Замок Фрюденхольм [Ханс Шерфиг] (fb2) читать онлайн

Ганс Шерфиг. Замок Фрюденхольм. Роман

ПРЕДИСЛОВИЕ

Имя крупного датского писателя-коммуниста Ганса Шерфига давно и хорошо известно в нашей стране. Его сатирические романы «Скорпион», «Исчезнувший чиновник» и «Загубленная весна» были переведены на русский язык и имели вполне заслуженный успех у советских читателей.

Шерфиговские романы примечательны прежде всего острой и злободневной постановкой проблем, в них автор подвергает сатирическому осмеянию то, чем гордится современное буржуазное общество. Так, в «Загубленной весне» беспощадно разоблачается тлетворное воздействие буржуазной идеологии, буржуазных жизненных норм и принципов на подрастающее поколение. Школа с ее жестокой механической системой воспитания, благополучная семья с готовыми правилами и рецептами на все случаи жизни отняли у детей весну, духовно искалечили их, превратили в тупых и ограниченных мещан. «Исчезнувший чиновник» — это злая издевка над самим смыслом буржуазного образа жизни. Страх перед мертвой действительностью заставляет героя книги, чиновника Амстеда, бежать от нее куда глаза глядят. И он счастлив, когда ему удается попасть в тюрьму, где он, ни о чем не думая и ничего не опасаясь, сможет пробыть до конца дней своих. В «Скорпионе» Шерфиг поднимает руку на святыню современного буржуазного общества — его демократию. Сорвав завесу с «государства всеобщего благосостояния», писатель показывает разъедающую общество коррупцию, рядящийся в тогу правосудия полицейский произвол, моральное и физическое разложение сильных мира сего.

Произведения Шерфига привлекают к себе внимание и интерес большим и своеобразным художественным мастерством. Для его сатирических романов характерны острота и увлекательность сюжетного построения. Писатель смело использует внешние формы детективного повествования, создает неожиданные и парадоксальные ситуации, позволяющие доводить сатирическое разоблачение до подлинного блеска. И вместе с тем шерфиговский сатирический стиль очень умный и тонкий. Писатель никогда не становится в позу обличителя. Он как бы подчеркнуто занимает позицию объективного наблюдателя. Спокойно, ровно и невозмутимо рассказывает он о самых диких и нелепых вещах и событиях. Эта манера, роднящая Шерфига с великим датским сказочником-сатириком X. К. Андерсеном, чрезвычайно эффективна. Контраст между спокойным тоном повествования и уродливостью описываемых явлений действует гораздо сильнее прямой, бьющей в лоб обличительной фразы, и шерфиговская сатира точно и безошибочно поражает цель.

Советский читатель хорошо знаком и с публицистической, журналистской деятельностью Шерфига. Его статьи по острым политическим вопросам, по ключевым проблемам современной культуры часто появляются на страницах наших газет. Но, естественно, Шерфиг гораздо чаще выступает в датской печати. Он постоянно сотрудничает в органе датской компартии — газете «Ланд ог фольк». Он ведет в ней постоянную рубрику «Размышления у радиоприемника», выступает с отдельными статьями на политические и литературные темы. Его публицистике свойственны острое и зрелое политическое чутье, полемическое мастерство, точность и беспощадность оценок и характеристик и, самое главное, настоящая коммунистическая принципиальность.

Последнее произведение Шерфига — «Замок Фрюденхольм» — открывает новую и очень интересную страницу в творчестве Шерфига. Впервые за многие годы литературной деятельности писатель обратился к исторической хронике. Книга посвящена самому тяжелому и трудному периоду в истории Дании — «пяти проклятым годам» гитлеровской оккупации.

Почему Шерфиг обратился к этой теме? Почему он решил взяться за новый для себя жанр? Причин здесь достаточно много, не говоря даже о естественном для любого писателя стремлении к изображению важнейших периодов в истории своего народа.

Прежде всего нужно отметить усиленную и последовательную деятельность датской социал-демократической и буржуазной пропаганды, направленную на то, чтобы исказить действительную историческую картину тех лет. Деятельность эта ведется в нескольких направлениях.

Во-первых, делаются попытки как-то обелить действия нацистских оккупантов. Ответственность за осуществление оккупации возлагается на Гитлера и его ближайшее окружение, виновниками кровавых преступлений называют лишь их прямых исполнителей, оставив в тени германский генералитет и вообще весь германский милитаризм. Дело в том, что и сегодня в Западной Германии, являющейся союзником Дании по НАТО, процветают бывшие нацистские адмиралы и генералы, которые участвовали и в разработке планов оккупации Дании и Норвегии, и в осуществлении этих планов и которые, таким образом, несут прямую ответственность за все содеянное зло. В западногерманских судах восседают бывшие гитлеровские судьи, отправлявшие на смертную казнь датских патриотов. Поэтому каждое правдивое слово о подготовке оккупации и о действиях оккупантов неизбежно превращается в обвинение, обращенное против западногерманских милитаристов и реваншистов, против нацистского духа, пронизывающего государственные учреждения ФРГ. А это, естественно, никак не входит в планы пропагандистов Атлантического блока, на все лады прославляющих западногерманскую «демократию» и поддерживающих военный союз с вчерашними оккупантами.

Во-вторых, та же пропаганда старается обелить коллаборационистскую деятельность социал-демократической и буржуазных партий в годы оккупации. Многие видные деятели этих партий не только отказались от всякой борьбы против оккупантов, но, став верными прислужниками гитлеровцев, препятствовали развитию движения Сопротивления в стране, вели борьбу против честных патриотов. Сегодня деятели этих партий объявляют позорное сотрудничество с врагом — образцом разумной тактики, направленной на спасение страны, и пытаются приписать себе заслугу создания единого движения Сопротивления.

Кроме того, и в датской печати и в сочинениях датских историков искажается деятельность Коммунистической партии Дании, первой вступившей в борьбу против оккупантов и первой подвергшейся жестоким преследованиям. И дело не только в том, что замалчивают деятельность коммунистов в движении Сопротивления, но допускаются чудовищные клеветнические утверждения, будто компартия сама сотрудничала с гитлеровцами. Тем самым буржуазные и социал-демократические политики пытаются обелить свои собственные партии и скомпрометировать компартию Дании — последовательного борца за свободу и независимость страны.

Наконец, в Дании, как и в других западных странах, часто преднамеренно неправильно изображается характер и ход второй мировой войны. Все заслуги в разгроме гитлеровской Германии приписываются западным союзникам, а великий подвиг Советской Армии и всего советского народа практически замалчивается.

Надо сказать, что в датской литературе до сих пор не было действительно значительных книг, создающих обобщенную картину жизни и борьбы народа в годы оккупации, хотя произведений об этом трагическом периоде написано не мало. Так что и художественная литература не дает широкой и правдивой картины того времени.

Роман «Замок Фрюденхольм», над которым Шерфиг работал около пятнадцати лет, восполняет этот пробел. Писатель создал обширное полотно, охватывающее жизнь всех слоев датского общества. Историческая точность, достоверность описываемых событий — характерная особенность «Замка Фрюденхольм». Шерфиг использует множество исторических материалов, приводит выдержки из подлинных законов, речей, официальных документов. Многие из персонажей романа — это живые люди, которым автор дал другие имена, и в книге изображены действительные события их жизни. Так, например, в образе коммуниста-адвоката Мадса Рама мы узнаем известного адвоката Карла Мадсена, который и сейчас активно работает в рядах датской компартии. Но это не сухое историческое исследование, а художественное произведение, и документальный материал органически входит в его ткань. Автор очень тонко и умело выдерживает пропорции между художественным вымыслом и точной передачей исторических событий, мастерски сплетает в единое целое эти два элемента повествования.

Шерфиг говорил о своем романе: «Мы часто убеждаемся, что художественные произведения лучше передают атмосферу эпохи, чем научные исследования, и я надеюсь, что и «Замок Фрюденхольм» относится к числу таких произведений». Действительно, сложная и напряженная атмосфера того времени передана в романе с большим мастерством. Все словно бы спокойно, безмятежно, чинно и благопристойно в датском королевстве в его последний мирный год. Все заняты своими повседневными делами, будто и не замечая, что в мире идет война. Обитатели уютных домиков слышат по радио истерические призывы Гитлера и пытаются убедить себя, что их это не касается. Еще много дней и месяцев до того дня, когда нацисты вторгнутся в страну, но людей словно бы заранее приучают к мысли о будущей капитуляции. Шерфиг отдельными точными штрихами передает эту атмосферу моральной капитуляции. Глубокой горечью проникнуты его внешне спокойные и бесстрастные слова: «По радио сообщали, что германские подводные лодки торпедируют пароходы. Это было обычным делом, и если на борту парохода не было никого из знакомых, то, пожалуй, особенно и переживать не приходилось. Радио сообщало об этом самым нейтральным и предупредительным тоном, чтобы, не дай бог, не оскорбить немцев. Дания ведь нейтральная страна, ей не следует вставать на чью-либо сторону».

Страна даже, можно сказать, процветает. Дания успешно торгует с воюющими странами, пароходы и поезда увозят замечательную датскую свинину в Англию и Германию, дельцы с удовольствием подсчитывают дивиденды.

А тем временем против народа готовится преступление. Шерфиг подробно, с множеством деталей рассказывает о том, как государственная полиция работает над составлением картотеки на коммунистов и вообще на всех, кто печатался в газетах, принимал участие в политической деятельности или в профсоюзном движении. Ясно, что тогда еще не было возможности провести массовые репрессии против прогрессивных деятелей, но хозяева демократического государства ждали того дня, когда они смогут нанести удар по рабочему движению, которого они опасались куда больше, чем Гитлера. Картины романа, изображающие эту тщательно продуманную предательскую акцию против своего собственного народа, могут показаться литературным преувеличением. Но это не так. Как показывают факты, датская полиция зашла даже дальше, чем об этом говорит Шерфиг. Примерно через год после выхода романа «Замок Фрюденхольм» в датской печати был опубликован один весьма яркий документ из архивов гестапо. Из этого документа следует, что еще в марте 1939 года, то есть более чем за год до нацистского вторжения, начальник датской полиции по собственной инициативе посетил немецкого посланника в Копенгагене и заверил его в том, что датская полиция установит строжайший контроль над деятельностью датских коммунистов и находящихся в Дании немецких эмигрантов.

В этой сложной и тревожной обстановке развивается действие романа и судьбы его героев. В центре повествования — обитатели местечка Фрюденхольм. Может показаться немного странным, почему писатель, создавая картину важного и очень сложного периода в истории своей страны, обратился к провинциальному местечку, а не к столице или какому-нибудь другому промышленному центру страны, где события были более яркими, а противоречия проявлялись более резко. Однако выбор основного места действия вполне закономерен и оправдан. В обстановке, сложившейся во Фрюденхольме, в расстановке сил и конфликтах его небольшого общества как в капле воды отражена сложная борьба, которая велась в те годы в датском обществе.

В авторской характеристике обитателей Фрюденхольма четко выделяются две манеры. С блестящим сатирическим мастерством создает Шерфиг образы богатых землевладельцев, сытых, тупых, самодовольных мещан. Смешон и вместе с тем страшен владелец Фрюденхольма, граф Розенкоп-Фрюденскьоль, убежденный нацист, ненавидящий свой народ, ограниченный и трусливый человек. Его бредовые мечты заранее обречены на провал, у него нет почвы под ногами, он не имеет поддержки в обществе. Единственным настоящим его единомышленником является жалкий полуидиот Мариус Панталонщик, ослепленный идеей превосходства арийской расы. Шерфиг показывает, что именно к этому союзу сводится в конечном счете социальная база нацизма в Дании — группа потерявших всякую связь с родиной людей из высшего света и жалкие отбросы общества. Не в этих людях главное зло.

Трагедия общества заключалась в том, что ему усиленно прививались политическая апатия, равнодушие. К руководству массовыми рабочими организациями, и прежде всего — профсоюзами, пробрались люди, давно уже далекие от насущных нужд трудящихся и заботящиеся лишь о собственном благополучии. Именно таков руководитель местного профсоюза Расмус Ларсен. Шерфиг дает ему очень краткую характеристику: «Ларсен преуспел в жизни. Он поседел и пополнел. В старые времена его звали Красным Расмусом, тогда он был ярым социалистом, хотел уничтожить оружие, свергнуть короля и разрушить церковь. Все это давно позабыто». Еще один эпизод, еще несколько слов — и раскрывается пропасть, отделяющая профсоюзного бонзу от простых тружеников. Группа безработных выстраивается в очередь у виллы Расмуса Ларсена: «Они ждали, когда им разрешат войти отметиться. Нельзя же допустить, чтобы все эти люди набились в комнаты? Они сразу бы затоптали покрытые лаком полы фру Ларсен. Поэтому по пути в кабинет Расмуса Ларсена на полу разложили мешки». При чтении страниц романа, посвященных Расмусу Ларсену, невольно вспоминается блестящее разоблачение деградации деятелей социал-демократии в романах Мартина Андерсена Нексе.

Исчерпывающую, хоть и предельно краткую характеристику дает Шерфиг благополучному обывателю Енсу Ольсену: «Вокруг него и его толстых дочерей всегда носились запахи соуса, жаркого и органических удобрений, это были сытые, мирные люди, они не вмешивались ни в политику, ни в споры».

Совсем в ином тоне говорит Шерфиг о тех, кто в это сложное время боролся за единство рабочего движения, выступал с разоблачением предательской политики правящих кругов, отстаивал интересы трудящихся. Тепло, с уважением и любовью показаны в романе коммунисты: председатель ячейки Мартин Ольсен, бывший испанский доброволец Оскар Поульсен и старый рабочий Якоб Эневольдсен. Спокойно и уверенно ведут они свою трудную работу. Это здоровые духовно и физически, честные, искренние простые люди, рассматривающие коммунистическую деятельность как важнейшую цель своей жизни.

Пришел день 9 апреля 1940 года — день вторжения нацистов в Данию. Весьма примечательно, как Шерфиг, писатель-сатирик, рассказывает об этом событии. Он не прибегает к созданию драматических сцен, не показывает общей картины вторжения, не поднимает голос до трагического пафоса. Нет, он просто рассказывает о том, как подгулявший выпускник университета встречает на копенгагенской улице группу немецких солдат в зеленых шинелях и как полиция, которой он пытается сообщить об этом, игнорирует его слова. Этот литературный прием еще сильнее подчеркивает, что действительно трагические события в жизни народа сопровождались жалким фарсом. О том, что вторжение готовилось, было известно уже давно, но в Дании было сделано все, чтобы для населения оно явилось неожиданностью. И в результате — подвыпивший датчанин наталкивается на немецких солдат, а свои же датские полицейские уговаривают его пойти выспаться. Картина весьма и весьма символичная.

Советским читателям, которые слишком хорошо знают, сколько ужасов и горя несли с собой гитлеровские оккупанты, бросится, конечно, в глаза, что обстановка в Дании в первые годы оккупации носила особый характер. Гитлеровцы тогда не прибегали к открытому террору против населения, правительство и другие государственные учреждения продолжали функционировать, и даже коммунистическая партия находилась на легальном положении вплоть до нападения Германии на Советский Союз. Здесь нужно иметь в виду два обстоятельства. Во-первых, фашисты были намерены превратить Данию в так называемый «образцовый протекторат». Они рассчитывали использовать особую обстановку в Дании в пропагандистских целях, показать, что «новый порядок» вовсе не обязательно связан с террором и массовым уничтожением людей. Если, мол, государственные учреждения будут сотрудничать с оккупационными властями и если население не будет оказывать сопротивления, то оккупация не принесет стране ни малейшего ущерба. В приказе войскам о вторжении даже специально указывалось, что солдаты обязаны дружественно относиться к датчанам, не вступать с ними в конфликты. Во-вторых, сыграло роль и то, что правящие круги Дании с самого начала сделали все, чтобы предотвратить всякие акты сопротивления оккупантам, пошли на удовлетворение всех их требований. Они охотно выполнили все то, чего в других странах гитлеровцы пытались добиться путем массового террора. Таким образом, оккупанты могли позволить себе роскошь в течение некоторого времени сохранить видимость корректного обращения с населением оккупированной страны поддерживая тем самым пропагандистскую идею «образцового протектората». Но такое положение сохранялось недолго. Датский народ, не желавший мириться с оккупацией, поднялся на борьбу, и миф об «образцовом протекторате» лопнул. Пропагандистская затея нацистов с треском провалилась, их надежды на поддержание «нового порядка» с помощью датских социал-демократических и буржуазных коллаборационистов рухнули, и они сбросили ненужную им более маску «друзей Дании». Режим массовых репрессий и жестокого террора, установленный гитлеровцами в других оккупированных странах, был распространен и на Данию.

События оккупации еще больше обнажили классовые противоречия в стране. Руководство и социал-демократии и буржуазных партий открыто стало на путь сотрудничества с немцами. Прикрываясь демагогическими лозунгами о «единстве и спокойствии нации», они добивались и духовной капитуляции страны. Оккупация не только не мешала им, но, больше того, они пытались извлечь из нее политическую выгоду. Шерфиг широко использует в книге выдержки из правительственных заявлений, из речей партийных лидеров, из газетных статей. Эти подлинные документы показывают всю глубину и низость совершенного предательства, раскрывают беспринципную спекуляцию коллаборационистов на патриотических чувствах народа. Приведем хотя бы один из множества эпизодов книги, свидетельствующих о том, что представители так называемых демократических партий фактически рассматривали оккупантов не как врагов, а как своих союзников в политической борьбе. Только что закончилась пресс-конференция командующего немецкими войсками генерала Каупиша, во время которой редактор одной из газет Ангвис «отметил про себя генеральские слова, точно опытный метрдотель, принимающий заказ и привыкший запоминать желания клиента». Теперь Ангвис и редактор другой газеты, Лангескоу, обсуждают положение. И на вопрос Ангвиса о том, долго ли еще будет выходить коммунистическая газета, Лангескоу с надеждой отвечает: «Ее скоро закроют, это одно из зол, от которого новый порядок нас освободит».

И вскоре коллаборационисты перешли от слов к делу. Репрессии против коммунистической партии Дании, с готовностью проведенные коллаборационистским правительством по первому же требованию оккупационных властей, были самым черным предательством, настоящим позором, смыть который не смогут никакие ухищрения социал-демократических и буржуазных политиков. Главы романа, рассказывающие о подготовке и осуществлении этих репрессий, являются настоящим обвинительным актом, до конца разоблачающим виновников преступления, которые фарисейски пытались придать ему видимость законности.

Как возможность нового и более крупного извлечения прибылей рассматривают оккупацию страны крупные промышленники, землевладельцы. Рост цен на зерно позволяет неплохо нажиться графу Розенкоп-Фрюденскьолю. Повысились доходы крупного хуторянина Нильса Мадсена. Некоторые представители мира капитала уже подсчитывают доходы, которые им принесет колонизация оккупированных гитлеровскими войсками восточных районов Советского Союза. Всемогущим царьком чувствует себя в новых условиях профсоюзный деятель Расмус Ларсен. Когда начались преследования коммунистов, он пользуется этим, чтобы вновь восстановить утраченную было власть в округе. Его издевательства над семьями арестованных коммунистов — свидетельство его окончательного морального падения.

Но не такие люди определяли истинное лицо Дании в годы войны. Датские коммунисты с самого начала оккупации поняли, что она означает и что она с собой несет. И, когда на них обрушились репрессии, это не было для них неожиданностью. В этой тяжелой обстановке и Мартин Ольсен, и Оскар Поульсен, и Якоб Эневольдсен и тысячи их единомышленников не пали духом, не растерялись. Большое впечатление производит сцена, когда один из тех немногих, кто испугался, приходит к Мартину Ольсену и заявляет о своем выходе из партии. «Ты не платил членские взносы за несколько месяцев, — ответил ему Мартин, — фактически ты уже выбыл». Этот маленький эпизод наглядно показывает, что и в самое трудное время коммунисты хранили организационную дисциплину, боролись за чистоту своих рядов. Высокое мужество, стойкость, чувство собственного достоинства определяют линию поведения Мартина Ольсена, Мадса Рама и других коммунистов в тюрьме и концентрационном лагере.

Именно коммунисты стали первыми организаторами движения Сопротивления в Дании. Шерфиг не рассказывает подробно о деятельности датских патриотов, поднявшихся на борьбу против оккупантов. Он лишь упоминает то о взрыве на предприятии, то о захвате оружия, то о разрушении участка дороги, то о распространении подпольных газет. И чем дальше развивается действие романа, тем чаще становятся эти сообщения, и читатель чувствует, как нарастает борьба датского народа. Мы теряем из виду коммуниста Оскара Поульсена, которому удалось избежать ареста. Но мы знаем, что он действует, борется. С его именем молва связывает все новые и новые подвиги, его безуспешно разыскивает полиция, за его поимку назначается огромное вознаграждение. Его имя окружается легендой, становится символом борьбы за освобождение.

Очень важно, что Шерфиг показывает в романе и значение того великого вклада, который внесла в освобождение Европы от коричневой чумы Советская Армия. Сообщения о героической борьбе советского народа вселяют в датских патриотов уверенность в будущей победе, придают им силы. Особое значение имел разгром германской армии в битве на Волге. Миф о непобедимости гитлеровского вермахта был окончательно развеян, неизбежность военного поражения Германии стала очевидной в Дании даже для тех, кто сотрудничал с оккупантами, желал немцам успехов в борьбе против Советского Союза.

Подводя итоги, можно с полным основанием сказать, что роман «Замок Фрюденхольм» восстанавливает историческую правду о событиях последних предвоенных лет и периода нацистской оккупации Дании. Писатель обвиняет германский милитаризм, обвиняет тех, кто помогал гитлеровцам, прославляет тех, кто, не щадя собственной жизни, боролся за свободу и независимость родины.

Но «Замок Фрюденхольм» — это отнюдь не только история, не только роман-воспоминание, это, если можно так сказать, роман-предупреждение, предостережение. На одной из его последних страниц есть небольшой, но очень многозначительный эпизод. Когда немецкие солдаты после поражения Германии покидают Данию, то на границе «они оглядываются назад и некоторые кричат: «Мы еще вернемся! Мы вернемся!» Датские пограничники добродушно улыбаются. Никогда вам не вернуться! Никогда больше в Дании не увидят немецких солдат!» Но то, что казалось невозможным простым датчанам в радостные дни освобождения, стало реальной угрозой в наши дни. Используя союзнические отношения в рамках НАТО, боннские милитаристы упорно и настойчиво готовят то, что в Дании сегодня называют «бесшумной оккупацией». Они стремятся к расширению военного сотрудничества между ФРГ и Данией, проводят совместные маневры датской армии и западногерманского бундесвера на территории Дании, рассчитывая в будущем добиться постоянного размещения своих войск на датской земле.

Напоминая о страшном прошлом, Шерфиг своим романом призывает соотечественников сделать все, чтобы эти трагические события никогда не повторились. И страстным призывом во имя будущего звучат слова Оскара Поульсена, выражающие основной пафос романа: «Мы победили, но, если мы не победим окончательно, нацизм снова появится под другим именем и в другой форме. Живы еще те, кто создавал оружие, газовые камеры и крематории! Живы еще те, кто в своих целях использовал Гитлера и Гиммлера! Они хотят развязать новую войну! Хотят создать нового Гитлера, новое оружие, новую ложь». И книга Ганса Шерфига, настоящего писателя-коммуниста, является весомым вкладом в борьбу датского народа за мир, за светлое, ясное будущее.

А. Погодин

1

Весной 1939 года фру Юлия Скьерн-Свенсен продала поместье Фрюденхольм своему младшему брату Пребену Флеммингу, графу Розенкоп-Фрюденскьоль.

Юлия Скьерн-Свенсен, урожденная графиня Розенкоп-Фрюденскьоль, осталась вдовой после смерти мужа, помещика и фабриканта К. К. Скьерн-Свенсена, имя которого, быть может, кое-кто еще помнит. Во всяком случае, на небольшом скверике перед домом религиозной миссии ему поставлен памятник в знак признательности за его деятельность во славу господа бога и на пользу датской промышленности. Впоследствии рядом с ним поставили еще один памятник — на этот раз в честь простого рабочего, который в трудные для страны времена совершил необыкновенные подвиги. Туристы, видя эти памятники, стоящие бок о бок, могут заметить: «Вот это демократия! Здесь не делают разницы между рабочим и помещиком!»

Неподалеку от сквера, на кладбище, высится воздвигнутый по воле самого помещика вместительный и построенный на вечные времена мавзолей в виде модернизированного древнескандинавского кургана. Дорогое внутреннее убранство усыпальницы и непробиваемые бомбами своды стоили, наверное, гораздо больше, чем церковь. Вскоре после того, как был закончен и освящен этот надгробный памятник, Скьерн-Свенсен умер, и в присутствии большого количества свидетелей его положили в мавзолей. Как известно, помещик был убит. Задушен в своей спальне полоумным садовником, служившим в поместье Фрюденхольм. А поскольку в те времена убийство было событием из ряда вон выходящим, оно привлекло к себе всеобщее внимание и послужило темой пространных статей во всех газетах.

Однако рабочий, чей памятник на сквере возвышается рядом с памятником помещику, не похоронен на кладбище. Его вообще не хоронили, не было его трупа. И это обстоятельство при случае давало повод для кое-каких неприятных и даже непристойных выходок.

На протяжении многих поколений поместье Фрюденхольм принадлежало роду Розенкоп-Фрюденскьолей, и когда в старом замке снова водворился чистокровный граф, событие это встретили в округе с удовлетворением. Это придало местечку больше шику, как сказала жена пекаря Андерсена. Старики еще помнили то прекрасное время, когда здесь ездили кареты, запряженные четверкой лошадей, и устраивались великолепные охоты с загонщиками. Так было до того, как во Фрюденхольм вселился буржуазный делец Скьерн-Свенсен. И теперь, после водворения в замке настоящего графа, все как будто стало по-прежнему.

Дело не в том, что при Скьерн-Свенсене поместье пришло в упадок. Он потратил немало средств на реставрацию старого замка, стараясь придать ему средневековый вид. В период инфляции в Германии он накупил там по дешевке рыцарских доспехов, мечей, которыми палачи рубили преступникам головы, и алебард и уставил ими лестницы и коридоры. В рыцарском зале он развесил гобелены на исторические сюжеты. Эти гобелены были приобретены на текстильной фабрике в Престё. Новые прочные оковы, изготовленные в местной кузнице, украсили темницу, давно уже служившую хранилищем для картофеля. Над вычищенным крепостным рвом граф соорудил оригинальный подъемный мост. А кобылу для порки, которую полтораста лет назад необдуманно сожгли непочтительные крестьяне, он велел местным плотникам восстановить и поставить на ее историческое место во дворе замка рядом с лестницей, как напоминание о романтической сельской жизни в доброе старое время.

Но в самом облике маленького, невзрачного и набожного фабриканта не было настоящего лоска. Он делал щедрые пожертвования на благотворительные цели, но сам жил очень скромно, как и положено выходцу из народа. Несмотря на все могущество помещика, фабриканта и банкира Скьерн-Свенсена и на зависимость, которую ощущала и с которой мирилась вся округа, каждый знал, что помещик не какой-нибудь аристократ, голубая кровь, с многовековой родословной. И хотя он женился на знатной даме и заказал себе герб с символическим изображением колеса прялки и лоскутка запатентованной им ткани, всем было известно, что до того, как он стал крупным промышленником, директором кредитного общества и помещиком, Скьерн-Свенсен ходил по домам, предлагая шерстяные изделия.

В тот день, когда юный граф переехал в старый замок своих родичей, в поселке вывесили флаги. Кстати, имелся и другой повод, чтобы поднять флаги, ибо переезд графа состоялся пятого июня, как раз в день девяностолетия Конституции датского государства. Таким образом, каждый сам решал, по какому из указанных поводов он вывешивает флаг. Стоял чудесный солнечный день, в голубом небе пели жаворонки и веял южный ветерок, несущий с собой тепло и обещание лета и будущих радостей. Красно-белые флаги с крестом посредине торжественно развевались на ветру, красуясь над зелеными садами.

В саду при усадьбе священника пастор Нёррегор-Ольсен собственноручно вывесил большой национальный датский флаг Даннеброг, а жена и дети пастора, служанки и гость дома доктор Харальд Хорн стали в ряд вытянувшись в струнку и, когда флаг взвился вверх на южном ветру, подняли в знак приветствия правую руку.

— Нет торжественней минуты, когда флаг взовьется вверх^[1], — сказал пастор, и литератор доктор Хорн, ставший толк в цитатах, одобрительно кивнул головой.

Флаги трепетали на ветру вдоль длинной улицы поселка. Висел флаг на новой вилле пекаря Андерсена, выстроенной в стиле функционализма, и над домом доктора Дамсё. Однако он вывесил флаг лишь в честь конституции и свободы: доктор был ведь старым либералом и не питал уважения к аристократии. Уже в четыре часа утра Даннеброг был поднят над хутором Нильса Мадсена, где хозяйство велось умело и расчетливо с помощью батраков, выделенных опекунским советом, и потому было в прекрасном состоянии. И уж, наверно, не ради конституции вывесил флаг Нильс Мадсен, ибо он отнюдь не был приверженцем существующей системы. Нет, флаг он вывесил исключительно в честь графа, который, как говорили, умел повелевать, понимал запросы времени и мог поставить все на свое место. Этот человек в высоких сапогах был создан для того, чтобы ездить верхом и отдавать приказания. Член местного управления Расмус Ларсен, когда-то получивший прозвище Красный Расмус — в молодости он был социалистом и опасной личностью, — поднял свой старый Даннеброг на новеньком флагштоке перед кирпичной виллой в честь графа и конституции, ибо Расмус отличался широтой взглядов и любил говорить: «Все мы сидим в одной лодке». Ход событий сделал Расмуса благоразумным, и благодаря благоразумию у него появилась вилла, флагшток с позолоченным стеклянным шариком, а сам он стал председателем местного отделения профсоюза и представителем от рабочих в местном управлении.

Что до Мариуса Панталонщика, то он вывесил маленький выцветший флажок, — этот чудак Мариус получил кличку Панталонщик, ибо не мог равнодушно пройти мимо сушившихся женских панталон и не стащить их. За эту страсть его даже полиция преследовала. Она преследовала его одно время и после убийства помещика Скьерн-Свенсена, полагая, что преступником был Мариус Панталонщик, так как в ночь убийства видели, как он крался в темноте, охотясь за вывешенным женским бельем. Но право же, Мариус был не единственным, кого по подозрению в убийстве посадили под арест, и если бы полоумный садовник сам не сознался, то, пожалуй, осудили бы невиновного.

Флаги висели перед магазином местного торговца и домом акушерки, у здания молочного завода и возле местного управления. Флаг развевался и над историческим кабачком, где хёвдинг Гёнге^[2] некогда ел яичницу с ветчиной и где Расмусу Ларсену предстояло выступить вечером пятого нюня перед членами Союза избирателей с речью о самой лучшей в мире конституции, о народовластии и о единении нации. А затем покажут фокусы и будут танцы.

Только лишь барское поместье не вывесило флаги в тот день, когда сюда прибыл молодой граф Пребен Флемминг Фидо Розенкоп-Фрюденскьоль. За крепостными рвами и заросшими ряской каналами, среди древних высоких лип пряталось во мраке большое красное здание. Странное, непривычного вида строение было возведено на фоне мягкого зеландского ландшафта иноземными юнкерами и укреплено против туземцев — высокое, массивное, дерзко-вызывающее, с угловыми башнями, бойницами, маленькими узкими окнами в стенах метровой толщины и потайными ходами. Это таинственное здание, где за панелями стен и под плитами пола были замурованы трупы, хранило мрачные воспоминания обо всех убийствах, совершенных на протяжении столетий. Предыдущий владелец всего лишь год назад был задушен в своей исторической постели с балдахином, — случай, вполне соответствующий традициям дома. Да и в будущем замку Фрюденхольм предстояло быть очагом преступлений.

2

Первый свой выезд по поселку граф Розенкоп-Фрюденскьоль совершил не в карете, запряженной четверкой лошадей, как многие надеялись, раз уж во Фрюденхольме снова появился граф.

Молодой граф ехал на тракторе, ехал он очень быстро и вкривь и вкось, зигзагами. Трактор наезжал на заборчики перед домами, справа и слева от дороги. Выкрашенный белой краской забор Мариуса Панталонщика был сломан, живая изгородь старенькой Эммы на другой стороне была совершенно раздавлена, а кудрявая капуста, молодые листики свеклы и лук-порей глубоко вмяты в хорошо удобренную землю. Затем графский экипаж сорвал с петель садовую калитку доктора, проехал по цветам в саду Расмуса Ларсена и наконец застрял в новой зеркальной витрине пекаря Андерсена, между грудами сдобных булочек и шоколадных лягушек.

Мариус Панталонщик, высокий и массивный, с длинной бородой и мокрым носом, вышел из дома и испуганно уставился на странный экипаж, хотя испытал какое-то приятное ощущение от того, что граф очутился так близко от него. Но старая Эмма зло выругалась и пошла осматривать разрушения — раздавленную живую изгородь и овощи, за которыми она так ухаживала, удобряя из ведра с нечистотами.

— Разве так ездят? — крикнула она. — Неужто мало места на проезжей дороге? Тут вот ходишь, поливаешь и удобряешь лук-порей, и надо же какому-то дурню наехать на огород и все уничтожить! А моя живая изгородь!

— Это граф! — сказал Мариус Панталонщик.

— Плюю я на графа! Он не смеет разорять своей паршивой машиной чужой огород! — непочтительно сказала разъяренная Эмма, забыв, что состояла когда-то в дамском кружке кройки и шитья и запросто бывала в доме пастора.

Доктора не было дома, пекарь Андерсен и фру Андерсен поспешили оказать графу первую помощь. Но он ничуть не пострадал, а когда хозяева хотели поддержать его и предложили выпить стакан воды, как полагается в таких случаях, граф потребовал бутылку пива. Бутылки тут же появились, и пиво было распито между осколками от витрины и раздавленными слоеными булочками. Граф был прост, добродушен, пил прямо из бутылки, чокался с пекарем, обращаясь к нему на «ты», будто был ему ровней. В нем не было спеси или чванства, а выпив еще пива, граф с демократической простотой «оросил» булочную, после чего направился к себе в замок в сопровождении Андерсена, который почтительно его поддерживал.

Все обошлось бы тихо и мирно, если бы по этой дороге случайно не ехал на велосипеде сельский полицейский Хансен, который очень удивился при виде трактора, застрявшего в витрине булочной, среди размазанных пирожных со взбитыми сливками, и опрокинутых заборов. Он услышал бурные жалобы старой Эммы и счел необходимым составить рапорт о происшествии. Скоро это забавное приключение стало известно широким кругам, о нем упомянули некоторые местные газеты, и графу пришлось уплатить казне штраф в размере ста крон.

— Вот-вот, бумажка им нужна! — сказал Нильс Мадсен. — Бумажки, рапорты, донесения! Такова наша система! Вот куда идут деньги налогоплательщиков! Надо же о чем-то писать евреям в своих газетах!

— Но ведь редактор Йоргенсен из «Амтсависен» не еврей, — сказала фру Мадсен.

— Именно еврей! — возразил Мадсен.

— А ты видел когда-нибудь еврея? — с кислой миной спросила его жена.

— Что значит «видел»? Видеть их я не видел. Но их постоянно чувствуешь. Они вторгаются повсюду. Один тащит за собой другого. Они сидят там в конторах в Копенгагене и всем распоряжаются. У них в руках огромные деньги, газеты, банки и все прочее.

— Но Скьерн-Свенсен был ведь не еврей, — сказала ФРУ Мадсен. — Он ютландец. И у него имелись и поместья, и ткацкие, и пуговичные фабрики, и текстильный банк, и не знаю что еще.

— Возможно, Скьерн-Свенсен и не был евреем. Зато другие!… Как ты думаешь, кому платим мы проценты, если не евреям? А кто, думаешь ты, руководит профсоюзами и делает социализм?

— Да это же Расмус руководит профсоюзом, — упрямо возразила фру Мадсен. — Я не знала, что он еврей. Он и в церковь ходит и ест жаркое из свинины, а евреям свинину есть нельзя.

— Да ей-богу же, они едят свинину! — сказал Нильс Мадсен. — Они сидят на свинине и жрут свинину! В Англии евреи-то и пожирают наш замечательный бекон и ничего за него не платят!

Расмус Ларсен привел в порядок свой цветник и водрузил на место опрокинутые альпийские и вечнозеленые растения.

— В пашей стране все равны перед законом! — сказал он. — У нас демократия! Граф тоже должен нести ответственность, если нарушает правила движения. Все мы сидим в одной лодке невзирая на лица, и нет между нами никакого различия!

Пекарю Андерсену заменили витрину, Мариусу Панталонщику починили забор, а доктору — садовую калитку. А живая изгородь старухи Эммы была не настолько ценной, чтобы определять сумму убытков, — как-нибудь сама вырастет.

— У бедняков нет никаких прав! — сказала Эмма. — А лук-порей к лету был бы толщиной с мою руку! Он, собственно говоря, ничего мне не стоил, ведь я сама удобряю землю! Недаром в псалме говорится: «Кривда суд высокий украшает!»

— Ты, может, стала большевичкой, как и Мартин Ольсен, — спросил Расмус. — Уж не Маргрета ли вбивает тебе это в голову?

Нет, я не большевичка! И я ничего не понимаю, о чем ты говоришь. Как можно быть таким грубияном и ни за что ни про что обзывать человека! Ведь я знала тебя, когда ты был еще вот такой и не мог сам застегнуть себе штанишки!

Хотя граф держал себя скромно и просто, разъезжал на тракторе, пил пиво с соседями, он заметно отличался от жителей поселка. Как законный потомок одного из Ольденбургских королей, он имел право одевать своих лакеев в красные ливреи. Новый аристократический дух воцарился в старом поместье. Мелочной скупости и крохоборства покойного помещика-буржуа теперь и в помине не было. Граф сам следил за порядком в поместье, выезжал на поля и подбадривал работников, но не вмешивался в домашние дела и не считал куски сахара.

Во времена Скьерн-Свенсена во всем замке был лишь один слуга, малоразговорчивый бледный мужчина по имени Лукас. Несмотря на темное прошлое Лукаса и свидетельства об отбытии им уголовных наказаний, ему раз» решили остаться в замке. Граф Пребен привез с собой новых слуг, управляющего, обучавшегося в Германии, батраков и надсмотрщика над ними. Всех их подбирал сам граф, они очень важничали и громко прищелкивали каблуками сапог, а когда их хозяин делал свой ежедневный тур верхом на лошади, они по-военному приветствовали его лопатами.

А иногда граф приказывал выстроиться во дворе своим парням, одетым в белые рубашки с черными галстуками, в фуражки и блестящие высокие сапоги. Под команду управляющего они маршировали, делали зарядку и упражнения с лопатами. А граф, стоя на лестнице замка, приветствовал своих слуг, подняв вверх правую руку, когда они салютовали ему.

Граф Пребен, человек холостой, в одиночестве вкушал пищу в большой столовой замка, где на него глядели со стен темные портреты его предков. Обед проходил очень торжественно. В коричневом смокинге и белой шелковой рубашке, он садился за стол. Еда подавалась на серебряных тарелках. Покончив с одним блюдом, молодой человек хлопал в ладоши, и слуга, стоявший наготове, поспешно входил в столовую и подавал следующее. Рядом со стулом графа лежали две крупные овчарки, и слуги с такой же почтительностью подавали им на серебряных тарелках ту же самую еду.

Граф был молодой высокий блондин, почти альбинос, с голубыми глазами и совершенно без бровей.

— В этом человеке чувствуется раса! — сказал Нильс Мадсен. (Сам он был черен и похож на цыгана.) — Настоящий викинг. Человеку такого склада сам бог велел быть фюрером!

Молодой фюрер говорил на мягком фюнском диалекте, именно на том языке, который он выучил в поместье своих предков недалеко от Ассенса. Большую часть своей учености он усвоил в конюшне, где проводил много времени, и на всю жизнь сохранил любовь к сбруе, сапогам для верховой езды и сапожной мази. Слуги научили его нюхать табак и играть в карты. Родителей своих он почти не видел; они были целиком поглощены визитами, зваными вечерами, службой при королевском дворе и какими- то еще таинственными делами, которые входят в обязанности камергера. Мальчик рос заброшенным и одиноким. Он был для своего возраста довольно крупным ребенком, но нескладным и беспомощным, боялся гусей на дворе и вечно падал и ушибался.

Почтительные и терпеливые домашниеучителя подготовили его к поступлению в школу-интернат в Херлуфсхольме, но уже через два года его пришлось взять оттуда по настоянию ректора, так как другие ученики избивали мальчишку до полусмерти. В поместье своих родителей он считался учеником сельскохозяйственной академии, а занимался главным образом тем, что дразнил индюка и тиранил мальчишку-слугу, который не смел дать ему сдачи, — вот так готовился граф извлекать доходы из одного из самых крупных в стране имений.

Мелкие скандальные выходки сына, которые теперь уже позабыты, вынудили старого камергера послать Пребена в Англию, чтобы он там среди благородных молодых людей усвоил хорошие манеры и британские правила поведения, чего никак не могли привить мальчику конюхи на его родине на острове Фюн. Всего лишь девятнадцать лет исполнилось графу Пребену, когда его отослали из Дому. Тогда это был высокий белобрысый крестьянский парень с вечно удивленным лицом и неловкими руками.

Два года пробыл Пребен среди британских аристократов и быстро усвоил манеры джентльмена. Он вернулся к своей фюнской конюшне уже совершеннолетним и получил право располагать весьма значительными средствами.

Поэтому скоро конюшня показалась ему слишком тесной, а компания конюхов уже не удовлетворяла его, и последующие годы он большей частью проводил в столице, где приобрел целый ряд полезных сведений и обзавелся кучей всяких приятелей.

Его политические взгляды сформировались в консервативной молодежной корпорации, которую поддерживал старый камергер. Члены этой корпорации носили зеленые рубашки и черные высокие сапоги, наподобие румынской железной гвардии, и приветствовали друг друга на римско-германский манер. Их штаб помещался в старой части города, на Сторе Канникестреде, а после собраний молодые люди в военной форме приставали к евреям, жившим в районе Крюстальгаде, и выкидывали злые шутки, потешаясь над почтенными стариками. Эти вечные развлечения давали повод к жалобам, вызывали поток писем читателей в редакции газет и критику в либеральной прессе.

Графский титул и необыкновенно светлый цвет волос придавали графу вес среди смельчаков КУ^[3], как называли себя зеленорубашечники. Но и среди гражданских лиц молодой граф пользовался популярностью в винных погребках района, где познакомился с некоторыми интересными личностями, которым впоследствии предстояло сыграть роль как в легальной общественной жизни, так и в закулисных махинациях.

3

Покойный помещик Скьерн-Свенсен хотел, чтобы реставрированное главное здание замка Фрюденхольм с замурованными в стены скелетами и коллекцией памятников немецкой старины после его смерти стало бы государственным национальным музеем, внушительным монументом, рассказывающим о созидательной деятельности помещиков и их вкладе в датскую культуру.

В истории страны старый замок сыграл определенную роль. Во время воины со Швецией в 1658 году Фрюденхольм гостеприимно открыл свои двери офицерам шведской армии. Драгуны пресловутого полковника Спарре были расквартированы в замке в течение длительного срока, и тогдашний владелец поместья оказался радушным хозяином, готовым на всевозможные услуги. Даже шведский король Карл X Густав однажды ночевал во Фрюденхольме и спал в той самой кровати с балдахином, где позже был задушен Скьерн-Свенсен.

Молодая вдова и думать не хотела, чтобы оставаться в мрачном замке, где происходили всякие жуткие вещи, и передала имение своему младшему брату. Таким образом, тот еще при жизни старого камергера имел возможность проявить свои способности хозяина и руководителя. В случае смерти отца владения Пребена увеличились бы еще на три фамильных имения — одно на острове Фюн и два в Ютландии. Тяжелое бремя и огромная ответственность ложились на плечи молодого графа.

К заботам и хлопотам по имению прибавились политические и разные выборные должности. Вполне естественно, что из КУ граф перешел во вновь основанную национал-социалистскую рабочую партию Дании, члены которой носили вместо зеленых коричневые рубашки, но приветствовали друг друга на тот же самый римско-германский манер. Вселившись в поместье Фрюденхольм, граф сразу стал лидером своей партии в округе Южная Зеландия. Кроме того, практически являясь сельским жителем, он состоял в организации «Союз земледельцев», к которому множество крупных и кое-кто из мелких хозяев обращались за профессиональной помощью и где в последние годы деятельное участие принимал и сосед графа, владелец небольшого хутора Нильс Мадсен.

Вдобавок граф получил совершенно новый выборный пост местного руководителя в недавно созданной таинственной организации, которая была известна лишь немногим посвященным под именем СО, или «Гражданской организации»^[4], однако даже ее местные руководители не знали, чем, собственно, она занимается и каков объем ее работы, а ее члены не встречались друг с другом.

Многочисленными членами этой организации были вполне порядочные люди — инженеры-гидротехники, начальники портов, смотрители дюн, главные лесничие, по своей наивности верившие, что приносят пользу родине, собирая сведения о замеченных ими подозрительных фактах и посылая донесения об этом полицейскому адвокату Дрессо, который вернулся на родину, пройдя курс обучения в Германии, или же загадочному писателю Франсуа фон Хане, выдававшему себя за сотрудника издательства и работавшему над картотекой в старинной конторе на Кёбмагергаде по соседству с Круглой башней.

Симпатичные инженеры-гидротехники, начальники портов, смотрители дюн и главные лесничие вместе с менее симпатичным епископом принадлежали к так называемому внешнему кругу и не знали, что существует более тайный внутренний круг и еще более могущественный мобильный круг. Для вида все эти люди состояли в обществе любителей бабочек и носили иногда значок с изображением бирючинного мотылька, что давало им возможность узнавать друг друга и избавляло от нежелательного вмешательства полиции в их патриотическую деятельность. Полицейские получили указание — уважать эмблему с мотыльком, хотя они порой и испытывали соблазн арестовать кое-кого из тех, кто носил красивый маленький значок.

Пастор Нёррегор-Ольсен был разочарован, что граф в противоположность прежнему владельцу Фрюденхольма не интересовался миссионерской деятельностью и пропагандой царства божьего в округе.

Да, смерть помещика Скьерн-Свенсена нанесла приходу тяжелый удар. Недоставало не только доброго примера, авторитета и материальной помощи; само по себе то обстоятельство, что убийцей помещика оказался наиболее ревностный слуга божий, посеяло во многих сердцах сомнение и вызвало недоверие к религии. Тут личную победу одержал дьявол. Не улучшил положения и тот факт, что, как установило следствие, садовник Хольм совершил свое ужасное преступление в припадке религиозного фанатизма. Вот как бывает в жизни — даже и в набожности можно перейти границы. Многие родители воздерживались теперь посылать своих юных дочерей на собрания молодежного отделения религиозной миссии и на вечерние церковные службы, где молящиеся приходили в экстаз. Пострадали занятия гимнастикой в группе молодежи, а баскетбольной команде пришлось прекратить существование.

Значительно уменьшилось и число прихожан. Жена садовника уехала из округи после окончания суда, который постановил поместить ее мужа в сумасшедший дом. И дочь их Йоханна забыла бога, выйдя замуж за Оскара, работника молочного завода, и родив через четыре месяца после свадьбы веснушчатого малютку сына. Ведь этот Оскар, житель Копенгагена и почти чужак в округе, был красный. И христианское послушание, которому учили Йоханну родители, пошло теперь на пользу антихристу. Именно Йоханна всегда разносила небольшую церковную газету пастора Нёррегор-Ольсен. А теперь по воскресеньям она на велосипеде развозила «Арбейдербладет»^[5]. Добродушная и покладистая, она с готовностью делала все, что ей поручали.

Поредел и дамский швейный кружок, где жена пекаря Андерсена и жена хуторянина Мадсена были самыми стойкими из последних оставшихся участниц.

— Фру Андерсен и фру Мадсен — наше основное ядро! — устало улыбаясь, говаривал пастор.

На вечерние занятия кружка в пасторском доме фру Андерсен обычно прихватывала с собой сдобную булку, а остальные дамы по очереди приносили кофейные зерна; как правило, их хватало только на один раз, для хозяйства пастора ничего не оставалось.

Экономка Мариуса Панталонщика тоже осталась верна швейному кружку и являлась в дом пастора с клубничным вареньем и желе из красной смородины. Вскоре она перестанет быть экономкой, для нее с Мариусом уже заказано оглашение в церкви. И дамы украдкой бросали взгляды на ее фигуру, которая вроде совсем не изменилась. Но как все-таки можно сожительствовать с Мариусом, которого, казалось, интересует не женщина, не ее душа, а только ее исподнее, и он, рыская по ночам, тащит женские трико, вывешенные для сушки.

А не изменит ли экономка религии и швейному кружку, став фру Петерсен? Ведь Мариус, который всегда считался примерным прихожанином, стал вдруг отступником, он больше не ходил на чтения библии и не сидел по воскресеньям в церкви, посасывая леденцы. Неожиданно осознав превосходство арийской расы и ее историческое предназначение, Мариус Панталонщик ходатайствовал о принятии его в национал-социалистскую рабочую партию Дании и сделался активным поборником морального возрождения датского народа и национал-социалистского образа мыслей. В противоположность Нильсу Мадсену, который мог быть одновременно и национал-социалистом и христианином, Мариус Панталонщик, проникшись сознанием превосходства своей расы, стал своего рода язычником. Правда, экономка утверждала, что он непременно читает вечернюю молитву, и таким громким голосом, что можно слышать его, находясь в соседней комнате, но кто ж его знает, кому он молится, может, даже Одину и Тору^[6].

Возможно, арест набожного садовника по подозрению в убийстве потряс Мариуса и отвратил его от религии. Кроме того, мозг Мариуса не мог вмещать более одной великой идеи. Мысль о единении нордических народов и об исторической миссии арийской расы овладела им целиком, не оставив места для христианского смирения.

По подозрению в убийстве помещика Скьерн-Свенсена, помимо Мариуса, в ту пору задержали еще одного человека. Это был Ольсен, прежде служивший в замке Фрюденхольм и в свое время, как и Лукас, отбывший наказание. Помещик предпочитал брать к себе на службу людей, побывавших в тюрьме. Между Ольсеном и Скьерн-Свенсеном установились удивительно дружественные отношения, и в последний год жизни помещика у них были какие-то таинственные дела. Ольсен хорошо разбирался во многих жизненных вопросах и знал все укромные уголки и закоулки в обширном замке.

В момент убийства Ольсен находился в замке Фрюденхольм и вел себя в ту ночь так подозрительно, что полиция была полностью убеждена в его виновности. Поэтому полицейский комиссар Оденсе без малейших колебаний разрешил дать прессе сообщение о том, что загадка убийства разгадана, а доказательства ясны и неопровержимы, хотя упрямый закоренелый преступник все еще медлит с признанием. Если бы садовник Хольм сам не явился к местному полицейскому, очень возможно, что за убийство осудили бы Ольсена.

При новом владельце поместья никто, наверно, не ожидал увидеть Ольсена в этих краях. Но однажды он внезапно вновь появился здесь, выполняя особое поручение.

4

Случаю угодно было, чтобы кратковременная неприятность поразительным образом превратилась для Эгона Чарльза Ольсена в длительное преимущество.

Из камеры предварительного заключения в тюрьме Вестре его повезли — как и столько раз прежде — в Полицейское управление. Это произошло в конце ноября 1938 года, почти через три недели после того, как помещика Скьёрн-Свенсена нашли в замке Фрюденхольм задушенным в постели с балдахином. Срок предварительного заключения Ольсена уже подходил к концу. Ольсену не привыкать было к подобным поездкам, и, сидя, в зеленом фургоне без окон, куда сквозь небольшую отдушину еле- еле попадало немного воздуха, он мог по звукам на улице точно определить, где они проезжали.

На нем был штатский костюм с подбитыми ватой плечами, хорошо отутюженными складками и кокетливым пестрым шелковым платочком в нагрудном кармане. От сильно напомаженных волос исходил приятный запах. В предварительном заключении он слегка побледнел, на лице застыла обиженная улыбка. Вместе со своим провожатым он привычно шагал по витым лестницам из песчаника и по длинным, выложенным кафельной плиткой коридорам, освещенным античными висячими лампами из бронзы. Его провожатый, казалось, не был вполне уверен, правильно ли они идут, и они медленно тащились по пустынным переходам, напоминавшим катакомбы времен древнего Рима или минные галереи, пробитые в каменном массиве здания. Когда они свернули в еще один боковой коридор, Ольсен понял, что на этот раз они направляются не в кабинет комиссара полиции Оденсе, где обычно велись допросы.

Внутреннее расположение Полицейского управления вещь, как известно, очень сложная и загадочная, и даже начальник государственной полиции вряд ли досконально знал тайны этого здания. Однако Ольсен благодаря своему темному прошлому прекрасно ориентировался и чувствовал себя почти как дома в этом классическом лабиринте; но на этот раз он испытал неприятное чувство, заметив, что очутился в неизвестном ему месте.

Они приблизились к той части Полицейского управления, куда обыкновенные арестанты доступа не имели. После долгих скитаний они оказались наконец перед высокой, как в критском храме, дверью. На ней еле видными буквами была выведена надпись, которую наметанный глаз мог бы расшифровать следующим образом:

ОТДЕЛЕНИЕ «Д»

2-Е ИНСПЕКЦИОННОЕ БЮРО КОПЕНГАГЕНСКОЙ ПОЛИЦИИ

СЫСКНАЯ ПОЛИЦИЯ

Хотя Ольсену не раз приходилось иметь дело с сыскной полицией, это отделение было ему совершенно незнакомо. И Ольсен был отнюдь не единственным датчанином, не подозревавшим о существовании Отделения «Д». Оно не выставляло своей деятельности напоказ и вело замкнутое существование, ибо занималось особыми вопросами, к которым не следовало привлекать внимания общественности.

Бывший начальник отделения недавно вынужден был выйти в отставку. Неудача с похищением немецкого эмигранта сильно скомпрометировала его, и теперь этот одаренный полиглот занимался весьма далеким от полицейских забот делом — изучал древние китайские рукописи. В настоящее время картотеками этого маленького отделения заведовал полицейский комиссар Хорсенс.

Хорсенс был добросердечный ютландец с кроткими голубыми глазами и приятным говором. Солидный, широкоплечий и загорелый мужчина, он походил с виду на честного деревенского парня, смелого и непосредственного. Перед этим прямодушным ютландцем даже самый закоренелый преступник спешил облегчить свою совесть и сознавался во всех грехах. Однако от Ольсена полицейский комиссар хотел получить вовсе не признание.

Когда провожатый Ольсена, предварительно постучав, открыл дверь, какой-то небольшого роста человек как раз прощался с полицейским комиссаром. Посетитель столкнулся с Ольсеном в дверях, и оба, на мгновение встретившись взглядом, узнали друг друга, но виду не подали. Уходивший был низенький, тщедушный малый с бегающими глазками и немного странным выражением лица. Он уходил как свободный человек, без провожатого и, по- видимому, прекрасно ориентировался в лабиринте здания.

Полицейский комиссар Хорсенс кротко взглянул на Ольсена и радушным жестом предложил ему сесть в кресло в помпеянском стиле.

— Значит, вы знаете этого человека? — сказал он.

— Да, мне кажется, я видел его раньше, — пробормотал Ольсен.

— И вы имели с ним какие-нибудь дела? — с огорченным видом опросил полицейский комиссар.

— Нет, — быстро ответил Ольсен. — У меня не было с ним никаких дел. Я встречал его в трактирах.

— Может быть, в трактире «Фидусен»?

— Да, — Ольсен удивился, откуда полиция знает, что он завсегдатай этого трактира.

— А вам известно, кто он такой?

— Насколько я помню, у него кличка Банан. Или Бананчик.

— Видать, он совсем скверный малый, этот Банан! — печально сказал комиссар. — Но, как говорится в старой пословице, клин надо клином вышибать.

Ольсен не совсем понял туманную мысль комиссара. Он оглядел комнату и нашел, что здесь очень уютно. На подоконнике стояли две пустые пивные бутылки. А письменный стол полицейского комиссара украшала ваза с мелкими желтыми цветами и фотография его жены и двух славных малышей — комиссар был семьянин и нежный отец. В комнате было тепло, пахло хорошим табаком. Полицейский комиссар повесил свой синий пиджак на плечики и сидел теперь в рубашке с круглыми резинками на рукавах, в жилете, на котором блестела цепочка от часов, и в черном галстуке на резинке, надевавшемся через голову.

— Ну, вы можете идти! — сказал он провожатому Ольсена. — Мы с господином Ольсеном хотим немного поболтать. Кстати, вы пили сегодня кофе, Ольсен?

При слове «кофе» Ольсен насторожился. По прежнему опыту он знал, что кофе и сигареты играют в Полицейском управлении роль самых примитивных ловушек. Комиссар сразу увидел, как изменилось выражение лица арестанта, и успокоил его теплой ютландской улыбкой.

— Вам нечего бояться меня, Ольсен! Я ведь не собираюсь причинить вам зло. Можете на меня положиться. Так приятно, когда можно доверять человеку! Это согревает здесь, внутри! — сказал добрейший ютландец, положив руку на жилетный карманчик.

Однако Ольсен не спешил выказать доверие, и Хорсенс наклонился к нему.

— Постойте, Ольсен, мне кажется, я могу вас кое-чем порадовать.

— Вот как!

— Ну, слушайте, Ольсен! Несколько часов назад перед следствием в Престё предстал человек, который сознался в убийстве помещика Скьерн-Свенсена. Что вы скажете на это, Ольсен?

— Кто это? — быстро спросил Ольсен. — Лукас, что ли?

— Не знаю, знаком ли он вам, Ольсен. Прочтите сами,—Полицейский комиссар протянул ему вечернюю газету. — Пожалуйста, читайте!

Ольсен прочитал:

— «Сегодня в одиннадцать часов садовник Хольм заявил на допросе, что сознается в преступлении…» Садовник Хольм! Вот это… черт… вот это удивительно! Садовник Хольм…

— Да, удивительно, какие бывают люди!—печально проговорил полицейский комиссар Хорсенс. — Похоже, что он психически ненормальный. Очевидно, религия довела его до помешательства. Ведь в любом деле можно перегнуть палку. Вы знали его?

От тюремной бледности Ольсена не осталось и следа. На щеках заиграл румянец.

— Я требую, чтобы меня тотчас же освободили! — сказал он. — Я без всякой вины просидел три недели! Ведь я сразу заявил, что не виновен! Разве можно так обращаться с человеком? Есть ли у нас в стране закон и право? Меня взяли на работе, на глазах у моего хозяина, и поволокли в тюрьму, точно убийцу! Я буду требовать возмещения! Мне обязаны заплатить! За арест и вынужденный прогул! И за позор! Я должен немедленно поговорить с моим защитником.

Полицейский комиссар благосклонно улыбнулся.

— Конечно, Ольсен, вы можете поговорить с вашим защитником. Впрочем, вы всегда имели на это право. А теперь и подавно можете говорить с кем хотите. Ах да, возмещение… Я-то в этом ничего не смыслю. Это дело адвоката. Ко мне оно не имеет отношения. Но вполне возможно, что полиция сочтет ваш арест до некоторой степени оправданным. За вами числится еще кое-что, Ольсен, так что у вас не все в порядке. Разве не так? И, наверно, за это полагается гораздо больше, чем три недельки?

Ольсен ничего не ответил. И снова состроил обиженную мину. Вполне естественно! Если с человеком хотят расправиться, то всегда можно что-то найти. А грехов у него было немало.

— Вот здесь лежит эта безобразная груда, — полицейский комиссар похлопал рукой по толстой кипе бумаг в розовой картонной папке, лежавшей на письменном столе. — Есть и старые и новые бумаги. Честно говоря, я боюсь, что комиссар полиции Оденсе был бы не прочь подробнее ознакомиться с ними… А вы Ольсен, как думаете?

Ольсен лишь горько улыбнулся.

— Но я вовсе не желаю вам плохого, Ольсен. Со своей стороны я полагаю, что вы, конечно, выйдете отсюда свободным человеком — после того как мы с вами поговорим. А не выпить ли нам сейчас по глоточку кофе, Ольсен? Я умираю хочу кофе. Как вы па это смотрите?

При сложившихся обстоятельствах Ольсен был вынужден согласиться, и комиссар Хорсенс по телефону заказал в буфете сдобные булочки и кофе.

— Приятно выпить глоточек кофе в такой холодный день, не правда ли? — сказал он; его ютландский говор звучал очень сердечно.

Ольсен кивнул, зная, что кофе в полиции крепкий и хороший.

Кофе принесли, булочки были съедены, Ольсена больше не тревожили бестактными вопросами.

— Сигару, Ольсен?

— Спасибо.

— Вот огонь! У вас, конечно, нет в кармане спичек? Держите коробок!

— Спасибо, — повторил Ольсен и почувствовал себя свободным гражданином, у которого есть право иметь собственные спички.

— Итак, Ольсен, здесь лежат ваши бумаги! В них много написано о вас, Ольсен. Слишком много. В самом деле, вы были плохим сыном! — Хорсенс с огорченной миной перелистывал документы, — У вас хорошие родители, Ольсен.

— Это дело вкуса.

— Хорошенький домик, скромный, но ЧИСТЫЙ И СПОКОЙНЫЙ. Трудолюбивые, порядочные родители, — продолжал комиссар не без волнения. Казалось даже, глаза его увлажнились. — Вы причинили вашим добрым родителям много горя. Мать плакала над своим сыном.

— Мне это неизвестно, — сказал Ольсен. — Она была очень злая. И сильно колотила меня.

Хорсенс безмятежно листал бумаги.

— Слишком много свидетельств об отбытии наказании, Ольсен!

Он сдвинул очки на нос и поднял бумагу перед собой.

— Уже в 1928 году, посмотрим-ка… «был осужден Копенгагенским городским судом 21.XI, согласно параграфу 285, п. 1, параграфу 279 уголовного кодекса». И вот снова в 1930 году: «согласно параграфу 285, п. 1, и параграфу 278, п. 3, и отчасти согласно параграфу 89 уголовного кодекса…» И опять в 1932 во Фредериксбергском судебном округе: «параграф 285, п. 1, и параграф 276». И снова в 1935 году в Северном судебном округе: «параграф 285, п. 1, и параграф 279 и частично параграф…» Да, очень много. Посмотрим, Ольсен, когда вы были арестованы в последний раз?… Да, вот: в последний раз вас освободили 19.XII 1937 года, да, да, как раз перед рождеством. Значит, вы приехали тогда домой к рождеству, Ольсен!

В самом деле, полицейского комиссара как будто немного утешило, что Эгон Чарльз Ольсен в 1937 году поспел домой к рождественской елке.

— Смотрите, а вот из Главной тюрьмы пишут очень мило о вас, Ольсен. Я, конечно, не имею права сообщать вам об этом. Я совершаю незаконный поступок. Но вы ведь никому об этом не скажете, правда? Мне хочется быть с вами откровенным, Ольсен. Слушайте: «…19.XII — донесение из Главной тюрьмы… Эгон Чарльз Ольсен характеризуется как довольно одаренный человек, хотя несколько слабовольный и бесхарактерный… легко приспосабливается, исполнителен… ему давали доверительные поручения… которые он выполнял удовлетворительно, дисциплинарным взысканиям не подвергался… Однако вскоре Эгон Чарльз Ольсен снова совершил проступок, поэтому он не подлежал амнистии». Подписано: Ф. А. Хеннингсен, младший инспектор. Видите ли, Ольсен, когда интересуешься человеком, хочется узнать о нем побольше. И я охотно признаюсь вам, что разговаривал о вас с младшим инспектором Хеннингсеном. Вы с ним хорошо ладили, не правда ли?

— Да, как будто.

— Вы ему очень нравились. Собственно говоря, мне не следует говорить вам об этом, но это правда. Он мне рассказывал и о доверительных поручениях. Хорошо, когда человеку можно что-то доверить…

Только теперь Ольсену стало ясно, чего добивается полицейский комиссар.

5

В похожем на храм здании Полицейского управления его коридорами, катакомбами и классическими перистилями жизнь текла спокойно и мирно. Здесь царили порядок и симметрия, благородная простота и спокойное величие, оживляемые хитроумными и неожиданными комбинациями из разных сортов камня. На квадратном дворе возвышалась зеленая статуя — символ справедливости. Нагой мужчина с очень маленькой головой давил ногами клубок змей. А на круглом дворе восемьдесят восемь массивных колонн поддерживали карниз с кровельным желобом. Декорация, пригодная для оперного театра, масонских лож и всякого рода церемоний при лунном свете. Храм мира, где люди бесшумно ступали по плитам и где не звучали громкие речи.

Но мира здесь и в помине не было.

Столичного начальника полиции Баума и начальника государственной полиции Ранэ разделяли ненависть и вражда. Причины их были известны немногим, но они ощущались во всех коридорах, перистилях и тайных кабинетах Полицейского управления. Повсюду исподтишка велась ожесточенная война. Всюду плелись интриги, заговоры, устраивались ловушки, западни. Во всех углах шептались, подслушивали и шпионили.

Таинственное Отделение «Д» формально подчинялось столичной сыскной полиции, хотя сыщики отделения собирали сведения и о жителях провинции. Сами сыщики считали, что с работой справляются, но теперь по инициативе начальника государственной полиции была создана конкурирующая организация — «Полиция безопасности», посвященными лицами сокращенно называемая СИПО^[7]. Отделением «Д» временно руководил добродушный ютландец, делами же СИПО ведал по поручению начальника государственной полиции полицейский адвокат Дрессо. В недрах этой новой организации была учреждена еще более секретная «Гражданская организация», или СО, с внутренним, внешним и мобильным кругами и ответвлениями, доходящими до самых отдаленных гаваней, лесов и дюн.

Полицейское управление было насыщено тайнами. Только лица, привлекаемые к ответственности, имели возможность познакомиться с тем, что происходит в его катакомбах. Эгону Чарльзу Ольсену тоже довелось заглянуть за кулисы.

Смеркалось. Полицейский комиссар встал и зажег электрическую лампу, имевшую форму древнегреческого факела, известного по барельефам на саркофагах. Затем он опустил на окнах шторы и поставил в угол две пустые пивные бутылки. Выбив пепел из трубки в пепельницу классических линий, он передвинул бумаги на письменном столе и так энергично потер руки, что хрустнули суставы. Казалось, он всячески старается сделать гостю приятное. От него веяло рождественской благодатью. Его обветренное лицо истинного ютландца излучало искренность и сердечность.

Дождь хлестал в окна. Слышно было, как в гавани гудят пароходы, и, когда мост Лангебро поднимали для прохода судов, оттуда доносился звон. В такую погоду хорошо сидеть в тепле. А в Отделении «Д» было тепло и уютно.

Полицейский комиссар пощупал батареи отопления.

— Ах, как рано теперь темнеет, — вздохнул он. — Всего четыре часа. Скоро рождество. Слушайте, Ольсен, ведь в кофейнике остался еще глоток кофе! — Он налил кофе в чашку Ольсена. — Поставьте чашку на стол! Устраивайтесь поудобнее, Ольсен! — Он чуть не добавил: «Будьте как дома!», но спохватился. Пока еще Отделение «Д» не было домом для Ольсена.

Ольсен бросил кислый взгляд на холодный кофе.

— А может, лучше выпить бутылочку пива? Как вы думаете, Ольсен? В шкафу как будто есть еще несколько бутылок.

Полицейский комиссар вынул пиво из шкафа.

— Ваше здоровье, Ольсен! И поздравляю! Сердечно поздравляю!

Они выпили пиво прямо из бутылок. Полицейский комиссар отер рукой рот. Затем набил трубку, и Ольсен протянул ему спичку.

— Спасибо, Ольсен, спасибо! — Полицейский комиссар мило улыбнулся. — Да, младший инспектор Хеннингсен говорил, что вы ему нравитесь. Он сказал, что вы были очень расторопны и сообщали ему кое-какие сведения, полезные для поддержания порядка и дисциплины в Главой тюрьме. В таком месте должна быть крепкая дисциплина! Значит, вы рассказывали ему, о чем болтают между собой заключенные?

— Да, — сказал Ольсен.

— И о нарушениях распорядка?

— Да.

— Разумеется, в таком месте часто ведут недозволенные разговоры. Но ведь люди находятся там не по своей воле Любили ли заключенные Хеннингсена?

— Нет.

— Но младший инспектор весьма дельный человек?

— Его прозвали Яблочным убийцей.

— Яблочным убийцей? Какое смешное прозвище! Почему же они его так прозвали?

— Возле Главной тюрьмы растет несколько больших яблонь, ветви одной из них свешиваются над стеной и во двор иногда падают яблоки. Заключенные, выходившие на прогулку, с жадностью бросались на эти зеленые, кислые яблоки. А младший инспектор, увидев упавшее яблоко, топтал его ногами. Это приводило заключенных в ярость, потому они и прозвали его Яблочным убийцей.

— Неужели он действительно топтал яблоки? Разумеется, в тюрьме существует определенная норма питания. Никому не позволено получать сверх нормы. Вы рассказывали младшему инспектору, что его прозвали Яблочным убийцей?

— Да.

— Это ему не понравилось?

— Нет, конечно.

— А другие заключенные? Вы с ними не ссорились? Никто не подозревал, что вы были осведомителем?

— Нет, — улыбнулся Ольсен.

— Вы делали это умело и не давали им повода заподозрить?

Ольсен скромно улыбнулся, но полицейский комиссар подметил в его улыбке некую профессиональную гордость. Надев очки, Хорсенс снова стал листать бумаги.

— Смотрите, Ольсен, оказывается, вы имели дело и с помещиком Скьерн-Свенсеном? Вот ваше донесение. Вы, значит, получали, так сказать, месячный оклад от помещика? Насколько мне помнится, сто пятьдесят крон в месяц?

— Да, только сто пятьдесят.

— Работа была ведь не очень трудная? Помещик хотел лишь получить кое-какие сведения, не так ли?

— Очень даже трудная, черт возьми. Я шпионил за его женой.

— Вы разузнали, зачем она ездила к доктору Риге?

— Я регулярно сообщал помещику сведения. Я работал и у Риге и часто у него бывал.

— Он производил над вами опыты, не так ли? Да, полиции следовало бы поинтересоваться опытами Риге до окончания расследования дела об убийстве. Ведь доктор Риге был у жены помещика в ту ночь. На доктора также пало подозрение, не только на вас, Ольсен. Странный человек этот доктор! И странные дела творятся в его клинике.

— Да, уж действительно.

— Вы, несомненно, видели там ужасные вещи? Итак, вы были частным сыщиком у помещика Скьерн-Свенсена?

— Да, вроде того.

— А также у младшего инспектора Хеннингсена в Главной тюрьме?

— Точно.

— Мы знаем, Ольсен, что вы человек способный. — Полицейский комиссар бросил на Ольсена поверх очков свой добрейший ютландский взгляд. — Способностей у вас не отнимешь! А теперь я подумываю о том, как использовать эти способности в благих целях.

6

— Папа, почему так кричит этот человек?

— Потому что он злится.

— А на кого он злится, папа?

— На Польшу.

— Папа, а кто это «Польша»?

— Это страна, милый Нильс. Она очень далеко.

— А он злится и на нас?

— Очень может быть. Он вообще злой.

— А что он кричит?

— Я не разбираю его слов, когда ты разговариваешь, Нильс. Играй со своей коровкой! — говорит Мартин Ольсен.

—- Это не корова, это автомобиль! — И Нильс катает по полу деревянную с черными пятнами корову, гудит за нее, дает задний ход и переключает скорости.

— Выключи ты это проклятое радио! — попросила Маргрета. — Дети его боятся. А ты все равно не понимаешь, что он говорит.

На руках у нее грудной ребенок. Нильс на полу играет в автомобиль. Две девочки постарше — Роза и Герда — вырезают из старых еженедельных журналов бумажных кукол и платьица для них.

— Перевод дадут после, — говорит Мартин,—И я немножко понимаю.

— Противно слушать! — говорит Маргрета.

Радио надрывается в квартире Ольсена, как и в квартирах всех других датчан. Зловещий голос звучит повсюду. Но страшнее голоса фюрера рев его приверженцев: «Sieg Heil! Sieg Heil! Sieg Heil!»^[8] —орут тысячи людей.

Теплый, светлый вечер. На дороге играют дети. На углу у магазина юноши стоят, опершись на велосипеды, иногда взвизгивают девушки, звенят велосипедные звонки и монеты, бросаемые в автомат. Высоко в небе гудит рейсовый самолет, отсвечивая на солнце серебром. Небо безоблачно. Слышно, как гремят ведра на дворе у Нильса Мадсена, где-то работает насос и надрывно и протяжно воет собака. А из домов на улицу несутся вопли радиоприемников. Адольф Гитлер кричит во всех домах. В последние годы радио часто передает его вопли. И всякий раз они предвещают несчастье.

Мариус Панталонщик открыл у себя окна и включил радиоприемник на полную мощность, чтобы и на улице можно было слышать его фюрера. Сам он языка фюрера не понимает, но покорно сидит с открытым ртом перед радиоприемником и, когда там раздается восхищенный рев, одобрительно что-то бормочет. У Нильса Мадсена слушают радио с не меньшим благоговением. Батракам, присланным ему из опекунского совета, разрешили войти в комнату и послушать воодушевляющие слова. Они ничего не понимают, после работы их клонит ко сну, у них слипаются глаза. С одним из них, Гарри, в прошлом году случилась неприятность: пытаясь уклониться от хозяйского кулака, он неудачно повернул голову, и удар пришелся но носу. Красоты это ему не прибавило, кривой нос придает ему угрюмый вид, но, возможно, и Гарри не останется в стороне, когда придет пора свершения подвигов.

Страна слушает. Слушают врач, учитель, пастор, граф, старики в доме для престарелых, крестьяне, рабочие кирпичного завода. Слушает и Расмус Ларсен, председатель профсоюза и союза избирателей, он знает толк в политике и чувствует себя в безопасности благодаря подписанному в этом году договору, по которому датское королевство и германский рейх обязались ни в коем случае не прибегать к войне или иному насилию друг против друга. Кое-кто слушает с удовольствием, но у большинства крики Гитлера вызывают отвращение. Одним они кажутся смешными, другие относятся равнодушно, а третьи воспринимают все это, как страшный кошмар. Может, станет даже легче, когда война разразится.

Одна только старенькая Эмма не желает слушать. Она выключила радио.

— Я не хочу, чтобы этот сатана Гитлер кричал в моем доме!

На вилле у доктора радио звучит приглушенно. Доктор Дамсё давно уже поставил диагноз крикуну фюреру как пациенту с ярко выраженными параноидными и маниакально-депрессивными чертами. Карьера его не может быть длительной. Лучше всего, если бы этого сумасшедшего удалось натравить на Россию. Если бы, так сказать, можно было изгнать беса с помощью Вельзевула.

— Пусть обе страны истекут кровью в войне друг против друга! — говорит доктор Дамсё. — Когда они отвоюются, Англия распорядится имуществом покойников.

У доктора есть свои планы, и он не без основания полагает, что Англия и Франция их одобрили бы. И он делится своими мыслями с немногочисленными друзьями. Либерального доктора огорчает, что он лишен круга равных ему людей в этом захолустье. Он любит острое словцо. Ему нравится вставлять в разговор неожиданные и парадоксальные фразы. Но вряд ли его взгляды более нелепы и несуразны, чем у других подписчиков.

Человек одинокий и свободомыслящий, он живет на своей просторной вилле, окруженный заботами постоянно сменяющихся экономок, но ему не хватает бесед с людьми, способными оценить его остроумие. У него нет ничего общего с пастором-миссионером и старым учителем-грундтвигианцем. Доктор играет в шахматы с учителем Агерлундом, общается с немногими благоразумными хуторянами, он не прочь завести рискованную беседу и с некоторыми либерально настроенными хусменами. При случайных встречах с коммунистом Мартином Ольсеном он развлечения ради вступает с ним в спор, хотя Ольсен часто раздражает его вмешательством в чужие дела, как, например, в историю с батраком, сломавшим себе нос. Доктор — человек радикальных взглядов и словоохотливый, но ему и в голову не придет поссориться с соседом из-за какого-то носа.

— Да вы в сущности фанатик, — говорит он Мартину Ольсену. — Верующий! Более верующий, чем сектанты!

Шутливо перебраниваясь с Мартином Ольсеном, он запоминает его ответы и, выдавая их потом за свои, ставит в тупик знакомых.

Йоханна в воскресенье завозит газету «Арбейдербладет» и к доктору, зная, что он непременно купит.

— Не думай, что я читаю ее, милая девушка! — говорит он Йоханне, хотя она вовсе не девушка, а дама, жена Оскара Поульсена с молочного завода. — Я покупаю газету лишь ради тебя. Читать ее, черт возьми, невозможно, до того она бездарна!

— Но все, что написано в ней, правда! — смело говорит Йоханна.

— Очень может быть, милая девушка. Но я предпочитаю забавную ложь. Преступно наводить скуку! Коммунисты в Германии заслужили свою участь, потому что были скучными!

Но не исключено, что доктор, купив газету, все же читает ее. Возможно, он находит в ней кое-что, чем можно подразнить друзей. Во всяком случае, кое-кого бесит, что он держит в своем доме номера коммунистической газеты и открыто, вместе с другими, кладет их в приемной.

Однажды, чтобы смутить своих набожных пациентов, доктор вырезал из «Арбейдербладет» заметку о пасторе Нёррегор-Ольсене. Речь шла о выступлении пастора по радио. Если пастор и недоволен положением у себя в приходе, то в эфире он одержал победу. Он переделывает и литературно обрабатывает свои воскресные проповеди, превращая их в популярные, политически актуальные выступления, однако вполне выдержанные в духе религиозной морали. И пусть число прихожан его уменьшилось. Теперь его проповеди каждую пятницу слушают тысячи людей. В них звучит смелый призыв готовиться к переходу в иной мир и отказаться от материальных благ в этой жизни. Эти выступления организованы по инициативе доктора Хорна, члена совета радиовещания, а председатель совета Каспер Боббель — сам теолог и немного поэт — в восторге от живого народного языка пастора.

Литератор, доктор Хорн — частый гость в пасторской усадьбе. Это старый друг пастора и его товарищ по гимназии, где в условиях здоровой дисциплины свободно развивались природные таланты. Он холостяк, человек независимый, без постоянной должности или определенной занятости, и, когда ему вздумается, он разъезжает по стране и за границей. В усадьбе пастора он желанный гость, может приезжать без предупреждения. Его комната в мезонине всегда ждет его. Дети зовут его дядей.

Мужчины сидят в гостиной пастора, выходящей в сад, и слушают, как Гитлер кричит в радиоприемнике и немцы ревут: «Sieg Heii! Sieg Heil! Sieg Heil!»

— Я преклоняюсь перед его идеализмом, — говорит пастор Нёррегор-Ольсен, — и восхищен его способностью воодушевлять людей. Но меня отталкивает — да, извини меня за прямоту,—меня отталкивает его грубость. В нем есть что-то вульгарное.

— Его надо видеть, когда он выступает, — возражает Харальд Хорн. — Я ведь много раз видел его, когда бывал в Берлине на больших собраниях во Дворце спорта. Нельзя представить себе всю силу его личности, если не видеть его своими глазами. Замечательное зрелище! Он совсем не вульгарен. Он человек вполне светский, широкой натуры.

— Не подумай, что я недооцениваю его, — говорит пастор. — Я поистине прихожу в восторг, когда слышу у себя в комнате шелест крыл мировой истории. Подумать только, если бы люди могли слышать по радио Наполеона, когда он обращался к своим гренадерам! Но Наполеон был личностью иного склада. По крайней мере так говорят. Муссолини тоже не похож на Гитлера, он ярок, величествен; должен признать, что именно ему отдал я свое сердце! Величие Гитлера я тоже признаю — отчасти. Он появился, как сказочный принц, в нужный момент, в минуту грозной опасности. Я преклоняюсь перед его гением. Но есть что-то плебейское в его облике, быть может, это от усиков, а возможно, потому, что он говорит по-немецки.

«Sieg Heil! Sieg Heil! Sieg Heil!» —орет радио.

— Ты совсем как твой ютландский коллега, пастор и поэт,—говорит литератор.—Он точно так же не может устоять перед Муссолини.

— Я не поэт, — скромничает пастор. — Я только чуточку писатель. Я пишу в нашей церковной газете.

«Я благодарю немецкий народ, сделавший меня своим избранником, фюрером в той борьбе, которая будет творить пятисотлетнюю или тысячелетнюю историю не только Германии, но и Европы, даже историю всего мира!» — орет фюрер по радио.

И оба собеседника на минуту прекращают разговор, чтобы послушать фюрера.

Потом Харальд Хорн продолжает:

— Я не национал-социалист, ты это знаешь. Но я спрашиваю: что было бы с нами, если бы в Европе не было Гитлера? Мы пали бы жертвой коммунизма! Оказались бы в Азии! Он спас не только Германию, но и всех нас!

Пастор кивает головой:

— Да, да. Мы, несомненно, во многом обязаны ему.

— Очень легко критиковать его методы, — продолжает Харальд Хорн. — Наши культуртрегеры найдут, на что пожаловаться. Но без Гитлера коммунизм раздавил бы нас. А что касается методов, то найдется и на собаку палка! Дело идет о нашей культуре, о христианстве!

— Да, — говорит пастор. — А разве Гитлер не католик?

— Католицизм тоже ведь христианство, — улыбается доктор Хорн.

— Вот как? Не знаю, не уверен.

Рев по радио усиливается. Бьют барабаны, раздается громкий топот сапог.

— Но я боюсь войны, — говорит пастор Нёррегор-Ольсен, — Послушай этот рев и барабанный бой! Неужели война неизбежна?

— Только не здесь, не в Европе, — отвечает Харальд Хорн, — Война будет развязана на Востоке. Против большевизма!

— Дай всемогущий боже, чтобы это так и было! — восклицает пастор, молитвенно складывая руки.

7

В этом году уродилось много фруктов и овощей. Яблоки были крупные, блестящие и душистые. Ветви деревьев ломились от их тяжести. У старушки Эммы лук- порей был толще, чем когда-либо, несмотря на разрушения, нанесенные графским трактором. Тыквы у садовника разнесло до невероятных размеров. Всего было гораздо больше, чем нужно.

Жена Мариуса Панталонщика варит варенье, ей осада не страшна.

— Мой муж очень любит варенье, — говорит она. — Больше всего из слив. Хорошо и рябиновое желе и мармелад из шиповника. А компот из груш — самый лучший десерт, если нежданно пожалуют гости.

Гости у Мариуса Панталонщика бывали редко.

Лето затянулось. Даже в конце сентября было по-летнему жарко. И вечера и ночи были теплые. Как чудесна жизнь! Но многим пришлось в этом году сложить головы. Многим молодым, еще не успевшим пожить. Ажизнь так хороша, и мир так прекрасен.

Люди ничему не удивлялись. Все ждали войны, она давно уже начала свой путь. Но это ничего не изменило. Дни текли, как обычно. Осень все не наступала.

Предусмотрительный Скьерн-Свенсен в свое время скупал лошадей. Они паслись в больших загонах, а цены на них росли. Теперь граф мог взять хороший куш. Давно уже была подготовлена кардинальная перестройка хозяйства в поместье. Восседая на коне, точно полководец, граф объезжал и осматривал свои владения. Ехал по лесам, сразу подскочившим в цене, обозревал торфяные болота. И охранники приветствовали его, поднимая вверх правую руку и щелкая каблуками.

У Нильса Мадсена тоже было болото, за которое раньше никто бы и гроша не дал. Там росли одни желтые ирисы да рогозы, а весною развратно квакали зеленые белопузые лягушки. Теперь торфяное болото стало целым состоянием. А бесплатная рабочая сила — это тоже богатство. Нильсу Мадсену жаловаться не приходилось. За сельскохозяйственные продукты теперь давали настоящую цену. Не одни англичане устанавливали теперь цену на бекон. Нашлись и другие, кому пришлась по вкусу датская свинина и кто хорошо за нее платил.

В воскресной проповеди пастор Нёррегор-Ольсен возложил ответственность за войну на господа бога. Бог покарал прихожан, изменивших своей церкви. Ведь половина мест пустует! А молодежь играет в футбол возле пруда! И вот результат — страшная война по всей земле. Что посеешь, то и пожнешь. Тяжка кара за безбожие. Нужда скорпионом будет терзать народы, но в юдоли скорби ваши взоры обратятся к тому, чье имя было у вас лишь на устах, но не в сердце. И пастор Нёррегор-Ольсен напомнил об апостоле Иоанне, которому на острове Патмос были пророческие и страшные видения. Разве не сбываются ныне все эти пророчества!

В это воскресное утро доктор Дамсё отказался купить «Арбейдербладет».

— Убирайтесь с вашей газетой! — крикнул он Йоханне. — Я не хочу прикасаться к ней!

Он обращался к ней на «вы», хотя знал ее с минуты рождения, помог ей явиться на свет, а потом делал ей прививки, удалял полипы и лечил от разных болезней. — Вон отсюда, говорю я вам! Не воображаете ли вы, что я куплю такую газету? И буду поддерживать Фрица Клаусена^[9]?

— Я не понимаю, — удивилась Йоханна.

— Продавайте ее своим друзьям! —крикнул доктор. — Почему вы не идете к Нильсу Мадсену? Или к Мариусу Панталонщику, раз вы с ними теперь заодно?

Йоханна была не сильна в диалектике и ничего не смогла ответить. Она вообще никогда никому не возражала. Оскар знал бы, что ответить, подумала она. Он ведь знает и разные иностранные слова. Она так и стояла с газетами, не зная, что делать.

— Может, вы все-таки возьмете газету? — наконец спросила она и сама поняла, что сказала глупость.

— Нет, черт возьми! Нет!

Доктор хлопнул дверью перед носом Йоханны, обозлившись на то, что Советский Союз заключил с Германией пакт о ненападении и расстроил стратегические планы доктора и Англии.

— А что я могла ему ответить? — спросила Йоханна Оскара, — Он пришел в такую ярость. Я боялась, он меня ударит. Никогда еще не видела я доктора Дамсё таким сердитым.

— Не к чему было и отвечать. Если этот идиот не желает читать газету, которая могла бы прибавить ему ума, то и черт с ним! — сказал Оскар. — Бесполезно объяснять что-либо человеку, у которого мозги набекрень.

— Доктор всегда был очень любезен, — сказала Йоханна. — В самом деле, неприятно, что русские заключили пакт с Германией.

— Почему неприятно? Черт побери, не стали же мы нацистами, оттого что русские не хотят погибать ради английских капиталистов! А капиталисты не стали вдруг антифашистами, оттого что развязали войну. Они-то хотели, чтобы Советский Союз вел войну в одиночку. Вот о чем они мечтали. А вырыв яму другому, попали в нее сами.

— Вот что мне надо было ему ответить, — сказала Йоханна.

— Не стоило и отвечать. Если ученый человек не может сам разобраться в том, что происходит на свете, то ничего уж не поделаешь. Мы не можем прочесть ему вслух все газеты за последние два года! Не злился же он, когда Англия и Франция предали чехов в Мюнхене. Тогда они тоже пожимали немцам руки!

— Вот если бы я так ответила, — вздохнула Йоханна.

Она никогда не жила своим умом. Еще не так давно она по желанию родителей разъезжала на велосипеде с церковной газеткой пастора; однако вряд ли ее христианские чувства были очень глубоки, если могли внезапно исчезнуть. А ведь она воспитывалась в страхе божьем и в семье и в молодежном отделении религиозной миссии. Казалось, ничто ее глубоко не задевает, даже семейная трагедия как-то прошла стороной. С матерью связи она не поддерживала, посылала ей лишь открытки к рождеству, да и то по настоянию Оскара.

Психически больного отца она не видела с самого суда. Теперь она фру Поульсен и возит в колясочке маленького веснушчатого сына. Но она так и не повзрослела, хотя внешне изменилась. Ее светлые волосы прежде были туго заплетены в косы, а теперь она остриглась и сделала завивку. Она по-прежнему была бледна, но пудрилась и так сильно красила губы, что рот делался большим и красным, как у клоуна. Нашила модных платьев и перестала носить лиф и ужасные черные чулки.

Трудно было себе представить, что это та самая Йоханна. которая в маленькой лавке садовника Хольма мастерила из цветов венки и кресты, укладывала в ящики цветную капусту и отвешивала морковь. Делая венки, она очень ловко нанизывала георгины на стальную проволоку. Иногда ее посылали в лес собирать мох, которым украшали кресты и набивали подушки. Родителям и в голову не приходило, что она встречалась там с Оскаром. У лесной ограды трава была такая мягкая, среди побегов папоротника золотились цветы каприфоли. И вот в колясочке лежит пухлый малыш Вилли, здоровый и цветущий.

Оскар Поульсен не был местным жителем. Он приехал на молочный завод во Фрюденхольм из другой округи. Он выделялся чуждым, непривычно быстрым говором, к тому же любил трудные иностранные выражения. Волосы у него были рыжие, что обычно считается признаком дикого и непостоянного нрава. Несмотря на молодость, он был человек с прошлым и уже успел отбыть наказание: сидел в тюрьме за то, что уехал добровольцем в Испанию сражаться против генерала Франко; это было запрещено. Министр юстиции Йеронимус со всей строгостью отнесся к уцелевшим от смерти «преступникам», приказав полиции арестовать на границе возвращавшихся домой добровольцев. Вот каков был Оскар Поульсен, ничуть не стыдившийся своего прошлого. Он, как и Мартин Ольсен, упрямо придерживался крайних взглядов в политике, а ведь не имел еще я права голоса. Он был чуть постарше Йоханны — оба сущие дети.

Они жили в двух комнатах маленького желтого дома, принадлежавшего молочному заводу, где работал Оскар. В другой половине дома местное управление поселило бездомную многодетную семью, муж был инвалид, а жена нервнобольная. В комнате у соседей целыми днями оглушительно орало радио — единственное развлечение инвалида.

Сейчас из приемника низкий, спокойный голос премьер-министра по-отечески заботливо сообщает, что в мире идет война, нарушаются границы и невозможно предвидеть дальнейший ход событий. Однако надо сказать прямо — разразилась та самая война, о которой легкомысленно болтали столько лет. Конечно, если бы разногласия, приведшие к войне, в свое время были урегулированы ко взаимному удовлетворению путем мирных переговоров или арбитража, то вполне вероятно, что удалось бы избежать войны и связанных с нею несчастий. Но это дело политики великих держав, от которой нам нужно держаться подальше! Нейтральные страны и так уже терпят большие и тяжкие потери, особенно в судоходстве, и никаких видов на улучшение нет. Однако мы не должны терять веры в заключенные Данией международные договоры…

8

Война приближалась постепенно. У предусмотрительных граждан было время к ней подготовиться. Богачи запасались всем, чем только можно. Владелец магазина продавал невиданное количество консервов, а торговцы углем набивали подвалы запасливых клиентов своим товаром. Половина всего свиного поголовья из хуторов округи Престё была продана в Копенгаген, где вскоре попала в засол.

Подобно девам разумным из евангельской притчи, пастор Нёррегор-Ольсен позаботился о масле для светильника, а для человека, чье орудие — слово, кто долгими вечерами нижет из слов воодушевляющие фразы, кофе служит топливом, поддерживающим огонь в светильнике духа. Мешка сырых кофейных зерен на чердаке пасторской виллы наверняка хватит на всю войну. Старая кофейная мельница снова пошла в ход. «Есть ли на свете что-нибудь приятнее звука перемалываемого кофе? — говорил пастор Нёррегор-Ольсен. — Он напоминает жужжанье прялки моей матери».

Лето выдалось жаркое, осень наступила поздно. Но после рождества ударил такой сильный мороз, какого, как писала газета «Амтсависен», и старожилы не запомнят. Кирпичный завод пришлось остановить — невозможно копать торф в болотах. А безработных и без того было много.

Выстроившись в очередь перед виллой Расмуса Ларсена, они ждали, когда им разрешат войти отметиться. Нельзя же допустить, чтобы все эти люди набились в комнаты! Они сразу затоптали бы покрытые лаком полы фру Ларсен. Поэтому по пути в кабинет Расмуса Ларсена на полу разложили мешки.

Он восседал за письменным столом, вооруженный печатями, телефоном, пресс-папье и картотекой. Ларсен преуспел в жизни. Он поседел и пополнел. В старые времена его звали Красным Расмусом, тогда он был ярым социалистом, хотел уничтожить оружие, свергнуть короля и разрушить церковь. Все это давно позабыто. Теперь его называют Расмус Председатель, он возглавляет профсоюз и дорожную комиссию. Быть может, он председательствует и еще где-нибудь. Он интересуется и обществом радиолюбителей и повышением культурного уровня рабочих. Недавно он вступил в клуб любителей бабочек и проявляет особый интерес к ночным мотылькам и гусеницам.

Ты стал могущественным владыкой, Расмус! Береги свои полы!

Люди мерзли. Коричневые обои в комнате старенькой Эммы покрылись льдом. Укутав ноги своей добротной синей периной, она слушала по радио о затруднениях с транспортом. Перед ней лежали библия и «Арбейдербладет», которую ей одолжил Мартин Ольсен. Но она стала слаба глазами, да и керосин для лампы, выдаваемый по карточкам, приходилось экономить. Даже кофе, добрый, славный кофе, который гораздо важнее еды, выдавался по карточкам.

Цены на продукты росли. Акции на бирже подскочили на двадцать, тридцать и даже сорок процентов. Правительство приняло необходимые меры для удовлетворения насущных потребностей населения. Чтобы воспрепятствовать спекуляции и ростовщическим сделкам, были созданы фрахтовая комиссия судовладельцев и промышленно-экономический совет из сорока членов, в их число входили двое работах.

Издавались распоряжения и приказы, регламентирующие поведение граждан. Редакция газеты «Амтсависен» получила от премьер-министра секретный циркуляр, где были изложены соображения, с которыми обязана считаться пресса нейтральной страны. «Амтсависен» не имеет права помещать высказывания или предположения, несовместимые с нейтралитетом Дании и могущие навлечь подозрение и подвергнуть государство опасности. Верстая газетные полосы, не следует преувеличивать значение случайных информаций, не следует также оказывать предпочтение какой-либо стороне. Номера газеты в витрины следует выставлять с большой осторожностью, дабы не дать повода для демонстраций. Возбраняется распространять слухи и рекомендуется проявлять сдержанность при упоминании о планах иностранных государств.

Власти стояли на страже безопасности государства. Повсюду в стране смотрители дюн, главные лесничие, инженеры-гидротехники и начальники портов наблюдали за своим окружением и отсылали наблюдения в таинственную СО, характер деятельности которой был им неизвестен.

Именно в это время председатель профсоюза Расмус Ларсен вступил в общество любителей бабочек и в особо важных случаях прикалывал к отвороту пиджака эмблему с мотыльком бирючины, по которой его узнавали другие коллекционеры бабочек. Это общество ставило своей целью вербовать осведомителей из числа членов профсоюзов. Таким путем властям стало известно, с кем играет в карты Оскар Поульсен и у кого пьет кофе Йоханна. А имена посещающих Мартина Ольсена и Маргрету в их маленьком доме возле пруда были занесены в картотеку Полицейского управления.

Кофе выдавался по карточкам. Но в Отделении «Д» ежедневно благоухал редкий теперь напиток. Добросердечный ютландец, полицейский комиссар Хорсенс, любил крепкий, без примеси кофе; не отставал от него и помощник Оденсе. Обоим им приходилось тяжко трудиться, и, разумеется, они нуждались в невинном возбуждающем средстве. Со склада оптовика на Вестре Вольдгаде полицейские машины забирали кофе мешками; перепадало кое-что и для семейных нужд.

В Отделении «Д» полицейские трудились над картотекой с семидесятью пятью тысячами имен. Конечно, такого количества опасных лиц в стране не имелось, но в картотеку на всякий случай заносились все, кто писал статьи в газеты, интересовался политикой или профсоюзным движением. В дополнение к комплекту карточек существовал архив, где на каждое зарегистрированное лицо хранилось досье с документами, в основном вырезками из газет. Годовые комплекты газеты «Арбейдербладет» за несколько лет аккуратно разрезались, и вырезки раскладывались по многочисленным папкам. Кроме того, поступали сообщения и доносы от сыщиков различного ранга и разной степени надежности.

Большая часть этих материалов была совершенно бесполезна. Год за годом сонные полицейские вырезали из «Арбейдербладет» заметки с фамилиями и клали их в конверты. Трактирные сплетни и пьяная болтовня записывались и тщательно перепечатывались на машинке. Копились груды газетной бумаги и исписанных страниц. Материалы, собранные старательными и неопытными сыщиками, складывались без всякой системы и критического подхода.

— Мертвый материал! — сказал полицейский комиссар Хорсенс. — И его слишком много. Понадобилось бы не меньше двадцати человек, чтобы привести его в порядок.

— И предпочтительно сведущих в политике, — добавил Оденсе, — Ни один черт не сумеет отделить тут плевелы от зерен.

— Если бы можно было положиться на своих помощников, — глубоко вздохнул добрый ютландец, — Горько разочаровываться в человеке, которому веришь! От этого болит вот здесь! — указал он на свое ютландское сердце.

Время было суровое. В любой момент могли потребоваться картотека и архив Отделения «Д». От безработицы, охватившей сто восемьдесят тысяч человек, дороговизны и зимних холодов люди начали терять терпение. Полиции следовало знать, что волнует народ, и усердно трудиться, чтобы привести в порядок бумаги. А для этого не хватало ни людей, ни опыта.

Среди тех, кто обманул добряка полицейского, был Эгон Чарльз Ольсен, которого он наставлял на ум. В течение нескольких месяцев Ольсен обслуживал Отделение «Д», давая сведения, которые он собирал в центре города в уютных винных погребках, где некоторые студенты из крайнего крыла коммунистической партии порою привлекали к себе внимание туманными высказываниями. Полиция питала глубокий интерес к образованным людям и подвыпившим студентам. Помимо скромных гонораров, Ольсен получал еще возмещение за купленное для студентов пиво.

Но Ольсен изменил Отделению «Д», попав в лапы конкурирующей СИПО, где ему платили больше и где сам начальник государственной полиции благоволил к нему.

За последние годы Отделению «Д» не везло. После аферы с немецким эмигрантом, похищенным среди бела дня датскими нацистами совместно с полицией, пришлось пожертвовать старым начальником отделения, обладавшим исключительными способностями к языкам. Теперь он был скромным работником в Королевской библиотеке и составлял картотеку на китайские рукописи, как прежде на датских граждан; он, наверно, стал бы ученым, если бы в свое время злая судьба не привела его в полицию.

Пришлось убрать из отделения и нескольких полицейских по уголовным делам, они открыто устраивали встречи с сотрудниками тайной немецкой полиции в ресторане около главного вокзала в Копенгагене. Сотрудничество с гестапо проявлялось так открыто, что вызывало возмущение граждан.

А тут еще государственная полиция создала конкурирующее отделение — СИПО и весьма странную «Гражданскую организацию» с ее обществом любителей бабочек и таинственными внутренним, внешним и мобильным кругами. СИПО преуспевала за счет Отделения «Д», переманивая его персонал и агентов.

В мире шла война. И в Полицейском управлении тоже втихомолку велась война. Она разгорелась между столичной и государственной полицией. Бесшумные засады и нападения из-за угла подорвали нервную систему начальника копенгагенской полиции Баума и толкнули его на стезю алкоголя.

Начальник государственной полиции Ранэ оказался более выносливым. Этот разносторонний и жизнерадостный человек с курчавой шевелюрой и галстуком-бантом походил не на сыщика, а скорее на художника доброго старого времени. Он был честолюбив, стремился завоевать известность в столице и появлялся на всех премьерах и вернисажах. Он заводил знакомства среди всех слоев населения и имел интересных друзей и в Дании и за ее пределами.

В числе его друзей были такие диаметрально противоположные типы, как светский лев Франсуа фон Хане и вор Эгон Чарльз Ольсен.

9

В замок Фрюденхольм Франсуа фон Хане приезжал в большом и красивом полицейском автомобиле с шофером-полицейским, одетым в штатское.

Огромная машина привлекала к себе внимание. В любое время суток можно было видеть и слышать, как она мчится по дороге. Интересно, зачем? В это трудное время происходило много странного. Но кто это разъезжает по дороге в самое разное время суток?

Однажды вечером бдительный полицейский остановил таинственную машину на дороге возле Престё. Разрешите ваши права! Куда направляется машина? Господин фон Хане протянул полицейскому письмо, подписанное начальником государственной полиции:

«Писатель Франсуа фон Хане известен мне как добропорядочный датчанин, которому можно полностью доверять. Он состоит преподавателем в государственной полицейской школе.

Й. Е. Ранэ».

— Благодарю, — сказал полицейский, — и извините! В такие времена приходится быть бдительным; теперь всякое бывает.

— Прекрасно, — одобрил фон Хане, — Едем дальше!

Полицмейстеру из Престё, позвонившему в Полицейское управление в Копенгагене, подтвердили, что письмо подлинное, таинственный автомобиль не украден и его пассажир выполняет важное поручение.

— Странные дела творятся в поместье, — сказал полицмейстер.

Писатель Франсуа фон Хане был много старше графа Розенкоп-Фрюденскьоля. Но выглядел он моложаво, был строен, обладал бравой военной выправкой. Когда он, в сапогах со шпорами, высоко держа голову, шел по-прусски размеренным шагом по двору замка Фрюденхольм, то сильно смахивал на петуха; казалось, он вот-вот закукарекает. А если он встречал на дворе настоящего петуха, то оба останавливались и разглядывали друг друга.

— Удивительное существо! — говорил он графу Пребену, — Благородное, великолепное создание! Я всегда любил петухов. Мои друзья говорят, что я сам похож на петуха. Недаром у меня такая фамилия^[10]. Мне это очень льстит.

— Да, пожалуй, верно, — сказал граф, взглянув на гостя — Хотя мне лично больше нравятся индюшки. Вы должны посмотреть моих индюшек, они великолепны; стоит только свистнуть, как они начинают шуметь и волноваться.

— В Германии я держал птичник, — сказал фон Хане. — Однажды у меня был чудесный петух английской породы доркинг. Вы знаете, это крупная порода. Он любил пить пиво, запрокидывал назад голову и по-настоящему смаковал. Иногда напивался так, что не мог идти. Забавно было смотреть на него. Его звали Хельмут. Прямо вам скажу, я горевал, когда его не стало!

— Его зарезали?

— Нет, что вы! Зарезать Хельмута! Ах, он погиб от несчастного случая. Его переехали на дороге. С возрастом он стал глуховат, а возможно, в тот момент он был не совсем трезв и поэтому неосторожен. Весил он четырнадцать фунтов.

— Вот черт! — сказал граф. — Четырнадцать фунтов! Да это вес хорошего гуся.

— Да, он весил точно шесть кило и восемьсот граммов. Мы взвесили его перед погребением. Порода доркинг очень крупная. Их сейчас редко встретишь в Германии. Они плохо несутся, но у них великолепное мясо.

Господин фон Хане говорил с легким иностранным акцентом. Он жил преимущественно в Германии, а в Дании только во время войн. Рожденный в Дании, он сохранил датское подданство. Но уже в период обучения в немецкой иезуитской школе в Копенгагене он научился любить и понимать немецкий дух.

Видя, что большинство его земляков не питает к Германии, как он, любви и интереса, он в 1914 году взял на себя труд наставлять своих соотечественников и вербовать из них сторонников германской империи. За счет немецкого посольства он перевел так называемые Белые книги, где, между прочим, утверждалось, что бельгийское население жестоко обращалось с беззащитными немецкими солдатами. Он заправлял издательством, выпускавшим немецкие пропагандистские материалы, издавал и редактировал около десятка журналов. В качестве единственного представителя крупной фирмы «А/G Deutsches Druckpapier»^[11] он в течение всей войны имел в Дании монополию на ввоз и сбыт немецкой бумаги и в известной степени мог определять, что на этой бумаге следует печатать. Его поддерживали крупная Южноазиатская торговая компания и Большое северное телеграфное общество. Кроме того, фон Хане был связан и с помещиком Скьерн-Свенсеном, который еще до войны стал весьма влиятельным лицом в Дании. И когда ему приходилось бывать в замке, где убили помещика, его одолевали воспоминания.

А господину фон Хане есть что вспомнить. Долгая жизнь политического агента сама по себе содержит немало фактов, достойных памяти. Ему было что скрывать. Но он и не распространялся о своей деятельности. Его род занятий приучил его к молчанию и сдержанности. В трудных условиях в Ирландии он успешно выполнил деликатное поручение Ллойд-Джорджа. Для польского националистического деятеля Корфанти он вел секретные переговоры. Он работал также на генерала барона фон Люттевица, возглавившего в Берлине путч против Веймарской республики. Что можно еще вспомнить о Люттевице? Мятежный генерал и покоритель Берлина. Именно датский писатель Франсуа фон Хане действовал в бурные дни путча как уполномоченный генерала и его советник… Да, немало было у Хане интересных воспоминаний.

После поражения 1918 года господин фон Хане нашел пристанище в Германии, «мужественной, искалеченной Германии», как он выражался. Теперь снова война, и вот господин фон Хане вернулся на свою датскую родину. Он явился к начальнику государственной полиции с приветами и рекомендациями от их общих друзей в национал-социалистской Германии. И начальник датской полиции понял, что Франсуа фон Хане именно тот человек, без которого датской полиции не обойтись.

Не могло быть и речи, чтобы личность такого масштаба и способностей занимала подчиненное положение. Никто и мысли не допускал, чтобы редкостные качества прирожденного руководителя растрачивались на незначительной, механической работе. Прибывший непосредственно из третьего рейха Франсуа фон Хане был немедленно назначен начальником новой специальной «Гражданской организации» при датской полиции безопасности. Начальник государственной полиции пожелал, чтобы все сведения, имеющие военный и политический интерес, проходили через опытные руки фон Хане.

Полицейского адвоката Дрессо, руководителя СИПО, изучавшего полицейскую науку в Германии, немного озадачило это назначение. Правда, лишь в самом начале. Глава датской полиции Ранэ успокоил его. Он хорошо знал фон Хане, тот был его другом, к нему можно питать безусловное доверие. И министр юстиции Йеронимус, чей трезвый ум и непоколебимая порядочность были известны всей стране, поручился за Франсуа фон Хане. Дополнительно стало известно, что вернувшийся на родину фон Хане был на дружеской ноге с отечески добрым премьер-министром. И полицейский адвокат Дрессо вынужден был сменить свою подозрительность на доверие. Впоследствии оно превратилось в горячую дружбу между коллегами.

В секретной полиции, само собой разумеется, назначение никогда не происходит официальным путем и на глазах у всех. Тут нужны хитрость и фантазия. И Ранэ, полицейский с галстуком художника, проявил творческую выдумку.

Франсуа фон Хане получил тайную штаб-квартиру вдали от Полицейского управления, с которым он имел право сноситься только устно. В определенных случаях таинственный начальник «Гражданской организации» и официальная полиция должны были отрицать, что они знают что-либо друг о друге. Кто смог бы доказать их знакомство? Но ввиду того, что начальник СО вынужден был поддерживать ежедневный контакт с начальником СИПО и появляться в перистилях Полицейского управления, не привлекая к себе внимания, он формально был назначен на должность архивариуса и преподавателя в школе для полицейских. Сверх того пришлось договориться с частной организацией в городе, где начальник СО смог занять такую должность, чтобы казалось естественным, что у него имеется контора, где он принимает много посетителей, и что он совершает частые поездки. Кроме того, сведущего в литературе Франсуа фон Хане решили оформить консультантом при издательстве и водворили его в уютный Дом книги возле Круглой башни.

На той же улице, невдалеке помещался винный погребок, где частенько бывал его коллега Эгон Чарльз Ольсен. Именно тут, где шла болтовня за кружкой пива, и была главная контора Ольсена и его рабочее место. Добытые им сведения не всегда были одинаково ценными, но СИПО была неприхотлива. Все, что пьяные студенты могли наврать о коммунистическом заговоре, взяв со слушателей обет молчания, добросовестно записывалось и хранилось в СИПО. Но Ольсен этим не ограничивался, не такой он был человек. Например, он запросто бывал в маленькой типографии на Стенгаде в районе Нёрребро, где идеалистически настроенные литераторы печатали свои труды о пище из сырых овощей, об эсперанто, об эзотерической астрологии и сексуальной космологии. Там можно было встретить и двух вечных студентов, которые издавали студенческую газету ультрареволюционного характера, и, как ни странно, средства на эту пропаганду коммунизма давал некий консервативный консул.

Ольсен выполнял свою работу без шума и треска. Он скромно приходил туда, куда ему надлежало ходить, и делал что ему было положено. В его распоряжении не было блестящего полицейского автомобиля, как у фон Хане. Он не расхаживал с важным видом в шпорах и но был похож на прусского юнкера. Но волосы Ольсена благоухали помадой, он носил пестрый галстук и двухцветные замшевые ботинки. Глаза у него влажно блестели. Коллеги ничуть не походили друг на друга. И все же оба они оказывали услугу государству, работали ради безопасности государства. (Чего же стоило государство, если оно прибегало к услугам подобных лиц?) Теперь Ольсен мог снова выполнять деликатные поручения, если новый владелец Фрюденхольма пожелал бы прибегнуть к его помощи в своих личных делах.

10

Даже в замке Фрюденхольм замерзли водопроводные трубы. Прислуге пришлось отогревать их паяльными лампами, чтобы снабдить водой ванные комнаты. Термометр показывал тридцать градусов мороза. Ничего подобного не наблюдалось с незапамятных времен, писала «Амтсависен». Вот точно так же холодно было и во время войны со Швецией, когда Карл Густав по льду перешел пролив и напал на датчан врасплох^[12].

Хорошо жилось тем, у кого не было водопровода. Их не одолевали огорчения из-за ванных комнат и замерзших батарей. Но старушке Эмме пришлось взяться за топор, чтобы освободить свое ведро с нечистотами. Ну и злая же была зима!

В комнате для батраков смерзшуюся одежду можно было прямо ставить в угол, в таком виде она и стояла до следующего утра. Парни засовывали стаканы с водой в толстые меховые варежки и ставили рядом с кроватью, и хотя воду брали из горячего бака на кухне, к утру она промерзала до дна. Мерзла картошка в подвалах и приобретала странный сладковатый вкус. Замерзало варенье, а малиновый сок и томатная паста выбили из бутылок пробки и красными сосульками вылезли наружу. Перемерзший торф оттаивали у печки, и он растекался по полу черной грязью, — очевидно, среди брикетов были четырехгранные куски смерзшейся земли, которые тоже шли в продажу. Коричневая блестящая жидкая сажа, точно глазурь, покрывала печные трубы изнутри.

Топливо было в цене. В лесах Фрюденхольма валили деревья, и граф приказал своему лесничему запретить жителям поселка собирать там хворост. Желающие могут покупать хворост вязанками. Детей и женщин, таскавших из лесу сухие сучья, лесники прогоняли, угрожая им здоровенными палками. В старые добрые времена им бы не отделаться так легко, тогда графы обладали большей властью. Впрочем, похоже, что время господ снова вернулось. Многое на это указывало.

Ученые выступали по радио, утверждая, что холод полезен. Никогда еще здоровье населения не было в таком хорошем состоянии. Мерзнуть полезно. А если мало еды, то и голодание пойдет на пользу. Когда-то масло считалось более полезным продуктом, чем маргарин, потом наоборот. Теперь нехватка и в том и в другом, значит, жиры вообще вредны. На то и существует наука, чтобы это доказать.

В магазине продавали табак только постоянным покупателям. Последнюю партию красного вина закупил пастор Нёррегор-Ольсен. Оно было неважное, но, возможно, станет лучше, если постоит да подождет. Зато как приятно, когда навестит друг, спуститься в подвал, отпереть там дверь и вынуть красивую запыленную бутылочку. Разумеется, в такую ужасную зиму Харальд Хорн сюда не приезжал; у него столько хлопот — легко ли насаждать нордическую культуру, он не может позволить себе отпуск в любое время года. Но в пасторской усадьбе ему всегда рады. В доме приготовлена комната для гостей, с гардинами в синюю полоску и мелкими розочками на обоях.

В газете «Данмаркстиденде» пастор читал обозрения Харальда Хорна о северном жизненном пространстве и древних нордических истоках. Харальд Хорн писал быстро и много, он был человек с будущим, неутомимый, целеустремленный и бодрый, как бойскаут. Некогда он хотел стать поэтом. Об этом многие мечтают в школьные годы. Выучиться писать стихи он не смог. Но он изучал поэзию и сдавал экзамены. Его специальностью стала литература, творчество других писателей. Впоследствии к ней прибавилась политика. Нордическое вошло в моду. Он начал учиться в Любеке, где в свое время было создано нордическое общество. «Дания — наше жизненное пространство, а Север — наше великое жизненное пространство!»—писал Харальд Хорн в «Данмаркстиденде».

Пастору Нёррегор-Ольсену для его работы разрешили получать дополнительный паек кокса; его кабинет был его мастерской, его рабочим местом, где он сочинял свои воскресные проповеди, а потом переделывал их для выступления по радио. Тут же помещалась и редакция приходской церковной газетки, а это также давало право на лишнее топливо. Кроме того, пастору принадлежал участок, где можно рубить лес. Имелась даже возможность понемногу продавать дрова тем, кто в них нуждался. Пастор Нёррегор-Ольсен кое-что смыслил в торговле. Он поставлял форменную одежду молодежному отделению миссии — спортивные блузы из магазина зятя в Копенгагене. А с тех пор как в пасторской усадьбе завели птичник, появились и яйца и цыплята (птичник построили сразу же, когда возникла угроза войны, — как знать, а вдруг будет голод).

Никакого голода не было. Несмотря на холода и военные сводки, свиньям Енса Ольсена жилось прямо-таки великолепно; он любил заходить в свинарник полюбоваться животными, щекотал соски огромной свинье, называя ее дочуркой. Сам он тоже все больше смахивал на свинью и даже научился двигать носом — его нос был вылитый свиной пятачок; а когда Енс бывал доволен, он еще и похрюкивал. А почему ему не быть довольным? Дела его шли полным ходом. Свиньи прибавляли в весе. Прибавляли в весе и его вечно что-то жующие дочери. На ощупь они были твердые, точно мрамор, ходили на низких каблуках, растопырив руки. Их мать — чудесная женщина — также была неимоверно толста. А теперь она лежит на кладбище, и могилу ее прикрывают зимой еловыми ветками, чтобы ей было теплее.

Енсу Ольсену принадлежал маленький дом возле пруда, где жил Мартин Ольсен. Хозяин он был не слишком строгий, скорее добродушный. Вокруг него и его толстых дочерей всегда носились запахи соуса, жаркого и органических удобрений; это были сытые, мирные люди, они не вмешивались ни в политику, ни в споры.

Голода не было. Свиней в стране насчитывалось больше, чем населения. Можно было даже подкормить свининой некоторые другие страны. День-деньской на конвейере больших боен разделывали свиней, и пароходы и товарные поезда увозили свиные туши в дальние края. Тончайшая на вкус беконная свинина отправлялась в Англию, а исполинские жирные свиньи, откормленные зерном, шли в Германию, где вкусы были менее тонкими.

По радио сообщали, что германские подводные лодки торпедируют пароходы. Это было обычным делом, и если на борту парохода не было никого из знакомых, то, пожалуй, особенно и переживать не приходилось. Радио сообщало об этом самым нейтральным и предупредительным тоном, чтобы не дай бог не оскорбить немцев. Дания ведь нейтральная страна, ей не следует вставать на чью-либо сторону. Называлось это не торпедированием, а военными кораблекрушениями, что звучало более объективно. Двадцать человек погибло, четырнадцать пропало без вести, говорил диктор. Люди слушали длинный перечень имен. Скоро ли он кончит? Неужели есть еще жертвы? Наконец — спортивные новости: АБ победила ВГ с результатом 4:3.

Возможно, кто-нибудь и не слушал спортивных новостей, считая, что вряд ли вообще теперь стоит что-нибудь слушать. Двадцать человек, четырнадцать человек, сорок человек — для кое-кого это были не только цифры и имена. Для кого-то одно из названных имен было самым важным в мире. А теперь человека нет…

В красном доме напротив школы жил старый учитель Тофте, веровавший в бога и Грундтвига и научивший население всей округи таблице умножения и псалмам. Он узнал одно из имен в монотонном перечне — это один из тех, кого он научил читать. Он припомнил лицо веснушчатого мальчика с вихрастыми светлыми волосами; у него были веселые глаза, мальчишка вечно смеялся и всегда чему-то радовался; после конфирмации он возмечтал стать моряком. Учитель Тофте очень хорошо его помнил, и этот мальчик был назван в числе многих других. Ему было всего шестнадцать лет.

Радио не сообщало, что гитлеровцы без предупреждения торпедировали корабли, хотя они плавали под нейтральными флагами. Ведь радио было нейтральным и диктор не мог говорить о том, что немцы из пулеметов обстреливали спасательные лодки.

Но фрахты увеличивались. Акции подымались. Судовладельцы ничем не рисковали.

Война не всем несла несчастье. Где те кони, что паслись летом в загонах Фрюденхольма? Большие деньги выручены за то, что в прошлом году не стоило ломаного гроша. Мерзлую землю продавали брикетами на вес. На кофе шли очистки от свеклы. Глина, упакованная в синие и желтые обертки, служила моющим средством. В витринах магазина появились странные товары — пачки с совершенно новыми веществами.

— Лучше запастись несколькими пачками, фру! Кто знает, когда мы получим что-либо еще!

— Да неужели будет недостаток в каких-то суррогатах?

— Как же, непременно будет, — говорил торговец. — Недостаток будет во всем, война продлится долго, лучше запастись заранее!

Само собой, торговец говорил это по секрету.

