В небе Украины [Александр Алексеевич Карпов] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Александр Карпов В небе Украины
На снимке: Захар Хиталишвили (слева) и автор книги.Как-то вечером, включив телевизор, я неожиданно увидел на экране лицо человека, которого давно искал и уже не надеялся встретить. Неужели это он, Захар Хиталишвили, плечом к плечу с которым я воевал в годы войны? Фильм назывался «Захарова поле», значит, о нем. Время достаточно потрудилось, чтобы изменить облик друга, но с каждым новым кадром я все больше узнавал дорогие, такие близкие мне черты, голос, неповторимую интонацию, и волнение охватывало меня. После тех тревожных и трудных военных дней минули десятилетия, но прошлое вдруг ожило и встало рядом. Перед глазами появились незабываемые лица товарищей, грозное фронтовое небо…
I
Раннее утро. С низин медленно выползал туман, непроницаемой вуалью закрывая аэродром, стоянки самолетов и командный пункт, где мы более часа сидели, ожидая сигнала на вылет. Коптилка на столе светится тусклым желтым язычком. Полумрак вызывает тоску, располагает к раздумьям. В ожидании вылета невольно прислушиваюсь к каждому слову, к каждой реплике, брошенной кем-то из товарищей то ли в шутку, то ли всерьез. О чем только ни возникал разговор в пропахшей махоркой землянке, где в таких случаях приходилось коротать время! Рядом со мной Захар Хиталишвили — красивый грузин с большими выразительными глазами. Он нервно покусывает губы, видно по всему, вспомнил что-то свое, волнующее. Захар, или как мы называли его — Хитали, все время молчит, шутки не делают его разговорчивее. Нравится мне Хитали. Хоть и знаю я его совсем немного, а кажется, что знакомы давным-давно, успели сдружиться и привыкнуть друг к другу. Хитали моложе меня на три года. Сухощавый, с огромной копной черных, как смоль, волос, он кажется совсем юным, и только печаль в больших карих глазах выдает пережитое. Сюда, под Сталинград, он прибыл в разгар боев, полностью еще не оправившись от ранений и ушибов. От товарищей я слыхал, что Захар был сбит в 41-м, находился на территории, занятой врагом. Сам же Хитали не очень-то говорлив. Он вообще говорит мало, только непрерывно курит, постоянно думая о чем-то своем. Обстановка располагала к задушевным разговорам, и я, придвинувшись поближе, попросил: — Захар, расскажи о себе, может, тебе станет легче. Захар смущенно улыбнулся, обжег меня острым взглядом и молча продолжал курить. Затем обронил: — А мне не трудно… Только вот когда вспомню… И вдруг то, о чем он так долго молчал, прорвалось, и неожиданно для себя он начал рассказывать.Это случилось с ним осенью 1941 года. …В тот день, так же, как и сегодня, долго ожидали разрешения на вылет. Хмурое небо сыпало мелким назойливым дождем. Серая мгла заволакивала стекла кабины самолета, а из-под плоскостей выглядывали озябшие, промокшие техники, ожидая команды «Запуск!». Но вот, наконец, взлетели, взяли курс на запад. Предстоял налет на аэродром Полтава. Обстановка была сложной и суровой. Бои шли под Москвой, Ленинградом. Не легче было и на Юго-Западном фронте. Скрылся за сеткой дождя полевой аэродром. Позади остался закрытый предутренней дымкой Харьков. Группу возглавлял опытный комэск[1] капитан Феденин. Ведомый довернул свой самолет и стал пристраиваться к ведущему. Казалось, сама природа восстала против идущих на бреющем штурмовиков. Ожесточенно хлестал дождь, косматые серые тучи все ниже и ниже прижимали самолеты к земле. Выполнение боевой задачи было сопряжено с большими трудностями. Полет предстоял длительный, почти на полный радиус. Избежать встречи с «мессершмиттами» почти невозможно. А группа летела без прикрытия. Штурмовики… Как много довелось вынести во время войны этим солдатам неба! А сколько требований предъявлялось пилотам! Нужно было хорошо знать местность, безукоризненно на ней ориентироваться, идя в неизвестность, в тыл врага без прикрытия истребителей, на предельно малой высоте, безошибочно выходить на цель. И мало кто представляет себе, какая нужна физическая подготовка, выносливость, чтобы с бреющего поразить цель с первого захода. Действия штурмовиков были молниеносны, их атаки мгновенны, только в этом случае они приносили желаемый успех. В понимании «языка» приборов, умении ориентироваться в воздухе капитану Феденину нельзя было отказать. Хорошо лететь с таким комэском! Внизу земля испещрена прожилками рек и синими пятнами озер. Незнакомый ландшафт пестрит перед глазами. Как тут найти аэродром врага? Стрелка часов отсчитывает последние минуты перед атакой. Если не отклонились, то вот-вот покажется цель и тогда последует команда комэска: «Набрать высоту!». Неожиданно появились две пары истребителей противника. Ведущий прижимается к земле, стараясь избежать с ними встречи. Затем следует команда: «Атака!». Небольшой подскок — и на стоянку фашистских самолетов градом сыплются осколочные бомбы. Там, где выстроившись в линейку, красовались немецкие бомбардировщики, все покрылось черным густым дымом. Неожиданно на земле взметнулся огненный сполох. Видно, начали взрываться бомбы. А когда дым рассеялся, показались пылающие самолеты. В этом вылете успех решали точность стрельбы и бомбометания, стремительность маневра, исчисляемого долями секунды. Иногда казалось, не хватит высоты, чтобы вывести самолет из пике, высотомер замирал на нуле. Нелегко было на малой высоте, когда самолет крылом чертил землю, ловить в прицел вражеский бомбардировщик, даже если он был совсем близко. Умелый маневр ведущего дал возможность зайти вдоль стоянки. Комэск коршуном набросился на уцелевшие вражеские машины, и при каждой атаке его непременно вспыхивал «юнкерс» или «хейнкель». Это было для Хитали так неожиданно, что он от радости готов был кричать «Ура!». Сначала даже не поверил: уж очень легко все получилось. И только с выходом из атаки увидел, что все небо испятнано зенитными разрывами. Ведущий покачивает самолет с крыла на крыло, дает сигнал «Конец атаки!». Надо торопиться, не отстать от комэска, иначе можно остаться в стороне и потерять его из виду. Нет, заведомо никогда не знаешь, где подстерегает тебя опасность! Не знал того и Хитали. И дело вовсе не в том, что во время своего первого боевого вылета на штурмовку аэродрома он, неопытный летчик, забыл о противозенитном маневре. Спохватившись, он маневрировал, как мог. Пушками и пулеметами заставил замолчать батарею «эрликонов». Но «мессершмитты» давно уже охотились за ним. Один из них промелькнул впереди. Не успел Захар дать по ним очередь, как сзади послышался удар. Снаряд разорвался в кабине. Осколки градом ударили в бронестекло. Оно помутнело и потрескалось. Каждые полминуты впереди самолета вспыхивают белые султанчики. Это рвутся пушечные снаряды. Повернув голову вправо, Хитали с ужасом увидел крутившийся винт истребителя. Казалось, вот-вот рубанет «мессер» по хвосту «ила». Капитан Феденин говорил о «ножницах». Хитали бросает машину из одного крена в другой. Мотор трясет, как в лихорадке. Резко упала тяга. Правый глаз заволакивает серая, непроницаемая муть. Тоскливо сжалось сердце. Медленно гасла надежда на возвращение. А вокруг от горящих фашистских самолетов — черная темень, ни земли, ни неба. Только светящиеся циферблаты приборов да нервное подергивание двигателя. Ведущий снизился на предельно малую высоту и вот уже совсем растворился на фоне серой местности. В тот же миг еще одна очередь «мессершмиттов» прошила самолет. Хитали успел сосчитать «мессеры». Их было четыре — два справа и два слева. Один из них энергично покачивал крыльями, приказывая садиться. Все сильнее дымил мотор. Нестерпимо жарко в кабине. Какая-то сила притормаживала машину. Горящее масло било в передний козырек кабины. Никогда так быстро не падала скорость: 200, 150, 100 км/час… Однако Хитали не повернул на аэродром врага, а вопреки желанию «мессершмиттов» шел на восток. Дым застилал глаза, капли масла жгли лицо. Казалось, самолет вот-вот рухнет на землю, и тогда — конец. Другой самолет давным-давно закрутило бы в штопор. Но «ильюшин» устойчив и удивительно надежен в полете. Нажав ручку управления вправо и поставив левую ногу до отказа вперед, Хитали пытался сбить с мотора пламя. Едкий дым горящего масла заполнил кабину. Нечем дышать. А над головой кружат «мессершмитты», они прижимают его к земле, настойчиво указывая в сторону своего аэродрома, где чадят догорающие бомбардировщики. Им не терпится посадить «ильюшина» и взять летчика живым. Хитали это прекрасно понимает. В голове невольно пронеслось: «Неужто все?». Правда, он все еще надеялся на сердце самолета — мотор, думал, что протянет с десяток минут. Но этого не случилось. Невозможно было вдохнуть жизнь в горящий двигатель. Несколько долгих минут подряд летчик бросал самолет из одного крена в другой. Нос «ильюшина» то поднимался над горизонтом, то неожиданно резко падал куда-то вниз. В груди захватывало дыхание, дым заполнял кабину самолета, который все чаще вздрагивал. И среди всего этого пугал непривычный звук мотора — скрежет металла. Самолет резко пошел вниз. Вот и земля. Уже не плывут, а несутся стремительно навстречу перелески, овражки, извилистая лента реки. Глаза привычно выискивают ровное место. Наконец ощущение, что земля под тобой. Неровная полоска, грубое касание колес, резкое торможение. Побелевшие от натуги пальцы отпустили ручку управления. Откинув назад фонарь кабины, Хитали выскочил из горящего самолета. Нестерпимо жгло руки и лицо. Загорелся комбинезон, по спине вспышками пробегал огонь. Сбросив шлемофон, он ощупал плечи, руки, грудь, схватился за кармашек гимнастерки: партбилет! Обычно перед вылетом он оставлял его у комиссара, а сегодня взял с собой. Надо было бороться за жизнь. «Надо!». Это слово чаще всего говорят вслух перед выполнением боевого задания, как клятву перед строем; оно вошло в обиход летчиков как приказ — строгий и неумолимый. Любое другое слово, пусть самое красивое, показалось бы фальшивым. Это же слово, по-военному строгое и суровое, являлось для летчиков своего рода законом. Теперь надо бежать. Скорее! Скорее добраться до речки и спрятаться в кустах. Слева небольшой галечный плес, справа кустарник. Хитали быстро нырнул в кустарник. Ветки секут лицо, бешено колотится сердце. А тут еще резкая боль в правой ноге. Обессиленный, он прижался к влажным стеблям кустарника, В голове хаотично теснились мысли. Две недели назад ему исполнилось восемнадцать. В семье был третьим. Самым младшим. Мать долго отговаривала его, чтобы не шел в летное училище, но Захар был неумолим и добился своего. С началом войны полк получил самолеты «Ильюшин-2» и был переброшен на юго-западное направление. За эти три с половиной месяца Захар скитался по многим аэродромам. Прошел, как говорят, огонь, воду и медные трубы. Летать приходилось много. Уставал за день до чертиков, но не жаловался. В конце сентября приняли в партию. Капитан Феденин, рекомендовавший его, сказал: «Теперь ты коммунист, и спрос с тебя двойной». И вот он здесь и не может тронуться с места, будто прикипел к земле. А товарищи по полку давным-давно на своем аэродроме. Время от времени доносятся редкие выстрелы, слышится лязг металла, грохот машин. Это подает голос ненавистный враг. Захар изо всех сил старался отползти подальше от дороги. Полз до изнеможения вдоль реки, сквозь густой кустарник. На горизонте вспыхивали зарницы. От этих сполохов мгновениями на реке делалось светло. Чтобы сбить со следа возможных преследователей, нужно перебраться на противоположный берег речки. Но как это сделать? Хватит ли сил? Кое-как прополз первые две сотни метров. Осенняя прохлада охлаждала разгоряченное лицо, и струйки пота, бегущие из-под шлемофона, казались холодными и липкими. Сознание время от времени сверлила Я страшная мысль: «А вдруг схватят фашисты?». И рука сразу же тянулась к пистолету. Когда уже совсем обессилел, стал перекатываться с боку на бок. Резкая боль в ноге не давала двигаться. Ощупал ногу и понял, что ранен. Но он не мог, не имел права отступить, смириться. Он обязан драться до последнего дыхания и не отступать перед любыми трудностями. Под покровом ночи Хитали удалось, наконец, перебраться на противоположный берег речушки. Укрывшись в глубоком овраге, он прислушался и напряг зрение. Вроде кто-то идет… Попытался приподнять голову, но силы покинули его: шею точно зажали в тиски, а по коже от лица до колен поползли мурашки. Вдруг наступила тишина, и не то во сне, не то наяву он увидел над собой склоненное лицо женщины. Прохладная и легкая, совсем как у матери, рука легла на его пылающий лоб. Если бы он мог открыть глаза и взглянуть на своих спасителей, то увидел бы настороженные лица мужчины и женщины. Они-то и подобрали летчика.
II
Всякий раз, думая о советских людях, оставшихся на оккупированной территории, невольно удивляешься, как это им удавалось поспевать в самые трудные минуты, когда особенно нужна была их помощь? Смелость? Незаметная, на мой взгляд, будничная жизнь наших людей, оказавшихся на временно оккупированной территории в годы войны, была соткана из беспокойства, из бесконечных тревог за тех, кто сражался за них на земле и в воздухе. И поэтому они так спешили на помощь попавшим в беду, и поэтому они всегда вовремя оказывали ее нуждающимся. Когда жители села Михайловка увидели горящий самолет, они сразу бросились на поиски летчика, чтобы укрыть его от врагов. О себе тогда никто из них не подумал. Так поступили Савелий Маркович Мальцев и его жена. Так поступила и колхозница Екатерина Митрофановна Шляпкина, мать пятерых детей. Разные встречались на нашем пути люди. Были и такие, что безразличны ко всему, рядом с ними не согреешься в трудный час, от них не услышишь слова участия, не дождешься помощи. Но, к счастью, таких было очень мало. В большинстве же люди, оставшиеся не по своей воле под пятой фашистов, воспринимали горе отступления советских войск как свое горе, чутко откликались на тревожный сигнал о помощи. Шляпкина и Мальцев, не задумываясь о последствиях, сделали все, чтобы спасти советского сокола. На счету у них были минуты, а может, и секунды, а летчик не мог двигаться. Его надо было довести до хаты, а там, в селе, немцы. Однако думать некогда. Кое-как, где ползком, а где перебежками дотащили летчика до хаты Шляпкиной. За окнами рыщут фашисты, слышится стрельба, ухает артиллерия, доносится надрывный треск мотоциклов. Комья земли разлетаются из-под гусениц танков, которые того и гляди раздавят хату, как яичную скорлупу. А в это время в хате находится окровавленный, промокший с головы до ног советский летчик. …И вот Хитали в хате Шляпкиных. Хата просторная, уютная. Неровным светом освещает комнату керосиновая лампа, за перегородкой у печки возится дочь Екатерины Шляпкиной шестнадцатилетняя Наташа. С началом войны оборвалась ее учеба в фельдшерской школе, но кое-чему она успела научиться, и к ней нередко обращались соседи за медицинской помощью. У Наташи большие, честные глаза, взгляд их смелый, открытый. Увидев, как Савелий Мальцев кивнул в сторону раненого летчика, Наташа сразу поняла, что ей делать. Она вскипятила воду, достала чистое полотенце, извлекла из тайничка спрятанные пузырьки с лекарством. Приблизившись к раненому, осмотрела его рану, затем, застенчиво улыбнувшись, проговорила: — Сейчас лечить будем… Слова эти были сказаны ласково, но твердо. Весь вид девушки, серьезный и встревоженный, не мог не насторожить Захара. — Что у меня с глазами? — спросил обеспокоенно Захар. — Ничего страшного, — успокоила его девушка, — Сейчас промоем, и все пройдет. Наташа начала обрабатывать лицо раненого. Делала это умело, будто всю жизнь только и занималась ранеными. А сама в это время думала о дымном небе, движущихся нескончаемым потоком немецких танках, которые грозно рычали, неуклюже проползая мимо их хаты. Против своры фашистов ушли сражаться ее отец, старший брат, товарищи по школе. Тем временем Савелий Маркович присел возле летчика и спросил: — Как звать-то? — Захар, — едва слышно ответил летчик. — Значит, у вас русские имена тоже есть, — удивился Савелий. — Голова болит? — Шумит, — не узнавая своего голоса, прошептал Хитали. Мальцев какое-то время молчал, внимательно осматривая раненого, затем ласково потрепал по плечу и проговорил: — Крепись, сынок, не у одного тебя горе, по всей нашей земле оно. Пока Наташа накладывала на ногу жесткую повязку, обсуждали, куда спрятать летчика. Решили укрыть его в погребе. Подняли две половицы, и Савелий Маркович, осторожно придерживая юношу, спустился с ним вниз. В погребе была кромешная тьма и сыро, как в склепе. За войну Хитали видел всякое, но в погребе сидеть не доводилось. Оказавшись в темноте, Захар услышал, как на крышку погреба надвинули что-то тяжелое, видно, большой деревянный сундук, стоявший в углу хаты. Затем раздались другие звуки. Эхом доносилась дробная скороговорка коротких пулеметных очередей. Сильно гудели моторы, наверное, гитлеровцы вошли в село. Слышно было, как содрогалась земля от проходивших мимо хаты танков. Засыпая, Хитали видел перед собой взволнованные глаза Наташи. Один раз такие глаза увидишь и всю жизнь помнить будешь. В голове звучал ее нежный голос: «Лечить будем». Очнулся от доносившихся голосов. Прислушавшись, понял: случилось то, чего он больше всего опасался, — в хату ворвались немцы. Раздались злобные гортанные выкрики. Хлопнула кованая железом крышка сундука, посыпались на пол какие-то вещи. — Что вы ищете? — услышал он полный негодования голос Екатерины Митрофановны. — Если не скажешь, где спрятан летчик, — донеслось до Захара, — мы всех вас расстреляем! Говоривший замолчал, видимо, наблюдая за впечатлением, которое произвели его слова. — Одним словом, — зло обронил тот же голос, — тебе придется плохо, если не будешь вести себя, как добрая христианка. А быть христианином — значит помогать немецкому командованию, говорить правду. Да известно ли тебе, что за укрывательство советских командиров грозит смерть? Да, да, смерть! Всем, в том числе и твоим детям! Над головой ходуном заходили, жалобно застонали половицы. Захару потребовалось немало усилий, чтобы подавить охвативший было его страх. Боялся не за себя — за мужественную женщину и ее детей. После некоторого молчания вдруг снова раздался гортанный голос. На этот раз он был приторным и сладким. — Сынок, помоги своей маме. Скажи, где спрятан дядя, и мы уйдем от вас. После небольшой паузы, показавшейся для Захара вечностью, до его слуха донесся детский голос: — Нема у нас дяди. Кто-то грубо выругался. Послышался шлепок, один, другой; мальчика били. Раздался детский плач. — Зачем бьешь ребенка?! — вступилась мать. Невыносимо было слышать все это и ощущать свое бессилие. Хотелось вскочить, одним махом подняться по лестнице и разрядить по насильникам обойму! — Будешь говорить?! — свирепел все тот же голос. — Я все сказала. Послышался удар. Хитали показалось, что кто-то упал на пол и тихо застонал. По вискам стекал пот, липкий, холодный. Все чувства были обострены, тело дрожало от нервного перенапряжения. Очевидно, было уже за полночь, а фашисты все еще не уходили. Несколько часов подряд они рыскали по хате и вокруг нее, надеясь найти летчика. В их голосах и гортанных выкриках было что-то страшное, дикое. В какой уже раз слышал он все тот же злобный голос: — Тебе ничего не будет, скажи, где он прячется? Надежды на то, что немцы уйдут, уже не было, и он стал готовиться к решительному бою. Теперь для Захара ясно, какую он совершил ужасную ошибку, согласившись