КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706104 томов
Объем библиотеки - 1347 Гб.
Всего авторов - 272715
Пользователей - 124641

Последние комментарии

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

medicus про Федотов: Ну, привет, медведь! (Попаданцы)

По аннотации сложилось впечатление, что это очередная писанина про аристократа, написанная рукой дегенерата.

cit anno: "...офигевшая в край родня [...] не будь я барон Буровин!".

Барон. "Офигевшая" родня. Не охамевшая, не обнаглевшая, не осмелевшая, не распустившаяся... Они же там, поди, имения, фабрики и миллионы делят, а не полторашку "Жигулёвского" на кухне "хрущёвки". Но хочется, хочется глянуть внутрь, вдруг всё не так плохо.

Итак: главный

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
Dima1988 про Турчинов: Казка про Добромола (Юмористическая проза)

А продовження буде ?

Рейтинг: -1 ( 0 за, 1 против).
Colourban про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Автор просто восхитительная гнида. Даже слушая перлы Валерии Ильиничны Новодворской я такой мерзости и представить не мог. И дело, естественно, не в том, как автор определяет Путина, это личное мнение автора, на которое он, безусловно, имеет право. Дело в том, какие миазмы автор выдаёт о своей родине, то есть стране, где он родился, вырос, получил образование и благополучно прожил всё своё сытое, но, как вдруг выясняется, абсолютно

  подробнее ...

Рейтинг: +2 ( 3 за, 1 против).
DXBCKT про Гончарова: Тень за троном (Альтернативная история)

Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах (ибо мелкие отличия все же не могут «не иметь место»), однако в отношении части четвертой (и пятой) я намерен поступить именно так))

По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...

Сразу скажу — я

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
DXBCKT про Гончарова: Азъ есмь Софья. Государыня (Героическая фантастика)

Данная книга была «крайней» (из данного цикла), которую я купил на бумаге... И хотя (как и в прошлые разы) несмотря на наличие «цифрового варианта» я специально заказывал их (и ждал доставки не один день), все же некое «послевкусие» (по итогу чтения) оставило некоторый... осадок))

С одной стороны — о покупке данной части я все же не пожалел (ибо фактически) - это как раз была последняя часть, где «помимо всей пьесы А.И» раскрыта тема именно

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).

Дозоры слушают тишину [Сергей Николаевич Мартьянов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Дозоры слушают тишину

ПЕРВОЕ ЗАДАНИЕ

Знаете ли вы, что такое граница? Мне она представлялась так: полосатые столбы, настороженная тишина, суровые лица пограничников, вооруженные до зубов шпионы, ночные тревоги, выстрелы… Словом, жизнь, полная романтики и подвигов. Так я представлял границу по книгам и кинофильмам; так рисовалась она мне в пограничном училище, куда я поступил после десятилетки, вопреки настояниям матери выучиться на зубного врача. И вот на последнем курсе училища нас направили на стажировку, или, выражаясь «гражданским» языком, проходить производственную практику. Меня командировали в одно из подразделений, расположенных в Карпатах. О, как я обрадовался этой поездке, каким героем чувствовал себя среди районных заготовителей и участковых агрономов, едущих со мной в одном вагоне! С верхней полки я посматривал на них по меньшей мере снисходительно. Правда, были и сомнения, не скрою. Одно дело — училище, теория, а другое — граница, практика. Как встретят меня, какое дело поручат, справлюсь ли? Последний вопрос я отвергал решительно. Конечно, справлюсь, надо справиться! Но не это было главным в конце концов. Главное — я еду на границу!

В комендатуре меня встретили довольно хладнокровно. Сказали, чтобы отдохнул с дороги, осмотрелся, потом, дескать, вызовут. Но прошел день, второй, а меня никто не вызывал, только политрук поинтересовался, сходил ли я в баню и хорошо ли меня кормят. Люди были очень заняты, во двор штаба то и дело въезжали всадники, в комнате дежурного беспрерывно звонил телефон. Где-то шла напряженная жизнь, скрытая от моих глаз, а я, как неприкаянный, слонялся по военному плацу, по гулким коридорам, часами просиживал в библиотеке, перелистывал подшивку многотиражки «Пограничник на Карпатах». Лучше бы я не перелистывал ее! Страницы газеты пестрели интригующими заголовками: «Один против пятерых», «Двадцать километров по следу», «Уловка врага не удалась…». Представляете мое состояние!

В общем, на третий дань я набрался храбрости и сам пошел к майору, коменданту участка.

— Сидай, — кивнул он, продолжая допрашивать какого-то седоусого дядьку.

Дядька сидел на краешке стула, мял в руках войлочную шляпу и давал показания, а майор курил и рисовал на «Казбеке» замысловатых чертиков.

— Значит, сегодня ночью? На Малой поляне? — поднял он глаза, когда дядька умолк, покосившись в мою сторону.

— Так, так, правда! Я как узнал, так зараз к вам.

— Добре. Мы это дело учтем, Петр Михайлович, — сказал майор и зачеркнул чертиков.

«Ого, да это не допрос», — подумал я. Как мне удалось понять, сегодня ночью в районе Малой поляны готовилось нарушение границы. Об этом и сообщил Петр Михайлович, по всей видимости, лесной обходчик или пасечник. Каким образом ему стало известно об этом, знал только майор.

Ясно было одно — назревали интересные события.

Петр Михайлович поднялся, чинно попрощался с нами за руку, надел шляпу и удалился. А майор шагнул к стене и, отдернув сатиновую занавеску, открыл секретную карту. Минут пять он рассматривал условные значки и кружочки, что-то соображая, потом круто повернулся на каблуках и произнес:

— Вот так…

Он думал о чем-то своем и смотрел на меня рассеянно. А мне уже мерещились нарушители границы, ночные поиски, внезапные выстрелы…

— Вот так и решим, — повторил он и задернул занавеску.

Тут я попросил рассказать мне, что случилось.

— Ничего особенного. Братья Лымари решили немного подработать.

Я ничего не понял. Какие Лымари? Как подработать? Майор не стал утруждать себя разъяснениями. То ли дело было очень срочное, то ли он не считал нужным вдаваться в подробности перед стажером.

Поднял телефонную трубку и вызвал к себе капитана Жунусова.

Жунусов явился немедленно, будто давным-давно стоял у дверей, ожидая вызова.

— Привет, Степан Иванович! — шумно поздоровался он с комендантом, энергично пожал мне руку и, не ожидая приглашения, уселся в кресло.

Это был круглолицый, полный мужчина, ниже среднего роста. Лицо его, с толстыми, как у негра, губами, сияло добрейшей улыбкой, в раскосых, заплывших жиром глазах плясали веселые искорки.

— Слушай, Ильяс, — сказал между тем комендант, — а эти Лымари опять бузу затеяли.

— Да ну-у? — изумленно протянул Ильяс, ерзнув в кресле.

— Только что был у меня Перепелица Петр Михайлович. Божится, что опять хотят переправить через границу двух субчиков. На сей раз — крупных рецидивистов, бежавших из-под стражи.

— Вот шайтаны! — шлепнул себя по толстым коленям Ильяс.

Я удивленно поднял брови. Уж больно несерьезно начали командиры: «бузу затеяли», «шайтаны». И потом — вид у этого капитана, развязность.

Майор снова отдернул на карте занавеску и поманил к себе Жунусова. Оба принялись колдовать над кружочками и значками. И хотя они обменивались между собой короткими фразами, как люди, хорошо знающие суть дела и понимающие друг друга с полуслова, передо мной постепенно открывалась довольно ясная картина минувших и предстоящих событий.

Нет, то не были вооруженные до зубов шпионы.

С недавних пор на границе орудовала группа обыкновенных переправщиков. Подозревали, что возглавлял ее житель пограничного села Подгорное Олекса Лымарь, хорошо знающий окрестные леса и горы. Помогали ему двое двоюродных братьев, тоже Лымари, Иван и Микола, люди без определенных занятий. Один из них был соседом Олексы, другой жил в дальнем селе. Эти двое частенько пропадали из дому, потом появлялись и снова уезжали. Ходили слухи, что за большие деньги они переправляли нарушителей границы — главным образом уголовников, бегущих от советского правосудия.

Но это только слухи и предположения. Явных улик против Лымарей не было. А действовать надо наверняка, чтобы одним махом покончить со всей этой братией. И вот пришел буфетчик колхозной чайной Перепелица (да, это был буфетчик) и принес ценные данные. Сегодня ночью, на Малой поляне… Возглавить операцию должен был капитан Жунусов.

Тут я чуть было не вылез со своим замечанием, но вовремя сдержался. Ну какой из этого Ильяса начальник поисковой группы? Сидеть бы ему в штабе над своими бумагами.

А Жунусов как ни в чем не бывало понимающе кивал головой, улыбался и даже оглушительно расхохотался от какой-то собственной шутки. «Хорохорится», — злорадно подумал я.

— Действуй, Ильяс! — сказал майор на прощанье. — Выезжай на заставу, бери людей и действуй.

— Джаксы! — Жунусов щелкнул каблуками. Шпоры прозвенели так, будто в кабинете чокнулись серебряными рюмками.

Майор посмотрел на меня, и словно бы его осенило:

— Вот вам и первая практика! Если джолдас не против, я не возражаю. Можете отправиться вместе с ним на Малую поляну. Ты как, Ильяс? — перевел он взгляд на капитана.

— Пожалуйста! — с готовностью воскликнул тот, словно был заранее уверен, что я только и жду его приглашения. — У нас, в Казахстане, говорят: если кто-нибудь угощал тебя уткой, приготовь в ответ гуся, — и весело расхохотался, довольный своей шуткой, туманного смысла которой я так и не понял.

Выбора не оставалось. Волей-неволей пришлось выразить благодарность за оказанную мне честь.

Быстрыми шагами Жунусов прошел к дверям своего кабинета, пропустил меня вперед и, когда мы вошли, принялся стягивать с себя хромовые сапоги со шпорами. Я удивленно наблюдал за ним. В одних носках он прошел к шкафу, вынул резиновые сапоги, обул их, а хромовые спрятал в шкаф. При этом взглянул на мою обувь и укоризненно покачал головой. Потом надел брезентовый плащ, фуражку и приложил к уху ручные часы. В плаще и резиновых сапогах он был похож на заведующего молочнотоварной фермой…

В «газике» Жунусов сел рядом со мной, оставив переднее место пустым. Брезентовый кузов надежно скрывал его от посторонних глаз. А глаз этих, особенно мальчишеских, было предостаточно, пока мы проезжали единственной длинной улицей гуцульского селения.

Всю дорогу капитан о чем-то думал, и я не мешал ему своими расспросами. Да и о чем расспрашивать? О Малой поляне, которая находится далеко от границы? Об этих Лымарях, которые хотят подработать, и только? О двух «субчиках», по которым плачет милиция? Нет, не таким я представлял себе первое задание.

Разбрызгивая весеннюю грязь, «газик» мчался по проселочной дороге. Иногда выезжали на сухое место, и тогда о железное днище машины хлестко барабанили мелкие камешки. Буковые, еще не покрытые листвой леса на склонах гор стояли черные, промокшие от апрельской капели. По низкому небу неслись косматые облака.

«И чего его занесло сюда из Казахстана? Да еще на границу! — подумал я о Жунусове. — Разъезжал бы там по своим молочнотоварным фермам, кумыс пил да бесбармак ел». На этом, к сожалению, иссякли мои скудные представления о быте казахов.

На заставе нас уже ждали.

— Люди построены, — доложил Зорин, начальник заставы, молодой лейтенант.

— Сколько? — спросил Жунусов.

— Десять человек.

— Да ты что, Зорин? — с насмешливой укоризной уставился на него Жунусов. — Зачем так много? Для шума?

Я осмотрелся по сторонам. На деревянной вышке стоял часовой, наблюдая в бинокль. У коновязи переступали ногами три лошади, мерно жевали овес. На веревке сушилось белье. По двору, хрюкая, расхаживала жирная грязная свинья с проволочным кольцом, продетым сквозь ноздри. Зачем кольцо? Чертовщина какая-то!

Все десятеро держали себя стесненно, натянуто, будто каждый из них проглотил по аршину. Жунусов быстренько отобрал двоих: длинного, как жердь, Спиридонова и застенчивого, как девушка, солдата со смешной фамилией Опрышка. Остальные вышли из строя, но не расходились, а ждали, что будет дальше.

— Вот что, джигиты, — сказал Жунусов, проверив у обоих оружие и снаряжение, — наш брат воюет не числом, а умением. Так?

Спиридонов понимающе кивнул, а Опрышка молча и выжидающе смотрел на капитана.

— А теперь слушайте дальше, — продолжал Жунусов и принялся объяснять обстановку. Он говорил, пересыпая свою речь шутками и пословицами. Солдаты улыбались.

— Значит, так… Лымарь Олекса будет ждать всю шатию-братию на поляне. Второй, Микола, приведет туда этих субчиков. А третий, — Жунусов развел руками, — вот где будет третий Лымарь, Иван? Одному аллаху известно.

— Ясно! — с радостью сказал Спиридонов.

— Найдем, товарищ капитан, не беспокойтесь! — проговорил Опрышка.

— Точно, — поддержали остальные.

— Ну, джаксы, — заключил Жунусов. — В общем, меньше шума, больше смекалки. Так, товарищ курсант?

Я равнодушно пожал плечами. Меня все время занимала мысль, почему в ноздри свиньи продето кольцо, и, улучив минуту, я спросил об этом лейтенанта.

— А это изобретение нашего старшины, — небрежно пояснил он. — Чтобы свинья носом двор не копала.

От заставы до Малой поляны семь километров. От поляны до села, откуда ожидалась «шатия-братия», еще километра четыре. Поляна находилась между заставой и селом, в густом лесу, далеко от границы.

Так мне объяснил Жунусов. Солдаты и без объяснений отлично знали местность.

Можно было идти напрямик, по тропинке, протоптанной пограничными нарядами, — быстрее и удобнее. Но Жунусов сразу же за воротами заставы свернул в лес и повел нас в обход поляны. За ним шел я, потом Опрышка, шествие замыкал Спиридонов. Было свежо, темно и очень тихо. Но местами попадались лужи, и в них хлюпали сапоги. Иногда встречался снег, и он хрустел, как толченое стекло. Словом, двигались мы не так уж бесшумно.

Несколько раз Жунусов останавливался, чтобы прислушаться. Стоило же нам пойти дальше, как земля под ногами начинала похрустывать, чавкать. Сапоги мои промокли насквозь. Они посвистывали, будто насосы, а ноги в них коченели все больше. Как я завидовал капитану, переобувшемуся в резиновые сапоги! Идет себе, не обращая внимания ни на мокрый снег, ни на лужи, ни на непролазную грязь.

Так мы описали широкую дугу вокруг поляны и оказались на ее противоположной стороне. Жунусов обернулся и шепотом приказал идти как можно бесшумнее. Шаг — и остановка, еще шаг — и снова остановка. Мы крались, ступая след в след.

И все-таки нас услышали. В то время, как все четверо по-гусиному подняли ноги, со стороны поляны донесся свист: длинный, потом покороче. Так свистит ночная птица. Но то была не птица, мы это поняли сразу. Почему она свистнула только два раза и вдруг замолчала, словно ожидая ответного свиста?

Тут уже начиналось нечто интересное. У меня заколотилось сердце, дыхание как-то само собой приостановилось. Что делать? Молча идти вперед нельзя. Нужно подать ответный сигнал. Но какой? Какой сигнал установлен у переправщиков для ответа? Этого старый буфетчик не знал.

Теперь все зависело от капитана. Мы стояли и ждали. Неужели в самом начале поиски бесславно провалятся? И капитан принял единственно верное решение: развернувшись в цепочку, пойти вперед, к поляне. Если главарь переправщиков вздумает бежать, он обнаружит себя треском веток, и тут ему не уйти. Если примет нас за своих — тем лучше.


Вот и просветы между деревьями. Поляна. Она угадывается по звездному небу, по разгулявшемуся на просторе ветерку. Спиридонов остается в лесу. И понятно: Олекса Лымарь ждет троих, вот мы и подходим втроем: Жунусов, я и Опрышка. Он ждет со стороны села, вот мы и подходим со стороны села. Этот Ильяс не такой уж простак…

Шаг — и остановка, еще шаг — и снова остановка. Где же Лымарь? Черная земля. Жесткие ветви кустов. Пни. Бревна. Куча бревен. Пахнет смолой и мокрой щепой. Может быть, здесь?

— Микола, это ты? — раздается шепот из-под земли.

— Я, — отвечает Жунусов и приближается к толстенному бревну, безошибочно определив, что шепот раздался именно отсюда.

Я вижу, как что-то черное и продолговатое вылезает из дупла в бревне, выпрямляется, превращается в человека. И тут же на бревно со звоном падает топор, сваливается на землю.

— Что, не признал? — шепотом спрашивает Жунусов и наступает на топор. — А ну, руки!

Мне кажется, что он сейчас захохочет.

Человек напряженно всматривается в его лицо, потом смотрит на меня и Опрышку.

— А, товарищ капитан! — обрадованно восклицает он, будто всю ночь только и поджидал нас в своем дупле.

— Тихо! — предупреждает Жунусов. — Гусь свинье не товарищ. Руки!..

— А зачем? — следует ленивый вопрос. — Я же Олекса, Олекса Лымарь, из Подгорного. Вот пришел дров нарубить. Бачите? — и Лымарь нахально нагибается за топором.

— Цыц! — отстраняет его Жунусов. — Дрова в дуплах не рубят.

— Так это же я от холода, — с ухмылкой упорствует Лымарь.

— А ну, руки! — ору я во все горло и подскакиваю к нему, как петух, выведенный из себя его нахальным спокойствием.

— Шайтан! — шипит на меня Жунусов. — Глупый человек.

— А что с ним тут чикаться? — возбужденно говорю я, полный благородного гнева.

Не обращая на меня внимания, Жунусов и Опрышка обыскали Лымаря, связали, оттащили подальше, за кучу бревен, и с кляпом во рту бережно, как стеклянную вещь, уложили на землю.

— И чему вас учили в училище, понимаешь? — хмуро сказал Жунусов, подходя ко мне. — Орете, как ишак на базаре.

Видимо, в минуты сильного волнения он говорил с казахским акцентом.

Опрышка деликатно отвернулся. Я сконфуженно молчал, чувствуя, как краснею от корней волос до кончиков пальцев. Даже младенцу понятно, что если Микола с нарушителями услышали мой дурацкий крик, — пиши пропало.

Жунусов оттопырил пальцами оба уха и долго прислушивался, поворачивая их, как звукоуловители, в разные стороны. Нет, ничего не слышно. Или заподозрили, или еще далеко от поляны.

— Будем ждать, — решил Жунусов.

— Ничего. Задержим, товарищ капитан, — заискивающе проговорил я.

Он покосился в мою сторону и вздохнул. Очевидно, вид у меня был довольно пришибленный. Но нужно было действовать, и капитан решил еще раз испытать мои способности.

— Вот что, я останусь здесь, а вы отползите на опушку леса, к Спиридонову. Можете это сделать?

— Конечно! — с готовностью ответил я.

Приказав Опрышке стеречь задержанного, Жунусов залез в дупло. Ясно-понятно: теперь роли переменились, теперь лежать капитану и подманивать к себе Миколу и нарушителей.

Я отполз по-пластунски к Спиридонову и передал ему приказ: пропустить «шатию-братию» на поляну, а потом ударить по ним сзади.

Солдат, видимо, не очень обрадовался моей ненадежной помощи. Он молча посторонился, продолжая наблюдение.

Я не обиделся. Затаившись в кустах, мы стали ждать.

Удивительное это занятие — ждать врага! Когда он появится? Откуда? Как будет действовать? Иной покорно поднимет руки, а другой всадит пулю меж глаз.

Слышали они нас или нет? Придут или не придут?

Мы ждем. Проходит десять, двадцать, тридцать минут… Неужели слышали?

Вот зашумел ветер в ветвях. Вот треснул сучок. Вот упал на землю прошлогодний желудь. Где-то пискнула спросонья птица. Где-то ухнул филин. Еще раз: «Шу-бу!.. Шу-бу!..» Подзывает самку. И снова тихо.

Да, услышали.

«Чему вас учили в училище, понимаешь… Чему вас учили…» — твержу я, и злость накапливается во мне с каждой минутой.

Кап, кап, кап… Над самым ухом, капля за каплей. На сухой прошлогодний листок. Нет, не дождь. Капает с высоченного бука. Первая капля, вторая, третья… Или это только кажется? Нет, капает. Пятнадцатая, шестнадцатая, семнадцатая…

Не придут.

А майор ждет. Ждет и рисует на «Казбеке» своих чертиков. И Жунусов ждет в дупле. Вспоминает ли кто о нем сейчас? Волнуется ли? Конечно! Жена, дети… А может, спят себе, привыкли к его вечным скитаниям. И Спиридонов ждет. И Опрышка. Нет, Опрышка скучает. «Опрышка… Опрышка…» — твержу я, и мне становится почему-то смешно…

Кап, кап, кап…

Вдруг совсем близко раздался свист: длинный, потом покороче. Пришли!

И сразу: и капли, и посторонние мысли, и смешная фамилия Опрышка — все куда-то исчезло. Только свист и ощущение сухого на языке.

Но где же остальные? Шел один, должно быть, Микола. Шел осторожно, прячась за стволами деревьев, останавливаясь и пригибаясь. Шел и пересвистывался с Жунусовым. Вот поравнялся со мной, со Спиридоновым, вот раздвинул кусты, разглядывая поляну.

Можно громко и властно крикнуть: «Руки вверх!» Можно подпустить врага «на штык» и ошеломить грозным «Стой!» А можно подкрасться сзади и шепнуть в самое ухо: «Ложись!» И это слово поражает врага, как гром.

— Ложись! — неожиданно шепнул ему в спину Спиридонов.

Человек крякнул и осел на землю, будто у него подрезали поджилки. Это было даже смешно.

— Чего? — не понял он.

— Ложись, говорят! — властно повторил Спиридонов.

Человек плюхнулся прямо в грязь. А капитан Жунусов тут как тут. Наклоняется, шепчет переправщику на ухо:

— Микола, оружие есть?

— Чего?

— Я спрашиваю: оружие есть?

— Нема оружия, — ив отчаянии добавляет: — Мать вашу так!..

— Тихо, зачем выражаться? — шепчет Жунусов и как бы между прочим помахивает перед Миколиным лицом пистолетом. — Где твоя шатия-братия?

— Какая шатия?

— Ай, ай, ай… Как нехорошо говорить неправду. Олекса нам все сказал.

Микола молчит, потом цедит сквозь зубы:

— Ничего не знаю.

— Ай, ай, ай… За чужую голову ты пожертвовал своими ушами, — насмешливо соболезнует Жунусов.

Это был верный удар.

— Там, в лесу, ждут меня, — со вздохом признался Микола.

— А ну, вставай, веди к ним.

— Чего? — испуганно спрашивает он, перестав стряхивать с себя грязь и мокрые листья.

— Не валяй дурака. Веди!

Микола с минуту молчит, потом отчаянно машет рукой:

— Ладно. Чтоб ни дна им, ни покрышки…

Видимо, он дрожит за собственную шкуру, и ему наплевать на своих дружков. Теперь нужно не терять ни минуты.

И мы идем в лес. Жунусов шагает вслед за Миколой, держа пистолет наготове. Мы со Спиридоновым крадемся сзади, прячась за деревьями и кустами, чтобы не попасть на глаза нарушителям, не спугнуть их раньше времени. Удивительная какая-то ночь! Уж со мной ли все происходит? Вот это стажировочка!

Жунусов шепчет:

— Позови их.

Микола молчит.

— Ну? — и тычет дулом пистолета в спину.

— Эй, давай сюда! — сипло кричит Микола. — Пошли.

Из-за деревьев выходят двое, направляются к нам. Третьего Лымаря что-то не видно. Только двое.

— Ну, как? — развязно спрашивает один из них. — Порядок?

— Порядок, — выступает вперед Жунусов. — Руки вверх!

Он уже не шутит и не вспоминает казахские поговорки. Обстановка слишком серьезная. Спиридонов и я держим оружие наготове. Каждый из троих взят на прицел. Чуть что — пулю в башку.

А те двое стоят в оцепенении, словно их хватил столбняк.

— Руки, руки! — повелительно напоминает Жунусов.

— Продал, гад! — свирепо бубнит здоровенный верзила и нехотя поднимает руки.

— Костя, дай я его ударю! — неожиданно плаксивым голосом просит второй, низенький и вертлявый.

Микола испуганно отступает, взглядом просит защиты у капитана.

— Кру-гом!

Первый поворачивается неуклюже, как медведь, второй — быстро и четко, как заводной солдатик.

— Обыщите, — приказывает мне Жунусов.

Он говорит это так, как говорят: «Прикуривайте», — не повышая тона. Ну, что ж, обыскать так обыскать… И хотя мне страшно, я закидываю автомат на спину, подхожу к задержанным, деловито обшариваю у них карманы. Огнестрельного оружия нет. Есть финские ножи, пачки денег, связки ручных часов, какие-то документы. Во всем этом разберутся в комендатуре. Наше дело задержать, сделать обыск, связать руки, отконвоировать — все, как положено.

Я возвращался на поляну героем.

Опрышка похаживал около лежавшего на земле Лымаря и встретил капитана рапортом:

— За время несения службы никаких происшествий не было, — и добавил, заметив беспокойство Жунусова: — Да вы, товарищ капитан, не волнуйтесь. У меня комар носа не подточит.

В это время над лесом, со стороны границы, взвилась ракета. В ее мертвенно-красном сиянии заблестели вершины деревьев.

— Спиридонов, за мной! — скомандовал Жунусов, и оба они исчезли в погустевшей сразу темноте.

Меня капитан не взял: нужно сторожить задержанных. Я послушно согласился, поймав себя на мысли, что все больше и больше подчиняюсь этому веселому добродушному человеку. Опрышка и меня успокоил:

— Третий Лымарь на секреты напоролся. Ничего, будем охранять вместе.

Время ползет удивительно медленно, внимание как назло отвлекают посторонние вещи. Звезда сорвалась с небосвода, прочертив огненный след. Прошумел ветер в лесу. Где-то далеко-далеко прогремел поезд и затих. Бревна пахнут смолой, ноги в сапогах коченеют. Хорошо бы сейчас сухие портянки. А что, если костер разложить? Погреться, обсохнуть…

Задержанные лежат между бревен, каждый по отдельности, и мрачно помалкивают. Встречаются же в наши дни вот такие типы! Правда, верзила и плюгавый — те понятны. Ворюги, взломщики, им терять нечего. А что заставляет Лымарей шататься через границу? Впрочем, тоже понятно. Еще на заставе Жунусов объяснил мне, что при мадьярах и немцах они имели свою лесопилку, свою корчму в Подгорном. Советская власть им — как гвоздь в сапоге. И все же…

Почему же так долго нет Жунусова и Спиридонова? Что с ними? Мы тут о костре думаем, а они… Нет, зря оставили меня сторожить! Мог бы справиться и один Опрышка. Зачем торчать здесь и глазеть на связанную смирную «шатию-братию»? Ну зачем это?

Вдруг над лесом снова взвилась ракета. Потом вторая и третья.

Гук-ша-а… гук-ша-а… Ударили два выстрела, и вслед за ними срикошетило эхо. По лесистым склонам метнулся беглый гулкий шум.

И снова тихо.

В ожидании прошло еще полчаса. Почему дали ракету? Кто стрелял? Что творится там, на границе? Будь они прокляты, эти задержанные, связавшие нас по рукам и ногам!

Внезапно на поляне неслышно возникли Жунусов и Спиридонов.

— Живы? — спросил Жунусов, устало опускаясь на бревна.

Я бросился к нему навстречу:

— Ну как? Кто стрелял?

Но Ильяс не торопился с ответом. Он достал портсигар и закурил, долго не гася спичку. Огонек медленно подбирался к пальцам и вдруг потух, истощившись.

— Задержали третьего Лымаря. Зорин со своими джигитами. А стреляли? Стреляли, чтобы не ушел, понимаешь.

Мы помолчали. К чему слова? Все хорошо, что хорошо кончается.

…На обратном пути Жунусов ехал рядом с шофером. На востоке уже занималась зеленоватая заря, было свежо, во все щели «газика» задувал холодный ветер. Жунусов поднял воротник плаща и засунул кисти рук в рукава.

Вот сделал человек свое дело и теперь возвращается домой. Да, странно как-то все получилось. Даже ни одного патрона не истратили…

Жунусов, видимо, задремал, откинувшись на спинку сиденья. Шофер повел машину тише, тормозя перед каждой колдобиной.

Но капитан не спал.

— Ты чего? А ну, давай! — сказал он.

Шофер ухмыльнулся, поплевал на ладони и повел машину быстрее.

Внезапно, будто видение, в свете фар возникла женская фигура. Женщина стояла на обочине дороги, кутаясь в теплый платок и жмурясь от яркого света.

— Жена, — сказал Жунусов, и в голосе его я услышал испуг.

Машина остановилась. Женщина постояла с минуту, вглядываясь. Потом сорвалась с места и подбежала.

— Ты что? — небрежно спросил Жунусов.

— А ты не знаешь, Ильяс? — взволнованно заговорила женщина. — Уж утро на дворе, а тебя все нет и нет…

— Э-э! — махнул рукой Жунусов. — Первый раз, что ли? Спала бы лучше.

Она села рядом со мной и только тут заметила меня.

— Ой, кто это?

— Наш гость, Лиза.

Мы поздоровались, рука у нее была жесткой и сильной.

Машина въезжала в село. Во всех домах спали, только в одном из них, на дальнем конце улицы, светилось окно.

Знаете ли вы, что такое граница? Вам представляется она овеянной дымкой романтики, в громе выстрелов и фейерверке подвигов. Это все есть, не спорю. Но бывает и так, как было в ту ночь, на Малой поляне. И я запомнил границу именно такой: трудная работа, одинокая женщина, ожидающая мужа на обочине ночной дороги.


1957 г.

ЭНДШПИЛЬ

День начался с неприятностей. Явился старшина Громобой и сказал мрачно:

— Говорил я, что мы пропадем с этим Сороколитром? Говорил. Так оно и получается.

Речь шла о солдате первого года службы Сороколисте. Старшина вечно путал его фамилию: называл Сорокопутом, Сорокопустом, даже Сорокочистом, но Сороколитром еще ни разу не называл. И капитан усмехнулся.

Громобой посмотрел на него удивленно и строго. Если бы на свете не существовало такой грозной фамилии, никакая другая не подошла бы к этому коренастому человеку с простоватым, суровым лицом и тугой загорелой шеей. Солдаты побаивались его, а капитан уважал за исполнительность и требовательность, хотя в душе и посмеивался над его обидчивостью и полнейшим отсутствием юмора.

Но сейчас было действительно не до смеха. Неделю назад капитан Портнов послал рапорт начальнику отряда с просьбой откомандировать Сороколиста с заставы. И вот снова…

— Опять благородствовал… — безнадежно махнул рукой Громобой. Это слово означало у старшины высшую степень халатности, разгильдяйства и вообще недисциплинированности.

— Что же случилось? — спросил капитан.

Громобой отвечал в обычной своей манере:

— Должен дневальный по конюшне за лошадьми следить? Должен. А этот Сорокопуст опять в шахматы играл.

— В конюшне?

— А то где же?

Старшина замолк, возмущенный до глубины души. Он еще ничего не знал о рапорте и думал, что маяться с Сороколистом придется и завтра, и послезавтра, и целых два года.

Этот Сороколист был притчей во языцех. Он не просто рядовой первого года службы, а шахматист второго разряда. Его часто вызывают на какие-то турниры, голова солдата вечно забита этюдами и задачами, а отсюда и нечищеное оружие, и сбитая холка у лошади. А теперь вот, пожалуйста, — играл в шахматы во время дневальства. Черт знает что…

Капитан Портнов спросил, как было дело, и старшина принялся рассказывать. Ночью он пошел проверить дневального по конюшне и во дворе наткнулся на кобылу Кобру. Она разгуливала по клумбам, а Сороколист преспокойно сидел в пустом деннике и при свете фонаря «Летучая мышь» сам с собой играл в шахматы. При этом он заглядывал в какой-то журнал с нарисованными в нем шахматными фигурами. На вопрос старшины Сороколист ответил, что решает шахматные этюды и задачи и что это для него, видите ли, очень важно и необходимо…

Капитан снова улыбнулся. Он представил себе, как грозный старшина появился в деннике и как в первую минуту не мог ни слова вымолвить от возмущения. Сейчас он, конечно, деликатно умолчал об этом, но так оно и было.

— Что вы предлагаете? — спросил Портнов.

— Под арест! — решительно заявил Громобой. — И пусть сидит, как миленький. А как же?

Капитан и сам не раз думал об этом, но все как-то не решался.

— Стоит ли? По-моему, достаточно, если его переведут с заставы, — и капитан сообщил о своем рапорте полковнику.

— Наконец-то! — вырвалось у старшины, и он даже повеселел. — И все же надо внушить Сороколисту за безобразия на дневальстве. Надо. Пусть знает, что такое служба.

— Это мы сейчас сделаем, — согласился Портнов. — Позовите его ко мне, а я позвоню полковнику насчет рапорта.

— Правильно! — одобрил Громобой и торопливо вышел.

Капитан поднял телефонную трубку, задумался. Все ли сделано для того, чтобы Сороколист стал настоящим солдатом? Да, кажется все! «И что с ним возиться! — вдруг озлился Портнов. — Человек он неглупый, грамотный, должен понимать».

Капитана долго не соединяли с кабинетом начальника: полковник с кем-то разговаривал. Он вообще любил поговорить, вспоминая при этом всякие истории, притчи… Наконец их соединили. В это же время в канцелярию вернулся Громобой и вслед за ним вошел Сороколист. Старшина присел на подоконник, а солдат остался стоять у дверей. Был он невысок ростом, тщедушен, с хохолком редких волос, узким птичьим лицом и острыми оттопыренными ушами. Самым примечательным на его лице были глаза: большие, открытые, удивительного янтарного цвета.

Портнов кивком головы ответил на его приветствие и тут же услышал в трубке вежливый, спокойный голос начальника:

— Слушаю вас, товарищ Портнов.

— Я бы хотел узнать насчет моего рапорта, товарищ полковник.

— А-а… про шахматиста? Читал ваше сочинение.

В голосе полковника послышалась насмешка, и капитан насторожился.

— Так вот, слушайте мое решение: «В просьбе отказать. Разъяснить капитану Портнову, что талант — это редкость, и его надо беречь и воспитывать…»

Портнов опешил, он растерянно взглянул на Громобоя.

Старшина, заподозрив неладное, заерзал и чуть не свалил с подоконника горшок с цветком.

— Но, товарищ полковник, — наконец проговорил капитан и тут же осекся: Сороколист с явным интересом прислушивался к его словам.

— Ну, почему вы молчите? — напомнил о себе начальник отряда.

Собравшись с духом, Портнов ответил:

— Я полагал, что причин, изложенных в рапорте, достаточно…

Он хотел добавить, что застава есть застава, а не клуб, что поведение Сороколиста может принести ущерб охране границы, что самое подходящее место ему где-нибудь в штабе отряда, в должности писаря или библиотекаря, но тот, о ком шла речь, торчал возле дверей и таращил на него большие, все понимающие глаза. Кроме того, капитан знал, что полковник не любит менять своих решений.

Так и есть. Полковник считал, что причин, изложенных в рапорте, недостаточно. То, что Сороколист плохо несет службу, рассеян и несобран, набивает холку лошади, забывает чистить оружие, все это, конечно, очень скверно, но не значит, что надо переводить его с заставы. Из Сороколиста надо сделать настоящего солдата-пограничника. Нужно подумать о том, как пограничная закалка пригодится ему в дальнейшей жизни. Может, на заставе растет второй Ботвинник, чемпион мира, а его — в писаря… Надо уметь смотреть вперед.

Полковник говорил мягко, вежливо, но вместе с тем решительно, не допуская никаких возражений. А Портнов покорно слушал и невнятно поддакивал: «Да… Слушаю…»

Повесив трубку, он долго молчал. Было слышно, как под окошком, в беседке, свободные от службы солдаты гулко забивали «козла».

— Ну как? — спросил Громобой.

— Никак, — ответил капитан и с неприязнью глянул на Сороколиста. Итак, им суждено оставаться под одной крышей. И завтра, и послезавтра — целых два года. Вот с этим лобастым и глазастым солдатом, на котором гимнастерка топорщилась во все стороны, погоны коробились, а под ремень можно засунуть целый кулак.

— Та-ак… — сокрушенно вымолвил старшина.

Плечи его опустились, он старался не глядеть на Сороколиста. Любую недисциплинированность подчиненных, любой непорядок на заставе он воспринимал как личное оскорбление. Он просто не понимал, как может жить человек, нарушая уставы и наставления? Как?

Капитан понимал его. Он знал, что этот суровый и прямой человек может быть уязвим и беспомощен, как ребенок, столкнувшись с чем-то таким, на что не мог найти управу. И сейчас Портнов испытывал неприязнь к Сороколисту вдвойне — и за себя и за Громобоя. О том, прав ли полковник, он старался не думать.

— Приведите себя в порядок, — сдержанно сказал капитан солдату.

Сороколист невозмутимо, словно подчеркивая, что в жизни это не самое главное, одернул гимнастерку и затянул ремень.

— Почему во время дневальства играли в шахматы?

— Видите ли, товарищ капитан, я играл в свободное время, когда все лошади были накормлены и конюшня вычищена. Я полагал, что не обязательно ходить по конюшне, как неприкаянному, если все в порядке.

— У вас Кобра по двору разгуливала, — хмуро вставил Громобой.

— Но я же объяснил вам, товарищ старшина, что не заметил этого. Я уже попросил у вас извинения и дал обещание…

— Вы уже сто раз обещали, — перебил Громобой. — Пора бы исправиться! Пора. А вы все благородствуете.

Сороколист взглянул на него с усмешкой.

— «Благородствуете»? Интересно…

— И ничего тут нет интересного! — запальчиво выкрикнул старшина. — Одна недисциплинированность!..

Портнов слушал, поглядывая на обоих.

— Все-таки почему вы отвлеклись от дневальства?

Сороколист поднял на него свои янтарные удивленные глаза, глаза человека, которого никак не могут понять другие.

— Понимаете, товарищ капитан, если бы вам попалась в руки книга гроссмейстера Ботвинника «Избранные партии», вышедшая еще в пятьдесят первом году…

— При чем тут Ботвинник, слушайте? — нахмурился Портнов.

Но Сороколист ничуть не смутился.

— У Ботвинника есть слова о том, — продолжал он, — что каждый шаг по пути творческого совершенствования становится все труднее, что необходимо научиться хорошо анализировать и комментировать партии, чтобы можно было критиковать свои собственные ошибки и достижения.

— Ну и что же?

— Понимаете, в последнем номере журнала «Шахматы в СССР» напечатан очень интересный этюд…

В это время зазвонил телефон, и Портнов, почувствовав облегчение, взял трубку.

С участка докладывал рядовой Семыкин. Он задержал у речки гражданина с подозрительным пропуском.

— А что у него там? — спросил капитан.

— Подпись неразборчива, непонятно, кто выдал…

Портнов немного подумал.

— Так… Сейчас пришлю к вам старшину. Ждите.

Громобой соскочил с подоконника и вопросительно посмотрел на капитана.

— Возьмите одного солдата, в машину, и — на речку! Там Семыкин кого-то задержал.

Старшина быстро вышел.

— Разрешите и мне, товарищ капитан? — неожиданно сказал Сороколист.

— Что — разрешите?

— Вместе со старшиной, товарищ капитан! Разрешите? — Он умоляюще смотрел на Портнова. «Может, разрешить? Это будет в духе советов полковника», — подумал капитан. И он сказал:

— Идите. Передайте старшине, что я приказал.

— Благодарю вас! — Сороколист неуклюже повернулся и побежал во двор, где старшина уже садился в машину.

Портнов усмехнулся. «Благодарю…» Не солдат, а доктор наук какой-то, честное слово! Но в глубине души он все-таки немного завидовал этому Сороколисту. Как он здорово начал объяснять насчет шахматных теорий! Только выйдет ли из него толк? Еще рано загадывать: то ли получится из него второй Ботвинник, то ли нет?

Он представил себе, как Громобой изумленно уставился на Сороколиста, увидев, что тот лезет в машину, и не будет ничего удивительного, если старшина прибежит сейчас в канцелярию…

Нет, уехали. Часовой уже закрывал за машиной ворота. Сейчас они едут вместе, и в душе у старшины, вероятно, все кипит. «Ничего, — усмехнулся Портнов. — Дело у речки не такое уж серьезное. Проверить пропуск и, в случае необходимости, привезти задержанного на заставу. Дело обычное».

Капитан вышел на крыльцо. Стоял жаркий, душный полдень. Небо заволокли тяжелые свинцовые тучи. Они редко когда рассеиваются в этих местах, обильных испарениями и туманами. Дышалось трудно, как в парной.

Портнов прошел к зеленым решетчатым воротам, посмотрел на шоссе. Отшлифованное колесами машин, оно шло мимо самой заставы и соединяло город с пограничными селениями. Проехал битком набитый автобус, промчались два такси, протарахтела повозка, груженная початками кукурузы. Возница Вано Хоцковели, весовщик из соседнего колхоза, завидев капитана, приветливо поднял руку. Портнов знал не только этого веселого, лохматого Вано, но и всю его родню до пятого колена. Он знал каждого жителя окрестных селений. Здесь только так и можно служить: зная своих, сразу заметишь нездешних.

…Часовой открыл ворота, и «газик» с брезентовым верхом въехал во двор. Первым из него вылез Громобой, потом — мужчина в соломенной шляпе и за ним Сороколист с автоматом на шее. Старшина и мужчина остались у машины, а Сороколист отправился прямо к Портнову, стремительно бодая воздух лобастой головой и тараща свои большие глаза.

— Товарищ капитан…

— Ну, что у вас? Кого задержали? — спросил Портнов.

— Я не знаю, проверял старшина. Понимаете, я забыл взять оружие, и старшина приказал мне доложить вам об этом.

— Как забыли? У вас же автомат или что?

— Извините… — чуть смутился Сороколист. — Я взял его уже после. Одним словом, после того как старшина сделал мне замечание. А сначала я сел в машину без оружия.

Час от часу не легче!… И самое поразительное — этот шахматист смотрел на него спокойно, невинно, как будто ничего не случилось.

— Почему же забыли, позвольте вас спросить? — холодно выдавил из себя Портнов.

— Понимаете, я, собственно, не забыл, а просто очень торопился и боялся, что старшина уедет, не дождавшись меня. Но вы, пожалуйста, не волнуйтесь, в конце концов я же взял с собой автомат.

Нет, с ним невозможно говорить серьезно!

— Уходите с глаз долой и чтоб больше я вас не видел!

Портнов окинул задержанного внимательным взглядом. Соломенная шляпа, клетчатая рубашка, серые брюки, ботинки на толстой подошве. В руках рюкзак и толстая суковатая палка. Любопытно… На вид лет сорок — сорок пять, а может, и больше. Орлиный профиль, чисто выбритое лицо, живые голубые глаза. Держится непринужденно, с достоинством, словно ничего не случилось.

Все еще думая о Сороколисте, Портнов заставил себя вежливо, очень вежливо пригласить задержанного в канцелярию. Гражданин понимающе кивнул и вошел. Капитан указал незнакомцу на свободный стул, сам сел напротив и взял у Громобоя документы. Задержанный наблюдал за ним дружелюбно, выражая полную готовность отвечать на вопросы.

Его звали Семен Григорьевич Минц, год рождения — 1915. В паспорте московская прописка, все графы заполнены верно, печать на месте. Не вызывал подозрения и пропуск, за исключением того, что подпись лица, выдававшего его, немного расплылась и не очень разборчива.

«Маловато, — отметил про себя капитан. — Как бы не пришлось извиняться».

Он начал издалека:

— Вы извините, что пришлось вас побеспокоить, но, сами понимаете, такая уж у нас служба.

Минц замахал руками:

— Что вы, что вы! Какой может быть разговор? Это я вам доставил лишние хлопоты.

Портнов помолчал.

— Что-то у вас подпись в пропуске не очень разборчива…

— Пожалуйста, могу объяснить, — улыбнулся словоохотливый Минц. — Неподалеку от Кабулети я попал под дождь, под настоящий тропический ливень, ну и вымок до нитки. Остальное, надеюсь, вам понятно.

«Понятно, но не совсем, — подумал Портнов. — Почему пострадала только подпись?»

— Вы что же, турист?

— О да! — ответил Минц. — Если так можно выразиться, турист-одиночка.

И он стал пространно рассказывать, что живет и работает в Москве, что в каждый свой отпуск отправляется путешествовать по родной стране — вот так, с рюкзаком за плечами и с палкой в руках, где поездом, где на машине, а больше всего — пешком: это прекрасный вид отдыха. Сейчас он путешествует по Черноморскому побережью, прошел пешком от Сухуми до Батуми, а дальше поедет в Тбилиси, с которым у него связаны воспоминания юности. Между прочим, товарищ капитан не был там?

— Проездом, — сухо ответил Портнов.

Он хотел спросить, чем же Минц может подтвердить свой маршрут, но тот сам догадался об этом. Вот железнодорожный билет от Москвы до Сухуми, вот квитанции гостиниц, где он останавливался. Портнов смутился. Видимо, и в самом деле придется извиняться. «Ну, что ж, на такой заставе этого не миновать, — успокоил он себя. — Лучше пять раз ошибиться, чем один раз пропустить врага».

В открытое окно виднелись двор заставы и кусочек неба. Серые низкие тучи набухали дождем, удушливый зной парил над землей.

— Где вы остановились? — спросил Портнов после паузы.

— Знаете, пока нигде. Пришел я в город сегодня утром с Зеленого мыса. В доме туристов все места заняты, в обеих гостиницах тоже. Сказали, что освободятся только вечером. Вот и отправился побродить по окрестностям, полюбоваться вашими красотами. Но не успел, как видите… — Минц выразительно посмотрел на старшину.

— Понятно. Одну минуточку, — Портнов поднялся из-за стола и вышел.

Из дежурки он позвонил в Дом туриста и обе гостиницы. Отовсюду подтвердили: утром свободных мест у них не было. Когда будут? Только вечером.

Да, день был буквально набит неприятностями.

Последний удар, сам не подозревая того, нанес старшина. В отсутствие капитана он вступил с Минцем в разговор, и когда Портнов вернулся в канцелярию, старшина рассматривал какую-то книжку, а Минц вынимал из рюкзака маленькую шахматную доску. Вней гремели фигуры.

Повеселев, Громобой передал книгу капитану.

— Вот, товарищ Минц подарил заставе свое произведение.

Это был сборник шахматных этюдов, выпущенный в Москве в 1955 году. На титульном листе Порт-нов прочитал размашистую подпись: «Бдительным советским пограничникам — от мастера спорта СССР С. Минца». Он перелистал несколько страниц и среди других портретов узнал Семена Григорьевича. Орлиный профиль, энергичное лицо, только чуть-чуть помоложе. Дальше шли его этюды с диаграммами, буквами и цифрами.

— Так вы и есть один из авторов этой книжки? — спросил Портнов.

— Я, — сдержанно ответил Минц.

— Вы шахматист?

— Мастер спорта и составитель шахматных этюдов.

— Ну что же, большое спасибо за книгу.

Минц положил в рюкзак доску, забрал документы и поднялся со стула. Он посматривал на капитана и старшину с некоторым сожалением.

Капитан и старшина молчали.

Долго собиравшийся дождь наконец хлынул. За открытыми окнами встала сплошная стена воды. Все расплылось, потускнело: и небо, и решетчатые ворота, и деревья. На лужах вздувались и лопались огромные пузыри.

— Куда же вы теперь пойдете? — спросил Портнов. — Оставайтесь у нас.

Минц немного подумал и согласился.

Тут Громобою пришла блестящая мысль: не хочет ли поиграть товарищ Минц в шахматы?

— С удовольствием! Но с кем?

— Есть тут у нас один, — мстительно сказал Громовой. — Который вместе со мной за вами ездил.

— Такой маленький, глазастый?

— Так точно. Соображает в этом деле…

Громобой хитровато ухмыльнулся и подмигнул капитану: дескать пускай Сороколист получит на орехи.

В ленинской комнате, куда вошли все трое, было много солдат. Они поднялись, с любопытством уставились на гражданина. Минц вежливо поздоровался.

Узнав, что перед ним мастер спорта Минц, соавтор сборника шахматных этюдов, и что он желает сыграть с ним партию, Сороколист побледнел и сразу потерял дар речи. Это было великолепное зрелище: Сороколист — и вдруг ни одного слова! Капитан представил себя на его месте. Конечно же, Сороколист слышал о Минце, читал его этюды, учился на его партиях. Минц — мастер СССР, а он всего лишь игрок второго разряда. Вроде ефрейтора, которому еще служить да служить до старшего сержанта. Сейчас на глазах у всей заставы он должен сыграть с ним. Есть от чего растеряться!…

Минц благосклонно кивнул Сороколисту и предложил ему играть белыми. Тот отказался взять белые без жеребьевки.

— Ну что ж, пожалуйста, молодой человек, — усмехнулся Минц.

Впрочем, ему все равно достались черные.

Они расставили фигуры, Минц положил ногу на ногу и сделал рукой широкий жест:

— Прошу!

Сороколист сделал первый ход — пешкой от ферзя на два поля. Минц, не задумываясь, ответил.

Игра началась. Громобой сидел рядом с Минцем. Старшина не очень-то разбирался в шахматах, но сейчас проникся к ним уважением. Он с надеждой посматривал на орлиный профиль мастера и с соболезнующим видом — на Сороколиста. На дворе шумел дождь. Время от времени пушечные раскаты грома сотрясали заставу. Сороколист сидел красный от напряжения, янтарные глаза его потемнели, высокий лоб пересекала упрямая морщинка. Он весь как-то сжался и от этого казался совсем маленьким.

Капитан постоял немного, посмотрел и вышел.

В коридоре ему встретился Семыкин. Он только что вернулся с границы, и пока докладывал, у ног его собралась лужа.

— Промокли? — посочувствовал капитан.

— Пустяки! — заулыбался Семыкин. — А что это ни одной живой души не видно, товарищ капитан?

Он оглядывался по сторонам, по-мальчишески сдувая с кончика носа капельки воды. Портнов коротко рассказал, в чем дело.

— Кроме подписи… ничего подозрительного не заметили? — спросил он.

— Нет, — ответил Семыкин. — А что?

— Пока ничего, — задумчиво проговорил Портнов. — Ладно, идите.

Он любил этого солдата и подумал, что было бы неплохо, если бы все пограничники на заставе были такими, как Семыкин.

Потом он распорядился, чтобы проверили связь, затопили сушилку и следующие наряды отправляли только в плащах. Ливень на дворе мял и ломал деревья.

Между тем, в ленинской комнате зашумели, засмеялись, и капитан поспешил туда. Видимо, Сороколист проиграл. Так и есть. Он сконфуженно складывал фигуры в доску, а Минц снисходительно улыбался. С усмешкой посматривали на Сороколиста и все солдаты. Громобой сидел с видом человека, который и не ожидал ничего другого.

— А вы хорошо играете, молодой человек. Догоняете стариков, — проговорил Минц.

— Ну что вы! — смутился Сороколист. — Вы знаете, недавно я просматривал ваши новые труды и просто в восторге от оригинальности вашей композиции, в которой вы достигаете выигрыша с помощью перевода коня с b8 на d1.

— Да, без этого мата нет, — великодушно ответил Минц.

Сороколист озадаченно посмотрел на него, немного подумал и предложил смущенно:

— Не сыграли бы вы вторую партию?

Капитан быстро взглянул на него. Минц снисходительно улыбнулся:

— Как вам угодно, молодой человек.

Снова расставили фигуры. Теперь Сороколист играл черными. Он играл после жесточайшего поражения, и на него смотрели с недоверием.

Минц сидел за доской в непринужденной позе, частенько вглядывался в лицо то одного, то другого солдата, а рядовому Семыкину даже подмигнул, как старому знакомому.

На доске оставалось все меньше и меньше фигур, и ходы становились все более странными. Капитан не понимал, например, почему Минц подставил под пешку противника своего коня, а тот не взял его. Непонятно было и то, почему Сороколист не брал незащищенного офицера Минца. И уж совсем странно, что Сороколист оставил незащищенной свою пешку рядом с королем белых. Это случилось в самом конце партии, когда фигур на доске оставалось совсем мало.

Конец партии называется эндшпилем — этот термин капитану был известен. Эндшпиль — конец. В эндшпиле один игрок выигрывает, другой — проигрывает. Бывает, правда, и ничья. Но все равно это — конец.

Однако Минц не взял пешку, а объявил офицером шах. Ну, что ж, это, пожалуй, серьезнее. Сороколист отошел королем, и тогда Минц объявил шах турой. Ого, мастер перешел в настоящую атаку! Интересно, как вывернется из этого положения Сороколист? Тот подумал немного и отступил королем еще на одно поле. Теперь Минцу можно снова шаховать — турой. Вот черт! Неужели Сороколист проигрывает? Конечно, он видел свой неизбежный крах и ожидал хода Минца, втянув голову в плечи.

И точно. Минц объявил шах. Сороколист откинулся на спинку стула и с удивлением напряженно уставился на мастера. Потом отошел королем за свою пешку. Минц сделал ход офицером, но теперь Сороколист сам объявил шах турой, одновременно угрожая офицеру.

Минц задумался. Сороколист поглядывал на него удивленно и недоверчиво. И произошло совсем неожиданное. Минц даже не стал уходить от шаха. Он небрежным движением руки сдвинул фигуры с доски, признавая свое поражение.

Да, он сдался. Прославленный и опытнейший Минц, мастер СССР и автор шахматных этюдов, проиграл игроку второго разряда Сороколисту, солдату первого года службы! Солдаты задвигались, заговорили все разом. Громобой крякнул, надел фуражку и вышел.

А Минц спокойно пожал Сороколисту руку:

— Поздравляю. Вы великолепно разыграли почти этюдную композицию. Этот эндшпиль можно было бы опубликовать в качестве блестящего этюда.

Сороколист, с лица которого все еще не сходило удивленное выражение, пожал руку, встал из-за стола. Попрощавшись, он вышел из комнаты.

Минц тоже встал, глянул в окно. Дождь утихал.

— Благодарю за доставленное мне удовольствие, — сказал он капитану. — Не смею больше задерживаться у вас.

— Одну минуточку! Я распоряжусь насчет машины, — ответил Портнов и вышел вслед за Сороколистом.

Тот стоял на крыльце. Дождь почти утих. В просветах между облаками виднелось очень голубое чистое небо.

— Товарищ капитан, это не Минц, — тихо сказал Сороколист. — Того Минца я хорошо знаю.

— Как?.. — капитан постарался сохранить спокойствие. — Лично знаете?

— Нет, по его книгам, партиям, этюдам. Он был первым моим учителем.

— А портрет в книге?

— Не знаю… Этот человек очень хорошо играет. Но это не Минц… Я спросил его об опубликованном недавно им этюде, о переводе коня с b8 на d1. Вы слышали, что он ответил?

— Да. И что же из этого следует?

— Настоящий Минц знал бы, что речь идет об этюде, а не о задаче. Он не сказал бы, что белые дают мат. В этюде не дают мат, а выигрывают. Мат дают в задаче. Это разные вещи…

— Так, так, интересно. Продолжайте, — оживился капитан.

— Впрочем, это не главное, он мог оговориться. Но во второй партии я должен был проиграть. Дело подходило к эндшпилю, и вдруг на доске создалось положение, точно такое же, как один из этюдов Минца, настоящего Минца, — добавил Сороколист.

— Понимаю, — кивнул капитан.

— Именно этот этюд я и решал сегодня на конюшне во время дневальства…

— Да?

— Да. Это удивительное совпадение, но случилось именно так… Настоящий Минц не стал бы объявлять шах ладьей, он бы разменялся ладьями. В этюде Минца, который повторился в нашей партии, удивительно красивый выигрыш белых. Вы понимаете, что можно быть даже очень хорошим шахматистом, как этот человек, но не знать этюда Минца. А этот человек выдает себя за Минца! И он не знает его… Вы представляете себе, когда он объявил шах, я был еще далек от подозрений. Я подумал было, что тут какой-то новый гениальный композиционный прием, что Минц сам себя улучшает. Но уже через какие-нибудь полминуты я понял, что такое предположение совершенно нелепо. Для того, чтобы сообразить это, я достаточно хорошо играю…

— Понимаю, — сказал капитан серьезно. — Одна деталь: этот этюд Минца где и когда опубликован?

— В последнем номере журнала «Шахматы в СССР».

— Ясно, — Портнов поправил кобуру на ремне и решительно направился в ленинскую комнату.

* * *
Прошло три дня.

И вот Портнов снова услышал в телефонной трубке спокойный голос полковника:

— Слушай, капитан, а твой «Ботвинник» отличился. Минц-то, оказывается, из Турции.

— А как же портрет? — спросил Портнов.

— Вклеен. Но хозяева зевок сделали, не успели познакомить его с последним номером журнала.

— Молодец Сороколист! — вырвалось у Портнова.

— То-то… А ты — в писаря. Кстати, и Семыкин молодец. Поздравь их обоих от моего имени.

Вскоре эта весть облетела всю заставу.

Громобой, хитровато улыбаясь, сказал:

— Смекнул я, что нашему Сороколисту нужно сыграть с тем типом? Смекнул. Вот и устроил наш Сороколист тому типу эндшпиль. Голова!.. А как же?

Он дважды назвал фамилию солдата и впервые не перепутал ее.


1959 г.

СОЛОМЕННАЯ ШЛЯПА

1

Нет, с этим Касымом Умурзаковым невозможно было идти! Он или молчал, нагоняя тоску, или открывал рот только затем, чтобы сказать: «Слушай, прибавь шагу, Павлюк», «Не греми камнями». При этом лицо его не выражало ничего, кроме собственного достоинства. А ведь был он таким же рядовым солдатом, как и Юрий Павлюк. Вся разница в том, что он служит на заставе дольше, чем Юрий, и капитан назначает его старшим наряда, а Павлюка младшим.

Юрий смотрел на широкую спину Умурзакова, на его загорелую до черноты шею и тоскливо вздыхал.

А кругом была такая благодать! Справа искрилось и плескалось море. Оно уходило из-под самых ног и вдали сливалось с вечерним бледнеющим небом. Слева поднимался обрывистый берег с белыми зданиями санаториев, сплошной зеленью садов и парков. Впереди тянулась непрерывная лента курортных пляжей с полотняными тентами и «грибками». С утра и до вечера здесь не смолкал веселый курортный шум.

И все это называлось границей, хотя до нее было одиннадцать миль территориальных вод. А дальше опять было море, и только за ним, в недосягаемых взгляду далях, лежали берега чужих государств. И все-таки здесь проходила граница, вот по этим пляжам, приморским бульварам и паркам, рядом с домами отдыха и санаториями.

Говоря откровенно, Юрий радовался, что попал именно сюда, на «курортную» заставу. Он вообще считал: где бы ни служить, лишь бы служить. А здесь все-таки море, южное солнце, много всяких развлечений. Не то, что где-нибудь на Памире или в Кара-Кумах…

Юрий и сам не заметил, как засмотрелся на девушек, ставших в круг и перекидывающих волейбольный мяч. Одна из них бросила мяч прямо ему, и Юрий не замедлил лихо ударить по мячу. А почему бы и не ударить?

Умурзаков остановился и невозмутимо заметил:

— Слушай, Павлюк, не отвлекайся от службы.

— Ладно, брось ты! — отмахнулся Юрий.

— Не «ладно», а не отвлекайся, — наставительно повторил Касым.

— Ну, хорошо, хорошо, не буду…

И снова спина Умурзакова замаячила впереди.

Ох уж этот Умурзаков!.. Кроме статей Устава, его черствое сердце не вмещает ничего другого.

В санаториях уже отзвонили к ужину, купающиеся покидали берег. Только самые заядлые все еще плескались в потемневшей воде. Зеленые волны лениво набегали на мелкую гальку, расстилая сердито шипящую пену. Резче запахло водорослями и ржавой окалиной камня, нагретого за день.

Напротив санатория «Абхазия» из воды вылез парень в красных плавках, немного поплясал на одной ноге, нагнулся к своей одежде и взял папиросу.

— Эй, друг, нет ли спичек? — окликнул он Умурзакова.

Тот продолжал шагать, не обращая на парня внимания.

— Слышь, тебе говорят?

Умурзаков прошагал мимо, так ничего и не ответив.

Парень проворчал что-то и проводил пограничников сердитым взглядом.

«Ну и человек, — подумал Павлюк о Касыме. — Тяжело, что ли, ответить?» И он пожалел, что не курит и у него нет с собой спичек.

Вечерело. Солнце стремительно опускалось к морю. Юрий покосился на Умурзакова: тот даже не замедлил шага, чтобы посмотреть на закат. А солнце, подернутое голубоватой дымкой, погружалось в море — сначала краешком, потом по пояс, потом целиком, и лишь облака некоторое время отсвечивали золотом. Но вот и они стали гаснуть, одно за другим, пока небо и море не покрылись спокойной густой синевой.

— Слушай, Павлюк, ты проверишь седьмой причал, а я восьмой. У главного пирса встретимся.

Юрий очнулся. Ах, да, лодки! С наступлением темноты положено проверять у причалов лодки. Все ли в наличии, все ли на цепях и заперты на замки. У каждой свой номер, свое определенное место. На седьмом причале шестнадцать лодок, с номера 31 по номер 46. Если не окажется хотя бы одной, это уже происшествие. Павлюк шел мимо вытащенных на берег лодок и отсчитывал номера. Все лодки на месте, все на цепях и замках. Кто-то плавал на них, кто-то объяснялся в любви, уединившись от всего на свете. Юрию стало грустно.

У главного пирса его догнал Умурзаков.

— Ну как там, на седьмом? — спросил Касым.

— Ну как? Порядок, — рассеянно ответил Юрий.

Они проверили все причалы и пошли дальше. Миновали полосу пляжей и теперь шли по нагроможденью камней. Огни набережных и санаториев, смех и говор толпы остались позади. Здесь было безлюдно и громче шумело море.

Вот и Лягушачья бухта, где им предстояло провести всю ночь, до рассвета. Лягушачьей она называлась потому, что из воды здесь выглядывали остроконечные осколки скал, напоминающие огромных лягушек, присевших на задние лапы. Сейчас в темноте их почти не было видно. Умурзаков выбрал место в камнях, и пограничники залегли недалеко друг от друга.

2

В пятом часу стало светать. Молочный парок курился над гладкой поверхностью моря. Было очень свежо. Юрий выпрямился, попрыгал, похлопал себя по бедрам руками. Ночь прошла спокойно.

Солнце всходило со стороны невысоких гор, и Юрий повернулся к ним, чтобы посмотреть на восход. Небо уже наливалось ярким светом, отчего весь хребет был черным, четко врезанным в светлеющий небосвод. Солнечное сияние становилось все ярче, и вот над черной грядой блеснул сначала краешек солнца, потом оно стало подниматься, пока не всплыло расплавленным диском. Диск вращался в глазах, как волчок, и вскоре на него стало больно смотреть.

Умурзаков поднялся с камня и сказал, что пора идти на заставу.

— Ты, Павлюк, пойдешь по урезу, а я верхом. Обо всем замеченном докладывай мне немедленно. Понял?

— Понял, понял, — небрежно ответил Юрий. — Смотри, какая красота кругом, а?

— Ага, — согласился Касым. — Пошли.

Теперь они шли обратным путем. Непривычно пустынными лежали пляжи. В санаториях еще спали. Сонно перекликались чайки, остро пахло полынным запахом тамариска. Юрий спустился к самой воде, зачерпнул ее. Вода была теплой. На сонной волне раскачивались медузы, прозрачные и круглые, как цветы. Юрию захотелось положить автомат на землю, скинуть с себя обмундирование, войти в эту тихую, теплую воду и раскачиваться, как эти медузы, никуда не спеша и ни о чем не думая. Но он только с горечью усмехнулся и зашагал дальше.

Справа, на высоком берегу, показались нарядные строения «Абхазии». Каскады белых лестниц низвергались к пляжу. На самой верхней из них уже орудовал метлой дворник. А здесь еще было пустынно, и Юрий сразу заметил возле двух гладких камней кем-то забытую соломенную шляпу. «Наверное, тот парень в красных плавках и позабыл», — решил Юрий, вспомнив, что на одежде его лежала шляпа.

Но нужно было доложить о находке старшему наряда, и Павлюк крикнул:

— Эй, Касым!

Умурзаков спустился немедленно, сердито крикнул:

— Зачем кричишь? Тихо…

— А-а… — отмахнулся Павлюк. — Какая разница!

Вместе они принялись осматривать шляпу. Это была самая обыкновенная соломенная шляпа, еще не очень поношенная, с черной муаровой лентой и коричневой узкой прокладкой из клеенки.

Тем не менее Умурзаков приказал Павлюку внимательно наблюдать за морем и окружающей местностью, а сам стал осматривать гальку и даже заглянул в воду, словно мог там что-то увидеть, кроме обыкновенного, постепенно исчезающего дна. Юрию стало смешно.

— Что ты ищешь, Касым? Это же, наверное, тот парень шляпу позабыл, который просил у тебя спички.

— А если не парень? — недоверчиво спросил Умурзаков.

Касым был упрям. Осмотрев пляж, он поднялся наверх и порыскал по кустам лавровишни и тамариска, вытягивая шею, как гусь. Павлюк больше наблюдал за ним, чем за морем и окружающей местностью.

— Ну как? — спросил он Касыма, когда тот спустился на пляж. — Нашел следы нарушителя?

— Нашел, — спокойно ответил Касым. — Сбегай в санаторий «Абхазия» и позвони на заставу.

— Ты серьезно?

— Бегом!

Павлюк бежал по лестнице, чувствуя, что начинает волноваться. А что, если это не парень оставил шляпу и он зря насмехается? Впрочем, ладно, посмотрим, что будет дальше.

Дверь в санаторий открыла дежурная сестра и, не расспрашивая ни о чем, быстро повела к телефону. Павлюк с опаской ступал пыльными сапогами по нарядным мягким коврам, по натертому паркетному полу. В полутемном вестибюле и коридоре царили тишина и покой.

К телефону на заставе подошел заместитель начальника лейтенант Зубрицкий.

— Шляпа? — разочарованно переспросил он и немного помолчал. — Ну, хорошо, сейчас прибуду. Ждите.

Юрий сообразил, что в лице лейтенанта обрел могущественного единомышленника.

Выходя из вестибюля, он виновато обронил дежурной:

— Вы уж извините, что я наследил вам…

Сестра молча кивнула.

3

Когда Павлюк спустился на пляж, то застал там такую сцену. Рядом с Умурзаковым стоял вчерашний парень (да, да, в красных плавках) и жестикулировал, а Касым подозрительно смотрел на него и говорил:

— Не положено.

— Ну что за человек! — шлепнул себя по бедрам парень. — Говорят ему, что это моя шляпа.

— Не положено, — повторил Умурзаков.

— Почему?

— Вот начальник придет, начальник разберется.

— Начальник, начальник… А сам не соображаешь? Я же вчера купался здесь и оставил. Сам же видел меня. Скажи, правду я говорю? — спросил парень Юрия. — Я еще прикурить просил у него. Вы оба тут проходили.

— Касым, отдай. Это его шляпа, — негромко сказал Павлюк, уверенный, что лейтенант Зубрицкий поступит так же.

Но упросить Умурзакова было невозможно. Он по-прежнему твердил, что отдать шляпу без разрешения начальника не имеет права, а когда парень стал уж очень наседать, — прикрикнул на него и велел отойти в сторону. Павлюк развел руками, зная, как трудно сладить с Касымом. Кроме того, он был младшим наряда.