И люди делали запасы суррогатного кофе, искусственного сахара и разных других продуктов, имевших химический привкус. Подруги перезванивались по телефону:

— Ты слыхала? Говорят, с завтрашнего дня соль будут выдавать по карточкам. Лучше запастись, без соли не обойдешься. Может, это и неправда, но все говорят.

И вот хозяйки покупают соль. Проворный приказчик Эвальд на велосипеде развозит соль постоянным покупателям, позвонившим после закрытия магазина.

В поселке всюду солили свинину. Хуже было в городах, где не было погребов и где не умели солить мясо. Да свинину и нельзя хранить при центральном отоплении. Всякие запасы и склады доставляли богачам много хлопот. Бедному люду жилось легче.

Карточек на соль не ввели. Но у хозяек и без того хватало забот. В дамском швейном кружке обсуждались последние события.

— Ну, милые труженицы, придется нам довольствоваться суррогатным кофе! — Жена священника разлила кофе в чашки. — Лучшего у нас нет.

— Право, он достаточно хорош, — сказала фру Андерсен, захватившая с собой сдобную булку. — Мы у себя дома не делаем никаких запасов. Мой муж решительно против. Если другие могут пить суррогат, то можем и мы, говорит он.

Вряд ли нужно беспокоиться о пшеничной муке и масле, если хозяин — владелец пекарни.

Ох уж эти запасы! Сколько говорят и пишут о гражданской сознательности, которую все должны проявлять. Это было новое слово. Тут пастор Нёррегор-Ольсен не мог сдержаться и привел цитату из евангелия насчет птиц, которые не собирают в житницы. Но о мешке кофе на чердаке пасторского дома не сказал ни слова — ведь каждому человеку простительно иметь маленькую слабость.

Этой зимой в кружке вязали носки и кашне для посылок в Финляндию, солдатам Маннергейма. Недавно финнам на Ладожском озере явился ангел, об этом много писали газеты, и это якобы очень подбодрило солдат, а пастор Нёррегор-Ольсен упомянул этот факт в своей воскресной проповеди. «Ангел на Ладожском озере» — гласил заголовок в церковной газете.

Дамский кружок стал постепенно редеть. Освежающее веяние, пронесшееся над округой после появления пастора Нёррегор-Ольсена, улеглось. Когда новый священник, предприимчивый и полный сил, начал свою деятельность, он опирался на женщин. Тогда этот кружок был средоточием духовных сил, где создавались замечательные настольные салфеточки и дорожки для благотворительных базаров. Тогда женщин объединяло высокое воодушевление, они старались друг перед другом и приносили самые лучшие пирожные и кофейные зерна. Теперь одна фру Андерсен из пекарни приносила сдобные булочки, и многие подозревали, что они были вчерашние, из тех, что не удалось продать. Черствые сдобные булки не могли, конечно, кого-нибудь воодушевить, и казалось, участниц лишили благодати.

Их осталось слишком мало, чтобы пение псалмов могло по-настоящему звучать и вызывать подъем, как в первые незабываемые годы. Слишком много отпало участников. Жена Нильса Мадсена все еще преданно посещала кружок, хотя и не была ревностной христианкой; она больше молчала с кислым видом, а ее участие в хоровом пении ограничивалось недовольным мычанием. Несмотря на противодействие мужа, экономка Мариуса Панталонщика тоже приходила, впрочем, она была уже не экономка, а супруга, хотя это было одно и то же. Мариус был далеко не молод и вряд ли способен на любовь, но у него были деньги, состояние родителей, и, разумеется, он тоже оставит наследство. На это она, видимо, и рассчитывала. Детей в этом браке у них не было, экономка хотела все сохранить для себя одной. Она считалась мастерицей варить варенье, и, надо отдать ей справедливость, в доме на целый год хватало мармелада, соков и желе, хотя Мариус очень любил сладкое.

Если бы она научила его хотя бы вытирать нос, она бы уже заслужила эти деньги. Но сопли вечно застревали у него в усах, хоть и коротко подстриженных, как у одной известной личности. И зимой, в сильный мороз, он так и ходил с сосулькой под носом. Этот верзила каждый день отправлялся в магазин, накупал себе леденцов и долго еще торчал у прилавка, охотно затевая с людьми споры о системе правления и социализме, разорявшем страну. Многих забавляли его разглагольствования. Чем только не набита твоя голова, Мариус! И откуда ты это берешь!

Да, в самом деле, откуда? Он и смолоду-то звезд с неба не хватал. У него были куры и гуси, но он не управлялся с ними и не смог бы заработать себе на жизнь, если бы пришлось туго. Даже когда ему минуло пятьдесят лет, матери приходилось вытирать ему нос, а леденцы она выдавала ему только по субботам. Мать его была трудолюбивая маленькая женщина, она умела заставить своего великовозрастного долговязого сынка хоть что-то Делать. Но после ее смерти все хозяйство пришло в упадок. А тут еще эта несчастная страсть к оставленным без присмотра дамским панталонам; теперь, когда мать уже не могла более следить за ним, он неоднократно попадал в полицию.

Отнюдь не мудростью или особой одаренностью выделялся Мариус среди окружающих. Но он был ариец, этого у него не отнимешь. Он принадлежал к благородной нордической расе, которой предназначено править миром. Случайно он где-то услыхал об этих вещах, и это его увлекло. Мариус подписался на национал-социалистскую газету, оттуда он и черпал свою философию. Он водил но строчкам толстым и грязным указательным пальцем и вполголоса читал по слогам о выродках, вроде Альберта Эйнштейна, кого необходимо истребить во имя чистоты человеческой расы.

Мариус встречал евреев и знал, каковы они. Когда он был ребенком, один старик еврей в рваной одежде, с седой бородой и черными сверкающими глазами изредка показывался в округе, он торговал мылом. Свой товар он возил в высокой ржавой детской коляске, а если у него не покупали или критиковали его товар, он злился и ругался. Этот злой старик был кошмаром его детства, и мать грозила ему: не будешь слушаться, еврей заберет тебя.

Леденцы теперь были совсем не такими, как в детстве, когда купец каждую субботу вручал Мариусу фунтик с конфетами. В те времена и на вкус они были приятнее и красивее по форме и цвету. Теперь все пошло под гору — и леденцы и прочее. Во всем чувствуется упадок и вырождение.

— Наверняка эта самая «система» виновата во всем, — сказал приказчик. — Поверь, Мариус, это социалисты и евреи испортили твои леденцы! — Посетители в лавочке от души потешались над Мариусом.

Однако теперь он уже не тот человек, над которым можно потешаться. Вскоре им придется считаться с Мариусом Панталонщиком и ему подобными. Он сосалледенцы, а усы, как всегда, были мокрые. Но он шагал по белой снежной дороге с самоуверенным и важным видом, топал своими новыми сапогами и с силой втыкал свою палку в снег. Подождите, наступит время, когда покатятся головы!

11

Даже в марте паромы все еще были зажаты льдами. Зеландия была отрезана от Европы. В морях, свободных ото льда, немцы пускали датские суда ко дну. Несмотря на пасхальные каникулы и затруднения с транспортом, ригсдаг собрался и принял постановление — продлить срок действия закона, запрещающего подавать в дома горячую воду и иметь комнатную температуру выше восемнадцати градусов по Цельсию.

А снег все мел и мел над страной, и огромные сугробы мешали движению на дорогах. Низенькие заборы перед садами и изуродованная живая изгородь старой Эммы были погребены под снегом. А теперь пора бы уже сеять и сажать в садах луковицы. Да и крестьянам давно бы пора обрабатывать землю. В этом году все запоздало. Можно уже начать сетовать, что будет плохой урожай. А сколько льда покрыло страну и охлаждает землю! Старушка Эмма всю свою долгую жизнь прожила в Зеландии, но и ей не нравилось, что паромы замерзли во льдах.

Желтый рейсовый автобус осторожно двигался по скользкой дороге среди белых снежных валов, и пассажиры толковали о погоде и зимних трудностях. Все они были знакомы между собой. Среди них, однако, был один человек, которого давно не видели в округе. Нелегко было сообразить, кто он такой, но наконец его узнали и начали посматривать на него и перешептываться. В автобусе снова ехал Ольсен, служивший когда-то в замке Фрюденхольм и подозревавшийся в убийстве Скьерн-Свенсена. Он растолстел, был лучше одет, в новом пальто с меховым воротником и в каракулевой шапке. Уж не направляется ли он опять в замок Фрюденхольм? Может, он знаком и с новым графом?

Мартовский ландшафт выглядел здесь точно на рождественской открытке — все в снегу, а с крыш свисают длинные сосульки. Но небо было иное, чем зимой, и снег был совсем другой. Пора бы уже прилететь скворцам и жаворонкам. В садах бы сейчас уже проклюнулись крокусы, и на склонах дороги зацвела бы желтая мать-мачеха. А по радио говорили о замерзших водопроводных трубах и трудностях с транспортом. Новый картофель еще не сажали, а старый померз в ямах. Одни только кошки чувствовали весну и сладострастно орали на пятнадцатиградусном морозе.

Автобусу пришлось въехать прямо в снежный вал, чтобы пропустить мимо машину. Наверняка доктор, констатировали пассажиры. Да, болезней хватает, хоть по радио и говорят, что холод полезен. Доктор постоянно в разъездах. Он тоже надел меховую шапку. Он останавливался возле маленьких домов, входил внутрь и, прежде чем подойти к пациенту, потирал, грея, руки. Ну как мы себя чувствуем?

Старушка Эмма не знала, как мы себя чувствуем. Она может отвечать только за себя. Чувствует она себя не очень-то хорошо. Проклятый ревматизм мучает все больше и больше. Наверное, прострел. Все время так и стреляет в бедро и в ногу, как будто распух самый главный большой нерв.

— Какой вздор, — сказал доктор. — Никакого «большого главного нерва» не существует: выдумка невежд.

— Вот как, — возразила Эмма. — Вот как, значит, больше нет главного нерва. И разве это невежество, когда все болит?

Возмущенная, она глядела на доктора, в обиде за то, что ей не позволили иметь большой главный нерв. Но ей, во всяком случае, было больно, что бы наука об этом ни думала.

— Вам нужно тепло, — сказал доктор Дамсё.

Эмма фыркнула:

— Тепло! Как же, с таким торфом, какой нам выдают теперь!

— Знаете что? Вам было бы гораздо лучше в доме для престарелых, — предложил доктор. — Там тепло и уютно. И есть общество. Там живет много женщин. И там будут о вас заботиться.

— Я сама могу заботиться о себе! — сказала Эмма.

— Вы только не думайте, что это своего рода призрение бедных. Теперь не то, что в старые времена. Вы просто имеете на это право. И мы все имеем на это право. Вы ведь платите взносы на дома для престарелых, это наше право жить там. когда мы состаримся.

— Разве доктор собирается в дом .для престарелых? — спросила Эмма.

— Я? Нет… Я не знаю. Во всяком случае, я еще не дожил до этого. Пока еще нет. Да, не следует говорить

О возрасте дам, я это знаю, но вам исполнилось ведь семьдесят, хотя вы выглядите моложе.

— Мне семьдесят восемь, — сказала Эмма.

— Ну вот, значит, вы, честное слово, уже заслужили, чтобы пожить с комфортом и без забот в нашем доме для престарелых.

— У меня свой дом есть.

— Но дом для престарелых в известном смысле тоже ваш дом. Это наш общий дом.

— У меня и сад есть.

— При доме для престарелых прекрасный сад.

— Здесь у меня все вещи, — сказала Эмма, — Я хочу сохранить свои вещи при себе.

— В доме для престарелых тоже есть мебель. Чрезвычайно красивая мебель. Проекты разработаны архитектором. Вы будете там чувствовать себя по-настоящему хорошо.

— Я хочу сохранить свою собственную мебель.

Эмме принадлежали не бог весть какие вещи. Так, пустяки. Источенный червями комод, на нем фотографии, морская раковина и вязаная салфеточка. Перекошенный шкаф и пораженный грибком буфет. Стол, накрытый скатертью с бахромой, и несколько шатающихся стульев. На самом лучшем стуле лежала кошка. Был еще кое-какой хлам на чердаке, ящик и старая прялка — вероятно, очень много лет назад кто-нибудь прял на ней. Мебель, с которой ей пришлось бы расстаться при переезде в дом для престарелых, была неказиста, а там ее окружали бы хорошие, изящные кушетки, кресла, обитые кожей, и она дышала бы чистым воздухом.

Доктор огляделся в комнате Эммы. Здесь пахло погребом, плесенью, кошкой и старой женщиной. Над комодом висела олеография: русский царь Александр и его датская супруга; картинка выцвела, и на ней остались лишь желтая и синяя краски. Как она там очутилась? Напротив в рамке висел портрет Фредерика Шестого с надписью: «Мирно он узы крестьян развязал и тронут был жалобой негра…»^[13] Его окружали позолоченные рождественские открытки, засиженные мухами. На столе лежала раскрытая библия.

На двух окнах стояли цветочные горшки с английскими пеларгониями и фарфоровая кошка. А настоящая огромная кошка лежала на самом хорошем стуле, широко раскинувшись на подушке, и щелочками глаз недоверчиво глядела на доктора Дамсё.

— Да, это моя единственная скотинка, — сказала Эмма. — Я не хочу расстаться с Мансе. Он умный, точно человек.

— Ах, его зовут Мансе? Какой он огромный!

— Я с ним не расстанусь! Ни за что!

— Ну, ну, — сказал доктор, — Подумайте-ка об этом! Как у вас с пилюлями? Много ли осталось? Сейчас пропишу вам кое-что новое. Конечно, вам не обязательно переезжать сегодня или завтра, я считаю только, что вам надо об этом подумать. Это было бы для вас лучше всего.

— Никуда я не поеду! — упрямо возразила Эмма, бросая враждебные взгляды на доктора, желавшего ей добра. Ох уж эта простонародная подозрительность! Это упорное недоверие к прогрессу и улучшениям! Хочешь людям помочь, а они противятся!

— Ну, ну. Это вы сами должны решить, — успокоил ее доктор. — Мы ведь свободные люди.

Доктор надел меховую шапку и варежки и поехал дальше.

По другую сторону пруда дочь Мартина Ольсена, Роза, заболела корью с высокой температурой и бредом. Она была старшей и ходила в школу, а теперь, того и гляди, заразятся трое младших. Корь такая болезнь, которую надо перенести. Но будьте осторожны! Могут быть осложнения — воспаление легких или воспаление среднего уха. Девочку надо держать в постели не меньше пяти дней после того, как спадет температура. И берегите ее глаза! Надо спустить шторы на. окнах и красной бумагой заслонить лампу.

Доктор Дамсё уселся за полированный овальный стол и стал делать записи. Посредине стола, на вышитой салфеточке, стояла вазочка с рождественскими открытками и новогодними счетами. Комната была низкая, до потолка рукой достать. Новые большие стенные часы в футляре красного дерева громко тикали и казались такими неуместными в низенькой крестьянской комнате. Нет у людей вкуса, подумал доктор.

А сколько Розе лет? Да она уже большая, школьница. А давно ли я помогал ей явиться на свет? Да, дети растут, а мы стареем. А как малыш? Он выглядит хорошо, у него такие пухлые щечки. Доктор погладил их указательным пальцем, мальчишке это понравилось, он засмеялся. Может, он и не заразится, малыши ведь невосприимчивы к кори, по крайней мере до пяти месяцев, если мать ее перенесла. Маргрета ведь болела корью?

Доктор охотно разговаривал с пациентами, и это было очень мило с его стороны. Он держался запросто, подробно рассказывал о ходе болезни, ведь больному всегда хочется знать, что с ним такое. Объяснял, избегая латыни и сложных оборотов речи. Он был демократом. Объяснив все подробно про корь, он счел своевременным высказать свое мнение о войне в Финляндии и об ответственности за нее Мартина Ольсена.

Но Мартин Ольсен не чувствовал себя виновным. Его больше интересовали местные дела, чем политика великих держав. Он хорошо знал обстановку на предприятиях и в местном профсоюзе. В округе было много безработных, были осложнения с больничными кассами, налоговым управлением и конторой по социальным делам, люди приходили к нему за советом, он знал законы, правила и расценки. Однако он ничего не знает о немецких укреплениях на финской границе. Он не принимал участия в празднестве на маленьком сквере возле памятника Скьерн-Свенсену, где Расмус Ларсен и пастор Нёррегор-Ольсен произносили речи в защиту Финляндии и где учитель Агерлунд при всеобщем ликовании бросил в костер книги Мартина Андерсена Нексе.

Мартин Ольсен не желает иметь ничего общего с финским господствующим классом. Разве доктор питает симпатию к Маннергейму?

Доктор Дамсё питал симпатию к народу, который боролся за свободу своей страны!

Но Мартин Ольсен не уверен, что на этот раз дело идет о свободе. За свободу боролись финские рабочие, когда воевали против белогвардейцев Маннергейма. А теперь. Разве финский господствующий класс не связан с нацизмом? И разве не верно, что так называемая линия Маннергейма проходит вблизи Ленинграда и что в случае воины это грозит ему смертельной опасностью, потому что Финляндию используют как трамплин? Поступили предложения о переговорах и мирном урегулировании, но финский правящий класс предпочел провокации.

Доктор фыркнул.

— Довольно, прекратите! Неужели вы думаете, что Финляндия может представлять опасность для двухсот миллионов русских? Или что маленькая Финляндия хочет завоевать огромную Азию? Как у вас язык поворачивается говорить такие вещи?

— Но, может быть, не одна только Финляндия, а и другие государства заодно с Финляндией. Линия Маннергейма — дело рук немцев!

— Ну, черт вас возьми! Ведь немцы ваши друзья! Вы же заключили союз с Германией? Чего же вам бояться своих союзников?

И вот началась вечная дискуссия. Нет, нацисты не друзья и не союзники! Правительства Чемберлена и Даладье вооружили Гитлера и разрешили ему проглотить одну страну за другой. Разве Советский Союз не пытался в течение многих лет изолировать нацистскую Германию? Разве он не хотел помочь Чехословакии, только другие его не поддержали? Разве русские не предлагали в прошлом году заключить тройственный пакт с Англией и Францией? И разве не были все предложения отвергнуты?

— Ох, какой вздор! Это все политиканство!

— Но разве мир не пережил Мюнхен? И предательство интересов Испании? Целую цепь обманов и нарушенных обещаний!?

— Да, — сказал доктор, — мир полон подлости. Но вы хотите в ней участвовать!

Мартин Ольсен считал себя непричастным к тому, что происходит в Финляндии. Он — датский рабочий и солидарен со всеми в мире рабочими, но не с финским правящим классом. На земле есть богатые и бедные. Высший класс и низший. Немногие эксплуатируют многих. В замке Фрюденхольм живут такие люди, как Скьерн-Свенсен и граф, а многие другие на них работают и кормят их.

Есть паразиты, живущие за чужой счет, и рабочие, создающие ценности. Об этом Мартин Ольсен мог судить и имел свою точку зрения. Зато ему трудно было высказываться о таких вещах, как линия Керзона в Польше и стратегические проблемы в Финляндии и Бессарабии. Но существует два класса в его родной стране и в других странах. Капиталисты и рабочие. Он принадлежит к классу рабочих, и что бы ни происходило за границей, он будет к этому относиться, исходя из интересов своего класса.

— Ох уж эти фразы! — сказал доктор. — Мартин Ольсен хорошо заучил урок! Высший класс и низший класс! Капиталисты и пролетарии! Эксплуататоры и эксплуатируемые! Тьфу… — Доктор чуть было не сплюнул, но это было бы негигиенично.

Маргрета, заметившая, что Мартин тоже начинает горячиться, быстро сказала что-то насчет кори. Неужели нет какой-нибудь сыворотки, вроде той, что прививали детям, когда они болели коклюшем?

— Нет, — сказал доктор.

Вот как, а она как будто слышала…

— Есть сыворотка, которую получают из крови пациентов, только что переболевших корью, но она дорого стоит и бывает редко. Ее вообще очень мало применяют, только к детям, больным туберкулезом или какой-нибудь другой болезнью, при которой особенно опасна корь. А ваши дети исключительно здоровые и крепкие, никакой опасности для них нет. надо только быть осторожной. Держите Розу в постели несколько дней после того, как у нее будет нормальная температура, — пять, лучше шесть дней, если удастся.

Уходя, доктор сказал:

— Не забудьте заслонить лампу красной бумагой и повесьте что-нибудь на окна! Надо беречь глаза девочки! Черт возьми, мало того, что вы сами видите все в красном свете!

И он отправился к другому пациенту. Возле болота жила женщина, сильно страдавшая от приливов крови.

Конечная станция рейсового автобуса была около кабачка — исторического, как и все другие кабачки. Здесь доктор немного отдохнул, пока шофер ел бутерброды и пил трактирное суррогатное кофе, и прочел в «Амтсависен» о последних несчастных случаях.

А Эгон Чарльз Ольсен в новом пальто и меховой шапке направился по аллее в замок Фрюденхольм.

12

Есть люди, принадлежащие к категории избранных, и есть избранные круги общества. Есть и другие круги, к ним принадлежат другие люди — скромные, обыкновенные, члены больничной кассы, люди простые.

Что касается Ольсена, то он вращался в избранных кругах, в самых высших. Общество нуждалось в услугах Ольсена. Государство на него опиралось. Да, вот как низко пало государство, что ему пришлось опираться на Эгона Чарльза Ольсена. Некогда он боялся полиции, и если ему случалось проходить по улице мимо полицейского, руки у него становились влажными от пота. А теперь он расхаживал по залам с колоннами и по секретным комнатам Полицейского управления, словно сын в родительском доме. Начальник государственной полиции, полицейский с галстуком художника, пожимал ему руку — он был для него скорее другом, чем начальником.

Ольсен приехал в замок Фрюденхольм вовсе не для того, чтобы разговаривать с графом Пребеном о государственных делах. Дело касалось одной частной, совершенно пустячной истории из светской жизни. Одна дама из высших кругов буржуазии предполагала, что граф изнасиловал ее, напоив допьяна в своей столичной квартире. Теперь она пыталась шантажировать его.

Вот что случается в избранных кругах. Это не было сенсацией, но графу желательно было ограничить свои расходы, связанные с половым инстинктом, по возможности самыми незначительными суммами. Наверняка можно выведать кое-что о даме, мало ему знакомой, и очень важно найти свидетеля. А специальность Ольсена как раз и состояла в том, чтобы быть свидетелем и добывать о людях сведения. Он поставлял подобный материал и для высших властей. Сам начальник государственной полиции мог его рекомендовать.

Ольсен был хорошо известен в поместье Фрюденхольм. В свое время он здесь работал и знал кое-какие из его тайн. Он выполнял деликатное поручение для Скьерн-Свенсена, когда помещик хотел объявить свою жену сумасшедшей. Граф Пребен призвал того же самого специалиста, и бледный слуга Лукас впустил его через черный ход, что часто делал и прежде, ничему не удивляясь и ни о чем не расспрашивая.

— Привет, — только и сказал он. — Ты снова здесь!

— Да, — сказал Ольсен, — Я опять здесь.

Граф нуждался в его помощи, как нуждалась в ней it сама государственная власть. Наверное, граф слышал о дружбе Ольсена и Скьерн-Свенсена. Возможно, он знал Ольсена и по винным погребкам в центре Копенгагена, где встречалось так много интересных людей. Дошло до того, что низы и верхи искали общества друг друга. Это была определенная стадия развития человечества.

Лукас заметил, что Ольсен и граф встретились, как старые товарищи и сердечные друзья, они хлопали друг друга по плечу и шутливо тыкали в живот.

— Здравствуй, старина. А ты поставишь бутылочку пива?

Беседа двух господ происходила у ящика с пивом. Без всяких церемоний они сразу перешли к делу. Сколько возьмешь, чтобы скомпрометировать бабу? И сколько стоит свидетельское показание? Они легко пришли к соглашению.

На Стенгаде, в районе Нёрребро, помещалась маленькая типография, где некогда работал Ольсен; он изредка появлялся здесь и теперь, чтобы повидаться с владельцем типографии Дамаскусом и его клиентами. Тут был своеобразный клуб, где встречались разного сорта идеалисты и спорили о высоких материях, сидя в маленькой конторе с тремя красными плюшевыми стульями и штабелями печатных изданий.

«Типография Дамаскуса» — значилось на эмалированной дощечке у ворот, и рука в манжете указывала на двор, где были нагромождены бочки и ящики и какие-то люди постоянно передвигали их с места на место. В глубине двора была железная лестница, и другая рука указывала наискось на типографию, откуда доносился стук машин и где пахло типографской краской и керосином, — там идеалистические мысли размножались на старой печатной машине и на нескольких маленьких щелкающих машинах, которые прозвали «хлопушками для мух».

Во времена Ольсена там было две печатные машины, но металлические части, наиболее важные, то и дело исчезали, и теперь их хватало лишь на одну машину.

Типограф Дамаскус не находил в Ольсене ничего плохого, ой считал его просто слабым человеком. Не без огорчения он увидел, что Ольсен явился в хорошей новой шубе с меховым воротником. Старый печатник подумал, что Ольсен опять попал в плохую компанию. Он осторожно спросил гостя про его новую работу.

У Ольсена не было привычки рассказывать Дамаскусу о своих занятиях, и он не любил, когда его расспрашивали.

— Это что, допрос? — сказал он. — Неужели я за этим прихожу сюда? Ладно! Могу исчезнуть!

— Ну что вы, Ольсен. Я рад, что вам хорошо живется, — сказал Дамаскус, ласково глядя на своего бывшего сотрудника. Он желал всего самого лучшего Ольсену и всем людям. Его только смущало, почему это Ольсену теперь хорошо живется и он так шикарно одет…

А Ольсен писал доносы в Полицейское управление об идеалистах со Стенгаде. Например, там был кандидат философских наук Сивертсен, маленький пылкий человечек с седыми волосами, черными бровями и черными усами. Он проживал свое скромное состояние и занимался необычной политической деятельностью, которая могла заинтересовать СИПО. Именно Сивертсен создал движение под названием ГУФ, что означало: география, выгода, потребление^[14]. Это была не обычная политическая партия, а партия над всеми партиями, лига и народное движение, которое задалось целью упразднить во всем мире деньги и вместо них ввести систему «ценностей». Тем самым кандидат Сивертсен хотел уничтожить капитализм, ибо ценности нельзя копить или получать по ним проценты — они имеют свою полную обменную стоимость лишь в день выплаты заработка; нужно торопиться покупать в день получки товары на свои ценности, потому что их стоимость падает со дня на день и к следующему дню получки эти ценности будут недействительны. Таким образом, у всех будет желание покупать, неимоверно увеличится оборот товаров и их производство, все будут преуспевать и процветать, исчезнет безработица, и достаток и счастье воцарятся на земле. Кандидат Сивертсен умел изложить все необыкновенно ясно и понятно в своих статьях и речах, и один только студент Скодсборг упорно возражал ему.

Студент Скодсборг также мог заинтересовать полицию безопасности, ибо там укоренилось мнение, что именно студенты могут стать коммунистическими лидерами. Правда, молодой Скодсборг разносил коммунистов в своей газете, но только за то, что они были недостаточно коммунистическими. Студент Скодсборг подумывал даже оказать поддержку новому интернационалу — четвертому. R своей «Студенческой газете» он высказывал сожаление по поводу вырождения русской революции и находил абсурдной мысль, что изолированное рабочее государство якобы может существовать в течение длительного времени. Большую часть статей для своей газеты он писал сам; кроме него, от случая к случаю в газете принимали участие его сестра Мария, Лев Троцкий и кандидат политических наук Прос. Все они были занесены в картотеку СИПО. В тот день, когда студент Скодсборг развяжет мировую революцию, полиция не растеряется.

А таинственный доктор Риге, маг и чародей, который заколдовывал пациентов, разве не заинтересует политическую полицию? Несомненно, думал Ольсен. Он кое-что знал о тайнах чародея и продавал их по крохам. Роберт Риге тоже был не чужд политике — он состоял в партии, именуемой «Секспол» — Сексуальная политика. Ее члены были левее коммунистов. «Секспол» приносит людям сексуальную свободу — предшествующую экономической. Свободу через оргазм. Сексуальная энергия общества, управляемая сообща. Экономия либидо. Идите и обращайте всех людей в моих последователей и пациентов! Целое государство учебных кружков, колесо внутри другого колеса, как было в видении пророка Незекииля.

Доктор Риге коротко и четко отдал распоряжения работникам, печатающим журнал «Сексуальтиденде». Времени у него было в обрез, автомобиль ждал на Стенгаде. Ждали пациенты. Ждали последователи. Весь мир ждал освобождения и оргазма. Не было времени на дискуссии с другими идеалистами, которые устроили клуб в помещении типографии Дамаскуса. Доктор был очень занят и не узнал Ольсена — вероятно, из-за нового пальто и каракулевой шапки; к тому же Ольсен растолстел.

Ольсен спросил Дамаскуса о Флемминге Просе, — разве он больше не бывает в типографии?

— Нет, мы никогда его теперь не видим, — ответил Дамаскус.

— Он не состоит больше в редакции «Студенческой газеты»?

— Нет. Скодсборг делает все сам.

Флемминг Прос окончил университет и собирался поступить на государственную службу. Он стал кандидатом общественно-политических наук. С грехом пополам выдержав государственный экзамен, он сразу же утратил революционное настроение. Когда-то он был коммунистом, но ему казалось, коммунисты недостаточно революционны, кроме того, из него не получилось лидера, на что он рассчитывал. Тогда он вышел из коммунистической партии и стал ультракрасным. В «Студенческой газете» он высказывался о преданной революции и о вырождении коммунизма. И поддерживал создание четвертого интернационала, задуманного студентом Скодсборгом и его сестрой. Но теперь экзамен позади, и больше его эти вопросы не интересуют.

Большего разузнать о Флемминге Просе Ольсен не мог. Кланяйтесь ему, если он у вас покажется! Ольсен тоже занятой человек. Его ждут в избранных кругах. Перед зеркальцем над умывальником он пригладил свои черные волосы и аккуратно надел каракулевую шапку. В его новом пальто под плечи было подложено много ваты. Он выглядел поэтому широкоплечим, величественным, птицей большого полета.

Как раз в этот момент по железной лестнице подымался старый портной Хеннингсен из Престё. Ему было уже за семьдесят, но он все еще совершал на велосипеде большие поездки во славу господа бога и раздавал тоненькие брошюрки, которые печатались у Дамаскуса. Он поздоровался с Ольсеном, знакомым ему по обществу вспомоществования заключенным, — в трудное для Ольсена время он выказывал ему симпатию. Его сын, младший инспектор в Главной тюрьме, с особой благожелательностью рекомендовал Ольсена, когда его освободили.

— Как поживаете, Ольсен?

— Великолепно, — сказал Ольсен. Но он торопился и сразу же попрощался.

Дамаскус смотрел, как Ольсен спускался с лестницы. Маленький, седенький, стоял он, глядя вслед бывшему уголовнику, который стал таким важным и солидным.

Его добрые глаза выражали грусть. Ольсен все же слабый человек, несмотря на широкие от ваты плечи, меховую шапку и представительность. Не попал ли он снова в дурную компанию?

13

Однажды в редакцию «Арбейдербладет» позвонила какая-то дама, она весело спросила:

— Вы не скажете, какой у коммунистов значок?

— Значок у коммунистов?

— Ну да, у коммунистов, наверно, есть какой-нибудь значок, или герб, или как это у вас называется? Наверно, с изображением молота?

— Серп и молот?

— Ну да, что-нибудь в этом роде. — Дама хотела знать более точно. — Вы говорите с женой профессора Проса. Я мать Флемминга Проса. Вы ведь знаете Флемминга?

— Нет.

— Мой сын — ревностный коммунист, и вот ко дню его рождения мы хотим подарить ему письменный прибор, вы знаете, кожаная папка, бювар и пресс-папье. Мы придумали вытеснить на них значок коммунистов, то есть молот и серп. Но это надо сделать по всем правилам, как полагается. Нам кажется, это будет очень занятно, раз он такой ревностный коммунист.

— Да. Весьма занятно.

— Вы не могли бы достать для меня точное изображение этого значка?

— Нет, не могу. — Редактор сидел перед чашкой кофе с «Арбейдербладет» в руках. Вверху на первой полосе было изображение серпа и молота. Он угрюмо взглянул на него. Нет, это не положено, — Не могу, — повторил он.

— А вы не знаете, где можно это найти? Нет ли у коммунистов какой-нибудь книги, где указаны подобные вещи?

— Нет. Но попробуйте посмотреть в Придворном и Государственном справочнике.

— Вы думаете, я там найду?

— Или в геральдическом справочнике. — Редактор заскрежетал зубами.

— Да, вы правы, может быть, там есть.

— Наверно.

— Ну что ж, попробую. Большое спасибо, извините за беспокойство.

Редактор в изнеможении даже застонал. Ох господи боже мой, буржуи проклятые! И таким позволяют пробраться в рабочую партию! Ну что за радость для рабочей партии, если у молодого Проса будет пресс-папье с серпом и молотом — «значком коммунистов». Ох ты черт!

Редактор быстро выпил кофе и в раздражении оттолкнул от себя фаянсовую чашку, много испытавшую на своем веку. Конечно, он знал Флемминга Проса и терпеть не мог этого холеного веселого барчука с круглыми, как у ангела, щечками, такого инфантильного и очень самодовольного. Такие студенты лишь на время снисходят до рабочего класса. После сдачи выпускного экзамена это увлечение у них проходит. Коммунисты оказываются для них недостаточно революционными, и студенты вступают в правительственную партию.

В коммунистическую партию приходили не только но зову сердца. Из Отделения «Д» копенгагенского Полицейского управления туда направляли людей подходящей внешности с предложением устроить покушение с бомбами или разбить оконные стекла. Приходил моряк, никогда не бывший в плавании. Безработные, никогда не работавшие. Один хотел взорвать собор. Другой предлагал партии бельгийские револьверы военного образца по шести крон за штуку. Приходил на Грюффенфельдсгаде и маленький человечек, по кличке Банан. Он заявил о своем желании стать коммунистом и совершать подвиги.

Студент Прос пришел к рабочим с грузом учености. Он изучал политическую экономию и в университетской закусочной держал себя так, будто был вождем пролетариата. Он хотел указать пролетариату прямой путь без каких-либо отклонений. Студент с детским личиком, Флемминг Прос решил возглавить рабочий класс. Хорошо, когда ребенок чем-то увлекается, сказали его либеральные родители и подарили ему пресс-папье и папку из искусственной кожи с изображением на них серпа и молота. Но рабочие разочаровали Проса, они не оценили его учености. Выдержав наконец экзамен, он с отвращением отвернулся от рабочих — они не заслуживают, чтобы он оставался среди них.

Теперь Флемминг Прос получил и должность, несмотря на свои скромные отметки: его любящий отец был знаком с министром. Проложен путь вперед — к пенсии и почетному ордену «Рыцарский крест». Это событие было отмечено дома обедом и пышными речами. И отпраздновано затем вне дома, среди бравых студентов.

Вот и кончились легкомысленные времена юности, веселые студенческие дни. В комнате Скодсборга на Гаммельхольме студенты пели, окружив себя бутылками с портвейном. «Oh jerum, jerum, jerum!»^[15] Один за другим они изменили коммунизму, эти веселые студенты, и ушли на должности или к женам, один только Скодсборг был постоянен, вечный студент Скодсборг. За здоровье Скодсборга! И за здоровье Проса, хотя он и изменил студенчеству, став королевским чиновником!

Они пели и развлекались, как могли. Девушек с ними не было, кроме сестры Скодсборга. А Мария была очень худа, жила лишь своими листовками, сидела стиснув зубы и никого не соблазняла. Она хотела затеять разговор о теории стихийности Розы Люксембург, но Прос запел:

У него был веселый и довольный вид, блестящие глаза и круглые ангельские щечки. Его окружали друзья, по-студенчески бесшабашные, хотя уже не первой молодости. Портвейн и пиво располагали к хоровому пению. «Пой о счастливых студенческих днях!»

Флемминг Прос все еще продолжал напевать, когда в предутренний час не совсем уверенной походкой, но прекрасно ориентируясь, направился домой, на Эстербро. Полицейские в квартале Нюхавн благосклонно глядели вслед приятному молодому господину. Было холодно, в гавани еще плавали льдинки, но кандидат разогрелся от вина и испытывал приятное ощущение прохлады. Все было так хорошо и радостно. Его шаги громко отдавались на пустой улице, и, продвигаясь вперед, он тихо напевал:

В конце Амалиегаде ему встретился отряд солдат. Они, вероятно, шли из крепости Кастель, направляясь на утренние занятия. Раз-два! Раз-два! Уже начало светать.

— Доброе утро, ребята! Оно к вам милостиво! — приветствовал Прос. — Вот вы идете работать, а я — домой и лягу спать, ха, ха!

Командир невежливо толкнул веселого кандидата общественно-политических наук:

— Gehen Sie fort! Schnell!^[16]

Как?… Что такое?… Да ведь это… У них и военная форма другая! Это были немецкие солдаты. Разинув рот, Флемминг Прос глядел, как иностранные солдаты маршировали вдоль мирной Амалиегаде. Он видел это будто во сне. В стальных касках, в сапогах и зеленой униформе. Eins-zwei! Eins-zwei! Раз-два! Раз-два!

Что делать, когда ранним утром видишь, как иностранные войска маршируют по улицам? Что делать новоиспеченному кандидату? Что при таких обстоятельствах предпринимает гражданин? Он зовет полицию. Сообщает властям. Вот какое большое доверие питает гражданин к полиции. Флемминг Прос вспомнил про одну вывеску, которую часто видел и над которой потешался, на входной двери в красном здании министерства на Слотсхольме: «Ночной звонок в Генеральный штаб». В этот звонок следовало позвонить, если враг явится среди ночи.

Он огляделся, ища полицию. Затем побежал. «Так бывает во сне», — подумал он. На Вредгаде он увидел двух полицейских.

— Алло! — крикнул он. — Алло! Там немцы! В городе немцы!

— Вот как! Разве? — сказал один из них, — Это хорошо. Идите-ка домой!

— Там солдаты! — кричал Прос. — Они в стальных шлемах и шагают по улицам.

— Да, да, хорошо. Идите-ка домой и ложитесь спать.

— Да очнитесь же! — закричал Прос и ухватился за мундир полицейского. — Это всерьез! Вы слышите, в городе немцы! По Амалиегаде маршируют немецкие солдаты! Сделайте же что-нибудь, черт возьми! — На глазах у него показались слезы.

— Если вы тотчас же не отправитесь спокойно долой. — сказал полицейский, — то мы кое-что сделаем. А именно — задержим вас!

— Один момент, как ваше имя? — спросил второй полицейский тоном, не предвещающим ничего доброго, и полез в карман за блокнотом.

— Я кандидат общественно-политических наук Прос, секретарь в Министерстве социальных дел. Пожалуйста, задерживайте меня. Я ничего не имею против. Ничуть! Но не теряйте времени!

— От вас разит спиртом, господин Прос. Лучше бы вы шли домой, в постель, — примирительно сказал полицейский.

— Нет! —крикнул Прос, — Нет! В городе происходят безумные, невероятные вещи, а вы стоите и глазеете, не хотите ничего сделать и предлагаете гражданам ложиться в постель и спать!

— Ах так, тогда следуйте за нами!

Полицейские не спеша двинулись вперед вместе с кандидатом наук Просом. Они шли к полицейскому участку на Сторе Конгенсгаде.

— Да поторопитесь же! — сказал Прос своим провожатым.

— Успеется!

14

Флемминг Прос не потерпел никакого ущерба в полицейском участке. Его не били, не давали ему пинка ногой — ни у кого не было времени заняться им.

О том, что Дания оккупирована, в полицейском участке узнали, лишь когда забил тревогу дежурный полицейский на Лангелиние. Кто-то стрелял с крепостного вала. Пуля попала в автомобиль. И полицейский просил прислать подкрепление.

Отряд полицейских выступил, взяв с собой резиновые дубинки и револьверы. Вытянувшись цепочкой, они осторожно шли в сторону крепости Кастель. Около Эспланады они встретили отряд немецких солдат, немцы остановили их криком: «Хальт!» — и отобрали у них револьверы.

Да, ни у кого не было времени заняться Просом. И он отправился домой на Эстербро, к своим родителям, и наконец смог толком рассказать, что случилось.

Взошло солнце. День был великолепный, ясный. В ранний утренний час над городом низко летели черные немецкие бомбардировщики. Они сбрасывали светло-зеленые листки над крышами, улицами и парками, и листки падали на каменные плиты тротуаров и повисали на голых деревьях. Листками покрылся и лед на озере Сортедам.

Прос поднял зеленый листок и прочел: «Воззвание! К солдатам и народу Дании!» Внизу стояла подпись: «Немецкий командующий Каупиш». На ломаном датском языке было написано, что Германия взяла на себя защиту нейтралитета королевств Дании и Норвегии. (Там было написано «нейтралитет».) Эти меры предприняты исключительно в целях обеспечения свободы и независимости датского народа. Отныне немецкая армия и флот будут заботиться о безопасности страны и ограждать ее от посягательства Англии. Сопротивление бесполезно и будет подавляться всеми средствами принуждения. Военным и гражданским учреждениям предлагается установить контакт с немецкими комендантами.

Вот каким образом датский народ узнал о том, какие изменения произошли в стране.

Молодой Флемминг Прос разбудил родителей и сообщил им об оккупации страны. Точно так же были уведомлены об этом полиция, власти, правительство, король. Постепенно были разбужены все.

Немецкие солдаты, патрулировавшие в это весеннее утро Копенгаген, прибыли сюда морским путем. Часа в четыре утра два иностранных судна причалили к молу Лангелиние. Их заметили, когда они быстрым ходом шли с севера, по направлению к маяку Кронелёб. На первом судне горели один фонарь на топ-мачте и боковые огни, на заднем судне — два фонаря на топ-мачте и боковые огни.

Первыми заметили корабли в форте Миддельгрунд. Поскольку они не остановились, чтобы взять лоцмана, из форта осветили прожектором первое судно, которое приняли за буксир. Потом подняли сигнал остановки и снова осветили судно.

Затем прожектор направили на второе судно, оно напоминало по виду невооруженный военный корабль неизвестной национальности. На палубе никого не было видно. После того как прожектор осветил судно, оттуда ответили целым рядом проблесковых лучей и прожектор погасили. Последовало распоряжение сделать предупредительный выстрел.

— Пошлем-ка им банан! — сказал командир и вложил снаряд в пушку. Но никакого банана не получилось. Оба судна спокойно двигались дальше…

«При осмотре пушки обнаружилось, что предупредительный выстрел не получился, так как снаряд не входил в ствол из-за большого количества смазки и нельзя было закрыть крышку. Из-за отсутствия у командира знаний о вооружении и вследствие незнакомства с ходом работ на форте, что следует отнести за счет короткого срока службы в форте (четыре дня), он неоднократно пробовал закрыть крышку, но это ему не удавалось. Когда выстрела не последовало, начальник вахты, окончив сигнализировать и наводить прожектор, осмотрел пушку. К этому моменту было признано, что уже слишком поздно применять второе орудие».

В четыре часа три минуты с форта Миддельгрунд было отправлено сообщение на станцию Люнет, которая в четыре часа семнадцать минут закончила дальнейшую передачу этого сообщения на станцию разведывательной службы военно-морского штаба.

Вот как была захвачена столица. Это произошло во вторник.

Горожане, проснувшись утром, отправились на работу. Они вышли на улицу и заметили, что происходит что-то неладное, шестой номер трамвая ехал на Фаримагсгаде, где его никто не ждал. Что же это такое? Да как же, страна оккупирована немцами. Поэтому совершенно необходимо было изменить трамвайные маршруты.

Пригородные поезда не останавливались на станции Эстерпорт, и те, кому надо было выйти, вынуждены были проехать дальше. Эй, почему мы не остановились? Сегодня поезда не останавливаются у Эстерпорта, так как станция занята иностранными солдатами. Лангелиние была отрезана для тех, кто привык совершать по молу утреннюю прогулку. Была также захвачена крепость Кастель.

Поперек Бредгаде немцы построили баррикаду из автомобилей. Прохожие с удивлением глядели на это сооружение, но патрули прогоняли их. Некоторые зрители пытались острить:

— Что за черт! Никак сюда перенесли линию Зигфрида?

У дворца Амалиенборг стреляли. По слухам, несколько часовых убиты. Правительство ведет с немцами переговоры. Рассказывали, что король плакал.

Вообще говорили многое. Люди останавливались на улицах, сообщали друг другу новости. Говорили, что немцы высадились в Корсёре, Нюборге и Миддельфарте. Высадились немецкие войска и на острове Фальстер. Немецкая армия перешла границу в шести различных пунктах и двинулась в Ютландию. Датские пограничники были сражены выстрелами в спину убийцами, одетыми в штатское.

В Ютландии в нескольких местах датчане оказали сопротивление. Но министр обороны своевременно распорядился, чтобы не вздумали провести мобилизацию и тем самым вызвать конфликт с оккупационными властями.

По радио передавалась утренняя гимнастика, сначала для мужчин, потом для женщин. Дети направлялись в школу. Улицы Копенгагена наводнили утренние велосипедисты. Вокруг немецких патрулей толпились любопытные и глазели на ручные гранаты и стальные каски чужеземцев, совсем как в день помощи детям, когда по улицам двигались процессии одетых в маскарадные костюмы людей. Те, кто учил немецкий язык, воспользовались случаем поговорить по-немецки; кое-кто даже предлагал немецким солдатам сигареты. Тут и там появлялись стайки девиц, словно речь шла о мирном визите военного флота. А черные самолеты эскадрильями низко летали над городом, заглушая звонки трамваев и велосипедов.

После гимнастики по радио стали передавать утреннюю молитву, псалом номер пятьдесят восемь по псалтырю:

Слухи распространялись из дома в дом, новости летели по телефонным проводам, мчались по улицам, ехали в трамваях, приходили утром вместе с молоком и хлебом, отправлялись рейсовыми автобусами в дальние уголки страны.

Флемминг Прос так и не уснул. Бледный от усталости, он просматривал книжные полки и ящики; ему казалось, что некоторые вещи опасно держать при себе, — вдруг немцам вздумается сделать налет на их дом. В квартире было центральное отопление, и Флеммингу пришлось носить книги в гостиную родителей, где для уюта был устроен камин, — как говорила его мать: «fire-place»^[17] и «cosy-corner»^[18] с подушками и скамеечками, каминными щипцами, мехами и вилкой для поджаривания хлеба. Теперь камин разожгли комплектом «Студенческой газеты».

Листовки, скопившиеся за годы революционной молодости Флемминга Проса, посыпались в огонь. «Кризис сельского хозяйства», «Кто украл деньги рабочих-обувщиков?» В камин!

У Флемминга Проса был и «Капитал» Карла Маркса. Четыре тома в серых полотняных переплетах с вызывающим упорством красовались на его полке. Он еще не успел их прочитать, но поставил себе целью сделать это потом, когда у него будет больше времени. Теперь это никогда не понадобится. То были красивые дорогие книги, две тысячи семьсот страниц на тонкой бумаге. Он собирался подчеркнуть кое-какие места, оставить на полях пометки, как доказательство вдумчивого чтения. Теперь не до того.

«Капитал» горел плохо. Книги обуглились по краям, но никак не хотели по-настоящему заняться огнем. Прос неистово бил по ним каминными щипцами, руки у него дрожали, ведь если опасная книга не поспешит сгореть, это может стоить ему жизни. Мать в утреннем халате помогала ему — раздувала мехи, украшенные медными гвоздиками и норвежским государственным гербом. Она спокойно и методично дула на книги Карла Маркса, и огонь наконец вспыхнул по-настоящему.

Этот норвежский лев с топором в передних лапах, изображенный на мехах, напомнил фру о мирном отдыхе в долине Гудбранд. Теперь немцы пришли и в Норвегию, там шла война, в горах велись сражения. Немыслимо представить себе театром военных действий это туристское местечко и отель, где бывало семейство Прос!

Друзьясообщили по телефону, что в Норвегии оккупационные войска заняли пространство от Осло до Тронхейма и что норвежская армия оказала сопротивление. Профессор Прос был знаком с главным редактором газеты «Дагбладет» Ангвисом. Тот наверняка все знает, и профессор отправился в город, чтобы разузнать новости.

Наконец «Капитал» сгорел. Молодой Прос принес еще кипу литературы. Фру Прос, спокойная и представительная, стояла с мехами наготове. Сгорели «Борьба за культуру» и «Дыхательная щель». И небольшой, еще не прочтенный сборник избранных произведений Фредерика Дрейера^[19] также попал в камин.

— Ты думаешь, немцы знают Фредерика Дрейера? — спросила фру Прос.

— Они знают гораздо больше, чем ты подозреваешь, — сказал ей сын, — Во всяком случае, книга вышла в издательстве «Монд» — это уже плохо.

— Да она даже не разрезана, — возразила фру Прос.

За компанию полетели в камин сексуально-политические брошюры Роберта Риге. Отдельные номера журнала «Сексуальтиденде» и «Как обстоит дело с культурой» Поуля Хеннингсена также были преданы огню, и профессорша методично раздувала над пылающим свободомыслием нарядные норвежские мехи.

Внезапно в радиоприемнике послышались какие-то звуки, и мать и сын замерли, напряженно вслушиваясь. Датский диктор зачитывал послание генерала фон Кауниша. По голосу диктора чувствовалось, что он нервничает и читает против воли. Послание это было приблизительно то же, что и напечатанное на зеленых листках, которые сбрасывали над Копенгагеном немецкие летчики. Народу предлагалось сохранять спокойствие и не выключать радио, так как могут последовать важные сообщения. Затем дали граммофонную музыку: «Калле из Сконе». Воззвание генерала повторялось через каждые полчаса.

Фру Прос помешивала щипцами в камине, и обугленные брошюры снова воспламенялись. Сын принес еще несколько книг и газет, которые считал опасными. Последними сгорели в камине семейства Прос папка для писем, бювар и пресс-папье с монограммой и пластмассовыми серпом и молотом.

15

Во всех домах радио было включено. По всей стране ожидали, что же наконец сообщит им радиовещание.

Граф Пребен, явно чего-то ожидая, расхаживал по своим парадным комнатам в замке Фрюденхольм и слушал граммофонные пластинки, которые проигрывались между передачами воззвания немецкого генерала. Белокурый ариец, он ходил по своим историческим комнатам в блестящих черных сапогах. В кармане лежал вычищенный и заряженный револьвер.

Граф побывал в Копенгагене и, вернувшись в замок вечером восьмого апреля, сразу же начал чистить револьвер. В столице его задержали светские обязанности. В субботу шестого апреля он был на званом обеде на Кастельвей у немецкого посланника Христиана фон Ренте-Финка, где присутствовали многие деятели культуры, например писатель Франсуа фон Хане и дирижер Фуртвенглер, а также датские политические деятели и высшие офицеры армии и флота. Фон Ренте-Финк часто гостил у графа Пребена в замке Фрюденхольм, однако в этот вечер он был до странности рассеянным и как будто с трудом узнал своего датского друга. Жена посланника была неестественно оживленной, нервничала, смеялась и громко говорила. Большинство же гостей говорили еле слышно.

Франсуа фон Хане шепнул графу:

— Погляди-ка на адмирала! Кажется, он боится, как бы немцы не взяли его в плен, когда подадут кофе.

И граф, поглядев сквозь монокль на адмирала, ответил на своем фюнском диалекте:

— Да, черт возьми, у него немного удрученный вид!

В углах возбужденно перешептывались датские морские офицеры. Им стало известно, что корабли морского флота внезапно были отозваны из Копенгагена и направлены в фарватеры вблизи Фредериксхавна, Скагена и Хиртсхальса. Морские офицеры не понимали этой диспозиции. Франсуа фон Хане и граф Пребен с улыбкой переглядывались.

Ближе к полуночи демонстрировался фильм об участии немецкого военно-воздушного флота в войне против Польши. Смотрите, вот что бывает с народом, который оказывает сопротивление! В строптивой стране остаются одни руины и воронки от бомб. Под конец на экране появился Герман Геринг и с добродушной улыбкой обещал зрителям скорую гибель Англии. Графу показалось, что у датских офицеров был смущенный вид, когда они прощались и благодарили хозяина и хозяйку за субботний вечер шестого апреля.

Сегодня было девятое число.

Музыка по радио прекратилась, и граф перестал ходить по комнатам. Проснулась овчарка и насторожила уши. Снова и снова передавалось воззвание генерала:

«…поэтому Германия решила предупредить английское нападение и взять на себя защиту нейтралитета Дании… В настоящее время достигнуто соглашение между правительством немецкого рейха и королевским датским правительством. Это соглашение гарантирует сохранение датского королевства, армии и флота, уважение свободы и независимости датского народа… Населению предлагается продолжать свою повседневную работу и обеспечивать спокойствие и порядок!»

Разумеется, повседневная работа велась. Коров ведь надо было доить. Бидоны молока выстроились и в это утро вдоль дороги, и молочный фургон, как обычно, забрал их. Повсюду кукарекали петухи. Из булочной пекаря Андерсена пахло свежим утренним хлебом. На молочном заводе Оскар Поульсен работал, окутанный паром, ведра гремели, дребезжали бутылки, двигаясь по конвейеру.

Почтальон развозил на велосипеде письма и газеты за вчерашний день, когда еще все было по-иному. Желтый рейсовый автобус прибыл вовремя, остановился и забрал с собой школьников. Открылись магазины потребительского общества и частного торговца и небольшая лавка садовника. Люди отправились на работу. Никаких изменений не наблюдалось. Но все стало по-другому.

Йоханна зашла к Маргрете:

— Ну что ты скажешь?

Мартин ушел на работу, еще ничего не зная. Радио он не слышал. Роза была в школе. Герда вышла с малышом на улицу и катала его в коляске взад и вперед перед домом, Нильс засел в ящике из-под фруктов — он ехал на автомобиле: бррр, бррр! Переключал скорости, давал задний ход, тормозил. Бррр, бррр!

— А что говорит Оскар?

— Оскар говорит, что нужно уничтожить все бумаги и карточки с именами всех членов и протоколы. А если где-нибудь лежат старые письма или еще что-либо связанное с партией, то лучше всего это сжечь.

— Бумаг лежит очень много, — сказала Маргрета. Мартин любит бумагу. Он никак не может заставить себя что-нибудь выбросить. Прячет все старые записи. Вот было бы здорово, если бы мне наконец удалось сжечь их!

У Мартина было огромное собрание брошюр, целая этажерка забита печатными изданиями, когда-то актуальными. Они нужны, говорил он. Без революционной теории нет революционного движения! Но Маргрета считала, что вся эта теория только собирает пыль. Кто и когда читает брошюры десятилетней давности? Некоторые из них были даже в нескольких экземплярах. Неужели недостаточно одного экземпляра? Мартин утверждал, что все они нужны.

— Я ничего не хочу трогать до прихода Мартина, — сказала Маргрета. — Может, он придет обедать? Мы ничего не подозревали, когда он уходил из дому. Енс Ольсен прибежал к нам и крикнул: «Немцы!» Он был сам не свой. Испугался, что у него отберут свиней. И все планировал, как он их зарежет, а мясо закопает.

— Оскар сказал, что здесь все пойдет точно так же, как в Чехословакии и Австрии. Они арестуют всех коммунистов. Боже упаси, если немцам в руки попадут списки членов партии, или членские карточки, или другие бумаги, где упоминаются фамилии! Оскар говорит еще, что партийную группу следует реорганизовать, сделать так, чтобы члены ее не знали друг друга.

— Да что же это, как можем мы вдруг перестать всех узнавать?

— Ну, не знаю, — сказала Йоханна. — Так говорит Оскар. Он говорит еще, может, нам надо вместо партийной группы создать шахматный кружок, клуб филателистов или сберегательное общество для рождественских покупок.

Маленький Нильс в ящике переключал скорости: Бррр! Бррр! Брум, брум, брум! По радио слышалась музыка: «Калле, Калле, Калле из Сконе!» До конца своей жизни будет Маргрета помнить эту мелодию, связанную с девятым апреля и немецкой оккупацией Дании. Мимо по дороге шагал Мариус Панталонщик, представитель расы господ, с мятными леденцами «Бисмарк» во рту и мокрыми усами. Палкой он погрозил Герде, которая быстро отодвинула коляску с братишкой.

— Большевистское отродье! — орал Мариус. — Берегись!

Мариус Панталонщик явно направлялся к своему собрату — Нильсу Мадсену. Теперь пришло их время. Теперь в округе Престё с евреями будет покончено.

По радио передавали новые послания. Послание к датскому народу от правительства и короля…

«Немецкие войска, находящиеся сейчас в Дании, вступают в контакт с датским вермахтом, и долг населения— воздерживаться от всякого сопротивления этим войскам. Датское правительство попытается предохранить датский народ и страну от связанных с военной обстановкой несчастий и призывает поэтому все население спокойно и сдержанно относиться к создавшемуся положению. Спокойствие и порядок должны царить в нашей стране, и необходимо лояльно относиться ко всем, кто облечен исполнительной властью».

Было зачитано послание короля:

«При чрезвычайно серьезном положении, создавшемся для нашей родины, я призываю всех в городах и в сельских местностях вести себя корректно и достойно, ибо каждый необдуманный поступок или высказывание могут иметь самые серьезные последствия. Да хранит бог вас всех, да хранит бог Данию».

— Мне нечего добавить к этому, — сказал Расмус Ларсен рабочим, вместе с ним слушавшим радио.

Безработные, явившиеся отмечаться, на этот раз получили разрешение войти в красивую гостиную Ларсена. Сюда пришло еще несколько товарищей из союза избирателей, чтобы послушать, что их председатель скажет о создавшейся обстановке. Будет ли запрещена социал-демократия? И не арестуют ли социал-демократов, как это было в Австрии? Распустят ли профсоюзные организации?

Фру Ларсен печально глядела на свои покрытые лаком полы — они были исчерчены, поцарапаны. А какую грязь эти люди притащили на ногах! И как раз теперь, когда лаку не достанешь!

— Мне нечего добавить, — повторил председатель Расмус. — Вы сами слышали, что говорят Стаунинг^[20] и король. Мы должны вести себя достойно и корректно в изменившихся условиях. Будущее, разумеется, потребует перестройки в привычном течении жизни. В данный момент важно, чтобы соблюдалось спокойствие и порядок и лояльность в отношении всех тех, кто облечен исполнительной властью!

— Да, слушать-то это хорошо, — сказал один из рабочих, — Ты так красиво говоришь об этом, Расмус! Можно подумать, ты сам премьер-министр. Перестройка в привычном течении жизни! Спокойствие и порядок, лояльное отношение! То есть заткни глотку, равнение — и шагом марш! Уж не придется ли нам теперь учить немецкий? «Коли немцы к нам придут, значит будет всем капут! Да! Эх да! Значит будет всем капут!» А как же с деньгами, которые мы платили на армию? Куда они к черту подевались? Где были наш флот, наши летчики, мины и пушки? Где все то дерьмо, на которое с нас драли деньги?

— Правительство приняло свое решение, учитывая наши общие интересы, — сказал Расмус Ларсен, — Оно, быть может, лучше понимает и разбирается во всем, чем ты, Карл! Оно не пускается в авантюры. Да за несколько часов немцы могли вдребезги разбить всю нашу страну. И что же дальше?

Тогда зачем мы приобретали все это дорогое военное дерьмо? На кой черт оно нам, если заранее было известно, что оно не понадобится?

— Никто не знал ничего заранее. Возможно, наша оборона могла бы произвести своего рода устрашающее действие. Она могла бы, может, предупредить нападение. Однако теперь, когда несчастье произошло, кто взял бы на себя ответственность за то, что мы стали бы второй Польшей? Что Копенгаген и другие города были бы сровнены с землей?

— Норвежцы сопротивляются, — сказал кто-то. — Откуда ты знаешь?

— Передавали по шведскому радио.

— Да, ведь были передачи из Швеции! Их можно и послушать.

Все стали просить Расмуса Ларсена переключить приемник на шведскую радиостанцию, но Расмус и слышать об этом не хотел. Как председатель и ответственное лицо, он считает своим долгом не отключать датское радиовещание в ожидании новых посланий и распоряжений.

— Не морочьте мне голову, не уверяйте, что все это случилось неожиданно! — сказал рабочий по имени Карл. — Черт возьми, кто-то ведь знал обо всем заранее. Вот уж подлость, если некоторые министры, генералы и адмиралы были об этом осведомлены! Подобные вещи не делаются в одну ночь! Они все знали, черт их возьми!

— Вот это и есть безответственная болтовня, которая теперь крайне нежелательна, — строго сказал Расмус Председатель. — Такого рода сплетни опасны и вредны. Сегодня положение страны совсем иное, чем вчера. Обстановка чрезвычайно серьезная. Должно же это дойти наконец до сознания народа!

По радио снова передавали послание короля:

«При чрезвычайно серьезном положении, создавшемся для нашей родины, я призываю вас всех в городах и в сельских местностях вести себя корректно и достойно, ибо каждый необдуманный поступок или высказывание могут иметь самые серьезные последствия».

— Ну, слышишь? — сказал Расмус Председатель.

16

Мартин Ольсен вовсе не хотел расставаться со своими драгоценными брошюрами. И речи быть не может, чтобы их сжечь.

Скрепя сердце он пожертвовал тем, что называл «архивом». Архив партийной группы представлял собой огромный ворох бумаг, старые письма и уведомления, приглашения на собрания. Все это заполняло в шкафу два нижних ящика. Освободить эти ящики всегда было самым большим желанием Маргреты. Значит, и этот печальный день принес с собою нечто хорошее. Она вывалила из шкафа груды бумаг прямо на пол и стала мыть ящики.

Мартин, как и предполагалось, пришел в обеденный перерыв. Явился с молочного завода и Оскар Поульсен, как всегда предприимчивый и напичканный лозунгами и иностранными словами. Пришел старый рабочий кирпичного завода Якоб Эневольдсен. Он жил возле болота в доме, который сам себе построил, и проехал на велосипеде с худыми покрышками с добрых полмили. Велосипедных покрышек теперь не достать, ими заранее запаслись даже те, у кого не было велосипеда. Якоб привел с собой собаку, маленького толстого фокстерьера, у которого была одышка, бедняга так устал после путешествия, что повалился на бок и, казалось, вот-вот умрет. А вообще-то он умел делать разные фокусы и был очень умный и послушный. Но серая кошка в доме пришла при виде пса в ужасное возбуждение и начала на него шипеть, хвост встал у нее торчком и распушился, точно у лисы. Кроткая кошечка, позволявшая детям тискать и таскать себя повсюду, превратилась в злого дикого зверя, а когда Мартин хотел ее выгнать, она укусила его до крови. Маргрета оправдывала кошку:

— Она беременна и в это время очень нервничает, а вообще-то она хорошая кошечка!

Мартин смазал рану йодом.

— Как глубоко прокусила, чертовка.

Пришли еще товарищи. Получилось настоящее собрание. Даже длинный Антон, кого редко видели на собраниях, явился сюда.

— Что же будет? Правду ли говорят, что все охотничьи ружья будут конфискованы?

Маргрета приготовила кофе. Плиту топили архивом; наконец-то все эти старые приглашения, отчеты и уведомления принесли какую-то пользу. Маргрете казалось, что все это ей снится. Будто она только зритель и все происходящее наблюдает со стороны. Хлопоча на кухне, она слышала все разговоры. Хоть бы они поскорее ушли, чтобы им остаться вдвоем с Мартином. Собравшиеся говорили и говорили, перебивая друг друга. Из трубки Якоба Эневольдсена шел ужасный дым — он курил самодельный табак из высушенного желтоглава. Трубка, вся в трещинах, была много раз обвязана резинками и оклеена липким пластырем, а дым от табака вызывал головную боль и шум в ушах.

Ребенка принесли в дом, он горько плакал.

— Чем же ты недоволен, мой малыш? — спросила Маргрета. — Сейчас тебе дадут покушать.

Мальчик продолжал плакать. Нильс и Герда ссорились.

— Она меня все время дразнит, — ревел Нильс.

— А сам-то хорош, настоящий дурак! — крикнула Герда.

— Да помиритесь вы! Мартин, скажи им, чтобы они помирились!

— Ну-ка помиритесь! — обратился к детям Мартин. — Перестань, Герда! Хватит его дразнить!

— А я вовсе и не дразню! Он сам дразнится!

— Тогда оба перестаньте! Отойдите друг от друга!

— Иди-на сюда и помоги мне, Герда! — крикнула Маргрета. — Возьми в верхнем ящике скатерть и ставь чашки!

Ее немного злило, что Йоханна сидит в комнате, словно важная гостья, когда у Маргреты так много дел и кричит ребенок. Йоханна с накрашенным ртом сидела в застывшей позе на диване. Неужели она не может хоть чуточку помочь? Впрочем, наверное, она от страху ничего не соображает.

Герда накрыла скатертью овальный стол и расставила цветастые чашки.

— Поосторожнее, — крикнула ей Маргрета.

— Теперь нам надо действовать конспиративно, — сказал Оскар. — Надо срочно перейти на нелегальное положение. Мы должны по-новому организовать партийную группу.

Не все как следует поняли, что он хотел этим сказать. Оскар питал слабость к трудным словам, подобно тому как Мартин был неравнодушен к печатному слову.

Радио работало вовсю. Сообщались различные предписания, указания, инструкции. После захода солнца во всей стране следует соблюдать затемнение, все окна закрывать черной бумагой. Отныне запрещается продажа распивочно и навынос пива, вина и прочих спиртных напитков. Затем повторялось воззвание правительства и короля: «При чрезвычайно серьезном положении, создавшемся для нашей родины…»

Никто еще не видел немцев. Говорили, что они высадились в Корсёре и на Фальстере. Они якобы переехали мост через Большой пролив, причем никто не попытался им воспрепятствовать, даже мост не был взорван. Однако в Ютландии, как говорили, шли бои. В потребительском обществе узнали, что в Сённерборге солдаты сражались до последнего человека, — это говорил продавец, его сын находился в казармах Сённерборга, а он не из тех, кто сдается! Но как мог кто-нибудь знать, что происходило в Сённерборге? Все это были слухи.

Слухи распространялись из потребительского общества и магазина, куда люди приходили купить черной бумаги для затемнения. Почтальон тоже являлся со слухами и разносил их из дома в дом. Вместе с рейсовым автобусом появился слух из Роскилле: гарнизон в Роскилле отказался сдаться; он выступил на Хельсингёр, овладел паромом и присоединился к шведской армии. Шофер рейсового автобуса знал владельца гаража в Роскилле, который в семь часов утра обеспечил солдатам транспорт. Швеция, должно быть, тоже вступит в войну, потому что немцы через Швецию пройдут в Норвегию.

Однако по радио из Швеции не сообщалось о том, что там ведется война. Зато говорили о боях в Норвегии. Немцы захватили Осло. А норвежский король и правительство вместе с армией отступили на север. Норвегия решила защищаться. Могучий английский флот, разумеется, придет ей на помощь.

Радио то и дело переключали с датского на шведское и с шведского на датское. Маргрета наливала товарищам кофе.

— Это чистый цикорий, — сказала она, пытаясь шутить.

— А варился он на нашем архиве, — поддержал ее Мартин.

Маленький Петер успокоился. Герда кормила его кашей, которая размазывалась по его толстым щечкам. Фокстерьер Якоба Эневольдсена заснул после пережитых испытаний и, наверное, видел приятные сны. Он улыбался во сне, и от счастья хвостик его изредка шевелился.

По радио ничего не сообщили о сдаче охотничьих ружей. Длинный Антон почувствовал облегчение, а ведь на бирже труда говорили, что все обязаны сдать ружья. Антон был охотник, владелец чудесного охотничьего ружья, которое складывалось, его можно было даже засунуть во внутренний карман; он не хотел, чтобы ружье попало к немцам. Лучше спрятать его в лесу в каком-нибудь Дупле!

Оскар считал, однако, что бороться против врага надо не охотничьими ружьями. Следует тщательно подготовить и организовать сопротивление. Можно создать подпольные группы по пять человек под видом шахматных кружков. Мы должны действовать конспиративно, сказал бывший испанский доброволец.

Мартин считал, что кому-нибудь следует срочно отправиться в Престё и установить связь с окружным партийным руководством. До тех пор ничего предпринимать нельзя. Он сам охотно поедет.

— И ты, вероятно, обнаружишь, что партийная контора занята немцами, — сказал Оскар.

— Неужели?

— Но ведь еще не известно, знают ли они адрес, — сказал Якоб Эневольдсен.

— И вовсе не известно, интересует ли немцев эта контора, — сказала Маргрета. — Что им там надо?

«В настоящее время достигнуто соглашение между правительством немецкого рейха и королевским датским правительством, — повторило радио. — Это соглашение гарантирует сохранение датского королевства, армии и флота, уважение свободы и независимости датского народа».

— Вы этому верите? — спросил Оскар.

Нет, никто не верил немецким заявлениям. Никто не верил, чтобы гитлеровцы уважали чью-нибудь свободу. Но вовсе не обязательно, чтобы Дания стала Чехословакией или Австрией, во всяком случае, на первых порах. И по датскому и по шведскому радио передавали, что Стаунинг остается премьер-министром, а король — королем. Да, социал-демократический премьер-министр пока еще на месте.

— А вы верите ему? — спросил Оскар.

— Нет. Но в Чехословакии и в Австрии нацистские захватчики не допустили социал-демократов к власти.

— Но наши социал-демократы особого рода. Чего нацистам их бояться!

Длинный Антон считал, что надо сжечь партийный билет до прихода немцев.

— Видно, твой партийный билет большего и не заслушивает, — сказал Мартин. — Кстати, наклеены ли на билете марки? Ты ведь не платишь взносов уже четыре или пять месяцев.

— Самое большее четыре. Ты всегда требуешь денег, как раз когда у меня их нет. Не очень-то легко приходится безработному.

— Прежде чем сжечь партийный билет, приведи его в порядок! — сказал Мартин.

Оскар считал, что нечего торопиться сжигать партбилеты. Нужно привести их в порядок и хранить в потайном месте.

— В потайном?

— Да, это значит не совать их в морду немцам и нашим собственным нацистам.

— Наши собственные нацисты, пожалуй, более опасны. Например, Нильс Мадсен или граф и его охранники. Что-то они теперь придумают?

— А Мариус Панталонщик?

— Черт с ним! Но что они сейчас делают там, в замке? Что они замышляют? Чего можно от них ожидать?

17

Дело историка бесстрастно наблюдать все происходящее и сохранять хладнокровие, пока вокруг развертываются события.

Профессор Прос, историк аккуратный и добросовестный, возвращался домой девятого апреля после утренней прогулки по Копенгагену и пытался составить себе представление о создавшейся обстановке. Он видел, что на улицах города заняли посты немецкие солдаты, видел изумление и любопытство копенгагенцев. Он побывал в редакции «Дагбладет», где поспешно перестраивали работу, как того требовали изменившиеся обстоятельства. Главный редактор Енс Ангвис был на своем посту, он спокойно и трезво комментировал последние события профессору истории.

— Мы можем получить все, что желаем, — сказал редактор. — Речь идет об образцовой оккупации с терпимыми условиями для прессы, а если мы глупо поведем себя, то у нас будет то же, что в Польше.

По пути домой профессор Прос. все еще встречал людей, которые не верили, что Дания оккупирована. Позавтракав и поразмыслив над событиями, профессор записал в дневнике, что немецкая оккупация Дании была неожиданностью.

Для некоторых людей оккупация не была сюрпризом. Например, графа в замке Фрюденхольм она не застигла врасплох. Точно так же и писателя Франсуа фон Хане. И для многих друзей Франсуа фон Хане, работавших в СИПО при государственной полиции, приход немецких войск явно не был неожиданным.

Государственная полиция поддерживала связи с немцами, жившими возле датской границы, и восьмого апреля в Копенгаген поступали с короткими промежутками Сведения о продвижении немецких войск из Гольштейна на север.

Сержант полиции Оттесен стоял в злополучную ночь на вахте в конторе начальника государственной полиции Ранэ. Он получил распоряжение, в случае если что-либо произойдет, поднять тревогу и сообщить инспектору полиции Лоллану. В мраморной нише были поставлены на ночь бутылки пива, и сержант нервно шагал взад и вперед по мозаичному полу. Античные, из потемневшей бронзы лампы освещали похожее на храм помещение.

В час двадцать минут утра зазвонил телефон, и сержант выслушал сообщение, из которого явствовало, что немецкие войска подошли уже к Фленсборгу и расположились бивуаком под городом. Площадь во Фленсборге заполнилась самым разнообразным транспортом, не только военными грузовиками, но и автобусами и туристскими машинами, как будто предполагалась экскурсия.

В час двадцать три минуты сержант передал это тревожное сообщение дальше, инспектору полиции Лоллану, который совершенно спокойно воспринял сказанное.

— Мне следует, вероятно, уведомить начальника государственной полиции Ранэ и заместителя начальника? — спросил сержант.

— Нет, — ответил Лоллан, — Не нужно! Начальник государственной полиции и его заместитель в курсе дела.

— Но как же быть, может, позвонить министру юстиции?

— Нет. Лучше не надо. У министра юстиции завтра будет напряженный день.

— А начальнику департамента Кнудсену в Министерстве юстиции?

— Да, ему можете позвонить.

Ошеломленный сержант полиции позвонил начальнику департамента Кнудсену и передал ему сообщение.

— Вот как, — ответил начальник департамента Кнудсен.

— Что вы сказали? — переспросил сержант.

Но начальнику департамента нечего было добавить к своему ответу, и он положил трубку.

Сержант полиции Оттесен дрожащей рукой записал этот короткий ответ в свой рапорт.

— Боже милостивый! — простонал он. — Они в курсе дела! Они ничуть не поражены! И говорят: «Вот как!»

Сержант так разволновался, что забыл про пиво. Непочатые бутылки так и стояли в мраморной нише, когда служащие пришли утром в СИПО.

Одной конторщице в этом отделении — ее звали фрекен Мёллер — пришла в голову мысль, что правильнее всего было бы немедленно сжечь все бумаги, так как, по всей вероятности, их существование угрожает жизни датских граждан в условиях оккупации страны гитлеровскими войсками. Полицейские этого отделения несколько колебались, но фрекен Мёллер убедила их. Огромные пачки документов были снесены в подвал Полицейского управления и сожжены в топке.

Во второй половине дня в отделение позвонил сам начальник государственной полиции Ранэ. Он узнал, что произошло, и высказал серьезное недовольство. Он наложил решительный запрет на какое-либо уничтожение материалов СИПО. Нельзя сжигать ни клочка бумаги.

Но служащие отделения не посчитались с приказом начальства. Убежденные фрекен Мёллер, они продолжали в течение всего дня сжигать документы из архива. И на следующий день они все сжигали и сжигали бумаги.

Случай этот обсуждался в высокой инстанции, и всем стало ясно, что остановить уничтожение документов невозможно. В данный момент нежелательно официально констатировать неповиновение подчиненных в полицейском учреждении, В шестнадцать часов десятого апреля, когда все бумаги были сожжены, начальник государственной полиции Ранэ сообщил в отделение по телефону, что он совещался с министром юстиции и начальником департамента и что впредь отделению разрешается уничтожать по собственному усмотрению лишь некоторую часть бумаг, но отнюдь не все подряд. Инспектор полиции Дрессо записал это сообщение и добавил от себя: «Распоряжение передано далее и вступило в действие».

В другом секретном отделении Полицейского управления все происходило иначе.

— Вот действительно скверное время, — сказал комиссар полиции Хорсенс своему помощнику. — Прямо позор, как люди ведут себя!

— Бесспорно, для посторонних все это выглядит очень странно, — заметил комиссар полиции Оденсе. — Может создаться превратное представление о дисциплине у нас в управлении.

— То, что произошло, отвратительно. От таких вещей начинает болеть вот здесь, — сказал Хорсенс, прикладывая руку к жилету, где билось его ютландское сердце.

— Это все дело рук фрекен Мёллер, черт ее побери! — сказал Оденсе.

— Да, женщины — народ непосредственный, у них преобладают чувства. Они руководствуются в первую очередь голосом сердца, а не рассудком. Таковы уж они есть.

Хорсенс взглянул на фотографию жены.

— Удивительное у женщин сердце!

Комиссар полиции Хорсенс набил себе трубку. У него еще велся запас английского табака, в то время как другие курили яблоневый лист и сено. Прекрасный аромат «Олд Инглиш» наполнил Отделение «Д».

— Нам предстоит весьма хлопотливое время, — сказал он.

И Оденсе понял, что диверсия фрекен Мёллер с документами СИПО весьма на руку начальнику Отделения «Д». Между двумя секретными отделениями велась война. Конкурируя друг с другом перед лицом новых хозяев страны, Отделение «Д» в данный момент обрело преимущество.

С тех пор как прежний начальник Йонас, знаток иностранных языков, в силу особых обстоятельств вынужден был уйти отсюда, Отделение «Д» зачахло. Оно стало чисто статистическим учреждением и не получало, как говорили в конкурирующем СИПО, «исполнительных заданий». Полицейский комиссар Оденсе задумчиво глядел на полки с картотекой, где в алфавитном порядке были расставлены семьдесят пять тысяч карточек. Стоять-то они стояли, но не были разделены на категории по признаку политических убеждений или степени опасности зарегистрированных лиц.

Дело обстояло так, что из министерства или из других отделений полиции могли поступить запросы относительно политической позиции и активности какого-либо гражданина. В таком случае сначала искали его по алфавиту в большой картотеке, а если его карточка там стояла, то вынимали документы и давали желаемые сведения. Так велось дело в течение многих лет.

— Огромная масса этого материала уже устарела, — сказал полицейский комиссар Хорсенс. — Должен признаться, что я не в состоянии дать ему политическую оценку. Новое положение вещей, несомненно, предъявит отделению новые требования. Но при нашем теперешнем порядке мы не сможем выполнить своей задачи.

Оденсе кивнул. Он понял, о чем думает начальник. После оккупации страны немецкими войсками от секретного Отделения «Д» датской полиции потребуется, чтобы оно было не просто статистической конторой, а настоящим информационным учреждением, где власти могли бы получать сведения.

Новые, оккупационные власти, несомненно, рано или поздно потребуют широкого участия полиции в борьбе против датских коммунистов. Если такое распоряжение поступит, то Отделение «Д» должно быть в состоянии его выполнить. Мужчины прикончили пиво, и полицейский комиссар Хорсенс поднялся. На письменном столе лежало свернутое в трубочку воззвание, которое сегодня было разослано по всей стране. Хорсенс развернул его.

— Нам тоже следовало бы повесить этот листок.

Он порылся в ящике и достал кнопки. То было воззвание правительства и короля к датскому народу «…необходимо лояльно относиться ко всем, кто облечен исполнительной властью».

18

В отеле «Англетерр» в Копенгагене немецкий командующий в Дании, генерал авиации Леонард фон Каупиш принимал представителей датской прессы. Пришли также немецкие, итальянские и американские журналисты.

Главные редакторы крупных копенгагенских газет выстроились в один ряд, который замыкал Енс Ангвис. Самый высокий из них, редактор Лангескоу из «Моргенпостен», смущенно улыбаясь, озирался вокруг. Рядом с ним с серьезным видом, плотно стиснув зубы, стоял маленький толстый редактор из «Федреландет», в петличке у него красовался значок со свастикой. Пришли также деятели культуры, например доктор Харальд Хорн и Франсуа фон Хане. Оба литератора сердечно пожали друг другу руки, счастливо улыбаясь, как будто прибыли на торжество.

Приглашенным пришлось немного подождать, пока не появился генерал. Все газетчики уже получили от министра иностранных дел положение о прессе в оккупированной стране. Нескольким известным политическим обозревателям при консервативных газетах было приказано ничего не писать, пока длится немецкая оккупация. Пресса добровольно согласилась на ограничение свободы печати и обязалась соблюдать ряд предписаний, которые были определены секретным циркуляром из канцелярии премьер-министра.

Редакторы молча ожидали. У двух входов в зал неподвижно стояли немецкие часовые, расставив ноги в высоких сапогах. Харальд Хорн с восхищением глядел на их лишенные всякого выражения лица. Дисциплина вытравила из них все человеческие черты. Превосходно, думал литератор.

Когда генерал вошел в зал, стоявшие в ряд редакторы выпрямились. Маленький редактор из «Федреландет» щелкнул каблуками и вытянул вверх правую руку для фашистского приветствия. Харальд Хорн тоже было поднял руку, но, увидев, что фон Хане воздержался, опустил ее, сделав лишь легкое движение, будто собирается почесать нос. Редактор Лангескоу склонил голову набок и глупо улыбался. Лицо Ангвиса выражало серьезное достоинство, у него был вид верного старого дворецкого, который в первый раз получает инструкции от новых хозяев.

Дородный генерал авиации фон Каупиш выглядел подтянутым в ловко пригнанной зеленой военной форме и блестящих сапогах. За ним следовал офицер, держа в руке отпечатанный на машинке текст. Прищелкнув каблуками, он протянул бумагу генералу, и фон Каупиш зачитал свое послание датской прессе:

«Оккупация Дании была навязана нам Англией, и из сброшенного нашими летчиками воззвания вы уже знаете о нашей точке зрения и решении фюрера немедленно нанести удар. Разумеется, мы давно уже были осведомлены о намерениях Англии, поэтому мы осуществили оккупацию со свойственной немецкому генеральному штабу основательностью…

…Мы вступили сюда не для того, чтобы убивать датчан, но в целях борьбы против других врагов. Датское правительство поняло это сразу. Понял и король, который, как я вижу, очень популярен в стране. Хочу еще добавить: и население проявило исключительное понимание положения.

…Сегодня король принял меня, и мы договорились по всем вопросам об отношении в Дании к нашим войскам. У меня еще не было времени связаться с датским правительством, но с руководством датской армии мы вели разговор как солдат с солдатом. У меня создалось впечатление, что армия и морской флот ценят то, что им оставили оружие, и я убежден, что они проявят лояльность».

Демократическая пресса в молчании выслушала речь. Главный редактор Ангвис отметил про себя генеральские слова, точно опытный метрдотель, принимающий заказ и привыкший запоминать желания клиента. С достойной восхищения гибкостью и способностью приспосабливаться он в течение многих лет редактировал «Дагбладет». Новое положение в стране не создает для него каких-либо трудностей.

«Дагбладет» была одной из крупнейших в стране развлекательных газет и жестоко конкурировала с консервативной «Моргенпостен». Случалось, что конкурент поддразнивал «Дагбладет», напоминая газете ее радикальное прошлое, правда, пятидесятилетней давности. В коридоре редакции все еще висели поблекшие портреты политического обозревателя Энслева, внушавшего всем когда-то страх, и доктора Натана, основавшего «Дагбладет» как радикальную боевую газету, которая одних воодушевляла, других огорчала своим свежим и здоровым буржуазным свободомыслием, направленным против живучего феодализма. Но помимо этих старых портретов, которые благоговейно оставили висеть на стене, в «Дагбладет» не было более ничего, что напоминало бы о компрометирующем прошлом. Не снять ли портреты, подумал Ангвис. Хотя бы портрет доктора Натана.

Аудиенция закончилась, и редакторы вышли на освещенную солнцем Королевскую площадь. Лангескоу и Ангвис вместе спускались по лестнице отеля.

— Ну, все прошло гладко и безболезненно, — сказал Лангескоу. — Гораздо труднее будет послезавтра; мы даем завтрак для новых атташе по вопросам печати, и мне придется выступать с речью.

— Да ведь мы сами хозяева, — сказал Ангвис. — Это мы пригласили их. Немцы — всего двое — будут гостями Союза редакторов и не смогут вести себя вызывающе. Между прочим, доктор Мейснер очень симпатичный и благоразумный человек. Другого я не знаю.

— Циммерман тоже очень приятный, — сказал Лангескоу. — Он военный, а военные всегда корректны и благовоспитанны. Все будет хорошо. Завтраки всегда удаются!

— Вы будете выступать по-немецки?

— Да. Придется.

— Доктор Мейсснер родился в Южной Ютландии и говорит по-датски.

— Он прекрасно говорит по-датски. Но вежливость требует, чтобы я выступил на немецком языке, — сказал Лангескоу, — Во всем должен быть порядок. Похоже, что немцы попытаются осуществить здесь мягкий, образцовый режим оккупации. В наших интересах, чтобы это удалось.

— Немцы желают иметь нашу продукцию, — сказал Ангвис. — А производство не терпит беспорядка. Несомненно, они будут хорошо обращаться с нами и обеспечат нашим соотечественникам высокие цены на сельскохозяйственные продукты. Они дадут работу нашим многочисленным безработным. Генерал Каупиш, безусловно, совершенно искренен, когда говорит, что мы будем жить своей обычной жизнью.

— Надо надеяться, что в ближайшее время нашим газетам будет позволено стать более занимательными. Если они и впредь останутся такими же, как теперь, то мы попросту потеряем подписчиков.

— Люди не перестанут покупать газеты, — сказал Ангвис. — Они при любых обстоятельствах предпочтут датские газеты немецким. Мы дадим господину Мейсснеру понять, что материал следует подавать интересно. И он, конечно, это поймет. Между прочим, обратили вы внимание, что от «Арбейдербладет» никто не явился?

— Да. Я знаю, что «Арбейдербладет» была приглашена, как и все другие газеты. Разумеется, это совершенно неприлично и невежливо, но чего иного можно от них ждать?

— Вряд ли сейчас подходящий момент для демонстраций, — сказал Ангвис. — Кстати, как вы думаете, долго еще будет выходить коммунистическая газета?

— Ее скоро закроют, — сказал Лангескоу. — Это одно из зол, от которого новый порядок нас освободит.

Лангескоу и Ангвис прошли по Королевской площади и направились к Главной улице. Перед отелем «Англетерр» стояло несколько любопытных, они разглядывали немецких часовых и флаг со свастикой, вывешенный над крышей отеля. Перед штаб-квартирой генерала Каупиша полиция оцепила тротуар. А вообще все было, как всегда. Шли трамваи, люди прогуливались по Главной улице. Светило солнце, была весна, но деревья на площади еще не распустились. Вскоре фотограф из «Дагбладет» принесет фотографию первых бутонов каштана на Площади ратуши и сообщит, что зелень, как обычно, первой распустилась перед окнами редакции «Дагбладет», а оттуда весна зашагает по всей стране.

Харальд Хорн возвращался вместе с Франсуа фон Хане. В дверях отеля они встретили человека, который показался Хорну знакомым. Фон Хане и неизвестный вежливо раскланялись.

— Кто это? — спросил Хорн, когда они вышли на улицу. — Мне кажется, я его где-то видел.

— Это большой человек, — сказал Франсуа фон Хане, — У него собственная контора в отеле «Англетерр». Его зовут Эгон Чарльз Ольсен.

— Ольсен? Да я видел его в замке Фрюденхольм. Каким образом он сюда попал?

— Он здесь живет.

— Как же, он ведь был…

— Да, это верно, он иногда наезжает в Фрюденхольм, — сказал фон Хане. — Господин Ольсен — друг графа. К тому же их связывают деловые отношения.

19

Через поселок Фрюденхольм двигалась длинная колонна немецких военных машин. Это были маленькие темно-зеленые, закрытые, без окон машины, похожие на автомобили, в которых возят покойников.

Жители увидели их из окон домов, и им стало страшно. Старенькая Эмма, возившаяся у себя в саду, погрозила немцам вслед кулаком. Мариус Панталонщик выскочил из дома, вытянулся в струнку и салютовал на германский манер поднятой вверх рукой.

— Хейль! — кричал он закрытым машинам. — Хейль!

— Мама, погляди-ка, немецкие машины! Иди скорее! — закричали Герда и Нильс.

— А ну-ка, бегите домой! Да поживее! — крикнула Маргрета и втащила ребят в дом. Темные машины без окон привели ее в ужас.

Ей казалось, будто она когда-то уже видела этот отвратительный длинный ряд темно-зеленых немецких машин для перевозки покойников. Может, то был старый страшный сон, виденный много лет назад и ставший теперь действительностью.

Ярко светило солнце, пели жаворонки. Стояла весна, показалась первая зелень, и вокруг было так хорошо. Но Маргрета чувствовала какой-то комок в груди, сердце у нее сжалось от тяжелого предчувствия.

Потом через поселок проехало несколько немецких повозок с лошадиной упряжкой. То были странные старомодные небольшие повозки с украшениями и резьбой. Одна повозка остановилась около дома Эммы, немецкий солдат спрыгнул на землю и о чем-то спросил старушку.

— Я не понимаю, что ты говоришь, — сказала Эмма. — И не хочу иметь с вами никакого дела! Иди куда шел!

Повозка двинулась дальше и остановилась возле хутора Енса Ольсена.

— Eier!^[21] — сказал немец Енсу Ольсену.

— Да, это я. Я — владелец дома.

— Haben Sie Eier? — спросил немец. — Wir wollen Eier kaufen^[22].

Но Енс Ольсен не понял, и немец с серьезным видом начал кудахтать курицей.

— Мне кажется, он просит яиц, — сказала одна из толстых дочерей Енса Ольсена. «Eier» — значит «яйца».

Енс Ольсен послал девушку принести несколько яиц. Немцы тут же проглотили их сырыми.

— Danke schon, — сказали они и вручили Енсу Ольсену бумажку в пять крон, дав ему понять, что сдачи не требуется. — Bitte schon.

Енс Ольсен поглядел на деньги — датские и не фальшивые — и сунул их в кошелек.

— Здорово заплатили, — сказал он. — Хи, хи! Какой щедрый народ!

— С какой стати ты кормишь немцев? — спросил потом Ольсена Мартин.

— Да я, ей-богу, был вынужден. А то бы они меня убили. Они везли в повозках ружья. Заплатили-то они, ей-богу, хорошо — пять крон за несколько яиц! Дали мне настоящуюдатскую пятикроновую бумажку. Здорово я их околпачил, хи, хи! — сказал Енс Ольсен с плутоватым видом.

— Никаких дел с ними иметь нельзя, — сказал Мартин. — Надо держаться так, будто их вообще нет. Не надо их ни видеть, ни слышать, ни говорить с ними!

— Они добрые, — сказал Енс Ольсен. — По-настоящему приличные молодые люди. Нельзя же быть фанатиками. Очень интересно разговаривать с ними. Я хорошо их понимал. Например, яйца называются по-немецки «эйер». Совсем как «эйер» — владелец — по-датски. Сразу слышно, что языки родственные, но все равно странно, что одно и то же слово может означать совсем разное.

Позже Енс Ольсен часто говорил:

— Да, да, я тогда поболтал немного с немцем. Очень интересно, когда чуточку понимаешь язык.

Ничего особенного не произошло. Школа не закрылась, как надеялись дети. Длинному Антону разрешили оставить охотничье ружье у себя. Выходили газеты, даже «Арбейдербладет». По воскресеньям Йоханна разъезжала с газетами на велосипеде, и доктор Дамсё снова решил брать «Арбейдербладет», чтобы посмотреть, что в ней пишут.

— Да, пожалуй, здесь все то же, что и в других газетах, — сказал он.

Жители поселка привели в порядок свои сады, посадили овощи, несмотря на немцев; картошка пустила ростки, горох, салат и морковь взошли, как обычно. Торговец молоком регулярно совершал утренний объезд, из пекарни выезжала машина без мотора, в нее была впряжена лошадь, это производило странное впечатление. На своем велосипеде с платформой каждый вторник приезжал рыбак, но в поселке не хотели покупать у него рыбу. Он впервые в этом году привез морскую щуку, и люди говорили:

— Тьфу ты черт, у нее зеленые кости, видно, вместе с трупами она наелась и зеленых мундиров!

В Скагерраке по пути в Норвегию затонуло несколько немецких транспортных судов. Десять тысяч немецких солдат остались в трюмах. Много трупов прибило к берегу. Их запихивали в резиновые мешки и отправляли в Германию. Железнодорожники рассказывали, что каждый день через Ютландию шли длинные товарные поезда, груженные трупами в резиновых мешках. Фюрер торжественно обещал, что каждый павший немецкий герой будет покоиться в священной земле родины.

Эти мертвые немецкие парни тоже были людьми, сказал старый учитель Тофте. Они были когда-то маленькими школьниками с сумками, грифельными досками и пеналами, как и датские дети. Каждый из них к чему-то стремился. Учитель Тофте не мог оплакивать десять тысяч погибших, но он скорбел об одном из них. Он представил себе, как мог бы выглядеть этот человек. Этот единственный молодой немец ничем ведь не отличался от датчанина. И Тофте вспомнил о молодом моряке, который ходил к нему в школу, у него были веснушки, вихрастые светлые волосы, он всегда смеялся и радовался чему-то, а теперь его фамилия стоит под номером таким-то в списке погибших датских моряков.

Тофте учительствовал еще в то время, когда фрюденхольмская школа была старомодной и совсем маленькой, двухклассной. А поскольку учитель был один, существовала единая система преподавания и согласованность в изучении отдельных предметов, и ученикам казалось, что Тофте научил их многому. Он любил ребят. Он знал всех в поселке и видел их такими, какими они были в детстве, когда в маленьких деревянных башмаках бегали в школу. Он многое прощал им, потому что считал их своими детьми. Все, что происходит в жизни, имеет для детей огромное значение. Ничто не оставляет их равнодушными. Крохотная глянцевая картинка, полученная в награду за правильное решение арифметической задачи, приносит ребенку счастье. Они страдают, когда раскалывается камешек для игры в классы. Поездка всей школой в лес на побережье возле Преете стала одним из величайших переживаний в жизни. И было-то всего, что дети, сидя под деревом, пили красный лимонад и часа два бегали, то взбираясь на небольшой холм, то спускаясь вниз. Но само ожидание поездки было таким волнующим, что ночью невозможно было заснуть. Жизнь настолько значительна, она не может оставить человека равнодушным.

Тофте уже был на пенсии, школа расширилась и стала более современной. В конце концов она превратилась в центральную школу с большими классами и множеством учителей, которые знали толк в психологии, водили автомобили и имели массу побочных занятий. Они ничуть не любили детей. Теперь в школе был инспектор, лицо весьма авторитетное и великолепный администратор. Тофте, руководившего прежде церковным хором, сменил молодой учитель Агерлунд, спортсмен и человек передовых взглядов. Это он бросил в костер «Пелле Завоевателя» и «Дитте — дитя человеческое», когда на сквере устроили празднество в честь Финляндии.

Но все же иногда Тофте появлялся в школе и заменял какого-нибудь учителя, который заболел или уехал на семинар психологов.

По воскресеньям Тофте ходил с женою в церковь и вместе с другими пел псалмы. Народу в церкви было мало. Школа стала намного больше, но число прихожан уменьшилось. В те времена, когда Тофте руководил хором, церковь посещало гораздо больше верующих. Теперь же пастор Нёррегор-Ольсен пользовался большим успехом на радио, чем у себя в приходе. И человек, голос которого знали тысячи радиослушателей, проповедовал в церкви для пятнадцати богомольцев.

— Дания подверглась в эти дни испытанию, — говорил пастор. — Бог занес свою руку для удара. Господь карает за богохульство. Разве не изрыгали люди хулу на бога и его церковь? Министры-антихристы наводнили нашу страну еретическими законами и хотели хитростью и обманом добиться, чтобы датчане стали язычниками. Заручившись большинством и выдавая себя за демократов, безбожники министры издали безбожные законы. Они держат совет против господа и его помазанников.

Девятого апреля нас поразила молния. Свет окружает нас своим сиянием. «Что хочешь, ты, чтобы я сделал?» — спросил господа апостол Павел. Что хочешь ты, господи, чтобы мы сделали? «Тебе трудно будет переть против рожна», — ответил бог в сиянии света. Будет трудно и нашему народу. Но путь открыт. Датский народ стоит перед вратами Дамаска. За ними — спасение для нашего народа!

— Пожалуй, вполне можно назвать эту проповедь дерзкой, — сказал потом жене пастор Нёррегор-Ольсен.

— Тебе нельзя передавать ее в пятницу по радио, — сказала жена.

— Да… Это не подходит для радио! Мои смелые слова о безбожных министрах и безбожных законах не понравятся нашему доброму начальнику — Касперу Боббелю. Но здесь, в божьем доме, пастор обязан говорить откровенно и смело, как наш учитель Оле Винн^[23]. Я не могу поступить иначе. Разумеется, для радио придется написать по-другому. Я хочу показать эту проповедь Харальду и узнать его мнение. Мне думается, он ответит как псалмопевец: ты усердный пастырь и проповедуешь истину!

Но Харальд Хорн давно не навещал пасторскую усадьбу. У него не оставалось времени для поездки во Фрюденхольм, он шел в ногу с эпохой. Да и затруднительно стало теперь разъезжать по стране. Сократилось движение поездов, они были переполнены, и в них противно было ездить. Для частных машин бензин не продавали, их приходилось держать в гаражах, где они амортизировались. Владельцы автомобилей, вынужденные пользоваться поездами и трамваем, поневоле смешивались с простым людом, хотя всячески давали понять, что знавали лучшие времена. Бензин отпускался только для жизненно необходимого транспорта.

Желтый рейсовый автобус ездил с газогенератором — то есть позади была установлена дымящая печка, а на крыше лежали мешки с буковыми дровами и торфом. Не раз и не два приходилось по дороге останавливаться, шофер взбирался на крышу, топил печку и мешал в ней железной кочергой. Чудеса современной техники!

Но Франсуа фон Хане приезжал в замок Фрюденхольм в настоящем автомобиле, его поездки были, вероятно, не менее жизненно важны, чем поездки врача. Приезжали в Фрюденхольм и немецкие офицеры в больших шикарных машинах. Даже сам генерал авиации Леонард фон Каупиш посетил Фрюденхольм, обедал в замке и ночевал в исторической кровати с балдахином, а немецкие солдаты и датские охранники стояли на часах. Тут благородная компания устроила празднество и пьянствовала, как в добрые старые времена, когда Фрюденхольм почтили своим присутствием шведский король и полковник Спарре со своими драгунами, и граф Розенкоп-Фрюденскьоль оказался веселым и щедрым хозяином, какими слыли и его предки.

Вечером, когда маленькие домики в поселке затемнены черной бумагой, из окон замка льется свет и раздаются музыка и песни. Люди стоят в темноте перед решетчатыми воротами и глядят на это великолепие. Мариус Панталонщик с мокрым носом разинул рот и вытянул шею. Батраки Нильса Мадсена тоже не сводят глаз с замка. У одного из них довольно непривлекательный вид из-за сломанного носа и угрюмого взгляда исподлобья.

20

На протяжении многих лет доктор Дамсё был постоянным подписчиком «Дагбладет». Теперь он отказался получать ее.

Он уселся за стол и написал подробное обоснование своего шага. Он несколько раз переписывал письмо, долго над ним думал, прочитал вслух и остался доволен. Письмо он адресовал главному редактору Енсу Ангвису.

Ангвис, добросовестно выполняя инструкции для датской прессы, написал передовую о том, что в событиях на Севере виновна Англия. Многое указывало на то, что Черчилль намеревался использовать скандинавские страны в качестве плацдарма для военных операций против Германии. Однако в Лондоне не рассчитывали, что Германия проявит такую решительность и оперативность.

Немцам нечего было возразить против передовицы, но датские читатели «Дагбладет» реагировали неожиданным образом. Не один доктор Дамсё отказался от подписки на газету. Почти десять тысяч абонентов поступили так же, а многие, как и доктор, изложили мотивы своего поступка в длинных, хорошо продуманных письмах в редакцию.

Главный редактор Ангвис был поражен. Он не понимал своих соотечественников. Разве до них не дошло, что Дания оккупирована немцами? Приходят подписчики и отказываются от газеты. Целых десять тысяч. Хорошо, они имеют на это право. Пусть хоть все откажутся. Ну что ж, тогда газета закроется. Этого они хотят? Вместо нее будут получать немецкие газеты!

Правление акционерного общества было встревожено и созвало собрание. Приспосабливание к новой обстановке оказалось более трудным делом, чем они думали. Редакции вменили в обязанность проявлять в будущем больше гибкости. Разумеется, ни в коем случае нельзя задевать чувства немцев, но следует также немного считаться и с туземными подписчиками.

Чтобы подчеркнуть свое датское умонастроение, «Дагбладет» стала каждый день помещать фотографии короля. Его ежедневные прогулки верхом расценивались как патриотический акт. В такое суровое для Дании время наш король разъезжает верхом! Ничто не может так подбодрить нас и придать нам новые силы… Король — это солнце, к которому после ночи поворачивается все живое. Вокруг этого источника света объединяется народ. Вот каким должен быть король! — восторгалась «Дагбладет».

Редактор Енс Ангвис придумал еще поместить в «Дагбладет» стихи о короле, совершающем прогулки верхом, и дал соответствующее распоряжение поэту-лирику Оле Ястрау, известному в двадцатых годах своими патетическими революционными стихами. Это он в пасхальное утро тысяча девятьсот двадцатого года, воодушевленный моментом, стоя перед кучкой студентов, с лестницы Мраморной церкви провозгласил советскую республику, причем полиция даже не сочла нужным вмешаться. Теперь же он состоял поэтом при акционером обществе «Дагбладет», его специальностью были стихи о различных событиях в королевском доме. Впрочем, он умел писать и к другим торжественным случаям, он-то и сумеет в короткий срок представить стихи о короле-всаднике.

Оле Ястрау сочинял. Он сидел в узком и длинном кабинете и, пыхтя и потея, создавал строфы. Что рифмуется со словом «всадник»? Нет, не годится. Когда наконец все пошло как по маслу и строфы стали нанизываться одна за другой, в дверь постучали.

— Что за черт? Не мешайте мне! Ах, это ты, Вульдум?

В дверях, саркастически улыбаясь, стоял его коллега,

Арне Вульдум, высокий человек в английском котелке и с зонтиком в руках.

— О сударь, я вам мешаю?

Одуревший от усилий Ястрау зло поглядел на своего коллегу.

— Да, черт возьми, мешаешь! Что тебе надо? Если ты хочешь занять денег, то у меня их нет!

— Дорогой друг, я вижу, ты творишь и потому нервничаешь, — сказал Арне Вульдум с легким оксфордским акцентом. — Я не хочу тебе мешать. Я просто хотел порадовать тебя и принес вечерний выпуск «Моргенпостен».

— Положи его там и оставь меня в покое! — сказал Ястрау.

— Вечерний выпуск «Моргенпостен» поместил сегодня поэму, которая, я думаю, глубоко тронет тебя. Но если ты сам сочиняешь и раздражен, то я удалюсь. — Вульдум отошел, предварительно положив газету на письменном столе таким образом, что Ястрау не мог не увидеть большой заголовок «Король едет верхом».

«Моргенпостен» опять опередила. Конкурирующий с ним лирик передал Лангескоу стихи о короле-всаднике.

— Вот дьявол! — выругался Ястрау, скомкал свою рукопись, швырнул в корзину для бумаг и отправился обедать.

«Дагбладет» не удалось получить монополию на короля. Его поездки и летний отдых составляли главное содержание большинства газет, а его прогулки верхом были взяты на вооружение нации. Портрет его величества ежедневно печатался в газетах и продавался отдельным оттиском в красках. Можно было купить изображение короля на почтовой бумаге, на глянцевых открытках или в виде головоломки, в которой нужно сложить разрозненные части, чтобы получился портрет. Его изображали на бумажных салфетках, и его подданные вытирали себе рот изображением короля, что заставило редактора Лангескоу написать передовицу, в которой он предостерегал от злоупотребления бумагой, которой и так не хватает.

Одна фирма придумала изготовлять небольшие серебряные значки с автографом короля на эмали, и многие датчане с гордостью носили эти значки в петлице, демонстрируя свой патриотизм. Производство королевских значков было чрезвычайно выгодным делом в период нехватки товаров и промышленного застоя. Если многие ходили с королевскими значками, то Арне Вульдум вдел в петлицу английский флажок и беззаботно носил его на улице и в редакции «Дагбладет». Это заметил главный редактор Ангвис и, слегка обеспокоенный, предложил литератору «спустить» британский флаг из соображений безопасности для него самого и для редакции.

— Дорогой Ангвис, прошу вас избавить меня от замечаний но поводу моей манеры одеваться, — сказал Вульдум и даже не подумал снять флажок.

Доктор Дамсё распорядился, чтобы вместо «Дагбладет» ему присылали шведскую газету, и читал теперь новости с двухдневным опозданием, но зато меньше злился. Шведскую газету клали в приемной доктора и желающим давали на дом. Люди слушали также шведское радио и привыкали к шведскому языку.

По радио сообщали печальные известия. Немецкая армия напала на мирную Голландию. Жестокой бомбардировке подвергся открытый город Роттердам. И покорена Бельгия. Непобедимую линию Мажино немцы обошли и преодолели. Радиослушатели привыкали к новым словам: развертывание, клин, клещи, пикирующий бомбардировщик.

Радио слушали по-шведски и слушали по-датски. После каждой немецкой победы выслушивали специальный выпуск с барабанной дробью и фанфарами, «Хорстом Весселем» и криками «хейль». Когда совершалось нападение на новую страну, слушали обращение Гитлера к немецкому народу и рев толпы.

— Was wir wollen, es ist nicht die Unterdrückung anderer Völker! Мы не желаем угнетения других народов! — орал фюрер. — Мы желаем для себя только свободы и безопасности! Безопасности для нашего жизненного пространства! Это означает безопасность для жизни нашего народа. Вот за что мы боремся.

Профессор датского университета Сигурд Пилеус комментировал по радио исторические события и поделился предвидением о геополитическом положении Дании в Новой Европе и на территориях, входящих в сферу германского влияния. Профессор Поуль Пферд, тоже датчанин, говорил о немецком мифе и духе Нибелунгов. Доктор Харальд Хорн читал бодрые доклады о вырождении большевизма и о свете, идущем из Любека. Затем по радио передавали мощный вагнеровский концерт с шумной органной музыкой, звоном колоколов и аккордами арфы. Далее следовала легкая музыка с немецкими солдатскими маршами и песнями.

«Denn wir fahren, denn wir fahren, denn wir fahren gegen Engeland!»^[24]

Доктор Дамсё бесился, что не может отказаться также и от радио. Как же быть, если хочешь слушать Швецию и датские передачи из Англии, которые можно было поймать, когда замолкали немецкие глушители. В большинстве домов через определенные промежутки времени слышались эти странные, похожие на полоскание горла звуки радиостанций в Дании, сквозь которые можно было различить голос Лейфа Гунделя^[25] из Лондона. И лишь на хуторе Нильса Мадсена и в доме Мариуса Панталонщика датское радио звучало на полную мощность.

Направляясь в магазин купить скверных леденцов, которые продавались теперь по карточкам, Мариус Панталонщик напевал немецкую песню и маршировал, точно солдат. Он носил в петлице круглую эмалевую эмблему Датской национал-социалистской партии, белую свастику на красном поле, а рядом значок штурмовиков — круглую пластинку из серебра с выгравированными на цветном фоне буквами «SA» — цвет указывал, в каких войсках Мариус служит. Быть может, он воображал себя полководцем, увешанным орденами, возглавляющим победоносно наступающее войско.

— Denn wir fahren, denn wir fahren, denn wir fahren gegen Engeland! — мурлыкал он.

Недалеко от магазина Мариуса нагнал Мартин Ольсен.

— Постой минутку, я хочу что-то тебе сказать, Мариус!

Мариус перестал напевать и удивленно поглядел на Мартина.

— Чего ты от меня хочешь?

— Скоро тебе дадут хорошую нахлобучку, — сказал Мартин. — Хоть ты и нацист, не смей обижать детей. Если ты не прекратишь кричать им вслед грязные ругательства, на тебе места живого не останется.

— Ты мне угрожаешь?

Мартин подошел к нему вплотную и подставил свой огромный кулак прямо ему под нос.

— Если ты еще хоть раз обидишь детей, я вобью тебе в глотку твои вставные зубы вместе с леденцами! Ясно? Понял?

— Да, — сказал Мариус. — Да, да. Только не дерись.

— Попробуй только еще раз, нацистская свинья, — сказал Мартин, — Тогда увидишь!

Перед магазином стояло несколько человек, они все слышали и явно держали сторону Мартина. Вскоре эта история стала известна всему поселку.

А когда Мариус вошел в магазин, продавец радостно сообщил:

— Сегодня у нас нет леденцов для тебя, Мариус! Немцы конфисковали все леденцы в Дании.

Эвальд крикнул это так громко, что всем было слышно.

21

Кирпичный завод в поселке Фрюденхольм остановился из-за недостатка топлива. Прекратилось и строительство домов в этой округе. Дорожные работы тоже пришлось отложить.

У Расмуса Ларсена было много хлопот с безработными, приходившими отмечаться. Они все еще цеплялись за прошлое n не понимали запросов нового времени. Их нужно наконец научить гражданскому самосознанию. Надо вбить рабочим в голову, что время классовой борьбы прошло. Теперь речь идет об общности. Ведь мы все сидим в одной лодке, говорил Расмус. Эгоистические классовые интересы должны отступить перед интересами общества.

Ах, как красиво он умел говорить, этот Расмус! Как будто читал по-писаному.

— Сразу видно, что ты учился в школе ораторов, — сказал Карл. — Ты говоришь так же изысканно, как говорят в Королевском театре. До чего это ловко у тебя получается — «интересы общества»!

— Да, это хорошие слова, — сказал Якоб Эневольдсен с кирпичного завода. — Рабочие должны заботиться об интересах общества, чтобы эксплуататоры могли больше наживаться. Здорово придумано! Низший класс должен соблюдать интересы общества, а высший класс — огребать деньги.

— Ты старый человек, Якоб. И не к чему, пожалуй, тебе объяснять, что ты живешь старыми понятиями. Ты все еще веришь, что можно жить тем, чем жили во времена твоей молодости. Но если ты и не можешь идти в ногу со временем, то ты, быть может, все-таки заметил, что Дания оккупирована чужеземцами? Может, ты знаешь, что у нас в стране немцы? И вовсе не так плохо, если датчане поучились бы теперь сплоченности! — с горечью сказал Расмус.

— Вы слышите, как красиво он говорит — «Дания»! — сказал Карл. — Ораторская школа.

— Что это за сплоченность между низшим классом и высшим? — спросил Якоб, — Что у них общего, черт возьми?

— Мы — датчане, — сказал Расмус. — Вот что у нас общее.

— Есть датчане богатые и датчане бедные, — сказал Якоб. — Есть высший класс и низший класс. Высший класс не очень расстроен тем, что в нашей стране хозяйничают чужеземцы, потому что у капитализма нет родины. Это капитализм создал Гитлера, так же как Муссолини и Франко. Фашизм — явление ни немецкое, ни итальянское, ни испанское. Он повсюду одинаков. Это террор против рабочих и барыш для капиталистов. Вот что вы называете общностью. Гитлер называет это народной общностью.

— Честно говоря, ты мог бы избавить нас от твоих коммунистических изречений, — сказал Расмус Ларсен. — Время сейчас не очень-то благоприятное для подобных речей. Вы, коммунисты, лучше бы не так громко хлопали дверями! Вы разоблачены раз и навсегда. Вы сами изолировали себя! С вами больше не разговаривают. Ты старый человек, Якоб, но ты должен примириться с тем, что я прямо тебе скажу: мы не желаем иметь ничего общего с вами, ни с коммунистами, ни с нацистами!

Вот какой разговор шел на бирже труда на вилле Расмуса Ларсена. А по радио старый премьер-министр обращался к народу. Отеческой добротой и глубокой серьезностью звучал его низкий голос:

— Датчане, по-видимому, еще не осознали, в каком положении находятся страна и народ. Но им следует понять, что, помимо спокойствия и порядка, от них требуется сотрудничество и добрая воля, чтобы сообща преодолеть имеющиеся трудности. Все, кто хочет помочь своей стране пережить военное время, должны объединиться.

Нам необходимо приспосабливаться к обстоятельствам, поэтому мы и в дальнейшем должны будем мириться с ограничением свобод. Грустно и неприятно терпеть невзгоды, лишаться приобретенных материальных благ, но есть нечто более важное, это важное и великое требует жертв, объединения, спокойствия и порядка.

Страна слушала знакомый голос. Его слушали в домах, на хуторах и в виллах. Этот голос говорил от имени не одной партии, а от имени всех сотрудничающих партий и объединившихся в едином порыве классов.

Правительство было пополнено политическими деятелями из различных буржуазных партий. Социал-демократы изъявили согласие разделить правительственную власть со своими бывшими противниками, и предложение было принято. Трудности надо преодолевать сообща. Ради общности большинство должно принести жертвы.

Был принят закон о замораживании заработной платы, о запрещении забастовок. О снижении надбавок на дороговизну. Проведено перераспределение работы, что уменьшило недельную зарплату. Введен налог на оборот. Рабочих обложили особым подоходным налогом для покрытия возросших расходов по обеспечению безработных.

Социальное вспомоществование урезано. Увеличились взносы в кассу безработных. Повысились все цены. Не без удовольствия граф Розенкоп-Фрюденскьоль видел, как растут его доходы. Новый закон о поставках зерна был результатом национального единения. Нильсу Мадсену и другим крупным хуторянам единение также принесло радость. Но хусмены лишились возможности покупать корм, и небольшим хозяйствам пришлось уменьшить поголовье скота.

— Необходимо приспосабливаться к сложившимся обстоятельствам, — сказал по радио глубокий голос. — Наше время призывает всех датчан к сотрудничеству.

В конце мая Расмус Ларсен получил циркуляр от Объединения профсоюзов и вывесил его на доске объявлений в своей конторе, где его могли изучать приходившие отмечаться безработные.

«По предложению Министерства иностранных дел и Министерства социальных дел Объединенные профсоюзы приняли участие в переговорах с начальником по эмиграционным делам об отправке рабочей силы в Германию. Немецкая сторона предложила поставить Дании три миллиона тонн угля и один миллион тонн кокса при непременном условии, что мы пошлем в Германию определенное количество рабочих, требующихся для добычи угля.

В процессе переговоров удалось добиться, чтобы датская рабочая сила была занята не на угольных шахтах, как сначала предполагалось, но в других местах с целью высвободить немецких рабочих, которых направят на добычу угля».

Как явствует из прилагаемого циркуляра Государственной эмиграционной конторы, немецкие власти учредили собственную контору в здании «Вестерпорт», которая предоставляет работу в Германии на указанных в циркуляре условиях.

Расмус Ларсен знал, что, когда безработные прочтут циркуляр, начнутся споры и ропот недовольных. И чтобы предупредить критику со стороны наиболее докучливых безработных, Расмус рядом с циркуляром повесил на доске вырезку из «Социал-демократен». В ней приверженцы коммунизма могут прочитать, за кого их считают и почему не находят нужным вступать с ними в дискуссию.

22

«…Мы не сомневаемся, что однажды коммунистических руководителей привлекут к ответу», — писала газета.

Комиссар полиции Хорсенс читал ту же самую статью. Он протянул газету своему помощнику.

— Я не политик, — сказал полицейский комиссар, — и, откровенно говоря, очень мало интересуюсь политикой. Но мне кажется, в этой газете все сказано очень ясно и понятно.

В Отделении «Д» копенгагенской полиции была горячая пора. Комиссар полиции Хорсенс и его помощник Оденсе усердно трудились, обливаясь потом от жары. Окна секретного отделения были настежь раскрыты в широкий мир, сюда доносились городские шумы — трамвайные звонки, скрип кранов в гавани, грохот от подъема и наводки моста Лангебро и пение марширующей колонны солдат: «Denn wir fahren, denn wir fahren, denn wir fahren gegen Engeland!»

Оба полицейских занимались сортировкой специальной картотеки и раскладывали по группам карточки коммунистов, по степени их опасности.

Большой стол был весь завален белыми карточками, могло показаться, что полицейские комиссары раскладывают пасьянс или играют в какую-то другую игру. Они сидели без пиджаков, Хорсенс был в жилете с резинками на рукавах рубашки. Перед ним среди карточек стояла фотография фру Хорсенс с детьми — оставшиеся дома дорогие существа. Тут же были и бутылки с пивом, и обливавшиеся потом полицейские частенько к ним прикладывались.

Карточки сортировались следующим образом; в одну группу входили коммунисты, состоявшие членами центрального руководства партии. В другую группу — депутаты фолькетинга или члены городских советов. К третьей группе относили членов правления профсоюзных организаций. К четвертой — редакторов и журналистов, и т. д.

Это была муторная и утомительная работа, и если Отделение «Д» и в дальнейшем останется сугубо информационным учреждением, где власти могут получить сведения об отдельных гражданах, то перегруппировка карточек и выделение специальной картотеки на коммунистов окажется бессмысленным и в дальнейшем будет только мешать. Новая система имела смысл лишь в том случае, если подготавливалась кампания арестов. Если есть уверенность, что настанет день, когда поступит распоряжение арестовать активных датских коммунистов.

Вот ради этой перспективы и потели два датских полицейских комиссара.

После оккупации страны длительная и ожесточенная война между Отделением «Д» копенгагенской полиции и СИПО при государственной полиции прекратилась. При создавшемся для Дании серьезном положении единство и сплоченность должны были воцариться и в здании Полицейского управления. Сразу же после девятого апреля оба секретных отделения были переданы во вновь учрежденную организацию, которая называлась «Прокуратура по особым делам». Эта организация должна была функционировать как связующее звено между немецкими оккупационными властями и датской полицией, и в задачу ее входило вести расследование и пресекать возможные преступления датских граждан против оккупационных властей и немецких военных сил, которые «по соглашению с датским правительством» оккупировали страну.

Руководителем новой организации назначили прокурора Нильса Хернилля. Когда-то он занимал пост полицмейстера в Скьерне. Позднее он стал полицейским адвокатом в Копенгагене, где снискал уважение как исполнительный и способный человек. Совершая во время отпуска поездки в Гарц и по Рейну, он изучил немецкий язык, теперь это ему пригодилось. Он пользовался известностью как опытный и добросовестный юрист и любитель геральдики и родословных таблиц. Он никогда не мог и представить себе, что ему суждено будет сыграть определенную роль в истории Дании, и когда дело зашло так далеко, он позаботился о том, чтобы эта роль была как можно менее значительной.