спуститься в погреб. Судя по голосам, в хате было около десятка посторонних людей. Хитали внимательно вглядывался в окружающий мрак, мысленно пытался представить себе их. Он с большим трудом сдерживал себя, чтобы не выйти преждевременно. Тогда конец не только ему, но и всей семье. Екатерина Митрофановна не проронила ни одного лишнего слова. Она снова и снова повторяла то, что уже говорила раньше. Эта женщина оказалась сильнее непрошеных гостей, и в этом скоро убедились незадачливые пришельцы. Потеряв терпение, они пошли на крайности. До Хитали донесся крик. Затем послышались частые удары. И опять раздался тот же голос: — Солдаты для тебя перед окном яму роют. Говори! На виселицу вздернем! Опять послышались удары. А затем крики: — На виселицу ее, суку… Да и щенят туда же… Говоривший злобствовал, стучал ногами. В конце концов немцы ушли, очевидно, поверив в то, о чем так единодушно твердили Шляпкины. Так закончился первый день пребывания Хитали в Михайловке. Начались дни тревожного ожидания, наполненные заботой со стороны Шляпкиных и Мальцевых. Именно эти две семьи взяли опеку над летчиком. Со временем они перевели его в старый, полуразрушенный сарай, носили ему туда пищу и лекарства. Наступил ноябрь. Небо совсем поблекло и потемнело, холодный ветер гнал колючую поземку. В сарае стало холодно. И хотя летчик был в добротном полушубке, в валенках, все же чувствовал холод, особенно ночью, когда усиливались морозы. Захар часами неподвижно лежал на сеновале, уткнувшись в пахучую сухую траву. Порой ему казалось, что это сон, в который он погрузился в тот октябрьский день 41-го. Наверное, так уже устроен человек, что все самое хорошее в полной мере оценивается им только на расстоянии. Не было, пожалуй, такого дня, чтобы мысленно не побывал Хитали в своем полку, не повстречался со своими товарищами. Скорее, скорее бы зажили раны! И тогда — снова в свой полк! Находясь в полном одиночестве, Захар прислушивался к малейшему шороху, который доносился до него. Но кругом стояла тишина. Словно все забыли о нем. Самому выглянуть на улицу нельзя — в селе хозяйничали фашисты. В такие минуты он с тоской смотрел на безмолвную дощатую дверь сарая. Но вот дверь открывалась, и на пороге появлялась Наташа. Невысокая, гибкая, с фигурой гимнастки, она научилась бесшумно проникать в сарай. Черный локон, выбившийся из-под платка, падал наискосок на высокий чистый лоб. В больших глазах тревога за него, Захара. Остановившись на пороге, Наташа искала его глазами, а увидев, что Хитали есть, жив, вся сияла от радости. Обычно, справившись о его самочувствии, Наташа начинала рассказывать новости, которых с таким нетерпением ожидал раненый. Она рассказывала, что происходит в селе, какие слышны вести с фронта, о действиях местных подпольщиков. Они часто говорили о смысле жизни, о счастье. Наташа, как могла, пыталась приободрить летчика, вселить в него уверенность в скорое выздоровление, в то, что он снова будет в небе бить ненавистных фашистов. Она начала приучать его ходить, несмотря на острую боль в ноге. Тренировка проводилась с неумолимой строгостью — каждый день не менее двух часов. Стиснув зубы, чтобы не стонать от боли, Хитали стоически выдерживал, казалось бы, немыслимые перегрузки, шагал в темноте от одной стенки к другой, балансируя руками в воздухе, как акробат на канате. Безмерно радовались Наташа, Екатерина Митрофановна, Савелий Мальцев и те, кто помогал прятать летчика, когда, плача от радости, Захар сообщил им; что ноги начинают слушаться и он несколько шагов сделал сам, без помощи посторонних. Как-то, придя в сарай, Наташа поразила Захара своим мрачным видом. В глазах девушки стояли слезы, а лицо было печальным и строгим. — Что-нибудь случилось? — с тревогой спросил Захар. Не глядя на него, девушка проговорила: — Связной пришел!.. — Вот здорово! — вырвалось у Захара. От избытка чувств он не в состоянии был сказать еще что-нибудь и только горячо пожимал руку девушки. Еще бы! Ведь он так давно, с таким нетерпением ожидал этого дня. — Скорее, скорее, — торопил он, готовый прыгать от неожиданно нахлынувшего счастья. Но стоило только взглянуть на Наташу и встретиться с ее потухшим взором, как становилось неловко за свою неуместную радость. Предстояло расставание. Что сказать ей в утешение? Какие слова найти, чтобы девушка поняла его и порадовалась вместе с ним? Вспомнилась родная Грузия, мать, ее глаза и тронутые серебром, зачесанные на затылок черные волосы. Тяжелой была жизнь у нее, и поэтому она больше всех других знала цену счастью. Кто знает, может, их встреча тоже счастье? И теперь, когда им придется расстаться, не прощается ли он со своим счастьем? Усилием воли подавив волнение, Захар хрипло сказал: — Чего мы ждем? Наташа, нахмурив брови, нервно дергала узел платка и молчала. Словно впервые увидел Хитали красивое ее лицо, всегда сияющие, а сейчас такие грустные глаза. Он коснулся руки девушки, сам того не замечая, крепко сжал ее. Наташа кивнула в сторону хаты. Они вышли из сарая. Встревоженные, сорвались с деревьев и загалдели на разные голоса галки. Захар шел за Наташей, которая время от времени тревожно оглядывалась по сторонам. Лицо его горело как в огне. Войдя в хату, он увидел, что вся семья в сборе. Встретившись с взглядом хозяйки, летчик заметил в глазах ее тревогу. Екатерина Митрофановна стала уговаривать, чтобы он перед дорогой побыл часок с ними. Хотелось, ой, как хотелось ему, отвыкшему от людей, посидеть с ними, ставшими теперь для него такими близкими, но Захар знал, что этим подвергает их опасности, и стал торопливо прощаться. Ночь выдалась темная, хоть глаза выколи. Шли долго, не останавливаясь. Идти пришлось наощупь, по бездорожью, петляли, словно зайцы, стараясь незаметно обогнуть занятое фашистами село. Шедшая впереди Наташа стала часто оглядываться вокруг, а через некоторое время свернула в сторону какой-то посадки. Пройдя несколько шагов, она неожиданно остановилась, затем выжидательно посмотрела на своего спутника. — Скоро начнет светать, — с ноткой беспокойства проговорила она. Только теперь Хитали почувствовал свинцовую усталость в ногах. Однако надо идти. Проводник может уйти, не дождавшись их, и они ускорили шаг. Все время молчавшая Наташа, вдруг оживилась и показала вперед. Сквозь предутренний туман на горизонте Хитали увидел одинокую фигуру. Это, очевидно, был проводник. — Долго заставляете себя ждать, — проговорил невысокого роста мужчина, пожимая им руки. Блеснули в темноте его настороженные глаза. Проводник поторопил: — Скорее, скорее! До рассвета надо быть на той стороне. Наташа остановилась. Казалось, слова, произнесенные проводником, больно ударили ее. Она побледнела, на глазах показались слезы. — Вот так мы расстались с ней, — закончил свой рассказ Захар, достав из кармана папиросы. Руки его вздрагивали, загорелое смуглое лицо сделалось строгим, почти суровым. Он трогает рукой густую шевелюру, отбрасывает со лба непокорную прядь волос, затем расстегивает карман гимнастерки и достает маленькую фотокарточку. — Вот… Это она… Я долго смотрю на миловидное девичье лицо, на широко распахнутые, смелые глаза. Какой взгляд у этой девушки! — Славная, — говорю Захару, возвращая фото. При этих словах у Хитали светлеет лицо, а глаза искрятся радостью.III
Неожиданно раздался голос начальника штаба: — Летчики, к командиру! Через минуту командир полка Аввакумов ставил нам боевую задачу: — Противник ведет себя напористо, активничает. Стремитесь каждую бомбу направить в цель, никаких промашек. Ясно? Вырулив на старт, ждем сигнала вылета. Туман уже рассеялся, и солнечный диск стоял в зените. Взлетев, собираемся в звенья и девяткой идем на цель. Свет нестерпимо бьет в глаза. В такие минуты стекла кабины ослепительно блестят, отражая солнечные лучи, и кажется, что вблизи вспыхивают зенитные разрывы. Багровые круги от винтов превращаются в причудливые светящиеся кольца. Сквозь них начинает показываться густая коричневая пыль. Она небольшими полосами тянется кверху — это танки противника перешли в атаку. Спустя минуту-две замечаем частые вспышки на земле, там идет бой. Теперь смотри да смотри, как бы не задеть огнем своих. Голос наводчика с земли еле слышен. Что он передает, разобрать очень трудно. Хитали взмахом крыла дает сигнал к атаке. Снова и снова горячей волной накатывает мысль: «Как бы не сбросить бомбы на головы своих войск». Не так просто разобраться, где свои, где чужие. А командир полка предупреждал: «Каждую бомбу в цель». Попробуй, отыщи ее! — Будьте внимательны, цель под вами, — передает «Земля». Хитали внимательно осмотрел местность. — Вас понял, — ответил летчик. Энергичный маневр ведущего — и машина в пикировании. Хитали все подготовил для неотразимого удара. Остается выдержать время. Земля приближается с угрожающей быстротой. Палец летчика ложится на кнопку бомбосбрасывателя. Наконец вижу фугаски, отделившиеся от самолета Хитали. Выжидаю некоторое время и шесть раз подряд нажимаю на кнопку бомбосбрасывателя. Энергично тяну ручку управления на себя: самолет при выходе из пикирования дает просадку. Хочется поскорее набрать высоту. Страшит и другое — как бы не подорваться на собственных «сотках». Почувствовал снизу глухой толчок, от которого самолет подбросило на несколько метров вверх — это ударная волна. Не повреждена ли машина? Но самолет послушен, значит, все нормально, можно продолжать атаку. Приятно сознавать, что удар нанесен точно. Значит, Хитали сумел связаться по радио с землей и действовал по указанию. До боли в глазах всматриваюсь в мелькающие внизу траншеи и окопы. Там фашистские солдаты. Уточняю по радио, по какому квадрату надо бить. Нацеленные с земли штурмовики должны нанести точный удар. У них имеется грозное оружие — бомбы, «эрэсы», пушки и пулеметы. Но ведь малейшее отклонение — и можно промахнуться. Атака удалась. Предельно четкая, выверенная Захаром до мельчайших деталей, стремительная и дерзкая. Фашистам был нанесен молниеносный удар, от которого нет спасения. Техника исполнения у каждого летчика своя, по «почерку» их можно отличить друг от друга. Вот Хитали круто, с большим креном закладывает разворот. Теперь остается лишь схватить цель в перекрестке прицела, а в точности, попадания можно не сомневаться. Самолет его стремительно мчится вниз. Еще раз убеждаюсь, насколько важны секунды, даже мгновения, особенно, когда ведется перенацеливание с земли. — Цель вижу! Всего два слова несутся в эфир. Но они придают силу летчикам. Чуть выше горизонта, над горящей степью, самолет Хитали. Он входит в разворот. Сейчас вновь последует атака. Впереди мелькнула серая нитка дороги, на ней автомашины, артиллерия, танки. Вот самолет ведущего уже в пике. Понеслись вниз реактивные снаряды, посыпались разноцветные очереди «шкасов». Теперь за Хитали только поспевай! Вроде бы ведущий не спешит, но и не опаздывает с накалом атаки. Группа штурмовиков продолжает кружить над степными просторами. На земле чадят горящие автомашины, уткнулись в обочину разбитые бронетранспортеры, носятся по полю испуганные лошади. Вот, выстроившись цепочкой, штурмовики поочередно входят в пикирование. Первым атакует Хитали. Он ведущий, его место впереди. Разноцветные струи «шкасов» прошивают дорогу, поражая живую силу противника. За время войны многое довелось мне повидать: как горели и падали самолеты, чадили черным дымом танки. Но видеть, как от пулеметных очередей, несущихся с самолета, падали скошенные фашистские солдаты, еще не доводилось. Соскочив с машин и повозок, фашисты бежали куда глаза глядят в разные стороны от дороги. Но кругом была голая степь, и бегущие в зеленых мундирах гитлеровцы находили здесь свой конец. Обезумевшие от страха фашисты в панике закрывали руками головы, они знали, что на этой территории хозяева мы, и чувствовали себя здесь, как застигнутые врасплох воры. Кровь стучит в висках, все чувства обострены. Вдыхаю едкий дым гари рвущихся вокруг самолета зенитных снарядов. Стук пушек и стрекот пулеметов, пронзительное жужжание в наушниках, когда кто-то из летчиков, включив передатчик, пытается передать в эфир сигнал, страшные перегрузки при выходе из пикирования — все это говорит о том, что бой в самом разгаре. В клокочущем рокоте звуков в наушниках улавливаю какие-то команды. Видно, наводчик что-то передает ведущему. К сожалению, приемник мой слаб, и я почти ничего не слышу. Все внимание к самолету Хитали. Становится радостнее, когда слышу голос ведущего. Сжаты, лаконичны слова его команд, но они будто удваивают энергию. И когда я вижу еще один подожженный танк или разбитый бронетранспортер, хочется кричать «Ура!». Нередко бывает, что у командира есть несколько выходов из создавшегося положения. Каждый из них предпочтительней робкой бездеятельности. Так было и в этот раз. Обстановка на земле складывалась сложная. Враг разделил свои силы, одной частью инсценируя подобие отхода, а вторую держал в засаде, надеясь, что мы не заметим его резервы. Но наш ведущий нашел решение, в котором во всей полноте раскрылись его лучшие качества: он правильно оценил обстановку и нанес удар по главной группировке противника. Просчитались фашисты. Их план расстроился, и им пришлось прекратить атаку, ибо штурмовики не только успели упредить врага, но и нанесли ощутимый удар. И какова же была наша радость, когда услышали охрипший голос наводчика: «Молодцы, горбатые!». Так нас, штурмовиков, называла пехота. Эти слова, такие знакомые и простые, были для нас очень дороги. Прозвучала команда «Атака закончена!», и я сразу почувствовал, что чертовски устал. Впечатление такое, будто пробежал без передышки по крайней мере с десяток километров. Командир полка подполковник Аввакумов, который вместе с Хитали воевал в сорок первом, после посадки обнял Захара. — Молодец! — похвалил его. — Знал, что не подведешь!IV
Команда «Тревога!» заставила нас сорваться с теплых постелей и сломя голову мчаться на аэродром. Боевая задача поставлена. К Элисте движется колонна автомашин, по которой приказано нанести удар. Аэродром кишит, как муравейник перед ненастьем. Звон баллонов сжатого воздуха и скрежет тормозов автомашин перекрывает голос инженера полка Михаила Григина, который торопит техсостав с подготовкой самолетов к вылету. Он все время в движении. Побыв с минуту у одного самолета, спешит к другому, а они разбросаны на сотню метров друг от друга. Быстро и ладно работают техники и мотористы. Благодаря им самолеты находятся в постоянной боевой готовности. Ведь в любую минуту может поступить сигнал к вылету. На аэродроме появился комиссар полка майор Выдрыч. Увидев комиссара полка, Хитали вытянулся в струнку и четко отрапортовал: — Шестерка к боевому вылету готова! — Пришло подтверждение 28-й армии, — обращаясь к Хитали, заговорил Выдрыч. — Твоя группа сорвала наступление фашистов. Комдив представляет тебя к награде. — А почему меня одного? — в свою очередь спросил Хитали. — Разве я сказал, что тебя одного? — Комиссар дружески похлопал Хитали по плечу. — Готовь шестерку, полетим вместе. Кажется, что-то интересное вырисовывается. Быстрым шагом Выдрыч направляется на КП. Он всегда озабочен. Пожалуй, нет у нас человека более занятого, чем комиссар. Всюду надо успеть, со всеми поговорить, да еще и найти подход к каждому. И несмотря на эту занятость, мы знаем, если нужно, для каждого из нас Выдрыч найдет время и для душевного разговора, и для помощи. Комиссар старше нас лет на десять. Он всегда в гуще дел. Его видят на всех стоянках эскадрильи, но чаще всего в воздухе. У него живой ум, кипучая энергия, завидная техника пилотирования. В боях против белофиннов Выдрыч сделал более сотни боевых вылетов. Он — отличный пилот, и каждый считает за честь лететь вместе с ним. При всей мягкости в отношении с подчиненными Выдрыч требователен до мелочей, не терпит нарушений летной дисциплины, не прощает «шапкозакидательства», недооценки противника, не терпит высказываний вроде: «Либо грудь в крестах, либо голова в кустах». На это резко отвечает: «В Калмыкии нет кустов…» В ожидании вылета как-то чрезмерно напрягаются мускулы, учащенно бьется сердце, ознобным покалыванием пробегают мурашки по спине — не терпится скорее подняться в воздух. Над полевым аэродромом хозяйничает степной ветер. Механик прячет нос в пропитанный бензином воротник комбинезона, но не спускает глаз с самолета, который выруливает на взлетную полосу. Вот горбатый «ил» остановился на старте. Рев мотора усиливается. В кабине, наглухо закрытой фонарем, комиссар полка. Он связывается по радио с командным пунктом. Да, слух у комиссара тонкий. Уловив в гуле наушников сигнал к вылету, Выдрыч первым пошел на взлет. Самолеты взлетают по одному с двадцатисекундным интервалом. Через пару минут оба звена воздухе. Курс — на запад. Хитали был немало польщен, что летит с комиссаром в одной группе. Он знает, что майор любит плотный боевой порядок, и поэтому держит машину с небольшим превышением по отношению к ведущем движением ручки управления парирует нежелательное увеличение угла атаки. Плоскостью немудрено закрыть самолет ведущего, и тогда опасность столкновения резко возрастет. Выглянуло солнце и словно развеяло огненным дыханием облачность. Все вокруг повеселело, вспыхнула пламенем бесконечная желтизна калмыцкой степи. Чтобы проскочить линию фронта, нужно искусство ювелира, выдержка и хладнокровие спартанца. Не раз Хитали ходил в бой с комиссаром, учась у него тактическому мастерству, выковывая в себе необходимые качества воздушного бойца. И все-таки чувствовал: не обрел он еще то чутье, без которого не может быть настоящего воздушного бойца. По договоренности на земле летчики должны были сделать несколько заходов на цель. Показалась вражеская колонна, и ведущий пошел в набор высоты. Вслед за ним идем и мы. Словно бы впервые для себя открываешь неоглядную степь с ее бедной растительностью и единственной дорогой, идущей от Астрахани до столицы Калмыкии — Элисты. Наконец, цель перед нами. Небо усыпано черными шапками разрывов. По команде ведущего вся группа включается в атаку, самолеты увеличивают угол пикирования. Каждый летчик самостоятельно открывает огонь из пушек и пулеметов. Не без трепета в душе наблюдает Хитали, как под крылом самолета разбегаются в стороны фашистские солдаты, мелькают, словно в калейдоскопе, автомашины, пушки, танки и бронемашины. Засыпав колонну снарядами и пулями пушек и пулеметов, «эрэсами» и десятками осколочных бомб, оставив позади себя горящие автомашины и танки, ведущий начинает разворачивать самолет на повторный заход. Начинается разворот — крен градусов шестьдесят. Как бы не отстать от ведущего. От перегрузки рябит в глазах. Хорошо видны разрывы бомб: они легли кучно, перекрыв голову колонны фашистских машин. При выводе самолета из пикирования я неожиданно почувствовал тяжесть на ручке управления. Самолет резко потянуло на кос, словно он умышленно начал пикирование. Пришлось выйти из боя. Очевидно, что-то неладное с рулем высоты. А тут еще начал душить кашель: в горячке боя я не заметил, как кабина наполнилась дымом, и только теперь понял: поврежден мотор. Приоткрыл кабину, и дым унесло потоком воздуха. А мотор чихает, дает перебои. Гляжу — справа, в центроплане, огромная дыра, видно, прямое попадание зенитного снаряда. Машина становится тяжелой, ручку управления приходится тянуть обеими руками. От напряжения ноют плечи. Развернувшись на 90 градусов, возвращаюсь на свой аэродром, одновременно вглядываюсь в карту, чтобы точно определить свое