— Ну и народ! — проворчал парень, отходя в сторону. — Хуже милиции…

В это время и появился лейтенант Зубрицкий. Он был молод, энергичен, и все на нем было выглажено, вычищено и блестело, как на картинке.

— В чем дело, товарищ Умурзаков? — спросил лейтенант, покосившись на незнакомца.

Пока Умурзаков докладывал, Зубрицкий делал сразу несколько дел: рассматривал шляпу, поглядывал на парня, бросал зоркие взгляды на море, на ленту пляжа, на прибрежные кусты и санаторий «Абхазия». Был уже шестой час. В одиночку и группами на пляж выходили отдыхающие — любители утреннего солнца и тихой воды. Парень исподлобья наблюдал за пограничниками, дожидаясь, когда наступит минута его торжества.

— Товарищ, подойдите сюда! — позвал его Зубрицкий. — Так это ваша шляпа?

Парень кивнул.

— Где вы отдыхаете?

— Здесь, в «Абхазии».

— Санаторная книжка с вами?

— А как же…

Он протянул лейтенанту книжку.

— Напрасно сомневаетесь, товарищ лейтенант. Шляпа моя, — и он метнул на Умурзакова презрительный взгляд.

Касым безразлично отвернулся. Он сделал свое дело. Теперь пусть решает начальство.

— Ну, что же, возьмите свою шляпу, товарищ Угольников, и больше не теряйте.

— Не Угольников, а Наугольников, — поправил парень, взял шляпу и, не говоря больше ни слова, отошел в сторону и стал раздеваться.

Через минуту он уже отмеривал море размашистыми «саженками», а пограничники пошли на заставу.

«Вот и все, — думал Юрий, — найдена шляпа и возвращена хозяину». И он насмешливо посмотрел на Касыма: ему так и хотелось поддеть его, но вместе с ними возвращался лейтенант Зубрицкий, который не допускал в своем присутствии лишних вольностей.

…Однако на заставе все началось сначала. Капитан Чижов весьма сдержанно отнесся к финалу истории со шляпой. Он попросил Умурзакова и Павлюка подробно рассказать ему, как было дело. В отличие от бравого, порывистого лейтенанта он был нетороплив, ничего на нем не блестело и не звенело, вдобавок на левом глазу вскочил ячмень. Прикладывая к глазу ватку, он внимательно выслушал вялый пересказ Павлюка о том, как была обнаружена шляпа, уточнил кое-какие детали у Касыма Умурзакова, задал несколько вопросов Зубрицкому.

Но дело было яснее ясного. Капитан подумал немного, морщась от боли, и отпустил обоих солдат, сказав им, что действовали они в общем-то правильно, хотя в данном случае, видимо, ничего существенного не произошло.

Но когда за солдатами закрылась дверь, Чижов отбросил ватку и протянул руку к телефону:

— Все-таки позвоним в «Абхазию».

Он дозвонился до директора и спросил, отдыхает ли у них молодой человек по фамилии Угольников.

— Наугольников, — мрачно поправил его Зубрицкий. — Это я вам сначала не совсем верно назвал его фамилию.

— Угольникова нет, а есть Наугольников? — переспросил Чижов в трубку. — Извините, пожалуйста, речь как раз и ведется о Наугольникове. Отдыхает, говорите… Боксер из Ростова… — он задал еще несколько вопросов, выясняя личность боксера, поблагодарил и повесил трубку.

Зубрицкий порывисто поднялся со стула и с победоносным видом зашагал по канцелярии.

Чижов чуть заметно улыбнулся:

— Ну, что ж, будем считать происшествие исчерпанным.

4

Прошла неделя. И снова Умурзаков и Павлюк возвращались на заставу по берегу моря. Снова Касым шел наверху, а Юрий по урезу воды. Сонно перекликались чайки, пахло полынным запахом тамариска.

Было пустынно на пляжах, лишь у санатория «Абхазия» орудовал метлой дворник. Все было, как всегда, и потому Юрий ничуть не удивился, снова увидев на том же самом месте, у двух камней, кем-то забытую соломенную шляпу. Он даже обрадовался, что увидел ее первым, и прошел мимо. И шляпа осталась лежать, дожидаясь своего хозяина.

Вскоре к Юрию спустился Касым.

— Ну, как там, ничего не заметил?

Юрий хотел скрыть о шляпе, но язык не послушался его. Проклятый язык!..

Умурзаков так и взвился:

— Почему сразу не доложил мне?

Потом, гремя галькой, он побежал к тому месту, где лежала шляпа, приказав Павлюку следовать за ним. Юрий бежал и чертыхался: «Опять какой-нибудь Угольников или Наугольников прицепится из-за этой дурацкой шляпы».

Шляпа лежала на месте. Обыкновенная соломенная шляпа с черной лентой. Может быть, та же самая, а может, другая — все они одинаковые. И рядом — те же два гладких камня, около которых галька разворочена ногами особенно сильно. Кто-то посидел, посидел на них и отправился восвояси, а шляпу забыл. Мало ли парочек коротают ночь на берегу.

Но Умурзаков опять стал все осматривать и обшаривать. Юрия охватила тихая ярость. Он не вытерпел и заявил решительно:

— Может, скажешь, зачем все это? Неужели не понятно, что это напрасный труд?

— Нет, не напрасный, — отозвался Умурзаков.

— Напрасный! Опять кто-нибудь придет сейчас и потребует шляпу.

— Все равно нужно проверить. Так положено.

Юрий сплюнул. «Положено… Не положено…» Не человек, а ходячий устав. Он с надеждой посмотрел по сторонам: не покажется ли кто-нибудь, вроде того Угольникова-Наугольникова. Но кругом по-прежнему было безлюдно. Тихо и безучастно плескалось море.

И снова Умурзаков послал его в «Абхазию» — позвонить на заставу…

Дверь открыла знакомая дежурная сестра.

— Шляпу на пляже нашли, — сказал Юрий. — Вы уж извините, пожалуйста…

Дежурная молча кивнула. Ей очень хотелось спать.

На заставе к телефону подошел капитан Чижов.

— Опять на том же месте? — переспросил он. — А куда идут следы?

Павлюк не знал, куда идут следы, но перед начальником заставы не хотелось выглядеть дурачком, и он ответил:

— К лестнице.

— Хорошо, сейчас прибуду.

В голосе капитана не слышалось ни разочарования, ни равнодушия, и Павлюк понял, что в его лице не найдет могущественного единомышленника.

Так и получилось. Придя на пляж, начальник заставы самолично осмотрел следы. Собственно, это были не следы, а только намек на них — несколько вывернутых чьей-то ногой камешков, не таких темных и влажных от ночной росы, как все остальные. Присев на корточки, он определил, что камешки эти составляют две сплошные линии, которые пересекали пляж и терялись на лестнице. Значит, прошли здесь, действительно, двое, и эти двое долгое время сидели на этих двух гладких камнях.

Капитан пришел к такому же выводу, что и Павлюк, но он был серьезен и чем-то озабочен. И Павлюк не осмелился высказать свои прежние сомнения. В конце концов он только младший наряда…

— Не заметили ли вы кого-нибудь поблизости, когда обнаружили шляпу? — спросил Чижов.

Умурзаков сообщил о дворнике, подметавшем лестницу.

— Так… Вопрос к товарищу Павлюку: слышал ли кто-нибудь в санатории телефонный разговор с заставой?

Нет, ответил Юрий, разговора никто не слышал, но дежурной сестре он сказал о шляпе.

— Вот как? — нахмурил брови Чижов.

— Виноват, товарищ капитан, — смутился Павлюк.

На пляже стали появляться отдыхающие. Некоторые с любопытством посматривали на пограничников. Никто не подходил за шляпой.

— Слушайте меня внимательно, — заговорил Чижов. — Сейчас мы заберем шляпу и демонстративно, чтобы все видели, уйдем отсюда. Рядовой Павлюк последует на заставу и передаст мое распоряжение лейтенанту Зубрицкому: перекрыть все дороги и перекрестки, организовать проверку документов. Я займусь санаторием «Абхазия». А вы, товарищ Умурзаков, скрытно вернетесь сюда, замаскируетесь вон в тех кустах наверху и будете тщательно наблюдать за морем и пляжем. Особое внимание обращайте на то место, где лежала шляпа.

— Слушаюсь! — козырнул Умурзаков.

5

Через некоторое время Касым уже лежал в кустах и наблюдал за морем и пляжем. Вокруг кипела обычная курортная жизнь.

Играла музыка. Иногда она замолкала, и раздавался наставительный голос дежурной сестры: посетителям нельзя курить на лежаках, нельзя купаться и загорать без трусов, нельзя приносить с собой фрукты, дабы не засорять огрызками территорию. И снова музыка.

Красивые девушки, бронзовые от загара, позировали бродячим фотографам. Молодые люди делали на руках стойки, а потом с разбегу бросались в море. Целые выводки детей копошились возле мамаш и папаш, обосновавшихся на берегу всерьез и надолго.

И над всем этим сиял и плавился жаркий день. Легкие облака, набегающие на солнце, не приносили прохлады. Море сверкало и казалось чешуйчатым, разноцветным от света и теней.

Никто не приходил за шляпой, никто не искал ее. Шли часы, день перевалил на вторую половину, а Касым не заметил ничего, что бы могло вызвать хоть малейшее подозрение. Но он был терпелив и не чувствовал ни голода, ни усталости. Раз приказано следить за морем и пляжем, значит, нужно следить. Какие могут быть разговоры? Касым никак не мог понять людей вроде Юрия Павлюка. Они вызывали в нем раздражение, злость, презрение, и если бы не природная застенчивость и замкнутость, Касым давно бы отчитал этого болтливого парня. Правда, он и сам не раз думал о том, что вряд ли здесь может быть серьезное нарушение границы. Но ведь командованию виднее! И все, что приказывали ему, он делал старательно, с сознанием, что так и нужно.

…Между тем капитан Чижов побывал в санатории «Абхазия» и поговорил с дворником: не заметил ли он кого-нибудь рано утром в своих владениях? Да, заметил, ответил дворник, одну влюбленную парочку.

— Когда это было?

Это было в пятом часу.

— А откуда они шли?

Они шли со стороны моря. Да, точно, со стороны моря, по песчаной дорожке.

— А как они выглядели, не помните?

Еще только светало, но можно было разглядеть, что молодая особа — блондинка, а ее ухажер в клетчатой рубашке. Да, точно, в клетчатой.

— А была ли на нем шляпа?

Нет, шляпы не было, это дворник заметил точно.

— Ну, а куда они пошли, не заметили?

Они пошли к санаторию. Да, точно, к санаторию.

У дворника был наметанный глаз, но какое отношение имели его наблюдения к шляпе? Пока никакого.

Однако капитан отыскал на песчаной дорожке свежие следы, оставленные влюбленной парочкой, тщательно осмотрел и запомнил их.

Он поговорил и с дежурной сестрой по фамилии Белоусова.

— Все ли отдыхающие сегодня ночью были на месте, не пришел ли кто-нибудь после отбоя?

— Да пришла тут одна гулена из девятой палаты, — смущенно ответила Белоусова.

— Когда?

— Да в пятом часу утра…

— А какая она собой?

— Да блондинка такая, симпатичная…

— Я могу ее увидеть сейчас?

— Да как же вы ее увидите? Она уже выписалась и час назад уехала к поезду. Потому и гуляла всю ночь.

— Так… А вот у вас отдыхает некий Наугольников из Ростова. Он не обращался к вам насчет шляпы?

— Наугольников тоже уехал. Еще три дня назад. Да что случилось-то? — настороженно спросила Белоусова.

— Ничего особенного. Если кто-нибудь спросит у вас, не нашлась ли на пляже его соломенная шляпа с черной лентой, то скажите, что ее подобрали пограничники. Кстати, как зовут блондинку?

Блондинку звали Марией Ивановной Трапезниковой, ей двадцать шесть лет, она замужем и живет в Куйбышеве.

Была ли это та самая блондинка, которую видел дворник, а если была она, то имела ли отношение к забытой шляпе, — все это осталось неясным. Но капитан записал ее фамилию, адрес и другие данные.

6

К исходу дня ничего существенного не дали ни наблюдение за морем и пляжем, ни проверка документов на дорогах. Но капитан не прекращал и этих мероприятий.

Почему вторая шляпа потеряна на том же самом месте, где и первая? Конечно, это могло быть чистой случайностью. Ну, а что, если… Ведь был же пять лет назад здесь такой случай. На берегу нашли брюки, рубашку, тапочки и полотенце. Утонул человек — и все. И, действительно, сначала все свое внимание пограничники направили в сторону моря. А потом на дне бухты нашли затопленную надувную лодку. Нарушитель высадился из нее и специально положил на берегу одежду. Пускай, дескать, ищут утопленника.

Разумеется, враг был задержан, но из-за потери времени задержан далеко в тылу и с большим трудом.

Вот почему сегодня на всех дорогах и перекрестках вокруг города стали заслоны.

Но к концу дня поиски не дали ничего нового.

Тогда Чижов вынул шляпу из сейфа и снова тщательно осмотрел ее. Может быть, удастся наткнуться на что-нибудь интересное?

Крупная желтая соломка. Черная муаровая лента с бантиком. Коричневая узкая прокладка из клеенки. На клеенке полустертое фабричное клеймо. На нем можно различить лишь несколько слов: «1-й сорт», «размер 58». В слове «размер» совершенно стерлись буквы «а» и «м», о них можно только догадываться. Поля состоят из девятнадцати рядов соломки. В двух местах соломинки порваны — сзади и спереди. Шляпа как шляпа, со своими приметами, но Чижов хорошенько запомнил их.

Он был не только офицером-пограничциком, но и филателистом, а коллекционирование марок развивает особую наблюдательность. Марки нужно не только покупать на почте, собирать у друзей и знакомых, выменивать у своего брата-филателиста, их нужно еще уметь классифицировать на серии, отличать по степени окраски, по мельчайшим деталям в изображениях, по черточкам и точечкам, которые не заметны обыкновенному смертному и многое говорят коллекционеру.

Николай Викторович Чижов был страстным филателистом. Он имел специальные каталоги и несколько десятков альбомов с двадцатью тысячами марок. Все свободное время он просиживал за наклеиванием их в альбомы, не видел в этом ничего зазорного и с улыбкой переносил ядовитые насмешки начальников, если им удавалось застать его за этим занятием.

Сидение за марками, кроме всего прочего, успокаивало нервы и помогало размышлять. Спрятав шляпу, Чижов вынул свои альбомы. За открытым окном звенели цикады, далеко внизу, во мраке, вздыхало и шевелилось море.

Вошел Зубрицкий. Весь день он провел на дорогах и перекрестках; сапоги его запылились, гимнастерка была темной от пота. Но держался он по-прежнему браво.

— Разрешите доложить, товарищ капитан?

— Что нового? — Чижов отодвинул марки.

— Ничего существенного не замечено, товарищ капитан.

— Так… — Чижов снова принялся за марки, думая о сообщении лейтенанта. Он предчувствовал, что Зубрицкий начнет сейчас спорить с ним, и это было самым неприятным.

— Разрешите быть откровенным, — продолжал Зубрицкий, распаляясь от одного вида марок, которые он презирал. — Не кажется ли вам, что мы напрасно затеяли весь этот аврал из-за какой-то шляпы. Я уверен, что завтра хозяин придет за ней, как пришел и тот Угольников за первой шляпой.

— Во-первых, не Угольников, а Наугольников, — спокойно сказал Чижов, наклеивая какую-то нарядную марку. — А во-вторых, если никто не придет?

— Значит, не очень она нужна хозяину!

Зубрицкий все еще стоял, напряженно вытянувшись, хотя давно мог бы сесть. Чижов посмотрел на него усталыми добрыми глазами.

— А вы садитесь, Станислав Борисович.

Зубрицкий присел — прямой, настороженный и непримиримый.

— Почему вы называете «авралом» самое элементарное выполнение требований пограничной инструкции?

— Инструкция — не мертвая буква, товарищ капитан. Она предусматривает действовать согласно обстановке. А тут дело не стоит и выеденного яйца!

— А не кажется ли вам, лейтенант, — возразил Чижов, — что шляпа появилась не случайно. Конечно, ее мог оставить кто-нибудь из отдыхающих. Ее мог забыть гражданин в клетчатой рубашке, которого видел дворник. Ее могло выбросить волной из моря… Но ведь могли и преднамеренно оставить, — и капитан рассказал про случай с одеждой, оставленной на берегу.

— Не знаю, — неуверенно проговорил Зубрицкий. — Не знаю… Но здесь, по-моему, другой случай.

Он уже не возражал капитану так воинственно, но и не очень-то поверил ему.

7

Наступил следующий день. Наблюдение и проверка документов по-прежнему не дали никаких результатов. Дворник больше не видел возле санатория гражданина в клетчатой рубашке. К дежурной сестре никто не обращался насчет потерянной шляпы. Никто не приходил за нею и на заставу.

Обо все этом Зубрицкий не без удовольствия доложил капитану Чижову, когда тот в десятом часу утра появился в канцелярии. Всю ночь он провел в нагромождении камней, на берегу Лягушачьей бухты. Там было самое уязвимое место на участке заставы. Туда не достигали лучи прожекторов, там легче всего высадиться незамеченным. Капитан спал мало, и сейчас у него побаливала голова.

Выслушав заместителя, он устало присел к столу. Зубрицкий тоже мало спал в эту ночь. Но он считал, что спорить с капитаном бесполезно. И, доложив обстановку, углубился в какие-то свои записи. Каждый занимался своим делом и думал об одном и том же: о соломенной шляпе. Только Чижов ломал голову над тем, как найти хозяина шляпы, а Зубрицкий недоумевал, зачем начальнику далась эта злосчастная шляпа.

Часов в одиннадцать позвонила из санатория дежурная сестра Белоусова и сообщила, что минут пять назад некий гражданин в клетчатой рубашке спрашивал у нее, не подобрали ли на пляже соломенную шляпу, которую он потерял там вчера. Нет, он не отдыхающий, но несколько раз его видели на танцплощадке с Марией Трапезниковой.

— Я же говорил, что найдется хозяин! — обрадованно воскликнул Зубрицкий, когда Чижов рассказал ему, в чем дело. — Вот увидите, мы вернем ему шляпу, и дело будет с концом.

— Не знаю, — уклончива ответил Чижов. — Посмотрим….

Он убрал со стола бумаги и достал свой альбом с марками. Похоже на то, что его заместитель может оказаться правым…

Вскоре дежурный доложил, что какой-то гражданин, просит встретиться с начальником заставы. Капитан утвердительно кивнул. Зубрицкий отложил свои записи и вытянул ноги под столом, предвкушая интересное зрелище.

Вошел гражданин в клетчатой рубашке, парусиновых китайских брюках и громко представился:

— Здравия желай! Максим Спиридонович Дегтярев. Кто из вас начальник заставы?

— Я, — сказал Чижов. — Слушаю вас.

Кажется, где-то он уже видел этого человека: то ли на пляже, то ли на набережной, то ли на почтамте.

Гражданин энергично пожал руку сначала ему, потом Зубрицкому и уселся на стул.

— Фу, жара, черт бы ее побрал! — громко проговорил он, вытер платком потное лицо, жирный затылок и шею. — Как вы только работаете в своей форме?

— Да уж так, привыкли, — ответил Чижов, мельком взглянув на пришельца и снова уткнувшись в свои марки.

Зубрицкий предпочел молчать. На вид незнакомцу было лет тридцать пять — сорок, от всей его фигуры так и веяло здоровьем, довольством и грубоватым добродушием.

— Ну-с, я вот по какому делу пришел, товарищи, — заговорил он, не обращая внимания на то, что капитан продолжал разглядывать марки. — Мне сказали, что пограничники подобрали на пляже шляпу. Так, может быть, это моя и есть?

— А вы что, потеряли шляпу? — безразличным тоном спросил Чижов.

— Вчера ночью, на пляже санатория «Абхазия», — охотно пояснил Дегтярев. — Гулял там с одной особой, знаете ли, тары-бары, растабары, ну и забыл.. А в магазинах, как на грех, шляп нет. Вы уж извините, конечно…

— Пожалуйста, пожалуйста, — вежливо проговорил Чижов. — Вы что, отдыхаете в «Абхазии»?

— Нет, я дикарь. Это та особа в «Абхазии» отдыхала, а я приехал по собственной инициативе и живу на частной квартире. Вот тут все обозначено, — и Дегтярев достал паспорт, отпускное удостоверение и протянул их начальнику заставы.

Чижов очень бегло, не проявляя особого интереса к документам, просмотрел их и вернул владельцу. Однако это не помешало ему запомнить, что Дегтярев Максим Спиридонович работает на Дальнем Севере инженером-геологом золотого прииска и что сейчас он прописан по такой-то улице и в таком-то доме.

— Что же вы отпуск свой не в санатории проводите? — поинтересовался он.

— Санатории эти мне уже в печенке застряли! Отдыхал и в Сочи, и в Гагре, а теперь вот сюда перекочевал, на вольное положение. Отпуск-то у меня целых шесть месяцев, сразу за три года.

— Трудно, наверное, приходится на «дикарских правах»?

— Пустяки! — бодро отрезал Дегтярев. — Что нужно здоровому мужику? Море, солнце, воздух, сто грамм, ну там шуры-муры, а этого тут предостаточно, — он оглушительно захохотал, довольный своей откровенностью. — Чего-чего, а баб тут, как мух, сами липнут.

Капитан Чижов даже чуть покраснел и еще ниже склонился над марками, а Зубрицкий весело улыбнулся. Ему нравился этот словоохотливый Дегтярев, и было неудобно за своего начальника с его дурацкими подозрениями.

— Ну, хорошо, хорошо, — смущенно сказал Чижов. — А кто вам сказал, что мы подобрали шляпу?

— Дежурная сестра из «Абхазии». Полчаса назад.

— А кто может подтвердить, что это именно вы позабыли шляпу?

— Как кто? — уставился на капитана Дегтярев. — А та особа, с которой я прогуливался! Мария Ивановна Трапезникова! Правда, она укатила вчера восвояси, но…

— Вот видите… Где вы купили шляпу?

— Как где? В Москве, в центральном универмаге на Красной площади.

— А как выглядит ваша шляпа?

— Ну, как выглядит… Обыкновенно. Желтая соломенная шляпа.

— А лента на ней какая?

— Черная, муаровая, с бантиком на левой стороне.

— А прокладка?

Дегтярев весело помахал пальцем:

— Думаете, не моя шляпа, товарищ капитан, Не-ет!.. Прокладка коричневая, и на ней фабричное клеймо, а на клейме можно различить только несколько слов: «1-й сорт» и «размер 58», а в слове «размер», кажется, некоторые буквы стерлись.

— У вас великолепная память, Максим Спиридонович! — восхитился Чижов.

Он впервые назвал его по имени и отчеству, и это было верным признаком того, что поверил ему.

— Эх, товарищ капитан, товарищ капитан… — укоризненно покачал головой Дегтярев. — Неужели вы думали, что я буду вас за нос водить?

Чижов снова улыбнулся:

— Извините, Максим Спиридонович, но, сами понимаете, наше дело такое… Кроме того, мне интереснобыло поговорить с внимательным и памятливым человеком.

Он достал шляпу, протянул Дегтяреву, и тот небрежно положил ее перед собой на стол. Да, посрамление капитана было очевидным, и поэтому Зубрицкий счел необходимым великодушно вставить свое слово в его защиту:

— Вы уж больше не задерживайтесь на берегу позже одиннадцати часов вечера.

— А что, разве нельзя? — с простодушным недоумением спросил Дегтярев.

— Нельзя.

— Ладно, учтем.

Больше он не удостоил Зубрицкого своим разговором, поднялся со стула и сказал, кивая на альбом с марками:

— Я вижу, вы любитель, товарищ капитан.

— Да так, балуюсь… — неизвестно почему смутился Чижов.

Вспомнил! Он видел этого Дегтярева не так давно на почтамте, когда спрашивал там, не поступили ли новые марки.

— Вы знаете, товарищ капитан, я сам не любитель, — оживленно заговорил Дегтярев, — и не очень разбираюсь в этом деле, но у меня есть друг на Дальнем Севере, заядлый филателист, по просьбе которого я собрал уйму всяких марок. Нет, нет, друг не обеднеет, а я рад оказать вам услугу за услугу. Если, конечно, вы не возражаете…

О нет, Чижов конечно не возражает и просит Михаила Спиридоновича в любое время прийти на заставу и принести марки.

— Жду вас в любое время, Максим Спиридонович, — повторил капитан. — Теперь вы дорогу к нам знаете.

Они очень тепло попрощались, но после этого еще никак не могли расстаться, и Чижов пошел провожать его до ворот, дружески взяв под руку. Зубрицкий простился сухо, обиженный тем, что Дегтярев не обращал на него никакого внимания.

8

Когда за Дегтяревым захлопнулась калитка, капитан Чижов позвал Зубрицкого во двор.

— Слушаю вас, — козырнул Зубрицкий, недоуменно взглянув на своего начальника: присев на корточки, тот рассматривал возле клумбы четкие отпечатки чьих-то подошв.

— Смотрите, Станислав Борисович, те же самые! — возбужденно сказал Чижов, поднимая голову.

— Какие — те же самые? — не понял Зубрицкий.

— Видите ли, я провел Дегтярева по мягкому грунту, и вот — полюбуйтесь. У этого золотоискателя и того гражданина в клетчатой рубашке, которого видел дворник, одни и те же следы. Значит, действительно, перед нами одно и то же лицо.

— А как же! — подхватил Зубрицкий, поняв, в чем дело. — В этом я и не сомневался. Что же дальше?

— А дальше следует, что птица сама прилетела в клетку. — Чижов выпрямился и отряхнул брюки.

— То есть? — сузил глаза Зубрицкий.

— Видите ли, — продолжал капитан, беря его под руку, — дело даже не в том, что я устроил тут маленькую проверку. Деле в том, как он вел себя при разговоре.

Они остановились в тени старой чинары.

— Вы слышали, как он точно назвал все приметы шляпы? — в упор спросил Чижов. — Разве вам это ни о чем не говорит?

— Говорит… — ответил Зубрицкий с легкой усмешкой. — Шляпа дождалась своего настоящего владельца.

— И только?

— Только, — спокойно подтвердил Зубрицкий.

Он смотрел на море, расстилавшееся внизу, под обрывом. Знойный день сиял и искрился в его синеватых водах.

А Чижов как-то странно улыбнулся и заговорил медленно:

— Как-то во время отпуска я с женой поехал к ее родным на Дон. В Ростове нам нужно было делать пересадку. Сдали мы вещи в камеру хранения, пошли перекусить. Я был в гражданском плаще и костюме. Зашли в одну привокзальную закусочную, сели за столик друг против друга; плащ я повесил на спинку стула. Сидим, завтракаем. Народ мимо ходит, какие-то типы шныряют. Расплатился я с официантом, обернулся, а плаща и след простыл — унесли. «Ты не видела кто?» — спросил я жену. «Если бы видела, ты бы сейчас не спрашивал об этом, — ответила она и рассмеялась: — Эх, ты, а еще пограничник!» — «А ты куда смотрела? А еще боевая подруга!» — рассердился я. Сходила жена в телефонную будку, позвонила в милицию. Через некоторое время приходит местный Шерлок Холмс, подсаживается к нам, спрашивает, как было дело. Рассказали. Посмотрел он на нас обоих, вздохнул и спросил: «Может быть, хоть приметы какие-нибудь у плаща помните?» А я никаких особых примет не помню. Цвет, размер, фасон помню, а больше ничего. Черт его знает, где у него какая пуговица пришита и где какое пятнышко сидит! Ведь не знал же я, что о них придется рассказывать работнику уголовного розыска.

Чижов замолчал и вопросительно посмотрел на Зубрицкого.

— Понимаю, — задумчиво произнес Зубрицкий. — Вы не помнили примет, а этот, Дегтярев, помнит. Ну и что же? Просто у него отличная наблюдательность и память.

— Возможно, — согласился Чижов. — А возможно, он специально запомнил все приметы.

— Как?

— А вот так… Перед тем как подбросить нам эту шляпу.

— Для чего? — изумился Зубрицкий.

— Для того, чтобы проникнуть к нам на заставу.

— Ну, знаете, товарищ капитан, — еще больше изумился Зубрицкий. — Зачем же ему приходить на заставу, самому лезть в петлю?

— Вот, вот, — с укоризной подхватил капитан. — На такие наши рассуждения он и рассчитывал.

— Но сами посудите, зачем врагу добровольно подвергать себя опасности? — горячо возразил Зубрицкий. — Что он добивается своей шляпой? Да тут все мальчишки знают, что на берегу стоит застава. Все отдыхающие видят, как по берегу ходят наряды. И вообще… — Зубрицкий замолк и махнул рукой.

— Что — вообще? Договаривайте.

Зубрицкий рассматривал двор заставы. Аккуратные цветочные клумбы. Красивые пальмы. Три солдата с полотенцами прошли к морю. За дощатым зеленым забором с рычанием пронесся по шоссе курортный автобус.

— Начистоту? — осмелился Зубрицкий.

— Да.

— Хорошо. Я служу на заставе всего лишь год. Но вы сами сказали, что последнее нарушение границы произошло здесь пять лет назад. В течение пяти лет ни одного следа, ни одной боевой тревоги, ни одного выстрела. Ничего! Случайно ли это? Нет. Не вам объяснять, что теперь другие времена. Теперь у иностранной разведки появились новые каналы, иные средства: воздушные шары, высотные самолеты, туризм и так далее. Я, конечно, понимаю, что остались и прежние методы — ползком, так сказать, на брюхе. Но где? На сухопутных участках, а здесь — не верю.

— Значит, мы напрасно стоим здесь, даром едим государственный хлеб? — тихо спросил Чижов, бледнея. — А не кажется ли вам, лейтенант, что вы не способны больше служить на этой заставе? Не написать ли вам рапорт о переводе на сухопутный участок? И вообще!.. — выкрикнул капитан сорвавшись.

— Что — вообще?

— Что вы потеряли чувство границы, вот что!

— Ну, знаете, товарищ капитан… — медленно выдавил из себя Зубрицкий и взглянул капитану в глаза: — Хорошо. Рапорт я напишу.

9

Прошло еще два дня. За Дегтяревым и его «дикой» квартирой работниками госбезопасности велось наблюдение. Ни на минуту не ослабевало наблюдение и за морем, В Лягушачьей бухте круглосуточно дежурили наряды. Каждый вечер на боевом расчете капитан, доводя обстановку, настойчиво повторял: «По имеющимся данным не исключена возможность нарушения государственной границы…»

Правда, капитан не говорил, что подозревается конкретное лицо — отдыхающий по фамилии Дегтярев Максим Спиридонович. Не знали солдаты и о том, что соответствующие органы разослали запросы на Дальний Север, в Сочи, Гагру и Куйбышев. Все эти тонкости не касались солдат.

Но по-прежнему все было спокойно. В поведении Дегтярева не отмечалось ничего подозрительного. Он жил в том самом доме, который значился в штампе прописки. Его видали то на пляже, то слоняющимся по набережной, то просиживающим часы в ресторанах. Он был общительным, веселым человеком, но за «особочками» уже не ухаживал и на берегу позже одиннадцати часов вечера не разгуливал.

В море не появлялось ни одного постороннего судна. На причалах все лодки в положенное время были на месте.

В общем, все было спокойно, и слова начальника заставы: «не исключена возможность…» встречались солдатами без особого энтузиазма. От напряженной службы они устали, осунулись, приумолкли.

Нельзя сказать, чтобы все это не действовало на капитана Чижова. Временами его охватывали сомнения: а правильно ли он поступает, может быть, лейтенант прав? Он отлично понимал, что нельзя быть твердо уверенным в своих подозрениях только на том основании, что человек точно перечислил все приметы шляпы. Но он пользовался твердо установленным правилом: лучше семь раз ошибиться, чем один раз прозевать врага. И не прекращал поисков.

К исходу второго дня пришли ответы из Сочи и Гагры: да, Дегтярев Максим Спиридонович отдыхал с такого-то по такое-то время в таких-то санаториях по путевкам Главзолото. Капитана охватило отчаяние. Черт возьми! Неужели все его усилия окажутся напрасными, не стоящими и ломаного гроша?

Но интуиция, опыт и какое-то непостижимое упрямство поддерживали в нем надежду. Кроме того, он ожидал сообщений из Куйбышева насчет Марии Трапезниковой и с Дальнего Севера — по месту работы геолога-золотоискателя.

Портила настроение и размолвка с Зубрицким. Лейтенант все-таки подал рапорт: «Прошу ходатайствовать перед командованием о переводе меня на сухопутную границу, на самый активный и трудный участок, где бы я мог полностью проявить свои способности командира».

— Вы хорошо подумали? — спросил Чижов.

— Так точно.

— Жалеть не будете?

— Никак нет.

— Так… ладно. Но до решения командования будете продолжать исполнять свои обязанности.

— Слушаюсь.

И все, больше ни слова. Он теперь ни в чем не возражал Чижову и беспрекословно выполнял все его распоряжения: проводил занятия, ходил на поверку нарядов.

Но по его отчужденности, замкнутости, по снисходительным и холодным усмешкам было видно, что он глубоко обижен на капитана и не простит ему недоверия.

10

«Откуда у него это? — размышлял Чижов, сидя за своими марками. — Ведь офицер, комсомолец. Должен бы понимать. Впрочем, понятно. Горячая голова, жаждет немедленной деятельности, а опыта почти никакого. Десятилетка, потом пограничное военное училище и вот год на этой заставе. А здесь — пляжи, загорелые девицы и какая-то злосчастная шляпа. Трудно, ой, трудно в такой обстановке постоянно поддерживать в себе чувство границы!

А что, если Зубрицкий прав?.. Нет! Врагу есть чем интересоваться на нашей заставе: численностью личного состава, вооружением, методами охраны границы, наконец, степенью нашей бдительности».

В это время дежурный и доложил, что на заставу явился «тот самый гражданин в клетчатой рубашке».

Чижов вышел встречать его.

В дальнем углу двора лейтенант Зубрицкий проводил занятия по преодолению штурмовой полосы.

— Здравия желаю, товарищ капитан! — громогласно поздоровался Дегтярев и приподнял над головой шляпу. — А я не забыл своего обещания насчет марок, — и он стиснул руку Чижова своей сильной горячей ручищей.

Они все еще стояли во дворе, и Дегтярев откровенно косил глазами на пограничников, которые один за другим проползали под проволочным заграждением и пробегали по буму.

— Ловко действуют, черти! — похвалил он.

— Стараемся… — неопределенно сказал Чижов.

Они прошли в канцелярию, и Чижов стал рассматривать марки, а Дегтярев снял шляпу, положил ее на стол, развалился на стуле и придвинул к себе свежий номер журнала «Пограничник».

— Надеюсь, можно? — спросил он.

— А? — поднял голову капитан.

Дегтярев небрежно помахал перед ним журналом.

— Можно, можно, пожалуйста, — кивнул Чижов.

Он разглядывал марки, а думал о Дегтяреве. «Кто же ты на самом деле? Тот ли, за кого себя выдаешь, или опасный враг? Как проникнуть в твою душу и узнать твою тайну? Подозреваешь ли ты о моих бессонных ночах, о моих постоянных мыслях о тебе и сомнениях?»

— М-да… — пробормотал Дегтярев. — Журнальчик оригинальный. И каждому можно на него подписаться?

— Нет, только нашему брату, — ответил Чижов.

— М-да… — уважительно повторил Дегтярев и бережно положил журнал на стол. — Вы знаете, капитан, мне кажется, что между вашей и нашей работой много общего. И вы постоянно ищете, и мы ищем. Да-да! И вы следопыты, и мы следопыты. Иной раз нападаешь на признаки золотишка, на всякие там черные породы, в которых оно встречается, и копаешь, копаешь, пока не блеснет песок или самородок. Так и у вас, да? Или, может быть, я ошибаюсь?

— Вообще-то это верно, — согласился Чижов. — Только с одной оговоркой, Максим Спиридонович: вы ищете золото, а мы…

— Дерьмо! — договорил Дегтярев и оглушительно рассмеялся. — Это, пожалуй, правильно, — он побарабанил по столу пальцем. — М-да… Ну, как марки?

— Стоящие!

Марки действительно были редкие. Вот хотя бы эта — с изображением здравствующего президента Доминиканской республики Трухильо. Такая марка довольно редкий случай увековечения человека еще при его жизни. Среди филателистов она ценилась дорого.

— Кстати, как вам удалось собрать их?

— Э-э… — махнул рукой Дегтярев. — Была б голова на плечах! У отдыхающих выпрашивал, на почте покупал, у мальчишек-любителей. Значит, стоящие? — с ревнивым любопытством заключил он.

— Стоящие.

— А у меня еще есть. Если нужно вам, могу еще принести.

«Кто ты: враг или друг? И если враг, то не ищешь ли повода снова прийти на заставу? И случайно ли у тебя оказался «приятель»-филателист? Может быть, ты заранее узнал мое пристрастие к маркам и решил сыграть на нем? Если все это так, я буду вести игру до конца». И Чижов охотно разрешил ему снова прийти на заставу.

Они расстались очень довольные друг другом, причем капитан опять проводил гостя до калитки, а гость все расхваливал цветы на клумбах и чистоту во дворе и, прощаясь, еще раз напомнил, что придет завтра к одиннадцати часам, если, конечно, капитан к этому времени будет у себя.

— Буду, буду, заходите, — сказал капитан.

Вечером, на боевом расчете, он повторил слово в слово: «По имеющимся данным, не исключена возможность нарушения государственной границы…» И опять по всему побережью разошлись наряды. И опять в Лягушачьей бухте залегли пограничники. И прожектористы стали на ночную вахту.

11

На следующий день Дегтярев пришел ровно в одиннадцать. Встретил его Зубрицкий: он как раз находился во дворе.

— Ну, как жизнь молодая? — приветливо и чуть развязно обратился к нему Дегтярев.

— Да так, ничего…

У Зубрицкого было паршивое настроение, а при виде этого инженера-геолога его так и передернуло. Шатается тут, марочки приносит, улыбочки строит… А из-за него такая каша заварилась.

— Что такой хмурый? — поинтересовался Дегтярев.

Зубрицкий терпеть не мог панибратского, снисходительного отношения к себе и ответил вызывающе:

— Вы к кому, гражданин Дегтярев?

— Смотри-ка, какой серьезный, — усмехнулся Дегтярев. — Николай Викторович у себя?

— У себя.

Неизвестно, чем бы кончилась эта сцена, если бы на крыльце не появился капитан Чижов.

— Проходите, Максим Спиридонович! — крикнул он и строго посмотрел на Зубрицкого.

Тот пожал плечами и пошел прочь, к морю.

В канцелярии Дегтярев помахал на лицо своей соломенной шляпой, отдуваясь:

— Фу, жара, черт бы ее побрал!.. Что это ваш заместитель такой кислый?

— Пустяки, это с ним бывает.

— А я уж, грешным делом, подумал, что мне от ворот поворот. Так вы уж лучше скажите. А?

«Ну и нахал!.. Действует по принципу: «Иду на вы». Нет, игра продолжается». И Чижов круто повернул разговор:

— Принесли марки, Максим Спиридонович?

— А как же!

На этот раз марки были самые обыкновенные: на любой почте можно купить за сорок копеек. Чижов равнодушно перетасовал их и вернул Дегтяреву:

— Везите своему другу.

Дегтярев расхохотался. Вот это здорово! Покупал, покупал в Москве и на этих курортах — и все зря. Ха, ха! Вот уж действительно необразованность и серость… Впрочем, у него есть еще три румынских альбома с марками, которые он приобрел в Гагре у одного филателиста — последний, так сказать, козырь. Может быть, товарищ капитан посмотрит их? Но они у него дома…

Дегтярев выжидательно поглядел на капитана.

— С удовольствием! — решительно сказал Чижов.

— Вот и прекрасно! — обрадовался геолог. — Кстати, посмотрите, как я живу и здравствую. Адрес мой знаете?

Чижов ответил, что не знает.

12

Максим Спиридонович жил на узкой кривой улочке, вымощенной булыжником. Улочка круто поднималась вверх, по ней редко ездили машины, и на мостовой между камнями густо росла трава. Здесь было тихо, безлюдно, удушливо пахло цветами.

Чижов легко отыскал дом, в котором жил Дегтярев: он знал маленький курортный городок, как свои пять пальцев. Ему было также известно все о владелице дома. Вдова по фамилии Прицкер жила тем, что продавала курортникам фрукты из своего садика и сдавала «дикарям» веранду с видом на море.

Чижов переживал такое чувство, будто идет на решающее испытание. «Зачем он пригласил меня к себе? Убедить, что живет в том доме, который значится в штампе прописки? Выведать что-нибудь для себя важное? Или отвлечь на некоторое время с заставы?»

Дегтярев встретил его по-домашнему: в пижамных брюках и сетчатой майке, сквозь которую проглядывалась мощная волосатая грудь. Он энергично встряхнул капитану руку, пошлепал его по спине и усадил в удобное плетеное кресло, влюбленно и как-то плотоядно поглядывая на Чижова. Вид на море был великолепный. Все огромное полукружие берега, в том числе и пляж санатория «Абхазия», просматривались отлично. «Вот откуда он заметил, что Наугольников потерял шляпу, а потом наблюдал за действиями наряда, — подумал Чижов. — А затем следил, как мы реагировали на его собственную шляпу. Понятно…» Капитан похвалил уютный садик и домик, в котором поселился Максим Спиридонович, потом, понизив голос, расспросил о хозяйке, и Максим Спиридонович доверительно поведал все, что про нее и без того знал капитан.

После этого Дегтярев показал ему три румынских альбома с отличными марками, великодушно подарил один из них и уж потом только решился сказать:

— А не пропустить ли нам бутылочку армянского коньячку, а? Напиток богов!

Чижов согласился.

Они распили половину бутылки, и Чижов решил, что неплохо бы прикинуться охмелевшим.

— Люблю хороших людей, Максим! — с душой высказался он, ласково глядя в полное раскрасневшееся лицо хозяина. — Скажи, почему ты мне понравился?

— Я хороший, Коля! — простодушно уверял Дегтярев. — Хороший! А вот почему я к тебе привязался, словно знаю тебя сто лет? Ведь кто ты есть?

— Да, кто я есть? — подхватил Чижов.

— Ты есть лицо таинственное и загадочное. А я привязался потому, что ты лыцарь, Коля. Не чета этому твоему лейтенанту, как его, Зоборский, Загорский?..

— Зубрицкий, — уточнил Чижов.

— Да, Зубрицкий! Не лыцарь он, нет, не лыцарь…

«Стоп! Вот здесь ты должен клюнуть». И Чижов заплетающимся языком подтвердил:

— Точно, Максим, не лыцарь он. И сейчас пребывает… как это… в расстройстве чувств.

— Ай, ай, ай! — посочувствовал Дегтярев. — Но ты выражаешься непонятно, друг мой.

— Увольняют его, за непотребство обществу.

— То бишь начальству?

— Да.

— Вот видишь! Я же пророк, Коля, оракул… Я искатель! — он отрезвело посмотрел на Чижова: не ляпнул ли чего лишнего, и поднял над столом стакан: — Ну за мое здоровье.

Они чокнулись и выпили за здоровье «искателя» Дегтярева. Внизу, в густой темноте, горели огни города. В открытое море, черное и бесконечное, уходил весь в огнях теплоход.

Потом они еще поговорили в том же духе, и Чижов стал собираться уходить.

— Пришел, увидел, победил! — восхищенно проговорил Дегтярев. — Ну, валяй. Служба, наряды, заряды… Я понимаю. Но когда же мы с тобой встретимся, таинственная личность?

— Скорби, Максим, — печально ответил Чижов. — Удаляюсь в неизвестном направлении…

— Как? — остолбенел Дегтярев.

— Уезжаю.

— Когда же?

— Завтра.

— И надолго?

— Дней на пять. В отряд на сборы.

— Ну, это пустяки! А я думал уж насовсем! — с хорошо разыгранным облегчением воскликнул Дегтярев.

Он переоделся, и они спустились с веранды в сад.

— Пойдем, я тебя провожу. Меня режим не касается, у мадам Прицкер в пансионате вольная жизнь.

Он проводил Чижова до набережной, долго тряс на прощанье руку и затерялся в толпе, а капитан направился на заставу.

Была половина одиннадцатого. В ресторанах играла музыка. На всех скамеечках сидели парочки. Множество людей прогуливалось по набережной взад и вперед. И только капитан Чижов, один среди этой праздной толпы, ждал тех важных событий, о которых не должны знать и никогда не узнают все эти люди.

Дегтярев, безусловно, проявил интерес к его сообщению об отъезде. Но поверил или не поверил он в это? Не вызвало ли в нем подозрения столь откровенное и поспешное сообщение? Нет, пожалуй, не вызвало. И еще вопрос: действует ли Дегтярев один, или у него есть сообщник? Пожалуй, есть. Одному человеку за такое короткое время не собрать столько интересных марок. Кто этот сообщник? И вообще, какую цель ставит Дегтярев, приходя на заставу? Скорее всего — втереться в доверие, усыпить бдительность и воспользоваться этим для проведения важной операции. Только так.

Острое чувство тревоги за всех этих людей, попадающихся ему навстречу, охватило Чижова. Да, борьба ни на минуту не прекращается, и пока правда не победит неправду — так будет всегда!

…А наутро пришли сведения с Дальнего Севера и из Куйбышева. Да, Дегтярев Максим Спиридонович работает на таком-то прииске инженером-геологом и сейчас проводит свой отпуск там-то и там-то. Да, Мария Трапезникова была знакома с неким Дегтяревым и гуляла в ту ночь вместе с ним на пляже санатория «Абхазия». Сначала он был в соломенной шляпе, а потом, при прощании, как-будто без шляпы. Больше Трапезникова о нем ничего не знает.

Круг замкнулся. Ничего существенно нового. И Чижова вновь охватило отчаяние. Летели к черту все его подозрения: и насчет примет, и насчет марок, и насчет поведения Дегтярева у него на веранде. Бросить все! Плюнуть на этого Дегтярева, прекратить за ним слежку, извиниться перед Зубрицким!

Но, успокоившись, Чижов почувствовал, что не сможет этого сделать. Нужно еще подождать немного, нужно еще последить, понаблюдать. Все может быть!..

И в тот же вечер, отправляя Умурзакова и Павлюка в наряд в Лягушачью бухту, он строго-настрого приказал им усилить наблюдение и не покидать этого района ни при каких обстоятельствах.

13

Снова солнце опускалось в море. Огненная дорожка мерцала на разгулявшейся в белых барашках воде. У самого горизонта море было лиловым, тревожным, предвещающим шторм. Дневной зной сменился порывами свежего ветра. По небу летели клочья туч; где-то очень далеко бушевала гроза, рассекая горизонт безмолвными молниями.

Умурзаков и Павлюк пришли к нагроможденью камней в Лягушачьей бухте и залегли недалеко друг от друга. Пахло выброшенными на берег водорослями. Было безлюдно кругом, грозно рокотало море.

Да, здесь было самое глухое место на всем побережье. Узкие бухточки врезались в отвесные скалы, образуя подводные пещеры и лабиринты. Волны с шумом вкатывались и выкатывались из них, зловеще лизали осклизлые, покрытые зелеными водорослями камни.

Солнце уже закатилось, но в темнеющем небе еще виднелись бегущие с моря тучи. Павлюк смотрел на них, и ему казалось, что это не тучи бегут, а вершины высоченных прибрежных скал все время клонятся к морю и вот-вот обрушатся на них с Касымом и погребут их. Юрию стало жутко.

«Не исключена возможность нарушения государственной границы…» Эти слова Павлюк повторял, как присягу. Он знал, что вся застава поднята на ноги из-за той, второй шляпы… Ему было стыдно вспомнить свои тогдашние насмешки над Умурзаковым. Он хотел, чтобы случилось что-нибудь, и тогда он отличится в настоящем деле!

Ночь шумела прибоем. Маяк на мысу через равные промежутки времени загорался ярко-голубым светом. Луч прожектора, в котором вспыхивали ночные бабочки и мотыльки, рассекал темноту, щупал море и небо, потом снова гас, и становилось еще темнее.

Одолевала нудная зевота. Но не потому, что хотелось спать, а просто от скуки. Лучше бы уж ходить, чем торчать на одном месте!

— Эй! — шепотом урезонил его Умурзаков. — Не шуми.

Павлюк тяжело выдохнул воздух и щелкнул зубами. Несколько минут он лежал тихо, усмиряя зевоту и чертыхаясь про себя. Хотелось заорать во все горло, вскочить на ноги, двигаться. Но — нельзя!

И вдруг в километре от них, над пляжем «Абхазии», взметнулась ракета. Пучок огненно-красного света прочертил в небе длинный след и потух, упал в темноту.

— Касым, видишь? — шепотом спросил Павлюк.

— Вижу.

— Бежим туда!

— Нельзя.

Вторая ракета взлетела в небо, прочертив яркий белый след.

— Что же мы сидим? Пошли! — Павлюк вскочил на ноги, он весь дрожал от нетерпения.

— Ложись! Нельзя уходить, — снова шепнул Умурзаков. — Командир сказал — нельзя.

Юрий зло выругался. «Нельзя, нельзя…» Там заварилось дело, а тут — торчи…

Прошло несколько минут. У «Абхазии» было тихо.

…Между тем там произошло следующее. Лейтенант Зубрицкий и пограничник Захаров патрулировали пляж. Они прошли один раз, второй — кругом было спокойно, ни единой души. Когда они проходили в третий раз, встретили Дегтярева. Он шел с полотенцем в руке и громогласно распевал:

Позарастали стежки-дорожки,
Где проходили милого ножки…
— А-а, товарищ Зубрицкий, наше вам! — развязно поздоровался Дегтярев, когда к нему подошли вплотную.

— Что вы здесь делаете? — спросил лейтенант.

Дегтярев помахал полотенцем:

— Да вот искупаться хочу. Водичка сейчас, как парное молочко.

— Не положено, гражданин Дегтярев. Вы же знаете, существует пограничный режим.

— Ну и отлично, — сказал Дегтярев, — но режим этот существует для посторонних, а я, слава богу, свой человек на заставе, и товарищ капитан, конечно, разрешил бы мне купаться не только сейчас, но и завтра, и послезавтра, и послепослезавтра. А как же?

— Освободите пляж! — прервал его Зубрицкий.

Дегтярев стих, пожал плечами и зашагал прочь, оскорбленный. Зубрицкий и Захаров некоторое время смотрели ему вслед. Вот он стал подниматься по лестнице, вот зажег одну спичку, вторую, третью… Видимо, никак не мог прикурить на ветру. Три огонька один за другим вспыхнули и погасли в ночной темноте, поглотившей Дегтярева. И вдруг немного в стороне из кустов вымахнула одна ракета, потом вторая. Мертвенно-яркий свет залил пляж, выхватил из темноты деревья.

Кто дал ракеты? Зачем? Пограничных нарядов поблизости не было. Это Зубрицкий знал точно. Вместе с Захаровым он кинулся к лестнице, взбежал по ней, стал осматривать кусты и камни. Кисловатый запах порохового дыма еще плавал в зарослях, а тот, кто выпустил ракеты, исчез. Исчез и Дегтярев.

Но обо всем этом ни Павлюк, ни Умурзаков еще ничего не знали, а только догадывались, что у «Абхазии» что-то случилось, и Юрий поносил Касыма самыми последними словами. Вот оно, настоящее дело, о котором он мечтал! Две ракеты красного и белого цвета — это сигнал «спешите на помощь». Так какого же черта они торчат здесь?

В какие-то мгновения Юрий переоценил все свое поведение в эти дни, и ему показались, жалкими и смешными все его улыбочки и сомнения, все его снисходительное, безалаберное отношение к службе на «курортной» заставе. Ах, если бы можно было поспешить на помощь, он бы показал, на что способен, он бы показал!..

Но Умурзаков не разрешал.

…Все, что произошло потом, было невероятным. Сначала Касым толкнул его в бок и прошептал: «Смотри!» Затем Юрий увидел, как внизу, к берегу, подплыло что-то черное. Кто-то подплывал к нашему берегу. И это происходило совсем рядом. Касым привстал на колено. Он умел это делать бесшумно, как птица. Юрий тоже привстал. Луч прожектора тревожно заплясал на воде по белым гребешкам волн, далеко от берега. Метнулся в одну сторону, в другую и снова замер на прежнем месте, что-то нащупывая.

А Касым неотрывно смотрел вниз, туда, где черный предмет уже подплывал к камням. Вот он ткнулся о берег и сразу скрылся в нагромождении камней.

— Ракету, — спокойно приказал Умурзаков.

14

Да, все было невероятным в эту ночь. А на рассвете капитан Чижов заканчивал допрос молодого подтянутого человека в форме старшего лейтенанта Советской Армии. Человек сидел на стуле прямо, неподвижно и в упор рассматривал капитана.

— Еще один вопрос, Куприянов, — сказал Чижов. — Вы шли сюда на связь?

— Так точно.

— С кем?

— Это не имеет значения.

— А если подумать…

— Я не люблю повторяться, — Куприянов отвернулся и стал смотреть в окно, давая понять, что он больше ничего не расскажет.

— Так… — терпеливо произнес Чижов. — Тогда я расскажу вам.

Куприянов недоверчиво покосился в его сторону.

— Вы шли на связь, — продолжал Чижов, — с агентом, который выдавал себя за советского инженера-геолога Дегтярева Максима Спиридоновича…

Капитан сделал паузу, от его взгляда не ускользнуло, как по лицу задержанного пробежала тень.

— …По курортным путевкам этот Дегтярев жил в санаториях Сочи и Гагры, а потом приехал сюда и поселился в доме у гражданки Прицкер.

Куприянов мрачно нахмурился.

— В Сочи, в Гагре и здесь он имел целью разведать охрану границы и подготовить вашу высадку. Для этого он подкинул на пляже санатория «Абхазия» свою соломенную шляпу и пришел за ней на нашу заставу. Вот полюбуйтесь, мы сфотографировали его.

Чижов вынул из папки и протянул Куприянову несколько фотографий. Дегтярев и лейтенант Зубрицкий во дворе заставы… Дегтярев и группа солдат, занимающихся на штурмовой полосе… Куприянов с интересом рассматривал их, а потом вдруг брезгливо швырнул на стол.

— Предатель!.. — выдавил он из себя.

— Итак, вы шли к нему?

— Да, к нему, — подтвердил Куприянов, и лицо его приняло прежнее надменное выражение. — Но повторяю, если бы он не оказался предателем, вам не удалось бы так легко задержать меня.

Чижов усмехнулся. «Оказался предателем»… Впрочем, пусть считает хоть чертом, хоть дьяволом!

— Где вы должны были встретиться с ним?

— В ресторане «Поплавок».

— Когда?

— Сегодня в восемь часов вечера.

— Так… Подпишите протокол допроса.

Куприянов взял в руки протокол и внимательно прочитал его. Протокол был точен и скуп, как приговор. Фамилия, имя, отчество, год и место рождения, национальность, образование. Далее говорилось, что в заранее условленном месте и в заранее обусловленное время он был высажен в территориальных советских водах с американской подводной лодки с целью нарушения государственной границы Советского Союза, что в специальном костюме вплавь добрался до берега в районе Лягушачьей бухты, что был задержан в тот момент, когда прятал плавательный костюм в пещере, что при задержании оказал вооруженное сопротивление, в результате чего рядовой первого года службе Павлюк Юрий Михайлович был тяжело ранен в плечо, и что ранение это нанесено двумя пулями из бесшумного пистолета, который и приобщен к плавательному костюму и прочим отобранным при обыске предметам в качестве вещественного доказательства.

Все было верно, и Куприянов поставил под протоколом свою подпись, отдал его капитану, поднялся и вытянул руки по швам:

— Разрешите идти?

Очевидно, его долго муштровали перед тем, как посадить в подводную лодку. Кроме того, он был уверен, что не будь предательства…

Куприянова увели.

Итак, теперь уже ясно: Дегтярев прогуливался по берегу, чтобы отвлечь на себя внимание пограничников. Дескать, свой человек на заставе, удастся заговорить зубы. Но когда это не удалось, зажег три спички. Зачем рисковать самому? И тогда кто-то другой выпустил две ракеты.

Присутствовавший при допросе Зубрицкий рассматривал на столе чернильное пятнышко. Ему было стыдно взглянуть командиру в глаза. И дело было не в том, что Дегтярев скрылся по его вине, и даже не в том, что он, Зубрицкий, так жестоко ошибся во всей этой истории. Он вдруг почувствовал, что действительно не может служить на морской границе, да и вообще на границе. И лучше сознаться в своем поражении прямо и честно, чем вилять хвостом: дескать, позвольте замолить грехи, клянусь оправдать доверие.

Зубрицкий оторвал глаза от пятнышка и твердо посмотрел на Чижова:

— Товарищ капитан…

— Не надо, — перебил его Чижов. — Вы ведь насчет рапорта?

Он открыл сейф, вынул оттуда рапорт и отдал Зубрицкому.

— Вы не отправили? — удивился Зубрицкий.

— Как видите…

Зубрицкий набрал в себя побольше воздуха, словно собирался нырнуть, и сказал:

— Отправляйте. Я очень прошу вас.

Чижов удивленно взглянул на него, о чем-то подумал.

— Понимаю, — вдруг посветлел лицом. — А вот теперь ни за что не отправлю. И не чудите! Пошли.

— Куда?

— Искать Дегтярева и того, кто дал ракеты.

Зубрицкий послушно кивнул.

Да, нужно было продолжать поиски. Поднятые по тревоге соседние заставы перекрыли все дороги и перекрестки; все машины останавливались, и у пассажиров проверялись документы; приморские сады и парки прочесывались пограничниками, территория санатория «Абхазия» была оцеплена, оттуда не мог ускользнуть незамеченным ни один человек. Дегтяреву и его помощнику не вырваться из кольца.

Чижов и Зубрицкий вышли во двор. Часовой стал в положение «смирно». Два солдата закатывали под навес прожектор. Сияло утро. Искрилось море.

Нужно было исполнять свои обязанности.


1959 г.

ИСПЫТАНИЕ

1

Кто-то осторожно тронул его за плечо и тихо позвал. Зубанов открыл глаза. Наташа смотрела пристально и тревожно.

— Костя, к тебе дежурный. Что-то случилось…

— Да? Пусть зайдет.

Зубанов сбросил простыню, сел, посмотрел на часы. Одиннадцать тридцать три. После ночного обхода границы удалось поспать два с половиной часа. Что там еще могло случиться?

— Слушаю вас, — сказал Зубанов, когда ефрейтор Цыбуля вошел и прикрыл за собою дверь.

— Товарищ лейтенант, вас старшина на вышку зовет.

— Что значит — зовет? — нахмурился Зубанов.

— На той стороне турки кого-то бьют, товарищ лейтенант.

— А точнее?

— Какого-то гражданского. Палками и камнями. В общем, старшина вас просит.

Это было серьезно.

— Позвоните старшине Пятирикову, пусть наблюдает. Сейчас поднимусь к нему. Идите.

Цыбуля козырнул, четко повернулся и вышел. И хотя это не ускользнуло от придирчивого взгляда лейтенанта, в душе все же остался неприятный осадок. «Старшина зовет. В общем…» Что за вольности?

Только этой весной он окончил пограничное училище и приехал сюда на должность заместителя начальника заставы.

Многие солдаты были ему почти ровесниками и смотрели на него, как на ровню.

«Ладно, увидят, на что я способен», — подумал он. Вчера начальник уехал в отряд. Зубанов оставался на заставе единственным командиром. И от того, что начало оказалось не очень спокойным, его охватило тревожное возбуждение.

Зубанов быстро оделся и взглянул на себя в зеркало. У него были развернутые плечи, резко очерченные губы, светлые и холодные глаза. Пуговицы горели, как огоньки. Все в порядке! Он вышел на кухню.

Чайник на примусе дребезжал, сердито фыркал струйками пара. Наташа обернулась, посмотрела с тревогой.

— Ты надолго?

— Не знаю.

— Что-нибудь серьезное?

— Турки кого-то бьют.

Она удивленно подняла брови, хотела еще что-то спросить, но муж торопился. Наташа вышла проводить его на крыльцо. Жмурясь от солнца, Зубанов буркнул небрежно:

— Поспать не дали, черти…

Наташа прижалась к нему, провела ладонью по упругой щеке.

— Милый…

Это могли увидеть солдаты. Зубанов легонько отстранил ее и, бросив, что скоро будет, не оглядываясь, сошел с крыльца. Но, чувствуя взгляд Наташи на себе, он с досадой подумал, что не приласкал и не успокоил ее и она будет волноваться, а это ей вредно: жена ожидала ребенка.

Вышка стояла в дальнем углу двора, Короткие четкие тени падали от кипарисов. На упругих, словно проволочных, кустах лавровишни блестело солнце. Рубчатыми языками зеленого пламени вырывались из-под земли стебли агавы.

У подножия вышки тощая серебристая крольчиха щипала траву. Она доверчиво посмотрела на Зубанова, потом запрыгала прочь, вслед за нею поднялись и поскакали крольчата.

Зубанов легко и быстро стал взбираться по лестнице. На верхней площадке стояли старшина Пятириков и наблюдатель солдат Рыжков.

— Я слушаю вас, — сказал Зубанов, ответив на приветствие старшины.

— Турки себя подозрительно ведут, товарищ лейтенант. Нужно, чтобы вы посмотрели.

Последние слова польстили Зубанову. Пятириков был старше его на шесть лет, на заставе начал службу с рядового солдата, знал каждый кустик и камень вокруг и считался отличным службистом.

— А в чем дело? — спросил Зубанов.

В одиннадцать двадцать две на юго-западной окраине турецкого селения, около кофейни, появился неизвестный человек, которого раньше на той стороне не замечали. Через три минуты поодаль от него стали собираться люди. Они размахивали руками и бросали в него палками и камнями. В одиннадцать тридцать неизвестный, преследуемый толпой, скрылся в переулке, напротив кофейни.

— И все? — спросил Зубанов.

— Пока все, — ответил Пятириков.

— И что же вы думаете?

Старшина пожал плечами:

— Да кто их знает… Все может быть.

Сказано это было просто, по-домашнему, и Зубанов недовольно поморщился.

Он огляделся. В голубоватой дымке таяли очертания гор на турецкой стороне. Прямо перед глазами на ближних склонах зеленых холмов были понатыканы дома турецкой половины села.

Зубанов прильнул к стереотрубе, нацеленной на кофейню. Увеличенная в несколько раз, она стояла неожиданно близко — обыкновенный дом с высокой верандой. Штукатурка во многих местах облупилась, обнажая грязные ребра планок. На веранде разговаривали два человека, и было странно, что их так хорошо видно и совсем не слышно отсюда, словно это были глухонемые.

Зубанов пошарил стереотрубой, заглядывая в кривые улочки и огороды, но ничего подозрительного не заметил. Улочки были пустынны, лишь кое-где у порога жилищ сидели женщины. Многие окна забиты досками или заткнуты тряпками. Из щелей валил дым: дома топились «по-черному».

Чужая жизнь начиналась в сотне шагов от Зубанова, за узкой линией границы. Острое чувство любопытства и настороженности всегда охватывало его, когда он вот так наблюдал за той стороной.

Он оторвался от окуляров, выпрямился, и тотчас же картина, открывавшаяся его взору, стала более наглядной, общей, будто он поднялся кверху и теперь мог наблюдать все в целом, сопоставляя и удивляясь еще больше.

Когда-то это было одно село, теперь граница рассекала его на две половины. И разделяли их лишь хворостяной забор и лента контрольно-следовой полосы.

— Рядом, а совсем другая жизнь, товарищ старшина, — назидательно сказал Зубанов.

— Капитализм, — заметил Пятириков.

— Капитализм с остатками феодального уклада, — поправил Зубанов.

Старшина посмотрел на него удивленно.

— Опять бьют! — неожиданно сказал Рыжков, молча наблюдавший в стереотрубу.

— Где? — встрепенулся Зубанов.

Рыжков отступил, давая место лейтенанту, и в этот момент лицо его поразило Зубанова выражением страха и сострадания. Но то, что он увидел через увеличительные стекла, поразило еще больше. Человек, обхватив голову руками, стоял спиной к стене дома, а разъяренная толпа бросала в него палками и камнями. Человек не убегал, не защищался, он только низко наклонял голову, тесно прижавшись к стене, чтобы его не смогли ударить сзади.

— Что они, с ума посходили?

Пятириков и Рыжков молчали, стиснув зубы.

Вдруг человек выпрямился и в отчаянной решимости кинулся на толпу — один против всех. Толпа шарахнулась, пропуская его, и он побежал по кривой улочке. Вскоре все скрылись за строениями. Только облачко пыли поднималось над тем местом, где шла погоня. Но вот и пыль улеглась.

— Как вы думаете, старшина, что все это означает? — спросил Зубанов, отрываясь от стереотрубы.

Пятириков снова пожал плечами. Он пристально следил за турецкой пограничной вышкой, на которой виднелся наблюдатель. Зубанов тоже посмотрел туда. Наблюдатель разглядывал их в бинокль, потом лениво прошелся по площадке. Это был здоровенный парень в матерчатой фуражке с длинным козырьком, форменной рубашке и брюках американского образца. Несуразно длинная винтовка стоймя торчала в дальнем углу площадки.

— Делает вид, что ему безразлично, — определил Зубанов. — Ждет, когда мы уйдем с вышки.

— Просто надоело смотреть, — сказал Пятириков.

Зубанов промолчал. Ему было неприятно, что старшина отмалчивается или поправляет его. Но ощущение неприязни к турецкому аскеру не пропадало, и он сказал:

— Военнослужащий… Оружия при себе не держит.

— Они всегда так, — спокойно пояснил Пятириков и поправил на ремне пистолет.

Старшина не поддерживал разговора, и Зубанов сказал официально:

— Продолжайте наблюдение, Пятириков.

Старшина опять удивленно взглянул на него и прильнул к трубе.

— Мулла на минарет поднялся, — сообщил Пятириков через несколько минут.

Зубанову не часто приходилось видеть муллу на минарете, и сейчас он с любопытством разглядывал обыкновенного тщедушного мужичонку в серой рубашке, черных брюках и кепке. Эта кепка удивляла больше всего. Мулла постоял немного, деловито посмотрел на свои ручные часы, еще постоял и стал что-то кричать вниз, оглаживая бородатое лицо ладонями и время от времени воздевая их к небу. Так он делал свое дело минут десять, передвигаясь бочком, а потом исчез, словно его не было.

— Почему он такой непредставительный? — спросил Зубанов.

— По приходу. Село-то бедное, вот и мулла бедный, — Пятириков говорил это, не отрываясь от стереотрубы. Помолчав немного, он сказал: — А мулла-то все-таки самый богатый человек на селе.

— Почему?

— А заметили — ручные часы носит. Никто из крестьян таких часов не имеет, по солнышку живут. Только мулла да офицер с ихнего поста… А вон и сам офицер пожаловал, легок на помине.

По узкой кривой улочке верхом на лошади рысьюехал турецкий офицер. Он браво сидел в седле, выпятив грудь, а сзади, ухватившись за лошадиный хвост, трусцой бежал солдат. Куры шарахались от них в разные стороны. В одном месте солдат споткнулся и выпустил хвост, и тогда офицер, чуть осадив лошадь, огрел его хлыстом. Солдат припустил вприпрыжку, снова ухватился за хвост и теперь уже больше не отставал. Так они приблизились к турецкому пограничному посту и скрылись в воротах.

— Прибыл их благородие, — усмехнулся Пятириков.

Зубанов промолчал.

За турецкой околицей на чахлых косогорах, возле редких кустиков кукурузы и чая, копошились крестьяне.

— Тяпками да мотыгами копают землю… Разве ж это жизнь? — сокрушенно проговорил Пятириков, видимо, тяготясь молчанием.