Когда после многих месяцев напряженного труда комиссар полиции Хорсенс составил свою особую картотеку на коммунистов, он поручил дальнейшую работу над ней двум более молодым сотрудникам, сержантам полиции Вильяму Хансену и Вигго Тюгесену.

— Я мало смыслю в политике, — сказал комиссар полиции Хорсенс. — Я делаю свое дело и не вмешиваюсь в Дела других, у меня нет настоящих знаний, чтобы оценить этот материал с политической точки зрения. Тут нужны молодые, свежие силы, которые вращаются в гуще жизни и ощущают пульс времени, — Добросердечный ютландец был просто счастлив, оттого что смог дать молодежи ответственное задание в такой трудный для родины момент.

Хансен и Тюгесен взялись за дело с энергией и сноровкой. Комиссар полиции Хорсенс сделал правильный выбор. Впервые в богатой событиями истории Отделения «Д» здесь работали полицейские, имевшие кое-какие знания и способные дать политическую оценку собранным сведениям. Они не разделяли убеждения, которое упрочилось в недрах полиции, что коммунистической партией могут руководить только люди, получившие среднее образование.

В тот же день, когда сыщики Хансен и Тюгесен впервые склонились над особой картотекой Отделения «Д», профессор Прос пришел с визитом к начальнику государственной полиции Ранэ, с которым и раньше встречался в свете.

Профессор просил бы начальника государственной полиции оказать ему личную услугу. Речь идет о его сыне, Флемминге Просе, секретаре в Министерстве социальных дел. Начальник государственной полиции, возможно, помнит, что молодой человек в студенческие годы был коммунистом.

— А кто не был коммунистом в свои студенческие годы? — сказал любезный Ранэ и развел руками. — Так оно обычно и бывает. Молодежь настроена идеалистически. Позже мы становимся более благоразумными. Я прекрасно помню, с вашим сыном произошла какая-то неприятность. Он не уронил однажды бомбу?

Флемминг как-то вместе со своими сверстниками был вовлечен в Студенческое общество, где они развлекались мальчишескими проделками, объяснил профессор. Очевидно, там бросали вонючие бомбы. Флемминг бомб не бросал, но, к несчастью, раздался выстрел из его брючного кармана, так что у него на чувствительном месте получился ожог. Его допрашивала полиция, и профессору пришлось заплатить штраф.

— Ах, эта молодежь! — сказал начальник государственной полиции, качая головой. — А теперь ваш сын уже не придумывает подобных вещей? Он ведь служит в министерстве, вы сказали?

— Флемминг хороший парень и очень благоразумный, — сказал профессор Прос, — Он давно порвал все отношения с коммунистами. Вообще он не питает интереса к политике, он вступил в социал-демократическую партию.

Начальник государственной полиции Ранэ нашел, что это просто замечательно, и спросил, чем может служить.

Дело в том, что профессор Прос подумал — вероятно, в том или ином архиве хранится рапорт относительно его сына. Возможно, его имя занесено в какую-то картотеку. В такое ненадежное время нельзя знать, как будут развиваться события. Если случайно карточка с именем Флемминга Проса попадет в руки немцев, это может привести к неприятностям. Мы же знаем, как бывало в Австрии, в Норвегии, а теперь и в Голландии.

Начальник государственной полиции с улыбкой поднялся со стула и взмахнул рукой. И профессору Просу вдруг показалось, что его фотографируют. Именно так выглядел фотограф в маленьком провинциальном городке, где профессора Проса впервые сфотографировали в возрасте четырех лет возле березки. На нем было платьице и башмачки на пуговках. У этого фотографа из времен профессорского детства были точно такие же напомаженные кудри и такой же развевающийся галстук, как у Ранэ. Просу даже показалось, что начальник государственной полиции вот-вот накинет на голову кусок черной ткани и скажет: «Смотри сюда, дружочек! Сейчас из ящика вылетит забавная птичка!»

Ранэ вплотную подошел к профессору и коснулся его рукава своими гибкими пальцами.

— Профессор, — сказал он, — Я доверю вам одну тайну, которая должна остаться между нами. Если это обнаружится, то мне это будет стоить головы.

Профессор Прос испуганно поглядел на курчавую голову начальника полиции.

— Каким образом?

— Когда-нибудь, если вы, господин профессор, будете писать историю этих лет, вы сможете упомянуть об этом. Но пока это должно остаться тайной между нами, двумя датчанами.

Он приблизил свое лицо к лицу профессора, и тот немного отстранился, почувствовав сильный запах помады от кудрей начальника государственной полиции. Приглушенным голосом Ранэ сказал:

— Профессор Прос! Очень важно, чтобы вы как историк знали, что я уже утром девятого апреля дал распоряжение сжечь в архиве государственной полиции все документы, которые могли бы грозить опасностью датским подданным или подданным других наций, участвующих в войне против Германии. Я не только немедленно дал распоряжение сжечь эти документы, я лично убедился, что мое распоряжение выполнено.

Профессор взволнованно схватил руку начальника государственной полиции. В этот момент он не мог найти слов. Но его крепкое рукопожатие сказало больше всяких слов.

Когда профессор Прос покинул напоминающий храм зал государственной полиции и миновал катакомбы Полицейского управления, Ранэ взял трубку одного из телефонов на письменном столе и позвонил в Отделение «Д».

— Это Хансен? А, Тюгесен. Слушайте, Тюгесен! Найдите человека по фамилии Прос, в особой картотеке! Прос, Флемминг, он был когда-то студентом факультета общественных наук. Да. Он у вас есть?

Начальник государственной полиции подождал несколько минут.

— Алло! Ну как, есть он у вас, Тюгесен? Прекрасно. Выньте из картотеки его карточку и пошлите ее ко мне, вместе с досье. Спасибо!

Таким образом Флемминг Прос выбыл из политической жизни со всеми ее опасностями и неприятностями.

23

В летний воскресный день на маленьком сквере возле памятника К. К. Скьерн-Свенсену собралась группа людей. Пришли молодые девушки в светлых летних платьях и молодые парни в нарядных синих костюмах. Были школьники и члены молодежного отделения религиозной миссии. Явилась большая часть учителей и учительниц школы. Были и пастор Нёррегор-Ольсен с семьей, пекарь Андерсен с женой и дочерью Алисой. И наконец, Расмус Ларсен, длинный Антон, бойкий продавец из магазина, две толстые дочери Енса Ольсена и жена Мариуса Панталонщика, урвавшая минутку от варки варенья.

Собравшиеся пели под управлением учителя Агерлунда. Сначала спели «Прекрасен наш родной язык», затем «Во всех государствах и странах» и «Выше голову, бравый паренек!»

Учитель Агерлунд, в тренировочном костюме, стоял на возвышении и дирижировал, энергично размахивая руками.

— Внимание! Все поют в один голос! Раз, два, три, начали!

Он преподавал гимнастику и закон божий, кроме того, он пел в церкви, играл в футбол, работал библиотекарем, председателем потребительского общества и ревизором больничной кассы. Он был человек напористый и инициативный. Именно он организовал певческое собрание.

— Пусть эти звуки донесутся до неба! — сказал в краткой речи пастор Нёррегор-Ольсен. — Пусть песня нас подымет и объединит! Пойте все — молодые и старые, получившие в наследство ваш певческий дар, подобного которому нет ни у одного народа! Все мы сидим в одной лодке. Брызги от волн морских настигают нас всех. Но команда в лодке дружная и сплоченная.

Так пусть прозвучит ваша песнь, земляки, вот здесь, на этом красивом датском сквере! Здесь, у памятника нашему великому соотечественнику и прихожанину К. К. Скьерн-Свенсену! Как знать, не слышит ли он наше пение там, где ныне находится его душа? Не порадует ли его наше душевное датское пение? Он был истинный датчанин! Самый датский датчанин! Он знал, что такое верность, он научил нас сплоченности, он питал к людям доверие. Он полагался на бога в небесах, который печется о судьбе Дании!

«Греби, греби, веди ладью!» —пело собрание, а дирижер делал руками широкие движения, будто гребец на лодочных гонках. Серьезные песни сменялись шуточными. «Моряк, он видит больше зла, а не добра, добра, добра!» и «Матери имя — божественный звук» пропел хор. Празднично и весело закончилась встреча, когда все запели старый многоголосый канон: «Братец Якоб, братец Якоб!»

Так началось во Фрюденхольме движение за коллективное пение патриотических песен, одно из звеньев национального фронта.

Инициатива подобного хорового пения исходила от кондитера в Ольборге, и оно быстро распространилось по всей стране. Образовался вседатский комитет коллективного хорового пения, и во многих городах мужчины и женщины сплачивались вокруг нового движения и учреждали у себя местные комитеты. Пение объединяло, создавало общность и сплоченность, к чему призывали ответственные за это лица. Власти благосклонно смотрели на это начинание, и выступления хоров транслировались датским радиовещанием. Петь всем вместе в такое суровое время — очень хорошее дело и отвлекает от тяжелых мыслей. Никто не возражал, чтобы народная предприимчивость устремилась в область музыки.

Ближе к концу лета учитель Агерлунд придумал устраивать общие прогулки. Он предложил ходить по проселочной дороге между спелыми хлебами, по зеленым буковым лесам. Шагая в такт по датской земле в разгар лета, молодежь и старики, высокие и низенькие чувствовали себя единым коллективом, дружным и сплоченным. Во главе колонны шел учитель Агерлунд, вдохновляя соотечественников принять участие в объединенном пении и в общих походах в трудное для Дании время.

А трудностей было немало. Однажды вечером к Мартину Ольсену пришел длинный Антон и сказал, что больше не может принимать участия.

— В чем не можешь принимать участия? В походах?

Нет. Он больше не может быть коммунистом. Обстоятельства не позволяют. Он пришел, чтобы сдать свой партбилет. И делает это не ради себя, он ничуть не переменил своих убеждений, но у него ведь жена и дети…

У Мартина тоже семья.

Однако Антон настаивал, что из-за жены и детей не имеет права быть членом коммунистической партии. Именно теперь, когда в мире все изменилось.

— Ты не платишь членских взносов уже несколько месяцев, — сказал Мартин, — Фактически ты уже выбыл. Так что все в порядке.

— Спасибо тебе, что ты так хорошо обошелся со мной! Я и сам считал, что незачем нам ссориться. А членские взносы я уплачу полностью до единого эре! — с достоинством сказал Антон, — Хочу приличным образом выйти, из партии. Пусть никто не посмеет сказать, что я смываюсь от долгов! Членские взносы будут уплачены до последнего эре! Только сегодня у меня денег нет. Может, в пятницу! Тебе ведь известно, что я безработный.

— Я тоже, — ответил Мартин.

— Ну да, правда. Но я, как ты знаешь, давно уж лишился работы.

Мартин снял Антона с учета. Он понимал, что никогда не дождется от него денег. Собственно говоря, даже хорошо, что длинный Антон пришел к нему сам и заявил о своем выходе. Недавно было принято решение освобождаться от менее стойких членов, по мере того как партийные группы будут разбиваться на меньшие. Необходимо приспособиться к новой обстановке.

— Конечно, я по-прежнему думаю, что правда за коммунизмом, — сказал Антон, — И выхожу из партии вовсе не потому, что не согласен с вами, ты ведь это знаешь. Но раз в мире происходит такое!…

А в мире происходило следующее: при Дюнкерке английские войска были разбиты и оставили европейский материк. Франция капитулировала. В Париже Адольф Гитлер устроил парад победы, флаг со свастикой развевался над Триумфальной аркой.

Самолеты Геринга каждую ночь бомбардировали Лондон и другие английские города. Как писала «Амтсависен», в Англии вышло распоряжение снять по всей стране дорожные указатели, чтобы таким образом помешать немецким десантным войскам, появления которых ждали в течение двух недель, найти без всяких затруднений любую дорогу. Слухи о том, что гитлеровцы собираются ежедневно высаживать в Англии двести тысяч десантных войск, военные круги в Берлине опровергли как явно преувеличенные; речь может идти самое большее о ста тысячах парашютистов.

Не один профессор Пилеус, выступавший по радио, предсказывал гибель британского государства. Многие думали, что вскоре немцы высадят войска в Англии. Такую возможность учитывал и доктор Дамсё. Он объяснял своей экономке, что война, возможно, будет тридцатилетней, однако Англия в конце концов все-таки одержит победу. Может случиться, что немцы совершат вторжение на британские острова. Но им там не поздоровится, британские острова — еще не Британская империя. Английский флот переживет это вторжение, Англия же будет продолжать войну со своих баз и из своих владений во всем мире.

В домике Якоба Эневольдсена — он его сам выстроил возле болота — Оскар Поульсен беседовал с товарищами о войне.

— С политической точки зрения — это война империалистическая, — сказал Оскар. — Война между двумя группами капиталистических держав. Одна часть участвующих в войне государств стремится к новому переделу тех территорий на земном шаре, которые подвергаются капиталистической эксплуатации, а другая часть желает помешать такому переделу. Вот из-за чего ведется война. Такова природа империалистических войн. И эта война принципиально ничем не отличается от прежних империалистических войн.

Оратор сидел в качалке и все время следил, как бы не опрокинутьсяназад и не сломать камедного деревца фру Эневольдсен. Речь свою он написал на нескольких листочках и тщательно подготовился к выступлению.

Аудитория была невелика — в комнатке Якоба собралось всего десять человек. Йоханна взяла с собой Вилли, он скучал, и ему хотелось, чтобы им занимались; оп бродил между стульями, и на него то и дело шикали. И еще две женщины пришли с детьми. Тут же, между Якобом и его женой, сидел на диване маленький толстый щенок-фокстерьер и тоже слушал речь Поульсена. Якоб курил, не вынимая изо рта старой забинтованной трубки, в комнате пахло самодельным табаком из желтоглава.

— И мы, коммунисты, расцениваем эту войну как империалистическую, — продолжал Оскар, — Но это вовсе не означает, что исход войны нам безразличен. Нам не все равно, победит ли Германия или противники Германии. Поскольку обстоятельства сложились так, а не иначе, нам надо желать и стремиться, чтобы Германия потерпела поражение, а группа держав, выступающих против Германии, одержала победу. Не потому, что один империалист сам по себе лучше другого, но потому, что самостоятельности Дании непосредственно угрожает нацистская Германия, и потому, что нацизм покончит у нас в стране с личной и политической свободой.

— А как же «Арбейдербладет» писала, что малые нации не заинтересованы умирать ради империалистических и капиталистических интересов Англии, — прервал докладчика молодой рабочий кирпичного завода Йонни Енсен. — Там еще написано, что Англия будет бороться до последнего норвежца. Я вырезал эту заметку, вот она. И еще там говорилось, что Англия стремится расширить плацдарм и заставить другие народы драться ради денежных мешков лондонского Сити. Но малые народы не заинтересованы воевать за Англию. Все это написано в «Арбейдербладет». А ты говоришь, что мы заинтересованы в победе Англии. Я ничего теперь не понимаю. Мне все это кажется очень странным!

— Подожди немного, — сказал Оскар. — Я скоро дойду до этого. Странного ничего нет. После девятого апреля мы, коммунисты, все время старались противодействовать экономическим мероприятиям, которые правительство проводило к выгоде немцев и датских капиталистов. Мы — единственная партия, голосовавшая в фолькетинге против уменьшения надбавки на дороговизну. Мы голосовали против принудительного арбитража, против налога на заработную плату. Голосовали против преступного нового закона о поставках зерна, из-за которого так подскочили все цены. Мы голосовали даже против перевода часов вперед на летнее время только потому, что этого требовали немцы.

Осуществление оккупации свидетельствует, что у нацистской Германии было в Дании много союзников. Гитлер располагал пятой колонной, состоявшей не только из нацистов. Нам хорошо известно, что некоторые датчане очень довольны пребыванием в нашей стране немецких войск. Это те круги, которым немецкие войска нужны для того, чтобы уничтожить социальные завоевания датского рабочего класса.

Я сам не сомневался, что девятого апреля нашу партию запретят. Помню, я говорил, что наша контора в Престё сразу будет занята. И даже предостерег Мартина, чтобы он не ходил туда.

— А я все же пошел, — сказал Мартин.

— Да. Значит, я ошибся. Наша партия по-прежнему легальна, газета выходит. Однако во всех других странах, оккупированных нацистской Германией, профсоюзные и политические организации рабочего движения парализованы. И прежде всего немцы старались любым способом ликвидировать коммунистические партии, ибо коммунисты составляют передовую часть рабочего движения, они опытные и сознательные классовые борцы.

Датские фашисты и их пособники только из тактических соображений не начали девятого апреля открытых действий против нашей партии. Они хотят, чтобы датчане хотя бы некоторое время верили, будто немцы не будут вмешиваться в датские внутренние дела. И немцы, и наши буржуазные политики хотят внушить нам, что оккупация является своего рода военно-техническим мероприятием и не затрагивает политической свободы народа. Они хотят, чтобы все шло гладко, без всяких помех для производства.

Вот почему коммунистическая партия все еще легальна, как и «Арбейдербладет». Но неужели кто-нибудь из вас верит, что так будет и дальше? Что Дания единственная из всех оккупированных и завоеванных стран, где рабочему классу разрешат сохранить свои политические права? Нет, товарищи, никто из нас этому не верит!

Но мы получили отсрочку, этот период легальности — большое для нас преимущество. Нас не забрали прямо с постели, нас не застали врасплох. У нас есть время прийти в себя и подготовиться к неизбежному. Чем дольше будет длиться этот легальный период, тем лучше! Поэтому внешне нам следует занять выжидательную позицию, а тем временем мы предпримем необходимую реорганизацию в наших рядах. Поэтому «Арбейдербладет» должна пока высказываться осторожно. То, что написано в газете об английском капитализме, правильно. Но мы не можем открыто говорить то же самое о немецком капитализме, это лишь подразумевается.

— А не слишком ли вы осторожны? — спросил Йонни.

— Раз нам важно выиграть время, мы должны быть осторожны, — ответил Оскар. — Когда придет пора бороться против нацизма и оккупационных властей, это будет борьба не на жизнь, а на смерть.

Мартин Ольсен подхватил:

— И борьбу следует вести широким фронтом. Надо установить контакт с другими кругами населения, даже с буржуазными антинемецкими кругами. Но пока войско не собрано, в открытый бой не вступают. Я знаю, некоторые товарищи так и рвутся начать борьбу. Однако отсутствие выдержки легко может нас подвести. Несвоевременные единичные выступления — это в сущности та же провокация.

Молодой рабочий с кирпичного завода хотел знать, в чем состоит организационная перестройка партии.

— Для нас она состоит в сокращении числа членов нашей группы, что фактически и произошло, — ответил Мартин Ольсен, — Нам необходимо отчислить малонадежных членов, всех, кому мы полностью не доверяем. Антон сам пожелал уйти, а мы вычеркнули из списков Фредерика Нильсена, Йоргена Могенсена и его жену. Многие, напротив, стремятся сейчас вступить в партию, но мы должны проявлять сдержанность и осторожность по отношению к тем, кого мы недостаточно хорошо знаем. Что конкретно подготавливает центральное руководство партии, нам, конечно, не известно, и знать мы об этом не должны. Правда, мы можем предполагать, что прежде всего следует создать необходимые резервы на случай, если против партии будет предпринято наступление. Партия ни при каких обстоятельствах не должна остаться без руководства.

— Конечно, нельзя обсуждать в подробностях, что будет происходить в период нелегальности, — сказал Оскар. — Это естественно. Настанет время, когда нам будет лучше поменьше знать друг о друге. Каждый из нас получит свое задание. Чем меньше мы будем знать о других, тем лучше. Мы не должны проявлять любопытства. Мы не знаем, что с нами будет. Кто ничего не знает, тот не может проговориться.

Подняв руку, Якоб Эневольдсен попросил слова. Ему нравилось, что собрание ведется так торжественно, хотя людей пришло немного и все они помещаются в его комнате. Встав с дивана, он откашлялся, выбил пепел из своей забинтованной трубки и медленно заговорил:

— Да, товарищи, Оскар сказал, что эта война империалистическая, и он совершенно прав. Он сказал также, что нам следует желать и стремиться к тому, чтобы Германия потерпела поражение, и это тоже верно. Конечно, писать об этом в «Арбейдербладет» нельзя, мы понимаем. Хочу только добавить, товарищи, что надо всегда помнить о классовой борьбе. Существует два класса. Высший класс, живущий трудом других людей. И низший класс, который работает на высший и кормит его. Так обстоит дело в Дании, и так обстоит дело и в Германии. Если мы будем бороться против немецких оккупационных властей и против нацизма, то потому, что мы, как рабочие, боремся против высшего класса, который живет нашим трудом.

Нацизм или фашизм вовсе не является чем-то новым или какой-то третьей силой, как некоторые хотят его представить. Это всего-навсего капитализм на известной стадии развития. Вот как выглядит капитализм! Вот какова его подлинная рожа, когда он снимет маску и отбросит демократические манеры.

Борясь против немецких оккупационных властей, мы тем самым боремся с капитализмом. Насчет империалистической войны Оскар сказал правильно. Я только хочу напомнить вам о классовой борьбе. Не забывайте классовой борьбы, товарищи! В ней вся суть!

Вот это я и хотел вам сказать. Спасибо!

24

Мартин и Маргрета ехали с собрания домой на велосипедах, обернув свои фонарики синей папиросной бумагой. Они с трудом различали тропинку вдоль болота. Иногда приходилось слезать и вести велосипеды. Было тепло и тихо, на ясном небе горели звезды. С болота слышалось кваканье лягушек, вились комары.

Из расположенных поблизости домов не прорывался ни один луч света, затемнение было полное. И лишь за высокими деревьями графского парка виднелся свет. Замку Фрюденхольм не было нужды затемнять окна. Каждый вечер замок по-праздничному светился огнями…

Некоторое время Мартин с женой вели велосипеды по заросшей тропинке, трава была сырая, зудели и кусали комары…

— Мне кажется, мы живем в ужасное время, — сказала Маргрета.

— Собрание прошло очень удачно, — отозвался Мартин, он шел впереди. — Хорошо выступил Якоб. Он немного медлительный и чересчур дотошный. Даже на таком маленьком собрании он хотел бы иметь председательский колокольчик и повестку дня. Однако он всегда говорит то, что нужно. А о классовой борьбе чем чаще твердить, тем лучше.

Маргрета не прислушивалась к словам Мартина, она думала о своем.

— Если, просыпаясь по утрам, не чувствуешь радости, значит, что-то мешает жить.

Не поняв, что она хотела этим сказать, Мартин повернулся к ней:

— Почему ты не чувствуешь радости, Маргрета? Что творится с тобой по утрам?

— Утром надо радоваться. Надо радоваться, когда просыпаешься, потому что впереди у тебя целый день, много дней…

— Конечно. Но чем ты недовольна?

— Мы живем в ненормальное время. Сначала этот Гитлер. Потом Испания. То одно, то другое. А теперь у нас немцы. Как будто иначе и быть не могло. Это просто ужасно. Все время чего-то боишься… Ночью мне снятся отвратительные сны. А утром проснешься и сразу вспомнишь, что немцы здесь. Чем только все это кончится?

— Ты уж не думаешь ли, что немцы выиграют войну?

— Нет. Но что будет с нами, Мартин?

— Мы ведь живы. И нам хорошо. Мы живы. День прожили — и хорошо.

— Да, прожили — и хорошо. Ты считаешь, мы должны радоваться каждому дню? Человеку надо радоваться утром, когда он просыпается и впереди у него весь день.

Тропинка стала более заметной, они опять сели на велосипеды и быстро поехали. Впереди ехал Мартин. Вдоль тропинки темнели тополя с обрезанными верхушками, резко выделяясь на фоне звездного неба. Упала звезда, прочертив светлую полоску.

— Ты видела, Маргрета?

— Да, видела.

— Задумала желание?

— Да.

— Что ты задумала?

— Об этом говорить нельзя. Иначе желание не исполнится.

Они быстро ехали в темноте при слабом свете синих велосипедных фонариков и добрались наконец до шоссейной дороги. В том месте, где тропинка кончалась, росло несколько больших ясеней. Неожиданно Мартин свернул в сторону и затормозил.

— Эй! Осторожнее, там кто-то есть!

Маргрета соскочила с седла и, увидев в темноте контуры человека, почувствовала, как тревожно забилось у нее сердце.

— Да это вы, учитель Тофте, что это вы стоите в темноте и пугаете людей! — сказал Мартин. — Что вы тут делаете ночью?

Тофте поправил брюки.

— Любуюсь звездами. Я плохо сплю и выхожу погулять. Здесь стало так тихо с тех пор, как перестали ездить машины. Хорошо, что мы от них избавились. И так красиво небо, когда вокруг темно. Смотрите, какой ясный восходит Орион! Вот он, Орион, великий охотник. Три светлые звезды — это его пояс, в Северных странах его называют прялкой Фрейи. А это — Плеяды, молодые девушки, дочери Атласа. Орион преследовал их, и они превратились в голубей, а затем в звезды, но он по-прежнему их преследует. В созвездии семь звезд, но можно различить только шесть; седьмая прячется, ей стыдно, потому что она отдалась королю Сизифу, простому смертному.

— Мы видели, как упала звезда, — сказала Маргрета.

— Я видел много падающих звезд сегодня вечером. Это слезы святого Лаврентия. Астрономы говорят, что это рой метеоритов, осколков от распавшейся кометы…

Ведя велосипеды, они следовали за старым учителем. Он научил их обоих читать, научил множеству псалмов и не раз стукал Мартина библией по голове.

— Ну как вы оба поживаете? — спросил Тофте. — У вас целая куча детей, так ведь? Да, вы еще в школе были влюблены друг в друга, как мне помнится.

— У нас только четверо детей, — ответила Маргрета. — Старшая уже ходит в школу.

— Вы оба так молоды. У вас будут еще дети! — сказал учитель.

— Доктор Дамсё говорит, что у нас и так слишком много.

— Нет. Не много. Вам нужно иметь больше детей. Это хорошо. Когда взрослые убивают друг друга, надо, чтобы на свет появлялось как можно больше детей. Сейчас люди с ума посходили. Но, возможно, дети будут лучше нас. Вот на что нам следует надеяться. Надо всегда верить в детей. Одни только дети способны сделать мир лучше. Мы на это уже не годимся. Как у вас дела, вы по-прежнему коммунисты? Или поумнели?

— Поумнели и потому стали коммунистами, — ответил Мартин.

— Ах, ах! Уж эти мне умники, которые хотят насильственным путем сделать мир лучше! Национал-социалисты, коммунисты, или как вас всех там звать.

— Нацисты хотят сделать мир хуже, — сказал Мартин.

— Нет. Никто не хочет сделать мир хуже. Вы все хотите улучшить мир насильственным путем. Верно лишь одно: вы, сами того не желая, делаете мир еще хуже.

— Коммунисты не хотят применять насилие, — сказал Мартин.

— Конечно, хотят! В их манифесте сказано, что они применят силу.

— Рабочий класс применит силу лишь в том случае, если его к этому вынудит господствующий класс. Рабочие никогда первые не прибегнут к насилию. Вы помните, господин Тофте, гражданскую войну в Испании? Коммунисты и другие прогрессивные партии отнюдь не силой взяли власть в Испанской республике. Однако именно насилием уничтожил Испанскую республику испанский господствующий класс совместно с немецкими и итальянскими фашистами!

— Всегда зачинщиком является противная сторона. «Это не из нашего класса». Так говорят всегда, когда дерутся. Это не я первый ударил, это он! Я ведь помню, как мальчишки дрались на площадке для игр. «Это он первый начал!» — орали оба, когда я разнимал их. Такова уж человеческая природа.

Они приблизились к красному дому напротив школы, в котором жил учитель Тофте, и остановились у садовой калитки.

Маргрета сказала:

— Мне думается, неправильно говорить о человеческой природе, когда разговор идет о войне. По-моему, война не имеет отношения к человеческой природе. Война не является внутренней потребностью человека, она воплощает в себе бесчеловечность, присущую капитализму. Капитализм лишен человечности.

— Капиталист — такой же человек, как ты и я, — сказал старый учитель.

— Да, отдельный капиталист. Отдельный богач. Разумеется, он человек. Возможно, он даже хороший человек. Но капитализм не человечен. Он представляет собой нечто, за что каждый отдельно взятый человек не отвечает. Капитализм с его войнами и жестокостью не присущ человеческой природе.

— Нам надо искоренить зло в нас самих, — сказал учитель Тофте. — Мы должны каждый в отдельности стремиться быть добрыми. Когда люди добры, война исключена.

— Мне думается, коммунизм — это сама доброта, — заметила Маргрета.

— Нельзя силой сделать мир лучше. Мы сами должны стать лучше.

Мартин хотел было сказать что-то, но спохватился. Нет, бесполезно устраивать диспут о марксизме в темноте на проезжей дороге.

— Надо начинать с детей, — сказал учитель, — Они — наша надежда. Береги своих детей, Маргрета! И сами будьте осторожнее! Спасибо, что проводили меня и выслушали своего старого учителя! Покойной ночи!

Они пожали в темноте руки.

— Покойной ночи, господин Тофте!

— Вот если бы можно было объяснить как следует свои мысли, — сказала Маргрета, когда они снова сели на велосипеды. — Это очень просто, но как трудно объяснить это словами.

— Трудно, потому что другие и не представляют, в чем тут дело, — ответил Мартин, — Они не понимают классовой борьбы. Надо начинать чуть ли не с сотворения мира, когда хочешь им растолковать что-либо. Я хотел было объяснить это Тофте, но потом раздумал. Не могу же я, среди ночи, на проезжей дороге, делать длинный доклад. И все равно это было бы бесполезно.

— А ведь учитель Тофте умный человек. Он знает о звездах все, что только возможно — об Орионе, Плеядах и метеоритах. Решительно все ему известно.

— Но он ничего не знает о классовой борьбе.

Они вошли в свой дом и заперли дверь. В комнате громко тикали часы. Слышно было, как в соседней комнате дышат дети. Маргрета укрыла их получше, они не проснулись. Кошка спала в кроватке Розы. Девочка лежала неудобно, как-то наискосок, потому что кошка любила спать посредине кровати и во сне раскидывалась. Маргрета отпихнула ее в сторону.

Вот еще один день прошел, подумала Маргрета. Все вокруг было тихо и спокойно. В траве возле дома сопели ежи, — в эту пору года у них появлялось потомство. И звезды сияли на небе, но как знать, может, и там, в вышине, тоже нет мира. Вот, например, этот охотник Орион, он никак не хочет оставить в покое несчастных Плеяд.

В замке Фрюденхольм все еще горел в окнах свет.

25

На обширных полях поместья Фрюденхольм бравые охранники собирали урожай драгоценного зерна. Граф верхом на коне объезжал свои владения, и две чистокровные овчарки носились возле всадника, высунув красны.? языки, с которых стекала слюна, и пугали работником, убиравших урожай.

— Датский фронт! — вскинув вверх кнут, приветствовал граф охранников. А они хором отвечали:

— Датский фронт!

Ни окружной начальник штурмовиков граф Розенкоп-Фрюденскьоль, ни местный — Нильс Мадсен не имели причин быть недовольными. Они выступали против существующей государственной системы. Однако оба они нажили кучу денег на законе о поставках зерна, принятом ригсдагом к их выгоде. Их состояния все росли и росли. В лесах графа буковые деревья подорожали еще до наступления зимы. И на болоте Нильса Мадсена торф поднялся в цене, хотя батраки даже не начинали резать его на прямоугольные куски.

Союз земледельцев Нильса Мадсена и национал-социалистская рабочая партия Дании объединились в силу братской общности и на почве непримиримой борьбы против существующей системы и ее приверженцев — против той парламентской формы государства, которую они требовали заменить государственным строем с персональной ответственностью.

На первых порах они получили лишь экономические преимущества. Их политические расчеты на девятое апреля не оправдались. Мариус Панталонщик не стал министром.

Граф Пребен и Нильс Мадсен единодушно пришли к выводу, что приверженцы существующей системы коварно пытаются опередить их, чтобы не допустить захвата власти национал-социалистами. Их фюрер писал в газете «Федреландет»:

«С неописуемым бесстыдством приверженцы существующей системы отрицают теперь все, что до сего времени защищали, и с жалкой беспомощностью пытаются сделать из себя поборников идей, за которые мы, национал-социалисты, боролись свыше десяти лет».

В июле месяце правительство было реорганизовано. Это произошло в результате тайных переговоров между руководителями партий, финансистами и королевской властью. Правительственное большинство вынуждено было пойти на уступки своим политическим противникам ради духа национального сотрудничества. Большинство населения голосовало за социал-демократов, однако из двенадцати министров нового правительства лишь четверо были социал-демократами. Три министра не были даже депутатами парламента. Одним из таких людей, не принимавших ранее участия в политической жизни страны, был прокурор по особым делам Нильс Хернилль, который неожиданно для него самого был выдвинут на пост министра юстиции. Министром иностранных дел назначили пожилого помещика юнкерского типа. Ему принадлежала часть акций акционерного общества «Дагбладет», и он являлся его председателем. Помещик слыл дружелюбно настроенным к немцам, хотя вообще-то он человек недоброжелательный, — сказал про него старый премьер-министр. На пост министра общественных работ выдвинули более молодого, миллионера из Цементного треста. Он был известен своими симпатиями к Англии, но проявил себя как многосторонняя личность и умел приспосабливаться к обстоятельствам. Вступив на свой пост, он счел необходимым сообщить общественности о мотивах, которые им двигали:

— Если я, не политик, согласился на предложение войти в реорганизованное коалиционное правительство, то это объясняется тем, что я руководствовался лишь интересами нации, считая своим долгом содействовать перестройке экономической и общественной жизни в Дании. Это диктуется изменившимися условиями, вызванными новым положением в Европе, при которых датскому народу придется в дальнейшем работать и жить.

От имени коалиционного правительства министр иностранных дел составил заявление, ставшее историческим:

«…Благодаря великим немецким победам, поразившим и восхитившим мир, в Европе началась новая эра… Отныне задача Дании — занять свое место в необходимом для нее активном сотрудничестве с Великой Германией».

Это заявление было не только передано для опубликования в прессе, но в виде ноты послано в Берлин с директором Министерства иностранных дел, который совместно с датским посланником в Берлине вручил ноту немецкому правительству, что приравнивалось к государственному акту.

Главой правительства по-прежнему оставался старый социал-демократический премьер-министр. Знакомый всей стране бас звучал в репродукторах. Министр проникновенно говорил об изменениях в привычном течении жизни и о чрезвычайных обстоятельствах, вызванных происшедшими в стране событиями, и пр. и пр.

Не без волнения писал в «Дагбладет» редактор Енс Ангвис:

«Никогда еще с момента создания июньской конституции^[26] ни одно датское правительство не выступало с такой глубоко продуманной политической и хозяйственной программой, как теперешнее… В Европе нового порядка, чьи контуры все отчетливее начинают вырисовываться, Дания охотно внесет свой вклад в экономическое сотрудничество с Великой Германией».

Некоторые датчане охотно соглашались внести свой вклад в экономическое сотрудничество с Великой Германией. Например, на это согласились тридцать фирм. Они хотели ускорить победу Германии, строя для нее бомбоубежища и укрепления, покрывая цементом пахотные земли Дании для аэродромов и стартовых площадок немецких бомбардировщиков. Сначала было тридцать фирм. Потом их стало больше, и делали они это не ради выгоды, а в интересах родины. И лишь скрепя сердце брали прибыли — десять, пятьдесят, сто процентов. Правительство заявило, что именно по его просьбе датские фирмы производили работы для немецкого вермахта. Однако исключительно на добровольных началах, как сказал директор Министерства иностранных дел Союзу предпринимателей в ответ на их просьбу дать им директивы. И фирмы добровольно принесли себя в жертву.

Гражданское самосознание и самоотверженность были лозунгом дня. Исходя из национальных интересов, руководитель Цементного треста занял пост министра общественных работ. Народ прозвал его «цементным министром». Один из директоров этого треста работал в Министерстве иностранных дел совершенно бескорыстно, не получая жалованья. Он приходился дядей «цементному министру»^[27].

Крупные цементные работы велись главным образом в Ютландии. Бетонировали целые участки от Скагена до Эсбьерга. Сравнивали холмы, рубили лесные насаждения и заливали эти места бетоном для будущих стартовых площадок. Ландшафт сильно изменился. Никогда еще перед датскими инженерами не стояли такие огромные задачи, но надо сказать, что они выполняли их успешно и со знанием дела. В Южной Зеландии подобные работы не проводились, и Расмус Ларсен отсылал многих отмеченных безработных на немецкую биржу труда, откуда их отправляли на работу в Германию. Два молодых парня из округа Престё подали заявления и были направлены в Гамбург с транспортом в шесть тысяч человек. Им устроили торжественные проводы, которые передавались по радио.

— К счастью, есть еще смелые люди, которые не боятся отправиться в широкий мир и взяться за дело! — воскликнул Расмус Ларсен.

— И есть, к счастью, люди, которые задумываются над этим и не хотят ехать туда, чтобы помогать немцам, — сказал Якоб Эневольдсен.

— Они не немцам помогают! А датчанам! Нам они помогают! Они обещают нам уголь. Они заботятся, чтобы мы не мерзли и чтобы машины не останавливались. Короче, мы сможем получать немецкий уголь, если предоставим рабочую силу. Кроме того, в ходе переговоров удалось добиться, чтобы датские рабочие работали не на угольных шахтах, как это предполагалось, а лишь заняли места немецких рабочих, которых направят на добычу угля.

— А не значит ли это работать на Германию?

— Нет. Это значит работать на Данию, чтобы мы могли пережить это трудное время.

— А когда это трудное время минует, то нацистская Германия выиграет войну. Так, по-твоему, выходит?

Расмус Ларсен подумал и медленно, тщательно подбирая выражения, сказал:

— Правильнее всего поступать, считаясь с фактическим положением. А в данный момент Германия господствует над значительными территориями Европы. Мы не можем знать, сколько времени это будет продолжаться, но трудно представить себе обратный ход событий. Новый порядок, осуществляемый Германией, будет не мимолетным явлением, но устойчивым европейским порядком,который останется господствующим и в будущем. Этот новый порядок потребует сотрудничества наций в Европе, и лучше всего, если мы спокойно и по доброй воле будем содействовать взаимному приспосабливанию. Вредно и глупо идти против поступательного движения, которое диктуется временем и обстановкой.

Расмус Ларсен говорил не столько для Якоба Эневольдсена, сколько для тех, кто не разделял предвзятого мнения Якоба. Они терпеливо слушали его речь, припоминая, что все это слышали где-то раньше. Возможно, по радио. В выступлении премьер-министра.

Якоб не мог сдержаться. Он вскинул свою забинтованную трубку, точно револьвер.

— Содействовать приспосабливанию! — закричал он. — Спокойно и по доброй воле! Всегда спокойно и по доброй воле! Да если бы в оккупированной Европе все были так дьявольски спокойны и готовы идти навстречу, как кое-кто у нас в Дании, то Гитлер давно бы выиграл войну! И победил бы сумасшедший! И новый нацистский порядок установился бы надолго, пропади он пропадом!

— Не нужно так горячиться, Якоб! Не о тебе речь. Ты слишком стар для работы в Германии. Люди старше пятидесяти лет не могут рассчитывать получить там работу. Это под силу лишь молодым и здоровым.

Но и молодые здоровые люди ехать в Германию не хотели. Например, Карл Енсен, с давних пор безработный, человек холостой и независимый. Он отказался обратиться за получением работы на немецкую биржу труда. Расмус Председатель и местная комиссия по социальным делам расценила действия Енсена как вообще отказ от работы. Поэтому они обратились в Министерство труда и социальных дел с запросом, как поступать с не желающими работать на основании циркуляра министерства от 27 марта 1934 года.

На этот запрос от Министерства труда и социальных дел пришел циркуляр, действие которого распространялось на всю Данию. Многим он стоил жизни.

Министром труда и социальных дел был Ханс Дам, товарищ Расмуса Председателя по социал-демократической партии, бывший ранее председателем Союза кузнецов.

Министр сообщал для сведения и руководства, что при учете желания безработных получить работу следует исходить из имеющихся возможностей. А поскольку добровольная отправка рабочей силы в Германию приняла довольно широкий размах, отказ от работы там, по мнению министра, должен играть решающую роль при решении вопроса о выплате пособия…

Тщательно изучив циркуляр министра Ханса Дама, комиссия по социальным делам не могла усмотреть, почему к Карлу Енсену надо подходить иначе, чем ко многим другим, находящимся в равном с ним положении, и Енсену предоставили выбор: голодать или ходатайствовать о пособии по бедности с соответствующими правовыми ограничениями или согласиться на работу в Германии.

Вместе с группой других рабочих он в августе уехал в Киль. Контракт был заключен на девять месяцев. В случае если он, не получив удостоверения от своего немецкого работодателя, вернется «по собственному желанию» в Данию, то в силу параграфа 17, часть первая, пункт 3, закона о безработице это даст основание считать его виновным в оставлении работы, что лишает его права получать пособие по безработице.

26

Драгоценный хлеб свезен под крышу. Погода во время жатвы была влажная, томительно жаркая. Порою собирались черные тучи и надвигалась гроза. Но гром еле слышно урчал где-то вдалеке, дождевые капли испарялись в воздухе, не долетая до земли, и духота от этого только усиливалась.

Цены на хлеб были установлены в размере 29 крон за полцентнера ржи, 28 крон за пшеницу, 25 крон за ячмень и овес. Это означало, что крупное землевладение получает дополнительный доход в добрых полмиллиарда крон. У графа в поместье Фрюденхольм были все основания устроить в августе благодарственный праздник урожая на германский манер с танцами, играми и пением вокруг майского шеста, украшенного лентами и венками.

После уборки урожая в поместье проводились учения для штурмовиков с упражнениями в стрельбе, в бросании гранат и окапывании. В замок с превеликой готовностью прибыли немецкие преподаватели и специалисты и стали обучать руководителей штурмовиков технике уличной борьбы.

Учащиеся охотно и с рвением приступили к учебе. Они бросались в атаку, окапывались, падали и подымались. Маршировали, топали в такт и пели песню штурмовиков сильными молодыми голосами:

Так пели они, обливаясь потом во время марша по жнивью поместья Фрюденхольм. С ними шел и Мариус Панталонщик, по возможности держа шаг. На нем были пояс, портупея, кинжал на боку и фуражка штурмовика. Он орал во всю глотку.

В замок Фрюденхольм по-прежнему приезжало много иностранных гостей. Генерал авиации фон Каупиш покинул Данию, его сменил генерал-лейтенант Людке, главнокомандующий немецкими вооруженными силами в Дании. Новый немецкий командующий также широко пользовался гостеприимством графа Розенкоп-Фрюденскьоля, проводя немало веселых часов в историческом замке, хранящем множество воспоминаний.

Генерал-лейтенант Людке в свое время, еще молодым офицером, побывал в Дании и познакомился с Копенгагеном, этим благословенным городом, в счастливые дни перед первой мировой войной. У него осталось неизгладимое воспоминание об этой первой встрече с Данией. Кроме того, он был знаком в Гамбурге с датским генеральным консулом, человеком необыкновенных размеров, и его приветливой женой, что особенно радовало генерала. Теперь его задача — расширять и укреплять гармонические отношения между немецкими войсками и датским населением.

Нацисты ждали, когда придет их время, и готовились. Готовились самыми различными способами. «Бери винтовку, штурмовик, точи нож длинный свой!»

Трещали выстрелы в графском тире, устроенном в песочной яме, где учились владеть оружием Мариус Панталонщик и другие штурмовики. Выстрелы трещали и в лесах Фрюденхольма, где граф устроил охоту при участии знатных гостей, датских и иностранных.

В поместье Фрюденхольм прибыли даже фюрер нацистов из Боврупа и глава Союза земледельцев из Рёнге. К обществу охотников присоединился и немецкий посланник фон Ренте-Финк. Были также эсэсовцы — гауптштурмфюрер Паль и штурмбаннфюрер Фест вместе со своим помощником, комиссаром по уголовным делам Гансом Германсеном, который жил в городе Фленсборге, говорил по-датски, отличался веселым характером и охотно позволял друзьям называть себя «Дядюшка Ганс».

Приехали и благородные родственники графа Розенкопа-Фрюденскьоля, помещики из Брохольма, Линденборга, из Сторе Фредерикслунда, из Кренгерупа, Виллеструпа и Кнудеборга. На охоту прибыли также фабрикант колбасных изделий и директор цементного завода, бесплатно служивший в Министерстве иностранных дел, затем писатель Франсуа фон Хане, который, помимо всего прочего, был прекрасным охотником и спортсменом. Среди гостей не было ни одной дамы.

В этом празднике народной общности в роли загонщика выступал Мариус Панталонщик и его соратники по штурмовому отряду. Они устремились вперед, сквозь заросли ежевики и крапивы, и гнали дичь на господ. Стояла благоприятная для охоты погода — с ветром и дождем. В сыром осеннем лесу грохотали выстрелы, кругом трубили охотничьи рога, слышался собачий лай и веселые перекликающиеся голоса.

Казалось, прежние славные дни вернулись в поместье Фрюденхольм. Совсем как во времена войны со шведами. Вернулась помещичья жизнь. Для охотничьего обеда не потребовалось продовольственных карточек, не было никаких ограничений в еде. Подавалось вино — военная добыча из оккупированных районов Франции. Столы были уставлены серебряными тарелками для гостей и немецких овчарок. В каминах ярким огнем пылали дрова, колебалось пламя свечей в серебряных канделябрах.

— О да, о да, хорошо живется в маленькой Дании, — твердил Дядюшка Ганс, смешно выговаривая датские слова.

Однако гости съехались не только ради охоты, празднеств и удовольствий. Они собирались вести здесь серьезный разговор. Дело касалось судьбы отечества, будущности Дании. Например, до коих пор будет продолжаться в стране этот позор и хаос? Вечно ли будет царить «система» и ее приверженцы, как будто девятого апреля ничего не произошло? Когда же Дания под водительством национал-социалистского правительства займет свое законное место в системе великогерманской общности народов?

Немецкие гости понимали нетерпение своих друзей. Временно Дания занимает особое положение. Это — эксперимент. Изменения будут происходить постепенно. Например, совсем недавно по требованию немцев был смещен с должности консервативный министр торговли коалиционного правительства. Произойдут и другие изменения. А пока что можно выпить за отставку Кристмаса Мёллера^[28].

После каждого провозглашенного тоста играли трубы. Таков был обычай в замке Фрюденхольм, помещичий обычай. Охотники пили завоеванное шампанское. Овчарки слизывали соус с серебряных блюд. Дядюшка Ганс с наслаждением рыгал и твердил без конца: «О да, о да, как хорошо живется в старой маленькой Дании!»

Одного из слуг звали Лукас. Это был человек молчаливый и замкнутый, с поразительно бледным, лишенным выражения лицом. Еще во времена Скьерн-Свенсена он служил в замке, и граф оставил его у себя. Теперь Лукас носил на ливрее значок со свастикой. Когда комиссар по уголовным делам советник Германсен почувствовал себя плохо и его вырвало, Лукас помог ему, проводил в комнату, раздел и уложил в постель и на случай, если у него снова начнется рвота, поставил возле кровати таз. Позже они стали друзьями.

Замок Фрюденхольм был местом памятным, местом историческим, дававшим на протяжении столетий приют веселым помещикам, а также шведским и немецким господам, когда это диктовалось обстоятельствами. Замок хранил трупы под плиточными полами, скелеты за деревянными панелями, привидения и воспоминания о творившихся в нем ужасах. Замок прямо-таки был насыщен воспоминаниями. И в дальнейшей истории Дании он постоянно будет играть важную роль.

Люди, собравшиеся здесь, строили планы. Цвет датского дворянства и буржуазные воротилы заранее определяли ход истории. А их немецкие друзья, принадлежащие к той же арийской расе, чутко и внимательно отнеслись к чаяниям датских вельмож.

В то время как помещики собрались на юге Зеландии с целью подготовить захват власти, где-то в Северной Зеландии встретились другие люди, чтобы договориться о Сопротивлении.

Коммунистическая партия поручила своему председателю вести переговоры с получившим отставку консервативным министром и с другими лицами об организации широкого движения Сопротивления. Собравшиеся согласились отбросить на время, пока враг не будет изгнан, политические разногласия, которые могли бы расколоть движение Сопротивления. Люди различных политических взглядов решили объединить свои усилия для борьбы против немецкого нацизма и его датских приспешников.

27

Происходили удивительные и неожиданные события. Люди, жизнь которых всегда текла размеренно и мирно, переживали страшные потрясения.

Обычно жизнь начальника округа не отягощена проблемами, течет себе спокойно, без серьезных затруднений. Но вот однажды, когда начальник округа Престё читал за утренним кофе почту, лицо его омрачилось. Он прочел циркуляр Министерства внутренних дел:

«Обстановка в стране изменилась настолько, что правительство считает желательным, чтобы датские чиновники, в первую очередь начальники округов, вступили в контакт с офицерами немецкого вермахта, а также с гражданскими немецкими должностными лицами таким образом, чтобы довести до их сознания, что с датской стороны имеется желание поддерживать с ними связь и помимо чисто служебных, деловых отношений. Поэтому желательно, чтобы в ответ на визиты немецких офицеров или гражданских чиновников начальствующего ранга им наносили визиты соответствующие датские чиновники, невзирая на высокую или низкую должность немецких чиновников. Кроме того, следует в определенном объеме стремиться к светскому общению датских и немецких должностных лиц.

В случае если такие мероприятия превышают средства, отпущенные начальникам округов, министерство благосклонно отнесется к пожеланиям об увеличении сумм на представительские расходы».

Начальник округа в Престё дважды прочел циркуляр Министерства внутренних дел. Когда же среди почты он обнаружил приглашение на обед от графа Пребена Флемминга Фидо графа Розенкоп-Фрюденскьоля, он почувствовал себя плохо и лег в постель.

Однако другие датские чиновники оказались более выносливыми и без всяких неприятных переживаний пошли навстречу желанию правительства о светском общении с немцами еще до того, как это желание было сформулировано в циркуляре. Заключались новые дружеские союзы, восстанавливались старые знакомства. Так, например, у начальника государственной полиции Ранэ еще до войны был солидный круг знакомств в третьем рейхе. Как сам начальник, так и другие высшие полицейские чины встретились со старыми друзьями, когда немецкая полиция обосновалась в помещении Дагмархус на Площади ратуши в Копенгагене, а датские и немецкие полицейские постоянно общались запросто, по-приятельски.

Комиссар по уголовным делам Германсен, он же Дядюшка Ганс, чувствовал особую симпатию к полицейскому комиссару Оденсе, и они частенько посиживали за мирной бутылочкой пива и доверительно беседовали. Дядюшка Ганс был человек открытого нрава и смело прибегал к простонародным выражениям. Он произносил датские ругательства с таким забавным акцентом, что полицейский комиссар Оденсе восхищенно хохотал.

Немецкая полиция в Дагмархусе не имела функций исполнительной власти. Она занималась чисто информационной деятельностью, как и секретное Отделение «Д» копенгагенской полиции. И в немецких материалах было много пробелов. Дядюшка Ганс признался датскому коллеге, что у них нет, например, данных о датской коммунистической партии. Абсолютно никаких. Если понадобится обезвредить в Дании коммунистов, подобно тому как это пришлось сделать в других оккупированных странах, то немецкая полиция очутится в безвыходном положении. Разумеется, немцы питают к датской полиции доверие и надеются, что в случае необходимости она справится с этой задачей. Однако было бы желательно, чтобы у немецкой полиции в Дагмархусе имелся свой список имен и адресов руководящих датских коммунистов.

Комиссар полиции Оденсе с удовольствием оказал эту небольшую услугу своему немецкому коллеге и немедленно отдал распоряжение Хансену и Тюгесену представить требуемый список. Он сказал обоим сыщикам, что список нужен ему лично. К нему постоянно поступают из министерства запросы, на которые он не в состоянии отвечать немедленно. Имея же в личном распоряжении список, он сможет сразу давать требуемые сведения.

Хансен и Тюгесен поспешно составили и красиво оформи ли список с именами и адресами. Туда вкралось несколько опечаток, что впоследствии сыграло роковую роль для отдельных лиц, но в спешке подобные казусы неизбежны. Комиссар полиции Оденсе лично вручил список своему другу, комиссару по уголовным делам Германсену, и немецкая полиция составила на основании этого списка собственную картотеку на датских коммунистов, которых в случае необходимости легко будет арестовать. Когда все было закончено, Оденсе получил список обратно вместе с сердечной благодарностью.

Пока что отношения между датчанами и немцами были наилучшими. «Дагбладет» сообщала:

«Дания и Германия обрели друг друга на новом этапе сотрудничества, что сглаживает старые противоречия, и именно в этом наиболее ярко проявляется сила взаимного тяготения наших стран».

Статью о взаимном тяготении двух стран написал главный редактор Енс Ангвис. То была приветственная статья в честь создания по частной инициативе датско-немецкого общества с целью содействовать сотрудничеству между Данией и Германией, насчитывающему столетия. Он писал о совместной жизни двух граничащих стран на протяжении столетий и о большой моральной помощи, получаемой в течение этого времени датчанами от великого соседа. Для повышения роли Дании в европейском сотрудничестве, рамки которого уже определены авторитетной немецкой стороной, и создано датско-немецкоеобщество.

Мысль о создании общества принадлежала его конкуренту Лангескоу из «Моргенпостен». А Ангвис участвовал в подготовительной работе вместе с одним крупным землевладельцем и директором цементного завода. Генеральный консул в Гамбурге прибыл в Данию вместе с генералом Людке; они оба взяли на себя решение практических вопросов по созданию общества. Председателем общества стал генеральный директор государственных железных дорог, обретший популярность благодаря прессе. Начальник государственной полиции вошел в состав правления общества.

Председатель нового общества дал интервью газете «Федреландет», в котором рассказал, что имел счастье лично встретиться с Адольфом Гитлером. Его представили фюреру в Нюрнберге, и он обменялся с ним несколькими фразами. Однажды он был даже гостем фюрера.

— Рейхсканцлер Гитлер от природы одарен чарующими свойствами характера, — сказал председатель датско-немецкого общества.

28

В небе полыхало необыкновенное северное сияние. Прямо от самого зенита спускались сверкающие красные и зеленые полосы. Цветные языки вспыхивали и гасли. Причудливо раскрывались огромные красные веера. Рейсовый автобус остановился на дороге, и пассажиры вышли поглядеть на это поразительное явление природы.

Что оно означает? Одни думали, что, наверное, опять будет суровая зима. И в прошлом году, перед длинной морозной зимой, тоже было необыкновенное северное сияние. Но неужели могут быть подряд две такие зимы? Старенькая Эмма разглядывала небесное явление и удрученно качала головой, — ничего хорошего оно не сулило. Она знала, что кометы и тому подобные штуки предвещают войну, чуму и несчастья, а ученые пусть болтают, что им вздумается. Например, учитель Агерлунд рассказывал, что северное сияние на небе — это просто электричество, естественное и объяснимое явление. Но Эмма не признавала науки и не считалась с ней. Не зря же появляются на небе красные и зеленые полосы и языки пламени, в них есть какой-то смысл, — сказала Эмма, — над такими вещами нельзя издеваться.

Пастор Нёррегор-Ольсен наблюдал северное сияние со двора своей усадьбы и использовал свои наблюдения в первой же воскресной проповеди.

— В евангелии сказано, что с неба будет низвергаться огонь и будут знамения на солнце и на луне. Это время видений…

Приближается день всех святых. Да, времени осталось мало. Осень наступила. Вопреки кровавой войне и раздору у нас выдалось чудесное лето. Прекрасные хлеба созрели на нивах Дании, и в нашем саду благодатно произрастали овощи и зелень. Теперь урожай уже собран. Не забывайте, что и нас самих ожидает небесная жатва! Тот, кто хочет принять участие в празднике всех святых, в белом сонме спасенных душ, поступит благоразумно, если начнет готовиться сейчас. Как знать, не находимся ли мы теперь в преддверии последних времен? О да, многое свидетельствует о том. Серьезность положения призывает всех нас под знамя христово. И в нашем приходе зажглись огни веры. На Фрюденхольм снизошла благодать. Разве не возросло количество прихожан? Ну конечно, в последнее время число посещающих церковь увеличилось. Снова начала работать воскресная школа. Стало возможно совершать особые богослужения для детей. Молодежное отделение реорганизовано на новых началах, как того требуют время и обстановка. Да, и у нас кипит работа во имя господа. Бог не оплачивает расходов, пусть мир сам о себе позаботится. У бога свои планы. Господь наметил их и в нашем приходе.

И в самом деле, в приходе наметился подъем в духовной жизни, а затемнение способствовало росту набожности и веры. Старая Эмма воткнула под куст крыжовника стальные ножницы — известное средство против темных сил, мешавших ей жить. В последнее время эти силы обнаглели — она звала их нечистью. Видеть ее Эмма не могла, но нечистая сила не давала ей покоя, просто хоть плачь. Эта сила прятала у нее то очки, то наперсток, опрокидывала кастрюли, задувала огонь в плите.

Молодой девушкой Эмма служила на хуторе в Фенсмарке, где нечисть бесчинствовала вовсю — выдаивала коров, насылала на лошадей колер и каждый день учиняла какое-нибудь безобразие, нанося урон хозяйству. Хозяин просто в отчаяние приходил. И вот однажды он пошел за советом к гадалке Карен, и та сказала, что нужно под кустом крыжовника воткнуть в землю кусок стали, лучше всего ножницы, раздвинув кончики лезвий. И помогло. Теперь ножницы помогли и Эмме. Ее очки и другие вещи более не исчезали. Пусть наука и учитель Агерлунд говорят, что им вздумается. А доктор Дамсё может издеваться сколько ему влезет. Доктор очень умный, много понимает, но не хочет поверить в нечистую силу, хотя Эмма привела ему неопровержимые доказательства. Нет, наука ничего в этом не смыслит.

Оживление заметно не только в духовной жизни прихода. Доктор Дамсё констатировал, что рождаемость увеличилась. Очевидно, затемнение так повлияло на жителей, что они стали быстрее размножаться. Забеременела одна из толстых дочерей Енса Ольсена — младшая, Элли. Этот случай вызывал опасения: она и без того была толста, а теперь считала, что должна есть за двоих, и образумить ее не удавалось. Глупость пациентов безгранична.

Молодой парень, с которым она зналась, подрядился на работу в Германию. Элли говорила, что он обещал присылать деньги. Ну что ж, надо сказать спасибо, если он сдержит обещание. Доктор Дамсё знал этого парня, он тоже был известен своим скудоумием. Сплошная глупость — плодить идиотов, которые будут жить за счет прихода. Девушка была до того толста, что трудно было, определить, где у нее беременность.

Уже многие безработные из округи уехали на работу в Германию. Поехал туда и длинный Антон.

— У меня ведь жена и дети, — сказал он. — Я не хочу рисковать пособием. Я поступаю так не ради себя. Что же делать, если несешь ответственность за других.

Министр труда и социальных дел Дам действительно предоставил местным комиссиям по социальным делам право лишать безработных пособия, если они отказываются ехать на работу в Германию.

Теперь в Германии работало на немецких господ уже тысяч двадцать датчан, и в газетах сообщалось, что живется им хорошо, настроение у них приподнятое. Секретарь Объединения профсоюзов отправился в Германию с целью посетить датских рабочих и объехал многие места, где работали датчане. В органе Объединения профсоюзов он написал, что датские рабочие по сказочно низким ценам могут покупать неограниченное количество пива и прочих спиртных напитков и питаются хорошо. Секретарь сам имел возможность отведать па предприятиях обед без мяса и нашел еду безупречной. В местечке Буксехуде под Гамбургом он ел гороховый суп, такой же сытный и густой, как и гороховый суп со свининой, который дома готовила мать. Кое-где для датских рабочих организованы развлечения, и «Арбейтсамт» — немецкая биржа труда — вообще стремится создать для датчан самые лучшие условия. Секретарь, например, никогда не забудет, как однажды в Гамбурге воскресным днем датские рабочие сотнями шли через площадь, направляясь к подъезду «Дома труда», — одни с непокрытой головой, как и у себя дома, другие в мягких шляпах, все стройные, гибкие, — маленькая частичка тех тысяч датчан, которые не побоялись отправиться в широкий мир и взяться за дело, когда представилась для этого возможность.

Расмус Председатель регулярно получал от Объединения профсоюзов письма, в которых высказывалось пожелание, чтобы все большее число датских рабочих нанималось на работу в Германию. Были проведены переговоры с немецким угольным концерном «Гуго Стиннес» с целью попытаться использовать датских рабочих в Эссене на угольных шахтах Гуго Стиннеса, где, между прочим, работали голландские рабочие. Если тысяча датских рабочих согласится, то половина добытого ими угля может быть отправлена в Данию. Поэтому Объединение профсоюзов просит входящие в него союзы немедленно известить всех заинтересованных членов. Расмус Ларсен вывешивал на доске все поступавшие к нему сообщения и следил, чтобы недоброжелатели их не срывали.

Из государственной эмиграционной конторы пришло разрешение увеличить суммы, которые занятые в Германии датские рабочие могут переводить в Данию, хотя до сих пор лишь небольшая часть рабочих использовала возможность переводить на родину трудовые сбережения. Сообщалось также, что при определенных условиях разрешается посылать в Германию датским рабочим поношенную одежду и обувь.

В стране насчитывалось теперь сто тысяч безработных. А зима еще не началась. Торфяные работы на болоте были приостановлены из-за осенних дождей, куски торфа лежали на траве, точно мокрые грибы, и подымались в цене. В лесах Фрюденхольма валили деревья — появились новые просеки и открылись чудные виды, а вдоль лесных дорог стеной высились штабеля дров. Дровяная комиссия распорядилась, чтобы каждая семья могла купить три кубических метра дров по ценам сегодняшнего дня. Распределять в сельской местности импортированное топливо запрещалось, за исключением особых случаев; так, например, в пасторской усадьбе для занятий кружка необходим был кокс. У пастора был, кроме того, небольшой участок букового леса. Тепло и уютно было в пасторском доме, когда вязы шумели в осеннюю бурю. В подвале и на чердаке лежали припасы — великолепные окорока, колбасы, яйца, маринованная сельдь, банки с соленьями и вареньями, сырые кофейные зерна. И небольшая коллекция вин для радостных встреч с дорогими друзьями.

Этим летом в пасторском доме чувствовалось отсутствие друга — Харальда Хорна. Вечно занятый деятель культуры не позволил себе взять в этом году летний отпуск. Но обитатели пасторской усадьбы слушали его голос по радио и читали в «Данмаркстиденде» его увлекательные опусы. Следующим летом он, конечно, приедет. Придется подождать, ничего не поделаешь!

В замке Фрюденхольм то и дело сменялись гости. В данное время в исторической кровати с балдахином спал немецкий дворянин, один из великих мира сего, барон Эбергард Лёв фон и цу Штейнфурт. Он служил в главном штабе гестапо в Берлине и был специалистом по маленькой Дании. Он держал в Дании своего личного агента Мортенсена, который называл себя инженером. На основании донесений Мортенсена барон составил себе представление, что скоро в Дании образуется правительство из национал-социалистов и членов Союза земледельцев. Однако все попытки осуществить эту цель встречали противодействие со стороны военных кругов.

Теперь барон Эбергард Лёв фон и цу Штейнфурт собственной персоной прибыл в Фрюденхольм, чтобы встретиться с равными себе лицами и посовещаться о захвате власти. Из Копенгагена прибыл его соотечественник, эсэсовец гауптштурмфюрер Ганс Паль, а дворяне из датских поместий устремились в исторический замок Фрюденхольм, где его владельцы со времен Карла Десятого Густава вели торг из-за Дании.

29

— Час пробил! — возвестил фюрер из Боврупа. — Не ошибитесь, вслушиваясь в звуки колокола! Близится момент, когда новое время будет возвещено всей стране. Раздается похоронный звон по системе. Ее приверженцы дрожат от страха перед государственным переворотом, но мы не заговорщики. Власть, которая будет у нас в стране через несколько суток, мы получим законным путем, потому что управление страной будет нам передано народом. Час пробил. День настал.

Штурмовик номер 661, Мариус Петерсен, получил от местного начальника секретное указание быть готовым к выступлению. Требуется его участие в борьбе против еврейско-коммунистических сил в столице.

Предстоял поход на Копенгаген, великий национал-социалистский смотр перед захватом власти. Это предприятие получило наименование боевого призыва в память павших девятого апреля нацистов, жертв «системы». Надо почтить память солдат и жандармов, убитых на границе. Смотр будет происходить в Копенгагене на гигантском митинге в здании Форума, а затем нацисты Двинутся маршем к центру города и у статуи Маленького горниста возложат венки со свастикой и выступят с речами, посвященными памяти павших.

После девятого апреля собрания на открытом воздухе и всякие сборища были запрещены. Запрещены были также публичные демонстрации. Но копенгагенская полиция сочла в данном случае уместным дать национал-социалистам специальное разрешение. В здании Полицейского управления происходили переговоры между штабом штурмовых отрядов и директором полиции Баумом, и обе стороны пришли к дружескому соглашению. Для национал-социалистской партии директор полиции Баум снял запрет на устройство демонстраций, а национал-социалистская партия дала взамен обещание соблюдать во время своего похода порядок. Был издан соответствующий приказ фюрера нацистов, который кончался следующими словами:

«Штурмовики! Я настоятельно призываю вас подумать о том, что многие из наших товарищей состоят на службе в полиции. Не создавайте им затруднений! Помогайте им в их работе, точно так же, как они, безусловно, поддержат вас в любой борьбе!»

В поселке Фрюденхольм держали совет о предстоящем походе у местного начальника штурмовиков Нильса Мадсена, причем все участники совещания обязаны были строго соблюдать обет молчания. Мариус Панталонщик, проникшись торжественностью момента, держал себя загадочно и чопорно, беспрестанно читал приказ областного начальства о мобилизации и назидание партийного фюрера своим штурмовикам.

— Час пробил, — твердил он, — час пробил.

— Но ведь это будет только в воскресенье, — сказала жена Мариуса.

— Конечно. В воскресенье. Но все должно быть готово! — Он бестолково топтался по комнатам и собирал вещи. Из сундука достали ремень и перевязь, коричневую форменную рубашку со значками, нарукавную повязку со свастикой и фуражку штурмовиков. Надо было почистить высокие сапоги — милые его сердцу сапоги.

— Лучше вычисти себе нос, — сказала жена. — Сапоги наденешь только в воскресенье.

Вечером Мариус вычистил и смазал свой револьвер, чему обучался в стрелковой школе. Он сделал это тайно от жены, когда она легла спать.

Мариусу и Нильсу Мадсену предстояло встретиться возле замка, откуда их вместе с графскими охранниками отвезут в Копенгаген во взятом напрокат автобусе. Стояла пасмурная, холодная погода, дул ветер. Фру Петерсен дала Мариусу две нижние шерстяные рубашки и теплые кальсоны — как бы муж не простудился при захвате власти. Приготовила ему бутерброды с вареньем и позаботилась даже о пакетике леденцов на дорогу. Он взял все с мрачной миной.

— Если я там паду, ты станешь вдовой, — сказал он.

— Почему ты должен упасть? Ты ведь пока держишься на ногах, — сказала жена Мариуса, ничуть не огорчившись, что станет вдовой.

— Завтра в Дании все будет иначе, — сказал Мариус, — Полетят головы.

— Ты свою-то побереги!

Мариус пришел чуть не на час ранее назначенного времени и вынужден был стоять в начищенных до блеска сапогах перед решетчатыми воротами замка; шерстяные рубашки не спасали от холода. Леденцы были почти съедены, когда открыли ворота и его впустили во двор замка, где графские батраки выстраивались в ряд. Нильс Мадсен явился в штатском костюме и темном плаще и молча занял свое место. Окружной руководитель — граф Розенкоп-Фрюденскьоль, высокий белокурый ариец, вышел из замка и, стоя на лестнице, приветствовал своих людей поднятой вверх рукой.

— Датский фронт, — воскликнул он, мягко, по-фюнски, произнося звуки.

— Датский фронт! — хором ответили ему собравшиеся.

— Мои собратья! — сказал граф. — Сегодняшний исторический день Семнадцатого ноября 1940 года станет вехой в истории нашей родины. «Система» вступила в борьбу против нового времени, против той Дании, которая будет жить, против тех, кто выступил за взаимопонимание с нашими соседями. Приверженцы еврейско-коммунистической системы сбросили маску и теперь вызывают нас на открытый бой. Дания умирающей «системы» провоцирует нас на борьбу.

Хорошо же! Они получат, что хотели. Мы принимаем их вызов. В рядах датской национал-социалистской партии царит строгая дисциплина, но пусть подлая чернь не ждет, чтобы мы терпели одну подлость за другой. Пусть не думают, что мы слабы! Мы сильны! Сильны, как никогда! Сегодня мы намерены пробудить дремлющие в датском народе силы и покончить с иноземцами в своей стране, с чуждой нам кучкой марксистов.

Покажите себя достойными этого великого часа! Покажите себя закаленными в предстоящей борьбе против прогнившей системы, которая сама себя осудила. За честь Дании, свободу и право! Да здравствует свобода! Да здравствует Дания Фрица Клаусена! Да здравствует наша национал-социалистская родина!

В ответ на графскую речь, произнесенную на мягком фюнском диалекте, штурмовики несколько раз крикнули «хейль». Дисциплинированно, держа строй, они промаршировали к ожидавшему их туристскому автобусу и заняли места.

— А граф поедет с нами? — спросил Мариус.

— Граф следует за нами в собственной машине, — был ответ.

Когда двинулись в путь, штурмовики запели:

Прохожие глядели вслед разукрашенному флагами туристскому автобусу с штурмовиками. Испуганно смотрели на них идущие в церковь прихожане. Что же такое готовится? Старая Эмма плюнула вслед автобусу и крикнула:

— Проваливай-ка вместе со своим дерьмом!

Может, Эмме надо было бы попридержать язык. Возможно, мимо проехали будущие власти. Ведь в писании сказано, что каждый человек должен проявлять покорность властям предержащим, ибо нет власти аще не от бога, и тот, кто восстает против власти, восстает против бога.

— Сатанинское отродье, — сказала Эмма. — Они не имеют к богу никакого отношения. Тьфу!

Пение в автобусе продолжалось.

Мариус Панталонщик ел бутерброды с вареньем и петь не мог. Но ногой он отбивал такт, клубничное варенье стекало на его форменную рубашку и брюки, и вид у него был довольно-таки кровавый.

При этих словах штурмовики всегда хохотали. Вот потеха-то — Моисей за колючей проволокой! Что такое скрижали, Мариус не знал. Но это явно что-то таинственное и жуткое, что-то дьявольское, из Ветхого завета.

Мариус знавал только одного еврея. Он словно видел его перед собой, страшного еврея времен своего детства, злого старика, который изредка появлялся в поселке и продавал мыло, вызывая у всех ужас. Рассказывали, что он сам варил это мыло из трупов собственноручно убитых детей, затем со зловещим видом развозил это страшное мыло в высокой ржавой детской коляске. Летом и зимой Он ходил в противном длиннополом грязном черном пальто. Он был сумасшедший, со страшной бородой и дикими черными глазами, кричал непонятные слова и пугал детей. Вот этого единственного еврея и видел Мариус, и это было самым страшным переживанием его детства. А мать постоянно грозила ему, что если он будет кусать ногти и не будет слушаться, то еврей заберет его. Он и теперь снился Мариусу по ночам. Поэтому лучше держать этого ужасного еврея за колючей проволокой в концлагере.

В городе Кёге к фрюденхольмским штурмовикам присоединился другой автобус с братьями по расе. В Роскилле окружной руководитель посадил штурмовиков уже в три автобуса. Из Роскилле выехала целая колонна машин со штурмовиками, готовыми смести с лица земли существующую систему. По дороге к столице они пели:

30

Прежде чем направиться в Форум для встречи со своими национал-социалистскими собратьями, фюрер из Боврупа вместе с цветом дворянства завтракал в ресторане на Площади ратуши. За завтраком они выпили по нескольку рюмок шнапса. Наконец фюрер встал из-за стола, а граф Розенкоп-Фрюденскьоль и несколько ютландских помещиков остались в ресторане, чтобы наблюдать события из окна, у которого стоял их столик и откуда открывался хороший вид на статую Маленького горниста.

В городе почти совсем не видно было транспорта. Изредка грузовик с вооруженными солдатами вермахта проезжал через площадь, где мирные граждане, совершавшие воскресную прогулку, кормили голубей. Возле статуи Маленького горниста остановилось несколько прохожих, глядя вслед большим зеленым полицейским дежурным машинам. Постепенно у статуи собиралось все больше народу. И полиция допускала это. Вообще-то скопление народа запрещалось, но директор полиции Баум дал нацистской партии специальное на это разрешение, да и по лицам собравшихся трудно было определить, может, в душе они национал-социалисты.

Внезапно послышались крики «ура», смех и аплодисменты. Молодой человек вскарабкался на статую и надел на голову Маленького горниста мешок, чтобы избавить его от зрелища предстоящей церемонии. Собравшиеся ликовали. Четверо полицейских быстро стащили молодого человека вниз и арестовали. Остальные полицейские оттеснили зрителей назад, оцепили статую и сняли мешок с лица горниста.

В огромном зале Форума национал-социалисты, собравшиеся со всех концов страны, ожидали фюрера. Штурмовики выстроились двумя колоннами, оставив посередине широкий проход. Вокруг флага Даннеброг и штандартов штурмовиков стоял почетный караул. Мариус Панталонщик вытянулся в струнку, весь окровавленный клубничным вареньем, и лишь изредка поглядывал на свои сапоги. По обе стороны трибуны стояли два трубача, а перед трибуной — четыре фанфариста с длинными фанфарами.

Посреди зала разместился оркестр штурмовых отрядов и вдохновлял ожидавших, исполняя национальные мелодии — датские и немецкие. Все подхватывали знакомые мотивы.

Доложили, что тысячи горожан ожидают на площади перед Форумом — волнующееся человеческое море, для которого не нашлось места в огромном помещении. Все население столицы присоединяется к призыву почтить память павших!

Но приверженцы «системы» снова подло нарушили закон. Датская национал-социалистская рабочая партия снова стала объектом неслыханных преследований и насилия. Именно сегодня, в этот незабываемый для нации день, офицерам и командирам армии запрещено появляться на улицах Копенгагена в военной форме! С национал-социалистских офицеров срывали униформу! Это насилие. Нарушение свободы. Насилие над командным составом армии. Подумать только — с датских офицеров снимают форму!

Но вот прибыл фюрер. Он пробил себе дорогу сквозь людское море на площади. И вошел в зал. Четыре фанфариста у трибуны подносят фанфары ко рту и играют специальный сигнал сбора для фюрера. И в честь его склоняется Даннеброг. Все стоят во фронт с поднятой правой рукой. Фюрер приближается к трибуне. Довольно твердым шагом идет по среднему проходу мимо вытянутых вперед рук штурмовиков, которые его приветствуют. На одно мгновение Мариус Панталонщик оказался совсем близко от своего фюрера. Вот наконец фюрер поднялся на трибуну. Его приветствует все огромное собрание с восторгом, ликованием, и бурной овации, кажется, не будет конца.

Фюрер начинает говорить. Лицо у него красное и напряженное от величия дня. Он говорит о чечевичном пиве, о памятных кубках и рогах, которые подымают и осушают в честь павших. В его речи фигурируют йомсвикинги, Харальд Хиллетанн и пиво на тризне Харальда Блотанна. Мариусу Панталонщику не дано понять смысла речи фюрера. Оратор углубился в самые древние времена отечественной истории, и произносимые фюрером слова кажутся штурмовику номер 661 очень важными и таинственными.

— Тогда приемный сын Пальнатоке, Свен Двойная Борода, подымает памятный кубок своих предков с чечевичным пивом и дает клятву возродить их дело. А после смерти Свена к датскому народу возвратился Уффе!

Слушатели ничуть не сомневаются, что этот вернувшийся Уффе с чечевичным пивом и памятным кубком — их партийный фюрер, и в зале раздаются громкие рукоплескания.

Перед Форумом и впрямь стояла толпа. Когда после собрания национал-социалистская процессия в память павших строилась на улице, толпу сдерживал большой наряд полицейских.

— Свиньи! — слышались крики. — Предатели родины! Нацистские свиньи!

Полицейские, вынув дубинки, оттеснили публику назад, чтобы плевки не достигали штурмовиков, которые соблюдали молчание и выдержку. Заиграл оркестр, но мелодии не было слышно. Крики толпы заглушали музыкантов. Кто-то запел, А когда процессия двинулась в путь, вся толпа стала петь «Интернационал».

Конные полицейские прокладывали путь для оркестра штурмовиков, хотя слышать его могли только те, кто находился совсем рядом, фланги шествия охраняла пешая полиция. За оркестром следовали четыре фанфариста, а за ними несли венки. Непосредственно перед фюрером шли два трубача со своими неудобными инструментами, испуганные, унылые, задыхаясь от напряжения. Сам фюрер шествовал молчаливый, серьезный и ужасно красный.

Он с поразительным самообладанием делал вид, будто не слышит оскорбительных выкриков. Держась прямо, он спокойно шел в сопровождении своего штаба, членов Большого совета, окружных, местных фюреров и штурмбаннфюреров. Несмотря на запрещение министра обороны, к ним присоединилась небольшая группа датских офицеров в униформе. Шестнадцать колонн штурмовиков составляли арьергард шествия, и полицейские охраняли их от нападения с тыла.

Большинство членов штаба фюрера с непривычки стеснялись идти под охраной полиции. В свое время они не раз вступали в конфликт с законом и сейчас от присутствия полицейских чувствовали себя неуютно. Сам начальник штаба — бывший адвокат, который дошел до того, что стал обманывать клиентов. Начальник организации, носившей название «Трудовой фронт» датской национал-социалистской рабочей партии, четыре раза отбывал наказание за воровство и подлог. А главный руководитель пропаганды сидел в тюрьме за растрату. Репортер газеты «Федреландет», который участвовал в шествии, чтобы записать исторические события сегодняшнего дня, привлекался к ответственности за разврат. Главный редактор партийного теоретического органа восемь месяцев сидел в тюрьме за подлог. Все они испытывали неприятное ощущение от присутствия полицейских.

Процессия медленно двигалась вперед. Как будто ее прогоняли сквозь строй поющей, кричащей и угрожающей толпы. Никогда еще в жизни Мариус Панталонщик не видел такой массы людей. Он не представлял себе, что на земле так много евреев и коммунистов. Он впервые слышал, как пели «Интернационал», и пришел в ужас.

— Тут не все коммунисты, — сказал ему Нильс Мадсен. — Они поют «Интернационал» назло нам.

— Как же мы отсюда выберемся? — спросил Мариус. — И попадем ли когда-нибудь домой?

— Тому, кто в униформе, придется, пожалуй, плохо, — сказал Нильс Мадсен. — А мы как-нибудь выпутаемся. Тебе, Мариус, следовало взять с собой штатское пальто. Ты мог бы накинуть его на форменную рубашку.

У Мариуса не было теперь бога, к которому он мог бы обратиться в час нужды. Он покинул бога, отказался от церкви и религии ради всего вот этого.

— Помоги мне все-таки? — пробормотал он. — Если ты существуешь, милостивый боже, то помоги мне! Пусть полицейские от нас не отходят! Пусть останутся с нами и позаботятся обо мне! Лишь бы мне выбраться живым отсюда, я снова поверю в тебя!

В щеку партийному фюреру попал огрызок яблока, но он и виду не показал. Имея перед глазами пример спокойствия и самообладания, его подчиненные продолжали свой марш памяти павших под прикрытием полиции, чья задача состояла в том, чтобы следить, как бы население столицы не разорвало на куски маршировавших штурмовиков. Они все шли и шли. Мариус Панталонщик, в красивых сапогах, высокий, шел, чуть согнувшись, с мокрыми глазами и мокрым носом, бормоча молитвы и прячась за полицейскими. Затем Нильс Мадсен в хорошем длинном штатском пальто, хитрый, осторожный крестьянин, привыкший всегда держать ухо востро. Ему наверняка удастся выйти сухим из воды.

Со своими флагами, штандартами и трубами представители нового порядка шли под конвоем по Гюльденлевесгаде и Вестребульвару. Они совсем иначе представляли себе захват власти, марш в столицу и победу над «системой». Вероятно, немецкие наблюдатели, которые были посланы в Копенгаген, чтобы изучить настроение, обстановку и чаяния народа, также ожидали иного хода событий.

Три помещика в ресторане на Площади ратуши уничтожили наконец свой завтрак и решили, что пора уже присоединиться к своим братьям по расе у статуи Маленького горниста.

— По правде говоря, я не думаю, что вам это удастся, — сказал старший кельнер. — Самое разумное — подождать здесь. На улице происходит что-то странное. Слышите, какой там рев!

Дворяне поглядели на площадь и удивились. Небольшая группа горожан преследовала двух штурмовиков, которые спасались бегством.

— Друзья, — сказал граф Розенкоп-Фрюденскьоль. — Уличная чернь гонится за нашими друзьями, точно за дичью. Нам надо пойти и восстановить в городе порядок!

— Давайте немного подождем! — предложил ютландский помещик.

— Вы считаете, что надо подождать? — спросил граф.

— Да, — ответили оба ютландца.

— Если мои друзья хотят ждать, то и я подожду, — решительно сказал граф. — Я не из тех, кто изменяет своим друзьям. Кельнер! Дайте нам еще бутылочку.

В ресторан доносились крики. Полиция очистила и оцепила часть площади вокруг статуи Маленького горниста. Но народ напирал с криками и свистом. Нацисты окружили памятник.

Старший кельнер налил трем помещикам коньяк.

— Ваше здоровье, друзья! — сказал граф Розенкоп-Фрюденскьоль, — Не представляю, как можно терпеть разгул черни. Я думаю, прикончим бутылочку и пойдем восстанавливать порядок.

У памятника произносил речь капитан Мартинсен, одетый в датскую походную форму.

— Мы храним благодарную память о тех, кто кровью засвидетельствовал свою веру в непреходящее достоинство Дании! — командирским голосом кричал капитан Мартинсен. Однако никто его не слышал. Все время, пока возлагали венки, перевитые лентами со свастикой, играли трубачи. Но и звуки труб почти не были слышны.

— Друзья, — сказал граф Розенкоп-Фрюденскьоль, — Мне кажется, в этом городе вспыхнул мятеж. Наш долг — подавить его.

Он сделал попытку подняться, но снова опустился на диван. Когда друзья задали ему какой-то вопрос, он не ответил, — граф заснул и разбудить его не удалось.

31

Мариус Панталонщик тщетно разыскивал в давке Нильса Мадсена. Он громко звал его, но Нильс Мадсен даже пригнулся немного, чтобы сделаться менее заметным. Сняв с пальто партийный значок, он спрятал его в карман и теперь стал обыкновенным провинциалом, случайно попавшим в столичную сутолоку и не понимающим, что происходит.

— Что случилось? — спросил он оказавшихся возле него парней.

— Бьют нацистов! И поделом! — отвечали они.

— Ах, нацисты? — сказал Нильс Мадсен. — Надо уносить ноги!

Предполагалось, что после возложения венков штурмовики все вместе двинутся дальше под прикрытием полиции. Но в их рядах началось замешательство. Подъехал грузовик с немецкими солдатами, прохожие при виде немцев заулюлюкали, и полицейские пустили в ход дубинки.

Мариус уцепился за полицейского, требуя защитить его и проводить до автобуса, стоявшего возле Форума, но полицейский оттолкнул его, занятый другими делами.

— Вы достаточно взрослый, чтобы дойти без меня! А ну, отправляйтесь-ка домой и переоденьтесь, форму носить не разрешается.

Мариус Панталонщик в одиночку плелся дальше по Вестребульвару, все время держась поближе к полицейским. К счастью, их было много. Около Ярмерспласс, где полицейские только что разогнали публику, оскорблявшую нацистов, Мариус увидел печальное зрелище — плачущего штурмовика, которого сажали в санитарную машину. Он услышал гудки других санитарных машин и понял, что евреи и коммунисты до того плохо обошлись с его братьями по расе, что их пришлось отправить в больницу.

Он благополучно миновал парк Эрстеда, но тут снова послышались крики, несколько человек бежали за незадачливыми нацистами. И Мариус тоже бросился бежать. Он слышал позади себя крики: «Нацистские свиньи! Нацистские свиньи!»

Он побежал по Нансенегаде, оттуда свернул на боковую незнакомую ему улицу, потом на другую.

— Не трогайте меня! — кричал он идущим ему навстречу прохожим. Они удивленно глядели на него. Мариус бежал по тихим боковым уличкам, не имея представления, куда они ведут. Ему казалось, что ему снится страшный сон, его трясло, как в лихорадке. Куда он зашел? Может, автобус уехал без него. Скоро уже стемнеет, а он заблудился. Который теперь час? Часы, полученные им к конфирмации, остались дома, в жилете. В это время года темнота наступает уже в половине пятого. Как же он найдет дорогу в затемненном городе?

Он остановился, чтобы перевести дух. Ему было очень плохо. Пока он стоял в почетном карауле в Форуме, маршировал в процессии и присутствовал на параде у статуи Маленького горниста, он не имел возможности отлучиться по нужде. Ведь здесь, в столице, совсем не то, что дома, в округе, там можно сделать это где угодно. Теперь потребность стала неотложной и нестерпимой.

Он огляделся вокруг. На улице — ни души. Почти совсем стемнело. Он быстро подскочил к стене дома и решительно расстегнул пуговицы. Будь что будет.

Но желаемого облегчения не получилось.

— А ну, посмотрите-ка на этого сверхчеловека, как он здесь распоясался! — послышался сзади него голос. А другой крикнул: — Ты что, нацистская свинья, собираешься мочиться на улице? Убирайся-ка отсюда!

Кто-то дал Мариусу тумака в спину, кто-то двинул но уху.

— Ну, живо кончай и отправляйся дальше!

— Не трогайте меня! — заорал Мариус, повернулся спиной к стене и начал отбиваться, не успев привести в порядок одежду. Публики становилось все больше. Открывались на улицу окна, и в темноте раздались поощряющие возгласы:

— Дайте ему как следует! Гоните его в шею!

— Я буду стрелять! — крикнул Мариус. — Выстрелю, если кто-нибудь меня тронет! Уходите! —Он вытащил из кармана револьвер. — Уходите! Я стреляю!

На него бросился мужчина. Он крепко схватил Мариуса за запястье, отвел в сторону его руку с револьвером и так сжал ее, что Мариус поневоле выпустил оружие. Револьвер упал на тротуар.

— Ой, ой, — ревел Мариус, — Ой, он сломал мне руку! Помогите! На помощь! Полиция!

— Да он, черт возьми, заряжен, — сказал молодой парень, поднявший револьвер Мариуса, — Убийца!

— Полиция! На помощь! Полиция! — кричал Мариус.

— Вот и хорошо! Пусть придет полиция! Позовите полицию! — раздавались крики со всех сторон.

Мариуса крепко держали много рук, но большого вреда ему не причинили. Фру Петерсен не будет вдовой. Его коричневая рубашка разорвалась, но красные пятна на ней — всего лишь следы клубничного варенья. Он все продолжал звать полицию. Он хорошо помнил заключительные слова сегодняшнего приказа своего фюрера — он не раз перечитывал его: «Штурмовики! Я настоятельно призываю вас подумать о том, что многие из наших товарищей состоят на службе в полиции. Не создавайте им затруднений! Помогайте им в их работе, точно так же, как они, безусловно, поддержат вас в любой борьбе!»

Вот Мариус и ожидал поддержки в своей борьбе. Когда полицейская машина с зажженными фарами, громко гудя, с шумом въехала на затемненную улицу, он осмелел и пообещал, что скоро покатятся головы.

Однако полицейские не оказали ему помощи в борьбе. Напротив, они крепко схватили его и еще больше порвали ему рубашку. Один из полицейских конфисковал револьвер, другой записывал имена и адреса свидетелей.

— Ой, моя рука! — хныкал Мариус, когда его втолкнули в зеленую полицейскую машину.

Для полиции выдался тягостный вечер. Не так уж много было арестов, но свыше сотни национал-социалистов, получивших повреждения, пришлось разместить в больницах. Бдительность и оперативность полиции предотвратили дальнейшее кровопролитие.

Репортер газеты «Федреландет», которого на автомобиле благополучно доставили в редакцию на Сторе Конгенсгаде, утверждал, что уличная чернь, подстрекаемая приверженцами «системы», в течение целого вечера охотилась за ни в чем не повинными национал-социалистами и что фальшивая и изолгавшаяся демократия показала себя во всей красе, вытащив из темных закоулков подозрительных типов и заставив их выкрикивать грубые ругательства и плевать на тех, кто с глубокой серьезностью, строго соблюдая дисциплину и выполняя обещания, данные властям перед торжеством, желал почтить память храбрых павших датских солдат. Но ядовитые комариные укусы не в силах остановить бурно развивающееся национальное движение! Мы пойдем вперед, невзирая на происки черни!

Захват власти не состоялся.

Граф Розенкоп-Фрюденскьоль проснулся в незнакомой комнате. Но он привык просыпаться среди чуждой ему обстановки и ничуть не испугался. Его мучила жажда, он огляделся вокруг в поисках какого-нибудь напитка. Одежда его лежала на стуле рядом с кроватью. На ночном столике стояла лампа под розовым абажуром. На стене в золотой раме висела картина с букетом георгин. Бог знает, где он находится.

Он увидел раковину умывальника и на полочке два пустых стакана для чистки зубов, но никаких напитков. Затем посмотрел на лакированный столик с телефоном на нем и зеленую папку для писем. Окна были задернуты занавесками в сборочку. На улице шел дождь.

Граф еще немного полежал, ожидая, когда к нему вернется память. Он ждал спокойно и терпеливо, но ничего не мог вспомнить. Тогда он решительно вылез из постели, подошел в одной рубашке к телефону, снял телефонную трубку и спросил на своем фюнском диалекте:

— Алло! Может кто-нибудь объяснить, где я нахожусь?

— В отеле «Бристоль».

— Прекрасно, — сказал граф. — Может, мне принесут бутылку пива?

— Хорошо, господин граф… Не желает ли граф позавтракать?

— Принесите две порции яичницы! И, пожалуй, две бутылки пива — немедленно.

Он так и не мог вспомнить, как он сюда попал и кто уложил его в кровать. Впрочем, это не имеет значения. Он не любопытен.

Когда официант принес яичницу и пиво, граф спросил:

— Случилось что-нибудь за последнее время? У нас в Дании все то же правительство?

— Да. Все то же.

— А не произошло ли недавно переворота?

— Нет, никаких происшествий.

— И в городе спокойно?

— Да. Совершенно спокойно. Идет дождь.

— Прекрасно, — сказал граф.

32

Фру Петерсен затеяла стирку. Мокрое белье развевалось на ноябрьском ветру, а под веревками гоготали белые гуси, и могло показаться, будто с веревки слетели наволочки.

— Она пользуется случаем, пока муж отсиживает срок, — говорили соседи. — Теперь она может посушить панталоны, не опасаясь, что Мариус посягнет на них, хи-хи!

«Амтсависен» писала, что пятидесятичетырехлетний владелец птицефермы Мариус Петерсен предстал в понедельник перед судом в Копенгагене по обвинению в покушении на убийство, в незаконном ношении оружия, нарушении запрета носить военную форму, а также в оскорблении нравственности. Кроме того, сообщалось, что ранее он отбывал наказание за кражу белья и страсть к женским панталонам.

Поскольку Мариус Петерсен и прежде подвергался наказанию, а новые преступления совершил во время затемнения, что, в соответствии с новым законом, карается вдвое строже, положение его было весьма плачевным. Ему, кроме того, грозила опасность, что судья потребует обследования его умственных способностей и это увеличит срок предварительного заключения еще на полгода.

Так что фру Петерсен не могла пока рассчитывать на возвращение мужа. Но во время предварительного заключения Мариусу разрешалось получать передачи, и жена посылала ему в тюрьму Вестре и леденцы и клубничное варенье. Она передала ему также штатскую одежду, чтобы он произвел на суде более благоприятное впечатление.

Нильс Мадсен сказал ей, что во время памятного сбора он не спускал с Мариуса глаз и как отец заботился, чтобы с ним ничего не приключилось. Однако на Площади ратуши Мариус внезапно исчез. Нильс Мадсен долго искал Мариуса, подвергая себя немалому риску, но когда стемнело, он вынужден был прекратить поиски.

Фру Петерсен поблагодарила Нильса Мадсена за его заботу. Она поняла, что он сделал все, что было в человеческих силах. Он сам думал точно так же. Но все равно корил себя, что не смог сделать больше.

Фру Петерсен храбро встретила удар судьбы. Она управлялась с домом, курами и гусями и, к счастью, экономических трудностей не испытывала. А самое главное — она жила верой в бога, которому никогда не изменяла и, несмотря на отступничество мужа, по воскресеньям аккуратно посещала церковь. Это было важно для ее репутации. Быть может, набожная женщина даже с облегчением вздохнула, что в доме нет теперь язычника, который вздумал предаться Одину и Тору, к тому же Мариус вообще отличался странностями. Фру Петерсен, конечно, не пропадет. Только жаль, что в это время года нечего солить и мариновать.

Дни стояли короткие, туманные. Но ведь декабрь — месяц радости. В доме пастора шипел в кипящем масло хворост. Да, скоро наступит чудесный праздник — рождество! Мы готовимся к этому торжественному дню.

— Мне кажется, я никогда не ждал так страстно рождества, как в этом году, — сказал пастор Нёррегор-Ольсен, — Я всем сердцем жажду спокойного, мирного сочельника, с нарядной елкой посреди зала, со свечками, которые, словно птицы, качаются на ветвях, и подарками от горячо любящих тебя родных и близких. Да, душа начинает петь в ожидании праздника. О да, душа может переполниться радостью и покоем, хотя война опустошает землю и мрак все сгущается и тяжким гнетом ложится на мир.

Эти слова пастор Нёррегор-Ольсен произнес в лоне своей семьи, после чего пошел в кабинет и записал их, чтобы не пропали даром.

В декабре месяце на подобные слова был большой спрос. Газеты «Моргенпостен», «Дагбладет» и «Данмаркстиденде» устраивали по радио рождественские концерты, и даже черствые газетные писаки излучали душевное тепло, собирая милостыню для тех, кому в декабре приходилось туго. Зажги свечу для человека-брата!

— Застывшие сердца оттаивают в этот благодатный месяц, — сказал пастор Нёррегор-Ольсен. — Рождество коснулось наших сердец, а сердце настолько чуждо реализма, что просто бьется, не размышляя. Да, рождество настраивает души, точно арфы.

Трудно приходилось тем, кто вынужден был проводить рождество вчужой стране, вдали от своих близких. А таких было много. Однако кое-что можно было предпринять, чтобы смягчить тоску по родине. Пекарь Андерсен выпекал для немецких офицеров их отечественное рождественское печенье и заслужил за это их похвалу и благодарность. За приготовлением нюрнбергских пряников, настоящего гамбургского картофельного торта и вкусных немецких сухарей наблюдал немецкий солдат Густав, бывший до призыва на военную службу поваром.

Густав был замечательный парень, не требовавший вознаграждения за помощь в пекарне, он не боялся взяться за любую работу по дому. И пекарь Андерсен и его жена очень полюбили молодого человека и часто приглашали к себе домой. Он был очень услужлив и благодарен за самую малость. У него могли бы кое-чему поучиться датские пекари, которые думали только о зарплате и расценках и боялись переработать хотя бы минуту сверх положенного времени. И притом, право, можно было бы проявить к молодому немцу немного больше дружелюбия и товарищеского внимания, а рабочие в пекарне относились к нему холодно, не разговаривали с ним, делая вид, будто не понимают его, хотя он знал много датских слов.

В прошлом году ему пришлось провести рождество в суровых условиях в Польше. Он очень интересно рассказывал об этом, сидя с фру Андерсен в ее красивой гостиной за чашкой кофе. Слушая его, можно было понять, что он человек воспитанный, из хорошей семьи — сын начальника почты из Марктхейденфельда близ Вюрцбурга. Его брат — гимназист — скоро будет студентом. Мальчику пятнадцать лет, как и дочери Андерсена, и он не дождется призыва на военную службу, ибо война скоро кончится.

Так вот, в прошлый сочельник Густаву пришлось стоять на часах в сожженном польском селе на восемнадцатиградусном морозе. Солдаты нарядили огромную рождественскую елку прямо рядом с виселицей. Наутро им предстояло повесить двух евреев, а вечером караульные зажгли на елке свечи и пели:

— Да, мы почти так же поем, — заявил пекарь Андерсен. — Радостное рождество, чудесное рождество.

— Подумай только, у них в Германии тоже празднуют рождество, — сказала фру Андерсен.

— О, у нас было такое прекрасное настроение. Тихая морозная ночь, звездное небо и пение на далекой чужбине. Это было восхитительно.

— А что сделали евреи? — спросила четырнадцатилетняя дочь хозяев.

— Наверное, они воровали или шпионили, — сказал Андерсен.

— О да, они многое что делали, — подтвердил сын начальника почты из Марктхейденфельда. — Польские евреи—хуже всех евреев!

— Все-таки это ужасно, в рождественский сочельник! — воскликнула дочь.

— Но евреи не празднуют ведь рождество, — сказал ее отец. — Ты же знаешь это, Алиса!

Разумеется, с войной связано много жестоких и грубых вещей. О да, конечно. Но если потом солдат получит отдых, еду и порядочную порцию шнапса, настроение у него снова быстро улучшается. Солдатская жизнь сурова, но пробуждает в человеке благородные чувства. Он переживает торжественные и незабываемые часы. Конечно, от рождественской елки немецкие солдаты отказаться не хотели. Невозможно даже представить себе, какое удивительное настроение ими овладело, когда они под звездным небом, чужой страны пели прекрасный старый рождественский псалом. Как будто в родном доме очутились.

— Рождество и родимый дом — это все для нас, германцев. В этом отношении, пожалуй, у немцев много общего с датчанами.

Общего было много. Супругам Андерсен уже казалось, будто они в родстве с молодым немцем и знакомы с его родителями, братьями и сестрами. Трогательно было слушать его рассказы о дорогих ему людях в Марктхейденфельде, об отце и матери, о сестре Хильдегард, которая собиралась стать медицинской сестрой, — вот это настоящая, содержательная девушка. Брат Вольфганг такой способный и примерный гимназист, он не раз награждался за усердие премиями и значками отличника, которые носил на блузе. Разумеется, Вольфганг состоит в союзе гитлеровской молодежи. Ведь в новой Германии так много делается для молодежи.

У Густава в Марктхейденфельде есть и невеста. Фру Андерсен выведала у него, что зовут ее Адельгейда и что семье ее разрешили послать Густаву фотографию, которую он всегда носит с собой. Она выглядела очень милой и застенчивой со своей выдающейся нижней челюстью и светлыми косами, заложенными вокруг головы. Она прошла обучение в школе невест в Вюрцбурге и теперь знала все об обязанностях германской жены и хорошо подготовилась к браку.

— А когда же будет свадьба? — спросила фру Андерсен.

— Скоро. Может, через несколько месяцев… Как только кончится война.

33

Выпекаемое пекарем Андерсеном немецкое печенье доставляло радость не только небольшому отряду вермахта, разместившемуся на постой в поместье Фрюденхольм. Слава этого печенья все ширилась, и каждое утро немецкий военный грузовик забирал огромное количество продукции андерсеновской пекарни для казармы вермахта в Престё.

Средства на национальное немецкое печенье Андерсен получал в датском Национальном банке, который предоставил немцам кредиты впредь до окончания войны. Пекарь Андерсен и другие поставщики для немцев получали деньги по счету, который именовался «разные дебиторы» и финансировал расходы немецкого вермахта в Дании — на строительные работы, поставки продовольствия, выплату жалованья вермахту и т. д. Каждый поставщик получал то, что ему причиталось.

Наряду со счетом «разные дебиторы» был еще один, именуемый «клиринговый счет». Здесь можно было видеть, сколько приходилось выплачивать Национальному банку за поставку сельскохозяйственных продуктов из Дании в Германию. Кроме того, за датские поставки в Германию промышленных товаров — обычные и срочные, гражданские и военные, — за постройку для немцев судов, ремонт судов и автомобилей. Национальным банком выплачивалась также накопленная в Германии датскими рабочими зарплата, которую они посылали родным в Данию. И наконец, банк выдавал деньги на содержание в Дании немецкой миссии, немецкой кирки, немецкой школы и немецкой полиции.

Пекарю Андерсену датский Национальный банк выплачивал не особенно крупные суммы. Датский народ не пострадает от его печенья. Это совсем небольшая статья расхода — до смешного маленькая сумма по сравнению с колоссальным количеством денег, выплачиваемых поставщикам за цемент и фирмам, взявшимся асфальтировать Данию. Например, крупная известная фирма «Клитгорд и сыновья», взявшая на себя сооружение для немцев аэродромов и укреплений, согласилась на выплату ей денег через Национальный банк. Тут шла речь о значительно больших суммах; таких огромных денег никогда в Дании не платили ни одной фирме.

Цифры расходов по счетам «разные дебиторы» и «клиринговый счет» публиковались в месячном балансовом отчете Национального банка и в газетах. Из них не делали секрета. Заинтересованные лица могли следить за изменением баланса из месяца в месяц. Пекарь Андерсен прочел в «Амтсависен», что Дания на декабрь месяц имеет в кредите чуть ли не миллиард крон.

Ну и что? Стоит ли из-за этого беспокоиться? Ведь после войны все будет уплачено. Не стоит огорчаться. К тому времени деньги будут очень кстати. Хорошо иметь кое-какие накопления.

— Кажется, у нас есть все основания быть довольными переговорами с Германией о взаимных экономических отношениях, — сказал по радио премьер-министр… — Если мы все в Дании поймем, что необходимо принести в интересах общества какие-то жертвы, то мы, продолжая доброе сотрудничество с Германией, безусловно, сумеем выйти из теперешних трудных обстоятельств как экономически здоровая страна. В этом не может быть никаких сомнений.

Одни жили в экономически благополучных условиях, другие были вынуждены приносить необходимые жертвы. Вот как обстояло дело.

Помещики и крупные землевладельцы жили в хороших и здоровых условиях. Они преуспевали благодаря установленным правительством высоким ценам на хлеб. Но хусмены, покупавшие у крупных землевладельцев зерно па корм скоту, вынуждены были приносить жертвы ради общества.

Кроме того, граф Розенкоп-Фрюденскьоль мог сводить свои леса на топливо для генераторов; буковых деревьев у него хватило бы и на тридцатилетнюю войну. А хуторянин Нильс Мадсен владел бездонным болотом и мог с хорошей прибылью торговать торфом.

И друзья графа, по повышенным ценам поставлявшие немцам цемент и колбасу, процветали, ибо Национальный банк оплачивал их поставки.

Однако те, кто мог продавать только свою рабочую силу, вынуждены были приносить для общества жертвы. Их зарплата, твердо установленная законом, не могла повышаться вслед за ростом цен на товары. Сто тысяч рабочих не могли найти покупателя на свою рабочую силу. Они слонялись без дела, лишенные работы, и ждали. А повышение пособия по безработице исключено, это сказал министр труда и социальных дел Ханс Дам.

Пособие по старости тоже не могло угнаться за вздорожанием товаров первой необходимости. И старики приносили необходимые жертвы ради интересов общества, чтобы некоторые другие лица смогли пережить трудное время в экономическом благополучии.

— Несмотря на все трудности, Дания все же одна из счастливейших стран в Европе, — сказал премьер-министр.

У старой Эммы потекла из трубы жидкая сажа, — виноват проклятый торф из болота Нильса Мадсена! На стене выступили темные разводы, а из трубы стекала клейкая коричневая жидкость.

— Ничего не выйдет, — сказал трубочист. — Если делать по-настоящему, то трубу надо разобрать и сложить новую. Но не то время. Теперь в большинстве домов течет жидкая сажа. Не дай бог, начнется пожар, тогда дело дрянь, крыша у вас соломенная. Надо следить, чтобы плита не перегревалась.

Перегревалась! Самому бы тебе перегреться! Как это можно перегреть печь нынешним торфом. Платишь за него деньги, а в нем одна земля и грязь. О каком перегреве может быть речь!

Две кроны за чистку дымохода и четыре кроны пожарной инспекции.

Эмма никак не ожидала, что ей придется платить такую уйму денег перед рождеством. Она чуть не лишилась дара речи.

Вообще непростительно, что старушка живет одна. Она возится с плитой, с огнем и керосиновой лампой, когда-нибудь приключится несчастье. Соседи видят, как она выходит из дому с топором в руках и колет толстые сучья на растопку. Но по какому праву можно отобрать у нее топор? У нее в руках бывают и спички, и соляная кислота, и острые предметы. А ведь ей скоро восемьдесят и, конечно, ей было бы лучше в доме для престарелых, но нельзя же поместить туда эту упрямую женщину против ее воли.

Доктор Дамсё часто внушал ей, что это для ее же блага; он терпеливо взывал к ее благоразумию, но все напрасно. Да разве вообще бывают благоразумные пациенты? А тут еще этот проклятый декабрь месяц, когда люди простуживаются, а потом обжираются на рождество. Каждый год одно и то же! Куда бы он ни пришел, всюду люди готовят себе желудочное заболевание от всего этого жира, солений, кровяной колбасы и сдобного печенья.

Мартин Ольсен направлялся к дому, к велосипеду была привязана маленькая елка, и доктор не мог отказать себе в удовольствии остановиться и произнести несколько саркастических слов о коммунистах, которые свято чтят рождество, соблюдают христианские обычаи и склонны к сентиментальности.

Нет, Мартин Ольсен, право, не находит никаких политических возражений против рождественских елок. Разве у доктора не будет елки?

— Нет, ни в коем случае! — сказал свободомыслящий доктор. Он давно покончил с этим. — Но желаю вам повеселиться!

Перед самым рождеством произошел неожиданный случай. Вернулся домой Мариус Панталонщик. Он вышел из рейсового автобуса в штатской одежде, с большим свертком в руках — можно было подумать, он ездил в город за рождественскими подарками, а всего-то навсего он упаковал в оберточную бумагу свои форменные брюки и милые его сердцу сапоги. Но револьвер приверженцы «системы» у него отобрали.

По ходатайству немцев все арестованные национал-социалисты были отпущены и обвинение с ним снято. Несколько человек, правда, были осуждены: группа штурмовиков из Хадерслева, которые шли на демонстрации в военной форме и били полицейских. Но теперь они получили амнистию и к рождеству приехали домой. Мариус Панталонщик суду не подвергся, он избежал длительного судебного разбирательства по обвинению в ношении оружия, в угрозах прибегнуть к убийству и в оскорблении нравственности. Он избежал также обследования своих умственных способностей, что могло продлиться не один месяц. Он как свободный человек приехал с рейсовым автобусом, прихватив сапоги и форменную одежду в бумажной упаковке.

— Ты могла хотя бы вывесить флаг, — сказал он жене.

— По-моему, не стоит. Людям и без того есть о чем судачить.

— Черт побери, тогда я сам его вывешу! — сказал Мариус. — А если всякий сброд будет болтать, ему же хуже будет! Пусть евреи-большевики поостерегутся! У нас в поселке тоже есть головы, которые вскоре покатятся!

Мариус вышел из дому и вывесил флаг в честь своего прибытия, хотя было далеко уже за полдень, перед самым заходом солнца. Тюрьмы «системы» не сломили Мариуса.

34

На сквере возле памятника Скьерн-Свенсену местное управление начало рыть блиндажи, где жители могли бы укрыться в случае бомбардировки. Одновременно на крыше конторы была установлена сирена, она будет предупреждать о налетах вражеской авиации. Все будет как в больших городах.

Сразу же после рождества погода переменилась. Дул норд-ост при ясном небе и сильном морозе. Пришлось прекратить земляные работы и распустить рабочих. Пока что они успели только выкопать в сквере громадную яму. Им еще предстояло соорудить над ней цементное перекрытие. Но придется подождать, пока не улучшится погода.

Плохо, если и в этом году будет морозная зима. Прежде никогда не бывало двух суровых зим подряд. Но теперь многое ненормально и странно. А если незадолго до нового года ветер обрушится на этот уголок, то жди самого худшего. Термометр на стене магазина показывал в последний день года семнадцать градусов мороза.

В первый день нового года все слушали по радио выступление короля.

— Времена теперь серьезные и тяжелые, — говорил король, — и лишь с всеобщей помощью и при полном единении нам удастся преодолеть бедствия. Никто из нас не знает, что принесет нам будущее, но мы вправе верить и надеяться на более светлые времена. Я убежден, что все понимают серьезность момента, и теперь как никогда важно, чтобы все в нынешних условиях проявляли большую выдержку.

Жители всей страны, прильнув к радиоприемникам, слушали слова короля и проникались серьезностью момента. А после слов короля о единении премьер-министр глубоким басом высказался насчет необходимости единства и сплочения. После премьера выступил министр внутренних дел, уроженец Ютландии, сохранивший свой мягкий, добродушный говор. Этот министр тоже говорил о терпимости и общности всех классов, сотрудничающих рука об руку в интересах общества.

В этот холодный первый день нового года народ слушал своих правителей. Многие одобрительно кивали головой, считая, что то были хорошие и укрепляющие дух слова, и, возможно, давали обещания быть в новом году более единодушными. Другие же, привыкшие мыслить более широко, задумались: что же это такое, вокруг чего надо так упорно всем объединяться?

Да, что же принесет с собою этот новый год? На всю Европу раздавался по радио голос Адольфа Гитлера.

— Тысяча девятьсот сорок первый год принесет завершение победоноснейшей войны в нашей истории!

— Немецкий фюрер впервые дал обещание, указав срок, — сказал комментатор радиовещания. — Это следует рассматривать как чрезвычайную веру фюрера в победу.

«Год желанный, год господень, — пели в церкви прихожане. — Гряди и к нам!» — Голос старого учителя Тофте перекрывал голоса остальных, хотя он давно уже не руководил хором.

— Боже, благослови Новый год, дабы он стал годом урожая и свершения дел господних! — сказал пастор Нёррегор-Ольсен, — Так заметим себе год тысяча девятьсот сорок первый! Да, вот как зовется этот год и как он выглядит. У него свое собственное лицо. Эта маленькая цифра — единица — так же остра, как шило или штык. Точно острие копья, направленное в сердце. Что-то принесет нам год тысяча девятьсот сорок первый?!

Мы не в силах ничего изменить в судьбах мира. Но пусть эта маленькая цифра — единица — станет новой вехой в твоей и моей жизни! Видите, это маленькая цифра указывает вверх! Она указывает на небо! Разве нам это ничего не говорит? Давайте же сообща начнем новую жизнь! Давайте единодушно предстанем перед всевидящим оком господним; покаемся в наших грехах, предадимся господу, дабы быть первыми в царствии его. Придите, ибо время драгоценно и близится день второго пришествия! Повсеместно должны мы включиться в деяния бога, дабы победа была одержана и знамена всевышнего развевались над нашим приходом!

Пока прихожане пели в церкви новогодние псалмы и подготавливали приход царства божьего в своей округе, датская национал-социалистская партия и отряд штурмовиков устроили новогодний сбор во дворе замка Фрюденхольм.

Штурмовики в лакированных сапогах и с до блеска начищенными лопатами выстроились в ряд и мерзли на суровом ветру. Они, точно ружьями, отсалютовали лопатами, когда на лестнице замка показался граф Розенкоп-Фрюденскьоль, замерзший, с поднятым до ушей воротником и утомленный после новогодней ночи. Граф произнес краткую речь перед своими единомышленниками. Голос у него был хрипловатый, а холодный воздух вызывал икоту, но все поняли, что он говорит о всеобщей солидарности, которая спаяет нацию в нерушимое целое. Вместе со всеми классами, объединившимися в общем порыве, мы войдем в такой новый год, задачей которого будет не борьба между классами, но кровное родство, сглаживающее противоречия, разделявшие народ, чья родная земля широко раскинулась вокруг кургана. В нем заключены древнейшие сокровища народа и памятные останки — золото предков и кости предков, — и оттуда открывается далекий вид на всю страну, через все демаркационные линии. В единении и единодушии мы проложим путь сквозь мрак, в котором пребывает наш народ, вперед, к весне, когда все чувства общности, кажущиеся мертвыми и хилыми, пробудятся к жизни как символ народной души, которая со своих высот объемлет прошлое, настоящее и будущее!

Когда граф произнес последнюю длинную фразу, на него напал кашель. Он хотел было закончить свою речь возгласом: «Датский фронт!» Но голос ему изменил, он много раз открывал и закрывал рот, голос не прорезывался, и граф махнул своему управляющему, местному фюреру нацистов Сёренсену.

Окружной фюрер крикнул: «Датский фронт!», и его приветствие, скандируя, повторили собравшиеся штурмовики.

Граф снова махнул рукой фюреру, чтобы тот продолжал руководить парадом и закончил его. Управляющий Сёренсен поднялся по лестнице на несколько ступеней и сказал:

— Штурмовики! Свободные люди в Скандинавии всегда имели право носить оружие. Теперь «система» отняла у нас это право!

— Долой! — крикнули штурмовики.

— Но мы, национал-социалисты, намерены восстановить это право!

— Слушайте! Слушайте!

— Начало положено, поскольку мы временно пользуемся лопатами. Поэтому каждый штурмовик обязан рассматривать лопату как свое личное оружие, которое он имеет честь носить. Но одновременно личное оружие обязывает. Лопата штурмовика всегда должна быть до блеска начищена и смазана! По одному виду оружия можно определить характер штурмовика как солдата политической армии.

Управляющий прервал свою речь и вопросительно взглянул на графа, не собирается ли тот взять слово. Но граф отрицательно махнул рукой, голоса по-прежнему не было. Сёренсен продолжал:

— Штурмовики! Приверженцы «системы» лишили свободных датчан возможности защищаться. Да, они не только похитили оружие у свободного человека, они бросают датских национал-социалистов в тюрьму!

— Долой!

— Здесь находится наш собрат, несколько месяцев томившийся в бастилии «системы» и только что выбравшийся оттуда. Приверженцы «системы» собирались держать его в тюрьме еще дольше. Но они не решились на это! Не посмели! В ответ на ожесточенные протесты народа система вынуждена была отпустить свою жертву. (Крики: «браво».) Штурмовик Мариус Петерсен снова среди нас, верный долгу и готовый внести свой вклад в борьбу против еврейского коммунизма! (Аплодисменты.) Мариус Петерсен вновь вступил в строй, чтобы защищать германо-нордическую культуру и арийскую расу против еврейского коммунизма и против замаскированного коммунизма, который скрывается под словом «демократия». Член отряда штурмовиков Мариус Петерсен, два шага вперед!

Мариус сделал два шага вперед, сдвинул каблуки и отсалютовал лопатой. От холода лицо его посинело, капли на усах превратились в сосульки.

Граф спустился с лестницы и приблизился к Мариусу. Вместе с ним подошел и управляющий Сёренсен — в качестве переводчика. Граф сделал жест, предлагая ему говорить.

— Я вручаю тебе знак отличия Датской национал-социалистской партии, предназначенный для тех ее членов, которые отбывают длительный тюремный срок ради национал-социалистского дела, — сказал управляющий от имени графа. Сам граф достал знак отличия и прикрепил его на грудь Мариуса Петерсена. Мариус стоял вытянувшись и неподвижно, точно палка.

— Знак отличия носят на левой стороне груди выше кантика нагрудного кармана, — разъяснил Сёренсен.

Граф протянул руку и пошевелил губами, но звука не последовало.

— Вытяни вперед руку! — шепнул Мариусу Панталонщику управляющий. — Да правую же! Не урони лопату!

Когда правая рука Мариуса освободилась, граф сжал руку героя крепким и мужественным рукопожатием, которое было красноречивее всяких слов.

35

Элли, толстая дочь Енса Ольсена, родила ребенка в феврале, во время снежной вьюги, подобной которой никто не помнил. И ребенок был не мертворожденный, не урод, а со всеми пальцами на руках и на ногах, как и полагается нормальному ребенку. У Элли родилась девочка.

Выпало столько снегу, что под его тяжестью порвались телефонные провода. Енс Ольсен с трудом одолел занесенный сугробами небольшой кусок дороги до дома Мартина и Маргреты. И Маргрете пришлось подняться в два часа ночи принимать роды. Она почувствовала явное облегчение, узнав, что ее обеспокоили только из-за Элли. Когда раздался стук в дверь, она сначала испугалась. Мартина не так легко разбудить, а сама она открыть дверь не решилась. Енсу Ольсену пришлось долго стучать и толкать дверь, прежде чем его впустили. Он выглядел беспомощным и смущенным.

— Нельзя позвонить по телефону, — жаловался он. — Какой толк, что мы платим скорой помощи, если не можем позвонить туда. Телефон молчит, наверное, провода порвало ветром.

Да, наверное. Но так или иначе, а доктора Дамсё непременно надо позвать. Не могло быть и речи, чтобы ехать за ним на машине. И старые сани, стоявшие у Енса Ольсена в сарае, не годились, ведь снега намело выше заборов и изгородей, а кое-где снежные сугробы доходили до соломенных крыш.

— Придется прокопать путь к доктору, — сказала Маргрета. — С тобой пойдет Мартин. Принесите доктора на руках, если нельзя доставить его другим способом.

— Что толку копать снег, если сразу же все заметает? — ныл Енс Ольсен. — Сколько бы мы сэкономили, если бы не платили за скорую помощь. Выброшенные деньги!

— Ну-ка, поторопитесь!

Вторая толстая дочь Енса Ольсена была дома. Но пользы от нее было мало. Она боялась даже заглянуть к сестре, забилась в угол, зажала уши и ревела так, будто сама испытывала родовые муки, дуреха. Быть может, у нее завелся в кишках солитер.