местонахождение. На миг оторвавшись от карты, вижу рядом самолет. Узнаю Хитали. Он кивает мне: дескать, не робей, дойдем. И сам выходит вперед. Сразу отлегло от сердца. Даже ручка управления, кажется, стала послушнее. Впереди еще сорок минут полета. Пытаюсь подстроить приемник, чтобы установить связь с Хитали. Из отдельных обрывков его слов заключаю, что повреждено еще и хвостовое оперение. Наконец, подходим к аэродрому. Выпускать шасси? Но тогда самолет потянет на нос. Идут секунды. Неужели придется сажать мой «ил» на «брюхо» и вывести из строя на несколько дней? Привычным движением устанавливаю кран на выпуск. Тотчас загорелась левая зеленая лампочка, а правая не зажглась. Может, перегорела? Нет, указатель на правой плоскости не встал вертикально. Хитали, заводящий меня на посадку, несколько раз повторяет, что правое шасси не вышло. Пытаюсь выпустить аварийно, весь взмок от напряжения, пересохло во рту, а правое шасси по-прежнему не становится на место. Делаю один, другой круг над аэродромом, встряхиваю машину с крыла на крыло, но результат тот же: правое шасси не выходит. Принимаю решение садиться на одно колесо. Передаю об этом по радио. Хитали напоминает, чтобы садился на запасную полосу, а сам уходит на повторный круг. Наконец связываюсь со стартовой радиостанцией. Принимаю команду с земли садиться левее «Т». Все в один голос твердят: «Садитесь!». Легко сказать, а как сесть на одно колесо? Там, на земле неспокойно: мечутся люди около посадочных знаков, к финишеру подкатила полуторка. Никогда бы не подумал, что самолетные часы могут так медленно отсчитывать время: стрелки словно замерли на месте, и лишь секундная — тонкая, беленькая, с заостренным носиком, — подпрыгивая над каждым делением, напоминает, что сейчас машина коснется грунта. Если мне удастся удержать самолет с левым креном на одной точке опоры до полного угасания скорости, то опускание на правое крыло все же произойдет на большой скорости. Острая консоль на правой плоскости «запашет», машина «клюнет» на нос и может зарыться в грунт. Тогда самолет перевернется «через голову». Из такого кульбита нечего и думать выйти невредимым. Все тот же голос с земли по-прежнему напоминает, чтобы я садился левее посадочных знаков. Запасная посадочная полоса значительно уже, чем основная. Попаду ли на нее? Вижу поперечное полотнище «Т» — оно с правой стороны подвернуто. Сигнал ясен: не выпущено правое шасси. Хитали перешел на прием, очевидно, не хочет перебивать разговор наземной станции, с которой непрерывно передаются команды. Он проходит рядом со мной и показывает клевком самолета, куда надо садиться. Напрягаю все силы, чтобы как можно точнее приземлить машину около посадочных знаков. Сажаю самолет, как обычно. Решаю: как только левое колесо коснется земли, сразу создам крен в сторону выпустившегося шасси и так буду удерживать до самого конца пробега. Привычно нахожу рукоятку триммераhref="#n_2" title="">[2] руля высоты и выкручиваю ее до отказа на себя. Доворачиваю самолет вдоль посадочных знаков, стараясь не сбавлять обороты мотора. Стоит только чуть-чуть их уменьшить, как самолет тотчас затягивает в пикирование. Устанавливаю угол планирования. Остается определить, когда убрать газ. Знаю: стоит чуть потянуть сектор газа на себя, как машина энергично провалится вниз, ударится единственным колесом о землю и сделает «козла». Тогда и второго колеса не досчитаешься. Сейчас очень важно найти правильное решение, чтобы сохранить машину. Легче всего «припечатать» самолет на «брюхо». И никто не обвинит, ведь создалась аварийная обстановка. Но кто мне выделит потом другой самолет? А остаться «безлошадным» — самое последнее дело. С трудом выравниваю машину. Мотор затих, выключаю магнето и не дышу, жду касания с землей. Оно должно быть максимально мягким, иначе машину не удержать в горизонтальном положении и она повалится на правую плоскость, под которой нет опоры. Вот, наконец, неуловимо, даже как-то нежно, коснулось колесо грунта. Машина бежит на одном левом колесе. Но вот элероны обессилели, опускается правое крыло. Машина продолжает катиться. Но скорость постепенно гаснет. Наверное, с земли моя посадка выглядит безграмотной, ведь мало кто знает, что помимо невыпустившегося правого колеса еще повреждено управление. Поэтому я и вынужден был разогнать машину до такой большой скорости. Начинаю притормаживать левое колесо. Самолет замер и плавно опустился на правое крыло. Я выронил из затекших рук резиновый наконечник ручки управления и облегченно вздохнул. Затем выскочил из кабины и осмотрел самолет. Повреждение машины совсем незначительное, чуть-чуть помята правая консоль крыла, замени ее — и штурмовик вновь в строю. Инженер полка Михаил Григин, которого мы на первых порах окрестили «сухарем» и «придирой» за излишнюю педантичность, подкатил на автомашине к самолету, спрыгнул с подножки и быстро нырнул под плоскость. Подойдя к хвостовому оперению, он уверенным движением сдергивает со стабилизатора задравшийся лист дюрали и, многозначительно прищелкнув языком, кивает механику Даниилу Фещенко: — Сегодня же заклепать правую сторону стабилизатора. Наклеить перкалевые заплаты. Как только машину поставим на козелки, выпуск шасси проверю сам. На обед ехали вместе с Хитали. Мой друг спокоен, вроде бы ничего он для меня не сделал. И от этого меня охватывает еще большее волнение. С любовью смотрю на Захара, на его мужественное, не по возрасту серьезное лицо. Сегодня я еще раз убедился: нет, Хитали не подведет, он в беде не оставит.V
И снова мы на командном пункте. Разложив перед нами густо испещренную условными знаками карту и, словно прижав ее к столу упругим лучом света карманного фонарика, комдив ставит боевую задачу: — Пехота просит огонька с воздуха. Надо помочь! Дело за тобой, комиссар, — обращается он к Выдрычу: — Отбери лучшие экипажи. Легко сказать: отбери лучшие. Комиссар в каждом летчике непременно находил лучшие черты и обычно говорил: «Отличный парень», «Один из лучших!» Когда же с ним не соглашались, доказывал: «Да ты посмотри, каков он в бою!». Будучи надежным щитом ведомых, Выдрыч в ходе боевой работы воспитывал у летчиков волю, готовность действовать в той или иной ситуации целеустремленно и решительно. — Во сколько взлет? — спросил комиссар. Взглянув на часы, словно там следовало искать ответ, комполка отозвался: — По готовности самолетов. Вскоре последовала команда: «Взлет!» И вот три шестерки поднялись в воздух. В руках у летчиков грозное оружие, которое уничтожит хваленые фашистские танки. Но хватит ли выдержки, стойкости, и умения, чтобы успеть поразить цель и не попасть под огонь зениток? Впереди шестерки идет комиссар полка майор Выдрыч. С ним в звене Захар Хиталишвили и Василий Пискунов, далее — Брыляков, Амбарнов… Минут через тридцать подошли к линии фронта. В воздухе появились «мессершмитты». Обстановка резко изменилась. — «Мессеры!» — передал по радио комиссар. Судя по всему, встречи не избежать. Наших истребителей поблизости нет. Мысль ведущего работает четко. Звено Выдрыча навязывает бой «мессерам», остальные в это время наносят удар по артпозициям врага. Тройка «ильюшиных» с ходу вступает в бой с парой «мессеров». Одного из них с первой, атаки поджигает комиссар. Черный след падающего «мессера» обрывается у самой земли огромным взрывом. Но на этом воздушный бой не кончается. Увидев впереди себя «мессершмитт», намеревавшийся зайти в хвост комиссару, Хитали смело повел самолет в атаку. Одна, вторая очереди… «Мессершмитт» задымил, отваливает в сторону. На подмогу спешит еще пара «мессеров». К этому времени три группы, отбомбившись по цели, встали «в круг», и вражеским истребителям уже не подойти. Стоило одному «худому» приблизиться к самолету Брылякова, как Амбарнов, словно по команде, ударил по нему из пушек и пулеметов. Немец, несолоно хлебавши, отвалил в сторону. Атака противника была сорвана. Всего четверть часа потребовалось, чтобы выиграть воздушный бой. После боя комиссар, с уважением взглянув на Хитали и Амбарнова, сказал: — Что ж, два сбитых «мессера» — это показатель. Удачно посадил «худого» Хитали. Да и Амбарнов действовал отлично. Такая черта, как решимость, должна быть у летчика всегда на первом плане. — За сколько минут расправились с «мессерами»? — поинтересовался командир полка. — За две минуты! — ответил с гордостью комиссар. — Настоящие орлы! Как нужна была нам его похвала, вовремя сказанное бодрящее слово! Комиссар, как никто, умел вселить уверенность. А главное, умел найти подход к людям, веру в успех и победу в бою. Как правило, майор Выдрыч в минуту опасности шел в бой первым. Это было его правом, его привилегией перед нами всеми. С тех пор, как Иван Георгиевич прибыл на Сталинградский фронт комиссаром штурмового авиационного полка, прошло не так уже много времени. Но о нем ходили легенды. Я не помню, чтобы он хоть раз привез пробоину в своем самолете. «Наш комиссар заговоренный» — нередко можно было услышать от авиаспециалистов, которые обслуживали его машину. Выдрыч умел поднять людей даже в самые трудные минуты на решение важных и сложных задач. К этому призывала фронтовая обстановка, и в этом он видел свой долг политработника. У комиссара все расписано, все распределено до одной минуты. На аэродроме, в поселке, где размещались летчики, при подготовке к вылету — комиссар везде в гуще дел. Когда кто-нибудь удивлялся его чрезмерной занятости, он объяснял: «Просто нужно везде успеть». Майор Выдрыч понимал: без жертв не обойтись. Однако гибель каждого летчика была для него потрясением. Это глубокое горе каждый раз делало его старше на несколько лет, заставляло еще более требовательно подходить к своим и чужим действиям. В те суровые дни для нас, молодых летчиков, комиссар Выдрыч был не только образцом в бою, но и старшим, все понимающим товарищем, которому можно доверить самые сокровенные мысли, попросить совета. Как-то заметил комиссар, что один из наших летчиков стал ухаживать за девушкой. Поинтересовался Выдрыч, кто такая, откуда. Оказалось, летчик ничего о девушке не знал. Но уже собрался жениться. Комиссар, которому поведение девушки показалось подозрительным, решил разузнать о ней подробнее и поехал за тридцать верст на старенькой «эмке» на житье-бытье невесты посмотреть. И не зря поехал. Не добрая слава шла о ней в селе. И опять разговор с летчиком. Да и не только с ним. В полку вечер собрали, и речь шла на нем о чистоте любви, о дружбе, о подругах, которые ждут своих любимых. Так наш товарищ был спасен от неверного шага, да и многие из нас получили хороший урок. «Надо провести человека через свое сердце», — часто говорит комиссар. Это значит не спать ночами, думая о том, как отыскать тропку к каждому летчику о его характере, наклонностях, способностях, его прошлом и настоящем. У него их целых две эскадрильи. И знать всех должен так, как знает отец своих детей. Иначе как же на них воздействовать? Есть у комиссара Выдрыча золотое правило, много раз проверенное и испытанное жизнью: присматриваться к каждому новому человеку, не доверять первому впечатлению. Не стал исключением и летчик Савельев. Анкетные данные характеризовали его скупо: окончил училище, переучился на Ил-2, имеет около тридцати часов налета. Может, и немало для девятнадцатилетнего юноши, но и не густо. Комполка, имея в виду его далеко не богатырскую фигуру, в шутку обронил: «Придется подушку ему под сиденье подложить, иначе головы не видно будет». Да, мелковат, и голос у него не зычный. Но комиссара это мало беспокоило, он старался проверить парня в деле. Савельев входил в строй. Сделал несколько полетов по кругу. Обычные полеты над аэродромом с отработкой несложных упражнений. Точная посадка у «Т». Снова взлет. После того, как самолет зарулил на стоянку, комиссар подошел к капониру. Пилот, сдвинув шлемофон на затылок, по всем правилам доложил комиссару о выполнении задания. На комиссара глянули доверчивые мальчишечьи глаза, и он поверил молодому летчику. К концу дня майор Выдрыч вызвал к себе Савельева. Молодые летчики, с которыми замкомэска лейтенант Хитали проводил разбор, настороженно притихли. Савельев быстро вскочил с места, привычным движением поправил ремень и обеими руками натянул на голову пилотку. — По какому вопросу, товарищ лейтенант, не знаете? Хитали почувствовал в его голосе едва уловимые нотки беспокойства. — Узнаем, — ответил ободряюще. — Пойдем вдвоем. Комиссар обратился к Хиталишвили: — Завтра боевой вылет, готовьте молодежь. Как налет у Савельева? Хитали докладывал кратко, толково, не преминул похвалить пилота. Беседу прервал телефон. Комиссар взял трубку. А Хиталишвили тем временем подумал о том, что он готовил летчиков на совесть, но как они поведут себя в бою, еще неизвестно. Надо бы хоть разок сводить молодежь на полигон — отбомбиться, пострелять по мишеням из пушек и пулеметов. — Ну, что ж, — сказал майор Выдрыч, кладя телефонную трубку на аппарат. — Готовьте Савельева к боевому вылету. Командир полка принял решение послать его завтра на задание. Перед отъездом на аэродром Хитали отыскал Савельева. — Пойдешь ко мне ведомым. Темные глаза летчика засветились радостью. Пока уточняли боевое задание и наносили на карты новую линию фронта, Хитали успел шепнуть Савельеву: «Передай инженеру, чтобы самолеты заправили горючим „по горло“». Лишний литр горючего не помеха, на худой конец всегда выручит. Полет на разведку всегда опасен и требует от летчиков большого напряжения. В момент самого фотографирования необходимо выдерживать курс, высоту, скорость. Пусть это занимает считанные секунды, но именно в этот момент активизируют огонь зенитчики. Полноценный снимок можно привезти только тогда, когда пройдешь над объектом по прямой, ни на метр не уклонившись в сторону. Вопрос лишь в том, успеешь ли пройти этот отрезок маршрута, не остановит твое движение один из тысячи зенитных снарядов, уготованный для тебя. Два «яка», взлетевшие за штурмовиками, стремительно выскочили вперед и помахали «илам» крыльями, затем, набрав высоту, разместились на флангах пары «ильюшиных», готовые прикрыть их от неожиданных атак «мессершмиттов». Хитали набрал рекордную высоту для штурмовиков — две тысячи метров. Уже издали наметил себе ориентир, до которого должен был потерять высоту почти наполовину, а затем встать на прямую. Самолет шел прямо по курсу. Захар был уверен в выполнении боевой задачи — не первый раз ходил он на разведку. Но сердце его было неспокойно: в паре молодой, еще не обстрелянный летчик. Позади скрылся перекресток дорог, служивший надежным ориентиром. Небольшой доворот — и самолет пошел на снижение. Теперь все внимание приковано к приборам. В воздухе пока спокойно. Хитали снизился до восьмисот метров, встал на курс и, предупредив Савельева: «Смотреть в оба!», включил фотоаппарат. Секундная стрелка начала свой бег. Немцы, поняв, что самолет встал на боевой курс, открыли заградительный огонь. Перед Хитали все было черно от взрывов. А стрелка еще не обежала и круга. Захар не успел выключить аппарат, как совсем рядом разорвался зенитный снаряд, будто где-то рядом топнул детский шарик. Мотор дрожал и стал давать перебои. Летчик попытался выскочить из опасной зоны. Набрав скорость за счет потери высоты, он пристально всматривался вниз. Линия фронта рядом. Но как дотянуть до нее? Хотя бы сесть на нейтральную полосу. А высота все падает и падает. Стрелка высотомера замерла на нуле. Выпускать шасси или же садиться на «брюхо»? Аэрофотоаппарат при посадке на фюзеляж будет смят. Летчик энергично двинул рычаг выпуска шасси вперед, затем выключил магнето и повел самолет на посадку. Машина чиркнула колесами о землю, раза три подпрыгнула, чуть пробежала вперед и остановилась. — Кассеты! — мелькнуло в голове. Хитали тотчас бросился под фюзеляж, чтобы разрядить фотоаппарат. С непривычки не так просто выполнить эту несложную работу. Наконец, все сделано, но Хитали не покидает самолет, еще и еще раз осматривает машину. Жаль расставаться с ней. Неожиданно послышалась автоматная очередь. Человек пять-шесть в зеленых мундирах частыми перебежками спешили к севшему самолету. Истребители прикрытия, по-видимому, заметили вражеских солдат и всей силой огня обрушились на них. Кое-кто из фашистов упал замертво, остальные залегли. Положение осложнялось. Тем временем самолет ведомого выпустил шасси и со снижением пошел на посадку. Хитали встрепенулся, услышав до боли знакомый рокот, он отличил бы его в гуле тысячи других. Это ж Савельев, его летчик! Он качает крыльями, энергично снижается, видно, намереваясь сесть поперек окопов. Но это невозможно: вон какие щели, сразу скапотирует. Хитали начал энергично махать планшетом — нельзя, уходи! Самолет пронесся над головой и развернулся под девяносто градусов. По нему уже палят зенитки. Но вот «Ильюшин-2» проваливается за высоткой. Что с ним?! Сбили? Опрокинулся? И вдруг на высотке показывается остроносый самолет со сверкающим диском винта. Значит, сел! Рулит. «Ильюшин» внезапно разворачивается, чудом задержавшись на краю окопа. Стараясь не терять ни секунды, Хитали вместе с кассетами бежит к севшему самолету. Сердце в груди чуть не выскочит. Откинув фонарь кабины, Савельев машет рукой что-то кричит, но Хитали видит только открытый рот летчика и ничего не слышит. Мучительно долгими кажутся эти минуты. Хитали все время думает о том, удастся ли взлететь, ведь кругом изрытая земля. Самолет Савельева разворачивается, и Захар видит за кабиной летчика открытый люк, где он должен будет укрыться со своим грузом. Лишь бы успеть! Сумеет ли Савельев продержаться? Захар не спускает глаз с самолета, ему все время казалось, что он вот-вот уткнется в окоп или траншею. Начала бить прямой наводкой артиллерия. Взрывы вздымали черные столбы пыли. «Еще один залп, пронеслось в сознании Хитали, — и самолет разлетится в щепки». Поднятая от рвавшихся снарядов пыль обдала лицо летчика. Вокруг потемнело. Зашаталась земля. Хитали, припав к земле, замер на месте. Фашисты, строча из автоматов, спешили к севшему самолету. Те, кто был поближе к машине, уже бросали гранаты, которые, к счастью, рвались, не долетая до «ильюшина». Минуты две Захар лежал не шевелясь. Затем, высунувшись из воронки, осмотрелся вокруг. Самолет находился от него в двадцати метрах, а то и меньше. Он не помнил, сколько раз поднимался и падал на невспаханном поле, сколько натыкался на отвалы рыжей глины брустверов. Раз десять хватался он за тощие пучки ковыля и вместе с ними сползал в воронку. Совсем обессилев, лежал на раскаленном суглинке и смотрел, как жухлый кустик «куриной слепоты» сорил семечками, а ветерок пересчитывал черные маковки. Так и подмывало вскочить на ноги, подняться во весь рост, ринуться к самолету. Но как подняться? Опять ударила артиллерия. Один снаряд разорвался совсем рядом. Дохнуло в лицо гарью. Летчик прильнул к земле. Поднял голову — краснозвездный самолет совсем рядом. Вокруг него рвутся снаряды, падают мины, а он кружит между воронками, не прекращая стрельбы из пушек и пулеметов. — Командир! Товарищ командир! Хитали бросился к плоскости и прижался к иссеченному осколками фюзеляжу, подняв правую руку, чтобы ухватиться за открытый фонарь кабины. Пытаясь перекинуть сумку с кассетами в люк, он судорожно цеплялся левой рукой за борт кабины. Затем прыгнул за борт сам. Теперь скорее взлететь! Минуты полторы-две «ильюшин» петлял между дорогой и линией фронта по изрытой калмыцкой земле, так и не рискнув начать взлет по прямой. Каждый толчок колес, каждый поворот самолета отзывался в сердце Хитали. Проходило время, но самолет продолжал оставаться на земле. Самолет рвется вперед, а летчик продолжает сдерживать машину тормозами. Самолет вздрагивает, то и дело наклоняется вперед, того и гляди — чиркнет винтом о землю. «Возьми, не пожалеешь», — всплыли в памяти Захара слова Выдрыча о Савельеве. Нелегко это сделать — сесть на боевом самолете вблизи переднего края, на территории, занятой врагом. Еще труднее осуществить взлет под непрерывным артиллерийским огнем. К счастью, подключилась наша артиллерия, она заметно ослабила огонь вражеских батарей и заставила залечь перешедших в атаку фашистов. «Ильюшин» исколесил добрых полкилометра и, наконец, выбравшись на сравнительно ровную площадку, на виду фашистов взмыл в воздух. Летели на малой скорости — ни щитки, ни шасси Савельев не смог убрать: снарядом перебило систему. В суматохе пошли вдоль линии фронта. Гулко застучали «эрликоны». Савельев маневрировал, как мог. А тем временем на аэродроме все ждали возвращения воздушных разведчиков. С момента взлета прошло более двух часов; все понимали: ждать больше нечего, однако не расходились. Около командного пункта стоял комиссар Выдрыч. Никогда я не видел такого сумрачного, отсутствующего лица. Казалось, Иван Георгиевич ничего не видел и ничего вокруг себя не замечал. Вдруг все хором закричали: — Летит! — Ракеты! Зеленые ракеты! Вот уже самолет зарулил на стоянку. Из кабин вылезают двое — Савельев и Хитали. В воздух летят планшеты. «Ура!» — кричат все и срывают с головы шлемофоны. Выдрыч как-то сразу помолодел, заблестели глаза. С распростертыми объятиями встречает он необычный экипаж. — Товарищ майор, задание выполнено, — начал свой доклад Хитали. Глядя на измученное лицо Захара, я невольно думал: «Сколько минут пришлось им пробыть по ту сторону фронта, с глазу на глаз с врагом? Кажется не так уж много — четверть часа. А чтобы пережить это, человеку надо обладать очень многим».VI
