КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706108 томов
Объем библиотеки - 1347 Гб.
Всего авторов - 272715
Пользователей - 124642

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

medicus про Федотов: Ну, привет, медведь! (Попаданцы)

По аннотации сложилось впечатление, что это очередная писанина про аристократа, написанная рукой дегенерата.

cit anno: "...офигевшая в край родня [...] не будь я барон Буровин!".

Барон. "Офигевшая" родня. Не охамевшая, не обнаглевшая, не осмелевшая, не распустившаяся... Они же там, поди, имения, фабрики и миллионы делят, а не полторашку "Жигулёвского" на кухне "хрущёвки". Но хочется, хочется глянуть внутрь, вдруг всё не так плохо.

Итак: главный

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
Dima1988 про Турчинов: Казка про Добромола (Юмористическая проза)

А продовження буде ?

Рейтинг: -1 ( 0 за, 1 против).
Colourban про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Автор просто восхитительная гнида. Даже слушая перлы Валерии Ильиничны Новодворской я такой мерзости и представить не мог. И дело, естественно, не в том, как автор определяет Путина, это личное мнение автора, на которое он, безусловно, имеет право. Дело в том, какие миазмы автор выдаёт о своей родине, то есть стране, где он родился, вырос, получил образование и благополучно прожил всё своё сытое, но, как вдруг выясняется, абсолютно

  подробнее ...

Рейтинг: +2 ( 3 за, 1 против).
DXBCKT про Гончарова: Тень за троном (Альтернативная история)

Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах (ибо мелкие отличия все же не могут «не иметь место»), однако в отношении части четвертой (и пятой) я намерен поступить именно так))

По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...

Сразу скажу — я

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
DXBCKT про Гончарова: Азъ есмь Софья. Государыня (Героическая фантастика)

Данная книга была «крайней» (из данного цикла), которую я купил на бумаге... И хотя (как и в прошлые разы) несмотря на наличие «цифрового варианта» я специально заказывал их (и ждал доставки не один день), все же некое «послевкусие» (по итогу чтения) оставило некоторый... осадок))

С одной стороны — о покупке данной части я все же не пожалел (ибо фактически) - это как раз была последняя часть, где «помимо всей пьесы А.И» раскрыта тема именно

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).

Имя твоего волка [Татьяна Владимировна Томах] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Татьяна Томах Имя твоего волка

Предисловие

Лес или социум? Этим вопросом задавались писатели-фантасты испокон веков. Вспомните «Улитку на склоне» Стругацких (Лес и Институт — два параллельных мира) или даже «Маугли» Киплинга. Если, конечно, мы можем причислить Киплинга к фантастам… Однако это отдельная тема для беседы, не будем отвлекаться.

Может ли человек постигать тайны природы, видеть то, что не дано видеть другим, и при этом жить обыкновенной человеческой жизнью? Представьте себе: Маугли возвращается в родную деревню, надевает костюм и отправляется в офис. Смешно. И дело не в его неграмотности (офисы всякие бывают, и не таких берут), дело в том, что не может душа разделиться и жить в двух мирах. Человеку, понявшему язык зверей, никогда до конца не понять людей; ну а людям, привыкшим жить так, как жили деды и прадеды, никогда не понять выскочку, ступившего на незнакомый путь.

Герои этой повести тоже живут в разных мирах. Нет, формально мир-то один, причем не фантастический, а наш, знакомый, XVIII или XIX век, Польша, судя по всему (а где еще водятся паны и панночки). Но бывает, что люди, росшие вместе, похожие внешне, говорящие на одном языке, могут абсолютно не понимать и совсем по-разному видеть друг друга. Нехорошие дела творятся у пана в селении. А в доме самого пана дела еще хуже. А что виной тому — мир потусторонний, колдовство или обычная человеческая злоба и зависть, — решать читателю.

Сколько раз девочки в школе гадали и произносили любимую фразу: «В прошлой жизни я была ведьмой, и меня сожгли на костре!» Многие ли из этих выросших девочек написали фантастическую повесть, которую интересно читать? Многие ли пытались понять, кого на самом деле называли ведьмами, за что сжигали, какие силы природы подвластны ведьмам? Сколько веков прошло с написания «Молота ведьм», страшной настольной книжечки инквизиции, а общество сотрясается до сих пор. Не забывается зло, и продолжается разговор о ведьмах, и будет продолжаться до той поры, пока не разгадан мир, пока остаются вопросы, на которые у нас нет ответов. В народной памяти ведьмы стали добрыми и красивыми, героинями, вроде погибшей на костре Жанны д'Арк, а злым колдуньям остались лишь сказки.

Автор «Имени твоего волка» рисует яркие жуткие картинки. Предательство, которое может показаться банальным — но ведь банально оно и в жизни. И жестокость, особенно детская жестокость. Считается, что дети не понимают, что творят. Очень даже понимают. И если их вовремя не остановить… А кто или что может их остановить? Наверное, не взрослые, выросшие из таких же точно детей. Кто молча соглашался с жестокостью в детстве, тот не изменится, повзрослев. У детей и взрослых очень похожие страхи, и получается замкнутый круг. Но мы, читатель, все-таки находимся не в реальном мире и не в детективе, а в фэнтези. А фэнтези приберегает для нас разные способы борьбы со злом. В фэнтези есть магия. Это не обязательно должны быть голубые искры в ладонях колдуньи, волшебные посохи или летящие в злодея файерболы. Магия бывает разной. И если бы у нас хватило фантазии придумать любую возможную магию, то ее не существовало бы даже в фэнтези. Но фантастика изобретательна. И авторы, задаваясь вопросом, может ли человек что-либо изменить, придумывают все новые и новые способы.

«Кто-то должен защищать тебя», — объясняет девочке Марго старая колдунья и связывает ее душу с душой волка. И учит обеих видеть — видеть внутреннюю суть вещей. Отныне у ученицы ведьмы две пары глаз и она умеет смотреть в разных диапазонах: прошлое, будущее, настоящее. Не видит только тот, кто не хочет или боится смотреть, говорит автор. И не в волчьих зубах сила, а вот в этом самом умении увидеть.

Как можно выбрать в помощники волка, возмутимся мы. Только наивные фантасты могут такое придумать, ведь и ребенку ясно, что волки — злые коварные твари. Да со времен Красной Шапочки девочки не дружат с волками! Но если мы говорим об умении видеть… Волк символизирует страх, жестокость и благородство, однако первые составляющие сильнее. Да будь он хоть трижды волшебным, он опасен. И все же «фантастический» волк чуть-чуть отличается от обыкновенного. Он опасен для одних, он помогает другим. Не так, как говорящие волки Маугли или сказочный волк Иванушки, но помогает как может — в рамках мира, нарисованного автором. Зло может обернуться добром, и наоборот — в зависимости от того, какой стороной повернется медаль. Или Луна, от которой так много, оказывается, зависит… Все двойственно: судьба, прошлое и будущее. Даже имя «Маргарита» распадается на два: Марго и Рита. Два имени — две похожие судьбы. Но нас интересует та, с которой все началось.

М. Каганова

Пред-сложие

Марго
Сердце шерстяным клубком запуталось между ребер. И жарко, и колюче, и не вдохнуть — воздух вязнет в переплетениях толстых нитей.

И не распутать.

Марго стояла на краю поляны, вцепившись в плечи окоченевшими пальцами. Вглядывалась в серый туман сумерек, уже почти растворивший в себе контуры ближних деревьев. Старалась не шевелиться. Потому что сейчас от любого неверного движения, слова, даже вздоха, могла зависеть ее жизнь.

Он пришел, когда Марго уже почти перестала ждать.

Лучше бы она действительно перестала ждать. Повернулась бы спиной к угрюмому отряду хмурых елок и заторопилась назад — по узкой, извилистой, хорошо знакомой тропинке. Домой.

Как будто она могла вернуться — после того, что случилось. Как будто она когда-то считала этот дом своим домом…

Марго сначала не заметила его. Наверное, он уже некоторое время разглядывал ее блестящими глазами, замерев в тени горбатых елок. А когда, наконец, решил пошевелиться — одна мохнатая тень вздрогнула, разрываясь пополам, — Марго с трудом сдержала испуганный крик.

Потому что, наверное, он пришел для того, чтобы убить ее. И она это знала — когда звала его.

Марго смотрела, как он идет — очень медленно и неохотно, напряженным, скользящим шагом. Так, как обычно подкрадывался к добыче.

С бесшумностью тени. Гибкостью кошки. Изяществом сияюще-черной змеи, ускользающей в копну сухих листьев, не потревожив ни один из хрустящих ломких лепестков. Широкогрудый и поджарый; с узлами напряженных мускулов под обманчивой мягкостью шерсти; с усмешкой и смертью на кончиках острых клыков и в рас плавленном золоте блестящих глаз.

Огромный, темно-серый, почти черный волк.

Ее волк.

Ритка
…Волк тоже как-то приснился. Почему-то не страшный. Настоящий, не мультяшный — огромный черный зверь с блеском на кончиках белых клыков. Только эти клыки блестели не в оскале, а в улыбке. Совершенно невозможной для такого зверя, беззащитной улыбке. Как будто это был не волк, а добродушный игривый щенок…

Страшным был совершенно другой сон. И не то чтобы сон — обрывок. Клочок вязкого тумана таял, просачивался сквозь пальцы, когда Ритка пыталась его удержать и рассмотреть. Оставалась дорога — черная и липкая, скользкая от грязи, размешанной тысячами ног. Исток и продолжение дороги пропадали в том самом тумане, проглотившем почти весь Риткин сон. Сон не вспоминался.

Он приходил уже несколько раз. С тех пор, как мама заболела. Нет — с тех пор, как Ритка поняла, что мама умирает.

Ритка просыпалась, вцепившись в подушку дрожащими пальцами и чувствуя, как липнет к спине промокшая от пота рубашка. И ничего не могла вспомнить. Только эту дорогу. И женщину. Женщина шла по дороге — из тумана в туман. Уходила. Узкая спина; вздернутые худые плечи; одежда серая, невнятная — не то плащ, не то балахон; темные волосы спутанной гривой метались по плечам. Ритке хотелось ее окликнуть, но горло почему-то сжималось от страха. Потом, когда туман начинал уже дотрагиваться до женщины, тянуть ее в себя бледными зыбкими руками, Ритка решалась. Она очень боялась, что женщина обернется, но еще страшнее было позволить ей насовсем раствориться в этом тумане, а самой остаться на дороге, ведущей из никуда в никуда.

Ритка протягивала руку; расстояние искажалось; кончики пальцев уже почти касались серого плаща… Женщина начинала оборачиваться — дрожь спутанных волос, выступ острой скулы, впадина щеки… Ритка кричала, захлебываясь от ужаса, раздирала туман, липнущий к лицу. Выныривала на поверхность. Просыпалась. Жадно глотала воздух. Испуганно вглядывалась в темноту, узнавая знакомые очертания комнаты. С трудом разжимала скрюченные пальцы, уцепившие не плащ уходящей в никуда незнакомки, а измятый уголок подушки.

Может, это мама уходила от Ритки по черной дороге? Так же, как уходила наяву. С каждым днем все дальше и дальше — от Ритки, от бабы Веры, от жизни. С каждым днем — ближе к смерти, от одного имени которой стынет в горле, замерзает дыхание — в колючую ледышку, которую ни проглотить, ни выплюнуть.

Может, потому Ритка и боялась окликнуть эту женщину? Чтобы не увидеть мамино лицо? А может, она боялась, что мамино лицо окажется не таким… Искаженным смертью? Или беспамятством? Просто чужое лицо с мамиными чертами; глаза, смотрящие сквозь Ритку, не узнающие ее…

А страшнее всего было то, что пряталось в тумане вместе с дорогой. Ее началом, уже пройденным, но забытым, и продолжением, еще неизвестным, но уже предопределенным… Сейчас уже нельзя было ничего изменить. Только ждать.

* * *
— А теперь отдай его мне, — попросила Ритка. Голос прозвучал слишком жалобно и просительно.

— Ты обещал, — добавила она, напоминая себе, что расплакаться нельзя. И полезть на него с кулаками тоже нельзя. Потому что толку не будет никакого. Ей всего двенадцать, а он на два года старше и на целую голову выше. И, ко всему прочему, за его спиной ухмыляются два приятеля, явно наслаждаясь цирком. Маленькая глупая девочка, наивно вообразившая себя укротительницей, и трое абсолютно невоспитанных, опасно скалящихся — тигров? — мальчиков, ни один из которых никогда не претендовал на роль самого примерного ученика класса.

Да, и еще щенок — смешной, толстолапый. Который никак не желает проникаться серьезностью происходящего. Нетерпеливо тянет острыми зубками обхватывающую его шею веревку, ворчит, отчаянно виляя хвостом, и все норовит завалиться на бок рядом с грязным кедом мальчишки — поиграть. Щенок, из-за которого все и произошло.

Нет, не так — из-за которого все должно было произойти.

* * *
В первый раз этот сон приснился после маминой операции.

Мама лежала в постели, бледная почти до прозрачности. Но улыбалась.

— Как ты, ма? Как? — робко спрашивала Ритка, осторожно баюкая в ладонях мамину безвольную руку.

— Получше, доча. Меня выпишут скоро. Через несколько дней. Домой вернусь.

— Домой! Домой! — Ритка, не удержавшись, засмеялась. Мама слабо улыбнулась в ответ. А бабушка Вера сидела на табурете неподвижно, как истукан, неодобрительно поджав губы.

— Поди-ка, яблочков помой, — велела она и сунула Ритке сетку с антоновкой. — Витаминов сейчас надо побольше…

Ритка летела к умывальнику по длинному коридору больницы, пританцовывала, скользила на цыпочках, как балерина. Мама возвращается домой! На полпути спохватилась — а апельсины? Баба Вера-то забыла! А говорит — витаминов побольше. Ритка развернулась, поскользила обратно — легко, как на крыльях. Как во сне, где умеешь летать.

И споткнулась на пороге палаты. Окаменела. Чувствуя, как сползает чужой, примеренной на минуту одежкой, — легкость, танец, крылья, улыбка.

Баба Вера покачивалась на своем табурете, зажав ладонью рот, как будто пыталась удержать — стон, крик, вой, почти беззвучным шелестом все равно рвущийся сквозь пальцы:

— Выписывают… Выписывают умирать… Да что же это… Что… Деточка…

Увидев на пороге палаты Ритку, баба Вера осеклась. Застыла. И они так смотрели друг на друга несколько секунд. Баба Вера — с ладонью, запечатавшей рот, и дрожащими слезами в глазах; и бледнеющая Ритка.

Это неправда, подумала Ритка. Неправда. Увидела мамино лицо — испуганное, худое. Отшатнулась, отступила в коридор. Назад. Не слышать. Не знать. Скользить по коридору легкой птицей, с сеткой ярких крутобоких яблок…

— Рита! Дочка!

Ритка бросилась бежать. Сетка с яблоками мешалась, больно лупила по ногам. Выпустить ее из рук Ритка так и не догадалась.

Бабушка Вера с молоденькой медсестрой нашли Ритку возле пожарной лестницы. В углу, среди рассыпавшихся яблок.

— Пойдем, деточка, — позвала баба Вера, шумно дыша и протягивая Ритке вздрагивающую ладонь.

Ритка отчаянно замотала головой.

— Не расстраивай маму… Сейчас.

Ритка неуверенно уцепилась за бабушкину руку, покачнулась. И, всхлипнув, уткнулась в бабы Верино пухлое плечо, затянутое в колючую шерстяную кофту. Хрустнуло под ногой раздавленное яблоко.

— Поплачь, деточка. Все равно бы узнала. Теперь уж ничего больше не сделаешь… Поплачь…

Этот день так навсегда и запомнился Ритке — запахом больницы, яблок и душной бабы Вериной кофты.

* * *
…Запах хищников и опилок. Запах опасности. И липкого страха невидимых любопытных зрителей, в ожидании замерших где-то там, наверху, за границей яркого света, заливающего арену. «Не люблю цирк, — невесть к чему подумала Ритка. — Просто терпеть не могу»…

Девочка, тигры и щенок. А вместо арены — развалины городской свалки, утопленные в теплом ленивом мареве сентябрьского дня. Свалки, на которую вряд ли кто зайдет в это время. Даже если девочка будет очень громко звать на помощь.

— Пожалуйста, — попросила Ритка, с бессильным отчаянием наблюдая, как по конопатому и круглому, как блин, лицу ее рыжеволосого собеседника расползается издевательская усмешка.

— Я что-то ей обещал? — с искренним изумлением поинтересовался он, обернувшись вполоборота к давящимся от смеха за его спиной приятелям. Так, чтобы не упустить из виду тот увлекательный миг, когда напряженное девчонкино лицо сморщится от слез.

— Ты обещал, что если я не отстану от вас… — терпеливо начала Ритка, последним усилием сдерживая — слезы, крик, кашель в судорожно сжимающемся, пересохшем от пыли горле. И уже понимая, что все это зря. Зря — бег через колючки и канавы, зря — порванное платье и рассаженная коленка, зря — сорванное дыхание, колючим ежом ворочающееся в горле… Все — зря.

Она заставила себя не смотреть на щенка, который оставил в покое веревку и увлеченно обнюхивал кед рыжеволосого мальчишки. Потому что расплакаться сейчас тоже было бы — зря. Они только этого и ждут — когда Ритка расплачется, как детсадовская малявка, размазывая по лицу сопли и слезы. Но и это тоже будет — зря.

— Ты можешь принять участие, — важно и насмешливо, просто лопаясь от сдерживаемого хохота, разрешил рыжий. — Если хочешь.

— Да, ты можешь похоронить его, — предложил из-за спины своего предводителя маленький чернявый мальчик с блестящими возбужденными глазами. — Потом.

Он, единственный из троицы, не смеялся. Точнее, смеялся не так, как его приятели. Улыбка только чуть дергала его губы. Страшная улыбка. Взрослая.

«Они всерьез», — испуганно подумала Ритка. И поняла, что знала это с самого начала, иначе не стала бы бежать за ними, обдирая коленки и срывая дыхание. Знала, просто не хотела признаваться в этом самой себе. Было так хорошо верить в то, что это игра. Плохая и гадкая, но игра. То есть — этого не может происходить на самом деле.

А еще она подумала, что не сможет изменить то, что должно здесь произойти. На арене, нагретой теплым сентябрьским солнцем, где ухмыляются трое забавляющихся с легкой добычей тигров и с трудом сдерживает слезы неудачливая дрессировщица с рассаженной коленкой. И зевает, лениво покусывая носок кеда, толстолапый беззаботный щенок.

* * *
Больше всего Ритку потрясло, что ничего нельзя изменить. Что в мире бывают вещи, которые нельзя исправить. Ссадины заживают; обиды забываются; после слякотной зимы опять наступает теплое лето; разбитую тарелку можно склеить — или купить новую. Совершенно такую же. Только вот люди умирают. Навсегда. И даже зная заранее — когда, как и отчего — даже зная, ничего нельзя изменить. Только ждать.


Они все, наверное, уже давно об этом знали. Знали — и ничего не могли сделать. Даже не пытались.

Доктор, такой большой, солидный, входил в палату, брал маму за запястье: «Ну что сегодня, Елена Николаевна? Получше, получше…», улыбался.

Бабушка Вера аккуратно расставляла на тумбочке мисочки с домашней едой, бульоном, котлетками; посылала Ритку вымыть фруктов, сполоснуть чашку для травяного настоя. Раньше Ритка бежала, торопилась — уж бабушка Вера точно знает, что сделать, чтобы мама поправилась. А после того дня, когда бабушкин нечаянный крик и мамино испуганное лицо открыли Ритке правду, казалось уже глупым — торопиться. Наоборот, лучше было идти медленно, растягивая шаги и минуты, как будто продлевая каждый час, каждый день маминой жизни.

Словно сговорившись, они — бабушка, мама, Ритка — больше ни разу не заикнулись о том подслушанном Риткой разговоре. Делали вид, что его не было. Раньше Ритке понравилось бы играть со взрослыми в молчаливых заговорщиков, оберегающих общую хрупкую тайну. Только если бы это была какая-нибудь другая тайна… А теперь… Ведь если о чем-то не говорить и не вспоминать, это «что-то» не исчезнет. Не растворится, не перестанет — быть.

Ритка подолгу сидела рядом с постелью, иногда держала мамину тонкую, почти прозрачную ладонь. Раньше она говорила: «Я хочу, чтобы ты поправилась скорее. Ну пожалуйста». А мама улыбалась и отвечала: «Конечно, доча. Все будет так, как ты захочешь». Вера в непогрешимость мира, придуманного и оберегаемого взрослыми, не позволяла Ритке усомниться в маминых словах. А теперь Ритка молчала. И мама тоже молчала в ответ. Иногда улыбалась, как будто виновато. Словно извинялась за ту свою прежнюю ложь.


А потом снился тот самый сон, где какая-то женщина уходила от Ритки по черной дороге. И было страшно окликнуть ее. И хотелось окликнуть. Потому что Ритка надеялась, что хотя бы в этом сне у женщины окажется мамино лицо — счастливое и живое. Такое, каким оно было до болезни.

* * *
…Ее окликнули по дороге из школы. Ритка шла медленно и неохотно. Тяжелый портфель при каждом шаге стукал по ноге. Больно. По математике сегодня опять замечание, баба Вера ругаться будет. А как сейчас можно учиться? Как?! Когда мама…

— Эй, полоумная! Ритка!

Она вздрогнула, обернулась. И насторожилась — к ней обращался Рыжий. Вожак местной мальчишеской банды, от которой было безопаснее и спокойнее держаться подальше. Лицо Рыжего было приветливо ехидно, и улыбка, в ответ на которую не хотелось улыбаться, расползалась на его губах. А в его руке была бечевка, другим концом охватывающая шею смешного толстолапого щенка.

Ритка припомнила, как неделю назад компания Рыжего подстерегла ее возле подъезда и обстреляла из пистолетов. Ненастоящих, конечно, водяных, но заправленных какой-то гадостью — не то чернилами, не то краской. За испорченное платье влетело от бабы Веры, та не стала вникать во все сложности детских взаимоотношений.

Ритка перехватила портфель покрепче и на всякий случай отступила на несколько шагов подальше от Рыжего с его ненастоящей улыбкой, недоумевая, что ему нужно на этот раз. И откуда у него взялся этот забавный щенок?

— А мы идем вешать собаку, — сообщил Рыжий, с удовольствием понаблюдав за ее испуганным отступлением. И подтянул бечевку. Щенок, вынужденный привстать на задние лапы, заскулил и замотал головой, пытаясь сбросить свой веревочный ошейник.

— 3… зачем? — запнувшись, спросила Ритка, растерянно глядя то на щенка, то на Рыжего, и не совсем понимая, о чем он говорит.

— Хочешь посмотреть? — предложил щупленький черноволосый Винт, переглядываясь с Рыжим. Рыжий усмехнулся и подтянул веревку повыше. Щенок захрипел.