Доктора Дамсё не пришлось нести на руках. Он был спортсмен и умел стремительно мчаться на лыжах в пестром свитере, меховой шапке и с докторским саквояжем за спиной. Он сложил свои вещи и добрался скорее, чем двое мужчин с лопатами. Разумеется, девушке полагалось бы лечь в больницу. Колоссальное количество жира могло помешать нормальному течению родов. Но когда доктор приехал, ребенок уже родился. Славная крепкая девочка, издававшая жалобные звуки. Да, вот она и появилась на свет! Следовало бы уберечь ее от этого. Какое безрассудство рожать детей в такие времена.

Однако доктор не забыл похвалить Маргрету, она хорошо справилась, сделала все, что следовало, и до прихода доктора не отрезала пуповину. Все выполнено прямо-таки замечательно.

— А как поживают ваши дети? Все четверо здоровы? Четверых вам хватит. Больше не надо. Этот мир не годится для того, чтобы заполнять его детьми.

В мире царит холод. Земля окутана морозным туманом. Крысы замерзают под полом в домах скотников и квартирах сельскохозяйственных рабочих. Ветер дует сквозь прогнившие рамы и перекосившиеся двери. Через щели в дощатом потолке сочатся капли. Сырые стены пахнут плесенью. От жидкой сажи на печных трубах появились коричневые разводы. На обоях в спальне выступают белые кристаллы инея. У батраков замерзают бутерброды с маргарином. Вода замерзала в ведрах, пока батраки Нильса Мадсена несли ее из колодца. Прикоснешься к железу — пальцы обожжешь.

Рейсовый желтый автобус движется по дороге, дымя дровяным генератором. Снег под колесами хрустит и скрипит. Пассажиры сидят в варежках, в теплых наушниках, закутавшись в шали. На небе сияет солнце, но сквозь расписанные ледяным узором стекла нельзя разглядеть даже, какое место проезжаешь. Когда автобус останавливается, чтобы впустить новых пассажиров, в открытую дверь врывается морозный воздух.

По стратегическим соображениям больше не разрешается передавать по радио сводки погоды. Но холод ощущаешь и без помощи метеорологов. Его не засекретишь.

Снежная вьюга кое-кому пришлась кстати. Потребовались рабочие для расчистки дорог, а для части безработных это означало несколько рабочих дней. Под ослепительным солнцем чистильщики отбрасывали снег в сторону, нагромождая по обеим сторонам дороги высокие белые стены. Из дома вышел Нильс Мадсен и, стоя у своих ворот, скептически наблюдал за рабочими. Им явно не хватало усердия, слишком медленно орудовали они лопатами. Мадсену казалось, что они чересчур много разговаривают и, опершись на лопаты, долго отдыхают за счет местного управления. В Новой Европе этих парней научат поворачиваться.

Нильс Мадсен высказывал свои соображения проходившим мимо пешеходам, пытаясь настроить их против убиравших снег рабочих. Фру Андерсен, которая в меховой шубе и лыжных брюках шла в магазин за покупками, охотно откликнулась. Один бог знает, до чего датские рабочие боятся лишний раз пальцем шевельнуть. Взять хотя бы в пекарне — подмастерья делают только самую необходимую работу и ничего больше. Совсем иначе относится к делу Густав, молодой немец. До чего он прилежен и услужлив! Он не из тех, кто вечно чего-то требует или без конца спрашивает, сколько он получит. Да, надо признать, в Германии умеют учить молодежь, как надо трудиться, что бы люди ни говорили о тамошних порядках. Там знают, что такое долг и честь. Поглядите-ка! Вон опять один рабочий устал и собирается отдыхать! Просто хоть плачь!

Немного дальше, где дорогу еще не успели расчистить и был только узкий проход между сугробами, фру Андерсен встретила старого учителя Тофте, который вежливо посторонился, ступив галошами прямо в снег, чтобы пропустить ее вперед.

— О спасибо, господин Тофте! Что же удивляться, что два человека с трудом могут разойтись? Столько здоровых мужиков послали расчищать дорогу, а они и с места не сдвинулись. Стоят себе, опершись на лопаты, и болтают.

— Но стоять-то холодно, — сказал Тофте.

— Казалось бы, эти люди должны обрадоваться, получив работу, когда у нас так много безработных, — они же сами об этом говорят. Но, конечно, если пособие по безработице ничуть не меньше того, что они могут получить за работу…

— Если дело обстоит именно так, то зарплата поистине слишком мала, — сказал Тофте.

Сорок тысяч рабочих уже отправлено в Германию. В стране свыше ста восьмидесяти тысяч безработных. Они получали вовсе не такое большое пособие, как думала фру Андерсен. В прошлом году максимальная сумма пособия была увеличена до тридцати пяти крон в неделю. Но далеко не все страховые кассы могли выплачивать пособие в таких размерах, к тому же для этого требовалось специальное разрешение Министерства труда.

Как раз недавно велись дебаты в фолькетинге о пособиях безработным, и министр труда и социальных дел приводил точно такие же доводы, как и фру Андерсен.

— Конечно, пособия не очень-то велики, — сказал социал-демократический министр, — Но надо считаться с тем, что получают другие, живущие на свой заработок. Многие рабочие на принудительных работах получают весьма скромную заработную плату. Нельзя же платить безработным столько же, сколько работающим.

Безработные не умирали, получая тридцать пять крон в неделю. Никто не умирал в Дании от голода, это было точно установлено, и всюду можно было прочитать об этом. Но доктор Дамсё, которому приходилось осматривать много пациентов и посещать много домов, констатировал, что питание населения было далеко не удовлетворительным. К чему тогда его врачебное искусство? Доктор Дамсё мог бы рекомендовать разнообразную и питательную пищу, но писать рецепты на питательные блюда не имел права. Он мог давать пилюли, микстуру от кашля и мазь против обмораживания, но не мог прописать еду, дрова и теплую одежду. У него имелось средство против грибка между пальцами ног, но не для уничтожения плесени в сырых домах. Он выписывал таблетки от нервов для истеричных женщин и раздражительных мужчин, но у него не было эффективного лекарства от семейных ссор, которые вызываются безработицей и лишениями.

На крупных хуторах, где бывал доктор, их владельцы обзаводились новой мебелью, новыми коврами и новыми большими радиоприемниками. Комнаты оклеивались обоями или покрывались светлой краской. Проводилось центральное отопление, утеплялись стены. Жены хуторян, направляясь за покупками в магазин, надевали меховые шубки. Благодаря правительственным мероприятиям доходы крупного землевладения увеличились в истекшем году на полмиллиарда крон.

— Нет, я не верю в национальное единение, — сказал доктор Дамсё.

Но ему возражало радиовещание.

— Мы все сидим в одной лодке! — звучал голос премьер-министра. — Все сообща и единодушно несем бремя, возложенное на нас историей. Сейчас не время для политических распрей, сейчас требуется единение и сплоченность. Дружными усилиями всего населения мы должны приспособиться к существующим условиям.

Спокойный низкий голос, звучавший по радио, проникал во все дома — и в теплые комнаты и в холодные.

36

Но премьер-министру приходилось выступать у микрофона и для того, чтобы высказать сожаление в связи с нарушениями порядка. Среди датчан проявлялись нездоровые настроения, поведение многих заслуживало порицания. Немецкие солдаты вели себя предупредительно и корректно, даже образцово по отношению к местному населению. Эти солдаты — представители родственной нам нации, с которой нам следует и впредь поддерживать добрососедские отношения. Не подобает затевать ссоры с немецкими солдатами или настраивать население против соседней нации, ибо это может привести к роковым последствиям. Мы осуждаем выступления, имевшие место в последнее время. Они не к лицу культурному народу!

Таким образом, стало известно, что имели место некие выступления и враждебные действия в отношении немцев. Об этом можно было прочесть кое-что и в газетах. Например, в передовой газеты «Дагбладет» главный редактор Ангвис писал следующее:

«Снова имели место случаи диверсий, за что несколько легкомысленных юношей понесли суровое наказание. Подобные акции ничего общего с патриотизмом не имеют. Мы серьезно предостерегаем против таких действий, против подстрекательства и провокаций».

Министр юстиции Хернилль опубликовал следующее сообщение:

«Среди населения распространяются злостные и нелепые слухи. В целях противодействия этим проискам злоумышленников принято решение — считать отныне наказуемым деянием распространение слухов, способных принести вред стране в ее отношениях с заграницей, даже если слухи передаются не публично, а частным образом от одного лица к другому».

Министр юстиции Хернилль с тяжелым сердцем внес также законопроект о временном дополнении к гражданскому уголовному кодексу. Пожизненным тюремным заключением — а в менее серьезных случаях тюремным заключением с ограниченным сроком, но не менее одного года — наказываются лица, которые оказывают помощь противнику иностранных военных сил, находящихся в стране по соглашению с датским правительством, разрушают или портят военное имущество или оборудование вермахта или предпринимают какие-либо другие действия подобного характера.

Херниллю, успешно сдавшему государственный экзамен по правовым наукам и никогда не нарушавшему законов страны, было неприятно нарушать конституцию, однако он смирился перед необходимостью, рассчитывая, что будущее оправдает его.

Но что знаем мы о будущем? Что смеем предсказать?

В газетах, между прочим, можно было прочесть, что власти в Германии начали недавно кампанию против гадалок и прорицателей. Газеты сообщали, что потребность народа заглянуть по ту сторону завесы, скрывающей будущее, проявляется, как свидетельствует опыт, сильнее всего в военные времена, но до сей поры в Германии на это смотрели сквозь пальцы. Между тем оказалось, что интерес к гаданию может привести к серьезным последствиям для душевного равновесия отдельных лиц. Например, даже заместитель немецкого фюрера Рудольф Гесс, долгое время находившийся под влиянием астрологов и колдунов, бежал на самолете в Англию. Подобного рода случаи не должны повторяться, и не только в Берлине, но и во всей Германии предприняты строгие меры против колдунов любого толка.

Одно можно все же предсказать с уверенностью: Германия выиграет войну. По великогерманскому радио Адольф Гитлер кричал:

— В еврейско-капиталистический век золота, сословного и классового безумия народное национал-социалистское государство высится, словно почетный памятник социальной справедливости и светлого разума. Оно переживет не только эту войну, но и грядущее тысячелетие!

Весна наступила поздно. Март был морозный, терпеливо мерзли растерянные и испуганные люди. Они жаждали весны и боялись ее. Что произойдет в мире, когда зима останется наконец позади? Что случится? Чего следует ожидать?

В марте должны были состояться выборы в местные органы самоуправления, но их отменили. Ригсдаг принял закон, ограничивавший избирательные права, и временно, на один год, отсрочил выборы местных органов. Представляя законопроект, министр внутренних дел сказал в своей речи, что это вызвано намечающимся к весне обострением в международной обстановке. В случае активизации военных действий не к чему выбирать органы местного самоуправления, в поселке Фрюденхольм например.

Расмус Ларсен высказался довольно откровенно.

— Нельзя допустить, чтобы из-за благоприятного стечения обстоятельств в органы самоуправления было выбрано гораздо большее число коммунистов, чем раньше. Верные своей натуре коммунисты, игравшие на нужде и морозах, несомненно, имели временный успех, — говорил он. — Это, к сожалению, можно было наблюдать на общих профсоюзных собраниях по всей Дании. При наличии в нашей стране особых обстоятельств растущее коммунистическое влияние заметно сказалось бы на выборах и привело бы к пагубным последствиям. Ради демократии и сплоченности выборы в органы самоуправления надо отложить.

Таково было мнение Расмуса Ларсена.

В результате Расмус сохранил за собой место в управлении. Не было нарушено доброе сотрудничество между партиями. По-прежнему можно было решать дела датским и демократическим способом, с учетом всех интересов. В местном управлении царили доброе понимание и взаимное уважение между носителями различных политических взглядов.

Однако среди своих близких Расмус Председатель встретил отпор и непонимание доброго сотрудничества.

— Они не стоят тебя, Расмус, — сказала его жена. — Ты жертвуешь собой ради людей, а что ты получаешь от них? Черную неблагодарность.

— Я исполняю обязанности, возложенные на меня народом, — ответил Расмус. — Я буду делать это и в хорошие и в трудные времена и не собираюсь уклоняться от исполнения своего долга. Что же касается коммунистических смутьянов, то скоро, быть может, настанет время, когда мы с ними покончим раз и навсегда!

— Ты идеалист, Расмус, — сказала ему жена.

37

Общее собрание профсоюза происходило в кабачке, в зале, на стенах которого темной масляной краской были нарисованы Свен Гёнге с дружиной. Черные шторы скрывали ледяные узоры на окнах. Во время отчетного доклада председателя в зале то и дело раздавался кашель.

— Все мы знаем, что время тяжелое, в том числе и для рабочего класса, — сказал Расмус Председатель. — Такое же положение сохранится и в будущем, если продлится война. В целом ряде других стран жизнь остановилась на мертвой точке, и мы, естественно, также ощущаем влияние военной блокады и закрытия границ. В условиях, над которыми мы не властны, надо крепче стиснуть зубы и туже стянуть ремень. Для рабочего класса главное — не терять веру и надежду. Нам необходимо сплотиться вокруг наших организаций и единодушно поддерживать их в работе. И необходимо решительно отмежеваться от тех, кто в нынешнее сложное и трудное время стремится посеять раскол в рабочем движении!

Председатель сообщил, что в стране сто восемьдесят тысяч триста сорок четыре безработных. Их могло быть и больше, но, к счастью, приблизительно сорока тысячам рабочих удалось найти работу в Германии. Благодаря этому радость воцарилась во многих семьях, страдавших ранее от безработицы.

Конечно, можно было бы послать на работу в Германию большее число безработных и тем самым смягчить нужду и облегчить тяготы еще многих датских семейств. Если отправка рабочих в Германию не была осуществлена в более крупных масштабах и если некоторые рабочие по-прежнему сдержанно относятся к немецким предложениям, то это объясняется подрывной деятельностью коммунистов, которые хотят создать настроение недоверия по отношению к братской немецкой нации. При данных условиях подобная деятельность недостойна датского гражданина.

Расмус Ларсен говорил рассудительно и спокойно, лишь слегка повышая голос, когда в зале возникало волнение. Он со знанием дела, обстоятельно доказывал, ссылаясь на статистику, что положение безработных вовсе не так серьезно, как может показаться, поскольку многие безработные были лишены работы лишь на короткий срок. Только двадцать семь процентов безработных не имели работы свыше пятидесяти дней, и только семь процентов членов профсоюза не имели работы в течение двадцати шести недель — срока, считающегося максимальным.

Многое можно было бы возразить против статистики Расмуса Ларсена. Например, у многих долгий период безработицы прерывался несколькими днями работ по уборке снега, после чего начинался новый период. Или: можно ли мириться с установленным максимумом выплаты пособия лишь в течение двадцати шести недель в такое тяжелое время. Затем не мешало бы поговорить о том, что увеличение пособия отстает от роста цен минимум на семьдесят пять процентов.

Члены профсоюза не были так рассудительны, как их председатель. Многие среди них давно не ели досыта. Расмус Председатель выразил сожаление, что их тон был недостаточно деловым. К чему спрашивать, как бы сам он прожил на тридцать пять крон в неделю? Разве это деловой подход? Можно ли рассматривать дело с такой стороны?

Разве о Расмусе Ларсене идет речь? Разве он министр? А местное правление профсоюза, может, правительство? Имеет оно право издавать законы и ассигновать средства? Вы говорите о местном управлении и комиссии по социальным делам. Да, это верно, он член этой комиссии. Однако профсоюз и местное управление — совершенно разные учреждения. Неужели нужно говорить об этом? И местное управление вовсе не правительство страны! Расмус Ларсен вынужден просить о соблюдении благоразумия, приличий и делового тона.

— Совершенно верно, что профсоюзы не правительство, — сказал Мартин Ольсен, — Но разве профсоюзы не должны оказывать влияние на правительство? Разве не должен иметь решающего голоса и рабочий класс, который на протяжении жизни двух поколений способствовал политическому и социальному прогрессу в этой стране и который объединился в самые крупные и мощные организации в стране — в профсоюзы? И разве мы не выбрали рабочее правительство?

Где же это выбранное нами рабочее правительство?

Оно подарило правительственное большинство злейшим врагам рабочих. Оно передало власть, которую мы ему дали, денежным тузам и крупным землевладельцам. И это мы должны называть датским единодушием, или национальным единением, или солидарностью народа?! Может, это мы уполномочили наше рабочее правительство передать власть миллионерам, помещикам и крупным землевладельцам? Клика лидеров социал-демократии без всяких полномочий со стороны рабочих отдала правительственное большинство классовому врагу и поставила свои имена под самым гнусным и самым жестоким для рабочих законодательством о снижении заработной платы. Правительство злоупотребляло своим влиянием на руководство профсоюзов, стремясь воспрепятствовать тому, чтобы огромная сила профсоюзного движения могла быть использована для защиты прав рабочих. Для чего существуют наши организации? Когда мы, рабочие, держимся вместе, знаем наши собственные силы и используем профессиональные организации по назначению — мы можем приобрести то влияние, на какое имеем право претендовать. Поэтому мы должны произвести в наших организациях чистку и выбрать таких руководителей и уполномоченных, которые будут соблюдать наши интересы!

Один из присутствующих рассказал о работе в Германии. Он только что вернулся,проработав шесть месяцев в Ватенштадте близ Брауншвейга на заводах Германа Геринга. В местечке по имени Халлендорф находился исправительный лагерь для рабочих, носивший название «Спецлагерь 21», созданный и руководимый гестапо. Если фирма почему-либо была недовольна рабочим, она прямо уведомляла гестапо, и его на две-три недели помещали в исправительный лагерь. Многие датские рабочие попадали в этот лагерь. Двое из них умерли. Причина смерти, указанная официально, — у одного воспаление легких, у другого заражение крови.

Расмус Ларсен прервал рабочего и предложил председателю собрания лишить его слова. Этот вопрос не подлежит компетенции профсоюза, и неуместно говорить здесь о подобных вещах. Это может привести к самым опасным последствиям. Расмус Ларсен считает своим долгом напомнить слова правительства и короля о необдуманных высказываниях.

Из зала раздались возмущенные голоса, требующие, чтобы рабочий продолжал.

— Если профсоюз рекомендует нам ехать на работу в Германию, то нам важно знать, какие там условия работы! — кричали рабочие. — Это именно компетенция профсоюза! Мы хотим выслушать оратора! Хотим знать правду!

— А кто знает, правда ли это? — крикнул Расмус Ларсен.

— Черт возьми! Да заткни глотку, Расмус! Не мешай человеку говорить!

Председатель разрешил оратору продолжать, но предупредил, чтобы тот воздержался от высказываний, могущих оскорбить иностранные государства.

— Председатель, следовательно, не верит, что я говорю правду, — сказал рабочий, вернувшийся из Германии. — Но на заводах Германа Геринга, где я работал, было много датчан, побывавших в исправительном лагере. Я с ними разговаривал, я их знаю и могу сообщить Расмусу их имена! Они спали на голом цементном полу в лагерном бомбоубежище. Их на много дней лишали пищи, били дубинками и пинали ногами. Я хорошо знал одного из погибших. Датский генеральный консул в Гамбурге был уведомлен об этом. И Министерство труда в Дании тоже. Если Расмусу нужны доказательства, пусть спросит, например, министра труда Дама, который все это знает. Датские рабочие находились также в исправительном лагере около Либенау на Везере, кроме того, датчане были в таком же лагере в Фарге под Гамбургом. Они говорили мне, что и там умер один датчанин, но я не знаю, правда ли это. Может быть, министр труда Дам приведет более точные сведения.

Да, очень приятно было вернуться домой и прочесть, что пишет председатель Объединения профсоюзов в газете «Арбейдерен» о датских рабочих в Германии. Что они носят мягкие шляпы, здоровы и бодры и все у них в порядке, что гороховый суп и гороховые фрикадельки так же хороши, как и те, что делает мать Эйнара Нильсена. Но он ни словом не обмолвился об исправительных лагерях для рабочих, а писал о культурных развлечениях и тому подобном. Да, приходили к нам датские артисты и развлекали нас. Один из господ запел «Компас в порядке», а нам предложили подпевать. Приезжал также оперный певец и дама, игравшая на рояле. В другой раз приехал киномеханик и показал нам фильм, заснятый на дне рождения короля. Быть может, все это было хорошо. Но никто не позаботился о товарищах, умерших в лагере № 21. Они умерли в одиночестве. А если Расмус Председатель очень хочет своими глазами увидеть исправительный лагерь для рабочих, он может наняться на работу в Германию.

Слово взял Якоб Эневольдсен.

— Я слишком стар, чтобы ехать в Германию. Так говорит наш председатель. Там требуются люди молодые, бодрые и здоровые, — мы ведь читали «Арбейдерен». Однако я хочу предостеречь молодежь, чтобы она не давала себя увлечь россказнями председателя Объединения профсоюзов и министра труда. Я ни в чем не могу упрекнуть тех, кто поехал в Германию. Им угрожали и заставили туда ехать их собственный профсоюз и комиссия по социальным делам. Им приходилось выбирать между работой в Германии, вспомоществованием на бедность или голодом. Вот как обстоит дело.

Якоб говорил медленно, жестикулируя рукой с зажатой в ней старой забинтованной трубкой.

— Я очень стар, — сказал Якоб, — так стар, что помню, как мы в девятнадцатом столетии ходили на демонстрации. В те времена так же боялись социалистов, как теперь коммунистов. И слова старого марша социалистов, который мы тогда пели, были верны для того времени:

Да, так было в те годы. Но и теперь то же самое! «Очаг наш остыл!» Это абсолютно верно. «Свободы лишают, наш хлеб урезают». Это актуально и сегодня! Именно так и делается. Это ведь все правда! Все, чего рабочий класс добился в этом столетии, все, что борьбой завоевали наши родители и мы сами, теперь предано. Наша партия — самая массовая в стране, но от правительственного большинства мы добровольно отказались. Наши мощные организации парализованы, и мы сами в этом виновны. И теперь мы так же бедны, как наши родители в прошлом столетии. Многие из нас знают, что о холоде и голоде можно вычитать пе только в старых книжках.

— Идет мировая война! — крикнул Расмус Ларсен. — Дания оккупирована чужестранцами! Это еще не дошло до тебя?

— Конечно, дошло, и не только до меня, но до многих других дошло, в каких целях используется оккупация Дании. Мы знаем, кто извлекает выгоду из оккупации. Наше правительство позаботилось о том, чтобы наш граф и другие графы не испытывали нужды. Правительство, которое мы считали рабочим, издало закон, благодаря которому доходы помещиков и крупных хозяев увеличились по меньшей мере на полмиллиарда! Не вся Дания обеднела. Мы каждый день читаем в «Амстависен» отчетности о доходах акционерных обществ. Промышленность и банковский капитал нужды не терпят. Я прочел также в газетах, что наш министр финансов прямо-таки жалуется на обилие денег в государственной казне, так как налог с оборота и другие косвенные налоги приносят слишком большой доход. Государство не страдает от бедности, но безработным помогать не хочет. Страхование по безработице накануне краха. Мы устали слушать об общественном самосознании и единодушии. Расмус Председатель, конечно, говорил о единодушии. И радио по нескольку раз в день орет о единодушии. Классы должны держаться вместе. Народ должен быть солидарен. «Мы все сидим в одной лодке», — говорит Расмус. Но это колоссальная ложь! Ведь если общество является классовым обществом, то в нем идет классовая борьба. Низший класс не может быть единодушен с высшим классом. Это противно природе. У нас не может быть солидарности с теми, кто нас грабит. Держаться вместе с помещиками и директорами мы не будем. Наоборот, мы, рабочие, как класс, будем держаться вместе против высшего класса! У нас есть еще наши организации, и мы будем действовать через них!

Председатель собрания предложил, чтобы следующие ораторы говорили как можно более кратко и не выступали с политическими докладами.

38

Время было позднее. Многим предстоял далекий путь домой. Послышались требования кончать собрание.

Расмус Ларсен не хотел тратить много времени для ответа на нападки, которым подвергся он сам и другие члены правления; кое-какие из обвинений были уже опровергнуты. Это старый припев, повторяющийся на всех общих собраниях. Откровенно говоря, он, принимая во взимание серьезность момента, ожидал деловых выступлений, деловой и плодотворной дискуссии, которая могла бы дать разумные результаты. Но он разочаровался. Мы услышали лишь обычные коммунистические речи или же выступления в стиле времен детства рабочего движения — той поры, когда родители Якоба Эневольдсена были молодыми. (Оживление в зале.)

Расмус Ларсен с огорчением заметил, что коммунисты сумели, по обыкновению, распределить между собой роли. Мартин Ольсен и Якоб Эневольдсен выбрали из священного коммунистического писания каждый свой кусок. И тщательно склеили их. А другие, менее начитанные, исполняли роли статистов и, как всегда, затевали шум. По-видимому, они хорошо срепетировались, их замысел ясен: они стремятся развалить профсоюзное движение, разбить социал-демократию, вызвать беспорядки в стране.

Возлагать ответственность за безработицу на правительство — или даже на данное маленькое отделение профсоюза чернорабочих — настолько явная нелепость, что Расмус Ларсен не счел нужным попусту тратить слова на возражения. Как известно, идет война. Налицо блокада и закрытые границы, не хватает угля и сырья, это верно. Но не по вине правительства или правления профсоюза. Тем более правление профсоюза не несет ответственности за необыкновенно морозную зиму. (Оживление в зале.) Сделано все, что в человеческих силах, чтобы предотвратить трудности, вызванные безработицей и суровой зимой. Первым долгом было сделано все, чтобы подыскать людям работу. Через несколько недель кончатся морозы и значительная часть безработных получит работу. В округе будут продолжаться работы по сооружению бомбоубежищ, прерванные из-за зимы. Намечено и кое-что другое…

И вот теперь, когда коммунисты разыгрывают из себя патриотов и противодействуют ответственным датским властям в их стремлении обеспечить работу для датских рабочих и уголь для датских предприятий, трудно отделаться от чувства возмущения. Коммунисты явно и тайно противодействуют предложению работать в Германии. Расмусу Ларсену рассказывали, что коммунисты исключают из партии рабочих, которые едут на работу в Германию. Если его информировали неправильно, он просит Мартина Ольсена поправить его.

— Правильно, — сказал Мартин Ольсен.

Ну вот, все слышали! Значит, это так. Но можно ли представить себе большую подлость? Большую низость? Маскируясь под патриотов и выдавая себя за истых датчан, коммунисты не дают соотечественникам возможности работать, а их женам и детям получать помощь, в которой они так остро нуждаются; они препятствуют доставке топлива, могущего согреть очаги в датских домах и привести в движение датские заводы! Они несут ответственность за нужду и холод!

Расмус Ларсен позволяет себе усомниться в правдивости истории о расправах с датскими рабочими в Германии. Это очень похоже на фантастические слухи, распространяемые безответственными элементами. Источником этих слухов, как правило, является английское радио.

Возможно, конечно, что в отдельных случаях на зачинщиков беспорядков или на нерадивых рабочих налагаются дисциплинарные взыскания. Расмус Ларсен непременно запросит Министерство труда и социальных дел о наличии таких сведений. Но, как уже сказано, он позволяет себе усомниться в этом.

В заключение он сказал:

— Сейчас, когда предстоит, соблюдая демократию, выбрать в правление лиц, которые будут блюсти интересы своих товарищей, мы не имеем права, легкомысленно поддавшись воздействию чрезвычайных обстоятельств, допустить, чтобы антидатские элементы приобрели какое-нибудь влияние. Коммунисты сознательно поставили себя вне датской общности. Они ведут себя не так, как подобает датчанам. Политический престиж их партии для них важнее будущего Дании и рабочего движения. Нападки на лидеров рабочего движения, всякие слухи и злостные выдумки — вот средства, которые коммунисты используют в такой обстановке, когда нельзя открыто им противодействовать и призвать их к ответу. Об этом необходимо здесь сказать. Сказать честно, откровенно, по-датски: «Мы не желаем терпеть коммунистической подрывной деятельности в наших профессиональных организациях!»

После речи раздались аплодисменты, и Расмус Ларсен почувствовал, что большинство собрания на его стороне. Он уверенно уселся между своими друзьями и с улыбкой взял предложенное ему пиво.

Однако его не выбрали. К полуночи он перестал быть Расмусом Председателем.

Когда-то он был Красным Расом. Много лет назад. Теперь кто-то назвал его Бывшим Расмусом. Но он был далеко не стар, его карьера еще не кончена. Он спокойно переживет небольшое поражение.

Человек физически крепкий, он не чувствовал утомления, хотя многие уже отправились домой спать. Он сидел с друзьями веселый, улыбающийся, крепко держа бутылку своими короткими и сильными пальцами, и привычно потягивал пиво. У него были толстые губы, упрямый затылок и маленькие живые глаза. Такого не сразишь.

Расмус Ларсен ничего не имел против того, чтобы линия его карьеры пошла немного вниз, но только временно. Он будет снова карабкаться вверх, как неукротимый Петер Эддеркоп из народной песни.

На улице светила бледная луна и сильно морозило. Рабочие поехали домой на велосипедах, снег скрипел под залатанными шинами. Якоб Эневольдсен сделал себе шины из пробок — нелепое изобретение: во время езды пробки отлетали. Вслед за Якобом тянулся дурманящий запах самодельного табака из желтоглава.

Ясно вырисовывался белый зимний ландшафт, освещенный луной. Деревья и дома бросали черные тени. Возле булочной пекаря Андерсена стоял человек и что-то делал.

Когда рабочие проезжали мимо на велосипедах, он прятался в тень, прижимаясь к стене. А затем снова выходил на освещенное луной место и продолжал свою работу. В одной руке он держал ведро, в другой кисть и тщательно выводил крупные буквы на зеркальной витрине. Белой прочной корабельной краской он писал на стекле «Пекарь-коллаборационист». Кончив писать, он отступил немного назад и с удовлетворением осмотрел свою работу, выполненную аккуратно и с профессиональным мастерством.

Расмус Ларсен одним из последних покинул исторический кабачок, где местный художник расписал стены романтическими фресками, изобразив подвиги хёвдинга Гёнге. Когда из кабачка вышли последние рабочие, человек с ведром снова спрятался в тени. Они проехали, не заметив его, и никто не обратил внимания, что на большой витрине пекаря намалевана надпись.

Расмус Ларсен заперся в своей затемненной вилле. Перед тем как лечь спать, он отыскал в кухне кусочек хлеба и холодные котлеты. Он еще жевал, укладываясь спать в своей спальне, обставленной гарнитуром кремового цвета.

— От тебя пахнет пивом, Расмус, — послышался голос жены из темноты. — Как все прошло?

— Председателем выбран Мартин Ольсен,

— Мартин Ольсен? Коммунист?

— Да, я же сказал тебе.

— Разве это не ужасно?

— Во всяком случае, для нас это материальный урон,

— Ты расстроен, Расмус?

— Я, бесспорно, немного разочарован, да.

— Как это вышло? Расскажи, что случилось!

— Я устал. Завтра узнаешь.

— Но ты скоро снова будешь председателем? Не правда ли, Расмус?

— Да, но сейчас мне хочется спать,

— У тебя ведь много других дел.

— Да.

— У тебя еще местное управление, и комиссия по социальным делам, и опекунский совет,

— Да.

— Потом еще Союз избирателей.

— Да.

— И общество любителей бабочек, Расмус. Как много у тебя дел!

— Да. Общество любителей бабочек тоже.

39

Прошел год с того утра, когда мировая война привела к вторжению в страну немецкого вермахта.

В этот день правительство опубликовало заявление, утверждавшее, что благодаря достойному поведению населения и чуткому отношению немцев к настроениям датчан удалось как в политическом, так и в экономическом отношении провести этот год в более благоприятных условиях, чем на это можно было рассчитывать в начале оккупации.

Правительство призывало население глубоко проникнуться высказанными соображениями в связи с этой годовщиной и объединиться вокруг послания короля. Оно должно стать отправным пунктом для деятельности всего народа и каждого датчанина, осознающего нашу великую ответственность перед родиной. Пусть этот день заставит вас задуматься, проведем его достойно, без всяких демонстраций, без вывешивания флагов и тому подобных действий!

В эти апрельские дни случилось следующее: Германия потеряла терпение, наблюдая события в Греции и Югославии, и напала на обе страны, применив против них бомбы, гранаты и огнеметы. Тихим утром немцы бомбардировали Белград, где никто не предчувствовал опасности и не знал о назревающем конфликте. Жители спокойно стояли на улицах, глядя на множество самолетов. И вот посыпались бомбы, убивая и калеча тысячи людей. Затем истребители пролетели низко над городом, поливая уцелевших пулеметным огнем.

Об этом событии рассказывалось по радио, и слушатели узнали, что виноват в этом Уинстон Черчилль.

— Дурак он! Пьяница! Паралитик! — кричал немецкий фюрер. — Это его скудоумию мы обязаны тем, что Балканы превратились в театр военных действий!

— Черчилль — человек опасный, — сказал пекарь Андерсен, прослушав по радио последние известия.

Черчилль нарушил мир и покой в семействе Андерсенов. Друг их дома Густав уедет из Фрюденхольма в Грецию. Какое горе для Андерсенов, полюбивших сына начальника почты из Марктхейденфельда как родного! Такого почтительного и услужливого юношу, к сожалению, не найдешь среди датских подмастерьев пекаря.

Были у Андерсена и другие заботы. Он заявил полиции в Престё, что его магазину нанесен ущерб. Но полиция не могла найти безответственного виновника, который нарушил приказ короля и намалевал надпись «Пекарь-коллаборационист» на зеркальной витрине Андерсена. Сержант полиции Хансен, в свое время арестовавший убийцу Скьерн-Свенсена, прибыл в поселок Фрюденхольм, чтобы вести расследование. Но из этого ничего не получилось. Андерсену даже показалось, что Хансен просто не хочет утруждать себя.

Сержант полиции посмотрел на витрину и опросил нескольких людей, не они ли сделали эту надпись. Например, он задал этот вопрос местному маляру.

— Ох нет, — сказал маляр.

Но может быть, среди его учеников были ненадежные ребята? Нет, оба его ученика очень благоразумные парни и в полночь уже спали.

И Хансен уехал обратно в Престё.

Маляр пошел к Андерсену и предложил ему за крупное вознаграждение удалить со стекла надпись. Но то ли в краске были разъедающие вещества, то ли маляр применил слишком сильные средства, только и после того, как он удалил буквы, по-прежнему можно было прочитать надпись «Пекарь-коллаборационист», матово выделявшуюся на стекле, и Андерсену приходилось выслушивать от клиентов немало шуток по этому поводу.

С тех пор маляра прозвали «лунным маляром».

Призывам короля следовали далеко не все. В Престо была арестована тринадцатилетняя девочка, которая шла по Грённегаде в вязаной трехцветной шапочке — синего, белого и красного цвета. Подобные шапочки были обнаружены и в других городах, кроме того, то там, то здесь происходили неподобающие выступления. Министр юстиции счел необходимым разослать серьезное и решительное предупреждение в дополнение к заключительным словам королевского послания, что «каждый необдуманный поступок или высказывание могут иметь самые серьезные последствия».

Среди голосов, призывавших через прессу внять словам короля, громче всех звучал голос Енса Ангвиса. Он неустанно цитировал знаменитые слова в передовицах «Даголадет». А когда он ознакомился с предостережением министра юстиции против использования флагов, значков и определенного сочетания цветов в вязаных шапочках, он сразу уселся писать и сочинил передовую, начинавшуюся, как обычно, со слов короля. Затем он продолжал:

«Время от времени в газетах публиковались сообщения о весьма серьезных наказаниях лишением свободы за безрассудные действия. Теперь подобные действия будут караться еще строже…»

Редактор Ангвис вспомнил о портившем репутацию редакции литературном сотруднике Арне Вульдуме, который, невзирая на серьезность обстановки, безответственно разгуливал по улицам с крошечным британским флажком в петличке. И редактор написал:

«Разумеется, речь идет лишь о единичных случаях. Преобладающая часть датского населения со спокойным достоинством, свойственным народу древней культуры, строго соблюдает наказ короля и будет следовать ему и в дальнейшем, ибо внутреннее достоинство — самая действенная форма самоутверждения народа, живущего в обстановке, создавшейся в Дании в военное время».

— Это про тебя, — сказал Оле Ястрау, протягивая газету своему коллеге. — Ты и есть этот «единичный случай».

Вульдум уселся на край письменного стола Ястрау и медленно, с удовольствием прочитал передовицу. Он всегда наслаждался стилем Ангвиса.

— Это великолепно, — сказал он. — Когда Ангвис пишет о древней культуре, у меня слезы выступают на глазах.

— Ты так и будешь ходить с этой штукой в петлице? — спросил Ястрау. — Когда-нибудь это плохо кончится!

— Когда-нибудь это кончится хорошо, — сказал Вульдум с заметным оксфордским акцентом. — Через несколько лет, когда правление этого почтенного акционерного общества распорядится, чтобы здание «Дагбладет» оделось в британские цвета и чтобы увеличенный портрет сэра Уинстона Черчилля поместили на фасаде дома, наш anpassungsfähige^[30] редактор будет счастлив и сможет похвастаться, что эта газета в мрачное для нашей родины время вдохновила своих сотрудников открыто носить на верхней одежде флажок Union Jack^[31].

Оле Ястрау вздохнул.

— Ты думаешь, дело к тому идет?

— Можно ли сомневаться, что Енс Ангвис при своей способности к мимикрии будет делаться день ото дня все более похожим на англичанина.

— Нет, я не об этом. А ты всерьез веришь, что твои англичане — наши англичане — имеют шанс выиграть войну?

— Дорогой друг, — сказал Вульдум. — Они всегда выигрывали.

— Я не могу себе представить, как они будут вести себя на этот раз. Не могу вообразить! Я завидую твоей вере! Боже мой, как я завидую тебе и всем, кто верит!

— Не вечно же будет длиться немецкое безумие. Нет, не вечно. Безумие не может быть вечным. Боюсь, однако, что это безумие продлится очень долго. Война будет длинная-предлинная. Тридцатилетняя война. А может, и столетняя.

— Что ты намерен предпринять в течение ста лет?

— Самое лучшее, что мы можем сделать, — это вести себя тихо.

— Тихо-тихо! — повторил поэт Оле Ястрау.

40

Происходили большие и малые события. Гитлеровцы оккупировали Грецию и Югославию. Крупнейший крейсер Англии был затоплен. Датский король отрешил от должности посланника в Соединенных Штатах, а правительство начало судебный процесс против этого посланника по обвинению в измене родине.

Начальник немецкой полиции Генрих Гиммлер посетил Копенгаген и имел удовольствие повидаться с начальником полиции Ранэ.

В поселке Фрюденхольм произошло возмутительное преступление, оно не подлежало судебному разбирательству, и о нем нельзя было упоминать в газетах и по радио. Но слухи ползли из дома в дом, вызывая гнев и ужас. Четырнадцатилетнюю дочку пекаря Андерсена изнасиловал и чуть не задушил немецкий солдат. Добрый Густав, друг дома, благовоспитанный сын начальника почты из Марктхейденфельда.

Преступление было совершено в тот воскресный день, когда Густав вместе с другими немецкими солдатами покидал Фрюденхольм. Утром он зашел проститься. Ему вручили подарки и огромный сверток с продуктами. Пожелали доброго пути и военной удачи. Пекарь сказал, что война закончится в течение месяца, в сущности, ее исход уже решен. До рождества друзья встретятся в Новой Европе. Густав обещал после женитьбы на Адельгейде вместе с ней совершить свадебное путешествие в Данию. Это будет скоро.

В воскресенье вечером фру Андерсен позвонила доктору Дамсё. Доктор должен прийти немедленно. С Алисой творится что-то странное, она не может ни говорить, ни есть. Ее не было целый день, и родители не могли понять, куда она делась. Позже фру Андерсен нашла ее на чердаке пекарни, забившуюся в угол среди мешков с мукой. Она дрожала, плакала, не могла объяснить, что с ней, не могла выпить глотка воды.

В доме фру Андерсен пахло олифой, лаком, мылом и содой.

— Осторожно, полы только что натерты, — сказала она доктору, вводя его в комнату девочки, обитую яркими обоями. Пациентку окружали куклы и плюшевые медведи. — Вот она, доктор! Вы понимаете, что с ней?

— Да, — сказал доктор.

На шее следы пальцев, глаза налиты кровью. Жизнь девочки в опасности. Фру Андерсен громко вскрикнула, поняв, в чем дело. Доктор открыл ей правду слишком грубо, не проявив той чуткости, какую необходимо проявлять по отношению к матери. Доктор был занят только девочкой, ее немедленно нужно везти в больницу. Он даже не ответил на вопрос фру Андерсен:

— Надеюсь, малютка Алиса не забеременеет? А допускаются ли аборты в таких случаях? Вероятно, закон это разрешает?

Бесчувственный доктор равнодушно молчал, не понимая горя матери. Разве она виновата? Он как будто упрекал ее своим невежливым молчанием. Разве она могла подозревать, что за человек сын начальника почты из Марктхейденфельда? И разве на нее не обрушился тяжелый удар? Теперь все жители поселка будут сплетничать! у фру Андерсен были все основания впасть в отчаяние, но доктор не проявил к ней ни малейшего участия. В другой раз, бог свидетель, она вызовет врача хотя бы из самого Престё! Пусть доктор Дамсё более не рассчитывает на вызовы в семью Андерсенов!

Пекарь Андерсен решил потребовать возмещения. Начальник почты в Марктхейденфельде, или вермахт, или немецкое государство обязаны раскошелиться, обязаны возместить ему понесенный им моральный урон. Он намеревался подать в суд. Но оказалось, что датская полиция ничем помочь не может. Сержант Хансен из Престё не имел никакой власти над иностранными солдатами. А где Густав теперь? Где-то на пути в Грецию.

А соседи болтали.

— Девчонка сама виновата, — сказал Нильс Мадсен. — Она из тех, что бегают за мужиками! Такая может так раздразнит!, бедного мужчину, что он и рассудок потеряет! Знаем мы их!

Фру Мадсен поджала губы и промолчала. Но была довольна, что у них в доме более нет падших женщин, что их заменили мальчишками из опекунского совета, которые не возбуждают ее мужа.

Один из мальчишек, Гарри со сломанным носом, полол грядки свеклы. В свои пятнадцать лет он был высокий и сильный парень. Нильс Мадсен наблюдал в бинокль, работает ли он. Гарри был ленив, и его следовало держать в ежовых рукавицах. Зимой его определят на завод, потеря невелика. Нильс Мадсен озирает свои владения. Черные штабеля торфа на зеленом лугу. Телята На выгоне. Пасущиеся рыжие коровы. Засеянные поля, свекла, картофель, люцерна. А за торфяником лес. Там кукует кукушка.

Луга зеленели. Весной выпало много дождя, но было еще холодно, и после долгой зимы все запаздывало в росте. Крестьяне ждали тепла. Дикий кервель цвел на обочинах канав легкими белыми зонтиками. А на лугах богородицыны слезки, и полевая гвоздика, и кресс, и душистая мята. Лягушки начали квакать, и учитель Агерлунд принес лягушачью икру в класс для наглядного обучения. Дети с портфелями бежали в школу, стуча деревянными башмаками, не успев вытереть рот после завтрака. Все куда-то торопились, боясь опоздать. Как будто спешили поскорее расстаться с жизнью.

В небе показались самолеты. Немецкие истребители охраняли страну, а транспортные самолеты направлялись в Норвегию. Для жителей поселка было выстроено убежище на сквере у памятника Скьерн-Свенсену. Когда с крыши здания местного управления раздавался вой сирены, жители обязаны были бежать в это укрытие. А спасет ли оно от настоящих бомб? Убежище — высокий курган с трубой — было похоже на мавзолей Скьерн-Свенсена на кладбище. Детям это сооружение нравилось, они влезали на курган, проникали, несмотря на запрет, в его темную глубину, играли в прятки и аукались через трубу. Но рабочие, построившие убежище, снова ходили без работы.

Стояла лучшая летняя пора. Перед праздником Ивана Купалы наступило тепло, пришли первые по-настоящему летние дни. Пчелы жужжали в садах. Высокая бузина цвела у пруда перед домом Мартина Ольсена, Нильс был очень огорчен: его маленькая красная тележка сломалась, и он хотел, чтобы отец сразу же ее починил.

— Посмотри-ка — колесо соскочило!

Но Мартину было некогда. Ему всегда некогда. Нужно идти на собрание. Каждый день он ходил на собрания, писал бумаги, устраивал всякие дела. Он все мог устроить, только вот не мог найти времени починить тележку.

— Это не тележка, это мой автомобиль, — сердился Нильс.

— Конечно, это автомобиль. Я его починю, только подожди немного, Нильс. Завтра. Или в воскресенье.

— Ты никогда не починишь! Никогда у тебя нет времени!

— В воскресенье, Нильс. Мы обязательно починим автомобиль!

— Нет! Нет! Ты никогда ничего не хочешь для меня сделать! — Нильс заплакал и пнул тележку ногой.

— Жаль детей, — сказала Маргрета. — У тебя никогда нет времени заняться ими. Ты обещаешь и обещаешь, и все-то тебе некогда.

— Черт подери, может же он подождать до воскресенья! Не могу я чинить тележку, когда мне нужно идти на собрание!

— Ты обещал детям пойти с ними в лес как-нибудь, когда распустятся буковые деревья. Они так этого ждали. А теперь буки уже распустились!

— Да, да. В воскресенье мы пойдем в лес. В воскресенье у меня нет особых дел. Мы отправимся в лес на прогулку. Возьмем бутербродов, ты захватишь лимонаду! А сначала починим тележку, хорошо, Нильс?

Нильс не ответил. Обиженный, он стоял у своей тележки, глядя, как отец уезжает на велосипеде.

Мартину нужно было торопиться, чтобы успеть. Нужно побеседовать в комиссии по социальным делам. Поговорить в отделении профсоюза. Вечером он встретится с Оскаром Поульсеном и Якобом Эневольдсеном. Они перенесут тяжелый ящик к Якобу. Все нужно успеть. Они проработают допоздна. Дети будут уже спать, когда он вернется домой.

Дни стояли длинные, настоящая темнота не наступала. Белые летние ночи невозможно затемнить. Кукушка упрямо и терпеливо кукует в лесу. Над болотом и лугами поднимается белый пар. Завтра снова будет теплый день.

Доктор Дамсё помогает при трудных родах. Люди размножаются, невзирая на войну и тяжелое международное положение. Молодые люди, обнявшись, мечтательно бродят парами по дорогам, на стогах сена находит приют любовь, и это несмотря на ночную росу и туман над лугами. Люди не умнеют.

Мартин вернулся домой в полночь. Маргрета еще не ложилась, она сказала, что у нее было много дел. Дети никак не могли угомониться, все говорили о прогулке в лес и, возбужденные ожиданием, не могли заснуть. Для взрослых пойти в лес Фрюденхольма, посидеть на лужайке, съесть бутерброды и выпить лимонаду — это пустяк. Но для детей — целое событие.

— На этот раз ты не смеешь их обмануть, — сказала Маргрета.

— Не обману, будь спокойна. Мы обязательно пойдем завтра в лес. Освобожусь от всего и буду заниматься только детьми.

Стенные часы громко тикали в комнате. А снаружи раздавалось кваканье лягушек, трели соловья и сопение ежей. Мартин с женой вышли из дому полюбоваться перед сном летней ночью. Соловей пел так громко, что заглушал лягушачье кваканье в пруду и другие ночные звуки. Доктор Дамсё, возвращавшийся домой на своей машине, встретил их на дороге. Он удивился, что и женатые люди бродят, мечтая, июньской ночью. Свободомыслящему человеку это показалось нелепым, неприличным.

41

Мартин спал, просыпался, засыпал снова. Белая ночь проникла и в комнату. Он ощущал близость Маргреты, крепко спавшей рядом. Слышал сонное дыхание детей в соседней комнате, тиканье часов, крики лягушек и пение ночных птиц.

Он дремал, просыпался, видел сны и, проснувшись, задумывался. О жизни человека в этой короткой белой ночи. На какое-то время он погружается в сон, в дремоту, потом просыпается, осознавая, что живет в этом мире.

А мир существует независимо от его сознания. Ты спишь, а события идут своим чередом, трава растет, цветет бузина, времена года сменяют друг друга, солнце и звезды совершают свой круг. И когда тебя не было на свете, солнце также вставало, и когда ты умрешь, все останется по-прежнему — бузина, лягушки и люди.

Человек дремлет, ему снятся сны, в полусне родятся образы, мысли. Он ощущает женщину рядом с собой, обнимает ее. Там, снаружи, поет соловей, квакают хором лягушки. Когда солнце взойдет, начнется воскресенье, нужно будет починить красную тележку Нильса, и мы пойдем в лес, возьмем с собой бутерброды и лимонад. Все хорошо.

Он спит. Ночные звуки мешаются со сновидениями, хор квакающих лягушек, утреннее пение петуха, кукование кукушки. Кукушка заглушает всех, ее кукование главенствует над другими звуками. Внезапный стук, шум вызывает неприятное ощущение во сне, как будто гремит гром.

— Мартин, Мартин! Стучат!

Маргрета сидит на кровати. Дети проснулись и заворочались в соседней комнате, младший заплакал. В дверь барабанят.

— Сейчас иду! Тише!

Мартин вскакивает с постели. Это, наверное, Оскар. Но какого черта он так барабанит?

— Кто там?

— Полиция. Откройте!

Вошли два полицейских в штатском, их легко узнать. Один показал полицейский значок.

— Вы — рабочий Мартин Торвальд Ольсен?

— Да.

— Одевайтесь и следуйте за нами.

— Почему? Что случилось?

— Поторапливайтесь!

— Ну, ну, спокойнее! Я хочу знать, в чем дело? Это арест?

— Как видите.

— Почему? Что это значит?

— Я ничего не знаю. Вы коммунист? Одевайтесь же!

— В чем меня обвиняют?

— Я ничего не знаю. Может быть, вас ни в чем не обвиняют.

— Что за чепуха! Обвиняют меня или нет?

— Спокойно, Ольсен. Мы только выполняем приказ. Разве вы не слышали сообщения по радио о том, что Германия начала войну с Россией?

Дети вышли из своей комнаты в ночных рубашках и с любопытством смотрели на посторонних.

— Мы идем сегодня в лес, — сказал Нильс.

— Придется отложить, — сказал ему Мартин.

— Нет. Ты обещал! И мы будем чинить тележку!

— Как тебя зовут, дружок? — спросил один из полицейских, явно любящий детей. — Ты уже большой мальчик, тю-тю-тю.

— Придется произвести обыск, — сказал другой полицейский.

— Нет, — возразил Мартин. — Нет. Я не разрешаю. У вас есть ордер?

— У нас есть приказ.

— Плюю я на ваши приказы, раз у вас нет ордера па обыск!

Среди множества брошюр на полке находилась и конституция датского государства, и брошюрка о том, как нужно относиться к полиции и суду. Домашний обыск может быть произведен только по решению судьи.

— Не сердитесь, Ольсен, — сказал любящий детей полицейский. — Мы выполняем свой долг.

— Вы поступаете незаконно. Разве вы не знаете конституции?

— Нынешней ночью произошли большие события. Не думаю, что вам стоит полагаться на конституцию.

— Я протестую против обыска! Вас привлекут за это к ответственности.

Один из полицейских начал открывать ящики и шкафы, рыться в вещах Маргреты. Второй следил за тем, как Мартин умывается в кухне.

— Вы боитесь, что я утоплюсь в умывальнике? — спросил Мартин.

Маргрета что-то накинула на себя. Отвела Розу в сторону и шепнула ей несколько слов. Роза потихоньку выскользнула из дома — через кухонную дверь. Она со всех ног помчалась на молочный завод. Енс Ольсен и обе его толстухи дочери стояли у окон и таращили глаза.

Полицейский ходил за Мартином по пятам.

— В уборную вы тоже со мной пойдете?

Да, полицейский будет стоять на страже около маленького домика в саду.

Маргрета взяла на руки малютку Петера, который плакал, потому что ему пора было кушать. Герда и Нильс стояли и смотрели на полицейских, исследовавших книжную полку и рывшихся в дорогих сердцу Мартина брошюрах. Полицейский был не очень-то начитанный человек и не знал, какие книги следует считать опасными. Для начала он отделил книги в красных переплетах.

Маргрете и Мартину не удалось поговорить наедине. Маргрета вела себя удивительно сдержанно.

Полицейские стояли около них и наблюдали, как они прощаются.

— Тебя известит мой защитник, — сказал Мартин, — В течение двадцати четырех часов мне будет предоставлен защитник.

— Надолго ли, как ты думаешь?…

— Ненадолго, Советский Союз разобьет нацистов. Теперь началась другая война. Классовая.

— Пошли! — приказал полицейский.

— Прощай, Герда, прощай, Нильс, прощай, малышка Петер… А где Роза?

Маргрета чуть-чуть улыбнулась.

— Роза пошла за молоком на молочный завод.

Вообще-то они брали молоко у Енса Ольсена. Мартин понял и тоже улыбнулся.

— Тележку! — крикнул Нильс. — Ты должен починить тележку! Ты обещал.

Да, тележка, прогулка в лес… Мартин вдруг ощутил комок в горле и не мог выговорить ни слова. Вернулась Роза и успела попрощаться с ним.

— Ты умная девочка, Роза! — Мартин поцеловал ее и быстро отвернулся.

Один полицейский носил книги и бумаги в машину. Другой держал Мартина за рукав. Енс Ольсен и толстухи смотрели во все глаза.

В машине сидел третий полицейский. Поехали! Водитель развернул машину. Сквозь стекла Мартин видел свой дом, бузину, пруд. Маргрета стояла на крыльце с маленьким Петером на руках. Герда плакала. Роза и Нильс махали рукой. Было теплое, чудесное летнее утро.

Полицейский автомобиль подъехал к желтому дому у молочного завода, где жили Оскар и Йоханна. Двое полицейских вошли в дом, третий сторожил Мартина.

Оскара дома не было. Йоханна протестовала против обыска. Есть ли у вас ордер на обыск? Она повторяла это, как только что выученный урок. Она не знала, где Оскар, и не хотела отвечать на вопросы.

В другой половине дома радио орало во всю мочь:

— От Ледовитого океана до Черного моря немецкие войска перешли границы России!

Черноволосые дети соседа вышли из дому, осматривали и ощупывали полицейскую машину, как будто она съедобная. Сосед тоже не знал, где Оскар Поульсен. Разве его нет на заводе?

Нет, на заводе его не было. Он заходил туда рано утром, а потом внезапно исчез. Никто ничего не знал. При обыске в квартире Оскара ничего интересного не нашли. Полицейская машина снова развернулась и поехала. По длинным улицам поселка, мимо пекарни, мимо дома врача, школы, кооператива, магазина, хутора Нильса Мадсена, мимо виллы Расмуса Ларсена, домика старой Эммы.

— Они везут Мартина Ольсена, — сказал Расмус Ларсен жене. — Он сам виноват.

42

В здании суда маленького городка Мартина основательно обыскали и ощупали. Оружия при нем не было. Кошелек, все содержимое которого состояло из двадцати одной кроны и нескольких эре, был взят на сохранение. Партбилет, профсоюзный билет, ключи, перочинный ножик, сигареты и расческу отобрали тоже.

Полицейский в форме предложил ему сесть.

— Мне нужно задать вам несколько вопросов. Ваше имя полностью?

— Мартин Торвальд Ольсен.

— Год рождения?

— 20 октября 1913 года.

— Место рождения?

— Фрюденхольм.

— Профессия?

— Рабочий.

— Где вы живете?

— Там. откуда вы меня взяли.

— Значит, во Фрюденхольме… — Полицейский записывал.

— Признаетесь в том, что вы коммунист?

— Признаюсь? Разве это преступление?

— Вопросы задаю я. Вы коммунист?

— Да. Но вообще я не желаю отвечать на вопросы, пока не узнаю, в чем меня обвиняют, пока меня не вызовут к судье и не дадут защитника.

— Вы отказываетесь отвечать на вопросы?

— Отказываюсь. В чем меня обвиняют?

— Не знаю. Вы ведь коммунист.

— Это обвинение? Разве противозаконно быть коммунистом, социал-демократом или консерватором?

— Нет. Я ничего не знаю. Я не знаю также, вызовут ли вас к судье в течение двадцати четырех часов.

— Вы намерены нарушить конституцию?

— Я ничего не намерен. Я ничего не знаю. Я только выполняю приказ.

— Вам придется отвечать за эти незаконные действия. Вы в них тоже виновны. В моем доме незаконно произведен обыск.

— Ничего не могу поделать. Мы живем в необычное время, господин Ольсен.

— Я требую, чтобы мне было предъявлено обвинение! Требую вызова к судье!

— Не могу вам помочь, господин Ольсен.

— Тогда отпустите меня!

— Не могу. Я обязан действовать согласно приказу.

— А кто отдает вам незаконные приказы?

— Этого я не могу вам сказать. Но я думаю, что вы поступили бы разумно, господин Ольсен, если бы вели себя спокойно и ответили на несколько незначительных вопросов.

— Я не буду отвечать.

— Вы знаете рабочего молочного завода Оскара Поульсена?

— Я не отвечаю.

— Послушайте, Ольсен! Вы вредите только себе самому. Если ваша совесть чиста, вы можете спокойно ответить. Вы знаете, где находится этот Поульсен?

— Я протестую против этого допроса. Протестую против незаконного ареста. Протестую против незаконного домашнего обыска. Можете записать это в протокол.

Полицейский вставил лист бумаги в пишущую машинку и, подумав немного, написал:

«Компарент отказался отвечать на вопросы, помимо лично его касающихся, и требует включить в протокол протест против обыска в его квартире, который он считает незаконным».

Он протянул Мартину бумагу и перо.

— Если вы согласны, можете подписать.

— Компарент? Я не знаю, что такое компарент? Это я?

— Да. Так называется лицо, привлекаемое к суду.

— Меня привлекают к суду?

— Да.

— Вы — это суд?

— Я представитель власти.

— И власть нарушает законы?

— Господин Ольсен, я не могу спорить с вами. Я прекрасно понимаю ваше возмущение. Мы находимся в исключительном положении, когда не мы хозяева в стране и когда мы ничего изменить не можем. Мы должны стараться вести себя спокойно. Если вы согласны с тем, что я написал, подпишите.

Мартин подписал.

— А что теперь?

— Я ничего не знаю, господин Ольсен. Надеюсь, что все уладится наилучшим образом. Пожалуйста, сюда!

Его повели через конторские помещения и коридоры, провели за скрипучую дверь с решеткой и объявили, что он находится под предварительным арестом.

43

Полиции в это воскресенье пришлось нелегко. Она охотилась за людьми по всей стране. Уже рано утром была мобилизована большая группа полицейских, сразу же с усердием приступивших к делу. Арестам предшествовали важные переговоры.

Министр юстиции Нильс Хернилль не заметил, чтобы накануне произошло что-то из ряда вон выходящее. За последнее время ему не часто докладывали о том, что происходит. После патриотической демонстрации в день конституции немцы потребовали удаления министра юстиции. Однако власти удовлетворили его желание остаться на посту до того июльского дня, когда исполнится год с момента его назначения министром юстиции. До этого срока оставалось немногим более двух месяцев, и от Хернилля зависело, чтобы они протекли мирно. А затем его ждало приятное место судьи, которое даст ему гораздо больше свободного времени для занятий геральдикой и генеалогией.

Нильс Хернилль вышел из министерства в субботу в семнадцать часов. Вечер провел в частном доме, где был в гостях и премьер-министр, вызвавший восхищение присутствующих тем, что в теплый летний день впервый раз надел белый смокинг.

Несколько раз в течение вечера премьер-министра вызывали к телефону, и у Хернилля возникло смутное предчувствие каких-то больших событий. Ночью, возвращаясь домой вместе с премьер-министром, он поинтересовался, что это были за звонки.

— Ничего особенного, — ответил премьер-министр. — Просто немцы закрыли порты.

Больше Хернилль ни о чем не спросил. Машина остановилась у калитки его дома, оба министра пожелали друг другу спокойной ночи и поблагодарили за приятно проведенный вечер. Все было спокойно в районе вилл. Хернилль шел по саду, сирень еще не совсем отцвела, дрозд выводил свои трели. Хернилль остановился, постоял, вдыхая аромат и слушая пение дрозда, затем вошел в дом.

Телефон на вилле был переносный. Каждый вечер перед отходом ко сну Хернилль переносил его в спальню, чтобы в случае серьезных событий внешний мир мог связаться с ним и ночью. В такое тревожное время нужно быть готовым ко всему.

Но в эту ночь Нильс Хернилль забыл перенести телефон, и он остался в той комнате, где его никто не слышал. Это обстоятельство и послужило причиной того, что министр юстиции не имел никакого отношения к воскресной охоте за коммунистами. Поразительная, но счастливая случайность для дисциплинированного и исполнительного чиновника.

Именно в эту ночь телефон звонил.

Но министр спал крепким сном невинного младенца. А говорят, что тот, кто спит, не грешит. Встав в воскресенье утром, выспавшийся и отдохнувший, Нильс Хернилль уселся за кофе с мармеладом и выдаваемыми по карточкам булочками. Он ничего не знал о случившемся ночью. Не знал, что Германия напала на Советский Союз. Не знал, что его полиция охотилась за его соотечественниками. Министр юстиции не знал, что конституция датского королевства в эту ночь прекратила свое существование.

Небольшая техническая подробность сняла с министра юстиции Нильса Хернилля ответственность за происшедшее. Только утром от начальника департамента Асгера Петерсена, позвонившего ему, он узнал о ночных событиях. Но вмешиваться при всем его желании было уже поздно. Охота за коммунистами велась по стране вовсю.

Начальник департамента полиции Асгер Петерсен был только что назначен на эту должность. Он-то не проспал телефонного звонка. Его разбудил в три часа ночи эсэсовский бригадефюрер фон Канштейн. Петерсену следует незамедлительно явиться в Дагмархус. Немцы имеют сообщить ему нечто важное.

Начальник департамента полиции вскочил с постели и стал одеваться. В четыре часа он был на месте. В Дагмархусе собрались немцы и датчане, среди них были инспектор датской полиции и директор датского Министерства иностранных дел, которому пришлось в это утро отказаться от обычной прогулки верхом.

Немцы были настроены бодро, уверены в близкой победе. Они сообщили датчанам, что началась война с Советским Союзом и коммунизмом, и передали им список мероприятий, каковые было бы желательно осуществить. В этом списке среди других содержался, в частности, и пункт об аресте руководящих датских коммунистов.

Директор Министерства иностранных дел и начальник департамента полиции заявили, что сами они такого приказа отдать не могут. Поскольку среди руководящих коммунистов были и депутаты фолькетинга, эта акция означала открытое нарушение конституции. В таком случае чиновник, прежде чем предпринять что-либо, обязан обратиться в правительство.

— Если датская полиция немедленно не арестует этих людей, мы сделаем это сами!

— Справитесь ли вы?

— Да, — сказал бригадефюрер эсэсовцев фон Канштейн и показал картотеку на коммунистов, которую полицейский комиссар Оденсе любезно передал своим немецким друзьям. Это была копия специальной картотеки Отделения «Д».

После коротких переговоров немцы разрешили начальнику департамента полиции позвонить министру юстиции Херниллю. Но телефон министра не отвечал. Генеральный секретарь Министерства иностранных дел позвонил премьер-министру, и тот ответил, поскольку телефон у него стоял на ночном столике.

— Немцы требуют ареста руководящих датских коммунистов.

— Вот как, — ответил премьер-министр с постели.

— Следует ли выполнять требование немцев?

— Да.

— Они требуют также ареста коммунистических депутатов фолькетинга. Это противоречит конституции.

— Тем не менее арестуйте их.

Премьер-министр повернулся на другой бок и заснул.

Эти формальности сочли необходимым соблюсти, прежде чем начать охоту. Датчане не попытались заставить немцев смягчить требования. Не сочли нужным выразить хотя бы формальный протест.

В немецком списке значилось полсотни коммунистов, которых желательно было арестовать. В утренние часы датская полиция успела задержать свыше четырехсот.

Получив приказ немцев и согласие премьер-министра, начальник департамента полиции Асгер Петерсен вместе с советником по уголовным делам Германсеном и штурмбаннфюрерами СС Фестом и Хуффом отправились в Полицейское управление, где по тревоге были собраны работники сыскной полиции.

Здесь-то и был выработан план охоты. Собравшиеся просмотрели особую картотеку на коммунистов полицейского комиссара Хорсенса. Комиссар по уголовным делам Германсен, которого датские друзья звали Дядюшкой Гансом, привез из Дагмархуса немецкую картотеку с пятьюдесятью или шестьюдесятью фамилиями людей, которых немцы желали видеть арестованными.

При просмотре и сравнении немецких и датских карточек сержант Хансен сделал удивительное открытие, что немецкая картотека является прямой копией материалов Отделения «Д». Немецкие и датские карточки полностью совпадали. Совпадали и имена, и ошибки. Одинаковые списки, одинаковые опечатки.

Сержанту Хансену стало не по себе, когда он обнаружил, что немецкий список фамилий представлял собой точную копию того списка, который он в один прекрасный летний день 1940 года составил вместе с Тюгесеном по просьбе полицейского комиссара Оденсе. Оденсе тогда сказал, что список нужен ему лично. Теперь Хансен понял, что полицейский комиссар передал его немцам.

Совещание в Отделении «Д» кончилось. Исполнительные полицейские с ордерами на аресты отправились выполнять поручение. В Полицейском управлении создали штаб по поимке коммунистов. Выполнив требование немцев, датчане продолжали аресты уже по своей инициативе. Особая картотека Отделения «Д» была исчерпана, и генеральный штаб получил дополнительные сведения от СИПО и других полицейских организаций, у которых также имелись имена и адреса коммунистов. В провинцию отправлялись телеграммы, туда звонили по телефону, связывались по телетайпу. Вся страна была поднята на ноги.

Днем состоялось заседание правительства. Добрейший премьер-министр сделал сообщение. Члены правительства единогласно все одобрили. Никто не возражал. Представители всех партий выступали в полном согласии друг с Другом. Они были солидарны и единодушны.

44

Камера, куда посадили Мартина Ольсена, имела менее шести шагов в длину и три в ширину. Стены ее, покрытые темно-серой штукатуркой, делали ее похожей на старомодный писсуар. Железную откидную койку на день подымали к стене, чтобы заключенный не мог лечь. Привинченный к противоположной стене крохотный кусок доски изображал стол. Над ним была полка, где помещалась кружка, а в ней ложка, нож и вилка. В углу маленькая полукруглая раковина и кран. Высокая деревянная табуретка, вместительный ночной горшок, стоявший на цементном полу, и жестяная плевательница дополняли меблировку. Окна с железными решетками находились высоко и снаружи закрывались листами жести, чтобы лишить заключенного возможности любоваться открывавшимся из камеры видом. В двери — глазок.

Так выглядела камера. Мартин представлял ее себе более опрятной. А здесь было грязно, к тому же из пустого ночного горшка исходил терпкий запах. За дверью камеры постоянно слышался топот ног в деревянных башмаках, лязг ключей, а время от времени с невероятным грохотом хлопали двери. Через окно слышались гудки автомобилей, велосипедные звонки, иногда кто-то насвистывал песенку. Часы на церкви пробили одиннадцать ударов. «Хорошо, что слышен бой церковных часов», — подумал Мартин. Его часы ему так и не вернули.

Мартин ходил по камере. Шесть маленьких шагов вперед, шесть назад. Пил воду из глиняной кружки. Пришлось воспользоваться и ночным горшком. Время тянулось медленно. Он раздумывал над тем, что случилось, и пытался представить, как будет разговаривать с судьей. Прежде всего он будет протестовать против незаконного обыска. В чем его могут обвинить? Откуда полиции известно о его существовании? Кто на него донес? Оскара они тоже искали. А может быть, и всех остальных товарищей?, Но как полиция могла знать, кто коммунист в этом маленьком южнозеландском поселке? Не донесли ли на них местные нацисты, вроде Мариуса Панталонщика или Нильса Мадсена? Может быть, они что-нибудь подслушали? Было запрещено осуждать немцев, разносить слухи. Мартин вспомнил, что как-то пообещал вздуть Мариуса как следует, если тот не оставит детей в покое.

Дети… Как плакала Герда, когда его увозили. И он не успел починить маленькую красную тележку Нильса. Многого не успел он сделать. Хорошо, что Маргрета послала Розу предупредить Оскара. Маргрета всегда соображает быстрее, чем он. Что-то они делают теперь дома?

А война… Если бы послушать радио! Хоть бы что-нибудь узнать! Исход войны известен. Красная Армия — здоровая армия. В Советском Союзе нет ни нацистских офицеров, ни пятой колонны, ни борющихся между собой классов.

Дверь камеры внезапно с грохотом открылась. Мартин рассердился на себя за то, что вздрогнул.

— Обед! Вот! Берите миску! — крикнул надзиратель и протянул жестяную миску. — Побыстрей!

Мартин взял миску. Котлеты в сером соусе, синий картофель. Воскресный обед.

— Вы не знаете, когда меня допросят согласно конституции? — спросил Мартин.

— Ничего не знаю! — Дверь с шумом захлопнулась.

Вилка была грязная. Мартин поднес ее к крану. Но вода текла, лишь когда нажимали на кнопку, поэтому Мартин мог мыть вилку только одной рукой. А на вилке застыл старый жир, отмыть его было нелегко.

Мартин не мог заставить себя есть. Отвратительные котлеты серого цвета напоминали по вкусу грязную тряпку. Он надеялся, что это его последний обед в камере. Днем его обязательно допросят по всем правилам. Ничто не указывало на то, что в тюрьме хозяйничают немцы. Он не видел ни одного немца и в здании суда. Значит, его арестовали датчане и датские законы по-прежнему действительны.

Мартин о многом собирался спросить надзирателя, когда тот придет за миской. Цвет лица у этого человека был нездоровый, тюремный, сероватый, как котлеты и соус. Он был очень худ и раздражителен, может быть, страдал какой-нибудь болезнью. Мартин постарается не ссориться с ним.

Снаружи послышался шум, звяканье ключей, и дверь с грохотом открылась.

— Миску! — крикнул надзиратель, — Сюда! Нет, вилку оставьте себе!

Мартин поспешил вынуть вилку из миски.

— Мне бы хотелось получить кусок мыла, — сказал он, — и полотенце.

— Здесь не гостиница, — ответил надзиратель.

— Но мне ведь нужно мыться.

— Вода в кране.

— А мыло?

— Мыла не получите.

— Могу ли я поговорить с инспектором?

— Нет, и со мной лучше не говорите!

— Подождите! Я хочу вас спросить. Как обстоят дела на фронтах? Я не слышал радио и ничего не знаю.

— Это и не нужно. Неужели вы думаете, что я буду вас развлекать?

— Нельзя разве задать вопрос своему земляку?

— Ну так слушайте. Вы не имеете права ни спрашивать, ни говорить! Когда я вхожу в камеру, вы обязаны встать и стоять навытяжку!

Стоявший Мартин сразу же сел.

— Вы что, порядков тюремных не знаете? — раздраженно сказал надзиратель.

— Ответьте мне, тюрьма занята немцами? Кто здесь распоряжается — вермахт? Немецкая полиция?

— Никаких немцев здесь нет! И нечего задавать глупые вопросы! Поосторожнее!

Дверь снова захлопнулась.

В камере было тепло. Время тянулось медленно. Покурить бы! Мартин вспомнил о сигаретах, отобранных у него полицией. Неужели своим курением он нанесет вред государству? Неужели возможность умыться подрывает основы закона и права? А может быть, цель как раз в том, чтобы заключенный, представ перед судьей грязным, чувствовал себя менее уверенно.

Его радовали церковные часы, отбивавшие каждую четверть и сообщавшие, который теперь час. Когда он выйдет отсюда, он подойдет поближе и посмотрит на эти часы. Ему вдруг захотелось выяснить место расположения церкви. Он был не в ладу со сторонами света. Да и лист жести на окне не давал возможности определить, куда оно выходит.

Почему койка днем поднимается? Почему он не имеет права откинуть ее, лечь и поспать, чтобы убить время? Почему все так неудобно?

Время шло. Уровень в горшке повышался. Он вылил его содержимое в раковину. Что за свинство царит в тюрьме!

Днем снова загремели ключи в двери.

— Прогулка! Сюда! Держите расстояние! Не оборачивайтесь, не разговаривайте! Стоит вам произнести хоть слово, вас сразу же отведут в камеру! Смотрите вниз!

Мартин шел за четырьмя мужчинами в полосатых пижамах. Они лениво плелись гуськом по коридору, потом вниз по железной лестнице. Гулко стучали их деревянные башмаки. Это, должно быть, обычные уголовники. По ним видно, что они здесь не новички. Товарищей среди них нет.

По залитому цементом двору, окруженному высокими стенами, они бессмысленно ходили по кругу. Худой надзиратель с серым лицом курил сигарету и наблюдал за ними.

— Держите расстояние! — командовал он.

Кругом, кругом в течение получаса. Потом снова вверх по железной лестнице. Каждый останавливался у своей камеры лицом к двери, пока ее не откроет надзиратель. Мартин обернулся к нему.

— Я требую кусок мыла!

— Молчать!

— Не буду. Я не могу мириться со свинством, которое здесь творится! Я хочу говорить с инспектором. И буду жаловаться на вас.

Надзиратель втолкнул его в камеру, дверь захлопнулась. Мартин тщетно стучал. Он мог или продолжать ходьбу — шесть шагов вперед, шесть назад, — или для разнообразия посидеть на деревянном табурете.

В восемь вечера дверь снова загрохотала.

— Ужин! — На этот раз пришел другой надзиратель. Полный человек с нормальным цветом лица, — Держите!

На жестяной тарелке лежали четыре толстых ломтя ржаного хлеба, кусок сеяного, крошечный квадратик масла, маленький кусочек сыра и тонкий ломтик колбасы.

— Давайте кружку! — Из большого жестяного кувшина он налил Мартину в кружку синеватого снятого молока. — Если мало, можете получить еще хлеба.

— Вы инспектор?

— Нет.

— Могу я поговорить инспектором?

— Нет.

— Когда меня допросят согласно конституции?

— Не знаю.

Дверь захлопнулась.

Через час ключи загремели снова.

— Встаньте! Когда я вхожу, вы обязаны встать!

Мартин продолжал сидеть.

— Вы обязаны сразу же встать и стоять навытяжку, в глубине камеры, спиной к окну, пока надзиратель находится в камере.

Мартин не отвечал.

— Вы обязаны подчиняться тюремному распорядку.

— Я не требовал, чтобы меня привезли сюда, — сказал Мартин. — Могу уйти.

Надзиратель откинул койку.

— Спать!

— Меня арестовали в семь часов утра, — сказал Мартин. — Допрос, согласно конституции, должен иметь место в течение двадцати четырех часов. Меня допросят ночью?

— Раздевайтесь! Одежда на ночь выносится из камеры. Поторапливайтесь!

45

Ночью Мартина разбудил шум в коридоре.

— Нет! — кричал кто-то. — Нет! Нет! Не хочу! Отпустите меня!

Снова шум и снова крики:

— Пустите меня! Пустите! Нет! Свинья! Глупая свинья! — Как будто там боролись с пьяным. — Дьявол! — Дверь захлопнулась, и воцарилась тишина.

На койке лежала грубая простыня и грязное серое шерстяное одеяло. Подушки не было, а от соломенного тюфяка исходило зловоние. Мартин не страдал бессонницей, он крепко заснул, но его разбудил шум в коридоре. Кто-то постучал в стену. Он ответил стуком. Но стучали явно по какой-то системе. Мартин не понимал. После нескольких тщетных попыток сосед прекратил стук.

В шесть часов зазвонил звонок и дверь загремела. В камеру бросили одежду.

— Вставать! Быстро!

«Допрос, согласно конституции, — подумал Мартин. — Наконец-то».

Через несколько минут появился худой надзиратель с серым лицом.

— Горшок и плевательницу! — крикнул он.

— Что с ними делать?

— Проснитесь же! Возьмите горшок в одну руку, плевательницу в другую! Выходите! Смотрите вниз, я вам сказал! Не оборачивайтесь!

Оба предмета следовало выносить в уборную и выливать их содержимое в раковину. Тут же заключенный имел возможность справить свою нужду. Уборные помещались в железных клетках. Надзиратель стоял у клетки и следил за заключенным сквозь решетку. Смотрел на часы и по истечении нескольких минут отрывал от ролика кусочек бумаги и протягивал через решетку.

— Ну, все!

— Откуда вы знаете?

— Выходите, не задерживайтесь.

— Мне нужно еще бумаги.

— Достаточно. Больше не получите! Бумагу надо экономить!

На обратном пути Мартин увидел, как из одной камеры выбросили окровавленный матрац.

— Что глазеете! Смотрите вниз и идите быстрее!

— Что произошло ночью? Я слышал странный шум.

— Ничего не произошло. Молчите!

Немного погодя принесли завтрак. Ломоть хлеба и маленький кусочек масла. Кружка была наполнена суррогатом чая, приятно пахнувшим морковью.

— Когда мне дадут мыло?

— Вы должны были взять мыло с собой. Здесь вам не гостиница.

— Когда я могу поговорить с инспектором?

Надзиратель не ответил. Дверь захлопнулась.

Через час дверь снова открылась.

— Встаньте! Возьмите пиджак! Вас переводят!

— Прошло более двадцати четырех часов с тех пор, как меня арестовали, — сказал Мартин, — Срок допроса, согласно конституции, истек. Учтите, вы держите меня незаконно.

— Идите и молчите!

Его отвели на следующий этаж и заперли в камеру, где уже находились двое мужчин, занятых изготовлением прищепок для белья. Как только дверь открылась, они сразу же вскочили и встали спиной к окну. Камера — копия той, в которой Мартин провел сутки, — была обставлена тремя табуретами, так что все могли сидеть. Когда дверь закрылась, заключенные вежливо поздоровались с Мартином и представились. Один — растлитель малолетних, другой — взломщик. Оба молодые люди. Они рассказали, что им обоим остается отсидеть еще два месяца. В августе их выпустят, это хорошая пора, они еще успеют насладиться летом.

— Жаль, что ты не совершил никакого преступления, — сказал Мартину растлитель малолетних.

— Откуда ты знаешь, что я не совершил никакого преступления?

— Разве ты не коммунист?

— Коммунист. А здесь много коммунистов?

— А ты не знаешь? Пятеро.

— Откуда вам это известно?

— Мы знаем все, что делается в этом доме.

— Каким образом?

— О, разными путями. Слушаем. Ты этому тоже научишься.

— Может быть, вы знаете, кто эти коммунисты?

— Нет, ты слишком многого требуешь.

— Где они?

— На втором этаже. Их забрали раньше тебя.

— Вы их видели?

— Мы видели их на прогулке. Один из них, наверно, не датчанин, он говорит с иностранным акцентом.

Вот и все, что узнал Мартин. Заключенные взялись за свои прищепки. Они работали сдельно и получали несколько эре за тысячу прищепок. Мартин пододвинул свою табуретку к столу и стал им помогать. Две дощечки скреплялись маленькой стальной пружинкой, это было нетрудно.

— А вы знаете, что делается на свете? Как дела на фронтах?

— Германия начала войну с русскими. Поэтому-то вас и взяли.

— Меня забрали вчера рано утром. Я не в курсе. Что еще слышно о ходе войны? Как обстоят дела?

— Немцы везде наступают.

— Меня еще не вызывали на допрос, а прошло уже более двадцати четырех часов.

— И не рассчитывай, что вызовут, — сказал взломщик. — Ты же ничего не сделал. Тебе и защитника не дадут. Тут нечего защищать.

— Это невозможно, незаконно.

Взломщик засмеялся.

— Теперь делается столько незаконного. Не так-то легко во всем этом разобраться. Но вас жаль!

— А вы не заметили немцев в тюрьме?

— Нет, немцев здесь нет.

Несколько часов Мартин провел с уголовниками. Было приятно побеседовать с приветливыми людьми. Он наловчился делать прищепки. Вместе они наготовили их целую кучу и подсчитали, что получат за них несколько эре.

Снова послышалось звяканье ключей в двери. Оба уголовника вскочили и стояли навытяжку. Мартин не пошевельнулся на своем табурете.

— Мартин Торвальд Ольсен! Наденьте пиджак и идите!

— Куда?

— Быстрее! Вас отправляют в Копенгаген.

Мартин медленно поднялся и медленно стал надевать пиджак. Затем подошел к уголовникам.

— Прощайте, спасибо за компанию! Рад был познакомиться с хорошими людьми!

А худому надзирателю он сказал:

— Это первые воспитанные люди, которых я встретил в вашем заведении!

— Заткните глотку! И пошевеливайтесь!

— Прощайте, желаю вам всего хорошего! — сказал Мартин.

Оба уголовника по-прежнему стояли навытяжку.

— Прощай, и тебе всего хорошего! — проговорил растлитель малолетних.

— Держи хвост трубой! — сказал взломщик.

— Молчать, черт вас возьми! — крикнул надзиратель и захлопнул дверь.

Он повел Мартина по железной лестнице и по дороге пе преминул раза два толкнуть его. Зеленый полицейский автомобиль, величиной с автобус, под охраной вооруженных полицейских въехал во двор. Заключенных по одному сажали в машину, каждого между двумя полицейскими. Всего пять заключенных и десять полицейских. Полицейские как воды в рот набрали.

Среди заключенных Мартин увидел двух товарищей из Престё; один из них, рабочий Адольф, — председатель партийной ячейки, другой — плотник и кассир в ячейке. Двое других были батраки из Бельдринге и Юнгсховеда, причем один поляк. Их, как и Мартина, забрали в воскресенье утром. Никому из них не предъявили обвинения.

— Куда нас везут? — спросил Мартин своих двух вооруженных стражей.

Они не ответили.

— Алло! Куда мы направляемся?

Молчание.

— Они глухонемые, — сказал товарищ из Престё.

— Возможно, они понимают только немецкий язык, — предположил Мартин.

— Я знаю одну собаку, она слушается, только когда к ней обращаются по-немецки, — сказал батрак из Юнгсховеда.

— Эти не так умны. Они ничего не понимают.

Полицейские краснели, хмурились, но упорно молчали. Было ясно, что им приказано молчать. Никаких разговоров с арестованными, никаких дискуссий, никаких объяснений!

Заключенные развлекались, издеваясь над немыми стражами.

— Специально подобранные экземпляры, — громко сказал Адольф. — Это видно по их физиономиям: низкие лбы, скошенные затылки, квадратные подбородки, близко посаженные глаза, взгляд исподлобья. Таких подбирают для грязной работы, их удобно использовать, они ни о чем не спрашивают.

Поездка несколько отвлекла арестованных от мыслей об их положении. Они свободно беседовали друг с другом среди молчавших полицейских, любовались южнозеландским ландшафтом, смотрели на зеленые холмы, засеянные поля, леса, каменные ограды, цветущую бузину. Стоял погожий летний день. Неужели страна подверглась бы опасности, если бы кто-либо из полицейских сказал им, куда их везут?

Их привезли в Полицейское управление в Копенгагене. В то странное здание, о существовании которого никто из них не знал. Немой эскорт привел их в штаб, где в течение многих лет в секретных отделениях и кабинетах подготавливалась охота на них. Жителям Престё, Бельдринге. Фрюденхольма и Юнгсховеда удалось познакомиться со своеобразными особенностями этого здания. А сравнить его можно было только с пресловутым лабиринтом, созданным архитектором Дедалом в древнем Кноссе, таким запутанным, что даже сам строитель не мог найти из него, выхода и вынужден был приделать себе искусственные крылья, чтобы выбраться из своего творения.

Пятерых заключенных сгрузили в одном из античных дворов, и немые вооруженные полицейские передали их другим полицейским, которые повели их через римские катакомбы, греческие перистили и критский лабиринт в большую контору, где обстановка напоминала декорации к опере «Волшебная флейта».

Здесь звонили телефоны, стучали пишущие машинки, полицейские с бумагами бегали взад и вперед. Вновь прибывшим пришлось подождать. Затем их пересчитали, установили их личность, сличая множество листков и карточек.

— Вы рабочий Мартин Торвальд Ольсен? Пожалуйста, сюда!

Толстый краснолицый полицейский втолкнул его в комнату рядом. Мартин решил, что он наконец-то встретится с судьей. Срок этой встречи истек уже много часов назад. Он, конечно, будет протестовать. Ему было неприятно от того, что он не умыт и небритый.

— Выньте все из карманов!

— Полицейские уже забрали все, что у меня было в карманах. Я бы хотел получить свои вещи обратно.

— Это исключается. Есть у вас еще что-нибудь?

— Нет.

— Поднимите руки! — Толстяк засунул рукп в карманы Мартина и ощупал его. — Ну, вот сюда!

— Нельзя ли здесь умыться? Целых двадцать четыре часа я не мог получить куска мыла.

— Мы не держим здесь мыла для всяких! Идите!

Идя по длинным коридорам, Мартин видел других заключенных, которых вели усталые и раздраженные полицейские. Он слышал, как некоторые заключенные говорили между собой по-немецки. Это были эмигранты — немецкие евреи, коммунисты или социал-демократы, которые, поверив обещаниям властей, добровольно явились в полицейское управление. Теперь их в последний раз пересчитывали и регистрировали, чтобы затем отправить на границу и выдать гестапо.

Мартина заперли в одном из так называемых шкафов Полицейского управления — нечто вроде телефонной будки, со всех сторон и сверху огороженной решеткой, с маленьким сиденьем внутри.

«Черт подери! — подумал он, — Неужели это происходит в современной Дании? Неужели одинаково обращаются с преступниками и с теми, кого лишь подозревают в преступлении?»

Времени для размышлений у него было достаточно. Он сидел в маленькой будке, точно запертый в уборной, задыхаясь от жары. Сидел в воскресном костюме, неумытый, истекающий потом. А время шло. Может быть, о нем забыли?

46

Прошел понедельник, а защитник Мартина ничего не сообщал Маргрете. Почтальон не принес письма, и она подумала, что, может быть, позвонят по телефону к хозяевам.

Она направилась к ним, чтобы поговорить об этом. В дверях ее встретила толстая Элли — молчаливая и враждебная. Позади нее появился Енс Ольсен, очень смущенный и расстроенный. Он вынужден сказать правду. Он не желает, чтобы его телефоном пользовались для всяких таких вещей. И когда он в свое время сдал квартиру Мартину, он вовсе не рассчитывал, что в его собственный дом будет врываться полиция.

Маргрета не сразу поняла, о чем он говорит. Его собственный дом? Но ведь они платят за квартиру. Не собирается ли он им отказать?

Нет, конечно. Это даже запрещено законом о найме квартир. Енс Ольсен соблюдает законы. Он никому не причинит неприятности. О нем нельзя сказать, чтобы он желал зла соседу. Но лучше, если Маргрета не будет больше приходить к ним. Он не смеет разрешить ей говорить по телефону. И не может ли она покупать молоко в другом месте? Хотя бы временно? Енсу Ольсену очень не хотелось бы, чтобы на него пало подозрение в соучастии.

— Соучастии? В чем?

— Не знаю, что сделал Мартин, и не хочу знать! Не хочу чтобы меня в это дело впутывали.

Маргрета направилась к себе, а Енс Ольсен осторожно оглядывался вокруг. Не выследил ли кто их? Времена теперь опасные. Нужно быть осторожным. А у тебя же маленький ребенок, Элли! Твой долг думать о ребенке. Ты несешь за него ответственность.

Жители отсиживались в своих домах и не желали ни во что впутываться. Они избегали встреч с Маргретой. Но из окон следили за ней. Вон она идет. Интересно знать, куда? Наверно, к Йоханне. Да. Оскар ведь скрылся. Он и раньше имел неприятности с полицией — когда вернулся из Испании. Где-то он скрывается? Неужели он воображает, что может жить в лесу, как какой-нибудь хёвдинг? Проголодается — выйдет!

— Эти люди сами во всем виноваты, — сказал Расмус Ларсен, — Если занимаешься подобными делами, жди расплаты. Мартин, наверно, долго просидит в тюрьме, и жена, конечно, будет просить о пособии. А вот с фру Поульсен дело обстоит иначе… Ее муж добровольно оставил свою работу, и я не считаю, что местное управление обязано оказывать ей помощь, пока Оскар Поульсен на свободе. Самое лучшее для нее обратиться в полицию.

Йоханна не знала, где скрывается Оскар. В то воскресенье, когда Роза прибежала предупредить его, у него с собой не было ни денег, ни продовольственных карточек. Он ушел с завода в рабочем комбинезоне. Как-то он выпутается… Йоханна совсем растерялась, она не привыкла жить самостоятельно и не знала, что ей делать. А на что жить, когда кончится недельная получка Оскара? Она неподвижно сидела на стуле, крепко прижимая к себе веснушчатого Вилли, как бы ища у него помощи.

Маргрета считала, что нечего впадать в уныние, все наладится. И, конечно, Йоханна получит пособие, если понадобится. Ты должна сказать, что муж тебя оставил! Да Оскар, наверно, скоро даст о себе знать. Он давно подумывал уйти в подполье, перейти на нелегальное положение, и у него, наверно, был какой-то план. Во всяком случае, хорошо, что он избежал лап полиции.

— Да , возможно, — сказала Йоханна. — Не знаю. Хуже всего эта неуверенность. Ты-то хоть знаешь, где Мартин.

— Нет, я не знаю, где Мартин.

К другим коммунистам округи полиция не заходила. Ей явно было ведомо, что Мартин и Оскар занимают руководящие посты в местной организации.

Вечером у дома Маргреты остановилась машина. Енс Ольсен и обе толстухи стояли у окон, прижав носы к стеклу. Что такое? Не приехали ли и за Маргретой?

— Нет, это доктор, — сказала Люси.

— Ну, значит, Маргрета заболела. Или кто-то из детей. Не наше дело. Главное — ни во что не впутываться. — Енс Ольсен и дочери таращили глаза.

— Я слышал, ваш муж арестован, — сказал доктор Дамсё Маргрете. — Я приехал сказать вам, что это большая честь для него. Я так считаю.

— Возможно, — ответила Маргрета.

Доктор пожал ей руку.

— Это большая честь! Но одной честью не проживешь. У вас четверо детей. Разрешите немного вам помочь.

— Я обойдусь.

— Конечно, обойдетесь. Конечно, государство не оставит вас в беде. Но мы же знаем, как медленно поворачивается государственная машина. А вам, наверно, сразу же понадобятся наличные. Может быть, вам придется поехать в Копенгаген. Может быть, нужно будет посоветоваться с адвокатом. Может случиться много непредвиденного. Возьмите-ка! — И доктор положил стокроновую бумажку на овальный стол.

— Нет, спасибо, — сказала Маргрета, — я не могу этого принять!

— Вы обязаны принимать все, что прописывает вам ваш врач! И не важничайте, — сказал доктор. — В стране свирепствует чума. Положение совершенно из ряда вон выходящее. Могут появиться непредвиденные расходы. Ради вашего мужа вы должны иметь немного денег наличными. Хорош бы я был, если бы не дал вам денег. Мы же, черт подери, земляки, и вы не должны смотреть на меня сверху вниз только оттого, что я не коммунист! Когда ваш муж вернется, мы все уладим. А если вам понадобится больше, сразу же обращайтесь ко мне!

— Спасибо, — сказала Маргрета. — Спасибо, конечно, мне придется поехать в Копенгаген. Я еще ничего о Мартине не знаю. Я беру эти деньги, спасибо.

— Не за что. Это чисто практическая мера, о которой я сразу подумал. Приходите или позвоните, если что-нибудь понадобится. Я очень хочу знать, как пойдет дело. Передайте привет вашему мужу, когда сможете. Может быть, он скоро вернется. То, что с ним произошло, возмутительно, это не может продолжаться, у нас же существуют законы и суд!

Из окон Енса Ольсена наблюдали за тем, как Маргрета проводила доктора до машины, как доктор пожал ей руку.

— Приходите, если вам что-нибудь понадобится, моя машина или телефон.

Енс Ольсен и толстухи глазели и слушали.

— Вообще-то он никогда не подает руки, — сказала Элли. — Странно.

Почтальон принес газеты. Победы немцев по всему фронту. Повсюду прорывы. «Дагбладет» щедро оформляла немецкие сводки: специальное коммюнике № 1, специальное коммюнике № 2, специальное коммюнике № 3. Через десять дней рейхсминистр доктор Розенберг будет говорить со всем миром из московского Кремля!

Датчане покупали различные газеты, но содержание в них было одинаковое. Большинство читало специальные немецкие сообщения в «Амтсависен». Пекарь Андерсен подписывался на «Дагбладет». Пастор Нёррегор-Ольсен читал то же самое в «Данмаркстиденде», а Расмус Ларсен — в «Социал-демократен». Мариус Панталонщик и Нильс Мадсен получали особую газету, которая лишь незначительно отличалась от остальных.

Ни одна газета не упомянула об охоте на коммунистическую партию и арестах датских коммунистов. То, что произошло, происходило неофициально. Но, возможно, статью под заглавием «Культурбольшевизм», написанную любителем литературы доктором Хорном в «Данмаркстиденде», можно было воспринять как привет его заключенным в тюрьму землякам — среди них были ведь и писатели, которых доктор-литератор терпеть не мог. Харальд Хорн писал в этой статье:

«Как политический фактор датский коммунизм не имел ни малейшего значения, он держался на иностранных субсидиях и питался хорошо подогреваемым недовольством народа. Чуждым телом, мелкой рыбкой колюшкой мелькал он в политическом пруду, и его вряд ли замечали крупные рыбы, представлявшие лицо народа. К чести датчан следует сказать, что коммунизм никогда их не соблазнял. Для этого у нашего народа слишком здоровая натура.

Теперь с коммунизмом покончено, осталась лишь ничтожная группка поклонников русского большевизма. Они продолжают игру. Жалкая горстка…»

— Посмотри-ка, что пишет Харальд! — сказал пастор Нёррегор-Ольсен, протянув газету жене. — Он смело говорит о том, о чем другие не решаются сказать. Смелые слова! Он мужественный человек.

— Хорошо написано: «колюшкой мелькал», — сказала жена, прочитав указанное место.

— Конечно. Харальд остроумен и резок. Он владеет пером. И обладает мужеством.

Пасторша читала дальше о книгах, не имеющих художественной ценности, о пьесах, лишенных действия, несценичных. Всему этому конец!

— Мартин Андерсен Нексе и другие мелкие чужеродные тела в датской литературе получили по заслугам! Да, Харальд берет на себя смелость расправиться с безбожным салонным большевизмом в литературе. Наконец-то он свернул шею антинордической, чуждой литературной моде, этой жалкой поденке.

— Говорят, среди арестованных коммунистов — Мартин Андерсен Нексе, — сказала пасторша.

— Будем надеяться, что говорят правду! Нексе — дрянная птица, пачкающая свое гнездо.

— Неужели он дошел до этого?

— Конечно. Он же заявил, что в Дании затхлый воздух.

47

Мартину Ольсену пришлось прождать в шкафу Полицейского управления почти три часа. В полдень полицейский вывел его оттуда и повел длинными извилистыми коридорами в контору, где его снова спросили об имени, работе и местожительстве.

— Когда мне предъявят обвинение? Когда со мной побеседует судья? Когда мне дадут защитника?

— Вам не надоело спрашивать? — устало сказал полицейский. — Я не могу вам ответить, я ничего не знаю.

— А почему нас арестовали?

— Не знаю.

— Я протестую против этого беззакония.

— Все протестуют.

Из конторы Мартина отвели в камеру, где все было круглое, за исключением четырехгранного ночного горшка. Дверь камеры с глазком в ней изгибалась дугой, задняя стена с зарешеченным окном красиво закруглялась и органически вписывалась в архитектурный ансамбль. Четырехгранный горшок красовался в маленькой нише полукруглой стены. Железная откидная койка прикреплялась на день к боковой стене. Помимо обычного инвентаря, в камере была еще маленькая грифельная доска и грифель, так что заключенный мог записывать свои мысли и снова стирать их. Чья-то гуманная рука положила ее на стол. Камера блистала чистотой.

Тюремный надзиратель, очень веселый человек, день-деньской распевал и насвистывал. Его можно было вызвать путем маленького приспособления у двери, похожего на часовую пружину, ударявшую по металлической пластинке. Вскоре Мартину принесли обед. Две рыбные котлеты и картофель в мундире. На деревянных ложке, вилке и ноже стоял штамп: «Полицейское управление». Этими орудиями нельзя покончить с собой, с их помощью не вырвешься из тюремных стен.

Рыбные котлеты распространяли зловоние. Мартин вызвал надзирателя и попросил унести их.

— Тра-ля-ля, господин аристократ привередничает! Ему не нравятся рыбные котлеты? Они не похожи на те, что делает мама? — сказал весельчак.

— Они воняют. В камере невозможно находиться. Уберите их!

— Лучшего у нас нет, господин привередник! Тра-ля-ля! Тра-ля-ля!

Мартин заходил по камере. Шесть шагов вперед, шесть назад, дугообразные стены действовали на нервы, камеры должны быть четырехугольные! За дверью слышался несмолкаемый шум — без конца хлопали двери и лязгали ключи, веселый тюремщик свистел и напевал. Тра-ля-ля! Тра-ля-ля!

После ужина другой надзиратель принес кусок мыла. Очень маленький кусок, жесткий, не мылящийся. Но все же было так приятно лечь в постель умытым. Мартину казалось, что он не мылся чуть ли не месяц. А прошло всего двое суток.

Только Мартин лег, как в стену застучали, он тоже постучал без всякой системы. Но потом ему пришло в голову выстукать мелодию «Интернационала»: «Вста-вай, про-клятьем за-клей-менный…» Ему ответили. Значит, сосед был товарищем. Сообща они выстукали целую строфу. Тихая вечерняя песня в камере Полицейского управления.

Наступило утро. Нужно было выносить горшок и плевательницу, идти гуськом в уборную, как принято в тюрьме. В Полицейском управлении клетка вокруг стульчака была круглая, так что служитель мог наблюдать сидящего со всех сторон.

— Тра-ля-ля, тра-ля-ля, — пел веселый надзиратель. — Три минуты прошло! Вставайте! — И протягивал через решетку паек бумаги.

После завтрака раздался приказ:

— Надеть пиджак! Вас переводят!

— Куда?

— Не знаю.

И по извилистым коридорам и винтовым лестницам арестанта повели вниз, во двор помпеянского стиля, где стоял наготове большой зеленый полицейский автомобиль. Сильные полицейские подсадили его туда, в эту тюрьму на колесах. Посреди машины был проход, а по обе стороны помещались узенькие клетки, куда человек втискивался с трудом и где он мог находиться только в сидячем положении. Окна в клетке не было, но сквозь щели в потолке пробивались лучи света и проходило немного воздуха. Вскоре Мартину стало трудно дышать, он никак не мог понять, куда его везут в этой клетке. Он был уже близок к обмороку от недостатка воздуха, когда машина остановилась и полицейские вытолкнули его во двор, окруженный высокими желтоватыми стенами.

— Где мы? — спросил он.

— В тюрьме Вестре.

Снова личный обыск и регистрация. Имя, место работы, местожительство? Год рождения? Мартину выдали опись денег и вещей, отобранных у него при прежних обысках, и попросили расписаться.

— У меня была еще пачка сигарет.

— Нет, сигарет не было.

— Значит, полицейские ее украли.

— Выбирайте выражения. Здесь воров нет.

Ему разрешили оставить при себе носовой платок и расческу. Все остальное было взято на хранение.

— А сигареты?

— Никаких сигарет не было.

— Идите! Сюда!

Лязгали ключи, хлопали решетчатые двери. В большой тюрьме было шумно и беспокойно. Перемещали заключенных, освобождая место для вновь прибывших. Свистели, звенели ключами, отдавали команду.

— Сюда! Поворачивайтесь!

Мартина заперли в ванную комнату синего цвета, с деревянными скамьями, множеством труб и кранов. Окно было заклеено синей бумагой для затемнения, и люди в комнате, освещенные синим светом, казались призраками. Его привели сюда не для того, чтобы он вымылся. Просто тюрьма была переполнена. Ванную комнату использовали в качестве камеры.

— Добро пожаловать! Садись! Откуда ты?

В синей комнате находилось пять человек. Рабочий-кораблестроитель, столяр, подсобный рабочий, писатель и моряк. Их привезли сюда из предварилки в Хельсингёре, и они пережили примерно то же, что и Мартин. Никаких обвинении. Никаких допросов. Грубость тюремщиков. Оскорбления. Придирки.

— Я встретил двух приятных людей, — сказал Мартин.

— Вот черт возьми!

— Один — растлитель малолетних, другой — взломщик.

— А приятных тюремщиков ты не встречал?

— Нет.

— И мы тоже.

За двое суток они познакомились с важной стороной общественной жизни Дании. Со скрытой ее стороной. Со шкафами в Полицейском управлении. С клетками в машине. С тупыми тюремщиками. С немыми полицейскими. С парадом горшков. С уборными за решеткой. С тюремными порядками. С тайными мерами безопасности, предпринимаемыми буржуазным государством для сохранения частной собственности. Шесть коммунистов с синими лицами обсуждали сложившуюся обстановку и находили подтверждение своей теории. Они говорили о политике, а каждый думал о своей семье. Все они были женаты, у всех дети. Чем все это кончится? Кому это нужно?

— Мы заложники, — сказал кораблестроитель. — Нас будут держать для немцев. Однажды наши датские власти бросят нас в пасть диким зверям: пожалуйста, возьмите этих коммунистов и оставьте нас в покое! Вот как. Нас принесут в жертву. Но откуда они узнали, что мы коммунисты? Откуда узнали наши имена? Все это было подготовлено заранее.

Арестовали не случайных людей. Из шестерых двое были председателями партийных организаций. Один писал статьи в «Арбейдербладет». Остальные — активисты профсоюзного движения. Полиция явно следила за их деятельностью, хотя она и была вполне законной.

— Нас должны вызвать в суд. Предъявить нам какие-то обвинения, — сказал Мартин.

— Они не могут нас наказать за то, что до сих пор было законным. Они запретили партию, а нас отпустят, предупредив, чтобы мы больше не занимались партийной деятельностью. Может быть, потребуют, чтобы мы являлись на поверку в Полицейское управление, — сказал моряк.

— Членов ригсдага они во всяком случае не тронут, — высказал свое мнение писатель.

— В других оккупированных странах их тронули.

— Да, немцы. Но датские власти не могут арестовать своих собственных членов парламента.

— Да брось ты верить датским властям! — прервал кораблестроитель. — Они делают, что им приказали. Слышали, как нам всем отвечали в Полицейскомуправлении: «Мы ничего не знаем! Мы выполняем приказ!»

— Да, но это полиция. А судьи? Суды же независимы, — сказал писатель.

— Интеллигентские предрассудки, — возразил кораблестроитель. — Пора тебе знать, товарищ, что мы живем в классовом обществе. Официальная власть — орган для угнетения одного класса другим. И хотя власть богатства в государстве буржуазной демократии осуществляется косвенно, она тем не менее существует. Азбучная истина, товарищ!

— Ты говоришь, как по писаному. Но можно ведь представить себе, что датские судьи и в нынешней исключительной обстановке откажутся жертвовать своими земляками. Можно рассчитывать и на то, что буржуазные Судьи могут быть людьми справедливыми, что они уважают конституцию, как люди и как чиновники.

— Думаю, что немцы дали датскому высшему классу и его чиновникам желанный предлог забыть о конституции, — сказал кораблестроитель.

Дверь в ванную комнату с шумом раскрылась, и появился полицейский в белом летнем кителе, казавшемся Синим в этой камере.

—Эрик Эгон Хест! — выкрикнул он.

— Я, — ответил кораблестроитель.

— Оле Свенсен!

— Я, — отозвался моряк.

— Выходите!

— Прощайте, товарищи! Не падайте духом!

Кораблестроителя и моряка увели, дверь захлопнули и заперли. Через десять минут увели писателя и подсобного рабочего.

— Похоже на то, что мы останемся здесь вдвоем, — сказал столяр Мартину, — В каждой камере должно быть двое.

— Прекрасно. Мы сможем продолжать дискуссию.

— Карл Артур Бек! Мартин Торвальд Ольсен! — выкрикнул тюремщик. — Идите передо мной! Один за другим! Глаза опустить вниз! Не разговаривать!

Держа равнение в затылок, они вошли в большой зал с несколькими рядами галерей, связанных друг с другом железными лестницами. Шум стоял, как в механическом цехе.

— Сюда! Вверх по лестнице! Стоп!

Столяра заперли в камеру, захлопнув за ним дверь со страшным грохотом.

— Дальше! Здесь! Стоп! Лицом к двери!

Служитель отдавал команду, как будто Мартин был целым полком солдат. Камера № 32!

Мартина втолкнули в камеру и заперли дверь.

Маленький, толстенький человечек поднялся с деревянной табуретки и испытующе посмотрел на Мартина.

— Здравствуйте, — сказал Мартин, — Извините, что обеспокоил!

— Никоим образом. Добро пожаловать. Пожалуйста, садитесь! Здесь, к сожалению, одна табуретка, но мы можем сидеть по очереди. Меня зовут Мадс Рам.

— Меня — Мартин Ольсен. Я рад, что наконец могу поговорить с адвокатом.

— Гм. Разве мы встречались раньше?

— Нет. Но я знаю тебя по газетам.

Адвоката Мадса Рама узнать было легко. Характерная голова с большим выпуклым лбом и умные живые глаза. Он был известен как защитник по политическим делам и как автор статей в «Арбейдербладет».

— Я читал твой фельетон «Черные силы».

— Да-а, было такое дело! Пройдет немалый срок, прежде чем мы снова сможем развлекаться подобными вещами. Но действительность сейчас более волнующа, чем какой-либо роман. Не правда ли?

— Правда!

— Я слышу, что ты не копенгагенец, откуда ты?

— Из Южной Зеландии, Фрюденхольм около Престё.

— Тебя оттуда и забрали?

— Да, в воскресенье утром. Мне кажется, что это было очень давно.

— Гм. Они взялись за дело основательно. И в провинции тоже! Фрюденхольм — это поместье, не так ли? Там, кажется, живет нацистский граф Розенкоп-Фрюденскьоль?

— Да.

— И вся округа кишит нацистами?

— Нет. В поместье, конечно, есть нацисты, но они не из нашей округи. А у нас двое — один богатый хуторянин, а второй полуидиот, прозванный Панталонщиком.

— Чем ты занимаешься?

— Я рабочий. Недавно меня выбрали председателем профсоюзной организации.

— У вас своя партийная организация во Фрюденхольме или вы входите в организацию в Престё?

— У нас своя маленькая организация.

— Оттуда забрали нескольких товарищей?

— Нет, не думаю. По-моему, меня одного. Они искали еще рабочего молочного завода Оскара Поульсена, но ему удалось уйти.

— Оскар Поульсен? Рыжий?

— Да.

— Его я хорошо знаю. Он был добровольцем в Испании.

— Ага.

— Гм, да. Я был его защитником. Копенгагенский суд приговорил его к обычным двум неделям. А министр юстиции Йеронимус из кожи вон лез, чтобы увеличить наказание испанским добровольцам. С добровольцами в Финляндии они так не поступали. Судья Сигурд Свенсен, фанатически ненавидящий коммунистов, тоже старался. У меня были с ним очень острые столкновения. Он мешал мне защищать по всем правилам Оскара Поульсена. Он держался очень важно, напыщенно и то и дело лишал меня слова. Дело кончилось тем, что я заявил протест и отказался .вести защиту, потребовав занести в протокол, что судья не дал мне возможности выполнить мой долг.

— А я-то хотел просить тебя быть моим защитником.

— Я с радостью соглашусь, если у нас вообще будет возможность защищаться. Значит, ты и Оскар Поульсен руководили партийной организацией?

— Да, можно сказать, что так. Я — председатель, Оскар — секретарь.

— Полиция, видимо, хорошо осведомлена. Откуда, черт возьми, они узнали имена? Откуда в Полицейском управлении известно, кто руководит маленькой коммунистической ячейкой во Фрюденхольме?

— Я тоже над этим раздумывал. Невозможно понять. Значит, они уже много лет шпионили за нами. Может быть, полиция была связана с нашими местными нацистами?

— Очень возможно. В политической полиции много нацистов.

— Как ты думаешь, что теперь будет? Нас же должны передать в суд.

— Да-а, возможно. Но это ничего не меняет. Мы, товарищ, заложники.

— Но если судья возьмется за дело, он должен ведь будет…

— Датские судьи — самые покладистые люди, каких только можно себе представить. Я хорошо знаю судей, они приятные, уступчивые.

Послышался шум у двери, ее открыли с обычным грохотом. Тюремщик, пожилой человек с висячими усами, принес оловянную миску, ложку, вилку, нож и глиняную кружку новому заключенному.

— Много хлопот? — участливо спросил Рам.

— Когда открывается дверь, вы должны немедленно подойти к окну и встать спиной к стене. И не двигаться, пока служитель в камере!

— Если вы хотите, чтобы мы вставали, добрый человек, то дайте нам возможность вставать! — сказал адвокат. — У нас только одна табуретка. Вам придется принести еще один стул, чтобы мы могли выполнять ваши правила!

Оскорбленный надзиратель вышел, хлопнув дверью. Вскоре он появился с табуреткой.

— Спасибо. Вы очень любезны, — сказал Рам.

— Предупреждаю, будьте поосторожней! — прошипел служитель.

— Боже ты мой! Разве запрещено хвалить тюремный персонал?

— Молчать!

Дверь захлопнулась.

— Да-а. А ведь этот служитель, наверно, хороший, честный человек, — сказал Рам. — Но его здесь деморализовали. Если мы долго пробудем здесь, нам придется взяться за воспитание тюремщиков. Мы должны изменить эту тюрьму, прежде чем покинем ее. Пока мы добились дополнительной мебели! А как выглядят тюремные камеры в провинции?

— Так же, как здесь, — ответил Мартин. — Отвратительно. Горшок и плевательница, жестяная миска и глиняная кружка. Я смотрю, здесь горшок тоже четырехгранный, как и в камерах Полицейского управления.

— Это сделано по специальному заказу. Над ним трудился художник, — сказал Рам, — Будь уверен, такие горшки стоят недешево!

— А в остальном все то же. Откидная койка, прикрепленная к стене. Полка. Стол. Раковина. Шесть шагов в длину и три в ширину.

— Маленьких шагов, — поправил Рам.

— Что за объявление висит под окном? Тюремный распорядок?

— Нет, это то, что вешают в жилых домах, — сказал Рам.

Мартин подошел поближе и прочел объявление, написанное на маленьком куске картона:

«При воздушной бомбардировке тюрьма с ее толстыми стенами и противопожарными перекрытиями между этажами — наилучшее место пребывания. Во время бомбежки рекомендуется сесть на пол под окном спиной к стене. Двери камер во время тревоги остаются запертыми».

— Здорово! — сказал Рам.

48

Пока два арестанта, сидя на своих табуретках, беседовали в камере № 32 в тюрьме Вестре, два министра — коллеги беседовали в роскошных покоях дворца Кристиансборг.

На стенах, обитых штофом, висели портреты покойных датских министров иностранных дел, а сквозь высокие окна господа могли видеть манеж, конюшни и зеленую медную крышу дворцового театра. Стулья, на которых они сидели, были вывезены когда-то из дворца губернатора и напоминали о том времени, когда Дания была великой империей.

Министр иностранных дел и цементный министр обсуждали положение. Два разных человека. Один — пожилой юнкер, холодный, надменный. Второй — более молодой богатый буржуа, невысокий, уже толстеющий, похожий на агента по продаже пылесосов или холодильников; казалось, он пришел предложить товар своему аристократическому коллеге. Когда министр иностранных дел говорил, цементный министр усердно кивал головой и поддакивал.

Беседа проходила при полном обоюдном согласии. Оба понимали, что немцы выиграют войну, с этим нужно мириться, нравится нам это или нет. Да почему бы и не нравиться? Дело уже решено, великие победы на Востоке убедили всех благоразумных датчан в необходимости лояльно сотрудничать с победителями. В Берлине произведет хорошее впечатление, если датчане выставят военный корпус добровольцев, который под знаменем Даннеброга примет участие в крестовом походе против большевизма. Цементный министр обещал использовать свое влияние в деловых кругах и добиться, чтобы вербовку финансировали частные лица. В этом деле можно сыграть на симпатиях к Финляндии. Очень важно, чтобы Дания участвовала в войне хотя бы символически. В завоеванном и расчищенном восточном пространстве найдется поле действия для датской предприимчивости и инициативы.

Представитель деловых кругов внимательно слушал, что скажет его аристократический коллега о будущей колонизации безлюдных русских областей. У маленького цементного министра была привычка слушать с открытым ртом. Его лицо в такие минуты принимало наивное выражение, часто сбивавшее людей с толку. Но он отнюдь не был наивен.

Министр иностранных дел взглянул на часы.

— Я жду начальника полиции, — сказал он. — Нет, сидите, пожалуйста! Я буду очень рад, если вы останетесь.

— Как вам угодно, — послушно сказал цементный министр.

Вскоре в комнату вошел начальник полиции Ранэ. Он двигался по ковру, кланяясь и улыбаясь, как фокусник на сцене, и разводил руками, как бы показывая публике, что у него в рукавах не спрятаны кролики.

Министр иностранных дел холодно посмотрел на своего занятного гостя.

— Я просил вас прийти, потому что я совершенно не удовлетворен сообщениями, доставляемыми вашей так называемой полицией безопасности о деятельности коммунистов. У меня фактически нет сведений!

Начальник полиции Ранэ заерзал на своем стуле.

— Мне незачем объяснять вам, что в Дании существует единственная организованная группа, опасная для оккупационных властей, — продолжал министр иностранных дел. — Это — коммунистическая партия. Эту партию требуют обезвредить. Вы мне, наверно, скажете, что в воскресенье арестовали даже большее число коммунистов, чем требовали немцы. Но это же факт, что руководство коммунистической партии все еще на свободе. Из трех коммунистов — депутатов фолькетинга арестован только один. Второго упустили на Главном вокзале! А третьего вообще не смогли найти!

У меня имеется информация, каковой вы, господин начальник полиции, пе смогли добыть через ваших агентов. Мне, например, известно, что коммунистическая партия через своего представителя уже прошлым летом вела переговоры с безответственными кругами консерваторов о движении Сопротивления, об открытом сопротивлении оккупационным властям. Немцам это тоже известно. Я вынужден потребовать, чтобы беспорядкам был положен конец! Я требую обезвредить коммунистическую партию и арестовать ее председателя!

Начальник полиции отчаянно жестикулировал. Со слезами на глазах он говорил о трудностях, переживаемых СИПО. Вражда и интриги со стороны копенгагенской полиции в отношении государственной полиции нанесли непоправимый вред делу. К сожалению, можно без преувеличения утверждать, что прежний министр юстиции прямо-таки терроризировал СИПО и покушался на дело всей жизни старого министра юстиции Йеронимуса. Франсуа фон Хане, например, не дали возможности создать гражданскую разведку, и этот высокоодаренный работник редактирует ныне немецкие сводки в отделе прессы, подчиняющемся бюллетеню «Европейские корреспонденции» в Берлине, и получает жалованье в немецком посольстве, помимо Национального банка. Датская же полиция могла выплачивать ему лишь очень скромное месячное вознаграждение через издательство за «составление годового полицейского отчета». Второй талантливый сотрудник СИПО Ольсен предоставил себя в распоряжение немецкой контрразведки. Таким образом, СИПО лишилась своих лучших сил.

— У меня просто нет денег для оплаты труда этих людей! — жаловался начальник полиции.

Цементный министр схватывал все быстрее, чем можно было догадаться по выражению его лица. На одно мгновение министр иностранных дел как бы случайно задержал на нем взгляд, и тот сразу же понял, чего от него ждут.

— Извините, господин начальник полиции, — сказал он, — Если государство не может предоставить вам средства, необходимые для оплаты сотрудников, в помощи которых вы нуждаетесь для решения государственно важных задач, чего требует министр иностранных дел, я лично готов…

Тем самым цель встречи была достигнута, и вскоре господа расстались, чтобы заняться ответственными делами, возложенными на них в трудное для страны время. Цементный министр поехал в главную контору-своей фирмы на Вестергаде, начальник полиции-в Полицейское управление. Предварительно они договорились, что нужных полиции безопасности людей на следующий же день примут в Цементном министерстве, где и будут улажены все необходимые вопросы.

Эгон Чарльз Ольсен был тем человеком, которого начальник полиции Ранэ избрал для особо доверительных поручений во имя безопасности родины. За последнее время связи Ольсена с Полицейским управлением и вправду заметно ослабели. Он стал обладателем прекрасного кабинета в отеле «Англетерр» и постоянным сотрудником немецкой контрразведки. Ежедневно бывал в Дагмархусе и принадлежал к числу избранных, называвших Дядюшкой Гансом добродушного комиссара по уголовным делам Германсена.

В Цементном министерстве Эгона Чарльза Ольсена приняли как важную персону. Весело настроенный, благоухающий, в светлом летнем костюме с цветком в петлице, он вошел в кабинет министра. Министр какое-то мгновение взирал на него с открытым ртом, словно увидел знакомого. Но он тут же закрыл рот и ограничился сердечным рукопожатием со своим благоухающим гостем, и оба постарались забыть о том, что встречались раньше.

Они беседовали лишь о размерах вознаграждения услуг Ольсена. Его требование заставило министра еще раз открыть рот от изумления. Но Ольсен пояснил, что у него значительные расходы на представительство и, кроме угощения, ему приходится платить мелким доносчикам наличными.

Собеседники договорились, что Ольсен будет получать вознаграждение, равное жалованью начальника департамента министерства. Ежемесячно ему будут выплачивать это вознаграждение в кассе цементного треста на Вестергаде.