— Да-а… — задумчиво произнес Зубанов. Сцена избиения не выходила у него из головы. Что бы это могло означать?

2

Спустившись с вышки, Зубанов направился в канцелярию, а старшина задержался около конюшни.

— Дежурный, ко мне! — крикнул Зубанов, войдя в коридор.

Цыбуля предстал немедленно.

— Что нового?

Цыбуля ответил, что ничего нового нет, только у сержанта Ковригина разболелись зубы и вспухла щека.

— Пусть потерпит.

Цыбуля напомнил, что сержант включен в тревожную группу.

— Я сказал, пусть потерпит, — произнес Зубанов раздельно. — А теперь идите.

Цыбуля исчез так же внезапно, как и появился.

Зубанов прошелся по канцелярии, поглядел в окно. Всезнающий старшина куда-то запропастился…

В дверь робко постучали.

— Да! — резко крикнул Зубанов.

Вошла Наташа в своем просторном ситцевом платье, с блуждающей кроткой улыбкой на подурневшем лице.

— Костя, я видела, как ты спустился с вышки, и решила зайти… Что там, у турков?

— Пустяки! Несколько идиотов били одного калеку.

— Это не может отразиться на границе?

— Не задавай глупых вопросов, — раздраженно ответил Зубанов.

— Может, ты позавтракаешь?

Наташа смотрела на него так нежно, что он сказал мягче:

— Ладно, сейчас.

Она вышла.

Зубанову стало жалко Наташу. Такую молодую, красивую завез на край света, и теперь она сидит без дела. А ведь кончила медицинский институт, и ее оставляли в Алма-Ате. Он любил Наташу и отдал бы все, чтобы она была счастлива и чтобы у нее благополучно родился ребенок, конечно, мальчик.

— Наташа, подожди! — крикнул он в окно и быстро вышел из канцелярии.

Но тут перед ним снова предстал Цыбуля:

— Товарищ лейтенант, позвонил Рыжков: турки нарушают границу!

Зубанов в два прыжка очутился у телефонного аппарата:

— Рыжков, что там у вас?

— Человек через КСП перешел, на левом фланге возле третьего камня.

— А что аскеры?

— Пропустили…

Грохот сапог сотрясал помещение. Замелькали фуражки и лица. Тревожная группа уже стояла перед Зубановым: сержант Ковригин, солдаты Свинцов и Гоберидзе. Словно из-под земли вырос Пятириков.

— Разрешите мне с ними идти? — попросил он.

— Иду я! — отрезал Зубанов. — Вы останетесь за меня.

И первым выбежал во двор. Мелькнуло лицо Наташи, испуганное, побледневшее. Вот и тропа. Ветер свистел в ушах. Если так бежать, у третьего камня можно быть минут через десять. Он лежал за околицей села, в двадцати шагах от границы. Там и нужно перехватить нарушителя.

Вот и камень. Зубанов с разбегу упал в траву. Острая колючка впилась в ладонь. Колотилось сердце. Справа и слева залегли сержант Ковригин, солдаты Свинцов и Гоберидзе. Где нарушитель?

Слегка дрожали силуэты далеких гор. Прямо перед глазами маячил пограничный столб. Вокруг — ни души.

Зубанов взглянул на ладонь, рваная царапина сочилась кровью.

— Во-он, во-он идет! — тревожно прошептал Ковригин.

По колхозной цитрусовой плантации шел человек, не прячась и не убегая.

И снова топот ног.

Зубанов испытывал никогда еще не приходившее к нему чувство боевого азарта. Вот он, нарушитель, в нескольких шагах от него! То, ради чего он учился и приехал сюда, на край земли, — сейчас случится. Человек шел своей дорогой, не оборачиваясь.

— Стой!

Человек остановился, повернулся к Зубанову и пошел навстречу ему. Он шел медленно и неуверенно, как лунатик.

— Прокаженный! — крикнул испуганно Гоберидзе.

Зубанов невольно попятился. Лицо человека напоминало морду льва — настолько его исказили лиловые бугры на лбу и висках. Да, это был прокаженный, и он шел навстречу Зубанову.

— Стой! Остановись! — крикнул он, все еще пятясь.

Отвращение и растерянность охватили Зубанова. Прокаженного, как и всякого нарушителя, нужно обыскивать, вести на заставу, допрашивать… Он заразится сам, заразит солдат, Наташу, ребенка. Люди никогда не излечиваются от проказы, их заключают в лепрозории, и там они медленно погибают.

Прокаженный остановился тяжело дыша и что-то сказал, глухо и сипло.

— Что он говорит, Гоберидзе? — не оборачиваясь к солдату, нетерпеливо спросил Зубанов.

— Непонятно говорит… Не по-грузински говорит…

Судя по внешности, хотя и очень искаженной, это был турок или курд. На нем — ветхий пиджак, грязная рубаха, рваные штаны, шерстяные носки и кожаные остроносые туфли.

— А по-турецки вы умеете? — не теряя надежды, спросил Зубанов у Гоберидзе.

— По-турецки не умею…

Три пары глаз пограничников следили за командиром, ожидая приказания. Если б повстречаться с этим прокаженным один на один, без свидетелей! Никто не видел бы его растерянности. Но он встретился не один. И от этого было тяжелее вдвойне.

Незнакомец стал показывать знаками, что пришел с той, турецкой стороны и хочет идти сюда, в советское село. Он смотрел на пограничников покорно и эта покорность обезоруживала больше всего.

— Что будем делать? — спросил Зубанов, оборачиваясь к солдатам.

— Обыскать нужно и вести на заставу, — сказал Ковригин.

Это был тот самый Ковригин, у которого разболелись зубы и распухла щека. Зубанов только сейчас вспомнил об этом, мельком взглянув на него. Сержант повесил автомат на шею и шагнул вперед.

— Разрешите мне, товарищ лейтенант? — и добавил: — Может, у него оружие есть или еще что?.. Всякое бывает.

— Но вы же заразитесь! Утром я видел, как его били турки.

— А-а, не так страшен черт! — махнул рукой Ковригин. — Надо же кому-то…

Он сказал это так просто, что у Зубанова что-то дрогнуло в душе. А может быть, Ковригин считает, что он, лейтенант Зубанов, побоится сделать это сам? Считает его трусом?

— Разрешите? — повторил сержант.

Зубанов медлил. Если он разрешит, то не простит себе этого никогда… Он — командир, этим сказано все.

— Обыск произведу я, — сказал Зубанов как можно спокойнее.

Ковригин изумленно взглянул на него, поколебался с минуту и взял автомат наизготовку.

Все дальнейшее происходило для Зубанова будто во сне. Он жестами показал неизвестному, что нужно поднять руки и повернуться кругом. Подошел к нему сзади и ощупал его карманы. Оружия не было. Свести руки прокаженного за спиной и связать их Зубанов не осмелился. И без того, оглаживая карманы, он чувствовал себя так, будто дотрагивается до расплавленного металла. Ему хотелось зажмурить глаза, но он только задержал дыхание. Потом, отойдя на несколько шагов и отдышавшись, он приказал солдатам конвоировать задержанного, а сам пошел позади, с ужасом рассматривая свои ладони. Ему следовало бы вытереть капли холодного пота со лба, но он страшился прикоснуться руками к лицу и нес их перед собой на весу, как чужие.

Так все пятеро вошли в село и направились к заставе. Деревянные дома, с их террасами, открытыми окнами и высокими фундаментами стояли то выше, то ниже дороги, и были видны то их стены, то чешуйчатые черепичные крыши. Развесистые чинары, густые заросли маслин и яблонь — все сливалось в причудливое царство теней и зелени… Удивительно живописен был вид этого маленького грузинского селения, но у Зубанова было такое ощущение, что все это он видит в последний раз.

Жители села, попадавшиеся на пути, останавливались, пораженные невиданным зрелищем. Кое-кто, не вытерпев, бросал короткие фразы, которых Зубанов не мог понять.

3

Ворота заставы были закрыты. Зубанов толкнул калитку, пропустил в нее прокаженного, и солдат дал знак остановиться. К ним тотчас же направился Пятириков и дежурный Цыбуля. От командирского домика быстро пошла Наташа.

— Не подходить! — сказал Зубанов и предостерегающе протянул руки.

Пятириков, Цыбуля и Наташа остановились. Они смотрели на прокаженного.

— Гоберидзе, будете караулить, — приказал Зубанов.

Гоберидзе стал лицом к задержанному, махнул рукой. Тот покорно сел на землю.

— Остальным отойти, — добавил Зубанов.

Все отошли, оглядываясь.

Только крольчиха Машка доверчиво подбежала к прокаженному, обнюхала его вытянутые ноги.

— Да отгоните же ее, Гоберидзе! — крикнул Зубанов.

Гоберидзе пихнул носком сапога крольчиху, и она отбежала.

— Костя, ты прикасался к нему? — спросила Наташа.

Глаза ее были полны испуга.

— Нет! — твердо ответил Зубанов и взглянул на Ковригина и Свинцова.

— И никто не подходил к нему?

— Никто.

Наташа внимательно посмотрела на мужа.

— А почему ты все время оглядываешь свои руки?

— Да оцарапал ладонь какой-то чертовой колючкой!..

— У тебя царапина? Покажи.

Зубанов покорно показал ладонь. Капли крови еще не засохли.

— Костя, ты понимаешь, что будет, если такими руками ты прикасался к нему? — тихо спросила Наташа.

— Но я же не дотрагивался.

Наташа немного подумала.

— Все равно… Идем, нужно продезинфицировать руки. Потом я перевяжу тебе это место.

— Хорошо, — сказал после некоторого колебания Зубанов. — Только быстрее, нужно заняться этим… — он кивнул в сторону забора.

— Идите, идите! — торопил Ковригин. — Мы тут сами управимся, товарищ лейтенант.

— Точно! — подтвердил Цыбуля.

Пятириков кивнул, внимательно наблюдая за прокаженным.

Удивительно заботливы были сейчас люди! И этот молчаливый старшина, и этот бесцеремонный Цыбуля, и этот Ковригин, у которого болели зубы.

Когда Зубанов вскоре вернулся, он заметил, что никто ничего и не делал с задержанным — все ждали его, лейтенанта.

Старшина Пятириков отозвал Зубанова в сторону:

— Константин Павлович, может, это не прокаженный?

Если бы старшина догадывался, как Зубанову хотелось, чтобы его подозрения сбылись! Но он не догадывался и продолжал развивать свои мысли дальше:

— А может, это и настоящий прокаженный, и турки пустили его через границу, чтобы отвлечь наше внимание от других участков.

Предположения Пятирикова заставили задуматься. Что если он прав? Пока тут они судят да рядят, где-нибудь пробирается настоящий шпион.

— Вы закрыли границу? — спросил Зубанов.

— Закрыл, Константин Павлович, и доложил коменданту.

— Нужен врач или фельдшер, — сказал Зубанов. — Позвоните в комендатуру.

— Долго придется ждать.

— А если попросить фельдшера из сельского медпункта?

— Фельдшер уехал.

Этот старшина знал все.

Зубанов был старшим в звании, и только ему было дано право решать: что делать с этим прокаженным. Он ждал совета от старшины. Еще сегодня утром он бы не позволил себе такого обращения, а сейчас спросил:

— Как же проверить, Иван Семенович?

Оба посмотрели на Наташу, и оба подумали об одном и том же.

— Вспомнил! Нужно колоть его иголкой, — сказал старшина. — Если это прокаженный, он не почувствует боли.

И он снял с себя фуражку, где у него всегда хранилась иголка, вынул ее и направился к забору.

— Назад, — тихо и властно сказал Зубанов. — Я сам.

Он хотел добавить, что уже прикасался к задержанному и теперь ему все равно, но к ним подходила Наташа.

— Проверю я, — сказала она. — И ты не можешь мне приказывать.

Голос ее был непривычно тверд.

— Но позволь… — попробовал было возразить Зубанов.

— Не позволю! — перебила Наташа и добавила мягче: — Я же врач, Костя.

Зубанов молчал.

— Разрешите послать за председателем колхоза Яманидзе? — обратился Пятириков. — Он знает турецкий язык.

Зубанов кивнул. Он думал о Наташе, все еще надеясь, что обойдется как-нибудь по-другому, без ее участия.

Но она уже вернулась в белом халате, хирургических перчатках и с медицинскими инструментами. Теперь она выглядела еще строже.

Она подошла к прокаженному и жестом попросила его встать. Тот встал. Нечто вроде улыбки появилось на бугристом покорном лице. Его никто не бил и не прогонял. Он снял пиджак и рубашку, кинул себе под ноги. Все тело его было в лиловых буграх, сочащихся гноем. Наташа подошла вплотную и стала осматривать эти бугры тщательно и неимоверно долго.

Хлопнув калиткой, вошел Яманидзе. На него никто не обратил внимания. Подойдя на цыпочках к Зубанову, он спросил шепотом:

— Генацвале, этого задержали?

Зубанов кивнул.

— Йой, боже ты мой, — тихо проговорил Яманидзе и замолк.

Все ждали, что скажет Наташа.

— Это прокаженный, — сказала Наташа, подойдя к мужу и держа на весу руки в перчатках.

— Да? — переспросил Зубанов.

— Да. Его нужно немедленно изолировать.

— Йой, боже ж ты мой! — воскликнул Яманидзе. — Вот до чего бедность довела человека! Генацвале, разреши поговорить с ним?

— Обязательно.

Прокаженного звали Мовлюдином. Он решил добровольно перейти в Советский Союз. Здесь, рассказывают, лечат прокаженных. Видит аллах, он говорит правду, только правду.

Яманидзе переводил каждую фразу, и все слушали, сурово хмурясь.

— Ну и дела… — задумчиво проговорил Пятириков, когда Мовлюдин закончил.

Зубанов взглянул на свои руки. Ему показалось, что царапину вдруг пронзила жгучая боль.

— Передайте ему, — обратился он к переводчику, — что его будут лечить.

Яманидзе перевел. Прокаженный закивал головой и что-то сказал сбивчиво и горячо.

— Он говорит, что целует ваши руки, — перевел Яманидзе.

Зубанов криво усмехнулся. Но слова Мовлюдина взволновали его. На минуту он забыл о своих руках и о себе, а подумал о тех, кто жил по другую сторону границы, таких же униженных и несчастных, как этот Мовлюдин.

4

Вечером задержанного увели. По совету Наташи, пограничники сшили из кусков старого брезента большой мешок, и прокаженный залез в него с головой.

— Ну, Мовлюдин, давай поправляйся там, — сказал Пятириков дружелюбно, и все заулыбались.

В ответ из мешка прозвучало какое-то мычание.

Место у забора полили раствором извести, а всем пограничникам было приказано тщательно вымыть руки с мылом и карболкой. Наташа объяснила при этом, что соприкасание с лепрозорным больным, как называют прокаженных, вообще-то не очень опасно, но лучше все-таки соблюсти меры дезинфекции. Зубанов вымыл руки еще раз. Настроение у него было хотя и подавленное, но не такое отчаянное, как раньше: живут же врачи в лепрозориях и не заражаются. Так сказала Наташа.

Потом он поднялся на вышку. Там уже стоял другой наблюдатель, сменивший Рыжкова. Солнце опускалось за горы, было прохладно и тихо.

— Ну, как дела? — приветливо спросил Зубанов у солдата.

— Все в порядке, товарищ лейтенант! — весело ответил солдат. — Ничего подозрительного.

Глазам Зубанова снова, как и утром, предстала картина гор и турецкая половина села. Дома были освещены медными тревожными отблесками заката. На минарете мулла совершал вечерний намаз. О чем он молился, что просил у аллаха для своих правоверных? Не настороженность и неприязнь испытывал сейчас Зубанов к той стороне, а какое-то странное чувство заинтересованности и сострадания, будто он был в ответе за то, что там творилось.

Уже в сумерки Зубанов спустился с вышки и заглянул в казарму. Она была почти пуста: все пограничники несли службу.

Зубанов вышел во двор. Постоял, прислушиваясь. Было тихо кругом. В домах на нашей стороне зажглись электрические огни. Кое-где заговорило радио. А в сотне шагов тонула во мраке и безмолвии турецкая половина села.


1960 г.

БЕССМЕРТНИК

В руках у меня коробка с высушенными цветами бессмертника. Я вынимаю один желтенький мягкий цветок и растираю пальцами. Он пахнет дорожной пылью, горячим песком и еще чем-то жарким и солнечным. Бессмертник — дитя песков и солнца. Он растет на сухих полянах, открытых каменистых и песчаных склонах, по обочинам степных дорог. Его собирают в июле, в первые две недели цветения. Испокон веков, у многих народов он применяется как целебное средство против желтухи. Но я не болею желтухой, мне просто хочется рассказать об одной удивительной истории.

…Султану Ахмед-оглы велели идти, и он пошел. Он пересек границу, взобрался на песчаный косогор и стал рвать цветы, которые по-персидски назывались хак-е-шир, а по-русски бессмертник. Так велел ему Али-Эшреф-хан.

Султан рвал и складывал цветы в мешок. Нарвав полный мешок, он должен был тем же путем перейти границу обратно, отдать цветы Али-Эшреф-хану и получить от него вознаграждение.

О, Али-Эшреф-хан — самый богатый и уважаемый человек в дехистане[1]. Благодаря ему Султан и его молодая жена до сих пор не умерли с голоду. Он дает бедным людям землю, семена, воду, двух рабочих волов и даже азал с маллой[2]. За это Султан отдает четыре доли всего урожая, оставляя себе пятую. Но что делать? Как говорят, по лестнице на небо не заберешься.

Слава аллаху, они с Дильбар имеют свою хижину, а на столе дважды в день появляется ячменный хлеб и кувшин с мастом[3]. Как истинный правоверный, Султан пять раз в день возносит молитву, соблюдает посты, ходит в мечеть. Амулет с сурой из корана защищает его от злых духов.

Вчера перед вечерней молитвой Али-Эшреф-хан позвал его в свой дом. Дом у господина самый большой и красивый во всем селении. Он под железной крышей, и в окна вставлены настоящие стекла. Быть приглашенным туда — большая честь.

Али-Эшреф-хан сидел на веранде с господином, которого Султан никогда не видел раньше. Судя по одежде, он был жителем города. Лицо его украшала бородка, а глаза были спрятаны под толстые стекла очков.

— Вы меня звали, ага? — почтительно произнес Султан, остановившись в дверях.

Хозяин и гость только что кончили есть и сейчас курили. Господин из города впился в Султана поверх очков, а Али-Эшреф-хан лениво разгонял ладонью табачный дым.

— Известно ли тебе, Султан, о растении хак-е-шир, у русских оно называется бессмертником? — заговорил он.

— Да, ага, — ответил Султан.

Он знал: бессмертник — целебное растение. Его цветы сушат на солнце, потом настаивают в горячей воде. Настой охлаждают и пьют. Еще в детстве Султан видел, как это делала его мать, лицо которой было желтым, словно лимон. Говорили, что она болела желтухой.

— Так, — продолжал Али-Эшреф-хан. — Вот этот господин, — указал он на очкастого, — аттар[4] из Тебриза. Ему нужны цветы бессмертника, много цветов.

Султан поклонился господину аттару и спросил:

— Что я должен делать?

Али-Эшреф-хан не торопился с ответом. Он прикрыл глаза толстыми веками и некоторое время думал.

— Больные желтухой, — заговорил он, — еле передвигают ногами, сохнут, как вяленая рыба, и в кровь раздирают кожу на руках и лице. День и ночь они молят аллаха ниспослать им здоровье, и вот аллах услышал их молитвы. Он послал к нам господина аттара за целебными травами. — Тут Али-Эшреф-хан снова прикрыл глаза и вздохнул: — Но в наших местах мало бессмертника.

— Да, ага, — согласился Султан.

Али-Эшреф-хан в упор посмотрел на него и жестко сказал:

— Аллах повелел послать надежного человека на землю русских. Там много этих цветов. Выбор пал на тебя, Султан, — самого верного моего слугу. Надеюсь, ты меня понял?

— Да, ага, — сказал Султан.

Господин аттар, напряженно наблюдавший за ним, облегченно вздохнул. А Султану было все равно. Гору иголкой не просверлить. Лишь бы Али-Эшреф-хан не отобрал у него двух волов и азал. Дильбар ждет ребенка, и каждый туман[5] сейчас на счету.

Он, конечно, боялся встречи с русскими пограничниками, которые не верят в аллаха и беспощадны к пришельцам. Но что поделаешь. Быть может, удастся не попасть им на глаза.

— Я рад, что не ошибся в тебе, — милостиво заметил Али-Эшреф-хан. — Когда вернешься, получишь хорошее вознаграждение. И да пусть душа твоя не ведает страха. Ба-алла![6]

Султан поклонился и вышел.

И вот он рвет цветы и складывает их в мешок. «Мне нужно нарвать целый мешок», — твердит Султан про себя, чтобы не было страшно. Штанины и опорки на его ногах еще мокры от воды: граница проходит по речке. Кругом ни души. Пахнет горячим песком. Солнце высушило росу на кустах и травах, цветы бессмертника горят, как золотистые огоньки.

…Его заметил наблюдатель Иван Дербенев. Заметил после того, как Султан перешел границу и нарвал полмешка. Стоп! И зеленые склоны гор, и крыши иранского селения, и рисовые поля на том берегу — все потеряло значение. Только чужой человек в перекрестьях бинокля.

Дербенев позвонил на заставу.

— Задержать! — приказал начальник.

— Есть! — ответил солдат.

Но как это сделать? От него до нарушителя полкилометра, а нарушителю до границы сорок шагов. И подкрасться к нему почти невозможно: на косогоре не растет ни одного куста. Только и надежда на команду «Стой!» и угрозу оружием.

Дербенев скатился по лестнице с вышки, пробежал по дремучим зарослям ежевики, подкрался к песчаному косогору. Лишь бы нарушитель не успел уйти за границу!

Вот он копошится там, среди трав, оглядываясь по сторонам. Нет, не подойти к нему близко. И отрезать от речки уже поздно. Незнакомец замер на месте, а когда Дербенев крикнул свое грозное слово, — кинулся бежать к границе. Мелкие камешки с грохотом посыпались вниз, к речке.

— Стой! Стрелять буду! — крикнул солдат.

Нет, не останавливается человек.

Дербенев дал короткую очередь вверх.

Не останавливается человек. До речки уже двадцать, уже десять шагов.

Дербенев выстрелил по ногам человека. Тот упал в пяти шагах от реки. Замерли камешки, только один или два прыгнули и булькнули в воду. Пошли круги по воде и тут же исчезли в быстром течении.

Тихо вокруг, так тихо, что слышит Иван удары сердца в груди. Снял фуражку, вытер пот с лица. Лежит у его ног парень лет двадцати пяти — черноволосый, чернобровый, в рваных штанах, рубахе и опорках. А в руке мешок, и в мешке что-то мягкое, как будто трава.

Подбежал соседний наряд.

— Иван, ты стрелял?

— Убил вот, — говорит Дербенев зло, чтобы подавить в себе тяжелое чувство.

— Да ну?!..

— Туда хотел уйти, — поясняет Дербенев негромко. Его курносое лицо бледно, пальцы никак не вытащат папиросу из пачки.

Но Султан-Ахмед-оглы был жив. На глазах у всех он очнулся и застонал. Пограничники притихли, осторожно перенесли его подальше от ручья и положили под кустом, в холодке. Султан то терял сознание, то приходил в себя и все стонал, тихо и жалобно.

Заглянули в мешок.

— Что он, сдурел? Или так, прикидывается?

— А черт его знает! — в сердцах сказал Дербенев.

Обыскали. Ни оружия, ни документов, ничего, кроме хлебных крошек в карманах.

Кто-то заметил, что одежонка дырявая и не мылся парень в бане полгода.

Дербенев стоял в сторонке, курил.

Приехали командиры. Начальник заставы, потом начальник отряда, с ним майор медицинской службы и еще какие-то офицеры, которых Дербенев встречал раз или два на заставе. Все стали расспрашивать его, как было дело, и он рассказал.

— Не могли без выстрела взять! — сердито упрекнул начальник заставы. — Я же приказывал…

Дербенев обидчиво заморгал глазами. Не дал уйти врагу, а его еще и ругают. Попробовали бы сами задержать без выстрела!..

Но упрекнули солдата напрасно. Пуля только царапнула по ноге, содрав кожу, а покалечился Султан сам, при падении с высокого берега.

— Чудовищно! — удивился майор медицинской службы. — Перелом ноги и, кажется, ребра. Что может сделать страх с человеком!

Дербенев даже обрадовался этому, но тут же спохватился: значит, промазал. А если бы нарушитель ушел? Как ни прикидывай, а действовал он не ахти как здорово.

Полковник Сухаревский, начальник отряда, строго посмотрел на него и ничего не сказал. Он еще ничего не знал об Али-Эшреф-хане, господине аттаре из Тебриза и цветах бессмертника, и больше всего его интересовал вопрос: кто этот парень и почему он перешел границу? Сейчас для него это было самое главное.

Он осмотрел берег речки и в одном месте обнаружил на песке следы человека, выходящие на нашу сторону. Он прошел по ним весь путь нарушителя и очутился на песчаном косогоре, среди примятых трав и цветов. Дальше следы никуда не вели. Вот отсюда нарушитель побежал обратно к границе и бежал до тех пор, пока не свалился с обрыва.

Полковник исследовал содержимое мешка: кроме цветов — ничего. Зачем человеку понадобились эти цветы? И почему из-за них нужно нарушать государственную границу, рисковать жизнью?

На своем веку Сухаревский видел много всяких нарушителей, были и шпионы, и диверсанты, и контрабандисты, но такого еще не встречал. А что, если эти цветы — только ширма?

Он подошел к врачу. Засучив рукава гимнастерки, майор Гольдберг священнодействовал над раненым. Сделал ему укол, положил на сломанную ногу шину, перевязал бинтами грудь.

Полковник терпеливо ждал, пока Гольдберг закончит работу. Он уважал этого энергичного человека с властным голосом и резкими крупными чертами лица. К тому же Гольдберг считался первоклассным хирургом в окружном госпитале.

Наконец врач выпрямился, вытер руки о бинт, закурил папиросу:

— Придется эвакуировать в госпиталь, — обернулся он к Сухаревскому. — И немедленно!

В это время Султан открыл глаза, увидел над собой чужого человека, его обнаженные волосатые руки, скрипнул зубами и попытался вскочить.

— Но, но! — прикрикнул на него Гольдберг. — Не баловаться.

Он поправил на больном бинты, потрогал пульс и распорядился принести носилки.

…На второй день в сопровождении медицинской сестры Говоровой и переводчика Гольдберг вошел в палату, сел рядом с койкой Султана и приказал переводчику спросить больного, как он себя чувствует.

Султан ничего не ответил. Что толку говорить про осу тому, кого она ни разу не ужалила? Султан ждал, когда его станут бить.

Гольдберг повторил свой вопрос. Султан опять промолчал.

Гольдберг спросил, как его зовут. Султан не ответил.

Тогда Гольдберг взял руку больного, чтобы нащупать пульс. Султан выдернул руку и спрятал ее под одеяло. Глухое раздражение против этого раиса[7] наполняло его душу. Нет, стекло и камень не могут поладить. Так говорят в народе.

— Скажите ему, что я не собираюсь его зарезать, — проговорил Гольдберг.

Султан снова не проронил ни слова и не подал руки. Он с ужасом смотрел на доктора, а когда тот попробовал потрогать ладонью его лоб, замотал головой и изо всей силы вдавил ее в подушку. И тут начал кашлять — громко, натруженно, так что сердобольная тетя Маша, приставленная к нему санитаркой, перекрестилась.

— Кодеин, — распорядился Гольдберг.

Говорова всыпала порошок в стаканчик с водой и поднесла его к губам Султана. Он сцепил зубы и не выпил ни капли. Лекарство расплескалось по одеялу.

— Вот чудак! — усмехнулся Гольдберг. — Мария Андреевна, попробуйте его накормить.

Но Султан мотал головой и выплевывал все, что ему давала тетя Маша.

— Да что же это такое? — изумленно запричитала она. — Давеча мыться не хотел, сейчас от еды отказывается…

— Спокойно, Мария Андреевна.

Гольдберг взял у Говоровой рентгеновские снимки и стал рассматривать их на свет. Так-с, понятно… Как он и предполагал, перелом большой берцовой кости в нижней трети левой голени и перелом восьмого ребра в правой стороне грудной клетки. Вообще-то ничего серьезного, могло быть и хуже. Но парень так истощен, что ему необходимо вводить витамины и глюкозу. И еще нужно, чтобы он принимал пищу. А этот чудак мотает головой и не хочет есть…

Гольдберг поднес к лицу Султана рентгеновские снимки и, тыча в них пальцем, стал объяснять:

— Понимаешь, ты сломал себе ногу и ребро. Вот видишь? Тут твое ребро, а тут твоя нога. Тебе нужно лечиться. Принимать лекарства, пищу и процедуры. Ты не бойся, ничего плохого мы тебе не сделаем.

Султан недоверчиво выслушал переводчика и опять замотал головой. Нет, он уже никому больше не верит. А в этих странных изображениях наверняка сидят злые духи. Он поискал рукой тумар[8] с талисманом и не нашел его. Он висел у него на шее, а сейчас его не было. Будьте вы прокляты, люди!

Султан закрыл лицо ладонью и что-то начал быстро и зло бормотать.

— Что это он? — спросил врач переводчика.

— Ругает вас, нехорошо ругает. Считает вас дьяволом, что ли…

— Батюшки! — всплеснула руками тетя Маша.

— Мда-а… — проворчал Гольдберг и подумал: «Ну и дикарь!.. А может быть, опасный преступник?»

Поднялся и, сопровождаемый свитой, стремительно вышел из палаты.

…Через два дня, утром, по всему госпиталю разнеслась весть: ночью иранец пытался бежать. Тетя Маша, дежурившая в его палате, ненадолго отлучилась, а когда вернулась, больной исчез. Одеяло валялось на полу, стул был опрокинут, окно распахнуто настежь. Тетя Маша подбежала к нему, выглянула наружу. Иранец лежал в траве и не подавал никаких признаков жизни. Его перенесли в палату и осторожно уложили на койку. Больной тяжело дышал, лицо было в крови, гипс на ноге раскололся, повязка на ребрах сползла, он весь дрожал и глухо стонал.

Среди больных это происшествие вызвало оживленные толки. Одни считали, что иранец — опасный враг, другие — и таких было большинство — видели в нем темного, забитого человека.

Доктор Гольдберг, узнав о случившемся, возмутился до глубины души: нет, это черт знает что! Он осмотрел больного и убедился, что все его труды пропали даром. Снова нужен рентген и гипс, снова нужно менять повязку, а главное — еще неизвестно, чем все это кончится.

— Вот подлец! — ругался доктор. — Мы его лечим, с ложечки кормим, а он вон что вытворяет… И вы тоже хороши! — напустился он на тетю Машу. — Не могли усмотреть за больным.

Она виновато молчала.

Иранца повезли в перевязочную, и на этот раз он давал себя колоть и перевязывать покорно и безучастно. Проницательная тетя Маша объяснила это так: парень думает, что за бегство из госпиталя его накажут, а его никто пальцем не тронул, за ним все ухаживают, вот ему и стыдно стало. Скотина и та заботу понимает.

Она неотлучно сидела у его кровати, вглядывалась в лицо и думала о судьбе этого парня. Вот он лежит перед ней и тяжело дышит в коротком тревожном сне. Черные курчавые волосы, исхудалое смуглое лицо, тонкий нос с горбинкой. Наверное, красавец был, а сейчас — страх смотреть. И до чего тощий — тетя Маша помнит его выступавшие ребра и ключицы, когда отмывала в ванной. И грязный был, прямо ужас — воду пришлось менять четыре раза.

Кто он? За свою работу в пограничном госпитале тетя Маша всякое видела, но этот парень почему-то растревожил ее жалостливую бабью душу.

Больной завозился, вздохнул и проснулся. Посмотрел на тетю Машу. Оглядел палату. Слабо улыбнулся тревожной улыбкой. И впервые за все время сказал:

— Дильбар!

— Чего тебе? — склонилась над ним тетя Маша.

— Дильбар, — тихо повторил иранец и приподнялся.

— Лежи, лежи, не двигайся.

Она поправила на нем одеяло. Вытерла полотенцем влажный лоб.

Несколько минут они молча разглядывали друг друга. Внезапно по лицу его пробежала тень.

— Хак-е-шир, — сказал больной.

Тетя Маша беспомощно развела руками.

— Пить хочешь?

Она приподняла ему голову, поднесла к губам кружку с остывшим чаем. Парень выпил.

— На, покушай.

Она стала кормить его — и больной покорно ел.

— А теперь спи.

И он уснул.

…Приехал полковник Сухаревский и, облачившись в белый халат, прошел в кабинет Гольдберга.

— Поправляется ваш иранец, — сердито отозвался доктор. — И обрел дар речи.

Он рассказал о попытке к бегству, о заботах тети Маши, о том, как через переводчика парень назвал свое имя и все беспокоился о своей молодой жене — Дильбар. А хак-е-шир по-русски означает лекарственное растение бессмертник. Больше его ни о чем не расспрашивали, потому что дело медицины — лечить людей, а не учинять допросы. Вот и все.

Полковник с усмешкой заметил, что, видать, здорово достается медикам с этим иранцем.

— Попробовали бы сами повозиться, — проворчал Гольдберг.

— Ну, ничего, ничего, доктор… А теперь слушайте, что я расскажу вам о вашем подопечном.

И Сухаревский рассказал, как на второй день после задержания нарушителя иранский подполковник Гасан-Кули-хан потребовал встречи с ним, полковником Сухаревским. Встреча состоялась на Государственном мосту. В назначенный час они встретились, поприветствовали друг друга, учтиво справились о здоровье и самочувствии, и господин Гасан-Кули-хан приступил к делу. «Нам стало известно, — сказал он, — что вчера ваши люди открыли огонь по жителю Ирана Султану-Ахмед-оглы и что сейчас его труп находится у вас. Так ли это?» — «Два небольших уточнения, господин подполковник, — ответил Сухаревский. — Во-первых, наш человек открыл огонь по вашему жителю, когда тот находился на территории Союза Советских Социалистических Республик. Это будет легко доказать. А во-вторых, никакой речи о трупе быть не может. Султан-Ахмед-оглы не был убит, а сам сломал себе ребро и ногу, и мы увезли его в госпиталь». Невозмутимое спокойствие не изменило господину подполковнику. Он только спросил: «На чем вы увезли его в госпиталь?» — «На вертолете, — ответил Сухаревский и добавил: — Мы могли бы и вас отвезти на вертолете, если бы с вами случилось нечто подобное». Господин подполковник кисло улыбнулся. Он вдруг стал подозрительно откровенным: «Вы знаете, господин Сухаревский, как нам удалось выяснить, этот бедняга Султан-Ахмед-оглы занимался самым невинным делом. Он собирал цветы бессмертника, которые применяются для лечения больных желтухой, не больше». — «И для этого он нарушил государственную границу Советского Союза?» — холодно спросил Сухаревский. Как и следовало ожидать, Гасан-Кули-хан пропустил этот вопрос мимо ушей. «Сделать эту небольшую услугу, — продолжал откровенничать Сухаревский, — попросил его житель селения уважаемый Али-Эшреф-хан. И вот каким печальным исходом окончилось это дело».

— Мда-а, — промычал Гольдберг и поинтересовался, о чем полковник хочет поговорить с больным.

Больше всего полковника интересовал этот уважаемый Али-Эшреф-хан. Он уверен, что Султан-Ахмед-оглы не по своей воле перешел границу. Тем более, уже несколько дней наряды наблюдают на той стороне челебори.

— Это что такое? — спросил Гольдберг. Слово «челебори», объяснил Сухаревский, происходит от двух слов: «челэ» — сорок дней и «бориден» — жать, резать траву. В Иране среди народа, особенно среди женщин, существует поверие: если, вставая до восхода солнца, в течение сорока дней жать по пучку травы в соседнем поле, то задуманное желание непременно исполнится. И вот пограничники наблюдают: каждый день на рассвете на одно и то же рисовое поле приходит молодая женщина и рвет траву. Установлено, что эта женщина — жена Султана-Ахмед-оглы и зовут ее Дильбар. Не загадала ли она желание, чтобы скорей вернулся домой ее муж?

С минуту они молчали.

— Дела-а. Выходит, что ваш Дербенев напрасно открыл пальбу по этому парню, — сказал Гольдберг.

— Да. Пришлось ему объявить трое суток ареста. Но, разумеется, не из сострадания к раненому, а потому, что Дербенев не использовал всех возможностей для задержания нарушителя без применения в дело оружия. Это брак в нашей работе. А за брак нужно наказывать.

Захватив с собой переводчика, они вошли в палату. Султан доедал обед, принесенный ему тетей Машей. Он застенчиво улыбнулся доктору, но при виде Сухаревского испуганно сжался и со страхом наблюдал, как тот подошел к койке, пододвинул стул и сел.

«Сейчас все решится, — думал Султан. — Этот самый большой раис пришел неспроста. Сейчас меня будут бить, потом выволокут на улицу и убьют. По приказу самого большого раиса». И сердце Султана сжалось от ужаса, он уже не находил в себе сил ни молчать, ни сопротивляться.

А Сухаревский говорил о том, что Султану придется пролежать в госпитале сорок дней, а может быть, и больше. И еще Султан должен рассказать, кто такой Али-Эшреф-хан, и верно ли, что он послал Султана рвать цветы бессмертника.

О, этот самый большой раис знал все, от него ничего не скроешь! Султан рассказал. И о себе, и об Али-Эшреф-хане, и о господине аттаре из Тебриза. Да, они велели пойти за бессмертником, и он пошел. А кто бы ослушался? Их воля — воля аллаха.

Он говорил, а Сухаревский кивал головой и думал о рабской покорности этого парня. Али-Эшреф-хан — хозяин, господин и к тому же прохвост. Заставил Султана перейти границу, чтобы положить в свой карман солидные куш, который ему отвалит аттар из Тебриза. А Султан мог бы получить пулю в башку — и только. Неужели он этого не понимает?

Нет, не понимает. Может, сказать, открыть ему глаза? Сухаревский уже хотел это сделать, но передумал: не надо, придет время — сам поймет.

— Ну, до свидания, Султан, — сказал Сухаревский, поднимаясь со стула. — Поправляйся скорее.

Султан проводил его удивленным взглядом.

Потом Султана навестил Дербенев, отсидевший свои трое суток ареста. Его никто не просил об этом, просто захотелось повидать иранца, из-за которого попал на гауптвахту. Сначала он негодовал на начальство, а потом, когда поостыл немного, понял, что дал маху с этим парнем. Нужно было бы маскироваться получше, подползти сзади, а уж если тот побежал, то и самому побежать наперерез изо всех сил… Говорят, иранец никакой не враг, а так себе, собирал траву.

В общем, обдумав все это, Дербенев решил заглянуть в госпиталь. Если разрешат, конечно. Ему разрешили. И рассказали вкратце все, что было известно о Султане-Ахмед-оглы. Так что Дербенев был вполне подготовлен к встрече.

Он побрился после гауптвахты, вычислил сапоги, пуговицы и пряжку у ремня, который ему вернул комендантский начальник.

Тетя Маша уже не дежурила около больного — ему стало лучше. Дербенев подошел к кровати и вдруг смутился: о чем они будут разговаривать? Как он подступится к человеку, которого чуть не отправил на тот свет?

Переводчик о чем-то поговорил с Султаном, и тот помрачнел сначала, даже отвернулся к стенке, а потом опять лег на спину и вопросительно посмотрел на Дербенева.

— Привет! — бодро сказал Дербенев. — Ну, как жизнь?

— Хорошо, — ответил через переводчика Султан.

— Вот я тебе тут принес, — и Дербенев вытащил из кармана пачку печенья.

— Спасибо….

— Ну, так значит… — произнес Дербенев. — А я, стало быть, тот самый, что тебя задержал на границе. Давай знакомиться. Иван Дербенев.

— Султан.

— Знаю. Что ж ты, брат, побежал от меня? — спросил Дербенев, отбросив все церемонии. — Я ведь мог бы подстрелить тебя.

Султан что-то быстро и сбивчиво проговорил.

— Боялся, — объяснил переводчик. — И еще он должен был вернуться с цветами. А то бы аллах покарал его.

«Вот чудила! — подумал Дербенев. — Ну и чудила! Дался ему этот аллах».

— Ты уж, Султан, не обижайся на меня, сам понимаешь — служба. А вот с тобой получилось, как у Пушкина. Скажите ему, товарищ переводчик, что у Пушкина есть стихотворение «Анчар». В школе проходили. Там описывается один интересный случай. В пустыне рос анчар, такое ядовитое дерево. Так один господин послал к этому дереву своего раба и велел принести ему яду. Раб послушно пошел. А потом умер. Перевели? — продолжал Дербенев. — Вот и у него так получилось: «И человека человек послал к анчару властным взглядом». Разъясните ему это.

Султан слушал, и вдруг из глаз его выкатились две слезинки.

Дербенев испугался. Он терпеть не мог слез, да еще мужских. Он не знал, как утешить иранца.

— Скажите ему, что мне тоже влетело, — сконфуженно признался Иван.

О всевышний! Прибавь бедному Султану разума. Он не понимает, почему этот русский солдат, который стрелял в него, пришел к нему с добрым сердцем? И почему он понес наказание за Султана? И почему не обижается на него? Слабый разум Султана никак не может постичь этого.

Так они удивлялись друг другу, пока не пришла тетя Маша и не выпроводила Дербенева из палаты.

…В общей сложности удивляться и делать для себя открытия Султану пришлось сорок восемь дней. Он никогда не спал в чистой постели, никогда не наедался досыта, его никто не лечил. Никогда и никто — до этого русского госпиталя.

На двадцатые сутки ему дали костыли. Он подошел к окну. Небо и солнце ослепили его. В мареве жаркого воздуха дрожали далекие горы.

Потом он стал выходить в коридор. На паркетном полу лежали квадраты света. Встречались больные, такие же молодые, как он.

— Салямалейкум! — поздоровался с ним один парень с черными, как у Султана, волосами.

— Алейкумсалям! — ответил Султан.

Незнакомец оказался азербайджанцем по имени Ахмед. Ему недавно сделали операцию грыжи, и он ходил чуть согнувшись, но был весел и беззаботен.

Они подружились.

Ахмед водил Султана по госпиталю, показал столовую, библиотеку, клуб. Вечером они вместе со всеми смотрели кино или телевизионные передачи. В кино Султан бывал и раньше, а «живой ящик» увидел впервые и очень удивился.

На тридцать вторые сутки сняли гипс и сделали контрольный рентгеновский снимок. Султан больше не пугался и не плакал, а терпеливо ждал, что ему скажет господин доктор. Гольдберг опять показал прозрачные пленки, объяснив при этом, что кость срослась правильно. Но он назначил ему еще синий свет, массаж ноги и физкультурные упражнения.

Не было в госпитале больного, который бы так послушно и старательно выполнял все процедуры, как Султан. Вскоре он стал ходить без костылей, чуть прихрамывая, опираясь на палочку. Теперь он мог опускаться на колени и пять раз в день совершал молитву, радуясь своему исцелению.

— Ля алляи элля алла[9], — шептал Султан.

И никто не мешал ему и не смеялся над ним.

Наконец ему сказали, что его выписывают из госпиталя и возвращают в Иран.

— Зачем в Иран? — удивился Султан.

— Как зачем? Домой!

Некоторое время он молчал, потом спросил:

— И я увижу Дильбар?

— Конечно!

— Машалла![10] — обрадованно воскликнул Султан.

Тетя Маша принесла ему новую клетчатую рубашку, новые брюки и ботинки. Старая рваная одежда была связана в узелок и также вручена ему. Он надел все новое и долго крутился перед зеркалом, прищелкивая от удовольствия языком, как сельская модница.

И вот наступили минуты прощания. За Султаном на машине приехал сам полковник Сухаревский. Весь персонал госпиталя вышел проводить иранца. Стоял знойный душный полдень. Пыль от подошедшей машины медленно оседала на кусты и деревья.

Султан обходил стоящих полукругом людей, низко кланялся каждому. Тетя Маша протянула руку, он прижал ее ко лбу и часто, часто заговорил.

— Матерью называет, — сказал переводчик.

Майору Гольдбергу он отдал честь. Потом отошел, поклонился всем, приложив руки к груди, и сел в машину.

И опять он летел на вертолете, и опять ехал на машине, высланной за ними с заставы. Вот и Государственный мост. Еще несколько минут, и он обнимет свою Дильбар, войдет в свою хижину. Хоть в ней и не паркетный пол, хоть и не будет больше чистых простыней и мягкой подушки, но зато это хижина его отца, хижина, которую он помнит с детства. И не нужно никакого вознаграждения от господина Али-Эшреф-хана, он будет работать от зари до зари и прокормится со своей Дильбар. Слава аллаху, русские вылечили его.

Полковник Сухаревский и еще какие-то офицеры повели Султана к мосту. Прошли через одну калитку, через другую, оставляя за собой проволочные заграждения и полосы вспаханной чистой земли. Зачем эта колючая проволока, эти запирающиеся на замки калитки? Скорее, скорее домой к Дильбар!

На том конце моста уже стояли господин подполковник Гасан-Кули-хан и несколько иранских солдат. Разделял их только мост, посыпанный мелким морским ракушечником. Султан в последний раз огляделся по сторонам. У перил стояли два русских солдата в зеленых фуражках, в парадных мундирах, с автоматами на груди. В одном из них он узнал Дербенева. Султан помахал ему рукой. Дербенев кивнул.

Через минуту обе делегации встретились на середине моста. Церемония передачи казалась Султану такой длинной и нудной, что он уже стал терять терпение и надежду. Наконец господин Гасан-Кули-хан удостоил его вопросом:

— Есть ли у тебя претензии к советским пограничным властям, Султан-Ахмед-оглы?

— Нет, раис, — смело ответил Султан. — Они меня вытащили из могилы, и я буду благодарен им всю жизнь.

У господина Гасана-Кули-хана удивленно поднялась левая бровь. Пряча улыбку, он осмотрел новый наряд Султана, его рубашку в яркую крупную клетку, добротные брюки, новые ботинки и размашисто подписал какую-то бумагу.

— Честь имею, господин полковник, — козырнул он Сухаревскому.

— До свидания, господин подполковник, — ответил Сухаревский.

Два иранских солдата в касках, с винтовками наперевес стали по бокам Султана и повели по мосту.

* * *
Через полгода я снова побывал в тех местах и узнал продолжение этой удивительной истории. Рассказал мне об этом полковник Сухаревский.

По долгу службы он знакомился с содержанием некоторых иранских газет и вот что прочитал в одной из них. Житель иранского пограничного селения Султан-Ахмед-оглы однажды заблудился и забрел на землю русских. Его схватили советские пограничники и полтора месяца держали в тюрьме. Ему дали новую одежду, много денег, и Султан-Ахмед-оглы предал шаха и родину. Потом его вернули иранским властям, и в настоящее время он находится в заключении и вскоре предстанет перед судом.

— Вот и вся история, — хмуро закончил полковник.

Да, на долю Султана выпали тяжелые испытания. Но мне почему-то верилось, что он выдержит все, что ожидает его.

…Я держу в руках высушенный цветок бессмертника и вдыхаю чуть уловимый запах солнца и степных просторов. Все-таки не случайно он назван так — бессмертник!


1962 г.

ПИСЬМО ДЕЗЕРТИРА

Давно на заставе не задерживали такого странного нарушителя, как этот парень. Светлой лунной ночью, ни от кого не прячась, он шел по дозорной тропе и тихо посвистывал. Идет человек и посвистывает себе, словно на бульваре… Когда его окликнули, он упал на колени и забормотал молитву, громко повторяя имя аллаха. А когда стали обыскивать, он поймал руку Ивана Козулина и хотел поцеловать ее. Странно…

Парня положили на землю, лицом вниз, и долго ждали, прислушиваясь к тишине. Ночь звенела цикадами; за кустами журчала река Астара; в иранском селении, на том берегу, лениво перелаивались собаки. Парень покорно лежал в траве и не произносил ни звука. Никто не шел следом за ним, все вокруг было спокойно.

Парня подняли и повели на заставу. Он шел послушно, временами останавливаясь и нетерпеливо посматривая на своих конвоиров: мол, что же вы отстаете? Словно боялся, что его вернут обратно. Чудак какой-то!

Переступив порог канцелярии, он заулыбался во всю свою физиономию, ткнул себя в грудь пальцем и громко сказал:

— Здравствуйте! Я — Аллахверды Алиев.

Он сказал это по-азербайджански, и начальник заставы, знавший азербайджанский язык, ответил ему:

— Очень приятно. Садитесь.

И указал на стул.

Аллахверды Алиев сел, приветливо улыбаясь всем, кто находился в канцелярии. На вид ему было лет двадцать. Потрепанный пиджачишко, засученные до колен штаны, босые грязные ноги. При нем не нашли ничего — ни оружия, ни документов, и начальник спросил:

— Откуда путь держим?

Аллахверды удивленно взглянул на него и ответил, что пришел с той стороны, разве это не ясно?

— Не совсем. А почему босой?

Тоже понятно! Так удобнее переходить речку.

— Ну, а зачем свистел?

О, это маленькая хитрость! Чтобы в темноте не подстрелили нечаянно советские пограничники. Начальник сдержанно усмехнулся.

— Значит, к нам на постоянное жительство?

Да, да, на жительство! Он не хочет больше жить в Иране, не может. Вот, читайте.

И Аллахверды быстро надорвал подкладку на пиджаке, извлек из его недр какие-то бумажки и протянул начальнику. Сейчас все будет понятно. Читайте.

— Что это? — спросил начальник, разглядывая бумажки, исписанные карандашом.

— Читайте, читайте! — повторил Аллахверды и обвел всех взглядом, приглашая послушать то, что было написано на этих бумажках.

Написано было по-азербайджански, и начальник сначала про себя, а потом вслух, по-русски, прочел первые строчки:

«Дорогой друг! Может быть, ты получишь это письмо, когда меня уже не будет в живых…»

Затем он читал не отрываясь, и все слушали, а парень сидел на стуле и печально смотрел в окно. Временами он что-то бормотал, словно отвечал своим мыслям. Близкие вершины гор медленно светлели в лучах зари, в окна канцелярии втекал рассвет.

«Дорогой друг, ты моложе меня на два года и еще не знаешь, что такое солдатская служба в нашей стране. А я знаю и хочу рассказать, что тебя ожидает. Пишу только правду, одну правду, перед лицом всевышнего люди не лгут.

Помнишь, полтора года назад мы шли с тобой по Казвину. Ты еще рассказывал мне, что познакомился с девушкой по имени Фатима. На улице Пехлеви меня схватили какие-то люди и посадили в машину. Ты остался на тротуаре, и больше мы с тобой не виделись. Куда меня везли, зачем, — я не знал. Машина была набита такими же молодыми парнями, как я, и они тоже ничего не знали. Вскоре нас привезли на призывной пункт, и тут мы поняли, что будем служить в армии его величества шахиншаха.

Все дни, пока мы находились на призывном пункте, у его ворот толпились старики, старухи и женщины. Они плакали и просили дать отсрочку своим сыновьям. Два или три раза я видел свою мать, она тоже плакала и тоже просила. Но слезы не помогли, так как у нее не было денег, чтобы дать взятку. Но четверо сыновей богатых торговцев получили отсрочку на один год. Они ушли, а мы остались.

Потом нас под конвоем отправили в местный гарнизон. Ты знаешь, где он стоит — на окраине Казвина. Помнишь, в детстве мы часто слышали, как оттуда доносилась учебная стрельба, там стояли советские танкисты, когда русские воевали с Германией. Уже много лет там снова иранский военный гарнизон… Чтобы мы не разбежались, нас посадили в солдатскую мечеть и заперли на замок. Кроме меня и еще нескольких человек, все были из деревень. Они сидели на полу и плакали. Иногда дверь открывалась, и впускали новых новобранцев.

Когда набралась полная мечеть, нас повели к штабу, выстроили, и господа офицеры стали распределять нас по ротам. Отбирали как баранов. Каждый командир хотел взять в свою роту самых сильных и ловких. Слабых оставляли для строительного батальона, туда же попали многие азербайджанцы и курды.

Хотя я азербайджанец, меня отобрали в строевую роту. Может быть, потому, что я грамотный и хорошо знаю язык фарсов. Командиром ее был капитан Сиавуш-Мирза, фарс из Мешхеда. Он вызвал меня к себе и назначил писарем роты.

— Хорошо, раис, — сказал я.

Он разговаривал со мной по-фарсидски, и я тоже должен был говорить по-фарсидски.

Потом нам выдали солдатские мундиры, а гражданскую одежду отобрали. Нам заявили, что при увольнении ее возвратят обратно. Но я знаю, через три или четыре дня наша одежда была растащена и продана городским маклерам. Сделали это старшина Махоммед-Таги и сержант Хамадани. В ротной каптерке осталось только рванье.

Дорогой друг, а теперь я хочу рассказать тебе, как выглядит солдатская казарма. Это — деревянный барак, который отапливают только два мангала[11]. (А ты помнишь, в армию меня забрали зимой, и зима в том году была очень холодной.) Два мангала не согревали помещения. На грязных, мрачных стенах выступал иней, пахло сыростью, даже одеяла были влажными. Вдоль стен тянулись кирпичные нары, на них лежала солома, на этой соломе мы и спали.

В тот первый день мы сняли башмаки, сели на корточки и стали ждать речи командира. Так нам велели. Нас было двести пятьдесят человек, в бараке стоял гул голосов, плавал табачный дым, было душно.

При появлении капитана все смолкли. Старшина Махоммед-Таги подал команду «Встать!» Мы встали. Адъютант роты скомандовал «Смирно!» Мы вытянулись и замерли. Капитан поздоровался с нами, и мы ответили ему нестройным хором. Потом он дал команду «Вольно», и нас усадили.

— Слушайте, солдаты! — обратился к нам капитан Сиавуш-Мирза. — Раз вы находитесь здесь, значит, являетесь солдатами. Шесть месяцев вы будете воспитываться здесь, под нашей командой. Потом получите погоны, и мы отправим вас для дальнейшего прохождения службы. Для того, кто не будет контролировать свои действия и станет поступать опрометчиво, будет очень плохо.

Он замолчал, и адъютант перевел его речь на азербайджанский язык.

— Если кто-нибудь думает бежать, — снова заговорил капитан, — то он должен знать, что мы его все равно поймаем и силой заставим исполнять свой священный долг перед шахом и Родиной.

Речь продолжалась.

— С нами бог, шах и Родина! — воскликнул в конце капитан. — Кричите все хором «Да здравствует шах!»

Некоторое время все молчали. Тогда адъютант повторил по-азербайджански:

— Кричите все хором: «Да здравствует шах!»

Несколько человек прокричали…

Как писарь роты, я переписывал приказы, сочинял ответы на письма командиру батальоне и составлял отчеты о количестве личного состава на каждые сутки. Через несколько дней состав роты дошел до трехсот человек. Мест не хватало, солдаты спали вповалку — на полу, укрывшись старыми одеялами.

Подсчитать их после отбоя было делом нелегким. Я составлял отчеты, как бог на душу положит, не зная, кто ушел в самовольную отлучку. Сам начальник караула не мог подсчитать солдат, валявшихся на полу.

Утром несколько человек приносили в бидонах пищу и ставили перед бараком. Сразу же выстраивалась длинная очередь. Каждый держал в руках миску, и в нее наливали похлебку. Но сначала кормили младших командиров, потом командирских прихвостней и потом уже всех остальных. И последним доставалась только пустая жижа, без кусочка мяса и жира.

Вскоре я заболел. У меня распухли шея и подбородок. В солдатской больнице не было свободных мест, и меня положили в простом бараке. Но и барак был переполнен. В каждой роте каждый день заболевало двенадцать-тринадцать солдат.

Выйдя из «госпиталя», я узнал, что из нашей роты дезертировали сорок человек. Я не хочу называть их имена, потому что не знаю, в чьи руки, кроме твоих, попадет это письмо. Дезертирство продолжалось и дальше. Я сообщал об этом в штаб батальона не раньше, чем через полмесяца после бегства каждого солдата. Так мне велели. Старшина Махоммед-Таги кроме того заставлял меня писать о том, что такой-то сбежавший захватил с собой пять штук одеял, три пары ботинок, комплект обмундирования и т. д. А через несколько дней все эти вещи кладовщик уносил со склада и продавал на черном рынке.

Каждый четверг капитан Сиавуш-Мирза подписывал увольнительные на выходной день[12]. Они утверждались командиром батальона, потом я приносил их в роту. Старшина Махоммед-Таги и сержанты раздавали увольнительные только тем солдатам, родственники которых живут в окрестных селах. Им приказывалось принести из дома шерстяные носки, сыр, масло… Если они ничего не приносили, их наказывали и лишали на следующую пятницу увольнения. Чаще всего старшина и сержанты продавали увольнительные за деньги.

А солдат получает в месяц двадцать риалов. На них он должен купить лезвия для бритья, сапожную мазь, сигареты, шнурки для ботинок и даже веник, чтобы подметать казарму. Грамотных заставляют покупать военные журналы. А ты знаешь, одна только сапожная мазь стоит семнадцать риалов.

В нашем батальоне был американский инструктор, сержант Смит. Под его руководством мы изучали американские тяжелые и легкие пулеметы, полуавтоматы, проводили стрельбы. Этот Смит не считал за людей не только нас, простых солдат, но и господ офицеров. Однажды на стрельбище он протянул одному нашему солдату пять туманов за хорошую стрельбу. Солдат отказался взять подачку. Смит насмешливо посмотрел на стоявших рядом господ офицеров и сказал им:

— И это ваш подчиненный? Удивляюсь!..

И прошел дальше.

Один офицер подбежал к солдату и насильно засунул те пять туманов в его карман.

Об этих американцах я тебе еще расскажу, а теперь слушай, что было дальше.

Через шесть месяцев нас выстроили на плацу, приняли от нас присягу и вручили погоны. Потом распределили для дальнейшего прохождения службы. И на этот раз не обошлось без взяток. Те, кто могли заплатить, получили назначение в гарнизоны, которые стояли рядом с родными селами. А многих из нас отправили в город Ардебиль, ближе к советской границе.

В дивизии было много американских советников. Были и полковники, и майоры, и лейтенанты, и низшие чины. Они жили не на территории гарнизона, а отдельно, в хороших квартирах.

Сначала я служил писарем в штабе полка, а потом командир роты стал посылать меня на квартиры американских офицеров. Он сказал, что для иранского солдата это большая честь — прислуживать американцам. Я топил печи, носил воду, мыл автомашины, исполнял другие работы. Каждое утро я приходил туда, а вечером возвращался в казарму. Мне было противно, но что поделаешь? Я старался не замечать ничего и все делал, как во сне.

Чаще всего мне приходилось бывать в доме, где жили майор Флем Сноупс, капитан Джейсон и лейтенант Гэвин Коль. Первые двое были женаты, но семьи их жили в Америке, а Гэвин Коль был холостой. Поваром у них работал один иранец, его жена стирала и гладила, белье. У них была дочь Фирузэ, молоденькая красивая девушка, гибкая, как лозинка. Несколько раз она приходила к своей матери, когда та гладила белье, и я познакомился с ней…

Благодарение всевышнему, что он послал мне Фирузэ! Мы полюбили друг друга, и моя несчастная жизнь стала иметь смысл. Я уже с нетерпением ожидал того часа, когда можно было идти на квартиру к американцам, чтобы встретиться с Фирузэ. Я покорно выполнял всю свою постылую работу, лишь бы Фирузэ была рядом со мной.

Иногда нам удавалось уйти из дома и побыть наедине друг с другом где-нибудь на берегу реки или в лесу. Листва шелестела для нас, птицы пели для нас, и небо казалось бездонным. Мы сговорились пожениться, как только кончится срок моей службы. Фирузэ боялась, что родители не разрешат ей выйти замуж за азербайджанца, но я сказал: «Не бойся, я постараюсь уговорить их».

И отец, и мать косо поглядывали на меня, но беда скрывалась не в них. Майор Флем Сноупс давно облизывался при виде моей Фирузэ. Это был сухой и высокий, как жердь, человек, он любил пить виски и заставлял меня мыть и чистить машину до блеска. Капитан Джейсон и лейтенант Гэвин Коль по вечерам играли с ним в карты. Я не раз слышал, как они проклинали нашу страну, называли нас дикарями, жаловались на жару, комаров, скуку и упоминали имя моей Фирузэ. За полгода я научился понимать их речь.

А теперь слушай о самом страшном. Как-то утром я пришел к американцам, чтобы нарубить хвороста для плиты. И увидел, как из дома вышла моя Фирузэ. Она шла, ничего не замечая перед собой, бледная, с растрепанными косами. Я все понял… Она подняла голову и увидела меня, я никогда не забуду ее глаз. Она убежала, а я стоял, и земля качалась под моими ногами.

О всемогущий аллах, если ты есть на небе, то скажи, что мне делать?

В этот же день Фирузэ пропала, ее долго искали, а потом нашли мертвой, она повесилась. Перед смертью она рассказала своей подружке, что родители заставили ее прийти вечером к майору Флему Сноупсу, потому что он обещал им много денег. Если бы она не пошла, отец и мать остались бы без работы.

Вечером я не вернулся в казарму, а ночью пробрался в комнату майора… Я знаю — это страшный грех, но я задушил его. Я ушел никем не замеченный в горы. Бродил там несколько дней, оброс щетиной, оборвал одежду. Мне все время казалось, что за мной гонятся, несколько раз я слышал в лесу какой-то шум. Я питался ягодами ежевики и гранатами, днем отлеживался где-нибудь в зарослях, а ночью пробирался на север.

И вот недалеко от Астары я вышел к советской границе. Только кусты и река отделяли меня от страны, где офицеры не бьют солдат и где нет американцев. Лучи утреннего солнца поблескивали в окнах на той стороне, краснели черепичные крыши, два солдата с зелеными погонами прошли по тропе. Мне нужно было бы дождаться темноты, но нетерпение было так велико, что я выскочил и побежал к реке, забыв об осторожности.

И тут, словно из-под земли, вырос сержант иранской пограничной стражи. Да будет проклят он во веки веков, и прокляты его дети и внуки!

Меня отвезли в город, а оттуда в Казвин и вот завтра будут судить. Я пишу это письмо в камере, где у потолка маленькое окошечко с крепкой решеткой. Бумагу и карандаш мне дал один добрый тюремщик, имени которого я не знаю. Он же обещал передать это письмо через своих друзей на волю. Я пишу тебе, чтобы ты знал всю правду и рассказал о ней моей матери. Пусть она не считает меня предателем, а ты подумай о своей судьбе, прежде чем наденешь солдатскую форму.

Прощай, мой друг, и будь осторожен. Твой старый приятель…».

Подпись была неразборчива, не называлось и имя «друга», к которому обращалось письмо. Просто «дорогой друг» — и все.

Начальник заставы аккуратно сложил листочки и положил на стол.

Все посмотрели на Аллахверды Алиева. Он все еще глядел в окно, печальный и тихий. Потом обернулся и проговорил негромко:

— Это писал мой товарищ. Его звали Селим Ниязби-оглы.

— Что, что он сказал? — нетерпеливо спросил Иван Козулин.

— Он сказал, что это писал его товарищ и что звали товарища Селим Ниязби-оглы, — перевел начальник. Наклонившись через стол к Алиеву, он спросил: — Поэтому ты и перешел к нам, Аллахверды?

— Да, — кивнул парень.

— А что стало с Селимом, тебе неизвестно?

— Нет.

— А его мать ты повидал?

— Повидал.

— И письмо?.. — кивнул начальник на листочки.

— Да, прочитал. Она плакала и сказала, что Селима теперь расстреляют.

Начальник помолчал, о чем-то думая.

— А чем все это ты можешь нам доказать, Аллахверды Алиев? — спросил он неожиданно.

Аллахверды быстро взглянул на него, и этот взгляд был такой испуганный и умоляющий, что начальник махнул рукой:

— Ну, ладно, потом разберемся. Козулин, отведите его на кухню и накормите как следует.

Козулин ободряюще похлопал парня по плечу, и они вышли из канцелярии. На дворе сияло утро, вершины гор полыхали в лучах раннего солнца.


1962 г.

ЭСТАФЕТА

Шофером второго класса я работал еще в «гражданке»: возил в Москве одного знаменитого деятеля искусств. Относился он ко мне хорошо, звал Сашенькой, и попутчики у него были такие же культурные, веселые, разговорчивые. Сами понимаете: писатели, художники, артисты. С ними мне было интересно, и за баранкой я как бы прошел целый университет культуры. Деятель искусств даже провожал меня на вокзал, когда я уезжал в армию, на прощание поцеловал и воскликнул:

— Ну, Сашенька, ни пуха тебе, ни пера!

Я смотрел на него, как на родного отца. Кого-то придется возить на границе?

Но после учебного пункта меня назначили служить на заставу. Что ж, застава так застава… Уже не терпелось скорее очутиться на границе, выйти в первый наряд, но отправка наша откладывалась со дня на день. Кому-то пришло в голову отправить нас по заставам пешком, вдоль границы. А в это время в горах поднялась метель, и в путь нас отпускать не решались. Каждое утро командир объявлял:

— Погода скверная, выход откладывается на завтрашний день.

Завтра он говорил то же самое. Так повторялось пять дней. Мы изнемогали от нетерпения и роптали, что нас задерживают нарочно, чтобы подольше использовать на хозяйственных работах в отряде. Наконец на шестой день командир сказал:

— Завтра выступаем.

И вот мы пошли. Погода установилась тихая, солнечная, снег сиял ослепительно, деревья стояли бородатые от инея. К полудню с южной, солнечной, стороны иней стаял и деревья выглядели какими-то двуликими, словно игральные карты. В ушах звенело от тишины.

Мы взбирались на перевалы, спускались в ущелья, пробирались по узким карнизам, прижимаясь к отвесным скалам, боясь смотреть в пропасти. Так мы шли несколько дней от заставы к заставе, и на каждой из них оставались те, кому положено было там служить. Четырнадцатая, на которую я направлялся, оказалась самой дальней, и путь мне пришлось испытать сполна. Последний этап был очень трудным. Застава стояла на высоте двух тысяч пятисот метров, и даже в летнее время туда вела лишь крутая извилистая тропа. Мы поднимались в молочной пелене облаков, ничего не видя и не слыша вокруг, кроме этой сплошной пелены и толчков крови в висках.

Я не выдержал и опустился в снег. Мне стало безразлично все: и мои товарищи, и двое наших провожатых, и ожидавшая меня служба. Я закрыл глаза и тотчас почувствовал себя безмерно счастливым. Но чьи-то дюжие руки встряхнули меня и поставили на ноги.

— Сашка, не дури! Слышишь?

Это был мой однокашник, товарищ по учебному пункту Иван Савельев, сибиряк, человек медвежьей силы.

— Не дури, слышишь? — повторил Савельев и так встряхнул меня, что из глаз посыпались искры.

— Ничего, привыкнет, — сказал сержант, один из наших провожатых.

…И вот промелькнул месяц моей новой жизни. Что сказать о ней? Конечно, то была не Москва и не привычная работенка у деятеля искусств. Я вспоминал свою зеленую «Волгу», как жених, потерявший невесту. Аж во сне снилась. А здесь? Море облаков закрывало от заставы весь мир, оставляя нам лишь солнце и звезды. Если бы не Иван Савельев, я бы, наверно, выл каждый день волком. Он переносил все тяготы службы стойко, со своим сибирским упорством, а ведь был таким же новичком на границе, как и я.

И мне было совестно хныкать.

Но вот однажды на заставу прибыл начальник отряда полковник Парский. Был он дороден, осанист, с крупным выхоленным лицом и двойным подбородком. Не хватало только пенсне и длинных волос, чтобы получилось полное сходство с писателем Алексеем Толстым.

