Зол из-за того, что лишился работы, зол на общество и вообще. Я уставала от его разговоров об этом каждый раз, когда он выпивал пару рюмок.

— Говорят, в вашей квартире бывали скандалы?

— А, совсем не скандалы. Иногда мы ссорились, а однажды ребята проснулись ночью и стали играть, а мы спали. Явился патруль полиции. Может быть, иногда мы разговаривали слишком громко, но никаких драк или чего-нибудь в этом роде не было.

Колльберг кивнул.

— Когда вам угрожали выселением, обращались ли вы в союз квартиросъемщиков?

— Нет, мы не состояли ни в каких союзах. Да ничего и нельзя было сделать. Нам пришлось выехать.

— И где вы жили?

— Я нашла однокомнатную квартиру, мы сняли ее. Жила там, пока не перебралась сюда, а Бертиль жил в общежитии для холостяков, когда мы развелись. Теперь он живет в Мальмё.

— Когда вы видели его в последний раз?

Ева Свенссон, подумав немного, сказала:

— Кажется, в прошлый четверг. Он пришел неожиданно, но я выставила его через час иди что-то в этом роде, потому что мне нужно было идти по делам. Он сказал, что у него отпуск и что он будет несколько дней в Стокгольме. Он даже дал мне немного денег.

— После этого он не давал о себе знать?

— Нет, наверное, уехал в Мальмё. Я, во всяком случае, его не видела. — Она повернулась и бросила взгляд на будильник, стоявший на холодильнике. — Мне нужно забирать Томаса. Они не любят, когда дети остаются дольше положенного срока.

Она встала, ушла в свою комнату, но дверь не закрыла.

— Почему вы развелись? — спросил Колльберг, поднимаясь с места.

— Мы устали друг от друга. Все пошло прахом. В последнее время мы только ссорились. А Бертиль, приходя домой, только и знал, что ворчал и злился. Я уже просто не могла его видеть.

Она вошла в кухню. Причесанная и в сандалетах.

— Теперь мне пора уходить.

— Еще один вопрос. Знал ли ваш муж своего главного шефа — директора Пальмгрена?

— Нет, по-моему, он его даже никогда не видел. Тот сидел в своем кабинете и оттуда всем руководил. По-моему, он никогда и не бывал на своих предприятиях, там руководили другие шефы, помощники директора.

Она сняла с крюка над плитой хозяйственную сумку и открыла дверь на лестницу.

Расстались у подъезда. Он видел, как она пошла к площади Уденплан, маленькая, хрупкая, в полинявшем платье.

Уже после обеда Колльберг позвонил в Мальмё, чтобы сообщить результаты. К этому времени Мартин Бек уже полчаса нетерпеливо ходил взад-вперед по коридору, и когда наконец телефон зазвонил, то схватил трубку, не дав дозвенеть первому сигналу.

Он завел магнитофон, присоединенный к телефону, и записал рассказ, ни разу не прервав Колльберга, а когда тот кончил говорить, сказал:

— Больше я тебя беспокоить не буду.

— Да, незачем. Вы, кажется, нашли того, кого нужно. А я займусь своей работой, но позвони, расскажи, как пойдет дело. Привет тем, кто заслуживает привета.

Мартин Бек взял магнитофон и направился к Монссону. Они вместе прослушали запись.

— Да-а, — проговорил Монссон. — Причины налицо. Сначала уволили после двенадцати лет работы на предприятии Пальмгрена, потом тот же Пальмгрен вышвырнул его из квартиры, и в довершение всего развод. Ему пришлось уехать из Стокгольма, пришлось взяться за работу и по зарплате и морально гораздо хуже той, какая у него была раньше. И все из-за Пальмгрена.

Бек кивнул, Монссон продолжал:

— Свенссон был в Стокгольме в прошлый четверг. Я так и не понял, почему его не задержали на аэровокзале. Ведь он был бы у нас до того, как Пальмгрен умер. Прямо настроение портится, когда думаешь об этом.