С легким сердцем и в веселом настроении Ольсен покинул министерство на Слотхольмсгаде. Насвистывая, он шел по улице, наслаждаясь летним теплом. Он направлялся на Кёбмагергаде к кабачкам в центре города, где в течение многих лет проходила его жизнь и где он зарабатывал себе на хлеб. Эгон Чарльз Ольсен сделал необычную для завсегдатаев кабачков карьеру. Его не смущали неудачи, он стремился вперед и вверх, как и рекомендуют все учебники. Он многого достиг благодаря своему упорству и осторожности, но ему хотелось подняться еще выше. Ольсен был гражданином общества, нуждавшегося в его способностях и поощрявшего его талант. Он уже принадлежал к верхушке этого общества. Был на равной ноге с графами и министрами. Получил наивысший для чиновника оклад. И имел все основания насвистывать и быть в прекрасном настроении.

Но Ольсен не принадлежал к числу тех, кого удачи делают высокомерным и кто забывает старых знакомых. Он, например, не гнушался зайти в маленькую типографию на Стенгаде, где он в трудные дни получал скромное жалованье за печатание идеалистических брошюр и за чистку машин.

— Ольсен — слабый человек, но верный друг, — сказал типограф Дамаскус.

Он радушно встретил своего бывшего сотрудника и предложил ему вишен из бумажного пакетика.

— Они кислые, — сказал Ольсен.

— Но полезные, — заметил типограф. — А самое прекрасное, что ягоды ешь, так сказать, ради самих ягод. Их съедаешь без сожаления. Ягоды соблазняют тебя своим цветом, ароматом, они прямо-таки взывают, чтобы ты их съел. А косточки падают в землю и снова возрождаются к жизни.

— Я не глотаю косточек, — сказал Ольсен. — И я никогда не слышал, чтобы вишневые деревья росли в отхожих местах.

— Дело не в отхожих местах, — ответил Дамаскус. — Не надо противиться естественному ходу вещей в природе.

В маленькой типографии по-прежнему обсуждались высокие материи, идеалисты приходили и уходили. Дамаскус по-прежнему боролся с экономическими затруднениями. Металлические части более не исчезали, но дело все же шло плохо. Как раз теперь Дамаскус лишился хорошего клиента. Пылкий кандидат Сивертсен более не приходил в типографию проповедовать свои гуфистские идеи… Его ежемесячный журнал «ГУФ» уже не печатался на Стенгаде.

Движение ГУФ, которое в просторечии именовали гуфизмом, начиная с 1936 года держало, так сказать, руку на пульсе времени. Будучи нейтральным и умозрительным, оно не зависело ни от какой иностранной державы или системы, а действовало самостоятельно, развивая оригинальные датские гуфистские идеи.

— Но само собой разумеется, — сказал кандидат философии Сивертсен, — что в наше время гуфизм, стремящийся в первую очередь к объединению народа в самой Дании, одновременно занят и вопросом о том, способны ли датчане проявить себя как нордический народ, как представители нордической расы и установить тесное сотрудничество с другими арийскими народами как в области умственного, так и физического труда. Все это, естественно, даст датчанам возможность считать себя истинными европейцами.

После этого признания кандидат философии Сивертсен разработал программу гуфизма в двух «основных типах»: гуфизм в промышленности как корпоративная общность народа без классовой борьбы. И защита гуфистского культурного государства с одновременным оздоровлением национальной жизни.

Вскоре после напечатания программы гуфизм слился с одной из нацистских групп, вышедшей из датской национал-социалистской партии после разногласий с лидером из Боврупа. Новая объединенная партия сделала своей эмблемой древнюю нордическую руну, символизировавшую молот Тора; фюрером партии был избран основоположник гуфизма, кандидат философии Сивертсен.

Типограф Дамаскус, терпимый и мирный человек, охотно помогавший распространению самых разнообразных идей, и слышать не хотел о руне и нацизме в своей типографии.

— Этого я допустить не могу! — тихо говорил он. И решительно отказавшись иметь что-либо общее с ГУФом, он изгнал основателя гуфизма со Стенгаде.

Но существовал идеализм и помимо ГУФа. Ольсен заметил, что в типографии по-прежнему печатается «Студенческая газета». Ультракоммунизму не ставили палки в колеса, и отчеты об архиреволюционности студента Скодсборга не интересовали ни датскую СИПО, ни немецкую контрразведку. Помещение «Арбейдербладет» на Гриффенфельдсгаде было конфисковано, рослые полицейские несли вахту около него. Но на Стенгаде все было спокойно. Интеллигентный революционный листок Скодсборга не беспокоил власти.

— Ваши дела идут хорошо, Ольсен? — спросил Дамаскус. — У вас хорошая работа?

— Прекрасная, — ответил Ольсен, — А если портной Хеннингсен спросит, скажите ему, что я в мире с Иисусом.

Но старик Хеннингсен редко заходил на Стенгаде. Он одряхлел и не мог совершать длительные велосипедные поездки. Он отказался от работы по помощи заключенным, но дома, в Престё, по-прежнему раздавал на улицах маленькие брошюры и полезные библейские изречения. Он постарел и ничего не помнил. На него, очевидно, подействовало то, что его сын Фредерик Антониус не хотел с ним знаться, считая его слишком непрезентабельным. Сын даже не разрешал более старому портному шить на себя. Фредерик Антониус щеголял теперь в странном клетчатом костюме и не желал носить вещи провинциального покроя. Он был мал ростом, почти карлик, но старик невероятно гордился своим сыном, который стал инспектором тюрьмы и командовал немецкими эмигрантами, интернированными после девятого апреля. Для старика Хеннингсена было бы счастьем навестить сына, достигшего таких высот. Но портного не допускали в инспекторскую квартиру.

— Не думаю, чтобы инспектор Хеннингсен был хорошим человеком, — сказал Дамаскус. — Вы же знаете его с…

— Скажите еще, что я сидел в тюрьме! — прервал его Ольсен.

— Вы же сами рассказывали, как Хеннингсен заставлял заключенных доносить друг на друга.

— До чего здесь любят растравлять мои старые раны, — с горечью произнес Ольсен. — Как только я прихожу сюда, мне первым делом напоминают, что я отбывал наказание. Пожалуйста, могу не приходить!

— Ну что вы, Ольсен, приходите! Я так рад, что вы такой верный друг и всегда нас навещаете! Я совсем не хотел обидеть вас, Ольсен, поверьте мне! Я только говорил об инспекторе Хеннингсене, который знать не желает своего старика отца.

Эта семья меня не интересует, — сказал Ольсен. — Я очень хочу забыть некоторые вещи, но если человек выбился в люди, каждый считает своим долгом напомнить о его прошлом!

— Простите мою бестактность. Я этого не хотел. Я же вам друг, Ольсен. Я искренне радуюсь тому, что ваши дела идут хорошо. Где вы сейчас работаете?

— В цементной промышленности. Агентом по продаже.

Типограф Дамаскус обрадовался, ибо, по его мнению, цементная промышленность не таит в себе искушений для слабого человека. Цемент — тяжелый материал, его в карман не засунешь и не будешь красть мелкими партиями. Для такого человека, как Ольсен, это хорошая работа.

— Я желаю вам, Ольсен, удачи и счастья в ваших делах, — сказал Дамаскус, пожимая влажную руку Ольсена. — И обещайте мне, что изредка будете меня навещать.

— Возможно, — ответил Ольсен.

49

Поля вокруг Фрюденхольма желтели, пшеница колыхалась на летнем ветру. Кукушка еще куковала в роще, по ночные соловьи уже замолкли.

В пасторском саду созрела клубника, каждый день ее собирали килограммами. Пасторская семья сидела в саду под зелеными кронами лип на белой мебели из ратуши; иногда в клубнику со сливками падали мелкие гусеницы, и осы кружили вокруг бокала с мадерой пастора Нёррегор-Ольсена.

— Природа многообразна, — изрек пастор. — Бог знал, зачем создал даже ничтожных козявок. И осы — тоже создания божии, хотя иногда и надоедают.

Начиналась лучшая пора лета. Можно было есть молодой картофель. Жители подстригали живые изгороди и скашивали полевые цветы, росшие вдоль обочин дорог. Дрова, выданные на текущий год, были распилены, расколоты и сложены в аккуратные поленницы возле каждого дома. У старой Эммы топливо тоже было ловко сложено в поленницу — просто загадка, как эта старая женщина управлялась с топливом, заботилась о саде и об изгороди из бирючины, не прибегая к помощи соседей.

Правда, она воткнула стальные ножницы под куст крыжовника и тем самым усмирила нечистую силу, но это не значит, что невидимые существа делают за нее всю работу.

Гуси гоготали вокруг дома Мариуса Панталонщика и не давали проходу почтальону, приносившему газеты с сообщениями о немецких победах. Такова уж была судьба почтальона, его обижали и гуси, и собаки, когда он на велосипеде, объезжал дом за домом со своей тяжелой сумкой. Долгой и сложной была эта поездка — вокруг болота с заездом на самые отдаленные хутора. Он ехал по заросшим лесным тропинкам, с большой суммой денег в сумке, чтобы доставить «Амтсависен» в дом лесника. Во многих домах его угощали кофе, задавали множество вопросов и рассказывали всякую всячину. В его сумке помещалась целая контора по взиманию и выплате денег, по расчетам с подписчиками газет, счета за электричество и телефон, квитанции по сбору налогов. Он многое знал, жители часто посвящали его в свои горести.

Почтальон вез письмо Маргрете Ольсен от государственного прокурора по особым делам, из Полицейского управления в Копенгагене. Наверное, насчет суда, который предстоит ее мужу. Почтальон смотрел, как Маргрета лихорадочно распечатывала письмо.

Это было короткое извещение о том, что продовольственные карточки рабочего Мартина Ольсена незамедлительно должны быть высланы по указанному адресу. И все.

Но был все же адрес. Адрес государственного прокурора по особым делам. Интересно, что это за дела? Маргрета решила завтра же ехать в Копенгаген к государственному прокурору, чтобы узнать о судьбе своего мужа.

Хорошо, что доктор Дамсё дал ей денег. Она разделила их с Йоханной, которая тоже очень нуждалась. Йоханна присмотрит за ее детьми, пока она будет отсутствовать. Движение поездов было ограничено — нелегкое дело добраться через Престё и Нествед в Копенгаген к государственному прокурору по особым делам и в тот же день вернуться обратно.

Вечером она зашла к Йоханне договориться. Женщины пили суррогатный кофе и делились своими заботами. На другой половине дома орало радио. Там оно всегда работало на полную мощность, и просто непонятно, как соседи могли это выносить.

Маргрета собиралась уехать на следующий день рано утром, Йоханна придет к ней и присмотрит за домом и детьми, приятно хоть чем-то помочь подруге. Йоханне казалось, что на нее обрушился самый тяжкий удар. Она чувствовала себя более несчастной, чем Маргрета. Маргрета могла поехать и, может быть, что-то сделать, У нее был адрес, по которому можно выслать продовольственные карточки. А что у Йоханны? Она ничего не знала, и никто не мог ей сказать, посоветовать, что ей делать. Она не могла оставаться одна, без опеки. Весь день она сидела и чего-то ждала, объятая страхом перед ночью.

Ей казалось, что полиция ходит вокруг дома и высматривает. Соседи дважды видели подозрительного человека в дождевике с велосипедными зажимами на ногах, он стоял у садовой калитки, а когда его спросили, кого он ищет, он удалился.

— Ночуй у меня, если хочешь, — предложила Маргрета.

— А если Оскар придет домой? Он может прийти как раз ночью! Он ведь должен взять одежду и все необходимое. У него нет с собой ни денег, ни карточек, ничего. Где он достает пищу? Может быть, голодает, сидя в лесу. Мартин по крайней мере получает питание.

— Неужели ты предпочла бы, чтобы Оскар сидел в тюрьме?

— Нет… не знаю. Нет. Но может быть, его забрали. Может быть, он тоже в тюрьме. Я ничего не знаю. Самое худшее — ничего не знать.

Они помолчали, каждая думала о своем. И каждой казалось, что ей приходится хуже, чем другой. За стеной неумолчно вопило радио.

— Что такое? — вдруг спросила Йоханна. — Ты слышала?

— Нет.

— Кто-то стоит у двери! Не стучали?

— Нет. Это соседское радио. Не нервничай так, Йоханна!

Обе прислушались. Да, кто-то тихо постучал в дверь. Вот опять.

— Я боюсь, — прошептала Йоханна. — Не пойду открывать. — Она побелела от страха.

— Я открою, — сказала Маргрета.

— Не надо!

— Успокойся! Нас двое взрослых людей. А рядом соседи.

В дверь снова тихо постучали.

Маргрета вышла в переднюю и открыла. За дверью стоял какой-то мужчина.

— Что вам угодно?

— Впустите меня! И поскорее закройте дверь!

— Что вам нужно? Кто вы? Боже мой, это же Эвальд!

Да, это был Эвальд, расторопный приказчик из магазина. курчавый Эвальд. Зачем он пришел в такой поздний час и почему так странно себя ведет?

Он принес привет от Оскара. Нет, он не знает, где Оскар, никто не должен этого знать, но он недалеко. Ему живется неплохо. Он ни в чем не нуждается. Эвальд хотел знать, была ли здесь полиция. Ведется ли наблюдение за домом? Не вызывали ли Йоханну на допрос? Эвальду нужно взять еще кое-какие мелочи для Оскара — мыло, зубную щетку и тому подобное. Бритвенный прибор не нужен, потому что Оскар отрастил бороду, чтобы его не узнали. Эвальду поручено еще раздобыть очки со слабыми стеклами. И продовольственные карточки, а также немного денег, если Йоханна сможет уделить. Оскар сказал, что ей следует обратиться за получением пособия. О табаке не беспокойтесь, табак Эвальд сам раздобудет, у него есть связи.

Но где он встретил Оскара? Как он с ним связался, если никто не знает, где он находится?

Оскар сам пришел к Эвальду в его комнатушку при магазине и попросил его помочь ему. Все будет в порядке. На Эвальда возложена обязанность связного. Писать письма нельзя. Ни строчки. Если хотите что-либо сообщить Оскару, передайте через меня. И лучше всего приходите в магазин в рабочее время, всегда можно передать что нужно, пока покупатели рассматривают товары. Но лучше, чтобы сама Йоханна не приходила, она ведь обычно ничего не покупает в магазине, пусть придут Маргрета или Роза. Розе Оскар просил передать особый .привет и сказать, что она умница.

Нет, спасибо, Эвальд не хочет кофе. Ему нужно идти. Нельзя задерживаться дольше, чем это необходимо. Его никто не должен видеть. Эвальд с явным удовольствием выполнял свою конспиративную миссию.

Йоханна собрала необходимые вещи, продовольственные карточки и деньги.

— Скажи, что деньги дал доктор Дамсё. Скажи, чтобы он был осторожен. Скажи, что мы живем хорошо, но Вилли все время спрашивает, где папа.

Курчавый Эвальд выскользнул из дома и исчез в летней ночи, еще слишком светлой и опасной. Положитесь на меня! Все будет в порядке!

Деньги доктора Дамсё опять понадобились.

— Все-таки хорошо, что я их взяла, — сказала Маргрета.

— Я вспоминаю, что он говорил о коммунистах, когда шла война с Финляндией! Он был как безумный! — сказала Йоханна. — Он осыпал меня ругательствами, когда я приносила газету, А теперь Финляндия снова участвует в войне. Какие странные эти интеллигенты!

— Да, странные.

Маргрета ушла домой. Йоханна больше не боялась наступления ночи. Радио у соседей по-прежнему кричало на полную мощность.

50

На следующий день ранним утром Йоханна вместе с Вилли пришла к Маргрете. Она была весела и с удовольствием стала играть с детьми. Она совершенно изменилась после ночного визита Эвальда. Не чувствовала себя более одинокой. Кто-то опять принимал за нее решения.

Маргрета уже оделась для поездки в город и объяснила Йоханне, что нужно делать, где что стоит, когда разогреть детям обед.

— Я все сделаю, — обещала Йоханна. — Не беспокойся.

Они вышли на дорогу, чтобы вместе подождать рейсового автобуса. Енс Ольсен и толстухи смотрели, как Маргрета входила в автобус. Куда это она направляется?

День был жаркий.

Почтальон мчался на велосипеде со своей тяжелой сумкой, наполненной добрыми и плохими вестями.

Граф Розенкоп-Фрюденскьоль совершал утреннюю прогулку верхом, с удовольствием осматривал свои поля и луга. Он смотрел на хлеба, на свеклу и лужайки, на все ему принадлежавшее. Куда ни кинь взгляд — все его владения. Он ехал по своей земле. Ивы, изгороди, межи на полях — все принадлежало ему. И курганы, и пруды с рыбой, и дома, и сады. И животные в лесах, и цветы на лугу. Пчелы собирали мед для него, люди работали на него, наполняя его закрома. И законы, и полиция, И судьи существовали для того, чтобы охранять его собственность.

Но можно довольствоваться и меньшим. «Ах эти тихие места! — напевал пастор Нёррегор-Ольсен, совершая свой скромный утренний моцион в пасторском саду, где благоухали розы и клубника. — Где розы в долинах цветут!»

Эти утренние прогулки хорошо сказывались на его пищеварении, желудок функционировал неукоснительно, и как раз в то время, когда приезжал почтальон. Получив газеты, пастор отправлялся в свой кабинет и проводил время за чтением и размышлениями, пока горничная не докладывала, что обед подан.

Газета в эти дни была полна интереснейших сообщений. Она утверждала, что на полях сражений складывается судьба грядущего тысячелетия. В своем тихом кабинете пастор читал о жестоких битвах, о поражениях русской армии. С интересом узнавал, что слабость России объясняется врожденной неспособностью русских к технике, а также их нелюбовью к коммунизму. Армии Адольфа Гитлера шли туда как освободители.

— Да, поистине, — промолвил пастор и отложил газету, — Позор падет на наши головы, если датчане не встанут под свои знамена в этой борьбе! — И он поднялся, готовый к борьбе, когда его позвали обедать.

«Борись за все, что сердцу мило! — напевал он, направляясь в столовую. — Умри, коль нужно!» А что у нас сегодня на обед?

К вечеру почтальон добрался до Мариуса Панталонщика и вручил ему письмо, которое Мариус читал медленно и без удовольствия. Это было послание из главного штаба фюрера. Приказ эсэсовцам № 8-41:

«Эсэсовцы!

Настал момент, когда национал-социализм призывает своих воинов на решительный бой с непримиримым врагом — марксизмом… Каждый способный носить оружие эсэсовец должен включиться в нее и своим вкладом помочь утверждению права родины на достойное место в Новой Европе. Борьба ведется за честь и величие Дании, за свободу и мир в Европе, за окончательную победу национал-социализма».

— Нет, — прошептал Мариус. — Нет, я не пойду. — Он Уже боролся на своей родине. Его наградили значком за верность и страдания, перенесенные в тюрьме. Он носил оружие и прошел испытания в борьбе в тот памятный день прошлого года у статуи Маленького горниста в Копенгагене. Хватит с него. Он будет бороться с еврейским большевизмом в своей округе и защищать свой очаг и семью. Но он не хочет ехать ни в Финляндию, ни в Россию. Нет! Я не понимаю тамошнего языка!

Он свернул приказ № 8-41 и пошел к своему начальнику Нильсу Мадсену, чтобы поговорить с ним и посоветоваться.

— Что ты входишь в комнату в резиновых сапогах! — рассердилась фру Мадсен. — Мог бы снять их в передней, как делают все приличные люди!

— Да, да, — сказал Мариус, снял сапоги и осторожно вошел в носках.

— Женщины всегда так дрожат за свои полы, — извиняющимся тоном сказал Нильс Мадсен.

— Это ясно. Вообще-то сегодня сухо, поэтому я не считал нужным снять сапоги.

— Но нам не нужна в комнатах и сухая грязь! — отпарировала фру Мадсен.

— Нет, конечно.

— Садись, Мариус! — пригласил Нильс Мадсен, когда жена вышла. — Не обращай на нее внимания.

В кабинете Нильса Мадсена на стенах, оклеенных коричневыми в цветах обоями, висели охотничьи ружья, календарь и барометр. Нильс Мадсен сел за письменный стол, указав Мариусу место на старой качалке, обитой зеленым плюшем, откуда можно было любоваться портретом Адольфа Гитлера и старой репродукцией картины «На страже Дании». За спиной Мариуса свисала с потолка липкая бумага и в коричневом клее жужжали умирающие мухи.

— Так вот, этот приказ № 8-41, — заговорил наконец Мариус и развернул послание фюрера. — Что ты на это скажешь,. Нильс?

— Прекрасный приказ, — ответил Нильс Мадсен. — Немецкие эсэсовцы — знаменосцы великогерманской идеи, ныне они разрешают войти в их ряды представителям той же расы из других германских стран и дают Дании возможность занять почетное место в Новой Европе. Мы должны принять руку, которую протягивают нам немецкие эсэсовцы.

— Мы должны воевать, Нильс?

— Да, Мариус! Для нас, датских национал-социалистов, большая честь быть в первых рядах борьбы с еврейским большевизмом. Мы не намерены сидеть дома сложа руки, пока другие истекают кровью за наше общее дело.

— Я слышал, что есть закон, запрещающий датчанам служить в иностранных армиях, — сказал Мариус.

— Все зависит от того, в какой армии, — разъяснил Нильс Мадсен, — Тех, которые помогали всяким смутьянам в Испании, как, например, Поульсен, конечно, справедливо привлекли к ответственности.

— Но закон — это все же закон, — сказал Мариус, решительно качнувшись на качалке.

— Мы можем быть совершенно спокойны. Датское правительство одобрило создание специального добровольческого корпуса, он будет называться «Дания». Через несколько дней будет официально объявлено, что датский подполковник, начальник пятого артиллерийского дивизиона в Хольбеке, с разрешения королевского датского правительства, возьмет на себя командование добровольческим корпусом «Дания». Начальником штаба будет датский пехотный капитан. Корпусом будут командовать датские командиры. Так что это вполне законно.

У Мариуса слезы выступили на глазах. Адольф Гитлер серьезно взирал на него со стены. Умирающие мухи на клейкой бумаге жужжали ему в уши.

— Но это еще не все, — продолжал Нильс Мадсен. — После окончания службы в добровольческом корпусе, после окончания войны германские добровольцы получат хутора в России и поселятся там как крестьяне-защитники. Вот анкета о вступлении, она уже напечатана. Смотри, это здесь написано.

— Ты запишешься, Нильс? — спросил Мариус, и губы у него задрожали.

— Да, Мариус, — твердо ответил Нильс Мадсен. — Я выставлю двух человек.

— Двух человек? — Мариус Панталонщик с ужасом взирал на своего сотоварища.

— Да. Один — Гарри Мосегор, ты знаешь его, с кривым носом. Он высок и силен, хотя, к сожалению, ленив. Ему будет очень полезна дисциплина в корпусе избранных — в боевых условиях. Это отшлифует его характер и сделает его мужчиной. Второй — Оге Хенриксен, ты его тоже знаешь, маленький Оге, он более хрупок, но умный паренек, перед ним откроется офицерская карьера, В эсэсовских войсках доступ к рангу офицера открыт для всех независимо от образования и тому подобного. А после окончания войны оба эти парня получат по большому хутору. Конечно, многие батраки с удовольствием поехали бы, но я пока ограничусь рекомендацией этих двух.

Мариус отер пот со лба.

— Ужасно жарко сегодня. Гроза, что ли, собирается?

— Возможно, — сказал Нильс Мадсен.

— А сколько лет твоим парням? Какой возраст требуется?

— Оге и Гарри, правда, еще не достигли нужного возраста. Добровольцам должно быть не менее семнадцати лет. Но ведь они не служили в солдатах, им нужно пройти военную подготовку, а за это время и срок подойдет. Нужно, конечно, согласие опекуна, а их опекун — я.

— А как же с возрастом в другую сторону? — осторожно спросил Мариус. — Каков возрастной предел?

— Ты-то, наверное, чуть-чуть староват, Мариус. Тебе придется удовольствоваться борьбой на внутреннем фронте. Но и здесь борьба может быть достаточно жестокой, когда молодые уедут отсюда искать победы и славы!

— Да, конечно, — глубоко вздохнул Мариус.

— Но если ты заявишь о своем желании, тебе пойдут навстречу. В военное время на возраст большого внимания не обращают. Ты ведь служил в солдатах?

— Нет, — быстро ответил Мариус. — Нет, меня признали негодным. Свидетельство о моей негодности к военной службе хранится у меня дома. Там черным по белому написано, что я не гожусь для постоянной военной службы.

— Конечно, конечно, — сочувственно кивнул Нильс Мадсен. — Да все и не могут драться на фронтах. Старую Данию нужно защищать от красной чумы и здесь. Еврейские коммунисты далеко еще не уничтожены, хотя отдельных преступников и обезвредили. Посмотри, сколько еще их ходит здесь в округе!

— Оскара Поульсена упустили.

— Да. Где-то он теперь? Не в лесу ли скрывается?

— Нет. Это невозможно. Графские охранники помогают полиции, они прочесали весь лес так же тщательно, как при охотничьей облаве, но не обнаружили даже и следов его.

— Значит, сбежал в Копенгаген.

— Да? А не прячется ли он где-нибудь поблизости от своей бабы и сына?

— А может, он живет у кого-нибудь из других большевиков?

— Скорее всего, именно так. Но парня найдут. Мы знаем, о ком может идти речь. Они у нас все в списке. — Нильс Мадсен встал, — Ну, Мариус, мне нужно идти присмотреть за батраками. Я не могу рассиживаться здесь и болтать.

— Да и мне нужно домой. Жена варит варенье. — Мариус поднялся с качалки и надел резиновые сапоги. — Датский фронт! — торжественно провозгласил он.

— Датский фронт, Мариус!

Было действительно душно. Солнце пекло. Гуси лежали, полуоткрыв клювы, и, вытягивая шеи, шипели вслед Мариусу. За лесом на западе поднималась сине-черная грозовая туча.

Загремел гром. Фру Андерсен внесла в дом садовые стулья. Дочка ей помогала. Алиса уже вернулась домой, и по ней ничего нельзя было заметить.

— Садовый зонтик тоже нужно внести! — крикнула фру Андерсен. — Скоро начнется дождь!

Однако гроза прошла стороной. Дождя не было, но освещение стало каким-то странным, зловещим, как перед концом света. Где-то мелькала молния и чуть слышно гремел гром. Белые дома светились на фоне черного неба.

А дождь был очень нужен. Свекле нужна влага, да и у травы был жалкий вид. Именно теперь, когда так много зависит от отечественных кормов!… У хуторян были свои заботы, несмотря на новую мебель, и радио, и ковры на полу. Невиданная прежде засуха была, конечно, результатом боев в России. Говорят, орудийные залпы разгоняют облака!

Енс Ольсен был занят вечерней дойкой и не заметил, как остановился автобус. Дочки сообщили, что Маргрета вернулась. Все трое подошли к изгороди и стали наблюдать за маленьким домом. Вот как, она вернулась!

Для Маргреты день выдался тяжелый. Она смертельно устала. Войдя в дом, упала на стул и сняла ботинки.

— Ты не представляешь себе, что такое Полицейское управление! — сказала она Йоханне. — Это похоже на кошмар. Идешь, идешь и, пока дойдешь, так устанешь, что едва передвигаешь ноги.

— Что сказал государственный прокурор по особым делам? — спросила Йоханна.

Маргрете не удалось поговорить с самим прокурором. Но после долгих блужданий по странному зданию она нашла его отдел и сдала продовольственные карточки Мартина. Какой-то полицейский объяснил ей, что ее муж не арестован и не сидит в тюрьме и, поскольку его ни в чем не обвиняют, ему не положено иметь защитника. Он-не совершил ничего такого, что требовало бы защиты. Мартин Ольсен просто «интернирован». Позже, по-видимому, интернированным разрешат передачи, а также будет выработан порядок свиданий. Интернированные находятся в тюрьме Вестре,и пока с ними обращаются, как с подвергнутыми предварительномузаключению.

— Будьте рады, милая фру, что ваш муж интернирован датскими властями. Было бы хуже, если бы его забрали немцы.

— Не думаю, чтобы немцы знали моего мужа, — возразила Маргрета.

Она рассказала, что в конторе государственного прокурора по особым делам два любезных господина в штатском, узнав, что она из Фрюденхольма, представились ей как сержанты Хансен и Тюгесен.

— Прекрасная округа, — сказал Тюгесен. — Просто прекрасная! Такая девственная, мирная. Наверно, замечательно жить там. Может быть, вы знаете рабочего молочного завода Оскара Поульсена? Где он теперь?

— Неужели вы думаете, что я сказала бы вам об этом, если бы и знала? — спросила Маргрета.

Нет, конечно. Но услуга за услугу. Хансен и Тюгесен могут кое-что сделать для ее мужа. Оба сержанта были чрезмерно любезны и вежливы. Когда она уходила, господин Тюгесен проводил ее, чтобы помочь ей выбраться из извилистых коридоров Полицейского управления. Вот сюда, фру!

— Он отвратителен, — сказала Маргрета.

Теперь было ясно, что Оскара энергично разыскивают и что нужно по-прежнему соблюдать осторожность. Наверное, в ближайшем будущем они снова услышат о Хансене и Тюгесене. Йоханна, целый день весело игравшая с детьми, притихла и загрустила.

— Ты, значит, сможешь посетить Мартина. А я никогда не увижу Оскара. Я не могу жить без него. Не могу быть одна. — Йоханна плакала, как маленькая девочка.

Вечер был тихий и душный. Где-то вдали гремел гром, но дождь так и не освежил землю.

51

— Я не очень представляю, как готовится кровяной пудинг, — сказал Мадс Рам. — А ты жил в деревне, может быть, ты объяснишь мне, как это получается, что пудинг обрастает волосами?

— Черт меня побери, если я когда-нибудь видел пудинг с волосами, — возразил Мартин Ольсен. — Мне кажется, что он делается почти так же, как кровяная колбаса. А откуда берутся волосы, я не знаю.

Заключенные в камере № 32 обедали. Их жестяные миски только-только умещались на маленьком столе. Оба с интересом исследовали пищу, мохнатую от свиной щетины.

— Очень странно, — заметил Мартин. — Никогда не видал ничего подобного,

— Подождем черного хлеба и кусочка сыра к ужину. Я не решаюсь это есть, — сказал Рам. — К тому же жена всегда твердит, что мне нужно худеть.

Мартин осторожно выбрал волосы из пудинга и съел около половины своей порции. После ухода тюремного служителя с ведром, в которое полагается выбрасывать остатки еды, они обязаны были мыть посуду. Мыли холодной водой, без щетки и мыла. Один нажимал на кнопку, а другой подставлял миску под тонкую струйку воды и счищал остатки пищи и жира пальцами.

— Большего свинства мир не видал! — ворчал Мадс Рам.

— Хуже, когда ты один. Левая рука занята кнопкой, а одной правой как следует не отмоешь. Если бы была пробка, то мы могли бы заткнуть раковину и наполнить ее водой…

— Так вы делали у себя в провинции?

— Нет. Там такое же безобразие.

В инвентаре камеры числилась половая тряпка. Вся уборка осуществлялась с помощью этой тряпки. Без скребка, без соды, без мыла. Тряпку выжимали в скользкую от слизи раковину, в которой мыли миски и ложки, мылись сами и в которую выливали содержимое ночного горшка, если он наполнялся раньше срока. По регламенту горшок выносили только утром, а их было двое на эту четырехгранную штуковину.

Тюрьма — место отнюдь не тихое. Шум в ней стоял невероятный. Громыхающие чаны с едой развозились из камеры в камеру на тележке с железными колесами. Звенели связки гигантского размера ключей, двери хлопали непрестанно. Постоянно слышались крики команды, сигнальные свистки, звон колокола и стук деревянных башмаков по цементному полу.

Постепенно заключенные научились различать тюремные звуки и понимать их значение. Прогулка по двору! Машина в полицейский участок! Клозет! Непрерывные крики и ругань: «Повернитесь же! Какого черта вы пялите глаза? К двери! Стоять смирно! Носом к двери! Ну, давайте!» Шум с галерей на четырех этажах сливался в единый гул.

Заключенным запрещалось видеть друг друга. «К двери!» — кричал тюремщик. Если заключенный, направляющийся опустошить горшок или на прогулку, встречал других заключенных, он обязан был встать в дверную нишу лицом к двери и стоять, пока встречные не пройдут мимо.

После обеда и мытья посуды их выводили на вторую прогулку. Полчаса ходьбы по треугольникам внутренних дворов. Эти дворы называли дворами-звездами. Они были похожи на куски аккуратно нарезанного круглого торта. Там, где сходились их острые углы, стояла башня, откуда вооруженный часовой мог наблюдать за всеми треугольниками и следить, чтобы заключенные непрерывно двигались. Останавливаться запрещалось. Второй часовой ходил вокруг и заглядывал во дворы через решетчатые двери.

Дворы были разделены цементными стенами, а с широкой стороны огорожены железной решеткой, сквозь которую видна была шестиметровой высоты стена, окружавшая тюрьму. У стены росла зеленая трава, но остановиться и сквозь железные прутья бросить взгляд на эту частицу природы не разрешалось. Вид охранялся третьим часовым, кричавшим:

— Отойти от решетки! Ходить вперед и назад! Случалось, что через стену из соседнего двора бросали бумажные шарики с разными сообщениями. А по пути на прогулку и с прогулки, во время утреннего шествия с горшками иногда можно было увидеть знакомые лица и, несмотря на запрет и меры предосторожности, уловить слова, фразы и имена. Рам как-то мельком увидел депутата фолькетинга. Он встретил также известного писателя, шествующего с ночным горшком и плевательницей.

— К двери! — крикнул тюремщик. — Чего вы пялите глаза? Не умеете вести себя в тюрьме!

Адольф из Престё содержался в соседней камере вместе с моряком из Хельсингёра. С каждым днем заключенные узнавали что-нибудь новое. Они перестукивались через стены, передавали друг другу сигналы по водопроводным трубам. Случалось, что благожелательно настроенный тюремный служитель шепнет кое-что на ухо. Только благожелательно настроенных служителей было мало.

В первые дни в распоряжении заключенных была лишь маленькая доска и грифель для письма. Адвокат Рам попросил дать ему бумаги, мотивируя это своей прежней литературной деятельностью в области юриспруденции. Через некоторое время ему была вручена тетрадь в желтой обложке с тридцатью двумя линованными страницами, которые неизвестный чиновник тщательно пронумеровал. К тетради была прикреплена бумажка с изложением способа употребления:

«Тетрадь должна содержаться в порядке. Запрещается писать между линейками или на обложке, вырывать или разрезать листки. Запрещается писать о своем деле или об условиях в тюрьме. Запрещается также писать какие-либо непристойности.

За злоупотребление тетрадью виновный лишается разрешения ею пользоваться и подвергается дисциплинарному взысканию.

Внизу указать, желает ли заключенный после освобождения взять тетрадь с собой.

Вопрос о том, можно ли взять тетрадь с собой, решается инспектором».

На внутренней стороне обложки были напечатаны советы воспитательного характера. На внешней — правила движения:

«Каждый водитель обязан проявлять должное внимание и осторожность в отношении других водителей! Запрещается пешеходам и велосипедистам цепляться за идущие впереди машины!» На задней стороне тетради можно было прочесть, что «электричество — добрый слуга, но, если обращаться с ним легкомысленно, оно может явиться причиной неприятностей и несчастий! Поэтому: не бросай мячи или другие вещи в электрические провода! Не запускай бумажного змея вблизи электрических проводов! Храни пробки в определенном месте, чтобы в случае надобности сразу же найти их! Не забывай выключить электрический утюг!»

Эти указания и советы были единственным чтением в первые дни их пребывания в тюрьме Вестре, и они развлекались вовсю. Мадс Рам не уставал читать эти правила вслух своему товарищу и внушать ему, что он ни при каких обстоятельствах не должен запускать змея вблизи электрических проводов. А положил ли ты пробки В определенное место?

— Отвяжись! — говорил Мартин. — Напиши лучше что-нибудь в этой прекрасной тетради! Пиши свои воспоминания! Но смотри не напиши чего-нибудь между линейками!

— Об условиях в тюрьме писать запрещено, — вздыхая, заметил Рам. — А об этом можно было бы сказать кое-что.

— Для юриста это хороший урок. Ты небось не знал, что такое датские тюрьмы?

— За годы работы я имел возможность познакомиться с нелепыми порядками, заведенными в тюрьме, — ответил адвокат. — И я думаю, что нигде в государственных учреждениях нет такой организационной бездарности, такого полного идиотизма, как в тюрьме, которая является заключительным звеном жалкого судопроизводства и отвратительным осуществлением наказания.

Мадс Рам ходил по камере взад и вперед. Мартин сидел на табуретке. Камера была так мала, что ходить обоим одновременно было нельзя.

— Если мы когда-нибудь и выберемся отсюда, — сказал Мартин, — мы не должны ничего забывать. Об этом нужно писать и говорить!

— Гм. Благородное намерение! В нашем положении только и остается проектировать будущую реформу тюрьмы.

— Ты, значит, не веришь, что мы выйдем отсюда?

— Мы — заложники, старик. Независимо от того, какой ход примет война, в один прекрасный день распоряжаться нами будут немцы. Датское правительство и пальцем не шевельнет, чтобы спасти нас. И когда война кончится, они обвинят в этом немцев. Может быть, нам даже поставят памятник.

Адвокат упорно ходил взад и вперед. Мартин Ольсен посмотрел на пол. Он был покрыт твердой корой застарелой грязи.

— Ты знал, что в тюрьме так скверно? — спросил он,

— Нет. Я не знал, что здесь такая грязь. Первый пункт реформы будет заключаться в том, чтобы ассигновать деньги на мыло.

— Этого недостаточно.

— Да, нужна еще соляная кислота, Взгляни на эту отвратительную раковину! Я пытался почистить ее щеткой для рук, но из этого ничего не вышло.

— А ты не думаешь, что и тюремная кормежка требует реформы?

— Это ты про кровяной пудинг с волосами? Ты мог бы его не есть. Не обязательно есть все подряд. Но вообще-то и черный гнилой картофель мне тоже не по вкусу.

— А почему здесь такая отвратительная еда? Что это, скупость или воровство? — спросил Мартин.

— Идиотство и бездарность. Можешь быть уверен, что это обходится невероятно дорого. Государство, несомненно, сэкономило бы большие деньги, если бы пищу поставлял какой-нибудь ресторан.

— По-твоему, в этом заложен какой-то смысл?

— Нет. Я не думаю, чтобы надутые тюремные чиновники вкладывали в это какой-то смысл.

— А может, еда подается так по-свински специально, чтобы унизить заключенных?

— Конечно, если людей кормить, как свиней, они, естественно, становятся животными. Эти отвратительные жестяные миски, поставленные одна на другую, причем содержимое одной выливается в другую, так, что каша на снятом молоке и коричневый соус смешиваются, придуманы, конечно, не для того, чтобы воспитывать культуру еды и человеческое достоинство.

— Ты был в армии? — спросил Мартин.

— Нет.

— Я был. В армии то же идиотство и унижение человеческого достоинства, как и в тюрьме. Солдат так же бесправен перед командиром, как заключенный перед тюремным служителем. Его унижают и оскорбляют тысячами способов, а он не имеет права ответить. Все построено так, чтобы заставить солдата пресмыкаться и лицемерить. Его существование будет более или менее сносным только тогда, когда он научится пожирать начальство глазами и полностью лишится своей индивидуальности.

— Правда, я не отбывал воинской повинности, — сказал Мадс Рам, — и не умею рассказывать солдатских историй. Но в юности я был секретарем в четырнадцатом отделе Военного министерства, так что я не совсем уж невежда в военном деле и видел немало высоких военных чинов. Они были очень шумны и хвастливы. Но это было в мирное время. После начала войны хвастливости у датских офицеров, наверно, поубавилось.

— А может быть, все это делается со смыслом? Может, буржуазное государство сознательно превращает людей в лицемеров?

— Не знаю, — задумчиво промолвил адвокат. — В течение моей короткой карьеры чиновника на государственной службе я не смог обнаружить в этом какого-либо смысла. Но, возможно, что ты прав. Возможно, что за всем этим скрываются некие хитрые капиталистические намерения. Ты ведь читал политические брошюры?

— Да, я прочитал всю политическую литературу, какую мог достать. — Мартин с грустью вспомнил о своей прекрасной коллекции политических брошюр, конфискованной полицией.

— Нет, я не служил в армии. И не бывал ранее в тюрьме, — сказал Мадс Рам, — Но я учился в школе. Так называемая высшая школа сознательно калечит человека. В гимназии методично воспитывают карьеристов, лицемеров, поощряют дурные склонности, нужные буржуазному государству.

— Я учился только в сельской школе, — ответил Мартин. — У нас был всего один учитель. Он очень набожный, но справедливый и хороший человек. Старик Тофте очень любит детей и многому нас научил. Высшей школы я не знаю.

— Высшая школа в первую очередь старается сделать человека уступчивым. Это то же, что военная муштра. Ты все же прав, когда говоришь, что в буржуазных учреждениях заложен некий смысл. Деморализующая система наказания в нашей стране — это адекватная форма выражения сущности разлагающегося современного буржуазного общества.

— Я не знаю, что такое «адекватная», — сказал Мартин Ольсен.

— Это такой юридический термин.

— Оскар Поульсен тоже очень любит иностранные слова. Он и сам-то не всегда их понимает.

— Мы страдаем приверженностью к иностранным словам. Поэтому-то нас так трудно понять простым людям.

— Так что ты хотел сказать словом «адекватная»?

— Я хотел только сказать, что грязная тюрьма, в которой мы сидим, — наглядная иллюстрация всего устройства нашего общества.

— Ну, я вижу, мы здесь не зря просидим, — заметил Мартин. — Независимо от того, как повернутся события.

— Конечно, тот факт, что мы получили возможность изучить это великолепное здание изнутри, не может не иметь значения для датских тюрем, — согласился Рам. — Я не знаю, сколько нас здесь, но наше пребывание приведет к таким изменениям, какие тюремному начальству и не снились. Будь уверен!

— Может, посидишь? — предложил Мартин, — Мне ведь тоже нужен моцион.

Рам сел на свою табуретку, а Мартин начал ходить по камере, шесть мелких шажков вперед, шесть назад.

— Да, — заговорил снова адвокат. — Вот мы сидим здесь! А ты мог бы быть толстым социал-демократом и благополучным профсоюзным бонзой. А я состоятельным адвокатом Верховного суда и получал бы жирные гонорары. Мы упустили свой шанс, товарищ!

Вот о чем беседовали в камере № 32, чтобы не говорить о себе. Оба узника жили в добром согласии на крошечной территории камеры и старались не действовать ДРУГ другу на нервы.

В камере была только одна откидная койка, убиравшаяся днем. Но им бросали на пол матрац, и они по очереди спали на полу.

После отбоя, когда в тюрьме все затихало, они могли слышать звуки, доносившиеся из города. Слышали бой часов на ратуше, свистки пароходов в гавани и шум поездов, отправлявшихся в широкий мир. Слышали они также гул моторов и вой истребителей. Слышали мирные звонки трамваев на Вигерслев Алле. Мадс Рам знал, что это десятый трамвай. Подумать только, до чего дошло, мечтаешь прокатиться на трамвае № 10! А раньше он на него и внимания не обращал.

По ночам они долго не могли заснуть из-за непрерывного лая и воя голодных полицейских собак, помещавшихся на территории тюрьмы. И к этим звукам они со временем привыкнут. Поймут, что собаки и полиция неотделимы друг от друга.

В камере было душно. Но неприятнее всего был запах, исходивший от четырехгранного ночного горшка.

52

Большой колокол прозвонил где-то в тишине тюрьмы. Значит, настало утро.

— Горшки и плевательницы! — крикнул надзиратель в камеру.

Оба заключенных камеры № 32 по очереди принимали участие в параде горшков, не забывая наблюдать все, что происходит вокруг. Затем совершался утренний туалет. Они умывались под тоненькой струйкой воды над осклизлой раковиной… Брились тупым бритвенным тюремным ножом, при помощи жесткого, не мылящегося мыла и кисточки из бумаги. Проделывали гимнастические упражнения, насколько позволяло место. Затем — завтрак, толстый кусок ржаного хлеба и эрзац чая в глиняных кружках.

Этот напиток оказывал немедленное слабительное действие, и не успевал надзиратель обойти камеры со своим жестяным кувшином, как заключенные уже начинали бить в железный брусок, вызывая сопровождающего, чтобы пойти в уборную. Тюремный персонал не в состоянии был удовлетворить такую массовую потребность, и заключенным приходилось переживать часы трудного ожидания. Приблизившись же наконец к заветному месту, они обнаруживали там засоренные унитазы и зловонное наводнение.

— Слишком много заключенных, — обиженно говорили надзиратели. — Семьдесят человек на одну уборную. Никакая канализация не выдержит!

Затем заключенных выводили на прогулку. В это время на треугольнике двора появлялся солнечный лучик, и Мадс Рам снимал рубашку и, нарушая порядок, садился под этим лучиком загорать. На него кричали, требуя, чтобы он встал и ходил взад и вперед, а он безмятежно продолжал загорать. Упорство и непоколебимое спокойствие новых заключенных, не знакомых с тюремной культурой, смущали и сбивали с толку старых, заслуженных тюремщиков. Они с ужасом видели, как подрываются тюремные устои. Бумажки и сигареты заключенные открыто бросали через стены и громко обменивались приветствиями.

Постепенно обитатели камеры № 32 смогли составить себе представление о том, кто из коммунистов был арестован. Мадс Рам прекрасно знал и имена и людей.

— Многих забрали, — сказал он, — и почти исключительно руководящих товарищей. Полиция действовала по заранее разработанному плану, такую облаву нельзя провести вдруг. Но хотя забрали много народу, многих здесь нет. Насколько я понимаю, наша партия и ее центральное руководство по-прежнему действуют.

Рам ударил в молоток, вызывая надзирателя. Через некоторое время появился старый тюремный служитель.

— Разве вы не знаете, что нужно стоять навытяжку, когда надзиратель входит в камеру?

Стоявший Рам немедленно сел.

— Я желаю говорить с инспектором тюрьмы!

Надзиратель воззрился на него. Он лишился дара речи от такой наглости и несознательности. Заключенный требует беседы с инспектором! С ума он, что ли, сошел.

— Что, не слышите, дружище? Я хочу говорить с инспектором!

Надзиратель был не глух. Но он никогда ранее не слышал ничего подобного.

— Нельзя, — наконец выговорил он, — Это невозможно.

— Но я требую, — настаивал Рам.

— Вы можете попросить передать заявление инспектору. На бланке. В заявлении вы можете ходатайствовать о чем-либо…

— Прекрасно. Дайте мне бланк!

Надзиратель вышел, громко захлопнув за собой дверь.

— Мы должны следить за собой и не опускаться, — сказал Рам, — Мы не имеем права успокаиваться. Мы должны неустанно протестовать. С неба нам ничего не свалится. Ослабления этого идиотского тюремного режима мы можем добиться только в борьбе.

Бланк принес другой надзиратель. Изысканным слогом Мадс Рам сформулировал все жалобы, какие только смогли уместиться на крошечном кусочке бумаги, он находил изысканные выражения, которые, несомненно, порадуют чиновника.

Прошел день. Хороший день, с сиянием солнца за стенами тюрьмы. Маленький квадратик солнечного света лег утром на пол камеры. В течение дня он двигался, переламывался, удлинялся, наконец вполз на стену и исчез. С ужасающим шумом были принесены жестяные миски с непонятным варевом и черный картофель в мундире. И снова прогулка по двору. После прогулки заключенные проводили время за невинной детской игрой в крестики и нолики на маленькой грифельной тюремной доске.

Перед самым отбоем, когда тюремный служитель опускал железную койку, в камеру вошел высокий человек военной выправки, в синей форме. Он вежливо снял фуражку.

— Добрый вечер. Я инспектор тюрьмы Хольгерсен.

Заключенные встали.

— Добрый вечер.

Надзиратель, спустивший койку, деликатно удалился.

— Садитесь, пожалуйста, — предложил Рам, сделав гостеприимный жест. — Сожалею, что мы не можем предложить вам стул со спинкой, но если вы удовольствуетесь этой табуреткой…

— Спасибо, я постою, — сказал инспектор тюрьмы. — Сидите, пожалуйста! У вас есть жалобы на условия в тюрьме?

— Да. Но прежде всего мы хотели бы получить объяснение нашему пребыванию здесь!

— Я сам не получил никакого объяснения и ничего не могу объяснить вам, — ответил инспектор.

— Вы не можете не знать, что подобное лишение свободы незаконно, — сказал Рам. — Нас не обвиняют в нарушении закона. Нас не допрашивали, как это полагается по конституции. Вы, господин инспектор тюрьмы, как датский чиновник, несете ответственность за нарушение конституции!

— Формальная ответственность за происходящее лежит на новом государственном прокуроре по особым делам, — ответил инспектор Хольгерсен, — Могу вам сказать, что сегодня я был у государственного прокурора и протестовал. Я был также в тюремном директорате и пытался выяснить, что это означает. Никакого объяснения мне не дали. Я сам под свою ответственность дал приказ персоналу тюрьмы несколько облегчить существующий режим. Насколько я понимаю, позже будет выработан специальный распорядок, улучшающий условия по сравнению с предварительным заключением. И вообще я приму во внимание разумные пожелания.

— Мы хотим писать письма!

— Вы получите такую возможность. Но письма будут проходить полицейскую цензуру. Вы можете также получать книги из тюремной библиотеки. Можете получать посылки с воли. Полагаю, что вы хотели бы иметь возможность курить в камере, а не только во дворе.

— Скоро ли нам разрешат свидания?

— Я надеюсь. Но решает этот вопрос государственный прокурор по особым делам.

— Очевидно, нас держат как заложников, — сказал Рам. — Иначе я не могу это объяснить. И конечно, нас выдадут немцам, как только те этого потребуют.

— Нет, господин адвокат! Нет, — возразил инспектор тюрьмы Хольгерсен, — Это невозможно себе представить! Как я сказал, мне не дали никаких объяснений. Но я догадываюсь. что вы находитесь под своего рода защитным арестом. Я полагаю, что правительство хочет защитить вас от немцев и поэтому вас интернировали в датской тюрьме.

Инспектор Хольгерсен отпер дверь.

— Желаю вам спокойной ночи.

— Извините, разрешите мне задать вам еще один вопрос, господин инспектор, — остановил его Мартин, — Как обстоят дела на фронте?

— Плохо! Немцы движутся вперед по всему фронту» Хуже и быть не может. Надеюсь, что вскоре вы сможете получать газеты. Но, к сожалению, должен вас предупредить, что и газеты в нынешнее время не радуют. Итак, спокойной ночи, господа! Доброго сна!

— Вежливый человек, — сказал Мартин, когда дверь захлопнулась. — Ты обратил внимание, что, войдя в камеру, он снял фуражку?

— Ему, во всяком случае, не по нутру то, что происходит, — ответил Рам. — Инспектор Хольгерсен — явно честный чиновник старой школы. Как чиновник он беспрекословно подчиняется правительству, и в то же время он потрясен, видя, как нарушается конституция. Для успокоения совести он цепляется за мысль, что датские власти заперли нас здесь, оберегая от худшей доли у немцев.

— Но разве это исключено? — спросил Мартин.

— Исключено по той простой причине, что такая защита совершенно излишня. Немцы сами никогда не смогли бы выследить тех датчан, которые сейчас находятся в тюрьме. Как бы они сумели это сделать? Без помощи датской полиции немцы не могли бы провести массовых арестов датских коммунистов. Датская полиция осуществила то, чего никогда не смогли бы сделать немцы. И теперь мы в ловушке под датской защитой до тех пор, пока немцы не пожелают разделаться с нами.

Они были в ловушке.

Их мучило сознание, что их предали.

Жизнь продолжалась. Шли дни. Шесть шагов вперед и шесть назад. Горшок и плевательница! Прогулка по двору. Носом в дверь! Вечный лязг ключей днем. Голодный вой полицейских собак по ночам.

Им разрешили писать письма. Они могли писать женам, зная, что написанное будут читать посторонние. И писали больше для полиции, чем для семьи. Жены поймут.

Но Рам написал и новому государственному прокурору по особым делам. А узнав, что этот государственный прокурор молод и неопытен, написал в отечески наставительном тоне и в доступной форме изложил ему содержание процессуального кодекса и конституции. В ответ ему сообщили, что, если он не изменит своего тона, его лишат права переписки.

Рам написал также министру юстиции Херниллю, но тому оставалось пробыть на министерском посту всего несколько дней, и он не успел ответить.

Стали приходить передачи. Помидоры, клубника, сладости, все то, что так трудно было купить семьям, оставшимся без кормильца. Передачи радовали не только потому, что тюремная пища была отвратительна. Заключенные чувствовали, что они не забыты. О них беспокоятся там, за стенами тюрьмы.

В назначенный срок жены выстраивались в очередь у ворот тюрьмы Вестре, чтобы вручить передачу не особенно любезному надзирателю. Маргрета снова проделала длинный путь в Копенгаген. С ней поехала жена Адольфа из Престё. Обе они были нагружены: везли мужьям необходимые туалетные принадлежности, мыло, продукты. Маргрета везла еще и подушку, о чем просил Мартин. Утром, когда она ждала автобуса, к ней подошел Енс Ольсен с корзинкой только что собранной клубники.

— Отвези это Мартину, вряд ли его там угощают ягодами! Но не называй моего имени. Достаточно сказать: от соседа. Корзинку потом верни!

Никакой враждебности в Енсе не чувствовалось. Люди редко бывают злы по природе, чаще они просто трусят.

Тюремный служитель бросил и клубнику Енса Ольсена, и помидоры, масло и сыр Маргреты в неаппетитный жестяной сосуд, разрезав предварительно кусочек сыра на тоненькие ломтики, чтобы удостовериться, нет ли в нем пилы или веревки. Жена Адольфа чуть не заплакала, когда драгоценную котлету, поджаренную ею для мужа, швырнули в сосуд вместе с конфетами и пирожными.

Передача была вручена, и они могли вернуться в Престё с первым поездом. Но откуда взять денег на очередную поездку в Копенгаген? Откуда взять денег на следующую передачу? Как добывать все необходимое для себя и детей?

К концу дня клубника добралась до камеры № 32 в несколько помятом виде, смешавшись с маслом и сыром.

Письма доходили медленнее. Сначала их отправляли в Полицейское управление, на цензуру. На датских чиновников возлагалась задача читать частные письма супругов, и они выполняли эту задачу добросовестно и старательно, они были очень исполнительными служаками.

Мартин разложил ягоды в две миски.

— Прошу, кушанье подано!

Оба торжественно уселись за праздничный стол. В камере № 32 запахло летом.

— Это из вашего сада?

— Нет, у нас нет сада. У нас перед домом лужайка в два метра и бузина. Красивая бузина. Она как раз цвела перед моим отъездом.

Мартин живо представил себе бузину, дом, улицу, Маргрету и детей. И маленькую красную тележку, которую нужно было починить.

— Как странно, — сказал он. — У меня всегда сжимается сердце, когда я думаю о детях.

— В клубнике, наверно, много витаминов, — размышлял Рам. — И от нее не растолстеешь.

— В воскресенье мы хотели пойти с детьми в лес, — продолжал Мартин. — Я им обещал. Я обещал также починить тележку. А времени не хватило.

— Да, времени нам всегда не хватало, — согласился Рам, — Мы работали, выбиваясь из сил, чтобы другим людям жилось лучше. Поэтому-то мы и сидим здесь. А теперь давай вообразим, что у нас отпуск. Кто знает, сколько времени он продлится? Когда мы выйдем отсюда, дел у нас будут полные руки! Слушай, мы можем еще выкурить по сигаре после еды.

Раму кто-то прислал полкоробки сигар, бог знает каким образом добытых. Их вытащили из коробки и швырнули в жестяной сосуд, осмотрев и расковыряв добросовестно каждую сигару. Но все же несколько штук остались почти целыми. Рам ударил в брусок, чтобы вызвать надзирателя зажечь им сигары. Держать в камере спички не разрешалось.

Надзиратель дал им огня от своей зажигалки.

— У вас тут прекрасные условия! — сказал он. — Сидите и наслаждаетесь жизнью!

— Что нового на воле?

Надзиратель оглянулся, прежде чем ответить.

— Дела идут чертовски скверно, — тихо сказал он. — Газетам, конечно, верить нельзя. Немцы не выполнили обещания: не взяли ни Ленинграда, ни Москвы. — Он быстро вышел, хлопнув дверью.

— Приятно, что тюремный служитель может нормально разговаривать и вести себя, — сказал Рам. — Дела постепенно улучшаются.

— Этот черный всегда вел себя хорошо, — возразил Мартин, — А некоторые другие действительно стали лучше.

Многое стало лучше. Они могли теперь читать. Правда, тюремная библиотека была чрезвычайно убога, но они получали книги из дому. Книги, передачи, письма, свободное общение — все это делало пребывание в тюрьме не таким уж невыносимым.

Однажды вечером надзиратель с шумом открыл дверь камеры и вызвал Мадса Рама.

— Быстро собирайте свои пожитки!

— Зачем?

— Вас переводят.

— Переводят? Куда?

— В номер двести десять.

— Почему? Почему я не могу остаться здесь?

Надзиратель не ответил.

Из некой высшей инстанции пришел приказ держать коммунистов в одиночках. Им нужно помешать беседовать друг с другом. Пусть научатся жить в одиночестве. Пусть в одиночках подумают о сложившемся положении.

Рам собрал свои вещи — мыло, зубную щетку, бритвенные принадлежности, желтую тетрадь с инструкцией по использованию и правилами уличного движения. Поделил сигары с Мартином.

— Поскорей! — торопил служитель. — Сверните одеяло и простыню! Живей!

— Прощай, товарищ! — сказал Рам, — Мы еще увидимся… — Голос у него звучал хрипло. У Мартина тоже.

— Прощай. Спасибо за все. Не падай духом!…

53

За стенами тюрьмы Вестре жизнь Текла своим чередом. Трамваи двигались по Копенгагену. Выходили газеты. Происходили различные события, волновавшие людей.

В Хельсингёре датский народ выбирал «мисс Данию». Национальный конгресс красавиц и конкурс проходили на пляже, в ресторане «Хольгер-датчанин». Это было большое событие. Организовала его вечерняя газета «М. П.», редактор которой С. Скьоль-Бульдер был депутатом фолькетинга и председателем комиссии ригсдага по национальному сотрудничеству.

В суровое время нехватки бензина и пива Скьоль-Бульдеру удалось преподнести землякам поднимающее дух мероприятие. Восторг выражался столь бурно, что вылился в настоящий скандал, от которого пострадали мебель и посуда ресторана. «Лихорадочный подъем, — писала газета, — вылился в истерику, когда десять кандидаток в красных с белым купальных костюмах под звуки национального гимна вышли на трибуну».

Редактор Ангвис, прочитав отчет о событии, расстроился. Почему эта идея не родилась в его редакции? «М. П.» всегда опережала его газету, и ее тираж рос за счет «Дагбладет». «М. П.» была инициатором и национального похода, устроив его под носом «Дагбладет»! Конкурс на «мисс Данию» был бы доказательством свободной инициативы «Дагбладет». Ангвис ведь держал особого сотрудника, архитектора по образованию, специально для проведения занимательных конкурсов! Почему же ему не пришло в голову провести такой конкурс?

Ангвис прошел через приемный зал редакции, где на стенах висели портреты покойных сотрудников, а на колонне почета были начертаны имена наиболее преданных служак. Редактор кисло поздоровался с литературным сотрудником Арне Вульдумом, который только что вошел, высокий, улыбающийся, в английской фетровой шляпе и с зонтиком.

— Дорогой Ангвис, у вас такой унылый вид, — сказал Вульдум, глядя на редактора сверху вниз. — Опять неудачи в газете?

— Да, — со злобой ответил Ангвис. — Газета платит жалованье некоторым сотрудникам, которые не желают ничего делать!

— Дорогой Ангвис, неужели это так важно, что может испортить вам настроение? Неужели анонсы не самое главное для такой современной газеты, как «Дагбладет»? Мы получили много новых интересных объявлений, которые и развлекут читателей и принесут деньги в кассу. Не может ли это рассеять ваше дурное настроение?

Вульдум взял с прилавка вчерашний номер газеты и отыскал большое объявление, составленное в форме воззвания:

«Датчане!

С согласия правительства я принял па себя командование добровольческим корпусом «Дания». Корпус призван бороться с врагом всего мира — большевизмом, неоднократно угрожавшим безопасности Севера и тем самым свободе и культуре нашей родины.

Датчане! Я призываю вас вступить в ряды добровольческого корпуса «Дания», чтобы внести наш общий вклад в борьбу с большевизмом.

Во имя чести Дании, во имя свободы нашей страны и будущего нашей родины мы объединяемся в братстве по оружию с темп нациями, которые ужо вступили в борьбу против врага Европы, а следовательно, и врага нашей страны».

Командир добровольческого корпуса «Дания».

Конторы по вербовке имеются повсюду. Адрес главной конторы: Розенвенгетс Алле, 32, Копенгаген.

Контора открыта и по воскресеньям».

— Мы вынуждены помещать такие объявления, — сказал редактор.

— Да?

— «Моргенпостен» поместила такое же объявление.

— Но мне говорили, что «Данмаркстиденде» отказалась его взять.

— Да. И сегодня нацистская газета обрушилась на «Данмаркстиденде» в передовой, — сказал редактор.

— Я понимаю, что наш долг не навлекать на себя неудовольствия нацистской газеты.

— Наш долг не вести себя вызывающе!

— По-моему, это очень похвальное намерение, но, к сожалению, «Дагбладет» иногда ведет себя довольно вызывающе в отношении датчан. — Арне Вульдум отвернулся от редактора и направился в свой спокойный кабинет, где его ждали интересные книжные каталоги.

Редактор Ангвис не находил себе места. Он разделял интерес Вульдума к букинистическим каталогам, но у него самого не было времени заниматься чем-то интересным. Он был в постоянном движении. Нужно, например, послать сотрудника в отель «Англетерр». Командир вновь созданного добровольческого корпуса «Дания» устраивал пресс-конференцию, и все газеты, принявшие плату за объявление о его создании, обязаны были присутствовать, выслушать сообщение командира с тем, чтобы затем сделать ему рекламу. Есть ли у нас фотография командира корпуса?

Этот командир был датским подполковником, которому Военное министерство разрешило покинуть регулярную армию, чтобы занять почетный пост. Министерство разослало по этому поводу циркуляр всем войсковым частям, в котором сообщалось, что датское правительство разрешает кадровым командирам, резервистам и т. п., а также каждому военнообязанному — офицеру и солдату — вступать в добровольческий корпус. Участникам будет выдано разрешение на выезд за границу, а также разрешение вновь вернуться в регулярную армию после окончания службы в добровольческом корпусе. «Желающим вступить в добровольческий корпус не следует чинить Препятствий», — говорилось в циркуляре Военного министерства.

Подполковник получил возможность и по радио уговаривать земляков защищать цивилизацию, культуру и счастье человечества оружием эсэсовцев. Его голос вливался в комнаты даже в самых отдаленных уголках страны, куда не доходили «Дагбладет» и «Моргенпостен», и слушатели понимали, что он говорит о деле, милом сердцу правительства.

«Добровольческий корпус «Дания» не политическая организация, им руководят датские командиры, и он создан с согласия датского правительства», — звучало из радиоприемников.

В гостиной Нильса Мадсена вся семья сидела у радиоприемника и слушала. Оба юноши, записавшиеся в добровольческий корпус, могли слышать голос своего командира. Гарри с кривым носом и Ore с маленькими хитрыми глазками, более сообразительный и быстрее ко всему приспосабливающийся.

— В добровольческий корпус вольется лучшая молодежь Дании, — произнес голос в приемнике.

Нильс Мадсен кивнул:

— Да, парни, вы будете среди избранных. Эсэсовцы прокладывают новые пути и показывают пример, это благороднейшая германская кровь!

— У нас на фуражках и на стальных шлемах будет изображен череп! — сказал Ore.

И пока голос по радио говорил о чести Дании и свободе Севера, о защите очагов, женщин и детей, оба парня думали о том, как через несколько дней они наденут военную форму. У них будут фуражки и зеленые шинели с тугим поясом и блестящими пуговицами. Сидя у Нильса Мадсена в матерчатых шлепанцах, они мечтали о высоких сапогах и о том, как твердой походкой пройдутся по улицам. И у них будут револьверы, не игрушечные, а настоящие. Они пойдут на войну, под дробь барабанов и гром оркестра победоносно вступят в завоеванные города. А потом им подарят усадьбы и они станут помещиками, хозяевами и будут командовать своими работниками. И это не мечты, а реальная действительность.

Радиоприемник стоял на буфете, рядом с ним флаг со свастикой на латунной подставке и фигурка торвальдсеновского Христа из гипса. Христос распростер руки, как бы принимая заявления о вступлении в добровольческий корпус. С потолка клейкая бумага-мухоловка свешивалась над буфетом и Христом, прилипшие мухи бились и жужжали.

— Ах, — вздохнул Нильс Мадсен, — Если бы вновь стать молодым! Я бы тоже пошел! Но мы, старики, не будем стоять молодежи поперек дороги. Мы уступаем место молодым!

— Не пора ли мальчикам спать? — спросила фру Мадсен. — Уже девять часов, а им завтра рано вставать!

54

Нильс Мадсен приносил жертву, отпуская обоих парней перед самой страдой. Он имел право держать их до ноября, пока не будет выкопана свекла. Но он был идеалистом и отказывался от дешевой рабочей силы во имя интересов Дании.

В оставшиеся до отъезда дни Гарри и Ore батрачили, как обычно. Времени на мечты о красивой форме и блестящих сапогах не оставалось. Они стучали своими деревянными башмаками по брусчатке двора, возили тачки и разбрасывали навоз. Они не должны были предаваться лени и безделью в эти последние дни. После войны им дадут собственные усадьбы там, в России, они будут командовать и приказывать своим батракам, и поэтому важно, чтобы они сами поняли, какое благословение — труд. Никто не скажет о Нильсе Мадсене, что он приучил своих воспитанников к безделью.

На стене, окружавшей белый хутор Нильса Мадсена, висит плакат, извещающий, что здесь находится контора но вербовке в добровольческий корпус «Дания». Сюда! Здесь мужчины, способные носить оружие, могут записаться в ряды добровольцев. На борьбу с врагом всего мира! Тебя ждут. Твоя жена, твои дети не будут испытывать нужды, пока тебя нет. О них позаботятся, каждый очаг будет сохранен и будет ждать возвращения солдата.

Но туго приходилось тем семьям, кормильцы которых были арестованы датским государством. Тут власти не брали на себя ни заботы, ни ответственности.

Комиссии по социальным делам отклоняли их просьбы о помощи. Арест коммунистов осуществлялся неофициально, и не было дано никаких инструкций об оказании материальной помощи их семьям.

Маргрете стоило огромного труда заставить себя обратиться к председателю комиссии по социальным делам в местном управлении. Ей наотрез отказали в помощи. Расмус Ларсен объяснил ей, что подобная помощь не входит в сферу деятельности комиссии.

— Если семьям арестованных коммунистов следует оказывать особую помощь, то об этом должно заботиться правительство, — заявил Расмус Ларсен.

— Но как ты думаешь, чем нам жить? — спросила Маргрета.

— Об этом я не думал. Да. Я не обязан думать за вас. Вы сами должны были подумать о себе. А вы приходите и просите помощи. Комиссия по социальным делам не обязана платить за последствия вашей политической деятельности. Вы взрослые люди и должны были знать, на что вы идете.

— А на что мы идем? Мы не совершали ничего незаконного. Разве запрещалось иметь свои политические взгляды? Можно было с одинаковым правом быть коммунистом, социал-демократом, членом партии «венстре» пли еще кем-нибудь.

— Коммунисты всегда были чужеродным телом в Дании, — возразил Расмус Ларсен. — Коммунизм чужд датскому образу мыслей. Он противоречит ему. Проповедуемые им методы насилия вызывают лишь отвращение в нашем народе. Вся деятельность коммунистической партии — этого центра агитации, получающего приказы непосредственно из Москвы, — вырыла пропасть между коммунистами и свободолюбивыми датчанами.

— Коммунисты не нарушали конституции, — сказала Маргрета. — Мы не делали ничего противозаконного,

— А разве законно совершать покушения?

— Какие покушения?

— Гм, например, в тридцать восьмом году, когда были брошены бомбы на испанские тральщики во Фредериксхавне.

— Ты прекрасно знаешь, что коммунистическая партия тут ни при чем! Это была провокация.

— Этого я не знаю. Но я знаю, что здесь, в нашем управлении, мы намерены всегда и во всем соблюдать законы страны. А такого закона, чтобы оказывать особую помощь семьям коммунистов, нет. Скажите по совести, неужели приятно приходить сюда и просить общество о помощи? То самое общество, на которое вы постоянно нападали и с которым вели борьбу всеми средствами?

Маргрета с трудом удерживала слезы.

— Я ни о чем не прошу, — сказала она, — Я требую! Вы не имеете права незаконно бросать в тюрьму кормильца и отказывать в помощи тем, кого он содержал своим трудом!

— Управление никого не бросало в тюрьму,

— Моего мужа посадили в тюрьму без суда и следствия. Я осталась одна с четырьмя детьми! На что нам жить? Неужели дети должны голодать?

— Ни один ребенок в Дании не голодает, — веско произнес Расмус Ларсен, — Если люди не могут или но хотят содержать своих детей, то у нас есть организация по охране детей, которая о них позаботится.

Маргрета смотрела на него в изумлении. Она не находила слов.

— Дерьмо ты, Расмус! — только и сказала она,

Расмус Ларсен поднялся из-за своего письменного стола. Он был спокоен и в совершенстве владел собой.

— Мне известно, что дамы-коммунистки располагают особым запасом слов, — сказал он. — Я не намерен соревноваться с ними в этом. Будьте любезны, фру Ольсен, уходите!

Да, все было бесполезно. Маргрете пришлось уйти. Она надеялась, что Расмус Ларсен не видел ее слез, когда она через садовуюкалитку выходила на шоссе.

Мимо проехал автомобиль. Он свернул с шоссе на узкую проселочную дорогу, ведущую через болото. Кто бы это мог быть? На него обратили внимание, ибо теперь редко можно было увидеть автомобиль с бензиновым мотором. Бензин был только у доктора, графа и у немцев. У автобусов и грузовиков сзади дымились генераторные печи, а молочник снял со своего автомобиля мотор и впряг в него лошадь.

Маргрета кивнула старой Эмме, собиравшей ягоды в своем саду, они поговорили о погоде. Эмма стала совсем маленькая и сморщенная, но содержала сад в таком порядке, что он мог служить примером соседям. Живая изгородь была подрезана как по линейке, а поленница дров казалась чудом архитектуры. Откуда только у старой женщины силы брались? Правда, она воткнула стальные ножницы под куст крыжовника и была уверена, что нечистая сила у нее в кармане. И действительно, можно было поверить, что домовые или еще какая-нибудь нечисть работает на нее по ночам. Дом ее был отремонтирован. На чердачном окне появились занавески. Всюду царили порядок и чистота. Рыжий кот разжирел.

Маргрета спешила к молочному заводу, к Йоханне. По дороге она встретила Мариуса Панталонщика, и ей пришлось пройти мимо него. В блестящей фуражке и сапогах, он шагал так, будто направлялся прямо на войну. На Маргрету он посмотрел с ненавистью.

Он ушел из дому, потому что жена варила варенье и хотела заставить его чистить ягоды. Откуда люди берут талоны на сахар? И к чему столько варенья?

Около усадьбы Нильса Мадсена стояли несколько молодых людей и читали плакат о вербовке. «Есть еще ценности в мире, за которые стоит бороться! Вступай в борьбу за честь и свободу родины!»

Молодые люди плюнули на плакат. Может быть, Нильс Мадсен сам наденет немецкую форму и отправится воевать за честь Дании? А может быть, Мариус Панталонщик будет знаменосцем? Или трубачом? А граф мог бы записаться в танковую часть! Ведь когда он едет на своем тракторе, он давит все вокруг!

Йоханна была возбуждена и расстроена.

— Они были здесь! Они только что были здесь!

— Кто?

— Полицейские!

— Рылись они в доме? Был ли у них ордер на обыск?

— Нет. Они не обыскивали. Были очень вежливы и любезны. Их было двое. Оба в штатском, красивые.

— Они предъявили полицейские карточки?

— Нет. Сказали, что они сержанты полиции.

— Значит, не показали удостоверений?

— Нет. Но назвали себя: Хансен и Тюгесен.

— Хансен и Тюгесен. Я с ними разговаривала в Полицейском управлении. Они меня спросили, знаю ли я, где Оскар.

— Вот видишь! Удостоверения не были нужны!

— Всегда нужно требовать у них удостоверения, — стояла на своем Маргрета. — Не известно, кто к тебе может прийти в наше время. Это с одинаковым успехом могут быть и нацисты, и обычные грабители.

— Нет. На грабителей они не похожи. Это было видно сразу!

— По внешности не определишь.

— Хорошо, что я только что вымыла полы и вытерла пыль, — сказала Йоханна. — Здесь все было в порядке.

Маргрета оглядела комнату. Да, всюду было прибрано. Йоханна опять стала следить за порядком. Она только в первое время, оставшись одна, сидела, ничего не делая.

— Чего они хотели? Они думали, что Оскар дома?

Нет. Его они не искали. Оскар мог бы прекрасно спрятаться в спальне или на чердаке. «Мы не сделаем вашему мужу ничего плохого, — сказал тот, кого зовут Тюгесен. — Поймите, фру, что вашего мужа не преследуют за какое-либо нарушение закона. Мы только хотим поговорить с ним. Было бы лучше всего, если бы ваш муж пришел к нам. Если у вашего мужа совесть чиста, ему незачем скрываться. А так создается ложное положение. Разве вы этого не видите, фру? В Дании нельзя долго скрываться». А тот, кого зовут Хансен, сказал: «К тому же это и материальный вопрос. На что вы будете жить, фру?»

— Да, — проговорила Маргрета. — Послушала бы ты, что сказал мне Расмус Ларсен. Он грозил организацией по охране детей.

— И потом они сказали, что коммунисты совсем не арестованы. Их просто временно интернировали, как и английских подданных. Все это сделано для того, чтобы немцы не вмешивались. Они сказали, что, будь он под охраной датского правительства, с Оскаром ничего плохого не случилось бы. Кроме того, его вскоре бы выпустили.

— Неужели ты этому веришь?

— Нет… Да… Не знаю. Может быть, они правы, когда говорят, что это только интернирование, к тому же в хороших условиях. Они сказали, что англичан интернировали в одном поместье, там они живут очень свободно, могут гулять в парке и быть вместе со своими семьями. Они сказали, что в подобных условиях будут находиться и интернированные коммунисты.

— Они не спросили, знаешь ли ты, где Оскар?

— Нет. Не спросили. Тюгесен только посоветовал, чтобы при свидании я сказала мужу, что будет лучше для нас всех, если он сам придет в полицию. «Если немцы возьмутся за дело, то на карту будет поставлена голова вашего мужа!» — сказал Тюгесен.

— Вот хитрые бестии! — возмутилась Маргрета.

— Не знаю. Они были очень милы и подружились с Вилли. Ты бы видела, как один из них ползал по полу и возился с зеленым автомобильчиком Вилли. Это был Хансен. Он смеялся так заразительно. И Вилли смеялся. Какая же тут хитрость? Он обязательно хотел узнать, когда у Вилли день рождения. Тюгесену пришлось ему напомнить, что нельзя же играть целый день. «Он с ума сходит по детям», — сказал Тюгесен.

— Хотелось бы мне знать, почему они так назойливы, — сказала Маргрета. — Тут что-то неладно. Они приезжают из Копенгагена и терпят столько беспокойств из-за Оскара!

Йоханна бросила на нее быстрый взгляд.

— А почему им не терпеть беспокойства из-за Оскара? Разве он хуже Мартина?

— Я хотела только сказать, что огромный аппарат приведен в движение из-за одного человека.

— Может быть, потому, что Оскар был в Испании? — предположила Йоханна. — Они, наверно, тогда еще взяли его на заметку.

— Странными вещами занимается полиция. Живешь и не подозреваешь обо всем этом. Как будто за всем, что ты видишь, скрывается какой-то другой, тайный мир.

— Это ужасно, — согласилась Йоханна. — Отвратительно, что происходят какие-то вещи, о которых ты ничего не знаешь.

— Я думаю сейчас о Полицейском управлении в Копенгагене! Огромное, мрачное учреждение. Там можно заблудиться. Разные коридоры, пишущие машинки, бумаги! Люди сидят там и заносят в книги все, что мы делаем. Это, наверно, стоит больших денег!

— Наверно.

— На это деньги есть. А для тех, против кого направлен весь этот аппарат, нет ничего!

— Ты не сказала, что было в комиссии по социальным делам? — спросила Йоханна. — Что сказал Расмус?

— Отказал. «Подобная помощь не входит в сферу деятельности комиссии», — сказал он. Ты себе представить не можешь, какой он мерзавец! «Вы сами должны подумать о себе! А вы приходите и просите помощи! Вы должны были знать, на что идете!» И стал говорить о покушении во Фредериксхавне, подлец! А потом спросил: «Неужели вам приятно приходить сюда и просить о помощи». А еще, знаешь, что он сказал? Он сказал, что если мы не можем содержать своих детей, то о них позаботится организация по охране детей!

— Какая же он дрянь! А что ты ему ответила?

— Я только старалась не зареветь. Я была так зла. А ты знаешь, когда злишься, не находишь нужных слов. Я сожалею, что не сдержалась. Я сказала, что он — дерьмо.

— Он и есть дерьмо!

55

— Мужа нет дома, — сказала фру Эневольдсен двум полицейским, — Сюда нельзя.

Но сержант Тюгесен уже занес ногу за порог. Странный запах шел из дома. Оба сыщика повели носом, они привыкли ко всяким запахам, но запах жженого желтоглава был им незнаком.

— Мы не хотим ничего плохого вашему мужу, фру. Не волнуйтесь, — сказал сержант Хансен. — У вашего мужа совесть, несомненно, чиста. Мы хотим только поговорить с вами и немного осмотреть дом.

— Вы не смеете осматривать дом! — крикнула фру Эневольдсен и попыталась вытолкнуть Тюгесена.

— Мы вынуждены это сделать. Будьте благоразумны, фру!

— А ордер у вас есть? Вы не имеете права производить обыск без ордера!

— Нет. Но мы хотим только заглянуть в квартиру и задать вам несколько вопросов.

Фру Эневольдсен загородила им путь и позвала собаку:

— Проп! Бери его, Проп!

Проп медленно и важно вышел из комнаты.

— Ату его!

Маленький толстый фокстерьер благожелательно посмотрел на сыщика. Обрубок хвоста завертелся от восторга. Потом пес лег на сипну перед Хансеном и поднял лапки. И Хансен, друг детей и друг животных, присел на корточки и пощекотал ему живот.

— Ну, ну, песик!

Проп лизнул сыщику руку.

Якоб Эневольдсен решил, что самое время ему выйти к посетителям.

— Здравствуйте, господин Эневольдсен, — сказал Тюгесен. — Извините, что мы вас побеспокоили. Мы не надолго.

— Какая у вас умная собачка, — похвалил Хансен, — Теперь редко встретишь фокстерьера с гладкой шерстью. Люди предпочитают лохматых собак, а они очень нервные. Гладкошерстные гораздо умнее. Ну, ну, Проп! Ты хороший песик!

— Мы бы хотели заглянуть в квартиру, — сказал Тюгесен.

— У вас есть ордер? — спросил Якоб.

— Нет. Мы пришли неофициально, — ответил Тюгесен. — Мы хотим только задать вам несколько вопросов.

И вот оба сыщика в доме. Якоб их не останавливал. Пусть войдут в квартиру, лишь бы не поинтересовались сараем, где у него стоит ящик, не предназначенный для посторонних глаз.

— Вы чудесно живете, господин Эневольдсен, — похвалил Тюгесен.

— Вы так думаете?

— Да. У вас просто прелестно. Вот так надо жить! Никто вас не беспокоит, соседей нет. Среди природы. Болота и поля, лес вдали, прекрасный свежий воздух. О, это совсем не то, что в большом городе!

— Здесь тоже могут побеспокоить, — сказал Якоб.

— Я сам живу на пятом этаже в Копенгагене, — продолжал. сыщик. — В современных домах большая слышимость. Слышно решительно все, что делают соседи. А кругом только камень да цемент. Да шум большого города: трамваи, машины. Дышишь скверным городским воздухом! Это очень нездорово.

Якоб не ответил. Он зажег свою старую трубку и выдыхал клубы ужасающего дыма.

— За городом свежий воздух люди получают бесплатно! — сказал Тюгесен и закашлялся.

— Пожалуйста, садитесь! — предложил Якоб.

— Спасибо. — Тюгесен сел на диван.

— А я пока похожу вокруг дома, посмотрю, — сказал Хансен.

— Что вы хотите посмотреть?

— Хочу заглянуть в ваш сарай.

— Там нечего смотреть.

— Наверно, нечего. Я сейчас же вернусь.

— Проводи его, Петра, — сказал Якоб жене, — если только он не направляется в уборную.

— Нет, — ответил Хансен, — я только похожу вокруг дома. Я не возражаю, чтобы фру меня проводила.

— Вы боитесь, что мой коллега украдет что-либо? — улыбнулся Тюгесен.

— Нет. Наоборот. Может быть, он оставит что-то, что вы в следующий раз придете и найдете.

— Нет, нет. Мы не такие, господин Эневольдсен! Мы — датчане. Мы не хотим зла землякам. Мы живем в грустное время, но мы переживем его легче, если все истинные датчане будут помогать друг другу.

Якоб не ответил.

— Мы ведь знаем, что немцы, слава богу, не выиграют войну, — сказал сыщик.

Собака последовала за Петрой и Хансеном.

— Я вижу, это сучка, — констатировал друг животных. — Сучки гораздо умнее кобелей. И преданнее. Ну, идешь с нами, Проп?

— Живут ли у вас посторонние? — спросил Тюгесен.

— Нет.

— Вы здесь с женой одни?

— Да.

— У вас никто никогда здесь не жил? Я хочу сказать, не бывают ли у вас гости?

— Почему вы об этом спрашиваете?

— Давайте будем откровенны друг с другом, господин Эневольдсен. Я спрашиваю потому, что мы хотим поговорить с вашим товарищем по партии Оскаром Поульсеном. Разве он не живет у вас?

— Нет.

— Но он жил у вас?

— Нет.

— И вы не знаете, где он находится?

— Нет.

— Поульсен не преступник, — сказал сыщик, — Его не разыскивают за нарушение закона. Ни в чем не обвиняют. Он может спокойно жить у вас, господин Эневольдсен. Никто вам за это ничего не сделает.

— Вот как.

— Да. Обычное дело — дать приют другу пли товарищу. Это ваше полное право.

— Но если вы найдете Оскара Поульсена в моем доме, вы его арестуете?

— Мы попросим его последовать за нами. Но вы ничуть не пострадаете от того, что он жил у вас.

— А по какому параграфу закона вы его арестуете, если его не обвиняют в нарушении закона? — спросил Якоб и выдохнул дым в лицо сыщику.

— Честно говоря, господин Эневольдсен, такого параграфа нет. Нет никаких юридических оснований для задержания некоторых членов коммунистической партии. Я говорю это вполне честно. Дело идет о вынужденной мере, дабы избежать худшего.

— Чего вы хотите избежать?

— Мы хотим избежать того, чтобы немцы взяли дело в свои руки. Если немцы возьмутся за коммунистов, то полетят головы.

— А вы думаете, немцы знают Оскара Поульсена?

— Если бы немцы занялись этим делом, вы, господин Эневольдсен, не жили бы свободным человеком в вашем прелестном доме! Это вы прекрасно знаете.

— А что немцы знают о моем доме?

— Если удалось ограничиться арестом сравнительно небольшого числа активных коммунистов, то только потому, что контроль в руках датских властей. Задержанные находятся под защитой датского правительства. Правда, это сделано в нарушение некоторых правовых норм, но исключительно в интересах датских коммунистов.

— Я ничего не смыслю в работе полиции, — сказал Якоб Эневольдсен. — Я не знаю, как вы выясняете, кто коммунист, а кто не коммунист. А немцам, должно быть, еще труднее узнать, каково политическое лицо того или иного датчанина и за кого он голосовал на последних выборах.

— Дорогой господин Эневольдсен. Вы сидите здесь, как свободный человек, и беседуете со мной. Вы можете сказать мне все, что вам угодно. Вы можете критиковать полицию и власти, если пожелаете. Но неужели вы не понимаете, что вы на свободе и в своем доме исключительно благодаря заботе полиции? Ведь вы — один из многих коммунистов, кого мы смогли пощадить.

— Дорогой господин полицейский, а из чего вы заключаете, что я коммунист?

— Перестаньте, господин Эневольдсен! Мы знаем, что вы коммунист. Но мы не приняли никаких мер против вас, и мне кажется, вам следовало бы помнить об этом.

— А почем вы знаете, что я не член партии «венстре»?

— Вы отрицаете, что вы коммунист?

— Нет, не отрицаю. Но откуда вы это знаете? Я с таким же успехом мог быть консерватором или социал-демократом.

— Но вы все-таки коммунист!

— Да. Но об этом я не сообщал ни немцам, ни полиции.

Якоб выбил трубку, и сыщик поспешно вынул пачку сигарет. У него болела голова и шумело в ушах от дыма жженого желтоглава.

— Разрешите предложить вам сигарету, господин Эневольдсен?

— Нет, благодарю. Я предпочитаю курить свою трубку, — сказал Якоб, поднимаясь с места.

Он вынул из шкафа большую коробку с табаком из зкелтоглава и стал тщательно набивать свою старую видавшую виды трубку. Сыщик наблюдал за ним с беспокойством.

— Извините, что это вы курите?

— Табачную смесь собственного изготовления, — ответил Якоб, выпуская дым, — Прекрасный табак. Если у вас есть трубка, можете попробовать.

— Нет, спасибо.

— Очень любопытно. Оказывается, полиции известны политические взгляды частных лиц, — медленно заговорил Якоб. — Я иду на выборы, беру бюллетень, удаляюсь в закрытую комнату и ставлю на нем крестик. Кладу бюллетень в конверт и опускаю в запечатанный ящик. Ни немцы, ни датчане не видели, за кого я голосую. По этой причине мне нечего бояться немцев. Вы ведь тоже за кого-нибудь голосуете, господин полицейский?

— Сержант, — поправил Тюгесен.

— Извините, господин сержант! У вас ведь тоже есть политические взгляды? Я не знаю, кто вы — консерватор, социал-демократ или нацист. Я не знаю, за кого вы голосуете. Но мне кажется странным, что вы так точно знаете, за кого голосую я.

Сыщик поднялся с дивана и вышел из дымовой завесы.

— Я не понимаю, чего вы добиваетесь? Вы же сами признались, что вы коммунист.

— Видимо, существует очень широкая сеть шпионажа, если вы так хорошо осведомлены о политических взглядах частных лиц. Вы приходите сюда и спрашиваете об Оскаре Поульсене. Откуда вам известно, что я с ним знаком?

— В таком маленьком местечке все коммунисты, очевидно, знают друг друга.

— А откуда вы знаете, что Оскар Поульсен коммунист?

— Оскар Поульсен подвергался наказанию. В полиции имеется его анкета.

— И в анкете написано, что он коммунист?

— Поульсена наказывали за участие в военных действиях на стороне иностранного государства. Он участвовал добровольцем в гражданской войне в Испании. А добровольцами в Испании были коммунисты.

— Нет. Там были и другие честные люди, помогавшие законному испанскому правительству в борьбе с фашистами.

— Это были коммунисты и сочувствующие коммунистам.

— И за это их наказывали?

— Нет. Их наказывали за то, что они были на военной службе за границей.

— Но ведь были и такие люди, которые участвовали в финской войне два года назад. Я не слышал, чтобы их наказывали.

— Дорогой господин Эневольдсен, я пришел сюда не для того, чтобы беседовать с вами о политике. Я пришел узнать, где находится Оскар Поульсен.

Якоб задумался. Затем решительно сказал:

— Я очень хочу помочь полиции. Если вы поедете по проселочной дороге и повернете на юг к помещичьей усадьбе, вы увидите на правой стороне белый дом с черными полосами. Владельца зовут Нильс Мадсен. Поговорите с ним. Он открыл контору и занимается незаконной вербовкой людей на иностранную военную службу. Вы увидите на его доме плакат, соблазняющий неопытных молодых людей совершать противозаконные действия.

— Вы шутник, господин Эневольдсен, ха-ха, — засмеялся сыщик.

Сержант Хансен и фру Эневольдсен вернулись. Якоб взглянул на них. Как там насчет ящика? Обнаружили его? Нет, Петра казалась довольной и спокойной.

Проп в восторге бросился к Якобу, прыгал, лизал его и в припадке преданности лег кверху брюхом. Преданное существо. Он был предан всем.

— Нашли что-нибудь интересное? — спросил Якоб.

— У вас чудесные цыплята, — сказал друг животных.

— О, вы были и в курятнике?

— Он был везде, — сообщила Петра. — В курятнике, в дровяном сарае, в прачечной, в погребе. Полицейский только не захотел полезть в ульи.

— Сержант, — поправил ее Якоб. — Запомни. Он сержант! А вам, господин сержант, следовало бы взглянуть на пчел! Это вас заинтересовало бы. Там целых шесть-десять тысяч кавказских пчел, и все они — большевички.

— Господин Эневольдсен большой шутник, — сказал Тюгесен.

— Ха, ха, — засмеялся Хансен. — Нам осталось только заглянуть на чердак.

— Пожалуйста! — предложила Петра. — Идите сюда, в переднюю. Только осторожно, лестница крутая.

— У нас там старый сундук, — сказал Якоб. — Не спрятался ли в нем Оскар Поульсен? Там еще большой платяной шкаф, в котором он может жить.

— Ха, ха, — хохотал Хансен. — Все-таки заглянем туда, раз мы уж здесь!

— Пойди ты лучше с ними, Петра! — посоветовал Якоб.

— Вы все еще настроены подозрительно, господин Эневольдсен? — поинтересовался сержант Тюгесен.

Собачка чувствовала себя несчастной от того, что не могла последовать за другом животных. Она бегала взад и вперед по комнате. Подняться на чердак она не могла и предпочла остаться с Якобом и быть верной ему.

Пол на чердаке гнулся от тяжести Петры и Хансена, в комнате сыпалась пыль с потолка. Слышно было, как наверху подняли крышку сундука. Его осмотрели основательно.

— А не понюхаете ли вы, чем пахнет в спальне? — обратился Якоб ко второму сыщику.

— Да. Ради порядка я с удовольствием загляну и туда. Но вообще-то я верю вам, господин Эневольдсен, когда вы говорите, что Оскара Поульсена здесь нет.

Сыщик потрогал толстые перины на двухспальной кровати. Заглянул за цветной полог. Приподнял покрывало и бросил взгляд под кровать.

— Я не думаю, чтобы он прятался в серванте, — сказал Якоб. — Оскар Поульсен довольно высокий мужчина. Но на всякий случай взгляните!

Хансен и Петра спустились сверху, и Проп был счастлив, что вся семья опять в сборе.

— Ну, нашли вы его? — спросил Якоб.

— Нет, — ответил сыщик. — На чердаке его тоже нет.

— Вот ловкий дьявол, как умеет прятаться! воскликнул Якоб.

— Извините за беспокойство, — сказал Тюгесен. — Поульсена здесь нет. Но я все же уверен, что вы имеете представление о том, где он скрывается, господин Эневольдсен! Я считаю, что интернирование в хороших условиях под датской охраной следует предпочесть опасному блужданию и перспективе рано или поздно попасть в руки немцев. Мне думается, что помочь датским властям арестовать Оскара Поульсена — значит оказать ему большую услугу. Может быть, кто-нибудь из его товарищей окажет ему эту услугу. Он ведь никогда не узнает, кто это сделал. Никто этого не узнает.

Якоб молчал.

— Да, господин Эневольдсен. Вас мы, к счастью, смогли избавить от неприятностей и надеемся, что сможем это делать и впредь! Но поймите, что поведение Оскара Поульсена может стать опасным для его товарищей по партии.

— Каким же образом?

— Мы — датская полиция — хотим пощадить как можно больше коммунистов, хотя нам известны и их настроения, и прежняя деятельность. Но такие люди, как Оскар Поульсен, мёшают нам. Мы очень хотим помочь людям, но считаем, что услуга должна оплачиваться услугой.

— Я вас не понимаю, — сказал Якоб.

— Да, да. Подумайте о том, что я сказал. И если у вас есть что-то на сердце, вы всегда можете обратиться к Хансену или Тюгесену, Полицейское управление в Копенгагене, Отделение «Д», второе инспекционное бюро копенгагенской полиции.

— Большое спасибо.

— Запишите этот адрес, господин Эневольдсен!

56

В особой картотеке Отделения «Д» рабочий молочного завода Оскар Поульсен значился как член «центральной организации коммунистической партии». В ту пору, когда он жил в Копенгагене, «центральной организацией» называлась партийная организация в центре города, в которой Оскар Поульсен был рядовым членом.

Но сыщиками Отделения «Д» слова «центральная организация» были поняты как «Центральный Комитет», предполагалось, что Оскар Поульсен является членом главного руководящего органа партии. Поэтому-то его и разыскивали так энергично.

Такие ошибки случались. Иногда людей арестовывали и интернировали просто из-за сходства фамилий или из-за опечатки. Полицейский комиссар Хорсенс высоко держал авторитет отделения и старательно препятствовал признанию или исправлению ошибок.

Для сыщиков наступили страдные дни. Надо было следить за квартирами и входными дверями. Исследовать мусорные ведра. Сотни частных писем отпаривались и вскрывались, подслушивались телефонные разговоры.

В начале июля стало известно, что министр юстиции Нильс Хернилль всего после года службы подал в отставку. Его преемником был назначен начальник государственной полиции Й. Э. Ранэ. В этой связи премьер-министр, как отец своего народа, пожелал обратиться к населению по радио.

— Назначая Ранэ министром юстиции и изменяя сущность полиции включением ее в Министерство юстиции, мы стремились дать понять, что ныне полиции отводится очень важное место и что сохранение порядка и спокойствия — это главное условие существования в теперешние времена. Новый министр юстиции на своем посту начальника полиции действовал, руководствуясь объективными побуждениями, и он намерен и впредь проводить ту же политику. Я призываю население отнестись к нему с полным доверием и оказывать ему помощь, если таковая потребуется. Ему доверен трудный и высокий пост.

Первая задача нового министра юстиции была не из легких. Нужно было придумать параграф закона для совершаемых беззаконий. Министр иностранных дел намекнул, что необходимо найти законный предлог для запрещения коммунистической партии. В правительстве обсуждался вопрос о том, как быть с мандатами коммунистов в ригсдаге. В нарушение конституции разрабатывался параграф о наказании за все, что произвольно можно было назвать коммунистической деятельностью и пропагандой. А также параграф о конфискации собственности и архивов партии. Кроме того, предусматривались полномочия на профилактическое лишение свободы граждан, которые, по предположению министра юстиции, могли рано или поздно заняться коммунистической деятельностью или высказывать коммунистические взгляды.

Фокус придания всем этим беззакониям формы законности требовал немалой артистической ловкости. И даже величайшее искусство и изобретательность не могли гарантировать, что суды признают эти меры законными.

А потому министр юстиции Ранэ счел нужным заранее возложить соответствующие обязательства на суды. Он решил поделиться своими планами с председателем Верховного суда, который после девяноста лет существования конституции по-прежнему был ярым сторонником самодержавия и считал конституцию проявлением модной распущенности. Давняя дружба связывала обоих юристов, у которых, несмотря на большую разницу характеров, были и общие взгляды и симпатии. Добродушному и общительному министру юстиции не стоило большого труда уговорить несколько сухого и замкнутого председателя Верховного суда помочь выработке нужных законоположений. В задушевной беседе друзья обсудили проблемы судебной практики, отмененной уже указом Эрика Клиппинга в 1282 году. Председатель Верховного суда высказал ряд оригинальных идей и предложений к законам, он был человеком без предрассудков, сразу понял суть дела и заранее предопределил решение тех вопросов, которые позже подлежали рассмотрению Верховного суда.

В Дании жилось хорошо. «Положение в этой оккупированной стране далеко не такое тяжелое, каким оно представляется многим за пределами Дании», — писала одна шведская газета. Это была «Афтонбладет»; в нейтральной стране она ратовала за новый порядок в Европе под эгидой Германии. Редакция газеты прислала своего корреспондента по политическим вопросам в оккупированную Данию, он разъезжал со всеми удобствами по прекрасной в летнее время Северной Зеландии, и всюду его кормили изысканными кушаньями. В Копенгагене ему удалось получить интервью у старого премьер-министра, отца Дании.

Шведский корреспондент и датский премьер встретились в ресторане на Лангелиние за богато сервированным столом с холодными и горячими блюдами, с большими рюмками ледяного шнапса, с видом на «Русалочку» и голубой пролив. Все вокруг дышало миром и покоем, совсем как в то апрельское утро, когда немецкие войска высадились на Лангелиние, не встретив помех со стороны датской обороны, ее морских фортов и минных заграждений.

Премьер-министр был в прекрасном настроении, его светлая борода излучала сияние, он улыбался теплому августовскому солнцу и радовался, что все обстоит так хорошо…

— Дания оккупирована, и это, конечно, печально, — сказал премьер-министр. — Однако страна сохранила самостоятельность и сама осуществляет административное управление. Достигнуты большие успехи; занятость, например, возросла. Сорок тысяч датских рабочих получили работу в Германии, и, насколько премьер-министру известно, они очень довольны. И в самой Дании ведется большое строительство, прокладываются новые дороги и — что очень важно — налаживается связь с Германией через Фемерн. Будущее нам улыбается.

На вопрос о взаимоотношениях между датчанами и немцами премьер-министр сказал, что иногда возникают неприятные инциденты, но в основном отношения хорошие. После того как немцы начали поход против большевизма, в датском общественном мнении произошел поворот в пользу немцев и Германии…

— Мы в Дании прекрасно понимаем, что в Европе установится новый порядок и что это внесет изменения и в нашу жизнь, — сказал датский премьер-министр. — Эти неизбежные изменения будут осуществлены под руководством Германии, но мы надеемся, что новый порядок будет вводиться постепенно, темпами и методами, наиболее подходящими для Дании и датчан.

Августовское солнце сияло над Лангелиние. С судоверфи слышались удары молота по стальной обшивке. Немецкий истребитель производил учебный полет над проливом и пикировал с отвратительным воем. Жители Эстербро совершали свою обычную послеобеденную прогулку, приветствуя друг друга и холодно оглядывая встречных немецких солдат. Девиц, гулявших с немцами, также встречали недоброжелательные взгляды земляков.

В проливе не было видно ни одного парусника. В порту царила воскресная тишина, краны не двигались, курсировали только датские каботажные боты да грузились несколько немецких судов, а с финского парохода выгружали лес. Паром на Мальме ушел в рейс без пассажиров.

Премьер-министр выпил последнюю рюмку коньяку со своим шведским гостем; прощаясь, он улыбнулся оптимистически, с верой в будущее. Все будет хорошо. И настоящее и будущее представлялось в самых радужных красках для Дании и датского народа. Его последняя фраза звучала так:

— Германию как теперь, так и в будущем следует считать главной державой в Европе!

57

Оскару через Эвальда сообщили, чтобы он был поосторожнее. Его энергично разыскивают. Полицейские побывали и у его жены, и у Якоба Эневольдсена, заглядывали и под кровать, и за занавески. Они выспрашивали о нем и хозяина молочного завода, устроили допрос соседям Оскара, запретив им на это время выключать радио. Это были два сыщика из Копенгагена — Хансен и Тюгесен, Они ездят в сером автомобиле. Они любезны и хитры. Остерегайся их!

Рассказывала об этом Маргрета, делая покупки в лавке и ощупывая пакеты с кофе из свеклы, чаем из хмеля и синтетическим маслом. Эвальд отпускал товары быстро и ловко и громко говорил:

— Рекомендую, фру. Это у нас хорошо берут! Замечательный товар! — а тихо спрашивал о полицейских. Как они выглядят? — Угодно ли фру еще что-нибудь?

Ловкий Эвальд и утешал и подбадривал. Если Йоханна снова стала сама собой, содержала в порядке дом, заботилась о Вилли и следила за своей внешностью, то это была заслуга Эвальда. Губы у нее снова стали красными, а она сама — молодой и красивой. Кто-то направлял ее жизнь, заботился о ней. Эвальд регулярно передавал ей приветы. Она снова была но одна.

Где скрывался Оскар, Эвальд не знал, а где он его встречал — не говорил. Но Оскар на расстоянии давал советы и заботился о семье.

По его совету она обратилась на молочный завод за работой, и ее взяли мыть по утрам бутылки. На это время Вилли она оставляла у Маргреты, где ему было хорошо, где Роза, Герда и Нильс ревностно следили, чтобы он не подходил близко к дороге.

Зарабатывала Йоханна мытьем бутылок немного, но лучше что-то, чем ничего. Работа была редкостью, найти работу считалось удачей, везением. Маргрета тщательно ее искала. В усадьбе пастора требовалась прачка, но в объявлении подчеркивалось — верующая. Садовник в замке нанимал женщин собирать ягоды, но он не желал, чтобы коммунистки собирали черную смородину в графском саду. В это прекрасное лето сотни тысяч здоровых мужчин ходили безработными, а их жены жаждали стирать, убирать комнаты, собирать ягоды, полоть. Хозяева могли выбирать и отказывать.

Енс Ольсен намекнул Маргрете, что у него много красной смородины, она может брать ее сколько ей угодно. Енс Ольсен не был ни злым человеком, ни фанатиком в своих политических взглядах. Он просто испугался полиции и не хотел, чтобы его во что-то вмешивали. Но он видел, что окружающие относятся к Маргрете с симпатией. Доктор Дамсё приходил к ней и пожимал ей руку; навещал ее и старый учитель Тофте. Видно, Мартин не совершил никаких бесчестных поступков и соседям нечего бояться. Поэтому Маргрета по-прежнему могла покупать молоко у Енса Ольсена, а не на заводе. Это было ближе, да и молоко у Енса было жирнее, поскольку молочным приказывали разбавлять молоко водой.

По внучке Енса Ольсена было видно, что молоко у него жирное. Она была похожа на шарик с ямочками на щечках и, сидя в своей колясочке, прыгала от радости и избытка здоровья. Но об ее отце ничего не было слышно. Он работал где-то в Германии, никогда не писал и знать не хотел своего ребенка. Просто понять невозможно, как это человек не питает никаких чувств к ребенку с такими очаровательными пухлыми щечками.

У каждого свои заботы.

Пекарь Андерсен, например, так и не получил возмещения за позор и обиду, нанесенную ему. Он не мог добиться своих прав ни в суде, ни в Министерстве иностранных дел. Он написал даже на немецком языке начальнику почты в Марктхейденфельде. Не известно, был ли там такой начальник, во всяком случае, он не ответил на письмо. Андерсен обратился к адвокату в Престё и узнал от него, что в теперешних условиях сделать ничего нельзя. Эта неприятная новость стоила ему денег.

Вот каковы немцы! Вот каков тот новый порядок, который они хотят ввести в Европе и во всем мире! Не болтайте мне больше о немецком порядке! Сына начальника почты из Марктхейденфельда никто не разыскивал, чтобы вернуть домой и наказать. Знал ли вообще кто-нибудь, где обретается этот Густав? Разве можно что-нибудь узнать? Парень мог быть на Черном или на Белом море. В каком-то месте на гигантском Восточном фронте. Андерсен не желал ему гибели на войне. Он по-прежнему поставлял нюрнбергские пряники и тевтонские торты из картофеля офицерам вермахта в Престё. Но пек он без всякого удовольствия. И не желал удачи и победы немцам. Ни пекарь, ни его жена не захотели присутствовать на прощальном вечере в честь добровольцев из Фрюденхольма, вступивших в добровольческий корпус «Дания», чтобы помочь немцам на Восточном фронте.

Во Фрюденхольме нашлось всего четыре человека, выразивших желание отправиться на Восточный фронт. Два сторожа из замка, Хольгер и Курт, мечтали захватить земли и самим стать помещиками в России. Да два батрака у Нильса Мадсена, жаждавшие приключений и прогулок в военной форме и высоких сапогах. Слишком жирно было бы устраивать для них вечер. Но было выражено пожелание официально отметить отъезд этой четверки и сказать им несколько ободряющих слов от имени их родного прихода.

Председатель приходского совета не хотел ввязываться в это дело и сказался больным. Расмус Ларсен взял на себя труд произнести речь от имени прихода. Пастор Нёррегор-Ольсен, конфирмовавший обоих парней, также выразил пожелание сказать несколько слов.

Торжество происходило дождливым днем у памятника К. К. Скьерн-Свенсену. Мало кто из жителей явился на это торжество. Не то, что в прошлое лето на вечер песни, организованный учителем Агерлундом, когда население округи в песне искало утешения и единства. Нильс Мадсен и его супруга, конечно, пришли вместе со своими батраками. А также управляющий и скотник из Фрюденхольма и еще несколько работников из поместья. Но сам граф был в Копенгагене и не мог украсить торжество своим присутствием. Появился еще Мариус Панталонщик да несколько детей, игравших рядом в бомбоубежище.

Из Престё прибыли четверо полицейских для охраны четырех добровольцев от их земляков и для обеспечения порядка и спокойствия. Из других районов страны, где проводилась вербовка в добровольческий корпус, поступали сообщения о нападении черни на добровольцев, поэтому Нильс Мадсен заблаговременно попросил прислать полицейскую охрану.

Однако никто не обидел будущих воинов. Четверо крестоносцев со своим багажом чинно выстроились в ряд. Гарри со сломанным носом держал свои пожитки в картонке, перевязанной веревкой, у других были настоящие чемоданы. Охранники из поместья в блестящих черных дождевиках и высоких сапогах выгодно отличались от двух сутулых батраков Мадсена военной выправкой. Все четверо с волнением ожидали желтого автобуса.

Расмус Ларсен обратился к ним от имени прихода:

— Следует еще раз подчеркнуть то, на что указывалось уже ранее, а именно что корпус датчан-добровольцев, носящий имя «Дания» и предназначенный служить под датским флагом и под датским командованием и вносить свою лепту в общеевропейскую борьбу с мировым коммунизмом, не является политической организацией. В корпус принимают всех способных носить оружие мужчин независимо от их политического мировоззрения.

Мудрое и необходимое заявление правительства гласит, что Дания как государство не может принимать участия в военных действиях. Но мы уважаем тех, кто следует голосу своей совести, и мы одобряем участие датских добровольцев в борьбе на Восточном фронте, если оно осуществляется должным порядком, дисциплинированно и под ответственным руководством.

Затем собравшиеся спели под моросящим дождем:

Пастор Нёррегор-Ольсен раскрыл зонтик и, произнося речь, так и держал его открытым.

— Вот они, юные и смелые! Вот они, готовые ринуться в бой за все, что им дорого. Да, даже умереть, если придется! Ибо нельзя не считаться с тем, что борьба может стоить жизни!

За что же идет борьба? Разве только за честь и славу? Или за власть? За господство одной нации над другой? За богатство и золото?

О нет! Борьба ведется за нечто большее, чем богатство и золото, чем честь и слава. На броне знак креста! И в этом главная суть данного похода.

Дождь пошел сильнее. Четыре солдата-добровольца промокли, но стойко держались около своих чемоданов. Гарри крепко держал свою картонку, которая намокла и грозила развалиться. Пастор Нёррегор-Ольсен переложил зонт в другую руку и продолжал свою речь:

— Вот именно. На броне — знак креста! Это главное…

Желтый автобус подошел, и шофер засигналил. Торжеству пришел конец, ибо четырем крестоносцам следовало вовремя прибыть на новое торжество, на парад перед отправкой всего корпуса из Копенгагена. Пастор Нёррегор-Ольсен поднял зонтик и громко произнес:

— Не страшитесь сил мрака! Звезды будут светить вам!

— Поехали, — крикнул шофер.

— С отцом небесным, не зная страха, пускайтесь в путь! — сказал пастор.

Он запел, и собравшиеся, как могли, подтянули:

Гарри со своей мокрой картонкой первый влез в автобус. За ним оба охранника — Хольгер и Кнут в блестящих дождевиках. Последним вошел Ore; только он один и успел попрощаться с Нильсом Мадсеном и его женой. Пассажиры автобуса встретили четверку враждебными взглядами.

Автобус под дождем тронулся в путь.

58

Дверь в камеру № 32 открылась.

— Свидание. Торопитесь, следуйте за мной! — Надзиратель подталкивает Мартина. — Сюда!

Камера посещений находится на первом этаже. Посредине она разделена барьером. Мартина вводят внутрь и запирают. По обе стороны барьера по стулу. И еще стул для служителя, который должен присутствовать при свидании. Барьер еще надстроен досками, так что беседующие, сидя, могут видеть только головы друг друга.

Мартин сел, и тогда впустили Маргрету, предупредив ее, чтобы она села по другую сторону барьера. Она одета по-городскому, в шляпе, летнем пальто, бумажных перчатках.

— Здравствуй, — говорит она.

— Здравствуй, — говорит Мартин.

Они давно не виделись. Мартин несколько бледен. Маргрета красива и в городской одежде кажется чужой.

Беседующим запрещается вставать. Запрещается также говорить о «деле» или об условиях в тюрьме. На беседу отведено десять минут. Служитель вынимает секундомер и засекает время. Пожалуйста, говорите!

За наблюдающим служителем тоже наблюдают. Инспектор иногда открывает круглый «глазок» в двери камеры и проверяет, все ли идет, как положено.

Маргрета спрашивает Мартина, как он поживает, злится на себя, что попусту тратит время. Секундомер громко тикает.

— Спасибо. Очень хорошо. В данных условиях, — отвечает Мартин. — А ты? А дети?

— Все хорошо. Все здоровы. Дети скучают по тебе, каждый день о тебе спрашивают, но я не хотела брать кого-нибудь из них сюда — в первый раз.

— Правильно сделала. Это не для детей. Занятия в школе уже начались?

— Вчера.

— И Герда уже пошла в школу. А Роза во втором классе.

— Да, Герда очень важничает: я купила ей пенал.

— Двойной, какой был у тебя, когда ты училась?

— Нет, таких больше не делают. Теперь они кожаные пли клеенчатые. И обычно на молнии. Но у нее не такой. На кнопках, за две кроны. На молнии стоит пять.

— Дорого. Сойдет и на кнопках.

Их беседа нелепа. Обоим хочется сказать не то, что они говорят. Время идет слишком быстро. И одновременно слишком медленно. Служитель наблюдает за ними, а «глазок» в двери наблюдает за служителем. Секундомер тикает. Осталось шесть минут.

— Как поживает тетя Йоханна? — спрашивает Мартин. — И ее муж?

— Тетя? Хорошо. Дядя тоже. Он здоров.

— Приятно слышать.

— Вся семья здорова, — говорит Маргрета, — Вся семья.

Сказать нужно так много, а время идет. Нужно рассказать и о деньгах. О конторе по социальным делам. О Расмусе Ларсене. Маргрета не хочет огорчать Мартина. Но не хочет и лгать, отвечая на его вопросы. Не говорит, что Расмус Ларсен грозил организацией по охране детей. А вообще к ней все хорошо относятся, помогают. Енс Ольсен дает достаточно молока, и ягод, и капусты бесплатно. Вначале все было иначе, люди боялись, избегали Маргрету, не решались говорить с ней. Но доктор Дамсё и старый учитель Тофте навещали ее с самого первого дня.

— А теперь я, наверно, получу работу, буду по вечерам делать уборку в школе. Тофте говорил об этом со школьным сторожем.

— Это было бы хорошо, — говорит Мартин. — Но я все же напишу в приходский совет. Напишу и в министерство. Незаконно отказывать тебе в пособии. Если бы я только мог поговорить об этом с Мадсом Рамом!

— Не беспокойся о нас. Поверь, мы живем хорошо!

— А дорогая поездка в Копенгаген! Собственно, тебе не нужно было приезжать. Это большие деньги!

— Не надо было приезжать?

— Нет, хорошо, что ты приехала. Но это так дорого. А если ты…

Секундомер звонит. Оба вскакивают. Служитель поднимается. Время истекло!

— Прощай, Маргрета. Привет детям. Привет всей семье!

Маргрета протягивает руку через барьер.

— Прощай!

— Стоп! Дайте-ка руку! — Надзиратель хватает Маргрету за запястье. У нее в руке скомканная бумажка… — Нет уж, этого делать нельзя!

— Но никто ведь не видит! — говорит Мартин.

— Еще не известно, — отвечает надзиратель и смотрит на «глазок». — Нет, не пытайтесь проделать это снова! Тогда свидания запретят! — Он кладет бумажный шарик Маргреты в карман своего кителя. — Теперь уходите!

Щеки у Маргреты пылают.

—Прощай!

Лязг ключей, ее выпускают. Мартин смотрит ей вслед через барьер. Она повертывает голову и пытается улыбнуться. Дверь захлопнулась.

Несколько позже выводят Мартина.

— Неужели обязательны такие строгости? — говорит он служителю.

— Эти вещи запрещены, — отвечает надзиратель. — Но на этот раз я никому не сообщу.

Вечером тот же надзиратель входит в камеру Мартина. Он входит тихо, осторожно и шепчет:

— Пожалуйста. Вот бумажка, которую я вынужден был отобрать у вашей жены. Этого делать не полагается! Но раз уж так случилось… Вот она! Будьте осторожны! — Он быстро выходит и закрывает дверь камеры.

Мартин развертывает бумажку. Это маленькая подпольная газета. Первая в Дании.

Заключенным с самого начала разрешали читать легальные газеты. В них много писали о немецких победах, и все под жирными заголовками и с соответствующими комментариями. Но все же можно было понять, что немецкое наступление на Восточном фронте захлебнулось. Альфред Розенберг еще не произнес обещанной речи из московского Кремля. И Ленинград еще не был взят.

Потом шли датские сообщения. «Дагбладет» писала, что первые группы добровольческого корпуса «Дания» отправлены в Германию, где началось их обучение.

«Перед отъездом добровольцев собрали в инженерных казармах, где командир обратился к ним с напутственной речью в присутствии представителей датских и германских властей. Из казарм корпус выступил под звуки немецкого оркестра на станцию Хеллерун, где собрались толпы народа. Многим не хватило места на перроне и на станции. Оркестр исполнил датские и немецкие песни, а перед отходом поезда заиграл датский гимн «Король Христиан» и затем два немецких национальных гимна. У каждого добровольца в руках был маленький Даннеброг и флажок со свастикой, а также букет цветов. Их приветствовали бурными аплодисментами, а когда поезд тронулся, провожающие запели».

Железная койка, которая днем поднималась, была спущена, Мартин мог лечь и подумать. Ему разрешили также читать и курить. У него были теперь собственные спички, и ему не приходилось беспокоить надзирателя просьбой зажечь сигарету. Заключенным разрешали покупать по утрам чашку суррогатного кофе и булку.

С некоторыми надзирателями можно было разговаривать. Не то чтобы вести долгие беседы, но и краткий обмен двумя-тремя шепотом сказанными словами подбадривал. Это пришло не сразу, и старым добросовестным тюремным служакам нелегко было нарушить распорядок, который являлся для них смыслом жизни. Теперь из камеры в камеру передавались новости. И маленькая помятая газета Мартина пошла по камерам при помощи доброжелательно настроенного служителя.

Приказ об одиночках был отменен. Перенаселенность тюрем не позволяла такой роскоши. В течение нескольких дней все коммунисты из провинциальных тюрем были переведены в копенгагенскую тюрьму Вестре, и пришлось уплотняться.

В камеру № 32 к Мартину вселили пожилого учителя с Лолланна, краснолицего человека с острой седой бородкой и в золотых очках. Звали его Торбен Магнуссен. Он был членом правления Союза природоведов на Лолланн-Фальстере. Особенно он интересовался водяными жуками, и его статья о гюринидах Лолланна была даже напечатана в журнале «Флора и фауна». Это был скромный, молчаливый человек. И если полиции безопасности стали известны его политические взгляды, то это объясняется рвением одного лолланнского лесника, осведомителя «Гражданской организации» и члена общества любителей бабочек, эмблемой которого был мотылек из желтого металла.

Старый учитель принес с собой книгу Кропоткина о взаимопомощи в природе и первый том сочинения Гангельбауэра «Die Käfer von Mitteleuropa» («Жуки Центральной Европы»), Он прилежно читал по очереди обе эти книги. В лолланнской тюрьме ему дали только евангелие, а когда через полтора месяца разрешили получать газету «Лолланнске тиденде», то ретивый полицейский вырезал из нее все иностранные новости, оставляя для чтения только местные сообщения и объявления. Когда же учителя увозили из Лолланна, то на его вопрос, куда его отправляют, ему сказали — наверно, в Германию. То же сообщили и его жене.

— Ты сидел в одиночке?

— Да. И в очень грязной камере. В первое время у меня даже вши завелись, — рассказывал учитель.

— У нас условия лучше, — с оттенком местного патриотизма сказал Мартин. — В особенности улучшилось положение в последнее время. Приятно, что койку на день не поднимают. А вам разрешали курить?

— Только на прогулке. Но мне-то все равно. Я жую табак, привык в школе.

Молодой надзиратель, которого они звали Черный, вошел в камеру и прикрыл за собой дверь.

— Что-нибудь новое? — спросил Мартин.

— Да. Здесь Мартин Андерсен Нексе.

— Значит, правда, что его арестовали.

— Он в тюремной больнице. С двадцать второго июня он сидел во фредерикссуннской тюрьме. Со стариком там так ужасно обращались, что он заболел.

— Он серьезно болен?

— Не знаю. Но юмора не потерял, говорит, что государство оказало ему честь, предоставив бесплатную персональную жилплощадь.

— Для нас это, во всяком случае, честь — находиться в одной тюрьме с Мартином Андерсеном Нексе, — произнес Магнуссен.