— Отпусти, — попросила Ритка. Не думая о том, что она делает, и о том, что не следует этого делать — просто с ужасом глядя на щенка, который беспомощно молотил в воздухе передними лапами. Забытый портфель плюхнулся на землю, а Ритка шагнула вперед, протягивая руку к щенку и умоляюще глядя на Рыжего:

— Отпусти его…

Теперь Рыжий отступил от нее на несколько шагов.

— Не отстанешь от нас — я тебе его отдам, — пообещал он, подхватывая щенка подмышку и кивая своим спутникам: — За мной, парни…

* * *
Она смотрела в глаза Рыжего — меньше всего ей хотелось бы в них смотреть. В бледно-серые, почти бесцветные, самодовольные прищуренные глаза под белесыми бровями. И понимала, что он с самого начала, конечно, не собирался отдавать ей щенка. Просто хотел увидеть, как она будет бежать за ними — прыгать через канавы, спотыкаться и падать, и глотать пыль, а потом — разревется. От усталости, отчаяния и беспомощности. И от страха — когда они повесят щенка…

Все это в глазах Рыжего видела Ритка, с трудом сдерживая так ожидаемые ими всеми слезы. Хотелось расплакаться. Так, как хотелось расплакаться, удерживая в руках мамину с каждым днем все более прозрачную ладонь. И зная, что не удержать. Потому что Ритка ничего не могла изменить.

И даже сейчас, с этим славным пушистым щенком — тоже ничего не могла сделать. Только расплакаться и убежать. Какая разница. Все равно она ничего не сможет — маленькая беспомощная девочка с разбитой коленкой против трех тигров на цирковой арене.

Ей не хотелось смотреть, но она смотрела — сквозь слезы, страх и отчаяние. В бесцветные глаза, где отражалось ожидание ее слез и страха и ни в чем не виноватый пушистый щенок, дергающийся на веревке, перетянувшей шею… И что-то еще было в этих глазах… Что-то…

Ритка вглядывалась глубже и глубже — как будто погружаясь в бледно-серые провалы между прищуренными веками. Будто ныряя, задержав дыхание, в скверно пахнущую глубину стоялой мертвой воды в надежде разглядеть, ухватить, вытащить на воздух мимолетно мелькнувшее тельце кого-то тонущего…

— …А вот и виселица, да? Эй, Рыжий… — услышала она глухое — как сквозь толщу воды. Кажется голос того, черноволосого… немного встревоженный голос.

— Ну чего уставилась? Чего, полоумная? — Рыжий дернул головой, безуспешно пытаясь оторвать свой взгляд от странного девочкиного взгляда. И в его голосе, почти сорвавшемся на крик, был испуг.

— Ты, — медленно проговорила Ритка, не выпуская его взгляда и наконец-таки разглядев, что ей примерещилось там, в глубине. Руки. Дрожащие, со вспухшими венами, но еще не старые женские руки с тонкими пальцами. Пальцами, рассеянно мнущими в коричневую труху хрупкую сигарету. — Ты… Алик… — не замечая, каким чужим и тускловато-низким стал ее голос — голосом взрослой усталой женщины, а не маленькой девочки; и как дернулся Рыжий от этого голоса — и от произнесенного имени. Так называла его мать — и больше никто…

— Ты чего, Рыжий? — удивленно спросил Винт; попытался было заглянуть в лицо приятеля — и отпрянул, испугавшись.

— …Твоя мама… — Ритка не очень понимала, что она говорит. И не очень понимала, кто она сама. И кто этот растерянный мальчик перед ней. Просто говорила, стараясь не упускать из виду руки — дрожащие, со вспухшими венами, но еще не старые женские руки…

— Твоя мама… Алик, сегодня нашла в твоей летней куртке сигареты… А ты накричал на нее… ты… ты ударил ее, да?.. А потом ушел. И так и не вернулся, чтобы извиниться… А мама сидит над твоей курткой и плачет. У нее дрожат руки… Она думает, что у нее никого нет, кроме тебя, и что тебя у нее тоже — нет. И что она никому не нужна, и ее жизнь не удалась; и до окна всего несколько шагов, а потом надо взобраться на подоконник… И, кажется, это самое простое и единственное, что ей осталось сделать. Если бы ты успел вернуться — и сказать ей, что любишь ее… Если бы ты успел — до того, как она решится подойти к окну…

Ритка замолчала, растерянно глядя — не в бесцветные, испуганные насмерть глаза стоящего перед ней рыжего мальчишки — на свои руки… (Руки — дрожащие, со вспухшими венами, еще не старые женские руки с тонкими пальцами. Пальцами, рассеянно мнущими в коричневую труху хрупкую сигарету…) Свои, знакомые, с красными царапинами от кошачьих когтей, детские ладошки…

— Ты… полоумная… ведьма… — пробормотал Рыжий, пятясь от нее и наступая на ноги своих ничего не понимающих приятелей.

— Если бы ты успел вернуться… — повторила Ритка уже ему в спину. Все еще не узнавая своего голоса и не понимая, что она говорит…

— Эй, эй, Рыжий, куда, — завопили и, переглянувшись, припустили вслед за улепетывающим вожаком друзья. Позабыв брошенного Рыжим щенка и девчонку, которую они хотели попугать — и которая в результате каким-то странным, непостижимым образом напугала их бесстрашного предводителя.

А у виновницы их поспешного бегства ноги вдруг задрожали и бессильно подкосились, и она плюхнулась на землю. Прямо в сухую, нагретую солнцем пыль на узкой тропинке, среди консервных банок и грязных тряпичных обрывков. И наконец-таки разревелась, дав волю давно сдерживаемым слезам; судорожно и отчаянно всхлипывая и размазывая слезы по щекам испачканными ладонями.

Забытый щенок растерянно заскулил, понюхал воздух и решительно поковылял к плачущей девочке. Намереваясь настойчиво и дружелюбно убедить ее, что мир не так уж и плох, каким кажется иногда…

* * *
Ритка вздрогнула и испуганно дернулась, пытаясь вырваться, когда чья-то рука сжала ее плечо. Вырваться не получилось. Рука держала осторожно, но достаточно крепко.

— Самое бесполезное занятие из всех, что я знаю, — голос тихий, неторопливый. Немного усталый. — Поливать слезами — и не чье-нибудь плечо, а… дорожную пыль. Ты думаешь, там вырастут цветы?

Ритка испуганно подняла голову, прищурилась. Фигура женщины, стоявшей против солнца, расплывалась — то ли от яркого света, то ли от слез. Темный плащ — или широкое платье до пят; волосы подхвачены на висках; открытая высокая шея.

Рука соскользнула с Риткиного плеча, женщина медленно опустилась на корточки. И только тут Ритка разглядела ее лицо. Странное лицо. Непонятно какое. То ли красивое — то ли некрасивое; то ли старое — то ли молодое. Морщинка на белом лбу, внимательные глаза, усталые складки в уголках губ.

— Я могла бы предложить тебе свое плечо, но я не люблю сырости. Кости болят, — женщина повела плечом и вдруг улыбнулась. Очень хорошо улыбнулась. Не так, как иногда это делают взрослые, обращаясь к незнакомым детям — заискивающе и лживо. Ее улыбка была искренней. Ритка поймала себя на том, что улыбается в ответ. И, кажется, больше не боится.

Щенок на Риткиных коленях, радостно молотя куцым хвостиком, потянулся к женщине. Ритка, вглядевшись в светлую улыбку, теперь обращенную к щенку, решила, что на самом деле у незнакомки очень красивое лицо.

— Вот так куда лучше, — сказала женщина, посмотрев на Ритку, — чем плакать. Все ведь уже закончилось, да?

— Что? — удивленно переспросила Ритка. — Что… Вы… Вы все видели?

Женщина промолчала.

— Вы все видели… и… и…

— И я не стала тебе мешать, — договорила женщина. — Потому что ты сама справилась. Ты умница, — она снова улыбнулась Ритке.

— Что? Что… Вы… я… что я сделала? — Ритка опять захлебнулась вдохом, теряясь под внимательным взглядом темных глаз незнакомой женщины. И почувствовала, как снова приближается дрожь, страх, слезы. Испуганно поднесла к лицу дрожащие ладони — ожидая увидеть их совсем другими (…дрожащие, со вспухшими венами — руки взрослой, но еще не старой женщины. Тонкие пальцы, раскрошившие в труху хрупкую сигарету…).

— …Что… что?

— Тсс, — успокаивающе прошептала женщина. Осторожно погладила Риткины напряженные ладошки, закрыла своими руками. Прогнала наваждение. — Неважно, что. Ты спасла жизнь — и может быть, только это имеет значение. Тсс, все уже закончилось, девочка…

— Кто вы? — испуганно спросила Ритка, вдруг сообразив, как странно — все, что тут происходит.

Почти так же странно, как то, что уже произошло — когда бравая банда Рыжего улепетывала, сверкая пятками, от одной-единственной маленькой девчонки.

Значит, можно изменить то, что должно было случиться… Значит, можно?

— Все закончилось… — повторила женщина. Прикосновения ее рук к Риткиным были теплыми и успокаивающими. Девочка мотнула головой.

— Не закончилось, — возразила она. И, глядя во внимательные глаза незнакомой улыбающейся женщины, подумала: а ведь действительно не закончилось. Рыжий не простит сегодняшнего. Если раньше он со своей компанией дразнил Ритку от случая к случаю — как и прочую малышню — то теперь он, наверняка, будет мстить. Изощренно и целенаправленно.

— Все начинается, — угрюмо сказала Ритка. Женщина кивнула.

— Может быть, — согласилась она. — Может быть, все как раз начинается.

И почему-то опять улыбнулась Ритке — светло и приветливо. Как будто начиналось что-то очень хорошее и приятное.


«Это… это Вы мне снились?» — вдруг захотелось спросить Ритке. Может, потому, что происходящее опять — в который раз за сегодняшний день — показалось ей похожим на сон. Но теперь — не страшный. Волшебный, удивительный.

Женщина перехватила Риткин взгляд:

— Знаешь что, девочка… Знаешь, что нужно сделать сначала? — и договорила, не дожидаясь Риткиного ответа: — Придумать ему имя, — и она осторожно погладила щенка по пушистой мордочке.

— Имя? — недоуменно переспросила Ритка. Женщина серьезно кивнула:

— Имя…

Старуха, ведьма без имени
— Имя твоего волка… — пробормотала старуха. Хрипло и устало. — Имя.

И опять замолчала, слепо глядя в черные угли, над которыми еще совсем недавно плясало пламя.

Костер умер на рассвете. Так, как умирают почти все костры.

На рассвете.

В бесцветный час между умирающей ночью и еще не рожденным утром. Когда небо, роняя пушистые клочья влажного тумана, так близко нагибается к земле, что до него можно дотронуться.

Когда приснившиеся сны еще не потеряли свой цвет и кажется, что до них тоже можно дотронуться — как до неба. Дотронуться и пережить заново. И тогда может оказаться, что именно они и есть твоя настоящая жизнь. А то, что раньше казалось жизнью — просто сон. Сон, который забудется уже к полудню…

Надо только сейчас прикрыть усталые веки — и не смотреть. На черные угли мертвого костра. На старуху, горбящую костлявые плечи и утопившую неподвижный взгляд в трухе этих углей — так, будто над ними до сих пор пляшет яркое пламя…

— Когда люди приручают… — снова тихо заговорила старуха.

Было непонятно, кому она это говорит. То ли себе, то ли мертвому костру, то ли щупленькой девочке лет десяти-двенадцати, испуганно смотрящей на старуху широко открытыми темными глазами.

— …Видишь ли, девочка, люди приручают не только зверей. Они приручают реки и озера, и землю, и цветы, и других людей… И, приручая, они дают имена.


Девочку звали Марго. Сейчас, слушая старуху, она подумала, имеет ли это имя какое-то значение. Почти все взрослые называют ее Маргаритой — и хочется поежить ся от того, как они это произносят. С опаской и неприязнью — будто при этом пытаются обойти змею, пригревшуюся на солнцепеке. А старуха называет ее Марго — и девочке нравится, как это звучит, несмотря на то, что ста рухин голос почти всегда брюзглив, резок и строг. Иногда, очень редко, этот голос становится задумчив, тих и почти нежен. Но именно тогда почему-то старухин голос пугает девочку. Как сейчас.


— …Имя — для того, чтобы звать. Для того, чтобы вспоминать. Для того, чтобы проклинать. Чтобы шептать это имя — с любовью и нежностью. Даже если никто не слышит. Ведь даже тогда это придает силы. А иногда больше ничего не остается — только имя, набитое воспоминаниями, — как звериная шкурка, которую чучельник набивает опилками. Имя прирастает, как вторая кожа. Его можно оторвать только с кровью, памятью — и болью. В имени — весь смысл… или — бессмыслица…

Старуха говорила, а ветер трогал ее волосы — осторожно перебирал спутанные седые пряди. Марго, стараясь, чтобы ее взгляд был таким же легким и незаметным, как прикосновения ветра, разглядывала старуху.

Она была уверена, что совсем недавно старухины волосы были черны, как вороновы перья ночного неба. А тускло-серый, похожий на половую тряпку, рваный плащ, обнимающий тощие старухины плечи, несколько часов назад переливался матовым блеском дорогого шелка на плечах юной высокой женщины. И голос… Голос, который сейчас стал таким измученным и хриплым…

Как будто в сером рассвете, потихоньку выползающем из-за восточного края земли, все вылиняло почти до бесцветности и небытия. Огненно-черное звездное небо, старухины волосы, шелковый плащ, звонкий голос… Как будто…

Как будто это все не могло быть просто сном…

Пан Владислав
Как будто это могло быть чем-то, кроме сна…

В глазах, ослепших от бессонницы, уже рябило и плыло. Огоньки свечей, отражаясь от блестящей крышки гроба, дрожали и искрились ярче солнечного света в летний полдень. И казалось, как будто не над покойником истекают восковыми слезами и горестно гнутся две белые тростиночки, а полыхают десятки, а то и сотни зажженных свечей — как в бальной зале, ожидающей прихода гостей. Помолиться бы надо, да что-то никак не шли на ум да на язык благочестивые слова молитв, что должны умиротворять, смирять и примирять бестолковую мятущуюся Душу. Не получалось молиться. А может, не хотел бог принимать молитву старого пана, слишком поздно решившего обратиться к благочестию. А может, и сам старый пан не слишком-то старался… Сидел, горбя худые плечи, моргал воспаленными глазами на огни свечей и осторожно поглаживал дрожащими пальцами лакированное дерево гроба.

То, что было под его тяжелой крышкой, слишком страшно даже для смельчака старого пана…

Огни свечей расплывались желтыми пятнами в воспаленных от невыплаканных слез глазах пана. Сотен свечей, как будто в бальной зале, ожидающей прихода гостей… А гости… гости скоро пожаловали.

Он не заметил, как она вошла. Ему никогда не удавалось поймать миг, когда она появлялась.

Дуновение прохладного ветра — как сквозняк от при открытой двери, дрожь свечей, длинные тени, испуганно метнувшиеся по стенам и потолку…


Она подошла неторопливо и бесшумно — как и положено призраку, чуть склонив голову к левому плечу — как обычно. Распущенные волосы сияли золотом, в зеленых задумчивых глазах отражались огоньки свечей. Подошла и присела на резную лавку, крытую мягким ковром. Рядом со старым паном, который вежливо подвинулся, освобождая место. Поправила узкой бледной: рукой пушистую прядь волос, сползающую на лоб, дрогнула губами — то ли в улыбке, то ли в беззвучном приветствии — мол: «Ну вот, я пришла. Ждал?», и молча, задумчиво посмотрела на пана… Его мука, проклятие, наваждение снов и видение бессонных ночей…

Длинное белое платье тихонько шелестело при каждом ее движении. Это все было таким реальным — шорох платья, нежность едва заметной улыбки, сияние глаз… Таким, что хотелось протянуть руку — и дотронуться до нее… Но пан знал, что этого делать не стоит — если он не хочет сойти с ума прямо сейчас. Потому что… потому что вдруг его рука встретит не пустоту? А и в самом деле скользкую прохладу шелкового платья, тепло женской руки… Или — не тепло, а холод. Смертельный холод закоченевших тонких пальцев. Ведь она мертва, уже много лет мертва. И ее руки, и улыбка, и сияние глаз — уже давно лишь горсть сухого пепла да несколько обгорелых костей… И все равно она продолжает приходить к нему все эти годы. Его мука, проклятие, наваждение снов, видение бессонных ночей…

…Вот так, как сейчас. Сидит рядом на лавке, задумчиво склонив голову, а в ее взгляде — не то сочувствие, не то упрек. Не то просто грусть.

— Вот видишь, как оно все… получилось, — тихо сказал ей старый пан, гладя дрожащими пальцами деревянную крышку гроба. — Видишь…

И краем глаза, так и не решаясь посмотреть на нее в упор (как будто боялся… чего? — что она обидится на бесцеремонность и исчезнет, тихонько растворится в воздухе, как и положено призракам?), заметил, что она кивнула. Качнулись, вспыхнув зелеными огоньками, изумруды в серебряной вязи старинных серег — любимых, мужем на свадьбу дареных… С ними и похоронили… То есть их-то и похоронили — серьги вместе с горстью пепла и обугленных костей. И такими же огоньками вспыхнули ее глаза, заблестевшие (уж не от слез ли? — да какие слезы у призраков…), взглянувшие на пана грустно и вроде бы, с укоризной. Мол, я-то вижу, а ты, пан, — ты-то что недоглядел?

И старый пан сгорбился еще сильнее — от ее взгляда.

— Простишь меня когда-нибудь, а? — спросил тоскливо и зажмурил на секунду глаза. Заслезились вдруг — от света ярко вспыхнувших свечей или от света в ее глазах? Негоже перед женщиной нюни распускать… призрак она или нет. Вот так бы и сидеть — с закрытыми глазами, смотреть в спокойные сумерки закрытых век и притворяться перед самим собой, что нет ничего, кроме этого. Нет и не было. Сон это и больше ничего….

Анджей
А чем это еще могло быть, кроме сна, дурного сна, тяжелого и муторного, скорей бы уж закончился что ли…

Он умирал. И знал, что умирает. А потому сердился и отбивался, слабо и бестолково, от влажных, пахнущих горькими травами тряпиц, которые упрямая девка все лепила и лепила на больную обожженную кожу. И не находя сил — разглядеть, узнать, вспомнить — ту, что склонялась над постелью, сипел измученно, с трудом раздирая запекшиеся, в кровавых волдырях, губы:

— Да оставь, дура, оставь меня в покое…

А она не слушала — или не слышала. И новая тряпица, истекая влажной прохладой, опускалась на пылающую огнем кожу; пальцы легонько и нежно разглаживали очередную повязку; а голос — знакомый и незнакомый, не то бормотал, не то напевал что-то — дрожащим шепотом, сдержанным плачем, ласково-бессмысленным лепетом… Вроде как — уговаривал. Упрашивал, убаюкивал. Кого? Человека, с сердитым мычанием ворочающегося на сбитой постели? Боль, адовым огнем сжигающую тело снаружи — как будто так и не затушили опалившее пламя — и ледяным ознобом колотящуюся внутри? Смерть, которую уже видно — близко-близко — из-под воспаленных, с обгоревшими ресницами, век?…

И ведь уговорила, убаюкала. Боль замерла, свернулась сонным змеиным клубком под пряно пахнущими повязками, задремала. И человек успокоился, перестал метаться и кричать, и звать свою смерть — ишь, нетерпеливый… Уснул, спокойно и безмятежно, как спят не умирающие — а выздоравливающие. И смерть, уже жадно и любопытно заглядывавшая под его обожженные вспухшие веки, отступила, засомневалась — звали, не звали? Прикорнула было рядом — подремать-покараулить, подышать в затылок ледяным холодом.

А к рассвету, позевав разочарованно, поклацав зубами, покосившись досадливо на девушку (которая так и сидела по другую сторону постели и осторожно держала в руках ладонь спящего — изуродованную, обожженную — как невесть какую драгоценность держала — мол, мое, не отдам), — так и уползла потихоньку. По делам — много дел у нее, неугомонной.

Проснувшись, он удивленно вглядывался в полумрак незнакомого дома, больно прищуривая правое воспаленное веко (левое совсем распухло и не открывалось). Дом — не дом, так себе, хижина, сеном пахнет, какие-то пучки сушеных трав под низким потолком… И все опять показалось ему сном. Странным, невозможным.

Только когда из этого полумрака вылепилось бледное девичье лицо и голос, измученный и радостный, тихонько сказал:

— Ну вот… вот так… А ты думал, что я тебя просто так отпущу? Я? Тебя?

Тогда он решил, что это все-таки, наверное, не сон…

— Тс-с, молчи, — прохладная легкая ладонь нежно тронула его губы. — Ты молчи, а то тебе сейчас будет больно говорить.

Он послушно молчал и послушно пил какое-то теплое горьковатое питье из глиняной кружки со щербатым краем, опять соскальзывал в дремоту и снова просыпался, разглядывал сушеные травы-цветы под потолком, пытался припомнить свои сны и улыбнуться девушке, заботливо склонявшейся над ним. Когда он научился различать — сны и не-сны — наверное, это было началом выздоровления. Потом он вспомнил ее имя — девочки из своих снов. И — из не-снов, потому что теперь эта девочка сидела с ним рядом, осторожно держа его ладонь в своих руках. «А ты думал, что я тебя просто так отпущу? Я? Тебя?.» И ведь не отпустила.

Она смотрела в его лицо внимательно и терпеливо — так же, как и всю прошлую ночь, а может, и позапрошлую? Сколько их уже прошло — ночей и дней в сумерках незнакомой комнаты, пахнущей травами? Он точно не помнил. Девушка поймала его взгляд и улыбнулась. Он попытался разлепить запекшиеся губы — произнести ее имя и наконец сказать то, что хотел сказать давно. Очень Давно. В своих снах. Но узкая прохладная ладонь снова торопливо и предостерегающе тронула его губы.

— Молчи, — попросила она. — Больно будет. У тебя, знаешь, горло тоже обожжено. Успеешь еще наговориться. Потом. И знаешь, еще что, — она запнулась, как будто решая — говорить или нет. Ее темные глаза потемнели еще сильнее — до черноты, горячей и тревожной. — Знаешь, не вспоминай о том, что случилось. Выздоравливать будешь хуже. Считай, что это был сон. И все. Ладно? Повязка-то сползла, дай поправлю.

Прохладные пальцы осторожно погладили лоб; влажная, пахнущая горьким травяным отваром тряпица ласково улеглась на левом распухшем веке и мягким краешком потрогала правое. И, повинуясь этому движению и завораживающей напевности негромкого голоса, он снова закрыл глаза.

И, опять начиная соскальзывать в сон, успел подумать, что недаром ее называли ведьмой. Вот ведь он уже почти поверил, что это все было сном; а когда проснется — будет в этом уверен. А потом его обняла и закачала в своей уютной колыбели сонная темнота…

Первый слог

Темнота. Мягкая и теплая. Нежно-ворчливая. Влажная и сладкая. Вкусная темнота. А потом — сонная.

