Сага о первой ласточке [Александр Шакилов] (fb2) читать онлайн

Александр Шакилов
Сага о первой ласточке

Пятки мои,

что две вдовы -

холодно им…

Эгиль Скаллагримсон

Его травили собаками до самой кромки леса. Разъярённые волкодавы едва не обрывали цепи — и будь он проклят, если все эти "почести" не с лёгкой руки маркграфа. Хрупкий наст не выдерживал тяжести — по колени проваливался мощный кольчужник, но продолжал идти. От мороза трещали стволы кедров и сосен — ну и погода!!

Питер остановился и тщательно размял трёхпалой медвежьей рукавицей заиндевевшее лицо — так и не смог привыкнуть к лютому холоду, конопатящему вязкой гадостью ноздри и жаркой мокротой грудь.

Устало опустился в сугроб: а к чему спешить? — везде одно и тоже. В последней деревне, где ещё пять лет назад его привечали свининой и сладким вином, да норовили подсунуть девку на ночь, чтоб теплей спалось… — спустя проклятых пять зим его присутствие вытерпели всего две декады завьюженных ночей, хотя за постой он платил исправно — полновесной жёлтой монетой, и слова худого никому не сказал. Он сутками молча валялся на пропахшем клопами тюфяке, выбредая лишь по нужде и в трактир: куснуть гусиную ножку и запить оскомину прокисшим чёрным пивом — времена безрассудного мотовства миновали, как и не было: пора забыть о попойках и молочных поросятах… Не жизнь, а увядание вплетённого в венок василька: лепестки ещё не засохли, но надолго ли красоты их хватит?..

Вряд ли: пьяная толпа поджигает постоялый двор. Хозяин, едва не плача, призывает односельчан образумиться. Ему умело, по-молодецки суют в морду кулак-другой — похохатывая от удовольствия и подзадоривая соседа на подвиг ратный: мол, все баловством забавляются, а ты чего?!.. Хозяин, сутулый худощавый старик, падает, глотая окровавленным ртом выбитые зубы. Жена его, глупая неряшливая баба, бьёт поклоны и голосит. До неё никому нет дела: что с дуры взять? Была бы молодая — может, и потешились бы, а так…

Хотя бы потёмок дождались, а то с факелами, да в полуденном свете… не по-людски как-то… Пламя жадно вгрызлось в просушенный годами сруб. Через щель в воротах конюшни наблюдал Питер тупую суету толпы, оплакивая гнедого Драсиля: перерезанное горло, отрубленные копыта… — прощай, друг.

Скоты! — резцами губу до крови: вернуться и отомстить!!..

Его заметили, когда он уже наполовину пересёк выпас меж деревней и лесом. Взвыли-закричали — заметили, а значит: охота продолжается. К счастью, крестьянская рачительность взяла вверх над азартом погони: мужичьё не спустило псов, ожидая от соседей большей расторопности. Своя, чай, собачка — не чужая, жалко. Хороший щенок на торжище на десять монет затянет. А ежели чертяка этот, валет поганый, возьмёт да и попортит цуцика? — кто возместит? А? Ага! Пущай вон сначала Торольв-Кривец с мастифа-спинохруста ошейник сымет, а там и мы… может быть…

Лес отозвался на мольбы — лес принял Питера: вёрткая белка, сшибая с веток белый холодный пух, шмыгнула к верхушке кедра — и то был добрый знак! Питер обернулся, убедился: остановились, перетаптываются нерешительно — значит, видели. А чтоб окончательно образумить преследователей — мол, всё вы правильно поняли: проваливайте, неча!.. — белка сорвала и уронила три встопорщенных шишки подряд — три тёмных огрызка слегли в снег у груды валежника.

Ну, ведь молодчина, пушистая! Ну, бусинки-глазки!