Меня вызвали к нему.

— Я слышал, вы были водителем второго класса? — спросил Парский.

— Так точно, — ответил я, догадавшись, о чем пойдет речь.

— Работали в Москве?

— Да.

— Хорошо. Будете возить меня.

— Слушаюсь! — выпалил я, не веря своим ушам.

Так я снова очутился в городе и стал шофером начальника отряда. Но вскоре понял, что лучше бы мне быть подальше от него. Лучше бы снова нести нелегкую службу, карабкаться по скалам и дышать разреженным воздухом. Каждое утро ровно в восемь пятьдесят я должен был подавать машину к дому, в котором жил полковник. Он появлялся из подъезда тотчас, секунда в секунду. Садился, и новенькая «Волга» кренилась под ним, как тарантас. Я трогал. Он не произносил ни слова до самых ворот отряда. Величественно смотрел вперед, словно сидел на троне. А, бывало, мой деятель искусств непременно положит мне на колено руку и спросит:

— Ну как, Сашенька, жизнь?

И болтает всю дорогу. А шоферу, известное дело, нет ничего противнее, чем возить молчаливого пассажира. Не знаешь, что он думает о тебе, как относится. Только вылезая из машины, полковник говорил мне:

— Подадите к двенадцати ноль-ноль.

Или к какому-нибудь другому «ноль-ноль», смотря по тому, какие были у него дела. Случались и внезапные вызовы, потому что граница есть граница. И я никогда не знал, когда понадоблюсь, и должен был всегда торчать на месте, т. е. в дежурке автовзвода, у телефона. Даже по субботам и воскресеньям, когда выберешься в клуб на кинокартину, того и жди, что крикнет посыльный:

— Рядовой Струмилин, на выход!

Полковник не ездил ни на охоту, ни на рыбалку, да вряд ли он и занимался этим: что-то не было на него похоже. Он не разрешал ездить в машине своей жене, и вообще я никогда не видел никого из его семьи. Я ни разу не бывал у него на квартире, не видел, как он живет, что он делает дома.

Зато мы много изъездили с ним пограничных дорог, бывали на многих заставах. Я видел, как люди замолкали и подтягивались в его присутствии, как быстро выполняли любое его приказание, хотя он ни разу не повышал голоса, не «распекал» их и не пугал никакими карами. Конечно же, это по его указанию нас вели по границе, от заставы к заставе, обрекая на тяжести и лишения, и никто не осмелился возразить ему.

Однажды мы возвращались в отряд вместе с лейтенантом Бабочкиным, помощником начальника политотдела по комсомольской работе. Лейтенанта я знал по его выступлениям в автовзводе. Оратор он был грандиозный, и голову его вечно обуревали новые идеи и начинания. То задумает провести с комсомольцами вечер: «Если тебе комсомолец имя, имя крепи делами своими»; то устроит обсуждение нового кинофильма; то выступит с беседой: «Существует ли снежный человек?». В общем, выдумщик он был отменный, и все солдаты любили его, хотя и посмеивались над его говорливостью и какой-то детской восторженностью. Да и на вид он был вроде барышни: красивый, стройный, с румяным лицом, длинными ресницами и черными бровями вразлет. В глазах у него всегда светилось этакое любопытство, удивление, будто он все вокруг себя видел впервые.

Мы ехали по горной дороге, рядом с речкой. Вершины и склоны гор сверкали в снегах, а дорога была черной, мокрой, и колеса рассекали на ней лужи с таким треском, будто разрывали кусок холста.

Сначала ехали молча, а потом Бабочкин заерзал сзади, облокотился на спинку переднего сиденья и начал развивать свои идеи.

— Товарищ полковник, — сказал он, — а что, если приближающуюся годовщину отряда отметить каким-нибудь интересным мероприятием?

— Например? — обронил полковник, не оборачиваясь.

— Что, если нам провести вдоль границы лыжную эстафету?

Видимо, лейтенант давно носился с этой мыслью и только ждал удобного случая, чтобы высказать ее начальнику. Тридцать пятая годовщина отряда была на носу. Я с интересом ожидал, что скажет полковник.

— Эстафету? — переспросил он. — Доложите подробнее, лейтенант.

Бабочкин поближе подвинулся к полковнику и стал говорить ему в ухо:

— Понимаете, мы пустим эстафету по самой границе, от левого фланга до правого. Она будет идти от заставы к заставе, ее понесут лучшие лыжники, отличники боевой и политической подготовки.

Я вспомнил наш поход с учебного пункта и не позавидовал участникам будущей эстафеты. Но еще больше меня покоробило от равнодушного и надменного отношения полковника к этой затее.

— Гм… — промычал он, — а какая цель вашей эстафеты?

Бабочкин воодушевился:

— Во-первых, повышение спортивного мастерства наших солдат и сержантов! Во-вторых, это будет стимулом в борьбе за отличные показатели в учебе и службе. В-третьих, эстафета понесет рапорты о достижениях каждой заставы! А потом эти рапорты доставят в штаб, и мы огласим их на торжественном собрании, посвященном годовщине отряда.

Честное слово, лейтенант с его фантазией чем-то напоминал мне деятеля искусств и его приятелей!

— В пятых, — спокойно проговорил Парский, — не кричите мне в ухо, лейтенант, я не глухой.

Бабочкин извинился и отодвинулся назад. Я мельком взглянул на полковника. Дородное лицо его с двойным подбородком не выражало никаких чувств, кроме спокойного величия.

— Вы кончили, лейтенант? — сказал он, продолжая смотреть прямо перед собой на дорогу.

Колеса, рассекая лужи, шипели нудно и мрачно.

— Вы придумали глупую затею, — заговорил полковник. — Кому нужны эти ваши рапорты, пышные речи, шум и гром вокруг эстафеты? Вообще, к чему эта парадность? Что же касается повышения спортивного мастерства…

— Но ведь нужно же что-то интересное проводить, товарищ полковник! — отважно перебил его Бабочкин. — Вот в Ленинграде открыли дворец новобрачных, — он вдруг замолк, сообразив, что о дворце ляпнул ни к селу ни к городу.

— Что же касается повышения спортивного мастерства и боевой готовности личного состава, — невозмутимо продолжал полковник, — то давайте это делать не компанейским путем и не только к тридцать пятой годовщине отряда, а на плановых занятиях, постоянно. Кстати, эстафеты вдоль границы — не такая уж оригинальная мысль, лейтенант, они проводились и раньше. Но я лично никогда не был их горячим сторонником. Они только отрывали личный состав от основной задачи — охраны государственной границы.

Черт возьми, какие у него холодные, официальные слова! «Боевая готовность», «личный состав», «плановые занятия»… Вот уж, действительно, казенщина до мозга костей. Сухарь, чиновник, солдафон! Я не вытерпел и вставил свое замечание:

— А все-таки это здорово — эстафета, товарищ полковник! И рапорты — здорово!..

Парский покосился в мою сторону:

— Не отвлекайтесь посторонними разговорами, Струмилин.

Я прикусил язык. Молчал и лейтенант. Дорога выскочила из ущелья, мы подъезжали к городу.

…Дней за пять до годовщины глубокой ночью меня разбудил дежурный:

— К полковнику на квартиру, живо!

Через десять минут я подъехал к знакомому дому, спящему в этот поздний час. Только на втором этаже тревожно горело одно-единственное окно. Сыпал мокрый снег. Я стал сигналить. Тотчас же из подъезда вышел полковник, открыл дверцу.

— Люди спят. Прекратите музыку, — заметил он и приказал ехать в отряд.

Я пожал плечами: не ради себя же сигналил…

— Следуйте за мной, — сказал он, когда мы остановились у дверей штаба.

В приемной его ожидали оперативный дежурный, начальник медицинской службы подполковник Камышин и два его офицера: майор — врач и лейтенант — фельдшер. Все были чем-то встревожены. Полковник жестом пригласил их к себе в кабинет, а я остался у закрытой двери. Что-то случилось…

Минут через десять меня вызвали в кабинет.

— Товарищ Струмилин, — сказал полковник, — вы поступаете в распоряжение майора медицинской службы. Сейчас же возьмите машину «ГАЗ-59» и действуйте в дальнейшем по его указаниям. Распоряжение в гараж уже дано. Давайте!

Это «давайте» поразило меня больше всего. Никогда раньше он не говорил таких слов…

Через несколько минут я подал «ГАЗ-59» к санчасти, откуда врач и фельдшер вышли с санитарными сумками, в коротких ватных куртках и валенках. Подполковник Камышин что-то говорил им на прощание.

— Нам нужно на четырнадцатую заставу, — сказал майор. — Поедем до тех пор, пока пройдет машина. Дальше мы отправимся пешком.

Машина могла проехать километров двадцать. Дальше дорога для нее была вряд ли проходима, а еще дальше начиналась крутая тропа. В такую погоду пешком до заставы нужно идти суток двое, не меньше.

Я нажал на акселератор. И пока мы ехали, из разговоров фельдшера и врача я узнал вот что. Пограничник Савельев (да, да, мой дружок Ваня Савельев) попал под снежный обвал и сломал тазобедренный сустав. Осколок кости повредил кишечник. Савельеву оказали первую помощь, но положение раненого ухудшается с каждым часом. Требуется переливание крови и операция, возможно, длительная и сложная.

— А Савельев ведь мой дружок! — не вытерпел я.

— Вот и поторапливайтесь, — сказал майор.

Но что я мог сделать? Проклятая метель, проклятые горы! В лучах фар мелькал и кипел снег. На крутых поворотах придорожные кусты и деревья вращались, словно карусель, и было непонятно: то ли машина заворачивает, то ли кружится земля. Когда снег дошел до радиатора, пришлось бросать машину толчками: взад-вперед, взад-вперед; я таранил снежные сугробы, как бык. Но стихия оказалась сильнее. На двадцатом километре мы застряли совсем.

Врач и фельдшер вылезли из машины, простились со мной, вскинули на плечи сумки и пошли пешком. Некоторое время их фигуры виднелись в мутном свете фар, а потом исчезли. Я двинул машину задним ходом и долго ехал так, по старой колее, пока не нашел место, где смог развернуться.

Майор и фельдшер пришли на заставу только через сорок пять часов. Они доложили об этом по телефону в отряд и тут же приступили к операции.

В тот же день по дороге домой полковник Парский сказал мне:

— Жизнь вашего друга вне опасности.

Я несказанно обрадовался, бурно выражая свою радость, а Парский сидел спокойный, молчаливый. Он, как всегда, смотрел прямо перед собой, а вылезая из машины, обронил:

— Подадите машину к двадцати ноль-ноль.

Нет, он оставался самим собой! «Ну, что ж, — подумал я, — такой уж у него, видно, характер… Главное, Иван спасен».

Но через день с заставы сообщили: у больного открылся острый перитонит, произошло вторичное кровотечение, необходимо переливание крови. И как можно быстрее, иначе — смерть.

Это стало известно как раз за день до нашего праздника. У нее приехал окружной ансамбль песни и пляски; лейтенант Бабочкин, непременный устроитель всех торжеств, вконец сбился с ног и охрип, а начальнику отряда предстояло решать: как доставить на четырнадцатую заставу ампулы с кровью? Снова послать человека? Но ведь это двое суток пути. Запросить вертолет? Он не пробьется в такую метель через горы. О самолете и говорить нечего, около заставы нет посадочной площадки.

Вот тут-то и пригодилась лыжная эстафета! Я не знал, кто предложил ее, возможно, снова лейтенант Бабочкин, но ровно через час после тревожного сообщения меня с подполковником Камышиным отправили на пятую заставу, самую ближайшую к штабу отряда, связанную с ним удобным шоссе. От нее и должна была выйти эстафета. Как мне объяснил подполковник, эстафета понесет кровь от заставы к заставе, пока не достигнет четырнадцатой. Это была блестящая мысль! Подполковник вез с собой две ампулы крови и должен был дать лыжникам все необходимые указания, как обращаться с ними в пути.

На пятой заставе все было готово. Два рослых плечистых солдата, очень похожие друг на друга в своих ватных телогрейках и шапках, уже стали на лыжи. Камышин пригласил их в помещение и рассказал, как нужно обращаться с ампулами. Это были довольно объемистые стеклянные посудины, завернутые в несколько слоев марли. Их нельзя перевертывать и сильно трясти. Их нельзя охлаждать и перегревать. Ну и, конечно, не дай бог, если они разобьются… В общем, эти ампулы, несущие в себе жизнь, были так же капризны, как мины замедленного действия.

— Друзья! — сказал в заключение подполковник. — Жизнь человека в смертельной опасности. От вас и ваших товарищей по эстафете зависит его спасение. Командование надеется на вас.

И он вручил солдатам по ампуле и самолично проследил, как они спрятали их на груди, под телогрейками, у самого сердца. Потом все вышли во двор. Злой и порывистый ветер бросал в лица пригоршни колючего снега, откуда-то из ущелья наползал серый морозный туман, было трудно дышать. Лыжники стали на лыжи, потрогали на груди ампулы, натянули рукавицы и оттолкнулись палками.

— От стыка с шестой доложить по телефону! — крикнул им вдогонку начальник заставы.

Мы уже не видели их. Они пропали в ночи. Было двадцать три ноль-ноль.

Вернувшись в канцелярию, Камышин доложил по телефону полковнику, что эстафета двинулась. Парский приказал ему дождаться донесения со стыка с шестой, а потом возвращаться в отряд.

Все это время я не мог найти себе места. Я слонялся по коридору, заходил в ленинскую комнату, сушилку. Почти все солдаты несли службу, а те, кто оставался на заставе, уже спали. Не с кем было перемолвиться словом. Офицеры сидели в канцелярии, а дежурному было не до разговоров — он постоянно проверял линию связи.

Странное дело, я не был ни организатором, ни участником эстафеты, я ни за что не отвечал, но чувствовал себя так, будто от меня и только от меня зависело спасение Ивана Савельева.

Через сорок пять минут раздался долгожданный звонок: на, стыке между пятой и шестой заставами эстафета передана другой команде, ампулы целы, все в порядке. С меня словно свалилась тяжесть.

Вскоре мы вернулись в отряд. Окна в кабинете полковника светились яркими огнями. Камышин отправился к Парскому, я тоже поднялся на второй этаж, заглянул в приемную, попросил у дежурного разрешения посидеть на диване. Идти в казарму и завалиться спать я не мог.

Дверь в кабинет полковника была открыта, и я услышал, как зазвонил телефон.

— Парский слушает, — раздался спокойный голос полковника. — Прошла через ваш участок?.. Все в порядке?.. Так, хорошо, — и он повесил трубку.

Некоторое время было тихо, очевидно, в кабинете склонились над картой. Потом о чем-то поговорили, потом полковник вызвал восьмую заставу:

— Доложите о вашей готовности принять эстафету.

«Ого, эстафета прошла уже три участка! — подумал я. — Но почему начальник разговаривает таким спокойным, бесстрастным тоном? Неужели его ничто не волнует?»

— Имейте в виду, капитан, — продолжал он, выслушав рапорт, — график составлен для того, чтобы его выполняли… Очень хорошо, что вы меня поняли.

И снова шуршание карт.

А я представил себе путь по участку восьмой заставы. Он шел в обход горы Шербут, по узкому извилистому карнизу, и в одном месте нужно было проходить по оврингу — деревянному шаткому сооружению, висящему над пропастью. Когда мы проходили по нему, было такое ощущение, будто качаешься на качелях. А сейчас там, в снег и метель, нужно было пробежать одним духом…

И вдруг — снова звонок.

— Обвалом сорвало овринг? — переспросил полковник и замолчал. Я вскочил с дивана. У дежурного вытянулось лицо. Прошло минуты три, прежде чем полковник заговорил в обычной своей манере: — Не мешайте мне думать своими репликами, капитан, — и еще через минуту: — Слушайте меня внимательно. От отметки триста пять влево поднимается резервная тропа, которая ведет через вершину горы Шербут прямо на девятую заставу… Что?.. Вот и прекрасно, что вы знаете. Пошлите людей по этой тропе. Иного выхода нет. Действуйте!

Я облегченно вздохнул и уселся на диван. Сначала мне как-то не пришло в голову, что высота Шербута — три тысячи семьсот метров. Потом я все время думал об этом, о свисте ветра, кипении снега и лыжниках, идущих в ночи на штурм вершины.

А из кабинета уже доносились новые вести: где-то ветром сдуло весь снег, и пограничникам пришлось сбросить лыжи, бежать пешком; у кого-то сломалась правая лыжа, и он бежал на одной левой; кто-то упал, но, к счастью, ампула осталась цела. Эстафета уже продвигалась по участку десятой заставы, уже прошла больше половины пути.

За окнами брезжил поздний серый рассвет.

— Четырнадцатая? — донесся из кабинета голос полковника. — Доложите о состоянии здоровья больного! Что?.. Температура сорок и три десятых? Кровотечение продолжается?.. Алло!.. Четырнадцатая, четырнадцатая!.. Алло!..

Связь, видимо, оборвалась. Парский быстро вышел в приемную, увидел меня и нахмурился:

— Что вы здесь делаете, Струмилин?

Я вскочил с дивана:

— Ничего, так… Как там с Иваном Савельевым?

— Гм… — мрачно усмехнулся Парский. — Вы же слыхали… А теперь — марш в казарму! Спать!

— Но, товарищ полковник… — попробовал я возразить. — Может быть, я понадоблюсь?

— Никаких «может быть!» Дежурная машина стоит наготове, обойдемся как-нибудь и без вас, — и, видя, что я колеблюсь, прикрикнул сердито: — Марш, марш! Уснете еще за баранкой, если днем понадобитесь!

Выходя из приемной, я слышал, как он сказал дежурному:

— Проследите, чтобы рядовой Струмилин лег спать.

Проснулся я уже после обеда и тут же узнал, что в тринадцать ноль-ноль эстафета пришла на четырнадцатую заставу. Путь, на который понадобилось бы человеку двое суток, был пройден лыжниками за двенадцать часов. А еще через некоторое время с заставы сообщили, что Ивану Савельеву сделали переливание крови и ему стало лучше.

Ровно в восемь часов вечера в клубе открылось торжественное собрание. Лейтенант Бабочкин звонким голосом огласил состав почетного президиума. Полковник Парский сидел за столом и величественно осматривал зал с высоты своего места. Его дородное холеное лицо было немного утомлено, но по-прежнему не выражало ничего, кроме суровой надменности. Я отвел от него взгляд и стал смотреть на Бабочкина: ведь это ему принадлежала первая мысль об эстафете. Мне казалось, что на собрании непременно объявят об успешном ее завершении, о спасении жизни моего друга, но об этом не было сказано ни слова. Как будто и не случилось ничего сегодняшней ночью.

Ни словом не обмолвился мне полковник об эстафете и на второй, и на третий день, когда я возил его в машине. Наконец я не вытерпел.

— Разрешите узнать, товарищ полковник, как здоровье Ивана Савельева?

— В порядке, — ответил Парский. И больше ни звука.

«Понимает, что эстафету не он придумал, вот ине распространяется по этому поводу», — злорадно решил я. То, что полковник просидел всю ночь у телефона, что лично руководил эстафетой, меня как-то не очень трогало. Все это, конечно, здорово, но главное — подать мысль, идею!

На четвертый день полковник послал меня и Бабочкина на вокзал встречать какого-то московского корреспондента. Оказывается, тот уже был в курсе нашей эстафеты и прямо в машине напал со своими расспросами на лейтенанта:

— Скажите, прежде всего, кто придумал эту вашу эстафету?

Корреспондент был невысок ростом, в роговых очках, с крупными, как у негра, губами и таким же крупным мясистым носом. Когда он разговаривал или слушал, то смотрел на собеседника снизу вверх, высоко поднимая брови и широко открывая глаза, словно старался больше увидеть; при этом на лоб его набегали глубокие напряженные морщины.

Бабочкин оживился, заулыбался и с гордостью ответил, что эстафету придумал начальник отряда полковник Парский.

— Ах, вот как! — воскликнул корреспондент. — И что же он предпринял, ваш полковник, чтобы успешно прошла эстафета?

— Что предпринял? Во-первых, наметил на карте маршрут. Во-вторых, составил график движения. В-третьих, самолично утвердил состав команды каждой заставы, он ведь знает всех солдат и сержантов отряда. Ну, и вообще следил за продвижением эстафеты…

— А молодец этот ваш полковник! — похвалил корреспондент.

— Еще бы! — совсем уж разошелся Бабочкин. — Без него бы ничего не вышло. Исключительный, настоящий человек.

Я слушал и не верил своим ушам. Нет, лейтенант оставался самим собой: ничего он не скромничает, а, как всегда, восхищается тем, что можно поставить в пример другим.

Со странным ощущением неловкости и благоговения перед полковником поднимался я за корреспондентом и лейтенантом по лестнице, ведущей на второй этаж штаба. Они сразу же вошли в кабинет начальника отряда, а я остался в приемной.

Минут через десять корреспондент и Бабочкин вышли оттуда растерянные, красные от смущения. Я последовал за ними, полагая, что могу им понадобиться.

Уже на лестнице корреспондент вдруг остановился и сказал лейтенанту:

— И как это меня угораздило бухнуть полковнику: «Я восхищен вашими действиями и буду писать о вас!»

— Да, — смущенно подтвердил Бабочкин.

И оба они посмотрели на меня с таким интересом, будто я бежал с эстафетой и нужно писать обо мне. Этого еще не хватало! Я обогнал их и припустил по лестнице вниз, к машине»


1959 г.

ПЯТИДЕСЯТАЯ ПАРАЛЛЕЛЬ

Итак, послезавтра у нас с Клавой свадьба! Правда, родители Клавы советовали нам обождать: до женитьбы ли, когда немцы подходят к Волге? Но мы любили друг друга, а от Сахалина до Волги одиннадцать тысяч километров.

Гостей пригласили человек двадцать — все больше по линии Клавиной родни. У меня на Сахалине родных не было, и я пригласил лейтенанта Ваню Киреева, моего лучшего друга, да начальника нашего клуба капитана Абрамяна, без которого не обходилась ни одна веселая компания.

Итак, послезавтра… Я сидел за своим столом в штабе, и одна мысль не давала мне покоя: ведь до сих пор я не доложил о своей женитьбе начальству! Все как-то не было подходящего момента: то начальство занято, то еще что-нибудь. Да и вообще язык не поворачивался: начнутся расспросы, поздравления… А я не любил этого.

За такими мыслями меня и застал посыльный, сказавший, чтобы я сейчас же шел к начальнику отряда. Зачем? Посыльный не знал. И я поспешил к полковнику, немного робея от предстоящей встречи: начальник отряда, пожилой суровый человек, которого за глаза звали «батей», не так-то часто вызывал меня.

В просторном кабинете, увешанном картами и схемами, задернутыми шторами, полковник был не один. У письменного стола в кресле сидела незнакомая женщина.

— Что вы, слушайте, не можете ответить на элементарный вопрос? — кричал «батя» в телефонную трубку. — Разберитесь и доложите как следует!

Ну, думаю, под горячую руку попал я к полковнику. А он бросил трубку, смерил меня придирчивым взглядом и обернулся к женщине.

— Вот и лейтенант Миронов, знакомьтесь, — и принялся что-то записывать в ученическую тетрадь.

Женщина посмотрела на меня прищуренными глазами и подала тонкую сухую руку:

— Макарова.

На огромном столе, покрытом толстым стеклом, не было ничего, кроме тетрадки, простой ученической чернильницы и пепельницы: «батя» не любил канцелярской роскоши.

Окончив писать, он стремительным жестом отодвинул от себя тетрадку.

— Так вот. К нам приехал товарищ из Москвы. Хочет посмотреть границу. Дело очень серьезное. Будете сопровождать.

— Ясно, — ответил я, предчувствуя недоброе для себя. Кто эта женщина, почему ей нужно посмотреть границу? Уж больно у нее был хрупкий, оранжерейный вид: узкие покатые плечи, бледное печальное лицо, и эта привычка щуриться, слегка откинув назад голову. Но раз полковник сказал, что ей нужно посмотреть границу, значит, нужно. Какие могут быть разговоры?

И я еще раз сказал:

— Ясно, товарищ полковник.

Женщина поднялась и стала прощаться. Видимо, она сидела у полковника давно. Тот также поднялся, с грохотом отодвинув стул.

— Итак, завтра в шесть утра, Татьяна Михайловна.

Женщина была по плечо «бате».

— Да, если можно.

— Договорились, — полковник обернулся ко мне. — Завтра на моей машине к шести ноль-ноль быть у гостиницы. Поедете в Онорскую комендатуру на заставу Поддубного.

— Слушаюсь, — сказал я, чувствуя, как на сердце у меня похолодело. А свадьба? Как же быть со свадьбой? Стеснялся доложить, а тут уезжать, да еще на заставу Поддубного. До нее сто восемьдесят километров по сахалинским дорогам. Скандал!

Но я сказал «слушаюсь», потому что дисциплина есть дисциплина и потому что в присутствии постороннего человека было как-то неудобно говорить о свадьбе.

Через минуту москвичка ушла.

Полковник взял телефонную трубку и вызвал Онорскую комендатуру.

Я плохо слышал, о чем он говорил коменданту Борисову. Что-то насчет нашего приезда, о Макаровой и лейтенанте Поддубном. Я все думал, как бы сказать о свадьбе, и не решался. Проклятая застенчивость!

И вдруг меня осенило: а ведь это даже здорово, что я внезапно уеду на границу. Пусть с первого дня Клава и ее родня знают: моя жизнь полна неожиданностей. Кроме того, где-то в глубине души теплилась надежда вернуться в город послезавтра к вечеру.

Положив трубку, «батя» посмотрел на меня из-под лохматых рыжих бровей и проговорил отчетливо:

— А вы, Миронов, отвечаете за Татьяну Михайловну головой. Понятно? Чтобы никаких там чепе! — погрозил он пальцем. — Больше я вас не задерживаю.

И я ушел, так и не сказав ничего о свадьбе.

* * *
Утром мы выехали на границу. Промелькнули пустынные улицы города, остались позади картофельные поля, дорога пошла в гору. Москвичка сидела рядом с шофером и с любопытством смотрела по сторонам. Как раздражал меня этот ее затылок с пучком черных волос, и эта ее тонкая и длинная шея, и ее узкие покатые плечи! Всю ночь я проклинал себя за малодушие и терзался, что уезжаю, ничего не сказав своей Клаве.

Да, я уезжал тайно, потому что прекрасно знал Клавин характер: она бы пошла к самому полковнику и добилась отмены его решения. Что же касается моей спасительной мысли насчет неожиданностей в жизни офицера-пограничника, то после трезвых размышлений она показалась мне обыкновенным мальчишеством. Оставался единственный выход: во что бы то ни стало вернуться домой завтра к вечеру.

Машина вымахнула на возвышенность. Слева засинели воды Татарского пролива. Погода выдалась ясной, было видно, как вдали по матовой глади ползли рыбачьи катера и два игрушечных пароходика.

— Смотрите, море, как вертикальная стена, правда? — вдруг сказала Татьяна Михайловна.

Я промолчал. Десятки раз я видел море, и никогда оно мне не казалось вертикальным.

Потом пролив опрокинулся куда-то в сторону, и по бокам дороги потянулись сопки, до самых вершин утыканные обгорелыми пнями.

— Что это?

— Японцы сожгли, — сухо ответил я.

— Когда?

— В двадцать пятом, перед уходом с северной половины острова.

— А-а…

И она опять замолчала.

Дорога круто свернула вправо и вскоре стала подниматься на Камышинский перевал. Замелькали белые придорожные столбики; остроконечные ели и пихты медленно опускались в пропасть.

— Давно построена эта дорога?

— Перед войной.

— Как же здесь пробирались раньше?

— А так…

Раньше здесь проезжали по другой, гужевой дороге, остатки которой виднелись кое-где рядом с новой, а еще раньше — по узким тропам, но я не счел нужным вдаваться в подробности.

На вершине перевала Татьяна Михайловна попросила остановиться. Я нехотя вылез из машины: остановки в пути не входили в мои планы.

— Как красиво! — воскликнула спутница, вглядываясь в таежные дали.

— Да, красиво, — вежливо согласился я, хотя, по-моему, ничего красивого не было в этих облысевших сопках, туманных ущельях и обомшелых камнях. Я с неприязнью смотрел на москвичку. На ней были серый широкий дождевик и изящные туфли с какими-то замысловатыми застежками. На остановке было потеряно тридцать минут.

…Майор Борисов встретил нас, как и полагается, во дворе штаба. Он сдержанно поздоровался с Татьяной Михайловной, покровительственно похлопал меня по плечу и провел в свой кабинет.

— Как дела? — заговорил он со мной, искоса наблюдая за столичной гостьей.

— Вот приехали посмотреть границу, — сказал я, втайне радуясь, что москвичка с первых же минут встречи оказалась на втором плане.

— Знаю. Полковник уже информировал, — небрежно обронил Борисов и взял со стола газету «Чекист на страже». — Вот только что прочитал нашу многотиражку, — сердито проговорил он и щелкнул пальцем по заголовку на первой странице, подчеркнутому жирной синей чертой. — Уж больно громкое заглавие: «Враг не прошел!» Ну зачем так? Бух-трах, ба-ба-бах! А? — с укоризной посмотрел он на Татьяну Михайловну, словно она была автором заголовка.

Та протянула руку:

— Позвольте. Что же тут написано?

— Да так, ничего особенного…

Приблизив к прищуренным глазам газету, она прочитала вслух:

— «Пограничники Петров и Осипенко с розыскной собакой Рекс обнаружили на границе следы неизвестного человека. Двадцать шесть километров по тайге и сопкам преследовали они нарушителя. При задержании враг оказал вооруженное сопротивление, в результате чего Рекс был убит. На обратном пути задержанный неоднократно предлагал наряду крупную сумму денег, но Петров сказал, что пограничники Родиной не торгуют. За бдительность и мужество Петрову и Осипенко объявлена благодарность».

Татьяна Михайловна улыбнулась и вернула газету, ничего не сказав.

А майор продолжал с издевкой:

— «Враг не прошел!», «Пограничники Родиной не торгуют»… Ну, прямо как о защитниках Сталинграда, местное слово!

Он достал из ящика стола книжку в ярком красивом переплете и затряс ею перед лицом москвички:

— Вот как надо писать! Просто, скромно, красиво! — И, глядя на меня, майор принялся объяснять: — Понимаешь, зашел недавно в нашу библиотеку. Гляжу, новая книга, «Пятидесятая параллель». Дай, думаю, почитаю. Не иначе, как о нашей сахалинской границе. Взял. А в ней про жизнь рыбаков. Но все равно — здорово написано! Я ведь сам до армии рыбачил. За одну ночь прочитал.

Он говорил долго, расхваливая «Пятидесятую параллель» и обращаясь только ко мне, словно я, а не москвичка был главным его гостем. Бывают такие люди: высказывая свое полное равнодушие и даже пренебрежение к новому человеку, они исподволь, незаметно изучают его и потом только делают вывод, что это за человек и стоит ли ему доверяться. Откровенно говоря, в тот день я был рад такой странной привычке майора. Еще больше я обрадовался, когда через полчаса он поднялся и перекинул через плечо плащ:

— Ну-с, я готов.

— Как? Вы уезжаете, не попрощавшись с семьей? — удивилась Татьяна Михайловна.

— А у нас здесь семей нет, — снисходительно обронил майор. — Эвакуированы с Дальнего Востока до случаю военного времени.

Мы вышли к машине.

* * *
Сразу за Онором потянулись болота, поросшие мелколесьем и осокой. Машина запрыгала на бревенчатых настилах, разбрызгивая проступавшую сквозь щели воду. Кругом было тихо, пустынно: ни человека, ни птицы. Даже привычная в этих местах мошкара куда-то исчезла. Должно быть, перед этим стояли холодные дни.

Москвичка молчала. Молчал и Борисов, внезапно насупившись и сосредоточенно поглядывая по сторонам.

Так мы проехали километров пятнадцать. У мостика через мелкую гнилую речушку нам встретились два пограничника. Они стояли по обочинам дороги и спокойно ждали приближения машины. Потом один из них поднял руку и, когда машина остановилась, подошел к передней дверце. Внимательно посмотрел на Татьяну Михайловну, отдал честь майору и мотнул головой: дескать, проезжайте.

— Почему они не потребовали документов? — спросила Татьяна Михайловна.

— Солдат службу знает… — усмехнулся Борисов, посмотрев на меня.

Внезапно кусты ольхи и осинника расступились, и открылась большая поляна, вся в пнях и поваленных деревьях.

— А это тоже японцы? — обернулась ко мне москвичка.

— Нет, это сектора обстрела.

Майор метнул на меня недовольный взгляд и нахмурился.

В центре поляны, в зеленом острове кустов и высоких сосен, стояли деревянные постройки. Это и была застава Поддубного, или Хандаса, как ее называли в отряде.

— А почему она так называется?

— По имени речки, которую проезжали, — пояснил я.

— Хан-да-са… Как это поэтично!

Мы вежливо согласились, хотя ничего поэтичного не находили в этом названии. Хандаса и Хандаса… В отряде были и другие заставы: Пильво, Амба, Пиленга, Тополев мыс, и никто никогда не восторгался их названиями.

Не успели мы вылезти из машины, как к Татьяне Михайловне подлетел молодцеватый лейтенант с румяным лицом и вытянулся в струнку:

— Лейтенант Поддубный, начальник заставы!

— Здравствуйте, — протянула она руку.

— Здравия желаем!

У него был зычный, повелительный голос.

По широкому коридору мы прошли в просторное помещение, заставленное койками. Одни из них пустовали, на других спали пограничники.

— Отдыхают?

— Так точно! — ответил Поддубный.

Он был весь внимание и предупредительность.

— А когда же они встанут?

— В разное время. Прошу, — он пригласил москвичку в канцелярию. Но Татьяна Михайловна не торопилась.

— И так каждый день? Одни спят, другие бодрствуют?

— Да. Одни спят, другие бодрствуют.

— Интересно. Очень интересно.

Поддубный промолчал, корректно склонив голову. Он привык больше слушать, чем рассказывать, и отвечать на вопросы, чем спрашивать.

Из канцелярии мы прошли в ленинскую комнату, потом осмотрели кухню, двор, собачий питомник. Попадавшиеся нам бойцы с любопытством глазели на незнакомую женщину. Борисов нервно похлестывал по голенищам сапог прутиком. Я плелся сзади, мечтая об одном: скорее вернуться в город. А москвичка все расспрашивала и расспрашивала, будто инспектор: и сколько лошадей на конюшне, и какие собаки в питомнике, и что готовит повар на ужин. До всего ей было дело, все ее интересовало. Пояснения давал Поддубный, майор же больше отмалчивался, хмурился и хлестал себя прутиком.

Проходя мимо казармы, окна которой были снаружи затянуты проволочными сетками, Татьяна Михайловна остановилась:

— А зачем решетки на окнах?

— Для предохранения личного состава, — ответил Поддубный.

— От чего?

— От посторонних предметов.

— Например?

Вопрос был задан слишком настойчиво.

— Японцы иногда гранатами балуются…

Борисов с размаху хлестнул по голенищу. Кажется, эта женщина не в меру любопытна.

И когда, вернувшись в казарму и поужинав, она сказала, что хочет выйти ночью с кем-нибудь из солдат на границу, мы, не сговариваясь, дружно принялись рисовать мрачные картины.

— Там болото, а вы в туфлях.

— Скоро пойдет дождь, и вы до нитки промокнете.

— Позавчера на границе видели медведя.

Но москвичка упорно стояла на своем. На заставе найдутся сапоги и плащ, говорила она, а медведи на людей не нападают.

Тогда Борисов выдвинул компромиссное предложение: не хочет ли Татьяна Михайловна посмотреть, как отдается пограничному наряду боевой приказ?

— Это, наверно, неинтересно, — неуверенно сказала она.

— Что вы! — воскликнул майор и по своему обыкновению стал доказывать мне, а не москвичке, как это интересно. Я слушал и кивал головой.

— А на границу завтра, по солнышку. Договорились? — заключил Борисов.

Это подействовало.

Старшина принес в канцелярию керосиновую лампу, зажег ее, за окнами сразу стало черно.

В сопровождении дежурного вошли два пограничника. Вид у них был грозный: фуражки с опущенными на подбородок ремешками; брезентовые плащи, туго перетянутые солдатскими ремнями, патронные сумки, гранаты и ракетницы, висящие по бокам.

Старший наряда, голубоглазый, розовощекий здоровяк с пухлыми, как у ребенка, губами, быстро осмотрелся по сторонам, вскинул руку к фуражке и доложил, что пограничный наряд в составе ефрейтора Петрова и рядового Осипенко прибыл за получением боевого приказа на охрану государственной границы Союза Советских Социалистических Республик. Осипенко, смуглолицый, с горбинкой на переносице, с любопытством смотрел на москвичку.

Поддубный вышел из-за стола:

— Как отдохнули?

— Хорошо, товарищ лейтенант!

— Как здоровье?

— Отлично, товарищ лейтенант!

— Службу нести можете?

— Так точно, товарищ лейтенант!

Это был обычный диалог между начальником заставы и пограничным нарядом.

— Так… — сказал Поддубный и покосился в сторону москвички. Та сидела на стуле, выпрямившись, прищуря глаза.

Затем он по очереди взял у пограничников винтовки, пощелкал затворами, заглянул в казенную часть, проверил у каждого патронные сумки, осмотрел гранаты, потребовал перевязочные пакеты. Все было в порядке.

— Так… — снова проговорил Поддубный и вежливо спросил Татьяну Михайловну: — У вас будут вопросы?

— Нет, что вы… — смутилась она.

Поддубный разыгрывал свою роль с блеском.

— Приказываю выступить на охрану государственной границы Союза Советских Социалистических Республик!

Далее он указал вид наряда, маршрут движения и сроки службы, подробно изложил задачу каждого на любой предвиденный и непредвиденный случай. Он называл речки и сопки, не существующие на Сахалине, и опознавательные знаки, не указанные ни в одной инструкции. Он говорил о том, чего не бывает в приказах, и умалчивал о том, что обязан был сказать. Это была интересная сцена.

— Вопросы есть? — серьезно спросил Поддубный у Петрова, и Петров так же серьезно ответил, что вопросов у наряда нет.

— Повторите приказ!

И старший наряда повторил приказ слово в слово, ни разу не запнувшись и ничего не спутав. У него была великолепная память.

Поддубный приложил руку к фуражке:

— Выполняйте!

Дежурный, Петров и Осипенко четко повернулись и, стуча сапогами, вышли из канцелярии. Через минуту они уже снимали с себя ракетницы, гранаты, патронные сумки, брезентовые плащи и сдавали все это дежурному. На границу им нужно было выходить после двух часов ночи.

* * *
Ночью мне не спалось. Я ворочался на тугом матраце и думал о москвичке. Эти ее расспросы, желание пойти ночью с нарядом… Чертовщина какая-то! Кто же все-таки она на самом деле? О свадьбе уже не хотелось думать.

Я встал, оделся и, ступая на цыпочках, вышел из комнаты, где спали бойцы. Из сушилки доносился разговор. Беседовали трое: Петров, Осипенко и Татьяна Михайловна. Они сидели на низкой скамеечке перед жарко пылающей печкой и не видели меня. В красных отблесках пламени их лица были похожи на раскрашенные физиономии дикарей, с жердин свешивались плащи и болотные сапоги.

Сначала меня охватило чувство неловкости: Петров и Осипенко только сейчас отправлялись в наряд, и, конечно, Татьяна Михайловна разгадала нашу вчерашнюю хитрость. Но тут же мелькнула мысль: «Ну и черт с ней! А мы иначе поступить не могли». И я остановился у дверей. Что она еще выпытывает у солдат?

— Скажите, как же вы не потеряли след нарушителя? Ведь двадцать шесть километров!

— А с нами Рекс был, — ответил Петров. — Опять же одного гвоздя не хватало.

— Какого гвоздя?

— Ну, на подковке левого каблука у нарушителя. Примета хорошая.

— Понятно. А скажите, как Рекс погиб?

Наступила пауза.

— Рекс? — проговорил Петров тихо. — Да уж вот так, не уберегся. А в общем, прыгнул на шпиона, а тот прямо на лету в него три пули всадил. Четвертую, последнюю, значит, для себя оставил. Но Рекс все равно не дал. Умирающий, он вцепился в правую руку. Тот перехватил маузер левой рукой, да мы подоспели.

И опять наступила пауза.

— Скажите, как он вам деньги предлагал?

— Ну, известно как. Взял и предложил. Пять тысяч.

— А вы что ответили?

— А мы сказали: «Зачем деньги? Мы и так богаты». И повели на заставу.

Я хотел было войти в сушилку, но в дежурной комнате громко зазвонил телефон. Послышался приглушенный голос дежурного:

— Ноль девять слушает вас… На участке заставы без происшествий, товарищ полковник!

Я уже спешил к телефону.

— Вас, — прошептал дежурный, зажимая трубку ладонью, — начальник отряда.

— Сердитый? — тихо спросил я.

— Да-а, — и дежурный испуганно махнул рукой.

«Видимо, уже все знает, — подумал я. — Ну что ж, тем лучше».

Трубка была теплой от прикосновений дежурного.

— Слушайте, что у вас там творится? — донесся сквозь разряды и щелчки на линии голос «бати».

— Разрешите доложить, товарищ полковник? — с готовностью проговорил я.

— Не надо мне ничего докладывать, слушайте, я все знаю, — в трубке наступила пауза. — Вы почему уехали и ничего не сказали своей невесте?

Ах, вот в чем дело! Речь идет о моей свадьбе. Но какие могут быть о ней разговоры, если на заставе назревают события, куда более важные? Если бы полковник только знал… И я сказал равнодушно:

— А что?

— Как что? Я за вас, что ли, буду жениться?

— Да нет, почему же?..

— Почему же, почему же! — недовольным тоном передразнил полковник. — Ваша невеста сегодня в отряде все пороги обила. Куда, говорит, пропал мой жених? А жениху и горя мало.

— Что же вы ей сказали?

— Ну, ясно что, — уже миролюбиво ответил «батя». — Поняла. Ждет.

— Спасибо, товарищ полковник.

Я пытался поведать о своих подозрениях, но полковник не слушал меня.

— В общем, договорились отложить свадьбу до твоего приезда. Родители не возражают. Так что учти… жених.

Я долго не опускал трубку, досадуя на себя за то, что так и не сказал ничего о москвичке, и в то же время испытывал чувство благодарности к «бате». Было приятно, что он уладил дело со свадьбой и позвонил мне.

* * *
Утром мы все-таки согласились показать москвичке границу. Рассудили так: никуда она от нас не сбежит, посмотрим, что будет дальше.

От заставы до границы было не больше восьмисот метров. Шли гуськом. Впереди Поддубный, за ним — Татьяна Михайловна, потом Борисов и я. Миновали проволочные заграждения и вскоре очутились у полосатого облупившегося столба с российским двуглавым орлом на гербе.

— Вот и граница, — шепотом сказал Поддубный и зорко осмотрелся по сторонам.

Влево и вправо уходила прямая, как стрела, просека — такая прямая, что сквозь нее, казалось, можно было увидеть Охотское море и Татарский пролив. Но до них было очень далеко, а просека поднималась на сопки, и там, где она переваливала через вершины, в зубчатой стене леса зияли просветы.

Все было обычным, не раз виденным и перевиденным: и эта просека, и этот столб, и эта тропа, теряющаяся среди кустов на той стороне, и вон та японская дозорная вышка, прижавшаяся метрах в шестидесяти к деревьям, с нацеленным на нашу территорию окошечком. Граница как граница.

И тихо было тоже, как всегда на границе. От этой тишины позванивало в ушах, будто мы только что опустились с большой высоты. Словом, ничего особенного.

И в то же время присутствие постороннего человека рождало в нас обостренное чувство настороженности. Во всяком случае, мы чувствовали себя не совсем свободно. Черт его знает, все могло быть.

Я заметил, как Поддубный исподтишка погрозил кулаком в кусты, и понял, что там у него выставлен «секрет». Майор Борисов не спускал глаз с японской вышки.

— Скажите, — также шепотом спросила Татьяна Михайловна, — почему не видно ни одного пограничника? Ведь так могут пройти…

— Не пройдут, — заверил Поддубный.

— А все же пытаются?

— Бывает…

В молчании постояли еще несколько минут.

— Можно осмотреть столб?

Татьяна Михайловна подошла к столбу и, прищурившись, долго осматривала поржавевший герб. Орлиные головы высокомерно глядели в разные стороны.

С той стороны бесшумно пролетела птица и скрылась в лесу. Зловеще поблескивало стекло в окошечке на японской вышке. Мне показалось, что в нем сверкнул глазок стереотрубы.

— Интересно… — проговорила Татьяна Михайловна, отходя от столба. — Российской империи уже давно нет, а столб все стоит и стоит.

— Пускай стоит, не мешает, — сердито заметил Борисов. Ему явно не нравилась болтовня женщины.

А Татьяна Михайловна стремительно шагнула к линии границы, нагнулась и протянула руку на японскую территорию. Еще шаг, один единственный шаг, и она будет за пятидесятой параллелью. Борисов и Поддубный одновременно расстегнули кобуры. Я рванулся к москвичке, готовый схватить ее за полу дождевика. В кустах, где замаскировался «секрет», сухо щелкнул затвор пулемета.

К счастью, гостья не видела нашей паники. Она что-то сорвала на японской стороне, повернулась и показала нам белый цветочек.

— Японская ромашка! Я покажу ее в Москве своим друзьям, — и она спрятала трофей в сумочку.

Мы вежливо улыбнулись. Мы наперебой похвалили ее за такой трогательный поступок. И мы прокляли себя за то, что привели ее на пятидесятую параллель.

В следующую минуту кусты на той стороне зашевелились, из них вышли три японца — офицер и два солдата. Офицер, с усиками, в сверкающих лакированных сапогах, придерживал рукой кривую саблю в металлических ножнах. Солдаты, в грубых зеленых обмотках на ногах, держали в положении «на ремень» короткие карабины с широкими кинжалообразными штыками. Татьяна Михайловна посмотрела на них, чуть побледнев и напряженно прищурившись.

Где-то в лесу треснул сучок, потом, свистя крыльями, пролетел дикий голубь. Борисов и Поддубный равнодушно отвернулись от японцев и проследили за полетом птицы. Голубь скрылся в тех самых кустах, где сидел «секрет».

Так прошло минуты три. Офицер звякнул шпорами и отдал честь. Мы — тоже. Потом Борисов вынул из кармана пачку папирос и неторопливо протянул мне и Поддубному. Прикурили от одной спички.

Офицер повернулся к солдатам и подал какую-то команду. Солдаты вскинули карабины и клацнули затворами. У них была отличная выучка.

Странное дело, это не произвело никакого впечатления не только на нас, но и на Татьяну Михайловну. Она не вскрикнула, не попятилась назад, словно и не ожидала от японцев ничего иного. Борисов строго взглянул на них, потом бросил папиросу на землю и тщательно затоптал ее каблуком, чтобы не загорелась сухая трава. Поддубный и я последовали его примеру. Комендант был старший по званию.

Офицер снова скомандовал, и солдаты прицелились в нас. Они целились тщательно, как на стрельбище, выбирая самые уязвимые места — чуть повыше наших переносиц. И это было излишне, потому что двадцать шагов, отделяющих нас друг от друга, позволяли стрелять без промаха. Я снова подивился выдержке Татьяны Михайловны. Для нас эти японские штучки были понятны: во время битвы на Волге самураи только и делали, что портили пограничникам кровь на всем Дальнем Востоке. А вот почему москвичка не испугалась провокации, это оставалось загадкой. Впрочем, кто ее знает, все могло быть…

У Поддубного вздулись на висках вены, он поднял руку, и тогда кусты, где сидел «секрет», зашевелились, и из них высунулось дуло пулемета. Голубь шарахнулся из потревоженного убежища и бесшумно пересек границу.

Офицер лениво махнул рукой. Солдаты опустили карабины, четко, по-уставному приставили их к ноге.

— Роске, спасибо! — крикнул офицер, но ему никто не ответил. Спектакль окончился без аплодисментов.

Тогда из кустов вышел четвертый японец с фотоаппаратом в руках.

— Роске, стой, пожалуйста! — попросил он деловито.

— Я не бритый, — тихо сказал Борисов. — Может, уйдем?

Мы повернулись и неторопливо пошли к заставе. Татьяну Михайловну предупредительно пропустили вперед. Пулемет в кустах исчез так же незаметно, как и появился.

— Это невежливо, — заметил Поддубный. — Надо бы с ними проститься.

— А ну их! — отмахнулся Борисов и подозрительно взглянул на москвичку. Та приостановилась, записывая что-то в записную книжку.

* * *
Каплей, переполнившей чашу нашего терпения, явилась эта книжка. Черным по белому в ней было написано: «У полковника в кабинете секретные карты завешаны шторами», «Окна в казарме затянуты проволочными сетками», «От заставы до линии границы восемьсот метров».

— Ясно? — сказал Борисов, водя пальцем по раскрытой странице. — Восемьсот метров. Глаз у нее наметанный.

Мы сидели в канцелярии и просматривали эту книжку. Попала она нам полчаса назад, когда мы вернулись с границы. Москвичка оставила ее в канцелярии, а сама ушла с Поддубным обедать. Прочитать первую запись нас побудило недоверие, вызванное странным поведением гостьи. И вот сейчас мы делали одно открытие за другим.

В книжке перечислялись фамилии, имена, военные звания и должности командиров, сообщалось, сколько им лет, как они выглядят, какие у них привычки.

— Ясно? — повторил Борисов. — Такие сведения иностранная разведка оторвет с руками.

Он перевернул страницу и прочитал о себе: «У коменданта Борисова странная манера беседовать с людьми: говорит с одним, а смотрит на другого. Интересно, как он разговаривает со своей женой?»

— Слушай, кого ты привез? — взъярился майор. — Ходит тут, разглядывает, пишет… О себе ни слова. Вот отконвоировать ее сейчас в отряд, будут знать, как посылать к нам всяких встречных-поперечных на экскурсии.

Он был оскорблен до глубины душили я не стал ему соболезновать.

— Ага! — воскликнул Борисов, вычитав следующую запись. — Тут и о тебе есть, слушай. «Лейтенант Миронов поехал со мной, видимо, без всякой охоты. Всю дорогу он терзался, бедняга, но не показывал виду, что у него что-то случилось. Очевидно, дома, и, по всей вероятности, очень серьезное. Милый, милый, смешной дуралей».

Кровь хлынула мне в лицо. Черт знает что! У этой москвички действительно снайперский глаз.

— Так, так… — похлопал меня по плечу майор. — Будешь знать, кого следующий раз привозить…

Я согласился с ним.

Попало и лейтенанту Поддубному: «Он, очевидно, и не подозревает, что я знаю — он вместе со своими друзьями разыграл меня во время отдачи приказа. Разыграл! Но я не обижаюсь на него за это».

Майор крякнул и растерянно посмотрел на меня.

Далее шло о Петрове и Осипенко. «Эти солдаты говорят о себе меньше, чем о служебной овчарке. И в многотиражной газете написано о них так, будто ничего особенного не случилось. Обнаружили следы, прошли по ним двадцать шесть километров, задержали… Будто ходили в лес за грибами! Их бы нужно наградить орденами, а им объявили благодарность… Вот какие у них порядки».

— «У них» — это у нас, — пояснил Борисов. — А вот здесь какая-то философия пошла. Слушай: «Граница не только географическое понятие. Она незримо проходит через сердца людей, делая их чрезвычайно чуткими к добру и злу. Самое характерное, что отличает ее защитников, — это беспредельная преданность Родине. Иной пограничник, находясь ночью в наряде, слышит, как где-нибудь в Вышнем Волочке дышит ребенок и лопаются почки в саду у родного дома. Только об этом он никому не скажет, потому что о любви не говорят громко…». Да-а, — протянул Борисов и криво усмехнулся: — Ишь ты, «о любви не говорят громко». Как стихи.

Меня вдруг осенило:

— Товарищ майор, вы помните, кто автор книги «Пятидесятая параллель»?

— Помню. Татьяна Макарова.

Я вскочил со стула.

— Так она же писательница!

— Кто? — не понял Борисов.

— Ну эта… москвичка. Татьяна Михайловна Макарова. Смотрите, на записной книжке стоит эта же фамилия.

— Где?

— Да вот, — указал я на первую страничку, — и ничего подозрительного в книжке нет. Обыкновенные записи.

Майор был сообразительным человеком. Как ни в чем не бывало он сказал:

— А я что говорил? Как стихи… И глаз у нее наметанный. Как у писательницы.

Мы посмотрели друг на друга и рассмеялись.

— Но все-таки почему полковник не информировал нас, что она писательница? — серьезно спросил Борисов.

— Очевидно, она сама попросила его об этом, — ответил я.

— Зачем?

— А писатели иногда поступают так.

— Ишь ты…

Потом Борисов о чем-то задумался. Он думал долго, хмурясь и упорно избегая смотреть в мою сторону. Словно было ему неловко и стыдно.

— Черт-те что… — проговорил он наконец. — Будто ходили в лес за грибами… Напишет тоже.

— Писательница? — не понял я.

— Да нет, редактор многотиражки! — отмахнулся майор с раздражением. — Если бы встречный-поперечный — другое дело. А то — свой же брат, который сам бывал в солдатской шкуре. Не-ет, прибедняемся мы, ой, прибедняемся! — и он посмотрел на меня с укоризной.

«Вот тебе раз!» — изумился я, но промолчал: ведь это я редактировал газету «Чекист на страже». Кроме того, майор не любил, когда с ним спорили. А главное — он был прав, черт возьми!

— Да-а, прибедняемся, скромничаем, — продолжал развивать свою мысль Борисов. — А вот приехал посторонний человек, посмотрел свежим глазом на нас и сказал, кто мы есть и чего стоим.

…Уезжая через три дня с заставы, Татьяна Михайловна подарила солдатам новенький экземпляр своей книги «Пятидесятая параллель» с собственноручной надписью:

«Пограничникам — людям большого мужества и подлинной скромности. Татьяна Макарова».

Раньше я бы наверняка постеснялся, но сейчас осмелился и попросил ее подарить свою книжку и мне.


1957 г.

СЛОЖНАЯ СИТУАЦИЯ

1

Я люблю ясность и определенность во всем, особенно в тех случаях, когда получаешь задание, направляясь в командировку. И редактор был точен:

— Поезжайте в отряд. Там при штабе служит рядовой Легкобитов. Талантливый художник-самоучка. Напишите о нем.

Художник? На границе? Признаться, я ожидал чего-нибудь другого. Но других заданий не было. Редактор только уточнил, что Легкобитов служит в должности чертежника-картографа и что его начальником является майор Свиридов. Свиридова я знал по нашим прошлым встречам.

На другой день я поехал в отряд. В Закарпатье не такие уж дальние расстояния. Весь путь в автобусе до небольшого пограничного города занял столько времени, сколько понадобилось, чтобы прочитать «Правду» и «Красную звезду» от передовиц до номеров телефонов редакций. Читая, я все время думал, как подступиться к художнику-самоучке. Граница и живопись слабо увязывались в моем сознании. И все же что-то привлекательное, достойное уважения, я предугадывал в этом солдате.

Штаб отряда располагался за городом, в бывшем имении венгерского графа. За железной оградой шумел старинный парк, в глубине которого стояло мрачное двухэтажное здание. Дальше парк примыкал к буковому лесу, покрывающему склоны холмов и гор. По хребту гор проходила граница.

Кроме часового у ворот да двух-трех офицеров, мне не встретилось ни одного человека. Дежурный сообщил, что все в клубе на комсомольском собрании, там же и майор Свиридов.

— А что обсуждают? — спросил я.

— Рядового Легкобитова прорабатывают, художника… — ответил дежурный.

— Легкобитова?

— Так точно. Был в самовольной отлучке. Целую ночь.

Вот тебе раз!

— Давно это было?

— Третьего дня.

Третьего дня… Значит, редактор еще ничего не знал о происшествии с этим художником.

В клубе, сумрачном зале со сводчатым потолком, было много людей, и среди них майор Свиридов, сухопарый жилистый человек с острым кадыком на длинной шее. Он кивнул мне и указал на свободный стул рядом с собой.

Я огляделся. В первом ряду, на виду у всех, стоял долговязый солдат, встретивший меня удивленным взглядом. Собрание вел младший сержант с бледным серьезным лицом. Он смотрел на солдата испытующе и спрашивал:

— Как же вы дошли до жизни такой?

Солдат оторвал от меня взгляд и тихо ответил:

— Не знаю…

Он смотрел на сводчатый потолок. Там были изображены различные сцены: охота, сражения, какие-то торжественные церемонии. Роспись была старая, во многих местах облупившаяся: у блестящих рыцарей и дам не хватало то носа, то щеки, то пальцев.

Почему-то чертежник мне таким и представлялся: высокий, чуть сутуловатый, с нервным подвижным лицом и очень большими черными глазами, внимательными и печальными. Не верилось, что такая личность могла совершить что-нибудь дурное.

— А кто же знать будет? — упорно допытывался младший сержант.

Легкобитов покраснел и сказал негромко:

— Я уже говорил… Был в городе, выпил, ну… и задержался.

Он опять взглянул на потолок. Рыцари и дамы смотрели на него надменно и сурово.

В зале незлобно и добродушно засмеялись. Кто-то даже заметил с восхищением:

— Вот дает!

Свиридов наклонился ко мне:

— Видали тихоню? Кто бы мог подумать? Правда, солдат из него никудышный, одни рисуночки в голове. Но чтобы напиться и совершить самоволку?.. Непостижимо!

Председательствующий спросил Легкобитова угрожающе:

— Почему же вы напились?

Очевидно, он не знал, можно ли теперь обращаться к нарушителю порядка по фамилии, с прибавлением слова «товарищ», и потому называл его одними местоимениями.

— Так получилось, — ответил Легкобитов.

— Да врет он все! — выкрикнул кто-то с места. — Ничего он не пил.

— Нет, пил! — испуганно возразил Легкобитов. — Я пил, — повторил он упрямо.

— Товарищ Петров! — сурово заметил младший сержант. — Не мешайте собранию. Слышите, он сам подтверждает. Ясно? Вот так.

— Да брось ты, Кругликов! — закричал Петров. — А еще секретарь…

— Сколько же вы… выпили? — не обращая внимания на реплики, спросил Кругликов.

— Пол-литра, — откровенно признался Легкобитов.

Собрание зашумело.

— А чем закусывал? — раздался веселый голос. — Акварельными красками, что ли?

Мало-помалу собрание, хотя и пересыпалось шутками и веселыми подковырками, приобретало для Легкобитова угрожающий оборот. Никто, даже Петров, черноволосый румяный крепыш, не намеревался прощать ему выпивку и отлучку. Многих интересовало: где он провел ночь в нетрезвом состоянии?

— Не помню, — ответил Легкобитов и опустил голову.

Он ничего не помнил, и это было самым странным.

2

А все началось с того, что старшина сжалился и не назначил его на воскресенье в наряд. Это было удивительно. Обычно по воскресеньям Легкобитову «везло»: он дневалил по казарме или ходил рабочим по кухне. И не потому, что старшина был несправедлив или таил зло на него, а просто так… И вот старшина изменил своему правилу.

Утром Сергей взял этюдник и пошел в лес. Высокие буки с прямыми матово-серыми, как из замши, стволами бросали густую тень. Сергей выбрал укромное местечко на лесной опушке. В нескольких шагах рос большой куст шиповника. Он цвел и каждой своей веточкой старательно тянулся к солнцу.

Сергей сел писать этот розовый куст. Рисовал он хорошо, много и у себя, в родном Плёсе, готовился поступить в художественное училище, но не любил распространяться об этом. Все свои наброски и рисунки он стыдливо хранил в шкафу вместе с картами и схемами. Майор Свиридов не раз вытаскивал рисунки и хвалился перед сослуживцами, что под его началом служит талант. Сергей краснел и низко опускал голову над чертежной доской.

В лесу по-весеннему громко пели птицы. Где-то в горах прогудел самолет, патрулирующий границу. Сергей почти совсем написал куст, как вдруг услышал позади себя девичий голос:

— Ой, как хорошо получается!

Он обернулся. Девушка, подстриженная под «мальчишку», в клетчатой яркой блузе с засученными рукавами, рассматривала этюд.

— Очень хорошо! — повторила она и перевела на Сергея свои яркие, очень синие смеющиеся глаза. — Вы где-нибудь учились рисовать, да?

— Нет, не учился. А кто вы?

— Не бойтесь, я не собираюсь бежать за границу, — улыбнулась девушка. — Вы из отряда?

Он настороженно взглянул на незнакомку, но глаза ее были полны такой доверчивой наивности, что он подавил вспыхнувшее было подозрение.

— Да, из отряда.

— И вас часто отпускают сюда?

— Когда свободен от нарядов и работы.

— Работы? — удивилась она. — Какая же у вас может быть работа? У вас служба.

— Я чертежник-картограф, — сказал он серьезно.

— А-а, понимаю. Карты, схемы…

Они помолчали.

— Ну, мне пора, не буду вам больше мешать.

Девушка кивнула и, сбивая прутиком верхушки трав, побежала по лесу. Вскоре на дороге громко хлопнула дверца, загудел мотор, и стало слышно, как проехала машина в сторону города.

«Интересно! — подумал Сергей. — Откуда она взялась такая?» Ему расхотелось писать шиповник, он собрал этюдник, краски и зашагал в штаб отряда.

…В следующий раз Легкобитову удалось выбраться в лес только через две недели. Куст шиповника уже отцвел. В молодых листьях виднелись зеленые, еще не побуревшие ягоды. Сергей принялся писать поляну, тихую и нарядную в это солнечное весеннее утро.

Девушка появилась неожиданно, как в первый раз.

— Здравствуйте! А почему вас не было в прошлое воскресенье? Опять старшина в наряд назначал?

— Да, — признался Сергей, поднимаясь с пенька. — А откуда вы знаете?

— Догадываюсь… — она бросила взгляд на этюд, прищурилась, чуть склонив голову. — Послушайте, вам обязательно надо учиться. У вас талант. Вам сколько осталось служить?

Девушка говорила так быстро, что Сергей даже улыбнулся.

— Полтора года. Вопросы еще будут?

Она посмотрела на него смущенно и ничего не ответила. На ней был яркого ситца сарафан;голые руки, шея и лицо покрылись легким загаром. «Кто она? Почему все время появляется здесь?»

Он сказал, слегка покраснев:

— Давайте познакомимся, меня зовут Сергей Легкобитов.

— А меня Татьяной, — она протянула руку. Рука была теплая и нежная.

— Ну вот… А теперь скажите, что вы делаете в лесу?

— Так, гуляю… — Татьяна изучающе оглядела его и вдруг рассмеялась. — Ой, какая у вас странная фамилия! Легкобитов. Мне почему-то казалось, что у вас именно такая и должна быть фамилия. Вы откуда призывались?

— С Волги, из Плёса, слыхали?

Нет, она ничего не знала о Плёсе и никогда не видела Волги, вернее, видела, но проездом и то зимой. А какой он, этот Плёс?

Сергей начал рассказывать о родном Плёсе, о тихих зеленых улочках, о синих заволжских лесах. В Плёсе много домов отдыха, а в прошлом веке там жил Левитан.

Татьяна слушала, не сводя с него глаз, внимательных и чуть насмешливых. А Сергей говорил, боясь замолчать: во время пауз он чувствовал себя неловко, но пауза все-таки наступила: нельзя же рассказывать только о Плёсе… Татьяна задумчиво посмотрела на него, улыбнулась и сказала:

— Ну что же вы замолчали?

Это было хуже всего. Лучше бы он разговаривал сам, без подсказки! И он неопределенно пожал плечами и насупился.

Татьяна улыбнулась и стала собирать цветы. Потом она сказала, что ей пора идти, и спросила, не хочет ли он ее проводить?

Они шли лесом. Татьяна запела какую-то песенку. Дорогу пересекала канава, полная весенней, чуть зацветшей воды. Девушке надо было помочь, но Сергей стеснялся подать ей руку. К счастью, Татьяна легко перепрыгнула канаву и быстро выбежала на тропинку.

— Дальше я сама!

Они расстались, как и прежде, неожиданно и как-то странно. У Сергея было такое ощущение, словно он опять остался в дураках. И снова на дороге хлопнула дверца машины.

…Отряд готовился к весеннему инспекторскому смотру. От него не освобождался никто, даже чертежник-картограф. Для Легкобитова настали самые мрачные дни. Он умел прекрасно чертить карты и схемы, но не умел метко стрелять. Он неизменно посылал пули «за молоком», И это было самым удивительным: чертежник — и вдруг мазила. Вся беда заключалась в том, что он дергал за спусковой крючок. С этим нельзя было ничего поделать. Это было, как наваждение. Он старался не дергать, но чем больше старался, тем сильнее дергал. И художник здесь был ни при чем.

Тем не менее Кругликов, секретарь комсомольской организации, сказал ему тоном, не допускающим возражения:

— Легкобитов, нарисуйте на себя карикатуру в стенную газету.

— На себя? — удивился Сергей.

— Ну да. Идея такая: рядовой Легкобитов рисует картиночки, а на огневом рубеже не может выполнить упражнения. Ясно? Вот так, давайте…

Вскоре Сергея вызвал к себе майор Свиридов.

— Что же вы, товарищ Легкобитов? — насмешливо поблескивая глазами, сказал майор. — Стреляете скверно, в газету вот попали… Я вас расхваливаю кругом, дескать, талант и все прочее. А вы подводите меня, — кадык перекатывался у него вверх и вниз. — Как жить будем дальше? — закончил майор, и кадык тут же остановился.

Сергею было очень неловко. Он сознавал, что заслуживает такой упрек, и хотел, чтобы о нем заговорили другое, совсем другое… Ведь он не такой, как о нем думают, и он докажет это. Но как?..

— Разрешите, я проведу с пограничниками беседу о Левитане? — неожиданно предложил Сергей.

Левитан — пока все, на что он способен. Подумав, Свиридов согласился.

Во время беседу Сергей был неузнаваем! Он снова видел свой родной Плёс, зеленые холмы, тихие березовые рощи, широкий разлив волжской воды. Он рассказывал о Левитане, о его пейзажах, полных утренней тишины и светлой грусти. Потом он рассказал о старой плафонной росписи на потолке зала. Это были сцены из жизни старинного рода венгерских графов, а писали их немецкие художники, специально вызванные из Мюнхена.

Солдаты расходились притихшие, с интересом поглядывали на потолок и с уважением — на этого бледнолицего чертежника, который знал то, чего не знали они. Даже Кругликов не удержался от похвалы:

— Легкобитов, а у вас здорово получилось. Такие беседы очень полезны для комсомольцев. Они расширяют их кругозор.

— Сам ты «кругозор», — сердито заметил Петров, подошедший к ним. Он смотрел на Легкобитова преданно и влюбленно.

На следующее воскресенье старшина не назначил Легкобитова в наряд. Сергей снова пошел на поляну, где рос куст шиповника. Расставил этюдник, пописал немного, прислушиваясь и оглядываясь, но кругом было тихо.

Он вернулся в отряд, побродил по парку и решил сходить в город. У ворот встретился Кругликов.

— Куда направляемся?

— Да так… в книжный магазин, потом погулять.

— Ну счастливо. Только учтите, Легкобитов, насчет случайных встреч и всего прочего. Ясно?

— Каких это случайных встреч? — переспросил Сергей, раздражаясь.

— А таких. С незнакомыми девушками. Вот так.

День был испорчен. Если бы не книги, Сергей, наверное, не пошел бы в город. Но ему нужно было побывать в книжном магазине. Он сказал Кругликову правду.

И все-таки дело было не только в книгах. Шагая по улицам, Сергей все время оглядывался по сторонам. Он нарочно выбрал самый дальний путь, но город был маленьким, и до магазина он дошел слишком быстро.