— Я знаю, почему они не успели, — сказал Мартин Бек. — Но об этом я расскажу тебе в следующий раз. Тогда настроение у тебя станет еще хуже.

— Ладно, побереги до следующего раза.

Мартин Бек зажег сигарету.

— Как мерзко это выселение! Совершенно ясно, что именно фирма Пальмгрена сообщала о нем разным комиссиям.

— При помощи готового на все соседа, да?

— Который, несомненно, служил Пальмгрену, или Брубергу, или обоим вместе. Пальмгрену хотелось выгнать Свенссона из квартиры, раз тот больше у него не работает.

— Ты думаешь, Пальмгрен сказал своим служащим, что нужно найти предлог и выселить его? — сказал Монссон.

— Я в этом убежден. Он передал это через Бруберга, конечно. А Бертиль Свенссон, наверное, все понимал. Нет ничего удивительного в том, что он ненавидел Пальмгрена.

Монссон почесал затылок и сделал гримасу.

— Это ясно. Но убить его…

— Вспомни, что в течение долгого времени на Свенссона сыпались удар за ударом. Когда он понял, что это не удары судьбы, а следствие поступков определенного человека, точнее — определенной группировки, ненависть его стала целенаправленной. Ведь фактически у него постепенно отняли все.

— А Пальмгрен представлял именно эту группировку, — произнес Монссон.

Мартин Бек поднялся:

— Надо будет послать кого-нибудь последить за Свенссоном, чтобы мы не потеряли его еще раз. Кого-нибудь из тех, кто не ест картофельное пюре на работе.

(обратно)

XXVIII

Человек по имени Бертиль Свенссон жил в Кирсеберьсстадене, у восточной границы города; район в обиходе назывался Холмы. «Жить на Холмах» буржуазия Мальмё всегда считала несолидным, но многие жители гордились Кирсеберьсстаденом, любили его, несмотря на то, что в большинстве домов не было современных удобств, да и вообще никто не думал о том, что дома нужно ремонтировать и приводить в порядок. В самых плохих квартирах ютились люди, нежелательные в привилегированных районах, а также те, кому, казалось, ничего лучшего и не надо. Не случайно многие иностранные рабочие, прибывшие за последние годы в Швецию, жили именно там. Это был пролетарский район, и мало кто из жителей Мальмё, принадлежавших к той категории что и Виктор Пальмгрен, бывал в нем или знал о его существовании.

Туда вечером в пятницу и отправился на велосипеде Бенни Скакке с поручением узнать, находится ли Бертиль Свенссон в своей квартире, а если да, то взять его под наблюдение, не вызывая подозрения. Скакке должен был каждый час сообщать о себе Мартину Беку или Монссону.

Они собирались арестовать Свенссона в тот же вечер. Мартин Бек сказал, что пока не хватает еще кое-каких подробностей.

Свенссон, как это следовало из записей на его работе и в стрелковом клубе, жил на Ваттенверксвеген, на улице, пересекающей Кирсеберьсстаден от Люндавегея; улица кончалась холмом, и Скакке предпочел слезть с велосипеда, взбираясь наверх. Он катил велосипед мимо старой круглой водонапорной башни, которая много лет назад была перестроена в жилой дом. Скакке подумал, что квартиры там должны быть похожи на куски торта. Он вспомнил, что читал об ужасающих санитарных условиях в этом доме, где жили только югославы.

Он поставил велосипед на площади Кирсеберьстор в надежде, что его не украдут. Он заклеил надпись «ПОЛИЦИЯ» на велосипеде: такую меру предосторожности он предпринимал, когда не хотел, чтобы его узнавали.

Дом, за которым ему следовало наблюдать, был старый, двухэтажный. Он рассмотрел его с тротуара напротив. Быстрыми шагами Скакке пересек улицу и вошел в подъезд. На двери справа он увидел приколотую картонку, на ней шариковой ручкой было написано Б. СВЕНССОН.