Но перед тем, как уткнуться носом в теплый лохматый бок темноты — и уснуть, — он осторожно и любопытно понюхал запах другой темноты — тонкий и еле заметный, легонько пощекотавший ноздри тревожным холодком. Запах чужой темноты, которая улеглась где-то неподалеку. Чужая темнота пахла неизвестностью — и будущим, которое еще не наступило. Чужая темнота терпеливо ждала, положив на вытянутые лапы звериную морду с оскаленной пастью. И, почувствовав холодное дыхание этой пасти, он тихонько и растерянно заскулил, не зная — то ли заплакать всерьез, то ли зарычать. Но теплая темнота легонько подтолкнула влажным нежным носом, подышала уютно и тепло — успокоила и снова заслонила от чужой темноты.

А чужая темнота так и осталась пока лежать неподвижно неподалеку — в ожидании…

Марго (12). Апрель
— Первый слогего имени… Первый… тс-с, тихо, — зашипела старуха, перебивая саму себя: — Ты чувствуешь, девочка?

— Что? — так же беззвучно, одними губами, — недоуменно спросила Марго, оборачиваясь к старухе.

И осторожно повела затекшими плечами в попытке сбросить цепкую старухину руку, пригибающую Марго к земле.

— Тише, — сердито пробурчала старуха в самое ухо. — Ты чувствуешь?

Повинуясь нажатию сильной старухиной ладони, Марго опять пригнулась и снова посмотрела в просвет между тесно переплетенных ветвей. Туда, где почти незаметное среди толстых, змеино выгибающихся над откосом древесных корней, темнело пятно звериной норы. Лисьей? Волчьей?.. Марго прислушалась, вглядываясь в темноту. Ворчание, глухое, еле слышное, поскуливание — тонкое-тонкое… Темнота…


…Темнота… Мягкая и теплая. Нежно-ворчливая…


— Ты чувствуешь? — назойливо переспросила старуха.

— Не знаю, — вздохнула Марго, сдувая со вспотевшего лба прядь спутавшихся волос. И растерянно моргая в привидевшуюся темноту, заслонившую вдруг весь мир: и золотисто-зеленые пятна листьев вперемешку с синими клочьями неба, и рыжий обрыв оврага, перевитый тугими кольцами толстых серых корней…

— Вот и ладно, — почему-то удовлетворенно буркнула старуха, с удвоенной силой вцепляясь в затекшее плечо девочки и заставляя ее, пригибаясь, медленно и осторожно пятясь, вылезти из густых и колючих зарослей, где они просидели уже битый час.

Марго перевела дыхание, вынырнув на открытое пространство и неожиданно освободившись от цепкой старухиной хватки, и растеряно посмотрела на старуху.

— Ну что? — фыркнула та. — Что ты на меня уставилась? Может, это и не важно. Не так важно, я имею в виду.

А может, и важно. Ты знаешь, что сегодня день твоего рождения, девочка?

— Знаю, — Марго пожала плечами. — Я даже знаю, что мне сегодня исполняется двенадцать.

— Не остри, девочка. Первый слог его имени — сегодняшний день. Твой день рождения — и его день рождения. Может быть, это и не очень важно… не так, как все остальное. Потому что рождение всего-навсего предопределяет — то, что может быть. Любой предсказатель или астролог, если его вынудить к откровенности — о, как они этого не любят, никто не любит признаваться в своей беспомощности — но если вынудить, — любой признает, что это так: рождение предопределяет. Но никогда — не определяет. Не определяет точно. То, что будет или чего не будет лет через пять или семь…

Марго (19). Сентябрь
Лет пять или семь… она не чувствовала себя так беспомощно очень давно. Наверное, с того дня, как умерла старуха — семь лет назад; и мир неожиданно оказался опустевшим, потускневшим и обеззвученным. Как надколотая чашка, в один миг потерявшая красоту и совершенство формы; изуродованная черной трещиной, через которую ускользнул вкус, цвет, звук — и смысл. Остались бестолковые черепки — и понимание, запоздалое и ненужное понимание того, как много места старуха занимала в жизни Марго.

Интересно, почему осознание любви настигает тебя как раз тогда, когда ты уже теряешь ее? Почему ты понимаешь, что умираешь от жажды, только тогда, когда чашка с волшебной живой водой выскальзывает из твоих пальцев? И остается только растерянно смотреть, как она разбивается вдребезги на камнях возле ног — и понимать, что теперь ты уже точно умрешь в этой проклятущей, пыльной и бесконечной пустыне…


…Марго замерзала. Холод вползал под тонкую ткань платья, щекотал ознобом кожу на спине, гладил ледяными ладонями бедра, дышал вечерним ветерком в шею. Как нетерпеливый любовник, который торопится обнять и зацеловать-заморозить насмерть глупую девицу, которая пришла — ведь сама пришла, дурочка! — в конце сентября, когда ночи уже пахнут морозом и рассыпают седой иней на жухнущую траву, зачем-то пришла в лес. На поляну, окруженную черным ельником.

Чтобы посмотреть, кусая губы, как пурпурное солнце соскальзывает в оскаленную взъерошенными елками пасть леса? Пришла в легких домашних туфлях, насквозь промокших по дороге от вечерней росы, и в тонком шелковом платье, совершенно неподходящем для прогулок по осеннему лесу…

Платье… ей так и не пришло в голову надеть что-то другое, у нее не было ни желания, ни сил, ни времени. Сегодня утром рука просто слепо потянулась и наткнулась на смятый возле кровати, небрежно брошенный сияющий шелк. Какая разница… ей все равно — шелк или дерюга, бальное платье — или нищенские обноски.

А ведь еще вчера она впервые примеряла это платье перед зеркалом, с удовольствием приглаживая тонкую ткань на своих плечах, и дрожащая, с трудом сдерживаемая улыбка рвалась на губы. Марго думала о мужчине, за которого она собиралась выходить замуж через несколько дней. От его поцелуев горели губы; и хотелось рассмеяться, глядя на себя — такую неузнаваемо-прекрасную в этом новом платье. А перед тем, как выйти из своей комнаты, она приостановилась на секунду, с неожиданным испугом снова обернулась назад к своему отражению. Как будто пытаясь разглядеть там, под серебристой безмятежной гладью, в черном омуте зеркальной глубины — то, что могло ее напугать. И не разглядела. Или не захотела разглядывать? «Интересно, понравлюсь ли я ему в этом платье?» — вместо этого подумала она. Снова, на этот раз чуть озабоченно трогая струящийся с плеч прохладный шелк и объясняя этим вопросом себе — и своему невесть чего испугавшемуся отражению — торопливый взгляд и мимолетный страх.


…Марго стояла на краю поляны, вцепившись в плечи окоченевшими пальцами. Сейчас от любого неверного движения, слова, даже вздоха, могла зависеть ее жизнь.


Тень одной из елок вздрогнула, разрываясь пополам — и Марго с трудом сдержала испуганный крик.


Ее волк. Он пришел для того, чтобы убить ее. И она это знала — когда звала его.


Его глаза всегда казались ей золотистыми. Когда он был еще щенком — месяц от роду — его глаза были голубыми, младенчески безмятежного небесного цвета. Но не бессмысленными, как часто бывает у младенцев. Уже тогда — умными. И уже тогда Марго различала в их глубине золотистые прожилки. В день их первой встречи Марго было двенадцать и один месяц, а ему — один месяц, разница в двенадцать лет, день в день. Он был таким забавным — мохнатый колобок с неуклюжими толстыми лапами, плюшевым жемчужно-розовым брюхом. Играя, он иногда прихватывал своими острыми зубками руку Марго — но никогда не делал ей больно, держал ее руку очень бережно и осторожно и улыбался — так, как могут улыбаться дети и некоторые звери. Искренне и доверчиво.

Через несколько лет забавный щенок превратился в могучего и безжалостного зверя. В убийцу, душащего кроликов и оленят для утоления голода. В убийцу, способного легко и не задумываясь перегрызть горло человеку. Маленькая девочка, которая, смеясь, бесстрашно вкладывала ладошку в щенячью пасть и ласково поглаживала мягкую бархатистую шерстку на мордочке волчонка, выросла. И через несколько лет холодным осенним вечером, дрожа от холода, пришла в лес — чтобы позволить волку убить ее.

Так, как прошлой ночью он убил человека, для которого она надевала это платье.

Когда он повзрослел — в полгода или чуть позже, его глаза изменили свой цвет. Как это часто бывает с детьми, человеческими и звериными. Безмятежная голубизна в глазах потемнела — до светло-карего, почти рыжего цвета. Золотистого — если вглядываться в них пристальнее. Цвета нежности — когда он смотрел на Марго.

Цвета смерти — как он смотрел на Марго сейчас.

Марго смотрела, как он идет, и думала, что еще несколько шагов — и он приблизится достаточно для того, чтобы прыгнуть. Прыгнуть — и разорвать ей горло.

…Разорванное горло — черная рана вместо шеи, бледный треугольник запрокинутого подбородка, гримаса, закостеневшая на неподвижном лице. Незнакомая гримаса — на знакомом лице. Ужас и безнадежность. Ужас — потому что он успел понять, что происходит; безнадежность — потому что он понял это слишком поздно. Поздно для того, чтобы пытаться сопротивляться — звериному телу, придавившему к кровати, клыкам, крошащим позвоночник. Ужас и безнадежность навсегда исказили глаза, которые Марго помнила веселыми и влюбленными, и губы, вкус которых Марго еще помнила на своих губах. Помнила, как и вкус, и приторный, сладковатый запах крови, толчками выплескивавшейся из рваной раны — черной дыры с клочьями сухожилий на том месте, где должна быть шея…

«Я не должна об этом думать», — Марго попыталась справиться с тошнотой, подкатившей к горлу. Она сейчас чувствовала этот запах. Как будто запах и вкус крови въелись в это воспоминание, а воспоминание въелось в память. И теперь его никак не вырвать оттуда. Разве что вместе с памятью, дыханием и жизнью. Разве что перегрызть горло — той, которая все это помнит.


Марго смотрела, как он идет и как смерть пылает в его золотых глазах. Смотрела, вцепившись замерзшими пальцами в дрожащие плечи. Запоздало понимая, что ей не следовало сюда приходить. И если сейчас она развернется и побежит, это ничего не изменит. Ни в том, что уже произошло, ни в том, что произойдет несколько секунд спустя — когда волк, медлительно и неохотно растягивающий свой каждый шаг, подойдет достаточно близко…

Ей не следовало приходить сюда. Ей многое не следовало делать в своей жизни… Интересно, почему она всегда понимала все слишком поздно для того, чтобы что-ни-будь изменить?

Волк припал к земле на напрягшихся перед прыжком лапах. И в этот миг Марго, уже почти утонувшей в адовом пламени его глаз, показалось… Всего на миг, наверное, последний, оставшийся… Показалось, что все, происходившее с ней и волком, просто привиделось — в завораживающей пляске золотистого костра, куда она засмотрелась слишком долго. И сейчас в ее дрожащее плечо вцепится костлявая и властная старухина рука, и язвительный, с хрипотцой голос поинтересуется:

— Ты опять не слушаешь меня, Марго?

Марго (12). Май
— Ты опять не слушаешь меня, Марго? — старухин голос каркнул в самое ухо сгорбившейся возле костра двенадцатилетней девочки, заставив ее вздрогнуть.

— Может, ты думаешь, что я совсем выжила из ума и решила развлечь пустой болтовней саму себя и окрестные камни, а, девочка? — ехидно поинтересовалась старуха. — А может, ты думаешь, что я сварю похлебку из твоих горючих слез? Чтоб все это добро не пропадало даром?

— Я и не думала плакать, — сердито сообщила Марго, щуря слезящиеся (от дыма, конечно же) глаза.

— Да ну? — изумилась старуха. — Может, я сослепу перепутала слезы со смехом? И то, девочка, в иных обстоятельствах это до того похожие вещи… По бессмысленности, во всяком случае.

Марго украдкой покосилась на ее морщинистое задумчивое лицо, от удивления раздумав плакать. И попыталась сообразить, смеется ли над ней старуха — или говорит серьезно. Иногда это было очень трудно понять.

— О чем я только что говорила, Марго? — резко спросила старуха. Марго вздрогнула. Потому что старухин голос вдруг перестал быть хриплым и неторопливым, а вдруг помолодел и затвердел. Вопрос обжег Марго, как щелчок плети.

— О… о том, что мы должны дождаться луны, — запнувшись, ответила девочка, немного испуганная этим незнакомым и звонким, как клинок, старухиным голосом.

— Ну? Дальше, — потребовала старуха, уставившись на Марго черными провалами глаз, в которых плясал огонь. — Почему?

— Потому что ты собираешься… — неуверенно начала Марго, чувствуя себя маленькой и глупой девчонкой, которая сделала что-то не так. И теперь робеет и запинается перед этой строгой женщиной с огненными глазами, совершенно непохожей на прежнюю сгорбленную старуху.

— Потому что ты всегда пропускаешь мимо ушей самое главное, Марго. И когда-нибудь это будет стоить тебе жизни. Я говорила, что луна — это зеркало. И время от времени необходимо смотреть в зеркало, Марго. Чтобы узнать, кто ты и какая ты на самом деле. И чтобы не забыть это. Ты поняла?

Марго торопливо кивнула.

— Ты должна понимать, что ты делаешь, девочка. Иначе это все не имеет смысла, — старуха вздохнула. Бездонная глубина ее глаз как будто приблизилась и немного потускнела, но голос все еще был резок и юн, когда она спросила: — Что ты видела в этом огне, который заставил тебя плакать, девочка?

— Не знаю, — растерянно пробормотала Марго, сбитая с толку неожиданным вопросом, и попыталась припомнить, что ей почудилось в завораживающей пляске костра. Кажется, кажется…

— Не надо, — вдруг оборвала ее мысли старуха, и ее голос снова был тих и немного хрипловат, будто она внезапно постарела. — Иногда лучше не вглядываться слишком сильно… Иногда лучше не вспоминать, если ты не хочешь. Ты о чем-то думала, девочка, перед тем, как перестать слушать меня?

— О маме, — отозвалась Марго, наконец, решившись посмотреть в глаза, которые так напугали ее. И увидела, как затягивается в них черный головокружительный омут обманчиво-безобидной безмятежностью — как пленкой ряски; и тяжелые старухины веки прихлопывают и гасят пылающий в ее глазницах огонь.

Старуха снова стала старухой. Сгорбилась и даже словно уменьшилась ростом. Хмыкнула, с оханьем и кряхтеньем усаживаясь возле Марго, — на лысый как пятка, с объеденной жуками корой, ствол поваленного дерева. И, сунув в огонь еще одну ветку, задумчиво посмотрела, как пламя, вцепившись в дерево, сворачивает его в черные хрупкие лепестки.

Старуха, ведьма без имени
«Я устала», — подумала старуха, неожиданно ощутив тяжесть на своих скрюченных плечах. Тяжесть многих десятков лет, со счета которых она часто и сама сбивалась, пытаясь припомнить и уложить в своей памяти рядком, как бусины на нитке, свои воспоминания. Только нитка, видно, уже подгнила — и бусины рассыпались, выскальзывали из непослушных узловатых старухиных пальцев. А иногда вдруг шлепалась в ладонь какая-нибудь особенно яркая сияющая драгоценность. Старуха разглядывала ее и так и эдак, вертя в дрожащей руке — и тщетно пытаясь узнать себя в черноволосой, ясноглазой, сильной женщине на искрящемся дне нежданного воспоминания.

Она не помнила своего имени. «В имени весь смысл… иногда имя — это единственное, что остается», — однажды сказала она девчонке… или еще скажет — когда-нибудь. В последнее время прошлое и будущее перемешивалось в ее глупой старой голове — и еще не исполнившееся будущее казалось иногда яснее и определеннее прошлого.

Она не хотела помнить свое имя. «Иногда лучше не вспоминать, если ты не хочешь». Старуха много чего не хотела вспоминать. Много имен, лиц, слов… смеха и слез, от которых так быстро прибавляются морщины на юном женском лице… Интересно, от чего больше — от смеха или слез? Странно, сейчас даже почти невозможно поверить, что раньше у нее совсем не было морщин. Раньше, когда она была черноволосой, ясноглазой и сильной… Нет, не так.

Раньше, когда она БЫЛА.

А потом, еще не понимая, что это бесполезно, она изводила себя бесплодными воспоминаниями и сожалениями. О том, каким могло бы быть ее прошлое. До тех пор, пока не поняла, что это все уже определено, окончательно и неизменно. И прошлое — и тем более, как это ни странно звучит, будущее. Будущее, пожалуй, иногда даже больше определено и неизменно. Потому что с ним ничего нельзя поделать. Его можно просто ждать. А прошлое можно забыть. Иногда — вместе со своим именем.

…Она не будет говорить девочке, что иногда не остается даже имени. Ничего. Только горсть блестящих бусин на подгнившей нитке. Стекляшки — или алмазы? И стоят ли они того, чтобы пытаться удержать их дрожащими усталыми пальцами и осторожно, бережно и нежно, по одной переложить из костлявой старческой ладони в детские, доверчиво протянутые руки? Руки, которые еще толком не знают, что делать со всем этим добром…

«Я устала, — думала старуха, — и скоро помру». Вглядываясь сквозь прикрытые веки в сердце пляшущего возле ног пламени, разглядела: «Пожалуй, осенью. Да, определенно, этой осенью». Вздохнула, открыла глаза. Поежилась от пристального взгляда Марго, будто нетерпеливо подтолкнувшего под старые ребра.

«Не смотри на меня так, Марго», — захотелось сказать старухе, но она промолчала. Что же делать, если у Марго такие глаза. Что же делать, если она сама научила девочку ТАК смотреть. «Я устала. И я не хочу делать то, что собираюсь. Потому что, наверное, не имею на это права. Но ведь, кажется, у меня нет выбора. И я уже все решила».

Она посидела еще немного неподвижно, осознавая, что просто тянет время. Ей хотелось сидеть вот так всю ночь — щурясь в огонь, как сытая кошка, греть старые кости. Ей не хотелось поворачиваться и снова смотреть в глаза маленькой девочки, в которых было ожидание и, что хуже всего, — надежда. Самое скверное, когда чьи-то глаза смотрят на тебя вот так — с надеждой и верой, а у тебя уже не осталось ни того, ни другого. И даже смелости — сказать в глаза, что надежда обречена.

Старуха снова вздохнула, тяжело и натужно, с трудом проталкивая вдруг потяжелевший воздух между старых ребер, которые как будто сопротивлялись очередному вздоху, продлевающему старухину жизнь. Еще на несколько минут. Еще на несколько часов, за которые она собиралась сделать непоправимое. «До осени», — подумала она. Как бы то ни было, отступать было некуда. И ей придется сделать то, что собиралась.

Она повернулась к девочке, сидящей неподвижно и настороженно, как нахохлившийся птенец на ветке. Самоуверенный слеток, который еще толком не научился летать, но уже топорщит бесполезные крылья и грозно чирикает в морду подкрадывающейся кошке. О-ох.

— Марго, — позвала старуха.

Гневный и блестящий невыплаканными слезами взгляд девочки.

— Они сожгли ее, — сказала Марго.

— Ох, Марго, — старуха положила костлявую, в узловатых переплетениях вен, руку на сжатые вместе кулачки Марго. И подумала, что время когда-нибудь превратит эти маленькие детские ладони в уродливые и высохшие, похожие на птичьи лапы, обтянутые темным потрескавшимся пергаментом. Такие, как у нее.

— Время, — пробормотала она, — если бы у меня было время… может быть, я не стала бы делать того, что собираюсь. Но я не могу оставить тебя одну, Марго.

— Они сожгли ее, — повторила Марго, и старуха почувствовала, как маленькие кулаки под ее рукой сжались еще сильнее. — Дядя Владислав говорит, что это был случайный пожар, но я знаю, они сожгли ее. Они не очень-то торопились на помощь, когда она горела в своей спальне.

— Марго… — старуха прижала девочку к своему плечу, преодолевая сопротивление ее напряженно выпрямленной спины. — Тебе будет трудно жить, Марго. Нельзя помнить о мертвых так, как о живых. Нельзя уметь делать то, что ты умеешь. Нельзя быть непохожей на других, Марго. Люди боятся таких. Боятся и ненавидят. Сотню лет назад таких жгли на кострах. Таких, как твоя мать — и как ты.

— И как ты, — глухо сказала Марго. Старуха не ответила. Замолчала, и несколько минут они обе сидели молча, глядя в огонь, и его языки плясали в глубине их зрачков.


— Да, — согласилась старуха.

— Это несправедливо, — почти крикнула Марго.

Ей опять хотелось расплакаться и накричать на старуху, которая никогда не хотела отвечать на этот вопрос.

«Почему? Почему они сожгли ее?» — а старуха в ответ молчала, кривила губы не то в усмешке, не то в гримасе — или говорила непонятные вещи.

— Несправедливо, — подтвердила старуха.

Вот тебе еще одна бусина, девочка. Стекляшка, похожая на алмаз. Драгоценность, которую так хочется назвать стекляшкой… Возьми ее и сохрани… или разбей вдребезги. Как хочешь.

— Жизнь вообще несправедлива, девочка. А люди одиноки. Особенно те, кто не похож на других. Бывают… бывают люди, Марго, которые родились не в том месте и не в то время. Иногда, очень редко, девочка, они достигают вершин мира. Иногда они становятся завоевателями или поэтами… или бродягами и всю жизнь пытаются отыскать в дорожной пыли то, что они и сами толком не могут понять. Может быть — то место и то время, где им следовало родиться и жить. Беда в том, что это почти невозможно…

Застывший взгляд старухи тонул в огне. И огонь тонул в старухином взгляде — в черных, бездонных, бесконечных провалах глаз. Марго вдруг стало страшно — в тот миг, когда она поняла, что старуха, горько кривя дрожащие непослушные губы, говорит сейчас о себе. И о ней, о Марго, двенадцатилетней, темноглазой, перепуганной девчонке с исцарапанными коленками, которая зачем-то родилась не в то время — и совсем не в том месте.

— Иногда… очень редко, — старухин голос стал едва слышен, почти умер, перешел в шелестящий, беззвучный шепот: — Иногда, очень редко они достигают вершин…

Старуха замолчала, дыша сипло и натужно, и хрип ее торопливых вздохов вдруг показался Марго началом плача. Пока еще беззвучного плача, уже сотрясающего впалую старухину грудь и заполнившего провалы ее глаз блеском невыплаканных слез.

«Что мне делать? — испугалась Марго, никогда до этого не видевшая старуху такой. — Что же мне делать?», — растерянно думала она, глядя в морщинистое, страдальчески застывшее старухино лицо.