Мужики те шишки увидали, да в страхе вилы свои и побросали: яро перекрестились и поплевали через плечи. Питер тоже сплюнул, но по-другому — презрительно. Ага, а вот и патер пожаловал — лысый затылок в сутане. И предложил патер для храбрости мужичкам святой воды испить и таки догнать вражину, Питера то есть, — других вражин ещё в том годе на остаток извели: последний задержался — так приналяжем, братья во Христе, дабы покарать нечестивца-язычника!

Мужики-то воду высербали — небось, с перепою страдание и жажда — а вот под сень деревьев соваться не шибко спешили. Слуга Господа смирение быстро подрастерял — ругаться принялся. Громко. Да только Питеру речи его похабные слушать недосуг: взвалил он двуручник отцовский на плечо, поправил арбалет и…

…а в сугробе-то хорошо: как под собольей шубой. А раньше-то и не нужны были шубы — и так всем уютно было: круглый год… Э-эх, загубили землю предков! Загубили, не пожалели!.. А сугроб-то, как перина… Прости, Высокий, видать не судьба пасть в бою. Так что в Последней Битве как-нибудь без Питера, без честного валета, лишённого службы и уважения. А всё из-за колдуна, трижды девять на восемь песен на голову его ненавистную — и каждая злобный нид! — чтоб исхлестало водянками и типунами змеиное жало!

Из какой же выгребной ямы он только выкарабкался, колдун этот?!..

Тишина.

Некому ответить.

Белка-Грызозуб, ты же знаешь?!.. Уж ты-то точно мудрее сельских повитух, перекусывающих пуповины умытыми брагой ртами…

Эх, приколоть бы сердечко копьецом к ясеню… да хотя бы вот к этому… да повисеть малехо; глядишь, и в мозгах просветление наладилось бы…

Погоди, Высокий, одноглазо коситься — будет тебе плата за помощь твою, будет. Легонечко прижать лезвие к запястью и смотреть, как алые капли пятнают снег. Натекла лужица? схватилась ледком? — знать, пора перетянуть надрез потуже, ремешком перехватить — ох, аж пальцы посинели, как чужие вроде… Вылить бы тебе, Высокий, всего себя — веришь, не жалко?! Но ты ведь сам учил: не переплачивать! А верный валет твой, Питер, всегда чтил заветы твои…

Отомстить бы… тогда бы сполна… до вздоха…

Ещё не сообразив, что к чему, Питер сшиб свой же арбалетный болт брошенным вдогонку свинцовым шаром. Второй шар ткнулся в серое с зеленоватым отливом чешуйчатое тельце, вспорхнувшее из-за куста, — аккурат посерёдке меж кожистых крыльцев и стеганул: так, чтоб не на смерть зашибить, а на десяток вздохов соображения лишить.

Из сугроба Питер выскочил — и едва не упал: ноги судорогой свело — засиделся, значит. Но доковылять успел: зубастая тварь только и сподобилась, что когтями кольчугу почесать. У, гадюка гнездовая! Питер почти нежно, как учил наставник Сигурд, в три движения спеленал добычу, не забыв воткнуть в узкий клюв осиновый корешок — чтоб не вздумал кусаться, зар-раза! Мелковатый, конечно, но… Питер знал: это первая ласточка после долгой зимы. Хотя такого дракона и драконом-то назвать стыдно. Так, в лучшем случае — дракончиком, из тех, что на бабочек промышляют, но и воробьём не побрезгуют, коль пичуга зазевается поблизости. Раньше ни один уважающий себя валет на такую погань и не посмотрел бы. Однако харчами не перебирают, когда неурожай.

Засунув дракона-недомерка в нагрудный подсумок и смекнув, какое счастье само в руки прилетело, Питер сонно зевнул: наобратку что ли протоптать собственные следы?.. …огромный ворон опустился на ветку рядом с белкой…

Когда Питер ввалился в трактир, початая буханка месяца уже раскрошила звёзды на хмурую скатёрку неба. По крайней мере, так о наступлении темноты пролепетал бы какой-нибудь трепло-скальд. Питер же просто щёлкнул каблуками в центре просторного зала, среди дубовых столов и лавок.