Скакке вернулся на площадь, нашел скамью, откуда был виден дом. Вынул газету, которую купил по пути из полицейского управления, развернул ее и сделал вид, что читает.

Ему пришлось ждать не более двадцати минут. Дверь открылась, и из подъезда вышел человек. Его внешность совпадала с приметами стрелявшего в «Савое», хотя он и оказался ниже ростом, чем Скакке представлял себе. И одежда была та же — темно-коричневый пиджак, брюки более светлого коричневого цвета, бежевая рубашка и галстук в красно-коричневую полоску.

Скакке неторопливо сложил газету, поднялся, запихнул ее в карман и медленно пошел за ним. Тот повернул в переулок и довольно быстро направился к тюрьме у подножия холма.

Скакке почувствовал жалость к этому человеку, который не знал, как скоро окажется в мрачных стенах старой тюрьмы. Может быть, он уже начинает верить, что ему удастся этого избежать?

У тюрьмы человек повернул направо, потом налево на Гевальдигергатан, где остановился у футбольной площадки. Скакке остановился тоже. На площадке шел матч, и Скакке сразу же узнал обе команды: «Флаг» в красных майках и «Балкан» в синих. Игра, кажется, была интересная, и Скакке не имел ничего против, чтобы посмотреть ее подольше, но человек почти сразу двинулся дальше.

Они продолжали путь по Люйдавеген, а когда прошли площадь Дальхемспланен, человек в коричневом вошел в бутербродную. Через витрину Скакке видел его у прилавка. Через несколько минут человек вышел с коробкой в одной руке, пакетом в другой и пошел обратно тем же путем.

Скакке теперь держался на большем расстоянии, считая, что человек направляется домой. Когда они проходили мимо футбольной площадки, «Балкан» как раз забил гол и публика, по-видимому, состоявшая главным образом из болельщиков «Балкана», встретила его единогласным кликом торжества. Мужчина с маленьким ребенком на плече громко выкрикивал рифмованные приветствия, но Скакке не смог разобрать слов, поскольку язык был югославский.

Человек, за которым следил Скакке, действительно пришел домой. Через окно было видно, как тот вынул банку с пивом. Тогда Скакке зашел в телефонную будку и позвонил Мартину Беку:

— Он дома. Выходил купить пива и бутербродов.

— Хорошо. Стой там и позвони, если он выйдет.

Скакке вернулся на свой пост на скамейке. Через полчаса он зашел в ближайший киоск, купил вечерние газеты, плитку шоколада и вернулся на скамейку. Время от времени он прохаживался по тротуару, но опасался слишком часто проходить мимо окна. Стемнело, и за окном зажегся свет. Тот человек снял пиджак, съел бутерброды, выпил две банки пива и теперь ходил по комнате взад и вперед. Иногда присаживался за стол у окна.

К двадцати минутам одиннадцатого Скакке прочел по несколько раз три газеты, съел четыре плитки шоколада, выпил две бутылки апельсинового сока и был уже готов завыть от тоски.

Свет в той комнате погас. Скакке подождал пять минут, затем позвонил в полицейское управление. Ни Монссона, ни Мартина Бека там не оказалось. Он позвонил в «Савой». Комиссар Бек ушел. Позвонил домой Монссону. Оба были там.

— Ты все еще на месте? — спросил Монссон.

— Конечно. Оставаться еще? Почему вы не приходите? — Скакке почти плакал.

— А, — флегматично произнес Монссон. — Я думал, что ты знаешь. Мы подождем до завтра. А что он делает?

Скакке заскрежетал зубами:

— Потушил свет. Наверное, собирается лечь спать.

Монссон ответил не сразу. Скакке услышал подозрительное бульканье, слабый звон и чей-то голос.

— По-моему, тебе нужно сделать то же самое. Он, надеюсь, тебя не видел?