Старуха никогда не плакала. Она была всегда строга и язвительна, иногда — суховато-ласкова, успокаивая расстроенную Марго. Старуха умела утешать девочку — словами или насмешкой, или небрежным поглаживанием своей твердой, костлявой — и необыкновенно нежной — руки. Старуха не могла плакать. Как не могла плакать безупречная в своей красоте и спокойствии мраморная богиня возле парадной лестницы дома. Снисходительно и вечно усмехавшаяся статуя, у которой Марго пыталась выучиться безмятежности и спокойствию — еще в раннем детстве, когда она не была знакома со старухой. И сейчас слезинки в уголках старухиных глаз показались Марго такими же невероятными и невозможными, как слезинки на безупречно гладкой прохладе мраморной щеки изваянной в камне богини.

— Иногда они достигают вершин, — продолжила старуха — так же глухо и хрипло, — но обычно, Марго, обычно они сходят с ума от своего одиночества. Или погибают. Обычно их сжигают на кострах, Марго. Или забивают камнями.

— Сжигают на кострах, — эхом повторила Марго. И вдруг, сама того не ожидая от себя, положила ладонь на морщинистую старухину руку. И погладила ее — очень осторожно и нежно, как обычно это делала сама старуха, успокаивая плачущую Марго. И добавила еле слышно, с трудом преодолев заморозившийся в горле вдох: — Или забивают камнями.

Пан Владислав
— …Забивают камнями, — тихо повторила женщина, и было непонятно, от чего блеснули ее глаза — то ли от слез, то ли от злорадства.

Пану Владиславу показалось, что этот отвратительный прыщ на ее уныло поникшем носу еще больше распух и налился синюшно-багровым оттенком. Опустив лицо и поджимая губы, она, видимо, старалась изобразить почтительный и виноватый вид — но старалась очень плохо. Может быть, потому, что не чувствовала ни вины, ни почтения, ни страха перед грозно сведенными бровями и гневным взором пана Владислава. А может, чувствовала, что сам пан перепуган до полусмерти.

— Что? — вздрогнул он, вдруг сообразив, что не расслышал ее слов.

— Ведьм, светлый пан, обыкновенно забивают камнями, — повторила она. Медленно и, как ему показалось, с удовольствием. И ее внимательный взгляд с любопытством мазнул по сморщенному, как от зубной боли, лицу «светлого пана». Взгляд — без тени почтения или страха.

— Это моя племянница, — глухо сказал он, сморщившись еще больше и почувствовав себя еще глупее и гаже.

Не могло быть ничего более глупого, чем стоять в гостиной собственного дома и вместо того, чтобы отчитывать нерадивую прислугу, вроде бы, оправдываться перед ней. Перед этой толстой уродливой деревенской бабой с кошмарной бородавкой на носу. И не могло быть ничего гаже, чем иметь несчастье называть своей племянницей это отродье, спящее сейчас в соседней комнате.

— И ей всего семь лет, — добавил он непонятно для чего. Как будто этот факт мог быть неизвестен стоявшей перед ним женщине, нянчившей упомянутую племянницу почти с самого рождения.

— Все в руце божьей, светлый пан, — назидательно сообщила длинноносая нянька. То ли сочувствуя, то ли издеваясь, и бордовая бородавка на ее носу качнулась в такт важному, исполненному достоинства кивку. А пану Владиславу захотелось ударить ее — по толстому, круглому, как блин, самодовольному лицу.

— Я велел тебе следить за ней, — вместо этого сказал он, с трудом сдерживая срывающийся в крик голос.

Крик прорывался некрасивый — визгливый, бабий, истерический. Беспомощный.

Потому что пан Владислав, в который уже раз за время общения со своей племянницей (семь лет без малого, спасибо братцу за наследство), не знал, что делать. То ли войти в соседнюю комнату, где, наверное, уже вовсю сопит наревевшаяся всласть племянница (дети должны спать крепко — ЛЮБЫЕ дети) и наконец-таки, дав волю давно чешущимся рукам, придушить проклятое отродье. Подушкой, чтобы никто не слышал. А кто из челяди услышит — наверняка сделает вид, что оглох — после всего, что было. Так легко и просто. И закончится вся история.

«Начнется, светлый пан. Как раз только начнется», — доброжелательно-издевательски возразил знакомый голос, все чаще в последнее время влезающий в размышления светлого пана. Возможно, голос собственного рассудка, который в последнее время все чаще покидал пана. Пан Владислав не сходил с ума — еще нет — просто иногда он чувствовал, что разрывается изнутри на две части. Между тем, что ему очень хотелось сделать, и тем, что сделать было разумно — и единственно возможно. «История только начнется, — хихикнула его разумная часть, — когда они станут являться тебе по ночам — уже ОБЕ».

То ли пойти в деревню и перевешать на ближайшей осине… «Кого, светлый пан? — совсем уж развеселился его рассудок, почти заходясь в беззвучном истерическом хохоте: — КОГО, по-твоему, перевешают на ближайшей осине, если ты сейчас сунешься туда — один?»

…То ли — самое простое — унять зудящие кулаки о ехидную физиономию нерадивой няньки.

— Я велел тебе не спускать с нее глаз, — прорычал пан, видимо, склонившись к последнему варианту.

— Все в руце божьей, светлый пан, — бестолковой курицей, кудахтающей одну и ту же песню, повторила нянька. И почтительно потупила наглые глаза. Кулаки светлого пана бессильно разжались.

— Иди, — глухо буркнул он. — Иди, посмотри, как она там, — и отвернулся, чтобы нянька больше не пялилась на его бледное и испуганное лицо.

И едва сдержался, чтобы не сказать вслед — в широкую спину толстой уродливой няньки (потому что больше никто, никто не хотел быть ЕЕ нянькой), утиной неуклюжей походочкой шлепающей к двери детской: «А лучше придуши ее, если сможешь». То, что он хотел бы сделать сам. И не решался.

Пан Владислав никогда не считал себя нерешительным или трусливым. Способным только на то, чтобы беспомощно смотреть в спину глупой деревенской бабе — вместо того, чтобы устроить ей выволочку за наглость и непослушание. Способным бояться семилетнего ребенка.

Пан Владислав, щеголеватый красавчик и покоритель женских сердец (лет двадцать назад), лихой наездник (и поныне), несмотря на седину и сорокалетнюю усталость от жизни, все чаще гнувшую плечи вниз, — был все еще молодцеват и строен. И брови его были черны и густы, и взгляд строг и пронзителен… до тех пор, пока не сталкивался с внимательными глазами малолетней племянницы.

Ай, подложил братец наследство…

Пан Владислав хмуро посмотрел на дверь детской, захлопнувшуюся за нянькиной спиной. Припомнил нянькины слова, снова поморщился. «Сама ты ведьма», — зло подумал он. Велел же ей глаз не спускать… Ан не уследила-таки, дура.

Марго (7). Апрель
Ан не уследила-таки нянька-то…

Марго торопилась, воровато озираясь назад и ожидая тяжелого топота нянькиных шагов и грозного окрика: «Я тебе что велела, негодяйка?!» Няньку Марго боялась. Как нависнет своей огромадной тушей, руки в боки — не кулаки, а кренделя сдобные, пухлые, какие на праздники пекут, — только те кренделя, которые почему-то не были съедены, да завалялись и засохли — до каменной твердости. Так, что теперь ими орехи можно колоть. Не то чтобы нянька особенно рукоприкладствовала, но ухо вывернуть или за шиворот тряхануть, как слепого кутенка, а то и приложить своей лапищей пониже спины… Легонько, вполсилы своей медвежьей — так, что Марго на ногах удержаться не могла — это очень даже запросто. И еще рявкнет, аж уши заложит: «Ты чего это придумала, Маргарита?» И синяя бородавка на длинном носу подрагивает, как нос у кудлатого Черныша, когда тот мышь под снегом вынюхивает. Страшно.

Страшнее, чем дядя Владислав, когда он на Марго смотрит. Вроде бы на нее — а вроде и не на нее. Смотрит и думает о чем-то своем. О нехорошем думает. Смотрит и молчит. И то морщится, то улыбается — только улыбка какая-то дерганая и кривая.

А может, дядя Владислав и страшнее няньки.

А страшнее всего — сны. Однажды, когда Марго кричала во сне (огонь уже подбирался к ее пальцам, намертво вцепившимся в оконную раму…), прибежала нянька, разбуженная ее криком. Простоволосая, встрепанная, в длинной, до пят мешковатой рубахе. Присела на постели Марго, растерянно и сонно моргая ослепшими со сна глазами. Совсем непохожая на себя — дневную. И, может, поэтому — нестрашная. А может, потому, что еще не совсем проснувшаяся Марго (судорожно сжатые пальцы еще цепляются за неподатливое, начинающее обугливаться дерево, и горячий воздух жжет горло и не дает вздохнуть…) — тоже не совсем была похожа на саму себя — дневную. И потому не боялась пока своей страшной няньки.

— Ну что? — почему-то шепотом встревоженно спросила нянька, рассеянно поправляя сбившееся одеяло.

— Не знаю, — тоже шепотом отозвалась Марго. Как будто они были подружками-заговорщицами, сплетничающими о своих секретах втихомолку от взрослых. А не девочкой, что до смерти боялась своей няньки, и нянькой, которая не только лишнего ласкового слова — а и лишнего доброго взгляда не дарила своей воспитаннице. Как будто они у нее были наперечет — и слова, и взгляды.

— Я боюсь, — неожиданно для самой себя пожаловалась ей Марго, испуганно глядя на нянькино растерянное лицо и обрадованная тем, что наконец-таки нашла сочувствующего слушателя.

— Чего, глупая? — проморгавшись и уже более осмысленно, то есть по-обычному глядя на девочку, строго спросила нянька. — От дурная, и меня-то спросонья переполошила. То ж сон, дурочка. Сон тебе плохой приснился — нянька зевнула — сладко, широко, так, что бородавка на ее носу вздрогнула от удовольствия. — Сон — значит не взаправду, — назидательно сообщила нянька, прикрывая зевок рукой, а второй могучей дланью поправляя на девочке сбившееся одеяло.

— Спи, глупая, — зевнула еще раз и с кряхтеньем и оханьем пошлепала досыпать прерванный сладкий сон. Так и не дав возможности уже было открывшей рот Марго рассказать свой сон, который был слишком настоящим, чтобы быть «не взаправду»…


Сны были взаправду. Так взаправду, что иногда, просыпаясь и обнаруживая в своих судорожно стиснутых пальцах не дымящуюся раму окна, а всего-то скомканный уголок подушки, Марго еще долго лежала неподвижно, моргая в темноту и с трудом привыкая к очертаниям детской, постепенно проступающим в черноте, и к уютному прикосновению одеяла, ласкающему вспотевшую кожу. И ей казалось, что запах дыма все еще разъедает ее ноздри, а огонь подбирается ближе и ближе и уже трогает горячим дыханием ее волосы, плечи и спину. И что на самом деле все это: темнота и тишина детской, и уютная тяжесть одеяла — все это не взаправду, а взаправду совсем другое…

Утонувшая в дыму комната, занавески, похожие на огненные лепестки прекрасного и смертоносного цветка, и запертое окно, о которое, как насмерть перепуганные птицы, бьются две белые тонкие руки…

А потом одна из этих рук, слепо и отчаянно нырнувшая в дым, вырвала из этого дыма теплый, уже почти горячий, тяжелый бронзовый подсвечник, и стекло треснуло под его ударом, рассыпаясь в серебряный дождь осколков. Слишком маленькое стекло — одно из восьми — в крепкой дубовой оконной решетке, которую не смог сломать даже бронзовый подсвечник. А в пролом, слишком маленький для того, чтобы попытаться вылезти в него, ворвалась ночь — холодная, черная, безлунная, заляпанная желтыми огнями — в руках тех, кто стоял внизу и смотрел на горящий дом; и их крики, суета, и чей-то визг, и лай собаки. От свежего воздуха закружилась голова, и еще сильнее захотелось жить, потому что воздух был такой вкусный и пьяный, и никак было им не надышаться, и жизнью было никак не надышаться… Жизнью, которая неожиданно оказалась за крепкой дубовой решеткой закрытого окна… И она разбила еще два (всего три из восьми) мутных маленьких стеклышка, пока не поняла, что это бесполезно, и что от свежего воздуха еще ярче вспыхивает огонь на занавесках…

— Ты не можешь этого помнить, — почему-то испуганно пробурчал дядя Владислав, когда Марго однажды рассказала ему. — Ты была слишком маленькая для того, чтобы запомнить.

— А я помню, — ответила Марго, не понимая, почему бы ей не помнить сон, который снился уже не раз. Взрослые всегда считают тебя лгуньей, когда ты говоришь чистую правду. — Я помню, — упрямо повторила она, сердито взглянув на дядю, и он почему-то отвел глаза, и закашлялся, и заперхал — как будто подавился.


Сны были разными. Иногда они были гибкими и послушными — те сны, в которых Марго была собой, теперешней, и умела летать. Подниматься высоко-высоко в небо и разглядывать сверху дом, который казался маленьким и не страшным. А еще она умела превращаться в птиц и разных зверушек и, встречая пожары, умела их тушить — одним движением руки.

Но другие сны были взаправду. Те, в которых Марго иногда была женщиной, горящей в запертой комнате (своей мамой?), или маленькой четырехмесячной девочкой, надрывавшейся в крике на руках встрепанной няньки. А ведь всего-то надо — добраться до двери и открыть засов, но Марго была слишком мала и слаба, чтобы вырваться из заботливых нянькиных рук…

Сны, в которых Марго не могла ничего изменить. Сны о том, что уже было — или о том, что будет. О маме, об отце, о каких-то не знакомых Марго людях, о Важенке… и теперь — об Анне. Эти сны были страшными, потому что Марго знала, что в них дальше будет, опережая происходящее своим знанием на несколько секунд — но все равно это знание не могло ничего изменить.

Как будто тот, внутри кого оказывалась Марго в этих снах, не чувствовал ее присутствия, продолжая делать то, что должен был сделать — и Марго оставалось только смотреть, бессильно и беспомощно, смотреть и чувствовать, как обугливается кожа на ее тонких пальцах, вцепившихся в закрытое окно, или как тяжело толкается земля в ее толстые ноги, торопящиеся к колодцу — а она не успевает… Как и десятки раз до этого — не успевает…

Она не успевала. Теперь уже по-настоящему. Не во сне. Не успевала, потому что теперь Анна металась в своей запертой горящей комнате и огонь все ближе подбирался к ней, а никто не слышал ее криков — как много лет назад никто не слышал криков о помощи, когда в своей спальне заживо сгорела мама…

Анна металась, и пурпурно-раскаленные стены подступали к ней все ближе — стены, похожие на осклизлые бревенчатые стенки черного колодца. И она уже не видела ничего, кроме этих стен и маленького бледного пятнышка запрокинутого в крике лица — далеко внизу, на самом дне этого колодца.

Марго знала, потому что ей самой недавно приснился этот сон. И она знала, что еще немного — и стены, столкнувшись друг с другом, раздавят Анну. В бесформенное пятно. Если только не успеть — и не открыть запертую дверь.

Поэтому Марго торопилась. Ей было всего семь лет (ну почти семь, без одного дня), и ее ноги не хотели бежать так быстро, как хотелось их обладательнице, а домашние шелковые туфельки все время проскальзывали в грязи. Она хотела удрать из дома на поиски Анны еще вчера, но вчера нянька поймала ее — уже воюющую с тяжелой просевшей калиткой в конце парка. «Боже тебя упаси, — сказала нянька, ловко ухватывая Марго за шиворот и могучим пинком водворяя калитку на место. — Боже тебя упаси высунуть свой нос за ворота, Маргарита».

Ее голос был сухим, скрипучим — и встревоженным. Одного этого голоса должно быть вполне достаточно, чтобы убедить здравомыслящую девочку. И даже не нужно было видеть напряженное лицо дяди Владислава, велевшего няньке после водворения домой несостоявшейся беглянки: «Следи за ней. Просто не спускай с нее глаз, поняла?» Нянька и дядя Владислав знали что-то такое, что-то нехорошее, из-за чего Марго не следовало выходить из дома. Но Марго это не остановило. Что могло бы остановить ее, когда всякий раз, зажмурив глаза, она видела пылающие огненными лепестками занавески и Анну, бьющуюся о запертое окно? Анну, чей крик о помощи почему-то никто не слышал. Никто, кроме Марго.

И, воспользовавшись тем, что нянька отвлеклась болтовней с кухаркой, замешивающей тесто для завтрашнего праздничного пирога, Марго удрала. Как раз накануне своего седьмого дня рождения.

…Калитка на этот раз подалась значительно легче, а вот дорога… Дорога к деревне оказалась куда хуже и длиннее, чем Марго представляла себе раньше, а шелковые домашние туфельки оказались совсем неподходящими для таких долгих и трудных походов. Марго быстро запыхалась и устала прыгать через лужи по весенней липкой грязи.

Она приостановилась, переводя дыхание и балансируя на скользком горбе мокрой дороги. И вдруг вспомнила, что не знает, где живет Анна. И совершенно не представляет, как ее можно найти.

Марго стояла, переминалась с ноги на ногу и разглядывала первый деревенский дом, выглянувший уже из-за поворота дороги — черный, просевший на правый бок, с залатанной крышей. И чувствовала, что ей почему-то расхотелось идти дальше.

Может, вернуться, пока она не зашла слишком далеко? А то дядя Владислав разозлится, он совсем страшный становится, когда злится, и нянька нахмурится — и приложит своей медвежьей лапищей пониже спины. А то еще не поленится, да и надерет в саду крапивы… Марго поежилась — и сделала шаг назад. Маленький такой шажок. А потом еще один — побольше. И пирога завтрашнего праздничного, по поводу дня рождения, не видать, как своих ушей. А вот если, например, вернуться прямо сейчас, еще может никто и не заметит, что она убегала…

Марго уже почти развернулась, не замечая, как облегченная улыбка расплывается на ее лице — ну не хотелось ей идти дальше по этой дороге. Очень не хотелось. И скользко, и грязно, и лужи, и вообще бог знает что. Вон, например, за этим домом, откуда ей послышался еще далекий, приглушенный смех.

Почти развернулась — назад, к своему дому. А потом зачем-то прикрыла глаза, вызывая видение пылающих занавесок на запертом окне. И почти услышала Аннин захлебывающийся в дыму крик (которого почему-то никто не слышит, кроме маленькой семилетней девочки). И остановилась.

Тяжело вздохнула и заставила себя снова шагнуть вперед — к черному дому и незнакомому смеху. Страшно, очень страшно. Совершенно не так, как казалось вначале, когда самым сложным представлялось обмануть бдительную няньку и открыть тяжелую неповоротливую калитку, запертую на засов — а дальше всего-то добежать до деревни — одна дорога, не собьешься — и найти Анну. А дорога неожиданно оказалась такой длинной, огромной, скользкой, грязной и липкой — и цепляется теперь за подошвы, не пускает ноги, как болотная топь, пытается засосать, утопить, не пропустить.

«И зачем мне это все надо?» — подумала Марго и, обреченно вздохнув, шагнула вперед…

Марго (19). Сентябрь
…Она осторожно шагнула вперед — и остановилась, потому что волк зарычал в ответ на ее движение. Зарычал, оскаливая влажно блестящие острия белых клыков и роняя клочья пены с угрожающе изогнувшихся губ.

Солнце еще не зашло. Плавилось в алом сиянии низких облаков, распластавших встрепанные перья своих крыльев над самыми макушками деревьев. Но из леса уже выползала темнота, дышала в затылок влажным холодным дыханием, от которого ползли мурашки по спине и хотелось обернуться — чтобы встретить зеленый огонь голодных глаз зверя, силуэт и движение которого бесследно тают в черноте… зверя, который, возможно, и есть сама чернота — бесконечная и беспредельная, что ночь за ночью гонится на своих бесшумных и неутомимых лапах за испуганным солнцем — как волк за теряющим дыхание и уже обреченным оленем…

Ее волк казался вылепленным из черноты. Лапы, застывшие в напряжении незавершенного шага, вырастали из утонувшей в темноте земли; вздыбленная шерсть загривка была продолжением сердито ощетинившейся еловой ветки; а тропинка, неприязненно горбящаяся под ногами Марго, была продолжением когтей ее волка… Тропинка… нет, дорога — скользкая грязная дорога, которая липнет к ногам, не пускает, хочет затянуть в себя — в черную топь… и почти невозможно заставить себя сделать следующий шаг, потому что там, впереди (черный дом, из-за которого раздается детский смех…), впереди волк, приготовившийся к прыжку… Волк, в глазах которого закатываются два золотых солнца — в кровавую пену безумия…


Он не прыгнул. Почему-то так и не прыгнул, хотя Марго в какой-то миг показалось, что его лапы уже отрываются от земли, и даже больше — что его клыки уже смыкаются на ее горле (…разорванное горло — клочья сухожилий, глубокая черная рана, белые вывороченные позвонки — не сейчас, не думать об этом сейчас…). Он остановился, оборвав на середине длинный скользящий напряженный шаг — начало прыжка к беззащитному горлу Марго. Будто кто-то окликнул его посреди этого шага, и он споткнулся — и сбился, потеряв равновесие, дыхание — и цель. Будто неожиданно увидел внизу обрыв пропасти — и сумел остановиться на самом краю, покачиваясь и цепляясь когтями за скользкие камни. Он остановился, рыча и скалясь, и дрожа — и вправду пытался удержаться на краю невидимой пропасти. На краю своего неудавшегося прыжка.

А Марго, теряя равновесие и дыхание, балансировала на другом краю этой неожиданно упавшей между ними пропасти. На краю своего неудавшегося шага. И ей казалось, что она уже падает, так и не удержавшись — падает в ослепительно сияющую бездну золотистых волчьих глаз. Глаз, которые она знала лучше, чем свои собственные. Потому что смотрела в них чаще, чем в зеркало. И смотрела так, как смотрят в зеркало, разглядывая в их глубине — раньше золотистой, нежной, теплой и ласковой — свое отражение. И сейчас, как раньше, она пыталась отыскать там свое отражение. Отражение, утонувшее в ослепительно-яркой, плавящейся безумием глубине. Отражение, упавшее на дно кроваво-золотой пропасти, у которой не было дна.

Отражение, разбитое вдребезги, потому что волк, смотрящий на Марго, сходил с ума.

— Пожалуйста, — тихо сказала Марго, не узнавая своего почти беззвучного и бесцветного голоса. Осколки. Ей остались одни осколки. (Окно разбилось вдребезги, но никто не услышал — из-за грозы. Осколки стекла рассыпались по ковру тускло блестящими звездами, и одно из них поранило… лапу или руку? Левую, определенно одно — что левую…) Марго рассеянно потрогала левое запястье, оно саднило до сих пор. Со вчерашней ночи.

— Пожалуйста, — повторила она и увидела, как дрогнули острые кончики волчьих ушей. Но он не зарычал на этот раз. — Прости меня, — слова царапали горло — как осколки. Осколки разбитого окна на темно-багровом бархате ковра, похожие на мокрые рассыпанные звезды.

Она не думала, что ей когда-нибудь будет так трудно говорить. Говорить, глядя в золотистые одичавшие глаза своего волка, проталкивая слова-осколки сквозь сжавшееся горло.