Языки огня облизывали рёбра барашка, и заодно — два дела одним махом — передёргивали танцем теней изумлённые испитые рожи. Пышнозадые девицы застыли на коленях бородатых кавалеров, не решаясь поправить задранные до пупков юбки. Обросшие рыжим ворсом мосластые пальцы почему-то поспешно сменили упругие выпуклости шлюх на костяные рукоятки ножей.

Ты?!..

Я.

Питер вдруг отчётливо вспомнил, как пять лет назад (пять зим; не лет — зим) сальный толстяк, староста этой же дрянной деревушки, ползал перед ним на коленях, на словах передавая нижайший поклон и просьбу маркграфа: спаси, благородный валет, оборони от супостата!

Питер отослал тогда пузана: закон изначален и соблюдаться обязан неукоснительно — оплату же должно взимать приличествующими почестями и только потом уже звонкой монетой… И перед заутреней молодой своенравный маркграф коленями вытер пол у сапог Питера.

И валет не отказал. Помог. Выполнил свой долг.

А что было потом? Люди-волки, трусливые псы, это они привезли из студёной державы финнов и саамов колдуна по прозвищу Андвари! Голод — его блюдо, Истощение — его нож, Лежебока — слуга, Соня — служанка, Напасть — падающая на порог решётка, Одр Болезни — постель, Злая Кручина — полог его! Ибо день, когда днищем Нагльфара был осквернён песок Чечевичной бухты, стал Рагнарёком для убийц драконов…

Ты?!! — десятка два жбанов, расплескавшись, покатились по земляному полу.

Я, — Питер сладко зажмурился и потянулся: проснулся, наконец, — выспался; делишками пора заняться.

Ты?!! — радостно оскалился череп горного трупоеда. Прихвачен гвоздями к стене — чем-то на коровий похож, но рога длиннее, да и челюсти выпирают иначе, и коренные не для травы, и… — да кто ж в добром здравии и трезвом уме спутает черепа дракона и коровы?! Ведь ничего же общего!

Ты ли, валет? скажи, это ты?!..

Я, дружище, я… — Питер кивнул замёрзшему насмерть трупоеду, которого здесь почитают чуть ли не за Нидхёгга.

Я! — медленно расстегнуть подсумок, не спеша развязать ремешки…

ТЫ?!!!

Я!!! -…и выпустить малыша.

…Андвари приняли с распростёртыми объятьями: как же — поклялся избавить королевство от всех драконов и сразу. Вот только есть маленькое условие… Да какие мелочи?! Брось, старик, — всё что угодно! Мочи нет терпеть кровопийц! Сотню девственниц ежегодно — для расплода! Сотню девок! вынь да положь! А хоть одна порченая окажется — лютовать, твари, начинают! А оброк бычками?! А пошлины на границах баронств?! А… Да чего там, ты сделай, дедушка, а мы не обидим…

Малыш кувыркнулся в воздухе — в перегарном смраде трактира — и, не успев расправить крылышки, шмякнулся об угол стола. Не удержался — бороздки от когтей — свалился на пол. Да прямо в лужу прокисшего пива…

…Андвари долго не упрашивали. Весть о том, что завтра передохнут все драконы, мгновенно облетела королевство — почтовые сороки не зря свою крупу клюют, балаболки неугомонные…

Сумерки перетёрлись в порошок в ступе костра, перемешались с дымом жертвенных голубей. Кишки отдельно — посвящённый во влажном переплетении увидит будущее. Белёсые дёсна давят сушёные шляпки мухоморов — камлание до судорог и запавших под веки зрачков…

И наутро выпал снег…

Малыш изгваздался от мягкого кожистого гребешка до чешуйчатого кончика хвоста. Взгляд Питера, подбадривающий дракона, был ласков и нежен — за всю свою меченную рубцами жизнь ни одна из женщин, разделивших с валетом ложе, не удостоилась подобной почести. Ни одна.