— Нет, — отрезал Скакке, бросился к велосипеду и буквально полетел вниз с холма к Люндавеген, а через десять минут стоял в передней своей квартиры и набирал номер телефона Моники.

В пять минут девятого в субботу утром Мартин Бек и Монссон постучали в дверь Бертиля Свенссона.

Он вышел к ним в пижаме. Увидев их удостоверения, только кивнул головой, вошел обратно в квартиру и стал одеваться.

В квартире, состоявшей из комнаты и кухни, оружия они не нашли. Бертиль Свенссон последовал за ними и сел в машину, не сказав ни слова. Всю дорогу он молчал. Когда они вошли в кабинет Монссона, он указал на телефон и впервые заговорил:

— Разрешите позвонить жене?

— Позже, — ответил Мартин Бек. — Сначала мы немного побеседуем.

(обратно)

XXIX

Почти целый день Мартин Бек и Монссон слушали историю жизни Бертиля Свенссона. Казалось, он испытывает облегчение от возможности высказаться; ему хотелось, чтобы они его поняли, и он почти рассердился, когда пришлось сделать перерыв на обед. Его рассказ в основном подтверждал их реконструкцию событий и даже версию о мотивах убийства.

После всех своих бед, сидя в одиночестве в Мальмё, он начал обдумывать свое положение, и ему становилось все более и более ясно, кто был причиной постигших его несчастий: Виктор Пальмгрен, кровопийца, наживающийся за счет других, магнат, которого нисколько не волнует благополучие тех, кто на него работает или живет в его домах. Как тут не возненавидеть такого!

Несколько раз во время допроса Свенссон падал духом, начинал плакать, но опять брал себя в руки и заверял, что благодарен за то, что получил возможность все объяснить. Он несколько раз повторил, что рад их приходу. Но если бы они его не нашли, он вряд ли бы выдержал долго и пришел бы сам. В том, что сделал, он не раскаивался.

Неважно, что придется сесть в тюрьму, жизнь его уже искалечена, и он не в состоянии начать новую.

По окончании допроса, когда все уже было сказано, он пожал руки Монссону и Мартину Беку и поблагодарил их. Его отвели в арестантскую.

После того, как за ним закрылась дверь, в кабинете долго стояла тишина. Наконец Монссон встал, подошел к окну и посмотрел на тюремный двор.

— Черт подери, — пробормотал он.

— Надеюсь, приговор будет мягким, — сказал Бек.

В дверь постучали, и вошел Скакке.

— Как дела? — спросил он.

Ему ответили не сразу. Потом Монссон сказал:

— Примерно так, как мы предполагали.

— Хладнокровный, дьявол, — сказал Скакке, — просто взял и застрелил. Почему он это сделал?

— Подожди, сейчас услышишь, — Мартин Бек перемотал ленту магнитофона, нажал кнопку, и катушки завертелись.

Монссон: Но как вы узнали, что Пальмгрен как раз в это время находится в отеле «Савой»?

Свенссон: Я этого не знал. Я просто проезжал мимо…

Бек: Будет лучше все изложить по порядку. Расскажите, что вы делали в течение дня в среду.

С.: Мой отпуск начался в понедельник, так что в среду я был свободен. Утром ничего особенного не делал, просто болтался дома. Постирал рубашки и нижнее белье. На завтрак съел яичницу и выпил кофе. Вымыл посуду и отправился за покупками. Я пошел в универсам на площади Вэрнхемсторьет, это не самый близкий ко мне магазин, но просто хотелось убить время. У меня мало знакомых в Мальмё, всего несколько товарищей по работе, но сейчас время отпусков, и все разъехались. Сделав покупки, вернулся домой. Было очень жарко, и мне не хотелось больше выходить. Я лег на кровать и стал читать книгу. К вечеру стало прохладнее, и в половине седьмого я поехал на велосипеде в тир.

Б.: В какой тир?