Привычка вставать засветло выработалась у Захара еще в Михайловке. Там надо было вставать с первыми петухами и менять место укрытия. Наташа, встававшая еще раньше, приходила за ним и вела его в более надежное место. Эта привычка очень помогла Хитали, когда, прибыв, на Сталинградский фронт, он стал заместителем командира эскадрильи. У него сразу появилась масса новых забот. Замкомэска должен быть готовым не только временно заменять командира в его отсутствие, но и взять на себя постоянное управление подразделением, опираясь на накопленный опыт, умело выполнять широкий круг обязанностей. Предстояло водить группы штурмовиков в бой, личным примером показывать, как надо бить врага. Да и текучка захлестывала. Работа с людьми — сложное дело. Дни были заполнены до отказа. Вот и сегодня, помимо боевого задания, вон сколько предстоит дел! Будет заседание парткома, а он неизменный его член, затем надо написать представление на младшего лейтенанта Савельева, побывать на комсомольском собрании. Устроившись за небольшим дощатым столом при свете коптилки, Хитали склонился над чистым листом бумаги. Писал он неторопливо, внимательно перечитывая написанное. Он понимал, что Савельев совершил подвиг, но какой мерой его оценить? «Нужно представить к ордену Ленина, — решил Хитали. — Комдив подпишет. Да и комиссар поддержит». И только после того, как представление было закончено, в сердце зашевелилось беспокойство: не слишком ли несбыточными надеждами обольщает себя? Однако он тут же отогнал эту мысль. «Нет, летчик Савельев действовал по-геройски, и он достоин высокой награды». Написав представление, Хитали перешел к другим делам. Много еще надо было работать над слаженностью экипажей, звеньев, эскадрильи в целом. Не сразу достигалась согласованность в действиях ведомых в групповом полете. Случалось, некоторые летчики из-за слабых навыков в распределении внимания теряли из виду самолет ведущего, но признаться в этом боялись. Есть такое понятие в психологии — ложный стыд. Им страдают многие молодые пилоты. Их тревожит, а что скажут на земле? Как смотреть в глаза товарищам? Учитывая это, Хитали добился, чтобы провели тренировку «пеший по-летному». Овладев способами перестроения на земле и закрепив навыки маневрирования в звене, молодые пилоты в значительной мере избавились от психологической напряженности в полете, обрели уверенность в своих действиях. Вот тогда и утвердилось правило разрабатывать варианты боевых порядков при отражении ударов истребителей противника. Во время подготовки к вылету летчик составляет два-три таких варианта. Конкретная обстановка в воздухе, конечно, могла потребовать иных решений, но предусмотренные способы согласованных действий в значительной мере способствовали боевой активности летчиков, успеху выполнения задания. На собственном опыте Хитали знал: ничто так не способствует самоутверждению молодого командира, формированию его характера, как поставленная перед ним боевая задача, осуществление которой зависит всецело от его собственной инициативы. Поэтому он постоянно заботился о выучке молодых летчиков, стараясь развивать у них тактическую сметку и закалять волю. Его товарищи Савельев, Пискунов, Колесников изо дня в день совершенствовали технику пилотирования, искали новые способы боевых действий, прислушивались к каждой его задумке. По разному люди находят свое призвание. У кого-то пробуждается интерес к определенному делу еще в пору юношества, другие познают свое призвание уже в зрелом возрасте. Хитали еще до войны определил свою профессию. Закончив летное училище в 1941 году, он не задержался в тылу и с первых дней Отечественной войны оказался на фронте. Разумеется, ответственность чувствовал он и летом 41-го, но тогда это была ответственность рядового летчика, неизменно сводившаяся к действиям ведомого. Нужно было выполнять приказ ведущего, не выходя за пределы строго очерченного инструкцией круга обязанностей. Движимый любовью к летной профессии, стремлением испытать себя непосредственно ведущим, Хитали не всегда придерживался инструкций. В них многого не хватало, чтобы по-настоящему научиться бить врага. У Захара всегда ключом била инициатива. Он группировал вокруг себя опытных и молодых летчиков, обобщал все передовое, новое в тактике действий штурмовиков и внедрял в жизнь. Незаурядные способности к летному делу, редкостное трудолюбие помогали Захару успешно овладевать искусством боя и обучать этому искусству молодых летчиков. Война требовала от летчиков упорства в достижении цели, отваги, готовности идти, если потребуется, на оправданный расчетами риск. Я не раз слышал, как Хитали негодовал: почему некоторые летчики в бою безынициативны, почему действуют однообразно, только с бреющего, чтобы создать шум? Действительно, в бою, когда обстановка осложнялась, когда чаша весов колебалась, верх одерживал тот, кто наряду с отличной техникой пилотирования обладал мастерством в стрельбе и бомбометании, кто применял новые тактические приемы, был инициативнее врага. Захар со стоянки уходил последним, а приходил первым. Выслушает рапорт, произнесет свое неизменное: «Ну как тут, порядок?» и пойдет с дежурным к самолетам. Остановится, поговорит с авиаспециалистами, случается, огорченно скажет: — А говорили — порядок. Порядок тогда, когда все самолеты готовы к вылету. Затем непременно заглянет в землянку эскадрильи, прислушается к часам-ходикам. Здесь они тикают вовсе не так, как в поселке. Не идут, а бегут и вечно всех подгоняют. Здесь они жадные: ни одной минуты даром. Здесь они строгие: учат не отступать от назначенных сроков. Никакие другие часы не могут так научить ценить время, как эти — эскадрильские. Наступает нужный час, и Хиталишвили подает своей эскадрилье команду: «По самолетам!». Взревев моторами, «ильюшины» мчатся на взлет. Захара всякий раз волновал первый утренний боевой вылет. Он быстро взбадривает расслабленное за ночь тело, от ощущения легкости невольно ширится грудь, и Хитали с удовольствием вдыхает пропитанный бензином и маслом горячий воздух. Перед вылетом в землянку обязательно заходит капитан Чернов, комэск. Он заводит с летчиками разговор о красоте волжских мест, восторженно вспоминает Астрахань, где долгое время жил. Слышатся шутки, смех. И только Хитали видит, как пристально вглядывается комэск в лица летчиков, пытается узнать, не слишком ли волнуются они перед предстоящим боем. Ведь сидеть в кабине самолета, когда рядом рвутся зенитные снаряды, — удел не для слабонервных. — Еще раз проверьте подготовку летчиков, — приказывает комэск. — Все будет в порядке, — заверяет Хитали, провожая капитана на стоянку. Он хорошо знает свою эскадрилью. Здесь подобрались люди многих национальностей, различные по характеру и темпераменту. Но как они удивительно похожи друг на друга! И не потому, что обычно ходят все вместе, эскадрильей. Не потому, что у них одинаковые комбинезоны и летное снаряжение. Нет! Они похожи прежде всего своей высокой идейностью, страстным желанием бить врага. В авиации есть такое понятие — «готовность». Под этим подразумевается время, нужное для того, чтобы машины взлетели на выполнение задания. Как сократить это время, — вот над чем часто задумывается Хитали. Ведь нередко полк вылетает по вызову с передовой. И тут каждая минута промедления может пагубно сказаться на исходе боя. Запоздает группа с приходом на цель, глядишь — враг уже овладел опорным пунктом, и попробуй теперь его выбить оттуда. Хитали всегда старался добросовестно, в полную меру сил и способностей выполнить свой долг. Такова формула жизни этого летчика. Превыше всех должностей и титулов нес он главное звание коммуниста. И когда молодые пилоты иногда самоуверенно судили о старших, взваливая на них вину за наше отступление, Хитали нередко говорил, что стойкости и убежденности мы должны учиться у них, воинов 41-го. Это были преданные, не знающие сомнения бойцы и их стойкость, мужество помогли вам — и старым и молодым — не только остановить, но и поставить на краю пропасти фашистскую армию в битве под Сталинградом.VII
…Когда младший лейтенант Савельев открыл дверь землянки, майор Выдрыч сообщал сводку Совинформбюро. — Разрешите присутствовать? — спросил летчик. — Присутствуйте, товарищ младший лейтенант, ответил сухо комиссар и, взглянув на часы, вил: — Вы опоздали на четверть часа, а это, поверьте мне, не к чести летчика. Савельев смутился и, торопливо отыскав свободное место, бесшумно присел на нары. Никто из летчиков, казалось, не обратил внимания на происшедшее, и только Хитали понимающе, едва заметно улыбнулся. Отыскав взглядом закусившего губу Алексея Савельева, он тихо, только для него одного, сказал: «Повезло нам, Алеша: наш комиссар научит нас ценить время». С началом боевого вылета комиссар был на стоянке. Техсостав работал с огоньком, а Выдрыч стоял поодаль, посматривая на часы. После взлета подошел к инженеру полка, потер в коротком раздумье переносицу: — Огорчать вас не хочется, и душой кривить не могу, — начал он, и внимание техсостава обострилось. Затем Выдрыч быстро и точно сделал замечания: — Подвеску бомб производили без соблюдения техники безопасности, дозаправка горючим производилась медленно, к тому же с неоправданной потерей бензина. Всю стоянку залили горючим. Первая эскадрилья взлетела после сигнала через три минуты, а вторая — через семь. А все потому, что не научились ценить время! Когда после возвращения с боевого задания усталые летчики с наслаждением курили, на стоянке вновь появился комиссар. Справившись о выполнении боевой задачи, Выдрыч не удержался, сказал: сказал: — Молодцы! Хорошо взлетели, быстро собрались организованно отошли от аэродрома. А вот вторая эскадрилья, — комиссар помедлил какое-то время, затем докончил свою мысль: — не цените элемент времени. А жаль! — Хитали появился над целью на восемь минут раньше. Разве это не показатель?! — Вот и узнайте, как этого добилась первая эскарилья. Об этом, пожалуй, смогут рассказать Чернов и Хитали. А чтобы достичь таких же показателей, надо «разжигать» огонь соревнования. В боевых условия это очень трудно. Но нужно пытаться. Бот вы, Вавилов, скажите, что если группа штурмовиков опоздает хотя бы на одну минуту с атакой? — спросил Выдрыч инженера эскадрильи. Вавилов вспыхнул. Недоумевающе пожав плечами, он ответил: — Я, право, удивлен вашим вопросом. Одна минута и та возводится в степень… Комиссар помрачнел, потер переносицу и снова заговорил: — С одним из близких мне летчиков в начале войны произошел скверный случай. Выбросить десант было приказано в 11 часов 00 минут, а он опоздал. Когда же выброска произошла, к этому квадрату подоспели фашисты. Десантники были сброшены на марширующие части немецких войск и не выполнили поставленной задачи. Многие из них поплатились жизнью. Вот что значит минута в боевой обстановке.Вскоре полк вызвали по тревоге. Хитали дал команду технику самолета: — Запуск! Закрыт фонарь. Рука привычным движением нащупывает тумблеры на приборной доске кабины, открыт кран «Воздух». Винт дернулся с места, раздался знакомый звук мотора, переходящий в рокочущий мощный гул. Техник убирает упорные колодки из-под колес, понятным для летчика жестом дает сигнал на выруливание. Величаво, будто гигантские литавры, грохочут двигатели штурмовиков. На какое-то время, прежде чем взлететь, ведущий останавливается на старте. Еще один внимательный взгляд влево, вправо перед прыжком в опрокинувшуюся над аэродромом, залитую солнцем бездонную голубизну. Стартер взмахнул белым флажком, и самолет словно срывается с катапульты, мчится вперед. Спустя несколько минут после того, как группа собралась в колонну звеньев, с высоты доносится затухающий гул моторов. Самолеты уходят на запад. В динамике наземной радиостанции, откуда ведутся переговоры с ведущим, слышится знакомый баритон: — Группа в сборе. Иду на выполнение боевого задания. Взволнованные авиаспециалисты долго еще стоят без движения, глядя в сторону удаляющейся группы штурмовиков. На аэродроме воцаряется тишина. У самой кромки аэродрома, раскачиваясь на ветру, приглушенно шепчутся молодые березки. Буйствует вокруг летнее разнотравье, всюду розовеют головки дикого клевера. Будто подвешенные колокольчики, неумолчно звенят в небе жаворонки. Тридцать минут полета — и пейзаж меняется. Замелькали по сторонам озера, вокруг простирается рыже-желтая неохватная степь без единого намека на жизнь. «Ильюшин», на котором мы летим, — сильная и послушная машина. Он славится мощью своего вооружения, броневой защитой и сильным, мощностью около двух тысяч лошадиных сил, двигателем. Когда штурмовики проносятся на бреющем и, используя складки местности, неожиданно выскакивают на врага, они кажутся неотразимыми. Погода постоянно портится. Сплошная облачность заставляет летчиков прижимать самолеты ближе к ведущему. Сто сорок миллиметров осадков в год — предел для Калмыкии. Циклоны, приносящие обильные дожди, обычно обходят ее стороной, облачность для здешних мест редкость. Но нам это на руку. Маскировка. Линия фронта осталась позади. Впереди земля, занятая врагом. В воздухе появились «мессеры». А с земли — плотный заградительный зенитный огонь. Казалось, лететь дальше невозможно. И все-таки Хитали не повернул обратно. Сектор газа вперед, ручка — от себя, и самолет резко идет к земле. Почти неуловимая глазом группа штурмовиков сливается с местностью. Самолет ведущего молнией проскакивает под шапками разрывов зениток, не отстают от него и ведомые. Противозенитный маневр был выполнен Хитали с безупречной четкостью, К цели группа вышла в точно назначенное время. Трудно сказать, что чувствовал в тот момент Хитали, когда увидел две пары «мессершмиттов», мчавшихся навстречу немного выше его самолета. — «Мессеры!» — передал он по радио. Главное — сорвать первую атаку и сбросить бомбы. Затем «круг» — единственный маневр в обороне для штурмовиков. Это уже рожденная самой жизнью и проверенная замкомэском аксиома: без круга нет взаимообороны. Эту тактику Хитали освоил давно и следует ей безукоснительно. Надо было срочно решать: свернуть ли с курса переждать несколько минут или с риском, преодолевая заслон истребителей, нанести удар по противнику Свернуть в сторону — значит нарушить график не только в своей группе, но и в последующих, получится разрыв. На какое-то время наземные войска окажутся без прикрытия с воздуха, и их атака может захлебнуться. Предстояла трудная задача — вовремя нанести удар и прорваться сквозь кольцо истребителей. Успех во многом зависел от смелых и решительных действий ведущего. Энергично набрав высоту, Хитали, пикируя, сбрасывает бомбы по цели, затем выводит самолет в горизонтальный полет, закладывает машину в крутой вираж и становится в «круг». Наблюдая за полем боя, Хитали твердо управлял группой. По действиям летчиков он безошибочно определял, кто оказался под огнем истребителей врага. Вот один из «мессеров», проскочив сквозь боевой порядок «ильюшиных», заходит в хвост Савельеву. Хитали моментально реагирует. Его самолет, повернувшись, стремительно идет на врага. Последовала длинная очередь из пушек и пулеметов, и «мессершмитт» задымил, идя к земле. Первая атака истребителей сорвана. «Ильюшины» маневрируют, избегая прицельного огня «мессеров», сами переходят в контратаки. Огонь зениток поредел, стал бесприцельным, беспорядочным. Но в воздухе надо продержаться не менее четверти часа, таков приказ. Даже если кончились боеприпасы, уйти нельзя, приказано имитировать атаку, чтобы заставить залечь вражескую пехоту. Оборонительный круг! Как много значит это слово для всех летчиков! Сколько раз каждому из нас с помощью «круга» удавалось отбиваться от вражеских истребителей! В одиночку такое было бы невозможно. А «круг» давал возможность пилотам защитить друг друга. Последние минуты хождения над целью тянутся до жути томительно. Вот-вот должна появиться очередная группа штурмовиков. Вскоре сквозь дымовую завесу стрелой проносятся три наших «яка», затем появляется два звена «илов» — смена! Всего одно слово, переданное по радио. Но оно заставляет всех нас облегченно вздохнуть. Ведущий, покачивая крыльями, дает сигнал выхода из «круга». Разворачиваемся на обратный курс. Линия фронта остается позади. Через полчаса вся группа уже над аэродромом. Начинаем посадку. Во время короткой передышки самолеты закрываются зелеными ветками или маскировочными сетями. На аэродроме на какое-то время наступает затишье. И даже не верится, что час назад здесь было по-настоящему жарко. Солнце уходит за горизонт. С реки тянет прохладой. На командном пункте коммунисты собираются на партсобрание. — Как настроение, Хитали? — спросил вновь назначенный комполка Толченов. — Опять встретились с «мессерами», — ответил тот, — а наших истребителей, как всегда, не оказалось. — Да, — понимающе протянул подполковник, — мало еще у нас истребителей. Говорят, скоро подбросят на наше направление несколько «яков». — На бога надейся, а сам не плошай, — вставил майор Выдрыч. — Хитали подбил сегодня одного «мессера», спас Савельева. Вот так надо действовать. — А правда, что скоро штурмовик будет двухместным? — спросил Савельев. Летчики знали, что еще в сороковом году Ильюшин предлагал проект двухместного штурмовика, но, он не был принят. Теперь же конструктор, побывав на Сталинградском фронте, понял, что его детищу нужен воздушный стрелок, который бы защищал хвост самолета. — Скоро будет такой самолет, — ответил комиссар. — Без воздушного стрелка мы как без рук. Не случайно стали сажать на самолет стрелков с пулеметом.