Питер преклонил колени — крылатая ящерка гордо вытянула шею: солнечная кровь напомнила о том, кто раб, а кто хозяин. Резко, клювом в раскрытую ладонь — выдранный кусочек плоти исчез в зубастой пасти. В глазах потемнело, но Питер нашёл силы выпрямиться: давай, малыш, покажи им всем!

Из-под ближайшей лавки выскочила крыса, жирная, прикормленная хозяевами для отпугивания чумных мышей. И дракон не растерялся: упругие мышцы швырнули тельце вперёд. Быстрый удар в горло — и крыса задёргалась в агонии.

Тишину искромсал протяжный женский вопль.

…пурга проталкивала ледяную пыль сквозь щели в ставнях. Птицы падали с веток. Старики умирали в постелях — от холода сводило суставы: не могли подняться и выпрямить затёкшие ноги. Не выжил ни один младенец — молоко в грудях кормилиц загустело и превратилось в мёрзлое крошево. Трижды ночь сменила день — но не было ни дня ни ночи: снег и ветер, ветер и снег. Рискнувшие покинуть стены домов ослепли: глаза их потрескались от мороза и отогретые у огня излились мутными ручейками, обнажая провалы под инистыми бровями.

На исходе четвёртых суток слегка поутихло. Закутанные в шкуры и холстины люди отодвигали засовы и с трудом откапывали занесённые сугробами двери. Именно в ту ночь в небе появилась Полярная Звезда — раньше ни один пастух, водивший стада в предгорные долины, ни один рыбак, насаживающий креветок на крючок, никогда не видел её блеска.

Никогда.

Раньше.

Злаки опали и почернели, плоды фруктовых деревьев осыпались, не успев созреть…

Плач: отцы и дети — земля не принимает вас! Заступы и мотыги тупятся и гнутся, и не будет вам покоя, как не будет крестов на могилах ваших… Трупы сжигали на кострах. Не один лес сгорел в те дни…

Когда в двух полётах стрелы от королевского замка нашли окоченевшего огнедышца, первую драконью жертву зимы, уже никто не верил колдуну. Серебряная цепь удерживала седокосого старца в самом глубоком, самом тёмном подвале темницы, и трижды девять по девять горнов раздули пламя, и палач успел погладить худые рёбра раскалённым прутом и вырвать желчную печень.

Но король справедлив — король прислал гонца с приказом: пытки незамедлительно прекратить. Ведь Андвари исполнил обет: драконы не устояли против зимы, кусок которой колдун щедро откромсал от Нифльхейма.

Андвари, истощённого и полумёртвого, привели к королю — король, шурша мантией, обнял старика и, не таясь, плакал от счастья: драконы же вымерли! — ну как не плакать от счастья?!

Люди тоже радовались — радовались, что живы. Пели и смеялись, издалека поглядывая на застывшие трупы ящеров. Когда заканчиваются слёзы, приходится петь и смеяться. Чтобы не сойти с ума от горя…

На тинге двое ратников поддерживали Андвари копьями. Королевская дружина пыталась угомонить озябшую толпу. Колдун долго молчал, собирая в пучок растрёпанные косы, но когда он заговорил, даже самые громкие сердца перестали биться: "Тс-с-с!" — Лето без конца — это неправильно, — сказал Андвари. — Я посетил множество стран, пересёк Срединное море, исколесил восемь сторон света, и где бы я ни был, везде есть четыре времени года: два тёплых и два холодных. Так заведено и там, где чтут Распятого и где жертвуют шестых сыновей капищам идолов… И в посевах зла всегда отыщется поляна сорной травы добра, как заря отсекает мглу, а зима гонит лето. И это Закон, это правильно. Вы кланялись мне, умоляя извести крылатых змиев, а ведь за всё надо платить! За каждый не случившийся огненный вздох, за не отданных в рабство дев, за не сожранных бычков, нагуливающих бока на радость хозяевам! — платить! Зима — ваша плата! Примите неизбежное!