С.: В тир, где я обычно стреляю, в Лимхамне.

М.: У вас был с собой револьвер?

С.: Да, его можно оставлять в клубе, но я обычно беру его с собой.

Б.: Продолжайте.

С.: Я пострелял с час. Вообще-то у меня нет на это денег, ведь все это довольно дорого: патроны, членские взносы, но надо же иметь хоть какое-то удовольствие.

М.: Давно ли у вас револьвер?

С.: Довольно давно. Я купил его лет десять назад, когда выиграл деньги в лотерее. Я всегда любил стрелять. Когда я был мальчишкой, мне всегда хотелось иметь духовое ружье, но родители у меня были бедные, они не могли и не желали его покупать. Больше всего мне нравилось ходить в тир и стрелять в жестяных оленей.

Б.: Вы хорошо стреляете?

С.: Да, могу сказать, хорошо. Я несколько раз выигрывал на соревнованиях.

Б.: Продолжайте.

С.: Когда я кончил стрелять, то поехал на велосипеде в город.

М.: А револьвер?

С.: Он лежал в коробке на багажнике. Я ехал по велосипедной дорожке вдоль гавани Лимхамн, потом мимо музея и здания суда. На углу Норра Валльгатан и Хампгатан мне пришлось остановиться из-за красного света, и тут я его увидел.

М.: Виктора Пальмгрена?

С.: Да. В окне «Савоя». Он стоял, а за столом сидело много людей.

М.: Вы сказали раньше, что никогда не видели Пальмгрена. Как же вы узнали, что это он?

С.: Я много раз видел его фото в газетах.

Б.: И что вы сделали?

С.: Я, по правде сказать, не думал, что я делаю, и одновременно я знал, что я сделаю. Трудно объяснить. Я проехал мимо входа в «Савой» и поставил велосипед. Вынул револьвер из коробки и сунул за пазуху. Сначала зарядил его, людей вокруг не было, я стоял спиной к улице и, держа револьвер в коробке, зарядил два патрона.

Затем вошел в ресторан и выстрелил ему в голову. Он упал на стол. Я увидел, что ближайшее окно открыто, вылез через него и пошел к велосипеду.

М.: Вы не боялись, что вас задержат? Ведь в ресторане было много людей.

С.: Я об этом не думал, мне нужно было только убить этого дьявола.

Б.: Видели ли вы, что окно открыто, до того, как вы вошли?

С.: Нет, я об этом не думал. Я и не думал, что смогу уйти. И только когда увидел, что он упал, а на меня никто не обращает внимания, я начал думать о том, как оттуда выбраться.

Б.: Что вы сделали потом?

С.: Я положил револьвер снова в коробку и поехал через мост мимо гавани. Я не знал точно, когда отходят суда, но знал, что катера на подводных крыльях отходят каждый час. На часах водной станции было двадцать минут девятого, я поехал к зданию, где проверяют молочные изделия, и поставил велосипед там. Потом пошел и купил билет на катер. Коробку с револьвером взял с собой. Мне казалось странным, что меня не ищут. Когда катер отошел, я стоял на палубе, стюардесса сказала, чтобы я спустился вниз, но я не послушался и продолжал стоять до тех пор, пока мы не дошли почти до середины Зунда. Там я бросил коробку с револьвером и патронами в море, спустился вниз и сел.

Б.: Вы знали, куда пойти в Копенгагене?

С.: Нет, точно не знал. Я мог думать сразу только о чем-нибудь одном.

Б.: Что вы делали в Копенгагене?

С.: Бродил по городу. Зашел в кафе, выпил пива. Потом решил поехать в Стокгольм повидаться с женой.

Б.: Деньги у вас были?

С.: У меня была тысяча крон, я получил жалованье за два месяца, поскольку уходил в отпуск.

Б.: Продолжайте.

С.: Сел на автобус, доехал до аэродрома и взял билет на самолет в Стокгольм. Я, конечно, не назвал своего имени.