— Прости меня… Прости за то, что тебе пришлось сделать. Ты не виноват, — она запнулась. От взгляда глаза в глаза кружилась голова. В его блестящих глазах отражалось небо… или, наоборот, небо было отражением его глаз… Небо, где золотые солнца падали в кровавую пропасть заката. Разорванное волком-ночью горло сегодняшнего дня; белые сухожилия облаков вздрагивали бесполезными клочьями, пропитываясь алой и черной кровью… Небо, в котором умирали солнца, закатываясь в ало-черную пропасть безумия…

«Мы утонем там — оба», — подумала Марго. «Потому что безумие — заразительно…» «Безумие заразительно, — как-то говорила старуха:… Не через дыхание или прикосновения. Вот так — глаза в глаза. Если смотреть достаточно долго. Всего-навсего…»

Безумие заразительно, подумала Марго, не находя сил отвести свой взгляд, тонущий в расплавленном золоте глаз сходящего с ума волка. Если смотреть достаточно долго… как долго? Если смотреть долго в одичавшие глаза волка… Волка, который все эти годы был ее единственным другом. Ее братом. Ее тенью. Ее отражением. Волка, который сейчас хотел убить ее — и почему-то пока этого не сделал.

«Мы утонем там — оба… И это будет справедливо, потому что он не виноват»…


…Однажды маленькая девочка, которая видела во сне пожары и как дикий недоверчивый звереныш боялась огня; однажды эта девочка снова отодвинулась от костра, неприязненно поджимая ноги. Тогда костлявая старухина рука опустилась на тонкое девочкино плечо, останавливая это движение. Старуха знала о девочкиных снах — может быть, даже больше, чем сама девочка. И может быть, она знала, о чем думает девочка, завороженно уставившись в огонь их небольшого приветливого костерка. Одного из тех, что люди разводят испокон веков — согреть доверчиво протянутые к огню ладони, приготовить пищу или отогнать тени диких зверей и злых духов… и… впрочем, еще для куда менее достойных дел. И, наверное, поэтому старухин голос был тих, ласков и терпелив — совершенно таков, каким нужно говорить с дикими недоверчивыми зверенышами.

— Не его вина, — сказала она девочке, осторожно, но твердо удерживая тонкое напряженное плечо. И, протянув руку, как будто поглаживая выгнувшийся под ее ладонью кошачьей спиной язык пламени, настойчиво повторила: — Не его. Вина тех, кто его зажигает, Марго…


…Золотое пламя водоворотов сходящего с ума волка… Кто, кто зажигает безумие, которое превращает знакомые глаза в незнакомые?

— Прости меня… — каково просить прощения у своего собственного отражения? У своего отражения, разбитого вдребезги, сошедшего с ума в водовороте острых сияющих бессмысленных осколков…

— Ты не виноват…

Тогда кто? Кто виноват в том, что все случилось именно так? С мамой, с Анной, со старухой, с самой Марго, а теперь с ее волком? Кто виноват в том, что он сходит с ума? Сильный, здоровый, умный молодой зверь, который был готов до последнего вздоха защищать Марго от всего мира, как бы ни были остры, бесчисленны и жестоки зубы и когти у этого мира.

Почему теперь этот зверь покачивается и дрожит, как будто лихорадка съедает его изнутри, — в нескольких шагах от Марго, и эти несколько шагов похожи на пропасть между ними — и его ребра ходят ходуном под взъерошенной шерстью, и рычание клокочет за оскаленными зубами. Рваное, хриплое, неуверенное. Как будто ошейник, рывком удавливающий лай цепного пса, теперь передавил горло ему, никогда не знавшему ни ошейников, ни привязи. Невидимый ошейник рвет ему горло и комкает дыхание. Ошейник, который оборвал его прыжок к горлу Марго.

Марго смотрела в его глаза, разглядывая в них, как раньше, свое отражение. Саму себя. Свою боль и свой страх. Свое отчаяние — на самом дне закипающих безумием золотых волчьих глаз.

Он не виноват. Он не понимал, что именно сделал не так. Невозможность понять и невозможность изменить то, что уже произошло — бесплодные сожаления и размышления, свойственные только людям, и даже людей иногда сводящие с ума, теперь сводили с ума его. Ему хотелось завыть и скуля поползти на брюхе к ногам той, которую он любил, умоляя простить его, а еще — хотелось прыгнуть и вцепиться в ее теплое горло и выпить из него дыхание и кровь — потому что этого хотела она. И эти два желания разрывали его пополам так же, как разрывал горло невидимый ошейник. Может быть, если бы он был человеком, он бы заплакал — или засмеялся. Но он был волком и не знал, что можно упасть на землю и кататься по земле с рыданиями и смехом — в полушаге от тупика, из которого уже нет выхода. В истерике, которая иногда спасает людей, умеющих смеяться и плакать. В полушаге от безумия.

Он был волком и он сходил с ума.

— Подойди ко мне, — позвала Марго медленно и очень тихо. Ласково, терпеливо — но настойчиво. Так следует говорить с теми, кто уже опасно качается на самой грани рассудка над своим безумием. Так следует говорить с дикими и недоверчивыми зверенышами, которые опасно качаются на самой грани хрупкого любопытства — над пропастью своего страха.

Так когда-то говорила старуха с маленькой девочкой. Так потом эта девочка говорила с волчонком — перепуганным, диким и недоверчивым.

Он падал. Он уже падал туда — в золотую пропасть своего безумия, а она все еще пыталась удержать его своим тихим и терпеливым голосом. И, наверное, сейчас было неважно, кто был во всем виноват. Может быть, эта маленькая девочка, которая когда-то вот так говорила с ним… маленькая девочка, которая приручила его и дала ему имя, научила быть доверчивым и отчаянно смелым — для того, чтобы ходить по самому краю над своим безумием и над своим страхом — по той самой грани, на которой, возможно, способен удержаться только человек… Может быть — старуха, которая много лет назад вытряхнула его из уютной темноты кожаного мешка — в световой круг костра, к ногам этой маленькой девочки… какая разница… Какая разница, если сейчас он падал, цепляясь из последних сил — когтями на дрожащих лапах за ускользающую землю, и взглядом, своим уже ускользающим в безумие взглядом, — за взгляд той самой девочки, что снова звала его идти за собой — по самому краю…

— Ну, иди сюда, — тихо, дрогнувшим голосом, снова позвала Марго.

Даже не надеясь, что он послушает.

Марго (12). Май
— Ну иди сюда, — позвала Марго. И сделала еще один шаг — очень осторожно.

Волчонок, только что аккуратно вытряхнутый старухой из большого кожаного мешка — в световой круг костра, прямо к ногам Марго — снова заворчал.

— Не торопись, — тихо сказала ей старуха. — Если ты хочешь подойти к кому-нибудь близко — близко, насколько это возможно, ты должна идти очень медленно. Поняла?

Марго торопливо кивнула, глядя на взъерошенного толстолапого неуклюжего зверька, грозно скалящего белые крапинки молочных зубов. И сделала еще один маленький шаг. Волчонок зарычал, попятился, мимоходом рявкнул на потянувшееся к нему пламя костра, уперся задом в загородку из камней, потерял равновесие, плюхнулся на свой куцый хвостик — и обиженно и недоуменно заскулил, растерянно глядя на приближающуюся Марго.

— Не торопись, — напомнила старуха. Марго послушно остановилась.

— Зачем… зачем это все? — неожиданно для самой себя спросила она у старухи, продолжая разглядывать волчонка. — Зачем это… так? — она запнулась.

— Видишь ли, девочка, — старухина рука опустилась на ее плечо — не сжала и не погладила, а просто опустилась — и Марго удивилась, почему она такая тяжелая, эта высохшая и худая старухина рука. И почему такой тяжелый и глухой старухин голос. И натужный — как будто каждое слово давалось ей с трудом.

— Видишь ли, я скоро умру… Молчи. Молчи и слушай. И не задавай мне больше этот вопрос. Потому что иначе я сама начну думать — зачем — и начну сомневаться… Слушай. Я умру. А те дети в деревне, что бросали в тебя камни — помнишь? — они вырастут. И когда-нибудь они снова встретят тебя — на той дороге или где-нибудь еще. И если ты будешь одна… Я боюсь, что ты будешь одна, девочка, после того, как я умру. Я не хочу оставлять тебя одну. Я хочу, чтобы рядом с тобой был кто-то, кто сможет защитить тебя. Кто-то, кто будет любить тебя так, что будет способен умереть за тебя. Или убить за тебя.

— Волк? — тихо и растерянно спросила Марго, недоверчиво разглядывая маленького неуклюжего волчонка, сонно моргающего от яркого света костра. И, не оборачиваясь, почувствовала, как за спиной утвердительно кивнула старуха, не снявшая тяжелой руки с ее плеча.

— Звери и люди, — глухо сказала старуха, наклонившись к самому уху девочки. — Звери и люди любят одинаково. Они одинаково умирают и убивают за свою любовь. Они одинаково защищают ее — зубами, когтями и своим телом… Не просто волк. ТВОЙ волк, девочка.

— Почему? — спросила Марго, не отрывая глаз от волчонка и поймав наконец его любопытный взгляд. Его глаза были серыми — нет, скорей прозрачно-голубыми, цвета безмятежности неба, и только иногда в этой небесной безмятежности вспыхивали и гасли золотистые тревожные искры. Отражение костра?

— Потому что ты можешь никогда не встретить человека, который будет любить тебя, — оборвала старуха ее незаконченный вопрос, — любить тебя так. Это очень редко бывает, видишь ли. — И ее рука соскользнула с плеча Марго. Тяжело и устало.

Марго обернулась, когда тишина за спиной стала невыносимо долгой. Ей не хотелось оборачиваться, она боялась увидеть старуху, только что говорившую этим незнакомым, тяжелым, глухим и натужным голосом. Незнакомую старуху — постаревшую и измученную, спокойно и бесцветно говорящую о своей смерти. И старуха оказалась именно такой — постаревшей и измученной. Марго не хотелось больше ничего спрашивать у нее, но она все-таки спросила — ей показалось, что это важно. И, может быть, еще важно не дать понять старухе, как она напугала Марго — своим видом и своим голосом.

— Так, как мои мама и папа? — спросила она.

— Ну да, — подумав, согласилась старуха. — Он любил ее. Да. Но… — Она пожевала губами, задумчиво глядя в блестящие и внимательные глаза девочки и размышляя, стоит ли договаривать начатую фразу. «Но это не закончилось ничем хорошим для них обоих», — хотела сказать она, и, наверное, следовало бы сказать, но глаза Марго сияли — как всегда, когда Марго говорила о родителях, которых не помнила и потому любила так, как любят божество, безупречное и недосягаемое.

— Но такое редко бывает, Марго, — повторила старуха вместо этого.

— Раз в жизни? — уточнила Марго, и старухе уже совсем не понравилось, как заблестели ее глаза — с надеждой и воодушевлением, то есть как раз именно с тем, что следует уничтожать в самом начале. Иначе это может прилепиться репьями ко всей последующей жизни и потом царапать и ранить — сильно и неоднократно — а может, и смертельно.

— Или никогда, — сурово оборвала старуха. — А вот и луна, — сообщила она, прищурившись в черноту неба, пронзенную ослепительно сияющим диском.

Разговор утомил ее, и старуха почувствовала, что устала — хотя она еще ничего и не начала делать.

— Стой на месте, — прикрикнула она на Марго, видя, что та собралась было отступить от храбро подобравшегося к ногам волчонка. — Стой на месте и смотри в луну. Я говорила тебе, что луна — это зеркало.

— Ты говорила… — сердито и испуганно сказала Марго, послушно задирая голову к небу. И с трудом сдерживаясь, чтобы не попятиться — пока волчонок обнюхивал ее голые ноги, щекоча кожу горячим дыханием и по-прежнему свирепо ворча. — Ты говорила, что диких зверей бесполезно пытаться выдрессировать.

— Что за глупая человеческая привычка — вечно пытаться кого-то выдрессировать? — раздраженно буркнула старуха. — Почему люди всегда пытаются искалечить то, что попадает в их руки? Почему бы просто не позволить всем оставаться такими, какие они есть? Тебе бы понравилось, Марго, если бы кто-то захотел тебя выдрессировать?

— Вот еще, — фыркнула Марго.

— Слушай меня, — сказала старуха. — Я объясню тебе разницу между дрессировкой и любовью. Случается, некоторые путают одно с другим или пытаются оправдать одно другим — а это еще хуже. Дрессировка — это когда ты пытаешься заставить кого-то быть похожим на тебя, а любовь — это когда ты сам хотя бы ненадолго пытаешься стать похожим на того, кого любишь — для того, чтобы лучше понять его. Дышать, как он, видеть, как он, чувствовать, как он. Жить, как он. Волк, который любит человека, становится немного человеком, а человек — немного волком. А для того, чтобы уметь становиться кем-то другим, надо для начала понять самого себя… И это, возможно, сложнее всего — разглядеть, понять и принять свое собственное отражение.

Для этого и существуют зеркала. Только надо уметь в них смотреть. А теперь смотри, девочка, смотри как следует. Нет, не так, — нетерпеливый старухин голос рявкнул прямо в ухо Марго, а костлявый палец подтолкнул ее подбородок.

— Не на луну — а в луну, девочка. Понимаешь, в чем разница, а? Смотри до тех пор, пока не увидишь там своего отражения. Настоящего отражения. Девочку или волка… или что-то еще. Смотри.

Луна
…Она смотрела, и горьковатая улыбка навсегда примерзла к ее бледному лицу. Она смотрела и рассеянно гладила прозрачными пальцами обращенные к ней лица, оставляя на них сияющие отпечатки. Она смотрела так давно, что если бы она была живой, то уже должна была окаменеть насмерть от слез, горя, безумия в обращаемых к ней бессонных глазах. Если бы она была мертвой, она должна была бы ожить — от всего этого. Возможно, это и происходило с ней время от времени.

Как бы то ни было, их лица так давно отражались в ее лице, а их глаза так давно пытались найти в ее взгляде… Что? Надежду, утешение, ответ? Так давно, что со временем она, кажется, научилась понимать их… Немного. Возможно, иногда она даже становилась похожей на них. Или они — те, кто смотрел на нее, иногда видели ее такой — похожей на лицо…

…Похожей на лицо — бледной мраморной богини, слабо светящееся в сумерках неосвещенной лестницы. «Когда-нибудь я вырасту и буду как ты», — шепотом обещала Марго богине, осторожно трогая тонкие пальчики ее стройных и сильных белых ног и набираясь мужества под снисходительной улыбкой каменных, насмешливо изогнутых губ. Богиня шла вперед, выпрямив спину и гордо откинув голову, и складки короткой туники, окаменевшей при сильном порыве невидимого ветра, обнимали ее сильные бедра. И на ее лице никогда не могло быть сомнения, усталости или страха. «Когда-нибудь я вырасту и буду как ты»…

…Похожей на лицо — женщины с разметавшимися и неразличимыми в черноте неба темными волосами, с еле заметной скорбной улыбкой на тонких синеватых губах. Лицо женщины с выломанными запястьями, намертво прикрученными к столбу — перед разложенным костром.

Их жгли на кострах — старух с морщинистыми лицами и седыми волосами, молодых красивых женщин с дерзкими ясными глазами, юных девушек, еще не узнавших ласки мужских губ, маленьких девочек, только-только научившихся как следует говорить. И многие из них так и не поняли до конца, что с ними делают. И почему.

Иногда потому, что у них находили какие-нибудь книги. Иногда потому, что они знали травы и умели лечить, и помогали своим соседям, которые потом доносили на них — из зависти, со злобы или просто со скуки. Иногда потому, что девушки были достаточно красивы, чтобы разжечь похоть инквизиторов. За слово, за взгляд, за улыбку, за цвет волос. Просто потому что они были НЕ ТАКИЕ, как все остальные. Немного красивее, немного умнее — немного лучше.


Старуха рассказывала Марго об этом много раз. Впервые тогда, когда Марго вспомнила свою маму. «Так было всегда, девочка. И будет еще долго. И я думаю, ты должна это знать». И она рассказала, и ее морщинистые руки, вцепившиеся друг в друга, дрожали, а голос срывался. Она рассказывала — так, будто сама переживала это все не раз.

Их жгли на кострах. Им помогали взойти на тщательно сложенные костры — многие уже почти не могли ходить, до полусмерти измученные пытками. Выламывали тонкие запястья, накрепко привязывая к столбам искалеченные тела. А потом стояли вокруг и смотрели. Как женщину, вознесенную костром над толпой, заживо съедал огонь. Обугливал кожу и мясо — до костей, превращал волосы в живую пылающую корону, и крики и дыхание захлебывались в густом дыму. Иногда смерть была милосердна и приходила раньше — много раньше того, как женское тело превращалось в обугленный скелет с раскаленными поджаривающимися внутренностями. Иногда — нет.

— …Иногда — нет. Перед этим их пытали — долго и жестоко — и так, чтобы они не умирали как можно дольше. Было придумано много всяких штук, Марго, — с изобретательностью, достойной лучшего применения. Испанский сапог — такой деревянный сапожок с металлическими пластинками и пружинками. Искусная конструкция, дробящая кости, суставы и мышцы — в кровавую кашу, Марго. Деликатес для их святейшеств. Вопящие от боли куски мяса с переломанными костями — вот что они готовили из живых людей, Марго. Дыбы и колеса, колья и колодки, устройства для разрывания внутренностей и дробления пальцев… Саркофаги с острыми шипами внутри — они вонзались в тело так, чтобы не повредить сердце и другие важные органы. Человек внутри истекал кровью, корчась от боли — еще долго-долго, прежде чем умереть.

— Костер был не самым худшим из всего этого, девочка, — старухина ладонь опускалась на судорожно сжатые кулачки Марго, и Марго замечала, как дрожат узловатые старухины пальцы и как неподвижны ее оледеневшие от боли глаза. Как будто старуха по-настоящему чувствовала это — прямо сейчас — вонь опускающегося на лицо саркофага, дерево которого пропиталось кровью и страхом умерших в нем, и холодные острия металлических шипов, вонзающихся между ребер, рядом с сердцем.

Марго хотелось кричать, потому что она сама вдруг начинала чувствовать и запах крови, въевшейся в дерево, и эту боль, разрывающую ее тело в бесформенные клочья. Девочка проглатывала этот крик с усилием, как острый проржавевший шип, так и не произнося ни звука под неподвижным взглядом старухи.

— Зачем, — голос старухи был тускл и безжизнен, а глаза слепы. Марго казалось, что старуха не видит ее и говорит сама с собой, то ли уговаривая себя, то ли оправдываясь: — зачем я рассказываю тебе это, девочка? Может, чтобы ты знала: костер — не самое страшное, что бывает в жизни. Может, чтобы ты была благодарна судьбе хотя бы за то, что родилась не пару сотен лет назад, а теперь. В общем-то… в общем-то, знаешь ли, девочка, каждый человек горит на своем собственном костре — страха, любви, тщеславия, несбыточных надежд… его враги, и его друзья, и он сам — время от времени подбрасывают дров в этот костер. Ярче или тусклее, иногда еле тлеет, иногда полыхает пожаром.

И съедает целые города, страны и времена — этот костер называется жизнью, девочка. А когда он догорает — это называется смертью. И никому, Марго, никому не дано узнать раньше времени, каково это — быть летящим по ветру серебряным пеплом — узнать, не догорев до конца. Я говорю тебе это, чтобы ты не боялась костров, Марго…


Но Марго все равно боялась костров. Ей часто снились сны, в которых она сама горела на кострах, и иногда крестьяне и их дети стояли вокруг и смотрели на ее смерть с угрюмым любопытством. Подобно тому, как, наверное, смотрели на ее мать. Марго задыхалась, захлебывалась дымом, кашлем и своими собственными раздирающими горло криками, и слышала, и чувствовала, как потрескивает ее горящая кожа и факелом пламенеют волосы на голове. А они стояли и смотрели.

Она горела во сне сотни раз. За тех женщин, о которых рассказывала старуха, сожженных столетия назад. За свою маму, тоже сожженную — как и они, но без суда и инквизиции, в своей собственной спальне. Дядя Владислав говорил, что это был случайный пожар, но когда он начался, дверь маминой спальни почему-то оказалась заперта снаружи. А они все стояли вокруг дома и смотрели, как среди пылающих занавесок мечется и кричит сгорающая заживо женщина — и не пошевелили пальцем, чтобы хотя бы попытаться спасти ее.

И не имело такого уж большого значения, был ли это действительно случайный пожар — или кто-то поджег дом, заперев снаружи мамину комнату. Потому что они все стояли — и смотрели, и огонь отражался в пустоте их любопытных глаз — совершенно так же, как сотни лет назад толпа собиралась поглазеть на сожжение женщины, которую кто-то из них решил обозвать ведьмой.

Какая разница, почему это происходит? И почему будет происходить еще долго-долго — пока люди будут жечь на кострах тех, кто чем-то отличается от них — тех, кто умнее, красивее, талантливее — тех, кого они не могут понять. И какая разница — где, как и из чего будут зажжены эти костры? Какая разница, если люди продолжают жечь на кострах все самое лучшее, что у них есть…


…Похожей на лицо… На бледное перепуганное лицо маленькой девочки, которая очень не хочет, но зачем-то заставляет себя идти по грязной, размытой распутицей дороге…

Марго (7). Апрель
Она очень не хотела, но зачем-то заставляла себя идти. Ноги скользили и дрожали, и когда Марго наконец завернула за черный дом с залатанной крышей, ей показалось, что она не сможет больше сделать ни шагу — от усталости и страха.

Марго просто хотела… Нет, не поиграть с ними — она бы не осмелилась навязываться шумной компании, хохочущей и возящейся за черным домом. Хотя, может, ей бы и хотелось, чтобы они окликнули ее и пригласили в свою игру… Но всерьез она не особенно верила в такую возможность. Она просто хотела… (хотя бы одним глазком посмотреть, во что они играют — во что-то такое интересное и веселое, вызывавшее взрывы смеха, возню и задорные крики: «Нет, не ты! Ты криво построил! Моя бита!») Она просто хотела пройти мимо. У нее было слишком важное дело, чтобы отвлекаться на такие пустяки.

Марго просто хотела пройти мимо, и ей не следовало останавливаться, чтобы перевести дух и набраться смелости. Может быть, тогда она бы успела.

«Они могли быть моими друзьями», — подумала Марго, успокаивая себя (просто-напросто — пройти мимо. Или спросить у них, где живет Анна? Нет, не очень хорошая мысль). «Они могли быть моими друзьями».

Деревенских детей иногда приглашали в усадьбу на большие праздники, чтобы они играли с Марго. Но игры не получались — маленькие гости хмуро и угрюмо топтались все вместе где-нибудь в углу, перешептываясь и стреляя торопливыми робкими взглядами на нарядно одетую и не менее их смущающуюся панночку. Может, их просто пугал огромный неприветливый дом, который и самой-то Марго казался не очень уютным? Может, если бы она когда-нибудь сама пришла к ним в гости…

«И я могла бы сейчас играть вместе с ними. Я знаю много игр». Марго знала много игр — она любила придумывать их, сидя на подоконнике своей комнаты и разглядывая мокрые деревья в сумрачном пустынном саду. Она придумывала игры и придумывала друзей, с кем можно было бы поиграть в эти игры. Друзей, которых у нее никогда не было.