— Я только хотел сообщить вам это, — сказал Черный.

Так изменилось положение в тюрьме Вестре, что у заключенных появились друзья среди тюремщиков. Во всяком случае, один наверняка.

На параде горшков встречались новые лица. Заключенные обменивались приветствиями. По тюрьме ходили слухи. Говорили, что правительство старается найти законный предлог для запрещения коммунистической партии и что заключенных переведут в какой-нибудь лагерь. Немецких эмигрантов, интернированных после 9 апреля прошлого года, держали в лагере Хорсерёд в Северной Зеландии. Потом их отправили в Германию, и лагерь стоит пустой. Может быть, нас перевезут туда?

— Это было бы чудесно, — сказал Магнуссен, — Там очень красивая местность. Хорсерёд находится в лесу. Это у озера Гурре. А рядом замечательные болота и чрезвычайно интересная фауна.

— Иди ты с твоими болотами! — закричал Мартин, — Не воображаешь ли ты, что тебя отправят туда ловить головастиков? На черта нам красивая местность, если мы будем сидеть за колючей проволокой?

— Я несколько раз бывал на экскурсиях около озера Гурре, — невозмутимо продолжал учитель. — Это было очень интересно.

— Но мы-то поедем не на экскурсию, а в концентрационный лагерь, — возразил Мартин.

— В последний раз я ночевал там в кабачке в Тикёбе. На завтрак нам подали жареную сельдь, это было необыкновенно вкусно. Чудесная гостиница. Я играл там в кегли с хозяином.

— Надеешься и теперь попасть в этот кабачок и поиграть в кегли?

— Я только рассказываю о тамошней местности. От кабачка Тикёб всего два километра до Хорсерёда. До кабачка в Марианелунде немного дальше.

— Ты мечтаешь о кабачках!

— Там великолепная природа. Такой девственный ландшафт! Леса сливаются один с другим: роща Хорсерёд и Гурре Ванг и роща Нюроп и Данструп. А еще роща Тейльструп и Клостеррис и лес Хаммермёлле. Они фактически составляют одно целое. Можно пройти много миль и все время лесом.

— Какая нас ждет приятная прогулка!

— Лагерь в Хорсерёде похож на маленькую уютную шведскую деревушку. Красные деревянные домики среди зеленых елей и берез. Раньше там был летний лагерь для детей.

— Ха! Значит, мы отправимся на курорт! Вот черт возьми!

— Первоначально лагерь в Хорсерёде был оборудован для союзных военнопленных, которым в первую мировую войну помогал Красный Крест, — терпеливо продолжал Торбен Магнуссен. — Они жили там довольно свободно, и кормили их, конечно, лучше, чем в Германии. После войны многие там остались, женились на датских девушках.

— Немецким эмигрантам, которых интернировали в концентрационном лагере в Хорсерёде, жилось не очень-то свободно, — заметил Мартин.

— Нет. У них был противный начальник лагеря, мелочный и жестокий.

— А теперь немецких эмигрантов выдали гестапо.

— Да. Позор! Я знал многих немецких товарищей. Несколько человек жили у нас. Они добровольно отдали себя в руки датских властей. Им торжественно обещали, что их не выдадут.

— В тот день, когда немцы этого пожелают, нас тоже им выдадут, — сказал Мартин.

— Очевидно, — подтвердил учитель. — Приходится так думать.

Он выплюнул жвачку на кусочек газетной бумаги и положил его рядом с книгами. Старший учитель Магнуссен был человек экономный. Табак можно было пожевать еще раз.

— Мы заложники, безразлично, попадем ли мы в твой идиллический Хорсерёд или в другую красивую местность, — пробурчал Мартин.

— Конечно.

Они помолчали. Слышался вечный тюремный шум: лязг ключей, хлопанье дверями и топот деревянных башмаков. Непрерывно раздавались окрики и свистки. Мартин лег на койку и уставился в потолок. Учитель покачивался взад и вперед на табуретке и читал книгу Гангельбауэра о жуках Центральной Европы. Он взял свежего табаку, позабыв о той жвачке, которую отложил. У него была дурная привычка класть старые жвачки на полку и на стол, и это раздражало Мартина.

— Как ты думаешь, выберемся мы отсюда живыми? — спросил он.

— Вряд ли, — ответил старший учитель, продолжая читать Гангельбауэра.

— Наш старый учитель Тофте тоже интересовался жуками, головастиками и всякими другими насекомыми, — сказал Мартин.

— Да, этим многие интересуются.

— Он многое знал и о звездах, об Орионе, Плеядах.

Старший учитель Магнуссен вздохнул.

— Как было бы чудесно снова увидеть небо и звезды!

— Тофте верит, что на звездах есть жизнь.

— Это бесспорно. Жизнь есть повсюду.

— Старый Тофте верующий. Он верит в вечную жизнь.

— Конечно, жизнь вечна. — Магнуссен не поднимал головы от книги.

— Ты тоже, как учитель Тофте, веришь, что ты бессмертен?

Старший учитель Магнуссен перестал читать. Закрыл Гангельбауэра, положил жвачку на книгу и заходил по комнате.

— Религия господина Тофте и религия церкви — это религия индивидуализма, — начал он. — Нельзя быть бессмертным в одиночку… Бессмертен только коллектив. Мы бессмертны все вместе, а не каждый сам по себе.

— Мне это не очень понятно, — сказал Мартин, вытягиваясь на койке. — Здесь в голову приходят такие странные мысли. Это потому, что ничего не делаешь. Я привык работать на свежем воздухе, а не размышлять над жизнью в четырех стенах.

Старший учитель Магнуссен продолжал ходить по камере. Шесть шагов вперед, шесть назад. Мартин нетерпеливо следил за ним глазами.

— Какие произведения литературы и искусства мы называем бессмертными? Бессмертно то искусство, которое понятно людям во все времена. Искусство — это общность людей. Никто не пишет для себя. Жизнь — дело общее. Нельзя размножаться одному. Да и жить совсем одному нельзя. Робинзон Крузо окружил себя козами на своем острове, чтобы не быть одному, но если бы не появился Пятница, он, возможно, все же умер бы от одиночества, ибо у человека и козы очень мало общих интересов. Полное одиночество вообще невозможно себе представить. Одинокий человек похож на желток в яйце, он живой, но не обладает ни чувствами, ни мыслями.

— Да, в одиночке ты как желток в яйце, — проговорил Мартин.

— Нет, — серьезно возразил Магнуссен. — Даже в одиночке нельзя представить себе полного одиночества, о котором любят сочинять басни некоторые глубокомысленные писаки. Заключение человека в одиночку — это варварство, но при всей злой воле нельзя добиться совершенной изоляции заключенного.

— Ты хочешь сказать, что можно перестукиваться через стены и водопроводные трубы?

— Я читал, что в госпиталях после первой мировой войны поддерживали жизнь в искалеченных человеческих существах, которые не могли ни видеть, ни слышать, ни ощущать, ни как-то проявлять свои желания. Они дышали, в них вводили питание, следовательно, они жили, но невозможно предположить, чтобы подобное существование имело что-то общее с человеческой жизнью.

— Это ужасно, — сказал Мартин.

Старший учитель продолжал:

— Жизнь есть и в пшеничном зерне, и в сухой горошине. Может быть, есть жизнь и в неорганической материи. Возможно, границы жизни шире, чем мы себе представляем. Но человек жив только тогда, когда он связан с другими. Отдельный человек умирает и исчезает, а общность продолжает существовать.

— Я ничего не смыслю в философии и религии, — сказал Мартин. — Я никогда не размышлял над подобными вопросами. У меня всегда было много дела. Но когда тебя запирают в четырех стенах, в голову приходят такие странные мысли и сам становишься таким странным.

59

Двадцатого августа министр юстиции Ранэ смог внести в фолькетинг проект закона № 349 о запрещении коммунистической партии и коммунистической деятельности.

Типограф Дамаскус был среди тех, кто хотел присутствовать на обсуждении этого проекта. В тапочках на босу ногу он прошел длинный путь от улицы Стенгаде до Кристиансборга. Он пришел задолго до начала заседания. Но его не впустили в зал.

— Все места для публики уже заняты, — сказал ему привратник у входа.

— Как странно, — удивился Дамаскус. — Я же пришел задолго до начала.

— Не стойте здесь! — сказал привратник. — Освободите лестницу. Здесь нельзя толпиться!

— Я же не толплюсь, — улыбнулся Дамаскус.

— Проходите! Нельзя задерживаться у входа в ригсдаг!

Огорченному и раздосадованному Дамаскусу ничего не оставалось, как побрести обратно в типографию на Стенгаде. Вообще-то он не интересовался делами ригсдага, не состоял ни в какой партии, но на этом обсуждении ему очень хотелось быть. Идеалисту типографу не терпелось услышать, что представители различных партий скажут по этому вопросу. Он верил в доброе начало в людях. Был убежден, что во всех партийных фракциях, за исключением нацистской, найдутся люди, которые выступят в защиту заключенных в тюрьму, против бесправия и беззакония. Он считал, что среди социал-демократов, радикалов, представителей партии «правовой союз» есть истинные идеалисты и они мужественно скажут свое слово. Да и среди консерваторов и «венстре» есть же справедливые люди, верные конституции. Может быть, найдется пятьдесят хороших людей в парламенте, размышлял Дамаскус. Может быть, тридцать. Может быть, десять. Но сколько-то их должно быть. Дамаскусу доставило бы большую радость услышать выступления этих добрых людей. Это было бы так приятно. Поэтому-то он заблаговременно и отправился в Кристиансборг.

Другим тоже казалось, что они пришли заблаговременно, но, как выяснилось, все они опоздали. Больше всего среди пришедших было женщин, они хотели узнать о судьбе своих мужей. Но их не впустили, сказав, что все места заняты.

Лишь отдельным мужчинам удалось войти в зал. Среди счастливчиков были сержанты Хансен и Тюгесен. Сидя в ложе для публики и оглядываясь вокруг, сыщики видели только работников Полицейского управления. Все счастливчики были явно переодеты под обычных граждан.

В зале фолькетинга не все депутаты были налицо. Отсутствовала коммунистическая фракция. Один из депутатов написал из тюрьмы заявление в Президиум ригсдага, требуя, чтобы его вызвали на заседание и чтобы ему в соответствии с конституцией была обеспечена безопасность. Ответа он не получил. Большую группу полицейских держали наготове для ареста остальных депутатов-коммунистов, если они явятся.

В этой необыкновенной обстановке министр юстиции излагал закон о запрещении коммунистической партии и коммунистической деятельности. Курчавый, в ярком галстуке, поднялся он на трибуну парламента и томно улыбнулся высокому собранию. Читая проект закона, он склонял голову набок и жестикулировал, будто произносил тост на званом ужине и расшаркивался перед дамами. Первый параграф закона гласил:

«Все коммунистические союзы и объединения запрещаются, а существующие немедленно распускаются. Всякая коммунистическая деятельность и агитация запрещается. Это относится и к людям, не являющимся членами какого-либо союза…»

Второй параграф закона предписывал, что по решению министра юстиции можно арестовывать на неопределенный срок людей, чье поведение дает основание предполагать, что они, возможно, проявят когда-нибудь намерение участвовать в коммунистической деятельности или агитации. Специально выделенный судья при Копенгагенском городском суде обязан в течение двадцати четырех часов после решения или одобрения министра юстиции составить заключение о необходимости ареста. Приговор специального судьи не подлежит обжалованию в обычном порядке, но должен передаваться с этой целью непосредственно в Верховный суд.

Третий параграф определял, что имущество, принадлежащее коммунистическим союзам и объединениям, а также их архивы, протоколы и прочее передаются на сохранение общественности.

Закон не распространялся на Фарерские острова и вступал в действие немедленно.

— Само собой разумеется, — сказал в своей речи министр юстиции, — что Дания после 22 июня 1941 года не может допускать, чтобы в стране велась деятельность в пользу иностранной державы. Поэтому уже 22 июня и в последующие дни перед полицией встала настоятельная необходимость арестовать руководящих деятелей коммунистической партии. Ясного параграфа в законе для такого ареста не было, но существует общеизвестное правило в государственно-правовой практике, что правительство в случае возникновения ситуации, угрожающей безопасности и благополучию государства, имеет право принимать меры, к которым оно вынуждено данной ситуацией. Поэтому все происшедшее, с моей точки зрения, является вполне законным. Однако представляется целесообразным принятие соответствующего закона в оправдание тех мер, каковые необходимо было немедленно осуществить.

После зачтения проекта не последовало долгих и горячих дебатов. Не было сказано ничего, что могло бы растрогать типографа Дамаскуса, если бы ему разрешили присутствовать на заседании, не было ни смелых речей, ни мужественных слов, которых он ожидал. Не было ни возмущения, ни гнева. Не было ни пятидесяти, ни тридцати, ни десяти. Не было ни одного.

Ни один голос не прозвучал в защиту конституции. Ни один депутат парламента не выступил в защиту заключенных в тюрьму земляков.

Ни пасторы, ни профессора — депутаты фолькетинга не возражали. Ни один судья или адвокат не высказал сомнений. Никто из народных или профсоюзных лидеров не был против. Ни один рабочий, хуторянин или хусмен не противоречил. Не нашлось ни одного демократа, социалиста, гуманиста или идеалиста, кто бы выразил протест. Среди избранных народом депутатов ригсдага не было ни одного мужчины, ни одной женщины, которые не согласились бы с проектом закона.

Председатель социал-демократической партии вышел на трибуну и заявил о полном согласии своей партии. Его партия не могла не согласиться с доводами высокоуважаемого министра юстиции в пользу проекта закона, выработанного во имя безопасности и благоденствия государства.

Председатель партии левых, исходя из исключительности международного положения, одобрил запрещение и роспуск коммунистических союзов и объединений. Он одобрил также запрещение коммунистической деятельности и агитации независимо от того, состоят ли ведущие ее лица в какой-либо организации.

Уже приводилось и можно еще привести множество доводов в обоснование этого мероприятия в демократическом обществе, — сказал он.

Председатель партии радикалов одобрил проект в речи из двадцати трех слов. Председатель партии «правовой союз» — в речи из шестнадцати слов. Национал-социалисты также высказали свое одобрение.

Ни одна партия не выступила против. Ни один человек.

Особенно горячо приветствовал проект председатель консервативной партии, он был одновременно редактором газеты «М. П.» и инициатором национального объединения и избрания «мисс Дании».

Среди консерваторов и социал-демократов, «венстре» и членов «правового союза», радикалов и национал-социалистов царило полное единодушие. Закон был принят единогласно.

Зрители слушали дебаты без видимого интереса, они не обменивались мнениями, не устраивали демонстраций. Не только у Хансена и Тюгесена, но и у всех остальных был такой вид, что присутствие на этом историческом заседании для них всего-навсего служебная обязанность.

Позже министр юстиции Ранэ зачитал проект в ландстинге^[32] и выступил приблизительно с такой же речью, что и в фолькетинге.

Никто из депутатов ландстинга не попросил слова. Никто не проголосовал против.

Через два дня закон был подписан королем. Выражая мнение общественности, редактор Лангескоу написал в передовице «Моргенпостен»:

«Датское законодательство предусматривает возможность в случае необходимости запрещения партии, подобной коммунистической. Жаль только, что она не была запрещена раньше… В принятии предложенных мер правительство встретит полную поддержку датского народа. Политическая деятельность, сама поставившая себя вне закона тем, что ведется не в интересах Дании, а в интересах иностранного государства, представляет собой враждебное явление, и всякое здоровое общество обязано позаботиться об ее прекращении и обезврежении…»

60

Кортеж черных закрытых туристских автомобилей проезжает по Копенгагену. Пассажиры с любопытством выглядывают из окон, точно иностранцы, впервые видящие этот город.

Между штатскими пассажирами в автобусах сидят молчаливые вооруженные полицейские. Они держат винтовки между коленями и в любую минуту готовы открыть огонь. Впереди и позади больших автобусов мчатся мотоциклы с вооруженными полицейскими. Прохожие видят кортеж и понимают, что везут опасных преступников.

Адвокат Рам пытается завязать беседу с вооруженным полицейским, сидящим перед ним. Начинает он с замечания о погоде. Чудесный летний день. Солнце светит над городом, небо голубое. Может быть, хорошая погода продержится. Что показывает барометр?

Вооруженный полицейский не отвечает.

Адвокат повторяет свои слова о погоде. Задает несколько невинных вопросов.

Полицейский уставился пустым взглядом в пространство и упорно молчит.

— Говорите ли вы по-датски? — любезно спрашивает Мадс Рам.

Полицейский косится на него, но не издает ни звука.

Кортеж проезжает по Люнгбювейен. Перевозка заключенных проводится как стратегическая операция. Машины связаны радиотелефонами друг с другом и с Полицейским управлением. Полицейский, сидящий рядом с шофером, отвечает за связь. Он принимает и передает:

— Проехали винный завод. Все в порядке.

— Заключенные спокойны.

— Вторая машина проехала винный завод.

— Проехали виадук Люнгбю.

Заключенные спокойны. В течение двух месяцев они не видели Ничего, кроме цементных стен. Теперь они видят зеленый ландшафт, деревья, траву. Видят блестящие листья кормовой свеклы, сжатые поля и клевер, пробивающийся на стерне. Видят леса и озера. Слышат, как кукарекает петух. Одни из них в приподнятом настроении и разговорчивы, как экскурсанты. Другие молчаливы.

— Это известные места, — говорит старший учитель Магнуссен. — Многие из этик озер и мелких прудов, можно сказать, являются историческими. Именно здесь у великого Мюллера были его piscinœ. Он бродил среди них в белом напудренном парике, шелковых чулках и кружевных манжетах, собирал личинки стрекоз и гюринид и занимался исследованиями, сделавшими название Фредериксдаль всемирно-известным среди энтомологов.

— Кто это Мюллер? — спрашивает Мадс Рам, — и что такое его piscinœ?

— Отто Фредерик Мюллер был величайшим естествоиспытателем Дании. Так называемые piscinœ — это маленькие опытные пруды, в которых он изучал низшие формы пресноводной фауны. Он был гением. За каких-нибудь двадцать лет он создал множество замечательных трудов, известных во всем мире и не потерявших своей актуальности и поныне.

— Шалею, что никогда не слышал о его трудах, — говорит Рам…

— Главная его работа «Zoologia Danica». Его первый труд по зоологии — известная книга о насекомых Фредериксдаля «Fauna Insektorum Fridrichdalina», а последний, который он успел издать, — это великолепное маленькое произведение о солитерах у колюшки.

— Черт возьми, — восклицает Рам. — Когда же жил этот замечательный человек?

— Он умер в 1784 году, всего пятидесяти четырех лет от роду.

Позади Мадса Рама сидит редактор «Арбейдербладет». Он молчалив и задумчив. Рам поворачивается к нему и спрашивает:

— Слышал ли ты об этом знаменитом Мюллере?

— Нет, — резко отвечает редактор.

— Может быть, ты не интересуешься солитерами у колюшки?

— Не интересуюсь.

— Все в порядке! — сообщает полицейский в радиотелефон. — Проехали холм Геель. Заключенные спокойны.

— Вторая машина исчезла из виду.

— Вторая машина проходит холм Геель.

— Проехали холм Руде.

Леса, озера, поля с желтыми ромашками, фруктовые сады, кирпичные заводы, садоводства. Мартин Ольсен раньше не бывал в этом краю. Поля здесь меньше. Нет таких крупных помещичьих усадеб, как в Южной Зеландии, заселенность плотнее. Он думает о том, как быстро он все дальше и дальше удаляется от родной округи. Расстояние между ним и Маргретой увеличивается. Труднее и дороже будет для Маргреты приезжать к нему в Хорсерёд. Сможет ли она вообще добраться туда за день?

— Проехали Фреденсборг. Все в порядке,

— Проехали холм Эндруп.

— Вторая машина проходит холм Эндруп.

Появляется озеро Эсром, большое и блестящее, как фьорд. По другую сторону озера темной стеной встал лес Грибскоу, а за лесом — голубые холмы.

— Проехали Кобэккен, — сообщает радиотелефонист.

— Посмотрите, две цапли! — восклицает Торбен Магнуссен.

— Это цапли? Я никогда их раньше не видел, — говорит один из копенгагенцев.

— Какие они красивые, правда? — восторгается старший учитель. — Скоро приедем.

— Проехали холм Йонструп.

На востоке расстилается плодородная равнина, покрытая пышной растительностью. Низкие луга и рыжие телята, болота, поля, зеленые холмы, тополя, маленькие белые домики, а вдалеке голубоватый лес.

Это Тикёб с церковью и мельницей. Кортеж проезжает мимо кабачка, где старший учитель Магнуссен когда-то ел жареную сельдь и играл с хозяином в кегли. Школьники молча глядят на зловещую вереницу автомобилей и автобусов, на вооруженных винтовками полицейских. Машины с шумом мчатся между маленькими Домами.

— Проехали Дале Корсвей. Все в порядке.

Красные бараки лагеря Хорсерёд почти пе видны из-за елей и берез. Лес со всех сторон. Машины сворачивают с дороги. Группа надзирателей стоит у ограды из колючей проволоки, готовая принять гостей.

Как странно снова почувствовать землю под ногами, ведь они так долго ходили только по цементу. Воздух необычайно свеж. Пахнет хвоей, землей, грибами.

Заключенных выстраивают на открытой площадке между двумя бараками и пересчитывают. Высокий полицейский в форме и маленький человек в нелепом клетчатом костюме разглядывают заключенных. Маленький — начальник концентрационного лагеря, тюремный инспектор Фредерик Антониус Хеннингсен.

Перекличка окончена. Маленький человечек приподнимается на носки и проходит перед шеренгой заключенных. Они смотрят на него с изумлением. Он останавливается, выпячивает грудь и поднимает руку в знак того, что хочет произнести речь. В ту же минуту Мадс Рам выходит из строя, подходит к человечку и громко говорит:

— Здорово, Хеннингсен! Тебя тоже посадили! Вот уж не думал.

Человечек в бешенстве разевает рот и таращит глаза.

— Обращаю ваше внимание на то, что здесь командую я. Идите на место.

Речь не состоялась. Заключенные громко хохочут. Даже лагерные надзиратели улыбаются. Высокий полицейский окидывает всех яростным взглядом.

— Отведите их в столовую, сержант! — кричит инспектор Хеннингсен.

Позже в бараке-столовой маленький инспектор наконец. получает возможность произнести свою приветственную речь.

— Ставлю вас сразу же в известность, что в лагере должна царить дисциплина. Вы обязаны проявлять полное послушание! Мы не потерпим никаких нарушений!

Он с удивлением видит, что заключенные смеются.

— Попытки учинить беспорядок будут подавляться железной рукой! Правительство требует, чтобы в лагере был порядок. Политическая агитация строго запрещается!

Заключенные терпеливо слушают речь инспектора и сочувственно улыбаются.

— Вы будете работать! — провозглашает инспектор Хеннингсен. — Лагерь должен быть приведен в порядок. Бараки надо отремонтировать. Среди вас есть рабочие, вы будете ремонтировать здания.

Мартин Ольсен прерывает его:

— А как с оплатой?

— Никакой оплаты на руки, — отвечает инспектор. — Но возможно, что на ваш счет запишут крону или две в день.

— Тогда заявляю вам, что мы не намерены сбивать заработок здешним рабочим. Мы с удовольствием будем работать, но не за гроши.

Большинство заключенных коммунистов — организованные рабочие. Среди них профсоюзные уполномоченные и председатели профкомов. Это зрелые, опытные люди, закаленные в политической и профсоюзной борьбе. Их не запугаешь. Они чуть-чуть улыбаются друг другу и чудаку, который говорит им о дисциплине, послушании и принудительном труде. Кое-кто из них испытывает даже жалость к маленькому человечку.

Инспектор заканчивает свою речь перечислением правил.

По дороге из столовой он останавливается около адвоката Рама и тихо говорит ему:

— Я должен обратить ваше внимание на два обстоятельства. Во-первых, я начальник лагеря и поэтому вы обязаны говорить мне «вы». Во-вторых, каждый не подчиняющийся дисциплине лагеря будет отправлен обратно в тюрьму Вестре!

Мадс Рам добродушно смотрит на маленького человечка, но не отвечает. Позже, поговорив с товарищами, он через надзирателя требует свидания с инспектором.

Немного погодя его отводят в контору инспектора, где коротышка ожидает его вместе с высоким полицейским.

— Будьте любезны отослать полицейского, — говорит Мадс. — Я хочу поговорить с вами с глазу на глаз.

Инспектор колеблется. Потом приказывает полицейскому выйти.

— Ну?

— Я пришел дать вам добрый совет, — начинает адвокат Рам. — Если вы будете продолжать так, как начали сегодня, вам с работой не справиться. Никто не потерпит такого тона, каким вы говорили сегодня с нами. Нас держат здесь вопреки закону. Мы не уголовники. Запомните это!

— Я обойдусь без вашей любезной помощи, — говорит Хеннингсен и пытается изобразить ироническую улыбку.

— Вы пожалеете, если не последуете моему совету. Я даю вам его ради нашего старого знакомства.

— Да?

— Если вы ограничитесь административными функциями, а все остальное в пределах колючей проволоки предоставите нам, дело пойдет. Мы не враги себе. И мы не хотим ссоры. Но если вы будете вмешиваться в наши внутренние дела, если вы сочтете, что можете командовать нами, то рано или поздно сломаете себе шею.

Начальник лагеря Фредерик Антониус Хеннингсен встает, приподнимается на цыпочки и изображает мину презрительного высокомерия.

— Командую здесь я. Ваше заключение вполне законно. На этот счет принят специальный закон, и вы это прекрасно знаете. Так что с юридической стороны все в порядке. Вскоре вам учинят допрос и вы предстанете перед судом. А пока вы здесь, командую вами я, и я требую безоговорочного послушания. Я обойдусь без ваших советов. Больше нам говорить не о чем.

61

Суд заседал в лагере Хорсерёд…

Параграф закона о суде над заключенными коммунистами выполнялся два месяца спустя после их ареста.

Назначенный судья городского суда Сигурд Свенсен прибыл вместе с государственным прокурором по особым делам и специально назначенным защитником, и заседание копенгагенского суда открылось в административном здании концентрационного лагеря.

Сразу же по прибытии защитник повидался с адвокатом Рамом.

— Я знаю об этом деле только то, что я прочел в вечерней газете, — сказал он.

Ему без предупреждения предложили взять на себя защиту. Он не был подготовлен. Не имел возможности как следует ознакомиться с делом или побеседовать с теми, кого должен был защищать.

— Что вы мне посоветуете? — спросил он. — Отказаться? Отложить дело, пока мне не дадут возможность изучить его как полагается?

Адвокат Рам посоветовался с товарищами. В лагерь просочился слух, что известный и уважаемый адвокат Верховного суда выразил желание взять на себя защиту арестованных коммунистов в Верховном суде. Поэтому они договорились обжаловать решение городского суда при всех обстоятельствах в Верховном суде. Там-то и будет дан бой. Там каждый из них вправе ожидать справедливого, беспристрастного решения.

Договорились, что Мадс Рам первым выступит по своему делу и изложит основные принципиальные соображения. Об этом он сообщил защитнику.

Начался суд.

Адвокату Раму дали четверть часа на подготовку, после чего он предстал перед судьей Сигурдом Свенсеном, которого очень хорошо знал и на кого в своей прежней деятельности подавал жалобы.

Остальных заключенных выстроили в шеренгу перед помещением суда, чтобы их дела решать уже поточным методом.

Городской судья Сигурд Свенсен был человек отменного здоровья, красивый, шутник и весельчак. Он явился на заседание с блестящими от помады волосами, в ярком галстуке бабочкой, в лаковых туфлях и шелковых носках. Вместе с государственным прокурором и секретарем он сидел за большим столом и улыбался, распространяя в маленькой комнате аромат помады. Защитник сидел перед столом. Суд охраняло несколько полицейских. Маленький инспектор Хеннингсен присутствовал в качестве публики, представляя общественность.

Адвокат Рам начал свою речь с того, что Сигурд Свенсен не имеет права занимать место судьи. Рам не признавал его полномочий. Будучи в свое время защитником по делу рабочего молочного завода, Оскара Поульсена, Рам в качестве протеста отказался выступать, ибо тот же самый судья мешал ему выполнить свой долг и вести защиту так, как это требуется.

Судья Сигурд Свенсен с иронической улыбкой выслушал Рама. Затем очень быстро объявил свое решение.

— Поскольку не имеется фактов, могущих возбудить сомнение в полнейшей объективности судьи в данном деле, он, основываясь на параграфе 62 закона о судопроизводстве, постановляет: требование Мадса Рама о замене судьи отклоняется.

С мрачной миной государственный прокурор по особым делам протянул Мадсу Раму какую-то бумагу.

— Ваша подпись?

Рам взглянул на документ. Это было напечатанное на ротаторе обращение от 19 марта 1935 года, призывавшее оказать денежную помощь газете «Арбейдербладет», которая, как обычно, испытывала финансовые затруднения.

Обращение было подписано рядом лиц. Мадс Рам подтвердил, что на нем имеется и его подпись.

Это был один из пунктов обвинения. Второй заключался в том, что Мадс Рам прошлой осенью в городской библиотеке Фредериксберга руководил кружком политэкономии. Кружок велся с одобрения властей, никто не оспаривал его законности. Да. Мадс Рам признал, что он руководил указанным кружком. Ну и что же?

В папке Отделения «Д» содержалось много подобных документов, из коих явствовало, что Мадс Рам в течение многих лет был коммунистом. Документы состояли из газетных вырезок с написанными им статьями, сообщениями из зала суда и с собраний. Материал не был предъявлен Раму, но государственный прокурор многозначительно похлопал по папке.

После этого обвинения Рам изложил свои аргументы, утверждая, что налицо нарушение конституции, что его арест незаконен.

По параграфу 71 конституции судьи могут руководствоваться только законом. Из этого вытекает, что они не имеют права исходить из решений правительства, противоречащих закону, и не могут судить, руководствуясь законом, противоречащим конституции.

Мадс Рам говорил неторопливо и внушительно. Судья Сигурд Свенсен и государственный прокурор слушали его с явным нетерпением.

Когда Рам кончил, судья приказал его вывести. Он прождал десять минут, какового времени судье хватило, чтобы продиктовать решение суда о том, что закон против коммунистов принят на основании конституции и не противоречит оной. Следовательно, нет оснований для освобождения заключенных. После того как Мадс написал обжалование в Верховный суд, он снова был водворен в тюрьму.

— Следующий!

Следующего втолкнули в комнату, и очередь подвинулась вперед. Приблизительно через три минуты его вытолкнули и взяли под стражу как законно арестованного.

— Следующий!

Суд работал быстро. Никому не дали произнести и слова в свою защиту. Ни один протест против подтасованных сведений не был принят во внимание. Официальный защитник молчал.

Судья, улыбаясь, с явным удовольствием оглашал решение суда о заключении коммунистов под стражу и одновременно чистил ногти перламутровым ножичком.

— Желаете подать апелляцию в Верховный суд? Пожалуйста.

— Следующий!

Небольшая заминка произошла, лишь когда в комнату втолкнули депутата фолькетинга.

— Выньте руки из карманов! — строго приказал судья и на мгновение перестал чистить ногти.

Установив личность арестованного, судья начал диктовать решение.

Депутат запротестовал. Он ссылался на конституцию, по которой депутат не может быть арестован без решения парламента. Его арестовали без согласия на то парламента, а другим представителям партии силой помешали выполнить их функции. Параграф 42 конституции гласит: «Ригсдаг неприкосновенен. Посягающий на его безопасность и свободу, отдающий или выполняющий подобный приказ виновен в государственной измене». А параграф 56 конституции гласит: «Ни один депутат ригсдага не может быть обвинен или подвергнут тюремному заключению без согласия парламента, членом которого он является».

— Я протестую против правового нарушения, совершаемого судом! Прошу мой протест занести в протокол!

Защитник, до той поры молчавший, попытался тихо уговорить своего клиента не поднимать этого вопроса. Ему следует подумать о том, в какое неприятное положение он поставит ригсдаг, напомнив о своей парламентской неприкосновенности, каковой его все равно лишат.

Судья и государственный прокурор шепотом обменялись мнениями, и судья строго предложил взять протест обратно. Ригсдаг поистине окажется в чрезвычайно неудобном положении в теперешнее трудное для страны время, будучи вынужден принять официальное решение о выдаче депутатов. Следует уберечь парламент от этой неприятной обязанности. К тому же вряд ли интернирование следует ставить на одну доску с заключением.

— В конституции сказано, что депутат ригсдага не может быть подвергнут никакому тюремному заключению.

На мгновение показалось, что Сигурду Свенсену испортили настроение. Он снова пошептался с государственным прокурором. Затем пожал плечами и объявил дело отложенным. Депутату фолькетинга придется подождать несколько дней, пока его арест не будет оформлен по закону.

— Следующий!

Очередь перед административным зданием быстро подвигалась вперед. Суд все ускорял темп. Каждое дело решалось менее чем в три минуты.

Никому более не разрешали говорить. Как только устанавливалась личность заключенного, судья быстро диктовал все то же решение. Все шло по заранее намеченному плану. Возможно, судья Сигурд Свенсен не знал, что некоторые из его быстро принятых решений означали смертный приговор.

— Следующий!

— Следующий!

— Две с половиной минуты, — сказал Мартин Ольсен. — Точно две с половиной! Я смотрел на часы. Мне вообще не дали сказать ни слова, а я обдумывал свою речь два месяца. И тот, кто сидел перед столом и изображал из себя защитника, тоже не промолвил ни слова. «Он желает обжаловать решение в Верховном суде», — сказал судья, не дав мне и рта раскрыть, и засмеялся, свинья.

— Говорят, судья Сигурд Свенсен — веселый человек, — сказал Мадс Рам.

— Он глупая свинья. Я злюсь на себя, что не сказал ему этого.

— Но, во всяком случае, ты предстал перед судьей. Ведь ты добивался этого в течение двух месяцев.

— Ну и наглый же дьявол! Грязное животное! Сидит и хохочет. Он нацист?

— Не думаю. Но если немцы победят, он, несомненно, станет нацистом. Сигурд Свенсен всегда и во все времена будет на стороне власти. Он никогда не выносил приговоров против власть имущих.

— А если власть сама противозаконна?

— Если власть противозаконна, судья сделает ее законной. И противозаконная власть решением суда становится законной.

— А когда немцы потерпят поражение, что станет с Сигурдом Свенсеном?

— К тому времени он перейдет на сторону сильнейшего. Слабый всегда попадает на скамью подсудимых. Сильнейший всегда обвиняет. Когда нацистов и предателей родины разоружат и отдадут под суд, судья Сигурд Свенсен станет истым датчанином и строго их осудит.

— А этот идиот защитник! — воскликнул Мартин. — Он и рта не раскрыл. Скажи, пожалуйста, такой тип получает почасовую оплату за то, что сидит словно воды в рот набрал, или же сдельно?

— Защитник получает гонорар за каждое слово, — объяснил Рам.

— Прекрасная работа! Не пошевельнуть пальцем и на издать ни звука.

— В Верховном суде у тебя будет настоящий защитник, — утешал Рам. — Он один из лучших адвокатов. То, что происходит здесь, не так уж важно. Борьба развернется в Верховном суде.

Старший учитель Магнуссен вернулся из зала суда несколько обескураженным.

— Все произошло в мгновение ока, — сказал он. — Раз, два, три. Констатировали, что я, Торбен Магнуссен, родился и был крещен, и судья прочел решение об интернировании. Я попытался что-то сказать, но судья махнул рукой. «Спасибо. Все это нам известно», — сказал он, а ведь он не мог знать, что я собираюсь говорить. Потом он продиктовал секретарю, что я обращаюсь с апелляцией в Верховный суд. «Откуда вы это знаете? — спросил я. — «Этому вас научил Мадс Рам», — ответил он, И мне не дали больше говорить.

В спешке ошибки неизбежны. Не все сведения Отделения «Д» были верны, имели место недоразумения, описки. Но их не исправляли. Документы не проверялись. Судья не принимал во внимание возражений. Все решения об интернировании были утверждены. Без исключения. Одинаково для всех.

Мадса Рама окружили возмущенные товарищи.

— Государственный прокурор дал ложные сведения. Но судья не хотел меня слушать!

— Я пытался объяснить, как все произошло. Но судья меня прервал!

— Я протестовал, но судья только смеялся!

— Мне не дали ничего сказать!

— Мне не разрешили защищаться от обвинений!

— Все былорешено до того, как я открыл рот!

— Что за цирк!

— Сплошная комедия!

Рам пытался успокоить товарищей.

— Да, здесь происходит комедия! Но будьте уверены, что в Верховном суде все будет иначе.

— Дадут нам что-нибудь сказать? Сможем ли мы защищаться? Выслушают ли нас судьи? Будет ли защитник говорить?

— У нас будет самый лучший защитник, какого только можно себе представить, товарищи. И, конечно, при рассмотрении дела будет изложено все, что можно сказать в нашу пользу. В Верховном суде у нас непременно будет fair play^[33].

— Ты, может быть, думаешь, что нас выпустят? — спросил судостроительный рабочий из Хельсингёра.

— Этого я как раз не думаю. Но надеюсь, 4то Верховный суд подтвердит, что интернирование противоречит конституции.

— Ну, мне наплевать на то, что они там подтвердят, если меня все равно расстреляют, — сказал судостроитель.

— Дело в том, что мы заложники, — вступил в разговор моряк. — Поэтому очень важно, чтобы нас защищал хороший адвокат. То, что здесь делается, — это настоящий цирк.

За четыре часа суд рассмотрел сто семь дел и интернировал сто семь человек.

Рабочий день окончился. Весело беседуя, члены суда направились к ожидавшему их автомобилю. Судья, государственный прокурор, секретарь и защитник. Судья громко рассмеялся на забавное замечание государственного прокурора. Инспектор Хеннингсен в своем клетчатом костюме провожал господ, кланяясь и улыбаясь.

Группа заключенных стояла у ворот концентрационного лагеря. Господа судьи прошли мимо, не взглянув на них.

Заключенные запели «Интернационал». Члены суда остановились за воротами, обернулись. Улыбка исчезла с лица судьи Сигурда Свенсена. Он сжал кулаки и полным ненависти взглядом окинул людей, стоявших за колючей изгородью.

Маленький инспектор Хеннингсен подбежал к Раму.

— Я уже говорил о вас с государственным прокуроров— закричал он. — Я имею полномочия отправить вас в тюрьму Вестре, если вы не исправитесь!

62

Человек привыкает ко всему. Датчане ведь не всегда думают о конституции. Их занимают и другие вещи. Футбольная команда «АБ» выиграла у команды «Б.93» со счетом 5:2. Сообщалось, что сезон в Тиволи в этом году прошел хорошо. Газета «М. П.» организовала интересный конкурс флейтистов-любителей.

В Дании люди пьют свой свекольный кофе и курят отечественные сигареты. Терпеливо читают то, что пишется для них в газетах, слушают радио, получают продовольственные карточки в конторе местного управления, покупают лотерейные билеты и изучают таблицы выигрышей. Ходят к врачам со своими болезнями и недомоганиями. Каждый живет своими заботами.

Пекарь. Андерсен воюет с соседом из-за забора: соседская собака проделывает дыры в изгороди из колючей проволоки, и если так будет продолжаться, придется подать жалобу в комиссию по надзору за заборами. Фру Андерсен не остановится перед самыми крайними мерами.

Надзирателю за заборами Енсу Ольсену пришлось побриться, надеть черный костюм и прибыть на место происшествия. Ему кажется, что ничего страшного не произошло. Проволока не порвана.

— Как будто недостаточно того, что в ограде проделаны дыры, — говорит фру Андерсен, — Что же, так со всем и мириться? Неужели в нашей стране уже нет ни закона, ни порядка?

Но поскольку проволока не порвана, у Енса Ольсена нет оснований что-либо предпринимать. Забор пока стоит на месте. Вопрос о дырах — это жалоба частного характера. Можно, конечно, посоветоваться с юристом.

А сосед выступает с контржалобой и указывает Енсу Ольсену, что толь, которым покрыта крыша сарая Андерсенов, на четыре дюйма свисает над его владением. В дождь с нее льет, что чрезвычайно неприятно! Он требует, чтобы сарай сломали или перенесли на другое место.

Но такие вещи не входят в сферу деятельности комиссии по надзору за заборами. Нужно обратиться в комиссию по надзору за зданиями, а Енс Ольсен не имеет к этому никакого отношения. Енс Ольсен — человек мирный и не любит ни во что вмешиваться. Он и так попал между двух огней, и обе стороны на него наседают. Вот что значит нести общественные обязанности. Люди требуют восстановления своих прав, между соседями разгорается вражда и ненависть.

Многое волнует умы. В газете «Амтсависен» помещена заметка о том, что ригсдаг дал свое согласие на арест депутатов-коммунистов. Решение было принято единогласно, без дебатов. Сообщение не привлекло к себе особого внимания. Ведь есть так много других волнующих вопросов.

Говорят, например, что к Йоханне часто ходит Эвальд из магазина. Женщина, живущая в другом крыле желтого здания у молочного завода, не раз наблюдала, как он приходит в сумерки. Что скажет Оскар Поульсен? Подумать только, ведь Йоханна получила такое строгое религиозное воспитание, ведь именно она развозила по домам маленькую.церковную газетку! Но коммунисты хотят уничтожить право частной собственности, и женщины у них — собственность общественная. Так что Оскару нечего жаловаться. Где-то он теперь? Говорят, он бежал в Швецию, почтальон, во всяком случае, знает, что Йоханна получает письма со шведскими марками.

А почтальон разъезжает на своем велосипеде, заходит в дома, знает, кто кому должен, кто кому заплатил, кто и откуда получает письма. Во многих домах его угощают кофе, и жизнь всех людей поселка ему хорошо известна. Он приносит новости, печатные, писаные и устные. Его ждут с нетерпением, выходят из домов посмотреть — не едет ли он.

Письмо из-за границы пришло и Нильсу Мадсену. Оно было вскрыто цензурой и заклеено полоской бумаги с изображением орла и свастики. На марке портрет Адольфа Гитлера.

Это письмо от Оге Хенриксена его приемным родителям:

«Казармы СС, Лангенхорн, 7 августа 1941 года.

Дорогие господин и госпожа Мадсен, теперь я настоящий солдат-эсэсовец. Нам выдали обмундирование и оружие. Здесь, в Лангенхорне, мы проходим тренировку, учимся отдавать честь и маршировать. Ехали сюда хорошо. Нам дарили цветы и кричали «ура». В Варнемюнде нам дали настоящий вермахтовский суп. Это чудесный гороховый суп. Мы переночевали в Гамбурге и получили даже кофе. На вокзале в Гамбурге для нас и почетной роты СС играл полицейский оркестр. Затем мы пошли под музыку, неся во главе Даннеброг, в казармы, — в Лангенхорне казармы великолепные. Там нас приветствовал начальник эсэсовской полиции Северной Германии, группенфюрер Квернер, а также начальник СС всего рейха. Исполнялись немецкий и датский гимны. Все было очень торжественно. Нам дали свиные котлеты и пудинг.

Я пишу вам из Лангенхорна, где нам живется очень хорошо. Гарри тоже чувствует себя хорошо, но говорит, что ему писать некогда, и шлет вам привет. Гарри упал во время тренировки и разбил нос, так что его на несколько дней освободили от учений.

Здесь была ночью воздушная тревога, но особых повреждений нет, разрушено только пустовавшее здание для офицеров. Мы ездили в Гамбург на выставку трофейного оружия. Один парень из Орхуса взломал шкаф у другого солдата и стащил его черный штатский костюм и другие вещи. Его ждет наказание. Была еще драка в казарме. Роттенфюреру Нильсену проломили череп, его ударили по голове прикладом. Это не очень весело. Он умер.

Мы приняли присягу германскому фюреру. Это было очень торжественно. Нас построили парадным строем, с Даннеброгом на правом фланге; полковник дал команду снять шлемы, затем мы подняли три пальца правой руки и выслушали текст присяги. Потом мы его повторили фразу за фразой.

Я также стрелял на стрельбище. Раз в десять дней нам выдают десять марок. По вечерам мы играем в карты. Я уже немного понимаю по-немецки, но это трудный язык. Здесь говорят, что Россия скоро капитулирует. Некоторые утверждают, что в течение двадцати четырех часов. Но после капитуляции там придется многое восстанавливать.

Того, кто убил роттенфюрера Нильсена, судил военный трибунал. Его приговорили к трем с половиной годам тюрьмы, но он будет отбывать наказание после войны. А если отличится и получит Железный крест, его помилуют.

Сердечный привет от вашего Оге Хенриксена».

Так рассказывает Оге о жизни в чужой стране. Приемные родители исполнены гордости, они считают, что Оге пишет прекрасно. О двух сторожах из графского поместья ничего не слышно. Письмо Оге из добровольческого корпуса «Дания» — первая ласточка в Фрюденхольме, его показывают и читают вслух единомышленникам. Из Оге выйдет толк, думает Нильс Мадсен. Он парень умный и, несомненно, достигнет высоких чинов, на радость своим приемным родителям. В войсках СС неограниченные возможности для продвижения. А неуклюжий Гарри вряд ли этого добьется. У него не хватит энергии.

— И нужно же было именно ему упасть во время учений и разбить нос! — восклицает фру Мадсен.

— Да, нос всегда был ему помехой, — констатирует ее супруг.

— Но если Гарри не научится дисциплине и сознанию долга в добровольческом корпусе, то он уже никогда их не постигнет. Мы больше ничем ему помочь не можем.

Да, да. Мы сделали что могли. Остальное в руках господа бога! — говорит фру Мадсен.

Господь бог хранит Данию.

Ночи стали темными. Каждую ночь слышен шум английских бомбардировщиков, пролетающих над страной. Но они не причиняют датчанам зла. Слышатся выстрелы немецких зенитных батарей, расположенных на берегу, видны шарящие по небу лучи прожекторов. В городах воют сирены, и некоторые жители послушно отправляются в бомбоубежища, но большинство остается в своих постелях, предоставляя событиям идти своим чередом. Иногда завывает сирена на здании местного управления Фрюденхольма. Но никто из жителей не идет в бомбоубежище, расположенное около памятника Скьерн-Свенсену. Старая Эмма, заслышав отвратительный вой, читает «Отче наш». И из многих других домов и спален возносятся молитвы к господу, и он не допускает, чтобы с жителями округи что-либо стряслось.

К божьей помощи, кроме того, официально взывает пастор Нёррегор-Ольсен и в церкви и по радио. А учитель Тофте обращается к господу частным образом, перекапывая осенью свой сад. Иногда, копая сад, он даже распевает псалмы. Он всячески старается не повредить дождевым червям, этим мирным и полезным созданиям. Может быть, господь бог пощадит датчан, как он, Тофте, щадит червей.

За пределами же Дании бог не знает пощады. Земли опустошаются, людей уничтожают. Бомбы падают и на немецкие, и на английские города. Людей калечат, жгут, топят, расстреливают. О боже, не допусти, чтобы это произошло у нас, в Дании! — молится учитель Тофте, вскапывая свой сад.

63

Но не все верят в бога. Например, доктор Дамсё. Не очень-то он верит и людям. У него обо всем свое особое мнение. Он открыто живет со своей экономкой, встречается со своими бывшими женами, он упрям, сварлив и в своей родной округе кажется инородным телом. Он непочтительно отзывается о боге и короле, иногда совершенно забывает о правилах хорошего тона и приводит в ужас местное общество. Возможно, скоро доктора Дамсё перестанут приглашать на вечера, где собираются воспитанные люди.

Например, он позволяет себе саркастические замечания в адрес учителя Агерлунда, который носит в петлице королевскую эмблему и любит поговорить о мужестве короля, помогающем датскому народу пережить эти тяжелые времена.

— Символ отца! — говорит доктор Дамсё. — Король, который ранее не пользовался особой популярностью в народе, стал символом отца для перепуганных, сбитых с толку людей!

— Королевский дом поистине символ. И пример для всех датских семей.

— Заурядная офицерская семья! — изрекает доктор Дамсё.

И он развивает свою мысль, и продолжает в том же духе, и не может остановиться.

К манере доктора выражаться все уже привыкли и воспринимают ее лишь как забавную причуду. Но тут

Агерлунд вынужден вмешаться и пресечь дальнейшие высказывания. Он не потерпит в своем доме подобного кощунства. А позже в учительской он расскажет, как деликатно он сумел поставить на место бестактного доктора.

Иногда учитель и доктор играют в шахматы. Учитель Агерлунд играет вдумчиво и осторожно, а доктор слишком много говорит во время игры и, случается, делает неоправданные и нелепые ходы. Возможно, проигрыш действует на него так, что он становится злым и агрессивным.

Кажется, все в доме учителя его раздражает, вызывает в нем злобу и желание прекословить: плохие картины на стенах, изображающие мельницу в Дюббёле^[34] и Скамлингсбанке^[35], женщин в белых одеяниях, преподносящих королю золотой рог в День воссоединения. Латунный утюг и медный котел, чучела птиц на книжной полке. Комнатный орган и шахтерская лампочка в углу. Уютные подушки на диване, пластинки с рождественскими песнопениями, гитара, перевязанная лентой, и сборник немецких пословиц тех времен, когда хозяин странствовал по белу свету. Все это приводит доктора в бешенство.

Коллекции древностей и разных диковинок животного и растительного мира вызывают у него ярость. Эти кремневые топоры, рога животных, окаменевшие морские свинки, все то, что дети и взрослые приносили г-ну Агерлунду, — они предназначались ведь для школы, для обучения, а не для того, чтобы учитель оставил их себе и украсил ими свои комнаты! А моряки посылают разные заморские дары в свою старую школу, конечно, не для того, чтобы раковины использовались как пресс-папье и пепельницы в доме учителя!

Фру Агерлунд разливает чай. Настоящий чай. Откуда они его взяли? Может быть, тоже из школьной коллекции? Можно ли его пить, не будучи лицемером? Назло самому себе доктор быстро осушает чашку.

— Я никоим образом не собираюсь оскорблять ваши монархические чувства, — говорит он. — Боже меня сохрани дурно высказываться о королевском доме. Королевская семья меня не интересует. Но интересно наблюдать, как рождается легенда. Интересно следить за этим явлением. Оно происходит, так сказать, на наших глазах. Мы — свидетели того, как легенда о короле сочиняется, как ей придается нужная народу форма. И мы начинаем верить в эту легенду. Через несколько лет ее включат в историю страны наряду с другими сагами. Она будет фигурировать в учебниках, и добрые учителя будут ее пересказывать как исторический факт.

— Еще чаю? — прерывает его фру Агерлунд, чтобы предотвратить дальнейшие бестактности.

— Да, спасибо, — не стесняясь, отвечает доктор. По правде сказать, он пьет уже четвертую чашку. Он не проявляет сдержанности и в отношении ванильного кренделя фру Агерлунд и бесцеремонно уничтожает все, что лежит на блюде, как будто сахар и мука выдаются не по карточкам! Можно подумать, дома его не кормят. Может быть, его экономка не увлекается приготовлением пищи.

— Мы живем, во всяком случае, в историческую эпоху, — говорит учитель Агерлунд.

— Все эпохи исторические, — парирует доктор.

— Но ни одна не была такой волнующей, такой пробуждающей сознание, как наша, — стоит на своем Агерлунд.

Они попытались послушать последние новости по радио, но передача была прервана по стратегическим соображениям. Значит, где-то в мире идет воздушная бомбардировка. Разве нам, несмотря ни на что, не живется хорошо в нашей Дании? Мы сидим в безопасности, в уютном доме, пьем чудесный чай, а в это время в других странах совершаются ужасные вещи. Нам следует это осознать и быть благодарными за нашу жизнь!

Окна затемнены. Фру Агерлунд нашила на черную материю штор прелестные красные сердца, и шторы стали такими славными, ласкающими глаз. Военное время имеет свою хорошую сторону: люди больше находятся дома, в семейной обстановке, вяжут, читают и долгие вечера проводят у лампы. В комнатах приятный полумрак, поскольку потребление электроэнергии ограничено, люди придвигаются к свету и становятся ближе друг другу.

А разве не факт, что состояние здоровья в связи с рационированием топлива и продуктов улучшилось? В газетах пишут, что люди теперь меньше простужаются и будут жить дольше, поскольку меньше едят жиров.

Нет, доктор не заметил, чтобы здоровье датчан улучшилось. В его приемной тесно от пациентов, и его вызывают к больным и днем и ночью. Люди не стали более благоразумными от того, что мерзнут в квартирах и не имеют мыла. Они никогда не были благоразумными. Пациенты — вообще люди бездарные, они ведут неправильный образ жизни независимо от того, выдаются жиры по карточкам или нет. А что касается домашней жизни, уюта и приятного полумрака в комнатах, то все это привело к тому, что люди размножаются, как кролики, ибо других развлечений у них нет. Теперь стало модным производить все больше детей наперекор здравому смыслу и статистике. Доктор Дамсё это не одобряет. Он считает размножение явлением реакционным, а то, что у него самого нет детей, — своим прогрессивным вкладом в общественную жизнь.

Учителю Агерлунду хочется знать, не природа ли проявляет заботу о том, чтобы в период войн рождалось больше людей, как замена убитым. Ведь доказано, что в такие времена родится больше мальчиков.

— Это переоценка благоразумия природы, — отвечает доктор Дамсё. — Вряд ли природой движут забота и понимание того, что является благом для страны.

— Однако нельзя же отрицать целесообразность законов природы, — возражает учитель.

Можно. Доктор позволяет себе оспаривать эту разрекламированную целесообразность. Он знает неразумное устройство человеческого организма; его работа в том и состоит, чтобы ежедневно заниматься исправлением ошибок природы. Всюду в природе видишь нелепость и неразумие. Ежегодное потомство обычной трески исчисляется в пятнадцать миллионов рыбешек, из них более 14,99 миллиона погибают в раннем возрасте. Треска-мать с радостью пожирает свое потомство. И этот абсурд школьные преподаватели превозносят как чудесную целесообразность!

Учитель Агерлунд горячо берет природу иод защиту. В размножении трески он как раз видит одно из многочисленных доказательств мудрости и целесообразности, царящей в природе. Природа предусмотрительно заботится о сохранении равновесия в жизни. Таков порядок в природе.

— Это беспорядок в природе! — восклицает доктор Дамсё.

— Но неужели доктор не признает никаких закономерностей в природе?

— В природе безнаказанно совершаются все те же преступления, которые человеческое общество пытается ограничить с помощью закона, — говорит доктор.

— У природы свои законы, и ее законы выше человеческой критики, — возражает учитель.

— Вся человеческая мораль — отчаянная борьба с безумствами злой природы.

На эту реплику учитель Агерлунд снисходительно улыбается. Он спрашивает, не считает ли доктор, что законы природы нуждаются в пересмотре? Не намеревается ли он опровергнуть эти законы? Не имеется ли у доктора Дамсё предложения относительно новых, лучших законов природы?

Доктор Дамсё отвечает, что не его дело поучать школьного учителя, но по причине несовершенства языка мы иногда вынуждены применять одни и те же слова к разным понятиям. То, что называется законом природы, не есть результат законодательства. Законы природы никем не вырабатывались и не имеют никакой цели. Неужели господин Агерлунд может представить себе некоего божественного законодателя или небесный фолькетинг?

— Признаюсь, что я верю в провидение, — говорит учитель Агерлунд.

— На это вы имеете полное право. До недавнего времени разрешалось верить во что угодно и думать что заблагорассудится. Теперь, правда, можно за свои мнения попасть в тюрьму. Но вы, очевидно, этого избежите. К тому же Верховный суд скоро отменит незаконный закон, принятый ригсдагом и утвержденный королем.

— Никого не могут посадить в тюрьму за мнения, — возражает учитель.

— Могут. У нас есть закон, запрещающий политическую оппозицию и дающий министру юстиции Ранэ полномочия заточать в тюрьму королевских подданных, если он предполагает, что они верят в коммунизм или когда-нибудь в будущем, возможно, попадут под влияние коммунистических идей. На этом основании господин Ранэ может и вас и меня упрятать на неопределенный срок.

— У меня нет никаких симпатий к коммунизму. Но, может быть, вы, доктор, склоняетесь к нему?

— Будут ли кого-нибудь из нас считать коммунистами — на это воля министра юстиции Ранэ. Закон гласит, что нас интернируют по одному только предположению, что мы когда-нибудь в будущем можем принять участие в коммунистической деятельности. Этот закон утвержден королем!

— Закон принят ригсдагом демократическим путем и, насколько я понимаю, единогласно.

— Принятие закона ригсдагом и утверждение его королем нарушили с десяток основных положений конституции под предлогом защиты демократии.

— Извините меня, — говорит учитель Агерлунд, — но я не питаю симпатии к коммунистам. И сочувствия к ним у меня нет. Я сожалею, доктор Дамсё, что вы стали коммунистом, но меня это, собственно, не удивляет. Вы всегда и в самый неподходящий момент занимаете самую экстравагантную позицию.

— О нет, — отвечает доктор, — у меня, к сожалению, нет веры, чтобы стать коммунистом. Вольнодумцу не место среди верующих. Я не гожусь ни в коммунисты, ни в христиане. Но я противник преследования христиан.

— Не понимаю, при чем тут христиане?

— Если бы христианам пришло в голову жить по евангелию, они осуществили бы принципы коммунизма.

— Коммунисты не христиане.

— Но настоящие христиане обязательно должны быть коммунистами.

— Я считаю себя христианином, очень скромным, конечно, не фанатиком. Но я не желаю, чтобы меня причисляли к коммунистам.

— Если вы настоящий христианин, то вы представляете редкое исключение. В мире очень мало настоящих христиан.

— В мире шестьсот девяносто два миллиона христиан, — сообщает учитель.

— Думаю, что это преувеличено. Мне сдается, что только коммунисты в простоте душевной пытаются жить по-христиански. Но христианская мораль ныне запрещена законом!

— Никто не запрещал мораль или индивидуальное мировоззрение. Закон против коммунистов преследует деятельность, представляющую в теперешних условиях угрозу для безопасности страны. Для того чтобы пресечь эту деятельность, пришлось временно отменить некоторые положения конституции.

— Конституцию нельзя отменять по частям.

— Наша страна переживает тяжелое время.

— Как раз в тяжелое время и нужна конституция!

— Коммунисты сами поставили себя вне датского общества. Конституция защищает всех остальных датских граждан.

— Неужели вы не понимаете, если одну группу датских граждан лишают защиты конституции, то другие группы могут ожидать того же! Следующая очередь за евреями или за школьными учителями! А что вы, кстати, думаете о норвежских учителях?

— То, что происходит в Норвегии, очень печально, — отвечает учитель Агерлунд. — Мы должны быть благодарны, что у нас нет такого положения, какое создалось в Норвегии. Именно этого-то мы и хотим избежать.

— И вы надеетесь избежать этого, пожертвовав соответствующим количеством земляков! — выкрикивает доктор Дамсё чересчур громко. — Предавая коммунистов, остальные надеются спасти свою жизнь!

— Мы надеемся, поддерживая порядок в своем доме, избежать иностранного вмешательства.

— В своем доме! Ха! Вы сделали себя слугами в своем доме! Служите иностранным господам! Берете на себя самую грязную работу! Работу палача!

Учитель Агерлунд по-прежнему владеет собой. Он спокойно дает доктору излить свой гнев. Стоит ли ему возражать? Нужно ли проучить этого человека? Может, эти споры для доктора своего рода спорт, игра. Он как ребенок в переходном возрасте. И учитель терпеливо разъясняет:

— Принятый закон — это датский закон. Он единогласно принят избранным народом датским ригсдагом с соблюдением принципов демократии.

— Вот уже поистине датское стремление — придать этому подлому маневру демократический вид. Незаконность принимается как закон. Школьные преподаватели должны верить, что все правильно, и внушать своим ученикам, что Дания — это оплот демократии. Но вот будет для вас сюрприз, господин Агерлунд, когда Верховный суд отменит закон и освободит заключенных.

— Вы полагаете, что Верховный суд не одобрит решения ригсдага?

— Конечно же, Верховный суд постановит, что арест правительством политической оппозиции противоречит конституции. Каждый из заключенных имеет право апелляции к Верховному суду. Они имеют возможность свободно и открыто изложить свою точку зрения перед судом. И лично и через защитников они могут привести все доказательства в свою пользу. И Верховный суд просто не сможет не освободить незаконно заключенных и не принять решение о соответствующем возмещении.

— Не думаю, чтобы Верховный суд это сделал.

— Вы сомневаетесь в нелицеприятности судей Верховного суда?

— Нет, нет. Но я не думаю, чтобы Верховный суд дезавуировал правительство и ригсдаг. Это могло бы при теперешней ситуации привести к нежелательным последствиям.

— Верховный суд не позволит ни запугивать себя, ни вынуждать, — уверенно заявляет доктор. — Верховный суд выше партийных интересов! Верховный суд никогда не будет орудием правительства! Это вам следовало бы знать!

Учитель Агерлунд, конечно, знает, что Верховный суд независим и неприкосновенен. Он преподает в старших классах социологию и не может не знать положения и прав Верховного суда. Он не представляет себе, чтобы учебники лгали. Он не сомневается в честности судей. Но все же…

Доктор Дамсё не верит в бога. Не очень-то он верит и людям. Но он верит в Верховный суд.

— Держу с вами пари, — говорит он. — Верховный суд постановит, что закон против коммунистов и заключение в тюрьму честных граждан противоречит конституции!

— Я никогда не держу пари, — отвечает учитель.

Чай остыл. Фру легла спать. Ванильный крендель съеден. Мужчинам нечего курить. Правда, у учителя Агерлунда припрятан в шкафу небольшой запас табака, но он не намерен выкладывать свой табак строптивому доктору.

А доктор не собирается уходить. Он упрямо сидит в кресле, и на него не действуют деликатные намеки. Бесполезно вставать, вздыхать, смотреть на часы, зевать и говорить: ах, как время летит, как уже поздно. Доктора не проймешь. Он настроен продолжать спор и противоречить. А что думает учитель Агерлунд, например, о Реформации? Не был ли Лютер бестией и несчастьем для цивилизации?

Учитель Агерлунд — лютеранин. Но он уже не в состоянии говорить умные вещи в такое позднее время и стоять на своем, подобно Лютеру в Вормсе. Очень трудно следить за мыслями доктора, перескакивающими с одного предмета на другой. Его ассоциации сбивают с толку. Да и поздно уже.

В ночной тишине громко и пронзительно звонит телефон.

Вызывают доктора. Это освобождение, и учитель Агерлунд с трудом скрывает под маской вежливости свою бурную радость. Жизнь врачей так трудна, что-нибудь серьезное? Несчастный случай?

— Да, несчастный случай, — говорит доктор. — Роды.

В одном из домиков у кирпичного завода нужно помочь ребенку явиться на свет. Люди размножаются. Бедняки размножаются. Бедняки лишены благоразумия.

Идет дождь, и ночь очень темна.

64

Начальник лагеря Фредерик Антониус Хеннингсен не последовал доброму совету, который адвокат Рам во имя старого знакомства дал ему в первый день пребывания в лагере Хорсерёд. Инспектор не ограничился административной ролью в концентрационном лагере, а принялся за перевоспитание заключенных.

Старшему учителю Магнуссену запретил читать книгу Кропоткина о взаимной помощи, которую тот привез с собой из тюрьмы Вестре. Инспектор нашел это чтение вредным для учителя и немедленно отобрал книгу.

— Знаете ли вы эту книгу, господин инспектор? — спросил Торбен Магнуссен, — Знаете ли вы, о чем она написана?

— Я не желаю, чтобы в лагере читали коммунистическую литературу, — заявил инспектор Хеннингсен.

— Это книга по естествознанию. Она продолжает труды Кесслера, Эспинаса, Ланессана и Людвига Бюхнера.

По действующим в лагере правилам мы имеем право читать общеобразовательные книги.

— А разве этот Кропоткин не русский?

— Петр Кропоткин давно умер, — разъяснял старший учитель Магнуссен. — Он родился в России, был русским князем, но жил в эмиграции. Книга «Взаимная помощь» написана в Бромлее в Англии еще в 1901 году.

— Мне совершенно безразлично, где жил и когда писал господин Кропоткин, — сказал инспектор Хеннингсен, поднимаясь на цыпочки. — Здесь командую я! И я не потерплю русской пропагандистской литературы в лагере! Хватит разговоров! Поняли?

Зато старшему учителю разрешили оставить у себя первый том труда Гангельбауэра о жуках Центральной Европы. Книга была на немецком языке, и инспектор Хеннингсен не мог иметь никаких возражений против чтения этой книги, убедившись, что энтомолог Людвиг Гангельбауэр не еврей.

В лагере была проведена литературная чистка. Чтение, разрешавшееся в тюрьме Вестре, не могло быть терпимо в Хорсерёде. Романы Нексе «Дитя человеческое» и «Пелле Завоеватель», а также «Воспоминания» Горького были отобраны. Роман «Красный цветок» был немедленно конфискован, хотя его владелец и заверял, что автор не русский и что Линнанкоски — это псевдоним финского писателя.

Три раза в день заключенных выстраивали во фронт. Маленький инспектор и высокий полицейский обходили шеренгу, а другие полицейские по нескольку раз пересчитывали заключенных. Затем инспектор Хеннингсен зачитывал свой очередной приказ по лагерю и уточнял, что еще запрещено в свете последнего приказа.

— Я требую, чтобы интернированные безоговорочно подчинялись служащим лагеря, — постоянно повторял инспектор, — Безоговорочно! — кричал он. — Они обязаны выполнять все отдаваемые им приказания и соблюдать спокойствие и порядок.

Иногда он вдруг оборачивался, чтобы убедиться, не показывает ли кто-нибудь из стоящих позади язык. Он вставал на цыпочки, когда говорил, и озирал всех бдительным оком. При виде улыбающихся физиономий он приходил в ярость и лицо его наливалось кровью.

— У вас, господа, нет причин для веселья! — кричал он. — Ваше пребывание здесь будет долгим, очень долгим! Положение на фронтах развивается не в вашу пользу. Мы вас приучим к послушанию, к безоговорочному послушанию на многие годы!

Судостроительный рабочий Эрик Хест сказал как-то Раму:

— Боюсь, как бы в один прекрасный день я не всыпал как следует этому грязному животному. Если бы он не был так мал! Как-то неловко связываться с карликом.

Рам посмотрел на огромные кулаки Хеста и посоветовал ему быть более сдержанным.

— Не изуродуй этого человечка. Он должен невредимым предстать перед судом, который состоится, когда придет срок.

— Ты веришь в буржуазный суд после изгнания немцев?

— Виновным в явном нарушении конституции, конечно, не избежать ответственности. И не только политикам, но и чиновникам, содействовавшим этому нарушению. Маленький Хеннингсен должен знать, что, когда немцы наконец уйдут, он будет наказан.

Рам лежал на своей койке. В каждой камере помещалось четверо. Камеры были тесные. Койки в два этажа. Стол, стулья, шкаф и печка — вот и все. Одновременно все четверо стоять в камере не могли. Кто-то должен был лежать на койке.

— Хеннингсен рассчитывает, что немцы никогда не уйдут, — возразил Эрик Хест. — Этот маленький нацист совершенно убежден в том, что Гитлер победит и останется здесь навсегда.

— Я не думаю, что Хеннингсен нацист, — сказал Рам. — Насколько я знаю, у него нет никаких политических убеждений. Он ведет себя так, считая, что это самое лучшее для его карьеры в данных условиях. Он хочет только доказать, что может быть полезен.

— Возможно, что этот мозгляк и не состоит членом нацистской партии, но все равно он нацист до мозга костей.

— Политическое мировоззрение предполагает некий, не только личный интерес, — разъяснял Рам, — не думаю, что Хеннингсен может питать к чему-либо такой интерес. Он просто видит, что немцы побеждают, и ведет себя соответственно.

В разговор вступил Мартин Ольсен.

— Во всяком случае, среди тюремщиков есть два настоящих нациста. Белокурый, с водянисто-голубыми рачьими глазами, который любит пускать в ход кулаки, — нацист. Он в прошлом году участвовал в. нацистской демонстрации у статуи Маленького горниста. Он близкий друг Хеннингсена и вместе с ним прибыл сюда из тюрьмы, где Хеннингсен был помощником инспектора. Мне это рассказал Черный. И тот, что заведует складом оружия и ухаживает за собаками, тоже член нацистской партии. О нем в передаче английского радио говорили, что он доносчик и немецкий шпион.

— Высокий сержант с мордой бульдога тоже, наверно, нацист, — предположил Хест.

— Нет. Он рьяный социал-демократ и в течение многих лет был председателем одной из партийных организаций, — сказал Рам.

— Но он не лучше нацистов.

С верхней койки раздался голос Магнуссена:

— А как это случилось, Рам, что ты так хорошо знаешь маленького Хеннингсена и вы с ним на ты?

— Я познакомился с ним в студенческие времена, — ответил Рам. — Мы встречались в кабинете права студенческого общежития и в столовой, где собирались студенты-оригиналы. В Хеннингсене ничего оригинального не было. Он был маленьким, тощим провинциалом, которого не любили и над которым смеялись. Мне было его немного жаль. Он был такой забитый и обиженный. Никто не хотел с ним знаться. Он учился в гимназии в Престё, и ему, наверное, приходилось там нелегко. По-моему, он заработал комплекс неполноценности, учась в провинциальной гимназии, где тон задавали снобы — сынки местных богачей.

— К сожалению, в некоторых провинциальных классических гимназиях процветает снобизм, — проговорил Магнуссен.

— Хеннингсен стыдился своих родителей, — продолжал Рам. — Отец его был мелкий портной, святоша и чудак. Он ходил по улицам и раздавал религиозные брошюры. Парню жилось нелегко, его, конечно, дразнили и поколачивали.

— Шаль, — произнес Магнуссен. — Такие случаи бывают. И тут трудно помочь.

— К тому же он был недоразвит, маленького роста.

— Он просто карлик, — заявил Эрик Хест.

— Во всяком случае, мне было жаль беднягу, — сказал Рам, — и я взял его под защиту. Маленький Хеннингсен был просто уморителен. У него решительно не было способности ладить с людьми. Он был болезненно самолюбив, мелочен, злобен и завистлив. Его ничто не интересовало, кроме собственной персоны и экзамена, который он надеялся выдержать и который обеспечил бы ему хорошую должность.

— Ха, — засмеялся Мартин Ольсен. — Хорошую должность! Что хорошего быть тюремщиком?

— Он бессознательно, очевидно, стремился к такому положению, которое дало бы ему власть над другими.

— Это ужасно, — сказал старший учитель Магнуссен. — Но такие типы встречаются и среди учителей. Работа учителя больше, чем какая-либо другая, требует душевного равновесия, понимания и сочувствия людям. Но, к сожалению, учителя, страдающие комплексом неполноценности, инстинктивно чуют в этой работе возможность разрядки для своих взвинченных нервов.

— Я не психолог, — продолжал Рам. — Откровенно говоря, я скоро потерял интерес к Хеннингсену. Но я помню, как неприятно я был поражен, когда узнал, что он получил место в тюремном директорате и что там его считают прекрасным работником. И тогда-то я понял, что он искал удовлетворения внутренней потребности в должности, дающей ему почти неограниченную власть над другими.

— Ну, внутренняя потребность маленького Хеннингсена никоим образом не будет удовлетворена за наш счет! — заявил Мартин Ольсен.

А Эрик Хест сказал:

— Внутренняя или не внутренняя — это все равно! Если мы уступим и подчинимся, мы пропали!

— Ни о каком подчинении и речи быть не может, — поддержал его Магнуссен. — Мы должны защищать свою личность и свое достоинство. Раз маленький Хеннингсен хочет войны, будет ему война. Это неприятно, но необходимо.

— Само собой разумеется, мы будем стоять на своем, протестуя против незаконного лишения свободы, — сказал Рам, — Это первое. Второе — возможно, что мы могли бы договориться об условиях нашего заключения, Я самым вежливым образом предупредил инспектора Хеннингсена, но он не захотел внять голосу рассудка. Мне жаль его. Ему будет нелегко. Откровенно говоря, не думаю, что он выдержит.

Рам спрыгнул с койки. Чтобы дать ему место в комнате, другому пришлось забраться на койку. Воздух в тесном помещении был спертый. Железная решетка на окне позволяла лишь чуть-чуть приоткрывать его.

За окном виднелась высокая изгородь из колючей проволоки, к которой запрещено приближаться, а за изгородью — лес. Вооруженные автоматами часовые дежурили по обе стороны изгороди. Стояли серые, ветреные дни. Наступала осень. Вечерами рано темнело.

С наступлением темноты двери бараков запирались. Собак спускали с цепи. В десять часов запирали двери камер и тушили свет. Всю ночь в каждом бараке дежурили два вооруженных охранника, остальные ходили взад и вперед под окнами.

В общей комнате заключенные могли слушать радио, датское радио, по которому передавались сведения о немецких победах, марши, комментарии. Они могли слушать выступления профессора Пилеуса и д-ра Хорна, разглагольствующих о германском жизненном пространстве и нордическом духе. По радио можно было услышать и голос пастора Нёррегор-Ольсена:

— Бог возложил на меня обязанность постоянно напоминать о серьезности момента! Кто научил вас бежать от гнева его? Наказание — любвеобильное объятие господа. Смиритесь же с наказанием божьим!

65

Адвокат Рам был занят предстоящим рассмотрением в Верховном суде дел о лишении свободы коммунистов. Он переписывался с адвокатом Верховного суда, взявшим на себя защиту. Слушание дел ожидалось в ближайшем будущем, с волнением ожидали этого дня и оптимисты и пессимисты. Каково бы ни было решение Верховного суда в каждом отдельном случае, сама процедура имела огромное значение. Точка зрения заключенных, во всяком случае, будет должным образом представлена общественности.

Однажды в сумерки, перед спуском собак, к Мадсу Раму подошел надзиратель. Быстро оглядевшись вокруг, он сказал:

— Тебе просили передать привет и вот это.

Надзиратель исчез.

У Рама в руках был журнал «Юрист». Зачем его прислали? Почему его вручили так таинственно? «Юрист® был почти нацистский журнал и никак не мог встревожить начальника лагеря. Адвокат сунул журнал в карман и отправился ужинать.

За столом он развернул его.

Узники сидели на длинных скамейках без спинок. На столе стояли тарелки с бутербродами и кувшины с молоком. Рам полистал журнал. Ах, вот оно что! Черт возьми! В нацистском журнале красовалась статья самого председателя Верховного суда: «Датский закон против коммунистов». До рассмотрения дела судом, до вынесения приговора председатель Верховного суда уже высказывал свою точку зрения. Он заранее утверждал, что лишение коммунистов свободы законно, что коммунистическая партия — это преступная организация и избранные народом депутаты парламента от этой партии не могут считаться представителями избирателей.

— Такого в истории датского права еще не было, — пробормотал адвокат.

— Что-нибудь захватывающее? — спросил один из товарищей. — Ты даже есть перестал. Очень интересно?

— Да, — ответил Мадс Рам. — Довольно-таки интересно. Я расскажу об этом позже. Извините! — Он встал из-за стола и вышел.

В тот же вечер кое-кто из заключенных услышал по радио, что Верховный суд утвердил все приговоры к лишению свободы.

Суд даже не собрался для рассмотрения дел. Решение вопроса было поручено апелляционной комиссии из трех членов. Верховный суд не интересовался тем, что могут сказать в свою защиту заключенные. Он не побеспокоился и ознакомиться с мнением защитника, которого поставили в известность лишь после окончания дела.

Заключенные случайно услышали свой приговор по радио в последних новостях, перед «Музыкальным коктейлем».

Радио выключили, и сразу стал слышен стук дождя по окнам, шум леса. Слышен был и шум отъезжающего автомобиля. Это инспектор Хеннингсен отправлялся домой, к семье, после трудового дня. Лаяли собаки. Слышался хруст гравия под ногами часовых, ходивших взад и вперед перед бараком.

В этот осенний вечер заключенные почувствовали, что все против них. Они поняли, что объявлены вне закона, что преданы земляками.

— Значит, даже Верховный суд страны не считается с законом и правом, — тихо произнес Магнуссен.

— Да, значит, так.

— А ты-то верил в Верховный суд, — сказал Эрик Хест Раму.

— Да, я верил в Верховный суд. Я ждал соблюдения формальностей и думал, что старики судьи Верховного суда проявят уважение к закону.

— Так думали и мы все, — подтвердил Торбен Магнуссен.

— Не знаю, — начал Эрик Хест. — Я как-то слушал доклад Мадса Рама во Фредериксберге о классовых судах. Это был очень ясный и понятный доклад, и он многому научил меня. Помню, Мадс, ты сказал, что все государственные органы в классовом обществе защищают интересы господствующего класса. И перед судом, одним из важнейших государственных органов, стоит та же задача. Законы в обществе, разделенном на классы, неизбежно являются классовыми законами, и суды — классовыми судами. Так сказал ты тогда. Это было лет пять-шесть назад. Неужели ты думал, что это изменилось?

— Нет. Судопроизводство определяется общественной системой и не может позволить себе быть справедливым. Я это знал, но думал, что высокое собрание — верховное судилище страны — проявит формальное уважение к принципам конституции и сохранит хотя бы видимость гражданских прав, установленных законом.

— Ты проявляешь буржуазную ограниченность, — сказал судостроитель. — Как могли мы ожидать, что классовый суд в решающий момент выступит против требований своего класса? В спокойные времена, когда господствующий класс не чувствует серьезной угрозы, он может позволить себе соблюдать демократические положения конституции. Но когда капитализм борется с загниванием и смертью, суды, конечно, становятся активным орудием капиталистического государства, направленным против рабочего класса. Иначе и быть не может.

— Нет, конечно, — согласился адвокат. — Но я думал, что Верховный суд соблюдет законные формальности. Я ошибся. Верховный суд не уважает закона и права. Мы должны смотреть правде в глаза: все против нас.

— Против нас государственная власть капиталистического общества, — возразил Эрик Хест. — Против нас классовый враг. Удивляться тут нечему!

— Да, — опять согласился Мадс Рам. — Удивляться нечему. Но так странно чувствовать, что мы объявлены вне закона.

— Помнишь, Мадс, — вступил в беседуМартин Ольсен, — мы говорили об этом в тюрьме Вестре? Ты сказал тогда, что датские судьи самые податливые люди, что с ними легко и приятно иметь дело. Ты был прав. Мы, коммунисты, как правило, всегда правы. Но мы как бы не всегда уверены в своей правоте и удивляемся подтверждениям своей правоты.

— Мы всегда совершаем одну и ту же ошибку, — сказал Рам, — мы слишком хорошо думаем о наших врагах. Мы ждем от них хотя бы элементарной справедливости, а ее у них нет. Мы приписываем им честность, которой они не обладают.

— Я тоже верил в Верховный суд, — сознался Магнуссен. — Нам следовало получше все продумать. Если государственная власть решила бросить коммунистов в тюрьму, Верховный" суд не может их освободить. Если бы судьи судили наперекор властям, их решения не признали бы. Судьи должны быть на стороне властей. Судьи не могут признать власти неправыми, не предавая того общественного порядка, который они призваны охранять. Независимо от того, что гласит закон, любое нарушение закона государственной властью становится законным. В этом исключительном положении задача судей заключается в том, чтобы незаконное сделать законным, что и делает Верховный суд.

— Да, — согласился Мадс Рам, — недостаток коммунистов в их доверчивости. Нам трудно представить себе полную беспринципность. И за эту доверчивость нам приходится платить.

— Полная беспринципность — это фашизм, — заключил Магнуссен. — Это капитализм без демократической лакировки, без каких-либо сдерживающих начал. Не успели мы и оглянуться, как он нас сцапал.

— У нас есть теория, — сказал Мартин Ольсен. — Мы предсказываем, что произойдет, и все же удивляемся, когда это происходит. Как будто мы не вполне верим в свою собственную теорию. Мы доверяем другим. В этом наша ошибка. Сначала мы верили в защитную силу конституции. Потом в независимость судей. Потом в Верховный суд. Мы все время думали, что то, что произошло, не может произойти. У нас есть теория классовой борьбы, и тем не менее мы верим в буржуазную демократию. Вот в чем наша ошибка. Если мы выйдем отсюда живыми, мы больше не будем верить в буржуазную справедливость, честность и демократию. Мы никогда больше не поверим классовому врагу.

— Боюсь, — проговорил Рам, — что те из нас, кто выживет, будут снова и снова совершать все ту же ошибку.

— По соседству со мной, — снова заговорил Мартин Ольсен, — живет старый коммунист Якоб. Какой бы вопрос мы ни обсуждали, он всегда встает и говорит: «Товарищи, мы всегда должны думать о классовой борьбе. Помните, что существуют два антагонистических класса!» Он говорит это во всех случаях и с этих позиций оценивает все происходящее. Нам всегда казалось, что он слишком часто это повторяет, иногда и не к месту. Теперь-то я вижу, что он всегда говорил это к месту. Это то, что мы должны помнить постоянно.

Они помолчали, слушая шум дождя и ветра, тяжелые шаги часовых под окном. Там ходил датчанин в сапогах и шлеме и с пистолетом. Он охранял заложников, которые могли понадобиться немцам. Датчанином был и начальник лагеря, и он, не жалея сил, отравлял жизнь тем, над кем ему была дана власть. Арестовали их тоже датчане. Датчане же и выследили, и зарегистрировали, и выдали их. Мадс Рам думал о тайном отделении Полицейского управления, где датчане составляли картотеки на других датчан, чтобы выдать их врагу.

Судья Сигурд Свенсен — датчанин. Председатель Верховного суда, добровольно взявший на себя защиту датчан, незаконно лишенных свободы, — датчанин. Министр юстиции, выработавший закон о заложниках, — датчанин.

Члены ригсдага, единогласно его принявшие, — избранные народом датчане. Премьер-министр, одобривший арест за два месяца до принятия закона, — датчанин над всеми датчанами.

В стране выходит триста демократических газет. Ни у одной из них не нашлось и слова в защиту заключенных в тюрьму земляков. Три тысячи пасторов выступают с проповедями в церквах, и ни один из них не произнес ни звука о пленниках в Хорсерёде. Профсоюзы пальцем не пошевельнули. Студенты не протестовали. Писатели, художники, ученые, гуманисты, знаменитые и влиятельные, молчали.

Зато литератор Харальд Хори сказал им свое напутственное слово. «Маленькая шайка злопыхателей, выметенная общими нордическими силами, — писал он в газете «Данмаркстиденде». Куда ведет теперь их путь?»

Свет тушили в десять часов. Заложники могли беседовать в темноте своих запертых камер. Могли обсуждать создавшееся положение и гадать о будущем. Могли обдумывать каждый свое. Каждому было о чем подумать. Лагерь в Хорсерёде был только остановкой в пути. Они ждали. Ждали в лесу Северной Зеландии. Вне закона. Охраняемые собаками и часовыми.

66

Якоб Эневольдсен в поте лица работал в своем сарае. В благоухающем дыму жженого желтоглава он занимался непривычным делом. Среди ящиков с яблоками он отделял один от другого тонкие листы бумаги своими грубыми пальцами, привыкшими ворочать кирпичи. Он кряхтел от напряжения и беспрерывно протирал полученные через больничную кассу очки, перевязанные резинкой и веревочкой, как и его трубка. И выдувал удушливый дым в лицо помогавшему ему юноше.

Юноша стоял у верстака и крутил гектограф. Это был Йонни Енсен с кирпичного завода, нетерпеливый Йонни. «А не слишком ли мы осторожны?» — сказал он год назад в доме Якоба Эневольдсена, когда коммунистическая партия еще была легальной и «Арбейдербладет» вынуждена была прибегать к осторожным выражениям. И Оскар и Мартин предупреждали его против поспешных действий.

Теперь ему дали возможность познакомиться с тем, что Якоб более года прятал в таинственном ящике в сарае. Йонни был немного разочарован, увидев там не оружие и взрывчатку, а аппарат для печатания нелегальной литературы.

Жена Якоба прогуливалась перед домом с маленькой собачкой, собирая последние цветы желтоглава у придорожной канавы. Других домов поблизости не было. Вокруг расстилались луга и болота, и она могла обозревать большое пространство и предупредить в случае опасности.

День был ясный, прохладный. Лес за болотом пестрел красными, коричневыми и желтыми красками. Стайка скворцов, совершив упражнения в воздухе, опускалась на кусты в саду Якоба Эневольдсена и с криками взлетала снова. Маленькую собачку скворцы раздражали, она бросилась было к ним и остановилась в смущении, разинув пасть, потому что стайка поднялась в воздух.

Йонни вышел из сарая:

— Мы кончили. Якоб говорит, что ты угостишь нас чашкой кофе.

— Сейчас. Пойдем, Проп, собачка моя! Тебе все равно не поймать скворцов, дурашка! Пойдем, получишь что-то вкусное!

Якоб сложил гектограф и спрятал его, ловко засыпав яблоками, в ящик и поставил на него другие ящики. Отпечатанная газета лежала пачками на верстаке, и оба печатника с профессиональной гордостью взирали на дело своих рук. Теперь уж Йонни должен позаботиться о распространении газеты. Она попадала к людям самыми различными путями. Читатели передавали ее друг другу. Она странствовала из рук в руки, из дома в дом. Тираж местной газеты был невелик. Но читали ее многие. Читали жадно, с благодарностью. Изучали каждую фразу.

Маленькую газетку размножали на гектографе с печатного оригинала, присылаемого из Копенгагена. Она была аккуратно, хорошо и даже красиво отпечатана. Сам доктор Дамсё хвалил ее, хотя сразу же нашел в ней опечатку. Он был постоянным подписчиком. Йоханна приносила ему эту подпольную газету, так же как ранее приносила по воскресеньям «Арбейдербладет». Теперь он не ругался, не вспоминал Финляндию и не жаловался, что газета скучная.

Спасибо, девочка, — говорил он. — В теперешних условиях это просто прекрасная газета. Это Оскар ее делает? Как это ему удается?

— Я не знаю, где Оскар, — говорила Йоханна.

— Нет, конечно, не знаешь. Но все же передавай ему привет. И отдай все это. Я же должен платить за подписку!

Маргрета носила газету старому учителю Тофте, который всегда говорил о свободе слова, свободе совести и силе народного духа, утверждающего свое законное право пользоваться родным датским языком. Обычно он дружески справлялся о Мартине и просил передавать ему привет. Навещала ли она его в Хорсерёде? Ах, нет еще. Конечно, это далекий путь, нужно ночевать в столице, и стоит это дорого. Решение Верховного суда огорчило старого учителя. Он был глубоко потрясен тем, что датские судьи от низшей инстанции и вплоть до Верховного суда обманули доверие народа. Поистине к ним применимы слова псалмопевца:

Учитель Агерлунд получал подпольную газету по почте. Прочитав ее у себя в кабинете, он не передал ее дальше, а тщательно спрятал в потайном месте. Он был коллекционером и предвидел, что эти маленькие подпольные листки с годами станут библиографической редкостью и будут стоить много денег независимо от того, кто выиграет войну.

В вилле Расмуса Ларсена была контора, где отмечались безработные. Они прочли газету, стали ее обсуждать и пытались показать Расмусу, но он отказался даже пальцем до нее дотронуться. Анонимные писаки пытаются толкнуть других на такие действия, за которые сами не хотят нести ни ответственности, ни наказания. Газету не читать, бросить в печку!

— Пусть эти провокаторы сами проворачивают свои дела! — сказал Расмус Ларсен. — Они для нас не существуют! Мы их не знаем! Они для нас — пустое место.

Расмус Ларсен снова стал председателем профсоюза. Конкурентов у него не было. В середине сентября Объединение профсоюзов разослало такое обращение ко всем организациям:

«В свете принятого 22 августа с. г. ригсдагом закона о коммунистической партии президиум Объединения профсоюзов, исходя из интересов всего профсоюзного движения в целом в теперешних серьезных и исключительных условиях, предлагает тем коммунистам, которые еще занимают посты в датских профсоюзах, оставить таковые».

Время, конечно, было тяжелое и мрачное, но не без светлых сторон. Оно принесло и благо: с коммунистами разделались. От них освободились и в фолькетинге, и в местных управлениях, и в профсоюзах. Таким образом, единый датский народ избавился от неприятных элементов.

Как председатель комиссии по социальным делам в местном управлении, Расмус Ларсен упорно отказывался выплачивать Маргрете пособие. Он упрямо стоял на том, что такого рода помощь не входит в сферу деятельности комиссии по социальным делам. Если какие-то другие местные управления выплачивают пособия семьям арестованных коммунистов, то это их дело. Но пока Расмус Ларсен не получил ясного указания от Министерства труда и социальных дел, он не берет на себя ответственность за такие выплаты. Маргрета может избавить себя от необходимости бегать сюда. Да к тому же Маргрета работает и не может требовать, чтобы деньги на нее сыпались со всех сторон.

Маргрета приходила в школу после занятий, мыла полы и лестницы, вытирала парты и столы. Получалось так удачно, что Йоханна работала в молочной утром, а Маргрета в школе — вечером, и они могли по очереди оставаться с детьми.

От голода в Дании никто не умирал, и люди не поступали с ближними бесчеловечно. Енс Ольсен не был злым и жестоким хозяином, он не набавлял цену за квартиру. Отпускал молоко всегда полной мерой, а иногда давал то кочан капусты, то яблок детям. Жена школьного сторожа приглашала выпить кофе. Но Маргрета всегда торопилась домой. Кроме того, в последнее время она не выносила кофе. Ей становилось плохо и рвало от одного запаха цикория. Ее постоянно мучила тошнота и головокружения.

Это не было неожиданностью. Она знала, в чем дело, ведь ей уже приходилось переживать такое состояние. И если она долго не обращалась к доктору Дамсё, так только потому, что он не одобрил бы ее положения. Он был принципиальным противником таких вещей. Она все тянула, но наконец пришла к нему и села в приемной среди других больных.

Люди с распухшими пальцами, с ломотой в костях, ишиасом, сыпью рассказывали друг другу о своих болезнях так, что мороз по коже подирал. Они страдали от всевозможных нарывов, воспалений, удивительных болезней кишок, с упоением описывали свои ощущения и очень хотели втянуть в беседу и Маргрету.

— Ты и впрямь выглядишь неважно. Что с тобой?

— Ничего.

— Ничего? Люди всегда думают — ничего. Фру Могенсен, которую похоронили в воскресенье, тоже думала — ничего. Только вот давит что-то, говорила она. А болезнь разъедала ее изнутри. Буквально разъедала! В больнице ее разрезали и сразу же опять зашили. Ничего сделать было нельзя. Говорят, она так ужасно страдала, бедняжка!

Окружающие несколько обижены тем, что Маргрета не хочет рассказать о своей болезни. Что она из себя строит? Болезнь всегда возьмет верх над человеком, а коммунисты сделаны из того же теста, что и остальные.

Нет. Маргрета не больна. Доктор Дамсё подтвердил, что все идет как полагается. Он считал на пальцах.

— Ну что же, помогай вам бог.

Он сдержался и ничего больше не сказал. Эта плодовитость ему претила. Он интеллигентный человек, и ему не нравится, когда люди размножаются, как кролики. Неужели четырех детей недостаточно?

— А как реагировал муж на это радостное известие?

— Он еще не знает.

— Вот как. Но этого не скроешь. Все идет нормально, и он увидит, когда вы его навестите в следующий раз. Передавайте ему привет! Как он себя чувствует в лагере Хорсерёд? Говорят, это приятное место. Я читал в «Амтсависен», что интернированные коммунисты находятся в таких же условиях, что и военнопленные офицеры, и что их свобода ограничена только в той степени, в какой это необходимо при интернировании. Звучит очень хорошо.

— Это ложь!

— Гм. Неужели? Как часто вы можете его навещать?

— Раз в неделю, один час. Я там еще не была. На поездку уйдет два дня, и придется ночевать в Копенгагене.

— Ну, эту трудность можно преодолеть, если нет ничего более серьезного. Или есть?…

— О чем вы говорите?

— Боже мой. Молодая женщина, муж арестован… Не было бы ничего противоестественного, если бы что и случилось.

Маргрета смотрела на него с изумлением.

— Я не понимаю, — выговорила она. — Нет, я не понимаю, о чем вы думаете. Я пишу Мартину столько, сколько позволено. Мы ограничены в переписке. И письма строго проверяются начальником лагеря. Неужели вы думаете, что я не хочу навестить мужа? Я все время думаю, как мне это сделать?

— Деньги? Разве я вам не предлагал обращаться ко мне, если вам что понадобится? Кстати, какое пособие вы получаете?

— Никакого.

— Никакого? Что это значит? Почему вы не требуете пособие?

— Требовала. Много раз. В комиссии по социальным делам говорят, что я могу избавить себя от необходимости бегать к ним. Расмус Ларсен сказал, что если я не могу прокормить детей, о них позаботится организация по охране детей.

— Расмус Ларсен это сказал? Прелестно. Добрая душа! А вы не писали прямо в Министерство труда?

— Мартин писал. Писал в местное управление, писал и в другие места. В лагере есть адвокат, он знает, как надо составлять прошения, и пишет за них всех. Там есть и депутат ригсдага, он писал и премьер-министру, и министру социальных дел Даму. В некоторых местах женам арестованных коммунистов выдают пособие, а у нас — нет…

— О, они здесь такие милые! Такие добрые! Такие внимательные!

Доктор Дамсё поговорит с ними в приходском совете. Там иногда питают большее уважение к местному врачу, чем к разным высоким инстанциям. Невероятно, чтобы семье незаконно арестованного кормильца не выплачивали пособия. Кто должен платить — контора по социальным делам, приходский совет, государство или правительство, — этого доктор не знал.

— Но я обижен тем, что вы не пришли ко мне и прямо не сказали, что у вас нет денег. Неужели коммунисты такие гордые, что не могут говорить о подобных вещах? Что это за мещанские штучки?

Маргрета молчала.

— А как вы вообще существовали все это время?

— У меня есть работа. Я делаю уборку в школе по вечерам.

— Сколько вы за это получаете?

— Тридцать крон в неделю.

— И на это вы живете? Пять человек?

— Да.

— Черт возьми! Теперь я понимаю, что поездка в Хорсерёд для вас вопрос денег. Да, вам еще, наверно, нужно найти кого-то, кто замещал бы вас в это время?

— Йоханна Поульсен могла бы это делать. Она работает в молочной только утром.

— А на кого вы оставите детей?

— Они могут побыть у соседей. Дочки Енса Ольсена с удовольствием последят за ними.

— Эти две жирные клуши! Замечательно, что и они могут делать что-то полезное. Так вот вам деньги на поездку! Молчите! У меня нет времени слушать чепуху! Неужели вы не видите, что мне некогда? Пациенты ждут. Прощайте и привет мужу! Какая удача, что позаботились посадить в лагерь адвоката. И депутата ригсдага. Это великолепно! По конституции-то депутат ригсдага — лицо неприкосновенное. Как все это замечательно!

Доктор проводил Маргрету. И громко, чтобы все в приемной слышали, сказал:

— Я часто думал, какие круги в нашей стране вели себя особенно подло после прихода немцев. Я сомневался — предприниматели или офицеры. А теперь я знаю, что больше всех скомпрометировали себя судьи. Среди предпринимателей оказалось много честных людей, и среди офицеров нашлись патриоты. Но слышали ли вы хотя бы об одном судье, который не пошел навстречу пожеланиям оккупантов?

Пациенты в приемной смотрели и слушали. Доктору следовало бы попридержать язык. Не сносить ему головы.

67

В семь часов утра автобус отходит от исторического кабачка из Фрюденхольма в Престё. В Преете приходится немного подождать поезда из Мерна в Нествед. В Нестведе подождать поезда в Копенгаген. Из Копенгагена в Хельсингёр идет местный поезд, а в Хельсингёре нужно найти автобус, идущий во Фредериксверк. Этот автобус проходит мимо Хорсерёда и по просьбе пассажиров останавливается у лагеря.

Шел дождь, Маргрета ждала автобуса. Дождь лил целый день. Среди вещей, которые она везла мужу, была красная пеларгония. Ее вырастила старая Эмма и принесла в подарок Мартину. Это его подбодрит и займет в тюрьме, сказала она. Поливать лучше всего чаем и мочой. Эмме всегда необыкновенно везло с пеларгониями. Эта была великолепным экземпляром в большом цветочном горшке. Неси ее осторожно, Маргрета!

Поездка оказалась трудной. Поезда были переполнены. До Ностведа Маргрете пришлось стоять и держать пеларгонию, словно ребенка. В Нестведе ей повезло: освободилось боковое место и она смогла положить цветок в багажную сетку. Ее мучила тошнота. На вокзале в Копенгагене пришлось ждать два часа. Она сидела на скамейке со своей сумкой и цветком и наблюдала за жизнью вокзала. Вокруг кишмя кишели немецкие солдаты. Они тащили узлы и свертки, громко стуча по полу подбитыми железом сапогами. Они уезжали в отпуск домой, хорошо запасшись вкусными вещами из датских магазинов.

Вдруг шум и топот заглушила сирена. Долгий пронзительный звук, то повышающийся, то понижающийся, похожий на жалобный вой собаки. Воздушная тревога. Публика отнеслась к ней спокойно. Ожидающие медленно поднялись со скамеек, взяли свои чемоданы. Нужно идти в убежище. Медленно и неохотно люди двинулись. Несколько полицейских и солдат в небесно-голубой форме торопили отстающих.

Маргрета плелась в людском потоке. Она изо всех сил сдерживалась, чтобы ее не вырвало. Пеларгония Эммы попала в бомбоубежище. Здесь была и детская коляска. Один грудной ребенок плакал не переставая, второго кормили грудью. Была здесь и собачка. И веселый человек, он развлекал собравшихся смешными анекдотами и довольным взглядом окидывал аудиторию. Казалось, что все знают друг друга. Тут можно было услышать и разные слухи. Говорят, что у Гитлера рак голосовых связок. Говорят, что с завтрашнего дня соль будут продавать по карточкам!

Минут двадцать пассажиры просидели па жестких скамейках в полумраке, слушая рассказы веселого человека и плач ребенка. Зазвучал долгий монотонный звук отбоя. Все заспешили. Никто уже никого не узнавал. Выходили быстрее, чем входили. Киоски на вокзале открылись. Появились носильщики. Люди побежали к поездам. Немецкие солдаты громко топали по выложенному плитами полу.

Маргрете пришлось еще подождать поезда на Хельсинггёр. Он подошел пустой, и она сразу же смогла сесть. Но в Нёррепорте поезд был уже переполнен. Некоторые пассажиры громко жаловались, что не привыкли к такому плебейскому способу передвижения, они знавали лучшие дни, когда путешествовали в собственных машинах.

В поезде ехали и немецкие солдаты. Молодые, узкоплечие, форма сидела на них мешком. Они предупредительно вставали, уступая места пожилым, но их никто не благодарил. Их старались не замечать и не садились с ними рядом. Одна женщина вынула сигарету, спичек у нее не было, немец протянул ей спичку. «Bitte schon». Она на него не взглянула, он для нее не существовал, и демонстративно попросила огня у датчанина.

В Северной Зеландии шел дождь. Из поезда виден был пролив, но остров Вен и шведский берег скрывал туман. Там находилась страна, где не было ни воздушных тревог>; ни затемнения, ни нарушения конституции, ни зеленых немецких солдат. Пассажиры протирали запотевшие окна и вглядывались в дождь, надеясь увидеть Швецию.

В Хельсингёре дождь лил как из ведра. Между вокзалом, построенным в стиле ренессанс, со шпилем, и готическим зданием почты стояла кучка промокших людей в ожидании автобуса, Сначала подошел серый, направлявшийся в Хорнбэк, затем красный — в Тикёб. Во Фредериксверк шел желтый. Пока мокрые люди рассаживались в автобусе, шофер влез на крышу, он помешал железной штангой в генераторе, подбросил буковых поленьев и торфа в горящую печь. Затем ждали почту. Доехали до площади и остановились, принимая посылки. Автобус был полон, а в него входили все новые мокрые люди, они поднимали руку, останавливая его. Всем должно хватить места.

— Втяните животы! Прижмитесь теснее друг к дружке! кричал шофер. — Лучше согреетесь.

Шофер был веселый, он все время рассказывал разные истории, развлекая пассажиров. Вы не слышали об одном немце, который захотел сменить имя? Он обратился в контору по замене имен, или как она там называется, и попросил, чтобы ему дали другое имя. «Как вас зовут?» — «Адольф Лорт»^[36]. — «Да, не удивительно, что вы хотите переменить имя. Какое имя вы выбрали?» — «Я хочу, чтобы меня звали Генрих Лорт», — сказал этот человек.

Так шофер забавлял пассажиров, маневрируя по узким улочкам Хельсингёра. Кончив одну историю, он начинал другую; стиснутые в тесном автобусе, полузадушенные пассажиры слушали с удовольствием и были благодарны шоферу за то, что, несмотря на тесноту, мокрую одежду и неприятности, связанные с оккупацией, он все же сумел их развеселить. Маргрета очень устала и была близка к обмороку. Ей казалось, что она уже много дней в пути. Поездка была нескончаемым кошмаром. Сквозь мокрые окна автобуса, словно сквозь туман, она различала неясные очертания домов, магазинов, садов, сараев, мельницы без крыльев, кладбища, оранжерей, полей, леса.

Посреди леса автобус остановился. Вот лагерь Хорсерёд! Вход в лагерь по ту сторону дороги!

— Спасибо, когда вы поедете обратно?

— В восемнадцать пятьдесят. Мимо вас не проеду. Пока!

Казалось, что шофер изо всех сил старается быть вежливым. Но некоторые пассажиры бросали на Маргрету злобные взгляды. Жена коммуниста!

Часовой в блестящем плаще и стальном шлеме стоял у высокой изгороди из колючей проволоки. За изгородью виднелись красные бараки. Над ними возвышалась сторожевая вышка с прожекторами. Несколько промокших людей бродили среди луж.

Она должна была сдать свои свертки и пеларгонию в административный барак. Посылки заключенным вручались только после осмотра. В бараке царил специфический запах: пахло ваксой, мылом, кухней. У Маргреты снова начался приступ тошноты.

За свиданием заключенного с женой бдительно следил полицейский, усевшийся рядом с супругами и внимательно слушавший их беседу. Позже он обязан был самым подробным образом доложить инспектору, о чем они говорили. Инспектор Хеннингсен питал особый интерес к интимной жизни и требовал отчета обо всех подробностях.

Перед свиданием Маргрету познакомили с параграфом пятым лагерного устава:

«Во время посещения не допускается в недостойной форме отзываться о политическом положении или об условиях в лагере…»

Маргрета не собиралась говорить о политике или о чем-либо в недостойной форме. Она хотела поговорить с мужем о их личных делах, рассказать ему о том, что она в положении. А тут сидел полицейский, просунув голову между ними, и слушал большими оттопыренными красными ушами. Маргрета не могла оторвать взгляда от этих ушей, такой странной и безобразной формы, и ей никак не удавалось сказать что-нибудь путное.

Полицейский ласково улыбался, как бы говоря: «Ну же! Начинайте! Скажите что-нибудь друг другу!»

Мартин всячески старался показать, что не считает полицейского существом, понимающим человеческую речь. Оп спокойно говорил, глядя мимо тюремщика, как будто тот был бессловесным животным. Он взял Маргрету за руку и улыбнулся ей. Можно ли стесняться собаки?

Маргрета поняла. Ей стало безразлично, поймут ли эти красные уши ее слова. Незачем считаться с тем, что на свидании присутствует полицейская ищейка. Им нужно было о многом поговорить, ей — о многом рассказать. Мартин слушал, крепко держа ее руку в своей.

Как давно она не видела мужа. Он в чем-то изменился. Не потолстел ли? И что-то незнакомое появилось в выражении его губ, новые морщины, какая-то горькая складка.

Рассказывая, она посмотрела на него испытующим взглядом. Он засмеялся. Он всегда громко смеялся, когда его что-то радовало. Она рассказала о том, что у них будет еще ребенок, и он снова счастливо улыбнулся. Может быть, он вспомнил светлую летнюю ночь, когда куковала кукушка, квакали лягушки и так одуряюще пахла бузина. Они молоды, у них впереди много светлых ночей.

— Ты рад? — спросила Маргрета.

— Очень. Нам будет так хорошо, когда все это кончится.

Полицейский слушал их, ковыряя в носу.

68

Пеларгонию Эммы выдернули из горшка, чтобы убедиться — нет ли там записки.

Надзирателя, несшего цветок в барак Мартину Ольсену, остановил инспектор Хеннингсен.

— Проверили, нет ли в нем писем?

— Да.

Инспектор с подозрением взирал на пеларгонию Эммы.

— Я не могу разрешить, чтобы в лагере был красный цветок! — заявил он. — Я не потерплю коммунистической пропаганды.

— Но это самая обыкновенная пеларгония, — сказал надзиратель.

— Демонстрация!

После обсуждения вопроса со всех сторон пеларгонию принесли в контору, где инспектор Хеннингсен собственноручно срезал оба красных цветка. Лишенное таким образом политического значения растение можно было отнести в барак.

Отведенное на свидание время истекло. До автобуса оставался еще целый час. Дождь лил, не переставая. С желобов барачных крыш, со стальных шлемов охранников стекала вода. Они храбро ступали по лужам высокими сапогами.

Маргрета забрызгала грязью свои выходные туфли. Не найдется ли сухого местечка, где бы она могла подождать автобус?

Ей разрешили побыть в пустой комнате административного барака. Она может посидеть на скамейке. В комнате было холодно и темно. Света в ней не зажгли.

Так она просидела несколько минут, как вдруг дверь открылась и полицейский впустил в комнату сторожевого пса. Огромная мокрая овчарка, рыча, приблизилась к ней.

Она вскочила.

— Возьмите собаку! Держите ее! — кричала она. Полицейский ухмылялся. — Ничего не случится, только сидите спокойно! — И он вышел, закрыв за собой дверь.

Маргрета попыталась выйти, подойти к двери, но собака ее не пускала. Она загнала ее в угол, встала на задние лапы, положила передние ей на плечи и, рыча и обдавая ее своим горячим дыханием, прижимала к стене. Слюна из ее пасти текла Маргрете на воротник.

— На помощь! — закричала женщина. — Помогите!

Никто не явился. Может быть, ее крика не слышали.

Может быть, людям было не до нее. Если она будет вести себя спокойно, ничего не случится. В некоторых странах собак ценят больше, чем людей. А эта собака была на государственной службе. Она олицетворяла собой власть. У нее была красная пасть и белые зубы, с морды текла слюна. Перед такой собакой нужно стоять, не двигаясь, не шевелясь.

— Помогите! Помогите!

Ее освободили нескоро. Прошло много времени, прежде чем она услышала мерные шаги и дверь открылась.

— В чем дело?, — спросил полицейский. — Что вы делаете с собакой?

— Да помогите же! Уберите ее!

— Рекс, поди сюда! — скомандовал он. Собаку звали Рекс^[37], у нее было царское имя.

— Никогда не надо бояться собаки, — поучительным тоном сказал полицейский. — Иначе возникает подозрение, что у тебя совесть нечиста.

Маргрета молчала.

— Запомните это на следующий раз! Когда собака чувствует, что у вас чистая совесть, она вам ничего не сделает.

— Выпустите меня!

Скоро должен был подойти автобус. Она ждала под дождем. Вода стекала с проволочной изгороди лагеря.

Охранник с винтовкой шагал взад и вперед, в стальном шлеме, в тяжелых сапогах.

— Здесь стоять нельзя, — сказал он.

— Я жду автобуса.

— Ждите подальше отсюда. Здесь стоять нельзя. Разве вы не видите таблички.

Было темно и не видно, что написано на табличке. Маргрета медленно пошла по дороге, то и дело оборачиваясь, чтобы не прозевать автобус. Он опаздывал. На дороге не было почти никакого движения. Проехал грузовик с затемненными фарами и запахом торфяного дыма. Автобуса не было. Телега простучала по мокрому асфальту. Промчались на велосипедах полицейские в блестящих макинтошах. Из лагеря выехал автомобиль и взял курс на Хельсингёр. Может быть, это инспектор Хеннингсен возвращался в семейное гнездышко после трудового дня. Наконец подошел автобус, переполненный, затемненный, освещенный внутри синими лампочками. Он шел из Фредериксверка, и весь долгий путь шофер опять острил и развлекал пассажиров.

— Прыгайте на подножку! — обратился он к Маргрете. — Пролезайте внутрь!

На востоке разливался удивительный свет, красноватый в тумане дождя, как будто отсвет далекого большого пожара. Это огни шведского города Хельсингборга. Да, шведам жилось хорошо. Очень хорошо. Было даже немного обидно, что им так светло.

Вокзал в Хельсингёре казался призрачным от голубого освещения зала в стиле ренессанс. Темные фигуры стояли в очереди в кассу, жались в темные углы, сгорбившись мостились на каменных скамьях. Невидимые сапоги, подбитые железом, топали по выложенному плитами полу, по каменной лестнице. Лица от синего света казались мертвенно-бледными.

Поезд тоже освещался синим светом, и здесь лица у всех были бледными. Окна завешаны черными шторами. Если выглянуть в окно, можно увидеть лучи света по ту сторону пролива, огни в домах, огни в порту, длинные ряды фонарей, неоновые рекламы. Там находился другой мир. Почему шведам живется лучше, чем нам?

В поезде ехали немцы, молодые люди в прекрасном настроении. Остальные пассажиры смотрели на них косо. Один солдат заиграл на губной гармонике, другие стали подпевать: «Wenn ich komrn', wenn ich komm', wenn ich wiederum komm'»^[38] — пели они на разные голоса.

— Нельзя ли прекратить этот шум? Нельзя ли установить порядок? — спрашивали пассажиры кондуктора.

Он пожимал плечами, что он мог сделать? По-немецки он тоже не говорил. «Wenn ich komm', wenn ich komm', wenn ich wiederum komm'», — пели немцы. У них и провиант был с собой. Они не могли ехать в поезде и не есть сосисок и крутых яиц.

Маргарета поняла, что голодна. Она не могла отвести глаз от сосисок, исчезавших в поющих ртах. От внезапного ощущения страшного голода она совсем лишилась сил. Хорошо, что она сидела. Поезд был полон уже в Хельсингёре, и людям, входившим на следующих станциях, пришлось стоять. Как же долго она едет! Неужели всего один день! Ей дали адрес, где она могла переночевать в Копенгагене. Добраться домой в тот же день было невозможно. Она записала, на каком трамвае нужно ехать и как найти дом. Трамвай № 2 от Площади ратуши по улице Годтхобсвей, затем направо, налево, на Вальнёддервей. Маргрета не была знакома с хозяйкой дома, но знала, что ее муж тоже сидит в лагере Хорсерёд. Адрес Маргрете дала жена Адольфа, ее там ждут и будут ей рады. Но как трудно ориентироваться в незнакомом городе.

В городе царил мрак. Трамваи выползали из темноты, подобно черным чудовищам. Люди спотыкались, сталкивались, переходить мостовую было опасно для жизни. И все время в темноте слышался топот сапог. Часы на ратуше врезались в черное небо. Машина скорой помощи промчалась в ночь с жалобным воем. Лишь бы не было воздушной тревоги! Темные фигуры спешили добраться до дому, а вдруг будет тревога.

В трамвае № 2 кондуктор, выдавая билеты и нащупывая монеты в сумке, светил себе маленьким карманным фонарем. Нелегко приходится кондуктору в такие времена. Нелегко и пассажирам. Они нервны, раздражительны. Толпятся в темноте, ругаются, то там, то здесь раздаются истерические выкрики, исчезла шутливость и копенгагенский юмор. Кондуктор терпеливо успокаивал всех: не волнуйтесь, граждане, будьте добры, пройдите вперед!

— Как попасть на Вальнёддервей?

— Одну минутку. — Кондуктор открыл книгу, посветил себе фонариком и нашел, где ей лучше сойти. Он ей скажет. У кого еще нет билета?

— Добралась! Трудно было? В темноте Даже номера дома не видно.

Маргрету встретила маленькая живая женщина. Ее звали Эллен. У нее были веселые глаза, и вся она светилась добротой и мужеством. Она заботливо сняла с Маргреты пальто.

— Ванная наверху. Мы сейчас будем ужинать. Ты, наверно, голодна и устала.

В квартире пахло чем-то вкусным.

Ванная комната с раковиной, блестящими кранами, чистыми полотенцами показалась роскошью женщине, привыкшей носить воду в кухню из колодца. Маргрета сняла грязные башмаки и надела мягкие домашние туфли Эллен. Умывшись и причесавшись, она спустилась к столу, за которым уже сидело много людей.

Здесь были дети Эллен и несколько женщин — жен заключенных в Хорсерёде; они называли себя красными вдовами и держались мужественно, не впадая в уныние. Для Маргреты было большим счастьем встретиться с красными вдовами, почувствовать себя членом их семьи.

Женщины утром были на аудиенции у министра юстиции, они требовали нормальной обстановки для свиданий в лагере и выплаты пособий семьям заключенных — помимо тех, что выдают конторы по социальным делам. Из этого ничего не вышло. Им не дали сколько-нибудь вразумительного ответа. Вначале Ранэ был любезен, галантно улыбался и говорил: «Мои милые дамы!» Потом он стал почти грубым.

— Дамы, — сказал он, — я понимаю ваши чувства, вы любите своих мужей. Но неужели вам непонятно, что вопрос очень серьезный. Вы хотите знать, могу ли я их спасти. Не знаю. Я пытаюсь, но это не так легко, как вы, может быть, думаете!

— Ну и противный же он, — сказала Эллен.

— Да, посмотрела бы ты на него, — подтвердила одна из женщин, — Курчавые волосы, яркий галстук!… А когда он склонял голову на плечо и сладким голосом говорил: «Мои дамы, мои милые дамы». Уф! Отвратительно!

Сколько энергии, сколько жизни было в этих городских женщинах. Как они умели говорить. Они шутили, изображали министра юстиции Ранэ так живо, что казалось, видишь его перед собой. Красные вдовы были исполнены решимости не сдаваться, не уступать, чувствовалось, что их не согнешь. Они были добры к Маргрете, расспрашивали ее, интересовались ее жизнью. Она уже была членом их семьи, одной из них. Ей стало так тепло от этого.

Многое показалось ей странным в этом доме. Многое было непривычно. Картины на стенах, какие ей никогда не доводилось видеть. Но ей было здесь хорошо. Все такие милые. У каждой свои заботы, и, конечно, не всегда эти женщины такие веселые. Но им хорошо вместе. И Маргрете хорошо с ними.

У Эллен было четверо детей, как и у Маргреты. Эллен работала, воспитывала детей, и чего только еще не делала эта маленькая женщина. Она ходила к министрам, к другим важным лицам, не давала им покоя. В ее доме собирались копенгагенские красные вдовы, ее адрес знали жены арестованных и в провинции. Многим было еще труднее навещать своих мужей, чем Маргрете. Жена Торбена Магнуссена, например, жила на Лолланне.

Но и полиция знала ее адрес: дом на Вальнёддервей находился под постоянным наблюдением сыщиков, которых легко было узнать. Эллен рассказала, что один находчивый господин в макинтоше регулярно исследует содержимое ее помойного ведра, ищет в нем корреспонденцию.

— Раньше я обычно сжигала старые письма, а теперь бросаю их в помойное ведро, хорошенько облив соусом и смешав с остатками пищи, чтобы сыщику было приятнее.

Муж Эллен принадлежал к партийному руководству, и полиция очень интересовалась ее квартирой, считая, что в ней обязательно должны происходить тайные заговорщические сборища. Один из ее братьев также сидел в лагере Хорсерёд. Второго разыскивала полиция, поэтому сыщики так и набрасывались на обрывки писем в ее помойном ведре.

А еще двое полицейских всегда работают на пару, их задача — завоевать доверие жен заключенных, они любезны, галантны, оказывают разные мелкие услуги. Все жены их знают.

— Их зовут Хансен и Тюгесен? — спросила Маргрета.

— И ты их знаешь? Неужели они и к вам приезжают? Ведь ты живешь где-то возле Престё?

— Да, Хансен и Тюгесен посещают и нашу округу. Были у товарища Эневольдсена, у Йоханны Поульсен. Йоханне они понравились. Ну не мерзавцы ли?

— Настоящие мерзавцы!

Маргрета разговаривала с ними однажды в Полицейском управлении. Они были вежливы и любезны.

— Такие проныры, такие противные, — сказала одна из красных вдов. — Будь с ними осторожна! Один из них особенно противный — называет себя другом детей и выспрашивает дни рождения малышей.

— Они стоят друг друга, — сказала Эллен. — Оба хороши!

Женщины послушали радиопередачи из Швеции и Англии. Ничего нового. Нет, война еще не кончилась. Красным вдовам пора прощаться и идти по домам. Лишь бы не было воздушной тревоги, а то застрянешь в каком-нибудь сыром убежище! До свидания, мы еще увидимся, ты же опять будешь здесь, когда в следующий раз поедешь в Хорсерёд. Все они были теперь подругами и товарищами Маргреты.

— Со свиданиями будет легче, — говорила Эллен, готовя постель. — Мы этого добьемся! Мы не прекратим борьбы! Не отступимся.

Маргрета почти падала от усталости. Комната плыла у нее перед глазами.

— И добьемся выплаты пособий. Мы не можем мириться с теперешним положением. Семьи буквально нищенствуют. Большинство жен с детьми вынуждены жить на двести крон в месяц. Сколько вы в деревне получаете?

— Ничего.

— Ничего! Это же безумие! Как же вам жить? Ну, об этом мы завтра поговорим. — Эллен видела, что ее гостья почти спит.

— Подушки повыше положить или так хорошо?

— Спасибо. Так хорошо. Но надо вымыть посуду.

— Не надо. Здесь тебе будет удобно.

Да, Маргрета сразу же заснула.

69

В октябре радио сообщило, что война с Россией в основном закончена. Вот-вот весь огромный советский фронт будет разгромлен. Колоссальной военной машине нанесен смертельный удар. Последняя военная опора России разбита, Европа освобождена от большевистской опасности.