Б.: Который был час?

С.: Около двенадцати. Я просидел там до утра; самолет вылетал в семь двадцать пять. В Стокгольме я сел на автобус до аэровокзала, пошел к жене и детям. Они живут на Нортульсгатан.

М.: Сколько времени вы пробыли у них?

С.: Час, может быть, два.

М.: Когда вы снова приехали сюда?

С. В понедельник вечером.

Б.: Где вы жили в Стокгольме?

С.: В пансионате на Уденсгатан. Не помню, как он называется.

М.: Что вы здесь делали после возвращения?

С. Ничего особенного. Я не мог пойти в тир пострелять, потому что револьвера у меня не было.

Б.: А велосипед?

С.: Ах, да, я забрал его, когда сошел с поезда.

М.: Меня удивляет одно: до того, как вы увидела Виктора Пальмгрена в окно в «Савое», вы не думали о том, чтобы его застрелить.

С.: Когда я увидел его и револьвер был со мной, то меня словно молнией поразила мысль — убить его проще простого. Поскольку я решил, то уже не думал о том, что будет потом. Как будто эта мысль впервые пришла мне в голову. Но подсознательно я не раз желал ему смерти.

Б.: Что вы почувствовали, когда прочли в газетах… вы же читали газеты на другой день?

С.: Да.

Б.: Что вы думали, когда узнали, что он, возможно, выживет?

С.: Я был зол на самого себя, что стрелял так плохо. Подумал, что следовало бы выстрелить несколько раз, но я не хотел ведь ранить никого другого, и мне, кстати, показалось, что он умер сразу.

Б.: А теперь? Что вы чувствуете теперь?

С.: Я рад, что он умер.

М.: Сделаем перерыв. Вам нужно поесть.

Мартин Бек выключил магнитофон.

— Остальное прослушаешь один, — сказал он Скакке. — Когда я уеду.

(обратно)

XXX

Поздно вечером в субботу двенадцатого июля Мартин Бек сидел один за столом в ресторане «Савой». Он заранее упаковал свой чемодан и сам отнес его в холл. Теперь его никто не дергал, и он собирался ночным поездом выехать в Стокгольм.

Он поговорил по телефону с Мальмом, который казался очень довольным и все время повторял:

— Значит, никаких осложнений? Прекрасно, просто прекрасно.

В ресторане было уютно: и роскошно, и в то же время просто.

Свет свечей отражался в огромных серебряных судках. Тихо беседующие посетители. Их не настолько много, чтобы они раздражали, но и не настолько мало, чтобы чувствовать себя одиноким. Кельнеры в белых куртках, кланяющийся метрдотель, маленький, непрерывно поправляющий манжеты.

Мартин Бек начал с виски в баре, а в ресторане заказал камбалу. К ней взял водки, настоянной на каких-то таинственных травах и очень вкусной. А теперь пил кофе с ликером.

Все было прекрасно. Хорошая еда, хорошие напитки, прекрасное обслуживание,а за открытыми окнами теплый летний вечер. К тому же успешно законченное дело. У него должно быть прекрасное настроение, но его не было. Он почти не видел, что происходит вокруг. Вряд ли замечал даже, что ест и пьет.

Виктор Пальмгрен умер.

Исчез навсегда, и никто о нем не сожалеет, за исключением международных финансовых акул и представителей подозрительных режимов в далеких странах. Но они скоро привыкнут обделывать дела с Матсом Линдером, и разницы, в сущности, никакой не будет.

Шарлотта Пальмгрен теперь очень богата и независима.

Перед Линдером и Хофф-Енсеном открывается блестящее будущее.

Хампус Бруберг, наверное, сумеет избежать нового ареста, и целая армия хорошо оплачиваемых юристов докажет, что он ничего не украл, не пытался вывезти акции за границу и вообще не сделал ничего незаконного. Его жена и дочь уже в безопасности в Швейцарии или в Лихтенштейне, в их распоряжении жирные банковские счета.