«Они могли быть моими друзьями, а я могла бы сейчас играть вместе с ними», — эта мысль подбодрила ее немного, и она успела сделать еще несколько шагов, напоминая себе, что собирается просто пройти мимо — ей нужно найти Анну как можно быстрее. Она просто пройдет мимо играющих детей — и какое, в конце концов, им дело друг до друга?

Она так и не успела разглядеть, во что они играли — возле черного (наверное, необитаемого) дома. Во что-то интересное. Складывали из чурбачков фигурки, увлеченно спорили, толкались, смеялись, отмеряли шагами какое-то расстояние «до биты». Марго так и не поняла, что это была за игра, и не успела пройти мимо. Потому что они ее заметили.

Заметили — и повернулись, замолкая, один за другим, и подталкивая друг друга в бок. И она почувствовала себя еще хуже, чем тогда, когда они робко стояли в углу гостиной и смотрели на ее нарядное платьице. Ей почему-то захотелось попятиться от их взглядов.

Они стояли и молчали. И взгляды больше не были вороватыми и смущенными. Потому что теперь они были у себя дома. А глупенькая Марго в своем нарядном платьице пришла к ним в гости. Сама. Без приглашения.

«Я могла бы сейчас играть вместе с ними, — напомнила она себе, — и Баженка тоже — могла бы». Эта мысль была не слишком удачной, и Марго вдруг почувствовала, что ей очень страшно и хочется расплакаться. Пожалуй, нужно было слушаться няньку и дядю Владислава и не убегать из дома. Только очень жаль, что она поняла это слишком поздно — когда зашла так далеко по этой дурацкой дороге. Она отступила назад — очень осторожно и медленно, задрожавшими от усталости и страха ногами. Всего на один малюсенький шаг.

И этот малюсенький шаг — как камушек, рассеянно шлепнутый в воду, разорвал их растерянное молчание (вот если бы она просто прошла мимо…). Усмешкой на конопатом мальчишеском лице с зелеными рысьими глазами — и словом, негромко выплюнутым сквозь зубы вслед за этой усмешкой.

— Ведьма, — сказал мальчишка, усмехаясь ее перепуганным глазам. Те, кто стояли вокруг, преданно заглядывая в его рысьи глаза, послушно ухмыльнулись — тенью его усмешки — соглашаясь и принимая новую игру.

Марго отступила еще на шаг («Они могли быть моими друзьями…»).

— Ведьма! — подхватил его сосед, свистнул, переглянулся с одобрительным взглядом вожака. И, черпнув пятерней грязи с мокрой дороги, примерился к Марго. Как примеривался раньше к фигуркам из чурбачков. Примерился — и бросил.

Липкая оплеуха толкнулась в плечо и размазалась, сползая вниз и оставляя на платье грязно-коричневый жирный след. Марго вскрикнула, отшатнулась в сторону, споткнулась о выбоину — и упала, запутавшись в собственных ногах.

— Бей ведьму! — обрадовано крикнул тот первый, с рысьими глазами, и в его голосе был восторг. Заразительный восторг любимчика и заводилы компании, придумавшего новую увлекательную игру.

Новую игру, где вместо фигурок из деревянных чурбачков была живая девочка в нарядном платьице.

«Они могли быть моими друзьями. Я знаю много игр…» Липкий мокрый комок больно шлепнул ее по губам, вогнав внутрь несостоявшийся испуганный крик.

Может быть, они и играли — в самом начале — швыряя в нее грязью и стараясь попасть на белое, в вышитых воланчиках, платьице Марго, через несколько минут ставшее похожим на половую тряпку. Может быть, сначала они играли, как забавляется выводок щенят с полудохлым кроликом — прежде чем придушить его. Может быть, сначала они случайно прихватывали в ладонь мелкие камушки вместе с грязью, чтобы швырнуть в Марго.

Марго никак не могла набрать в грудь воздуха, чтобы закричать, испуганно захлебываясь собственным торопливым дыханием. Она начинала задыхаться от невозможности хоть раз вдохнуть глубоко и спокойно. Потому что слишком невероятным было то, что происходило. Как во сне, от которого просыпаешься в прилипшей к спине, мокрой от пота рубашке.

А потом камни полетели крупнее и более метко, попадая уже в руки Марго и ноги, не прикрытые платьем. Онемев и растерявшись, Марго снова пыталась подняться, но ее ноги соскальзывали, а камни больно стукали по лодыжкам. А потом один камень попал ей в лицо и рассек скулу до крови. Девочка опять соскользнула — и упала в липкую грязь, что расползалась вокруг нее, как коровьи лепешки. И, наконец, обретя голос, закричала, срываясь в дикий бесконечный визг, как загнанный раненый зверек. Потому что ей вдруг показалось, что они сейчас забьют ее до смерти. Она увидела сквозь налипшие на лоб мокрые, грязные, перепутанные волосы — увидела страх в их глазах. Страх, придавший их крикам оттенок злости и беспощадности. — Бей ведьму! — снова заорал их вожак. Марго заметила мельком его одичавшие и веселые глаза.

Дети подхватили его призыв дружным, радостным, воодушевленным кличем, с каким воины бросаются в атаку, зверея и превращаясь в смертоносное, ничего не соображающее стадо. Они стали бросать камни, а не грязь, и не рассеянно, забавляясь, — а зло, метко и торопливо. По-настоящему.

Марго с ужасом и отчаянием — тем самым, что она испытывала в своих снах — поняла, что не может изменить то, что сейчас произойдет. Потому что сейчас, кажется, они убьют ее. Достаточно одного более или менее метко пущенного камня. Они убьют ее. До тех пор, пока кто-нибудь из взрослых не увидит, что здесь происходит, и пока сами дети не поймут, что они делают.

Какая же она была все-таки дура, что не послушала няньку…

Марго задохнулась от безнадежности — совершенно так, как в своих снах, когда она знала, что будет дальше, и ничего не могла с этим сделать. Когда огонь подбирался все ближе, а крепкая рама окна все никак не поддавалась под ударами слабых рук… Когда черная вода заливалась в рот и ноздри, а окоченевшие пальцы соскальзывали с осклизлых бревен… Точно во сне, уже теряя надежду, дыхание и жизнь, Марго скорчилась в скользкой грязи, прикрывая руками лицо и голову.

Анджей
Сначала, в первую минуту, остановившись с бережно прижатым к животу горячим свертком (дядькин обед), Анджей даже не разглядел, что это девочка. Что-то бесформенное и грязное, распластавшееся на дороге — бездомная собака, над которой заскучавшие пацаны решили для развлечения поиздеваться? И, конечно же, впереди, как всегда, этот рыжий хорек — его, Анджея, младший братец. Маменькин любимчик, обожающий четвертовать лягушек и забивать камнями птиц.

В последний раз Анджей поймал его за привязыванием отчаянно брыкавшегося кота к тележному колесу. Сообразительный братец подманил неосторожного кота сметаной, и прежде чем кот понял уготованную ему судьбу и изготовился сопротивляться, умудрился накрепко обмотать когтистые кошачьи лапы припасенной заранее дерюгой. Кот был обречен, если бы Анджей не успел вовремя пресечь братишкины развлечения. За которыми, к слову сказать, увлеченно, с одобрением в глазах наблюдали двое соседских мальцов, время от времени подавая подобострастные советы типа: «Лапа-то, лапа сзаду счас, вона, развяжется…» Но Анджей успел — как раз до того, как охрипший от воплей и закатывающий глаза кот хлопнулся в обморок от ужаса и боли.

Кот был спасен, братец отодран за уши и снабжен напутствием — мол, если когда-нибудь еще он какую-нибудь животину… Кстати сказать, упомянутые мальцы наблюдали происходящую трепку своего вожака абсолютно так же увлеченно, с тем же самым одобрением в заинтересованно выпученных глазах. На всякий случай, правда, отступив на безопасное расстояние. Но, видно, драньё ушей помогло ненадолго, и братец взялся за своё, воодушевленный мамкиным заступничеством, не упускавшей случая напуститься на Анджея — мол, ты что это младшенького обижаешь, ирод…

Углядев из-за спин улюлюкающих пацанов рыжую шевелюру братца — и что-то (собаку?), съежившееся в грязи на дороге и вздрагивающее от ударов — камней? комьев грязи? — Анджей разозлился. Очень сильно разозлился. Шваркнул аккуратно завернутый в тряпицу дядькин обед прямо на обочину дороги (ох, не пожалеет дядя подзатыльников за опоздание да за остывший, в грязи вывалянный обед…) и ринулся расталкивать спины столпившихся мальчишек. И только привычно уцепив в кулак (не впервой, чай) братишкино многострадальное и оттого такое оттопыренное ухо, Анджей разглядел, что там, посреди дороги, в грязи, испуганно съежилась вовсе не бездомная собака. Девчонка.

Маленькая девчонка в каком-то нарядном и светлом (до того, как оно было изрядно вымазано грязью) платьице. Она лежала неподвижно, прикрыв голову руками, выпачканными в грязи и крови. Анджей, с ужасом уставившейся на открывшееся зрелище и чувствуя себя так, как будто с разбегу влетел головой в дерево, сначала подумал, что девочка уже мертвая.

— Вы чего это, а? — ошарашенно обернулся он к примолкнувшим пацанам, позабыв про накрепко зажатое в пальцах братнино ухо и потому машинально проворачивая следом за ухом глухо и монотонно поскуливающего братца. — Вы чего? — изумленно шаря вопросительным взглядом по лицам пацанов, неожиданно растерявших под этим взглядом весь свой воинственный запал.

Только что похожие на стайку молодых псов, со щенячьим задором забавляющихся с издыхающим зверьком, сейчас, когда их вожак оказался жалок и беспомощен, они опять превратились в детей. Нашкодивших и напуганных тем, что сами сделали. Сейчас они смотрели на неподвижную девочку почти с таким же ужасом, как и Анджей.

— Эта… ведьма это, — буркнул один из них, неуверенно переступив с ноги на ногу и отводя глаза от Анджея.

— Эта?! — изумленно и недоверчиво переспросил Анджей. — Вы чего, пацаны?

Пацаны промолчали. Их вожак и вдохновитель поскуливал в руках старшего брата — уже не вожак, а просто мальчишка, пойманный за ухо во время очередной проказы. Придуманная им игра уже почему-то не казалась пацанам такой забавной, и было неловко и страшно смотреть на избитую (до смерти?) девочку, лежащую на дороге. Как будто они только сейчас разглядели, что это всего-навсего девочка, маленькая девочка, которая вполне могла бы быть младшей сестренкой любого из них.

Девочка пошевелилась — чуть-чуть, из-под маленькой запачканной ладони выглянула полоска розовой щеки и черный блестящий испуганный глаз. Пацаны попятились, переглядываясь — может, правда, ведьма? Не плачет, не орёт, как положено перепуганной девчонке, — приподнялась, опасливо съеживая плечи, и смотрит. Молча.

Анджей, заметив, что девочка зашевелилась, обернулся к ней, выпуская, наконец, на свободу многострадальное ухо поскуливающего братца.

— В следующий раз оторву. Вместе с башкой, — мимоходом угрюмо пообещал он. — Понял?

— У-яа, — послушно согласился братец, выворачиваясь из безжалостной хватки. И, морщась, осторожно потрогал распухшее ухо, исподлобья одаривая своего мучителя взглядом отнюдь не братским.

Пацаны молчали, и девчонка молчала, по-прежнему неподвижно сидя в грязи в своем испачканном платьице. От напряженного — не испуганного, а именно напряженного — взгляда ее черных широко открытых глаз хотелось поежиться. Может, правда ведьма? Анджею показалось, что именно об этом подумали примолкнувшие за его спиной пацаны. Ему самому вдруг захотелось передернуть плечами — а какое ему, собственно, до этого всего дело — и уйти, растолкав неожиданно заробевших мальчишек. Только чтобы больше не видеть этого жутковатого девчонкиного взгляда…

И сейчас же устыдившись этой мысли и желания отступить назад, поближе к притихшим пацанам, он сделал наоборот. Переламывая свой нелепый страх перед маленькой да к тому же до полусмерти избитой девчонкой, шагнул вперед, протягивая ей руку. Ладонью наружу — так, как подходят погладить незнакомую собаку или кота — показывая, что рука не прячет ни камня, ни палки.

— Ну, вставай, чего расселась, — пробурчал он. Немного грубовато — потому что не знал, как с ней говорить, и потому что ее взгляд по-прежнему пугал его. И увидел, как она дернулась — то ли от звука его голоса, то ли от движения его руки. Как битая собака, которой каждый звук кажется началом крика, а каждое движение — началом удара.

И только теперь он разглядел ее глаза. Блестящие и напряженные до окостенелой неподвижности — казалось, они не могут принадлежать обыкновенной маленькой девочке. На самом деле они были перепуганными. Насмерть перепуганными, замороженными от страха. Анджею стало стыдно — за свой собственный недавний страх перед ее взглядом и за пацанов, перетаптывающихся за его спиной. Как будто он сам был одним из них. Как будто его рука, от которой сейчас отшатнулась девочка, тоже бросала в нее грязь, измазавшую ее платье, и камни, поцарапавшие лицо.

— Ты… это… не бойся меня, а? — попросил он, по-прежнему держа протянутую руку ладонью вверх. Не приближая и не отнимая, глядя в замороженные черным страхом девочкины глаза. На этот раз она услышала его — что-то дрогнуло в ее глазах. Не совсем оттаяло; но будто сломалась ледяная корка, и из трещины выглянула настоящая девочка. Самая обыкновенная, маленькая, живая девочка. Совершенно не похожая на ведьму.

Девочка посмотрела сначала на Анджея, а потом на его руку. В ее взгляде снова мелькнул испуг, словно она ожидала, что эта ладонь тоже сейчас ударит ее. Больнее, чем до этого били камни и комья грязи. Девочка медлила — минуту или две — а потом, как будто испугавшись, что Анджей передумает, торопливо уцепилась за его руку.

Ее ладошка была дрожащей и холодной. Оказавшись в руке Анджея, ладошка застыла. Заморозилась, как снова заморозился девочкин взгляд. Пока Анджей вел девочку за собой через толпу неохотно расступившихся пацанов, ему казалось, что он держит в руке мертвую рыбку. Безвольную и ледяную.

А еще ему показалось, что пока они шли — несколько шагов до поворота дороги, мимо примолкнувших пацанов, — что-то было не так. Не так, как должно быть. Не так, как бывало обычно. Обычно, когда он влезал в драку, куда его не звали, и уходил победителем. «Кузнецовы кулаки!» — обиженно вопили ему вслед побитые. Но это было чепухой по сравнению с тем молчанием, которое сейчас давило ему в спину.

Ему показалось, что пацаны постепенно начинают оттаивать от черного девочкиного взгляда. И снова начинают переговариваться приглушенными голосами. Один раз Анджей услышал свистящий шепот «ведьма», а один раз кто-то плюнул смачно и зло им вслед. И что самое странное, Анджей не обернулся. Потому что (надо было следить за девочкой, которая висела на его руке и спотыкалась на каждом шагу)… потому что он не хотел видеть, кто это сделал.

Девчонка спотыкалась, и ее безвольная ладошка норовила все время выскользнуть из руки Анджея. Казалось, вот-вот — и девчонка снова упадет в грязь… И тогда… тогда — что? Надо было бы обернуться и посмотреть, кто сказал им вслед «ведьма». Но почему-то Анджей чувствовал, что оборачиваться нельзя. И останавливаться нельзя. И нельзя, чтобы девчонка снова упала… И быстрее идти нельзя, хотя очень хочется, и мурашки ползают по спине от того, как им смотрят вслед пацаны.

Если девчонка упадет или Анджей поскользнется на этой мокрой дороге — и они упадут оба… Тогда пацаны, которые сейчас просто смотрят им вслед, могут догнать их. И забросать камнями уже обоих, теперь будет некому их остановить… Чушь какая. Пацаны, с которыми он бегал и играл вместе столько лет?

Заглянув в бледное девочкино лицо, Анджей подумал, что, кажется, именно об этом думает сейчас девочка. И, похоже, именно об этом думают сейчас пацаны, глядя им вслед. И раз это все так, может быть девчонка на самом деле ведьма… Ну так, чуть-чуть?

А потом поворот дороги скрыл их от пацанов, и Анджей, не оборачиваясь, спиной почувствовал, когда взгляды пацанов перестали следить за ними. Как будто сильный ветер, морозивший затылок и толкавший под лопатки, неожиданно стих. Ему показалось, что девчонка тоже расслабилась. Оттаяла. И ее ладошка, крепко вцепившаяся в его руку теплыми пальцами, перестала напоминать мертвую рыбку.

Когда они подходили к панскому дому, Анджей начал мучительно соображать, что дальше делать с девчонкой. Не сдавать же ее прямо в руки всяким там нянькам или служанкам, или кто там у нее есть — ну еще связываться. С другой стороны, если оставить возле ворот, сама-то, пожалуй, не дойдет, шлепнется еще где-нибудь по пути — вон как расспотыкалась… Девчонка неожиданно еще сильнее сжала его руку, и Анджей было подумал, что девчонка собралась шлепнуться на землю прямо сейчас.

— Почему? — вдруг спросила девчонка.

— Чего — почему? — переспросил он и от растерянности даже остановился.

Голос у девчонки был дрожащим и тихим. Но вроде не плаксивым. Похоже, плакать или там визжать, как полагается у девчонок при переживании всяких происшествий, она не собиралась. Что уже было хорошо. Потому как что делать в ситуации с визгами и рыданиями, Анджей очень слабо представлял.

Девчонкины глаза, все еще перепуганные и блестящие от слез, уставились на Анджея. Требовательно и не то чтобы обиженно — скорее растерянно. И он сразу понял — «чего — почему».

— Ну это… потому что, — он запнулся. — Потому что… э… говорят, что ты ведьма.

— Почему? — удивилась девчонка.

— Ну, заладила, — тихо буркнул он, чувствуя себя почему-то неловко и виновато. Как будто он вместе с пацанами тоже только что бросал в нее камни. И как будто тоже верил, что такая маленькая, зареванная и насмерть перепуганная девчонка может быть ведьмой.

Если честно, он, в общем-то, и верил в это. Чуть-чуть. Может, из-за того девчонкиного взгляда, когда она сидела на дороге, а он протягивал ей руку… Взгляда, от которого разом примолкли пацаны. Может, от того, как они шли по дороге — и все было не так, как бывало обычно… не так, как должно было быть… Может, оттого, что она сейчас смотрела на него вот так — требовательно и растерянно, без всяких там соплей, криков и визгов… По-взрослому смотрела.

— Ну, знаешь ли, вот говорят, — словно оправдываясь, смущенно попробовал объяснить он: — Говорят, что ты утопила Аннину дочку… и что вот Анна…

— Анна хорошая, — торопливо и гневно перебила девчонка. — Она… она учила меня петь песни… И у нее красивое лицо.

Марго (12). Май
У нее было красивое лицо… Марго смотрела в луну, запрокинув голову, и озноб трогал ледяной щекоткой ее спину, когда она думала о том, чьим могло бы быть это лицо. Бледное женское лицо с разметавшимися, почти неразличимыми в черноте неба волосами и еле заметной скорбной улыбкой на тонких синеватых губах.

Каменным лицом всегда невозмутимой мраморной богини? Старухи, гладящей огонь? Темноволосой девчонки, зябко ёжащей худенькие плечи и до головокружения вглядывающейся в черное небо над своей головой? Мамы, которую Марго не помнила?

Лицом женщины с выломанными запястьями, прикрученными к столбу перед разложенным костром? Женщины, сожженной на костре сотни лет назад и когда-то тоже смотревшей вот так, как Марго, задрав голову к молчаливому небу… В поисках — чего — ответа, помощи, спасения?

Марго было холодно,одиноко и страшно. Как будто в зыбком серебре усмехающейся луны она разглядела то, что нельзя видеть маленьким девочкам. Что, возможно, вообще нельзя видеть людям — если они не хотят разучиться спокойно спать. Как будто Марго случайно глотнула яду — распробовала вкус и поняла, что скоро умрет. И даже посчитала, через сколько часов и как.

Марго почувствовала, что и взаправду, может сейчас разглядеть, когда это произойдет. Может сейчас разглядеть почти всю свою жизнь — год за годом — сквозь полупрозрачное опаловое стеклышко луны. Как сквозь протопленный разогретой в пальцах монеткой кружочек на заиндевевшем окне.

«Не хочу, — стиснув дрожащие зубы, испуганно подумала Марго, — не хочу». И ей показалось, что луна усмехнулась в ответ.

Марго захотелось зажмурить глаза, чтобы больше не видеть ослепительного и насмешливого лунного лица. Но ничего не получилось, словно луна заколдовала ее, превратив в мраморную статую. И теперь нельзя пошевелиться, как бы сильно этого ни хотелось. Даже нельзя закрыть каменные бледные глаза.

А когда она уже почти поверила в это, к застывшим ногам прижался теплый ворчащий комочек и обжег лодыжку горячим дыханием. Согрел. Оживил. И, снова обретя власть над своим телом и способность отвести взгляд от луны, Марго тихо рассмеялась. И с удивлением разглядела в голубоватых тенях, поцарапавших безупречность лунного диска (там, где ей раньше примерещилась улыбка) — силуэт распластавшегося в стремительном беге огромного темного зверя.

Волка?

— Так, так, — довольно пробормотала старуха, опуская крепкие ладони на плечи Марго. — Так. ТАМ можно увидеть все, что ты захочешь увидеть, девочка…

Марго еле сдержала вскрик, переведя испуганный взгляд с луны на старуху.

Луна была похожа на старухино лицо, а старухино лицо — на луну. Сияющую и смеющуюся. Старуха как будто стала выше ростом. Ее скорченная прежде фигура, распрямившись, обрела гибкость, силу и снисходительное величие мраморной богини. Седые волосы стали черны — как ночь, плещущаяся вокруг светлого пятна костра, а глаза — бездонны и огненны. Лицо превратилось в луну. А в руке, молодой и гибкой, вспыхнул нож. Ослепительным блеском острого лезвия, серебряным под луной и багровым в отсвете плеснувшего почему-то уже возле самых ног Марго пламени.

Марго вскрикнула и отшатнулась. Сияющее лезвие взлетело перед ее лицом, только чуть тронув кожу на шее острым холодным прикосновением.

— Не шевелись, девочка! — крикнула старуха… Или уже не старуха? Женщина-луна… Ее глаза плеснули в лицо Марго — сначала чернотой, потом огнем. — Не шевелись! Иначе я могу случайно убить тебя!

Голос был, юн, гибок и напевен — как и фигура в черном балахоне старухиного плаща.

«Серый, он же был серый, — почему-то подумала насмерть испуганная Марго, — серый, пыльный и весь штопаный. Драный, как половая тряпка…»

Лицо было луной, а хриплый старухин голос теперь звенел, как острый клинок в ее сильной руке.