Сергей купил альбом с репродукциями Иогансона и перешел к отделу, где продавали художественную литературу. Тут он неожиданно увидел Татьяну. Она что-то перебирала под прилавком, а когда выпрямилась, они увидели друг друга. Яркие синие глаза смотрели на него радостно и задорно.

— Здравствуйте! — сказала Татьяна. — Подождите минуточку, — и снова нырнула под прилавок, будто так и полагалось при встречах.

Сердце у Сергея забилось быстро-быстро, но в следующую минуту он подумал: «Какие все-таки странные у нас встречи. Раньше я не видел ее здесь».

— Вот, специально для вас, Диковский.

— Спасибо, — сказал Сергей. — А почему вы знаете, что мне нужен Диковский?

— Иогансона вы уже купили…

Сергей с удивлением взглянул на нее.

— Не ожидали меня здесь встретить, правда? Я здесь недавно, — объяснила она. — Вы что-нибудь рисуете сейчас?

— Мало, — и в порыве откровенности Сергей добавил: — Я сегодня снова был на той поляне…

— Да? — встрепенулась девушка.

— Да…

Татьяна улыбнулась одними глазами.

— Возьмете Диковского?

Сергей утвердительно кивнул. Потом они перекинулись несколькими фразами, причем Татьяна больше спрашивала, а он отвечал. Им все время мешали покупатели, и Сергей подолгу стоял молча, наблюдая, как она работает за прилавком.

В сквере напротив он присел на скамейку и открыл томик Диковского. Тут были повесть «Патриоты», рассказы «Товарищ начальник», «Наша Занда», «Погоня», «Приключения катера «Смелый». Он полистал книгу и наугад прочитал:

«— Замечайте, — сказал Дубах, пряча окурок в коробку, — все замечайте. Как дятел кричит… Когда японцы караулы сменяют… Где Пачихезу можно вброд перейти… Замечайте и подозревайте. Вопросительный знак — великое дело».

Сергей услышал грохот опускаемых жалюзи на дверях магазина и тут же увидел Татьяну. Узкое модное платье обтягивало ее стройную фигуру, большая клетчатая сумка на длинном ремешке висела на плече, туфельки были на высоком каблучке. Казалось, она шла на цыпочках. За прилавком Татьяна была в халате и тапочках. «Какая она всегда разная», — подумал Сергей.

— А я знаю, что недавно вы выступали с лекцией о Левитане, — присаживаясь, сказала Татьяна, словно продолжая давно начатый разговор. — Правда?

— Правда, — признался Сергей, сбитый с толку ее поразительной осведомленностью. — Откуда вы знаете?

— Знаю… — загадочно улыбнулась девушка. — А как идут ваши дела на инспекторском смотре?

— Пока никак, еще не стреляли…

Он хотел спросить, откуда ей известно, что у них проходит смотр, но Татьяна уже переменила тему разговора, поинтересовавшись, нравится ли ему Диковский. Сергей захлопнул книгу и ответил, что успел прочитать лишь несколько строк.

— Непременно прочтите все! Слышите? — потребовала она. — Вы любите романтику?

— Не знаю, что вы имеете в виду…

— Ну, как бы вам сказать? Чтобы человек был как у Джека Лондона. Смелый, сильный, ловкий, чтобы в поединке с врагом надеялся только на свои кулаки, что ли… Вот как в старину, — нашла сравнение она, — сходились два войска, а перед битвой…

— Да, да, понимаю, — перебил ее Сергей. — Я тоже много думал об этом, о таких людях… Но я ведь другой. Я не сильный, не ловкий и плохо стреляю, — внезапно признался он.

Татьяна посмотрела на него с интересом и участием, но ничего не сказала.

— Хотите, я напишу с вас портрет? — внезапно предложил Сергей.

Татьяна испуганно замахала руками:

— Что вы, что вы! Я не люблю даже фотографироваться…

Какая она все-таки странная! Странная и хорошая. Ему очень хотелось побыть с ней, но увольнительная… Он украдкой посмотрел на часы.

— Увольнительная кончается? — догадалась Татьяна.

— Да. — Сергей подумал немного и спросил: — У вас дома есть телефон?

— Да, то есть…

— Скажите мне ваш номер, я позвоню вам, — он проговорил это быстро, единым духом, чтобы не растерять смелости.

— Нет, нет, мне нельзя звонить, — всполошилась девушка.

— Ну, хорошо, тогда дайте мне адрес, я напишу…

Татьяна кивнула. Свой адрес она написала маленьким карандашиком на странице записной книжки, которую вынула из своей огромной сумки. Татьяна писала, а Сергей смотрел на ее тонкие с маникюром пальцы, чуть загнутые ресницы, пышные волосы и думал: «Откуда это у нее? Джек Лондон и кокетство фифы?»

Адрес был кратким:

«Ул. Суворова, д. 15, Татьяне».

— Какую же фамилию мне написать на конверте?

— А никакую. Просто Татьяне.

И это было тоже странным. «Замечайте и подозревайте, — мелькнули в голове слова Дубаха. — Вопросительный знак — великое дело». А что, если… Нет, не может быть, чепуха!

…В отряде Легкобитова ожидало то, что было вчера, позавчера и каждый день. Чертежная доска, пузырек с тушью, перо, краски. Работа у него была секретная. Он чертил карты и схемы участков, различные таблицы, наглядные пособия по службе нарядов. Это были святые святых границы. Он знал такое, чего не знали многие. Но именно поэтому Легкобитов считал себя никчемным. Каждый день он вычерчивал на бумаге следы чужих подвигов, а сам отсиживался за толстыми стенами. Люди мерзли, мокли в нарядах, распутывали чертовски хитрые уловки врага, проливали кровь, а он корпел над бумагой, орудуя чертежным пером. Об этом ли мечтал он?

Сергей мысленно ставил себя на место тех, кому завидовал, и спрашивал: а как бы он поступил, что сделал?.. Но все это было только в мечтах. Он с интересом прислушивался к разным пограничным историям, которые рассказывались в казарме, но сам не мог ничего рассказать о себе и, наверное, потому старался держаться в сторонке.

Теперь его занимали мысли о Татьяне. Мысли были путаные, противоречивые. С одной стороны, она нравилась ему, с другой — настораживала своими непонятными поступками и вопросами. Кто же она в конце концов? И не следует ли им выяснить свои отношения? Сергей уже хотел написать ей письмо, но решил, что лучше всего это сделать при встрече. Может быть, скоро удастся сходить в город.

Через три дня в отряд приехал полковник в отставке Гусев. Он провел беседу о пограничных традициях. Это был увлекательный рассказ человека, жизни которого хватило бы на три книги. Он громил басмачей, вылавливал браконьеров и контрабандистов, участвовал в боях на Хасане и Халхин-Голе, встретил первый день войны в Прибалтике и выдержал всю ленинградскую блокаду, потом охранял границу в Заполярье и закончил службу здесь, в этом округе. Он был рядовым бойцом, отделенным командиром, старшиной эскадрона, начальником заставы, комендантом, начальником отряда и, наконец, ответственным работником штаба округа. На его кителе сверкали четыре ряда орденских планок, но больше всего о прожитой жизни и характере этого человека говорило его лицо — необыкновенно мужественное и суровое. И оно сначала насторожило Сергея. Не будет ли беседа сухой и неинтересной? Но, к счастью, ничего подобного не случилось.

— Главное, ребята, чтобы вы ни на минуту не теряли в себе чувства границы. А чувство границы, это как вам сказать? — Гусев на секунду задумался. — Это — любовь к Родине, умноженная на ответственность за ее покой. У нас в стране двести четырнадцать миллионов жителей, и за каждого из них вы как бы в ответе. За каждого! И где бы вы ни были — на службе ли, в отпуску ли — везде чувствуйте себя так, будто никто, кроме тебя одного, не сможет сберечь страну от беды. Вот был у нас один случай…

Легкобитов слушал полковника с таким ощущением, словно был виновен перед ним в чем-то, будто должен совершить что-то очень важное и большое.

После беседы Гусев попрощался с каждым солдатом за руку, и только Сергей не подошел к нему, спрятавшись за спиной товарищей.

В город Легкобитову не удалось выбраться: начались страдные дни инспекторского смотра.

И в это время от Татьяны пришло письмо — коротенькая записка в несколько слов:

«В магазин поступили репродукции Верещагина. Т.»

И все — больше ни буквы.

«У вас имеются в продаже старые туфли?» — вспомнился Сергею диалог из какого-то детективного романа. — «Имеются. Будут стоить восемьдесят два рубля».

«Нужно обязательно встретиться!» — решил Легкобитов.

На следующий день он отправился к майору Свиридову. Он попросил увольнительную, не питая никакой надежды. Но майор неожиданно разрешил. Он только спросил, почему Легкобитову понадобилось так срочно в город.

— Видите ли, там появилась в продаже новая книга с репродукциями Верещагина…

— Ну, что ж, скажите старшине, что я разрешил, — миролюбиво согласился Свиридов. — Но к двадцати ноль-ноль чтобы были в подразделении.

— Слушаюсь!

Майор остановил его:

— Между прочим, мне о вас говорил полковник Гусев. Ему очень понравилась беседа о Левитане, он слушал ее вместе с солдатами.

И Свиридов отпустил его, а Легкобитов вдруг понял, почему таким благосклонным к нему оказался начальник.

К книжному магазину он подошел за десять минут до закрытия. В их распоряжении оставалось не более часа.

— Ну как ваши карты и схемы? — спросила Татьяна.

— Ничего… — пожал плечами Сергей.

— Куда мы пойдем?

— Мне все равно, — ему очень хотелось пройти вместе с ней до ее дома, но у Татьяны были другие планы.

— Пойдемте. Я знаю тут одно место, — покровительственно сказала она.

Они вышли на главную улицу, а потом Татьяна увлекла его в какой-то тупик, который кончался маленьким садиком, заросшим каштанами и черной бузиной. Кроме них, здесь не было ни души.

— Тут хорошо, правда?

— Да, — сдержанно ответил Сергей.

Они сели на бревна.

— Как вас отпустили? — спросила Татьяна после паузы.

— Я сказал, что мне надо купить Верещагина.

— Значит, вы можете обманывать?

Она подвинулась вплотную к нему, сняла с его головы фуражку и заглянула в глаза. Сергею стало не по себе. А Татьяна положила ему голову на плечо и доверительно взяла его за руку.

— Если я спрошу о чем-то, вы скажете?

— Смотря о чем.

— Нет, нет, ответьте: скажете?

— Не знаю.

Татьяна подумала немного и отпрянула от него.

— Ну, ладно, не буду, раз вы такой…

— Какой? — с вызовом спросил Сергей. Он слегка откинул голову и внимательно посмотрел на нее.

— Послушайте, Таня, — серьезно начал Сергей. — Я о вас до сих пор ничего не знаю.

— Это допрос? — насторожилась она.

— Нет, почему же…

— Какой же вы чудной! — внезапно рассмеялась Татьяна. — Вам обязательно надо знать мою родословную? — она поднялась с бревен, надела набекрень его фуражку и, дурашливо отдавая честь, отрапортовала: — Слушайте, товарищ начальник! Я — Татьяна Александровна…

Она сразу осеклась, помолчала, сняла фуражку и тихо, даже чуть робко сказала:

— Уже поздно, мне нельзя… Пойдем лучше отсюда.

Они покинули глухой уютный садик. Темнело.

Сергей возвращался в отряд, глубоко задумавшись. Он натыкался на прохожих и один раз нарвался на замечание, не отдав честь офицеру. Потом улицы стали совсем безлюдными. Он вышел на дорогу, идущую меж виноградников к штабу.

Почему она ничего не рассказала о себе? Он был с ней всегда так откровенен, а она вела себя как-то странно. Фамилию не назвала… Портрет запретила писать… Ни разу не разрешила проводить домой… И все знала о нем, даже про беседу о Левитане…

Вдали показался старинный парк. В свете луны он выглядел расплывчатым и таинственным. Из ворот, светя фарами, быстро выехала легковая машина, помчалась в сторону гор.

Сергей повернул и зашагал обратно. Вскоре он снова шел по улицам города — мимо освещенных окон, витрин магазинов и кафе-закусочных, в которых стонали скрипки. Он только узнает, живет ли она в доме № 15. А там будет видно.

Это был небольшой каменный особняк, окруженный железной оградой. Три окна, выходящие на улицу, были закрыты жалюзи. Сквозь них светился огонь.

Сергей толкнул калитку, она оказалась запертой. Он перелез через ограду и направился к крыльцу, тускло освещенному наружной лампочкой. «В таких особняках бывают злые собаки». Он поднялся по ступенькам и нажал на кнопку звонка. Звука не было слышно — так громко билось сердце.

Через минуту за дверью повернули английский замок, и на пороге показалась Татьяна.

3

Обо всем этом я узнал потом, а сейчас шло собрание, и Легкобитов никак не мог вспомнить, где он провел ночь в нетрезвом виде. В зале наступило тягостное молчание.

Вдруг все услышали, как к штабу подъехала машина. Хлопнула дверца. Забубнил голос дежурного, ему ответил другой — девичий, взволнованный, и через несколько минут в зал вошла девушка. Это и была Татьяна. Высокая, стройная, в оранжевом платье и накинутом на плечи белом прозрачном шарфе, она была очень хороша.

Легкобитов побледнел и вымолвил хмуро:

— Зачем ты приехала?

Объявили перерыв. Все двинулись к выходу и, проходя мимо Легкобитова, удивленно поглядывали на него.

Майор пригласил Татьяну, Легкобитова и меня к себе в кабинет. Здесь-то я и узнал всю историю. Продолжение ее таково.

…Дверь открыла Татьяна. Она была в пестром халате и тапочках на босу ногу.

— Ты?

— Да, я, — ответил он.

— Зачем?

— Нужно.

— А увольнительная?

— Не все ли равно!

Татьяна удивленно вскинула брови, поколебалась с полминуты и громко шепнула:

— Я сейчас, только переоденусь.

Отпускать ее от себя было нельзя.

— Нет, я с вами, — отчетливо проговорил Сергей и шагнул в полутемный коридорчик.

— Ты с ума сошел?!.. Нельзя, — в голосе ее послышался испуг.

— Ведите в комнаты! — приказал Сергей и сжал кулаки. Он был готов к любым неожиданностям.

Настороженность в ее голосе сменилась откровенным изумлением.

— Ну, проходи…

«Вот так-то!» — торжествующе заметил про себя Сергей и вслед за покорно отступившей девушкой прошел в ярко освещенную комнату.

— Таня, с кем это ты там разговариваешь? — послышался из другой комнаты очень знакомый голос.

— Ни с кем, папа, — растерянно проговорила Татьяна, умоляюще посмотрев на Сергея.

Но было поздно. Появился полковник Гусев — в полосатой пижаме и с разобранной двустволкой в руках. Вслед за ним выбежал огромный сеттер, настороженно обнюхал сапоги Сергея и улегся позади, у порога.

Мало сказать, что Сергей остолбенел. И мало сказать, что он был готов провалиться сквозь землю. И что было потом, тоже понятно. Сергей позорно бежал, успев лишь сказать:

— Извините. До свидания.

Потом он долго бродил по улицам и виноградникам, сгорая от стыда и не зная, как объяснить дежурному свое опоздание. Он бродил до рассвета, пока не придумал историю с выпивкой. Это была блестящая мысль. Но вот в отряд приехала Татьяна.

Она сидела перед нами красивая и взволнованная.

— Да, сложная ситуация, — протянул Свиридов. — Как же, товарищ Гусева, вы узнали про комсомольское собрание и все прочее?

— Папа в отряд звонил, — пояснила Татьяна. — Два дня я ничего не отвечала на его расспросы. Боялась рассказать о наших встречах. Он у меня очень строгий. А потом все-таки сказала. И он позвонил в отряд, все узнал и послал меня сюда, езжай, говорит, выясни, за что его привлекают к ответственности.

— Вот видите, как получилось, — заключил Свиридов. — И смех и грех.

Легкобитов старался не смотреть на Татьяну. Он сидел сгорбившись, сжав свои тонкие пальцы, так что они побелели на косточках. Мне стало жалко его. И еще думал я, как поступит майор Свиридов. Но он чего-то выжидал, посматривая на Татьяну.

— Да, и смех и грех, — повторил он.

— Почему вы так говорите? — запальчиво возразила Татьяна. — Сережа хороший, понимаете? Хороший!

Легкобитов метнул на нее благодарный взгляд. У меня вырвался вздох облегчения. А Свиридов хитровато усмехнулся:

— Вот и я говорю, что кому-нибудь расскажи об этом, вашего Сережу на смех поднимут. А если поглубже вникнуть… Вся беда в том, что Легкобитов сильно дернул за спусковой крючок. В общем, будем продолжать собрание.

Мы поднялись, чтобы направиться в клуб. Сергей и Татьяна оказались рядом, и она незаметно пожала его локоть: дескать, ничего, держись…

Заходя в клуб, я подумал: а пожалуй, редактор не напечатает, если я опишу все как было. Скажет, чудак ваш Легкобитов и никакой не герой. Но я все-таки напишу. Не все в жизни бывает ясно и просто. И пусть люди целятся, пусть. Лишь бы не дергали сильно за спусковой крючок.

Собрание продолжалось.


1960 г.

ЛИСТОК ЧИНАРЫ

1

Все началось с того, что Иван Пушкарь сорвал с чинары этот злополучный листок. Нет, пожалуй, немного раньше — когда ефрейтор Клевакин заметил на дозорной тропе две человеческие фигуры. И даже еще раньше.

Началось с того, что Баринову, нашему капитану, так и не удалось прилечь после беспокойной ночи. Не успел он стянуть с себя пропотевшую гимнастерку, как позвонили из отряда: часам к двенадцати на заставу приедет фотокорреспондент «Огонька», будет снимать для журнала.

— Ты уж смотри там, не подкачай, — предупредили Баринова.

«Не подкачай» — значит, сам встреть гостя, сам обо всем расскажи и все покажи. Корреспонденты «Огонька» не так уж часто посещают границу. Но сегодня капитану было не до гостей. На рассвете, когда он хотел немного соснуть, дежурный поднял заставу в ружье (пятый раз за эту неделю!), и пришлось бежать в Кривое ущелье, где кто-то оставил следы. Следы оказались медвежьи, но все равно… Мы вернулись измотанные, злые, а капитан только и мечтал соснуть хоть пару часов.

Он потер пальцами воспаленные веки и тихо выругался. «Поспишь тут…» Но, будучи человеком рассудительным, резонно решил: какое дело столичному корреспонденту до того, что через границу шатаются медведи? К тому же, какому начальнику не хочется представить свою заставу в наилучшем виде? А наш капитан был немножко тщеславен.

Когда мы все поднялись, аврал был в полном разгаре. Дневальные мыли полы и подметали двор, на кухне повар поджаривал медвежатину, а всем нам было приказано побриться и пришить чистые подворотнички, надраить пряжки и пуговицы. Мы, конечно, узнали, почему разгорелся сыр-бор, и старались вовсю. Первым навел на себя блеск ефрейтор Николай Клевакин, любимчик начальника заставы. Был он и без того видным парнем, а тут в отглаженной гимнастерке, со всеми значками и медалями выглядел как новенький полтинник. И только Иван Пушкарь стыдливо улыбался и лениво отмахивался:

— Да ну, зачем все это?..

Он так долго возился со своими пуговицами, что Клевакин сострил:

— Эй ты, святая богородица, в рай опоздаешь!

На что Пушкарь добродушно ответил:

— Успею…

К двенадцати часам все было готово к встрече, но корреспондент где-то задержался. Не приехал он и через час и через два.

Жизнь на заставе не останавливается ни при каких обстоятельствах. Настал срок — и дежурный объявил:

— Клевакин и Пушкарь, за получением боевого приказа!

— Пошли, богородица, — вздохнул Клевакин, — так и не удалось тебе сфотографироваться.

— А я и не думал. Больно нужно… — проговорил спокойно Пушкарь.

— Ладно, ладно, не скромничай, — похлопал его по плечу Клевакин, — тоже мне красна девица.

Пушкарь приехал к нам недавно и еще не освоился на новом месте. Держался в стороне, стеснительно улыбался по любому поводу, а когда открывал рот, то высказывался с простодушием неимоверным. На этом сходство его с «красной девицей» или «святой богородицей» кончалось, если не считать того факта, что родом он был из города Суздаля, на что и намекал Клевакин в своих подковырках. Пушкарь был богатырского роста, с добродушным румяным лицом и огромными красными ручищами. Подтянутый, хрупкий Клевакин приходился ему по плечо.

Получив приказ, они вышли с заставы. Стоял жаркий солнечный день. От деревьев падали короткие четкие тени. Пограничники прошли мимо садов, мимо огромной чинары, растущей у самой границы, и стали взбираться по тропе в гору, где стояла центральная вышка. Там им предстояло нести службу до наступления темноты. На склоне горы, в зарослях, мерно позвякивали бубенчики. Это паслись коровы, еле заметные в кустах и травах. Пастуха нигде не было видно.

— А зачем у них бубенчики? — спросил Пушкарь.

Клевакин усмехнулся:

— Ясно-понятно! Чтобы не спутать ночью, человеки это шебуршатся в кустах или колхозные коровы.

— А-а…

— Бе-е!.. — передразнил Клевакин.

Он был раздражен и срывал свое раздражение на товарище.

По деревянной скрипучей лестнице Пушкарь поднимался сильно волнуясь: впервые в жизни ему предстояло вести наблюдение с вышки. Была вышка и на морском пограничном посту, где он полгода служил до назначения на эту заставу. Но там разве граница? Куда ни глянь — море и курортные пляжи. А тут — как на передовой.

Впервые он видел так близко от себя и проволочные заграждения, и притихшую деревню на той стороне, и диковинную высокую мечеть, и военный пост, возле которого прохаживался часовой. То, что для всех нас было давно привычным, Пушкарю казалось таинственным и враждебным.

— Вот это да-а!.. — вырвалось у него.

— Что да-а? — переспросил Клевакин, хотя мог бы и не переспрашивать.

— Да все это… — Пушкарь умолк. Пространнее он не умел выражать свои чувства.

— Да, брат, это тебе не Суздаль, — покровительственно произнес Клевакин.

— Не Суздаль, — согласился Пушкарь.

Он было подсел к стереотрубе, укрепленной на голенастой треноге, но Клевакин и не думал уступить ему свое место. Он был старшим в наряде, и Пушкарь покорно, с виноватой улыбкой отошел от треноги. С полчаса он топтался рядом, сотрясая помост и довольствуясь обыкновенным биноклем.

— На, посмотри немного, — наконец разрешил Клевакин.

— Спасибо! — обрадованно сказал Пушкарь.

Ефрейтор опять усмехнулся и стал смотреть в тыл, вдоль Кривого ущелья, где виднелся седьмой поворот дороги, ведущей из отряда к заставе.

А то, что увидел Пушкарь при помощи многократного увеличения, изумило его еще больше:

— Смотри-ка, на мечети леса строительные и штукатурка еще не просохла.

— Угу, леса и штукатурка, — не то раздраженно, не то насмешливо подтвердил Клевакин.

— А часовой зевнул…

— И поскреб затылок, — язвительно подхватил Клевакин и сокрушенно вздохнул: — Пропадем мы, братцы, ох, пропадем!..

— Почему пропадем? — не понял Пушкарь.

Клевакин снисходительно помахал рукой:

— Ну ладно, валяй, валяй, суздальский богомаз…

— Я не богомаз, я в огородной бригаде работал.

Клевакин рассмеялся, но тут же замолк, не отрывая глаз от седьмого поворота дороги.

2

Через минуту на заставе дежурный позвал капитана Баринова к телефону:

— Ефрейтор Клевакин, сообщить что-то хочет.

— А что?

— Не знаю, — нахмурился дежурный. — Вас требует.

Клевакин имел скверную привычку докладывать обо всем не дежурному, как это положено, а офицеру. Что ни заметит подозрительное — требует Баринова или его заместителя. Мы недолюбливали его за это, но помалкивали, зная, что начальник прощает ефрейтору многое за верный и меткий глаз. Это он, Клевакин, сумел заметить в темном и узком окошечке мечети наблюдателя, который готовился к переходу границы. И если бы не Клевакин, мы, пожалуй, не схватили бы того голубчика на первом метре советской земли.

— Ну, что у тебя там, Николай? — спросил Баринов, взяв трубку.

— Товарищ капитан, на седьмом повороте прошла легковая машина! — возбужденно проговорил Клевакин. — Наверное, этот… корреспондент едет.

Через десять минут машина въехала в ворота.

Фотокорреспондент оказался высоким человеком с мужичьим рябоватым лицом. Прихрамывая на левую ногу, он шагнул к Баринову и зычно представился:

— Бурмистров!

Мы стояли в сторонке, с любопытством поглядывая на гостя.

Бурмистров даже не соизволил нужным объяснить, где и почему задержался в дороге, а сразу же выложил цель своего приезда: нужен портрет солдата-пограничника на цветную обложку журнала. Пусть ему дадут передового хорошего парня с хорошим открытым лицом. Лучше всего снимок сделать на фоне границы. Вот все. Говоря, он пристально всматривался в наши лица, словно искал среди нас убийцу.

— Так есть у вас хороший парень?

— У нас все хорошие, — дипломатично ответил Баринов. Он был явно разочарован, что требуется только один человек, для обложки, и втайне надеялся соблазнить корреспондента сделать несколько снимков. Но договориться с ним не было никакой возможности. Корреспондент пропустил мимо ушей намек капитана и потребовал уточнить, какой все-таки солдат самый подходящий для обложки?

Наступил весьма ответственный момент. Мы деликатно отвернулись, наблюдая, как заставский кот Васька лениво пересекает волейбольную площадку.

А капитан не задумываясь назвал имя своего любимчика ефрейтора Клевакина. Клевакина?.. Кот Васька мгновенно потерял для нас всякий интерес. Вообще-то подходящая кандидатура, но… Мы с любопытством слушали, как капитан расписывал достоинства знаменитого ефрейтора: и отличный наблюдатель, и задержал нарушителя границы, и награжден медалью, и главное — красавец парень. То, что нужно журналу.

Бурмистров как-то странно хмыкнул, но согласился:

— Хоп!

Дескать, хорошо, договорились. От обеда он отказался. На вымытые полы не взглянул. Наших надраенных пуговиц не заметил. Он хотел до наступления темноты попасть на вышку.

С этого все и началось.

3

А потом Клевакин заметил на дозорной тропе две человеческие фигуры. В одной он сразу признал начальника заставы, а в другой того, из «Огонька»… Кому же еще быть? Навел на них стереотрубу и минуты две смотрел, как они медленно поднимались в гору. Тот, второй, прихрамывал на левую ногу. Через плечо у него был повешен фотоаппарат и еще какой-то кожаный футляр.

Да, они направлялись на вышку. Что ж, так и должно быть!..

Заметил идущих и Пушкарь.

— Смотри-ка, к нам идут.

— Вижу, — отозвался Клевакин.

— А зачем? Фотографировать будут?

— Да.

— А кого?

— Тебя, Пушкарь, — серьезно сказал Клевакин.

— Верно?

Наивная доверчивость этого парня становилась забавной.

— Верно, — подтвердил Клевакин. — Мне начальник по телефону так и сказал: пусть подготовится товарищ Пушкарь.

— Да бросьте!.. Разыгрываете!..

— А что мне тебя разыгрывать? — усмехнулся Клевакин и обернулся к Пушкарю. — Я что-то не рассмотрел, ты бритый?

— Бритый!

«Ну и дура, — подумал Клевакин, — наивная дура. Пропадем мы, братцы, с таким, ой, пропадем».

А Пушкарь и впрямь одернул гимнастерку, приосанился и с повышенным интересом наблюдал, как начальник заставы и его спутник приближались к вышке.

Но, поднявшись на вышку, Баринов даже не взглянул на него, познакомил корреспондента с Клевакиным и сказал, что это и есть тот самый товарищ…

— А вы наблюдайте в трубу, — сухо приказал капитан Пушкарю.

Все стало ясно. Смущенно и жалко улыбаясь, Пушкарь шагнул к трубе, а Клевакин даже не удостоил его взглядом: ведь шло все своим чередом, как и положено быть.

Но тут случилось непонятное. Смерив обоих зорким, сердитым взглядом, Бурмистров буркнул, что уж больно Клевакин смазлив и что лучше снять вот этого парня с хорошим открытым лицом. В конце концов солдат есть солдат, а не киноактер. Нет, лучше снять Пушкаря.

— Как он у вас? — спросил Бурмистров у начальника.

— Ничего… — пожал тот плечами.

— Хоп! — заключил корреспондент и приказал Пушкарю принять нужную позу.

— Да ну, зачем меня? — сконфузился тот.

— Хоп, хоп! — зычно повторил Бурмистров.

Баринов и Клевакин переглянулись. Стало слышно, как внизу, на камнях, бормочет ручей. Но гость есть гость, и капитан счел благоразумным не вмешиваться. Он только хмуро кивнул Пушкарю: дескать, ладно — снимайся!.. А Клевакину ничего не оставалось, как проглотить пилюлю. Обида больно кольнула сердце ефрейтора. Многоопытный наблюдатель — и новичок-солдат… Какое может быть сравнение? Задержание матерого агента — и ни одного задержания. Правительственная медаль — и даже ни одной благодарности… Каждый на его месте почувствовал бы себя оскорбленным.

Для Пушкаря настали тяжелые минуты. Фотокорреспондент священнодействовал молча и бесцеремонно. Приподнял подбородок указательным пальцем. Поправил фуражку, дернув за козырек. Развернул плечи. Потом, пятясь и скрипя протезом, отошел на край помоста и хищным оком впился в жертву. Бедный Пушкарь, он чувствовал себя как кролик перед удавом!

Но ужасней всего было сознавать, что почет, оказанный ему, ничем не заслужен. Вот Клевакин, знаменитый ефрейтор Клевакин — это да! Еще на морском посту Пушкарь слышал о его делах. Правда, задается немного, но это пустяки. Пушкарь испытывал вину перед Клевакиным и терзался еще больше. Он все время моргал и краснел, и Бурмистрову стоило немалого терпения, чтобы снять его анфас и в профиль, с биноклем и без бинокля, в полный рост и по пояс.

А Клевакин успел прийти в себя и показал, какой он есть. Мы-то знали ему цену и не удивлялись, а вот Пушкарю пришлось поскрипеть зубами, когда Клевакин, в упор наблюдая за ним, стал изрекать с покровительственной издевкой:

— Ох, и повезло же тебе, Ванюха!…

Или:

— Весь мир теперь узнает о рядовом Пушкаре.

Или:

— А ты знаешь, что твоя физиономия будет размножена тиражом в один миллион восемьсот пятьдесят тысяч экземпляров! Подумать только!

И как это он узнал, что у журнала такой тираж! Пушкарь весь наливался яростью и обидой. Капитан недовольно хмурился. И только Бурмистров делал свое дело. Но потом и он не выдержал:

— Слушайте, ефрейтор, вы не читали у одного писателя о том, как некий джентльмен испытывал личное — поняли? — личное оскорбление, когда узнавал, что в кармане его приятеля заводился лишний доллар.

Клевакин понял. И обозлился теперь уже на Бурмистрова. При чем тут зависть? Какая зависть? Да пусть Пушкаря снимают хоть для кино, но ведь это несправедливо! Несправедливо, понимаете, товарищ фотокорреспондент. Разве капитан не знает своих людей? О ком писала окружная газета? О Клевакине. Кого посылают на слет отличников? Клевакина. Кому недавно вручили медаль? Клевакину. Так в чем же дело? Завидуют только неудачники, а он, слава богу… Справедливости нет, справедливости, товарищ из «Огонька»!

Так или примерно так излил он свою душу в мысленном монологе, еще больше распаляясь оттого, что заметил в Пушкаре внезапную перемену: Пушкарь больше не моргал и не краснел. Он спокойно взирал на Клевакина с высоты своего роста и улыбался своим мыслям. Зависть! Правильно сказал фотокорреспондент. Зависть гложет этого красавца ефрейтора. И озлобление, недоброта к людям. Отсюда и насмешки, и «святая богородица», и «богомаз». Так стоит ли переживать и конфузиться? Плюнуть, не обращать на него внимания.

И, придя к такому выводу, Пушкарь окончательно успокоился. Он поглядел на Клевакина с усмешкой и потом повернулся к нему богатырской спиной.

4

Капитан и корреспондент ушли. Пушкарь умиротворенно посмотрел вокруг. Сияло солнце. Синели горы. Шелестели листья. На прощанье капитан сказал: «Пушкарь, снимитесь с вышки на час раньше. С вами будет говорить товарищ корреспондент. Не задерживайтесь, ему нужно уезжать в отряд». Пушкарь не задержится. Раз надо, значит, надо. И пусть этот ефрейтор говорит, что ему вздумается.

Но Клевакин молчал. Молчал и пристально, в упор рассматривал его, словно уличая в чем-то низком и противоестественном. Потом презрительно сплюнул с вышки и прильнул к стереотрубе. Да, изощряется он только на людях. Это его излюбленный метод. Так больнее.

Ну и черт с ним! Главное, не обращать внимания.

Какой хороший ясный вечер! Вершины далеких гор светятся в медном зареве заходящего солнца, В долине и на склонах холмов дремлют зеленые рощи, слегка подернутые белесой дымкой тумана. В ущельях плавают сумерки, призрачные и таинственные.

В Суздале такого не увидишь. О границе же там не имеют никакого понятия. Дозорная тропа, лента вспаханной земли, заросли дикого винограда, полосатый красно-зеленый столб. Один шаг — и другое государство. И вон та развесистая чинара, растущая у самой границы, — самое крайнее дерево в Советском Союзе. Нет, такого не увидишь в Суздале.

Пушкарь был лирик в душе. Если бы он мог, он бы сочинил стихи об этой чинаре. Но он не мог и огорчался этим. Он стыдился того, что не умеет быть красноречивым и развязным, рассказывать анекдоты в сушилке, отбиваться от таких остряков, как Клевакин. Душа его была доверчива и беззащитна. И, сознавая это, он мучился и терзался еще больше, ибо ничто так не угнетает человека, как невысказанная обида.

— Ну, о чем задумался, Пушкарь? — нарушил молчание Клевакин.

— Так, ни о чей…

— Не криви душой, богородица. Все о своей Марфутке?

— О какой Марфутке?

И зачем он только ввязался в разговор! Сейчас начнется…

— Эх, Пушкарь, Пушкарь! Темный ты человек. Ты, случайно, не из суздальских богомазов?

Опять за свое!

— Я в огородной бригаде работал. На агронома учиться буду.

— Ну, давай, давай… — давясь от смеха, продолжал Клевакин. — Повышай свой уровень, может, человеком станешь.

Пушкарь промолчал.

До конца службы оставался ровно час. Как хорошо, что можно спуститься с вышки!

— Ну, я пошел, а то меня ждут.

— Беги, беги…

Пушкарь спустился на землю и зашагал к заставе. И сразу почувствовал, как ему хорошо и покойно, будто вырвался из дымной жаркой бани. А ну его к бесу, этого Клевакина! Пушкарь приостановился, огляделся вокруг, глубоко и свободно вздохнул и улыбнулся окружающему миру. И розовому закату, и звону цикад, и вон тому, как одуванчик, облаку.

Проходя мимо чинары, он вдруг подумал: а что, если сорвать листочек и послать Катюше на память? Не Марфутке какой-то, а доброй милой Катюше, дочке суздальского краеведа, которая шлет ему письма каждые десять дней. А потом она получит «Огонек» с его портретом. Вот будет радость-то!

Стоит свернуть с тропы, пройти шагов тридцать к чинаре и протянуть руку вон к той нижней ветке. Пушкарь сворачивает с тропы, проходит по открытому, ничем не заросшему пространству, потом вступает во влажные от вечерней росы травы и подходит к чинаре. Прохладный сумрак скопился под ее густой сенью. Журчит ручеек за полосатым столбом. Уже не наш, чужой. Ничья нога не может переступить этот ручей. Ничья рука не срывала листья с чинары.

Пушкарь нагибает ближнюю ветку, срывает липкий влажный листок и прежним путем выбирается на тропу, сквозь высокие мокрые травы, по открытому пустому пространству. Не подозревая, что с вышки за ним наблюдает Клевакин.

А Клевакин сначала удивился и насторожился немного, но потом решил, что Пушкарь свернул с тропы по своей нужде. Приспичило святой богородице. Так, так.

В душе у него все кипело. Он был зол на капитана, который предал его, зол на фотокорреспондента «Огонька», зол на этого Пушкаря с его невозмутимой богатырской спиной. Зол и оскорблен до глубины души.

Нет, это черт знает что! Ему предпочли какого-то Пушкаря, огородника и недотепу, который не отличит след человека от следа медведя и не определит расстояние вон до того дерева по деленьям бинокля. Клевакин рывком развернул трубу к дереву. В окулярах промелькнула сплошная зеленая полоса, как это бывает в кино. Потом развернул в обратную сторону — и снова зеленая полоса.

Сгущались сумерки. Оглушительно звенели цикады. Внизу по тропе неслышно прошел наряд. Клевакин еле различил, что это были сержант Удалов и рядовой Пахомов. Минут через десять можно спускаться с вышки.

Но в это время позвонили с восьмой розетки. Сердитым голосом сержант Удалов спрашивал, не видел ли Клевакин, куда прошел нарушитель границы?

— Какой еще такой нарушитель? — зло переспросил Клевакин.

— Следы на контрольной полосе… Не видел?

— Никого я не видел. Брось хохмить!

Удалов прикрикнул:

— Разговорчики!.. А ну, бегом к нам!

Он был старшим по званию и мог приказывать. В трубке замолкло, потом настойчиво и тревожно за пищало снова. Удалов звонил на заставу. Сейчас там объявят тревогу.

Клевакин рывком зачехлил стереотрубу, запихнул в сумку журнал наблюдений и кинулся к люку. Перехватывая перила руками, перескакивая через три ступеньки, он прогрохотал по лестнице и спрыгнул на землю.

5

Тревога застала нас за приятным занятием: мы смотрели кинокомедию «Русский сувенир». Кино крутили прямо в казарме, там, где мы спим. Это всегда давало нам много удобств. Можно лежать на своей койке и смотреть картину. Можно тихо уснуть, если будет неинтересно. Можно не смотреть на экран, а, укрывшись с головой, слушать одни звуки. На сей раз мы дружно засыпали — то ли от самой картины, то ли от того, что предыдущей ночью нас измотала тревога. И вот распахнулась дверь:

— Застава, в ружье!

Взвизгнув, оборвалась музыка в динамике. Умолкло стрекотание киноаппарата. Дежурный, видимо, не надеясь, что его услышали, повторил команду, срывая голос:

— В ружье!!!

Непосвященному трудно понять, что значит на заставе команда «В ружье». Да еще на такой заставе, как наша. Черт его знает, что случилось… Может, следы на границе. Может, наряд обстреляли. А может, еще что… Всякое жди.

Брюки — раз, гимнастерку — два, портянки — три, ну, а сапоги натянуть — дело одной секунды. Все на тумбочке уложено в привычном порядке. Ремень в самом низу, его — в руки, и бегом к пирамиде с оружием. Застегнуть пряжку, пуговицы — это потом, на бегу. Главное — схватить оружие и подсумки с патронами.

— Быстрей, быстрей! — покрикивал капитан Баринов, пропуская нас мимо себя. — Фонари не забудьте, телефонные трубки.

И по тому, каким бледным и серьезным было его лицо, мы поняли, что тревога настоящая: солдаты всегда догадываются, какая бывает тревога, учебная или боевая.

Но даже во время боевой тревоги командир не становится в картинную позу, не отдает громкие команды и не подкрепляет их энергичными жестами. Тем более не любит этого наш капитан.

— Давай! — только и сказал он лейтенанту Симакову, старшему тревожной группы.

Все было понятно. Симаков и солдаты выскочили во двор. Там к ним присоединился инструктор розыскной собаки, и все исчезли во тьме.

А мы выстроились в коридоре. Кое-кто еще застегивал пуговицы, кое-кто обменивался фуражками. Тревожные, посуровевшие лица были обращены к Баринову.

Негромко, в двух словах он объяснил, что в районе восьмой розетки обнаружен след человека, и потом так же негромко стал выкликать по бумажке наши фамилии.

— Зеленюк, Петров, Кондратенко, Зазубрин, Мазунов — закрыть границу. Старший — сержант Зеленюк. Действуйте!..

И названные вышли из строя и выбежали во двор. Они на бегу зарядили оружие, на бегу получили от сержанта необходимые указания. Они побежали по той тропе, которая идет вдоль самой границы. Им предстояло закрыть ее, и они очень спешили, иначе враг, почуяв погоню, мог уйти за кордон.

Легко сказать: «Они очень спешили». А если на тропе ни зги не видно? Если под ноги бросаются скользкие камни и за одежду цепляются колючие кусты? Если тропа все время поднимается в гору и этой горе нет конца? А все это было и вчерашней ночью, и позавчерашней, пять раз в неделю!

Между тем капитан разослал на границу, в тыл и на фланги все группы и, оставив себе резерв, стал ждать сообщений от Симакова. Пройдитесь по казарме, где только что показывали кинокартину. Аппарат стоит покинутый и молчаливый. Все койки пусты, одеяла скомканы, подушки смяты, некоторые валяются на полу. У одной койки лежит портянка. Это Вася Брякин не успел навернуть ее на ногу. Бывает и так… На заставе тревога.

Мы — солдаты резерва — ждем в дежурной комнате. Сидим на полу, на подоконнике, покуриваем, молчим. Нам не до шуток. Что там, у восьмой розетки? Дежурный стоит у телефона, связывающего заставу с комендатурой. Он уже сообщил в комендатуру о тревоге и теперь отвечает на каждый звонок. Капитан Баринов сидит у телефона сигнальной линии, держит связь с границей, тылом и флангами. Внешне он очень спокоен. Под руку попался журнал «Техника молодежи», и капитан его перелистывает. Но мы знаем, что он не видит ни одной буквы.

Через десять минут — долгожданный звонок.

— Ну, как там? — негромко спрашивает Баринов в трубку. — Приступили к осмотру контрольной полосы и забора? Ну, давайте.

И снова ожидание. Громко тикают большие стенные часы с маятником. Тик-так… Тик-так… Капитан сидит, обхватив голову руками. О чем он думает?

Светлый кружок маятника качается страшно медленно, каждая минута тянется долго. Вот капитан порывисто берет трубку и сам вызывает восьмую розетку:

— Ну, как там у вас? Следов дальше нет? И забор не поврежден? Проверьте еще раз.

И снова там, у восьмой розетки, ищут. То и дело звонят наряды: у них ничего нового, а как у лейтенанта Симакова?

— Ищут. Давайте прекратите звонки по пустякам, — сердито обрывает Баринов.

Два раза звонил комендант: ну как?

— Ничего нового, товарищ майор. Есть продолжать поиски!

Коменданту тоже не сладко. Его уже, наверное, теребят из отряда, а отряд запрашивают из округа. В Москве знают, что у нас на заставе тревога.

— Как, товарищ капитан, знают в Москве, что у нас тревога?

Это спрашивает Пушкарь. Он оставлен в резерве и вместе с нами томится ожиданием.

Корреспондент, побеседовав с ним, уехал за полчаса до тревоги.

— Давайте не будем говорить пустяков, — советует Баринов.

Пушкарь краснеет. Сегодня он герой дня, и вдруг: «Не говорите пустяков». Мы сочувственно смотрим на него, но думаем о другом: что там, у восьмой розетки?

6

Клевакин спрыгнул на землю и побежал к Удалову. Как же это он проворонил? Следы на контрольно-следовой полосе… Совсем же близко от вышки.

«Хорошо, если нарушитель прошел к нам — далеко не уйдет. А если туда?..» Клевакин побежал изо всех сил. Может быть, еще не поздно и удастся задержать. От восьмой розетки до линии границы метров восемьдесят, а там проволочный забор. Может, запутается, и они подоспеют? Быстрее!

Клевакин пробежал половину пути, как вдруг внезапная мысль поразила его: «Восьмая розетка… Это же рядом с чинарой! Как я сразу не мог сообразить? Это там, где свернул с тропы Пушкарь. Это же следы Пушкаря!.. Да, да, Пушкаря!.. Ну, братцы, слава богу. Не нарушитель, можно не торопиться».

Он остановился и перевел дух, но тут же спохватился: «Хорошо, Пушкарь… А какого же черта я не сказал Удалову об этом сразу? Там же объявят тревогу!..»

Он снова побежал, торопясь предотвратить грозную команду «В ружье!», но через секунду сообразил: «Уже поздно. И вернуться на вышку, позвонить на заставу — тоже поздно».

Устало переступая ногами, Клевакин подошел к Удалову и Пахомову. Светя фонарем, они рассматривали на контрольной полосе следы.

— На заставу сообщил? — спросил он на всякий случай.

— А то тебя дожидались!.. — хмуро ответил сержант.

Следы пересекали полосу до противоположной бровки и немного поодаль возвращались обратно к тропе. Совсем еще свежие, от больших сапог. Такой размер носил только Пушкарь. Ну, конечно же, это его следы!

— И ты никого не видел? — недоверчиво спросил Удалов.

Клевакин не отозвался.

— Не видел, спрашиваю? — повторил сержант.

— Не видел, — выдавил из себя Клевакин.

У него созрела мысль, от которой он злорадно усмехнулся.

— Чудно, граждане, — заметил сержант. — Такой знаменитый наблюдатель — и вдруг никого не видел. Чудно…

Он не любил Клевакина и сейчас не скрывал этого. А невзлюбил еще с того памятного новогоднего вечера, когда на заставе выступала солдатская самодеятельность. Удалов писал стихи и должен был прочитать одно из стихотворений. Программу вел, как всегда, Клевакин, и вот, когда очередь дошла до сержанта, он представил его так:

— А сейчас выступит сержант Удалов. Как вы знаете, он не только командует «направо — кругом», но и сочиняет стихи…

По казарме прошел смешок. Клевакин продолжал в том же духе:

— Да, сочиняет стихи. Главным образом, о своем родном колхозе, о доярках и свинарках, о телках и поросятах. Пра-шу!

Ребята разразились смехом. Удалов вышел красный, как рак, и долго не мог вспомнить первые строчки.

Все это было давно, но об этом не забыл Удалов.

Прибежали тревожные. Отдышавшись, Симаков коротко расспросил, как было дело, и Клевакин уже совсем уверенно доложил, что никого с вышки не видел. И хотя это было позорно — не заметить в какой-нибудь сотне метров от себя человека, — он признался в этом позоре. Стоически выдержав изумленный взгляд лейтенанта, он повторил еще тверже:

— Никого не видел, товарищ лейтенант!

О, какой гнев обрушат на Пушкаря эти ребята, когда узнают всю правду!

А лейтенант начал действовать. Удалова, Пахомова и еще одного пограничника он послал на прочесывание ближайших кустов, сам же с инструктором розыскной собаки ринулся по следу через контрольную полосу к границе. Овчарка уверенно прошла до чинары, покрутилась вокруг и повернула обратно, через густые высокие травы, через вспаханную полосу. Потом начались поиски около тропы, в кустах, на склоне гор.

Началось повторное изучение следа, ползанье на коленях, перезванивание с капитаном. Овчарка, как и следовало ожидать, тянула по тропе к заставе, но инструктор удерживал ее и заставлял искать в кустах и высоких травах.

Лейтенант чертыхался, солдаты взмокли от пота, а результатов не было никаких. «И не будет! — злорадствовал Клевакин. — Хе, вот вам и Пушкарь, хороший парень с хорошим открытым лицом… Вот он сидит сейчас спокойненько в дежурной комнате и соображает: «Так, следы возле чинары… Значит, тревога из-за меня. Но я буду молчать. Зачем получать нахлобучку? Пусть бегают, ищут, а я посижу. Вот только бы Клевакин меня не продал. Ведь он, наверное, видел, как я подходил к чинаре. Ну, ничего, как-нибудь отверчусь. А если не видел, тем хуже для него. Такой знаменитый наблюдатель — и вдруг проворонил. И тогда ему всыплют». Вот какой ваш Пушкарь, вот как он думает. Но он ошибается. Наш капитан не такой, чтобы не распутать все до конца. А я буду молчать. И пусть Пушкарю всыплют. Ведь это черт знает что — лазить по контрольной полосе, когда вздумается!..»

Так размышлял Клевакин, хладнокровно наблюдая, как его товарищи ползают по колючим кустам.

7

Но обо всем этом мы узнали потом, а сейчас ждали в дежурной комнате. Прошло полтора часа после объявления тревоги.

И тут впервые прозвучало слово «чинара».

— Так… а дальше чинары следы не идут? — переспросил Баринов в трубку. — Возвращаются обратно к тропе? Давайте еще посмотрите, не идут ли дальше чинары?

В следующую секунду мы все обалдело смотрели на Пушкаря.

— Товарищ капитан, так это ж мои следы! — крикнул он, вскакивая с пола.

— Как ваши?

— Это я подходил к чинаре.

Если тишину можно назвать мертвой, то именно такой она и была в нашей дежурке.

— Зачем подходили? — спросил капитан, бледнея.

— Чтобы сорвать листочек, товарищ капитан. На память.

Пушкарь был великолепен в своем чистосердечии!

— Какой листочек? На какую память?

— Ну, на память о границе. С самого крайнего дерева в Советском Союзе. Вот он. — Пушкарь быстро вынул из кармана зеленый, чуть привядший листик и протянул капитану. — Я хотел отправить его Катюше, в Суздаль, да еще не успел… Тревога помешала, — и он беспомощно посмотрел на нас.

Мы покатились со смеху. Несколько здоровенных молодых глоток долго сотрясали стены заставы. Что ни говорите, а такое увидишь не каждый день.

Побагровел и капитан. Но он был начальник, и ему надлежало разобраться в случившемся.

— Вы понимаете, что вы наделали? — спросил он тихо, когда мы умолкли, сообразив, что смеяться все-таки не над чем. — Вы отдаете себе отчет в том, что совершили?

Что мог ответить Пушкарь? Он стоял, понурив голову, не поднимая своих ясных смущенных глаз выше начищенных сапог капитана.

— Почему вы сразу не признались в этом? Ведь вы же слышали, что следы в районе восьмой розетки?

— Я не догадался, что это возле чинары, — вымолвил негромко Пушкарь.

— Он ведь новенький! — поддержал его кто-то из нас.

— Разве что новенький, — обронил капитан. — А то бы… — он протяжно выдохнул воздух, повертел в руках злополучный листик, сунул его зачем-то в стол и приказал дежурному дать сигнал отбоя.

В открытое окно было видно, как в черное небо взвилась белая ракета.

Бедный Пушкарь, он растерянно стоял посреди комнаты и не смотрел на нас. Но, странное дело, мы не испытывали к нему ни презрения, ни злости. На душе у нас даже стало как-то светлее и легче. И все мы уже хотели, чтобы капитан не кричал на него и разобрался как следует.

Капитан допрашивал Пушкаря с пристрастием. Он, конечно, понимал побуждение солдатской души, но нельзя же так!.. А еще в «Огонек» сфотографировали. Черт знает что! Корреспондент уже уехал, и теперь придется звонить в отряд и просить, чтобы приехал снова и сфотографировал Клевакина.

Тут капитан вдруг запнулся, и кто-то из нас отгадал его мысль.

— Постойте, а разве Клевакин не видел с вышки, как Пушкарь подходил к чинаре?

Надо отдать справедливость начальнику заставы, он оказался на высоте. Действительно, разве Клевакин не видел? И сколь ни тяжело было нашему капитану подозревать Клевакина, он тоже спросил Пушкаря об этом.

— Не знаю, — ответил Пушкарь.

— А если подумать? — настаивал Баринов.

— Не знаю, — повторил Пушкарь.

И мы понимали его. Чего он не знает, того не знает. Зачем наводить на человека напраслину? Кроме того, он и подумать не мог, что Клевакин способен на такую пакость. Одно дело — завидовать из-за фотографии, насмешничать, а другое — поднять тревогу. Нет, он не допускает такой мысли.

Это еще больше заставило капитана поверить в виновность Клевакина. О нас и говорить нечего.

А с границы уже возвращались наряды. Вернулся лейтенант Симаков со своей группой, вернулись все остальные. На них было жалко смотреть. Шестая тревога за неделю!

Клевакин был немедленно вызван в канцелярию и пробыл там до тех пор, пока мы не почистили оружие.

О чем они разговаривали с капитаном, мы могли лишь догадываться. Вышел оттуда Клевакин бледный, как смерть, а капитан велел выстроить весь личный состав.

И мы узнали всю правду.

— Рядовому Пушкарю за романтику объявляю выговор, — сказал капитан. — А насчет вас, ефрейтор Клевакин, — он сурово посмотрел в его сторону, — насчет вас пусть решат ваши товарищи.

Мы расходились молча. Никто не смотрел на Клевакина, никто не подходил к нему. Что решать? Все было ясно.

И все же Вася Брякин, тот самый Вася Брякин, который выбежал по тревоге без одной портянки, не выдержал и взмолился:

— Ребята, дайте я ему морду набью!

— Не положено, — угрюмо обронил сержант Удалов.

— Разве ж только, что не положено… — вздохнул Вася и философски добавил: — Вот поди разберись, кто хороший человек, а кто вредный.

Через два дня Клевакин сам стал просить нас:

— Ну, ребята, ну набейте мне морду. Только скажите хоть слово.

Но теперь нам самим уже не хотелось связываться с ним.

А еще через день Клевакин был переведен с заставы в хозвзвод на должность сапожника.


1962 г.

СЕВАСТОПОЛЬСКИЕ АКАЦИИ

Вся застава знала про мою любовь к Даше Захаровой, лучшей из девушек Севастополя, и только начальник наш, капитан Замашкин, как будто не замечал этого. Во всяком случае, он не вызывал меня к себе и не говорил: «Очень хорошо, товарищ Рябинин, что вы любите такую замечательную девушку, предоставляю вам десять суток отпуска, поезжайте в свой Севастополь и повидайте свою Дашу». А встретиться с ней мне нужно было непременно и как можно быстрее.

И вот почему. В последнем своем письме Даша как бы между прочим сообщила, что недавно выступала с художественной самодеятельностью в матросском клубе и что потом танцевала там с каким-то мичманом. И будто бы мичман этот четыре раза наступил ей на ногу. И все, больше о мичмане ни слова.

А теперь представьте себе девушку девятнадцати лет, черноглазую, смуглую, белозубую, с лицом русской боярышни. Косы, уложенные на голове венцом и повязанные, словно кокошник, ярким платочком, еще больше придавали ей это сходство. Дружили мы с девятого класса, вместе составляли шпаргалки, вместе ныряли с памятника затопленным кораблям, вместе лазали по развалинам старинных бастионов, знали каждый камень на Малаховом кургане. Провожая меня на границу, она просила писать ей почаще. Я обещал. Первый год мы переписывались чуть ли не каждую неделю, хотя это и было мне трудновато: не люблю писать писем. Потом я стал отвечать все реже, а последнее письмо послал месяц назад. Мне казалось: достаточно того, что я все время думаю о ней.

И вдруг — мичман!

Будто ударило меня в самое сердце. И не потому, что я здесь по горам лазаю, света божьего не вижу, а она там танцует, нет. Страх охватил: еще месяц, еще неделя — и я потеряю Дашу. Совсем, на всю жизнь!

Я-то хорошо знаю, что собой представляют моряки-севастопольцы. Бывало, сидишь дома вечером, часов в одиннадцать, а под окнами: топ-топ… топ-топ… Матросы по мостовой топают. От девчат, из городского увольнения, возвращаются. Многих, ох многих увозили с собой после демобилизации.

Не-ет, ехать надо, и как можно быстрее! Но не скажешь ведь об этом начальнику заставы. Из-за ревности еще никого домой не отпускали… Словом, мучился я и страдал, наверное бы, до самой демобилизации, если бы не мое любопытство. Шел я как-то раз по границе и заинтересовался горным козлом. Стоял он на вершине скалы, стройный, красивый, весь так и врезанный в небо. Я остановился, любуясь им. Вдруг он как подпрыгнет! И пошел… только его и видели. Интересно! Не иначе кто-то спугнул. Медведь, барс или человек? Решил проверить. Полез наверх и увидел следы человека. Не сразу, конечно, на коленях брюки до дыр протер. В общем, обнаружил следы нарушителя границы. Не стану рассказывать, как я задержал его, замечу только, что пришлось пять километров бежать по следу и даже сапоги скинуть, чтобы легче было. Главное — мне отпуск за это был положен. Таков порядок.

Через неделю приехали на заставу начальник отряда и какой-то гражданин в очках. Вскоре приглашают меня в канцелярию. Иду, а сам волнуюсь, но доложил по всем правилам.

— Товарищ полковник, по вашему вызову явился!

Он поздоровался со мной за руку и сказал гражданину:

— Вот, познакомьтесь, это и есть рядовой Рябинин. У него и возьмите интервью.

«Не мог выбрать другого времени!» — подумал я. А корреспондент пригласил меня во двор, попросил сесть в легковую машину, сам сел и захлопнул дверцу. Оказались мы с глазу на глаз. И это мне тоже не очень понравилось.

Сижу, молчу. И он молчит. Снял очки, аккуратно протер, взглянул мимо меня близорукими глазами, снова надел.

— Чем вы занимались до призыва, товарищ Рябинин?

— Ничем… Учился, потом в армию взяли.

— А родители живы?

— Никак нет, — говорю, — погибли во время бомбежки.

— Так… А как же вы? — и не договорил, но и так было понятно. Объясняю, что меня моряки эвакуировали, а после войны забрал обратно дядя, мастер судоремонтного завода, у него и воспитывался. Говорю, а сам посматриваю на крыльцо: не выскочит ли дежурный, не позовет ли к полковнику?

— Ну, и как же вы задержали нарушителя?

Рассказываю корреспонденту про козла.

— Интересно! — воскликнул он. — Наблюдательный вы человек. Так, и что же было дальше?

— А дальше, — говорю, — я пошел по следам и шел до тех пор, пока не увидел впереди нарушителя…

— А не боялись, что он вас убьет?

Тут мне стало даже немного смешно. Но вслух сказал:

— Не помню. Может, и боялся, — и посмотрел на свои ручные часы.

— Вы куда-то торопитесь?

Меня вдруг осенило:

— Так точно, в наряд по охране границы.

— Да? Очень интересно!.. Вот я и отправлюсь вместе с вами.

И дернуло же меня за язык! Ухватился, как утопающий за соломинку:

— Нужно получить разрешение.

Корреспондент усмехнулся:

— А вы не беспокойтесь, я получу.

Вот ведь какой настырный!

Отпустил он меня, ушел в канцелярию, а через несколько минут появился капитан Замашкин. «Вы что, — говорит, — обманываете корреспондента центральной газеты? Ни в какой наряд я вас сегодня не назначал. Вы что?» И так нудно и некстати он меня отчитывал, что я этого корреспондента прямо-таки возненавидел.

Прицеливался он в меня из фотоаппарата, расспрашивал о чем-то капитана, выезжали они с ним куда-то на лошадях, а я делал свои дела и все думал: поеду или не поеду к Даше?

И вот наступило время боевого расчета. Капитан зачитал приказ: рядовому Рябинину — благодарность и неделю отпуска с поездкой на родину.

Неделю — это без дороги. Да на дорогу в оба конца полагалось еще дней десять: ехать было далековато, около трех тысяч километров. Если вы поедете к нам на заставу, скажем, из Москвы, то добираться нужно так: сначала до Ташкента, потом до города Ош, затем по знаменитому Памирскому тракту до Гульчи и Софи-кургана, далее свернуть налево, на Иркештам, а там уже до нашей заставы рукой подать… Вот и представьте себе мой путь, только в обратном направлении.

…Обстановка позволяла выехать мне только через неделю: в горах произошел обвал, и мы оказались отрезанными. Пришлось расчищать дорогу всем личным составом. От сна и отдыха отрывали время.

И пока я ворочал и сбрасывал камни, все думал, как буду проводить отпуск. В первый же день приеду к Даше и выясню насчет мичмана. Пусть не думает, что я бесхарактерный. На второй день пойдем с ней на море. Лучше всего к памятнику затопленным кораблям — это наше любимое место. В третий день поедем на Учкуевский пляж. Четвертый проведем на Мамаевом кургане и Сапун-горе. Пятый — в Панораме, Аквариуме и Военно-Морском музее. На шестой день съездим, пожалуй, в Балаклаву и к Байдарским воротам. Седьмой… Как провести седьмой? Просто будем бродить по городу. Я и Даша.; Двое.

Ну, а если все-таки мичман?.. Я старался больше не думать об этом.

И вот завал расчищен, можно ехать. Стоял конец мая, перевалы впереди были открыты. Между прочим, полковник с корреспондентом к нам первыми на машине пробились. А второй, как только кончили мы все работы, приехала автолавка Военторга. С ней и было решено отправить меня в Гульчу.

— С сегодняшнего дня считайте себя в отпуску, — сказал мне капитан Замашкин.

Командовала товарами знакомая всей границе Нина, девушка симпатичная, но болтливая. Ко мне она была почему-то неравнодушна.

— Привет, Петик, — обрадованно сказала она, завидев меня из своего железного фургона.

— Ладно, — говорю, — давай скорее продавай свои шундры-мундры.

Но торговля не подвигалась. Нина больше рассказывала всякие новости, чем занималась своим делом. У лавки скопилась очередь.

— Ты можешь работать в темпе? — спросил я, залезая в фургон.

— А что?

— Ничего… Есть предложение, чтобы я встал вместе с тобой за прилавок и принимал деньги.

— Вставай, — согласилась Нина, а сама так и тает.

Торговля пошла бойчее, а на подковырку ребят и офицерских жен я не обращал внимания. Но когда Нина подсчитала выручку, то оказалось, что в кассе не хватило четырнадцати рублей и шестидесяти трех копеек. Она подсчитала второй и третий раз — и опять тот же итог. На препирательства ушло еще около часа. Продавщица хоть и таяла от моего внимания, но счет копейке знала. Доказала, что это я обсчитался при сдачах. Пришлось выложить из своего кармана. А выезд отложили на следующее утро.

Всю ночь мне снилось, будто я никак не могу выкарабкаться из товаров ширпотреба, они засасывали меня, как омут, и я задыхался от запаха сапожной кожи, одеколона и конфет.

Наконец утром мы выехали. Вся застава провожала меня у машины. Только Сеня Крышкин, наш повар, с постным лицом выглядывал из окна кухни. У него в Тамбове девушка была, а как узнала, что Сеня на границе кашу варит, вышла замуж за сотрудника уголовного розыска. Бедняга, не знал он о мичмане!

Я втиснулся в кабину, между шофером и продавщицей; она прижалась ко мне упругим плечом. И хотя сидеть было не очень удобно и болтовня Нины вскоре надоела, настроение у меня было отличное. Я ехал в Севастополь! Высокие горы провожали меня молчаливо и торжественно. Я даже посмеялся про себя отчаянной надписи, нацарапанной в одном месте над дорогой: «Кто был, тот не забудет, кто не был, тот побудет».

На Талдыкском перевале нас догнала зима. Сверкал снег, свистел ветер. У обочины дороги стояла грузовая машина, под нею копался шофер. Мы, конечно, остановились. Стоило мне вынуть изо рта папиросу, как мундштук мгновенно замерз, и я сунул обратно сосульку. Согревая посиневшие руки дыханием, шофер что-то откручивал.

— Загораем?

— Тормоза отказали…

Посмотрел я на военторговского водителя.

— Есть предложение помочь.

Трудились мы до позднего вечера: откручивали и подкручивали гайки, натягивали тросы, продували компрессор и черт-те что только не делали. Оказалось, кроме тормозов еще что-то испортилось.

Нина стала торопить, у нее, видите ли, какие-то дела в Гульче.

— Нина, — сказал я, отведя ее в сторону. — Человек едет в Севастополь, к девушке по имени Даша. И то не канючит…

— У тебя есть девушка? — заинтересованно спросила она.

Больше всего ее этот факт удивил. Я отошел к машине.

А Нина сразу присмирела и потом молчала всю дорогу, до самой Гульчи. Только, прощаясь со мною у ворот комендатуры, неожиданно высказалась:

— А ты все-таки дурак, Петя.

— Почему?

— Дурак, и все!..

Стояла тихая звездная ночь. Как-то очень остро ощущалась оторванность от всего мира. И вдруг из репродуктора, что на крыше комендатуры, донеслись знакомые позывные звуки футбольного матча, и голос Синявского возвестил:

— Внимание! Сегодня мы находимся на московском стадионе «Динамо»…

Я даже вздрогнул. «Большая земля» была где-то рядом. И еще представлялось мне, что Даша, строгая и красивая, ходит с экскурсантами по Малахову кургану, или по Графской пристани, или по Четвертому бастиону и объясняет: «Внимание! Мы находимся на историческом месте боевой русской славы». (Она писала, что пошла работать экскурсоводом и теперь по десять раз в день рассказывает об адмирале Нахимове и матросе Кошке). И так мне захотелось ее увидеть, вы себе представить не можете!

Но утром, когда я отправился «голосовать» на попутную машину, догнал меня секретарь бюро комсомола сержант Марат Хамсурия.

— Слушай, Петя, вот хорошо, что я тебя увидел!

— Взносы уплачены, — успокоил я секретаря.

— Дело не в том! — Марат сверкнул своими черными очами. — Слушай, Петя, сегодня у нас встреча с местными комсомольцами.

— Ну и встречайтесь на здоровье!

— Слушай, Петя, — он заглянул мне прямо в глаза, — ты меня зарежешь, если не выступишь перед ними.

— Здравствуйте! Я же в отпуск еду.

— Знаю. Поэтому и обещал им, что выступишь именно ты. О задержании своем расскажешь, мобилизуешь на бдительность. А, Петя?

Отказываться я не умел. Пришлось остаться до вечера.

Выехал только на следующий день.

В Оше уже в полном разгаре стояло лето. Пыль над базаром поднималась до самых небес. И опять перед глазами — Даша и наш Севастополь. Солнце, море, бульвары и знаменитая белая акация. Сколько ее в городе! И на Приморском, и на Матросском, и на Историческом бульварах, и на всех улицах. Как сейчас помню, мы брели с Дашей по Приморскому бульвару. Вечернее солнце медленно опускалось в море. Огненная дорожка сверкала ослепительным блеском. Пахло морской водой и белой акацией. Я спросил Дашу: «Ты будешь меня ждать?» Она засмеялась: «Тебя же не скоро возьмут. Впереди целое лето». — «Я хочу сейчас знать», — настаивал я мрачно.

Она ничего не ответила, сорвала веточку акации и спрятала в нее свое милое смущенное лицо.

Соскочил я с машины — и на вокзал. Вот киргиз трясется на ишаке, растопырив ноги. Вот караван верблюдов тянется навстречу, медленно звеня бубенчиками. Подумал, как бы я на них всю дорогу до Севастополя добирался, и смешно стало.

…Я ехал в поезде со скоростью шестьдесят километров в час. Чемодан и шинель мои лежали на самой верхней полке, рядом с трубами парового отопления, а я стоял в тамбуре и смотрел в окно. Поезд все дальше уходил от линии гор. На второй день пошла степь. Она цвела маками и была похожа на бесконечный красный ковер. Изредка появлялись станции. Белые домики и будочки, на которых написано: «Иссык-су», что значит «кипяток». Выходил я почти на каждой остановке: интересно наблюдать за суетой привокзальных базаров, за незнакомыми тебе людьми и вообще за всем новым. Вот, например, на столбе висит большой колокол, а на нем славянской вязью написано: «Приобретен на средства крестьян села Павловки в ознаменование трехсотлетия дома Романовых». Интересно ведь, правда? Романовых и в помине нет, а колокол все висит и служит железнодорожному транспорту. Не удержался я, постукал костяшками пальцев. Звук низкий, глуховатый.