На повестке дня собрания один вопрос — прием в партию комсомольца Савельева. Еще не успев остыть после боя, летчик снял шлемофон и, волнуясь, пригладил непокорный чубчик. Комбинезон на нем изрядно помят и пропитан потом. Савельев не зря волнуется. Ведь ему предстоит дать отчет товарищам за все, что удалось сделать. О своих успехах Савельев говорит очень скупо и сдержанно. Рассказывает о восьми боевых вылетах. Для него это немало. Нелегко даются ему слова, хочется много сказать, но волнение сковывает. Вот поднял голову командир полка подполковник Толченов. Чуть глуховато спросил: — Каковы же обязанности коммуниста? — Бить фашистов! — быстро ответил летчик. Многие заулыбались, услышав ответ молодого летчика. Иван Георгиевич одобрительно кивнул головой, Пусть не по уставному, но Савельев правильно понимал свой долг перед партией, перед народом. И коммунисты полка знают: он хорошо исполняет этот долг. — Кто за то, чтобы принять Савельева в партию? — спрашивает комиссар, обводя взглядом присутствующих. Дружно поднимают руки коммунисты. Майор Выдрыч голосует вместе со всеми. Глядя на взволнованное лицо летчика, он подумал о тех, кто выстоял вопреки всем смертям в сорок первом, и был уверен, что с такими, как Савельев, они выстоят и в сорок втором. — Теперь ты коммунист, — по-отечески строго проговорил Выдрыч, — и спрос с тебя намного больше. Поздравляю. — И комиссар крепко пожал руку Савельеву.
VIII
Наш аэродром открыт всем ветрам. Утюжат его горячие, как из духовки, суховеи калмыцких степей. Постороннему человеку он может показаться ничем не примечательным, а нам этот серый лоскуток земли очень дорог. Мы привыкли к нему, как к родному дому, прикипели к этой невзрачной полоске поля душой и сердцем. Каждый раз, спрыгнув с полуторки, спешим к своим сиротливо стоящим «илам», таким грозным и стремительным в полете, а сейчас беспомощным и сиротливым в подковообразных капонирах. Стоянки еще плотно окутаны туманом, и лишь на востоке едва заметной линией тянется светлая проталина, а на аэродроме уже началась жизнь. Покатилась из конца в конец стоянок звонкая речь техников и механиков, началось опробование моторов. Раскалывая громовыми раскатами дымчатое марево, загудели двигатели. Авиаспециалисты встают раньше нас, они знают цену секундам. Многие из них, не успев расчехлить самолеты, спешат как можно быстрее подкатить баллоны со сжатым воздухом, чтобы подзарядить самолетную систему, опробовать пушки и пулеметы, дозаправить самолеты горючим, маслом и водой, всем необходимым перед вылетом. Механик Иван Голубев с нетерпением ждет Хитали у самолета, открыв кабину и расправив лямки парашюта. Много раз он выпускал самолет в воздух, вкладывая в подготовку умение и старание, и всегда переживал, все ли им сделано. И если Хитали, возвращаясь с боевого задания, говорил, что мотор почему-то «барахлит», механик работал всю ночь, но непременно находил причину и своевременно устранял неисправность. Да и Хитали тоже каждый раз ждет с большим нетерпением встречи со своим «ильюшиным». Первым выскочив из полуторки, он мчится на стоянку, где, прячась в тумане, стоит прикрытый ветками его «ильюшин». С каким-то необъяснимым чувством радости торопится Хитали к своему самолету. Тропинка ведет сквозь заросли камыша мимо тихой речки. Теплыми летними днями здесь пахнет водорослями, но стоит разыграться ветру, как над аэродромом поднимается серое облако пыли. Оно закроет солнце, забросает сверху желтым налетом песка крылья самолетов, разметает по сторонам принесенные для маскировки свежие ветки ивняка, и мы не узнаем своих крылатых друзей. В готовности «ильюшина» к вылету Хитали не сомневается, но убедиться в этом считает нелишним. Нет, он не ошибся. Все в порядке. Через четверть часа Хитали уже был на КП. Он вошел в землянку, сбросил с головы потертый кожаный шлемофон, достал пачку «пушек», высек из зажигалки огонь и закурил. Комдив вместе с комполка уткнулись в карту. На столе чадит «катюша», бросая белый отблеск на бревенчатый потолок. В землянке собрались летчики двух полков. Значит, предстоит серьезное боевое задание. Все молчали, ожидая, когда позовут к столу, где обсуждался предстоящий боевой вылет и рождался замысел атаки. О том, что его самолет не планируется на боевое задание, Захару сообщил техник. Для Хитали это было большим ударом. Он даже изменился в лице. Боевые вылеты были его страстью, его единственной радостью. И вдруг… не планируется… Не спуская глаз с комдива, Захар ждал удобного момента, чтобы выяснить, почему его обошли. Наконец комдив поднял голову от карты, обвел глазами присутствующих, и, остановив взгляд на Хитали, спросил: — Чем недоволен, сын Кавказа? — Почему меня не планируют на боевое задание? — блеснул глазами Захар. В землянке воцарилась тишина, в теплых волнах: нагретого лампой воздуха почувствовалось напряжение. Полковник не спешил с ответом. Всматриваясь в юное лицо летчика, по-детски упрямое и нетерпеливое, комдив невольно вспомнил ту осень сорок первого, когда этот самый юнец, что стоял сейчас перед ним, не вернулся с боевого задания, и он с болью в сердце подписал извещение на имя Соломона Хиталишвили о том, что его сын погиб смертью храбрых в боях за Родину. Глаза его, потеплели, теперь это были глаза отца, строгого и любящего. — Не заводись, Захар, — ответил мягко комдив. — Возьми себя в руки. Никто не станет держать тебя на земле.Воздух над аэродромом во время восхода солнца становится легким и горячим. После запуска моторов он еще долго вибрирует и тонко поет, как камертон. Хитали выруливает первым. Ему поручено вести группу и нанести удар по аэродрому противника. Взлетели, берем курс на Элисту. Сзади нас яркосветит солнце, а навстречу в голубовато-фиолетовой мути плывет раскинувшаяся на несколько сот километров серая, однообразная степь. Пролетаем места, где ни днем, ни ночью не затихают боевые действия. Где-то здесь находится аэродром противника, на котором сосредоточены вражеские самолеты, но его еще нужно найти. В сознании возникают тревожные вопросы: выйдем ли точно на цель? Сумеем ли избежать встречи с истребителями врага? Как активны будут вражеские зенитки? Ведь пройти сквозь зенитный заслон не так просто. Мчимся над самой землей. Кто из летчиков не любит пройтись с ветерком над степью? Взрывов в кабине не слышно, но Хитали отчетливо представляет себе, что творится внизу, на этой побуревшей от копоти земле. Те летчики, которым приходилось штурмовать вражеские аэродромы, знают, как они надежно прикрывались зенитными батареями. Захар понимал это лучше, чем кто-либо. Он хорошо помнил полет на аэродром в Полтаве. Чуть тронув рычажок приемника, Хитали настроился на прием. Сквозь писк и треск донесся незнакомый чужой голос. Возможно, противник работает на этой волне? День выдался ясный, безоблачный. Солнце щедро бросает лучи на приборную доску. Еще немного — и наступит та решительная минута, ради которой мы проделали этот рискованный полет. Где же этот аэродром Элиста, на котором, по словам командира дивизии, около пятидесяти немецких самолетов? После первого поворотного пункта совсем прижались к земле. Под крылом замелькали ослепительно сверкающие на солнце солончаки. Ведущий продолжает идти курсом на запад, и хотя на приборе скорость осталась прежней, создается впечатление, что она возрастает. Земля, будто лента транспортера, все стремительнее мчится навстречу. Ориентироваться на предельно малой высоте сложно. Однако Хитали успевает различить узкую дорогу идущую на Элисту, опознать отдельные сопки, лощины. Он вводит самолет в крен. Под крылом дорога, соединяющая Астрахань с Элистой. На ней видны машины, бронетранспортеры, отдельные повозки. Мы летим на полный радиус. Малейшее отклонение от маршрута приведет к увеличению времени полета, — можно не дотянуть до аэродрома. Резкий подскок кверху, всего метров на двести. Напрягаю зрение. На краю летного поля вспыхнули на солнце серебряные искорки — это стекла кабин вражеских самолетов. Цель обнаружена. Распарывая воздушное пространство, Хитали ударил из пушек и пулеметов по вражеским бомбардировщикам. Сброшены бомбы. Стоянки заволокло черным покрывалом дыма и гари. Разворачиваем самолеты на повторный заход. Вражеские зенитки неистовствуют — слева, сзади, впереди — несметное количество зенитных взрывов. Маневрируем, стараясь выбраться из этого опасного лабиринта разрывов. Без особого труда находим цель и атакуем из пушек и пулеметов. По голосу ведущего, который изредка доносится по радио чувствуется, что он доволен исходом атаки. Да и фейерверк, устроенный штурмовиками, говорит сам за себя. Вот на какой-то миг «Юнкерс-88» появляется в прицеле, и Хитали не упускает его, дав очередь из пушек и пулеметов вдоль крыльев. Бомбардировщик вспыхнул и превратился в горящий факел. Но вдруг происходит то, чего мы меньше всего ожидали: немцы переносят вперед заградительный огонь и подкарауливают нас на выходе из атаки. Вскоре вся группа штурмовиков попадает под губительный огонь зениток. Впереди на высоте полета нашей группы сплошной огненный вал. Сворачивать уже поздно, да и вряд ли целесообразно. Остается одно: прижаться к земле и попытаться проскочить через это огненное кольцо. Неимоверным напряжением нервов и мысли пытаемся избежать прямого попадания. Хочется поторопить время, скорее миновать опасную зону и с жадностью, взахлеб глотнув без гари чистый воздух, выдохнуть: «Пронесло!» В кабине непривычный запах гари. Это от зенитных разрывов. Копоть и гарь лезут в нос, душат, выжимают из глаз слезы. Удары разрывов зенитных снарядов настолько часты, что самолет вздрагивает, как в лихорадке, ручка управления вырывается из рук, но наши атаки продолжаются. Беспрерывно несутся вниз реактивные снаряды, и увеличивается на вражеском аэродроме число пожаров. Еще одно усилие — и мы вне досягаемости зениток. Наконец вся группа, правда, несколько разрозненная, выскакивает из кольца. Не попал ли кто под удар зениток? От этой мысли не так просто отделаться, если видишь, что боевой порядок при отходе от цели нарушен. В синем небе сверкает раскаленное добела солнце. Я не спускаю глаз с ведущего, который повел себя как-то странно. Хитали не прижимается к земле, не собирает группу штурмовиков в единый кулак, не переходит на бреющий полет. Набирая высоту, он словно дразнит немецкие зенитки, как бы продолжая вести с ними молчаливый поединок. Спешу приблизиться к ведущему. Слишком рискованно работает он рулями управления. Запрашиваю по радио. В ответ — молчание. Самолет Хитали с креном идет к земле. Так и в землю врезаться недолго! Наконец догадываюсь: машина ведущего повреждена! А что с Хитали? Не ранен ли? Слежу за самолетом Хитали. Если раньше меня всегда восхищал его полет, тонкое чутье земли, когда он мог пройти над любой ее точкой на метровой высоте, то теперь чувствую тревогу. «Ильюшин» хотя и идет по прямой, но кажется, что он еле держится в воздухе. Видно, что-то с самолетом, или с самим летчиком. От волнения у меня горит лицо. Пытаюсь восстановить в памяти весь полет, преодоление заградительного зенитного огня, бесконечные довороты влево, вправо… Не сорвется ли в штопор? Лишь только сел, как сразу заметил необычное оживление на аэродроме — суетятся техники, мотористы. Все взоры прикованы к самолету Хиталишвили. А он все ходит по кругу, очевидно, не в силах зайти вдоль посадочных знаков. Небо звенит от страшного гула мотора. Машина Хитали заходит на посадку с каким-то нервным подергиванием, делая неуклюжие поклоны земле, переваливаясь с крыла на крыло. Летчик «щупает» землю, очень резко работает сектором газа; надрывается и натужно ревет мотор. На поле с микрофоном в руке стоит командир дивизии. Он что-то громко кричит, непрерывно дует в узкое отверстие сетки и машет рукой. Из пересохшего горла комдива раздаются еле слышимые команды. — Ниже! Подводи ниже! Наконец самолет сел, вернее, как-то по-вороньи упал. Все бросились к машине. Перегнав всех, карабкаюсь на плоскость, отталкиваю механика и с замиранием сердца дергаю рукой за фонарь кабины. Хитали уткнулся головой в приборную доску и, обхватив обеими руками ручку управления, прижал ее к животу. Стекло кабины забрызгано красными пятнами. Это кровь. — Захар! Хитали не подает никаких признаков жизни. Снимаю с него шлемофон. Лицо окровавлено, неподвижно. Похоже, что он мертв. Осторожно вытаскиваем летчика из кабины и спускаем вниз по плоскости, где десятки рук подхватывают обмякшее тело. — Ну, чего медлите! Скорее в санчасть! — кричит комдив. Он так стиснул пальцами планшет, что-то сразу хрустнул в нескольких местах. Через четверть часа Захара доставили в санчасть. — Состояние летчика тяжелое, — глухо сообщил нам врач. — Многоосколочные переломы костей лица, особенно пострадала верхняя челюсть. Травмированы глаза. Не исключено сотрясение мозга. В эту ночь, несмотря на усталость, я не смог уснуть. Неужели Захар больше не сядет в самолет, не испытает всепоглощающей радости полета? Утром тревога чуть свет сорвала нас с постели, Собрав нервы в кулак, вместо санчасти я бегом несся на аэродром. Освободился лишь вечером. Однако Захара уже увезли в госпиталь.