Хелена Ханссон, по-видимому, получит какое-то наказание, но не такое уж серьезное, чтобы в ближайшем будущем не вернуться к своему ремеслу.

Остается только подсобный рабочий, которого в свое время будут судить за убийство, возможно преднамеренное, а потом лучшие свои годы ему придется гнить в тюрьме. Мартин Бек, комиссар по уголовным делам, чувствовал себя скверно.

Он заплатил по счету, взял чемодан и направился по мосту Мэлар к станции. Думал — сумеет ли он заснуть в поезде.

(обратно)

1

Полиэфирное синтетическое волокно. Основные торговые названия: лавсан, терилен, дакрон, тетерон, элана, тергаль, тесил.

(обратно)

2

Бультофта — аэродром в Мальмё. Здесь и далее, если не отмечено другое, видимо, прим. перев. или ред., хотя в исходной электронной версии не указано.

(обратно)

3

Сконе — южная область Швеции. Ее жителей, как принято считать, отличает медлительность и тугодумие. Диалект, на котором они говорят, труден для понимания жителям других областей страны.

(обратно)

4

Финн — по народным преданиям, великан, строивший церкви в северных странах, в том число в Лунде.

(обратно)

5

Кнейп — немецкий доктор, лечивший холодной водой.




(обратно) (обратно)










Формат 60. Бу­мага типографская №



(обратно)

Оглавление

  • Крыстин ЗЕМСКИЙ ЗОЛОТЫЕ ЩУПАЛЬЦА
  •   Глава I
  •   Глава II
  •   Глава IV
  •   Глава V
  •   Глава VI
  •   Глава VII
  •   Глава VIII
  •   Глава IX
  •   Глава X
  •   Глава XI
  •   Глава XII
  •   Глава XIII
  •   Глава XIV
  •   Глава XV
  •   Глава XVI
  •   Глава XVII
  •   Глава XVIII
  •   Глава XIX
  •   Глава XX
  •   Глава XXI
  •   Глава XXII
  •   Глава XXIII
  •   Глава XXIV
  •   Глава XXV
  •   Глава XXVI
  •   Глава XXVII
  •   Глава XXVIII
  •   Глава XXIX
  •   Глава XXX
  •   Глава XXXI
  •   Глава XXXII
  •   Глава XXXIII
  •   Глава XXXIV
  •   Глава XXXV
  •   Глава XXXVI
  • Примечания
  •   1
  • Майкл КРАЙТОН ЭКСТРЕННЫЙ СЛУЧАЙ
  •   ПОНЕДЕЛЬНИК, 10 ОКТЯБРЯ
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •     10
  •     11
  •     12
  •     13
  •     14
  •   ВТОРНИК, 11 ОКТЯБРЯ
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •     10
  •   СРЕДА, 12 ОКТЯБРЯ
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •   ЧЕТВЕРГ, 13 ОКТЯБРЯ
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •   ПЯТНИЦА, СУББОТА И ВОСКРЕСЕНЬЕ. 14,15,16 ОКТЯБРЯ
  •     1
  •     2
  •     3
  •   ЭПИЛОГ ПОНЕДЕЛЬНИК, 17 ОКТЯБРЯ
  • Пер Валё, Май Шёвалль ПОЛИЦИЯ, ПОЛИЦИЯ, КАРТОФЕЛЬНОЕ ПЮРЕ!
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  •   IX
  •   X
  •   XI
  •   XII
  •   XIII
  •   XIV
  •   XV
  •   XVI
  •   XVII
  •   XVIII
  •   XIX
  •   XX
  •   XXI
  •   XXII
  •   XXIII
  •   XXIV
  •   XXV
  •   XXVI
  •   XXVII
  •   XXVIII
  •   XXIX
  •   XXX
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  • ПОСЛЕСЛОВИЕ