Где-то за Аральским морем любопытство мое обошлось мне дорого. Наблюдал я, как пожилая казашка, повязанная белым платком, словно тюрбаном, разливала воду по железным бачкам и привязывала их к верблюду. Верблюд лежал на земле около колодца, а в колодец воду слили из нашего поезда, по длинному желобу. Вода здесь на вес золота, кругом пустыня: ни кустика, ни деревца. Казашка привязала один бачок, второй, третий, четвертый… В последнем была дырка, из нее бежал тонкий усик воды. Казашка торопилась. Она натянула повод, верблюд поднялся сначала на задние ноги, потом на передние и встал. Казашка опять натянула повод, верблюд послушно наклонил голову; женщина села верхом на шею, и животное одним взмахом подняло ее на себя. Они поехали в степь — туда, где ждали воду.

Но не успели отъехать и пятидесяти шагов, как один бачок отвязался и упал на землю. Казашка не заметила этого. Я подбежал, поднял бачок, помог привязать.

— Ой-бой! — замахала казашка руками. — Paxмет, рахмет!

Поблагодарила, значит. Потом поудобнее уселась между своих бачков и медленно поехала дальше. Верблюд огласил степь громким ревом.

А поезд ушел. Только столбик пыли перед глазами да затихающий шум колес.

Я стоял на высокой насыпи в тишине и полном одиночестве. У самой дороги — белесые, в рыжих кустиках пески; дальше, на горизонте, — синяя яркая полоска Аральского моря, и над всем этим — зеленоватое небо с тонкими золочеными краями далеких облаков. Я смотрел на все это и готов был зареветь от отчаяния, как тот верблюд…

Начальник станции укоризненно посмотрел на меня, вздохнул и принялся звонить в Уральск, чтобы в воинском вагоне с верхней полки сняли фибровый чемодан и шинель с солдатскими зелеными погонами.

— Эх, парень, парень… — сказал он и пообещал устроить меня на завтрашний поезд.

Всю ночь я провел не сомкнув глаз: думал о Даше. Представляет ли она, где я сейчас и что со мной? И кого видит во сне: меня или мичмана? В маленьком зале ожидания тускло горела лампочка, засиженная мухами. Пахло каким-то казенным, кисловатым запахом. Несколько раз я выходил на платформу, под яркие мохнатые звезды. Мимо проносились товарные составы, прошел пассажирский поезд «Москва — Алма-Ата». Может быть, дать из Уральска телеграмму? Нет, пусть все будет неожиданным. А что — все?

Начальник сдержал слово: устроил меня с комфортом, в вагоне матери и ребенка. Я горячо поблагодарил его.

— В жизни, парень, всякое бывает… — загадочно произнес начальник.

Я так и не понял, что он имеет в виду: то ли мое приключение, то ли новое и необычное мое соседство.

Вечером я лежал на верхней полке и думал: «Все-таки чего в жизни больше, хорошего или плохого? Пожалуй, хорошего. Но то и другое еще причудливо переплетается и уживается рядом. Даша и мичман… Справедливый полковник и въедливый корреспондент… Добрый начальник станции и такая глушь кругом… И все же после плохого всегда наступает хорошее. Например, я отстал от поезда, но сейчас снова еду…

Так размышлял я, всему давая оценку, и только в одном запутался безнадежно: чем кончится вся эта история со мной, Дашей и мичманом? С этой мыслью я и заснул, а когда проснулся, поезд уже подходил к Уральску.

Вручили мне мои вещи в целости и сохранности, но посоветовали, чтобы впредь я таким растяпой не был. Обидно мне стало и больно. Эх, люди!.. Не знаете вы, что такой уж у меня характер: во все встреваю, всем помочь хочется, а когда попросят — отказать не могу.

Однако нужно торопиться до дому. Что-то я долго еду…

До Москвы доехал благополучно, хоть и шумело в ушах от ребячьего крика и плача. Зато в вагоне я был самым популярным пассажиром. Еще бы: пограничник! Мальчишки наперебой расспрашивали о шпионах, а мамаши угощали домашней снедью. Теперь уж обо мне заботились все, и было как-то неловко.

Вот и столица. Оставил в камере хранения вещи и через какие-нибудь полчаса был в городском агентстве Аэрофлота. Перед окошками — очереди. Все больше командировочные и курортники. Встал, дожидаюсь. И вот кассир сообщает, что может предложить билет только на завтра, на одиннадцатичасовой рейс. Значит, еще одни сутки сидеть. Сердце мое дрогнуло. Может, поездом уехать? Он уходит сегодня вечером. Нет, только самолетом! Все равно быстрей доберусь.

Вернулся на Казанский вокзал поздно вечером. Решил переночевать в зале ожидания, а утром уехать во Внуково. Но рано утром еще одно происшествие случилось.

У какой-то гражданки, неподалеку от меня, чемодан пропал. Она крик подняла, все проснулись, повскакивали. Подошел милиционер:

— Как было дело, гражданка?

Попросила она соседа посмотреть за вещами, отлучилась по своей надобности, а когда вернулась — ни соседа, ни чемодана.

— Какие у него приметы, не помните?

— Чернявый такой, в сером китайском плаще и кепке, — а сама плачет.

— Трудно, — говорит милиционер, — по таким приметам найти. А пуговицы, например, или еще что, на плаще целы?

— Не помню, — отвечает гражданка. — А вот на левом рукаве плаща — дырка. Я еще обратила внимание. Вроде окурком прожженная. Паленая такая, маленькая.

Запомнил и я эту примету. Милиционер куда-то ушел, а мне тоже не сидится. Не выходит у меня из головы эта дырка. Прошелся потихонечку по залам — ни одного чернявого в китайском плаще и кепке, выглянул на перрон — опять никого. Правда, один садился в плаще, но у него никакой дырки на рукаве не было. Вышел на привокзальную площадь — снова ничего подозрительного: то плащ не такого цвета, то шляпа вместо кепки.

И вот, гляжу, на той стороне, у Ленинградского вокзала, стоит парень, правда, без чемодана, в сером китайском плаще и кепке, вроде такси дожидается. Я к нему. Подошел, когда он уже в машину садился. Смотрю — чернявый.

— Разрешите, — обращаюсь, — прикурить?

Дал он мне спички, усмехнулся:

— Чего ж ты, солдат, своего огонька не имеешь?

Прикуриваю и вижу: левый рукав прожжен папиросой. Ну, что дальше было, ясно-понятно. Не таких задерживали.

Долго в милиции парень не сознавался. Ни на каком Казанском вокзале не был, никакой гражданки не знает, кто дал право этому солдату хватать на улице честного человека? Тут меня аж заело, и теперь уж я не мог уйти из отделения, пока не выяснится все до конца. Наконец нашли при нем багажную квитанцию, принесли из камеры хранения чемодан, и потерпевшая гражданка опознала в нем свои вещи.

Я посмотрел на часы и ахнул: до отправления самолета оставалось двадцать минут, до Внукова не доедешь.

Извинился передо мной майор милиции, в аэропорт позвонил и сказал, что я могу не беспокоиться: завтра в это же время вылечу в свой Симферополь, билет будет действителен.

Приехал во Внуково и весь день пролежал в березовом лесочке, неподалеку от аэровокзала, чтоб никаких тебе соблазнов. О чем только не передумал я, лежа на спине под березами и прислушиваясь к их неугомонному шелесту… Но рассказывать об этом длинно и неинтересно.

…А наутро жизнь подсунула мне еще одну свинью в виде невозмутимого дикторского голоса:

— Товарищи пассажиры, самолет, отбывающий рейсом на Симферополь, задерживается на неопределенное время ввиду нелетной погоды.

«Неопределенное время» тянулось четыре часа и тридцать минут. Я ходил по вестибюлю, по лестницам и перрону разъяренным тигром. Мне хотелось рычать и бросаться на людей, особенно на главного диспетчера.

А когда объявили посадку, мне все казалось, что самолет улетит без меня, и я первым ворвался в его нагретое брюхо. И вот лопасти винта качнулись, превратились в прозрачный вертящийся круг, и самолет, легко покачиваясь, вырулил на стартовую дорожку. Здесь он взревел несколько раз, содрогаясь от нетерпения, и мне почему-то захотелось петь. Так, вероятно, чувствует себя парашютист, когда над ним открывается купол.

Я мчался к Даше со скоростью трехсот километров в час!

В Симферополь мы прилетели поздно. В темноте не было видно ни Сивашского залива, ни отлогих песчаных берегов, ни самой крымской земли. Только огни города мерцали внизу, но вот и они исчезли — самолет шел на посадку.

И все-таки это был Крым! Я узнал его по теплому ветру, по хрусту песка под ногами, по запаху чебреца и полыни. Я шел полем аэродрома, и мне казалось, что еще минута — и я услышу плеск морских волн и запах белой акации. А еще через минуту увижу Дашу…

Но до Севастополя было еще почти сто километров. Вечерний поезд уже ушел, и нужно было ждать утреннего. Я держал в руках железнодорожный билет, и он отбрасывал меня от Даши еще на одну ночь.

Эту ночь я провел на перроне вокзала, в том самом месте, где уже стояли поданные вагоны. Со стороны я, очевидно, напоминал сторожевого пса. Меня прогоняли дежурные, но я упорно возвращался на свой пост.

До конца отпуска осталось ровно семь суток. Через семь суток я должен быть на заставе. Пять из них уйдет на обратную дорогу. Остается два дня…

Но вот и Севастополь! Высокое голубое небо и яркое солнце ослепили меня. Пахло морем. Где-то совсем рядом пробили корабельные склянки.

Да, я был в Севастополе! Только в нем, на далеких холмах, как боевые штыки, возвышаются молчаливые обелиски. Только в нем кое-где еще сохранились руины. И только в нем так неукротимо цветут акации.

Я шагал по Красному спуску к центру города, забыв, что можно сесть в троллейбус. Справа тянулась Южная бухта, очень тесная от кораблей, плавучих кранов и катеров.

Я шел не к дяде, живущему на Корабельной стороне, а на проспект Нахимова, к дому № 9, на третий этаж, в квартиру № 14, где живет моя Даша. Я даже и не подумал, что она сейчас может быть на работе. Мне казалось, что она должна ждать меня.

Вот номер третий, вот пятый, вот седьмой… Я шел по четной стороне, а напротив меня проходили знакомые дома, словно ступеньки. Я взбирался, как по высокой лестнице, и вот уже стоял у Дашиного дома и увидел то единственное, открытое настежь и завешанное светлым тюлем окно…

Я перешел через улицу, ступил на тротуар, и тут меня остановил голос:

— Товарищ солдат, на минуточку.

Передо мной стоял комендантский патруль. Мичман и два матроса с повязками на рукавах. Они смотрели на меня внимательно и чуть насмешливо.

— Почему не приветствуете? — спросил мичман.

Мир стал для меня реальным. Каменные громады домов закрывали небо. Люди с любопытством оглядывались на нас. Мичман ждал ответа.

Что сделал бы каждый на моем месте?

— Виноват, не заметил, — пробормотал я и поспешно приложил руку к фуражке.

Но было уже поздно.

— А почему капитан-лейтенанта не приветствовали? — допрашивал мичман, кивнув куда-то влево.

— Тоже не заметил…

Я стоял перед ним не шелохнувшись, боясь смотреть по сторонам. Больше всего я боялся, что появится Даша и станет свидетельницей моего позора.

— Не заметили… — криво усмехнулся мичман. — Дисциплины нет!

Я стал препираться — длинно, путано и тем погубил себя. У меня отобрали документы и повели в комендатуру. Впереди вразвалочку шел мичман, за моей спиной — оба матроса.

Дежурному коменданту я был представлен как злостный нарушитель воинской дисциплины, вступивший в пререкания с патрулем.

— Ну, что ж, на гауптвахту, трое суток ареста, — определил комендант.

И не успел я опомниться, как лишился ремня, папирос, спичек. Потом я шел по длинному гулкому коридору и никак не мог поверить, что все это происходит со мной.

Но это было со мной. Открылась окованная железом дверь, я вошел в полутемное помещение. Дверь захлопнулась, и я услышал грохот задвигаемого засова. Да, это было со мной» Я осмотрелся. На стенах виднелись надписи в стихах и прозе. «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте», — гласила одна из них, подписанная полным титулом: «Старшина 2-й статьи Селезнев».

«Кто был, тот не забудет, кто не был, тот побудет», — вспомнил я слова, нацарапанные на скале. Но там было совсем другое…

Итак, я сидел за решеткой в каких-нибудь пяти минутах ходьбы от Дашиного дома. У меня не оставалось теперь даже тех двух суток… И все — из-за придирчивого мичмана! Вместе с ним я проклинал и Дашу с ее художественной самодеятельностью. Мне казалось, что это тот самый мичман и что сейчас они танцуют в Матросском клубе и злорадно хихикают надо мной. И он уже не наступает ей на ноги. С этой мыслью я и заснул, смертельно усталый и потерявший всякую веру в справедливость.

На следующее утро меня неожиданно вызвали к коменданту.

— Это про вас, товарищ Рябинин? — спросил он и протянул мне «Комсомольскую правду».

На четвертой странице был напечатан мой портрет и большой очерк под заглавием «Поединок». Да, это было про меня. И как мне помог козел, и как я бежал за нарушителем, и как скинул сапоги — все точно. И даже о том, что я получил отпуск и поехал в Севастополь к невесте по имени Даша. Ишь ты… Наверное, капитан Замашкин об этом рассказал, не такой уж он, оказывается, сухарь. Только напрасный труд…

— Так точно, обо мне, — говорю и аккуратно кладу газету на стол. — Только никакой невесты у меня в Севастополе нет.

Но комендант пропустил мимо ушей мое угрюмое заявление.

— Что же вы молчали? — сконфуженно проговорил он. — Мы ведь не знали…

— А я тоже не знал.

— Вы свободны, товарищ.

Вижу, ему страшно неловко передо мной. Жаль, что еще того мичмана здесь не было! Молча взял ремень, папиросы, спички, заправился и козырнул:

— Разрешите идти?.

— Идите, да в следующий раз не попадайтесь.

Комендант все-таки выдержал свою роль!

Поднялся на третий этаж решительно. Сейчас выскажу все, что думаю о ней и ее ухажере. Верну письма, фотографии и — прощайте, гражданка Захарова! Постучался. Открыла сама Даша. Изумленно взглянула на меня и просияла.

— Петя? Приехал!..

Стоит, смотрит на меня и руки к груди прижимает. Косы уложены на голове венцом, ярким платочком повязаны, и лицо чистое, светлое, как у русской боярышни.

— Приехал, — говорю. — Не ждала?

— Нет… Как же тебя отпустили?

— Да уж так… — ответил я мрачно. — А ты не на работе?

— Как видишь…

— А почему?

Усмехнулась одними глазами и сказала негромко:

— Выходная сегодня. Ну, проходи…

Прошел в коридор, поставил на пол чемодан, оправил под ремнем гимнастерку, как перед комендантом.

А Даша улыбнулась еще раз и провела ладонью по моему лицу.

— Милый, приехал…

Отнял я ее руку и отвернулся:

— Не надо…

И злюсь еще больше, потому что никак язык не поворачивается спросить сразу о мичмане.

А она вдруг как засмеется! Стоит и хохочет. Я растерялся.

— Ты что? — спрашиваю. — Даша…

— Глупенький мой… обиделся. Только я ни в каком клубе невыступала и ни с каким мичманом не танцевала. Это я тебе просто так написала, чтобы не забывал… Не сердишься?


1959 г.

ВОЛНЫ БЕГУТ

Как и всегда, полковник Чугунов смог уехать в отпуск только зимой, на этот раз в феврале. Летом границу лихорадили тревоги, осенью был инспекторский смотр, а весь декабрь и половину января над Памиром свирепствовали такие жестокие бураны, что через перевалы не мог пробиться ни один самолет.

Полковник терпеливо ждал, тем более, что дела у него никогда не кончались. Ровно в девять ноль-ноль он появлялся в штабе, принимал от дежурного рапорт и с этого момента не знал ни одной блаженной минуты, когда можно взглянуть в окно и мечтательно проговорить: «Смотрите, братцы, а снег все сыплет и сыплет…» Если же он и замечал перемены в природе, то оценивал их с точки зрения начальника пограничного отряда. Зарядили в горах снегопады — жди обвалов, отдавай приказ о мерах предосторожности. Обмелели на перекатах пограничные реки — это уже удобные переправы для нарушителей.

Но вот установились ясные дни, и Чугунов провел с офицерами штаба последнее совещание. Подчиненные еле успевали записывать его распоряжения, а ему все казалось, что вот он уедет и ничего без него тут не сделают. На правом фланге сорвало лавиной целых три овринга. В сопредельном поселке замечена какая-то подозрительная возня… Сумеют ли в его отсутствие усмотреть за всем, все исполнить, как нужно?

И лишь дома полковник не оставил никаких указаний. «Ну, ты давай, мать, действуй», — только и обронил он жене, не очень-то разбираясь в ее делах и надеясь, что она и без него отлично справится со своими обязанностями.

На следующий день Чугунов улетел. Врачи предписали ему Рижское взморье, полный покой и отказ от курения: за последнее время его стали донимать боли в затылке.

— Дима, главное, ты ни о чем там не думай, отдыхай и не думай, — сказала жена на прощанье. — Выбрось свою границу из головы.

Чугунов усмехнулся: Катя ведь знает, что он ни за что не выбросит границу из головы, а вот напутствует. Чудные эти женщины!

Никому из сослуживцев он не разрешил провожать себя в аэропорт: пускай работают. Сверху вниз поглядывал он на печальную жену и присмиревшего сына, огромный, плечистый, весь еще во власти тревожных мыслей.

…Утомление последних недель взяло свое. Всю дорогу от Хорога до Дюшанбе и дальше, до Москвы и Риги, Чугунов проспал как убитый, просыпаясь только затем, чтобы сделать пересадку с самолета на самолет.

Ригу как следует он не успел разглядеть: день был пасмурный, и каменные дома призрачно серели в тумане, нагоняя уныние. Высокие мрачные шпили церквей и старинных башен растворялись в сырой мгле. Снега не было и в помине не только на улицах города, но и на лугах, и в зеленом сосновом бору, мимо которого тянулось шоссе.

Чугунов пожалел, что не взял с собой фуражку и теперь будет ходить в своей полковничьей теплой папахе.

— Всегда у вас так? — спросил он у шофера такси, светлоглазого скуластого парня.

— О нет, не всегда! Только в этом году, — ответил парень, выговаривая слова с акцентом. — Обычно — снег, мороз, да, да!..

«Повезло же мне», — со вздохом подумал полковник; по его твердому убеждению зима должна быть зимой, а лето летом.

Пошли чистенькие дачные поселки с красивыми разноцветными домиками, и шофер еле успевал называть их: «Булдури», «Авоты», «Дзинтари», «Майори»…

Это и было Рижское взморье, и здесь Чугунову предстояло прожить двадцать шесть суток, лечиться и ни о чем не думать.

Санаторий стоял на берегу моря, окруженный высокими соснами. Клумбы перед зданием были укрыты рогожами. В вестибюле и коридорах от ковров и тишины вгоняло в сон. Чугунову отвели отдельную комнату с ванной и душем, он привел себя в порядок с дороги и, пока брился, с сожалением заметил, как много у него седых волос на висках. А так выглядел молодцом: крупные, властные черты лица, мохнатые грозные брови, и весь он крупный, рельефный. Орел-полковник!

Облачившись снова в военную форму (Чугунов терпеть не мог гражданской одежды), он отправился «на рекогносцировку», оставив дежурной сестре свои координаты:

— Я пошел на почту, потом буду в городе, вернусь к четырнадцати ноль-ноль.

Сестра удивленно посмотрела на него, но ничего не сказала.

Городок был тихий, уютный, на тротуарах ни соринки, и это понравилось Чугунову.

Он отправил жене телеграмму, прошелся по главной улице, заглядывая в витрины магазинов, и к четырнадцати ноль-ноль вернулся в санаторий.

Так началась его курортная жизнь.

На следующее утро Чугунов проснулся с сознанием, что он конченый человек. Не нужно было спешить, думать, беспокоиться. Время остановилось. К тому же он не умел играть в биллиард, домино и преферанс и трудно сходился с людьми, тем более со штатскими, далекими от его интересов и дел. Он даже обрадовался, когда его посадили в столовой за отдельный столик: не нужно изощряться в беседах. Так и сидел он все время один, в стороне от немногочисленных обитателей санатория, сбившихся в дружные застольные компании.

После завтрака Чугунов отправился на междугородный переговорный пункт в тайной надежде дозвониться до Хорога. Как и следовало ожидать, телефонистка растерянно пожала плечами и посмотрела на полковника так, будто он собирался звонить на Луну. Связь с привычным ему миром была безнадежно потеряна.

— Больной Чугунов, вас ожидает врач, — сказала дежурная сестра, когда он вернулся в санаторий.

«Больной»…

Врач-женщина обращалась с ним, как с неодушевленным предметом. Она прослушивала и простую кивала его, поворачивала и так и этак, бесцеремонно расспрашивала, много ли он пьет и курит. Потом назначила уйму всяких процедур, в том числе прогулки по берегу моря. Утром, днем и вечером, в любую погоду. И — ни одной папиросы. «Ни од-ной», — повторила врач по слогам. В противном случае она не ручается за эффект лечения.

— Это я вам обещаю, — сказал Чугунов и, выходя из кабинета, скомкал и выбросил в урну пачку «Казбека».

Море Чугунову не понравилось. Свинцовая холодная гладь растворялась вдали в сером невзрачном небосклоне. Никакой окраски, никаких оттенков. Хотя бы один белый гребешок волны. Ничего! Только у самого берега было видно, как вода лениво набегает на песчаную отмель — без прибоя, без брызг и пены. Кое-где серели припаи грязного тающего льда.

Не море, а лужа. Оно ничем не пахло, и все здесь ничем не пахло — ни выброшенные на берег водоросли, ни сосны на дюнах, ни прошлогодние травы и листья.

Следовало бы написать письмо жене, но о чем? Да и вообще он не любил писать, а жена привыкла к его вечным скитаниям, потерпит и на этот раз.

И все-таки нужно было хоть, чем-то заняться, иначе раскиснешь и пропадешь. Полковник накупил справочников и путеводителей, проштудировал их и наметил, что ему нужно посмотреть и куда съездить. Само собой, в программу входили также ежедневные процедуры и чтение книг.

Но на третий день все его планы разлетелись в пух и прах.

Выполняя предписание врача, Чугунов пошел на море. Было все так же тихо, покойно и как-то невзрачно вокруг. Ноги неслышно ступали по мягкому настилу из прошлогодней листвы и хвои, монотонно посвистывали синицы. Единственное, что привлекло внимание Чугунова, — это густой слой зеленой плесени на деревьях. И что интересно — стволы обомшели только с одной, северной стороны, со стороны моря и влажных ветров. И еще любопытно — все сосны, как по команде, наклонили ветви прочь от моря, словно стремились убежать от него, но корни удерживали их на месте.

«Интересно!» — подумал Чугунов. И дело было не в том, что он подметил это (на границе он привык подмечать и не такие детали), а в том, какие неожиданные ассоциации рождали в нем эти наблюдения. Он удивился и растерялся немного.

И снова в воображении встали застава, дозорные тропы, вышки. Неужели нельзя выбросить их из башки? Нет, нельзя, товарищ полковник, нельзя. А если попробовать? Если вообще ни о чем не думать? Вот так идти и ни о чем не думать, прислушиваясь к свисту синиц и поскрипыванию сосен.

Он вышел на дюны и остолбенел. В каком-нибудь десятке метров от него мир кончался. Ни моря, ни горизонта, ни неба — ничего. Только непроницаемая белесая пропасть. Земля кончалась у его ног.

Чугунов постоял немного, в суеверной нерешительности, потом двинулся дальше, и тут из-за отступивших кустов ему открылась кромка пляжа. Никакой пропасти не было. Просто так кажется при полном штиле и одинаковой окраске моря и неба, когда нельзя отличить одно от другого. Вот, оказывается, в чем дело!

Пустынный песчаный пляж тянулся влево и вправо, как широкая накатанная дорога. По нему промчался грузовик, оставляя на песке четкие следы шин. Чугунов подошел к самой воде, не удержался и потрогал ее. Вода была холодной, мелкое дно далеко просматривалось в ней.

И хотя сейчас тоже ничто не останавливало и не радовало глаз, Чугунов долго стоял у воды, прикованный таинственной далью. Он, действительно, ни о чем не думал, и как только поймал себя на этой мысли, вдруг испугался, будто и впрямь прыгнул в пропасть небытия.

Вечером он написал жене длинное-предлинное письмо, описав в нем все: и чистенькие улицы, и замшелые сосны, и пляж, и море.

…Море властно звало его, и теперь Чугунов ходил к нему, как на свидание. Он уже не думал о дозорных тропах, захваченный все новыми и новыми открытиями.

На следующий день установилась ясная солнечная погода, и все стало не таким, как вчера. Стволы сосен горели на солнце, синицы посвистывали звонко и отрывисто, словно чокались хрустальными рюмками: дзинь-дзинь, дзинь-дзинь… А море… Море было разноцветным, начиная от четкой линии горизонта и кончая прибоем. Дул резкий сильный ветер, и низкие валы гряда за грядой непрерывно бежали к берегу. Их белые гребни рождались далеко в море и все нагоняли и нагоняли друг друга, пока не разбивались о мокрый песок. Море шумело по-особенному — не ударами, а непрерывным железным шелестом. Лед стаял совсем.

Чугунов стоял в кустах, на дюне, чтобы сверху лучше видеть. Пляж был пустынен, только какая-то женщина в красной шляпке брела по нему, изредка ковыряя песок прутиком. «Что она там делает? Янтарь, что ли, ищет?» — подумал полковник.

Потом он долго гулял по лесу. Было тихо, с земли бесшумно взлетали синицы и садились на ветви. Лучи солнца косым дождем падали из просветов. Ноги утопали в зеленом мху, изредка попадались канавки с черной студеной водой.

«И до чего же красиво! — размышлял полковник. — И как же ничего подобного я не замечал раньше?»

Он поднимал и долго разглядывал вылущенные белками сосновые и еловые шишки, растирал пальцами прядки мха, перекусывал жесткие травинки.

Возвращался Чугунов по тихой безлюдной улице Юрас. Позднее он узнал, что «юра» — это «море», а «Юрас» — «Морская», сейчас же ему было диковинно все здесь: и чистые плитчатые тротуары, и разноцветные палисадники, и нарядные деревянные дачи. Все они были разные, непохожие одна на другую, и в то же время очень одинаковые — словно игральные карты. Если бы Чугунова попросили описать эти дачи, он бы не сумел — не хватило бы слов. Только бы и сказал: «Деревянные, легкие, с кружевными узорами веранд и окон». И он посетовал на скудость своего воображения и своего лексикона. Но что поделаешь?

И еще он отметил, что многие дачи пустовали, забитые досками. Их было так много, этих пустующих, никем не охраняемых убежищ, что полковнику вдруг пришла нелепая мысль: «А не могут ли скрываться в них всякие темные личности? Заберется какой-нибудь бродяга, и никто его тут не найдет». Только у одной голубенькой дачки восседала на крыльце огромная овчарка чепрачной масти, и Чугунов долго любовался ее красивой статью. «Такая никого не подпустит», — позавидовал он хозяину.

…Вечером Чугунов снова написал домой письмо, и это не показалось ему лишним и обременительным.

Наутро он поднялся чуть свет и поспешил к морю. Ему хотелось, чтоб никто не ступил на берег раньше него. Но опоздал. Вчерашняя незнакомка в красной шляпке, с прутиком в руке уже прогуливалась там. В одном месте она что-то начертила на песке, постояла немного и пошла дальше. На женщине была серая шубка, поднятый воротник закрывал лицо.

Чугунов ревнивым взглядом проводил ее и спустился к воде. «Ходит, ищет, вертит что-то…» Было холодно, и весь пляж подернуло белым инеем — весь, до самой кромки прибоя. Только там, куда набегала волна, песок лоснился мокрым серым бархатом. И по нему шли следы женщины — четкие глубокие дырки от каблуков. В полковнике сразу проснулся следопыт, ему захотелось узнать, что она там начертила. Но волна уже размыла надписи, и он долго ломал голову над неясным изображением. Что-то вроде нотных значков и линий. «Чепуха какая-то! — поморщился Чугунов. — Дамочке делать нечего, а я, старый дурак, изучаю».

Он повернулся и пошел в другую сторону. Небо было чистое, бледно-голубое; низкое яркое солнце проглядывало сквозь частокол сосен на дюнах. Стоило Чугунову остановиться — застревало в деревьях и солнце, стоило прибавить шагу — оно тотчас же бежало вперед, то прячась, то вспыхивая меж стволов.

Человек и светило играли в догонялки, и этой игре не было конца.

Чугунов уже не удивился, когда на следующий день снова увидел женщину на пустом берегу. Его поразило море. Оно отступило. Отступило на добрых двадцать шагов, обнажив песчаные отмели, еще вчера скрытые под водой.

Море как бы облысело, и это было самым удивительным.

Женщина шла по отмели, перепрыгивая с одной лысины на другую или обходя заливчики. И снова что-то чертила и тут же перечеркивала ногой. Когда она удалилась, Чугунов, все еще пораженный и взволнованный, спустился с дюны и ступил на отмель, всю в правильных четких морщинах, словно лист гофрированной меди. На море был штиль, и вода вокруг отмели была мертвой. Она уже не размывала надписи незнакомки, но теперь они были стерты ногой.

Озорная мысль вдруг пришла в голову Чугунову. Он подобрал щепку и написал рядом со стертой надписью: «Почему отступило море?» Потом быстро поднялся на дюну и спрятался в кустах вербы. Он был уверен, что женщина ему ответит. Все это, конечно, глупо и несолидно, но любопытство брало верх. Затаив дыхание, он следил из своей засады, как незнакомка вскоре повернулась и пошла обратно.

Вот она приблизилась к тому месту… Заметит или не заметит? Женщина остановилась, оглянулась кругом, и Чугунову показалось, что она лукаво улыбнулась. Потом что-то быстро начертила прутиком, опять огляделась и пошла своей дорогой.

«Переменился ветер. Это знает каждый школьник», — прочитал Чугунов. Черт возьми! Ветер дул в море и отогнал воду. Вот и все. Тихо только под защитой леса и дюн.

Стыдливо озираясь кругом, он стер обе надписи, моля бога, чтобы незнакомка не обернулась и не увидела его, полковника в солидной папахе.

Но он не мог ручаться, что она не увидела.

Два дня Чугунов не ходил на море, хотя на каждом приеме беззастенчиво врал врачихе, что строго выполняет ее предписание. А чтобы море не соблазняло его, уезжал в далекий курортный поселок Кемери.

Жирные голуби бесстрашно разгуливали по платформе «электрички» и расходились только у самых ног пассажиров, с достоинством уступая дорогу. В вагоне люди вели себя как дома: читали, завтракали, а старушки занимались вязанием.

В Кемери Чугунов осмотрел парк и в нем знаменитые «Дуб любви» и «Остров любви». Дуб ему понравился (он был обвит лестницей, и в кроне его приютилась деревянная площадка), а остров не понравился, вернее, надписи на стенах и перилах беседки. Что там только не понаписано! «Любовь, как костер: не бросишь палку, не разгорится», — прочитал Чугунов в одном месте. «Где влюбились, там и расстались», — сообщали некие Вера и Сеня. И так далее, и тому подобное — в том же духе. Но одна надпись его рассмешила: «Что это за беседка любви? — нацарапал кто-то твердой рукой. — Нет элементарной скамейки».

Да, и смех и грех… По таким надписям, пожалуй, можно определить характеры тех, кто писал. «А какой характер у женщины в красной шапочке? Кто она?»

И Чугунову вдруг захотелось увидеть ее. Почему она всегда одна? Одна — на пустынном берегу, в любую погоду, чаще всего, когда дует ветер и рокочут волны… И что она все время чертит на песке?

Вернувшись из Кемери, он написал жене третье письмо, хотя не получил в ответ еще ни одного. Впечатления этих дней так и распирали его; он писал легко и свободно, с подробностями, перечислив даже надписи на беседке. Пусть Катя узнает о том, что видел он сам…

Рано утром, еще до завтрака, Чугунов снова пришел на море. Женщины в красной шапочке не было. Он стоял на дюне и ждал, когда она появится. Но она так и не пришла.

Чугунов спустился к воде, провел палкой по гофрированной поверхности отмели. Палка простучала как по забору. В песок вмерзли щепки, водоросли, ракушки. Кое-где блестел тонкий ледок, он хрустел под ногами.

Чугунов пришел после обеда и опять не увидел женщины. Прогуливались какие-то незнакомые пары. Песок уже немного оттаял, и когда Чугунов провел по морщинам палкой, она не стучала. Над выброшенными водорослями курился прозрачный парок.

Полковник побрел вдоль пляжа, испытывая неясную тревогу. И вдруг он увидел на мягком песке знакомые следы каблучков. Глубокие, четкие дырки. Да, это были ее следы…

Чугунов пошел по следам, читая их, как раскрытую книгу. Вот здесь женщина постояла, вот нагнулась и что-то подняла с земли, вот чиркнула прутиком. У нее был широкий, энергичный шаг. Но характер у нее скрытный, это видно по тому, как все свои знаки она тут же заметала ногой, чтобы никто не мог разобрать. Но почему же тогда она ответила ему насчет ветра? Вероятно, эти знаки хранят какую-то тайну, что-то самое заветное для нее. Но что?

Только в одном месте Чугунову удалось увидеть незачеркнутые кончики линий. Их было пять, и между ними виднелись какие-то значки, похожие на нотные знаки. Что обозначали они? Уж и впрямь, не ноты ли пишет на песке незнакомка? А может, и не ноты, просто ему так кажется…

Чугунов посмотрел в оба конца пляжа. Нет, серой шубки нигде не видно. Он посмотрел в море и вдруг увидел чудо. Далеко-далеко в лучах солнца вспыхнули белые чайки и снова растаяли в чистом бледно-голубом небосводе. Потом опять вспыхнули и опять растаяли.

Следы вскоре круто свернули вправо, пересекли пляж и поднялись на дюны. Потом исчезли в тихом узеньком переулке. И хотя это было бессмысленно, Чугунов тоже пошел по переулку, мимо пустых, заколоченных дач. Затем он вышел на улицу Юрас и, уже больше ни на что не надеясь, побрел по ней к санаторию. Около чистенькой голубой дачи, за оградой, прохаживалась овчарка чепрачной масти.

…Пришло письмо от жены. Катя не скрывала радостного удивления от его подробных, таких интересных писем, сообщала, что дома все в порядке, и умоляла его хорошо отдыхать и ни о чем не думать. «В Хороге у нас опять дуют ужасные ветры, и я очень рада, что ты на Рижском взморье». Она всегда беспокоилась о нем и сейчас, в сущности, оставалась той же девчонкой, какой он привез ее на заставу двадцать пять лет назад. Возвращаясь ночами с границы, Чугунов заставал огонек в их квартире, а Катюшу, ожидающей его на крылечке дома. В любой час, в любую погоду. «Не спишь?» — «Не сплю». — «Чудачка, чего ты боишься за меня?» — «Не знаю». И он относил ее на руках в квартиру. Катя кормила его, и было очень хорошо и уютно после тревожной бессонной ночи. «Завтра не будешь бояться?» — «Буду». И все повторялось. А однажды он проснулся утром и увидел: Катя сидит рядом и отгоняет газетой от его лица назойливую муху.

Потом она привыкла к своей участи и уже не встречала на крылечке, а Чугунов больше не носил ее на руках. И как-то совсем забыл о том утре и мухе… Но вот сейчас вспомнил — будто это было вчера! И ему захотелось сделать своей Екатерине Ивановне что-нибудь приятное — привезти хороший подарок, нарядить ее: ведь ей так и не пришлось походить красиво одетой. Где уж там наряжаться — то пески, то тайга, то горы… И он не знал, какой размер обуви она носит и какая расцветка материи ей будет к лицу.

Полковник составил длиннейшую телеграмму, в которой просил жену немедленно телеграфировать ему размер обуви, расцветку материи и еще многое другое в том же роде. Потом написал письмо начальнику штаба подполковнику Осипову, который остался за него командовать отрядом, и начальнику политотдела майору Деревяненко, с которым жил в одном доме. Он писал, а сам с горечью вспоминал, как проводил с ними последнее совещание в штабе.

Через несколько дней, спустившись к морю, Чугунов отыскал на лагуне затоптанные женщиной свежие знаки и написал рядом с ними: «Что вы здесь пишете и зачеркиваете?» Потом ушел в санаторий и весь день не показывался на улице.

Дождавшись вечера, Чугунов спустился к лагуне. В черном небе горела Венера. Она светилась так ярко, что от нее по морю и мокрому гладкому песку легла тусклая мерцающая тропинка. При этом звездном свете полковник прочитал ответ: «Вы слишком любопытны». Волны накатывались и накатывались на берег — из темноты, из ничего — прямо на Чугунова.

«А вы слишком таинственны», — приписал он, прислушиваясь к ровному, неудержимому накату волн.

…Телеграмма от жены пришла странная: «Милый, нам ничего не нужно. Береги себя. Целую». Почему им ничего не нужно? Почему он должен беречь себя?

Но через два часа пришла вторая телеграмма: «Исполнении служебных обязанностей погиб Осипов. Вступил временное командование отрядом. Деревяненко».

«Погиб Осипов? Начальник штаба?» Чугунов еще и еще раз перечитал телеграмму. Не может быть! Нет, здесь какая-то опечатка. Он побежал на почту, но там сказали, что все точно, телеграмма заверена соответствующим образом.

Погиб Осипов… Чугунов видел много смертей на своем веку, видел и на фронте, и на границе, но эта смерть поразила его своей неожиданностью и бессмысленностью. Впрочем, почему бессмысленностью? Граница есть граница. Не сам ли он, Чугунов, приказал Осипову побывать на правом фланге отряда? А там тропы вьются над пропастями и сверху нависают скалы… А в сопредельном поселке отмечена подозрительная возня…

И все же бессмысленно. Не будь этой подозрительной возни на границе, не будь вообще никаких границ, — Николай Павлович Осипов, сорока лет, прекрасный товарищ, был бы жив. Эта очевидная истина вдруг поразила Чугунова с такой силой, что он сжал кулаки.

Он шел с почтамта по вечерним улицам городка, зная, что идет по ним последний раз. В голубой даче светилось одно окно, завешанное занавеской. Овчарки не было видно, очевидно, ее позвали в дом. А из открытого окна доносились звуки рояля. Это было так неожиданно — свет и звуки рояля, что Чугунов на минуту забыл о телеграмме и остановился. Звуки были тревожные и торжественные. В них слышался голос моря и ветра. Будто стоял грозный рокот взбунтовавшихся волн. И Чугунову на миг показалось, что он видит перед собой море — почти черное, в длинных кружевах пены. Волны все наступали и наступали на берег, все несли и несли к нему свои белоснежные гребни, грозясь затопить.

Мелодия оборвалась, и за белой занавеской показался силуэт головы. Женской головы. «Это она, незнакомка. Она писала на песке нотные знаки. Ну, что ж, каждому свое», — подумал полковник и решительно двинулся к санаторию, напутствуемый мелодией. Да, каждому свое.

…Утром он уложил вещи и вызвал такси. Ему оставалась до срока выписки еще неделя, но он был непреклонен.

Шофер удивился, когда услышал, что нужно везти полковника не по дороге, а по пляжу, вдоль моря, до Булдури, и только там свернуть на шоссе.

— Так надо, — сухо сказал Чугунов, застегивая шинель.

На пляже он велел остановить машину, вышел из нее и твердой рукой вывел на песке крупные буквы: «Прощайте». Потом он захлопнул дверцу и поглубже натянул папаху, сбитую ветром.

— Будет шторм, — сообщил шофер, поглядывая на белые гребешки волн.

— Да-да, — отозвался полковник, думая о своем.

Сосны на дюнах стояли, будто солдаты в почетном карауле, и он, проезжая мимо, принимал парад.

А через три часа Чугунов уже летел в самолете и не мог знать, что море, под напором шквального ветра, набросилось на берег, ударило в подножие дюны и смыло его последнее, прощальное слово.


1961 г.

ГЕНАЦВАЛЕ

Эта маленькая история случилась с жителями аджарского селения Мариндини, затерянного среди гор и лесов, неподалеку от границы с Турцией. Чтобы попасть туда, нужно проделать трудный и опасный путь — сначала на машине, потом верхом, по горным тропам, скользким от дождей и туманов. Но еще труднее добраться до пограничной заставы, которая стоит еще выше селения, на самой вершине снежного перевала. Когда строили ее, каждое бревнышко и каждый кирпич приходилось поднимать на руках, потому что вьючные лошади не могли пройти с громоздкой поклажей по крутым и узким тропам. И целое лето жители селения помогали бойцам. Они рубили деревья, тесали бревна, месили саман и все это перетаскивали наверх. Они подняли заставу на своих плечах, и это давало им право считать ее родным домом.

— Пойду схожу на нашу заставу, — говорил мариндинец, решив посоветоваться по какому-нибудь делу.

— Ну, как там, на нашей заставе? — спрашивали ходока, когда он возвращался в селение.

Аджарцы были как бы в ответе за стены, возведенные их руками, и за благополучие обитателей этих стен.

Пограничники платили им тем же. Не раз во время снежных буранов они спасали овечьи отары в горах, давали своих лошадей для сельских работ, приносили в селение журналы и книги, провели с заставы радио.

Почти в каждом доме заговорил голос Москвы и Тбилиси, и мариндинцы перестали чувствовать себя отрезанными от всего мира.

Не проходило дня, чтобы кто-нибудь из пограничников по делам службы не заглядывал в маленькое селение, и аджарцы привыкли их видеть у себя, как привыкли видеть восход и заход солнца. С ними можно было переброситься словом, узнать, какие новости там, наверху. Горцы называли солдат «генацвале», что значит «друг», «товарищ», а надо сказать, что не каждого человека горец назовет этим именем. И если бы вдруг пограничники перестали ходить через селение, то мариндинцы бы посчитали, что там, наверху, случилась беда.

Так было все годы.

Но вот однажды в горах разбушевалась метель. Пять дней и пять ночей из низких тяжелых туч валил снег. Такого не помнили даже самые старые жители Мариндини. Снег валил не переставая, крупный, мокрый и такой густой, что в трех шагах ничего не было видно. Он засыпал дома по окна, потом по крыши, и в домах стало темно, как ночью. Люди отсиживались в жилищах. Тревожно мычали некормленные коровы.

И все это время в деревне не показывался ни один пограничник, а на шестой день в домах замолчало радио. Мариндинцы проснулись и не услышали привычного голоса диктора. Люди притихли, почуяв недоброе. Когда снегопад перестал и все выбрались из своих жилищ, никто не узнал ни родной деревни, ни окрестных гор. Все было погребено под сугробами, а многие деревья рухнули под непривычной тяжестью снега.

Прошел день и еще один день. Радио молчало. С заставы не появлялся ни один человек. И тогда мариндинцы заговорили:

— Не проломилась ли у них крыша от снега?

— Осталась ли пища?

— Есть ли у них дрова, чтобы затопить печи?

Они говорили о дровах, крыше и пище, а думали о другом. Только самая старая из женщин не вытерпела и воскликнула: «Вай-мэ!», что значит: «Горе мне!», а другая добавила: «Шени чириме», что означает: «Их беда — мне».

И один из мужчин сказал:

— А не нужно ли им помочь?

Деревня была небольшая, жителей мало, и они легко сговорились, что да, нужно помочь. Они хорошо знали друг друга, и выбор пал на пятерых — самых сильных и ловких.

— Идите на заставу и узнайте, что там случилось, — сказали им.

И пятеро в знак согласия молча кивнули головами, потому что выражать свои чувства бурно — недостойно мужчины.

Сборы были недолги, ходоков снаряжали в путь всей деревней.

— Возьмите наши снегоступы, они самые легкие и надежные, — сказали им соседи, принеся свои самые лучшие снегоступы, сплетенные из крепких прутьев, обтянутых снизу звериными шкурками мехом наружу.

— А у нас возьмите теплые вещи, — сказали другие соседи и отдали свои самые теплые башлыки, шапки и каламаны[13].

— А у нас еду, — сказали третьи и дали сало, овечий сыр и хичапури[14].

— Хорошо, мы возьмем, — отвечали те пятеро и взяли все, что им принесли, потому что и снегоступы, и теплые вещи, и пища необходимы в горах.

Потом они пошли. Стояло холодное солнечное утро, такое тихое и спокойное, какое бывает только после бурана. Казалось, синий купол неба звенел, как стекло. Кругом в молчании возвышались горы. Яркий снег слепил глаза.

Мариндинцы проводили ходоков за окраину деревни, и здесь самый старший и уважаемый из жителей сказал им:

— Возвращайтесь с доброй вестью.

И потом все долго смотрели, как они стали подниматься на перевал. А те, кто поднимались, ни разу не оглянулись назад. Они молча и неторопливо шли вперед, сберегая силы для трудного подъема. Они знали, что на них смотрят снизу, что там останутся до вечера наблюдатели, самые зоркие и терпеливые из мариндинцев, чтобы предупредить односельчан о благополучном их возвращении.

Никто не помнит имен этих пятерых аджарцев. Их называют просто «генацвале», как называют и пограничников. Они шли неутомимо, друг за другом, по очереди пробивая след в глубоком снегу. Они почти не разговаривали между собой, а если и разговаривали, то негромко и скупо, чтобы не тратить попусту сил. Кроме того, от звука их голосов мог произойти снежный обвал. Они хорошо знали законы своих гор.

Им нужно было подняться на километр, потом еще на километр и еще на один километр, а затем пройти немного по ровному месту, и тогда из-за каменных глыб покажется здание заставы. Обычно тропа обозначалась вешками из молоденьких высохших елок, но сейчас вешки были завалены снегом. Лишь кое-где над его покровом виднелись вершинки да беспрерывно шагали столбы с радиопроводкой, полузаваленные снегом, непривычно низкие, словно обрубленные. Снег лежал чистый, сверкающий. На проводах, на верхушках столбов и вешках кристаллики инея складывались в яркие звездочки, сплетались в тончайшее кружево. Безмолвие царило кругом.

Но вот налетел ветер и сбил иней. Снег взметнулся с земли, закружился, будто в пляске. Замутилось небо, померкло солнце. Ветер обжигал лица, мешал дышать. А путь становился все круче и круче.

Передний из аджарцев вдруг упал и стал медленно сползать вниз, увлекая за собой остальных. Вместе с ними сползал снег. Они попали в оползень, и только чудо могло спасти их. К счастью, оползень вскоре утих, и они снова стали взбираться там, где только что проходили. Так повторялось несколько раз.

В снежной круговерти столбы скрылись из виду, и аджарцы сбились с пути. Стали попадаться трещины. И опять самый передний провалился в трещину, и его долго вытаскивали. Но через пятьдесят шагов провалился другой горец. Пришлось по своему следу вернуться назад и долго отыскивать тропу, пока не наткнулись на вешку. Идти стало немного легче.

Так они прошли первый километр, потом второй, потом третий. Они торопились и вместе с тем очень боялись увидеть то, о чем думали всю дорогу.

На вершине перевала ветер ревел и сбивал с ног. Далеко внизу, в серой мгле, начиналась Турция. Путники молча поглядели на нее и свернули налево к заставе. Они шли, низко пригибаясь, чтобы пересилить порывы ветра. Снег здесь был сдут почти начисто, и пришлось снять снегоступы. Ноги скользили, подвертывались на острых камнях.

— Э-э, слышите? — остановился передний, с силой втягивая в себя морозный воздух.

— Слышим, — ответили ему. — Давай иди!

Пахло дымом. Ветер доносил его со стороны заставы. Все пятеро снова пошли. Если пахнет дымом, значит, близко жилье.

— Что вы скажете? — опять обернулся первый.

— Эй, иди, иди! — поторопили его.

Застава показалась внезапно, за нагромождением скал. Она стояла в седловине, снег завалил ее по самую крышу. Глубокие траншеи вели к дверям казармы, конюшни и командирскому домику. Из трубы поднимался дым и рассеивался, подхваченный ветром. На радиомачте, как язычок пламени, трепыхался красный флажок.

— Ну, что? Я же говорил! — громко сказал первый.

Часовой, разгуливающий по траншее, заметил их, приветливо махнул рукой.

Они не спеша спустились вниз, подошли к часовому.

— Начальник дома?

— У себя, проходите, — сказал часовой и улыбнулся.

Горцы неторопливо и степенно прошли по траншее к дверям, приставили к стенке снегоступы, сбили с обуви и башлыков снег. Потом шагнули в темный коридор и через минуту вошли в канцелярию.

Капитан сидел за столом и брился. Окна были завалены снегом, и капитан брился при свете керосиновой лампы. Увидев гостей, он сильно дернул бритвой. На мыльной щеке выступила капелька крови.

— Здравствуй, генацвале! — сняв шапку, сказал старший из горцев.

— Здравствуйте, товарищи! Какими судьбами? — капитан торопливо вытер недобритое лицо полотенцем.

Горцы подошли к нему, и каждый поздоровался за руку.

— Пришли к тебе, генацвале, — серьезно и просто сказал тот, что первым снял шапку.

Начальник ценил простоту и мужество в людях; он молниеносно представил себе весь их путь, но ответил так же серьезно и просто:

— Спасибо. У нас все в порядке.

Старший из горцев одобрительно взглянул на него. Он понял, что помощь пограничникам не нужна, что они выдержали буран, но ему понравилось то достоинство, с каким начальник сказал об этом.

— Дежурный! — крикнул между тем капитан и, когда в дверях появился сержант с повязкой на рукаве, распорядился: — Скажите повару, чтобы чайку приготовил!

— Не торопись, генацвале, — сказал старший из горцев, усаживаясь на стул. — Мы не хотим есть. А почему никто из ваших не приходил в Мариндини и замолкло радио?

Капитан пояснил, что в буран не было смысла посылать людей вниз, а радио замолчало, потому что где-то оборвались провода. Вот и все. Горцы слушали и кивали головами.

— А сегодня вот сам хотел спуститься к вам, — заключил капитан.

— Приходи, гостем будешь, генацвале, — сказал старший из горцев.

— Так, так, — подтвердили его товарищи.

— Спасибо, — улыбнулся начальник. — Но уж раз вы пришли, повременю, дел много.

— Дело твое, начальник.

Все помолчали немного. Потрескивал фитиль в лампе. От снега, завалившего окна и стены, в канцелярии стояла могильная тишина. Было тепло. Но все знали, что за стенами и толщей снега бушует ураганный морозный ветер.

Старший поднялся и что-то сказал своим товарищам по-грузински. Те тоже поднялись и стали надевать шапки. Начальник понял, что они собираются уходить.

— А чайку, товарищи!

— Нужно успеть до темноты, начальник, — виновато улыбнулся старший.

— Успеете, честное слово, успеете! А так я не отпущу вас.

Горцы посовещались немного и сняли шапки. Они не хотели нарушать закон гостеприимства.

Их накормили, потом они ушли.

…Мариндинцы встречали их всей деревней. И старые, и молодые тревожно смотрели на приближающихся мужчин, ждали, что они скажут.

— Эй, люди, там все в порядке! — крикнул старший. — Расходитесь спокойно по домам.

И все разошлись по своим домам.


1959 г.

СЕМЕЙНАЯ РЕЛИКВИЯ

1

В эту дверь с табличкой «Канцелярия заставы» без стука входить нельзя. Порядок есть порядок. Но сегодня сержант Грачев мог и пренебречь им: он знал, зачем его вызывает начальник. Грачев вошел, поздоровался, поудобнее уселся на стуле. Он приготовился к длинному разговору. Но капитан Ремизов начал с другого:

— Так вот, пришел приказ о твоем награждении третьим значком «Отличный пограничник», — и вынул из папки бумагу с приказом.

Обычно о награждении объявляется перед строем, однако Грачев не удивился: он понял, почему капитан сделал исключение. Но, как положено в таких случаях, он встал и щелкнул каблуками:

— Служу Советскому Союзу!

— Ладно, ладно, сиди уж, — махнул рукой Ремизов.

Грачев откинулся на спинку стула, самодовольно улыбнулся. Третьим знаком его наградили за то, что месяц назад он задержал третьего нарушителя границы. Он преследовал его двое суток, по степи и барханам, а потом следы нырнули в камыши, к озеру… Еще никто на заставе не имел сразу трех знаков. Капитан знал, с чего начинать. Только напрасные надежды! Грачев догадывался, что ему предложат остаться на сверхсрочную службу, но он твердо решил, что не останется, и сейчас прямо сказал об этом капитану.

— Я так и знал… — тихо проговорил Ремизов.

Грачев усмехнулся:

— Зачем же спрашивали, товарищ капитан?

— Так, чудак-человек, тебе же на пользу! — горячо заговорил капитан, и чисто выбритое лицо его оживилось. — Здесь ты, как рыба в воде, а что будешь делать в гражданке? Ни специальности, ни родного дома, куда бы поехать… У тебя же врожденный талант следопыта, а ты…

Ремизов знал, на какой струне играть. Грачев и сам был уверен, что у него талант, и ему было приятно слушать похвалу начальника. Но вслух он сказал совсем другое:

— Так уж и талант, скажете тоже…

Он ожидал, что капитан станет продолжать расхваливать его, но тот начал подступаться с другого конца:

— Слушай, ты же знаешь, что у нас увольняется старшина Нечипуренко. Будешь работать на его месте. Оклад шестьсот целковых, на всем готовом, отдельная квартира. А?

«Только-то и всего? — обидчиво подумал Грачев. — Шестьсот целковых… А говорил о врожденном таланте». И он упрямо повторил, что на сверхсрочную не останется.

Ремизов удивленно и сердито взглянул на него.

— Ну, хоть разъясни все-таки, почему не хочешь остаться?

— А почему я должен обязательно остаться? Живут же люди и в гражданке. Сами читали нам письма сержанта Ибраева…

Ибраев уволился в прошлом году и уехал на целину, в совхоз «Степной». Устроился там шофером, женился, получил квартиру, обзавелся хозяйством. Об этом знает вся застава.

— К нему и собираешься, что ли? — спросил Ремизов после паузы.

— К нему, сами же агитировали…

Но капитан здесь был ни при чем. Не было у Грачева ближе дружка, чем командир второго отделения Нурпеис Ибраев, лихой конник и веселый горячий парень. В каждом письме он звал его к себе в совхоз, расписывал свое райское житье-бытье. «Приезжай, поживешь сперва у меня, гостем будешь». На Нурпеиса можно положиться.

— Так ведь у сержанта Ибраева специальность шофера уже до армии была! А у вас за плечами что? — запальчиво возразил Ремизов, переходя на «вы». — Восемь классов, ученик-наборщик, потом граница. Только в столовой и научились отличать: это гречка, а это — перловка… Что вы в совхозе делать будете?

— Ничего, товарищ капитан, — улыбнулся Грачев. — Умелый боец — везде молодец. Не пропаду.

Начальник заставы выпрямился и впервые долго и недоверчиво посмотрел на него.

— Какой вы самоуверенный однако. Ну, смотрите…

И лицо его стало холодным и непроницаемым. Грачев поднялся и попросил разрешения идти.

На крыльце ему встретились несколько молодых солдат, они почтительно уступили ему дорогу. Четким шагом он пошел по дорожке, зная, что солдаты наблюдают за ним. У него отличная выправка, фигура спортсмена и обмундирование с иголочки — подогнал, перешил к увольнению.

Тополя стояли молчаливые и строгие, как в почетном карауле. У коновязи, в дальнем углу двора, ржали кони. В питомнике повизгивали и лаяли овчарки. Все это было знакомым, привычным, полюбившимся за три года. «Да… три года», — с теплотой подумал Грачев. Он перебирал в уме разговор с капитаном и отметил про себя, что разговор все-таки кончился для него обидно. «Какой вы самоуверенный однако»… По правде говоря, ему хотелось, чтобы начальник заставы упрашивал его подольше, поубедительнее: он и сам толком не понимал, почему так упорно не соглашался остаться на границе. Может быть, потому, что тешила тщеславная мысль: он, сержант Грачев, везде будет первым.

«А что раздумывать! Решено, и точка».

2

Машина на минуту остановилась возле конторы, потом помчалась дальше, подпрыгивая и гремя пустым кузовом. Грачев остался один со своим чемоданом. Через широкую улицу церемониально переходил выводок жирных гусей, встретивших сержанта воинственным гоготом. Грачев усмехнулся, снял фуражку, выбил из нее пыль, протер платком лакированный козырек.

Нурпеис почему-то не встретил его, наверное, не получил телеграмму. «Ну, что ж, будем искать директора», — решил Грачев. В направлении так и сказано: прибыть в распоряжение директора совхоза «Степной». Подняв чемодан, он твердым шагом направился к дверям конторы. Вошел в темный коридор, отыскал дверь с табличкой «Директор совхоза», постучался. Никто не ответил. Еще постучался и громко спросил:

— Разрешите войти?

В кабинете с письменным столом, диваном и радиоприемником никого не было. Настойчиво звонил телефон. Грачев заглянул во вторую комнату, в третью, — и все они встречали его пустотой и застарелым запахом табачного дыма. Наконец в самой дальней ему посчастливилось. Какой-то дядька в очках крутил ручку арифмометра.

— Вам кого?

— Директора.

Дядька еще раз крутнул, что-то записал в длинную ведомость.

— По какому вопросу?

— Я демобилизованный, прибыл на работу.

— В качестве?.. — спросил дядька, с любопытством взглянув на Грачева.

Юрий не счел нужным распространяться. Он еще раз повторил, что ему нужен директор, и спросил, где его можно найти.

— Г-м, найти… — усмехнулся дядька. — Идет уборка, товарищ демобилизованный. Семена Венедиктовича сейчас днем с огнем не найти. А впрочем, поищите где-нибудь в гараже или в зернохранилище.

Оставив в конторе чемодан, Грачев направился разыскивать гараж. Совхозный поселок со всех сторон обступил его уютными домиками, сараюшками, стогами свежего сена. По улицам и дворам разгуливали гуси, куры, свиньи. Но тени было мало. Молодые деревья росли чахлыми, а многие совсем засохли.

У гаража под одной-единственной полуторкой торчали ноги в рыжих стоптанных сапогах. Грачев обратился к ним со своим вопросом. Ноги шевельнулись, и хриплый голос окликнул из-под машины:

— Сенька, ты что ли?.. Ох, и лекцию прочитал мне директор за передний мост! Не приведи господи.

Узнав, что это неСенька, ноги настороженно замерли, а голос буркнул:

— Валяй в зернохранилище, он там.

В зернохранилище сказали, что Семен Венедиктович только что был здесь, но куда-то ушел, наверное, на нефтебазу. Оттуда Грачева направили в механические мастерские. А после мастерских следы директора вообще терялись. «Ну и порядки, — хмурился Грачев. — Легче задержать нарушителя границы, чем встретиться и поговорить с этим Семеном Венедиктовичем». О шофере Ибраеве сообщили, что он мотается между второй бригадой и пунктом Заготзерно, а дома у него сейчас никого нет, потому что жинка работает где-то на току.

Только к вечеру, когда поутихла жара, Грачев неожиданно застал директора в конторе. Он догадался об этом по множеству людей, толпившихся в коридоре. В одиночку и сразу по нескольку человек они бесцеремонно заходили в директорский кабинет и были там очень долго. Грачев постучался и тоже вошел. На него никто не обратил внимания. За столом сидел седоватый смуглый мужчина с густыми черными бровями и вежливо выслушивал какого-то басовитого парня, который рьяно доказывал, что для раздельной уборки в их бригаде не хватает трех подборщиков. В кабинете находились еще три человека и курили. Грачев слушал и удивлялся выдержке и вежливости директора.

Наконец Грачева заметили.

— Слушаю вас, товарищ, — ласково сказал Семен Венедиктович.

Юрий представился и сказал, зачем приехал.

— А-а, так вы и есть тот самый сержант Грачев?! — широко улыбнулся директор. — Знаю, знаю… Мне о вас много рассказывал товарищ Ибраев.

Грачев облегченно вздохнул. Кажется, его мытарствам приходит конец.

— Ну, что ж, сразу и приступим к делу, Юрий Михайлович, — сказал директор, бегло прочитав отпускное удостоверение и направление в совхоз.

Грачеву было непривычно, что к нему обращались по имени и отчеству; перед этим вежливым и спокойным человеком он чувствовал себя напряженно и даже боязливо, как школьник.

— Так вот, Юрий Михайлович, — продолжал директор, — что если мы поставим вас временно на ответственный участок? — он переглянулся со своими собеседниками, и те дружно закивали.

— Пожалуйста! — сказал Грачев самоуверенно.

— Предупреждаю, участок чрезвычайно важный. От вас будет зависеть благополучие ста шести человек, работа пяти тракторов и пяти подборщиков. Не подведете?

— Никак нет, — заверил Грачев. — А в чем будет заключаться моя задача?

Семен Венедиктович кашлянул в кулак, нахмурился и серьезно сказал:

— Нужно срочно заменить в третьей бригаде одного человека, который обеспечивает всю бригаду водой.

Сердце Грачева упало.

— Так меня в водовозы, что ли?

— Точно так, — твердо сказал директор.

Вот это здорово! Да они что, смеются над ним? Грачев долго молчал. Если бы не привычка к дисциплине, он бы, наверное, повернулся и хлопнул дверью.

— А другой должности не найдется? — наконец хрипло проговорил Грачев.

Мысли его разгадали отлично:

— Вы поймите, пожалуйста, — деликатно сказал Семен Венедиктович, — что от вас будет зависеть все — и жизнь людей и работа машин. А вода у нас здесь на вес золота. Приходится привозить из дальних колодцев и небольшого степного озера. Но дело даже не в этом — в третьей бригаде некого поставить водовозом. Буквально некого! Механизаторы нужны на уборке, а студенты не соглашаются, считают это для себя, видите ли, зазорным. К тому же поставим мы вас временно, на период уборки. А там что-нибудь придумаем.

— Понимаю, — негромко ответил Грачев.

— Вот и отлично! Завтра же и поезжайте в бригаду.

3

Полевой стан бригады — это два вагончика, несколько палаток, кухня, крытый ток. Это — груды зерна, пыль, грохот механизмов, загорелые парни в трусах и девчата в платочках, орудующие деревянными лопатами. Это — место, где человеку, привыкшему к приволью и тишине границы, можно оглохнуть и задохнуться от пыли.

Все это понял Грачев, когда на следующий день рано утром приехал в бригаду. Его поселили в одном из вагончиков и велели отыскать на току Павла Матвеевича Доленюка, у которого он и должен получить все инструкции.

Это был пожилой человек с фельдфебельскими усами и в майке неопределенного цвета.

— Вы и есть водовоз, дед? — поинтересовался Грачев, пожимая его жесткую, шершавую руку.

— Никак нет, я заведующий током. А водовозила моя дочь Евдокия… Тебя, значит, на ее место прикомандировали?

— Да, дед, — буркнул Грачев. Он представил себе эту Евдокию молодой горластой девкой, которой осточертела водовозка, и она сбежала с нее, а водовозку подсунули ему, потому что он такой дисциплинированный. «Вот и достукался», — зло подумал Грачев.

А Доленюк кивнул на его грудь, увешанную тремя пограничными знаками, и похвалил:

— Смотри-ка, сколько у тебя реликвий, граница. Молодец! Я ведь и сам служил в корпусе у генерал-майора Доватора Льва Михайловича. Боевой был генерал, царство ему небесное.

К их разговору с интересом прислушивались девчата-студентки, о чем-то шептались и хихикали. Грачеву захотелось сорвать с себя все свои «реликвии», снять и запрятать куда-нибудь зеленую фуражку, сделаться таким же незаметным, как этот заведующий током.

— С лошадьми имел дело? — спросил тот.

— Приходилось…

Павел Матвеевич повел его за полевые вагончики, к небольшому овражку, где понуро стояли две разномастные пузатые лошади и лениво щипали траву.

— Вот твоя кавалерия, граница. Прошу любить и жаловать.

— Да-а… — брезгливо промолвил Грачев, осматривая лошадей, ветхую повозку и две деревянные бочки на ней. На заставе за такое отношение к конному составу и снаряжению он бы влепил повозочному наряд вне очереди, а здесь — «кавалерия».

Потом, хмурясь и чертыхаясь про себя, Грачев запряг лошадей и поехал на колодезной водой по дороге, которую ему показал старик.

— Торопись, граница! Не дай бог, опоздаешь привезти для обеда. Синица тебя заклюет, как пить дать.

— Что еще за Синица?

— Повариха наша! Не девка, а казак в юбке. Поторапливайся.

Этого еще не хватало! Какая-то повариха будет им командовать…

Лошади шли неторопливо, отмахиваясь от наседавших слепней. Кругом простирались поля, наполовину убранные, утыканные лохматыми копнами соломы. На неубранных местах лежали длинные ряды валков. Виднелись островки и совсем еще не сжатой пшеницы. Волоча за собою длинные шлейфы пыли, по дорогам ползли автомашины.

Колодец стоял в центре небольшого аула. Грачев размотал длинную веревку, привязанную к ведру, и долго опускал в темные недра, пока ведро не плюхнулось в воду. Потом стал поднимать, перехватывая веревку руками. Двадцать пять ведер в одну и двадцать пять во вторую бочку натаскал Грачев из колодца, стараясь не смотреть по сторонам, чтобы не видеть любопытствующих ребятишек, о чем-то галдевших по-казахски, громко и оживленно.

Потом он поехал обратно. Лошади шли еще медленнее, повозка кренилась из стороны в сторону и скрипела, из бочек то и дело выплескивалась вода, свертываясь на дороге в грязные шарики. Оглядываясь на них, Грачев хмурился, ему было жалко пролитой воды, но он тут же отворачивался: все равно!

Смуглокожая девица в белом поварском колпаке и в цветастом сарафане, присев на корточки, раздувала плиту. Это, очевидно, и была Синица. Грачев негромко кашлянул.

Девица повернула раскрасневшееся лицо, выпрямилась и удивленно вскинула на него зеленоватые насмешливые глаза.

— Ты и есть новый водовоз?

— Я, — мрачно ответил Грачев, предчувствуя каверзу. — А что?

Синица еще раз зыркнула по нему глазами и быстрым движением заправила под колпак прядь светлых, чуть рыжеватых волос.

— А ты ничего… Ну, давай выливай.

Грачев взял ковшик и принялся им вычерпывать воду в два объемистых бака.

— Да ты что, с ума спятил? — накинулась на него Синица. — Ковшом? Да ты так до вечера будешь чикаться. А шланг зачем?

И она принялась поучать его, как надо пользоваться резиновым шлангом, а потом, когда вода была вся перелита, опять погнала его к колодцу.

Когда он возвращался, солнце уже палило нещадно. Пришлось снять с себя гимнастерку, от блеска хромовых сапог давным-давно осталось одно воспоминание. Но и жара и пыль — все это была ерунда по сравнению с тем, что он выслушивал возле кухни. Эта девка-повариха не ставила его ни в грош.

Она кричала:

— Эй, водовоз, давай лей-выливай!

Она смеялась:

— Смотри, не загони вороных коней!

Она распевала:

Удивительный вопрос:
Почему я водовоз?
Она куражилась над ним весь день, и это было самым скверным. Ворочаясь ночью на жестком ложе в полевом вагончике, Грачев с тоской вспоминал родную заставу, друзей-товарищей, капитана Ремизова. «Зачем я, идиот, не послушался его? Жил бы там сейчас, как царь и бог и воинский начальник. А здесь? Что я значу здесь? Вода… Подумаешь — вода. Любой бы справился на моем месте не хуже».

Утром он постарался встать раньше всех. Но, оказывается, на току работали круглосуточно. Возле бочек уже умывались девчата, черпая воду кружкой. Они встретили его любопытными взглядами и приветственными возгласами, но из кухни уже орала Синица:

— Эй, водовоз, поторапливайся!