— Не бойся, девочка, я просто собираюсь дать тебе жизнь. Новую жизнь. Но жизнь и смерть — жизнь и смерть обычно находятся на лезвии одного ножа, видишь ли, — совершенно непонятно сказала она.

И улыбнулась строгой, ласковой и снисходительной улыбкой луны. Улыбкой ожившей мраморной богини. Так, как могла бы улыбнуться мама, которую Марго не знала.

Лезвие ножа опять блеснуло в ее руках.

Марго, глотая воздух судорожными перепуганными вдохами, заставила себя не шевелиться.

Прикосновение стали было ледяным, острым и обжигающим. Марго всхлипнула — и захлебнулась оборвавшимся вдохом, когда нож вонзился ей в шею.

«Она решила убить меня», — поняла Марго в ту секунду, когда нож в руке богини разрезал кожу на шее девочки. «И пусть», — решила Марго, глядя в ее глаза. В две огненные бездны, смотрящие на Марго — с нежностью матери.

«И пусть».

Марго вспомнила озверевшие лица детей, которые бросали в нее камни, и костры, которые ей так часто снились. «И пусть», — думала она, проглатывая свой страх — как острый шип, ощетинившийся на внутренней, пропитанной кровью стенке пыточного саркофага. «Так лучше». И посмотрела — доверчиво и почти без страха — в эту бездонную пылающую нежность.

— Так, — спокойно и удовлетворенно сказала луна (старуха? мраморная богиня? горящая в огне женщина? — три тени мелькнули на лице, обращенном к Марго).

— Так, — медленно и напевно. Словно читая мысли Марго. Улыбаясь улыбкой луны — еле заметной и горьковатой. — Так.

Нож, напившись крови, оторвался от горла Марго, а в бледной руке засияла золотая чаша — кубок из солнечного кружева.

— Дыхание, — сказала луна, опуская внутрь золотого сияния кончик окровавленного ножа.

Огонь в костре возле ее ног вспыхнул яркой зеленью, выбрасывая в небо сноп ярких искр.

Луна нагнулась к ногам Марго. Марго услышала визг и почувствовала теплый живой комочек, жмущийся к ее ступням.

— Дыхание, — глухо повторила луна, выпрямляясь. Нож сверкнул, снова взлетел вверх, одним резким движением распоров платье Марго. Сверху вниз, от ворота до подола, заставив ее вскрикнуть, чиркнул острием по коже под левой, чуть наметившейся грудью.

— Сердце, — пропела луна, и нож опять звякнул о край сияющей чаши. И снова нагнулась, и снова взвизгнул волчонок. — Сердце.

Огонь вспыхивал и переливался — синим, алым, фиолетовым; разноцветные искры улетали в черноту, кружась и перепутываясь друг с другом; женщина с огненными глазами то бормотала, то как будто что-то напевала; сверкающее лезвие обжигало кожу Марго — на ногах, на запястьях, на лице.

В глазах плыло, голова кружилась. Марго боялась упасть. Закачаться на краю черной бездны, плещущейся в глазах, время от времени пристально взглядывавших в ее лицо, — и упасть. Туда, в черноту и огонь, где не было дна. Иногда Марго теряла равновесие, но всякий раз крепкая сухая рука подхватывала ее за плечо.

— Так, так, девочка, хорошо, — напевно мурлыкал голос, и снова в черноте внимательных глаз открывалась пугающая Марго бездна.

А потом до губ Марго дотронулся прохладный край ослепительной золотой чаши.

— Пей, — велела женщина-луна с огненными глазами.

Марго послушно глотнула. Жидкое и ледяное пламя обожгло ее горло. Горько и сладко, горячо и холодно. Вкусно.

— Жизнь, — сказал мягкий певучий женский голос. — Не все, оставь половину. Половину — ему, девочка, — чаша оторвалась от губ Марго, и голос, охрипнув и словно постарев, сказал: — Смерть.

Огонь зашипел и жадно слизал капли, упавшие в него из сияющей чаши. А потом фигура в черном плаще снова нагнулась к ногам Марго и юный напевный голос снова сказал: — Жизнь. — А потом: — Смерть…

Луна смеялась, глядя на них сверху. На перепуганную девочку и прижимающегося к ее ногам волчонка; на высокую женщину, которая с каждой минутой все больше горбилась, уставая бороться со своей старостью и сединой, все сильнее засыпающей блестящие черные волосы…

Луна смеялась, и ее лицо было прекрасным…

Анна
Ее лицо было прекрасным. Марго знала это еще до того, как увидела ее. Потому что женщина, которая так чудесно пела, не могла быть некрасивой.

Пушистые завитки русых волос непокорно курчавились вокруг кругленького румяного веселого лица, выбившись из-под цветастой косынки, а ясные глаза оказались прозрачно-синими. Цвета высокого весеннего неба.

— Ой, — испуганно сказала она, роняя тряпку, которой только что драила пол, — так же увлеченно, как выводила звонким сильным голосом припев задумчивой длинной песни «Ой вы кони, что так мчите…».

И уставилась на маленькую девочку, неожиданно возникшую на пороге приоткрытой двери. Вот только что гулял сквозняк, поскрипывал несмазанными петлями, шевелил занавески на окне, играл золотистыми солнечными пятнами на блестящем паркете — а вот стоит девочка, как будто вылепленная из этих пятен — темных и светлых. Бледное пятно лица, темное — волос, белые, чинно сложенные на животе ручки, черное платье.

— А можно еще? — робко попросила девочка, покоренная напевностью и грустным, пробирающим до слез окончанием песни, где добрый молодец оставался лежать в чистом поле под ковылями с раной в груди, а его верный конь, поникнув головой, плакал над ним человечьими слезами.

— Ой, — повторила женщина, сейчас же смущенно прикрыв рот ладонью и растерянно глядя на маленькую темноволосую девочку у открытой двери.

— Я — Маргарита, — помявшись под ее взглядом, сказала девочка.

— Я… я знаю, — запнувшись, ответила женщина, огладила рукой задравшийся подол юбки, осторожно разглядывая девочку.

Девочка как девочка. Маленькая, неулыбчивая и бледненькая. Будешь тут бледненькой, когда, небось, весь день в доме. А дом-то, вон, огромный, пустой да страшный — аукнешь, и эхо заиграет, зашалит, — как в лесу, когда леший балуется. Про дом говорили всякое. Нехорошее.

Мол, заколдованное место — и шабаши здесь были под бесовскую музыку — при бывшем пане, который умом тронулся, а потом застрелился.

Не говоря уже о том, что ведьма, которая его околдовала и женила на себе, здесь заживо сгорела, и пепел потом в штукатурку замешали, когда на месте ее смерти комнату достраивали. Чего только не болтали. Одним словом, проклятое место. И про девочку, которая сейчас стояла возле двери и смотрела огромными темными глазищами, — тоже нехорошее говорили. Как-никак, ведьмина дочка. И на маму, мол, похожа даже уже сейчас.

— А я… я — Анна, — решившись, сказала женщина, разглядев, что девочка, кажется, робеет и боится не меньше ее самой — уже собралась отступать назад за дверь, смущенная Анниным молчанием.

Сказала — и улыбнулась. Ну и чего, не отвалится язык-то. Доброе слово-то даже собаки понимают — хвостом вилять и ластиться начинают и не укусят нипочем, если ты их не обидишь. А от улыбки, которой ей ответила девочка — такой робкой и неуверенной, и дрожащей, будто она и улыбаться-то не умела, а только сейчас первый раз пробовала — у Анны защемило сердце. Ведь маленькая совсем девочка, худющая, в чем душа-то держится, — не кормят ее здесь, что ли? Сиротка, ни отца, ни мать, наверное, не помнит. А нянька у нее — ну вот та точно ведьма, карга крючконосая, злющая, как черт, а посмотрит — мороз по коже. Как с ней девочке-то? А что ведьмина дочка… так мало ли чего бабы у колодца болтают… языки, что помело. Девочка как девочка.

— Скучно тебе здесь, Маргарита? Небось нянька-то строга? — участливо спросила она у девочки. Негромко — чтобы не услышала крючконосая нянька, которая с утра давала Анне задания, сверля ее пронзительным взглядом так подозрительно, как будто Анна собиралась здесь что-то украсть.

— Строга, — согласилась Марго, озираясь на дверь и тоже опасаясь няньки — и снова робко переглядываясь с Анной.

И этот вопрос, и взгляд на одну минуту сделали их сообщниками. Расшалившимися детьми, которые прячутся от суровой воспитательницы.

— Она псалмы заставляет учить, — совершенно неожиданно для самой себя пожаловалась Марго. — И по губам бьет, если неправильно. А там слова непонятные…

— Ой, ты боже мой, — всплеснула руками Анна. — Да что ж это такое?

— Она говорит, что девочке надобно быть набожной, — объяснила Марго, смущенная восклицанием Анны.

— Надобно, — согласилась Анна, — только вот не надобно детей по губам бить. И еще детям играть надобно. Тебе сколько лет?

— Семь, — наморщив лоб и подумав, ответила Марго. — Скоро будет.

— Как моей дочке, — улыбнулась Анна. Совсем другой, светлой и нежной улыбкой, вспоминая единственную и любимую дочушку — все, что осталось от мужа, несколько лет назад унесенного лихоманкой. — Ой ты, бедная моя девочка, — всхлипнула она, обнимая Марго, и погладила ее растрепанную, черную, как у галчонка, головку. Почувствовала, как не привыкшая к ласке Марго настороженно замерла под ее рукой. И представила, что такой могла бы быть ее, Аннина, дочка, не приведи боже, останься та совсем одна. И некому было бы вот так погладить ее и сказать ласковое слово. Какая тут ведьмина дочка — треплют же языками! Вон глазищи какие — испуганные, как у птенчика, и радостные.

— Тебе песня понравилась? — спросила она у девочки.

— Ага, — кивнула та и снова улыбнулась Анне. И снова у Анны кольнуло сердце от робкой, сиротской улыбки и неуверенного взгляда — мол, не прогонишь?

— Давай вместе споем, — предложила Анна. — Я тебя научу, — пообещала она, увидев сомнение на девочкином лице. — У тебя получится.

И у них получилось. Сначала Марго запиналась, слова песен выговаривала шепотом и все оглядывалась на дверь — не идет ли разгневанная нянька. Нянька не шла.

Почему-то, возможно, озабоченная заготовками всяких солений и варений на зиму (кухарка-то, раззява, по нянькиному твердому убеждению, сама была не способна справиться с этим важным занятием самостоятельно, без должного руководства), нянька смотрела сквозь пальцы на дружбу Марго с Анной. Возможно, нянька не видела в том ничего плохого, потому что Анна была всего лишь безобидной и глупой (по нянькиному мнению) деревенской бабой, которая приходила убирать дом за неимением постоянной горничной. А возможно, нянька, несмотря на свой угрюмый вид и суровый норов, замечала-таки, как светлеет и словно отогревается Марго в Аннином присутствии — как замерзший птенец под крылом наконец-то найденной мамы. Замечала — и благодушно позволяла им — Анне греть, а Марго отогреваться. Постепенно Марго перестала озираться на дверь и ждать сердитого нянькиного окрика и охотно, несмотря на Аннины протесты («Да перестаньте, панночка сейчас же не ваше это дело!» — «А мы вот лучше сейчас быстренько все сделаем, а ты мне зато успеешь еще сказку рассказать», — хитрила Марго), помогала Анне убирать комнаты, и ее голосок все смелее и громче вплетался в Аннино пение.

«Да ты певунья, — восхищалась Анна, — просто птичка. Вырастешь — все парни твои будут». И осекалась, вспоминая, что говорит не со своей дочкой. А с панночкой. Хозяйкой. И парни тут ни при чем. Потому что этот дом все стороной обходят, а панночку называют ведьминой дочкой. Вот олухи-то! Только бы языком зря трепать.

Примерно это Анна ответила не в меру любопытной соседке, когда та, вытянув свою длинноносую лисью мордочку и закатывая шустрые глазки, прилипла к Анне со своими причитаниями и ахами: «Ой, Аннушка, ой, бедная, не заворожила тебя еще ведьмина дочка-то, а?» Чем Анну, не переносившую всяких сплетниц и кликуш, невероятно рассердила. «Ты бы, соседушка, лучше за своими детьми следила», — очень вежливо посоветовала ей Анна. — «А то вон твой младший-то опять на моем огороде шуровал. Мне, конечно, брюквы не жалко, но если он еще раз мою дочку обидит — на соседство-то не посмотрю, поймаю да отдеру как следует прутом. Так ему и передай». Соседка, мамаша рыжеволосого бандита, предводителя мальчишеской деревенской компании, на это вполне справедливое замечание почему-то обиделась. «Ну и ладно», — буркнула она. И злорадно посулила, почему-то оживленно блестя глазами: «Вот ужо погоди… наколдует-то от… ведьмина дочка… не посмеешься…».

Накаркала.


Потом, уже годы спустя, Марго пыталась понять, почему тогда так все получилось. Почему все получилось именно ТАК.

Старуха говорила, что в жизни есть вещи, которые происходят просто потому, что должны происходить. И бесполезно пытаться предотвратить их или изменить. Даже если ты все знаешь заранее.

Интересно, могла ли что-то изменить в происшедшем шестилетняя девочка — даже если бы она все знала заранее? Ведь Марго была всего-навсего обыкновенной маленькой девочкой. По крайней мере — до того дня. Прикидывалась, как потом уверяли друг друга крестьяне, обсуждая происшедшее. И решили раз и навсегда, что маленькая Марго первые шесть лет своей жизни просто-напросто водила их за нос, прикидываясь обыкновенной девочкой. Ведьмина дочка — ха! «А я говорила ей, говорила-то», — заполошно причитала рыжеволосая остроносая Аннина соседка: «Ой, Аннушка, ой, бедная!..»

…Марго пыталась понять — почему получилось именно так… Как будто объяснение причин могло что-то изменить — в уже происшедшем… Как будто знание о том, что должно произойти, может что-то изменить.

Не может. И, наверное, лучше и не знать ничего заранее. Потому что это знание — и осознание предопределенности и своего бессилия — может свести с ума. Так, как свело с ума Анну — превратив ее в один день из молоденькой русоволосой хохотушки и певуньи в безумную седую старуху.

И, наверное, именно эта мысль свела ее с ума — мысль о том, что она знала — и все равно не смогла ничего изменить. Знала, когда, спотыкаясь о ступеньки и проскальзывая на собственноручно навощенном паркете, а потом — втаптывая в песок дороги свою скорченную тень — бежала, задрав подол мешающей юбки почти до самых бедер и не замечая изумленных лиц любопытно высунувшихся соседей. Бежала так быстро, как не бегала никогда в жизни. Ни до того, ни после. Так быстро, как не могли бежать ее толстые неповоротливые ноги — и иногда ей казалось, что она успевает-таки обогнать свою собственную испуганно замешкавшуюся тень. И успевает… успевает… успевает… Но она знала — что не успевает.

Она не успела совсем чуть-чуть. И, наверное, именно мысль об этих нескольких минутах, которые ускользнули из-под ее толстых торопящихся ног — наверное, именно это и свело ее с ума. Поэтому было бы лучше, если бы она вовсе ни о чем не знала. Было бы лучше, если бы Марго ничего ей не говорила.

Если бы она вообще не познакомилась с Марго. И не учила ее петь песни — и улыбаться. И не позволила бы маленькой девочке, у которой не было мамы, так сильно полюбить себя. Ведь если бы Марго не полюбила ее так сильно, она не смогла бы ничего услышать и увидеть. И, наверное, так было бы лучше для них обоих. Анна не сошла бы с ума, а Марго после этого не стали бы называть ведьмой…

Пан Владислав
Ее называли ведьмой. Он слышал краем уха, что болтали иногда крестьяне и о чем шушукались на кухне девки. Ее называли ведьмой — и было за что.

Она была красивой. Непозволительно красивой. Просто искрящейся красотой — яркой, нездешней. Темно-каштановые с рыжинкой волосы, обычно небрежно подхваченные с боков, спускались на спину золотистым водопадом, кошачья зелень глаз на смуглом лице горела сиянием драгоценных камней, а голос был завораживающе певуч — торопливый голос… Иностранный акцент, так и оставшийся в ее речи, коверкал слова, но так нежно и мило, с журчащей картавинкой — как ручей сглаживает острые края попавших в течение камней.

Она была любопытна и смешлива, и улыбка отражалась в сиянии глаз, а смех был заразителен и хрустально звонок. Нельзя было не засмеяться, услышав ее смех; нельзя было не улыбнуться в ответ на ее улыбку. Нельзя было не влюбиться — до беспамятства, до головокружения, до зубовного скрежета по ночам… Когда так хотелось перегрызть горло своему бессонному одиночеству, представляя, как она лежит в соседней комнате, разбросав по подушке золотой водопад волос и улыбаясь в темноту…

Улыбаясь тому, кто склоняется над ее запрокинутым лицом… И ее глаза бездонны, как чернота летней теплой ночи, а дрожащая нежность губ ласкает того, кто целует ее… Жадно и ненасытно, с той нежной страстью, которая сквозит в ее смехе, и в улыбке, и в каждом гибком движении, когда она бесшумной походкой феи спускается по скрипучей старой лестнице к завтраку, рассеянно улыбаясь припухшими от поцелуев губами.

Она была похожа на фею — с глазами ведьмы — двумя темно-зелеными головокружительными безднами, на дне которых смешался рай и ад. Она была…

Она была женой его старшего брата.

Этого было достаточно, чтобы возненавидеть брата. За удачу, позволительную только богам и царям — изловить редкую волшебную птицу, чтобы запереть ее в клетку и одному наслаждаться сиянием оперения и сладостью песен.

Пан Владислав не любил своего брата. Еще с детства он испытывал к нему чувство, странное для младшего брата по отношению к старшему. Снисходительное презрение пополам с недоумением.

Странным рос братец. Уже в сознательном десятилетнем возрасте он не только добровольно отдал прохожему болтуну-нищему свою новую игрушечную, перламутром отделанную сабельку, но и вынес из дома — видимо, по наущению оного нищего — серебряные ложки. А папаша, жалостливо поглаживая встрепанную белокурую головку Стася, бормотал, всерьез озабоченный не столько разграбленным столовым сервизом, сколько судьбой не в меру доверчивого отпрыска: «Как же ты жить-то будешь, дурашка?»

Родитель не зря переживал — несмотря на все объяснения и увещевания, так и не удалось уверить дитятю в гнусности намерений и действий вора-нищего. Выпороть следовало сыночка для убедительности, да только слишком мягкотел был папаша, возможно, зря. Ведь подобные приключению с нищим происшествия происходили со Стасем постоянно, нанося урон благосостоянию семьи и расстраивая родителей. Только ленивый не обманывал доверчивого Стася, заставляя его самого принести то, что у другого пришлось бы красть.

Да и во всем остальном не блистал пан Стась. На охоте всегда мазал мимо дичи, от звуков выстрелов морщился, а при виде битых куропаток, горделиво сунутых ему под нос куда более добычливым младшим братом, — так и вовсе вздрагивал. С лошади, правда, не падал — но и в помине не было той удали и задора, с которыми юный Владислав носился на горячем коне, топча соседские поля и крестьянские огороды.

В состязаниях «кто кого перепьет», а также прочих забавах окрестной благородной молодежи, участвовать не любил; деревенских девок за ляжки не щипал. Почти все время торчал пан Стась в библиотеке, с полоумной улыбочкой перелистывая всякие дурацкие книжки. Владислав попробовал было поглядеть, что это так братца увлекает — да на первой же странице заскучал смертельно, до зевоты; повертел книжонку и так и эдак, заглянул сперва на десятую, а потом и на последнюю страницу, где обнаружил совершенно такого же рода занудство, что и на первой. И зачем было столько бумаги переводить — ну вписали бы всю эту канитель в одну страничку, раз так неймется; а кожу телячью тисненую с переплета — уж лучше бы на седло, что ли, пустили.

Блаженненький, одним словом, был пан Стась. А по-простому — дурак и размазня. И папаша, раздавая напутствия и завещания на смертном одре, ухватил руку младшенького, Владислава, и попросил шепотом: «Ты уж приглядывай за братиком-то, а?» «Непременно, батя», — пробурчал Владислав, хмурясь в темный, расчирканный янтарными всплесками света свечей пол. И недоумевая, почему опять — все старшему? Ну, дом, земля, деньги — то бишь, наследство — понятно. Потому как старший. А любовь-то родительская — почему опять вся ему? Потому что старший? Или потому, что дурак и размазня?..

А райская птица, золотоволосая и зеленоглазая, волшебная птица, пойманная бог весть в каких заморских краях дурнем-братцем, — почему опять ему, старшему?

От того, как она смотрела на своего мужа, и как он смотрел ей в ответ… От тех взглядов, иногда краем задевавших пана Владислава — ослепительно-огненным крылом жар-птицы, нежданно-негаданно поселившейся в их старом угрюмом доме, пану Владиславу было не по себе. Не то в жар бросало, не то в озноб, и зубами хотелось заскрипеть с досады. Потому что на него никто никогда так не смотрел. И, наверное, не посмотрит. Почему, почему опять ему — старшему?..

Ее называли ведьмой, и было за что. Она была похожа на райскую заморскую птицу, по ошибке залетевшую в стаю ворон. И дело было даже не в том, что слишком красива. И не в том, что ее сияние — не золотого оперения, а изумрудной бездны в глазах, где светился ее мир, тот мир, из которого она прилетела — сводило мужчин с ума. Хотя это и можно было бы приписать колдовству. И не в том, что она пыталась устраивать здесь свои порядки — учить деревенских детей музыке, придумывать бесплатную лечебницу; и что она осмеливалась привечать в своем доме старуху, которую все здесь называли ведьмой — и бесстрашно болтать с ней и обедать вместе… А околдованный чарами бедолага-муж позволял это. Не в том было дело…

А в том, что вороны не любят чужаков в своей стае.


Рано или поздно они бы заклевали ее. Пан Владислав знал, что так оно и будет. И если бы не пришлось Стасю промозглым сентябрем поехать в город по срочному письму и не был бы этот сентябрь таким холодным, что в летних спальнях пришлось вовсю топить камины… Или хотя бы не заклинило в спальне дверь и окно (разом — и дверь, и окно…) — наверняка раньше или позже был бы другой промозглый сентябрь и другое окно или дверь совершенно случайно заклинило бы в неудачный момент…

Пожар начался ночью, внезапно. Как начинаются почти все пожары. Пан Владислав был заботливо разбужен и выведен во двор старым слугой, который еще с пеленок нянчил младшего паныча и любил его с нерассуждающей слепой преданностью собаки, при малейшей опасности утаскивающей неразумного кутенка в безопасную нору, не считаясь со щенячьими визгами и барахтаньями. Слуга был скуп и на слова, и на пояснения. Но когда пан Владислав, сонно проморгавшись на тонущее в огне левое крыло дома, рванулся было вперед — на женский крик, сильные руки старого слуги вежливо, но твердо остановили его.