— В Берлине царит приподнятое настроение, — сообщило радио.

По датскому радио звучал голос немецкого фюрера:

— Сегодня я уже имею право сказать, что противник разбит и никогда более не оправится!

А жизнь шла своим чередом. Жители вокруг Фрюденхольма копались в своих садах. Начались заморозки, и георгины завяли. Только золотые шары, да астры, да маленькие розы без запаха еще цвели.

Как это ни странно, но садик Эммы был вскопан и приведен в порядок раньше всех остальных. Как старая женщина могла управиться одна? Никто не видел, чтобы она работала, но все было в порядке, морковь выкопана, дрова убраны в сарай, изгородь из бирючины красиво подрезана. Какие-то чудеса творились у этой восьмидесятилетней женщины. Поистине можно было подумать, что ей помогают сверхъестественные силы. Ее встречали в магазине^ где она требовала свой паек сигарет. А когда Эмма начала курить? Это никого не касается. У нее на это такое же право, как и у всех других! Старикам ведь полагается не меньше, чем всем остальным!

У старого Якоба Эневольдсена не было никаких затруднений с табаком. Он набивал свою обмотанную веревочкой и резинками трубку желтоглавом, собранным на поле, а желтоглав не такое нежное растение, как георгин, и не пугается первых заморозков. Якоб насушил большой запас, его хватит па всю зиму и даже на следующее лето, если война еще не кончится. Он создавал различные сорта табака, а один из них — с примесью мать-и-мачехи — считал своей высшей маркой.

Дел у Якоба было полны руки. Много хлопот доставляли очень беспокойные кавказские пчелы, приходилось обращаться в местное управление с просьбой о выдаче дополнительного пайка сахара. У него были куры кохинхинки китайского происхождения, огромного размера, ели они невероятно много и очень редко несли очень маленькие яйца. Он держал жирных коричневых хохлатых голубей, которые быстро размножались и которых он не намеревался резать. За сараем у него стояли ящики с меланхолично дрожавшими кроликами и бочка с водой, где отмывались грязные от ила болотные угри. Хлопот полон рот. Фруктовые деревья Якоба были в прекрасном состоянии, подрезаны, опрысканы, обмазаны, яблоки собраны вовремя, рассортированы и бережно уложены в ящики. Под ящиками он прятал гектограф, на котором вместе с Йонни Енсеном время от времени печатал маленькую газету для жителей округи.

Эта газета печаталась или размножалась на гектографе во многих местах. Сначала она называлась «Политический ежемесячник», позже получила название «Ланд ог фольк»^[39]. По поводу выпуска этой газеты и иной деятельности, осужденной законом № 349 от 22 августа 1941 года, Министерство юстиции направило всем полицмейстерам циркулярное письмо:

«…Обращаем ваше внимание на то, что в полицейских округах происходит распространение брошюр, газет и тому подобных материалов коммунистического содержания, делаются рисунки или надписи на заборах, на стенах и т. п. такого же содержания, а также производится сбор денег и иных средств для коммунистических целей.

Полиция обязана контролировать, не ведется ли та или иная коммунистическая агитация в конторах выплаты пособий безработным, в народных кухнях и тому подобных местах…»

Полиция действовала очень энергично, большую помощь ей оказывало общество любителей бабочек, члены которого неуклонно исполняли завет короля о сохранении порядка и спокойствия в городе и в деревне и о лояльном отношении к тем, кто осуществляет власть. В Престё полиция выявила четырех преступников, которые распространяли печатные издания в конторе по выплате пособий безработным, в частности брошюру «Датские голоса»^[40], и вообще вели коммунистическую агитацию. Их приговорили к тюремному заключению от восьми месяцев до двух лет, но срок наказания, собственно, не имел никакого значения, поскольку после отбытия наказания они подлежали административному интернированию на неопределенное время. Из других городов доходили слухи об арестах и приговорах за агитацию, которую в нынешних условиях следовало считать коммунистической.

Так случилось, например, с молодым Теодором, сыном нового садовника в замке Фрюденхольм, которого почти можно было считать приближенным графа. Он работал учеником у торговца скобяными товарами в Нестведе, но с ним случилось несчастье, и он навлек позор на головы своих честных родителей. Он обвинялся решением государственного прокурора по особым делам от 17 ноября 1941 года о нарушении постановления № 254 от 9 июня 1941 года, а также закона № 219 от 1 мая 1940 года, параграф 2, п. 1, тем, что 2 ноября 1941 года, приблизительно в 16 часов на улице обратился к немецкому солдату со словами «How do you do»^[41], а также в том, что показал немецкому солдату коммунистическое воззвание. Обвиняемый ранее наказаниям не подвергался. В результате показаний обвиняемого, а также в результате установленных фактов суд счел доказанным, что обвиняемый в указанном в обвинительном акте случае обратился к немецкому солдату со словами «How do you do», а также показал немецкому солдату коммунистическое воззвание. Вследствие вышеуказанного и в соответствии с постановлением Министерства юстиции № 254 от 9 июня обвиняемый присуждается к наказанию, которое суд определил, учтя его юный возраст, в шестьдесят суток лишения свободы.

Случались вещи и похуже. На станции Мерн неизвестные подожгли два немецких железнодорожных вагона. В Юнгховеде разрушили пустой немецкий барак. В гараже в Аллерслеве вывели из строя автомобиль, принадлежащий немецкому вермахту. Кроме того, при транспортировке боеприпасов в Преете было украдено оружие и три ящика патронов.

Об этих эпизодах прямо в газетах не писалось. Можно было прочесть только о легкомысленном поведении некоторых безответственных элементов в Южной Зеландии, но слухи циркулировали по всей округе. Не замешан ли здесь Оскар Поульсен? Где он скрывается? Кто ему помогает? Не он ли является новоявленным хевдингом в округе?

На зеркальной витрине булочной Андерсена снова появилась надпись «Пекарь-коллаборационист», и хотя полиция обнаружила надпись, сняла фото и взяла на анализ краску, найти преступника не удалось. Не Оскара ли Поульсена эта работа? Не он ли распространяет напечатанные на гектографе коммунистические листки и тайно подбрасывает их в контору по выплате пособий безработным?

Учитывая опасность коммунизма для датской культуры, правительство, уполномоченное его величеством и с одобрения комиссии сотрудничества ригсдага приняло решение вступить в так называемый антикоминтерновский пакт — соглашение по общей борьбе с коммунизмом, которое ранее было заключено между Германией, Италией и Японией и к которому позже присоединились Испания, Маньчжоу-го и Венгрия. В тесном сотрудничестве с этими государствами Дания брала на себя обязательство принять меры по предупреждению коммунистической деятельности и всяческому противодействию ей.

В процессе совершения торжественной государственной акции в канцелярии рейха в Берлине, где был подписан пакт, датский министр иностранных дел заявил, что исход войны не может быть безразличен для Дании. Ее положительный исход решающим образом будет содействовать спасению европейских стран от внутреннего разложения. Вступление Дании в антикоминтерновский пакт и участие в общей борьбе с коммунизмом явилось естественным следствием той политической линии, которой датское правительство следовало до той поры. Задача ныне заключается в том, чтобы под руководством Германии и в соответствии с европейской культурой сохранить систему общих действий.

Радио сообщило, что после подписания пакта датский министр иностранных дел был принят Адольфом Гитлером.

— Дания стала страной, с которой считаются! — изрек пастор Нёррегор-Ольсен. — Нас признают частью европейского сообщества. И кто знает, не кладет ли это сообщество начало великому христианскому сообществу, предсказанному в священном писанин? Об этом можно сказать несколько слов в церкви и по радио: христианское сообщество народов. Тысячелетнее царство!

Доктор Дамсё отнесся к этому сообществу совсем не так оптимистически и изрыгал потоки брани при всяком удобном случае. Слушатели сходились на том, что доктору Дамсё следовало бы придержать язык. Кое-кому пришлось худо из-за необдуманных высказываний. Но вообще-то многие были согласны с доктором, хотя сами и высказывались более сдержанно. Рассудительные люди намекали, что им неприятен и пакт и сообщество с фашистскими государствами. А что будет дальше? Не примут ли и у нас закона против евреев? Учитель Агерлунд был среди тех, кто высказывал сомнения и огорчение по поводу международной репутации Дании.

Из Копенгагена дошли слухи о том, что там имели место демонстрации против участия страны в антикоминтерновском пакте. Причем демонстрировали не какие-нибудь хулиганы и смутьяны, нарушители закона, а студенты и образованные люди. Рассказывали, что двести студентов собрались перед дворцом Амалненборг, чтобы обратиться к королю и выразить свое сожаление по поводу того, что датское правительство подписало пакт. Студенты пели датский национальный гимн и норвежский национальный гимн «Да, мы любим эту страну». Они стояли и ждали, что король выйдет на балкон и выслушает их мнение. Но король не вышел. Тогда один студент выступил с речью перед закрытой дверью балкона:

— Ваше величество должны знать, что мы предпочитаем разделить судьбу норвежского народа, чем без сопротивления наблюдать, как Дания используется в целях, глубоко противоречащих нашей воле жить в свободной и управляемой народом стране. Мы надеемся, что доверие, которое в широких кругах нашего народа питают к вашему величеству, оправдается безоговорочным отклонением всех попыток нарушить данные обещания и признанием права датчан самим управлять в своей стране.

Короля не было видно. Зато появилась полиция и арестовала выступавшего студента. У демонстрантов было письменное обращение, которое они хотели передать королю, но это им не было разрешено. Полиция пыталась разогнать собравшихся. Говорили, что на площади было несколько тысяч человек.

Так говорили. Если бы король вышел на балкон и сказал несколько слов, тем бы дело и кончилось. Но теперь народ пришел в ярость; раздавались крики: «В Кристиансборг!», «Долой правительство!», «Долой Скавениуса!»^[42]. Демонстрация росла. Перед Министерством иностранных дел толпа тоже пела датские и норвежские национальные гимны. Угрожала и кричала. Полиция разгоняла демонстрантов, но они снова собирались. До позднего вечера продолжались демонстрации в центре города.

Слухи ползли. Говорили, что во многих провинциальных городах также происходят беспорядки и демонстрации. Об этом говорили в автобусе, в магазине и в историческом кабачке. По вечерам люди слушали последние новости по радио, но о демонстрациях ничего не говорилось.

70

Мариус Панталонщик умерщвлял к рождеству своих гусей. Он брал их одного за другим, зажимал между коленями и, держа за клюв, вонзал спицу через ухо в мозг. Это был наилучший метод умерщвления.

Его жена ощипывала птиц, пока они еще были теплые, отделяя пух от пера; она делала это ловко, пальцы у нее были быстрые. Мариус работал медленнее. Она слышала, как он возился в сарае, ругался и проклинал гусей. В комнате радио громко объявило рождественское пение ангелов.

Каждый раз, когда Мариус приносил мертвого гуся в пивоварню, жена выговаривала ему: «Не держи в руках окровавленную птицу, когда утираешь нос! Посмотри, на кого ты похож».

Гуси стоили дорого. Птица не подлежала рационированию. Перо и пух для теплых перин и спальных мешков также находили хороший сбыт среди защитников европейской культуры в русские зимние холода.

Москва еще не была взята, Ленинград — тоже. Армии на Востоке после своих «бессмертных и никогда ранее в мировой истории не виданных побед» против «опаснейшего врага всех времен» вынуждены были в связи с внезапным наступлением зимы от маневренного ведения войны перейти к позиционному. Мороз на некоторое время спас Москву, сообщало радио. Окончательный ее разгром пришлось отложить на короткое время. Немецкие войска займут теперь наиболее благоприятные позиции на различных участках фронта и перейдут на зимние квартиры. Но подождите весны! Русский вопрос будет решен немецким вермахтом в будущем году — так гласили официальные сообщения.

Стояла третья суровая зима. Никогда еще датчане не видели ничего подобного. Кое-кто считал, что во всем виновата артиллерия. Но учитель Агерлунд был уверен, что тут играют роль солнечные пятна. В газетах нельзя было писать о холоде, но люди его здорово ощущали.

— Наша экономика испытывает трудности, общее настроение несколько подавленное, — сказал «отец Дании» премьер-министр, в канун нового года. — Мы счастливы, что война нас не затронула. Но все же мы ощущаем ее в нашей стране и вот скоро уже два года живем под военной оккупацией иностранной державы. К счастью, оккупация осуществляется с учетом наших интересов. Оккупационные власти внимательны и предупредительны в отношении нас. Но этого недостаточно. Необходимо также беспрекословно подчиняться этим властям и избегать конфликтов и столкновений. Правительство и ригсдаг по-прежнему существуют, они стоят на страже интересов народа и делают все, что в их силах, чтобы охранять интересы народа. Естественно, что ситуация вынуждает принимать такие политические меры, которые отличаются от принимаемых в обычное время, однако это не должно вызывать бесцельных демонстраций, как это, например, имело место, когда триста-четыреста молодых людей, явно не понимая, что они делают, демонстрировали на улицах. К этому следует добавить, что распространение слухов, источником которых, совершенно очевидно, являются иностранные радиопередачи или коммунистическая пропаганда, недопустимо. Датскому народу следует направить свои усилия на более насущные вопросы.

Датский народ читал проверенные цензурой газеты и слушал комментарии по радио. Никто не должен был сомневаться в том, что в этом году судьба Европы будет решена на последующие тысячу лет. И не только Европы, но и всей планеты. В войну вступила Япония. Америка тоже. Газеты сообщали, что президент Рузвельт пассивен, ленив и вообще недалекий человек. В газетах появлялось вообще много странного и неожиданного. В маленьком местном рекламном листке в приходе Фрюденхольм было помещено, например, объявление пекаря Андерсена:

«Признавая, что в руководстве своей торговлей мне следовало проявить большее чувство гражданственности, настоящим прошу жителей прихода простить мне мои заблуждения. В будущем я буду вести свое дело абсолютно честно и надеюсь вновь заслужить доверие уважаемых покупателей.

С уважением

Е. Андерсен, пекарь».

Из этого объявления можно было понять, что пекарь Андерсен прекратит выпекать нюрнбергские пряники, гамбургские картофельные торты и сухари для немецкого гарнизона в Преете. Ему, наверное, надоело постоянно видеть надписи на витрине своей лавки и слышать, как дети на улице кричат ему вслед «пекарь-предатель». Но вообще-то в таком общественном покаянии надобности не было, ибо пекарь не растерял своих покупателей и его дело не потерпело ни малейшего ущерба. На несколько миль вокруг другой пекарни не было, а людям нужен хлеб. К тому же многие были в долгу у пекаря в эту тяжелую зиму и зависели от его расположения.

Поместить это объявление, по-видимому, вынудили его религиозные убеждения и фру Андерсен. Супруга Андерсена всегда была очень верующей, состояла членом швейного кружка, собиравшегося за кофе в пасторской усадьбе, а после несчастья с дочерью муж тоже начал по воскресеньям ходить в церковь. Все это прекрасно, можно разными путями прийти к богу, и каждый находит для себя свой путь. Но новая меховая шубка, в которой прогуливалась фру Андерсен, не была ни скромной, ни покаянной.

Что же касается общения с немцами и приглашения их к себе в гости на чашку чая, то старый учитель Тофте был ничуть не лучше пекаря Андерсена. Многие видели, как немецкий солдат в военной форме, в шлеме, с винтовкой и полной выкладкой входил в дом Тофте. Учитель Агерлунд наблюдал за этим из окна школы и при случае выражал свое удивление и неудовольствие. А Тофте ссылался на господа бога, который в подобных же условиях общался с фарисеями и коллаборационистами. Но грундтвигианское свободомыслие тоже должно иметь границы.

Новый знакомый Тофте — малорослый немецкий солдат. Однажды он заблудился. Жители, к которым он обращался за помощью, нарочно посылали его не в ту сторону. Шестнадцатилетний парнишка, худенький, узкоплечий, совсем выбился из сил, продрог и готов был расплакаться. Винтовка валилась у него из рук, снег запорошил глаза. Тофте привел его к себе, отогрел, а фру Тофте угостила чаем.

Солдата звали Гюнтер Сульцберг, он был родом из Магдебурга. Воспитанный в Союзе гитлеровской молодежи, Гюнтер имел определенное представление об отсталом мире за пределами национал-социалистской Германии. Его учили, что датчане — народ германского происхождения, пришедший в упадок под гнетом европейско-британского господства. И вот этот маленький народ хорошего происхождения должны были спасти немецкие братья. Гюнтер видел фильм, в котором немецкие солдаты раздавали хлеб голодающим датским детям и благодарные толпы людей в Копенгагене приветствовали национал-социалистских освободителей.

Он пришел в изумление, увидев, что Дания — зажиточная страна, с прекрасными дорогами, красивыми домами и искусно разбитыми садами. Он видел чудесные колбасы, окорока и свинину в магазинах, райские пирожные с кремом и пышные булочки. Паромы и железнодорожные поезда были чисты и удобны. Гюнтер Сульцберг нигде не видел признаков упадка. Люди не были одеты в лохмотья, и голодающие дети не вымаливали милостыню у немецких солдат.

И он отнюдь не ощущал благодарности датского народа. Его не приветствовали. Напротив, молодого освободителя встречали кислой миной и презрительным пожатием плеч. Его форма отталкивала от него людей. Он ходил среди датчан, точно прокаженный. Они не хотели понимать его язык, не хотели отвечать на его вопросы, не видели его и не желали обращать на него внимания.

И вот впервые солдат сидит в датской семье, его обогрели и приняли, как друга. Иисус, окруженный детьми, кротко взирал на него со стены. Старый Грундтвиг на гравюре, висевшей над комнатным органом, слушал псалом в церкви Вартов. Многочисленные цветы фру Тофте прекрасно себя чувствовали на подоконниках, несмотря па морозную погоду. Серая полосатая кошка довольно мурлыкала на диване. В комнате пахло лавандой, повсюду были разбросаны вязаные салфеточки и вышитые подушки. Ружье солдат оставил в передней, и оно оттаивало рядом с зонтиками супругов Тофте.

Тофте говорил по-немецки с мягким датским акцентом, смягчая строгие грамматические требования и суровые правила по расположению глагола в придаточных предложениях. Молодой немец с изумлением слушал, как свободно Тофте говорит на его трудном родном языке. Шестнадцатилетний юноша слушал речь старого учителя, и она казалась ему удивительно поэтичной и глубокой, хотя разговор шел о самых обычных вещах. Он почувствовал, что попал к культурным людям, которые знают иностранные языки. Шкафы были полны книг. На стенах висели хорошие картины. Скрипка и комнатный орган под портретом Грундтвига свидетельствовали, что здесь занимаются музыкой.

— Разрешите узнать вашу профессию, — без обиняков спросил немец.

— Я учитель, — ответил Тофте. — Теперь на пенсии. Здание, которое вы видите там, школа.

Солдат посмотрел в окно на большое новое здание.

— О, построена в современном стиле! Это частное или общественное учебное заведение?

— Это городская школа.

— Обыкновенное начальное училище?

— Да.

— Неужели здесь действительно строят такие школы для деревенских детей?

— Да, это школа для детей округи. Собственно, ее собирались расширить, но во время оккупации, к сожалению, запрещено новое строительство.

— Потрясающе, — восхищался немец, — Такая школа в деревне!

— Но главное-то всегда в том, как ведется преподавание в школе, — продолжал учитель. — Важно, чтобы оно было не мертвой догмой, а давало знание жизни. Не было дрессировкой, оранжерейным воспитанием, чтобы учеба не имела единственной целью получить в будущем кусок хлеба. Но чтобы оно помогло детям вырасти настоящими людьми, с определенными требованиями к жизни, культуре, свободе, с ненавистью к насилию.

Что мог думать обо всем этом шестнадцатилетний гитлеровец? Тофте рассказал ему о высшей народной школе, о кооперативном движении, о простой и радостной деятельной жизни на земле. По преподанным немцам правилам ведения бесед с населением юный Гюнтер Сульцберг должен был непрерывно задавать вопросы, а он надолго задумался о словах Тофте и нашел датский образ жизни полным загадок.

— Свобода для всех людей, равное достоинство для дворцов и хижин!

— Merkwürdig, — проговорил Гюнтер Сульцберг. — Ganz merkwürdig!^[43]

Фру Тофте не говорила по-немецки. Гюнтеру казалось, что она похожа на прекрасную старинную гравюру. Маленькая худенькая женщина с тонкими руками и добрыми морщинками; ее черное платье с белым вышитым воротником заколото маленькой мозаичной брошкой. У матери Гюнтера в Магдебурге была похожая брошь. Фру Тофте с состраданием смотрела на маленького солдата. Боже мой, ребенок, школьник! Зеленая военная форма была слишком велика для него. Она бы охотно потрепала его по щеке, но боялась обидеть.

Гюнтеру Сульцбергу очень хотелось заговорить с ней по-датски. У него был «Soldaten-Sprachfuhrer» — маленький немецко-датский разговорник со словами и фразами первой необходимости. Он выучил несколько фраз наизусть, но никак не мог произнести их перед фру Тофте.

«Если ты гаваришь все, ты нечего бояться! Если солжешь — будешь тебя расстрелять! Ти лжешь! Где есть касса? Я конфисковать денег! Руки вверху! Вынуть все карманы! Снимаеть сапоги!»

Он чувствовал, что все это не подходит к данному случаю. Он был и растерян и растроган.

Вдруг у него вырвалось:

— Почему датчане нас ненавидят?

— Датчанам не свойственна ненависть, — сказал учитель Тофте. — Датчане — мирные люди, они дружелюбно относятся к иностранцам. Дания после 1864 года не воевала. У нас нет ни одного человека, пережившего войну. Хорошо, когда люди не знают, что такое война.

— Но война необходима, — возразил немец.

— Нет, необходим мир. Материальное благополучие и чувство собственного достоинства, что выгодно отличает малые скандинавские страны от некоторых великих держав, есть результат мира.

— Но мы же освободили эту страну!

— Ах, если бы вы могли освободить самих себя!

— Мы пришли сюда как друзья. Но все смотрят на нас злыми глазами. Все нас презирают. Мы ведем себя прилично, вежливо, а встречаем холодность и молчаливую насмешку. Думаете, мы этого не замечаем? Почему датчане нас презирают! Разве мы не люди? — У юноши в глазах стояли слезы.

— Мы все люди, — ответил Тофте. — Никто не имеет права презирать других людей. Хотя датский народ с божьей помощью достиг более высокой ступени просвещения и свободы, мы не должны смотреть свысока на тех, кого история оставила на задворках. Наоборот, мы должны протянуть им руку помощи.

— Вы, во всяком случае, обошлись со мной очень по-дружески, — сказав это, Гюнтер тут же раскаялся, ему следовало бы ответить лучше и поставить вещи на свое место. В голове у него был полнейший хаос. Его представления и понятия спутались, он покраснел и никак не мог найти нужных слов.

— Я понимаю, что датчане — люди высокой национальной сознательности, — сказал он после паузы.

— Не всегда.

— Wieso, что значит «не всегда»?

— Мы не думаем ежедневно о том, что мы датчане. Само собой разумеется, что мы датчане. И нет никакой необходимости торжественно заявлять о своей датской национальности. Мы скромный народ, и нам чужды церемонность и напыщенность.

— Но нужно же сознавать свое нордическое происхождение.

— Если у человека здоровые зубы, он о них не думает. И только когда начинается зубная боль, он осознает, что у него есть зубы. В Дании мы не бьем себя в грудь и не заверяем, что мы датчане. Мы это осознаем только тогда, когда посягают на наше национальное достоинство.

И датский учитель рассказал гостю о Хольгере Датчанине, символе спящей нации, которая с трудом пробуждается, когда Дании грозит опасность. Другим народам, которые страдают постоянной бессонницей от национальной зубной боли и национального флюса, нужны бодрствующие символы. Доброе спящее сердце Хольгера Датчанина нужно понимать как признак здоровья.

— Это очень интересно, — вымолвил немец.

Старый Тофте рассказал о том уроке, который Дания вынесла пз поражения 1864 года; проиграв войну, она выиграла морально. Богу было угодно, чтобы мы не возгордились, чтобы отдали все силы делу мира, даже поражение послужило нам на пользу.

— Я не понимаю, как поражение может быть на пользу?

— Вы научитесь это понимать, — ласково сказал Тофте.

— Мы никогда не потерпим поражения!

Немец взглянул на часы, поднялся и затянул ремень. Ему пора уходить. Он совсем забыл о времени в теплой комнате. Он выпрямился и щелкнул каблуками.

— Сердечно благодарю вас! Вы были очень добры ко мне, я этого никогда не забуду.

— Следите за дорогой, чтобы опять не заблудиться, — напутствовал учитель. — Когда дойдете до молочного завода, сверните по шоссе налево.

Солдат вышел в переднюю, повесил ружье на плечо и сказал:

— Извините, господин профессор. У меня к вам просьба. Нельзя ли мне еще как-нибудь посетить вас?

— Я не профессор, — сказал Тофте. — Пожалуйста, приходите выпить чаю и побеседовать о разных вещах.

— Я могу прийти вечером, когда темно, если вам неприятно, что меня увидят.

— Приходите и днем.

— Я вам очень благодарен.

Солдат направился к молочному заводу. Военная шинель мешком висела на его узких плечах. Пошел снег.

71

В начале февраля супруги Мадсены снова получили письмо от своего приемыша Оге Хенриксена. Письмо было отправлено из Польши, которая теперь называлась «генерал-губернаторство», из маленького городка Трескау, и долго находилось в дороге.

«Дорогие господин и госпожа Мадсен!

Большое спасибо за чудесную посылку, которую вы прислали к рождеству. Какие это вкусные вещи: копченая ветчина, колбаса и замечательные печенья на сиропе фру Мадсен! Нужно постараться хорошенько ее спрятать, а то народ тут нечист на руку, они это называют «организовать». Я получил также посылку от Женского союза и пакетик конфет от роты. Всем нам выдали по полбутылки вина и по двадцать четыре сигареты. А должны были выдать по целой бутылке и по шестьдесят сигарет. Мы все ужинали в коридоре казармы, где был накрыт стол, ели из настоящих тарелок. Сначала мы все встали, держа в руках Kochgeschir^[44], и нам выдали по куску свинины с красной капустой и по бутылке пива, потом мы танцевали вокруг елки. Потом раздали посылки. Присутствовал сам командир с супругой, он произнес речь и пожелал нам доброго рождества, потом мы пели. Потом нам дали чаю с ромом, разрешили беседовать с товарищами до двенадцати часов. Многие подрались. Гарри подбили глаз. Обершарфюрер потерял свою новую челюсть — уронил на пол, и она разбилась.

В казармах СС, где мы находимся, ранее была больница для сумасшедших. Говорят, что, когда немцы приближались к Трескау, сумасшедшим дали ножи и заставили идти на немцев. Но эсэсовцы заняли казармы и 1200 сумасшедших вывели под конвоем, после их никто не видел. Здесь десять евреев со звездой Давида на спине выполняют разные работы для командиров. Их бьют палками. Они выходят на работу босиком. У нас десять градусов мороза. Штурмовик, который за ними надзирает, пообещал, что к новому году замучит их всех до смерти. Говорят, что родители штурмовика были замучены, и убиты евреями, так что его можно понять. Один из них уже умер. Завтра мы пойдем в кино смотреть «Дейчланд юбер аллее». Завтра будет товарищеский вечер, но мы не члены датской национал-социалистской партии, и нас туда не пустят. По-моему, это плохое товарищество! Двое дезертировали, их поймали в Познани, в пятнадцати километрах отсюда, оба были вдрызг пьяны. Теперь они сидят под арестом, их обвиняют в измене родине, это им может дорого обойтись. Среди них Хольгер, который работал батраком во Фрюденхольме и приехал сюда вместе со всеми нами. Второй — механик с Фюна. У нас несчастье, одного солдата из первой роты убили нечаянным выстрелом. Другой солдат вошел к нему и в шутку сказал: «Сейчас я тебя убью». Он не посмотрел, что ружье было заряжено.

Кое-кто был в отпуске в Дании. Как хочется приехать домой! Ходят слухи, что мы все приедем в Данию в апреле. Лидер партии в Дании заявил, что они будут защищать наши интересы на родине. Мы изучаем немецкий язык три раза в неделю. Может быть, будем учить еще русский. По утрам занимаемся гимнастикой. Нам сделали прививки против тифа.

Сердечный привет, желаю вам доброго и счастливого Нового года.

Оге Хенриксен».

Значит, добровольческий корпус «Дания» еще не был под огнем. Он находится в генерал-губернаторстве Польша, далеко от линии фронта. Трескау на карте не удалось найти, но город Познань там был указан. Вот, значит, где графского Хольгера поймали как дезертира. Позор и стыд, что человек из охраны Фрюденхольма стал изменником родины. Его, наверное, расстреляют, и поделом.

Нильс Мадсен показал жене, где находится город Познань. У него была карта восточного театра военных действий, на которой он отмечал линию фронта. Он карандашом чертил продвижение немцев, рисуя клинья и полукружья, вдающиеся далеко на русскую землю. Ленинград был очерчен карандашной линией, и большая дуга проходила под Москвой, направляясь на восток почти до самой Волги. На юге карандаш достигал Кавказа.

За последнее время карандашные черточки не двигались вперед. В этом виновата суровая зима. Страшные холода окружили ледяным морем и Данию и сделали жизнь невыносимой. Третья холодная зима подряд, еще хуже предыдущих. Земля промерзла на метр вглубь, замерзли погреба с кормовой свеклой и картофелем. Большие деревья в лесу Фрюденхольма давали трещины от мороза. Животные мерзли в стойлах, люди — в комнатах. Школа закрылась из-за недостатка топлива, и, к радости детей, у них начались долгие зимние каникулы.

Маргрета лишилась работы в школе. Да она все равно уже не могла бы работать из-за большого живота. Соседи высчитывали на пальцах — все ли тут в порядке. Когда полиция забрала Мартина? Доктор Дамсё проявлял явный интерес к состоянию Маргреты, вряд ли это случайно. Доктор ведь из числа свободомыслящих. А посмотрите-ка па Йоханну с молочного завода, к ней регулярно по вечерам приходит Эвальд из магазина! Кто поверит, что они по ночам играют в шашки?

Наконец Маргрета стала получать пособие. Много было исписано бумаги по этому вопросу, заполнено множество анкет, представлено множество справок. Кроме того, Маргрете пришлось пережить неожиданный визит инспектора по социальным делам, который осмотрел все в квартире и проверил, не жпвет ли семья в излишествах и роскоши. Это было похоже на обыск. Маргрете пришлось открывать шкафы, выдвигать ящики и докладывать, сколько в семье простыней, наволочек и полотенец. Инспектор нашел, что их больше, чем нужно.

— И великолепные старинные часы с маятником и прочим! За них уплачено? А сколько вы за них заплатили! Их же можно продать. Если у вас есть сберегательная книжка, покажите ее. Вы ничего не скрыли?

Должность инспектора занимал зять Расмуса Ларсена. Он пришел в меховой шапке, с кожаным портфелем и вел себя грубее полицейского. Потребовал показать ему детские копилки.

— Получали ли вы подарки от кого-либо? Деньгами? Вещами и продуктами?

Он предупредил Маргрету, что если она скрыла что-либо, то будет наказана за обман.

Раз в месяц Маргрета ездила в Хорсерёд и в течение часа беседовала с Мартином под строгим наблюдением тюремщика. Случалось, что он прерывал беседу, когда она касалась условий в лагере или хода военных действий или чего-либо, что, по мнению тюремщика, являлось политическим вопросом. Заключенные очень мерзли в эту зиму, но говорить об этом запрещалось параграфом пятым устава.

Маргрета обычно ездила вместе с женой Адольфа из Преете. Встречалась и с женой Магнуссена, приезжавшей из Лолланна. Фру Магнуссен была величественной седовласой женщиной, мужественно шагавшей в лыжных ботинках, с рюкзаком за спиной по двадцатиградусному морозу. Автобусы запаздывали из-за снежных заносов. Всюду приходилось подолгу ждать. Затемненные станции. Переполненные поезда.

Фру Магнуссен пригрозили лишить свиданий за то, что она, по мнению инспектора Хеннингсена, «непристойно отзывалась о политическом положении». Письма ее мужа редко пропускались цензурой Хеннингсена. В частных письмах старшего учителя инспектору Хеннингсену мерещились зловредные намеки на его персону. Статья, написанная Торбеном Магнуссеном для журнала «Флора и фауна», была задержана, поскольку скромные размышления старшего учителя по поводу жизни гусениц acilius sulcatus были восприняты Хеннингсеном как злостная политическая пропаганда.

Суровая зима изобиловала странными явлениями природы. Однажды, когда Маргрета, жена Адольфа и фру Магнуссен отправились в Хорсерёд с рюкзаками и узлами, при восьмиградусном морозе полил дождь. Земля покрылась толстым слоем блестящего льда. Березы и ели сгибались под его тяжестью. Обледеневшие ветки хрустели и звенели. Телефонные и электрические провода свисали вниз веревками, лопались и падали. На мили кругом холодная безжизненная пустыня напоминала лунный ландшафт.

Медленно и осторожно двигался по этой пустыне автобус. В такой дождь и мороз нельзя было надеяться, что автобус сумеет вечером отправиться в обратный путь. Огромные ледяные сосульки свисали с окон бараков. На часовых обледенели шлемы и винтовки. В лесу с треском и звоном ломались ветки и льдинки.

С началом зимы в лагере развернулись ремонтные работы. Мороз положил им конец, и некоторые бараки стояли на цементных столбах без фундамента. Сквозь доски пола дуло. Старшего учителя Магнуссена мучил ревматизм, он просил жену прислать ему плетеные туфли. Надзиратель, следивший за беседой, навострил уши. А когда Магнуссен сказал, что торф плохой и невозможно согреть камеры, он прервал беседу. Запрещено критиковать торф в лагере, это нарушение устава.

Фру Магнуссен спросила мужа, был ли он у врача, нельзя ли получить какое-либо лекарство от ревматизма.

— Мне дали несколько таблеток аспирина, — ответил Магнуссен. — Здесь это универсальное средство. Его дают при глазных болезнях, при болях в желудке, при авитаминозе. Лагерный врач не интересуется нашими болезнями, считает нас всех симулянтами.

Беседу прервали. Если Магнуссен не может научиться вести беседу в пристойной форме, ему откажут в посещениях. Этот человек, несмотря на возраст и седую бородку клином, явно был личностью подозрительной. Инспектор Хеннингсен держал его под наблюдением. Он лично проверял его переписку и не пропускал ничего, в чем, по его предположению, содержалась завуалированная критика условий в лагере или политического положения в стране. Он был убежден, что интерес Магнуссена к естествознанию был лишь камуфляжем политической и заговорщической деятельности. А когда фру Магнуссен принесла в своем рюкзаке такие книги, как труд Брохера о дыхании бабочек и Майнерта о щупальцах-антеннах, выпускаемых гусеницами, инспектор Хеннингсен позаботился о том, чтобы подобные произведения не были допущены в лагерь Хорсерёд.

Не допускалось и многое другое. Жена Адольфа при свидании с ним узнала, что он не получил посланного ему табака.

— Требуй квитанции на все, что ты посылаешь или передаешь в лагерь, — сказал Адольф.

— Я просила дать мне квитанцию. Сказала, что в тюрьме Вестре их давали на все, что передавалось заключенным. Но инспектор сказал, что это излишне, что форма датских служащих — лучшая гарантия.

— Этот мерзавец сам крадет табак, — возмутился Адольф. — Знаешь что, заяви в полицию, что он вор!

— Тс-с, тс-с, — зашикал надзиратель, присутствовавший при свидании.

— Но разве это не возмутительно? — горячилась жена Адольфа. — Бегаешь от торговца к торговцу, чтобы достать немного табаку, друзья и товарищи отказываются от своего пайка, а тут его крадут! Это же наглость!

— Да, конечно, — подтвердил надзиратель. — Только пе говорите так громко.

Надзиратели были разные. Большинство из них со временем стали вести себя вежливо, не прислушивались к тому, о чем говорят супруги, и не доносили инспектору, что слышали при свиданиях. Надзиратель, присутствовавший при свидании Мартина и Маргреты, был человеком порядочным и не сообщал, как обязан был по инструкции, о некоторых высказываниях. Он не прерывал их, когда они говорили о холоде в бараках, о плохом торфе, и не проявлял излишнего интереса к их частным делам.

Теперь Маргрета не скоро сможет приехать сюда. Нелегко совершить такую поездку с грудным ребенком. А что произойдет до их новой встречи? Зима кончится, и с новой силой развернутся военные действия. Что это принесет заложникам?

Лед покрывал лагерь, лес, весь ландшафт. Березы сгибались до земли. Высокая изгородь из колючей проволоки, окружавшая лагерь, казалась безумной сюрреалистической конструкцией чудовищной, отвратительной формы. Телефонный столб свалился и загородил дорогу. Движение прекратилось. Автобусы не ходили. Не известно, ходят ли еще поезда.

Женщины шли по ледяному насту, окруженные призрачными тенями. Медленно и осторожно они продвигались вперед — беременная Маргрета и фру Магнуссен с запрещенными трудами Брохера и Майнерта в рюкзаке, жены Адольфа и адвоката Рама, еще несколько жен из Копенгагена и из далеких провинциальных городов, целый караван женщин, растянувшийся по безжизненной ледяной пустыне.

Фру Магнуссен знала местность и сказала, что до станции Квистгор ближе, чем до Хельсингёра. А как быть с обратными билетами? Будут ли они действительны? Обойдется, решила фру Магнуссен и повела женщин за собой, указывая им дорогу. Но оказалось, что до Квистгора совсем не ближе, и путь был еще труднее. Через Хорсерёд Хейн, через острова, по озеру Гурре и Нюруп. Фру Магнуссен бывала здесь летом, но теперь все изменилось до неузнаваемости. Караван терпеливо следовал за ней, веря в своего проводника.

Дождь перестал, но начался ветер. То и дело раздавался звон падающих сосулек. Предметы потеряли свои очертания, природа лишилась красок, согнутые деревья, сломанные суки, приникшие к земле живые изгороди и кустарники, серое небо — все это создавало впечатление конца света.

Угнетенное настроение несколько рассеивалось от встреч с людьми, от звука людских голосов. Почтальон с трудом пробирался по дороге, таща за собой велосипед. Какой-то мужчина пытался поднять упавший забор. Дети забавлялись удивительными ледяными сосульками. Жизнь на земле еще не прекратилась. Лаяли собаки. Из обледеневших труб поднимался дым.

Путь был долог. Трудна была жизнь этих женщин, с длинными переходами, долгими ожиданиями, нехваткой денег и другими заботами. Власти не облегчали им жизнь, конторы по социальным делам не баловали. Когда они обращались к министрам или к созданной в связи с принятием закона о запрещении коммунистической деятельности комиссии ригсдага, их встречали отнюдь не доброжелательно и любезно. Ваши мужья сами во всем виноваты, пусть пеняют на себя, сказал им старый премьер-министр — лидер рабочих. Милые дамы, это еще вопрос — удастся ли мне спасти головы ваших мужей! — заявил министр юстиции Ранэ. Расмус Ларсен и сотни других председателей местных контор по социальным делам высказывались в том же духе.

Перед самым Квистгором пошел снег. Ветер крепчал. А когда они вошли в нетопленный вокзал Квистгора, разразился снежный буран.

Но поезда шли. С небольшим опозданием, переполненные, они пробирались к Хиллерёду до того, как снежные заносы преградили им путь. А из Хиллерёда поезд с двумя паровозами и снегоочистителем пробрался в Копенгаген. К вечеру все железнодорожное движение остановилось из-за снежного бурана.

Маргрета, как обычно, ночевала у Эллен на Вальнёддервей. Она добралась, с трудом шагая по скользким ото льда улицам, борясь с порывами ветра и снега. Согревшись в теплой комнате, они слушали завывание бури. Радио сообщало о несчастных случаях и разрушениях, причиненных непогодой. Немецкие метеорологи утверждали, что такой суровой зимы не было в течение ста тридцати лет, а может быть, и за всю историю человечества. Но судьба, погубившая сто тридцать лет назад Наполеона, бессильна против немецких солдат и их союзников. Придет день, когда растает лед, оживут фронты, и тогда начнется окончательная расправа с заговором, устроенным банкирами, плутократами и коммунистами для уничтожения арийских народов! Не арийцы, а евреи будут уничтожены в этой войне! Немецкий фюрер заявил о своей непоколебимой священной вере в то, что великая борьба будет закончена весной полным уничтожением большевистских орд.

Эллен принесла Маргрете в постель настой ромашки. И зачем она пустилась в этот трудный путь в таком состоянии!

— Когда ты ждешь ребенка?

— Доктор считает, через три недели.

— Газеты писали, что в Копенгагене во время последней воздушной тревоги родилось двадцать девять детей. — рассказала Эллен. — Как неприятно появиться на свет божий в бомбоубежище. Такое странное начало жизни…

— Наш доктор считает, что вообще в нынешнем мире не нужно рожать детей.

— А кто может сделать мир лучше?

— Не знаю. Теперь я долго не увижу Мартина. Что-то будет с нами весной?

— Будет еще хуже, — сказала Эллен. — Война разгорится с новой силой, положение здесь ухудшится. Возможно, Дания станет местом военных действий. Но не думаю, чтобы кто-нибудь из нас согласился примириться с настоящим положением. Путь к миру идет не через примирение.

Она приподняла темную штору и выглянула в окно. Вокруг уличного фонаря с разбитым стеклом вихрился снег.

— Снег все идет. Ты не сможешь уехать завтра, поезда не будут ходить. Поспи подольше.

72

Два сыщика — Хансен и Тюгесен — прибыли во Фрюденхольм и решили остановиться в историческом кабачке. Они выдали себя за коммивояжеров и заказали комнаты на ночь. Оказалось, что в комнатах холодно и что вообще кабачок не приспособлен к тому, чтобы в нем останавливались на ночлег.

— Не сезон, — сказал владелец кабачка. — Теперь, когда нельзя ездить на автомобилях, сюда в это время года никто и не заглядывает.

Хансен и Тюгесен приехали на автомобиле. Если нельзя согреть комнаты, они согласны спать в холодных. Но ведь это королевский, привилегированный кабачок, в котором всегда останавливались путешественники.

Да, кабачок и привилегированный, и исторический, он существует со времен хевдингов Гёнге. Но сейчас не туристских! сезон, снег глубоким покровом одел всю Южную Зеландию. А если по карточкам почти не выдают топлива, то как же согреть комнаты? Да в комнатах и печей-то нет.

— А нельзя ли пока получить пива и по рюмке водки?

— Водка по карточкам, — объяснил хозяин. — А пиво подается только вместе с горячей пищей.

— Мы очень хотим съесть что-нибудь горячее, — сказал Тюгесен.

— Это не так-то просто. Меню в это время года не очень разнообразно.

— А что у вас есть?

— Собственно, ничего.

— Что за кабак, черт возьми! Чем же вы тут живете?

— Сейчас не сезон. Но мы можем дать вам копченый окорок и яичницу, если хотите.

— Да, пожалуйста. Давайте, ради бога, ветчину и яичницу! — в один голос вскричали сыщики.

В кабачке было довольно холодно. Вошла сердитая прислуга, положила торфу в печь, с шумом захлопнув дверцу, но теплее от этого не стало. В ожидании ветчины сыщики сидели за столиком в пальто.

Хозяин постелил маленькую влажную скатерть на стол, поставил стаканы и тарелки.

— У вас есть продовольственные талоны?

— Да, конечно.

— Мне нужны также талоны на мыло, если вы будете ночевать. Для простынь и полотенец.

— Вы их получите.

Хозяин не отходил и рассматривал гостей подозрительными глазами.

— Так вы говорите, что вы коммивояжеры? Что вы продаете?

— Я — галантерейные товары, — быстро ответил Тюгесен, — а мой коллега — игрушки. Должен вам сказать, что он обожает детей. Может быть, хотите что-нибудь купить?

— Нет. Но мне кажется, что вы оба очень смахиваете на полицейских.

— Почему вам это кажется?

— Хорошо знаю этих типов. Четыре года назад, когда владельца Фрюденхольма задушили в постели, у нас тоже жили сыщики. Есть в них что-то общее, их сразу узнаешь.

— Где же наша ветчина? — спросил Хансен.

— Ее еще нужно поджарить! Не будете же вы есть сырую?

Мороз разрисовал окна, на обоях проступали темные пятна сырости. Бильярдный стол был предусмотрительно покрыт простыней. Большая картина изображала Свена Гёнге, вдвоем с помощником он вез на санях убитого оленя. Торф дымился в печке, не давая тепла. Сыщики терпеливо ждали, не снимая пальто.

Неужели всего четыре года назад вся страна говорила об убийстве Скьерн-Свенсена? Много воды утекло с тех пор. И здесь вокруг Фрюденхольма многое изменилось. В замке поселился настоящий граф, восстановив всю пышность и великолепие ушедших времен и окружив себя телохранителями.Фрюденхольм занял почетное место в стране. Он стал как бы маленьким королевским двором, где встречаются великие люди и принимаются исторические решения. Здесь ведутся переговоры с другими странами. Знаменитые иностранные генералы бывают в замке. Иногда здесь бывает и фюрер партии из Боврупа. Для него граф Розенкоп-Фрюденскьоль велел соорудить специальное кресло с драконом; оно было сделано таким образом, чтоб фюрер не свалился, когда у него начинала кружиться голова от выпитого пива.

Сыщиков в это историческое место привели не какие-либо великие дела, а день рождения. Они проделали длинный путь из Копенгагена, преодолевали снежные заносы, холод, мирились с сырыми постелями и пересоленной ветчиной только потому, что маленькому веснушчатому мальчику исполнилось три года.

Ветчина действительно была очень солона. Нельзя ли получить еще бутылочку пива? И еще по рюмочке водки? Водки можно дать еще, но пиво выдается только по бутылке на человека, если клиенты не постоянные посетители кабачка.

— А что можно еще выпить?

— Фюнской малаги.

— Хорошо.

Нужно же как-то убить время. Сыщики не хотели уходить из кабачка до темноты. Они сидели за полбутылкой фюнской малаги, от каждого глотка которой их бросало в дрожь, и ждали.

Завтра сыну Йоханны и Оскара, Вилли, исполняется три года. Полицейские знали по опыту, что отцы, живущие нелегально, склонны в день рождения своих детей появляться дома. Это психологическое наблюдение не раз давало хорошие плоды. они надеялись поймать Оскара, сыграть на его отцовских чувствах.

Никаких обвинений против Оскара не имелось. Но юридические формальности были соблюдены. Сыщиков снабдили документом за подписью министра юстиции Ранэ:

«Письмо 16391, журнал 5. К. 1941, № 1693. В связи с параграфом 2 закона № 349 от 22 августа 1941 года о запрещении коммунистических союзов и коммунистической деятельности настоящим постановляется: рабочий молочного завода Оскар Поульсен, родившийся 22 ноября 1920 г. в Копенгагене, дающий своим поведением особые основания для предположения, что он будет принимать участие в коммунистической деятельности или агитации, подлежит аресту силами полицейских, каковая мера вызвана соображениями государственной безопасности и взаимоотношении с иностранными государствами».

Хансен и Тюгесен и были этими «полицейскими силами». Когда стемнело, они покинули исторический кабачок и отправились в разведку, чтобы подготовить на завтрашний день наблюдение за квартирой Йоханны Поульсен. Они были знакомы с местностью и знали, откуда лучше всего наблюдать за желтым домом возле молочного завода. Перед самым закрытием сержант Тюгесен попытался уговорить продавца в магазине продать ему полбутылки водки, но тот ответил, что водка продается только постоянным покупателям. Замерзшие и жаждущие выпить, брели сыщики через затемненный поселок.

В одной половине желтого дома слышалось радио. В другой, где жила Йоханна, было тихо. Сыщики прокрались во двор к помойному ведру. Опытной рукой Хансен порылся в нем. Среди картофельных очисток, костей и кофейной гущи он нашел смятый конверт и несколько обрывков исписанной бумаги. Полиция выполняет свой долг в трудное для страны время. Решать поставленные задачи, от которых зависела безопасность государства, было не только служебной обязанностью, но делом, которому сыщики отдавались всей душой.

Они возвращались в кабачок со своей добычей. Снег хрустел под галошами. Из маленького домика вышла старая женщина и закричала в темноту:

— Мансе! Мансе! Идешь ли ты домой, негодяй? — Сыщики прислушались.

— Не идет, — жаловалась женщина, — такой беспутный!

Из дома донесся мужской голос:

— Оставь его, Эмма! Это бесполезно. Ты только простудишься.

В другом доме слышалась перебранка. За затемненными окнами жизнь шла своим чередом. У магазина молодой человек накачивал велосипедные шины, он окинул взглядом двух незнакомцев. Автомобиль с сильными фарами на секунду осветил дорогу и повернул на аллею Фрюденхольма. Из замка струился свет. Там окон не затемняли.

— Ну, ходили торговать? — спросил хозяин.

— Нет. Торговать пойдем завтра. Можно завтра в семь утра выпить кофе?

— Не знаю, согреется ли плита к тому времени. Торговец и пивовар открывают только в восемь, куда же вам спешить? Желаете выпить перед сном?

Им подали настой из шиповника и фюнскую малагу, что их несколько согрело после прогулки. Завтра будет трудный день. Они пораньше легли спать.

Оскар Поульсен не пришел домой в день рождения сына. Его дом был под наблюдением с восьми часов утра до поздней ночи. Сыщики сменяли друг друга. Они сделали интересное открытие, которое позже, возможно, будет использовано. Но Поульсена не видели.

Вместе они написали отчет:

«…Наблюдение за квартирой фру Поульсен началось 5 марта 1942 года с 20.30. Около квартиры в помойном ведре мы нашли конверт и обрывки письма. На конверте адрес фру Поульсен, письмо отправлено из Брёндерслева 28 февраля 1942 г. Матильдой Хольм — матерью Йоханны Поульсен, проживающей на Баккевей, 41. Обрывки письма мы сложили и прочли. Приводим только имеющий значение текст: «…А мужу твоему, когда ты его снова встретишь, скажи, чтобы он не лез на рожон, но со смиренным сердцем сознался в своих грехах перед властями и принял наказание. В священном писании сказано, что каждый человек должен подчиняться старшим, ибо нет власти аще же не от бога, и тот, кто ставит себя выше властей, идет против бога. Когда он придет ко мне, я, конечно, не закрою перед ним дверь и сама скажу ему все это…»

Конверт и письмо прилагаются.

Продолжение 6 марта 1942 года.

Наблюдение за квартирой фру Поульсен начали в восемь часов утра, но ее, по-видимому, не было дома. В 11.45 она приехала на велосипеде с ребенком, очевидно сыном. Известно, что по утрам она работает на молочном заводе, а сына на это время отводит к фру Маргрете Ольсен, жене арестованного рабочего Мартина Ольсена, живущей в доме, принадлежащем хуторянину Енсу Ольсену. В 13.15 фру Ольсен снова вышла с сыном и поехала на велосипеде в кооператив, а оттуда в пекарню. Вернулась в 14.15. В 15.00 фру Маргрета Ольсен со своими четырьмя детьми пришла в квартиру фру Поульсен, где оставалась до 17.30. В 20.30 приехал на велосипеде мужчина, опознанный нами как приказчик из магазина, Эвальд Готфред Вимосе, проживающий у хуторянина Карла Отто Фредериксена. Он не поставил велосипед около дома, а спрятал в кустах позади молочного завода и затем открыл дверь в квартиру Поульсен своим ключом. Несмотря на затемнение, в квартире фру Поульсен можно было видеть свет. В 22.15 свет потушили. Поскольку Эвальд Вимосе в два часа ночи еще не вышел, наблюдение было прекращено».

С этим отчетом полицейский комиссар Хорсенс явился в 8-й отдел городского суда, где судья Сигурд Свенсен немедля вынес решение:

«Вменяется в обязанность почтовому и телеграфному ведомству до 1 июля 1942 г. включительно задерживать и через полицию направлять в суд письма, печатные издания, посылки, телеграммы и прочее, отправляемые из Брёндерслева, Баккевей, 41, фру Матильдой Хольм или от ее имени».

На том же заседании суда, проходившем при закрытых дверях, судья Сигурд Свенсен вынес решение, чтобы почта Йоханны Поульсен и Маргреты Ольсен также передавалась полиции.

Установленное наблюдением сыщиков Хансена и Тюгесена ночное посещение Эвальда не явилось причиной судебного постановления и конфискации его почты. Но это наблюдение можно использовать иначе.

— Ревность — бурная страсть, — сказал полицейский комиссар Хорсенс сыщикам. — Бывали случаи, когда ревность заставляла мужчину покинуть убежище!

— Да, если бы можно было рассказать ему об этом!…

— Наверное, найдется возможность сообщить Оскару Поульсену, что его супруга ему изменяет, — сказал Хорсенс.

73

Ранней весной Маргрета родила здоровую красивую девочку. Роды прошли легко. Акушерка пришла вовремя и справилась без помощи доктора.

На следующий день доктор Дамсё осмотрел пациентку и ребенка и констатировал, что все в порядке. Ой-ой, в доме уже пятеро ребят. Но Маргрету, как и Мартина, это не печалило. Доктор же очень опечалился, увидев новорожденную.

Йоханна пришла помочь. Петра Эневольдсен принесла подарки: меду от кавказских пчел Якоба и крошечные яйца из-под гигантских китайских кур. По почте пришла посылка от фру Магнуссен. Можно было не сомневаться, что ее тщательно исследовали в Отделении «Д» второго инспекционного бюро копенгагенского Полицейского управления. В посылке было детское приданое, и полицейский комиссар Хорсенс лично удостоверился в том, что на пеленках не имелось тайнописи.

Добродушный ютландец вынимал крошечные рубашонки и с волнением демонстрировал их персоналу отделения.

— Смотрите, какие маленькие. Они предназначены для крошечного человечка. Надо все это как следует запаковать.

Молодой юрист обратил внимание, что ранее разрешалось вскрывать только почту обвиняемых — согласно параграфам 750 и 745 закона о судопроизводстве.

— А этих женщин ни в чем не обвиняют, — сказал он.

— Нет. Дело, конечно, незаконное, — с огорчением согласился Хорсенс, — Но это компетенция судьи. Сигурд Свенсен очень быстро выносит решения.

— В деле об убийстве этого не было, — напомнил молодой юрист.

— Нет. Но тут речь идет о безопасности государства и о наших взаимоотношениях с иностранными державами.

В посылке лежало письмо. Фру Магнуссен поздравляла с новорожденной и писала, что посылает детское белье, оставшееся от внуков. Все вещи целые, выстиранные и в теперешнее время, когда так трудно достать что-нибудь, наверное, пригодятся. Фру Магнуссен сообщала, что ее мужа нет более в лагере, его посадили в тюрьму Вестре за дисциплинарный проступок. Надолго ли, она не знала. Пока ему запрещены и переписка и свидания. Причина явно заключалась в стычках с инспектором Хеннингсеном, но подробностей фру Магнуссен не знала.

Для заключенных в Хорсерёде это не явилось неожиданностью. Антипатия Хеннингсена к Торбену Магнуссену постепенно переросла в ненависть. Мягкость учителя он воспринимал как насмешку и иронию. Его золотые очки казались ему оскорблением, а клиновидная бородка — вызовом.

— Советую вам быть поосторожнее! — кричал он.

— В чем? — недоуменно спрашивал Магнуссен.

— Вы улыбнулись! Я не потерплю, чтобы вы улыбались таким образом! Если вы считаете, что можете вести себя нагло со мной, я заставлю вас изменить мнение!

Старший учитель Магнуссен отвечал чрезвычайно вежливо:

— Если в уставе концентрационного лагеря имеется параграф, запрещающий улыбаться, я, конечно, подчинюсь, господин инспектор.

— Знайте, что здесь начальник — я! Я требую безусловного повиновения!

Инспектора особенно раздражало чтение Магнуссена. Его ненасытный интерес к книгам он считал признаком высокомерия и косвенным выражением презрения к его собственному образованию. В годы пребывания в гимназии в Преете и в университете Хеннингсен понял, что любое чтение, помимо заданного, мешает карьере, и он тщательно избегал всякой литературы, кроме нужной для экзаменов. Его оскорбляло, что заключенный читает так много и постоянно ходит с книгой в руках. Это было дерзким вызовом.

Он запретил старшему учителю получать труды о водяных насекомых на том основании, что содержание книг направлено против государства и что латинские названия могут быть политическим кодом. Он задерживал статьи Магнуссена для журнала «Флора и фауна» и информировал министра юстиции, что арестованный учитель таким путем пытается вести коммунистическую агитацию. Магнуссен жаловался на запреты, но Ранэ был согласен с инспектором. Известны факты, когда описание жизни насекомых содержало в себе замаскированную политическую пропаганду и злонамеренную критику иностранного государства.

Интерес Магнуссена к личинкам комаров типа culex annulatus, ведших скромное существование в канализационных и водопроводных трубах лагеря, был воспринят как недопустимая критика гигиенических условий. Л когда учитель вежливо попросил разрешения получить свой микроскоп, это было понято как бесстыдный намек на малый рост инспектора. Спокойствие и чувство собственного достоинства Магнуссена приводили инспектора в ярость, он терял самообладание. Выслушав очередную порцию страшной ругани, Магнуссен пошел в камеру, взял жвачку, чтобы успокоиться, и сел писать письмо начальнику концентрационного лагеря, в котором объяснил свои энтомологические интересы и наблюдения. Тщательно обдумав, он закончил свое письмо так:

«…Одновременно прошу вас в будущем, когда нам придется беседовать с вами, выражаться более сдержанно и корректно, чем это имело место ранее. Я не думаю, чтобы ваши инструкции запрещали чиновнику проявлять обычную гражданскую вежливость».

На другой день инспектор Хеннингсен обратился к министру юстиции за разрешением перевести Торбена Магнуссена в тюрьму Вестре.

«…Все поведение Магнуссена является источником нарушения спокойствия и порядка. Он постоянно резко критикует лагерь, называя его опасным для здоровья.

Постоянно пререкается с персоналом. Жалобы и апелляции Магнуссена, его недостойное, вызывающее поведение и непокорность в последнее время значительно увеличились. Нет никакого сомнения в том, что он оказывает вредное влияние на других заключенных. Поэтому желательно его удалить, до того как он учинит серьезные беспорядки. Я убежден, что его поведение объясняется злой волей, но возможно, это результат помрачения рассудка…

Настоящим прошу как можно скорее перевести Магнуссена в тюрьму Вестре и ограничить переписку и свидания до пределов, допускаемых в лагере…»

Министр юстиции Ранэ счел просьбу обоснованной. Без дальнейшего расследования он решил немедленно изолировать бунтовщика, а если его рассудок действительно помрачен, то лишить его переписки, что послужит ему на благо. Он поговорил с начальником тюремного директората, и тот с ним согласился. В письме, подписанном министром юстиции и начальником тюремного директората, было выражено согласие с предложением Хеннингсена.

Весенним днем Магнуссену вдруг приказали явиться к инспектору. Затем два полицейских отвезли его на машине в тюрьму Вестре, где его посадили в одиночку. Спокойствие в лагере сочли восстановленным.

Но не тут-то было. Слухи о событии просочились, и заключенные объявили голодную забастовку. Вместо того чтобы явиться на ужин в барак-столовую, все остались в своих камерах.

В сопровождении высокого сержанта инспектор Хеннингсен обходил бараки. Он был взбешен и разгневан. Угрожал отправить всех в тюрьму, передать немцам. Он беспрерывно выкрикивал: «Я не потерплю ни малейшего противодействия! Вы обязаны безоговорочно мне подчиняться!» Заключенные смотрели на него с улыбкой.

Три дня в лагерной кухне готовили, как всегда, пищу, три дня к ней никто не прикоснулся. Вопрос обсуждался в Министерстве юстиции. Его довели до сведения премьер-министра. Было созвано совещание комиссии ригсдага, созданной согласно закону о запрещении коммунистической деятельности и т. п.

На четвертый день голодовки в лагерь прибыл представитель министерства для переговоров с заключенными. Это был пастор из тюрьмы Вестре, депутат фолькетинга от консервативной партии и член особой комиссии ригсдага. Все заключенные знали его. Он не раз оказывал им помощь, выступая защитником их интересов перед властями и в комиссии ригсдага, требуя увеличения пособий семьям заключенных и изменения порядка свиданий.

Тюремный пастор был облечен полномочием сообщить заключенным, что тюремный режим для Торбена Магнуссена будет немедленно смягчен, если они прекратят голодовку. Он сам посетил Магнуссена в тюрьме и передал от него привет товарищам. У старшего учителя хорошее настроение, он имеет возможность изучать все произведения о водяных насекомых, какие только пожелает. Пастор дал понять, что инспектор Хольгерсен в тюрьме Вестре питает симпатию к Магнуссену и на свой страх и риск предоставит ему кое-какие льготы. Пастор высказал личное мнение о том, что инспектор Хеннингсен не способен быть начальником лагеря и его следует как можно скорее снять. Он говорил об этом министру юстиции и в комиссии ригсдага и будет неустанно бороться за то, чтобы Хеннингсена сменил более подходящий для этого чиновник.

По настоянию пастора заключенные прекратили голодовку.

Это был первый открытый конфликт между заложниками и руководством лагеря. Датские газеты о нем умолчали. Но английское радио сообщило, и слух пронесся по всей стране. Многие датчане впервые узнали, что в Дании существует концентрационный лагерь. Имя Фредерика Антониуса Хеннингсена получило широкую известность.

— Не о вашем ли сыне мы слышали вчера по английскому радио? — спрашивали старого портного в Престё.

Ремонтные работы в лагере, прерванные зимой, весной возобновились. Пустовавшие бараки были приведены в порядок и заселены. Места стало больше, и некоторые заключенные получили отдельные камеры.

Камера Мадса Рама в бараке «Е» напоминала маленькую контору, где он неустанно составлял письма властям для своих товарищей. Женам по-прежнему приходилось бороться с комиссиями по социальным делам за получение сколько-нибудь сносного пособия. Всевозможные осложнения и бесконечные хлопоты доводили их до нервного расстройства, что тяжело сказывалось на семьях.

После долгого, утомительного пути им разрешалось часовое свидание с мужем под строгим наблюдением надзирателя. А инспектор Хеннингсен всегда находил предлог оскорбить женщин. Многие приезжали с детьми. Может быть, и Мартину удастся вскоре увидеть свою маленькую дочку.

Частная переписка заключенных по-прежнему просматривалась инспектором с почти патологическим интересом. Но в других отношениях контроль был не так строг. Никто, например, не замечал, что судостроитель Эрик Хест почти ежедневно выносит из склада какие-то вещи: электрические лампочки и провода, шерстяные одеяла, рубашки, брюки и белье. Ежевечерне он запихивал пару брюк или белья в печь и сжигал.

Эрик Хест любил во всем порядок. Его бесило, что в государственном учреждении так плохо ведется хозяйство. Никто не следит за имуществом, подумать только — можно сжечь десятки пар хорошего белья, и никто даже не хватится! И все же он ежедневно перед ужином совершал акт уничтожения. Высокий, крепкий мужчина, он за последнее время сильно похудел и побледнел. Он никогда не выходил на свежий воздух и целыми днями сидел в своей камере в бараке «Е». Считалось, что он болен, чего он не оспаривал. Лишь немногие из его товарищей знали, в чем дело.

74

В начале мая после непродолжительной болезни скончался старый премьер-министр. Смерть не была неожиданной. В газете «Дагбладет» некролог был уже заготовлен. Редактор Ангвис заранее написал передовицу.

«Пал гигант, скончался великий датчанин, знамя объединения богатых и бедных в нашей стране… Его историческое значение в том, что он сумел расширить базу своей партии, что он вывел рабочее движение из узкого русла классовой борьбы и включил его во всеобъемлющее сообщество народа… Его слава в том, что он сумел политику борьбы перевести на рельсы примирения и общей ответственности, и датский народ в час испытания осознал свою общность без классовых различий и без политических противоречий…»

— Не напишешь ли стихотворение? — спросил Арне Вульдум коллегу Оле Ястрау.

— Милый друг, оно уже давно написано, — ответил поэт, — набрано и напечатано месяц назад.

— О павшем дубе?

— Нет, о буке.

— Тоже хорошо.

— О ветвистом буке в лесах Дании. А ты думаешь, лучше было взять дуб?

— Ветвистый бук — это прекрасно. Я так и знал, что это будет поэма о дереве.

— Наиболее подходящая ассоциация, да и красиво!

— Конечно, деревья всегда красивы. Я вспоминаю, как ты обвенчал шведский можжевельник с датской бузиной. Поистине ботанический подвиг! Не за это ли тебе дали рыцарский крест?

— Не только за это. А ты получил орден подвязки за империалистическую песню о пути Британии на Бирму, тебе завидовать нечего.

— Мою песенку запретили, и это — высочайшая честь для меня, — с достоинством сказал Арне Вульдум.

В редакции с нетерпением ждали правительственного сообщения. Заранее было известно, что правительство не подаст в отставку. Уже давно министр финансов — социал-демократ — был назначен исполняющим обязанности главы правительства, и немцы не возражали, чтобы этот социал-демократ стал новым премьер-министром. Трудности заключались не в личности, но в том, как составить правительственное сообщение. К концу рабочего дня сообщение так и не поступило.

В полночь был назначен премьер-министр, и только через сутки появилось правительственное сообщение, подтверждающее прежние заявления о необходимости для Дании сотрудничать с великой Германией и принимать участие в новом европейском порядке под ее эгидой. Свою главную задачу правительство видело в том, чтобы обеспечить спокойствие и порядок в стране и корректное, достойное и лояльное поведение граждан в отношении властей предержащих.

Говорили, что правительству понадобилось семь часов, чтобы выработать текст сообщения, который явно был составлен министром иностранных дел. В редакции «Дагбладет» стало известно, что министр иностранных дел угрожал отставкой, если текст не будет принят. Его поддержали цементный министр и министр юстиции. Новый премьер-министр не хотел конфликтов в первый же день своего вступления на пост, ему вместе с другими восемью министрами удалось лишь несколько смягчить форму.

Официально сообщалось, что цементный министр только что вернулся из поездки по Прибалтике, где он был гостем Альфреда Розенберга. Вместе с представителями цементного и нефтяного трестов министр осмотрел те области, где сможет развиваться датская инициатива.

Уже в предыдущем году была создана рабочая комиссия из выдающихся датских промышленников для подготовки проекта о датских предприятиях в завоеванных восточных районах. Комиссия позже получила официальное название «Комиссия Министерства иностранных дел по восточному пространству». В сотрудничестве и взаимопонимании с великой Германией планировалось создание датских заводов в Прибалтике и на Украине и организация датской эмиграции и переселения туда датчан. Дело, начатое королем Вальдемаром Победа^[45], будет продолжено.

Датская экспансия планировалась в крупных масштабах. Датчанам предстояло восстановить цементную промышленность в прибалтийских странах и построить фабрики инсулина. Акционерное общество растительных масел Хорсенса было заинтересовано в разведении масличных культур на Украине, датские землевладельцы и специалисты-почвоведы должны были перебраться в восточные области. Дания будет поставлять машины для производства деревянных башмаков, будет организована датская экспедиция по изучению залежей торфа. Кроме того, гренландские рыбаки будут переведены в бухту Пярну для ловли тюленей.

Таллин, где 723 года назад вечером 15 июня Даннеброг упал с неба^[46], был украшен датскими флагами в честь цементного министра и сопровождающих его лиц. В Риге были заключены договоры о создании дочерних предприятий «Акционерного общества растительных масел Хорсенса» и датского цементного треста. На обратном пути делегация сделала остановку в Берлине, где в дружеской атмосфере вела переговоры с рейхсминистром Розенбергом о будущем заселении датчанами советских земель.

Многочисленные датские фирмы включились в комиссию по восточному пространству и жаждали начать новую деятельность на завоеванных землях. Одни хотели строить заводы самостоятельно, другие — в союзе с немецкими фирмами. В комиссию Министерства иностранных дел поступали также заявления от частных лиц, намеревавшихся переселиться в восточное пространство и осваивать новые земли для старой Дании в обезлюдевших областях. Это были люди самых разных профессий — судьи и земледельцы, чиновники и журналисты.

Среди желающих был и птицевод. Мариус Панталонщик написал письмо в комиссию иностранных дел по восточному пространству и просил подробнее проинформировать его о возможностях бесплатного получения земли и местной рабочей силы на Украине. При подходящих условиях Мариус не возражал стать поселенцем и разводить гусей в чужой стране. Ему надоели его соседи. Его дразнили и оскорбляли, и, как ему казалось, в последнее время особенно. Человека, мужественно носившего свастику, высмеивали, над ним издевались, хотя страна и была оккупирована немецкими войсками. Честные лица арийской крови подвергались опасности предстать перед судом благодаря стараниям некоторых послушных евреям властей. Два года уже прошло после девятого апреля, положившего начало новой эпохе, а старые правители все еще сидели на своих местах. Коммунисты были на свободе. Красный социалист заправлял в приходском совете.

Бывший красный Расмус по-прежнему был важной персоной в округе. Расмус Ларсен имел вес и в совете и в комиссии, скоро его будут почитать не меньше, чем графа. Мариус не мог этого понять. Он почувствовал себя в Дании лишним. Казалось, немцы могут обойтись без него. Спокойное и добровольное приспосабливание датской демократии делало его партию излишней.

— Необходимо спокойное и добровольное приспосабливание к новому порядку, — говорил премьер-министр. — Неразумно и вредно выступать против того нового, что несет с собой ход развития истории.

Эти слова Расмус Ларсен неоднократно повторял. Приспосабливание к новому порядку. Приспосабливание к жизни в европейском великом пространстве. Спокойное и добровольное приспосабливание.

Расмусу Ларсену по занимаемому положению довелось присутствовать на похоронах премьер-министра в Копенгагене. Он привез с собой профсоюзное знамя. Сотни профсоюзных знамен со всей страны были собраны в большом зале, который от множества цветов стал похожим на сад. Ни одного датского политика не хоронили с такой торжественностью.

Но не только рабочие провожали в могилу старого лидера своего движения. Присутствовали важные и знатные лица. Расмус Ларсен позже рассказывал, что были графы, бароны, директора, предприниматели, судовладельцы и генералы. Датские и немецкие военные мундиры с орденами, звездами, дубовыми листьями и цветными лентами смешались в едином великолепном зрелище, какого он себе и представить не мог. Прибыл даже король, и Расмус видел, что он плакал. Были принцы и принцессы. А немецкий фюрер Адольф Гитлер лично прислал двухметровый лавровый венок с лентами и свастикой на гроб датскому социал-демократу.

Так высоко ценили этого рабочего лидера. А сколько переживаний вызвала его смерть! Король плакал у его гроба. Предприниматели и миллионеры скорбели. А ведь когда-то он был бедным парнем и простым подмастерьем. Его пример как бы наглядно показывал, чего можно добиться трудолюбием и умением приспосабливаться. Правда, он начал свой путь социалистом с односторонними и примитивными взглядами, но быстро понял реальную действительность и повел рабочих от классовой борьбы к народной общности. Он постоянно внушал своим землякам, что все они сидят в одной лодке.

Расмус Ларсен тоже когда-то был бунтовщиком. Но и он научился приспосабливаться к реальной действительности. Спокойно, трезво и разумно он выполнял свои обязанности в приходе с учетом создавшегося положения.

Нет, Мариус Панталонщик и Нильс Мадсен не были нужны. В замке Фрюденхольм граф и его друзья мечтали о власти. Но никакого захвата власти не произошло. Немцы в них не нуждались. Их опередили другие. Среди фюреров царили уныние и разногласия. Они не рассчитывали на столь полное демократическое приспосабливание.

75

Снова в воздухе звенят песни жаворонков, снова земля зазеленела. Прилетели ласточки, и кукушки кукуют в лесах Фрюденхольма.

Школьники готовятся к экзаменам, пытаясь наверстать упущенное за год. Это пора грамматики и родословной королей. В садах цветут цветы и жужжат пчелы.

Старый учитель Тофте не экзаменует детей. У него бессрочный отпуск. Он может среди дня прогуливаться без всякого дела. Он смотрит, как цветут в канавах полевые гвоздики и кресс, с радостью наблюдает за ростом растений: грудная травка и васильки еще не расцвели, но скоро уже распустятся. Учитель считает, сколько раз прокукует кукушка.

Возле дома Мартина Ольсена сушатся пеленки. В траве перед домом сама по себе покачивается детская коляска, в ней живое существо болтает ножками и издает гулькающие звуки. Старый Тофте осторожно заглядывает в коляску и агукает.

Маргрета выходит на крыльцо. Она окидывает Тофте не очень-то ласковым взглядом и не подает руки.

— Руки мокрые, — говорит она.

— Какой чудесный мальчик! — восклицает старый учитель. — И как дрыгает ножками!

— Это девочка.

— Ах, девочка. Да, конечно. Пухленькая, красивая. Сколько ей?

— Три месяца.

— Как ее зовут?

— Виктория.

— Виктория — слишком громкое имя для такой малышки.

— Мартин хотел, чтобы ее назвали Викторией.

— Ее уже окрестили?

— Нет, и не будут крестить, — резко отвечает Маргрета.

— Ах, не будут. Ну что ж, каждый имеет право жить, как считает лучше, — говорит учитель. — Но все же вы берете на себя большую ответственность. Ведь обряд крещения — это напутствие в жизнь, начало жизни, какого бы учения мы ни придерживались.

Маргрета не отвечает.

Учитель снова смотрит в колясочку.

— Да, ты мила, крошка Виктория! Тебе дали прекрасное имя. И ты уже умеешь улыбаться. — Он дотрагивается пальцем до пухлой щечки. — Ах ты малышка! В двухтысячном году ей будет столько же лет, сколько мне сейчас. Разве это не удивительно? Подумай все же о крещении, Маргрета! Это серьезное дело. Помни, дитя мое, тебя крестили!

И старый учитель бредет дальше. Он идет сгорбившись, за последнее время он как будто стал меньше ростом. Кукушка кукует, но прокукует ли она ему еще год жизни? Ни в чем нельзя быть уверенным. Никто из нас не знает, что с нами случится через год. Дания мирно зеленеет. А другие страны сожжены, опустошены, украшены холмами братских могил.

Маргрета смотрит учителю вслед и раскаивается, что была с ним неприветлива. Но она не может простить Тофте, что он якшается с немцами. Известно, что к нему часто ходит солдат в зеленой форме, и хотя учитель говорит по-немецки и старается не забыть язык, все равно ему должно быть стыдно. С врагом не следует иметь дела.

Маленькая Виктория побывала в Хорсерёде и познакомилась с отцом. Она немного испугалась и заплакала, когда он взял ее на руки. По очереди побывали у него и остальные дети. Нильсу даже разрешили войти в камеру отца. Добрый полицейский дал ему поиграть своим стальным шлемом. А один из заключенных показал мальчику ручного ужа. Нильс пришел в восторг и долго потом рассказывал о нем. Но на красную тележку, которую отец смастерил для него в лагере, он не обратил никакого внимания: Нильс мечтает теперь об автомобиле.

Роза — большая девочка, умеющая уже читать и писать, — послала отцу свою фотографию. Она наклеила ее на открытку и нарисовала под ней звезду, окруженную разными завитушками. Звезда очень беспокоит инспектора Хеннингсена. Это, конечно, коммунистическая пропаганда. Фотография Розы не может быть вручена Мартину, ее пересылают в полицию для проверки политической благонадежности отправителя.

В лагере слышно, как воркуют в лесу дикие голуби и кукует кукушка. Солнце освещает красные бараки. Заключенные снимают рубашки, сидят на солнце и загорают, как будто на курорте. Только Эрик Хест по-прежнему бледен и никогда не выходит на солнце.

Он вылезает из люка в своей камере в бараке «Е». Выпрямляется и сбрасывает с себя покрытое глиной белье, в котором работал под полом.

— Безобразие! —говорит он, запихивает грязное белье в печку и сжигает, — не дай бог, кто-нибудь обнаружит, что происходит там под землей.

Затем он незаметно пробирается в умывальную и через четверть часа сидит в столовой, умытый, в чистом белье.

Лишь небольшой круг друзей посвящен в его предприятие. Из барака «Е» — крайнего в лагере, расположенного близко к изгороди, — он роет подземный ход. В углу камеры он вырезал отверстие в полу, пользуясь инструментами из столярной мастерской. Люк сделан мастерски; почти незаметно, что половицы пропилены. Над люком стоит тумбочка.

Под полом достаточно места для выкопанной земли. Эрик копает угольной лопатой, и дело движется не так быстро. Сначала он сделал полутораметровой глубины колодец, затем повел от него ход к лесной опушке. Он то и дело высчитывает и проверяет. Туннель протянется под лесом приблизительно на пятнадцать метров. Хорошо бы закончить его в канаве, которую видно из барака. В туннеле мокро и грязно. Шли дожди, и грунтовые воды поднялись очень высоко. Свод туннеля укрепляется досками из мастерской. Десятки досок выносятся оттуда, и никто этого не замечает.

В управлении лагерем полный беспорядок. Никто не проверяет имущества, никто не подозревает, что оно пропадает со склада. Инспектор Хеннингсен тщательно изучает письма заключенных. Он проявляет бдительность при виде пятиконечной звезды, нарисованной десятилетней девочкой под своим портретом, он обращается к полиции с просьбой проверить политическую активность Розы. Но ему и в голову не приходит, что в печи ежедневно сжигается белье и что казенные одеяла используются для того, чтобы оградить подземный ход от воды.

Несколько затруднительно переносить выкопанную землю обратно, под барак. Но Эрик Хест смастерил маленькие санки собственной конструкции. На каждом их конце привязана длинная веревка, он тащит их за собой в подземелье, а когда наполнит землей, другой товарищ вытаскивает их.

Между бараком и изгородью из колючей проволоки днем и ночью ходит взад и вперед часовой. Когда он проходит над туннелем, работы прекращаются, товарищи стоят на страже и предупреждают Эрика Хеста о передвижениях часового световыми сигналами. С помощью проводов, украденных со склада, в подземный ход проведено электричество. Специальный сигнал дает Эрику знать, когда можно без риска подняться в камеру.

Эрик любит свое детище, и ему хочется обставить туннель со всевозможным комфортом. Пол он выложил шерстяными одеялами, в крепления и освещение вносятся все новые и новые усовершенствования. Хесту хотелось бы иметь там радио, но это слишком рискованно. Как часто работа становится самоцелью даже для вполне разумного человека!

Отнюдь не все выйдут на свободу через этот туннель. Лишь те немногие, которые необходимы подполью. Попытаются пять или десять человек. Подготовка ведется и на воле. Между лагерем и внешним миром поддерживается связь, несмотря на цензуру, осуществляемую инспектором Хеннингсеном.

Наконец Эрик Хест сообщает, что туннель достаточно длинен. Пора уже выводить его наружу. Но на пути встречается огромный камень, и работа задерживается на несколько дней, пока Эрику удается обойти этот камень. Наконец работа закончена, ему дают сигнал, что часовой находится далеко, и товарищи в бараке видят, как из земли высовывается палочка. Туннель закончен там, где Эрик и рассчитывал.

Ночью Эрик завершает строительные работы. Выход из туннеля представляет собой шедевр искусства камуфляжа. Отверстие прикрывается большим кокосовым матом, мат смазан клеем, на него наложены ветви и опавшие листья, его не отличишь от окружающей местности. В заключение Эрик еще сажает посредине мата маленькую елку.

Будущие беглецы размещены в разных бараках, поэтому побег нельзя осуществить ночью. После тщательного обсуждения решено бежать сразу после ужина, пока еще не все ночные посты заняты часовыми. В течение долгого времени велось наблюдение за тем часовым, который ходит на отрезке, где выкопан туннель. Его повадки изучены; обычно он медленно идет вдоль западной стороны лагеря, где находится барак «Е», поворачивает за угол и идет вдоль южной стороны. Еще не было случая, чтобы он обернулся.

Товарищи на воле предупреждены. Грузовик с дровами остановится на шоссе как можно ближе к лагерю, шофер будет возиться с генератором, как будто он забарахлил. Между дровами пустое пространство, там смогут укрыться беглецы. Уходить будут двумя группами по пять человек.

Побег осуществляется дождливым днем 11 нюня. Часовой ведет себя, как обычно. Когда он завернул за юго-западный угол лагеря, Эрик дает световой сигнал пятерке, спустившейся в туннель. Первый вылезает наверх, мат откидывается и закрывает отверстие, человек ползет за опушкой. Очередной сигнал, вылезает второй. Когда вылезли все пять, часовой вдруг останавливается и оборачивается. Этого никогда ранее не случалось. У выхода из туннеля стоит кошка и громко мяукает, она-то и привлекла внимание сторожа. Он обнаруживает и человека, ползущего в кустарнике, и кричит: «Стой!», свистит и стреляет, в лагере поднимается тревога.

Звонит большой колокол. Тюремная охрана, полицейские и собаки рассыпаются во всех направлениях. Один из беглецов добрался до грузовика. Это молодой парень по имени Иб. Он прячется в дровах, и грузовик быстро исчезает в направлении к Хельсингёру. Остальные четверо слышат, как он удаляется.

Беглецов ловят и приводят обратно в лагерь. Они промокли насквозь. Инспектор Хеннингсен учиняет допрос:

— Как вам удалось выйти?

— Перепрыгнули через изгородь, — говорит один из заключенных.

Бараки запираются. Дозоры усиливаются. Эрик Хест, Мадс Рам и Мартин Ольсен смотрят из окна, как полицейские с собаками осматривают всю изгородь; они проходят у самого отверстия туннеля, не обнаружив его. Позже заключенные видят, как запасной выход из лагеря запирается на новый тяжелый замок и толстую цепь.

Слышится звук отъезжающего автомобиля. Это четверых заключенных везут в копенгагенское Полицейское управление.

Но потайной ход не найден. Им можно еще воспользоваться. В бараке «Е» обсуждают возможность нового побега. Мадс Рам говорит:

— В первую очередь должен уйти отсюда Эрик. Рано или поздно обнаружат, что туннель ведет к его камере, и он станет жертвой репрессий.

Решено, что он бежит один. Слишком рискованно бежать группой. Персонал лагеря на страже, и малейшая неосторожность погубит Эрика Хеста.

В сумерках он собирает свои пожитки, отодвигает тумбочку и открывает люк. Ему тяжело расстаться со своим туннелем. Он трудился над ним почти два месяца.

— Прощайте, товарищи.

— Прощай. Передавай привет нашим!

Мадс Рам и Мартин закрывают люк и ставят шкаф на место. Затем идут спать. Мартин лежит и прислушивается. Все спокойно. Слышны шаги часовых по гравию.

Эрик Хест знает местность. Знает тропинки. Он делает все основательно, взвешивает все возможности, все принимает во внимание. Дойдя до озера Гурре, он некоторое время идет по воде, чтобы сбить со следа полицейских ищеек.

Ночь слишком светла. Дождь перестал. Он переползает через канаву и идет по лугу в Тикёб. Пахнет свежескошенной травой. Его кусают комары, он втихомолку ругается. В Тикёбе он идет проселочной дорогой, не встречая ни единой души.

Через зеленую калитку он входит в один из домов и тихонько стучит в окно. Стучит несколько раз, наконец за темными шторами зажигается свет. Окно приоткрывается.

— Кто здесь?

— Эрик. Одолжи мне свой велосипед.

Его просят войти. Не голоден ли он? Что случилось? Как он выбрался? Времени на объяснения нет. Ему нужен только велосипед.

— И не забудь вымыть окно!

— Зачем?

— Чтобы уничтожить отпечатки пальцев. На случай, если меня будут искать здесь. — Эрик Хест все продумал. И он уезжает на велосипеде во Фреденсборг.

Утром в бараке-столовой тщательно пересчитывают заключенных. Высокий сержант нервно бегает взад и вперед, перешептывается с другими, пересчитывает снова и снова, сверяет фамилии по списку.

После завтрака заключенных задерживают в столовой. И наконец выясняют, что не хватает Эрика Хеста. Снова объявляется тревога.

Вооруженные полицейские вторгаются в лагерь с пулеметами и собаками. Здесь и береговая полиция и ученики из полицейской школы в Хельсингёре, призванные на подмогу. Они мечутся как сумасшедшие. Заключенных запирают в столовой. В окна они видят, как рыщут и мечутся полицейские. Некоторые пытаются перелезть через изгородь, чтобы установить, возможно ли это, и рвут одежду. Даже к обеду подземный ход еще не обнаружен.

Одному из полицейских приходит в голову осмотреть камеры, в последнюю очередь исследуется камера Эрика. Тумбочку отодвигают и обнаруживают люк.

Инспектор Хеннингсен держит непрерывную связь с Министерством юстиции. К вечеру большие полицейские машины появляются перед лагерем, и между двумя рядами тесно стоящих полицейских с винтовками наизготовку и рычащими собаками заложников ведут к машинам. Лагерь Хорсерёд эвакуируется.

В тюрьме Вестре заключенных размещают в камерах по двое. Их несколько раз пересчитывают. Не хватает лишь Иба и Эрика.

76

«Трескау, 8 мая 1942 года.

Дорогие господин и госпожа Мадсен!

Получен приказ, чтобы наш батальон был готов к выступлению. Рабочий день нам удлинили. Отбой дается лишь в двадцать часов, а начинаем мы в пять утра. Это тяжело. Мы отправимся на грузовиках в Познань, оттуда в Кенигсберг, а далее на самолетах к месту назначения. Оно неизвестно, но говорят, где-то на озере Ильмень, где дивизия «Мертвая голова» попала в котел.

На этот раз мне не дали отпуска. А Гарри получил отпуск. Новый командир фон Шальбург взял с собой тридцать человек так называемых «головорезов», которые будут помогать вербовке в Спортивном зале в Копенгагене. Очень обидно, что я не попал в их число, не понимаю, почему предпочли Гарри. Хольгер из Фрюденхольма приговорен за дезертирство к четырем годам каторжных работ. Говорят, что до конца войны он будет работать по шестнадцати часов в сутки и получать всего полпайка и только потом начнет отбывать свое наказание. Командир сказал, что следующий дезертир будет приговорен к смертной казни. Курт Кристенсен из Фрюденхольма попытался повеситься, но его сняли с веревки.

Вчера мы участвовали в расстреле одного датчанина 38 лет из Орхуса. Это было в четыре часа утра под Трескау. Датчанин изнасиловал немецкую девушку и пытался бежать. Рейхсфюрер эсэсовцев Гиммлер потребовал смертной казни. Датчанин был спокоен, но какой-торавнодушный. Накануне казни исполнили его последнее желание: он получил хлеб, полфунта масла, целую колбасу и котлету. Нас было двенадцать человек, последний выстрел сделал гауптштурмфюрер Бенинх. Потом мы были в кино, смотрели «Ночь в Венеции» и «Вечный жид». Нам устроили прощальный вечер, мы разрушили столовую и скандалили вовсю, это был настоящий германский праздник! Нашего интенданта посадили в карцер в убежище за кражу консервов. Сейчас тут спешка и хаос. Мы должны привести все вооружение в порядок. Скоро начнется! Я очень рад!

Хейль Гитлер! Сердечный привет

Оге».

Гарри не навестил своих приемных родителей, будучи в отпуске в Дании. Они вообще о нем ничего не слышали с того момента, как он покинул Фрюденхольм. Такой уж он есть — упрямый, замкнутый. Но нужно надеяться, что дисциплина и здоровая солдатская жизнь благотворно повлияют на его характер. Оге совсем другой. Он такой живой, любознательный и пишет такие хорошие письма.

— Мне только кажется, что он видит там много жуткого, — вздохнула фру Мадсен.

— Полезно узнать жизнь, — возразил ее муж. — А когда война кончится, он поселится в своем поместье и ему будет что вспомнить.

Но и в Дании происходили жуткие вещи.

Сгорела фабрика готового платья в Престё. Она принадлежала покойному Скьерн-Свенсену, и на ней шили военную форму для немецкого вермахта. Вслед за ней сгорела пуговичная фабрика в Вордингборге, тоже принадлежавшая Скьерн-Свенсену. Оба пожара произошли от бутылок с горючим. В результате — большие убытки и безработица для многих. А поскольку вдова и единственная наследница Скьерн-Свенсена приходится сестрой графу Розенкоп-Фрюденскьолю, это несчастье тяжело поразило и его.

В связи с поджогом начались поиски рабочего молочного завода Оскара Поульсена, уже и ранее обвинявшегося в подобных преступлениях. Предполагалось, что он скрывается в Южной Зеландии. Стыд и позор для всей округи, что этот разбойник на свободе. Можно понять Йоханну, которая не считается с таким мужем и не соблюдает верность убийце, поджигателю, этому хевдингу Гёнге, которого разыскивает полиция.

Поистине странное настало время, не знаешь, чему удивляться. Как-то утром, очень рано, еще до дойки коров, у дома старой Эммы остановилась вереница автомобилей, из них выскочили полицейские и сыщики с собаками, окружили сад и засели за изгородью из бирючины, держа винтовки наизготове.

Эмма в ночном чепчике вышла на крыльцо и спросила, что это значит, по какому нраву беспокоят людей, ведь нигде ничего не горит, а она не успела ни одеться как следует, ни приладить вставные челюсти.

— Мы хотим видеть ваш радиопередатчик! — говорит сержант.

— У меня есть плита, — отвечает Эмма, — ни в чем другом я не нуждаюсь!

— Мы хотим войти в дом, — настаивает сержант.

Эмма защищает свой порог.

— Но сейчас не время ходить в гости, и нечего вам у меня смотреть!

Полицейский пытается оттолкнуть ее.

— А ордер у вас есть? — кричит она. Это звучит подозрительно, не известно, кто научил ее этим словам.

Полицейские показывают ей ордер на обыск, подписанный городским судьей Сигурдом Свенсеном.

— Ну, пропустите же!

— А вы не введете собаку? Я не хочу видеть собак в моем доме!

— Собаки вам ничего не сделают, если вы будете вести себя спокойно.

Полицейский держит собаку на поводке. От возбуждения у нее течет слюна и язык вываливается из пасти. Большой рыжий кот вскакивает с кресла, прыгает на сундук, яростно выгибает спину и вырастает до ужасающих размеров. Хвост его поднимается вертикально в воздух, становится толстым и пушистым, как у лисы. Кот издает звук, похожий на рев дикого зверя в чаще девственного леса.

Полицейский обеими руками держит собаку за ошейник. Как рысь, кот кидается на него, сбрасывает фуражку и в кровь расцарапывает лицо, потом гигантским прыжком вылетает в дверь.

— Фу, черт! — кричит полицейский.

— Не смейте ругаться в моем доме! — говорит Эмма.

— Подержите собаку! Эта проклятая кошка расцарапала мне лицо, боюсь, что задет глаз.

Его коллега берет собаку, а пострадавший вытирает кровь носовым платком. Когти вонзились глубоко в тело. Нужно смазать чем-нибудь дезинфицирующим, есть в доме йод?

— Нет, — отвечает Эмма, — здесь не аптека.

— Но у вас же множество всяких химикалий, — говорит один из полицейских.

— Не понимаю, о чем вы говорите.

Собака тянет полицейского к чердачной лестнице.

— Кто у вас там живет?

— Никто.

Вынув револьвер, полицейский поднимается по крутой лестнице.

— Выходите, — кричит он, — это полиция!

Никто не выходит. На чердаке никого нет. Никого нет и в маленькой комнатке наверху. В комнате затемнены окна. Стоит убранная постель, стул и маленький стол. Пыли нигде нет, видно, что здесь недавно произвели уборку. Но полиция не может найти ни радиопередатчика, ни каких-либо других подозрительных предметов.

Дом Эммы тщательно обыскивают: и шкаф, и сундук, и кухню, и сарай. Дрова, аккуратно сложенные в поленницу, разбираются по штуке. Перевертывают каждый кусок торфа. Полицейские и собаки нюхают. Эмма, молчаливая и злая, сидит на стуле. Сержант садится напротив нее и начинает допрос.

— Где Оскар Поульсен?

— Не знаю.

— Вы знаете рабочего с молочного завода Поульсена, не правда ли?

— Я знаю почти всех жителей поселка, я живу здесь восемьдесят один год.

— Поульсен живет у вас!

— Новое дело. Кто вам сказал?

— Во всяком случае, он жил у вас

— У меня?

— Как вам, может быть, известно, Оскара Поульсена разыскивают в связи с совершенными им тяжкими преступлениями. Знаете ли вы, где он находится?

— Я не выхожу из дому. У меня ревматизм.

— Что вы знаете об Оскаре Поульсене?

— Я не слушаю сплетен.

— Неужели вы ничего не можете о нем рассказать?

— Нет, я ничего не могу о нем рассказать. Я соблюдаю приказ короля и не разношу слухов!

— Удивительно, что в комнате на чердаке так чисто, если там никто не живет.

— Вы не имеете права говорить «удивительно». У меня в доме всегда порядок и чистота. Может быть, вы живете как свинья, но вы не смеете находить что-то удивительное в том, что у меня чисто! Если ко мне не вбегают люди и собаки ни свет ни заря и не тащат грязь в дом, у меня всегда чисто!

Сержант внезапно предлагает старой женщине сигарету.

— Не хотите ли закурить?

— Нет, не хочу.

— Может быть, вы вообще не курите?

— Нет. А почему я должна курить?

— Но вы же покупаете сигареты в кооперативе. Что вы с ними делаете?

— Никого не касается, что я делаю с моими вещами.

— Послушайте, — серьезно говорит сержант и пристально смотрит на Эмму. — Для чего вам нужен калин?

— Что?

— Вы прекрасно знаете. За последнее время вы купили несколько килограммов калийной соли. Отвечайте, для чего вы ее купили?

— Ах, это то, что применяют против сорняков.

— Какие сорняки вы ею уничтожаете? У вас же небольшой сад.

— Для меня большой.

— Нам известно, что вы покупаете парафин и керосин. Разрешите спросить, для какой надобности?

— Я никогда не покупала больше керосина, чем мне полагается по карточкам. Никогда ничего не покупала на черном рынке. А на карточки получаешь не так уж много. Слишком мало для одинокого человека. Зимой я часто вынуждена сидеть во тьме кромешной, потому что не хватает керосина для лампы! Но если полиция достанет мне несколько лишних талонов, я скажу спасибо! Я просила в управлении, но они там говорят только «нет», потому что у них у всех электрическое освещение и им безразлично, что другие люди сидят в темноте.

Сержант прерывает ее:

— А парафин? Зачем он вам?

— А мало ли для чего он бывает нужен. Смешно спрашивать.

— Осторожно, — предупреждает сержант, — Это в вашей кухне варили смесь из хлористого калия, парафина и керосина? Говорите правду!

— Я кладу тряпочку с парафином и керосином на больное колено. Разве это незаконно?

— Незаконно делать взрывчатые вещества. Незаконно давать пристанище преступнику.

— Я никогда не делала взрывчатых веществ, и у меня никто никогда не жил, кроме Мансе, а он никакой не преступник.

— Кто такой Мансе?

— Это единственное живое существо, которое живет у меня.

— Кто это?

— Его так напугали ваши противные псы, что он бежал без оглядки.

— Ах, кот!

— Жаль, что он не выцарапал глаза вам всем!

Возле дома собралось множество людей; вооруженные полицейские удерживают их на расстоянии. Шоссе закрыто для движения. Садик за изгородью из бирючины все еще оккупирован. Пулеметы направлены на пеларгонии, цветущие на окнах Эммы. Молочник стоит со своим грузовиком и не может проехать. — «Вы что, сумасшедшие?» — кричит он. Мариус Панталонщик подходит к дому, он считает, что полицейские должны испытывать к нему доверие.

Подъехал доктор на своей машине, он торопится к больному. Дает гудок. Опускает стекло и кричит:

— Я врач! Мне нужно проехать, я тороплюсь!

Доктора пропускают, грузовик с молоком тоже.

В саду Эммы ищут оружие. Собак водят по огороду, они нюхают и разрывают грядки с луком-пореем и брюссельской капустой. Тяжелые полицейские сапоги топчут бархатцы, цинии и маргаритки. Магнитная иголка миноискателя указывает наличие металла в кусте крыжовника, но это всего-навсего ржавые ножницы, воткнутые в землю как средство против нечистой силы. Исследуется куча навоза, иголка вонзается в мусорное ведро для нечистот, простукиваются стены и фонарем освещают внутренность трубы.

— Не смейте топтать мои растения вашими отвратительными немецкими сапогами! — кричит Эмма.

Ни оружия, ни взрывчатых веществ, ни подземного хода в доме Эммы не найдено. Оскара Поульсена у нее тоже нет. Но нет никакого сомнения, что он только что здесь был, на это указывают многочисленные признаки. Следы ног, следы велосипеда, табачный пепел и окурки. В доме сделан ремонт, сад в полном порядке, дрова сложены так, как женщине в восемьдесят один год не сложить. Сержант пишет в донесении, что тщательное обследование ведра с мочой свидетельствует, что им пользовалось не одно лицо.

Эмму можно арестовать, но что в этом толку? Старуха ни в чем не признается, она бранится на чем свет стоит и так же зла, как и ужасный Мансе, расцарапавший сержанту лицо.

Старую Эмму заносят в картотеку в Отделении «Д», и судья Сигурд Свенсен на закрытом судебном заседании выносит решение задерживать ее корреспонденцию. Теперь сыщики будут постоянно крутиться вокруг ее дома и нюхать ее помойное ведро. Больше с Эммой власти ничего сделать не могут.

Она плюет вслед властям, когда они уезжают в своих автомобилях.

— Жалкий сброд! — шипит она. — Тьфу! Немецкая сволочь!

Многие наблюдали эту сцену. Если бы Оскар был в доме, его, может быть, застрелили бы на месте, как того молодого парашютиста, которого недавно убили двенадцатью пулями датские полицейские. Обыск у старой Эммы взбудоражил жителей поселка, они гадают, кто навел полицию на ее дом. Подозревают Мариуса Панталонщика и Нильса Мадсена. Люди не знают, что существует СО, или «Гражданская организация», куда истые датчане со всех концов страны сообщают обо всем, что им кажется таинственным и подозрительным в их округе.

Они-то, наверное, и заподозрили Эмму. В ночное время можно кое-что услышать… Люди удивлялись тому, что на чердачном окне появились темные шторы. И невероятно, чтобы женщина в восемьдесят один год сама белила свою комнату, пилила дрова и вскапывала сад. Но кому пришло в голову, что у нее живет Оскар? И кто оказался таким чересчур уж бдительным, что сообщил об этом полиции?

— Это не Эвальд! — говорит Йоханна. — Не думай так, Маргрета! Эвальд не имеет к этому никакого отношения!

— Этого еще не хватало! — отвечает Маргрета.

— Эвальд сам не знает, где скрывается Оскар. Они встречаются в потайном месте. Не думай на Эвальда. Он никогда не будет доносчиком! Никогда! Эвальд и сам кое-что делает подпольно.

Нет, Маргрета не думает, что Эвальд доносчик. Но сердится на Йоханну.

— Я тебя не понимаю, — говорит она.

Йоханна плачет. Она сама ничего не понимает. Она не развратная и не плохая женщина. Она заблудившийся ребенок, который боится одиночества. Кто-то должен за нее решать и подсказывать, что ей делать. Оскар был хорошим мужем, но его нет. А она такая податливая. Она послушно развозила на велосипеде церковную газетку, когда ей велели. И позже по воскресеньям разносила по домам «Арбейдербладет», как хотел Оскар. А когда Оскар исчез, она как будто перестала существовать.

Маргрета ее не понимает. Но Йоханна не делает ничего зазорного. Да и Эвальд вовсе не наглый соблазнитель или обманщик. Это веселый молодой человек с вьющимися волосами и добрым характером; ему никогда еще не приходилось встречаться с такой красивой и уступчивой девушкой. Ему никогда не приходилось заботиться о молодой жене, у которой мягкие полные руки, маленькие красивые груди и большой красный рот. Оба они так молоды. Йоханна старается ради него выглядеть покрасивее, она во всем ему подчиняется, она благодарна и нежна. Ей двадцать один год. А в мире идет война, в мире — воздушные тревоги, подпольная работа, тревоги и опасности.

Кукушка больше не кукует. Кончились белые ночи. Во Фрюденхольме началась осень, а урожай был неважный. Озимая пшеница померзла зимой. По карточкам стали выдавать меньше белого хлеба, в пшеничную муку стали примешивать ячменную. Покупатели пекаря Андерсена жаловались, что белый хлеб стал серым и по вкусу напоминает кашу, сваренную на воде.

— Это из-за немцев, — отвечал он.

После посещения Эммы полицейскими Якоб перенес свой печатный станок. Он отвез ящики с яблоками на тележке в пустой сарай возле кирпичного завода, где можно работать более свободно. Тираж газеты увеличился. Появились конкуренты: «Свободные датчане», «Свободная Дания», «Студенческий бюллетень». Маленькие печатные или размноженные на гектографе газеты читались повсюду, не то что официальные газеты. Коллекция подпольных газет учителя Агерлунда росла и хранилась в укромном местечке. Когда-нибудь она станет антикварной редкостью. Но остальные газеты передавались из рук в руки, из дома в дом, рассказывая, где правда, и разоблачая ложь и обман официальных газет.

Соседи помогли Эмме привести все в порядок после нашествия полицейских. Ей предлагали переехать в дом для престарелых, там бы за ней ухаживали, мыли, кормили. Но она желает жить в собственном доме; нет таких законов, таких властей, которые заставили бы ее переехать. У нее есть верный кот, она читает библию и «Ланд ог фольк». Она прекрасно живет. Ужасно только, что полиция обнаружила ножницы под кустом крыжовника, охранявшие ее от нечистой силы. Этого не поправишь. Проклятая полиция!

77

Ночи стали темные. И в темноте происходят страшные вещи. Все сидят дома за закрытыми дверями и черными шторами. Порядочным людям нельзя выходить по вечерам на улицу. Того и гляди, впутаешься в какую-нибудь историю.

Возле Факсе неизвестные пробрались в карьер, где добывается известняк, и увезли па велосипедах двадцать пять килограммов аэролита. Не дай бог встретить таких велосипедистов па дороге. В темноте совершалось много такого, о чем лучше не знать. На лугах видели таинственные световые сигналы; ходили слухи, что с английских самолетов сбрасывают какие-то свертки. Чем все это кончится? Дошло до того, что поезда летели под откос. Несколько человек встретились ночью у железной дороги между Рингом и Люндбю и потихоньку отвинтили с дюжину гаек. Пропустив пассажирский поезд, они оттащили в сторону двадцатиметровый рельс, и немецкий поезд с боеприпасами, который следовал непосредственно за пассажирским, сошел с рельсов и свалился под откос.

Люди сознательные и имеющие влияние серьезно предупреждали против подобных преступлений. Председатель Объединения профсоюзов призвал рабочих не поддаваться провокациям: повернитесь спиной, не слушайте, если вас будут подбивать на что-либо подобное! Пусть провокаторы сами делают свое черное дело! Диверсии никогда не были и никогда не станут оружием датского рабочего класса. Жизнь должна идти своим чередом. Мы живем в такое время, когда особенно важно иметь чистую совесть и высоко чтить принципы, на которых зиждется наше движение!

А премьер-министр обратился по радио ко всем датским женщинам и мужчинам, призывая их быть благоразумными. Не позволяйте неразумным и бесстыдным элементам осуществлять свои темные цели и нарушать тот порядок, который должны охранять все благоразумные датчане! Само собой разумеется, что правительство, согласно нашему законодательству, с величайшей строгостью будет карать за диверсии и иные преступления против немецкого вермахта, полиция же будет со всей энергией разыскивать злоумышленников, ибо сохранение спокойствия и порядка — это первейшая обязанность правительства, соблюдающего интересы страны.

Но правительство и полиция одни не в состоянии добиться того спокойствия и безопасности, каковые являются условием сохранения нынешнего положения и па будущее. Для этого требуется помощь всех добрых сил нашего народа, всех тех, кто может и хочет оказывать влияние на других, всех, кому поручены руководящие посты.

Помогайте разъяснять всем, и в особенности молодежи, что совершающий диверсию, или помогающий ее осуществлять, или скрывающий от властей известные ему планы диверсий, или же уклоняющийся от указания виновных действует против интересов своей родины!

После этого выступления по радио «Дагбладет» написала, что отныне датский народ еще теснее сплотится вокруг правительства и при всех обстоятельствах будет выполнять наказ короля, данный. им в роковые дни два с половиной года назад.

Во всех датских газетах в эти дни можно было прочесть большое объявление:

«Правительство обещает вознаграждение в пять тысяч крон за сведения о нахождении Оскара Поульсена. Вознаграждение будет выплачено Министерством юстиции. Рабочий молочного завода Оскар Поульсен родился в Копенгагене 22 ноября 1920 года, рост приблизительно 180 см, сложение нормальное, волосы рыжие, лоб высокий, лицо покрыто веснушками. Год назад он носил синий рабочий костюм, белые поношенные спортивные туфли, серую кепку и ездил на старом, покрытом черным лаком мужском велосипеде с ветхими покрышками. Он обвиняется в диверсиях и должен быть задержан».

В Копенгагене происходили беспорядки. На улицах шла стрельба. Многие граждане были опасно ранены пулями и штыками. Полиция, улаживая эти беспорядки, применяла дубинки и произвела множество арестов. А дело было в том, что вернувшийся на родину добровольческий корпус «Дания» был негостеприимно встречен населением.

За большие заслуги корпуса на Восточном фронте рейхсфюрер эсэсовцев Генрих Гиммлер разрешил его участникам четырехнедельный отпуск на родину. Командир корпуса, оберштурмбаннфюрер эсэсовцев К. Ф. фон Шальбург пал у озера Ильмень в кровопролитной битве с еврейско-большевистским врагом; пал также и его немецкий преемник X. фон Летов-Форбех. Корпусом командовал теперь оберштурмбаннфюрер эсэсовцев Мартинсен.

В связи с отпуском добровольческого корпуса министр юстиции Ранэ разослал циркулярное письмо.

«На днях ожидается прибытие в отпуск большого количества бойцов добровольческого корпуса «Дания».

Немецкие военные власти придают большое значение тому, чтобы пребывание добровольцев в Дании не привело ни к каким неприятным эпизодам. Министр юстиции со своей стороны настаивает на необходимости избегать столкновений с добровольцами. Поэтому на полицию возложена обязанность строго следить за тем, чтобы добровольцы не подвергались оскорблениям. В частности, полиция обязана быть на месте там, где можно ожидать провокаций и стычек, как, например, на политических собраниях, на собраниях по вербовке и т. п. Далее, рекомендуется не именовать добровольцев «немецкими военными», как это уже имело место в отчетах и иных документах. Такое наименование уже приводило к недоразумениям и недовольству…»

Главнокомандующий немецкими войсками в Дании заранее разослал указания членам добровольческого корпуса на время их пребывания в Дании:

«Помни всегда, что ты носишь немецкую форму и что это накладывает на тебя особые обязательства. Как член германского вермахта, ты не можешь терпеть нападок на германский или датский народ, на добровольческий корпус «Дания» или же на честь отдельных его членов. Обидчика ты должен предавать в руки датской полиции. Твой долг — быстро реагировать на физические нападения».

На вокзале состоялась торжественная встреча добровольцев, выступали бригадефюрер эсэсовцев Канштейн, фюрер из Боврупа и командир корпуса. Их речи вкратце сводились к следующему. К сожалению, некоторые круги датского народа все еще не понимают, за что идет война. Но миссия нордических народов в деле освобождения Европы от ее узких национально-государственных границ и ее возрождения вместе с близким по крови германским народом будет понята благодаря деятельности добровольческого корпуса. Из кровавых совместных жертв, из лишений, из боев на Востоке возникли духовные ценности, очистившие загрязненные источники западной культурной общности и слившие их снова в германо-европейское единство. Расовая общность связывает нас, боевой дух германцев ставит великие цели, открывает широкие горизонты и геополитические перспективы общей германской колонизации на пространстве от Балтийского моря до Волги и Черного моря.

Столкновения с жителями начались во время почетного марша по улицам столицы от Вестерброгаде и Главной улице до крепости Кастель. Девушки бросали солдатам цветы, но иные зрители бросали в них гнилые яблоки и камни. Полиция охраняла корпус, а на Королевской площади ей даже пришлось прибегнуть к дубинкам.

На другой день добровольцы в пропагандистских целях прошлись маршем по улицам города, и в Спортивном зале была проведена вербовка нового пополнения. Затем состоялся парад в присутствии германского главнокомандующего. А потом уже начался собственно отпуск. Вот тут-то и пошли ежедневные драки и вооруженные нападения.

Супруги Мадсены ждали своего приемного сына Оге. Гарри вряд ли приедет, он не был у них и в первый свой отпуск и не написал ни одного письма.

Но пришел как раз Гарри. Пришел с известием, что Оге пал во славу Дании и ныне покоится на кладбище героев в Биакове. Это произошло в последние дни битвы у озера Ильмень, когда добровольцев-датчан уже выводили из котла. На его могиле поставлен маленький березовый крест с надписью: Оге Хенриксен, p. 16.111. 1924, ум. 24.VIII. 1942.

Бедный Оге так и не дождался собственной усадьбы, не стал колонистом и помещиком в завоеванной стране. Значит, такова божья воля. Фру Мадсен, конечно, больше любила Оге. Он был более послушен и любознателен, охотно всему учился. Он обязательно добился бы чего-то в жизни.

— Он и добился, — сказал Нильс Мадсен. — Стал героем. Прекрасная смерть — пасть за честь и свободу родины.

— Вот уж ничего прекрасного, — возразил Гарри. — Он сгорел, как полено. От бутылки с бензином. Мы не могли его спасти. Хотели застрелить, но нам не разрешили, черт побери.

Гарри вырос. По мнению супругов Мадсенов, солдатская жизнь пошла ему на пользу. Он стал мужчиной. Несмотря на сломанный нос, он имел прекрасный вид в военной форме. Батраки с восхищением слушали его рассказы. Он показал им револьвер, продемонстрировал, как его заряжать и разбирать. Вообще-то брать револьвер в отпуск не разрешалось, но Гарри всегда делал что хотел, револьвер пригодится, если еврейская чернь в Копенгагене очень уж обнаглеет. На Овергадене в Христиансхавне рабочие стащили фуражку и отняли штык у одного из боевых товарищей Гарри. Полиция нашла фуражку и вернула ему, а штык был брошен в канал, и его пришлось добывать водолазу. Гарри-то не позволит так с собой обращаться.

Нильсу Мадсену хотелось, чтобы Гарри, раз он дома и делать ему нечего и его кормят, немного поработал. Но Гарри предпочитал фланировать по улицам, демонстрируя свою форму и вызывая восхищение жителей поселка. Он медленно прохаживался вдоль заборов, чтобы все его видели. Все здесь было так мирно и так ничтожно; ему казалось, что он не был здесь целую вечность.

Ему захотелось выпить пивка в кабаке, куда он раньше никогда не заходил.

— Пива нет, — ответил кельнер. — Мы пьем его сами.

Но доброволец спокойно положил на стол револьвер.

— А это нюхал?

Пиво нашлось.

Нет, Гарри не был более ребенком, и Нильс Мадсен не имел над ним более никакой власти. Его нельзя было заставить работать, нельзя было задать ему взбучку. Он был уважаемым гостем в усадьбе; посмотреть на него и послушать приходили соседи и товарищи по партии. Он сидел в кресле в гостиной, поставив ноги в больших сапогах на ковер фру Мадсен, курил сигареты и сбрасывал пепел не глядя, куда попало.

Среди гостей были Мариус Панталонщик с супругой, управляющий из Фрюденхольма, бледный слуга Лукас, а также несколько телохранителей графа.

— А что поделывает граф и другие высокородные господа? — спрашивал фронтовик. — А когда вы возьмете власть в свои руки?

Граф находился в Боврупе в штабе фюрера. Вряд ли произойдут какие-либо изменения, пока у власти стоят все те же сторонники прежней системы.

— Здесь скоро невозможно будет жить, — пожаловался Нильс Мадсен. — Коммунисты ежедневно производят поджоги и взрывы. В нашей округе действует рыжий разбойник, хозяйничает вроде как хевдинг Гёнге в свое время, а полиция ничего не может поделать.

— Предоставили бы это нам, — сказал Гарри, — мы умеем обращаться с партизанами.

— А как выглядят русские — спросил Мариус Панталонщик. — Выродки? Какая там земля? Можно там вести сельское хозяйство?

— Красиво ли там? — спросила жена Мариуса.

— Там, где мы дрались, грязь и болота, — ответил Гарри. — Русские — болотные люди, а не европейцы. Они родились в болотах, и им легче ходить по этим болотам, чем нам. Это и командир нам говорил. Наша штаб-квартира помещалась в Биакове, город полностью разрушен и сожжен. Ничего красивого в нем нет. Наших покойников мы приносили в бункера и складывали там, от них несло падалью. А перевязочные пункты, куда ежедневно доставляли множество раненых! У попавших под мину всегда отрывало ноги. Мы кучами сортировали окровавленную одежду. Нет, ничего красивого в этом нет! В Митаве было лучше, там нас хоть от вшей избавили, хотя условия в казармах были собачьи.

— Бедный Оге, — пожалела фру Мадсен, — Так страшно об этом думать. Иногда трудно понять волю божью.

— Сегодня ты, завтра я, — возразил Гарри. — Это война. Оге был настоящий парень. У нас на дорожных работах использовались русские военнопленные. Один из них стянул пачку сигарет из нашего вагона. Вечером Оге поручили отвести их обратно в лагерь. В лесу он велел им остановиться и заставил укравшего сигареты вырыть яму, а потом застрелил его. Это война.

— А чем кончится война? Когда кончится? Когда фюрер вступит в Москву?

Член добровольческого корпуса не обладал достаточным кругозором, чтобы ответить на эти вопросы. Не был он силен и в географии. Но у Нильса Мадсена была карта, по которой он следил за ходом военных действий. Он понимал, что Россия будет разрезана посредине. Вот в чем гениальность плана Адольфа Гитлера. Германские войска уже дошли до Сталинграда на Волге, и через несколько дней город будет взят. Он показал на карте.

— Вот Волга, а вот Сталинград. Здесь и решится исход войны!

78

Портной Хеннингсен оплакивал своего сына. Старый член религиозной миссии сидел у своего друга Дамаскуса на одном из красных плюшевых стульев и жестоко укорял себя:

— Я гнилое дерево. Я во всем виноват. И я понесу за это кару.

— Вы всегда были хорошим человеком, — сказал типограф Дамаскус. — Вы идеалист и бескорыстно боролись за то, во что верили.

— Не всякий, кто твердит: «Господи, господи!» — войдет в царство небесное, — причитал старик. — Многие скажут в день страшного суда: «Господи, господи! Не от твоего ли имени мы пророчествовали. И не твоим ли именем бесов изгоняли?» А он ответит: «Я никогда не знал вас, отойдите от меня, делающие беззаконие».

— Я уверен, что вы никогда никому не причинили зла, — сказал Дамаскус.

— Мой сын причинил зло. Его имя у всех на устах. О нем говорят по английскому радио, о нем пишут в газетах, которые передаются из рук в руки в Престё. Мне показывают и спрашивают: «Инспектор Хеннингсен в лагере Хорсерёд — ваш сын? Очень жаль, что ваш сын пошел по этому пути. Я понимаю, как это тяжело для вас». Горе тем, кто обидит малых сих!

— Ваш сын несчастный человек. Но вы в этом не виноваты. Вы были добрым отцом.

— Я — гнилое дерево. Дерево познается по плоду. Доброе дерево не может принести плохих плодов. А гнилое не может принести добрых — сказано в священном писании. Это слова господа.

Слабый голос старика напоминал мышиный писк. Ранее у него был громовый бас, он проповедовал слово божие под открытым небом, и всем было его слышно. А теперь трудно было даже понять, что он говорит. Он одряхлел, глаза у него слезились, руки тряслись. Дамаскус давно его не видел и был потрясен происшедшей в нем переменой. Правда, старому Хеннингсену скоро исполнится девяносто лет, он прожил тяжелую трудовую жизнь идеалиста. Но если бы питался вегетарианской пищей и не отравлял свой организм паштетом и копченой колбасой, он бы еще на много лет сохранил и здоровье и быстроту движений.

— Вы были добрым отцом, — повторил Дамаскус. — Вы дали ему хорошее образование, отказывали себе во всем ради него.

— Я был тщеславен. Я допустил, чтобы мой сын стал известным лицом. Но какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?

— Нет ничего плохого в том, чтобы учить своих детей. Знания ведут к добру.

Старик вытер глаза.

— Он был такой маленький. Все ему давалось с трудом. И учиться ему было нелегко, хоть он и старался. Он всегда слушался старших. А мальчики в школе всегда издевались над Фредериком Антониусом. Мне приходилось встречать его и охранять от мальчишек по пути домой. Но я слишком стар и не могу больше помогать ему.

— Он сам теперь может постоять за себя, — утешил отца Дамаскус.

— А потом! Когда война кончится! Тогда его никто не защитит. Немцы проиграют войну, и что будет тогда с бедным Фредериком Антониусом?

— Ну, может быть, ничего плохого с ним и не случится. Он, наверно, избежит наказания. Хотя наказание, возможно, пошло бы ему на пользу именно потому, что он слишком долго был тюремщиком. Это нанесло ему большой вред. Я вообще считаю, что тюрьма никого исправить не может.

— Трудно будет тюремному инспектору самому оказаться в тюрьме, — задумчиво проговорил старик Хеннингсен.

— Лучше быть заключенным, чем тюремщиком, — сказал типограф. — Нехорошо, когда человеку дана власть над другими людьми.

— Да, может быть, кара послужит во спасение Фредерику Антониусу, — согласился старый портной, — Господь всемогущ.

Когда портной Хеннингсен был еще здоров и силен, он безвозмездно работал среди заключенных. Эта работа приносила ему много разочарований, но он переживал и радостные минуты, когда заключенный искренне раскаивался в содеянном и становился хорошим человеком.