Он огрызался невпопад, и тогда она «заводила» его:

— Работать надо, работать. Это тебе не казарма. Привык там командовать: «ать-два…» А тут поворачиваться надо. Вот так, — издевалась она.

В полдень Грачев отправился на озеро. На унылых низких берегах не росло ни одного деревца, а если смотреть издали против солнца, вода блестела и сияла, как расплавленный металл. А стоило подъехать вплотную, как было видно, что озеро мелкое и вода в нем прозрачная. Сквозь нее виднелось песчаное дно — все в рубчиках, словно гофрированная медь. Вода была теплая, неприятная, она не освежала и не радовала.

Грачев разбойно свистнул на лошадей и въехал в озеро. Потом ведром стал зачерпывать воду и выливать в бочки. Пищали и кусали комары, где-то насмешливо каркала ворона.

…А когда он шел за третьим нарушителем, было так. Следы вильнули в камыши, к озеру. Вероятно, нарушитель заметил преследование и решил спрятаться в густых прибрежных зарослях или прямо в воде: Грачеву были известны и такие уловки. Он послал напарника, молодого солдата Григорьева, в объезд озера, а сам слез с коня и, осторожно раздвигая камыши, стал пробираться к воде. Она уже захлюпала под сапогами, дошла до колен, до пояса. Вот и тихое гладкое озерко. Никого. Грачев стал ждать. Он стоял по пояс в воде, стоял не шелохнувшись, не отбиваясь от наседавшего со всех сторон комарья. Лицо, шея, руки уже давно распухли, а он все ждал, не шевельнется ли где-нибудь тростинка и не покажется ли вслед за ней из-под воды человек.

Так прошел час, потом второй… Пахло гнилью, застойной, мертвой водой. Но у озера была своя жизнь. Вот, подняв полосатую голову, проплыл верткий уж. Вот трясогузка уселась на сухую тростинку, раскачивая ее и бесстрашно посматривая на Грачева. Вот принялся расхваливать свое болото кулик. Совсем рядом раздался свист крыльев. Да, озеро жило своей жизнью, но сержант отбирал из нее только те приметы, которые бы говорили ему, что здесь прячется враг.

И вот он обратил внимание, как неподалеку по воде пошли круги, а затем из нее тихо поднялась голова человека. Ради этого мига стоило ехать двое суток по следу, стоило мокнуть, терпеть комаров, ждать!

…А сейчас? Грачев зачерпнул последнее ведро, завернул лошадей и выехал на берег. По-прежнему, насмешливо и протяжно, каркала ворона. Неужели только и останутся в памяти о границе эти три металлических треугольных значка?

Грачев гикнул, вытянул лошадей хлыстом и погнал их, не разбирая дороги, туда, где косили хлеба. Его охватило тупое безразличие к своим обязанностям и вместе с тем чувство злорадного превосходства над всем, что его окружало: и над этими мирными полями, и над языкатой Синицей, и над хвастливым стариком с фельдфебельскими усами, и над этими чумазыми трактористами и комбайнерами. «Ничего-то вы не знаете, какой я был, ничего не видели и не сделали того, что сделал я».

— Эй, лихач! — окликнули его с комбайна. — Больно уж прыток. Смотри, полбочки воды расплескал.

— Подумаешь! — беспечно отозвался Грачев, все еще хмельной от воспоминаний.

— Вот тебе и подумаешь… — сердито проговорил комбайнер, сивый от пыли мужик, подходя к водовозке. — Чем другие агрегаты заправлять будешь?

С мостика на Грачева посматривала, ухмыляясь, молодая копнильщица, из кабинки трактора высунулся парень в замасленной кепке.

— Ты вместо тети Даши, что ли? — спросил у Грачева сивый мужик.

— Какой тети Даши?

— Ну, Евдокии Павловны. Ее увезли, что ли?

— Никуда ее не увезли — сама ушла. Знать надо.

— Некогда нам все узнавать, парень, — с оттенком превосходства проговорил комбайнер. — И день и ночь в поле, — он заглянул в бочки и покачал головой: — Гляди, сколько расплескал. Тетя Даша все до капельки довозила…

Сделав открытие, что Евдокия — не здоровенная горластая девка, а совсем немолодая тетя Даша, Грачев сделал и другое открытие: ее здесь все любили и вспоминали добрым словом, а к нему относятся недоверчиво и пренебрежительно, словно и не было у него никаких прежних заслуг.

Уже настороженным и мрачным подъезжал он ко второму агрегату. Трактор и комбайн стояли, поджидая его в недоброй тишине. Ненасытные лопасти подборщика, застывшие над валками, походили на раскрытую пасть чудовища, изнемогающего от жажды. И точно — четверть часа назад в радиаторах выкипела вся вода, и Грачева здесь костили самыми последними словами.

— Где тебя черти носят?

— Ты бы посмотрел, как тетя Даша работала! Никогда не опаздывала.

А кто-то добавил с усмешкой:

— Ха! Ему до тети Даши, как студенту до профессора.

Был самый накал жатвы, и Грачев понимал этих людей. Но он не мог смириться с тем, что ругают именно его, сержанта запаса. Да и виноват ли он, что в радиаторах так быстро выкипает вода? Видимо, нужно время, чтобы познать какой-то неписаный график и привыкнуть к нему.

Но люди не хотели ничего знать. Они отдыхали только три часа в сутки и требовали, чтобы другие работали так же, как они. И постоянно вспоминали о тете Даше, этой «доброй безотказной душе». На третий день Грачев уже знал, что она не только возила воду, но и была нечто вроде агитатора.

Например, пока агрегат заправлялся водой, тетя Даша спрашивала:

— Филиппыч, а Филиппыч, сколько вчера накосил?

— Тринадцать и семь десятых гектара, Евдокия Павловна.

— Маловато, Филиппыч… До обязательства не дотянул. Что же ты?

Филиппыч, тот самый сивый от пыли мужик, который корил Грачева за расплесканную воду, начинал оправдываться, а тетя Даша уже ехала к следующему агрегату и опять спрашивала:

— Петро, сколько вчера накосил?

— Двенадцать с половиной гектаров, а что?

— Филиппыч тебя обогнал, у него тринадцать и семь десятых. Подтянуться надо.

И ехала дальше и находила, что сказать каждому: сообщить какую-нибудь новость, передать любовную записочку, обронить ласковое слово.

Такой была тетя Даша. А на сержанта запаса Юрия Грачева через несколько дней появилась в бригадной «Колючке» карикатура. Он был нарисован в хромовых сапогах, выглаженных галифе, заломленной набекрень фуражке, с папиросой в зубах — этаким щеголем, облокотившимся в картинной позе на водовозку. Под карикатурой шли строчки:

У меня одна забота —
Увильнуть бы от работы.
И хожу я сам не свой:
Как устроить выходной?
«Колючку» вывесили поздним вечером, когда молодежь собиралась около вагончиков потанцевать под баян. Все столпились около газеты, кто-то засмеялся, кто-то вслух прочитал куплет. У Грачева к лицу прихлынула кровь. Еще никогда с ним не расправлялись так жестоко! А главное — глупо и не смешно. И не курит он, и галифе у него не такие уже глаженые, и ни разу он не простаивал у водовозки в этакой картинной позе. Чепуха все это!

Грачев резко повернулся и выбрался из толпы. И тут чуть не столкнулся с Павлом Матвеевичем. По случаю вечернего времени он надел старую казачью фуражку и военный китель. В молчании они отошли к току. Позади уже заиграл баян, зашаркали ноги.

— Обидно? — заговорил Доленюк. — Понимаю, что обидно… — он помолчал немного и продолжал, удивляя Грачева правотой своих слов: — Это только в кино показывают, что демобилизованному воину и море по колено, что, дескать, и в мирной жизни он сразу становится героем и все такое прочее. Нет, брат, я знаю, сам на своей гвардейской шкуре испытал. Военный человек привык жить по одной струнке, а тут — совсем другая.

С танцевальной площадки донесся заливистый смех Синицы. Грачев прислушался. А Павел Матвеевич внушал Юрию, что тот не должен обижаться на критику, а обязан привыкать к своей новой службе и нести ее исправно, потому что воде в этой степи цены нет.

— А главное, брось гордыню, живи, как все, — заключил Доленюк.

Грачев удивился: как это он спокойно выслушивает обидное для него внушение? Может быть, потому, что выговаривал ему старый служака, бывший доваторец? И еще он хотел спросить, почему уволилась тетя Даша и где она сейчас, но к ним вдруг подлетела Синица.

— Юр, пошли танцевать! — сказала она и потянула за руку.

Она впервые назвала его не водовозом, а по имени, и Грачев даже растерялся немного, стал упираться. И только для того, чтобы никто из окружающих не посчитал его трусом и нелюдимым, он поглубже нахлобучил фуражку и под одобрительное покрякивание Доленюка отправился вслед за Синицей.

— Да плюнь ты на это! — хохотнула Синица, перехватив его взгляд, брошенный на «Колючку». — Про меня тоже писали, — добавила она с необычайной доверчивостью.

4

И все же Грачев не мог забыть обиды. На второй день утром он пролежал с полчаса с открытыми глазами. Мысли о границе и своей судьбе одна за другой лезли в голову, взвинчивая его. Дело было даже не в карикатуре, а во всем, что творилось с ним в эти дни. «Где же вы теперь, друзья-однополчане?» — грустно подумал он, потом встал, молча запряг лошадей, молча отъехал от кухни.

Неподалеку от колодца его догнала пустая полуторка. Из кабины выскочил Нурпеис Ибраев, подбежал к нему, стиснул в своих ручищах. Оказывается, он только вчера, заехав домой, узнал о телеграмме и вот прямо с элеватора, отвезя зерно, завернул сюда. Ой, как хорошо, что встретились! Глаза у Нурпеиса блестели, белые зубы так и сияли улыбкой.

— Садись в машину! Поедем ко мне, гостем будешь.

В первую минуту Грачеву хотелось плюнуть на все, пересесть в машину и укатить к Нурпеису. Но тут же его охватило раздражение при виде счастливой, самодовольной физиономии друга, которому все трын-трава. И Грачев коротко сказал:

— Не поеду.

— Почему? — насторожился Нурпеис.

— Зачем ты меня заманил сюда? — напрямик спросил его Грачев.

— А что?

— Что-что!.. Расписывал целинную героику, а тут… — Грачев кивнул на понуро стоящих кляч.

— Вот ты о чем, — негромко проговорил Ибраев. — Так у тебя же никакой профессии нет. Зато дисциплина. Я же директору так и сказал.

Грачев скрипнул зубами:

— Так это твоя работа?

— Конечно! Повозишь, пока жатва, потом на курсы поступишь, шофером станешь. Вот как я…

— Ну, знаешь!.. — перебил его Грачев. — Удружил, называется. Трепло!

Они поругались — жестоко, зло, впервые за все годы дружбы. Тут и возникло у Грачева решение, которое медленно назревало в его душе с первого дня появления в бригаде и которое он скрывал даже от самого себя.

— Уеду я отсюда!

— Ну и проваливай, — неожиданно заявил Ибраев. — Хочешь, я тебе и билет на поезд куплю?

Грачев молча вытащил деньги, отсчитал несколько бумажек, протянул Ибраеву.

— Ты серьезно? — тихо спросил Нурпеис.

— Так точно!

— Ну что ж… Куда брать?

— До Рязани. Там у меня тетка живет.

Нурпеис укатил, а Грачев поехал к колодцу.

На следующий день утром он запряг лошадей в водовозку и под уздцы подвел их к кухне.

— Синица, сама езжай.

— А ты?

— Мне нужно в контору, — и он решительно зашагал от кухни.

Синица закричала:

— Ты с ума сошел? Кто же будет обед готовить? Нельзя мне ехать, слышишь? — и вдруг закончила тревожно и тихо: — Юр, не дури, слышишь?

Но Грачев не хотел ничего слышать. Он шел пешком, чтобы избежать излишних вопросов дотошных шоферов. Нещадно палило солнце. Пылили дороги. Рябило в глазах.

В конторе было безлюдно, и Грачев обрадовался: не будет встречи с директором. Очкастый дядька и рта не успел раскрыть, как сержант припер его к стенке:

— Обратно в часть вызывают. Не имеет права отказывать в увольнении.

И дядька сдался без боя. На прощание он даже пожелал Грачеву новых успехов в боевой и политической подготовке.

В бригаду Грачев возвращался после обеда. Шагал по пыльной дороге и насвистывал старую добрую песню: «Дальневосточная, даешь отпор!» Но на душе было противно: «Все-таки сбегаю. Да еще наврал».

На полпути между озером и бригадой он увидел свою водовозку. Она одиноко стояла на обочине дороги, у копны сена. Лошади, опустив головы, отхлестывались от слепней. Как они очутились здесь? Грачев подошел. У копны лежала незнакомая женщина и тихо стонала. Лицо ее, бледное и потное, кривилось от боли.

— Что с вами?

Женщина дико взглянула на него, кусая губы.

— Уйди, бесстыжий!.. — и закричала, зажимая рот ладонью.

Только тут Грачев заметил темные пятна на бледном лице и все понял. Он испугался. Чем он мог помочь ей? Что нужно делать?

— Воды, — прошептали спекшиеся губы. — Воды, милый.

И тут в голове Грачева мелькнула догадка: это и есть Евдокия Павловна, тетя Даша, бывший водовоз бригады.

Так вот почему она больше не могла возить воду! И все-таки возила, возила почти до самого срока, до самого последнего дня. И сегодня снова стала в строй, заменив дезертира.

…Грачев настегивал лошадей так, будто выскочил по боевой тревоге. Стоя во весь рост и размахивая солдатским ремнем с тяжелой металлической пряжкой, он мчался к озеру. Вот и вымахнул ослепительный блеск степной воды. На полном скаку, взметая фонтаны брызг, Грачев влетел в озеро.

Вода, та вода, которую он проклинал все время и которую он вез сейчас для тети Даши, была такой драгоценностью, с которой не могло сравниться ни что в мире. Каждую каплю ее он готов был понести в ладонях — лишь бы там все кончилось хорошо.

И он успел. У копны уж хлопотала невесть откуда взявшаяся Синица. Евдокия Павловна терпела последние свои муки, и Грачев отошел в сторону. Потом раздался звонкий крик младенца, и Евдокия Павловна стихла.

— Живой? — окликнул Грачев через плечо.

— Живой! — ответила Синица.

— Кто?

— Мальчишка!

И Синица опять что-то стала делать там, а Грачев в бессилии опустился на жесткую щетину жнивья. Что-то перевернулось в нем, и он увидел себя словно со стороны. Как же так? Он считал себя униженным и растоптанным, а тетя Даша совсем и не думала про это. Почему он был уверен, что только на границе — настоящая жизнь, а здесь все скучно и неинтересно?

Вдали показалась и вскоре приблизилась знакомая полуторка. Нурпеис Ибраев кивнул Грачеву и подошел к Синице.

— Как же она, прямо в поле, понимаешь?

Синица ответила шепотом:

— Целый день воду возила. Вот и получилось…

Нурпеис, зло блеснув глазами, подошел к Грачеву. Тот поднялся, встал навытяжку, чувствуя, что минутой назад в нем родился другой, новый человек. Не глядя на него, Нурпеис протянул железнодорожный билет:

— На, до самой Рязани.

— Ты опоздал, друг, — сказал Грачев.

— Почему опоздал? — удивленно посмотрел на него Нурпеис. — Ничего не понимаю…

— Раньше я тоже не понимал, — коротко ответил Грачев, но билет все-таки взял.

5

С тех пор прошло три года. И вот я держу этот железнодорожный билет в своих руках. Коричневый кусочек картона с обозначением стоимости, станции отправления и станции назначения. Его так и не коснулись щипцы контролера. Он пролежал все это время в семейной шкатулке Грачевых.

Вытряхнув ее содержимое на стол и подав мне билет, жена Грачева — Тамара с усмешкой заметила:

— Раз уж приехали описывать целинные реликвии, напишите и об этой, — и она засмеялась, вскинув на меня свои зеленоватые озорные глаза. Да, Синица оставалась Синицей.

Сам Грачев помалкивал, смущенно поглядывал то на жену, то на билет в моих руках. Хотя теперь он был уже бригадиром в совхозе, воспоминание об этом случае, видимо, было для него не очень приятным.


1960 г.

ПО СЛЕДАМ ЛЕГЕНДЫ

1

История, о которой я хочу поведать, похожа на легенду. Я расскажу о ней в той последовательности, в какой она раскрывалась передо мной, сохраняя все перипетии поисков и открытий.

В музее пограничных войск мне показали документ, в котором упоминается о событии чрезвычайной важности: в ночь на 22 июня 1941 г. западнее местечка Волчин (это в районе Бреста) переплыл Буг перебежчик. Он сообщил начальнику пограничной заставы, что ровно в четыре часа Германия нападет на Советский Союз. Начальником заставы была объявлена боевая тревога и тотчас послано донесение по команде.

В воспоминаниях участника обороны Брестской крепости Сергея Бобренка этот факт описывается несколько конкретнее. Называется фамилия начальника заставы — младший лейтенант Горбунов. Указывается, что перебежчиком был мельник с той стороны Буга.

Вот и все. Никаких подробностей. А ведь факт чрезвычайно интересный и важный!

Летом 1962 года я побывал на берегах Западного Буга. Беседовал с участниками первых боев на границе, с жителями приграничных сел и деревень. Знакомился с архивными материалами в музее героической обороны Брестской крепости — не найдется ли в них что-нибудь о младшем лейтенанте Горбунове и его бойцах? Беру одну папку, вторую, третью… И вдруг — папка с воспоминаниями Аркадия Петровича Сергеева и в них — имя Горбунова…

Младший лейтенант Сергеев до войны служил начальником физподготовки Брестского погранотряда и был хорошо знаком с Горбуновым. Вместе они встретили войну на границе, вместе воевали, пока судьба не развела их в разные стороны и не оборвала связь между ними. Аркадий Петрович Сергеев живет ныне в Днепропетровске. Вот из его-то воспоминаний, а также из рассказов оставшихся в живых очевидцев мне и удалось выяснить подробности этой истории.

* * *
Вторая застава, которой командовал младший лейтенант Горбунов, стояла в деревне Новоселки, неподалеку от местечка Волчин, на берегу Западного Буга. На другом берегу уже начинались владения германского рейха. Это было немного странно и непривычно — граничить непосредственно с Германией, да еще с фашистской. Но что поделаешь?

Граница была беспокойной. Не проходило ночи, чтобы на участке заставы или у соседей не задерживали нарушителей. Обнаглевшие немцы даже обстреливали наши наряды.

Начальник отряда приказал усилить меры предосторожности. Подсумки с патронами и гранаты на ночь укладывались рядом с обмундированием.

Василий Горбунов с величайшим рвением повышал боеготовность своей заставы. С особой энергией он принялся выполнять новый приказ — воздвигнуть вокруг заставы долговременные земляные огневые точки и тщательно замаскировать их. Работу эту строжайше предписывалось закончить к двадцать четвертому июня…

Пограничники рыли землю, несли охрану границы, занимались боевой подготовкой. Чувство надвигающейся опасности усиливалось с каждым днем.

Было видно, как на том берегу немцы подтягивали к границе орудия, танки и другую технику; под прикрытием зеленых щитов в перелесках и рощах накапливались полки и дивизии. Зачем? Официально объяснялось: германское командование отводит свои войска на отдых. А от чего, собственно, они устали? От Балкан, где прошли триумфальным маршем?! Но так объясняли в Берлине, и нашему командованию оставалось только верить этому: ведь Советский Союз был связан договором с национал-социалистским правительством Германии. Главное — «не поддаваться на провокации».

Беспокойство и тревога по поводу подозрительной возни немцев расценивались как трусость и паникерство. Поползли даже слухи о том, что через месяц-другой советское правительство уговорит Гитлера добровольно уйти из Польши.

Если бы знали Горбунов и его товарищи, что 14 июня — в тот самый день, когда появилось сообщение ТАСС, где черным по белому было написано, что, «по мнению советских кругов, слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы…» — в тот самый день в Берлине, в имперской канцелярии, Гитлер заслушивал окончательные доклады по «плану Барбароссы» и давал последние указания перед нападением на Советский Союз! На Нюрнбергском процессе упоминался документ, в котором с немецкой точностью предписывалось, кому и в какой час докладывать фюреру:

«a) 11.00 — «Зильберфукс» («Серебряная лиса»); b) 12.00—14.00 — армейская группа Юг; c) 14.00—15.00 — завтрак для всех участников совещания; d) после завтрака — Балтийская группа, армейская группа Север и армейская группа Центр в указанном порядке».

В тот же день участники совещания, в том числе фельдмаршалы Бок, Клюге и генерал Гудериан, возвратились из ставки Гитлера к своим войскам и стали выводить их на исходные позиции.

Много лет спустя в своих «Воспоминаниях солдата» Гудериан напишет:

«…20 и 21 июня находился в передовых частях моих корпусов, проверяя их готовность к наступлению. Тщательное наблюдение за русскими убеждало меня в том, что они ничего не подозревают о наших намерениях. Во дворе крепости Бреста, который просматривался с наших наблюдательных пунктов, под звуки оркестра они проводили развод караулов…

Перспективы сохранения момента внезапности были настолько велики, что возник вопрос, стоит ли при таких обстоятельствах проводить артиллерийскую подготовку в течение часа, как это предусматривалось приказом».

Вот так и наступила суббота двадцать первого июня. В Бресте под звуки оркестра проводился развод караула. Командиры расходились по городским квартирам. Бойцы чистили сапоги и пуговицы, собирались в кино и на танцы. А на участке 2-й погранзаставы около десяти часов вечера с той стороны Буга приплыл человек. Человек выбрался на наш берег, и его задержали пограничники. Это был хозяин ветряной мельницы в польской деревне Старый Бубель, которую хорошо было видно с нашего берега. Бойцы заставы знали мельника в лицо, знали и всю его семью: жену, дочь и сына.

— Скорее начальника! — попросил мельник, задыхаясь от волнения и усталости.

Младший лейтенант Горбунов прискакал на своей серой Зильде через пять минут. Да, он тоже узнал в нем жителя польской деревни Старый Бубель.

— Что случилось?

Задержанный со слезами на глазах бросился навстречу Горбунову и сказал, что завтра начнется война.

Горбунов успокоил его, велел пограничникам продолжать службу, а сам повел задержанного на заставу.

И там мельник рассказал Горбунову, что сегодня днем подслушал разговор гитлеровских офицеров… Очень важный разговор… Офицеры совещались между собой, и он понял, что завтра, ровно в четыре часа утра, германские войска нападут на Советский Союз. Начнется война. Да, война.

Известие было таким ошеломляющим, что в него трудно было поверить.

Мельник с горечью посмотрел на Горбунова.

— Я солдат русской армии, в четырнадцатом году раненым попал в плен к немцам. Они издевались надо мной, и теперь настал мой черед отомстить им и помочь своей Родине. Я говорю правду.

Горбунов все еще колебался. Он недоверчиво смотрел на мельника и молчал.

— Там остались моя жена, мои дети… Они, наверное, уже расстреляны немцами, — тихо добавил мельник.

Горбунов позвонил в комендатуру, и оттуда приехали на грузовой машине работник штаба отряда капитан Солдатов и начальник штаба комендатуры капитан Кондратьев. Мельник повторил все, что рассказал младшему лейтенанту.

Садясь в машину, куда посадили и мельника, капитан Солдатов сказал:

— Задержанного мы отправим в отряд. Усильте наблюдение. Но имейте в виду: это может быть провокацией. До полного выяснения обстановки никому ни слова о мельнике. Все. Действуйте!

Мельника увезли.

А вскоре позвонил начальник отряда майор Кузнецов:

— Панике не поддаваться. Пришлем к вам поддержку. Ведите усиленное наблюдение. Обо всем замеченном докладывайте мне лично.

И положил трубку.

Горбунов остался наедине со своими сомнениями. Почему приказано только усилить наблюдение и больше ничего? Почему не подняты по тревоге все заставы, все войска пограничной полосы? Ведь завтра — война! Война, черт побери!.. Впрочем, понятно: начальник отряда сам не волен решать такие вопросы. Он докладывает в округ, округ — в Москву, а в Москве доложат Сталину. И как только доложат, Сталин примет мудрое решение.

Такие же мысли в те же самые часы и минуты не давали покоя начальнику Владимир-Волынского пограничного отряда майору Бычковскому и его начальнику штаба капитану Зернову. Они только что закончили допрос немецкого солдата 222-го пехотного полка 74-й пехотной дивизии Альфреда Лискофа, перебежавшего на нашу сторону в районе Сокаля. На допросе бывший рабочий мебельной фабрики в Мюнхене, немецкий коммунист Альфред Лискоф сообщил то же самое, что и мельник из Старого Бубеля: в четыре часа начнется война! Об этом Бычковский доложил начальнику Украинского пограничного округа генерал-майору Хоменко, командующему 5-й армией генерал-майору танковых войск Потапову, а также командирам 87-й стрелковой и 41-й танковой дивизий. Начальник отряда приказал комендантам участков усилить охрану границы, выставить к Западному Бугу дополнительные наряды и обо всем подозрительном немедленно докладывать в штаб отряда.

Альфреда Лискофа отвезли во Львов. Но ни Бычковский, ни командиры приграничных частей и соединений Красной Армии так и не получили никаких указаний к немедленным действиям. Директива Главного Командования о приведении войск в боевую готовность поступила тогда, когда по всей линии границы рвались немецкие снаряды и бомбы.

Что же было с Альфредом Лискофом? Двадцать седьмого июня Советское Информбюро сообщило:

«Немецкий солдат Альфред Лискоф, не пожелавший воевать против Советского Союза, перешел на нашу сторону. Альфред Лискоф обратился к немецким солдатам с призывом свергнуть режим Гитлера».

В тот же день все Центральные газеты опубликовали его обращение. Оно начиналось словами:

«Я — в Советской России. Мой ум не сразу воспринимает эту простую и радостную мысль. Но мои широко раскрытые глаза, которыми я смотрю на новый открывающийся мне мир, говорят, что я не сплю, я вижу все это не во сне, а наяву.

Желание бежать из невыносимого мира гитлеровских ужасов зрело во мне уже давно. Но надо было ждать удобного случая. И вот эта удобная минута настала…

Я выждал, пока был отдан приказ о наступлении, и ночью вплавь переправился через реку. На советском берегу я сразу же попал в руки пограничников. Меня встретили здесь дружественно. Мне дали одежду, обувь, накормили…»

Свое обращение Лискоф заканчивал призывом:

«Германские солдаты! Вы обязаны помочь поскорее покончить с фашизмом. Поверните штыки против Гитлера и его клики, правящей сейчас Германией. Этим вы сделаете святое дело. Настанет мир, которого так жаждет германский народ, и ненавистный фашизм будет уничтожен навсегда!»

Это было сказано на пятый день войны. Это прозвучало на весь мир. И только об одном умалчивалось и в обращении, и в сводке Информбюро — о том, что Лискоф предупредил о нападении Гитлера на нашу страну. Кому-то это было выгодно.

Кому? Чтобы быть предельно кратким и не одиноким в своих суждениях, я процитирую несколько абзацев из документальной повести моего товарища по перу Владимира Беляева «Граница в огне» в переиздании 1962 года.

«Немедленно все, что сообщил Лискоф, было передано по прямому проводу в Москву. Ввиду чрезвычайной важности сообщения его принял непосредственно человек, которому тогда была поручена забота о безопасности Советского государства, в том числе и охрана его границ.

Выслушав ночное сообщение с украинской границы, этот человек отрывисто бросил:

— Чепуха!

Пограничный командир, передававший донесение, спросил, не надо ли усилить границу, принять дополнительные меры по ее охране и связаться с регулярными частями Красной Армии, что находились в ближайших тылах?

— Не занимайтесь паникой! — прозвучал в ответ сухой и жесткий голос. — Это самая обыкновенная провокация. А вас уже предупредили — не отвечать на провокации. Подумаешь — поверили какому-то немцу, а его могло подослать гестапо. Никаких особых мер не принимайте…

Такое указание на западную границу Украины в решающую ночь с 21 на 22 июня 1941 года дал Берия…»

Конечно, такое указание было возможно только в обстановке культа личности Сталина. Спустя двадцать один год после той роковой ночи учебник «История Коммунистической партии Советского Союза» ясно высказался по этому поводу:

«Одной из решающих причин такого положения был недопустимый просчет Сталина в оценке военно-стратегической обстановки, сложившейся накануне войны, недооценка им угрозы войны. Сталин располагал достоверными данными о концентрации немецких войск вдоль советской границы и даже о дне нападения. Он полагался на советско-германский договор о ненападении, не учитывал коварства врага и не принял необходимых мер для отпора агрессору».

…Ничего этого, конечно, не мог знать начальник заставы Василий Горбунов. Он был уверен, что как только Сталину доложат о его сообщении, тот примет мудрое решение. И вообще есть какие-то обстоятельства, которые позволяют нашему правительству оставаться спокойным и уверенным в безопасности наших границ.

И все-таки Горбунов не мог оставаться спокойным. Слишком велика ответственность, свалившаяся на его плечи. Нет, он не будет ожидать дальнейших распоряжений!

Младший лейтенант позвал к себе политрука заставы Леонтия Петровича Горбачева и все рассказал ему.

— Да, будем действовать! — Горбачев полностью одобрил решение начальника заставы.

И все же они решили пока не объявлять бойцам о войне, а выслать к предполагавшейся переправе немцев усиленный наряд в составе ефрейтора Владимира Чугреева и ефрейтора Ивана Сергеева.

Горбунов ставил им боевую задачу в канцелярии при закрытых дверях:

— Только что получены данные от перебежчика, что в четыре часа утра немцы начнут наступать на нашем участке. Возможно, начнется война. Приказываю: выступить на охрану и оборону государственной границы Союза Советских Социалистических Республик на правый фланг. С собой взять ручной пулемет и сторожевую собаку. Ваша задача: при переправе немецких войск через Буг самостоятельно открывать по ним пулеметный и ружейный огонь. В случае отказа средств связи на заставу послать с донесением собаку. Присоедините к себе двух находящихся на правом фланге наблюдателей. В случае начала военных действий помощи от заставы не ждите, действуйте самостоятельно. Если же войны не будет, обо всем, что вам сказано здесь, — никому ни слова.

Горбунов и Горбачев попрощались с Чугреевым и Сергеевым за руку и сказали: «Ну, может, увидимся, а может, нет». И бойцы ушли. А через сорок минут они доложили по телефону, что прибыли к переправе и приступили к исполнению своих обязанностей.

Время тянулось невыносимо медленно. Младший лейтенант и политрук сидели в канцелярии, ждали. Ни из комендатуры, ни из отряда — ни одного приказания.

Только время от времени звонил дежурный, проверял связь.

Горбунов крутнул ручку аппарата, вызвал соседа справа — начальника первой погранзаставы старшего лейтенанта Кичигина. Сообщил ему о мельнике.

— Не может быть! — изумился Кичигин. — Почему комендант и начальник отряда молчат, не дают никаких указаний?

— Не знаю. Наверное, им так приказано.

— Но почему?!

— Чтобы не поднимать паники, не вызывать немцев на провокацию.

— Значит, в Москве не верят, что начнется война?

— Не знаю, друг, не знаю…

— Что будешь делать?

— Буду встречать гостей по всем правилам!

Трубка неожиданно замолчала, потом из нее зачастил другой голос:

— Товарищ Горбунов, что за провокационные слухи вы распускаете? Я завтра буду у вас и лично проверю ваши знания по марксистско-ленинской подготовке. Вы забываете, что между Советским Союзом и Германией существует договор. Это вам даром не пройдет!

Горбунов узнал по голосу инструктора политотдела отряда политрука Сухова. Криво усмехнулся и положил трубку на стол. Из нее еще некоторое время частила скороговорка, потом «алле, алле», и затем все смолкло.

Горбунов позвонил соседу слева — начальнику третьей заставы, но связь уже не работала.

Тогда он приказал дежурному собрать младших командиров. Через несколько минут в канцелярии собрались: замполитрука Михаил Зинин, старшина заставы сержант Валентин Мишкин, инструктор службы собак младший сержант Алексей Ипполитов, командиры отделений — сержант Василий Шалагинов, младший сержант Иван Абдрахманов, сержант Константин Занозин, младший сержант Кузьма Никитин.

Совещались десять минут. Горбунов, сообщив сержантам о надвигающейся опасности, потребовал, чтобы они руководили своими подчиненными инициативно и смело.

Было видно, как побледнели лица людей.

Все бойцы были подняты по тревоге. Им приказали переодеться в чистое белье, а вещевые мешки опростать и наполнить гранатами и патронами.

Старшина и командиры отделений раздавали боеприпасы. Работали в темноте, свет горел только в канцелярии и у дежурного.

Когда пограничники выстроились в полном боевом снаряжении, Горбунов объявил им в наступившей вдруг тишине:

— Товарищи! По имеющимся данным в четыре часа утра начнется война. Германия нападет на нас. Перед нами стоит задача — оборонять участок государственной границы, вверенный нам командованием. Я решил…

И он спокойно и твердо поставил боевую задачу каждому отделению, каждому пулеметчику икаждому снайперу.

— По местам! К бою!

И пограничники бросились к огневым точкам, которые только что оборудовали — на три дня раньше намеченного срока. Заняв свои места, они приготовились к бою.

О чем они думали? Что чувствовали в эти долгие, бесконечно долгие минуты ожидания? О чем говорили между собой? И говорили ли? Может быть, просто молчали. Вместе со своим командиром они сделали все, чтобы достойно встретить врага. Что еще они могли сделать?

Спустя двадцать два года в Центральном архиве погранвойск мне удалось раздобыть список личного состава второй погранзаставы. Их было шестьдесят человек — бойцов и командиров воинского подразделения, которое знало о начале войны и было готово к отражению врага. Это были русские, украинцы, казахи, один удмурт. Среди них было шесть коммунистов и тридцать восемь комсомольцев, один человек с высшим образованием и один с незаконченным высшим, один со средним. Вот их имена: Алексей Ипполитов, Иван Платонов, Алексей Вакуленко, Александр Смаль, Алексей Беляев, Василий Трофимов, Иван Абдрахманов, Василий Шалагинов, Константин Занозин, Николай Бедило, Николай Юдин, Арсентий Васильев, Иван Судиловский, Владимир Чугреев, Александр Никитин, Николай Лисовец, Иван Малышев, Андрей Лабуз, Григорий Рубенко, Амансет Мусурупов, Петр Гурьев, Павел Капинос, Петр Мысливский, Андрей Колодин, Александр Алешкин, Федор Протопопов, Григорий Голубенко, Иван Сергеев, Владимир Нестеров, Федор Герасимов, Иван Бузин, Иван Ефименко, Василий Нарижный, Дмитрий Лавренков, Борис Вавилов, Анатолий Вазиян, Александр Балабин, Дмитрий Сновалкин, Григорий Рахматов, Алексей Буянкин, Владимир Богданов, Павел Сорокин, Василий Гребенюк, Кузьма Никитин, Василий Москвитин, Михаил Бричев, Иван Михайлов-Силичев, Иосиф Ковалевский, Николай Агафонов, Василий Баркарь, Дмитрий Савченко, Александр Ляшенко, Александр Гребенников, Иван Котов, Иван Уваров, Валентин Мишкин, Михаил Зинин.

Их командир и воспитатель младший лейтенант Горбунов вместе с политруком Горбачевым, старшиной Мишкиным и замполитруком Зининым сидели в канцелярии и обсуждали последние детали предстоящего боя. Никаких слов об отступлении, разумеется, не было. Только наступать! Отбить первую атаку немцев, опрокинуть их в Буг, потом захватить германскую пограничную заставу, а дальше уж пойдут части Красной Армии. На один удар они ответят тройным ударом.

В 3 часа 30 минут Горбунов отослал старшину Мишкина на кухню проверить, как готовится для пограничников завтрак.

А на высоком берегу Буга, у будущей вражеской переправы, о которой сообщил мельник, залегли Иван Сергеев и Владимир Чугреев с ручным пулеметом. С ними была служебная овчарка. Они первыми должны были встретить войну. Самыми первыми. И задержать врага как можно дольше. И уничтожить как можно больше.

В три часа сорок пять минут из тумана бесшумно выплыла большая лодка. На носу ее пригнулся немецкий солдат, нацелив пулемет на наш берег. В лодке сидело еще двенадцать человек.

Вот лодка ткнулась в берег, немцы выскочили из нее и залегли. За лодкой тянулся канат, и один из немцев привязал его к дереву.

Офицер посигналил фонариком на тот берег, канат натянулся, и по нему цепочкой поплавков поползли понтонные лодки, перегораживая всю реку. Стало ясно, что назревают серьезные события.

— Гранатами их, сволочей! — крикнул Сергеев, который был старшим в группе.

В немцев, высадившихся на берегу, полетели гранаты. Это был первый, самый первый удар по врагу в Великой Отечественной войне. Почти весь десант был уничтожен. Но в это время в небе с ревом пронеслись первые самолеты, по всему Забужью заполыхали орудийные вспышки, и по наведенным понтонам хлынула вражеская пехота.

Война!

И тут пограничники открыли огонь. Немцы падали в воду, снова бежали по понтонам и снова падали, скошенные огнем из пулемета и винтовок.

Пограничники удерживали натиск врага сорок минут. Уже Брест и многие города пылали в огне, а напротив деревни Новоселки ни один фашист так и не перебрался по понтону.

Через час на заставу прибежала овчарка. За ошейником у нее нашли записку:

«Кончаются боеприпасы. Прощайте, товарищи! Пограничники не сдаются. Сергеев».

Младший лейтенант Горбунов прочитал записку вслух для всех бойцов, а овчарка убежала к себе в питомник.

Теперь уже вся застава, в окопах и блиндажах, встретила врага огнем. Немцы, идущие цепью, остановились, залегли, стали окапываться. Они несколько раз поднимались в атаку и откатывались назад. За Бугом скопилось много немецких машин и танков. Атаки следовали одна за другой и снова захлебывались.

Если к двенадцати часам дня почти по всей линии границы в этом районе бои уже утихли, то на второй заставе бой шел в полную силу и раненых было только два человека.

Но силы были слишком неравные. Поздно вечером оставшиеся в живых шесть пограничников отползли в лес, унося с собой Горбунова. Ночью, умытый у лесного ручья, он пришел в себя. На заставе он сделал все, что было в его силах. Сейчас от подразделения осталась горстка усталых бойцов, и им предстояло идти на восток, чтобы соединиться с частями Красной Армии.

2

К сожалению, Аркадию Петровичу Сергееву, оставившему в Брестском музее свои воспоминания, ничего не было известно о дальнейшей судьбе младшего лейтенанта Горбунова и оставшихся в живых пограничников, а также о мельнике, переплывшем Буг и предупредившем заставу о войне.

Я принялся за розыски этих героев. Розыски продолжаются до сих пор. Но как найти людей, следы которых затерялись двадцать с лишним лет назад? Да и живы ли они сейчас, после такой тяжелой, кровопролитной войны, после многих лет испытаний?

Прежде всего, вернувшись в Алма-Ату, я рассказал о подвиге Горбунова и его бойцов на страницах «Казахстанской правды». Очерком заинтересовалось Всесоюзное радио и передало его в эфир.

И вот я получаю первое письмо. Оно пришло из города Джезказгана от гражданина Н. Ф. Губко. От первых же строк радостно вздрогнуло сердце:

«Я прочитал в «Казахстанской правде» Вашу статью «В ночь перед войной» и хочу сообщить Вам кое-какие сведения о Горбунове».

И дальше автор письма сообщал, что во время войны он был в плену и что в одном из гитлеровских лагерей для военнопленных встречал советского офицера Васю Горбунова (отчество не помнит), который рассказывал, что служил на западной границе. Не тот ли это младший лейтенант?

«Вот если бы Вы переслали мне его фотографию!».

К сожалению, фотографии у меня не было, да и не верилось, что полюбившийся мне герой попал в гитлеровский плен. С тайной надеждой на лучшее я стал ждать следующих писем.

Они не заставили себя долго ждать. Почтальон приносил их почти каждое утро. Писали из Москвы, Ленинграда, Киева, Ростова-на-Дону, Омска и других городов. Распечатываю один из конвертов и узнаю, что Василий Горбунов… погиб на фронте. Да, погиб. Сообщает об этом его вдова, проживающая в Магнитогорске. Она слышала мой очерк по радио и была очень взволнована. Только вот не перепутал ли автор отчество ее покойного мужа? Он был Василий Матвеевич, а по радио передали: «Василий Николаевич». У меня отлегло от сердца. Нет, я не перепутал отчество! Впрочем, все может быть… Могла быть неточность в тех материалах, которыми я первоначально пользовался.

Запрашиваю Центральный архив пограничных войск и вскоре получаю официальную справку:

«…в списках личного состава погранотряда, объявленном в приказе № 7 от 10 мая 1941 года, значится запись: «Застава № 2, начальник заставы младший лейтенант Горбунов Василий Николаевич, рождения 1916 года, образование 5 классов, русский, член ВЛКСМ, рабочий». Других данных о судьбе Горбунова В. Н. в управлении пограничных войск и в Центральном архиве нет».

Значит, у меня точно — Николаевич! Погиб его однофамилец… Ну, а то, что «других данных о судьбе Горбунова В. Н. нет» — это не страшно, в такой войне тысячи людей терялись. Будем искать.

Еще в музее героической обороны Брестской крепости я взял адреса оставшихся в живых участников первых боев на границе в районе Бреста и всем им разослал письма. Я просил сообщить, не помнят ли они начальника заставы Горбунова? И пусть каждый опишет до мельчайших подробностей последние недели, дни и даже часы перед роковой датой. Было ли для нас неожиданным нападение немцев? Принимались ли во внимание тревожные сигналы пограничников о готовящейся опасности?

Одним из первых откликнулся на мою просьбу бывший политработник Брестского погранотряда Иван Константинович Иванов, проживающий сейчас в Ленинграде.

«Спасибо за то, что Вы взялись за эту тему, — писал он. — Правда, порою тяжело возвращаться к тому, что было пережито, что долгое время было только твоими мыслями, но пора уже сказать людям всю правду о начале войны, и в этом Вы найдете поддержку не только у меня, но и у моих друзей, в том числе у Горбунова Василия Николаевича, который жив и находится в городе Ярославле».

Жив! В Ярославле! Но то ли по забывчивости, то ли от волнения Иванов не указал ни улицы, ни дома, в котором живет Горбунов. В Ярославле — и все.

Снова пишу в Ленинград: адрес, точный адрес! Наконец адрес получен — и уже к самому Горбунову летит мое письмо.

Пока тянутся томительные и тревожные (а вдруг опять ошибка?) дни ожидания, получаю все новые и новые письма. Письма-воспоминания. Письма-исповеди.

Аркадий Петрович Сергеев прислал из Днепропетровска рукопись. Когда я перепечатал ее на машинке, в ней оказалось двести двадцать три страницы интереснейших мемуаров. Забегая вперед, скажу, что мемуары приняты к печати одним из московских журналов. А недавно я махнул в Днепропетровск и лично познакомился с Аркадием Петровичем — начинающим литератором. Он оказался еще и заядлым спортсменом и рыболовом.

Написали о себе и своих товарищах бывшие воины-пограничники Николай Михайлович Морозов из Луганской области, Аким Степанович Черный из города Сумы, Александр Федорович Карнаух из Кемеровской области, Георгий Филиппович Манекин из Москвы, Петр Георгиевич Орлов и Петр Федорович Бузенков из Подмосковья, Алексей Васильевич Полинов из Омской области и многие, многие другие.

В каждом из писем — горечь и боль от тех страшных дней июня сорок первого года и вместе с тем гордость за простых советских людей, выстоявших в жестоких испытаниях войны. Судьба каждого из авторов писем необыкновенно интересна, может быть, о них следует написать отдельно и подробно.

Но вот пришел наконец ответ от самого Горбунова. Небольшое письмо, очень взволнованное. Оказывается, он тоже разыскивал меня эти два месяца. Друзья, слушая радио, узнали, что где-то кто-то интересуется его судьбой. Но толком они ничего не могли ему объяснить. И вот мы нашли друг друга! Правда, пока лишь по почте, но нашли!

Вскоре в моей коллекции писем появилось подробное, хотя и довольно-таки суховатое, по-военному немногословное описание Горбуновым своей жизни и боевой судьбы. Уроженец Ярославской области, выходец из бедной крестьянской семьи, трудится с детских лет. На границе с 1937 года. Между прочим, в пограничных войсках служили и оба его брата, Александр и Иван.

…Когда поздно вечером 22 июня младший лейтенант Горбунов был ранен в руку и ногу, а боеприпасы на заставе почти кончились, пограничники отошли в лес.

«Они дрались до последнего патрона, — вспоминает Василий Николаевич, — а патронов на заставе перед началом боя было 35 тысяч штук».

Армия отступала, ведя тяжелые оборонительные бои. Начальник заставы, а затем командир роты пограничников Горбунов выполнял ответственные задания командования. Он принимал участие в великом сражении на берегах Волги, во взятии Одессы, в штурме Измаила. В октябре 1944 года ему было приказано разыскать и арестовать одного видного румынского генерала, сподвижника Антонеску, не сложившего оружия перед Советской Армией. Это задание, рискуя жизнью, он выполнил в назначенный срок. Затем с боями прошел всю Румынию, Болгарию, Югославию, Венгрию и Австрию. День Победы встретил в югославском городе Загребе. Потом некоторое время служил в Берлине. И еще служил в армии долгие десять лет. Его боевые товарищи давно вернулись домой, уже пошли в школу их дети, родившиеся после войны, а Горбунов продолжал выполнять свой воинский долг.

И сейчас, уволившись в запас, он скромно, незаметно живет на окраине Ярославля на самом берегу Волги. У них с женой два сына — Олег и Борис: Олег служит в армии, Борис учится в школе. Жена, Мария Ивановна, заведует детским садом.

Позже я узнал судьбу этой женщины, судьбу необыкновенную, героическую, о которой нельзя не рассказать читателям.

…Она родилась и выросла с Василием Горбуновым в одном селе. Вместе учились в школе, дружили. Потом Василия взяли в армию, а Мария закончила педтехникум и поступила в педагогический институт. Там ее приняли в кандидаты партии. За год до начала войны, когда Василий приезжал в отпуск, они поженились и вместе уехали в Новоселки. Мария так и не закончила институт. Ей шел двадцать третий год, и все еще было впереди.

Теперь они жили вместе и всегда будут вместе до самой смерти!.. Они сняли комнату в доме у Паневских, недалеко от заставы. Все дни Мария проводила на заставе, разучивала с пограничниками новые песни, ставила небольшие пьесы. Ездила вместе с ними на стрельбище, стреляла из боевой винтовки. В общем все было хорошо, если бы не предчувствие скорой войны.

И все-таки Горбунов ни словом не обмолвился жене о сообщении мельника. Не велел собрать вещей, не отправил в комендатуру. Он все еще на что-то надеялся… Да и стоит ли ее тревожить? Ведь немцев непременно отбросят за Буг. «Пусть спит и ни о чем пока не думает».

И Мария спала.

Разбудил ее неслыханной силы гром. Дом ходил ходуном, стекла звенели. Гром катился со стороны Буга.

Мария оделась и побежала на заставу. В окопах, сжимая оружие, стояли бойцы. Муж коротко и сдержанно отдавал приказания.

— Вася, что это?

— Война, — сказал он.

Она бессильно опустилась на ступеньку крыльца. Вчера вечером она сидела здесь с бойцами, тихонько пела песни… А сегодня — война…

Мария перевязывала и перетаскивала раненых в блокгауз. И все не верилось, что это всерьез; все думала: скоро подойдет Красная Армия и вышвырнет немцев, — цепи их уже приближаются к заставе. Но Красная Армия не подходила. Не выстрелила ни одна наша пушка, не прилетел ни один самолет. Молчали железобетонные огневые точки, только что построенные вдоль границы. И это было самым страшным.

Вечером оставшиеся в живых пограничники отступили к Волчину. Мария шла рядом с повозкой, на которой везли раненых. Низко пролетали немецкие самолеты, строчили из пулеметов. В суматохе боя Мария потеряла мужа, свою повозку. Так война разлучила их на долгие годы.

Утром следующего дня Волчин предстал перед ее глазами дымящимися развалинами. Не видно было ни пограничников, ни немцев. Лишь кое-где из погребов вылезали местные жители, опасливо озирались по сторонам.

Все семьи командиров Волчинской комендатуры остались в селе, ни одна не эвакуировалась. Единственная в штабе грузовая машина, отданная для детей и женщин, так и не пробилась через вражеское кольцо. Вернулись к своим печальным очагам Валентина Ивановна Милославская, Вера Никифоровна Рындя (Золотарева), Мария Никифоровна Коробко, Евгения Ивановна Коркишко и другие жены командиров. Никто из них не знал об участи своих мужей, но все были уверены, что не сегодня-завтра наши вернутся и освободят их.

А звуки канонады все удалялись, пока не смолкли совсем.

Мария возвратилась в Новоселки. У бывших хозяев она жить не могла — не хотела подвергать их опасности, — и пришлось приютиться у Гордиюков: когда-то у них жил политрук Горбачев. Политрук женился недавно, в отпуску, жена еще не успела к нему приехать. А помощник начальника заставы лейтенант Василий Цибулько две недели назад вместе с семьей уехал в отпуск. Вот и получилось, что Мария осталась в оккупации совсем одна, без подруг. Только и всего, что разоренное, поруганное здание родной заставы… В эти первые страшные дни одиночества оно казалось живым существом, с которым можно и посоветоваться, и поделиться своим горем.

Деревня встретила Марию с откровенной неприязнью. Ведь советская власть пришла сюда так недавно. Куркули и ненавистники тыкали в Марию пальцами, плевали в лицо.

Ей кричали:

— Советка, из-за вас немец пожег наши хаты!..

От каждого слова Мария сживалась как от удара бича.

Гордиюки старались защитить ее как могли: «Разве же она виновата? То ж война, люди!».

И еще нашлись добрые души. Александр Калихович, Григорий Паневский (брат того Паневского, у которого она жила до войны). Они не давали Марию в обиду. А скоро объявились на деревне свои. Да, свои! Пограничник Иван Бузин и красноармеец Гавриил Тупицын, один из строителей огневых точек в районе заставы. И хотя оба были ранены и теперь отлеживались у добрых верных людей, — Мария очень обрадовалась им.

Вместе с комсомолкой Шурой Бурцевой и другими женщинами она лечила бойцов: ходила в Высоко-Литовск за медикаментами, перевязывала раны.

Немцы не стояли в Новоселках: они лишь изредка появлялись с той стороны Буга, и тогда Мария пряталась от них. Но куда денешься от солтыса — местного старосты?

Весной 1942 года солтыс таки донес на «советку», ее схватили и увезли в Брест на сборный пункт, чтобы оттуда отправить в Германию: третьему рейху нужны были даровые рабочие руки.

Мария решила, что лучше умереть, чем стать рабыней. При посадке в эшелон она бежала. Потом через друзей достала справку, что больна, и вернулась в Новоселки.

Здесь ее приютил у себя Александр Калихович. В подвале своего дома он прятал радиоприемник, и Мария стала принимать сводки Советского Информбюро и распространять их по окрестным селам. А вскоре наладила связь с партизанами.

При помощи Григория Паневского она раздобыла для них карту, компас, несколько гранат и винтовок.

Летом этого же года всех «советок» полицаи свезли в лесную деревню Чернавчицы. Здесь был концентрационный лагерь. Кормили кое-как, гоняли на строительство дороги — дробить камень. Мария возвращалась с работы еле живая, с окровавленными ладонями. Она решила бежать из лагеря и уйти к партизанам. Но ее выдала соседка по нарам, и Марию Ивановну схватили и увезли в брестскую тюрьму.

В тюрьме она просидела июль, август и половину сентября. Много женщин сидело в той тюрьме: кто за связь с партизанами, кто за «неблагонадежность», кто просто за то, что были «советками». У всех на воле оставались дети, и несчастные узницы страшно тосковали по ним. Но и не пытались бежать, чтобы не навлечь беду на своих детей. А Мария Ивановна была одинокой. Выбрав удобный момент, когда зазевался конвоир, она ушла. Остаток дня и ночь просидела в болоте, а рано утром пробралась на окраину Бреста, постучалась в окошко деревянного домика. К счастью, в нем жили честные люди. Хозяйка, по фамилии Березина, накормила и переодела Марию, и та пошла в Беловежскую пущу.

Она долго плутала в пуще и чуть не умерла от голода, пока ее не подобрали партизаны из отряда имени Дзержинского. В отряде была Галя Стадник из Киевской области, попавшая к партизанам после того, как они отбили у немцев эшелон с советскими женщинами. Мария Ивановна и Галя подружились и стали вместе ходить на боевые задания.

Вскоре группа получила приказ — пустить под откос немецкий воинский эшелон. Разгорелся бой. Силы были слишком неравные, партизан рассеяли по лесу. Женщины еле спаслись и стали пробираться к своим. Они забрели в лесную деревушку и в одной из хат попросили еды. Но вместо того, чтобы накормить, их передали полицаям, а те отвели в немецкую комендатуру. В каждом русском фашистам мерещился партизан, и Марии Ивановне и Гале грозил верный расстрел. К счастью, Галя оказалась находчивой: она так правдоподобно рассказала о том, как они отстали от поезда, везущего их в Германию, что ей поверили.

Расстрела они избежали, но в Германию их все-таки увезли. Это были самые страшные месяцы в жизни Марии Ивановны. Чужая ненавистная страна, чужие люди, чужой язык. О, как она ненавидела этих мордастых безжалостных бауэров, на которых гнула спину от зари до зари! Лучше бы ее настигла пуля в вольном партизанском краю! И где сейчас Вася? Что с ним? И как у нас на фронтах? Впрочем, по разговорам хозяев можно было понять, что дела у фрицев идут невесело. А вскоре по всей Германии был объявлен национальный траур по воинам, павшим под Сталинградом.

Прошла зима, наступила весна, а потом и лето 1943 года. Мария Ивановна снова пыталась бежать, но неудачно. Ее поймали и привезли на хутор Молдитон в той же Восточной Пруссии. Здесь работало несколько русских семей из-под Ленинграда и двадцать семь советских военнопленных.

Жить стало легче (если можно так сказать о немецкой неволе): рядом свои!. Родные лица, родная русская речь! Восемь пленных решили бежать и пробиться на восток к партизанам. Соблазнительно это было для Марии Ивановны, ох, как соблазнительно! Но уж очень трудный и опасный предстоял путь, не под силу женщине. И она осталась, раздобыв для беглецов подходящую одежду. У Марии Ивановны была «легкая рука»: все восемь человек бежали благополучно.

А остальные с растущей надеждой ожидали прихода Советской Армии.

И наша армия пришла…


Двадцатого марта 1945 года Мария Ивановна приехала в родной Ярославль и узнала, что ее муж жив и воюет не то в Венгрии, не то в Югославии. У родственников лежали его письма. А скоро грянул салют Победы и пришла из Загреба телеграмма:

«Жив, здоров, скоро приеду!»

Пять лет — и каких лет! — не были они в родных ярославских местах. И вот оба стоят рядом на берегу Волги. Все позади — и позор отступления с границы, и годы испытаний, и борьба, и возмужание. Оба выдержали все и остались живы и теперь были вместе.

3

Итак, я нашел Горбунова — правда, пока лишь по почте. Нужно было встретиться с ним. В феврале 1963 года я выехал в Москву и Ярославль. Но до Ярославля, где меня с нетерпением ждали Горбуновы, я так и не доехал. Обострение давнишней болезни приковало меня к больничной койке в одной из столичных клиник. Удалось лишь выступить перед микрофоном последних известий Всесоюзного радио и рассказать, как я разыскивал и нашел Горбунова.

В ответ пришло много откликов. Их приносили в больницу товарищи из радиокомитета. Врачи хмурились: лишние волнения. Когда мне становилось лучше, я брал из тумбочки письма и перечитывал их.

«Прослушав передачу «По следам одного подвига», — писала Г. Р. Тарабрина из Риги, — я решила помочь Вам. Возможно, Вас заинтересуют те боевые эпизоды, которые я помню».

«У нас в Новом Осколе, — сообщал Э. И. Григорьев, — проживает дочь одного из защитников Брестской крепости. Это — Царегородцева Марта Петровна. Есть у нее и фотография отца с группой боевых товарищей. На фотографии видно, что все награждены медалями «20 лет РККА». Может быть, это Вам пригодится?!».

«Несколько слов о себе, — писал Ф. Ф. Обыночный из Брянской области. — Я имел воинское звание сержанта, командовал отделением 12-й заставы 91-го Рава-Русского погранотряда. Войну встретил на границе. Мы сражались с врагом десять часов. Я прошу Вас, опишите подвиги моих боевых друзей: начальника заставы старшего лейтенанта Симакова, помощника начальника заставы младшего лейтенанта Пипионока, комсорга Вани Крылова, бойцов Минязева, Иванова, Волкова, Романова, Жиркова… Сам я был ранен в голову и в бессознательном состоянии захвачен в плен. Сейчас у меня одна мечта: приехать в те места, где мы бились с немцами, и поклониться праху товарищей».

Были письма и совсем неожиданные. Старый коммунист, персональный пенсионер Иван Николаевич Репин из города Приморско-Ахтарска поведал мне печальную историю о своем единственном сыне Владимире. Восемнадцатилетним пареньком он ушел на фронт и 21 декабря 1942 года геройски погиб в бою под Орджоникидзе. Родители Володи хранят письма от его товарищей-однополчан. Друзья пишут, что в том бою из противотанкового ружья он подбил два немецких танка. Третий раздавил героя гусеницами. А вот Центральное бюро по персональному учету потерь ответило родителям, что «указанный товарищ по спискам убитых, умерших от ран, пропавших без вести… не зарегистрирован». И до сих пор, вот уже двадцать два года, все тот же ответ: «Не зарегистрирован». Нет, они не жалуются на товарищей из Центрального бюро, боже упаси! Война есть война, и таких, как они, в нашей стране тысячи. «Но обидно и больно переживать такое: был сын Владимир, не стало его, куда он девался? А ведь он погиб, защищая Родину, и погиб как патриот.» Чем я мог им помочь? Только вот этими печатными строками об их сыне.

Увы, даже этим я не в силах помочь Аполлинарии Алексеевне Челпаченко-Чугреевой из села Илек Оренбургской области. У нее был брат. Он служил в Белоруссии. Писал письма. А как только началась война, писать перестал, и до сих пор о нем ничего неизвестно. Ничего… И вот недавно по радио называлась его фамилия. И рассказывалось о его подвиге. Наконец-то!.. Да, я рассказывал о подвиге пулеметчика Чугреева. Но тогда я не знал его имени и отчества. А сейчас знаю: Владимир Иванович. В письме же идет речь о Дмитрии Алексеевиче. Значит, однофамилец, Аполлинария Алексеевна…

Я читал эти письма и думал: сколько же матерей, жен и сестер на нашей земле ждут хоть какой-нибудь весточки о своих близких, пропавших без вести! И еще я думал: чем дальше мы удаляемся от пламенных лет войны, тем больше узнаем ее героев. Как свет звезд из глубины вселенной, их сияние доходит до наших дней.

…Вот и Горбунов со своими бойцами.

Однако время шло, я был в каких-нибудь четырех часах езды от Горбунова, а мы никак не могли встретиться. Проклятая болезнь!

В апреле меня выписали из больницы и направили в один из подмосковных санаториев — долечиваться. Оттуда-то я и послам Горбунову письмо с приглашением приехать ко мне. Он ответил телеграммой: «Еду немедленно».

И вот дежурная сестра привела в мою комнату мужчину невысокого роста, узкоплечего, даже хрупкого на вид, с немодно повязанным галстуком, в широких брюках, какие носили несколько лет назад. Это и был Василий Николаевич Горбунов, герой моей будущей книги (я твердо решил написать о нем повесть). Мы обнялись, расцеловались и сразу же заговорили о границе, которой оба отдали лучшие годы своей жизни.

Я жадно всматривался в лицо Василия Николаевича, вслушивался в его речь, приглядывался к манере держаться. Нет, он не оправдывал моих надежд: ни бравого вида, ни отваги во взоре, ни красноречия. Или это стало закономерностью — герои с ординарной внешностью?

Передо мной сидел человек ничем не примечательный: глубоко запавшие глаза, широкий нос, множество глубоких морщин на лбу. Василию Николаевичу сорок шесть лет, и на висках уже серебрится седина. Многое пришлось пережить этому сдержанному, скупому на слова человеку. Глуховатым голосом, окая по-волжски, он рассказывал о полыхающей в огне границе и неизменно возвращался к тому, все еще не известному человеку, который переплыл Буг, чтобы предупредить заставу.

Горбунов хорошо помнит, что мельник (то, что этот человек был именно мельник, он не утверждает) был высокого роста, худощавый, седоволосый, не старый — в то время ему было лет сорок пять. Говорил он по-русски.

На заставе его переодели в сухое красноармейское обмундирование, затем за ним приехали на машине и увезли в штаб комендатуры, в село Волчин.

Это было 21 июня в одиннадцать часов вечера. И больше Горбунов ничего не знает о дальнейшей судьбе этого бесстрашного и благородного человека. Он не назвал ни своего имени, ни фамилии, а может быть, и назвал, но Горбунов не слышал.

Часами бродили мы с ним в подмосковном весеннем лесу, и я все выспрашивал у него о Новоселках, о первом бое, о пограничниках, которыми он командовал. Горбунов оказался человеком прямым, даже резким: что было, то было, а чего не было, того не было, и нечего фантазировать! Да, он сразу поверил перебежчику, и никаких сомнений насчет войны у него не было. Это точно. Да, он приказал занять оборону. Это точно, Любимым словечком у него было «точно», и вскоре я понял, что если уж он что-нибудь утверждал или что-нибудь обещал, — это было незыблемым и надежным.

Моя болезнь вновь обострилась. Горбунов остался рядом со мной: отвез в Москву, приглядывал за мной в гостинице, доставил в больницу, сдал врачу. И только убедившись, что я в надежных руках, он уехал в свой Ярославль.

А тайна перебежчика так и осталась неоткрытой. Жив ли он? И кто еще остался в живых из тех, кто видел перебежчика в ту роковую ночь?

Но вот мне принесли в больницу письмо, присланное из села Благословенка Оренбургской области Михаилом Мефодьевичем Журавлевым. Перед войной он служил в Волчинской погранкомендатуре, той самой, куда входила и застава Горбунова.

«В субботу, 21 июня, — вспоминает Михаил Meфодьевич, — в комендатуре появился человек, который с большим трудом и риском пробрался с вражеской стороны. Он сообщил командованию, что все подступы к границе забиты германскими войсками и боевой техникой и что у него имеются точные сведения: в четыре часа утра 22 июня начнется вторжение гитлеровской армии.

Это был, — заключает Журавлев, — безвестный герой, который, рискуя жизнью, проявляя чудеса храбрости, спешил предупредить нашу Родину о смертельной опасности».

К сожалению, и Журавлев больше ничего не мог добавить об этом человеке. Во втором часу ночи 22 июня перебежчика увезли на машине в город Высоко-Литовск, и все…

Так появился еще один свидетель тех событий! А это — уже драгоценнейшая находка. Потом по моей просьбе Михаил Мефодьевич пришлет подробное описание своей встречи с перебежчиком (хотя опять без имени и фамилии) и очень интересные воспоминания о своей удивительной партизанской судьбе.

Между тем одно за другим я получаю из Брестской области два письма: от офицеров-пограничников Александра Сергеевича Турчина и Исаака Григорьевича Мадфиса. В каждом из них указывалось, что Буг переплывал Павел Калистратович Дудко и что о нем сейчас ходят легенды в пограничных селах. Упоминается еще один человек — Иосиф Бадзынский, но о дальнейшей судьбе его ничего неизвестно, а Дудко жив и здоров.

Вот что говорилось о нем в письме офицера Александра Сергеевича Турчина:

«Житель польского местечка Старый Бубель гражданин Дудко Павел Калистратович 19 июня 1941 года был в деревне Новоселки на нашей стороне и сообщил местным жителям о том, что немецкое командование мобилизовало всех польских жителей, проживающих вблизи границы, на рытье окопов и траншей, но на заставу побоялся идти.

21 июня гражданин Дудко оставил в местечке Старый Бубель свою семью (жену, сына и дочь), переплыл Буг, пришел на заставу и сообщил, что немецко-фашистские захватчики 22 июня в 4 часа утра начнут войну против Советского Союза. Затем гражданина Дудко доставили в Брест.

В настоящее время Павел Калистратович в возрасте 67—68 лет вместе с семьей проживает по адресу: Ленинградская область…»

Неужели это тот самый мельник? Неужели упорные поиски в течение года увенчались успехом! Да это же лучшее средство для исцеления от моей чертовой гипертонии! Прямо в палате пишу ему письмо и с нетерпением жду ответа. Врачи, конечно, ничего не подозревают, иначе бы запретили всю мою переписку: бессонница вновь одолела меня. Лежу всю ночь с открытыми глазами и гадаю: он или не он? Ответит или не ответит?

И вот пришел ответ: да, он, Павел Калистратович Дудко, действительно предупреждал советских пограничников. Он удивлен: ну и что из этого? Каждый на его месте поступил бы так же. Откровенно говоря, он даже перестал вспоминать об этом. Но если я хочу с ним встретиться, то он будет очень рад.

Из письма, однако, было видно, что Дудко совершил свой подвиг не совсем так, как об этом написал Аркадий Сергеев, рассказал Горбунов и было сообщено в письме офицера Турчина. Через Буг на наш берег он не переплывал, а крикнул с середины реки. На заставе никогда не был, всю оккупацию провел в Старом Бубеле. Но ветряная мельница у него была, это верно. И тем не менее… «Может быть, вы имеете в виду не меня, а кого-нибудь другого?» Да, нужно встретиться и все выяснить, как говорят, с глазу на глаз.

Прошло недели две. Я выписался из больницы, приехал в Иваново, к себе на родину. О поездке в Ленинград пока не могло быть и речи. Стоял дождливый холодный июнь. Я сидел дома, читал. В дверь постучали. Я открыл. На пороге стоял человек в шляпе, с маленьким чемоданчиком в руке.

— Я Дудко, — сказал он, улыбаясь и пристально разглядывая меня.

Мне чертовски повезло! Павел Калистратович приехал по делам в Москву, пришел в больницу проведать меня, узнал мой адрес и махнул в Иваново. И вот теперь сидит передо мной человек, с риском для жизни предупредивший нашу страну о войне. Он выглядит молодо, энергичен, подвижен, говорит с заметным украинским акцентом.

Да, он украинец, и вся деревня Старый Бубель, где он родился и жил, сплошь населена украинцами — они появились здесь еще в незапамятные времена.

Сам Павел Калистратович бывал в Советской стране, много рассказывал о ней своим односельчанам, вел среди них революционную пропаганду. Поэтому нет ничего случайного в том, что он совершил 21 июня 1941 года.

Вот как об этом рассказывал мне сам Павел Калистратович.

— Днем двадцать первого июня, часов так в двенадцать, пришел до меня из села Гнойного двоюродный брат Иосиф Ярощук.

«Кум! — сказал он, — Я только что был в деревне Барсуки, у брата Антона, так тот говорит, что война будет, война! Пьяный немецкий офицер, что стоит у них на квартире, хвастался: русским капут! Завтра начнут в четыре часа утра…»

Брат ушел, а я часов в пять или шесть вечера взял с собой одиннадцатилетнего сына Ваню и пошел с ним к Бугу. Там мы встретили дядю моего, Ивана Копытюка. Он косил сено. Я все рассказал дяде, и мы решили действовать. Подождали, пока немецкий патруль прошел в деревню, послали Ваню в кусты следить, не появится ли новый патруль, а сами разделись и вошли в воду — дескать, будем купаться. Дядя остался плескаться у берега, я же осторожно, без шума поплыл к советскому берегу. Подплыл к нему на тридцать-сорок метров, смотрю: два советских пограничника идут, службу справляют. Я крикнул им: «Товарищи! Передайте своему командованию, что немцы готовятся ударить войной на Советский Союз. Будьте готовы!»