IX
Сентябрь выдался жарким. Нагретая за день земля не успевала остыть за ночь. Жара изнуряла. Многие страдали бессонницей. С тех пор как отправили Хитали в Астрахань в госпиталь, прошло более двух недель. В голову лезли нерадостные мысли. Сможет ли Захар вновь летать на боевые задания? Комиссар полка связался по телефону с госпиталем. На вопрос о состоянии летчика ему ответили: «Поврежденные ткани и костные осколки удалены. Летчик будет жить. Восстановлением зрения займемся позже». — «Вы считаете, что это удастся?» — спросил Выдрыч. — «Надеемся…» Однако сомнения одолевали вновь и вновь. И все-таки комиссар старается внушить нам уверенность, что Хитали непременно поправится и скоро вернется в строй. — Скажите ему, чтобы не спешил выписываться, — напутствовал он нас, когда отправлялись в госпиталь. После разрушенного Сталинграда, который мы видели летом 1942 года, я был ошеломлен красотой и самобытностью Астрахани. Под солнечными лучами ослепительно сверкали купола кремля, в голубом небе спокойно парили белоснежные облака. Не верилось, что всего в ста километрах от города шла война. А здесь тишина, покой… Не так просто оказалось найти госпиталь, а тем более добиться у начальства разрешения повидаться с товарищем. В санчасти все это было доступно, стоило лишь подтянуться на руках к окошку. Там достаточно одного жеста, чтобы узнать, как твой друг себя чувствует. А здесь мы бродим под плотно зашторенными окнами. Проходя мимо полуоткрытой двери, я услышал сердитый голос дежурного врача. — Ну что вы бродите, словно привидения? Вперед вышел Пискунов. Размахивая от волнения планшетом, он начал объяснять: — Дружка вот хотели навестить, да никак не найдем. Он летчик, понимаете, летчик… — и протянул пачку папирос. Закурили. Врач, узнав, кого мы ищем, смягчился: — Не время сейчас для свиданий. Приходите завтра с утра. Однако видя нашу настойчивость, он согласился пустить нас сегодня. От него мы узнали, что Захар тяжко переживал слепоту. Безучастный ко всему, он часами лежал неподвижно, равнодушный к пище, к боли, к своему будущему. — Психологическая депрессия, — объяснял врач, — Мне приходилось с этим уже встречаться. Изуродованные войной, вчера еще красивые люди вот так вдруг теряли веру в жизнь. К счастью, ваш друг — крепкий парень, он победит болезнь. Входим в палату, оглядываемся по сторонам, ищем Захара. Вот он! Худой, с острыми плечами, обтянутыми синим облезлым халатом, с забинтованной головой. Услышав наши голоса, Захар судорожно ловит рукой спинку кровати, пытается привстать. Волнуясь, он ищет наши руки, ласково ощупывает нас, гладит гимнастерки. — Проклятые зенитки, — покачивает забинтованной головой Хитали. — Сколько бы за эти полмесяца можно было сделать вылетов! Так на тебе! Бледное лицо его наполовину забинтовано, тяжелый непокорный чуб, косо упав на лоб, слегка прикрывает белую повязку, плотно охватившую глаза. Это зрелище так потрясло нас, что мы притихли смущенные и подавленные. На лицах застыло выражение сострадания, боли и какой-то безотчетной вины. Нестерпимо больно от сознания, что у этого парня, которому всего-навсего девятнадцать, война отняла свет, небо, оставив ему лишь безысходную тьму. Как-то не по себе: впервые приходится видеть Хитали беспомощным. Мы всегда знали его другим: сильным, деятельным, веселым. Утомившись, Захар снова лег, крепко ухватившись рукой за спинку кровати. Наклонив голову в нашу сторону, он превратился весь в слух. Затем поднимает голову, поворачивается к окну, будто силится там что-то разглядеть. Он рассказывает, что ему сделали операцию, спрашивает о товарищах, интересуется, нет ли писем. Письмо мы привезли, но прочитать некому, оно написано на грузинском языке. Захар задумчиво погладил измятый конверт и печально обронил: — Жаль, матери написать не могу. Скорее бы делали вторую операцию! — Есть для тебя хорошая новость, — начал Пискунов. — Кое-кого наградили. Тебя тоже… — Стой, стой… — поднял обе руки Захар. — Меня говоришь? — Орденом Отечественной войны… Захар глубоко вздохнул и крепко-накрепко вцепился руками в спинку койки. Затем он поднялся, присел, вновь стал обшаривать руками кровать. Я со страхом следил за его пальцами, которые не находили себе места. Мы договорились не рассказывать Захару о наших потерях. Ведь не скажешь, что погиб младший лейтенант Савельев, так и не успев получить свой первый орден Ленина. Вступив в единоборство с «мессершмиттами», не вернулся с боевого задания Ваня Панкратов, пытавшийся подобрать с подбитого штурмовика Сергея Вшивцева. Но вот настало время прощания. Поблагодарив сестру и врача, мы подошли к Хитали, неподвижно лежавшему на койке. Захар испуганно подскочил, вытянул вперед руки, затем схватился за повязку, готовый сдернуть ее с глаз. — Я скоро выпишусь, — уверял нас. — Лишь бы с глазами было все в порядке. — Комиссар сказал, чтоб ты не торопился с выпиской, — напомнил Василий Пискунов. — Не торопился!.. — как эхо повторил Захар. Он встал, приподнял голову и, побледнев, еще раз повторил: — Не торопился…X
В те дни все взоры были прикованы к Сталинграду. Изуродованный вражескими бомбардировщиками город стал нам еще ближе и дороже. Каждый раз, когда, возвращаясь с боевого задания, мы видели, что наши войска не продвинулись вперед или, наоборот, были потеснены врагом, жизнь для каждого из нас становилась бледной и будничной, а все старания наши казались ничтожными и пустыми. Как мы все ждали наступления! С непередаваемым трепетом души, с ощущением холодка, с которым рыболов ждет, чтобы дернулся поплавок, бросали взгляд на карту, где каждый день наносилась новая линия фронта. Многие из моих друзей сложили головы в эти дни в боях под Сталинградом. Не было такого боевого вылета, чтобы из прокаленного солнцем неба не приходило к нам горе. Гибли люди. Горели на наших глазах самолеты, но не было слез на наших глазах. Теснее прижавшись друг к другу, мы клялись отомстить за смерть Савельева, за муки Хитали, который все еще находился в госпитале. Я с пониманием отношусь к нелегкой судьбе любого солдата на войне, и все-таки о летчиках хочется сказать особо. Ведь летчик в каждом вылете, даже в мирное время, подвергается опасности. Мало ли какие сюрпризы готовит стихия: гроза, сильный ливень, туман… Те, кто на земле, чувствуют ее, матушку-заступницу. Она нет-нет да и выручит из беды, укроет от опасности. Наш же брат, летчик, иной раз жестоко обжигался об эту самую землицу. Неласково встречала она нас при вынужденных посадках… Хитали готовили к повторной операции. Возле него колдовал анестезиолог-реаниматор, толпились люди в белых халатах. Сам Захар с нетерпением ждал, когда начнется операция. Он старался во что бы то ни стало победить страх, который совсем не походил на тот, что пришлось почувствовать при вынужденной посадке осенью 41-го. Почему-то вспомнился сосед дедушка Вахтанг, который инвалидом вернулся с первой мировой войны. У него была только одна половина лица. Вторая, говорили в селе, осталась у австрийцев, где он был контужен. В эти дни Захар часами слушал рассказы солдат о том, как руки хирурга-волшебника восстанавливают облик тяжелораненых, лепят пр живому, возвращая человеческому лицу первоначальный вид. У соседа по койке удалили челюсть. Потом из пересаженных костей сделали новую. И вновь готовили к операции. Но он не унывал, утешал Хитали: — Мы еще повоюем! Главное — были бы руки да глаза. Глаза! Вот это больше всего его и волновало! Началась операция. Она длилась 2 часа — семь тысяч двести секунд, и каждая из них была рубежом, выигранным в битве за зрение. Когда наложили последний шов, все, кто присутствовал при операции, вздохнули с облегчением. Вскоре Хитали пришел в себя. Он все еще не верил, что все позади. Промокла повязка — это потекла по багровым рубцам и шрамам обжигающая слеза. Он не раз слышал, что от таких, как он, порой отрекаются любимые, отворачиваются во время разговоров друзья. — Переведите его в четырехкоечную палату, — распорядился начальник отделения. — Подберите ему в соседи веселых ребят из выздоравливающих. «Персональную» опеку упавшего духом больного поручили молоденькой медсестре. Девушка по несколько раз в день заглядывала к Хитали в палату; расскажет новости, пошутит. А уходя, будто ненароком скажет: «Доктор рассказывал о вашем мужестве…». Но Хитали только позже узнал, какую сложную задачу решали врачи, как трудно им было. Он не знал, что если при пересадке кожи ошибиться хотя бы на миллиметр, будет искажено выражение лица. Поэтому врачи так долго искали решение. Наконец оно было найдено. Но тут же возник вопрос: как применять обезболивание? Наконец и эта задача была блестяще решена. Наступил день, когда должны были снять повязку. Накануне Хитали почти не спал всю ночь, ждал утра. Уже снята повязка. Но Захар не открывает глаза. Дьявольский страх сжимает веки, сердце колотится сильно, словно вот-вот вырвется наружу. — Ты же летчик! — доносится до него чей-то голос. — А боишься! Слова подействовал, и Хитали раскрыл глаза. Он увидел окно, зашторенное занавесками, а между ними безбрежное бирюзовое небо. — Вижу! — вскрикнул он. Захотелось вскочить на ноги и броситься на свой аэродром, где пахнет чебрецом и диким луком, припасть к земле… Прощаясь с врачами и нянечками, Захар совсем повеселел. Подойдя к зеркалу, долго смотрел на себя изучал швы шрамы. Затем с облегчением вздохнул и сказал: — А ведь не хуже, чем был.XI
Хитали спрыгнул с подножки «зиса», осмотрелся кругом и уверенно зашагал в сторону аэродрома. — Товарищ командир! Младший лейтенант Хиталишвили прибыл для дальнейшего прохождения службы, — четко отрапортовал он Толченову. — Хитали! — вскочил Толченов, тиская в обьятиях летчика. — Комиссар, смотри, кто явился-то! — Захар! — обрадовался майор Выдрыч. — Наконец-то. Я верил, что ты вернешься! На Захара смотрели добрые, радостные глаза друзей. Звучало много хороших, сердечных слов, но слова Выдрыча особенно взволновали: он верил в возвращение летчика! Он ждал его! К горлу подступил предательский комок, и на глазах выступили слез. Не в силах совладать с волнением, Хитали направился к выходу из землянки. — Да, чуть не забыл! — крикнул вдогонку Выдрыч. — После ужина — на концерт! Мы торопим шофера, чтобы засветло приехать в поселок. Бегут навстречу порыжевшие, высохшие от зноя поля, кругом однообразная степь. Унылый пейзаж. Когда-то здесь паслись отары овец, тысячи лошадей, а сейчас изредка встретится хищный хозяин этих мест — орел-степняк или взлетит испуганный гулом автомашины стрепет. В полете он похож на утку, угадывается по белым подкрылкам, роняющим на землю отблески вечернего солнца. Но вот блеснул рукав Волги, потянуло сырой прохладой. Старик-рыбак в рваных резиновых сапогах снимает с самодельной тележки корзину с рыбой. Вверху на фоне угасающего неба резко выделяется летящий с запада на восток немецкий разведчик. Он словно коршун выслеживает, где что плохо лежит: значит, завтра жди «юнкерсов» или «хейнкелей». Артисты у нас впервые. На кузове грузовика, превращенном в сцену, задорно пляшут танцоры из фронтового ансамбля, с гиком проносятся они перед зрителями, сидящими в «зале» — небольшой поляне между темнеющими домами. Над головами зрителей висят крупные яркие звезды. Кажется, протяни руку, и упадут они тебе в ладони, теплые и ласковые, как пшеничные зерна. На сцену выходит певица. Она поет о тревожной молодости, о девчонках, которые ждут. Слова песни бередят душу, задевают самые нежные ее струны. Вспомнился вдруг дом, оставшаяся там мать и две сестры. Только сегодня я получил письмо от матери. Сколько долгих дней этот конверт шел из рязанской деревушки ко мне, на берег Волги! Далеко отчий дом от Сталинграда. А стоит только на миг закрыть глаза, и он рядом, совсем близко. Вижу, как встает утром мать. Она встает еще затемно, тихо-тихо, чтобы не разбудить младших сестренок. У нее всегда много хлопот. Нелегко ей одной без мужа. Отец мой рано умер, и все заботы легли на плечи матери. Она часто прижимала к себе мою стриженую голову и ласково бормотала: «И когда ты только вырастешь!». Мне в ту пору шел тринадцатый год. Милая мама! Я постоянно чувствую свет и тепло твоей души. Кто не помнит с детства материнские руки!. Вот ты заботливо надеваешь на меня штопанное-перештопанное пальтишко, купленное по дешевке на базаре. Поверх воротника наматываешь пухлый обруч шарфа, связанного собственными руками… Вспомнилось лето 1938 года, день, когда я стал комсомольцем. Пришел домой, вынул из кармана дорогую мне книжицу. Мама присела на лавку, долго смотрела на меня, потом улыбнулась: «Ну вот, ты уже стал взрослым. Был бы жив отец — не нарадовался бы! Поздравляю, сынок»… И здесь, в выжженных солнцем калмыцких степях, я словно слышу ее призывный голос: «Бей врага, сынок! Бей за нас, за весь наш народ!». Неожиданно на мое плечо легла рука Захара. Он приблизился ко мне, и я увидел его разгоряченное лицо. — Знаешь, я очень боялся остаться без глаз… шепнул он мне, И вдруг без всякого перехода добавил: — Хорошо сейчас у нас на Кавказе! Я понимаю его. Ему, как и мне, взбудоражила душу песня, навеяла мысли о родном доме. Из рассказов Захара я знал, что родился он в селе Араниси в шестидесяти километрах от Тбилиси. Село славилось школой, которую открыл известный просветитель профессор Зандукели на собственные средства. Когда Зандукели лежал в тбилисской клинике он просил снабжать его водой из аранисских родников, что возле дома Хиталишвили. Горы отгораживали жителей села от всего мира. Когда Соломону Хиталишвили, отцу Захара, надо было съездить в город, чтобы продать скот или шерсть, дрова или сушеные фрукты, он запрягал в телегу пару буйволов и отправлялся в двухдневное путешествие. До революции отец батрачил, а мать даже не умела считать деньги… Правда, это почти не мешало ей, так как деньги в семье бывали редко. Когда Захару сшили сапожки из воловьей кожи, это была вершина мальчишеского счастья! Как он резво бегал в них, как плясал! Дарико, мать Захара, женщина редкой доброты, молила бога, чтобы ее сын стал учителем. Не скрывала и другой своей мечты — вырастет сын, остепенится, женится, а она будет нянчить внуков. Зато отец часто ворчал, называя Захара сорванцом. С быстротой кошки забирался парнишка в самые затаенные места. Ни одна душа из жителей села порой не знала, где мог пропадать целый день Захар, да никто и не подумал его искать. А в это время Захар, взобравшись на скалу, с замиранием сердца следил за полетом парящего в небе орла, который при виде добычи складывал крылья и камнем падал вниз. Казалось, вот-вот он ударится в скалу и разобьется в лепешку, но неожиданный взмах крыльев — и синяя черта гор словно расступалась перед ним. Орел вновь взмывал ввысь. Оставаясь наедине, Захар отдавался своей мечте, уносившей его безоблачную даль неба, сверкающего океанской синевой. Парение орла крепко врезалось в память. Хотелось летать так же стремительно и дерзко. Но преградой для осуществления мечты оказался возраст. Тогда Захар решил пойти на обман. Первой запротестовала мать, когда председатель исполкома сельского совета выдал сыну справку о том, что ее Захар родился в августе 1922 года. Уж кто-кто, а мать знала, что ее сын родился 1 сентября 1923 года. Велико было ее возмущение, но сделать ничего не могла. Это была святая ложь. Она понадобилась Захару для поступления в аэроклуб. Не хватало одного года, чтобы стать курсантом. Поговорив с пришельцем с гор, начальник аэроклуба, глядя в горящие глаза юноши, сказал: «По годам ты не подходишь. Но уж если очень хочешь, то я не знаю сколько тебе лет…». Прощай Араниси, прощай родной дом! Здравствуй заветный аэроклуб! Хитали подошел по всем статьям. Популярный тогда призыв: «Комсомольцы, на самолет!» не сразу вел в небо. Прежде было кропотливое изучение техники, тщательная подготовка к прыжкам с парашютной вышки, изучение теории, физическая подготовка. Потом полеты с инструктором. «Учился ходить» в воздухе. После окончания аэроклуба Хитали направили в Кировобадскую школу летчиков. И тут началась война. Через несколько дней все ангары и служебные помещения были перекрашены, стали пятнистыми и сразу изменили форму и размеры. Всюду появились глубокие, отрытые курсантами щели. В первый же день войны Хитали пишет рапорт с просьбой направить на фронт. Ответа не было. Ведь бить врага — это чрезвычайные полномочия, и их не так-то легко получить. Борьба — окрыляющая привилегия и в дни войны и в дни мира! Наконец все уладилось, и штурмовик «Ил-2», за штурвалом которого сидел Захар Хиталишвили, оказался в районе Кишинева. На его долю выпала нелегкая задача громить фашистскую технику первого эшелона врага, катившегося на землю нашей Родины, хваленого, считавшегося непобедимым, предельно наглого. Захару не было еще восемнадцати, а в его руках был отличнейший по тому времени штурмовик, в котором он один за все в ответе: и за машину, и за землю… И летчик уничтожал все, что успел подтянуть враг: живую силу и технику, на переднем крае и тылу, в летную и нелетную погоду. Захар летал легко, красиво… …А певица продолжает петь. Слова песни, проникновенные и нежные, почему-то жгут сердце, горячат кровь. Хитали, как завороженный, смотрит на сцену. Губы его что-то шепчут, лицо светлеет, гибкая фигура становится пружинистой, напряженной. В этот момент для него нет войны, нет оглушительного рева авиационных двигателей, бесчисленного множества зенитных взрывов, есть лишь вечная любовь к Родине, ко всему прекрасному, что сохранилось в памяти с детских лет.XII