Вот, например, Ольсен; он еще не раскаялся, не обратил еще свое сердце к Иисусу. Но все же Эгон Чарльз исправился, стал полезным членом общества. Почти четыре года он не совершает никаких противозаконных поступков. Он слабый человек, и прежде его окружали плохие друзья, но теперь его воля окрепла, видимо, кто-то оказывает на него хорошее влияние. Судя по всему, у него хорошая постоянная работа и живется ему неплохо. И он уже не производит впечатления обиженного судьбой, как было раньше.

— Очень трогательно, что Ольсен так предан старым друзьям, — сказал Дамаскус.

Ольсен по-прежнему заходил в маленькую типографию на Стенгаде поболтать с друзьями идеалистами. Правда, он еще не совсем избавился от своей слабости. Дамаскус не раз замечал, как Ольсен запускает свои длинные пальцы в ящик с набором и потихоньку кладет горсть шрифтов в карман. Но Дамаскус делал вид, что не видит, чтобы не обидеть гостя.

Старик Хеннингсен переночевал у Дамаскуса. Он собирался поехать в Хельсингёр увещевать сына. Ведь, может быть, это будет их последнее свидание в этой жизни. Старик чувствовал приближение смерти и жил одной только мыслью о вечном спасении сына и своем собственном, ибо в священном писании сказано, что дерево, не приносящее добрых плодов, следует срубить и бросить в огонь.

Вряд ли у Фредерика Антониуса найдется время выслушать увещевания. Правда, лагерь Хорсерёд пуст, но инспектор поглощен хозяйственными заботами и представительством. Лагерь окружили новой изгородью из колючей проволоки, приняли и более серьезные меры безопасности. Группы датских и немецких специалистов приезжали ознакомиться с нововведениями. Государственному прокурору по особым делам и начальнику департамента полиции, а также немецкому директору Штальману и штурмбаннфюреру эсэсовцев Антону Фесту продемонстрировали и новую изгородь и другие целесообразные усовершенствования. Когда немецкие господа заявили, что теперь они ничего не имеют против, чтобы снова вернуть в лагерь коммунистов, переведенных в тюрьму Вестре, инспектор Хеннингсен счел нужным обратить их внимание на то, что некоторых besonders aktive^[47], по его мнению, было бы безопаснее по-прежнему держать в тюрьме.

Немцам был вручен список имен этих особо активных: старший учитель Магнуссен, адвокат Мадс Рам, рабочий Мартин Ольсен и некоторые другие, навлекшие на себя немилость инспектора. По желанию немцев интернированных через некоторое время снова перевели в лагерь Хорсерёд mit Ausnahme derjenigen, die sich als besonders aktiv erwisen haben^[48].

— Что касается меня, — сказал адвокат Рам, — то я, несмотря ни на что, предпочитаю тюрьму с твердым, хотя бы и идиотским распорядком пребыванию в концентрационном лагере под началом самодура Хеннингсена.

Все были с ним согласны. Пребывание в тюрьме было довольно терпимым. Инспектор Хольгерсен делал заложникам послабления, какие были в его силах. В первую очередь чаще стали свидания. Письма просматривались не так строго и никогда не задерживались. Хольгерсен по-прежнему был уверен, что этот арест — своего рода защитная мера, принятая для того, чтобы уберечь коммунистов от еще худшей доли. Он с негодованием отвергал утверждение, что они заложники и будут выданы немцам по первому требованию.

— Неужели вы думаете, что я могу быть соучастником в предательстве своих земляков? — говорил он.

Заложники размещались в верхнем этаже тюремного крыла, предназначенного для уголовников, днем двери их камер не запирались, и они могли навещать друг друга. Питались они за общим столом в гимнастическом зале и гуляли на большом открытом дворе. Сторожили их два старых тюремщика, они не отравляли жизнь заключенным больше, чем это полагалось по службе, и, наоборот, оказывали по возможности разные мелкие услуги.

С воли доходили ободряющие известия. Заключенные радовались, узнавая об актах диверсий и о растущем движении Сопротивления, но их страшило приближение того часа, когда немцы возьмутся за заложников, которых датское правительство держало для них наготове. Немецкий план летнего наступления на Восточном фронте провалился. Третий месяц шли бои за Сталинград, а город все еще не был взят. Приближалась зима. Были все основания верить в светлое будущее. Но заключенные понимали, что чем лучше обстоят дела на воле, тем большая опасность грозит им…

В это время государственного прокурора по особым делам сменил другой, бывший городской судья, которого Рам знал как человека порядочного. Он попросил о свидании с ним, и это ему было тотчас же разрешено. В Полицейское управление Рама отвезли Хансен и Тюгесен.

Оба сыщика были чрезвычайно любезны и общительны. Они сообщили Мадсу Раму о последних слухах, ходивших по стране. Предполагалось осуществить нацистский переворот во время отпуска добровольческого корпуса «Дания». Из этого ничего не вышло потому, что фюрер нацистов в последнюю минуту струсил. В датской национал-социалистской партии имелась группа лиц, таких, как, например, граф Розенкоп-Фрюденскьоль, которые жаждали немедленно взять власть в свои руки, они нашли общий язык с офицерами, сторонниками военной диктатуры. Хансен и Тюгесен считали, что в нацистской партии царят раздоры и разногласия, и Раму нетрудно было это себе представить.

Кое-что ему было уже известно. Никуда слухи не проникают с такой легкостью, как в тюрьму. Обсуждался в тюрьме и политический кризис, возникший в связи с благодарственной телеграммой короля Адольфу Гитлеру, посланной в ответ на поздравления с днем рождения. Говорили, что фюрер счел себя оскорбленным краткостью королевской телеграммы. Немецкий посол в Дании Ренте-Финк был отозван, а датскому послу в Берлине Мору предложили покинуть Германию. Датское правительство сразу же принесло покаянную, король предложил кронпринцу посетить фюрера в Берлине, чтобы рассеять недоразумение. Но немцы были недовольны, и никто не знал, чем это кончится.

Мадс Рам охотно слушал болтовню сыщиков, понимая, что их поведение отражает ход военных действий и атмосферу в Дании. Но он не знал, что оба сыщика под руководством полицейского комиссара Хорсенса были заняты составлением нового списка лиц, которых правительство могло бы при случае арестовать ради ублаготворения немцев. Новая широко задуманная охота на датчан должна была смягчить политический кризис.

Вновь назначенный государственный прокурор по особым делам принял Рама любезно. Он не ограничивал время беседы, и Рам рассказал ему все, что тревожило заключенных. Они говорили о лагере Хорсерёд и об инспекторе Хеннингсене, и Рам перечислил все мелкие и нелепые придирки, отравлявшие заложникам жизнь.

— Мы, конечно, считаем интернирование не чем иным, как незаконным лишением свободы, — сказал Рам. — Мы также отлично понимаем, что это лишение свободы неизбежно кончится тем, что нас выдадут немцам. Но, по-моему, все же возможно установление каких-то терпимых взаимоотношений с чиновниками, под чьим непосредственным надзором осуществляется интернирование.

Государственный прокурор был совершенно согласен с Рамом.

— Отправят ли нас обратно в Хорсерёд, — спросил Рам, — или же будут держать в тюрьме, как особо важных заложников?

— Думаю, что вы скоро вернетесь в Хорсерёд.

— В таком случае необходимо отстранить от должности инспектора Хеннингсена. Он для этого не подходит.

— Да, не подходит, — подтвердил государственный прокурор.

Рам посетовал на оскорбительный контроль при свиданиях, и государственный прокурор обещал сделать все, что в его силах, чтобы свидания проходили без свидетелей. Он вообще намеревался добиться, чтобы, помимо интернирования как такового, заключенные не подвергались никаким ограничениям.

На вопрос Рама, как поведет себя датская полиция, когда немцы потребуют выдачи заложников, государственный прокурор ответил, что в этом отношении позиция правительства совершенно ясна: датские граждане, арестованные датской полицией, не будут выданы немцам. Если же немцы будут настаивать и применят насилие, всякое сотрудничество между немецкой и датской полицией прекратится.

— Передайте это вашим товарищам! Датчане, арестованные датской полицией, никогда не будут выданы немцам!

79

Таинственная «Гражданская организация» с ее внутренним, внешним и мобильным кругами, как и многие другие организации, подчинялась теперь государственному прокурору по особым делам. Отчеты от смотрителей дюн и начальников портов о странных явлениях в их округах более не поступали, члены профсоюзов, епископы и лесничие более не являлись активными членами общества любителей бабочек. Организация прекратила свое существование. Последнее сообщение из ее внешнего круга гласило, что у одной старухи в Престё живет рабочий с молочного завода, которого разыскивает полиция. Сообщение пришло слишком поздно, рабочий за это время сумел скрыться.

Писатель Франсуа фон Хане, руководивший в мирное время этой тайной организацией, смог снова посвятить себя литературным занятиям. Некоторое время он редактировал национал-социалистскую газету, а затем поселился в деревенской тиши в поместье Фрюденхольм, чтобы написать исторический труд о германцах.

Урожай был собран, праздник урожая проведен. Началась осенняя охота. Новый главнокомандующий германскими войсками в Дании генерал фон Ханнекен оказал честь Фрюденхольму, приняв участие в охоте с загонщиками. Фон Ханнекен, сменивший во время политического кризиса генерала Людке, относился к туземцам свысока и запретил офицерам проводить время с датскими коллегами. Но с национал-социалистами, к тому же дворянами, он мог разрешить себе насладиться охотой. Он ночевал в пресловутой кровати с балдахином, которая со времен Карла X Густава много раз принимала в свое лоно исторических личностей.

Затем во Фрюденхольм прибыл новый уполномоченный немецкого рейха доктор Вернер Вест, он был более общителен, чем суровый генерал, и охотно завязывал знакомства и связи с местной знатью. Вернер Вест ловко ездил верхом и вместе с графом предпринимал длинные прогулки по осенним лесам Фрюденхольма. Уполномоченный любил собак и очень подружился с двумя графскими любимицами овчарками, а также с помещиками, нефтяными королями и фабрикантами колбас, встречавшимися за гостеприимным графским столом.

Фрюденхольм был своего рода центром, местом встреч великих временщиков. Немецкие солдаты стояли на страже у ворот и у подъемного моста. А когда сгорел солдатский барак, только что построенный в поместье, уполномоченный отнесся к этому спокойно и, улыбаясь, сказал хозяину, что он тоже в молодости занимался диверсиями — во время оккупации Рура. Bin ja selber Saboteur gewesen^[49].

Франсуа фон Хане не мог бы придумать себе лучшего занятия, чем писать историю германцев. Из комнаты в башне, где он работал, открывался вид на зеландский ландшафт — поля, болота, леса, на датские церковные колокольни, прекрасную плодородную землю, чудесную часть великогерманского пространства.

А за пределами поместья, где обитали великие люди, жизнь шла своим чередом и простой народ занимался своим делом. Добрые соседи вскопали осенью сад старой Эмме. Мариус Панталонщик резал гусей к празднику святого Мортена, протыкая им уши вязальной спицей. Пастор Нёррегор-Ольсен читал проповеди о лесах,теряющих листву, о том, что год уже на исходе. Доктор Дамсё объезжал округу, делал больным уколы, выписывал рецепты и огорчался неразумной плодовитостью населения. Теперь вот Йоханна ждала ребенка, она страдала от зубной боли, ее мучила рвота, лицо ее покрылось коричневыми пятнами. А муж ее бродил где-то, взрывал заводы и сбрасывал поезда под откос. Что надумала Йоханна? Развестись и выйти замуж за Эвальда?

Ничего она не надумала. Она не умела думать и принимать решения. Просто она не выносила одиночества, а Эвальд не заикался о браке. Он просто перебрался из своей одинокой комнатки к Йоханне в ее просторную квартиру. Вилли нравился жилец. Он играл с ним, ездил на нем верхом, крепко держась за его кудрявую шевелюру. Эвальд был хороший парень. Но Маргрета сердилась и находила их поведение постыдным. О чем вы только думаете? К чему это приведет?

А они не думали. Странное то было время. Люди жили сегодняшним днем, не строя планов на далекое будущее. Ночью они слышали шум бомбардировщиков, летевших и немецким городам, стрельбу, видели лучи прожектора с береговых батарей у Юнгсховеде. По радио сообщали о разрушениях, смерти, жестокости. Черные шторы закрывали окна, люди жались друг к другу во мраке, не думая о последствиях.

Маргрета навещала мужа в тюрьме. Это было легче, чем ездить в Хорсерёд. Она в тот же день возвращалась обратно. Контроль посещений был не такой строгий, как раньше, и они могли поговорить. В тюрьме она узнавала много такого, о чем не слышала на воле.

Тюрьма Вестре снова была переполнена. За последние дни привезли несколько сот новых арестованных. В первую очередь тех, кто в тридцатых годах боролся в интернациональных бригадах в Испании. Их находили по старым полицейским картотекам. Поимка тщательно готовилась и четко осуществлялась. Засев в библиотеке тюрьмы Вестре, городской судья Сигурд Свенсен быстро выносил решения об интернировании согласно закону № 349 о запрещении коммунистической партии и коммунистической деятельности, хотя добрая половина заключенных никогда не была коммунистами. Утверждение его решений Верховным судом, отпечатанное заблаговременно, появлялось автоматически, по мере того как поступали апелляции на решения городского судьи. Правительство надеялось, что эти аресты смягчат политический кризис, возникший в датско-германских взаимоотношениях.

Одновременно были выданы немцам первые датские заложники. Полицейский комиссар Оденсе, передавший в свое время копию картотеки на коммунистов из Отделения «Д» своему другу — комиссару по уголовным делам Германсену в Дагмархусе, приказал доставить одного из заключенных в лагере Хорсерёд. Этот человек был недавно арестован согласно закону о коммунистах, а через осведомителя полицейскому комиссару Оденсе стало известно, что он принимал участие во взрыве немецкого гаража на Гриффенфельдсгаде в Копенгагене. Заключенного выдали гестапо. Там его бросили в темный карцер. Позже немецкий военный суд приговорил его к пожизненным каторжным работам в Германии.

Через некоторое время полицейский комиссар Оденсе позвонил инспектору Хеннингсену и отдал приказание привезти еще двух заключенных. Он выслал за ними полицейскую машину. Хеннингсен приказал этим двоим собрать свои вещи.

Уполномоченные заключенных потребовали, чтобы Хеннингсен сообщил им, отправляют ли их товарищей на допрос в датскую полицию или же речь идет о выдаче немцам. Инспектор отказался отвечать, отказался показать документ, подписанный государственным прокурором по особым делам и подтверждающий выдачу, отказался позвонить государственному прокурору и просить его приехать и самому дать объяснения. Тогда Хеннингсену сообщили, что заключенные не покинут лагерь, пока государственный прокурор не объяснит им цель их отправки в Копенгаген.

Узники собрались в одном из бараков, окружив двух своих товарищей. Хеннингсен испугался. Он позвонил в Хельсингёр в школу обучения полицейских и попросил немедленно выслать ему помощь. Вскоре три отряда учеников полицейской школы выстроились перед лагерем. Инспектор, эскортируемый ими, направился к бараку «Д», где собрались заключенные.

Он приказал двоим ранее указанным немедленно идти в административный барак, где их ждали полицейские комиссара Оденсе.

— Мы пойдем, как только узнаем, зачем нас отправляют в Копенгаген, — ответили они.

Инспектор приказал полицейским хватать заключенных, вытаскивать из барака и запирать в камеры. Вперед вышел один из заключенных.

— Мы пришли сюда, чтобы заявить протест против выдачи наших товарищей немцам. Добровольно мы не уйдем отсюда. Но незачем грозить нам силой. Мы не собираемся оказывать сопротивление и применять насилие против полиции.

— Хватайте их! — закричал Хеннингсен.

И сильные молодые полицейские бросились на беззащитных заключенных. С профессиональной жестокостью они били их, пинали, волочили по полу. Вскоре все были заперты в камеры. Хеннингсен победил. Два заложника были переданы посланцам Оденсе, нетерпеливо ожидавшим у машины.

Остальных заключенных весь день держали взаперти, а Хеннингсен вел переговоры с министром юстиции Ранэ о дальнейшем ходе событий. Было решено, что лагерь Хорсерёд снова будет эвакуирован, а интернированные переведены в тюрьму Вестре. И снова через Северную

Зеландию потянулась вереница зеленых машин с молчаливыми вооруженными стражниками. В тюрьме непокорных размещали по двое в камерах без права общения, без права на свидания, табак и передачи. Они пели и шумели в камерах, звонили, пока звонки не были выключены. Тогда они начали скамьями стучать в двери камер. Шум этот был слышен по всему зданию тюрьмы.

Предстояла выдача четверых заключенных. А из коммунистов, особенно активных, по мнению Хеннингсена, выдаче немцам подлежали двое. Хольгерсен отчаянно протестовал. Он упрямо стоял на том, что интернирование — мера защиты. Он лояльно и послушно выполнял приказы правительства, но не желал нести ответственность за выдачу земляков немцам.

Ранэ не обратил внимания на протест директора тюрьмы. Хольгерсен всего на день смог задержать выдачу, и то лишь потому, что умер. На следующий день из Нюборга прибыл высокий толстый человек. Под его ответственность четыре заложника были выданы. Не без гордости датская полиция в тот же день передала немцам трех схваченных ею парашютистов.

За стенами тюрьмы люди готовились к рождеству, многие и не подозревали, что страна только что пережила опасный кризис.

С одобрения немцев и при поддержке всех партий ригсдага министр иностранных дел Скавениус взял в свои руки бразды правления. Новое правительство прежде всего обратилось к ригсдагу с ходатайством издать закон о полномочиях, который дал бы ему право без решения ригсдага принимать необходимые с его точки зрения меры по поддержанию спокойствия и порядка и бороться с деятельностью, которая при данной серьезной ситуации в оккупированной стране могла бы поставить под угрозу ее интересы и безопасность.

Проект закона о полномочиях, изложенный министром юстиции Ранэ, был принят единогласно. Соответствующий параграф закона дал правительству право устанавливать особые правила по рассмотрению дел и вынесению приговоров, без привлечения присяжных и обычных судей и с назначением специальных судей.

Еще до принятия этого закона датским полицейским удалось арестовать руководителя коммунистической партии. Его не судили, а через двенадцать часов после ареста решением правительства выдали гестапо. Через некоторое время пресс-бюро Министерства иностранных дел опубликовало официальное сообщение об аресте нескольких активных коммунистов.

«Усилившаяся за последнее время подпольная активность коммунистических групп в Дании, их призывы к диверсиям и осуществление ими актов насилия привели к необходимости суровой борьбы. В этой связи был осуществлен арест некоторых коммунистов и некоммунистов, объединившихся с целью противопоставить широкие слои датского народа правительству…

…Подпольная организация «Свободная Дания» была создана коммунистами и через свой орган подбивала население на незаконные действия. В газете, в частности, содержались призывы к саботажу и диверсиям. Газета выпускалась в основном на средства коммунистов, но для того, чтобы выступать от имени более широких слоев населения, формально газета не была коммунистической, и, таким образом, удалось заинтересовать ею и вовлечь в подпольное сотрудничество с коммунистами и некоммунистов…»

80

После изгнания непокорных лагерь Хорсерёд не пустовал. Из переполненной тюрьмы Вестре в него перевели триста арестованных. Инспектор Хеннингсен встретил их обычным криком.

Поднявшись на цыпочки, он кричал бывшим добровольцам гражданской войны в Испании:

— В лагере должны царить порядок и дисциплина! Вы обязаны беспрекословно мне повиноваться и выполнять все мои приказы! Я не терплю возражений! Поняли?

Пока он говорил, заключенные медленно наступали на него, и маленький человечек отступал. Они поняли, что он боится. Тогда они вдруг сделали поворот «кру-у-гом» и повернулись к нему спиной. Они не намерены были слушать его вопли.

Большинство арестованных были молодые люди. Они сражались в интернациональной бригаде против фашистов генерала Франко, и их трудно было запугать. Они снова были вместе, это поднимало их дух и создавало у них такое чувство, будто их вновь призвали в бригаду. Преисполненные бодрого воинственного мужества, они ходили, по-военному твердо ступая по земле.

В лагере им выдали старые шинели. Им это пришлось по душе. Они разделились на колонны, маршировали, делали различные упражнения под веселые выкрики команды и забрасывали друг друга кусками торфа, изображавшими ручные гранаты. Надзирателю, случайно проходившему мимо, набросили мешок на голову и взяли в плен. Правда, его тут же успокоили, объяснив, что это пока лишь упражнения, пусть не боится, это еще не по-настоящему.

Инспектор Хеннингсен подписывал все новые приказы. Спортивные упражнения были запрещены, запрещено было покупать пли приносить в лагерь спортивные принадлежности, могущие быть использованными в качестве оружия. Инспектор запретил заключенным собираться вместе. Надзиратели обязаны вмешиваться, обнаружив, что собралось более пяти человек. Кроме того, интернированным было запрещено вести между собой политические беседы.

За две недели Хеннингсен издал пятьдесят восемь приказов, содержащих самые хитроумные и утонченные запреты. Заключенные, получив приказ, клали его в почтовый ящик, откуда он возвращался на письменный стол Хеннингсена.

Нервы Хеннингсена не выдержали. Он не выходил из конторы, помещавшейся за пределами колючей изгороди лагеря. Припадки дикого бешенства перемежались периодами глубокой депрессии. Страх цепко держал его в своих когтях. Его подчиненные не в состоянии были удержаться от улыбок, когда его приказы возвращались к нему на стол. Он не мог обеспечить необходимый порядок в лагере и даже не решался войти за изгородь, где правили заключенные.

Сидя в своей конторе, он приказывал, чтобы заключенных на ночь запирали. На следующий день ему докладывали, что заключенные сломали замки. Привезли висячие замки, но и они оказались сломанными. Хеннингсен обратился в тюремный директорат за помощью, в третий раз требуя эвакуации лагеря.

В директорате с ним говорили холодно. В теперешних условиях эвакуация нежелательна. Нежелательно привлекать внимание общественности к тому, что происходит в лагере. Нежелательно вообще, чтобы о лагере вспоминали.

Из лагеря, вступить в который инспектор не осмеливался, пришел новый рапорт: испанские добровольцы, одетые в военные шинели и подпоясанные ремнями, военным маршем вошли в барак-столовую. Под шинелями они держали отломанные ножки стульев. Они отказывались покинуть барак, пока не будут удовлетворены их требования.

Хеннингсен по телефону послал новый сигнал бедствия в тюремный директорат. Помощь нужна немедленно. Ему сообщили из тюрьмы Вестре, что в Хорсерёд едет новый инспектор, обладающий особыми полномочиями.

В ожидании предстоящей битвы с заключенными Хеннингсен принял свои меры. Он раздал надзирателям слезоточивые бомбы, но не позволял им напасть на барак, пока не придет помощь со стороны. Он не доверял лагерному персоналу.

Инспектор из тюрьмы Вестре приехал в автомобиле с полномочием на месте уволить Хеннингсена. С отвращением он смотрел, как плакал маленький человечек.

В барак был послан надзиратель, чтобы пригласить уполномоченных на переговоры. Три человека решительно вышли из барака, уверенные, что их вызывают выслушать ультиматум Хеннингсена. Они были изумлены, увидев на стуле маленького инспектора высокого толстого человека.

— Кто вы? — с удивлением спросил один из уполномоченных.

— Енсен, инспектор лагеря Хорсерёд.

Он любезно сообщил, что Хеннингсен уволен и что оп сам, помимо своей должности инспектора тюрьмы Вестре, взял на себя еще и руководство лагерем Хорсерёд. Он не сможет бывать в лагере ежедневно, но ему назначат заместителя, который будет заниматься текущими делами.

— Каковы ваши пожелания, господа? Из-за чего идет борьба?

Уполномоченные объяснили, что в лагере больные предоставлены самим себе. Они обращались к Хеннингсену о требованием организации пункта первой помощи и приглашения в нужных случаях врачей. Хеннингсен вообще не пожелал разговаривать об этом. Вот почему возник конфликт.

Инспектор Енсен тут же обещал, что пункт нерпой помощи будет создан немедленно, что он позаботится и о враче. Если у заключенных есть еще пожелания, пожалуйста, говорите.

В лагере Хорсерёд началась новая эпоха. Она совпала с окружением 6-й немецкой армии у Волги.

Весной заключенных из тюрьмы Вестре привезли обратно в Хорсерёд, и они не узнали его. Казалось, что они приехали в санаторий. Все их прежние требования были выполнены. Лагерь расширили, и хотя количество заключенных увеличилось, все же стало просторнее. К востоку от старого лагеря на открытом месте был построен еще один лагерь. А по другую сторону шоссе на Хельсингёр построили небольшой лагерь для интернированных женщин, которые целых два года находились взаперти в тюремных камерах.

Инспектор Енсен поручил повседневное руководство лагерем Хорсерёд молодому вице-инспектору. Сам он бывал в лагере редко. Новый начальник был человек вежливый, воспитанный, и ему явно было предложено удовлетворять по возможности все претензии интернированных. Никаких приказов. Жизнь за колючей проволокой текла сама по себе. Контроль при свиданиях отменили, цензура писем ограничивалась чистой формальностью. Никому не приходило в голову читать, что пишут заключенные женам, и не было случая, чтобы письма задерживались.

— Почему, черт возьми, так не было с самого начала? — спросил Мартин Мадса Рама.

— Сталинград, — ответил Рам. — Правительство более не верит в победу немцев. День расплаты приближается.

— Было гораздо легче ввести все эти улучшения в 1941 году, когда немцы были заинтересованы в добрых отношениях. Зачем же ждали, пока немцы обозлятся и перестанут считаться с общественным мнением?

— Тогда думали, что немцы выиграют войну. Больше этого не думают. Но мы по-прежнему заложники.

— Мы живем, как в доме отдыха.

— Да, надо признаться, кормят они своих заложников хорошо.

— Питание здесь безукоризненное, — подтвердил Магнуссен.

— Да, когда нас выдадут немцам, мы будем выше средней упитанности, — сказал Мадс Рам.

Целый барак был отведен для свиданий с женами и детьми. Его перестроили, сделали маленькие отдельные комнатки, где можно было спокойно беседовать и даже запереть дверь. Был разбит и маленький садик, где в хорошую погоду родственники могли посидеть и выпить суррогатного кофе.

— Похоже на гостиницу, — сказала Маргрета. — Помнишь отвратительного надзирателя с торчащими красными ушами, который слушал наш разговор, когда я приезжала сюда в первый раз?

— Он был нацист, — ответил Мартин. — Один из ставленников Хеннингсена. Это он и сфотографировал нас в лагере и послал фотографию в газету «Федреландет». Его выгнали.

— А где Хеннингсен?

— Получил место в тюремном директорате. Говорят, начал пить.

— Его отец умер. Ты помнишь, он был членом религиозной миссии в Престё и на велосипеде развозил разные божественные брошюрки.

— Вот как. А как поживает Йоханна? Родила?

— Нет, но скоро родит. Это очень грустно. Как отнесется к этому Оскар?

— Говорят, Оскар очень переживает.

— Кто говорит?

— Сестра Эрика Хеста. Ее муж тоже здесь в лагере. Правительство предлагает десять тысяч крон тому, кто разыщет Эрика Хеста. Он стоит дороже Оскара.

— Откуда вы здесь так много знаете? Вы знаете больше нас.

— Ничего удивительного. Каждый день люди с разных концов страны приезжают сюда на свидания. Мы стали своего рода центральным бюро информации. И, конечно, получаем все подпольные газеты. Как поживает Якоб?

— Хорошо.

Они говорили о чем угодно, только не о будущем. В их свиданиях всегда было что-то нереальное, похожее на сон, и они старались не думать о том, что когда-то нужно проснуться.

— Не пугайся, если я однажды заеду в гости домой, — сказал Мартин, — На минуточку.

— Какая чепуха!

— Ничего невозможного в этом нет.

— Не верю.

— Слышишь кукушку? — спросил Мартин. — У нас здесь тоже есть кукушка. Она кукует совсем как у нас дома. Так красиво. Я всегда любил слушать кукушку.

— В этом году я впервые ее слышу, — сказала Маргрета, — Можно посчитать, сколько лет нам осталось жить.

— Нет, не надо, не будем считать.

Маргрета вздрогнула, оба встали.

Лето в этом году выдалось хорошее. Заключенные много времени проводили на воздухе и загорели. Из елового леса доносился чудесный запах смолы и хвои. Кукушка куковала, не переставая.

Они жили на природе. У Торбена Магнуссена в камере был маленький аквариум, и он демонстрировал товарищам нервное поведение гюринид, маленьких блестящих водяных жучков, беспокойно крутящихся в воде.

— Посмотрите, они не могут двигаться по прямой, а всегда кружат вокруг своей цели. Странно, правда?

— Они похожи на наших поэтов, — сказал Мадс Рам. — Те тоже не могут подойти к теме прямо. Вечно ходят вокруг да около, точно заколдованные.

— Американец Броу написал очень интересный труд о реакции этих жуков на опасность, — сказал Магнуссен.

Когда их впервые везли в Хорсерёд на полицейских машинах, Рам посмеивался над восхищением Торбена Магнуссена местными водяными насекомыми. «Может быть, ты воображаешь, что тебе разрешат ловить здесь головастиков?» — спросил он тогда. Теперь же Магнуссен получил разрешение ловить водяных насекомых в болоте у озера Гурре в сопровождении надзирателя, который также этим интересовался. Ему позволили иметь аквариум и читать все, что ему заблагорассудится, о жизни насекомых.

— Почему же Хеннингсен не разрешал мне читать книги о мошках и плавунцах? — вопрошал старший учитель.

— Потому что это было до Сталинграда, — отвечал Рам.

Хорсерёд был как бы маленьким заповедником в объятой тревогой стране. За его изгородью шла война. Диверсии более уже не были случайными поджогами, совершенными одиночками. Это были регулярные военные действия. Выводились из строя крупные промышленные предприятия. Прерывалось железнодорожное движение.

Война на датской земле велась систематически и организованно. В провинциальных городах вспыхнули забастовки. Партийные и профсоюзные лидеры по радио заклинали своих земляков проявлять благоразумие и доносить на диверсантов.

Накануне Ивана Купалы в мирном уголке Хорсерёда заключенные видели отсветы пожарища. Горел крупный завод. Узнали, что это в Хеллебеке. Может быть, этот костер — привет от Эрика Хеста, товарища, проложившего подземный туннель. Хорошо, что он на воле.

Десять тысяч крон было обещано тому, кто укажет местонахождение Эрика Хеста. Можно было заработать и на рабочем молочного завода Оскаре Поульсене. Доносчик Эгон Чарльз Ольсен получал жалованье, равное жалованью начальника департамента. Министр юстиции Ранэ требовал ассигнований в миллион крон на закупку пулеметов, которые ПОЛИЦИЯ могла бы пустить в ход против соотечественников.

Жизнь в Хорсерёде текла мирно. Но не идет на пользу эта мирная жизнь, когда твои товарищи и земляки ведут войну. Плохо, когда человек обречен быть пассивным, бездеятельным, когда он может лишь поспорить о том, что нужно было бы сделать, и лечь спать. Плохо ждать и быть заложником, даже если тебя хорошо кормят.

81

Перед домом Маргреты останавливается автомобиль, а в теперешние времена так неприятно, когда к твоему дому подъезжает машина. Маргрета осторожно открывает дверь, за ней теснятся любопытные дети.

Дверь машины открывается, и из нее выходит Мартин.

— Ну, как вы тут поживаете?

— Боже мой! Каким образом ты здесь?

— Я же говорил, что приеду в гости. Здравствуй, Роза, здравствуй, Герда, здравствуй, малыш Петер! А куда вы дели Викторию?

— Спит, — отвечает сбитая с толку Маргрета. — Но каким образом ты здесь?

— Я приехал только на минутку. Это удалось устроить. Познакомься с господами. Сержант Хансен и сержант Тюгесен.

— Мы хорошо знакомы с фру, — отвечают полицейские из автомобиля. — Нет, спасибо, у нас нет времени зайти в дом. Нам нужно ехать дальше. Вы прекрасно обойдетесь без нас, ха-ха…

— У них дела в Престё, — объясняет Мартин. — Ну, пока!

— Они уезжают? Ты останешься здесь один?

— Да. Нам нужно ехать. Но мы вернемся и захватим вашего мужа в четыре часа. Позаботьтесь о нем хорошенько!

Полицейские уезжают. Из соседнего дома Енс Ольсен и его толстухи дочери смотрят во все глаза, расплющив носы об оконное стекло.

Да, вот до какой степени изменилось положение. Уже не было редкостью, что интернированный приезжал навестить семью. Его отвозили полицейские из отделения государственного прокурора, оставляя на короткое время, и потом в назначенный срок забирали. Существовало джентльменское соглашение между заключенными и охраной, и никто его не нарушал.

Мартин ходит по своему дому, дотрагиваясь до различных вещей. Все как было. Только кое-что передвинуто, да цветы на подоконниках или выросли, или сменились другими.

— Камедное деревце погибло в морозы. Жаль.

Но дикий виноград в углу совсем закрыл стену, скоро он заполнит всю комнату.

— Придется куда-то пересадить, — говорит Мартин.

Младшие дети несколько смущены, они не привыкли видеть мужчину в доме. Роза же прижалась к отцу и не хочет его отпустить. Разбудили Викторию,

— Посмотри-ка, кто пришел!

Два года назад он был дома. Тогда тоже было лето. Все здесь как было, и все же что-то изменилось. Дети и цветы выросли. Часы на стене тикают, как всегда. Время идет.

— Сварить кофе?

— Нет, не надо.

— Сварю чашечку, это быстро. Герда, принеси лучинок.

— Во Фрюденхольме был пожар, — рассказывает Роза. — Там опять сожгли немецкий барак.

Повсюду что-то происходит. Во многих городах осадное положение и по вечерам запрещено выходить из дому. Вспыхивают забастовки. Несмотря на строгий запрет, проводятся массовые собрания и демонстрации. Немцы стреляют в народ.

Что будет дальше? Когда немцы уже и формально возьмут власть в стране? И что станется с заключенными в Хорсерёде?

— Мы вели переговоры с министром юстиции, с комиссией ригсдага и тюремным директоратом, — говорит Мартин. — Нам дали торжественное обещание открыть лагерь, если немцы придут к власти.

— Можно им верить? — спрашивает Маргрета.

— Да, можно. Это обещал и начальник лагеря и служащие.

В дверь стучат. Енс Ольсен просовывает в нее Голову.

— Мне показалось, что я видел Мартина. Ты приехал?

— Да, здравствуй, как поживаешь?

— Хорошо. Тебя выпустили, Мартин?

— Нет, я только в гости.

— Но я видел, они уехали.

— Они поехали в Престё. Вернутся и захватят меня.

— Боже всемогущий! Ты же можешь убежать.

— Нет, я дал слово.

— Но все-таки!

— Как поживают твои дочки?

— У Элли немного болит живот. Вот тут давит, и кал у нее совершенно черный.

— Она есть слишком много лакрицы, — говорит Маргрета.

— Не-ет. Доктор тоже говорит, что она больна. Ее нужно положить в больницу на исследование, по пока там нет места.

— Не выпьешь ли чашечку кофе? — спрашивает Маргрета.

— Нет, спасибо, не буду мешать, раз у тебя такой гость. Сколько времени ты пробудешь дома, Мартин?

— Недолго. Они приедут в четыре часа.

— Боже ты мой, вам же надо еще поговорить. Прощайте, всего тебе хорошего, Мартин, и возвращайся поскорее домой!

Снова бьют часы.

— У них такой красивый звук, — говорит Мартин. — Как давно я его не слышал. Хорошие часы. Ты не забываешь заводить их каждое воскресенье?

— Роза мне всегда напоминает.

— Хорошо, что у тебя есть Роза.

Время идет и быстро и медленно. Виктория не желает сидеть на коленях у Мартина, она его побаивается. Но смотрите-ка, она уже умеет пить из чашки! Она умная, не по возрасту развитая девочка. Петер и Нильс ожесточенно ссорятся из-за бутерброда. Отдай же ему, Нильс!

— Все ему да ему! — кричит Нильс. — Всегда! Противный мальчишка!

— Как тебе не стыдно, Нильс, ведь папа дома! Перестань!

Нильс чувствует себя оскорбленным, выходит из-за стола и со злостью хлопает дверью.

Пятеро детей. Хорошо иметь пятерых красивых, здоровых детей. Хорошо, когда в доме дети. Но плохо, что отец не может быть с ними.

Время идет и быстро и медленно, когда оно ограничено и когда чего-то ждешь. Нельзя чувствовать себя хозяином дома, когда ты пришел сюда всего на два часа. Маргрета обязательно хочет дать Мартину что-нибудь с собой.

— Не нужно, оставь! Скоро они вернутся. Не трать время па поиски!

Мартин находит Нильса, примиряет его с братом, но на это уходит немало времени.

— А где кошка? — Мартин почти забыл о старой серой кошке.

— Где-то бегает, — говорит Герда, — она всегда бегает, а придет домой — только и делает, что спит.

Хорошо сидеть в своем кресле, в своей комнате. Но Мартину не сидится. В доме столько дела для хозяйских рук. Только за короткий срок все равно всего не переделаешь.

Часы бьют.

— Они приехали, — кричит Нильс. — Вон они.

— До свидания.

До свидания, Петер, Герда. Мартин целует их, Герда обязательно хочет показать ему свои рисунки. Нет, ему пора. Нельзя заставлять людей ждать. Роза прижимается к нему. Но маленькая Виктория отворачивается. Это потому, что у нее режутся зубки.

— До свидания, приезжай опять.

— Да, я скоро приеду, — говорит Мартин.

Семья машет вслед отъезжающему автомобилю. Енс Ольсен и его толстухи дочери стоят у окон.

Он больше не приехал.

Положение в стране осложнилось, и немцы пожелали заполучить заложников. Однажды вечером без предупреждения они появились в Хорсерёде и забрали сто сорок трех мужчин и семь женщин, которых вскоре отправили в лагерь уничтожения Штутгоф возле Данцига,

В Штутгофе Мартин стал номером 25803.

82

Когда немцы ночью 28 августа появились в лагере Хорсерёд, некоторым заключенным благодаря мраку и возникшей суматохе удалось бежать. Бежали девяносто шесть человек.

Было заранее ясно, что-то должно произойти. Политическое положение осложнилось. Сержанты Хансен и Тюгесен сообщили в лагерь по телефону, что немцы предъявили датскому правительству ультиматум. Срок его истек в шестнадцать часов, его отклонили, и правительство уйдет в отставку. Несмотря на протест полицейского комиссара Оденсе, они сообщили то же самое в тюрьму Вестре. Инспектор Енсен спешно собрал всех заключенных коммунистов и отправил их в Хорсерёд с таким расчетом, чтобы они могли выехать из Копенгагена до шестнадцати часов. Предполагалось, что к тому времени немцы захватят тюрьму.

В Хорсерёде заключенные вели переговоры с лагерным начальством. Министр юстиции Ранэ торжественно обещал, что заключенных не выдадут. Если немцы захватят лагерь, датские власти откроют его заблаговременно, чтобы заключенные могли бежать.

Начальник лагеря сказал, что не будет удерживать заключенных силой, если они пожелают покинуть лагерь, но просил их подождать. Существуют средства связи. Лагерь будет заранее извещен. Если же они покинут лагерь сейчас, пока ведутся переговоры, их бегство может явиться предлогом для срыва переговоров. Он просил интернированных проявить лояльность в отношении датского правительства и подождать, пока лагерь известят.

Лагерь никто не известил.

Начальник лагеря все еще надеялся на телефонную связь с Копенгагеном и ждал, но тщетно. Немцы пришли в Хорсерёд без предупреждения. Они заняли сначала недавно отстроенный новый лагерь, явно не зная, что есть еще один. В старом лагере раздался крик: «Немцы пришли! они здесь!» Заключенные выбежали из бараков к изгороди. Тащили одеяла и матрацы, бросали их на колючую проволоку, громоздили возле изгороди столы и скамьи, прожектор был погашен. Стояла кромешная тьма, лил дождь.

Лагерный персонал вел себя пассивно. Только один надзиратель пробил тревогу, но никто на это не реагировал. Немцы были уже у входа. Раздались выстрелы. Один за другим девяносто шесть человек перелезли через изгородь, перетащили даже товарища с деревянной ногой, прежде чем были обнаружены немцами.

— Это надо было предвидеть, — сказал Торбен Магнуссен Мадсу Раму. — Мы вечно совершаем одну и ту же ошибку, мы слишком порядочны и верим в порядочность других. Мы об этом уже говорили.

— Давай отложим спор до другого раза, — ответил Рам.

Позади них шла отчаянная стрельба. Они ползли по лесу. Потом поднялись и побежали по грязи и воде. Они были уверены, что немцы окружают лагерь. Надо бежать поодиночке, тогда некоторым, может быть, удастся спастись.

Человек с деревянной ногой отстал от товарищей. Он не мог идти дальше. Деревянная нога застревала в жидкой грязи. Он забрался на ель. Это был рабочий с табачной фабрики, у него в кармане оказалась коробка датских сигар, и он курил их всю ночь, сидя на дереве. На следующий день ему каким-то невероятным образом удалось добраться до Эсрома, где у него были друзья.

Торбен Магнуссен направился в Тикёб. Он выпил утренний кофе в кабачке, но отклонил предложение хозяина остаться. Это было слишком близко от Хорсерёда. Можно было предполагать, что немцы выставили патрули. Позже он пешком направился в Хиллерёд.

Мадс Рам кружил по лесу и после долгих странствий по кустарнику и болотам оказался снопа у лагеря. Услышав немецкую команду, он быстро повернул назад. Он избегал дорог и тропинок, где можно было ожидать немецких патрулей. Впереди показался просвет. Лес кончился. Тут нужно быть особенно осторожным. Он перелез через каменную ограду и спрыгнул на поле. Темная фигура выскочила из куста перед ним, и на секунду Рам подумал, что все старания были напрасны. Но оказалось, что это теленок, он лежал под кустом, и Рам его спугнул.

Рам прошел полем к хутору и постучал.

— Разрешите мне спрятаться на сеновале, я бежал из лагеря Хорсерёд — его захватили немцы.

— Нет, — ответил хозяин. — Убирайся! Всякая сволочь ходит тут по ночам! Вон!

Рам побрел дальше полями во мраке к следующему дому. И там он не нашел пристанища.

— Мы не хотим вмешиваться в такие дела. Шагай отсюда поскорее, а то я позвоню в полицию!

Мадс шел дальше по полям, через изгороди и канавы. Он не хотел выходить на дорогу, которая, наверно, просматривалась немцами. Не знал, где находится, куда идет. Даже когда рассвело, он не понял, куда попал. Он снова был в лесу. Заполз в заросли ежевики и сел.

Он посмотрел на часы. Семь часов. Значит, он просидел в зарослях целый день. Маленькие зверьки вылезали из норок и смотрели на него. Целая семья мышей подошла к нему вплотную, желая выяснить — что это за штука. Птицы наклоняли головки и рассматривали человека, сидевшего в кустах ежевики. Жаль, он не знал этого раньше: оказывается, если ты сидишь спокойно в кустах ежевики, то звери подходят к тебе поздороваться. Четырнадцать часов просидел Мадс Рам, не двигаясь и наблюдая за животными. Было очень холодно.

Когда стемнело, оп направился дальше. Неужели не найдется места, где можно выспаться; он чувствовал, что выбился из сил. В третий раз он зашел на какой-то хутор и попросил хозяина, как доброго датчанина, дать ему пристанище.

— Боюсь, — ответил хуторянин. — Это может стоить мне головы. По радио объявили, что в стране осадное положение. Иди еще куда-нибудь.

— Я заплачу, — уговаривал его Рам. — Я адвокат и человек состоятельный. Я хорошо заплачу.

Его пустили на сеновал. Принесли молока и еды. Хозяин был смертельно напуган.

— Вы говорите, вы адвокат?

— Да, и, может, когда-нибудь мне тоже доведется помочь вам.

Он прожил на сеновале двое суток. Одежда его высохла, он отчистил ее от грязи. Теперь, наверное, в округе уже спокойно.

На следующее утро хуторянин сказал:

— Я не хочу, чтобы вы оставались здесь. Не могу рисковать. Съешьте завтрак и уходите.

— Прекрасно, — ответил Рам. — Только одолжите мне ваш велосипед.

— Велосипеда я никому не дам!

— Послушайте. Я уйду. Если немцы меня схватят, меня расстреляют. Но и вас тоже, добрый человек. Если немцы узнают, что вы скрывали меня здесь, вас ничто не спасет. Это печально, но факт.

— Уходите. — Хуторянин почти плакал.

— Я уйду, но не более ли разумно с вашей стороны дать мне велосипед? Тогда у нас обоих будет больше шансов выйти из этой истории живыми.

— Берите, — в отчаянии согласился хуторянин.

— Вы добрый датчанин, — Мадс Рам похлопал его по плечу. — Не падайте духом!

— Пойдемте, я дам вам велосипед. У него хорошие покрышки. Но я требую, чтобы вы его вернули!

— Обязательно. Скажите, когда я выеду на дорогу, мне надо свернуть налево, чтобы попасть в Копенгаген?

— Боже вас сохрани, тогда вы прямехонько попадете в Хорсерёд. Вам нужно ехать в обратном направлении!

— Спасибо. Прощайте. Я буду осторожен с велосипедом.

— Так вы адвокат?

— Да. Прощайте.

Стоял ясный солнечный день. Как свободный человек Мадс Рам ехал на велосипеде по шоссе. У Квистгорда он въехал в рощицу и некоторое время наблюдал за дорогой. Он не видел ни немецких патрулей, ни военных машин, ни датских полицейских автомобилей. Мимо проходили машины с молоком, с овощами и другим мирным грузом.

В Хёрсхольме он увидел объявление генерала фон Ханнекена:

«События последних дней показали, что датское правительство более не в состоянии поддерживать спокойствие и порядок в Дании. Беспорядки, вызванные вражескими агентами, направлены непосредственно против вермахта. Поэтому я объявляю военное осадное положение во всей Дании.

Приказываю:

1. Чиновникам и служащим общественных учреждений продолжать лояльно выполнять свой служебный долг, следуя указаниям, данным немецкими властями.

2. Скопление более пяти человек на улицах и в общественных местах запрещается, равно как и всякие неофициальные собрания.

3. С наступлением темноты запрещается всякое движение на улицах.

4. Впредь до дальнейшего распоряжения запрещается пользоваться почтой, телеграфом и телефоном.

5. Забастовки любого рода запрещаются. Призыв к забастовке во вред немецкому вермахту служит на пользу врагу и карается смертью.

Нарушение данных постановлений карается немецким военным судом. При скоплениях народа, актах насилия и т. п. будет неукоснительно применяться оружие».

Мадс Рам поставил велосипед и отправился в парикмахерскую, чтобы избавиться от многодневной щетины. Здесь он узнал о событиях последних дней и понял, что в стране нет правительства. Он не решался расспросить поподробнее, чтобы не выдать себя.

Когда он хотел заплатить, парикмахер похлопал его. по плечу:

— Ничего не надо. Счастливого пути!

83

Как только почта снова начала функционировать, Расмус Ларсен получил циркулярное письмо своей партии, в котором излагались причины происшедших событий и указывались ответственные за них лица.

«Коммунисты и шовинисты утверждают, что события последних дней доказали несостоятельность политики, проводившейся партиями сотрудничества с 9 апреля, и правоту шовинистов и коммунистов. Это совершенно произвольное толкование положения вещей, и подобным заявлениям следует во имя истины давать энергичный отпор.

Между партиями сотрудничества не было никаких разногласий по вопросу о целях и методах датской политики. Эта политика осуществлялась целеустремленно и с полной ответственностью. Три прошедших года доказали, что это единственно правильная политика. Только шовинистические и коммунистические элементы пытались противодействовать ей. Эти элементы стремились подорвать сотрудничество, в результате чего возникло кризисное положение, могущее привести к краху и опасным переменам для страны и народа.

При каждой попытке замазать или исказить эти факты необходимо разъяснять истинное положение вещей. Следует со всей энергией отстаивать правильную точку зрения и разоблачать коммунистическую и шовинистическую агитацию повсюду, где она ведется. Профсоюзные и политические организации неоднократно и заблаговременно указывали, к чему может привести безответственная агитация».

Вооружившись этими указаниями, Расмус Ларсен мог со знанием дела отстаивать правильную точку зрения. Он знал, что нужно говорить, когда возникали споры. В происшедшем несчастье виновны только безответственные шовинистически-коммунистические элементы. Они подорвали ту политику, которая могла бы сохраняться до окончания войны на благо датскому обществу.

Страна продолжала существовать без правительства. Местное самоуправление заседало, дети ходили в школу, газета «Амтсависен» выходила. Административными делами занимались канцелярии министерств, начальники департаментов управляли своими отделами, и во Фрюденхольме почти не чувствовалось изменений. Осадное положение здесь тоже не ощущалось. Бывало, что собирались и более пяти человек. Новости приносили и радио и соседи. Стало известно, что датская армия разоружена, что все солдаты арестованы. Кое-где они оказали сопротивление, но оно было сломлено. Немцы забрали дорогостоящее оружие, автомобили, шерстяные одеяла, сапоги, все это было им необходимо, поскольку дела на фронтах шли плохо. Но моряки затопили все военные корабли, и тут немцам ничем не удалось поживиться.

Генерал фон Ханнекен проявил великодушие в отношении арестованных датских солдат. Он заявил, что, как только позволят технические возможности, они будут освобождены. Это можно было прочесть в газетах.

«Поскольку евреи, которые своей антинемецкой подстрекательской деятельностью и оказанием моральной и материальной помощи террористическим актам и диверсиям, что в значительной степени обострило положение в Дании, благодаря мерам, предпринятым с немецкой стороны, исключены из общественной жизни и лишены возможности в дальнейшем отравлять атмосферу, пожелание, изъявляемое широкими кругами датского населения, будет осуществлено и в ближайшие дни начнется освобождение интернированных датских солдат».

Теперь Мариус Панталонщик мог вздохнуть свободнее. Воздух на его родине наконец-то очищен, и он уже подумывал о том, чтобы отказаться от эмиграции с целью разведения гусей в завоеванных областях. Да он и не слышал более приглашений от правительственной комиссии по восточному пространству. Возможно, что восточное пространство, которое собирались предоставить в распоряжение датчан, за последнее время серьезно сократилось. В своей газете он читал, что отравление евреями датской крови прекращено и датский народ может мирно трудиться во имя европейского будущего. Можно было ходить по улицам, не опасаясь, что придется уступать дорогу толпам евреев. Секта сынов Моисея не властвует более в стране, и отвратительный обряд заклания животных более не должен беспокоить птицеводов. Гордый от сознания чистоты своей расы, Мариус Панталонщик откармливал гусей.

Если злой еврей — продавец мыла, отравлявший ему детство, еще жив, плохи его дела. Мариус высчитал, что ему должно быть теперь сто лет. Но в борьбе против евреев возраст в расчет не принимается. Дом для престарелых евреев в Копенгагене был взят штурмом немцами и датским добровольческим корпусом. Старых парализованных женщин стаскивали с постелей, волокли вниз по лестницам и на грузовиках отвозили в синагогу.

Это происходило вечером, когда на улицы запрещено было выходить. Телефонная связь была прервана. Из немецкого автомобильного парка выезжали грузовики и мчались по пустынным улицам. Шел дождь. Во мраке слышался топот сапог, крики и детский плач. Маленьких детей также бросали в грузовики, чтобы очистить от них датское общество, ибо они отравляли атмосферу и представляли угрозу для немецкой армии.

Но главным образом общество очищалось от стариков и бедноты. От тех, у кого не было знакомых, которые могли бы их спрятать. От стариков с длинными бородами, от мелких торговцев и тряпичников, от всех одиноких и беспомощных. Добровольцы из корпуса «Дания» и вновь созданного корпуса «Шальбург» вели с ними решительную борьбу.

В башенке углового дома на Эстре Фаримагсгаде, 32, жил странный человек. Очень старый, с длинной бородой и черными блестящими глазами. По его собственным словам, ему было около полутораста лет, но он не интересовался временем и не считал годы. Он был алхимик, а алхимики, как правило, доживают до глубокой старости. Его звали Кадос. Он владел искусством кабалистики, знал тайны различных веществ, в его башне было множество колб и пробирок с драгоценными порошками и эликсирами. С ним никогда не могло случиться чего-либо непредвиденного. Его друг, типограф Дамаскус, предупредил его и настоятельно просил переехать к нему на Нёрребро, но Кадос отказался. Он провидит будущее, и ему ведомо все, что произойдет.

Когда молодые добровольцы взломали его дверь, они нашли старого алхимика мертвым. Он сидел на стуле в красивой и величественной позе, как будто спал. Как будто позволил себе немного отдохнуть, чтобы затем снова вернуться к земной жизни и своим занятиям. Они не могли его оскорбить. И удовольствовались уничтожением его бумаг и библиотеки. Так погибло замечательное собрание редких, уникальных изданий. Письма Августа Стриндберга были уничтожены германскими оккупантами.

Смерть старого друга была тяжким ударом для Дамаскуса. Он хотел помочь ему, спрятать его. Но уговорить старогочародея было невозможно. Да и типография Дамаскуса не была надежным убежищем.

Маленькую типографию в один прекрасный день тоже захватили немецкие полицейские. С ними был датчанин — Ольсен. Напомаженный, благоухающий, в элегантном пальто и светлых перчатках, Ольсен представил неоспоримые доказательства, что на Стенгаде в течение долгого времени печатались подпольные газеты. Он неоднократно выносил оттуда шрифты. Ошибки быть но может, хотя Дамаскус был очень осторожен и следил за тем, чтобы в типографии нельзя было обнаружить нелегальных материалов.

— Я знал, что вы слабый человек, Ольсен, — сказал Дамаскус, — но я никогда не думал, что вы способны…

— Заткни глотку! — рявкнул Ольсен.

Теперь нужно было найти подстрекателей Дамаскуса и установить его связи. В Дагмархусе у комиссара по уголовным делам Германсена его сумеют заставить говорить. Там как раз появился человек, умеющий вести допросы. Комиссар познакомился с ним в усадьбе Фрюдекхольм, очень его ценил и признавал его выдающиеся таланты.

Ольсен по-прежнему бывал в маленьких кабачках в старой части города. Он был человеком привычки, а привычки у него были скромные, он не загордился своими успехами. По-прежнему он получал твердый оклад в конторе на Вестергаде. Бывали у него и другие доходы. Но все это давалось ему не даром. Типограф Дамаскус — лишь маленькая рыбка в его сетях. Ольсен приносил своим принципалам гораздо более крупную добычу. Он вел дело с большим размахом, у него были свои платные агенты, свои поддоносчики, вроде Банана и Карла Форора, прекрасно себя оправдавшие.

В Дании свершились первые казни. Дамаскуса, конечно, не казнят. Его просто отправят на каторжные работы в Германию, если он переживет допрос. Другим жертвам Ольсена приходилось гораздо хуже.

Многих предупреждали, как предупредили Кадоса. Аресты не были неожиданными. Им предшествовали слухи. Считалось делом чести спрятать у себя земляка-еврея. Настроение в стране было уже не то, что раньше. Немецкая армия отступала, вера в победу Германии таяла.

Из Копенгагена разными путями — на север и па юг — евреев перевозили в гавани, а оттуда переправляли в Швецию. Стихийно возникла удивительная организация. Все стремились принять участие в ее деятельности.

Темными октябрьскими ночами машина за машиной проезжали мимо Фрюденхольма. Машины скорой помощи и машина доктора. Доктор Дамсё совсем не спал. Он выдавал пилюли нервным и детям, чтобы они не плакали во время переправы. Он знал настроения жителей своей округи и знал, куда смело можно обратиться за содействием. Евреев укрывали на хуторах и в пасторских усадьбах, в хлевах, в молитвенных домах, в кабачках и летних пансионатах. Даже в некоторых помещичьих усадьбах жили евреи, дожидаясь возможности бежать в Швецию. Больницы почему-то были переполнены.

Немцы, конечно, подозревали, что происходит. Но не все они были одинаково ревностными солдатами вермахта. Кое-кого можно было подкупить. И господам в Германии доставалась не такая уж богатая добыча от той охоты, которую они затеяли. Страдали-то главным образом бедняки и беспомощные люди, у которых не было друзей. Страдают всегда бедняки.

84

«Привет Барбаре, Николаю, Стине, Метте, Дженни, Мартину и Петеру. Кошка мяукает. Гусь гогочет. Черепаха хромает на одну ногу. Вы слушали специальное сообщение Би-би-си».

На полях по ночам происходили странные вещи. С земли в небо подавались световые сигналы. На парашютах спускались грузы, и тут же их увозили машины. В хлевах и на сеновалах пряталось оружие и взрывчатые вещества. Прошли времена, когда варили смесь из хлористого калия, парафина и керосина и делали бомбы в кухнях старых женщин.

Диверсии совершаются среди бела дня. Происходят схватки между борцами движения Сопротивления и немцами. Диверсанты часто вооружены и ручными гранатами. В их распоряжении машины, автобусы, грузовики. В стране создана армия. Она подчиняется датскому правительству: Совету Свободы.

Оружие сбрасывается с неба, поступает через пролив Эресунн из Швеции. Но не все оружие попадает в руки армии освобождения. Не всех борцов за свободу удается вооружить. Некоторые вынуждены вести войну допотопными револьверами, самодельными обрезами и экономить боеприпасы.

В движение Сопротивления вступили офицеры. Они создали разведку, но военные специалисты не принимают участия в боевых действиях. Они охраняют склады боеприпасов и оружия, их нужно сохранить до окончания войны. Они понадобятся для восстановления спокойствия и порядка.

Добровольческий корпус «Дания» распущен. Но бывший начальник корпуса, оберштурмбаннфюрер эсэсовцев Мартинсен создал новый корпус, цель которого — гордая, сознающая свое достоинство, решительная Дания, которая свяжет наше славное прошлое с нашим будущим узами славы. Корпус получил название «Шальбург», и с той же самоотверженностью, с какой фон Шальбург отдал жизнь в роковой борьбе германского народа с еврейско-большевистской опасностью, он будет добиваться осознания народом величия нашей расы, нашей нордической крови и охранять чистоту крови нордического народа.

В корпус принимают датчан арийского происхождения, способных носить оружие; преимуществом пользуются те, кто с оружием в руках боролся против коммунизма. Они будут вести духовную и материальную борьбу за воссоздание Дании, которая, став национально единой, сможет внести свой достойный вклад в новое европейское сообщество, которое, как мы знаем, грядет.

Среди датчан-арийцев, последовавших призыву своих командиров, был и Гарри, бывший батрак Нильса Мадсена. Да, война сделала Гарри мужчиной. Нильс Мадсен вынужден это признать. Но Нильс Мадсен теперь меньше интересуется политикой. Партия объята тревогой. Она распалась на борющиеся друг с другом группы.

Трон вождя в замке Фрюденхольм пуст. Фюрер предложил свои услуги в качестве фронтового врача. Но пока он находится на излечении в больнице для алкоголиков. В замке стало тихо. Прошло время веселых празднеств. Но граф по-прежнему является главной фигурой в округе. Он объезжает верхом свои владения, осматривает поля, следит за уборкой урожая, и, что бы ни случилось в мире, никто не посягнет на его собственность.

В замке появился Эгон Чарльз Ольсен, бывший слуга Скьерн-Свенсена. Ныне он гость. У него расстроена нервная система, ему нужен покой и отдых в тихом, не привлекающем к себе внимания месте. Он живет в башне, где Франсуа фон Хане писал историю германцев. Закончив свой труд, фон Хане уехал в столицу, и в замке никто не знает, чем он там занят.

Ольсен пережил тревожные дни в столице. Он чувствовал, что над его жизнью нависла угроза. Таинственные люди ходили за ним по пятам узкими улочками старой части города. Он видел, что за ним следят и у его квартиры и в кафе «Фидусен». Походка у него стала неуверенной, он то и дело оборачивался и не вынимал правую руку из кармана пальто, где лежал револьвер. Здесь на свежем деревенском воздухе он поправится и обретет душевный покой.

Но ему трудно успокоиться. В башне бродят призраки. Что-то шуршит за обоями, кто-то скребется в дверь. Он лежит во мраке и слышит шаркающие шаги и бряцанье цепей. Он помнит все эти звуки со времен Скьерн-Свенсена. В старом замке кишмя кишат привидения. Столько всего здесь произошло за столетия. Столько убийств! Столько трупов лежит под плитами пола и замуровано в стенах. Пятна крови не отмываются. Из влажных погребов слышатся вздохи заморенных голодом непокорных крестьян. Восстановленная деревянная кобыла возвышается во дворе замка, напоминая о нравах и обычаях прошедших времен. А может быть, прошедшие времена были милосерднее нынешних. Может быть, башня, где морили голодом, погреба, куда бросали пленников, — это детская забава по сравнению с лагерями уничтожения нашего времени. А может быть, только средства разные, а жестокость властителей и прошлых и нынешних не знает границ.

Днем Ольсен бродит по парку, слушает шелест деревьев, кормит лебедей, плавающих по каналу. Он проходит под старыми липами, слушает пение птиц и любуется природой. Но он не создан для жизни на лоне природы. Ему не хватает маленьких кабачков и трактиров Копенгагена. Не хватает запаха пива и табачного дыма. Ежедневно он заходит в исторический кабачок и выпивает кружечку. Но тут все не то, неуютно, нет болтливых студентов и забавных оригиналов. Ольсеном овладевает тоска.

Он сидит один в кабачке перед кружкой пива. Входит Группа людей, возможно, это коммивояжеры, а может, и крестьяне. Они пьют суррогатный кофе, курят датские сигареты, их четверо, и они хотят сыграть в карты. Они видят Ольсена и вдруг встают все четверо. Рука Ольсена опускается в карман за револьвером. Но все четверо одновременно вынимают револьверы и стреляют. Ольсен падает со стула, кричит. Кричит, как свинья, которую режут. Рука тянется за револьвером, но она уже мертвая. А они стреляют снова. Теперь он лежит спокойно. Четверо выходят, садятся в автомобиль и уезжают.

Испуганный хозяин кабачка вызвал прежде всего доктора Дамсё. Затем приехала полиция из Престё.

Доктор осмотрел мертвеца. Его поразили восемью выстрелами. Труп отправляют в Копенгаген в институт судебной медицины.

Так умер Эгон Чарльз Ольсен. Умер в том месте, где он родился и работал слугой. Он был слугой Скьерн-Свенсена, а позже его доверенным. Он оказывал небольшие услуги графу Розенкоп-Фрюденскьолю. Он служил и на государственной службе. Со скромной должности в Отделении «Д» копенгагенского Полицейского управления он поднялся до более высоких постов. Он получал жалованье начальника департамента за оказываемые обществу услуги. Ольсен был слабый человек, на него оказывали дурное влияние.

Люди умирают, люди родятся. Доктор Дамсё пишет свидетельства о смерти, помогает детям появляться на свет, а к чему все это? Он равнодушен к жизни. Лечит своих пациентов, мешает им преждевременно умереть. Делает что может, выполняя свой долг врача. Он либерален, свободомыслящ, а к чему привело это свободомыслие? Освободившись от буржуазного образа мыслей, он оказался в одиночестве и ничего больше не понимает. Что будет дальше? Мир казался ему отвратительным.

А люди размножались, как будто счастье заключается в том, чтобы жить. Неужели приятно пробуждаться утром, встречать новый день? Разве так уж приятно вдыхать запах свежескошенной травы и слушать кукование кукушки в лесу? А может быть, все-таки стоит жить.

Йоханна водила за ручку маленького рыжего мальчонку. А в коляске возила другого малыша, веселого человечка с черными кудрями, новое существо, появившееся на свет. Она молода, у нее еще все впереди.

У Маргреты пятеро детей. Она управляется с ними одна. Цветы на ее окнах растут. Великолепные часы на стене бьют, как им полагается, их заводят каждое воскресенье. В доме множество мелких поделок ждут хозяйских рук; когда-нибудь все это будет приведено в порядок. Ей хотелось бы кое-что сказать доктору, но она не может найти слов. Людям часто не хватает слов, они не умеют вовремя составить из них нужную фразу.

От Мартина пришло письмо. Маленькое, короткое письмецо, написанное карандашом. «Я в Штутгофе. Мне тут хорошо. Не могла бы ты как можно скорее прислать хлеба, масла, колбасы, а может быть, еще и сыра. Пошли как можно скорее!»

Значит, он жив. У него есть адрес. Ему можно послать посылку через Красный Крест. Маргрета побывала в Копенгагене, посоветовалась с Эллен и другими красными вдовами. По их мнению, лагерь в Штутгофе еще не самый худший. Может быть, это даже образцовый лагерь. Туда можно писать письма и посылать посылки. Может быть, датчане находятся в привилегированном положении.

Женщины подбадривали друг друга. Старались верить в лучшее. Поддерживали себя надеждой на хорошие концентрационные лагеря. Фантазировали. Ведь они не могли себе представить, каково там на самом деле. Этого никто не мог себе представить.

В Копенгагене страшно. На улицах стреляют. Шальбуржцы терроризируют город. Орудуют еще корпуса Хипо и Летний корпус^[50]. Особенно по вечерам. Нельзя установить, откуда раздаются выстрелы. Люди пытаются укрыться в подъездах домов, в убежищах. Каждый день взлетают на воздух заводы. Сначала слышен страшный взрыв, а потом залпы пулеметов и сирены полицейских и пожарных машин.

Одни из отрядов шальбуржцев стоял почетным караулом при погребении Ольсена на кладбище в Копенгагене. У Ольсена не было семьи, которая могла бы проводить его в последний путь. Эту честь ему оказали собутыльники и соратники. За гробом шел комиссар по уголовным делам Германсен. И бледный специалист по ведению допросов Лукас, также служивший некогда в замке Фрюденхольм. Правда, датская полиция не была представлена и ни один министр не прислал венка.

Молодой пастор с Вестербро совершал погребение. Организаторы настойчиво просили его не выступать с речью, а ограничиться обычным церковным обрядом. С речью выступит один из соратников покойного.

Вместо надгробной проповеди пастор прочел псалом. Он читал медленно, громко старый псалом № 635 из псалтыря:

Этот псалом позже стали называть псалмом доносчиков.

Вечером у двери пастора раздался звонок. Он сам вышел открыть дверь и был застрелен на месте. Жильцы дома видели, как два человека в макинтошах спокойно спускались по лестнице.

85

Летним днем в пивной в Вордингборге немецкая полиция схватила Оскара Поульсена.

Это не вызвало сенсации в стране. Ежедневно арестовывали людей, ежедневно кто-то погибал, и ежедневно на место погибших вставали другие. Оскар был не руководителем Сопротивления в Дании, а лишь одним из многих борцов. Но в его родной округе тяжело переживали этот арест. Для местных жителей это был тяжкий удар. Вот как изменилось настроение за последний год! Из разбойника и вора, разыскиваемого полицией, Оскар превратился в героя.

Его земляки думали, что если он одним из первых начал борьбу с немцами, то кому же другому быть вождем и хевдингом движения Сопротивления. Его имя стало для них символом борьбы. Всякий нанесенный врагу урон считался делом рук Оскара Поульсена. Он сжигал все заводы, сбрасывал под откос все военные эшелоны и взрывал все мосты.

Он, конечно, не мог совершить всего, что ему приписывали. Правда ли, что в Нестведе он вошел в казармы в форме немецкого офицера и собственноручно забрал нужные ему боеприпасы? Оскар не знал немецкого языка, но говорили, что он рычал, как немец, и этого было достаточно, чтобы произвести впечатление на часовых. Немыслимо, чтобы он одновременно находился в разных местах и осуществлял все диверсии в Южной Зеландии. Каждый день что-то случалось. Льнопрядильная фабрика в Эрскове и хлопчатобумажная в Нестведе были выведены из строя одновременно, Оскар один не мог этого сделать, но всем так хотелось думать, что это он! Его хотели превратить в героя типа Свена Поульсена Гёнге, ведь его тоже звали Поульсен и действовал он в той же округе.

Округа, известная даже в литературе, вдруг изменила свой вид. Отряд рабочих начал копать огромный ров, пересекающий всю местность. Может быть, немцы собираются устроить здесь заслон, когда начнется вторжение и союзники высадятся в Северном море и Каттегате.

За хутором Нильса Мадсена поставили орудийный расчет и через его владения проложили путь к пушкам. Смешно, что немцы изуродовали именно землю Нильса Мадсена. Местное управление охотно предоставило в распоряжение немцев для этого дела дорожный каток, — комиссия по строительству дорог была, видимо, просто сборищем коллаборационистов.

Не удивительно, что у Нильса Мадсена обнаружилась язва желудка, и он вынужден был обратиться к врачу, а его супруга, страдающая нервными припадками, снова ударилась в религию. Да и вообще не удивительно, что в это время объявилось так много болезней.

Ночью в доме доктора Дамсё раздался стук; он должен приехать немедленно, какой-то страшный случай заворота кишок. Жаль доктора, он только что уснул, но экономке пришлось его разбудить.

Легкой, молодой походкой доктор спустился с лестницы со своим саквояжем.

— Где вы живете? Далеко отсюда?

— Нет, недалеко. Это в Лангехусете, у Ханса Йоргенса. Там много бездомных. Доктор всех их, конечно, не может знать.

— Подождите минуточку, я выведу машину.

Доктор быстро направился к гаражу. Ему показалось, что он знает человека, который пришел за ним, но он не мог вспомнить, как его зовут.

У гаража стоял еще один человек. В руках у него был автомат. Первый тоже вынул оружие, они выстрелили одновременно, доктор согнулся и, перевернувшись, упал на дорожный асфальт. Под ним растекалась лужа крови. Оба злоумышленника, едва взглянув на него, пошли к стоявшей за углом машине.

Экономка позже описала одного из них. Его можно легко узнать. Парень лет двадцати, со сломанным носом.

Такие убийства называли клиринговыми. Это была явная месть за Эгона Чарльза Ольсена, которого неизвестные преступники застрелили в историческом кабачке.

В округу приехал новый врач. Он лечил язву желудка Нильсу Мадсену, давал успокаивающие пилюли его супруге. Но разве есть лекарства от печалей и огорчений?

— И разве я не говорил, — жаловался Нильс, — что Гарри дрянной человек. Но нас это не касается, нас в это дело замешать не могут.

На карте военных действий Мадсена карандашные полукружия повернулись в другую сторону. Восточного пространства, где Мариус Панталонщик когда-то мечтал построить себе гусиную ферму и где датская промышленность получила бы возможность неограниченного развития, более не существовало. А болезнь может взять верх над любым человеком. Пришел день, когда Нильс Мадсен из-за пошатнувшегося здоровья вынужден был оставить свой пост в партии. Ему надо заниматься хозяйством, людям нужен хлеб, Нильс Мадсен сознает свой долг земледельца и не изменит ему. Снова наступила осень, надо собрать урожай, пока еще не вся земля вытоптана теми, кто возводил орудийный расчет на ржаном поле.

Выносились смертные приговоры, совершались убийства, казни. Казни обычно быстро следовали за приговорами. Но случалось, что приговоренного к смерти отправляли в Германию, и никто не знал, зачем и почему. Оскара Поульсена приговорили к смерти и отправили в Германию. О помиловании и речи быть не могло. Но пока ты жив, в тебе теплится надежда. Никто ничего не знал, никто ничего не понимал, в немецких приказах не так-то легко разобраться.

Маргрета время от времени получала письма от мужа. Он писал всегда одно и то же: «Мне живется хорошо. Пришли поскорее посылку». Она отвечала и посылала посылки.

От Оскара вестей не было. Да и кому бы он стал писать? И как написать ему? Никто не знал, где он. Никто не знал, жив ли он еще.

Дания жила без правительства, без полиции. Такого не случалось еще никогда и ни в одной другой стране.

Бюро информации при главе эсэсовцев и начальнике немецкой полиции в Дании сообщило:

«За последний год убийства, диверсии и преступления стали повседневным явлением в общественной жизни Дании. Датская полиция не пожелала положить конец этим проявлениям анархизма. С помощью двусмысленных воззваний, которые прекрасно понимало политическое подполье, она делала вид, что старается удовлетворить желание оккупационных властей сохранить порядок и спокойствие. Далее следует констатировать, что датская полиция активно способствовала диверсиям и убийствам. Налицо развал судебных учреждений. Данию явно толкают к большевизации. Преступному подполью удалось добиться такого влияния в общественной жизни, что оно сумело осуществить генеральную забастовку и другие серьезные нарушения общественного порядка.

Оккупационные власти страны, которая в трудное для себя время борется за жизнь, не могут более допускать подобных явлений. Они вынуждены предпринять реорганизацию датской полиции. Впредь до полного осуществления этой реорганизации с 12 часов 19 сентября 1944 г. вводится осадное положение во всей Дании. Вся датская полиция впредь до дальнейших распоряжений лишается своих полномочий.

Начальник полиции Панке,

обергруппенфюрер СС и генерал полиции.»

Полицейское управление в Копенгагене было занято немецкими солдатами и датскими шальбуржцами.

Для усиления охраны странного здания был проведен ряд хитроумных мероприятий. Узкие коридоры были превращены в своего рода шлюзы с непробиваемыми стальными щитами, опускавшимися автоматически. Однако шальбуржцы беспрепятственно проникли через шлюзы, предъявив свои удостоверения, и захватили здание без борьбы. А затем открыли двери немцам.

Полицейские участки в городах и провинции также были заняты. Кое-где полицейские оказывали сопротивление, стреляли, но в большинстве случаев операция проходила безболезненно.

Во время захвата полицейских учреждений в Копенгагене объявили воздушную тревогу. Рабочий судоверфи Эрик Хест работал в это время в маленькой механической мастерской на безлюдной дороге в Видовре вместе с молодым немецким дезертиром, говорившем на ломаном датском языке. Этот юноша, воспитанный гитлерюгендом, прибыл в шестнадцать лет в Данию убежденным национал-социалистом, борцом за европейскую общность. А теперь он работал в мастерской, где ремонтировали велосипеды и легкие пулеметы для отрядов диверсантов. Его звали Гюнтер Сульцберг, он рассказывал, что старый учитель в округе Престё заставил его изменить свои взгляды, преподал ему урок демократии и человечности. До конца жизни он будет благодарен этому старому человеку. Позже Гюнтер Сульцберг пытался связаться с другими датчанами, но это ему удалось только во время кампании по уничтожению евреев. Как только подвернулся случай, он дезертировал и примкнул к датским партизанам. Он оказался очень способным к механике, успешно ремонтировал огнестрельное оружие и был очень полезен подполью.

Мастерская принадлежала Эмилю. Он только что переделал Хесту револьвер одиннадцатимиллиметрового калибра на девятимиллиметровый, поскольку девятимиллиметровые патроны легче было достать. Это была трудоемкая работа. Сначала нужно было высверлить ствол револьвера, затем ввинтить в него металлическую трубку и сверлить ее, подгоняя под калибр девяти миллиметров. Оружия и боеприпасов по-прежнему не хватало, поскольку офицерские группы держали под спудом поступавшее иностранное оружие и считали рискованным вооружать им гражданских лиц, которые после окончания войны могут поднять восстание. В мастерской Эмиля в Видовре были созданы первые датские автоматы, частично из захваченных у немцев материалов.

В мастерскую вбежал полицейский, в очень странном виде. Его галифе были заправлены пе в сапоги, а в серые носки. Он был бледен как полотно, зубы стучали, поэтому с трудом можно было понять, что он говорит.

— Немцы арестовали полицейских! — пролепетал он. — Захватили полицейские участки!

— И ваш участок тоже? — спросил Эмиль.

— Нас предупредили, — ответил полицейский, — Мы все успели убежать. А что дальше? Что нам делать?

— Вы хотели поселиться у меня? — спросил Эмиль,

— Найти жилье еще не так трудно. Но немцы знают все наши фамилии. Нам необходимо во что бы то ни стало раздобыть фальшивые удостоверения. Мы подумали, что ты сможешь нам помочь.

— Могу, — ответил Эмиль. — Сколько нужно?

— Может быть, полсотни.

— Приходи завтра, но надень другой костюм. И не приходите все сразу, да еще в таком странном, бросающемся в глаза одеянии. Достаточно, чтобы пришел один и забрал все удостоверения!

В беседу вмешался Эрик Хест:

— Немцы уже заняли ваш участок?

— Не думаю. Не знаю. Нас ведь, предупредили заранее.

— Оставили ли вы в участке что-либо ценное?

— Все оставили.

— А документы и картотеки? Не сожгли?

— Нет. Ничего не уничтожили. Поспешили унести ноги. Все документы и картотека остались, и немцы могут узнать адреса, имена, номера телефонов полицейских,

— Плохо дело, — сказал Эмиль. — Но, может быть, это еще можно поправить.

— Давай попробуем, — предложил Эрик Хест.

Вместе с Эмилем они пошли выяснить, как обстоит дело в участке. Внешне все выглядело тихо и спокойно. По-видимому, немцы там еще не побывали.

— Эти фараоны не способны пошевелить мозгами, — сказал Эрик Хест.

Они заглянули внутрь. Там царили мир и покой. Полицейские оставили все в лучшем виде. Картотека стояла наготове, чтобы немцы сразу же узнали фамилии и адреса полицейских. Документы, отчеты, письма, повестки, конторский инвентарь, телефон и пишущая машинка ждали немцев.

Практичные подпольщики не могли допустить, чтобы все это попало в руки немцам. Силой их бог не обидел, и они взялись за дело основательно. Порвали электрические провода, лампы и телефон разбили. Столы, стулья и полки разломали. И только убедившись, что не осталось ничего, чем могли бы воспользоваться немцы во вред народу, ушли, унося с собой картотеку и годную к употреблению пишущую машинку системы «Омега».

Вскоре появились немцы. В полицейском участке, приведенном в полную негодность, делать им было нечего. Они удовольствовались тем, что забили дверь доской и повесили надпись: «Вход воспрещается».

В тот же день Эмиль побывал в паспортном столе, чтобы раздобыть обещанные полицейским удостоверения. Ему нетрудно было получить у персонала все, что было нужно, — бланки, печать и т. д. На следующее утро он в своей мастерской занялся изготовлением фальшивых удостоверений для попавших в беду полицейских, пользуясь машинкой «Омега».

К сожалению, полицейские не послушались его совета прислать за удостоверениями одного человека. В назначенный час явились все сорок два полицейских, велосипеды они поставили у забора. Об этом сразу же узнали, и в последующие дни множество людей приходило к Эмилю с просьбой достать им фальшивые удостоверения личности: неплохо иметь про запас в нынешние времена. Но Эмиль исчез, не оставив следов, переехал в Хольте, куда перенес мастерскую и устроился в пустом гараже, где в более безопасных условиях мог продолжать производство добрых автоматов, спасавших жизнь борцам движения Сопротивления.

Многим полицейским удалось избежать ареста, им помогали те, за кем они ранее охотились. У сержантов Хансена и Тюгесена были хорошие связи в подпольных кругах, и там они нашли себе прибежище. Нашлись лица, которые подтвердили, что 29 августа они честно пытались спасти пленников из лагеря Хорсерёд, и если это не удалось, то не по их вине.

Полицейским комиссарам Оденсе и Хорсенсу также удалось спастись. Высшие полицейские чины некоторое время содержались под почетным арестом в туристском отеле в Копенгагене. Затем их выпустили как не опасных для оккупационных властей. Об остальных было опубликовано официальное сообщение.

«Арестованные вчера 1700 датских полицейских отправлены на пароходе в лагерь для интернированных в Германию, где будет проведено дальнейшее расследование. Родственники интернированных могут посылать посылки весом до пяти килограммов через Датский Красный, Крест, Амалиегаде, 18, и через конторы по иностранным делам и военной помощи, с указанием: «Интернированным полицейским».

86

Нильс Мадсен пахал свою землю. Пахал на лошадях, а чайки и вороны следовали за плугом, и жаворонки пели над ним. Он пахал, боронил и жал свой хлеб во имя бога. Он более не рисовал полукружий на карте мира, пусть все идет своим чередом, будь что будет. Он снял портрет Гитлера со стены и флаг со свастикой с комода. С политикой покончено.

Мариус Панталонщик остался верен своей расе и своей миссии в будущем европейском сообществе. Он получил весенний манифест от своего окружного фюрера, и это вселило в него надежду на будущее.

«По Дании шествует национал-социалистская весна. Скажем со всей прямотой: начиная с сегодняшнего дня, мы идем прямо к цели. Всякая помеха на пути беспощадно сметается. Сегодня, как и всегда, мы следуем традициям нашей национальной чести. Мы знаем, за что идет борьба. Эту борьбу мы ведем за нашу родину, за ее саги.

Если не станет Датской национал-социалистской партии, умрет и надежда нашего народа на счастливое, свободное и самостоятельное будущее и гибель нашей расы станет фактом!

Следуй же за нами, за невидимой армией героев! Развевайся свободно на весеннем ветру, наше старое знамя! Призывай своих парней на последний подвиг, на борьбу, из которой мы можем выйти только победителями!

Сигнал дан. Никто не колеблется. Никто не отступает. Каждый человек сознает свой долг и свою ответственность. Датский национал-социализм сегодня сильнее, чем когда бы то ни было, ибо теперь мы избавились от всех слабых, от всех нерешительных, от всех сомневающихся. Очищенными выходим мы из прозябания па великий подвиг!»

Вечером четверо мужчин собрались в квартире учителя Агерлунда поиграть в бридж: сам учитель, пекарь Андерсен, маляр и молочник, владевший автомобилем с газогенератором. Эту группу позже вспоминали как «партию в бридж». Расмус Ларсен утверждал, что он был членом группы, но это неверно, хотя он и знал о ее существовании и сочувствовал ей.

Во многих местах официальные списки жителей округи исчезли, были уничтожены, чтобы они не попали в руки немцев. Местные комитеты Совета Свободы позже выступили против подобных уничтожений, создавших большие неудобства для датчан, чем для немцев. Но «партия в бридж» не имела никаких связей с Советом свободы или с его местными комитетами.

И вот ночью кассира прихода будят четверо мужчин в масках, требуют у него ключи от конторы.

— Ух, ну и вид у вас! Настоящие чучела, — сказал он, вручая им ключи. — Чего только не насмотришься в эти времена! Верните ключи… И будьте осторожны с карточками в новой картотеке, не спутайте их!

Четыре человека в масках ответили знакомыми голосами, что с картотекой и карточками ничего плохого не случится.

На автомобиле молочника добыча была отвезена в церковь, в кромешном мраке четверо поднялись на колокольню и там спрятали документы.

Об этом много говорили в округе. Так много, что слухи дошли до ушей гестапо в Престё. Сначала арестовали кассира прихода. А когда после короткого допроса оказалось, что он, пожалуй, сможет назвать людей в масках, вся «партия в бридж» была арестована и отвезена в Копенгаген. Троих через два дня отпустили, а учителя Агерлунда, как главного зачинщика, имевшего ключи от колокольни, отправили в лагерь Фрёслев в Южной Ютландии.

Казалось, Фрюденхольм намерены защищать, как последний оплот нацизма в Европе. У решетчатых ворот замка вырос каменный бруствер с бойницами для часовых. Вдоль шоссе немецкие солдаты копали четырехугольные ямы, достаточно глубокие, чтобы в них мог спрятаться человек. Непонятный, наполненный водой ров проходил по низменности мимо дома Якоба Эневольдсена и далее мимо кирпичного завода к болотам.

Гестаповцы, пришедшие арестовать Якоба Эневольдсена, убедились, что он здесь больше не живет. А Йонни Енсен, помогавший Якобу в подпольной типографии, занимался ныне более опасными делами. Эвальд тоже покинул свой дом и ушел в подполье. Йоханна не знала, где он и что делает и увидит ли она его когда-нибудь снова. Она была так беспомощна и нерешительна и совсем не умела жить своим умом. Маргрета часто ее навещала, но, как только Маргрета уходила, Йоханной овладевал страх.

Однажды Маргрета получила из Министерства иностранных дел сообщение о том, что ее муж умер в концентрационном лагере Штутгоф.

Короткое сообщение. В нем не содержалось никаких подробностей, да, может быть, и хорошо, что Маргрета не знала подробностей о том, как умирали люди в Штутгофе. Она сидела, держа в руках письмо из министерства, не слыша шума ссорившихся из-за чего-то детей. Не слышала она и боя часов. Стояла солнечная весна, жаворонки пели, цвела мать-и-мачеха. Многие умирали этой весной. Мартин был одним из них. Датские полицейские увезли его из дома летним днем четыре года назад. Судья в две минуты вынес приговор об интернировании, утверждение приговора Верховным судом было подготовлено заранее, до подачи апелляции. Когда немцы пожелали, его выдали им вместе со ста пятьюдесятью другими. Теперь он мертв. Вот и все, а мир хотел жить. И другие хотели жить. Но жаворонки более не поют для него. И бузина не будет благоухать для него весной, а кукушка не будет куковать.

Это было в те дни, когда по Дании мчались белые шведские автобусы. Длинными колоннами растянулись они по шоссе. На их боках красовались шведский флаг и красный крест. Они ехали днем и ночью. Прибыв с юга через границу Падборг и Крюсо, они везли выживших в немецких лагерях смерти датских и норвежских заключенных из Нейенгамме, датских евреев из Терезиенштадта и даже интернированных полицейских — в Швецию.

Люди стояли на дорогах, поджидая автобусы. Случалось, что кто-то находил своих. Но многие ждали напрасно. Больные лежали в автобусах на носилках, можно было видеть их бритые и бледные, как у мертвецов, лица. Не все проезжали через Данию живыми.

Среди заключенных, вывезенных из Нейенгамме, был типограф Дамаскус, маленький, тощий, с коротко остриженными седыми волосами. Он не питал ни к кому ненависти и только был слегка озабочен тем, чтобы в пище, которой их кормили на границе, не было ничего мясного. Ему дали молока и овсянки. Может быть, привычка к вегетарианской пище и помогла ему выжить. Совесть его была чиста. Он не выдал никого на жестоких допросах, никому не причинил вреда.

Белые автобусы ехали отнюдь не по мирной стране. Она казалась приветливой в дни ранней весны, когда светило солнце и зеленели поля, но она отнюдь не была приветлива. На улицах стреляли, убивали людей. В отместку за сопротивление и диверсии сжигались театры и музеи, взлетали на воздух памятники. На самой черной и тяжкой работе оккупационные власти использовали датчан.

По радио передавали выступление доктора Геббельса:

«Наши враги утверждают, что солдаты фюрера как захватчики шли по странам Европы. А они всюду приносили благосостояние и счастье, покой и порядок, уверенность и обеспеченность работой, а следовательно, достойное человеческое существование!»

87

Однажды весенним вечером во всех окнах зажглись огни. Темные шторы были сорваны, и свет хлынул из окон на улицы. Кому-то пришло в голову вынуть сохранившиеся с мирного времени стеариновые свечи и поставить их в ряд на подоконники. Эта мысль пришла в голову одновременно многим и в разных местах. В стране начался праздник света. Вся Дания оказалась иллюминированной.

Наступил мир.

По английскому радио сообщили, что немецкие войска в Голландии, северо-западной Германии и Дании капитулировали.

Этого ждали, ждали с надеждой и нетерпением. И все же, когда это произошло, все были потрясены. Трудно было свыкнуться с мыслью, что война окончена. От великой радости слезы комком подступали к горлу, эту радость невозможно было вынести в одиночку, и все выходили из домов, чтобы разделить счастье с другими. Незнакомые люди кидались друг к другу, обнимались, смеялись и плакали.

Адвокат Рам жил в районе вилл недалеко от Копенгагена. Все это время он без отдыха работал в комиссии Совета свободы, где уже было решено, какие меры надо немедленно принять в отношении предателей родины. Необходимо обезвредить нацистов и членов добровольческого корпуса, чтобы они после освобождения не могли продолжать террористическую деятельность, но одновременно и помешать самосуду над ними.

Услышав сообщение по радио, он сунул в карман револьвер, надел свою старую кепку и поехал на велосипеде в город, в командный центр, намеченный заранее. Он видел свет в окнах, видел, как люди выходили из домов, видел человеческий поток, льющийся к городу. Люди махали флажками и пели. Освещенные трамваи были переполнены, пассажиры висели на подножках и сидели на крышах.

Рам летел на своем велосипеде и декламировал:

Он чуть было не наехал на пожилого человека с острой бородкой, в золотых очках и с портфелем под мышкой, направлявшегося большими шагами в город.

— Вот черт! Магнуссен! Это ты? Здравствуй, старик, поздравляю!

Мадс спрыгнул с велосипеда, и друзья обнялись. Ничего не было удивительного в том, что люди обнимались на улицах. Старший учитель Магнуссен вынужден был поставить портфель, снять очки и вытереть глаза. В портфеле у него лежал огромных размеров револьвер, слишком большой, чтобы носить его в кармане; кроме того, учитель его немного побаивался.

Они не виделись с той августовской ночи, в лесу, когда лил дождь и немцы стреляли, а Магнуссен в кромешной тьме пытался обсуждать теоретические вопросы.

— Ты знаешь, Мартин умер, — тихо сказал Магнуссен.

— Да. Слышал.

— А остальные?

— О них нет никаких известий. Их не было в шведских транспортах?

— Нет, не было.

Да, их не было. О гибели некоторых знали. Но многое было еще неизвестно. Этот весенний вечер принес не только радость освобождения. «Весенним днем к нам мрачный мир грядет».

Показались машины с борцами движения Сопротивления. На рукавах у них были сине-бело-красные повязки, в руках автоматы, а на некоторых даже красовались стальные каски. Им махали руками, кричали «ура». Впервые народ видел армию освобождения. Организованную армию молодых людей. Тайную армию, которая создавалась, вооружалась и тренировалась в те времена, когда немецкие войска оккупировали страну. Борцы Сопротивления были вооружены гораздо хуже немцев. Многие довольствовались охотничьими ружьями и древними револьверами. Лучшее оружие припрятали военные специалисты, считавшие опасным вооружать гражданское население в освободительной борьбе.

В районе вилл слышалась стрельба. Что это, сражение? Но вот из садов в небо взвились ракеты. Нет, это фейерверк, салют радости. Среди всего, что люди прятали и запасали, были и шутихи, бенгальские огни, ракеты. Они лежали, ожидая дня освобождения, их тщательно хранили в сухом месте вместе с сигарами и настоящим кофе.

Может быть, не совсем разумно было жечь фейерверк в этот вечер. Ведь между хлопками взрывающихся шутих и бенгальских огней слышались и настоящие выстрелы, знакомый хохот автоматов, взрывы ручных гранат, орудийные залпы, доносившиеся откуда-то из города, из казарм. Для борцов движения Сопротивления это был не только праздник.

Но в виллах праздновали мир. Из погребов доставались настоящие продукты, настоящее вино, доброе виски, сигары, коньяк и кофе. И пока где-то стреляли из автоматов, в больших виллах слышалось хлопанье пробок, вылетавших из бутылок с шампанским. Жители вилл не изголодались за пять лет оккупации. Сейчас они пили, поздравляли друг друга; какая удача, что англичане пришли первыми! Подумать только, если бы это были русские! Не забрали бы они у нас виллы? Не опрокинули бы наши индивидуальные заборы и не съели бы наших фокстерьеров?

Всю ночь длился праздник. Прислуга только и знала, что готовила сандвичи и выносила бутылки. О сне некогда было и подумать. Люди пировали и веселились с полным правом. Радость объединяла все классы. Ведь почти у каждого знакомые или родственники томились в концентрационных лагерях или тюрьмах. Многим не хватало друзей, находившихся в Швеции, во Фрёслеве или в тюрьме Вестре. Это был праздник всего народа и праздник каждого. Обитатели вилл ведь тоже так или иначе принимали участие в движении Сопротивления.

На следующий день с самого утра началась стрельба. Трамваи и электрические поезда остановились. Только машины с борцами Сопротивления неслись по улицам, а на перекрестках и площадях стояли вооруженные часовые.

Молодая дама, член клуба «женщин-воительниц», мчалась на велосипеде в форме, вычищенной для нее прислугой, в город, чтобы выполнить свой долг и оказать помощь раненым. Но когда стрельба усилилась, она повернула назад, вспомнив, что должна была пойти в парикмахерскую. Она обещала, а слово надо держать. Да к тому же война не женское дело.

Фабрикант громко выражал свое неудовольствие по поводу того, что его машину остановили борцы Сопротивления. Почему эти люди меня задерживают? Кто дал им право? И как они держат винтовки? Вы, наверное, никогда не были охотником, милый человек? Нет? Я так и думал! Настоящий охотник знает, что ружье держат вот так!

Вышли заранее подготовленные праздничные номера газет. В «Дагбладет» целая полоса была отведена под объявления фирм «Клитгорд и сыновья», «Датский цементный трест» и других. А на следующей полосе редактор Ангвис требовал решительной расправы со всеми теми, кто сотрудничал с врагом.

Сбылось предсказание Арне Вульдума, что «Дагбладет» вывесит на фасаде редакции портрет Уинстона Черчилля. Портрет оказался еще больше, чем ожидали. Он был высотой в целых четыре этажа и закрыл окна редакционных контор почти как во время затемнения.

В стране снова появилось правительство. Восстановились законы и право. Но впредь до создания военных и полицейских сил на армию освобождения было возложено поддержание порядка и спокойствия в стране. Обитателям вилл уже надоело смотреть на борцов Сопротивления. Неужели эти люди так и будут ходить вооруженными. Разве это не опасно? Порезвились ребята — и хватит, пусть сдадут оружие и вернутся к своей неприметной жизни. Журналист из «Дагбладет» придумал забавное выражение: «борцы в свободное от работы время» — и щедро пользовался им.

В районе вилл арестовали нескольких граждан. Обитатели выражали недовольство. Можно наказывать легкомысленных девушек, якшавшихся с немцами. «Им следует задать порку», — говорили дамы на виллах, украшая столы к ожидаемому приему английских офицеров. Но с фабрикантами и директорами нельзя так обращаться. Кто имеет право судить, что следует назвать коллаборационизмом, а что историческойнеобходимостью?

Аресты прокатились по всей стране. Арестовывали крупных и мелких предателей родины. Преступники ведь тоже бывают разные.

— Существует два класса, — упрямо твердил Якоб Эневольдсен. А он — старый человек, мыслящий просто я примитивно. Он не понимал хода исторического развития, не понимал, что классовая борьба устарела, что цель рабочего движения теперь — укрепление сотрудничества и внутреннего единства нации. Расмус Ларсен, занявший пост председателя местного управления, только посмеивается над наивностью Якоба. Два класса! Два класса! Можно ли серьезно говорить о таких вещах.

Но, может быть, Расмус защищает крупных коллаборационистов потому, что сам действовал как коллаборационист.

— А разве ты, как председатель местного управления, не предоставлял в распоряжение немцев каток, когда они устанавливали орудийный расчет на хуторе Нильса Мадсена?

— Поостерегитесь, — сказал Расмус Ларсен. — В стране снова царят закон и право. И вы не смеете безнаказанно выступать с подлыми обвинениями, как во времена беззакония, когда вы могли в ваших газетенках помещать любую беспардонную болтовню! Если мы дали каток подрядчику, строившему орудийный расчет, то потому, что были вынуждены, нам угрожали. Да мы и не знали, что работа делалась для немцев. Мы думали, что строится новая подъездная дорога к хутору Нильса Мадсена!

Нильс Мадсен отправился в Ютландию навестить родных и друзей. Весенняя страда закончена, земледелец может и отдохнуть. Он уехал вечером четвертого мая, его супруга не знает, когда он вернется, не знает его адреса, у него так много родных, и он намерен навестить их всех.

Но Мариус Панталонщик был дома, когда за ним пришли. Пришли Эвальд и Йонни с повязками на рукаве, в стальных шлемах, с большими револьверами и арестовали его. Они обошлись с ним несколько жестоко. Он долго стоял с поднятыми вверх руками, а соседи, глядя на него, смеялись, хотя сам он плакал и причитал.

Теперь Мариус сидит под арестом в Престё и ждет приговора. А приговор будет суровый, ведь он носил оружие, был членом отряда штурмовиков и антиеврейской лиги и состоял в них до последней минуты.

Собирались арестовать и графа. Но воспротивилась «партия в бридж». Учитель Агерлунд является своего рода полицмейстером в округе, его штаб и командный пост размещен в историческом кабачке, где в свое время находился командный пункт хёвдинга Гёнго. Теперь уже можно сказать, что председатель местного управления Расмус Ларсен знал о существовании подпольной «партии в бридж». И хотя он не сторонник романтики Гёнге и безответственных актов насилия, все же он был членом подпольной группы, которая, может быть, вела самую опасную деятельность и в самые трудные годы оккупации поддерживала связь между ответственными лицами округи и движением Сопротивления.

Графа арестовали только тогда, когда в стране была создана настоящая полиция. Он отнесся к этому спокойно, с достоинством и, находясь под предварительным арестом, где разрешались передачи, требовал ежедневно обедов из кухни Фрюденхольма. Рассказывали, что и под арестом он надевал к обеду коричневый смокинг и вкушал блюда, как подобает дворянину.

У решетчатых ворот замка более не стояла стража, каменный бруствер снесли. Немцы покинули страну. Они маршировали по шоссейным дорогам, усталые и унылые, таща узлы и свертки. За разбитой армией следовал один датский эсэсовец. Бледный, тихий человек, служивший когда-то во Фрюденхольме. Тогда его звали Лукас, позже он переменил имя и как эсэсовец принял немецкое подданство. Может быть, его опыт пригодится в новой Германии? Может быть, он станет начальником полиции в Киле или в другом западногерманском городе? Кто знает, как повернутся события! Немецкие солдаты идут пешком весь длинный путь до границы, а там у них отбирают их узлы и свертки. С огорчением они оглядываются назад, и некоторые грозятся: «Мы еще вернемся! Мы вернемся!»

Датские пограничники добродушно улыбаются. Никогда вам не вернуться! Никогда более в Дании не увидят немецких солдат!

Заключенные Штутгофа вернулись. У Эллен на Вальнеддервей в Копенгагене Маргрета встретила товарищей, бывших в заключении вместе с Мартином. Он умер от сыпного тифа. Жалея ее, они не рассказывали всего. В том лагере погибли двадцать датских коммунистов.

Вернулись и заключенные, встречавшие Оскара Поульсена в Германии. Они подтвердили, что он умер. Его без конца переводили из лагеря в лагерь, из тюрьмы в тюрьму. Он был приговорен к смерти в Дании, но по какой-то непонятной причине приговор не был приведен в исполнение и его пересылали с места на место. Совершенно точно известно, что он погиб при эвакуации лагеря Алленштейн в Восточной Пруссии.

— Молодые погибают, старики живут, — сказал учитель Тофте. — Это кажется нелепостью, но господь бог знает, что делает, и нам не дано знать его намерения.

В конце лета Тофте получил написанное по-датски письмо из Магдебурга.

«Глубокоуважаемый господин профессор!

Может быть, вы помните немецкого солдата, которому вы однажды зимой оказали гостеприимство? Я никогда вас не забывал и всегда буду вам благодарен за то, что вы побеседовали со мной, и за то, что научили меня тому, чего я не знал.

Пишу вам по-датски, потому что стал почти датчанином. Участвуя в датском движении Сопротивления, я хотел хоть немного загладить то зло, которое моя страна причинила вашей. Если я теперь правильно понимаю многое, то это благодаря тому, что вы научили меня иначе смотреть на вещи, чем я смотрел, приехав в Данию. Я бы охотно остался в Дании, но здесь, в Германии, нужно многое восстанавливать, мы все должны принять в этом участие, и многому мы должны еще учить наших соотечественников. Время тяжелое, работать придется долго, но наше счастье в том, что мы будем строить новую, демократическую Германию и мирное будущее.

Сердечный привет вам и вашей супруге.

С уважением, благодарный вам

Гюнтер Сульцберг».

Этим летом Харальд Хорн наконец смог снова провести отпуск со своим школьным товарищем, пастором Нёррегор-Ольсеном. Настоящий большой отпуск. Они давно не виделись, за это время произошло много событий, многое изменилось. Но в старой пасторской усадьбе все по-прежнему. Светлая комната для гостей с занавесками в голубую полоску и обоями в мелких розочках сияет чистотой. Черный дрозд поет так красиво в пасторском саду, а по вечерам, когда пасторша играет на рояле «Посвящение Элизе», звуки так мирно льются через открытую дверь веранды. Да, здесь усталый литератор сможет отдохнуть, набраться сил и спокойно подумать о будущем.

Жизнь снова вошла в свою спокойную, нормальную колею. В стране снова есть и правительство, и полиция, и судьи, отправляющие правосудие; умы, взбудораженные великим возмездием, снова успокоились.

Мариуса Панталонщика приговорили к восьми годам тюрьмы. Но граф снова вернулся в замок, поскольку суд постановил, что положенный ему срок он отбыл под предварительным арестом. Нильс Мадсен вернулся домой, взялся за хозяйство на хуторе и снова находился в добром здравии. Его нельзя было в чем-либо обвинить, поскольку он ничего не делал, а судить за настроения и мнения нельзя, к тому же Нильс Мадсен своевременно осознал свои ошибки и изменил свое мнение.

«Амтсависен» сообщила, что бывший член добровольческого корпуса и шальбуржец Гарри Мосегор приговорен к смерти за убийства и другие преступления. В частности, он был соучастником убийства доктора Дамсё, одного из клиринговых убийств периода оккупации. Приговор в первой инстанции был вынесен Сигурдом Свенсеном и утвержден Верховным судом.

Гарри со сломанным носом был казнен ранним летним утром. Он не проявил раскаяния. С семнадцати лет его обучали науке убивать. Тюремный доктор перед казнью сделал ему укол. Гарри дрожал от страха и был не в состоянии отвечать на вопрос пастора, верит ли он в милость божию и вечную жизнь. Его на руках внесли в машину, чтобы отвезти на место казни.

88

На всех домах поселка вывешены флаги. В пасторской усадьбе пастор Нёррегор-Ольсен собственноручно поднял большой Даннеброг, а его жена, дети, прислуга и гость доктор Харальд Хори выстроились, как на парад. Пекарь Андерсен вывесил флаг на своей вилле в стиле функционализма, флаг реял на доме Расмуса Ларсена, на магазине, на здании кооперации и на историческом кабачке, ставшем более историческим, чем когда бы то ни было. Флаг за флагом взвивались вдоль улиц, а на маленьком сквере у здания местного управления выросла целая аллея флагштоков.

Было пятое мая — день освобождения Дании. В этот день на сквере открывали новый памятник рядом с памятником Скьерн-Свенсену. Памятник местному герою-освободителю Оскару Поульсену, чье имя стало символом, подобно имени Свена Гёнге Поульсена, жившего триста лет назад.

Маленький сквер приведен в порядок. Уродливые бункера времен войны срыты, а это стоило столько же, сколько в свое время вырыть. Теперь земля выровнена, на ней посеяна трава, высажены кусты и поставлены скамейки. Только детям будет не хватать пещер и холмов.

Дети построились в линейку перед трибуной и памятником, скрытым от глаз покрывалом. Жители поселка собрались здесь, как часто собирались раньше на этом маленьком сквере, ставшем местом торжественных сборов. Расмус Ларсен здесь. Четверо борцов за свободу из пресловутой «партии в бридж» тоже. Старый учитель Тофте и его жена стоят рядом с Маргретой и ее детьми. Никто более не сердится на Тофте за то, что он однажды напоил чаем немца.

Йоханна пришла со своими сыновьями — рыжим и черным, кудрявым. Всем кажется, что она не похожа на вдову, вид у нее совсем не печальный, в ней чувствуется какая-то приподнятость, как будто она-то и является героиней праздника, как будто памятник воздвигается в ее честь. Женщины замечают, что она побывала у парикмахера, она завита, напудрена, накрашена. Рот, кажется, никогда еще не был таким большим и ярким. Было бы все же пристойнее, если бы она держалась скромнее.

Эвальд не показывается, хотя он тоже был одним из борцов Сопротивления в округе, скрывался в подполье и был занят опасными делами. Но, может быть, и правильно, что он отсутствует, неприлично было бы ему держать на этом торжестве под руку жену Оскара Поульсена.

Пастор Нёррегор-Ольсен пришел со своей семьей и гостем Харальдом Хорном, теперь постоянно живущим в пасторской усадьбе. Говорят, что он пишет книгу о значении Фрюденхольма для датской литературы. Все местное управление собралось здесь, приковыляла и старая Эмма. Ее поставили среди самых почетных гостей, ведь она давала приют борцу Сопротивления, в ее кухне изготовлялись бомбы и гранаты в трудное для родины время.

Все здесь, народу собралось не меньше, чем на всеобщем празднике песни в первый год оккупации. В самых задних рядах стоят Якоб Эневольдсен, Петра, Йонни и другие товарищи Оскара по партии.

Торжество открылось детским хором, исполнившим «Царь царей». Затем на украшенную флагами трибуну поднялся учитель Агерлунд.

— Соотечественники! На этом месте, где мы привыкли собираться в минуты радости и горя, сегодня мы воздвигаем памятник в честь той борьбы, которую мы вели здесь в округе, тому человеку, имя которого стало символом борьбы за свободу. А если ты сам боролся, сам был жертвой гестапо, хотя и короткий срок, то с особым волнением вспоминаешь время, пережитое нами, мрачное время, когда Дания была беззащитна перед врагом, когда позор девятого апреля заставлял нас опускать очи долу.

Оскар Поульсен зажег волю к борьбе в нашем народе. Его имя всегда будет напоминать о том, что бороться необходимо, что даже такая маленькая страна, как наша, может защитить своих граждан, свою свободу и демократическую христианскую культуру — все, что нам дорого, все, что определяет нашу национальную самобытность.

Прошедшее время, тяжелые годы, пережитые нами, оставили свой след. Мы потеряли смелых людей, таких, как Оскар Поульсен. Но мы выдержали испытание, окрепли и закалились, и здесь, на этой маленькой площади, где мы и в добрые и в тяжкие времена пели наши песни, мы сегодня обещаем друг другу, что никогда отныне чужеземный враг не застанет нас врасплох. Мир, завоеванный нами, не так прочен, чтобы мы могли ему полностью довериться. Антидемократические силы, побежденные нами, угрожают нам теперь с другого конца земли. Но мы обещаем тебе, Оскар, что, вдохновленные твоим примером, мы будем действовать по-твоему и создадим оборону свободы и национальной культуры. Пусть же этот камень, взятый с датской земли, будет возвышаться здесь, в округе Свена Гёнге и Оскара Поульсена, не только в их память, но как призыв к нашему народу укреплять свою волю к обороне!

Дети запели «Всюду и во всем ты смел…»

Слово взял пастор Нёррегор-Ольсен.

— Да, обелиск стоит здесь, напоминая будущим поколениям о тех, кто не убоялся сил мрака и отдал свою жизнь в борьбе с ними. Кто придал Оскару мужество? Кто дал ему эту веру? Кто зажег для него звезду на черном ночном небе? Разве не сам бог взял его под свою защиту? Что знаем мы друг о друге? Что знаем мы о том, что творится в душе человеческой? Я не помню, чтобы я видел Оскара Поульсена в нашей церкви, или на маленьких собраниях в пасторской усадьбе, пли в доме религиозной миссии. Может быть, он был атеистом. Но и апостол Павел однажды отрекся от бога. Павел и Поульсен, как похожи эти два имени; бог коснулся души Оскара Поульсена и придал ему мужества умереть за то, что ему было дорого, в борьбе с безбожием. Мы верим в это. Мы знаем это, ибо без руководящей десницы божьей никто не обретет веры в правоту своего дела.

Этот обелиск напоминает нам о том, кто, несмотря ни на что, стал воином христовым и кровью своей закрепил свою веру. Мы свидетели победы бога в душе человека и в нашем приходе!

«Чудесен датский язык», — пели дети. Затем на трибуну поднялся председатель местного управления Расмус Ларсен.

— Борьба за свободу имеет множество форм. На нас лежала ответственность за сохранение наших организаций, и мы, может быть, стояли на самом опасном посту, поддерживая контакты с движением Сопротивления; наша задача была несравненно труднее задачи тех, кто непосредственно шел в бой. Мы не могли оградить себя от обвинений, часто сыпавшихся па пас со стороны тех, кто не знал, чем мы заняты. Мы не могли, не раскрыв своей тайны, отвечать на критику, мы вынуждены были молчать и ждать. Теперь же все знают, что на нас в борьбе за свободу выпала самая трудная и самая опасная доля.

Таким людям, как Оскар Поульсен, было легче. Их борьба была проста и понятна всем. Конечно, и она не была вполне безопасной, но мы часто завидовали тем, кто мог бороться, опираясь на помощь и понимание всего датского народа, чего мы были лишены.

Но довольно об этом!

Мы воздвигаем памятник борцу за свободу, имя которого, как уже было сказано, является символом движения Сопротивления в нашей округе и в нашей стране. Имя Оскара Поульсена здесь произносят с таким же благоговением, как имя Свена Гёнге. Мы не знаем достоверно, жил ли на самом деле Свен Гёнге или он только плод фантазии писателя. Но несомненно, что об Оскаре Поульсене тоже будут сложены легенды и саги, и эти саги уже начали создаваться. Однако не в этом главное.

Главное, самое основное — в том, что мы воздвигаем памятник датскому рабочему рядом с памятником крупному промышленнику, предпринимателю и финансисту Скьерн-Свенсену. Бок о бок стоят эти памятники символом общности дела и духа, характерной для Дании.

За последнее время мы привыкли к тому, что мы не можем обойтись друг без друга. В трудные дни мы поняли, что народная общность и единство необходимы для сохранения Дании. Открывая памятник, я передаю его местному управлению и прошу вас вместе со мной крикнуть «ура» в честь общности народа, являющейся условием его благосостояния и счастья. Да здравствует единство, придающее нам силы! Да здравствует Дания!

Покрывало сняли, и все увидели имя Оскара Поульсена, выбитое в граните. Школьники и взрослые запели: «Чудесна наша страна».

Но в эту минуту произошло нечто непоправимое! Нечто такое, что превратило торжество в скандал.

У трибуны возникло волнение, какой-то человек стал требовать слова. Видно было, как учитель Агерлунд делает движение рукой, отказывая ему, слышен был голос Расмуса Ларсена:

— Нет! Нет! Это невозможно! Пойми же! Невозможно! Уходи! Уходи! Мы поговорим позже!

Но на трибуну поднялся худой рыжий человек. Собрание дрогнуло, кто-то застонал, кто-то крикнул: «Оскар!» Да, это был он. Мертвый человек стоял на трибуне и требовал слова.

Собравшиеся обернулись было к Йоханне. Но кричала не она. Она спокойно сидела с детишками на скамейке и улыбалась своим большим красным ртом. Старая Эмма, сидевшая рядом с ней, улыбалась тоже, в глазах ее мелькали насмешливые искорки.

— Вы не хотите дать мне слова, — сказал Оскар. — Вы с радостью заплатили бы мне, лишь бы я убрался отсюда.

Я должен исчезнуть, — голос у него был хриплый, — А я считаю, что имею право говорить здесь. У меня есть что сказать. Я буду краток.

Здесь говорили об обороне страны, о боге и об общности народа. Но надо же сказать кое-что и о борьбе за свободу! Ее нельзя хоронить! Эта борьба не кончена. Эта борьба не только с нацизмом, но и с теми, кто насаждает нацизм.

Мы победили, но если мы не победим окончательно, нацизм снова появится, под другим именем и в другой форме. Живы еще те, кто создавал оружие, газовые камеры и крематории! Живы еще те, кто в своих целях использовал Гитлера и Гиммлера! Они хотят развязать новую войну! Хотят создать нового Гитлера, новое оружие, новую ложь. Они извращают слова и понятия. они используют полицию и судей, прессу и учителей, пасторов и Расмуса Ларсена и всех, кто хочет, чтобы его использовали!

Начался хаос и неразбериха. Пастор Нёррегор-Ольсен с семьей покинул сквер. За ним последовал Расмус Ларсен. Ушли и члены местного управления. Учитель Агерлунд пытался собрать детей и вывести их с площади.

Уже не было слышно, что говорит Оскар Поульсен. Его хриплый голос не достигал слушателей. Поняв это, он сошел с трибуны. Его била лихорадка, на лице выступил пот, глаза горели. Он подошел к Йоханне.

Что же теперь будет с памятником? Как выйти из этого дурацкого положения? Это следует обсудить в управлении. Нужно найти выход. Ведь уже решили, что в сквере будет построено новое бомбоубежище. И может быть, удастся переделать памятник. Пусть будет просто обелиск в честь освободительной борьбы вообще. Или в честь Свена Гёнге. Возможно, это привлечет туристов.

Все разошлись по домам. Долго обсуждали неприятное происшествие. Говорили, что Оскар приехал за день до торжества. Приехал неожиданно, после долгих странствований по разбитой Германии. Теперь он дома. Как он себя поведет?

Он ушел вместе с Йоханной, держа за ручки обоих мальчиков — рыжего Вилли и младшего, курчавого, которому было три года. А Йоханна спокойно и доверчиво шла рядом.

Примечания

1

Первые строки датского гимна о национальном флаге. — здесь и далее примечания переводчиков.

(обратно)

2

Høvding — предводитель, главарь (датск., историч.). Свен Поульсен, прозванный Гёнге, по названию местности, в 1657—1659 гг. возглавлял отряды датских добровольцев в битвах против шведов.

(обратно)

3

Konservativt Ungdom — Консервативная молодежь (датск.).

(обратно)

4

Civil-organisation — гражданская организация (датск.).

(обратно)

5

Центральный орган датской компартии до 22 июня 1941 г.

(обратно)

6

Боги древнескандинавской мифологии.

(обратно)

7

Sikkerheds-politi (датск.).

(обратно)

8

Фашистское приветствие.

(обратно)

9

Клаусен — лидер датских нацистов в период оккупации.

(обратно)

10

Hane — петух (датск.).

(обратно)

11

Акционерное общество «Немецкая печатная бумага» (нем.).

(обратно)

12

Имеются в виду войны шведского короля Карла Густава в 1657-1660гг.

(обратно)

13

Крепостное право в Дании упразднено Фредериком Шестым в 1788г.

(обратно)

14

GUF — начальные буквы соответствующих датских слов: Geografi, udbytte, forbrug.

(обратно)

15

Припев к немецкой студенческой песне.

(обратно)

16

Убирайтесь! Живо! (нем.).

(обратно)

17

Очаг (англ.).

(обратно)

18

Уютный уголок (англ.).

(обратно)

19

Фредерик Дрейер (1827—1853) — датский социалист, ярый антиклерикал, выступавший за создание рабочей демократической партии в Дании.

(обратно)

20

Торвальд Стаунинг (1873-1942) — датский социал-демократ, качестве главы буржуазного правительства выступал за сотрудничество с немецкими оккупантами.

(обратно)

21

Немецкое слово «Eier» (куриные яйца) и датское слово «ejer» (владелец) звучат похоже.

(обратно)

22

Нет ли у вас яиц? Мы хотим купить яйца (нем.).

(обратно)

23

Оле Винн (1590—1646) — датский пастор, известный проповедник. Ему посвящено стихотворение Грундтвига «Пастор Оле Винн».

(обратно)

24

Ведь мы идем, ведь мы идем, ведь мы идем на Англию (нем.).

(обратно)

25

Лейф Гундель — один из руководящих деятелей датской компартии. В годы оккупации Дании выступал по Би-би-си на Данию с призывом к сопротивлению.

(обратно)

26

Первая конституция Дании принята 5 июня 1849 года.

(обратно)

27

Автор подразумевает Гуннара Ларсена, генерального директора цементного концерна, сотрудничавшего с гитлеровцами. По окончании войны его приговорили к тюремному заключению за измену родине.

(обратно)

28

Кристмас Мёллер (1894—1948) — датский политический деятель. руководитель датских консерваторов. Возглавил датский Совет Свободы в Лондоне и до конца войны вел активную борьбу против оккупантов, за движение Сопротивления.

(обратно)

29

Тихая ночь, святая ночь (нем.).

(обратно)

30

Умеющий приспосабливаться (нем.).

(обратно)

31

Название британского национального флага (англ.).

(обратно)

32

Верхняя палата ригсдага до 1950 года.

(обратно)

33

Честная игра (англ.).

(обратно)

34

В 1920 году произошло воссоединение Дании с Южной Ютландией (Северный Шлезвиг), отторгнутой пруссаками в 1864 году. В этот день в Дюббёле состоялось большое народное торжество.

(обратно)

35

Остров в Южной Ютландии. В 1863 году здесь был воздвигнут памятник датчанам, боровшимся за сохранение Южной Ютландии.

(обратно)

36

Lort — дерьмо (датск.).

(обратно)

37

Rex — император (лат.).

(обратно)

38

Если я вернусь, если я вернусь, если я снова вернусь (нем.).

(обратно)

39

Страна и народ (датск.).

(обратно)

40

Первое подпольное издание компартии Дании.

(обратно)

41

Как вы поживаете? (англ.).

(обратно)

42

Эрик Скавениус (1877—1963) — датский политический деятель, с 1940 по 1943 г., занимая пост министра иностранных дел, сотрудничал с оккупационными властями.

(обратно)

43

Удивительно, просто удивительно (нем.).

(обратно)

44

Котелок и ложка (нем., воен.).

(обратно)

45

Вальдемар Победа (1170—1241) в 1202 г. захватил Эстонию.

(обратно)

46

Существует легенда, по которой датский флаг — белый крест на красном поле — упал с неба, когда датские христианские воины боролись с язычниками-эстонцами.

(обратно)

47

Особо активных (нем.).

(обратно)

48

За исключением особо активных (нем.).

(обратно)

49

Сам был диверсантом (нем.).

(обратно)

50

Отряды вспомогательной полиции.

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46

47

48

49

50

51

52

53

54

55

56

57

58

59

60

61

62

63

64

65

66

67

68

69

70

71

72

73

74

75

76

77

78

79

80

81

82

83

84

85

86

87

88

*** Примечания ***