Пограничники чуть повернули головы в мою сторону и так же медленно продолжали свой путь, но я понял, что они услышали и передадут начальству мои слова. И поплыл обратно, и тут мне стало страшно, впервые страшно за себя: «А вдруг немцы слышали и меня сейчас схватят! Дома жена, дочка, их тоже не пощадят».

Но все обошлось…

На второй день, когда началась война, мы видели, как на советском берегу, в деревне Новоселки, героически сражалась пограничная застава, как бой не утихал там до самого вечера и фашисты привезли оттуда много своих убитых и раненых солдат и офицеров.

Так он рассказывал мне то сидя, то вскакивая со стула и прохаживаясь по комнате, порывистый, увлекающийся и очень искренний. И я, и приехавшая ко мне жена Милита Николаевна, и сестра моя Ольга Николаевна Кораблева, у которой я жил, были очарованы гостем. Нет, ему невозможно было не верить! Человек с таким открытым, мужественным лицом, с такими ясными добрыми глазами мог так поступить. Мог!

Всю оккупацию Павел Калистратович провел в родном Старом Бубеле, не раз помогал советским бойцам, бежавшим из гитлеровского плена, а после войны переехал в Советский Союз и сейчас живет под Ленинградом, работает на фабрике. Жена, Анна Васильевна, тоже работает, а сын Иван, который помог отцу предупредить советских людей, в 1951 году был призван во флот и служил на подводной лодке.

Прожив у нас два дня, Дудко заторопился домой: на фабрике его ждали дела.

— Павел Калистратович, а может быть, вы все же переплывали через Буг и были на заставе?

— Нет, чего не было, того не было, Сергей Николаевич.

— А может, вы запамятовали?

— Того забыть не можно.

— Значит, переплывал и разговаривал с Горбуновым кто-то другой?

— То правда…

— Но кто?

— Чего не знаю, того не знаю.

И он уехал, а тайна перебежчика так и осталась нераскрытой.

До встречи с ним все было ясно-понятно: житель Старого Бубеля, владелец мельницы Павел Калистратович Дудко переплыл реку, был доставлен на заставу, рассказал Горбунову о приготовлении немцев, потом его отвезли в Волчин, в комендатуру, и там его видел Михаил Журавлев, живущий ныне в Оренбургской области. И вдруг сам же Дудко подтверждает только первую половину, и даже не половину, а треть той истории, а все остальное начисто отвергает, ни на йоту не приписывая себе того, что утверждают другие. Офицер Александр Сергеевич Турчин, например. Не мог же он свое авторитетное письмо высосать из пальца! Все стало запутанным и неясным…

Может быть, помогут польские друзья? Еще в Москве я написал для журнала «Край рад», выходящего стотысячным тиражом, корреспонденцию под громким названием «Тайна Старого Бубеля». Вскоре после отъезда Дудко мне прислали авторский экземпляр журнала, корреспонденция была напечатана под названием «Накануне войны», но с броским, интригующим рисунком. Я стал терпеливо ждать откликов из Польши. «Если кроме Дудко был еще кто-то другой, — рассуждал я, — и этот другой или его родственники живут в Польше, то наверняка они прочтут журнал и откликнутся». Но шли недели, месяцы, я успел съездить по своим делам в Кишинев и снова в Москву, пожить немного дома в Алма-Ате, провести месяц на берегу Черного моря и побывать в Днепропетровске, а ни одного письма из Польши не поступило. Тайна Старого Бубеля не прояснилась.

И мне в голову пришла простая мысль — с Дудко и Горбуновым поехать на места боев, и даже в Польшу. И все выяснить там. Начальник политуправления погранвойск СССР понял меня с полуслова: «Пожалуйста! Представим полную возможность и создадим все условия». Так в октябре 1963 года мы взяли курс на Брест.

4

Павел Калистратович должен был присоединиться к нам на месте. В купе скорого поезда мы ехали вдвоем с Горбуновым. Он забрался на свою полку и заснул крепким сном, а я долго лежал с открытыми глазами и думал.

В каком жанре мне писать повесть? И с чего начать? С каких строк? Единственно, в чем я непоколебим, — документальность книги.

«Мне кажется, — вспоминаются слова Льва Толстого, — что со временем вообще перестанут выдумывать художественные произведения. Будет совестно сочинять про какого-нибудь вымышленного Ивана Ивановича или Марью Петровну. Писатели, если они будут, будут не сочинять, а только рассказывать то значительное и интересное, что им случилось наблюдать в жизни».

Засыпая под стук колес, я тешил себя тайной надеждой: а что если завтра Горбунов и Дудко узнают друг друга! И я посвящу встрече целую главу. И все встанет на свое место.

Но ничего подобного не случилось. В крепости, где мы должны были встретиться с Дудко, было пустынно и неуютно. Дул резкий ветер, хлестал мелкий противный дождь. Желтые листья устилали дорожки и плац, плыли по черной воде Муховца. Мы быстро прошли в музей и тут в вестибюле увидели Павла Калистратовича. Увидел я, а Горбунов прошел мимо, они не узнали друг друга. Они просто никогда не встречались и никогда не слышали друг о друге. (Пройдет некоторое время и выяснится, как оба они ошиблись).

Научные работники музея нас ждали. Нас усадили. Нас приготовились слушать. Еще бы! Искра, зажженная в этих стенах, разгорелась в целый костер. И что может быть ценнее для музея, чем два живых «экспоната» (да простят меня Дудко и Горбунов за это сравнение!).

Татьяна Михайловна Ходцева, ведающая в музее пограничным разделом, слушала нас внимательно, безмолвно, изредка кивая своей красивой головой, и это вынуждало нас все говорить и говорить. Было видно, что она может вытянуть из тебя все, что нужно для музея, и даже больше. Она так и сказала: «Я ведь жадная». Очевидно, это — свойство всех музейных научных работников, хотя в данном случае оно почему-то приберегалось до нашего приезда и сейчас проявилось во всей своей поразительной активности. В общем, не успел я оглянуться, как воспоминания Горбунова, написанные для меня и прихваченные мною в Брест, оказались в ее руках. А что касается нашей поездки на границу, то Татьяна Михайловна, разумеется, будет сопровождать нас: ведь это ее обязанность…

Сначала мы приехали в Волчин. Машина остановилась около бывшего здания штаба комендатуры — теперь здесь туберкулезная больница. Все надворные постройки сгорели от немецких снарядов. Горбунов ходил и показывал: вот здесь стояла конюшня, здесь — столовая, склад.

Потом мы ехали по проселочной дороге, густо обсаженной ветлами, и Горбунов показывал, где они отступали и где у них был последний бой. Мы подъезжали к его бывшим «владениям».

Новоселки привольно раскинулись на холмистой возвышенности. За неширокой полосой молодого сосняка и песчаных дюн — уже Буг, по нему проходит граница. В центре деревни, отгороженная лишь жиденьким забором из колючей проволоки, и стояла пограничная застава. Мы подъехали к ней.

Представляете, какое волнение охватило Горбунова, впервые вернувшегося сюда через двадцать два года! Он вышел из машины и быстро, не ожидая нас, зашагал к зданию родной заставы, сохранившемуся до наших дней. Вот булыжная дорожка, выложенная его бойцами; вот деревянное крыльцо — на нем он любил посидеть в свободные минуты; вот канцелярия, где он отдавал свой последний приказ об охране и обороне границы…

Сейчас в канцелярии мастерская трудового обучения местной школы. Токарные и столярные станки, запах свежей сосновой стружки. И конечно, восторженные глаза мальчишек и девчонок, учеников школы, обступивших бывшего начальника героической заставы.

Слух о его приезде стремительно облетел Новоселки и ближайшие деревни. Приходили люди, которые хорошо помнили его и тот первый бой на границе. И по радостным слезам на глазах, уважительному обращению, наконец, по обилию подарков, которые приносили Василию Николаевичу, было видно, что он оставил по себе добрую память.

От приглашений в гости не было отбоя. Куда идти? Конечно, вдом, где жил до войны, к Паневским.

Чистая, аккуратно прибранная хата. Темные сени, кухня, две комнаты. В одной из них, угловой, самой светлой, жили Горбуновы. Сейчас в ней квартирует учительница. На столе стопки тетрадей, книги. Чисто, уютно.

Василий Николаевич, все осмотрев, сел к столу. С хозяйкой Марией Иосифовной он поздоровался совсем просто, так, словно расстался с ней неделю назад. А Мария Иосифовна и не знает, чем бы еще попотчевать дорогого гостя… Она такая же чистенькая и аккуратная, как все в этом доме. Но в черных глазах — давнишняя затаенная печаль. Видимо, несладкой была жизнь.

За три недели до войны у нее родилась дочка. Девочку прохватило сквозняком, она заболела и в субботу 21 июня умерла. От горя Мария Иосифовна слегла. Тихо входили соседи, сидели у гробика. Мария Ивановна Горбунова, принесла полевые цветы. Оглушенная несчастьем, больная, Мария Иосифовна забылась на полчаса тяжелым сном, а когда проснулась, над деревней гремела и полыхала война. «Если будете живы, похороните девочку», — сказала она домашним. Подождали до полудня. Все кругом гремело и сотрясалось. Прячась от пуль и осколков за домами, муж отнес гробик на сельское кладбище и закопал его там. Но не глубоко, еле присыпал землей. Вечером, когда немного поутихло, уже вдвоем они выкопали гробик и все сделали, как нужно.

А днем немцы ворвались в село, и дверь их дома грубо распахнул чужеземный солдат. Он стоял на пороге, потный, с засученными рукавами, в рогатой каске, и озирал кухню, выставив вперед автомат. Мария Иосифовна, беспомощная, лежала на деревянной скамье. Немец увидел на вешалке военный плащ Горбунова, спросил:

— Чей есть плащ?

Марии Иосифовне было все равно, убьют ее или нет, и она ответила, что у них жил начальник заставы — вон в той комнате — и что плащ его.

Немец, с опаской толкнув дверь автоматом, шагнул в комнату, осмотрелся и принялся шарить в тумбочке, в шкафу, под кроватью. Сожрал пачку печенья. Сунул в карман туалетный обмылок. Попробовал настроить приемник, но у него ничего не получилось. Потом попросил у Марии Иосифовны спичек. Она пошарила рукой на печном шестке, дала. Немец посмотрел на нее, поморщился и ушел. И только тут она поняла: ведь он мог ее пристрелить…

На другой день снова пришли немцы. Теперь это были обер-лейтенант Фук и ефрейтор. Оба служили на германской «вахе» — пограничной заставе, стоявшей по ту сторону Буга, напротив Новоселок, в Бубеле Луковиском. Этого толстого лысого обер-лейтенанта Фука знали все в окрестных селах. Со своей «вахой» он так и проторчал в Бубеле всю войну, совершая набеги на беззащитные крестьянские подворья: заберет что-нибудь и утащит к себе за Буг.

Он и ефрейтор вошли в комнату Горбуновых. Перебрали, перетряхнули все их вещи, откладывая, что получше, направо, что похуже, налево. На них было смешно и противно смотреть. Китель и военные брюки Горбунова обер-лейтенант Фук швырнул племяннику Паневских, отчаянному парнишке, Иванку, который всю оккупацию так и проходил в дорогом его сердцу обмундировании. Потом обер-лейтенант Фук навьючил на ефрейтора отобранные вещи, запер дверь Горбуновых на ключ, ключ положил в карман и отбыл на свою «ваху».

Они еще несколько раз наведывались к Паневским, отпирали комнату и хозяйничали там, пока уже нечего было взять.

…Утром вся наша экспедиция отправилась на границу. В молодом сосновом лесу было удивительно тихо. Толстый слой хвои устилал тропу. Бесшумно перепархивали синицы, раскачивались на ветках серые белочки. Было так покойно вокруг, что просто не верилось, что когда-то вот с этого тихого берега начиналась самая чудовищная из войн.

Раздвинув кусты, Павел Калистратович показывал, откуда он поплыл, чтобы предупредить нас. Пологий, заросший кустарником берег. Медленные, темные воды реки… Все обычно, буднично. А между тем здесь был совершен подвиг — увы, так и не раскрытый еще до конца.

Кстати, в Бресте нас постигла неудача. Встреча с офицером Александром Сергеевичем Турчиным, сообщившим мне о Дудко, не состоялась: перед нашим приездом его перевели по службе не то на Дальний Восток, не то в Туркмению — сейчас уже не помню. Мне лишь удалось выяснить, что сведения ему дал офицер Исаак Григорьевич Мадфис, которого мы можем встретить в Новоселках. Вчера мы встретились с ним, но оказалось, что эти сведения он составил, слушая устные легенды и предания, которые ходят среди местных жителей.

Сейчас мы шли по тем легендарным местам. Тропа вывела на высокий обрывистый берег. Старый, заросший травой окопчик. Воронка от авиационной бомбы. Здесь сражались ефрейторы Иван Сергеев, Владимир Чугреев и еще два пограничника, фамилии которых остались неизвестными. Стоя в окопчике, они полтора часа ждали войну и встретили ее самыми первыми.

Утренняя заря всходила у них за спиной, а впереди, на чужом берегу, замерли перед броском вражеские роты и батальоны. Было так тихо, что улавливалось шуршание воды о прибрежный песок. В голубоватой дымке виднелись польские села. Справа — Гнойно с его высокой церковью; слева — Старый Бубель и Бубель Луковиско с ветряными мельницами, еще левее — Бучице-Старе и небольшой городок Янув-Подляска с длинным зданием государственного конезавода, кафедральным собором и духовной семинарией. А прямо перед ними чернели леса — знаменитая Гноенщина, в которых больше всего была замечена концентрация войск…

В Москве, в музее пограничных войск, мне удалось отыскать подлинный документ (папка 170, дело 5, лист 25), который языком военных сводок донес до наших дней подвиг этих героев.

«В 4-00 немцы повели по заставе сильный орудийный и минометный огонь; одновременно под прикрытием дымовой завесы пехота противника форсировала реку Буг. Находящийся в районе, где совершалась переправа, служебный наряд в составе ефрейтора Сергеева и ефрейтора Чугреева открыл по переправляющейся пехоте огонь из винтовок и ручного пулемета. Ими было убито более 30 немцев. Оба пограничника пали смертью храбрых».

Сейчас жители соседних деревень вспоминают, что тут, на высоком берегу, был самый жаркий бой. Взрывались гранаты, непрерывно строчил пулемет. Фашисты смогли наладить переправу лишь тогда, когда умолк последний защитник нашего берега. Одного из них, раненого и перевязанного товарищами, видели неподалеку от деревни Крынки. Известно также, что и Сергеев и Чугреев родились в 1919 году, призывались в армию в 1939 и оба окончили девять классов средней школы. Больше о них, к сожалению, ничего неизвестно.

Многие жители Новоселок помнят подвиг пограничника Павла Капиноса, черноволосого, сухощавого парня.

Рассказывают, что он был любимцем деревенских мальчишек. Он часто приходил в школу и рассказывал о подвигах пограничников, учил фехтованию и показывал, как разбирать и чистить винтовку. Он любил ребят, и дети платили ему тем же.

22 июня начальник заставы приказал Капиносу взять станковый пулемет и занять оборону на северо-западной окраине Новоселок, на самом вероятном направлении немцев. Вторым номером у него был ефрейтор Иван Бузин. Они умело использовали старый окоп, оставшийся от первой мировой войны, замаскировались ветками ольшаника и встретили врага смертоносным огнем пулемета.

Противник, числом до роты, наступал со стороны деревни Крынки. Фашисты рвались в Новоселки, но пулемет Капиноса заставил их залечь. Они поднимались и снова шли в атаку, но бесстрашные воины отбрасывали их назад. Капинос бил короткими, меткими очередями, сберегая патроны. Недаром, вспоминая о Капиносе, Горбунов назвал его «знаменитым снайпером».

Однако к полудню патронов осталось мало, и Капинос послал за боеприпасами Ивана Бузина. Но по пути на заставу Бузин был ранен в ноги. Капинос остался один, в пулеметной ленте был израсходован последний патрон.

Бойцы заставы ожесточенно дрались в окружении. Немцы выбросили в тылу, у ветряных мельниц, парашютный десант. Наступали со стороны Дубовой рощи. Наступали от села Паниквы. Пылали дома в деревне. Но застава еще держалась.

Держался и ефрейтор Капинос. Теперь он отбивался от немцев гранатами. Главное — не пустить фашистов в деревню, дать возможность родной заставе продержаться еще час, полчаса… А враги наседали уже со всех сторон. Разъяренные стойкостью пограничника, они рвались к нему, чтобы растоптать, уничтожить… И когда нечем стало отбиваться, Капинос застрелил себя. Это произошло около часу дня.

Поздно вечером крестьянин Алексей Игнатьевич Паневский, ныне живущий в Новоселках, похоронил Капиноса в окопе, где бесстрашный воин вел бой.

А раненного в ноги Ивана Бузина подобрали местные жители, спрятали у себя, оказали первую помощь, и потом всю оккупацию он жил в Новоселках в семье у Александры Семеновны Бурцевой, бывшей активной комсомолки, а ныне уважаемой всеми колхозницы. Она-то и рассказала нам, что Бузин ходил по деревне в зеленой пограничной фуражке. Он непоколебимо верил в победу Советской Армии. И когда наши войска в 1944 году освободили здешние места, ушел вместе с ними, добивал отступающих гитлеровцев и геройски погиб под Варшавой.

Разумеется, во время нашей поездки я особо интересовался судьбой наших земляков-казахстанцев. Вот что мне удалось узнать.

На самой линии границы встретил врага и боец Амансет Мусурупов, казах по национальности (одна оговорка: мои товарищи, казахские писатели, предполагают, что в фамилию пограничника, по-видимому, вкралась опечатка, вероятно, он не Мусурупов, а Мусрепов).

Амансет стоял на дозорной вышке, когда враги двинулись через границу. Но он не покинул своего поста. Он стрелял по ним прямо с вышки, метал гранаты, оставаясь неуязвимым и приводя врагов в ярость своей отвагой. Только когда снаряд прямым попаданием разворотил и поджег вышку, Амансет пылающим факелом упал на землю. Сейчас на поляне, среди дубовой рощи, виднеется лишь обгорелое основание этой вышки. Тихими осенними днями колхозные ребятишки собирают здесь желуди и грибы.

Наш второй земляк — Иван Абдрахманов, младший сержант, командир отделения (возможно, Иваном его стали звать в армии). В Новоселках этого человека до сих пор вспоминают добрым словом. Есть и живые свидетели его подвига. В селе Корсики Смоленской области мне удалось разыскать Гавриила Ивановича Тупицына. Войну он встретил в Новоселках, на строительстве долговременных огневых точек пограничного укрепрайона. Гавриил Иванович хорошо помнит Абдрахманова: они вместе сражались. По моей просьбе он написал о своем друге. Письмо его интересно и передает такие любопытные детали о нашем земляке, что я позволю себе привести его почти целиком:

«И вот в бою с немцами наступил самый критический момент. В тылу заставы, у ветряных мельниц, они выбросили воздушный десант — человек двадцать парашютистов. Кольцо вокруг нас замкнулось. А были раненые, которых надо было эвакуировать в тыл. Мы ведь все думали, что не сегодня-завтра Красная Армия подойдет и вышвырнет захватчиков с нашей земли. Так вот, нужно было разорвать кольцо окружения. И тогда младший лейтенант Горбунов направил Абдрахманова и бойцов его отделения уничтожить гадов. Вместе с ними он послал и меня. Мы подползли к приземлившимся парашютистам и забросали их гранатами. Я видел, как Абдрахманов пристрелил двух немецких солдат, а третьего — офицера, который возглавлял десант, заколол штыком. Насколько мне не изменяет память, офицер этот был в звании майора. С его гибелью парашютисты были рассеяны, и кольцо, сжавшееся вокруг заставы, распалось.

Все было бы хорошо, да во время боя возле Абдрахманова разорвалась вражеская граната, и он упал в окопчик. А тут и меня ранило осколком снаряда, и я потерял сознание.

Очнулся в темном пустом доте, куда меня втащили товарищи. Дот строила наша команда, но так и не успела достроить. В нем я пролежал трое суток и не знал, кто вокруг — наши или немцы. Очень хотелось пить. Ночью я выбрался из дота и пополз к ручью. Меня подобрали здешние крестьяне и отнесли в деревню Новоселки. Тут я и узнал, что заставы уже нет, наши везде отступают и что немцы взяли Минск. Значит, я остался как бы в плену.

Горько стало на душе: лучше бы, думаю, уж убили. Меня положили в сарай одной местной жительницы. Там уже лежали наши раненые ребята-пограничники: Бузин, Кругликов и Абдрахманов. Бузин и Кругликов были ранены в ноги, я в спину, а младший сержант Абдрахманов — в бок. Словом, положение наше было тяжелое, но мы духом не падали. В сарай приходили женщины и ухаживали за нами. Приносили еду, питье, лекарства, перевязывали нас. Большое им спасибо!

Абдрахманов был среди нас самым старшим и самым грамотным. Он окончил несколько курсов не то техникума, не то института, не помню сейчас. Вспоминал свой Казахстан и все жалел, что не может бить гитлеровцев. А вообще-то он был очень тихий, даже застенчивый.

Ближе к осени нас разобрали по хатам жители Новоселок. Абдрахманов стал жить в семье Ивана Конончука. А еще нам помогали Мария Андреевна Ушакова, Константин Козловский, Петр Яцкевич. Благодаря их заботам мы оправились от ранений и стали подумывать, как бы уйти к партизанам.

Но получилось так, что меня и Абдрахманова схватили немцы и увезли в Брест, в тюрьму. Выдал, наверное, солтыс — староста. Ну, сидим мы в тюрьме неделю, вторую. Среди пленных был бывший пограничник Шиленко, демобилизованный в 1940 году да так и оставшийся жить в тех краях. Абдрахманов стал уговаривать нас бежать. Раз уж попались к фрицам, пощады от них не жди. Надо уходить.

Нас погнали в баню и в бане оставили ночевать. А утром должны были доставить на вокзал, посадить в товарные вагоны и увезти в Германию. Такой слух прошел.

Абдрахманов сказал: «Если сейчас не убежим, то никогда не убежим. А я лучше умру, чем буду работать на проклятых фашистов». И такая ненависть светилась в его глазах и решимость! Я и Шиленко согласились бежать вместе с ним.

Окна в бане на первом этаже были с решетками, а на втором — без решеток. Мы решили прыгать по очереди. Абдрахманов, как старший по званию, сказал, что будет прыгать последним, чтобы в случае чего прикрывать наш отход. Внизу ходил часовой. Как только он скрылся за углом, Абдрахманов скомандовал: «Прыгай!». Первым прыгнул я, вторым Шиленко. Мы отбежали метров на триста от бани и услышали выстрелы. Абдрахманов был убит часовым, подоспевшим из-за угла. Так погиб наш верный друг, отдав свою жизнь за то, чтобы мы спаслись».

А каким он был в жизни, этот отважный человек, принявший смерть во имя своих ближних? Вот что рассказывает о нем Мария Ивановна Горбунова:

«Припоминаю облик Абдрахманова: широкое лицо, слегка выдающиеся скулы, чуть косоватый разрез глаз. Говорил он с акцентом. Когда мы занимались художественной самодеятельностью, приглашали и его, чтобы он спел казахские песни. Он смущенно улыбался и отказывался. Но зато в часы отдыха в саду заставы они вместе с политруком Горбачевым, родившимся в Киргизии, пели казахские песни и пели так, что заслушивались все пограничники.

Припоминаю еще, что Абдрахманов очень любил природу, восхищался ее красотой. Умел замечать в природе то, чего не видели другие. Бывало и так, что он приносил цветы белой акации. Однажды чудесный букет из таких цветов подарил мне.

Я часто видела его с книгой. Как-то он читал «Буревестника» Горького. Я спросила, нравится ли ему это произведение? Он сказал, что очень нравится. Я ему предложила прочитать его на нашем концерте, но он улыбнулся и ответил: «Нет, у меня не выйдет». Он был очень застенчив».

Таким был Абдрахманов в жизни — скромным и незаметным. Может, это и есть приметы подлинного мужества?

Мария Андреевна Ушакова, вылечившая Абдрахманова, и поныне здравствует в Новоселках. Она сообщила мне, что кандидат в члены Коммунистической партии Абдрахманов сдал ей на хранение свою кандидатскую карточку, чтобы она не попала в руки фашистов.

Почти всю оккупацию женщина пуще глаза берегла партийную книжку нашего земляка, пока внезапно вспыхнувший пожар не уничтожил хату и все ее содержимое.

Что еще мне известно о наших земляках? Передо мной список личного состава 2-й погранзаставы. В нем значится: Абдрахманов Иван Абдрахманович родился в 1916 году, в армию призван в 1939, образование неполное высшее. Мусурупов (или Мусрепов) Амансет Джесупович родился в 1918 году, в армию призван в 1939, комсомолец, образование четыре класса. Может быть, на эти скупые сведения откликнутся их родственники и друзья.

Можно подробно рассказать и о других героях, ставших известными нам во время поездки. Например, о лихих кавалеристах Иване Платонове и Александре Смале. Или о пулеметчиках Николае Бедило и Арсентии Васильеве, стрелках Андрее Колодине и Дмитрии Сновалкине и многих других. Но оставим их для книги. Прибережем для повести и патриотические поступки жителей Новоселок, помогавших пограничникам в тот грозный час. Иван Григорьевич Паневский и Кирилл Павлович Александрович, Евгений Михайлович и Нина Михайловна Гордиюки, Павел Антонович Калихович и Иосиф Кириллович Гребень, как и те, кто уже назван в этом очерке, войдут в мое будущее повествование.

Но о Марии Петровне Гаврилюк мне хочется рассказать уже сейчас. И вот по какому поводу. Один из дней своего пребывания в Новоселках мы посвятили… раскопке документов. Еще в первую нашу встречу Горбунов сообщил мне, что днем 22 июня, когда отступление с границы стало неизбежным, он приказал старшине заставы Валентину Мишкину закопать в землю железный ящик с секретными документами. Закопав, старшина показал место Горбунову — во дворе заставы, в тридцати шагах от кухни, под яблоней. Мишкин погиб при отходе с заставы, и теперь только Василий Николаевич знал то место, где был закопан ящик. Он решил найти его. Все мы напряженно следили, как он вспоминал местонахождение яблони — ее давно нет, — как отсчитывал шаги. Наконец он указал пальцем: «Здесь». Мы принялись копать вручную. Пусто. Потом пригнали колхозный экскаватор — опять пусто. Так и не нашли мы железного ящика. А ведь отыщи его — в наши руки попали бы ценнейшие сведения из книги пограничной службы, журнала наблюдений, списки домашних адресов военнослужащих. Неужели все это попало в руки немцев?

К нам подошел древний дед. Оказывается, он наблюдал с улицы за нашей работой. Зачем мы раскапываем двор? Пришлось объяснить. Дед просиял: люди говорят, что какие-то документы хранились у Марии Гаврилючки, дочери Марковского, жившего по соседству с заставой. Вон хата, бачите? Да не торопитесь туда, Гаврилючки нет, переехала. Куда? Дай бог память, в деревню Раковицы, ближе к Бресту. А документы у нее какие-то были…

И мы тут же выезжаем на розыски Марии Петровны Гаврилюк. Можно было бы подождать до завтра, но Горбунов непреклонен: немедленно! Стоит непроглядная осенняя ночь, и шофер наш никогда не был в Раковицах.

Находим нужную хату. Стучимся. В хате уже легли спать. Объясняем, кто мы и зачем пожаловали. Располагаемся у керосиновой лампы. В хате все сдвинуто со своих мест или вынесено: идет побелка, ремонт. Хозяйка, как ей и положено, извиняется, хочет поставить самовар, но мы благодарим и сразу приступаем к делу.

Очевидно, двадцать два года назад Мария «Гаврилючка» была еще более порывиста и смешлива, чем теперь, хотя и теперь в ней осталось много девичьего, непосредственного. Да, тогда они жили напротив здания заставы. Когда пограничники отступили, а немцы еще не появились, она бесстрашно вбежала во двор заставы, потом в коридор казармы, затем в канцелярию. Что там? Как там? Стекла были выбиты, стены изрешечены пулями и осколками.

На столе политрука Горбачева (Марийка еще до войны заходила по делам на заставу и знала, где стол политрука, а где начальника) она и увидела те документы…

— Какие?! — в один голос крикнули я, Горбунов и Татьяна Михайловна.

Нет, это были не те документы, что приказано было закопать старшине. Это были топографическая карта и тетрадка с фамилиями бойцов. Против некоторых фамилий значилось слово «благодарность» или «выговор». Мария Петровна это хорошо запомнила.

— Тетрадь учета поощрений и взысканий, — пояснил Горбунов.

Марийка не знала, что это такое, но ей казалось, что и карта и тетрадь были очень ценными бумагами, и она решила сохранить их. И еще она взяла со стола томик со стихами Александра Сергеевича Пушкина — на память. Все это она тайком принесли домой и спрятала в погребе под застреху. Да, и томик Пушкина тоже.

Тайна сокровищ была так волнующа и значима, что Марийка не удержалась и под большим секретом поведала о них кое-кому из подруг. А подруги были болтливы. Через несколько дней с той стороны Буга нагрянул обер-лейтенант Фук.

— Где документы?

— Какие документы?

— Не валяй дурочку! С заставы…

— Спалила.

— Лжешь!

— Спалила…

Это повторялось несколько раз. Солдаты Фука все перевернули в хате, обер-лейтенант бил Марийку по спине тростью, а она упрямо твердила: спалила, и все тут.

Так и сохранила Мария Петровна Гаврилюк свои сокровища до прихода Советской Армии и передала их пограничному командиру капитану Скрябину Федору Алексеевичу, а где теперь этот капитан, — кто знает?!

Тут вставила слово ее дочка, тоже Марийка:

— Мама, вы забыли сказать, что Пушкин у нас остался…

— Как?! И до сих пор сохранился? — воскликнули мы.

Да, томик Пушкина у них сохранился, в прошлом году Марийка младшая училась по нему в восьмом классе.

Мы начинаем его разыскивать. Это не так-то просто: керосиновая лампа одна-единственная. Ищем в сарае, в чулане, на полках среди разного скарба и школьных учебников. Наконец находим. Вот он в моих руках, маленький томик в зеленоватой обложке. Читаю на титуле:

«А. С. Пушкин. Избранная лирика. Гослитиздат, 1937 г.».

Читатель уже догадывается, что томик Пушкина из моих рук немедленно и безвозвратно перешел в сумку нашей спутницы. Та же участь постигла и двадцать с лишним довоенных фотографий бойцов и командиров погранзаставы и штаба комендатуры. Жители Волчина, Новоселок и других деревень извлекали их из семейных альбомов, снимали со стенок и передавали нам. Как самое дорогое, они сберегли и сохранили до наших дней эти потрескавшиеся, пожелтевшие от времени изображения павших героев. Черноглазый, улыбчивый политрук Горбачев… Великан-повар Гребенников… Молодые бойцы Беляев и Вакуленко… Два дружка, два сержанта Ипполитов и Шалагинов… На их фотокарточке сохранилась надпись:

«Застава Новоселки. Вспомни 3.VI.41 г.».

Друзья сфотографировались за восемнадцать дней до войны.

Отныне и фотографии, и томик Пушкина, и все другие реликвии будут увековечивать в музее память героев. Решено оформить специальную экспозицию о героической обороне Новоселковской заставы. А на высоком берегу Буга, там, где сражались и погибли Сергеев и Чугреев, будет поставлен памятник.

* * *
…Настало утро, когда мы выехали в Польшу. Из Новоселок — прямо в Старый Бубель. Без виз, без заграничных паспортов, хотя и законно, по всем правилам так называемого упрощенного перехода государственной границы со служебными целями.

В назначенное время и в назначенном месте наша машина подъехала к Бугу. И в это же время к противоположному берегу подъехала машина с офицером польской пограничной охраны. Она въехала на паром, паром отвалил и медленно поплыл к нашему берегу. Он пересекал реку в том самом месте, где двадцать два года назад немцы наладили одну из своих переправ. А мы стояли на том самом обрыве, с которого Сергеев и Чугреев били по переправе из пулемета. Вокруг было очень тихо и ясно. Шлепались волны о борта парома. Вот он привалил к берегу, машина съехала на песок и через несколько минут остановилась возле нас.

Из нее вылез офицер в коричневой шинели и коричневых брюках навыпуск. Щелкнув каблуками и браво вскинув два пальца к широкому козырьку своей фуражки, он по-русски, но с легким акцентом представился:

— Капитан Александр Будых.

И добавил, что рад видеть советских товарищей.

Сопровождавший нас майор поздоровался с ним, как с добрым старым знакомым: не раз им приходилось встречаться по службе. Потом представил каждого из нас. Капитан Будых, знакомясь, отдавал честь, жал руку и называл себя. Он сказал, что советские товарищи могут немедленно въехать в Польскую Народную Республику и чувствовать себя там, как дома.

Мы сели в свою машину, пересекли границу и вскоре съехали с парома на берег. Все получилось легко и просто. Едва ли не как при переезде из Ивановской области в Костромскую.

Да, разительные перемены произошли на наших границах! Теперь граница не разъединяет, а объединяет народы двух стран. Младший лейтенант Горбунов даже и мысли не имел о том, что когда-нибудь свободно, без опасения ступит на противоположный берег Буга. Павел Калистратович Дудко переплывал реку с величайшим для себя риском.

А сейчас? А вчера?..

Вчера мы были на открытии нефтепровода «Дружба». Эта величайшая в мире трасса начинается у молодого города татарских нефтяников Альметьевска, пересекает государственную границу неподалеку от Новоселок, проходит через всю Польшу и заканчивается в Германской Демократической Республике. В грандиозном митинге, устроенном на просторной лесной поляне, приняли участие тысячи трудящихся Брестской области и Белостокского воеводства. Соединившись в единую людскую массу, они обступили глубокую яму, на дне которой виднелось обнаженное тело нефтепровода. Предстояло наложить последние швы на стыке труб советского и польского участков трассы. Свершили это советский сварщик Евгений Гаврилов и его польский коллега Францишек Гломб. В торжественной тишине раздавался треск автогенной сварки, сыпались золотистые искры. Шов проходил точно по линии границы, как бы соединяя два государства. Позже с трибуны митинга кто-то сказал: «Сварка труб нефтепровода напоминает мне крепкое рукопожатие двух соседних народов».

Сейчас мы ехали по тем местам, где гитлеровцы накапливали свои силы перед прыжком на Советский Союз. Вот здесь, в перелесках, притаились их танки. По этим дорогам подтягивались орудия. С ветряных мельниц и колоколен они наблюдали за нашим берегом. Во-он он виднеется за широкой пойменной долиной и серой лентой Буга — наш родной берег, на который с бандитским вожделением смотрели гитлеровские вояки.

Что напоминает сейчас об июньских событиях сорок первого года? Пожалуй, ничего. Выросли молодые сосны вместо тех, что были вырублены для разбойничьей маскировки военных стойбищ. Увезены для переплавки гильзы орудийных снарядов. Стерты с лица земли морщины от гусениц танков, засыпаны рвы и окопы. Мир и тишина царят на границах бывшего третьего рейха. Спокойно текут воды Буга, к нему сбегают огороды и выпасы польских хуторов и местечек. Отдыхают после страды убранные картофельные поля. По улицам деревень и сел с гоготом прогуливаются жирные гуси. И в том доме, на высоком берегу Буга, где раньше размещалась германская пограничная «ваха» во главе с обер-лейтенантом Фуком, теперь польская начальная школа и в ней обучается ровно сто мальчиков и девочек.

Времена изменились, но люди не могут забыть черных лет оккупации, и раны, нанесенные войной, не дают покоя.

Немногих, ой, немногих своих земляков повстречал Павел Калистратович Дудко в родном Старом Бубеле: того убили, того немцы угнали, а этот переселился в Советский Союз или на западные, исконно польские земли, отошедшие от поверженной Германии. А те немногие, кто остались в живых, при встрече кричали радостно: «Дудка приехал!», обнимали его и тут же пускались в горестные воспоминания тех тяжких лет.

Узнав, что мы разыскиваем человека, который переплыл Буг и предупредил заставу о войне, люди начинали вспоминать: да, такой случай был, и мою корреспонденцию в журнале «Край рад» многие читали, но вот кто переплывал и кто предупреждал, не помнят. Может, Дудко Павел, может, Бадзынский Иосиф или еще кто… Все тогда видели, что Германия готовится напасть на Советы. Только слепые не видели. Да и сами-то немцы это не очень скрывали. За несколько дней до войны предупреждали по селам: ройте схороны, запасайтесь продуктами и водой; отселяли из прибрежных мест. Русские, мол, готовятся напасть на Гитлера, но им будет капут. И было непонятно, почему на советском берегу тихо, спокойно, будто и не накапливались германские дивизии вдоль Буга, будто не летали на ту сторону самолеты с фашистской свастикой. Нет, не сбивали их советские зенитки, не ощетинивался советский берег грозной боевой силой. Только и видно было пограничников с Новоселковской заставы.

Мы объяснили, что приехавший с ними гражданин в шляпе и есть бывший начальник из Новоселок по фамилии Горбунов. Все смотрели на него, как на чудо, как на воскресшего из мертвых и принимались наперебой вспоминать, как геройски сражалась его застава и как им страшно было, когда там смолкли последние выстрелы.

…Так все-таки кто же переплыл Буг и предупредил заставу? Еще в Бресте офицер-пограничник Михаил Абрамович Кузьменко, человек любознательный и много повидавший, назвал нам Надежду Августиновну Горошко, жившую в Бубеле Луковиском, то есть на польской стороне Буга. От кого-то он слышал, что она причастна к этому делу. То ли кричала с берега пограничникам, то ли переплывала Буг…

Мы познакомились с нею. Сухощавая, темноликая, разговорчивая женщина. Из-за иконы она достает бумагу, показывает нам. Это удостоверение на имя ее отца. Отец состоял в кремлевской охране Владимира Ильича Ленина. Да, с 1916 по 1919 год они всей семьей жили в Москве, потом вернулись в Польшу.

Маленькая Надя стала Надеждой Августиновной. Но любовь к своей второй родине — России не потухла с годами. Любовь рождала ненависть. До сентября 1939 года в помещении германской «вахи» была польская школа. Приехали судетские немцы (они были наиболее преданными Гитлеру, знали славянские языки и потому составляли пограничную охрану рейха), вышвырнули парты и разместились в школе со своими ружьями, злыми овчарками и губными гармошками. Надежда Августиновна возненавидела их за родную поруганную Польшу, за их нахальные морды, даже за их дурацкие гармошки. Но она была достаточно умной и хитрой, чтобы не выдавать свои чувства «Судетам».

Она прикидывалась недалекой простушкой, при которой можно болтать все, что угодно. А обитатели «вахи» были не только жестоки, но и сентиментальны, как многие немцы. И наступил день, когда один из них, по имени Пацек, спрятавшись в кусты, горько и безутешно заплакал. Надежда Августиновна проходила мимо. Она спросила, почему господин немецкий солдат плачет? Не нужно ли ему чем-нибудь помочь? И тогда Пацек, размазывая по толстым щекам грязные слезы, прохныкал, что скоро будет война и они все погибнут. Бедная, несчастная Марта!.. Надежде Августиновне не было никакого дела ни до самого Пацека, ни до его невесты, но она принялась утешать господина немецкого солдата, заверяя его, что никакой войны не будет, а если и будет, то не скоро. Дурак-немец упрямо повторял, что война будет скоро, в воскресенье утром, так сказано в приказе фюрера, который им зачитали. «Матка боска! Так это же завтра!» — похолодело в груди у Надежды Августиновны, и она потеряла всякий интерес к «судету».

Вечером того же дня, скрываясь в кустах, она выбралась на берег Буга и стала ждать. Было удивительно тихо. Прямо перед Надеждой Августиновной, за рекой и редким лесочком, лежала деревня Величковичи, и в ней, говорили люди, стояла застава. Левее, километрах в трех, чуть виднелись Новоселки, и в них тоже была застава. И здесь, и там спокойно. Неужели русские ничего не подозревают? Матка боска, завтра же война, хай она проклята!

Но вот показался пограничник на рыжем коне, за ним — еще один. Они неторопливо ехали по буграм, то появляясь, то исчезая в кустах. На переднем всаднике были командирские ремни (по словам Горбунова, это мог быть политрук Величковичской заставы Плахотников: только он ездил на рыжем коне). Надежда Августиновна раздвинула высокие травы, скрывавшие ее по грудь, и крикнула не очень громко:

— Товарищи!.. Завтра в четыре часа утра начнется война!..

Нет, не остановились пограничники, даже не повернули в ее сторону головы. Буг здесь широкий, а кричать громко боязно — недалеко немцы.

И опять кричит Надежда Августиновна, и опять никого внимания. Да что же это, господи!.. Война же завтра! А может, это военная хитрость — делают вид, будто не слышат?

Так и ушла домой Надежда Августиновна Горошко, не ведая: понят русскими ее тревожный сигнал или нет?

Говорят, жив сейчас бывший политрук Величковичской погранзаставы Плахотников. Может, и прочитает он эти строки…

Надежда Августиновна и потом была нашим другом. Она переправляла на восточный берег Буга бежавших из гитлеровского плена советских воинов, наладила связь с польскими партизанами, вредила, как могла, обер-лейтенанту Фуку и его проклятой «вахе». Никто из «судетов» и не подозревал, что эта смешливая, чудаковатая женщина, стиравшая им белье, получила от партизан специальное задание.

Однажды ночью в окно условно постучали. Она открыла дверь, в хату вошел незнакомый парень, обросший, худой, оборванный. Он подал записку. Партизаны предлагали Надежде Августиновне выдать подателя этой записки за своего дальнего родственника, якобы бежавшего из русского плена, и устроить его на германскую «ваху» вольнонаемным рабочим. Убедившись, что женщина все уяснила, парень сжег записку. «Будете звать меня Васей».

Утром Надежда Августиновна пошла на «ваху» и поговорила насчет Васи с унтер-офицером Клейном, ведавшим хозяйственной частью. Клейн доложил господину обер-лейтенанту. Через некоторое время тот велел привести родственника, пожелав лично познакомиться с ним.

Вася держался спокойно, отлично играя свою роль. Неожиданно его повели в баню, приказали вымыться, переодели во все чистое, а грязную одежду велели взять с собой. Сунув в руки железный заступ, его погнали в близлежащий лесок. Конвоировали унтер-офицер Клейн и автоматчик. В лесочке Клейн остановил Васю и приказал копать яму. Тот копал, а конвоиры посмеивались и о чем-то разговаривали по-немецки. Что они затеяли? Вася перевел дух.

— Копай глубже! — прикрикнул Клейн.

Так повторялось несколько раз.

Когда яма была вырыта, Клейн приказал Васе бросить в нее грязную одежду и засыпать землей.

— Чтобы твои вши не переползли на нас! — пояснил немец и оглушительно захохотал, довольный своей шуткой и испуганным видом Васи.

Вася вытер с лица капли холодного пота. Ведь он думал, что роет себе могилу…

Так он стал вольнонаемным рабочим на германской пограничной «вахе»: возил продукты, колол дрова, выполнял другую черную работу.

Через Надежду Августиновну он предупреждал партизан о каждом шаге своих начальников. Ни одна операция «судетов» против народных мстителей в районе Янув Подляска не закончилась успешно. Ни один предатель, ни один доносчик не унесли своих ног безнаказанно. «Судеты» были вынуждены обнести «ваху» колючей проволокой и крепкой крепостной стеной, остатки которой сохранились до наших дней.

Последний свой подвиг Вася совершил летом 1944 года, когда к Бугу подходила Советская Армия. Немецкие пограничники драпали первыми: им уже нечего было охранять. Обер-лейтенант Фук уже не важничал. Боеприпасы и военное имущество «вахи» грузили на подводы, реквизированные у местного населения. Всю ночь с величайшим для себя риском Вася вытаскивал из ящиков боевые гранаты, закапывал их в землю, а ящики набивал камнями. Уже перед самым отходом «вахи» он сел на велосипед и укатил в неизвестном направлении. Предупрежденная им Надежда Августиновна уехала к своим родичам в Гноенщину.

В лесу, между Бубелем Луковиско и Янув Подляски, военный обоз остановили три человека. Это были партизаны. Они предложили «Судетам» сдаться без боя. Те схватились за оружие. Тогда один из троих пронзительно свистнул, и из леса появился целый вооруженный отряд. Обер-лейтенант Фук приказал быстро разобрать гранаты и забросать ими врага, но в ящиках оказались… булыжники.

— Это Василь!.. Это Василь!.. — завопил Фук и в отчаянии схватился за голову. Пришлось без боя сдаться в плен. А вскоре на левый берег Буга переправились первые части Советской Армии. Началось освобождение Польши.

Появился Вася, выкопал немецкие гранаты и передал их представителям советского командования. Потом уехал в Брест. Был он рыжеволосый, до войны работал шофером, на вид ему лет двадцать — вот и все приметы героя…

А Надежда Августиновна Горошко, приняв советское подданство, вместе с мужем сейчас живет неподалеку от Бреста, на лесном хуторе Чижевичи, и трудится в колхозе имени Гастелло.

…Вернувшись в Брест, мы узнали продолжение истории с зарытыми документами.

Читатель помнит, что все попытки отыскать их не имели успеха. Но слухом земля полнится. О нашем приезде узнали многие свидетели тех событий, поныне здравствующие на брестской земле. Например, бывший начальник санслужбы Брестского погранотряда Иван Иванович Стукалов. Тяжело раненный при отступлении, он был схвачен гитлеровцами, чудом спасся от расстрела, бежал и опять был схвачен.

Все муки фашистского плена испытал этот мужественный человек, но головы не склонил. Воин-коммунист остался жив. Ныне он известен как лучший хирург Бреста.

Или вдовы офицеров-пограничников Мария Никифоровна Коробко, Евгения Ивановна Коркишко, Вера Никифоровна Золотарева… Прослышав о приезде Горбунова, они спешили повидать его и помогали нам в поисках, чем могли.

Среди наших посетителей был подполковник в отставке Григорий Иванович Фоминых. Он-то и рассказал о судьбе документов. Сразу же после восстановления западной границы Фоминых получил назначение в штаб одного из погранотрядов Белоруссии. В октябре или ноябре 1944 года в штаб был доставлен поржавевший железный ящик, найденный пограничниками в сосновом лесу около Новоселок. Когда ящик вскрыли, в нем оказались документы 2-й пограничной заставы. Да, в целости и сохранности, лишь немного пожелтевшие от времени и влаги. Григорий Иванович хорошо помнит, что документы были отправлены в Минск, в штаб пограничного округа.

Каким же образом ящик оказался в лесу? Очевидно, кто-то увидел, как Мишкин его закапывал — точно так же, как древний дед увидел наши раскопки. Но кто? Кто не позволил врагу воспользоваться нашей государственной и военной тайной, кто вырыл и сохранил ящик?

Мы уезжали из Бреста, многое выяснив, но так и не разгадав эту загадку. И не узнали мы самого главного: кто же переплывал Буг и был на заставе у Горбунова? Я уже стал подумывать: а существовал ли такой перебежчик вообще? Не легенда ли это, каких много рождала героика тех лет? Не зря ли потрачено время наг поиски того, чего не было?

«Нет, не зря! — тут же возражал я себе. — Разве не узнал я о подвиге Горбунова и солдат его заставы, об интереснейших человеческих судьбах, героических событиях и характерах? И самое главное — ведь факт с перебежчиком отмечен в официальном документе, хранящемся в музее пограничных войск (ссылкой на него, если помнит читатель, и начинается мой рассказ). Ссылается на этот документ и генерал-полковник Леонид Михайлович Сандалов в своих мемуарах «Пережитое», изданных Воениздатом в 1961 году. Бывший начальник штаба 4-й армии, дислоцировавшейся в районе Бреста, на страницах 97 и 98 пишет:

«В музее пограничных войск СССР хранятся любопытные документы Брестского погранотряда, которым перед войной командовал майор Александр Петрович Кузнецов. Из документов этих явствует, что в тихую звездную ночь на 22 июня на 17 линейных заставах (из 20) до 3 часов 30 минут ничего подозрительного замечено не было. Но с двух застав южнее Бреста все время следовали донесения, отмечавшие интенсивное передвижение за Бугом немецких танков, автомобилей и подразделений на конной тяге. А еще на одной произошло событие чрезвычайной важности: ровно в час 22 июня западнее Волчина переплыл Буг перебежчик и заявил, что в 4 часа Германия нападет на СССР. Начальником этой заставы была объявлена боевая тревога и тотчас же послано донесение коменданту участка, а через него и командиру пограничного отряда…»

О каких же документах идет речь? В первую очередь об историческом формуляре 17-го Брестского краснознаменного погранотряда. В этой боевой летописи (какую ведет каждая воинская часть) на листе 25 черным по белому написано:

«2-я застава.

22.6.41 г. в 01.00 на заставу пришел солдат немецкой армии, который сообщил, что в 4 часа Германия нападет на СССР. Начальник заставы показания солдата донес коменданту участка и заставу изготовил к бою».

«Как?! — воскликнет изумленный читатель. — Выходит, границу перешел немецкий солдат! Почему же вы вначале говорили о каком-то мельнике?»

Спокойно… В сумятице первых дней, недель и даже месяцев войны было не до исторических формуляров. Историю писали прежде всего штыком, а не пером. И только в январе 1945 года штабные работники внесли в формуляр приведенные мною строки. Они это сделали без опроса Горбунова и других участников тех событий, по памяти и, вероятно, по аналогии с переходом границы Альфредом Лискофом, широко известным в нашей стране. Тот был немецким солдатом, ну и этот тоже… Так вкралась ошибка. Недаром же осторожный Леонид Михайлович Сандалов не называет перебежчика немецким солдатом.

Итак, мы лишь исправили ошибку и предостерегли будущих историков от ложного пути поисков, но в главном документ утверждает факт, которому посвящена наша работа. Утверждает!

Однако не хватало еще одного звена, чтобы все прояснилось и стало на свои места. Одного-единственного…

5

И вдруг — письмо из Риги от Давида Михайловича Милославского. Он сообщил мне такие сведения, от которых у меня буквально захватило дух…

Впрочем, почему же «вдруг»? Я ждал этого письма с тех дней, когда во время нашей поездки в Брест мы узнали о существовании Давида Михайловича и я послал ему в Ригу письмо с убедительнейшей просьбой — ответить.

И вот его ответное обстоятельное письмо и в нем раскрытие тайны, волновавшей меня последние полтора года.

Кто такой Давид Михайлович Милославский? Это — бывший офицер-пограничник, работавший до войны в Волчинской комендатуре. Приехав в Брест, мы узнали, что как раз он-то и беседовал в комендатуре с «перебежчиком» в ночь на 22 июня 1941 года и должен хорошо помнить о нем.

Но жив ли сейчас Милославский? В Волчине от местных жителей мы узнали, что в октябре 1944 года, сразу же после освобождения тех мест отгитлеровцев, он приезжал в село за своей женой, которая провела здесь всю оккупацию, и за секретными документами — их он зарыл в землю вечером 22 июня 1941 года при отступлении.

Жители сообщили также, что он приезжал в офицерской пограничной форме и нашел документы в целости и сохранности, а жену увез с собой и был безмерно счастлив, что отыскал ее живой и невредимой.

С тех пор прошло ровно девятнадцать лет. Как отыскать его? Было лишь известно, что свою военную службу Милославский закончил в Риге и, возможно, там остался на жительство. Настойчивому и этих данных вполне достаточно.

И вот адрес найден. Я пишу Милославскому большое взволнованное письмо.

Прошел ноябрь, прошло несколько дней декабря. Я уже давно в Алма-Ате, работаю над книгой и с нетерпением жду ответа. Ведь Милославский — единственный оставшийся в живых командир Волчинской комендатуры, который беседовал с «перебежчиком».

Капитан Солдатов пропал без вести. Капитан Кондратьев погиб в гитлеровском плену. Остается только Милославский.

Восьмого декабря я получил из Риги пакет. Распечатываю, унимая дрожь в пальцах. Читаю. Ровный, четкий почерк сильного, мужественного человека. Читаю страницу за страницей — все очень интересно. Но пока все не то, что мне нужно…

Двадцать четвертая страница. Читаю:

«Начиная приблизительно с 15 июня 1941 года со всех застав комендатуры стали поступать данные войсковой разведки о том, что в ночное время на расстоянии нескольких километров от границы прослушивается гул моторов танков, автомашин и другой боевой техники противника. Причем с наступлением рассвета этот гул прекращался. Непосредственно у границ как в ночное, так и в дневное время не только не наблюдалось передвижения техники противника, но и редко просматривались солдаты. Охрана границы со стороны немцев велась в обычном порядке, вблизи границы количество нарядов не увеличивалось.

Все данные войсковой разведки сосредоточивались в комендатуре. Помню, собрав данные за двое суток, капитан Кондратьев собрал командиров для оценки обстановки и принятия решения. На этом совещании мы пришли к выводу, что противник готовится к войне против СССР, но в целях маскировки не подводит свои войска непосредственно к границе. Исходя из этого, было принято решение об усилении войсковой разведки за сопредельной территорией с тем, чтобы своевременно отметить факт подхода немецких войск к границе, считая, что таким путем можно будет установить точное время начала войны.

О сосредоточении немецких войск вблизи границы мы доложили в отряд майорам Кудрявцеву и Ведякину, одновременно я выехал в город Высоко-Литовск, где информировал об обстановке командование дислоцировавшихся здесь танковой, артиллерийской и пехотной частей.

На следующий день в комендатуру прибыл майор Ведякин, и я выехал с ним на 3-ю и 2-ю пограничные заставы, где в течение двух ночей при участии начальников застав Михайлова и Горбунова вели наблюдение за той стороной Буга.

Непосредственно к Бугу немецкие войска подтягивались только вечером 21 и ночью 22 июня. До этого они сосредоточивались в трех-четырех километрах от границы. Мы наблюдали, как из тыла прибывали все новые и новые колонны войск, на некоторых дорогах просматривались даже зажженные фары автомашин и танков. Вся эта масса войск и техники рассредоточивалась по лесам и населенным пунктам. Но все это происходило в ночное время. Днем же непосредственно у границы ничего существенного не наблюдалось. Немного дальше от границы просматривалось периодическое патрулирование немецких солдат. Видимо, была создана вторая линия заграждения. Кроме того, на некоторых направлениях недалеко от границы немцами был сооружен забор из колючей проволоки, чего не было раньше. Работа крестьян на полях продолжалась. Однако лица, которые направлялись к Бугу без надобности, немцами задерживались и отправлялись обратно.

Приблизительно 19 июня майор Ведякин уехал в отряд, а мы остались в ожидании, что наши данные, а также данные с других участков границы будут доложены высшему командованию и начнется развертывание частей Красной Армии вдоль границы. Мы верили, что так будет, ибо только слепые не могли видеть, что война начнется на днях.

Мы призадумались: как поступить с нашими семьями? Кстати, у меня 21 мая родилась дочь. Никто не сомневался в нашей победе, но и каждый считал нецелесообразным оставлять вблизи границы семьи. Ведь мы ясно представляли себе, что здесь будет первый бой, а следовательно, и самый жаркий, с сосредоточением огня из всех видов оружия. Кому нужны наши жертвы? Но, увы, на наше предложение приступить к эвакуации семей из штаба ответили категорическим отказом. Более того, нас предупредили, что эвакуация семей будет рассматриваться как паникерство. Видимо, по этому вопросу была дана общая установка, ибо командиры Волчинского укрепрайона информировали нас, что они также имеют приказ никого не эвакуировать в тыл. Так все наши семьи оказались на границе к началу войны…

Самые яркие впечатления у меня остались от событий 21 июня. Я внимательно прочитал в вашем письме о действиях товарища Дудко и «перебежчика-мельника». Я с вами согласен, что в воспоминаниях по этому вопросу у товарища Горбунова и товарища Журавлева имеются противоречия. Но это не страшно. Они оба правы. Каждый из них знает в рамках того, что им положено было знать. Товарищ Журавлев, которого я прекрасно помню, может только знать появление в комендатуре нарушителя границы, которого мы и выдавали за такового из определенных соображений, но истинную правду о нем он не может знать. Не все мог знать и товарищ Горбунов. К тому же из-за давности событий некоторые моменты забыты или просто перепутаны. Отсюда и возникли такие сведения, как «во втором часу ночи 22 июня перебежчика увезли на машине в город Высоко-Литовск» и т. д. Можно даже предположить, что имеются два или три действующих лица. В действительности же мы имеем дело с одним человеком.

Итак, что же произошло 21 июня?

Продолжая нести службу по охране границы, вечером 20 июня младший лейтенант Горбунов доложил в комендатуру, что какой-то житель польской деревни Старый Бубель, мужчина средних лет, подплыл к нашему берегу на такое расстояние, чтобы его услышал проходящий в это время пограничный наряд, сообщил, что немцы готовятся начать войну против Советского Союза, и просил передать это советскому командованию. На наш берег человек не выходил, а передав сведения, возвратился на свой берег. Кто это был? Ни пограничному наряду, ни младшему лейтенанту Горбунову в тот период не было известно. Но мы предполагали, что этот человек ненавидит фашизм и является другом Советского государства. Этот человек, передавая такие серьезные сведения нашим пограничникам, не назвал себя и бесспорно не мог этого сделать, каким бы смелым он ни был. Следовательно, ни Горбунов, ни Кондратьев, ни я, ни другие товарищи никогда не сумели бы назвать имя этого человека. Как можно было выяснить его личность? Только если бы он сам отозвался. И он отозвался. Через двадцать два года. Им оказался Павел Калистратович Дудко. Он скромно изложил свои действия, они правдивы. Я только беру под сомнение названную им дату «вечером 21 июня». По моим подсчетам, это событие произошло 20 июня.

О сообщении жителя деревни Старый Бубель мы доложили в отряд. Оттуда через некоторое время позвонил капитан Солдатов: завтра он приедет к нам и на месте во всем разберется.

Ночь с 20 на 21 июня прошла без существенных изменений в обстановке, передвижение немецко-фашистских войск вблизи границы продолжалось.

21 июня в комендатуру приехал капитан Солдатов и с ним неизвестный для нас человек. Мы поместили его в нашем кабинете, где он и провел время до наступления темноты. Цель его приезда для меня была ясна. Как патриот своей Родины, он, располагая родственными связями в Польше, согласился перейти границу, чтобы перепроверить сообщение жителя деревни Старый Бубель и по мере возможности установить точное время начала войны. Повторяю, ни я, ни капитан Кондратьев фамилии этого человека не знали.

Вечером 21 июня капитаны Кондратьев и Солдатов вместе с патриотом выехали на участок второй заставы. Переправщиком был житель Новоселок, имевший надувную резиновую лодку. Когда-то я знал хозяина лодки, но сейчас не могу вспомнить его фамилии.

Переправа прошла удачно. Под покровом ночной темноты оба наших человека пересекли Буг, бесшумно пристали к чужому берегу, и патриот высадился в кустах, а переправщик поплыл обратно. Только бесстрашные люди, горячо любящие свою страну, могли решиться на такой подвиг.

Вскоре, однако, переправщик услышал всплеск воды и понял, что кто-то к нему плывет, догоняет лодку. Что делать? И вдруг мелькнула догадка: с патриотом что-то случилось, и он вынужден возвратиться на наш берег! Переправщик затормозил лодку, дождался патриота (это был он) и взял его на борт. При этом лодка чуть не перевернулась.

На нашем берегу переправщика отпустили домой, а патриота доставили на заставу к младшему лейтенанту Горбунову, где его переодели в сухое солдатское обмундирование (в котором его и видел Журавлев в комендатуре).

На заставе он пробыл ровно столько, сколько ему понадобилось, чтобы переодеться и кратко рассказать капитанам Солдатову и Кондратьеву в присутствии Горбунова о том, что он увидел на чужом берегу.

Тут же он был посажен в машину и отвезен в Волчин, в комендатуру.

Таким образом, младший лейтенант Горбунов не мог знать, что этот человек переправлялся от нас, а поэтому посчитал, что он приплыл из Старого Бубеля. Времени для объяснений не было.

В комендатуре с патриотом беседовали капитаны Кондратьев, Солдатов и я. Что мы узнали? Как только патриот ступил на чужой берег и сделал несколько шагов по нему, он обнаружил, что весь берег забит немецкой пехотой и средствами переправ. Недолго думая, чтобы успеть предупредить нас, он бросился в воду и возвратился на наш берег. Больше ничего он не мог сообщить. Но и этих данных было достаточно, чтобы прийти к выводу: этой ночью Германия начнет войну.

В моем присутствии капитан Кондратьев доложил об этом по телефону начальнику штаба отряда майору Кудрявцеву, а капитан Солдатов — майору Ведякину, от которого получил приказание немедленно возвращаться в Брест. В свою очередь я получил от него указание отправить в штаб вместе с Солдатовым некоторые секретные документы комендатуры (остальные документы были зарыты мной в начале военных действий).

22 июня приблизительно в час ночи, то есть за три часа до войны, капитан Солдатов вместе с патриотом уехали в Брест, и больше о них ничего неизвестно.

А из штаба отряда в эту ночь каких-либо указаний о приведении войск в боевую готовность в связи с предстоящим нападением фашистов не поступило. Было лишь усилено наблюдение, и все…»

Ну, а дальнейшее уже известно из первых глав моего повествования. Видимо, кое-что в этом письме, как и в воспоминаниях других героев тех событий, нуждается в дальнейшем уточнении: ведь с тех пор прошло двадцать три года, а человеческая память с годами, к сожалению, притупляется. Однако подвиг Дудко доказан неопровержимо и достоин награды, так же, разумеется, как и вылазка неизвестного патриота и лодочника на вражеский берег и все действия Горбунова в ту роковую ночь.

Но письмо Давида Михайловича Милославского не только все ставит на свое место: оно еще и заставляет о многом задуматься (как, впрочем, и многие другие свидетельства тех событий). «Каких-либо указаний о приведении войск в боевую готовность не поступило…» Эти слова нельзя читать сейчас без волнения и душевной боли!

Бывший начальник отряда полковник запаса Александр Петрович Кузнецов пишет ныне воспоминания. Отрывок из них помещен в сборнике «Героическая оборона», выпущенном в 1963 году Государственным издательством Белоруссии. Вот что можно прочитать на странице 576:

«21 июня примерно в 20.30 заместитель командующего пограничного округа комбриг Курлыкин приказал отправить 100 человек пограничников в Литву. Я пригласил на совещание заместителя по политчасти Ильина (живет сейчас во Владивостоке), начальника штаба Кудрявцева, секретаря партбюро Смыслова, заместителя командира отряда по разведке Ведякина и заместителя по тылу майора Гуценко и дал задание собрать 100 человек с застав и отправить, а принять 120 человек из Белостока.

В 24.00 прибегает майор Ведякин и докладывает, что, по полученным данным, в 4.00 немцы нападут на нас. Сразу же звоню в штаб, оттуда отвечают: ждите указаний. Я отдал распоряжение по комендатурам держать заставы в боевой готовности.

В 1 час 30 минут 22 июня мне позвонил член Военного Совета 4-й армии дивизионный комиссар Шлыков (погиб под Керчью) и спросил, как на границе. Я ответил, что напряженно. Но подробно по городскому телефону, мол, сказать не могу, пусть звонит через воинскую часть. Минут через 10 звонит начальник 88-го погранотряда майор Зиновский (погиб потом на фронте) и сообщает, что в районе железнодорожного моста Семятичи у него украли часового. Нашли у моста немецкую каску. Звоню своему соседу — начальнику 97-го погранотряда подполковнику Сурженко. Он отвечает, что у него тоже неспокойно: на правом фланге шумят танки. На остальном участке, где болота, тихо. Опять звоню в округ: «Что делать?» В Белостоке как раз находился начальник погранвойск СССР генерал-лейтенант Г. Г. Соколов. Но ответа я не получил. Так и ждал указаний до 4.00 22 июня».


Как видите, воспоминания бывшего начальника погранотряда подтверждают факт, случившийся на берегах Буга в районе Новоселок. Майор Ведякин доложил о том самом сообщении, которое ему передали из Волчинской комендатуры.

А что было дальше? Ожидание… Сверху неоднократно и категорически приказывалось: не поддаваться на провокации, не сеять панику, не предпринимать никаких действий. Есть вождь и учитель, который за всех думает, за всех решает, а остальные должны лишь повиноваться ему и «ждать указаний». И майор Кузнецов, этот идеальный по тому времени военный (как и тысячи других!), упорно ждал, но так ничего и не дождался.

А вот Василий Горбунов не ждал…

В своих мемуарах генерал-полковник Сандалов пишет, что в штаб армии данные из погранотряда

«не попали из-за нарушения связи. Дошли ли они до штаба округа, сказать затрудняюсь. Впрочем, справедливости ради следует отметить, что если бы даже показания перебежчика и стали своевременно известны командованию армии и округа, они едва ли существенно повлияли бы на дальнейшее развитие событий».

Все это, к сожалению, так… Но если бы все заставы на наших западных рубежах были своевременно подняты по тревоге, если бы все командиры действовали, как Горбунов, не пролилось бы напрасно так много нашей крови.

…Обо всем, что здесь написано, я и рассказал алма-атинским телезрителям в канун Нового 1964 года.

А через два дня в дверях моей квартиры стоял коренастый мужчина в черном нагольном полушубке и белых валенках с галошами. Он крепко пожал мою руку и сказал:

— Вы рассказывали об Иване Абдрахманове. Это, наверное, мой брат… Только его звали Галиюллой…

Я усадил дорогого гостя к столу и начал расспрашивать. Поиски по следам легенды продолжались…


1963—1964 гг.

Примечания

1

Дехистан — волость

(обратно)

2

Азал — соха, малла — деревянная борона

(обратно)

3

Маст — простокваша

(обратно)

4

Аттар — торговец персидскими лекарствами, душистыми травами, маслами, духами и пр.

(обратно)

5

Туман — денежная мера в Иране.

(обратно)

6

Ба-алла — с богом.

(обратно)

7

Раис — начальник.

(обратно)

8

Тумар — ладанка

(обратно)

9

Нет бога, кроме бога.

(обратно)

10

Машалла — возглас одобрения и удовлетворения, точнее: «Такова воля аллаха».

(обратно)

11

Мангал — керосиновая печь.

(обратно)

12

В Иране выходной день пятница.

(обратно)

13

Каламаны — обувь из невыделанной кожи, род лаптей.

(обратно)

14

Хичапури — небольшой пирог, начиненный сыром и яйцами.

(обратно)

Оглавление

  • ПЕРВОЕ ЗАДАНИЕ
  • ЭНДШПИЛЬ
  • СОЛОМЕННАЯ ШЛЯПА
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  •   12
  •   13
  •   14
  • ИСПЫТАНИЕ
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  • БЕССМЕРТНИК
  • ПИСЬМО ДЕЗЕРТИРА
  • ЭСТАФЕТА
  • ПЯТИДЕСЯТАЯ ПАРАЛЛЕЛЬ
  • СЛОЖНАЯ СИТУАЦИЯ
  •   1
  •   2
  •   3
  • ЛИСТОК ЧИНАРЫ
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  • СЕВАСТОПОЛЬСКИЕ АКАЦИИ
  • ВОЛНЫ БЕГУТ
  • ГЕНАЦВАЛЕ
  • СЕМЕЙНАЯ РЕЛИКВИЯ
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  • ПО СЛЕДАМ ЛЕГЕНДЫ
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  • *** Примечания ***