Сквозь сон слышно: «Тревога!» Вскакиваем. Хитали привычным движением рук быстро натягивает брюки, гимнастерку, сапоги, срывает с вешалки шлем фон, планшет. На ходу цепляемся за борт полуторки и кубарем сваливаемся в кузов. Холодный ветер заставляет теснее прижаться к борту автомашины, глубже зарыться в теплый воротник куртки. Приятно покачиваться в кузове автомашины, чувствовать, что без малейших усилий с твоей сторон тебя уносит куда-то. Смыкаются отяжелевшие веки, клонит в дремоту. Не проходит и пяти минут, как засыпаем. Вероятно, только в молодости можно уснуть в таких условиях. Приехали! Летчики один за другим покидают полуторку. Внизу встречает начальник штаба. Еще темно, рассвет не наступил, и лица его не разобрать. Мы узнаем его по голосу. — К командиру, на КП, — доносится знакомый голос. Поодиночке втискиваемся в узкую дверь землянки, Из большой темноты погружаемся в малую, без звезд и месяца, со спертым воздухом, отдающим табаком и сыростью. Придвигаемся к горящей «катюше». Разворачиваем карты, наносим изменения в линии фронта. Начальник штаба, навалившись грудью на расстеленную на столе, двухкилометровку, начинает перечислять населенные пункты. Командир полка накручивает ручку полевого телефона, по-видимому, пытаясь связаться со штабом дивизии. — Алло, алло! — изо всех сил кричит он. Слегка полнеющий, краснощекий майор, связавшись с кем-то из начальства, подал знак: «Тише!». Он говорит с подчеркнутой выдержанностью, приглушенным голосом, медленно постукивая пальцами по телефонному аппарату, тем временем начальник штаба записывает с его слов населенные пункты. До боли в глазах вглядываюсь в линию фронта на карте. Снова наши войска потеснены, У командира полка майора Толченова, получавшего по телефону боевую задачу, на лбу выступили бисеринки пота. Мелькают названия: Яшкуль, Халхута, Утта… Ждем с нетерпением, когда же, наконец, будет поставлена боевая задача? Каждый из нас лихорадочно перебирает в памяти возможные варианты боевого порядка, маршрут полета, но решение комполка пока не объявляет. Неожиданно на КП появляется комдив полковник Аввакумов. Он явно чем-то недоволен. Не успел командир полка доложить обстановку, как тот загремел: — Почему до сих пор не в воздухе? Прозвучала команда «По самолетам!». Приятно ощутить под ладонью шершавый наконечник ручки управления, не терпится подняться в воздух. Девять самолетов, словно связанных единой нитью, берут курс на запад. Идем на бреющем. Мелькает высушенная за лето солнцем земля. Плывут, приближаются редкие космы облаков — первые признаки наступившей осени. Наши самолеты врываются в нижнюю часть облачности, проскакивают ее и оставляют позади. Перед нами удивительная, сказочная картина. Степь встает в ярком калейдоскопе всех цветов и оттенков, на которые только способна кудесница-осень. Желто-голубое пламя цветов на нетронутой целине причудливо сливается с отдельными песчаными дюнами, перескакивает через эти острова, подбирается к безлюдным солончакам. Как ни красива природа, любоваться ею нет времени. Внимательно слежу за действиями Хитали. Идя во главе нашей девятки, он спешит выйти на цель, чтобы помочь пехоте, поддержать ее в трудную минуту. Для этого поднимаемся на две сотни метров от земли и сразу попадаем под ураганный огонь зениток. Ведущий маневрирует, делает ложное движение вправо, затем резко перекладывает самолет на левое крыло и устремляется на юг, вдоль линии фронта, к чуть заметной высотке, откуда интенсивно ведет обстрел зенитная артиллерия. Стараюсь как можно более плавно работать рулям управления, чтобы не столкнуться при пристраивании к ведущему. Зенитки не унимаются. В воздухе застыли черные шапки взрывов. Стараемся обойти их стороной, хотя они уже не опасны, главное — уберечься от очередного залпа. Каждый из нас знает, чем грозит прямое попадание зенитного снаряда. Даже разорвись он рядом — и то может случиться непоправимое. Вот почему во время атаки никогда не покидает чувство, что ты не все сделал, если не подавил ни одного зенитного орудия. Поэтому и напрягаем зрение, ловим малейшие признаки зенитных точек. Огромная дымовая завеса вырастает по курсу полета нашей группы, но туда, через эту страшную полосу, проложен наш курс, и мы обязаны преодолеть зенитный огонь. Ведущий увеличивает скорость. Каждый из нас нет да и успевает пустить один-другой «эрэс» туда откуда бьют зенитки. Отчетливо, хоть и немного приглушенно передает команды Хитали. Его самолет уже в пикировании, вот-вот он откроет огонь по врагу. Взгляд скользит вниз, куда Хитали направляет «эрэсы». По вспышкам на земле определяю цель, которую атакует ведущий. Небольшой доворот носа самолета, и я нажимаю кнопку пуска «эрэсов». Все девять штурмовиков в пике. Сбрасываем бомбы по восточной стороне безымянной высоты. Окопы, траншеи, отдельные пулеметные гнезда — все тонет в пляшущих огоньках взрывающихся фугасных бомб. Выхватываю самолет над самой землей, тяну ручку управления на себя, чувствую, как прижимает меня к сиденью. Ноги наливаются свинцом, тяжелеет нижняя часть лица, кажется, что отпадает челюсть. Но стоило отжать ручку управления от себя, как перегрузка моментально исчезает. Идем на повторный заход. Все начинается сначала. Самолеты в пикировании. Стрелка высотомера энергично бежит по окружности, будто ее раскручивает упругая пружина. Земля несется навстречу стремительно, неотвратимо. Надо успеть поймать в перекрестие прицела огневую точку, нажать на кнопку «рс» и послать последние четыре реактивных снаряда. Видно, как справа, за третьей траншеей, обволакиваясь черным дымом, горят только что подожженные склады с артиллерийскими снарядами. В небо то и дело выталкиваются круглые точки оранжевого дыма. Хитали не прекращает атак. Группа «илов» идет на третий заход и вновь пике. Интересно следить за полетом «эрэсов», особенно, когда они срываются с балок парами и словно близнецы несутся наперегонки вниз, оставляя позади себя две белоснежные дорожки дыма. Посылаем упругие жгуты очередей из пушек и пулеметов, заставляя гитлеровцев прижаться к земле, пасть ничком. Когда физические усилия приводят к успеху, это всегда порождает чувство удовлетворения. Приятно ощутить горячее дыхание мотора, не пугают и мелкие капли воды на переднем стекле кабины — признак того, что двигатель перегрет. Ведь самолет охотно подчиняется твоей воле. Стоит чуть взять ручку управления на себя, как машина стремительно идет в набор высоты. Главное, не допустить заминки, иначе врежешься в землю. Мысленно прошу Хитали сделать еще один заход, чтобы пройтись лишний раз одной-двумя очередями из пушек и пулеметов по головам фашистских вояк. Словно услышав мою просьбу, Хитали делает разворот и стремительно заходит на цель. Все три звена в пике. В следующую секунду из-под плоскостей самолетов густо засверкали пулеметно-пушечные очереди и брызнули по огненным позициям огоньки разрывов. Штурмовики так низко прошлись вдоль траншеи, что казалось, они винтами прочертили на земле полосу, пропахали блиндажи и огневые позиции. Туго бы пришлось нам, если бы мы вовремя не подавили вражеские зенитки. Опасность была велика, создавалась довольно напряженная обстановка. Удивительно много вместили в себя оставшиеся позади несколько минут атаки! — Признаюсь, сначала был озадачен, — делится с нами после посадки Хитали, как всегда улыбаясь своей доброй улыбкой. — Потом прикинул: почти такой же вариант, о котором перед атакой думал. Правда кое-что пришлось изменить… Атаковать на предельно малой высоте.Летчик Н. Маркелов. 1943 год
Штурман полка В. Пальмов
Захар Хиталишвили в 1975 году
Летчик Л. Кузнецов
Встреча Захара Хиталишвили с колхозницами села Михайловка-Первая Е. Шляпкиной и Е. Мальцевой. 1975 год
Летчик-сталинградец А. Амбарнов
Захар Хиталишвили. 1944 год
XIII
С началом наступления к нам в полк зачастили корреспонденты, фоторепортеры. Помню, как облепили Захара незнакомые люди. Он только что вернулся с боевого задания уставший, с впившимися в лицо осколками бронестекла. Этим людям не терпелось взять интервью, сфотографировать его около самолета. Они толкали друг друга, восклицали: — Восемь заходов. За один вылет уничтожено 40 автомашин с боеприпасами и горючим, 200 фашистов! Летчик глянул на возбужденные лица корреспондентов и коротко бросил: — И все же этого мало! У Хитали в этот день был четвертый боевой вылет подряд. И он бы поднялся в пятый раз, да день кончился. Это была обычная реакция Захара. Когда о нем говорили в дивизии, как об одном из бесстрашных воздушных бойцов, он недоуменно пожимал плечами, отмахивался руками от корреспондентов, вроде бы ничего особенного не сделал. Обычно к вечеру все летчики сходятся в землянку обсудить итоги прожитого дня, обменяться впечатлениями. Обсуждение часто проходит шумно. Спорят по пустякам. Опять же разговор идет о противоистребительном маневре. Анализ каждого боя проводится с привлечением всех летчиков. Лишь изучив все накопленное в предыдущих вылетах, можно представить, каким будет результат будущего воздушного боя. Комиссар полка внимательно прислушивался к нашему мнению. Он знал заботы и нужды летчиков, думал над тем, чтобы наши вылеты приносили как можно больший ущерб врагу. — Заметьте, «мессеры» нас ловят в одном и том же месте, — говорил комиссар. — Пора отказаться от «наезженного» маршрута. Надо менять тактику! С присущей ему страстностью он убеждает нас: — Поверьте, будем менять тактику, — сократим потери, скорее одолеем врага! Как-то в разговоре с нами майор Выдрыч начал спрашивать нас, кто стал летчиком по воле случая, кто по убеждениям, желанию. «Что ж, — сказал он, — можно, конечно, человеческую жизнь представить, как цепь случайностей. Однако в лежащих на поверхности случайностях всегда есть закономерность. Проследи — и обнаружишь, что целеустремленный человек, с волевым характером, случайностям не подвластен, он все подчиняет своим целям». Повседневная жесткая требовательность к себе и подчиненным, а комиссар во всем любил порядок, давала полное право говорить ему о наших ошибках. Нужно было ломать установившуюся традицию — летать только на бреющем и более энергично применять маневры против истребителей. — Нам нельзя умирать, — говорил частенько партийный вожак. — Мы воюем против смерти. Вот что надо хорошо помнить! Выдрыч с энтузиазмом поддерживал все начинания, новые мысли, искания. Обстановка вынуждала идти на риск — установить вторую кабину, посадить на самолет еще одного воздушного бойца с пулеметом в руках и идти в бой. Сегодня все кажется понятно и просто. Тут тебе и формулы, тут и расчеты с нехитрыми схемами. Трудно даже представить, что ничего этого раньше не было. Приходилось действовать на ощупь. Возражали инженеры, пожимали плечами штабные работники. «Дескать, самолет-то одноместный». Но опыт — верховный судья. Он на стороне новаторов, на стороне Выдрыча и Хитали, который взялся первым опробовать самолет новой конструкции. После первого полета по кругу еще не всем было ясно, в какой степени прав комиссар полка. Все ждали посадки. Самолет, вынырнув из-под облачности, развернулся и встал на последнюю прямую. Кто-то с сомнением в голосе сказал: «Хоть бы сел нормально». — Сядет, непременно сядет, — убеждал майор Выдрыч, — неужто вы не знаете лейтенанта Хитали. Минуту спустя все с облегчением вздохнули — самолет, коснувшись тремя точками земли, плавно по катился по выбитому колесами полю. Тогда все воочию убедились, что штурмовик может быть двухместным. И он стал им раньше, чем конструктор Ильюшин внес изменение в свое прекрасное детище. Летал Хитали много, жадно и все не мог налетаться. Не по наслышке узнал он небо и не с чужих слов оценил несравненные качества штурмовика. Пожалуй, нет в калмыцких степях ни одного аэродрома, где не садился бы его грозный штурмовик. Только уже добравшись до родного гнездовья, глянет на полетную карту и удивится: зигзаги маршрутов пересекаются на ней, как следы молекул в броуновском движении. Да, в полете Хитали мог бы, пожалуй, обходиться и без карты: малейший ориентир для него — старый знакомый. Эти знакомства хорошо выручали во время боевой работы. К замкомэску Хитали — одному из опытных летчиков-сталинградцев — пилоты питали особое уважение, справедливо считая, что во многом ему обязаны. С Хитали летчики старались «делать жизнь». Помню его разговор с сержантом Василием Пискуновым. Парень мечтал быть истребителем, а стал штурмовиком и был немного огорчен. Ему казалось, что он не нашел самого себя. Его сомнения стали известны замкомэску. — Да разве штурмовик хуже истребителя? — горячо стал убеждать его Захар. — Потом над собой же будешь смеяться, когда поймешь, в чем прелесть полета на «ильюшине»! Ни один самолет не способен на такое! И Хитали до небес начал превозносить достоинства своей любимой машины. Ведь только она умеет так незаметно пронестись над самой землей, заглянуть в немыслимые для других самолетов места. Ведь только штурмовик способен поражать доты, истреблять танки, поддерживать в наступлении пехоту, разить цели бомбами, пулями, «эрэсами», снарядами и, если хотите, рубить винтом головы фрицам… — Так-то! — заключил Хитали. — Полюбишь ее не с первого взгляда, зато надолго. Прав оказался Захар. «Ильюшин» покорил сердце молодого пилота постепенно и навсегда. Позднее Василий Пискунов стал одним из сильнейших летчиков дивизии и был удостоен звания Героя Советского Союза.XIV
В полутемной землянке обычно собирались и перед тем, как уйти за линию фронта. Здесь каждый из нас готовился к бою, может, для него последнему. Здесь летчики узнавали новости Фронтовой жизни, здесь был наш дом. До вылета еще есть время, и мы, завалившись на нары, готовы «добрать» часок, другой. Неожиданно кто-то тронул меня за плечо. Хитали оказался рядом ли Иван Брыляков? Поднимаю голову и вижу Василия Пискунова. — Слыхал? — спросил он. — Зенитчики «мессера» утром сбили! Подвигаюсь ближе к говорившему, стараюсь узнать все подробно. Вскоре послышался стук в дверь. — Привели! — вполголоса объявил Пискунов. В мгновение ока все оживились. Выстроившись полукругом, рассматриваем приведенного на КП фашистского летчика. Сухощавый офицер с растрепанными пепельными волосами пытается что-то объяснить командиру дивизии, только что прибывшему на КП. Возможно, при других обстоятельствах пленный летчик в своей кожаной куртке, щегольских хромовых сапогах произвел бы иное впечатление. А сейчас он был жалок и смешон, от страха дрожал как в ознобе. Полковник приподнялся из-за стола и внимательно следил за летчиком, когда тот пытался что-то пояснить, но понять, видно по всему, ничего не смог. Пленный пугливо озирался, подобострастно вытягивался по стойке смирно и напряженно следил за комдивом, видимо, понимая, что он является старшим начальником и от него во многом зависит его жизнь. — Кто знает немецкий? — спросил полковник, обращаясь к нам. — Я два языка знаю, — пошутил Пискунов, — русский письменный и русский устный. — Не понимайт? — спросил немец, вопросительно, смотря на Пискунова. — Попался бы ты мне в воздухе, — угрожающе проговорил летчик, — тогда бы я тебе все по порядку пояснил… — Ну вот что, Пискунов, — распорядился полковник. — Готовьте боевой самолет и доставьте его в штаб армии. Да смотрите, чтобы без этих самых выкрутасов… Пискунов крепкого телосложения, не по годам возмужалый, взглянул на ошалевшего от страха фашиста и вдруг дружелюбно похлопал рукой по плечу: — Да ты не бойся, теперь не тронем. Слышишь! Не тронем, говорю. А-а! Курить хочешь? На! Через несколько минут до нас доносится знакомое гудение мотора: это поднимается в воздух «ильюшин» Пискунова. Раздался телефонный звонок. Комдив поднял трубку. — Хитали, готовьтесь на задание, — приказал полковник. — Надо срочно провести разведку. …До цели оставалось минут десять лета. Все помыслы Хитали, который теперь стал нашим комэском, были прикованы к земле. Летчик залюбовался бегущими под крылом еле заметными тропками, живописной местностью. Может, вспомнил свою родную Грузию, извивающуюся змейкой реку Арагви и то, как часто перебирался в половодье с одного берега на другой. Внизу появился столб пыли, сквозь который замелькали стекла кабин автомобилей. Наклонив крыло в сторону дороги, Хитали метнул тревожный взгляд на колонну. Колонна не простая. Помимо автомашин, крытых брезентом, есть танки. Но чтоскрывается под тентами автомашин? Красноватым фосфором отсвечивают яркие пунктиры «эрликонов», слева от самолета летят совсем рядом снаряды. Любой летчик знает опасность «эрликонов», у каждого из нас припасено на сей счет успокаивающее слово: «Пронесет». Но ничто так не опасно, как термитные снаряды «эрликонов». Они пробивают даже бронеплиты моторов. И об этом, конечно, хорошо знает Хитали. Вот почему он энергично прижимает самолет к земле и переходит на бреющий. Оставив вражескую колонну слева, чтобы избежать поражения от «эрликонов», Захар решает осмотреться и определить, что же находится под тентами машин. У него созревает решение атаковать, и он дает две-три очереди из пушек и пулеметов. После первой же атаки вспыхнул и взорвался один из грузовиков. Сомнения нет — боеприпасы. Скорее назад, сообщить комдиву о своих наблюдениях. Захар торопится передать результаты разведки по радио. Но услышат ли его, сказать трудно. Слишком маломощна радиостанция, да и высота не более ста метров. Делая крутой разворот, летчик заметил скользнувшие тени самолетов. Может, это собственная тень? А вдруг «мессеры»? Да, он не ошибся, видно, «мессершмитты», прикрывавшие колонну, обнаружили его и сразу же пошли в атаку. Хитали отдает ручку управления от себя и идет на предельно малой высоте, маскируясь рельефом местности. На какое-то время ему удается укрыться от вражеских истребителей, уйти из-под удара. «Мессеры» бросаются вниз, наперерез штурмовику, намереваясь произвести атаку сверху. Вот один из них стремительно пошел на самолет Захара. Пилот вовремя заметил его и резко задрал нос самолета в сторону истребителя. Он еще не знал, что будет делать, но знал твердо, что не свернет и не уклонится. Самолеты сходились на встречных курсах, что называется лоб в лоб. В нескольких десятках метров до столкновения немец не выдержал и резко взмыл вверх, подставив «илу» желтое брюхо. Летчик на какую-то доли секунды поймал в прицел «мессер» и с силой придавил обе гашетки пушек и пулеметов. «Мессершмитт» выпустил узкую полоску черного дыма, перевалился на спину и быстро пошел вниз. Теперь как можно быстрее к линии фронта! Летчик готов к самому трудному, ведь есть еще один «мессер». Мгновения, пока не обнаружен второй вражеский самолет, тянутся для Хитали томительно и медленно, Ну, где же он? Судя по всему, истребитель не ушел и выжидает удобного момента. Это очень беспокоит Хитали. Он вспомнил утреннюю встречу с немецким летчиком. Сама кротость была на лице этого фашиста. Другими выглядели они в воздушном бою. «Мессеры» действовали исподтишка, используя преимущество в скорости и маневренности. Поэтому ворочалась, сосала душу досада: как его обнаружить? Надо во что бы то ни стало найти «худого». И он вращал самолет из стороны в сторону, прижимаясь к балкам и лощинам. В открытом бою легче. Там полностью полагаешься на себя, на свой самолет, на свое умение. А сейчас другая ситуация. Хитали страшно устал от непрерывного поворачивания ручки управления. Кажется, вот-вот должен уже пересечь Волгу, а ее все нет и нет. Стоило ему на какое-то мгновение поставить самолет в горизонтальный полет, как сразу почувствовал удар сзади, снизу. Одна короткая очередь. Где-то глубоко внутри появился неприятный холодок. «Кажется, конец». Прикусив губы до крови, Захар дал левый крен, но самолет не слушался. Первым делом нужно было избежать повторной атаки, прижаться как можно ниже к земле и не дать «мессеру» подойти снизу. «Мессершмитт» не отстает, он непрерывно атакует, но трассы проходят мимо. Захар повторяет маневр в обратной последовательности. Теперь летчик ни на секунду не оставляет самолет в горизонтальном полете. Конечно, туго бы ему пришлось, если бы не сидящий за спиной воздушный стрелок, яростно отбивавший одну атаку за другой. В это время мы стояли около КП, всматривались туда, откуда должен был появиться самолет-разведчик. И хотя по радио голос Хитали звучал спокойно, без паники, все взволновались: слишком много времени прошло с момента вылета. Подошел командир дивизии, помолчал. Наконец, нарушив тягостную тишину, твердо сказал: — Хитали должен прийти. Я верю в него. А летчику в это время оставалось пройти совсем небольшое расстояние, однако самое трудное и самое опасное. Секунды полета вырывают из-под крыльев последние остатки метров к аэродрому. Горючее в баках на исходе. Вот, наконец показался «илыюшин». Он идет вихляющей «походкой». Чувствуется, что машина сильно повреждена. Если самолет окажется левее или правее узкой полоски, летчик бессилен что-либо сделать — аварии не избежать. Командир дивизии сам руководил посадкой: зажжены дым-шашки, развернута запасная радиостанция, наготове санитарная и пожарная машины. Полковник прилагает невероятные усилия, чтобы точно посадить самолет Хитали. В эфир несутся команды. Голос комдива требователен, спокоен. Уже видны повреждения, лохмотья перкали взвиваются над хвостовым оперением, в плоскостях дыры. Выпущены шасси. Летчик аккуратно подвел машину к земле и совсем неслышно посадил ее около «Т». — Крепко досталось? — спросил комдив, выслушав доклад Хитали. — Терпимо, — ответил летчик и начал неспеша раскрывать планшет, извлекая оттуда потертую двухкилометровку. Разведданные, привезенные Хитали, задали комдиву работу. На командном пункте все пришло в движение — спешно готовились к боевому вылету оба полка. Вскоре первое звено штурмовиков пошло на взлет, за ним второе, третье. Нагруженные бомбами самолеты спешили на северо-запад, откуда полчаса назад вернулся Захар Хиталишвили.XV