Толпа молчала: плечи ближе, ближе — сохранить телесный жар, дыханием обогреть пальцы, завернуться потуже в медвежью шкуру — сколько лет под ногами валялась бурая, а, поди ты, как пригодилась!.. кто и подумать мог? Зато драконы передохли. Вроде веселиться надо — куда там свадьбе! — да только что-то силёнок не хватает: от улыбки и то покачивает.

— Сочную зелень лета укроет листопад осени, осень — бураны зимы… — Андвари поперхнулся страшными словами, закашлялся.

Люди ждали.

— Но и зима не вечна — она боится первых ласточек. Есть такие птички. Маленькие, чёрненькие. Они прилетают — и снег тает. Первые ласточки весны!..

Крыса затихла: отмучалась. Дракончик принялся деловито шматовать добычу, не отвлекаясь на трактирную суматоху. Дракончик был голоден: первой в раздувшемся зобе исчезла откушенная голова, дальше — задняя лапа; поднатужившись, малыш заглотил истёрзанные ошмётки серого грызуна. Похоже, в переполненном животе для крысиного хвоста не хватило места: чёрный шнурок свисал из приоткрытого клюва.

Любуясь исконным врагом, Питер и сам облизнулся — с утра ни маковой росинки.

Женский визг внезапно оборвался.

Ужас перекосил и без того отвратные рожи: ДРАКОН!!! ЗИМОЙ!!! ЖИВОЙ ДРАКОН!!! — спрятаться, вжаться в стены, размазаться костями по брёвнам; и никто не догадался бежать в распахнутые сквозняком двери.

Тихо-тихо: натужное сопение, и всхлипы согнувшейся вдвое милашки, успокоенной ударом в поддых. Кто-то осторожно тронул Питера за плечо:

— Валет! Убей его! Убей его, валет! Христом-богом заклинаю: убей!

Нестройный хор голосов из-за спины Питера, заикаясь и гнусавя, подхватил просьбу. Но Питер не обернулся. Комок тошноты стал поперёк горла: ещё днём эти тупицы травили его собаками, а сейчас умоляют спасти их от маленького безобидного дракона, которого заклюёт даже сойка. Трусы!..

…трупы драконов занесло сугробами.

То была первая зима — поминальные застолья сменялись заунывными отпеваниями. Вьюги и морозы, морозы и вьюги — для тех, кто не знал ничего, кроме ласкового лета. В аду не жарко, ад — это ледяная короста на щеках: скреби-счищай — не поможет, за всё надо платить…

Но однажды — никто уже и не надеялся — из Муспелльсхейма (откуда ж ещё?!) прилётели маленькие чёрненькие пташки — и снег превратился в лужи, лужи напоили землю, земля раскисла грязью, в грязи валялись гниющие туши.

Жизнь потихоньку наладилась.

Король отправил в монастырь очередную жену, молодицу вздорную и до любовных утех охочую, погрустил чуток и опять надумал под венцом постоять — соскучился по брачным узам.

Колдуна Андвари определили при замке гадателем-звездочётом и по совместительству знахарем-травником — хлебная, надо, заметить, должность: там пошепчешь, здесь предскажешь — трудов с гулькин нос, а почёту и уважения через край.

Как только солнышко пригрело, бароны, понятно, за старое принялись — надумали бунтовать да купеческие обозы грабить, чем никого не удивили.

А драконьи туши уже пованивали: смрадный ветерок гулял по королевству, ни один двор, ни одну землянку стороной не обошёл. В каждое окошко заглянул: чуете? нравится? радуетесь? Нету боле ваших мучителей — когти откинули. Всем скопом взяли и откинули.

И народу нравилось — народ резвился: пляски да хороводы — это аж бегом, это ж не сеять и не жать. Тут особый подход нужен: без жбана, а лучше трёх, не разберёшься. Вот и хлестали пиво пенное да бражку с горчинкой, а кто побогаче — винишком брызгались. А потом супружницу зажать в коровнике, чтоб детишки не увидели, да осчастливить пару раз перед заходом в трактир; опосля же вряд ли получится.