Осеннее солнце только что взошло, а мы уже за линией фронта. Южнее Сталинграда, на правом берегу Волги начинается степное приволье — калмыцкие степи. Враг окопался здесь и упорно удерживал занимаемый рубеж. По условному сигналу Хитали, перестраиваемся в правый пеленг. Хорошо держится в пеленге мой друг Иван Брыляков — крыло в крыло. Но ведущий вводит самолет в крен. «Ильюшины» длинной цепочкой расходятся по кругу. Каждый выбирает себе цель, поочередно сбрасывая смертоносный груз на голову врага. После взрыва бомб земля, словно живая, дыбилась кверху, дым и гарь, смешиваясь вместе, быстро закрывали горизонт. Теперь надо было выждать какое-то время, чтобы рассеялся дым, иначе не найти уцелевшие вражеские артпозиции. Но стоило группе штурмовиков развернуться на повторный заход, как ожесточенно начали бить зенитки. По небу заметались всплески взрывов. То тут, то там вспыхивали беззвучные молнии, клокочущее небо поминутно освещалось бледным неживым светом. Враг, очевидно, подтянул к линии фронта свежие батареи, среди которых были самые коварные для нас «эрликоны» (счетверенные пушки). От них не так просто укрыться и в то же время их нелегко обнаружить. Искусно маневрируя, Хитали заходит на боевой курс, пускает в ход «эрэсы» и поливает врага из пушек и пулеметов. Зенитных разрывов не счесть, но пока мы уклоняемся от них. За многие месяцы войны не раз приходилось иметь дело со смертельной опасностью, но как-то удавалось обмануть врага и избежать прямого попадания зениток. Вот ведущий отходит в сторону от линии фронта. Слышу команду по радио; «Справа зенитка!». Это обычная информация, но Иван Брыляков воспринял ее по-своему. Он тотчас переводит самолет в пике. Профессиональное мастерство пришло к Брылякову быстро, здесь же на юге от Сталинграда он показал себя во всем блеске. Брыляков с честью выполнял любое задание; проявлял завидную собранность и хладнокровие. И теперь он мгновенно определил место расположения «эрликона». Несмотря на то, что осколки снарядов градом стучали по плоскостям, Брыляков не отступил. Все небо усыпано разрывами, в кабине духота, жаркий пот заливает глаза, не хватает воздуха, немеют руки, сжимающие ручку управления самолетом. Временами казалось, что Брыляков не выйдет из страшных облаков-разрывов снарядов, но самолет его стремительно несся вниз. Я видел, как сержант Брыляков уверенно пилотировал машиной, как быстро он переводил самолет в пикирование, то увеличивая, то с приближением земли уменьшая угол атаки. За ним трудно было угнаться. Неожиданно под фюзеляжем его самолета, там, где размещается маслорадиатор, блеснул зловещий огонек. Вспыхнул пожар. «Горит масло!» — пронеслось у меня в голове. Языки пламени стали подбираться к кабине самолета. Иван Брыляков делает небольшой бросок кверху, какое-то время удерживает самолет горизонтально, затем резко вводит его в пикирование, устремляется вниз и бьет короткими очередями из пушек и пулеметов. Неужто не собьет пламя? А внизу идет бой, наши войска перешли в атаку, начали теснить врага. Глянул на самолет друга — он в нескольких метрах от земли. Как бы Брыляков не опоздал с выходом! Каждый метр, отделявший его машину от земли, все еще давал надежду на то, что вот-вот Брыляков выведет самолет из пикирования. Но еще секунда, и я увидел на земле горящий самолет. От взорвавшейся машины образовался огромный очаг пожара. Никак не могу поверить в случившееся, все еще обшариваю глазами небо в надежде увидеть парашют, но его нет. С ожесточением поливаю из пушек и пулеметов вражеские траншеи, где укрылись фашисты. Продолжаем кружить над упавшим самолетом. Из головы не выходит гибель Брылякова. Вспоминаю, как Хитали говорил ему; «Тебе, Иван, только испытателем быть. Ты можешь выдержать лошадиную нагрузку». Не помню, как отошел от цели, как произвел посадку на свой аэродром. Не знаю, что отвечал механику, не видел его лица. Тяжело. И как всегда в таких случаях, рядом оказался Хитали. Ни слова не говоря, он взял меня за руку, усталым движением снял свой шлемофон. Мне показалось, что Захар постарел за этот вылет лет на пять. Глаза его, повидавшие многое, были влажны, щеки впали, заострился нос. Потеря за потерей… Через неделю не вернулся с боевого задания комэск капитан Ширяев. Был ураганный шквал зенитного огня. В огненном водовороте смешались земля и небо. В том тяжелом бою Ширяеву надо было решить вопрос: сделать решительный шаг вперед и уничтожить вражеские зенитки или, уйдя от смертельной опасности, предоставить это другим. Глаза комэска с нетерпением ловили в перекрестке прицела скопление вражеских танков. Его недрогнувшие пальцы одну за другой посылали очереди из пушек и пулеметов, сбрасывали «эрзсы». Но вот боеприпасы кончились, и в руках оставался только горящий самолет. И комэск сделал выбор: он бросил грозный штурмовик в гущу фашистских танков. Так уходили из жизни герои, завещая оставшимся в живых бороться так же.XVI
Третьи сутки бесновалась вьюга, выл ветер. Казалось, снежным зарядам, налетающим с севера, не будет конца. Но жизнь на нашем полевом аэродроме шла своим чередом. Техники спешили на стоянку, летчики — на командный пункт. Втиснувшись в землянку, тянемся к лежащей на столе карте, над которой склонился комиссар полка майор Выдрыч, впившийся глазами в извилистую, вычерченную красным карандашом линию фронта. — Вы посмотрите только! — восторженно восклицает Иван Георгиевич. Обычно сдержанный и спокойный, сегодня он неузнаваем. На лице его радостное возбуждение, глаза сияют. Еще бы! Фашисты отступают повсюду, бегут всех трех фронтах: Донском, Юго-Западном и Сталинградском. Был ли кто-нибудь из нас счастливей, чем в тот декабрьский день сорок второго? Триста тридцать тысяч попали в окружение! И будто бы не было тех сомнений, которые терзали каждого из нас: «Устоим ли под Сталинградом?». На КП появляется командир дивизии полковник Аввакумов. Колеблющийся огонек «катюш» освещает его открытое смуглое лицо, русые длинные волосы. Две вертикальные морщинки от переносья ко лбу подчеркивают волевое выражение лица. Подполковник Толченов докладывает о подготовке полка. Невысокий, коренастый и немного курносый, он в самые тяжелые минуты производит впечатление человека, который никогда не унывает. — Шестерки готовы, товарищ полковник, — доложил Толченов. Все с нетерпением ждут команды на вылет. — Все три шестерки поведет Хитали, — приказал полковник. — Вылет по вызову. Работать будем в интересах двадцать восьмой… Голос его неузнаваем — звонкий, веселый. Мы все понимаем, какая роль отводится нам в начавшемся наступлении. Ведь враг окружен. Остается только добить его! А погода по-прежнему день ото дня ухудшается. Тучи темной грядой плывут над аэродромом. Но иногда свинцовое покрывало сползает за горизонт и небо светлеет от пробивающихся лучей солнца. Тогда у всех появляется ликующее настроение. Вылет разрешили, и мы выруливаем тремя шестерками. Комдив сам провожает нас в бой. Он радостно взмахивает белым флажком, и все восемнадцать илов идут на взлет. Пристраиваюсь к самолету Хиталишвили. Смотрю на лицо Захара, и мне кажется, что он улыбается. В ответ на мой пристальный взгляд Хитали покачал самолет с боку на бок: «Все в порядке». Наша задача — уничтожить танковую колонну противника. Проходит несколько минут, наплывает облачность. Снижаемся до высоты ста метров. Смутно сереет впереди самолет ведущего. Разыгрывается метель. Найти колонну на марше в такую погоду не так просто. Вся надежда на Хитали. Но его самолет уже еле просматривается на горизонте осматривается на горизонте. — Сомкнуться! — раздается команда ведущего. Неожиданно в наушниках стало тихо, ведущий выключил передатчик. И вдруг по переднему стеклу кабины жиганула поземка. Кругом все стало белым — мы попали в снежный заряд. Потерял из виду ведущего. Правая рука вцепилась в резиновый наконечник ручки управления, стараюсь выдержать направление слежу, чтобы не врезаться в соседний самолет. Неожиданно посветлело. Мой самолет оказался совсем рядом с Хитали. Захар кивает мне. Значит, не повернет обратно, уверен в себе. Тогда почему молчит радио? Если бы не усиливающийся снегопад, не пропавший перед глазами горизонт, Хитали нашел бы колонну врага без особого затруднения. Непогода случалась и ранее, и каждый раз он выходил на цель, метко поражая ее. Сейчас же земля вдруг покрылась белым покрывалом, не просматривается, и это затрудняет ориентировку. Поэтому я и подумывал над тем, не повернем ли мы назад. Точный выход на цель, неожиданность атаки… Все это можно сделать только при хорошей видимости, Малейшее отклонение от маршрута — и ориентировка потеряна. Вот почему мы так внимательно прислушиваемся к голосу ведущего. Во время полета в сложных метеоусловиях каждое слово, пойманное в эфире, — событие. А я уже пять минут не слышу голоса Хитали. Уже более четверти часа кружим над забеленными снегом полями и бесчисленными балками. Возможно, кое-кто не против бы повернуть на свой аэродром, но ведущий верен себе. Для Хитали, по-видимому, все ясно. Надо во что бы то ни стало найти танки противника, иначе они могут выйти в тыл нашим войскам и прорвать кольцо окружения. А что это значит, Хитали понимал больше, чем кто-либо. По-прежнему вокруг все бело. Под крылом неоглядная безмолвная степь, покрытая, словно пологом, белым ровным слоем снега. Но вот в эфире послышались какие-то позывные. Это высшая награда за долгое терпение, за нашу веру в успех! Слышу голос Хитали, он сообщает, где колонна противника. Теперь и погода не страшна! Делая разворот, мы приближаемся к чуть заметной дороге. Теперь и я замечаю темную длинную полоску на белом ровном поле. Колонна резко затормаживает движение вперед, от нее отделяются маленькие точки это солдаты, находившиеся в машинах, прыгают на землю. Перед глазами замаячили с высоко вздернутыми стволами зенитные пушки. Почуяв недоброе, фашисты развернули батареи и торопятся открыть по нас зенитный огонь. «Атака!» — передает по радио Хиталишвили. Мигом принята долгожданная команда, и одна за другой на головы фашистов посыпались бомбы. По полю взвинчивается бурунистый поток снега, машины и танки расползаются в стороны от дороги, клюют носом обочину, застревают, покосившись на бок. По белому полю замелькали живые клубочки огня. Бомбы сброшены с предельно малой высоты. Они положены точно в цель. Удар на этот раз оказался снайперским. Застыли на дороге искромсанные снарядами автомашины, тягачи, повозки. Часть из них горит, часть повреждена, хотя отдельные автомашины и танки пытаются уйти из-под обстрела наших штурмовиков. Желтые блики от горящих автомашин неправильными кругами ложатся на дорогу, освещая припавших к земле фашистов. В середине колонны образовалось еще несколько новых очагов пожара. Теперь мы заходим с наветренной стороны, маскируясь дымом, и этим самым мешаем вражеским зенитчикам вести прицельный огонь. Ожила мертвая степь. Чадят вражеские танки, горят ярким пламенем автомашины, рвутся боеприпасы. Скрадывается расстояние от самолета до земли. Нужна какая-то особая интуиция, чтобы вовремя выводить самолет из угла пикирования. Раздается команда: еще заход. Машина вновь вошла в крутой вираж. Чувствую, как с силой прижимает к сидению. Ни ногой, ни рукой шевельнуть невозможно. Времени на раздумье мало, надо намертво подавить колонну. Только в этом случае можно считать задание выполненным. От перегрузки в глазах скачут чертики. Не хватает воздуха, хочется высунуть голову в полуоткрытую форточку кабины. Но этого делать нельзя. Рядом, чуть ли не впритык, острый палаш крыла Хитали. Скорее бы вывести самолет из крутого виража в горизонтальный полет и вновь обрушить на врага огонь пушек и пулеметов. Отбомбившись, возвращаемся, оставив внизу развороченные стальные коробки фашистских танков, скошенную пулеметным огнем вражескую пехоту, вздыбленные в последнем порыве пушки. Это был бескомпромиссный жестокий бой с врагом и непогодой, и мы его выиграли.XVII
В неудержимом потоке фронтовых дней есть события, наполненные особым смыслом. Их невозможно забыть. Пусть много воды утечет, пусть время унесет, словно волна прибрежную гальку, имена и лица людей, но память нет-нет да и высветит прошлое, воскресит близкие сердцу воспоминания. Сталинград! К нему были прикованы взоры всего мира. Раскрываем дорогие сердцу страницы армейской газеты. На первой странице фотография — обнимающиеся солдаты, радостные, бесконечно счастливые, и сообщение Совинформбюро: «Днем 25 января 1943 года передовые части наших войск ворвались в Сталинград, и 26-го войска 21-й и 62-й армий соединились в районе Мамаева кургана, рассекли группировку противника на две части: северную и южную…». Теперь можно было поразмыслить, разобраться во всем спокойно. Сейчас это просто необходимо. Сталинградцы… Снова вижу своих бесстрашных боевых товарищей, их мужественные усталые лица. Это они выстояли летом 1942 года, когда не хватало у нас истребителей, когда наши войска были прижаты гитлеровцами к горящей в огне Волге. Вода, которая гасит пламя, здесь горела сама. Захар Хиталишвили, Александр Амбарнов, Василий Пальмов… Они были героями боев за Сталинград. Боевые вылеты были их страстью, неиссякаемым источником мужества и отваги. На счету этих летчиков сотни уничтоженных гитлеровцев, огромное количество вражеской техники. Лишь по хорошей погоде, по синему безоблачному небу тосковали они. Солнечный день был настоящим праздником для каждого из них, потому что в этот день они имели возможность бить врага. Казалось, не так давно Хитали был сбит над аэродромом противника. Еще не прошла тупая, ноющая боль в бедре, не зажили раны на лице. Стоит только вспомнить все это, как знобящий холодок пробегает по спине. А он остался в строю, отыскал свой полк, который мог потерять навсегда, и теперь летал на боевые задания с удвоенной энергией, словно стремясь наверстать упущенное время. Как все сильные, духовно закаленные люди, он верил, что враг будет разбит. Не взять фашистам Сталинград! Эти слова крепко-накрепко врезались в сознание. И Хитали дрался с одержимостью, которой мог бы позавидовать самый отчаянный и бесстрашный пилот. Сотни глаз глядели на молодого летчика с благодарностью и восторгом, а он, равняясь на комсомольцев 18-го года, храбро сражался и побеждал. Не пряча слез, провожали тогда пилотов на боевое задание наши техники, наказывали беспощадно бить врага. А затем, оборудовав для себя в одноместном «иле» вторую кабину, пошли вместе с нами в бой, чтобы лицом к лицу встретиться с врагом. Возвращаясь с боевого задания, они не имели возможности пойти на КП, чтобы согреться или выпить глоток воды. Сроки подготовки самолетов к вылету были короткими, надо было успеть. Иной раз смотрю на своего механика Даниила Фещенко, на этого скромного человека в промасленной насквозь куртке, в сбитых кирзовых сапогах и невольно думаю, как он может столько работать? А его друзья — механики Александров, Помазан, Николай Зубов. Для них долг прежде всего. Даже по суровой мерке военного времени, по его необычайно высоким критериям требовательности судьба участников сталинградской битвы представляется особой. Полгода мы не имели покоя ни днем, ни ночью. Многих ребят похоронили здесь, под Сталинградом. Но вернулся Василий Пальмов, которого мы считали погибшим, и чудом остался в строю любимец полка Захар Хиталишвили.— Режет нас погода, режет! — упавшим голосом проговорил прибывший на КП комдив Аввакумов. Как ни велика была тревога комдива за летчиков, тревожила его и непогода. Нельзя выпустить в воздух даже пару самолетов! Полковник тяжело вздохнул и сжал твердые губы. Он понимал свою ответственность перед вышестоящим командованием, но не забывал и о подчиненных, хотя мера его требований к летчикам уже, казалось, давно превышала человеческие возможности. Комдив был готов идти на явный риск, лишь бы скорее оказать действенную помощь наступающим войскам в разгроме гитлеровцев южнее Сталинграда. Хмурится зимнее небо. То прижмет к земле косматые облака, то неожиданно обрушит снежную бурю, Раньше бывало: с утра туман, к вечеру, глядишь, прояснится, и полк успевает сходить на боевое задание один, а то и два раза. Сейчас — никакого просвета. Трудно отличить утро от вечера. Да, некстати сейчас непогода. В степях Калмыкии обнаружен вражеский аэродром, его раньше не было. Значит, подсела свежая авиаэскадрилья. К вылету готовятся две эскадрильи штурмовиков — одна с нашего полка, вторая — с соседнего — 232-го штурмового. Пока идет дозаправка самолетов горючим, мы продолжаем готовиться к заданию, уточняем линию фронта, маршрут полета. Комдив, справившись у метеоролога в последний раз о погоде, покачал головой и стал туча-тучей. С отрешенным видом смотрел он поверх поверх наших голов куда-то в тусклый проем оконца, за которым из-за тумана почти ничего не было видно. Вылет под угрозой. Может, настойчивости и смелости не хватает полковнику? Опыт помогает ему выбрать одно-единственное решение, которое наиболее удовлетворяет требованиям данной ситуации. В бой пойдут только «старики»! Так тогда было принято говорить о тех, кому перевалило за двадцать. Комдив принимает участие в отборе экипажей понимает: с погодой шутки плохи, и его участие в подготовке экипажей к вылету крайне необходимо. Нельзя позволить дивизии выйти из состояния обычного боевого настроения, в каком работали до этого оба штурмовых полка. Комдив, как опытный летчик, чувствителен ко всякому изменению воздушной обстановки. Он прислушивается к напряженному дыханию ветра, снова ждет синоптика. Приказывает в случае чего садиться на запасной аэродром. Наконец время вылета определено. Бежим к самолетам, запускаем моторы, выруливаем на старт. Ведет девятку Захар Хиталишвили, замыкает колонну звено Александра Амбарнова. Январское небо словно налилось свинцом. Безбрежный простор калмыцких степей бушует пургой. Снижаемся на бреющий, выходим в заданный район. Вот он, затерявшийся среди белого океана степи, едва приметный населенный пункт Утта. Он почти весь утонул в снегу, и лишь чуть поодаль, севернее, выступают черные точки. Узнаем по силуэтам трехмоторные «Ю-52». Их более двух десятков. Все девять штурмовиков идут в пике. Атака для врага оказалась неожиданной. Заснеженная стоянка от разорвавшихся бомб стала черной. Самолеты скрылись за огнем и дымом. Делаем второй заход. Снижаемся на бреющий и поливаем стоянку огнем из пушек и пулеметов. Рядом рвутся зенитные снаряды, но мы, словно заговоренные, неуязвимы. Слишком мала высота, угловое перемещение самолетов настолько велико, что зенитчики не успевают вносить в стрельбу поправки. Разрывы зенитных снарядов ложатся далеко позади. А на земле горят неуклюжие трехмоторные «юнкерсы». Атака цели не прекращается. От напряжения взмокла спина, но на душе радостно: пылают гитлеровские машины! В каждый полет Хитали умел внести неуловимый отпечаток собственного, присущего только ему, почерка, он был неповторим в своих действиях. Белое поле сливается с небом. Кажется, все кругом поглотила и замела пурга. Погода ухудшалась, надо было подумать о возвращении на свой аэродром. Бывало немало случаев, когда ведущие терялись в такой обстановке, блудили, и летчики были вынуждены садиться где попало, сводя на нет успех штурмовки. В таких условиях лишь тот ведущий мог довести до своего аэродрома, который отлично ориентировался в воздухе, действовал инициативно. Схемы, как бы они ни были хороши, не могут учесть все нюансы конкретно складывающейся воздушной обстановки. Главное — быть готовым к неожиданным ситуациям. Захар видел, откуда движется облачность, сознавал, что вряд ли мы успеем дойти до своего аэродрома. И он принимает решение идти на рекомендованную точку. Ему часто приходилось быть на острие сложных ситуаций, которые заставляли его волноваться, напрячь волю, показать все, на что способен. Но как определить облачность, успеть привести группу и посадить ее, пока еще не закрыта взлетно-посадочная полоса? Поднявшись под самую кромку облаков, ведущий внимательно вглядывается в окружающую местность, Куда ни кинь взгляд, везде клубятся белые космы облаков. Земля смешалась с небом. Вся надежда на световые сигналы с земли. Неожиданно впереди блеснул огонек, затем последовали одна за другой вспышки. Значит, рядом аэродром. Теперь надо найти посадочные знаки. В наушниках послышался чей-то голос. Хитали подстраивает приемник, внимательно прислушивается к команде с земли. Наконец, ему удается связаться с наземной радиостанцией. Установлен посадочный курс. Остается определить направление ветра и завести группу на посадку. Самолеты перестраиваются в правый пеленг, высота полета не более пятидесяти метров, Вот оно — знакомое «Т» — черное полотнище. Но оно еле просматривается с этой высоты, а подняться выше не дает облачность. Однако Захар не суетится и уверенно заводит самолеты на посадку. Выпущены шасси, щитки. Он первым приземляет свою машину, за ним садятся остальные самолеты. Командир дивизии, которого нелегко было удивить мастерством пилотирования, прибыл на аэродром, чтобы похвалить ведущего, сумевшего безупречно посадить девятку на заснеженный запасной аэродром.
Последние комментарии
38 минут 48 секунд назад
42 минут 25 секунд назад
54 минут 32 секунд назад
55 минут 58 секунд назад
1 час 10 минут назад
1 час 26 минут назад