Короче, мир да любовь. А что благоухает повсюду, так и раньше не жасмин нюхали — всё больше по хозяйству: вилами навоз подцепишь — чем не розы в цвету?

Всё хорошо: дома соломой утеплили — зима же будет! понимать надо! Медведей до последнего косолапого на шубы извели — не леса теперь, а райские кущи; живи да радуйся. Да вот только чернобурки от драконьей гнили заразу переносят, кого ни попадя за ляжки зубками щупают. Нехорошо? Во-во, совсем гадко. И надо бы дохлятину землицей, что ли, присыпать, да боязно как-то — а вдруг?.. И понятно, что раз воняют, значит неживые, но — а вдруг?

А кто у нас по драконам?! А подать сюда валетов! Совсем что ли нюх потеряли, колодники мастёвые?! — драконов везде раскидано: куда не шагнёшь — в дракона вступишь, а валеты с наставниками, небось, в потолок плюют да меды кружками употребляют, сладкую жизнь проповедуют да содомией грешат. Непорядок?! Не то слово!

Если и думая, то недолго, король (науськали-таки лизоблюды-советники) указ повелел накарябать — на благо-дело и пергаментов не жалко; чай, казна не опустеет. Так, мол, и так, в семидневный срок… обязаны… иначе… такова наша монаршая воля…

Да только рослые кольчужники указов королевских не дожидались: снег сошёл — в горы полезли, в логово змиев: трупы сжигали да глыбами поверх курганы выкладывали. Последнюю дань хозяевам вернуть надо и попрощаться, как подобает.

Попрощались. И в долины спустились. Здесь тоже непогребённых хватало…

И почувствовал Питер, как язык его двоится жалом песчаной эфы, как собирается в пружинные кольца, норовя хлестнуть тварей неразумных просоленной волной шипастых слов, чтоб разворотило тупым селюкам носы до хрящей, да уши откинуло за крестец.

Сдержался.

Не напомнил о Великой Тризне, подлой Бойне. Не гаркнул громогласно, призывая почтить память наставников и валетов, захмелевших поминальным вином и прямо в капище перебитых королевскими наёмниками-варягами… Исподтишка… безоружных… Немногим тогда повезло уйти. Питеру вот повезло.

Повезло ли?!..

— Убей, валет! Убей! — слезливо-то как; жалко их, глупых.

И дракончика жалко: сидит себе, клювом растяжки под крыльями чешет, отрыжкой подмышки протирает, чтоб блошки не досаждали. Маленький, беззащитный, но гордый.

Расплывчатые тени — сквозь слёзы.

Питер ухватил десницей двуручник, примериваясь как бы мягче, сразу, без мучений: не заслужил малыш болезненной смерти; прости, малыш…

Взмах — меч вниз и за спину — и наскоком, кончиком в череп… Ох! — рукоятку не удержать, скользит оплётка в ладони, вырывается из крепкого силка пальцев — да что ж такое?! да почему вдруг?!..

Маленький дракон, которого и драконом-то назвать стыдно, так, в лучшем случае, дракончиком, из тех, что на бабочек промышляют, но и воробьём не побрезгуют, коль пичуга зазевается поблизости, расправил перепончатые крылья и вылетел в распахнутую дверь. В ночь. В пургу.

На земляном полу трактира умирал пронзённый собственным мечом валет. Обычное дело, бывает — добрая половина старых саг об этом. Да-да, добрая половина.

Мужичьё крестилось и плевало через плечи. Перед смертью Питер, последний валет, тоже сплюнул, но по-другому — кровью, презрительно…

За всё нужно платить?.. сполна… до вздоха…

Да, Высокий?..

***

В ту ночь стая мохнатых, обросших тёплой шерстью драконов дотла спалила семь баронств и обрюхатила всех способных к деторождению баб: сыпался снег, и сыпались с неба огнедышащие пташки.

Первые ласточки долгой зимы.