— Погорите только, светлый пан, — заботливо проговорил в самое ухо знакомый с детства голос. И что-то было такое в тихом голосе старого слуги… Что-то, заставившее светлого пана остановиться, хватая ртом холодный воздух и чувствуя себя так, будто с разбегу налетел грудью на дуло пистолета, уставленное на него добрым старым улыбающимся слугой. Из лучших побуждений, разумеется.

А слуга, придерживая своевольного пана за плечи, улыбался — чуть-чуть, уголками губ, ободряюще и заботливо, как и положено верному слуге, только что спасшему своего любимого господина из огня. А в глазах его была остывающая уже тревога — как и положено глазам верного слуги… И что-то еще было в глазах верного слуги…

И пан Владислав растерянно огляделся, спотыкаясь о лица крестьян, сбежавшихся — для того, чтобы… что? — тушить пожар, пожирающий панский дом? Или просто поглазеть? Или подпереть снаружи случайным полешком дверь спальни молодой хозяйки? На диво споро сбежавшихся — почти вся деревня стояла вокруг горящего панского дома, перетаптываясь и выглядывая друг у друга из-за спин. Как будто погреться собрались вокруг большого костра… костра, который сами разложили и подожгли — чтобы было не холодно этой темной осенней ночью.

У пана Владислава невесть почему поползли по спине ледяные мурашки. Как будто можно было замерзнуть здесь, перед самым большим костром из всех, какие он видел в своей жизни.

Со стороны, наверное, это выглядело как обычный пожар. Гудел огонь; с треском рушились горелые балки; кричала и металась за окном женская фигура; билась на руках у няньки четырехмесячная девочка (как успели вынести?); бестолково носились по двору слуги с ведрами, шпыняемые встрепанным со сна управляющим, заполошно вопившим: «Воды, олухи, воды скорее!» Словом, суета и паника, обычные для ночного пожара, захватившего врасплох сонных обитателей большого дома.

Все так. Только… только они стояли и смотрели — мужики и бабы с хмуро-равнодушными лицами, как будто вросшие в землю босыми ногами. В их темных глазах плескались алые отсветы пожарища, и пан Владислав подавился комком неожиданного страха, споткнувшись растерянным взглядом об эти глаза. И вспомнил вдруг — к чему бы это? — как пару лет назад соседа (дальнего, слава богу) подняли на вилы его же собственные крестьяне. Зачинщиков потом, конечно, перевешали, но ведь покойнику-то от этого легче не стало. И теперь, бог весть почему, пану Владиславу вдруг примерещился в угрюмых крестьянских глазах холодный блеск тех самых вил, нацеленных — теперь в его — ребра. Если он что-то сделает не так…


Он не считал себя трусом. Лихой наездник; храбрый охотник, не раз встречавший — глаза в глаза — злой и подслеповатый взгляд разъяренного медведя, поднятого собаками из берлоги; заправский дуэлянт, с отчаянной беззаботностью заглядывавший в дуло направленного на него пистолета — и в глаза противника, пальцы которого тряслись на спусковом крючке. Пан Владислав никогда не считал себя трусом. До этой ночи.

Ночи, дотла сгоревшей в пламени костра, больше и ослепительнее которого пан Владислав не видел в своей жизни. Сияние этого костра выжгло ночь, как будто ее и не было — ни ночи, ни черноты неба, ни сонной тишины спящего дома. Ни бесшабашно-отчаянного храбреца пана Владислава, который, смеясь, выходил один с дуэльным пистолетом на медведя и на спор нырял в ледяную прорубь.

На пестрой от палых листьев, прихваченной первым заморозком земле, стоял, горбя плечи и клацая зубами (от холода, от страха?) испуганный жалкий человек, а старый слуга заботливо придерживал на его плечах теплый плащ. И надо было бы вырвать из рук слуги этот плащ; окатить парой ведер воды, накинуть на голову — и туда, в огонь, где сквозь треск и гудение пламени прорывался отчаянный женский крик.

А он почему-то стоял и смотрел. Смотрел, как мечется в окне тонкая фигура, и бьются о стекла женские руки, и как эти стекла рассыпаются серебряным дождем — сначала одно, потом второе, потом третье. А потом тяжелый бронзовый подсвечник, выпавший — или выброшенный? — из этого окна, подкатился прямо под ноги пана Владислава. Подсвечник, еще теплый от жара огня и от прикосновений ее руки. А пан Владислав так и не пошевелился. Стоял и смотрел, как пламя огненной короной вспыхивает на волосах женщины, бьющейся за запертым окном.

…Красивых волосах — мягких, каштановых, с золотистой рыжинкой, которые, наверное, любил гладить брат…


…Так и прополыхало — почти до рассвета, еле-еле потушили — когда пламя, до черных костлявых балок объевшее правое крыло дома, потянулось к центру. Ветра не было, потому сразу огонь и не перекинулся. Потому и успели спасти основную часть дома. А потом оказалось, что выгорело-то и не так уж много — спальня да гардеробная. Ее спальня и ее гардеробная.

Очевидцы говорили, что горело сильно — пламя до неба доставало, светло было, как днем, и жаром полыхало — близко и не подойти. А что удивительного, когда в этом огне настоящая ведьма горела? А может, кто самогоном бревна облил перед пожаром? Ну, случайно, конечно…

Дотла сгорела та ночь — в пламени цвета золотистых женских кос… И золотые косы сгорели в этом пламени…. и много чего сгорело… Например, порывистый и отчаянно храбрый пан Владислав, который хотел сбросить со своих плеч заботливые руки старого слуги, и вырвать из этих рук теплый плащ — хороший плащ, толстый, — и броситься в огонь. Не размышляя, не сгорит ли он сам бестолково там. И ведь сгорел — бестолково. Вместе с ней. Дотла.

Ожог только остался — зудящий, болезненный, незабывающийся; невыносимо ноющий иногда, ледяным ознобом перетряхивающий среди бессонной ночи, ослепляя глаза, слепо пялящиеся в темноту старым воспоминанием. Как золотое пламя облизывало черное небо, кричала женщина, сыпались хрустальным дождем осколки окна и подкатился к самым ногам подсвечник…

Он так и не смог понять — почему. Не раз потом пытался объяснить — сам себе и слепой черноте своих бессонных ночей, где ему так часто мерещилось пламя цвета золотистых женских кос… Пытался — и не смог.

Струсил? Испугался? Чего — заботливых прикосновений старого слуги, аккуратно придерживающего на плечах пана теплый плащ? Нет, не так. Аккуратно придерживающего за плечи не в меру ретивого пана, норовящего сдуру полезть прямо в огонь… Примерещившегося в крестьянских глазах стального отблеска вил, готовых вонзиться под ребра светлого пана?

Смотрел, как горит в огне райская птица, по ошибке залетевшая в стаю ворон. Потому что сам был обыкновенной серой скандальной вороной, которая со своими соплеменниками до смерти заклевывает чужака только потому, что он чужак и у него другой цвет перьев… Или потому, что райская птица была женой старшего брата…

И снова больно царапает — обидой и недоумением — еще в детстве попробованный на вкус вопрос: почему опять не мне — а старшему? Потому что — старший? Потому что дурак и размазня?!

Нет, не так. Потому что — чужак, с другим цветом перьев…

И так хотелось убежать потом — от этих вопросов, и от этих воспоминаний, и от взглядов маленькой девочки, глазами похожей на мать. Хотя темно-карие, почти черные глаза были у девочки, а у той — зеленые, изумрудные, кошачьи.

Хотелось убежать.

Да некуда бежать — от самого себя-то…

Второй слог

…Хотелось убежать. Сначала он царапался и ворчал, кусая тонкую и податливую на ощупь темноту, прилипшую к нему со всех сторон. Но темнота коварно выскальзывала, и зубы — так себе зубы, младенческие, бестолковые, совсем недавно прорезавшиеся из распухших десен — зубы со скрипом скользили по темноте, не нанося ей никакого урона. Темнота снова прилипала, запутывала беспомощные лапы и царапала нос.

А когда он устал бороться с темнотой и, немного растолкав ее в стороны, улегся передохнуть — темнота неожиданно порвалась с одной стороны. Сморщилась и, несмотря на сопротивление, грубыми пинками вытолкала его в этот рваный сияющий разрыв.

Волчонок приземлился на лапы, щуря ослепшие от света глаза и свирепо рыча — на всякий случай. Чтобы окружающие, кто бы они ни были, не особенно обманывались насчет его беззащитности.

Бесцеремонный пинок подвинул зверька еще ближе к большому сияющему цветку с дрожащими, тепло дышащими лепестками. Огрызнувшись на пинок, волчонок заинтересованно потянулся к цветку, который поначалу показался таким привлекательным, но потом неожиданно больно и хлестко щелкнул по носу одним из лепестков. Попытка ухватить коварный лепесток зубами окончилась примерно так же, как и предыдущая битва с темнотой. Только теперь лепесток снова жарко укусил нос.

Волчонок обиженно рявкнул на кусачий цветок и торопливо попятился от следующего горячего лепестка. Уперся в преграду — слишком твердую, чтобы ее можно было бы согнуть, как темноту. Замер, с отчаяньем осознав безвыходность ситуации. И тихо заскулил, жалуясь на несправедливость таким вот кривым колючим боком повернувшейся судьбы и призывая маму наконец появиться и разобраться со всеми этими неприятностями. Мама не отозвалась.

Отозвался сгусток темноты, бесшумно и неподвижно свернувшийся уютным клубком возле Жаркого и Кусачего:

— Не торопись. Если ты хочешь подойти к кому-нибудь близко — так близко, как это возможно, ты должна идти очень медленно. Поняла?

Марго (12). Май.
— Второй слог имени твоего волка… — старуха запнулась, и Марго только сейчас заметила, какой у нее голос — хриплый, простуженный — и смертельно усталый.

— Имя твоего волка… — пробормотала старуха. — Имя.

И опять замолчала, слепо глядя в черные угли, над которыми еще совсем недавно плясало пламя.

— Видишь ли, девочка, люди приручают не только зверей. И, приручая, они дают имена… — старухины глаза были прикрыты бледными сухими веками, и поэтому Марго было легко представить ее глаза — там, внутри, — такими, какими она видела их этой ночью. Похожими на горящие угли. Глазами юной, сильной, черноволосой женщины.

Тускло-серый обтрепанный плащ лежал на костлявых старухиных плечах — тот самый, который Марго видела в алом свете огня сияющим блеском дорогого шелка — черного, как ночь. «Это волшебство», — вздрогнув, подумала она. «Настоящее волшебство, которого я до этого не видела. Или сон».

Марго поежилась, почувствовав прохладное прикосновение белых влажных лапок тумана — как будто пальцы утопленника трогали ее кожу. Кутаясь в одеяло, разглядела вдруг свое порванное платье и алые свежие царапины на запястьях, лодыжках, груди… Горло в один миг пересохло. «Сердце», — вспомнила Марго непререкаемость нежного и сильного голоса. «Жизнь. Смерть», — и серебристую бледность запрокинутого лица женщины. Как луна в черном небе. И чаша в ее руке — как луна, смешавшая на своем дне жизнь и смерть. «Пей, девочка», — ледяное прикосновение края к губам. Жизнь или смерть? «Сон», — испуганно подумала Марго, торопливо заворачиваясь в одеяло.

— …Сегодняшняя ночь, — неожиданно сказала старуха, приоткрывая бледные веки. Марго вздрогнула, задыхаясь под внимательным старухиным взглядом, так легко и спокойно читающим все девочкины мысли. — Сегодняшняя ночь — второй слог имени твоего волка, — договорила старуха, и в ее хриплом усталом голосе Марго почудилась усмешка. Еле заметная, снисходительная усмешка взрослого, наблюдающего наивные попытки ребенка что-то от него скрыть.

«Я боюсь думать о сегодняшней ночи, и она это знает», — подумала Марго, в который раз изумляясь способности старухи влезать в ее мысли и разбираться в них куда лучше самой Марго.

Старухины глаза оказались светло-серыми, выцветшими почти до белизны — обычными. Марго перевела дыхание, растерянно вглядывалась в них в попытках найти черноту и огонь, молодость и силу — той, женщины-луны. Разве что на самом дне, под этой мутной поволокой усталости. «Сон», — снова уговорила себя Марго и решила пока не думать о саднящих царапинах на своих запястьях.

— Наверное, это все напугало тебя, да? — спросила старуха все с той же понимающей, сочувственной усмешкой. — Заклинания, луна, нож… это… это… — она закашлялась, хрипло и надрывно, поперхнувшись холодным предрассветным воздухом, слишком глубоко забравшимся в ее старые легкие. Закашлялась и махнула рукой, как будто завершая начатую фразу. И в этом движении руки, как и в старухином голосе, скользнуло пренебрежение, непонятное Марго.

— Это ритуалы, девочка, — устало договорила старуха, справившись с кашлем. — Я не показывала тебе раньше таких вещей, потому что это не главное. Это, знаешь, как украшения — если их надеть на красивую женщину, она станет еще красивее, а если их надеть, ну, скажем… на трухлявый пень — он не станет от этого красивой женщиной. А красивая женщина — если она действительно красивая и действительно женщина — не перестанет быть таковой и без своих украшений… Ритуалы — украшения веры, хотя многие люди почему-то понимают наоборот. Возможно, это и имеет некоторое значение, как, например, имя для твоего волка…

— Моего волка, — эхом зачем-то повторила за ней Марго, растерянно глядя на волчонка — пушистый серый комочек, сонно сопящий возле ее ног.


— Первый слог — день его рождения, второй слог — сегодняшняя ночь, которая смешала вашу кровь — и вашу жизнь. Имя должно меняться вместе с тем, кто его носит; вместе с ним взрослеть, умнеть — или глупеть, становиться более жестоким и опасным — или слабым. Так и должно быть. Только так. Иначе теряется связь. И смысл. Остается мертвая бесформенная шкурка, шелуха, ореховая скорлупка, внутри которой вместо ядрышка — пустота. Остаются ритуалы — без веры. Украшения на трухлявом пне. Имя, на которое некому будет отзываться…

Она говорила и говорила. Как будто боялась не успеть сказать все, что хотела. Как будто боялась, что Марго не поймет всего. Говорила, несмотря на то, что голос дрожал от усталости, а резкий кашель все чаще сотрясал костлявые плечи.

Сизые хлопья тумана подползали почти к ее ногам, и она казалась Марго похожей на старую нахохлившуюся и больную птицу — на острие скалы, утонувшей в тучах. Птицу, которая уже никогда больше не сможет взлететь над этими тучами и не хочет спуститься вниз. Просто сидит, цепляясь коченеющими лапами за холодный камень.

Птицу, которая прилетела сюда умирать.

Глядя на горбоносый птичий профиль знакомого морщинистого лица, Марго вдруг неожиданно для самой себя подумала с жалостью и нежностью, перехватившей горло: «Я люблю ее»…

Марго (6). Март
«Я люблю ее», — думала Марго, наблюдая, как улыбаются Аннины глаза, пока Анна сосредоточенно и аккуратно вытирает пыль с затейливых завитушек на дверцах деревянного шкафа. Марго хотела сказать ей об этом уже давно, но все робела. «Сегодня, обязательно сегодня скажу…» — подумала она и улыбнулась в ответ на Аннину улыбку.

Весеннее солнце заливало сиянием весь дом и отражалось в ясных, цвета весеннего неба, Анниных глазах. И Анна, как никогда, была сегодня похожа на маму, которую Марго никогда не видела наяву, но так часто в своих снах…

Работа была уже почти закончена — оставалось только убрать две комнаты и вымыть лестницу да натереть воском перила — а впереди был еще почти весь день. Ослепительно-солнечный весенний день и небо цвета смеющихся Анниных глаз. Поэтому тряпки-швабры на время были отложены в сторонку, чтобы не мешать самому важному на этот день делу — разучиванию новой песенки-считалочки.

Песенка была забавной и довольно замысловатой для запоминания — по ходу исполнения полагалось пересчитать двенадцать котов с перечислением их несомненных и отличительных достоинств и при этом не перепутать последовательность хлопков в ладоши. Анна терпеливо повторяла куплеты, время от времени не выдерживая и хихикая в кулак над очередным остроумным поворотом вроде бы совсем детской песенки, чем снова сбивала с толку серьезно настроенную Марго. Ладонь опять промазывала мимо ладони, не понявшая смысла шутки Марго хихикала за компанию, и, отсмеявшись, приходилось начинать все с начала.

Продолжалось это довольно долго, и Анна уже хотела было предложить оставить в покое котов и спеть что-нибудь попроще. Например, песню про раненого хлопца в ковылях, которая неизменно трогала Марго до слез. Да, в общем-то, песни песнями, а пора бы уж и браться за позабытую тряпку, а то, чего доброго, заглянет длинноносая нянька полюбопытствовать, чего это тут разорались… небось не песни петь нанимали.

Анна уже открыла было рот объяснить это все девочке, когда Марго, завершая куплет, снова звонко и весело хлопнула ладошкой о раскрытую ладонь Анны и вдруг покачнулась, как будто потеряла равновесие от этого простого движения. Анна увидела, как страшно бледнеет запрокинувшееся девочкино лицо и какими огромными и черными вдруг становятся перепуганные глаза на этом лице.

— Девонька, девонька… — залепетала Анна, пытаясь удержать выскальзывающее из ее рук маленькое безвольное тельце, не замечая, как сильно, мертвой хваткой, вцепились в ее запястье дрожащие девочкины пальцы.

Недопетая песня и оборванный смех повисли — ожиданием громового удара — в тишине дома, которая неожиданно оказалась душной и тяжелой. Как воздух перед грозой.

А Марго держалась, держалась из последних сил, цепляясь за руку Анны, держалась на самом краю неожиданно открывшейся под ногами липкой и холодной черноты, у которой не было дна. Чернота внизу плеснула довольным хохотом, и теперь Марго падает, падает, падает… очень долго падает, ломая пальцыв бессмысленных и судорожных попытках ухватиться за осклизлые мокрые стены, падающие вместе с ней к хохочущей ледяной черноте…

А потом чернота плеснула холодом, обожгла горло и перебила дыхание и крик. И уже больше не за что было ухватиться, черный холод скользил между пальцев, заливался в рот и в глаза, и можно было только кричать-кричать…

— Не ори, — безжизненным голосом медленно сказала Марго. Анна, вздрогнув, испуганно уставилась в ее неподвижное, будто закостеневшее лицо.

— Захлебнешься, — голос девочки был скрипучим и низким. Совершенно Анне незнакомым — словом, совсем не похожим на обыкновенный голос Марго. И покачиваться Марго перестала, и теперь стояла прямо и неподвижно, как вырезанная из камня статуя. Вроде той, белой и безглазой, что украшала парадную лестницу дома и которой Анна, признаваясь честно, почему-то немного побаивалась.

И только тут, с ужасом осознав совершенно непонятное и невозможное для шестилетней девочки сходство с мраморной статуей, Анна заметила, что пальцы Марго очень сильно и больно стискивают ее, Аннино, запястье — и попыталась эти скрюченные пальцы осторожно от себя отодрать. Совершенно безуспешно.

— Маленькая девочка, — пробормотала Марго, удерживаясь-таки над гулко хохочущей чернотой, удерживаясь, вцепившись в Аннину руку.

И осознав реальность, надежность и тепло этой держащей ее руки, разглядела краешком глаза, что она сама, маленькая перепуганная Марго, на самом деле стоит в центре гостиной, залитой весенним солнцем, и в то же время каким-то невероятным, непостижимым образом заглядывает в глубину плещущей холодом черноты. И видит там, на самом дне свое собственное перепуганное отражение — маленькую девочку, чье бледное запрокинутое лицо, искаженное беззвучным криком, уже заливает чернота…

— Маленькая девочка, — повторила Марго и почувствовала, как под ее пальцами задрожала Аннина рука. — Маленькая девочка с синей лентой на голове… Баженка… Ее зовут Баженка? — Марго прищурила неподвижные глаза, вглядываясь в видимую только ей черную пропасть, в которой тонула маленькая незнакомая девочка. И почувствовала, как уже неудержимо затряслась рука Анны в ее маленькой ладони.

И вдруг увидела то, что раньше никак не могла разглядеть в зыбкой темноте с плещущейся чернотой на дне. Толстые замшелые бревна. Осклизлые стенки глубокого колодца.

— Она упала в колодец, Анна, — так же безжизненно и почти не осознавая своих слов, прошептала Марго. — Скорее, Анна. Беги. Беги, Анна. Ты успеешь.

Марго видела растерянные глаза Анны — издалека, на другой стороне черного тумана колодца, и видела, как еле различимо шевелятся Аннины губы, наверное, говоря что-то, сейчас неслышное для Марго.

— Беги, Анна! — крикнула ей Марго, сердясь на ее неторопливость.

И ей показалось, что на секунду или на какой-то обрывок секунды в промежутке между двумя движениями век Анна вдруг увидела то же, на что смотрела Марго — как будто в светлые Аннины глаза плеснуло ледяной влажной чернотой из глубины колодца.

Колодца, на дне которого захлебывалась маленькая девочка. Баженка, Аннина дочка.

И Анна побежала так быстро, как до того не бегала никогда, звонкие удары ее пяток об пол налетали один на другой — как будто не толстушка Анна, а тонкая легконогая девочка, вся огонь и ветер, неслась стрелой, выпущенной из тугого лука. А Марго так и осталась стоять неподвижно, напряженно морща лицо и сжимая маленькие кулачки. Она старалась не упустить уже расплывающееся видение холодной пропасти колодца.

Она чувствовала, как слабеет та маленькая девочка в гулко плещущейся черной глубине, и ее суматошные движения становятся все медленнее, и чернота все больше и больше съедает ее испуганное бледное лицо. «Еще чуть-чуть, — умоляла ее Марго: — Продержись еще капельку. Пожалуйста».

И вдруг девочка — не то чтобы услышала Марго — скорее почувствовала ее присутствие, почувствовала, что она больше не одна в этой ледяной черноте, глотающей ее дыхание. Как будто они с Марго на секунду встретились взглядами.

«Твоя мама торопится к тебе», — сказала ей Марго и увидела, что та поняла. И увидела, как медленно и неохотно начинает уходить безысходный ужас, исказивший маленькое бледное лицо, и оно освещается надеждой. Она попыталась протянуть руки наверх, к Марго. И попыталась сказать что-то захлебывающимся сиплым шепотом.

И когда темная поволока безумия растаяла на ее широко раскрытых глазах, Марго вдруг разглядела, что они на самом деле не черные, а синие — того же цвета, что и лента в ее волосах, ярко-синие, как высокое весеннее небо.

Они так и оставались ясного светлого цвета, с надеждой глядя на Марго, когда черная вода накрыла их и медленно-медленно растворила в своей глубине — вместе с синей ленточкой, запутавшейся в темных волосах, и вместе с хриплым захлебывающимся шепотом на улыбающихся губах. «Ангелы, — успела сказать маленькая девочка, с восторгом и надеждой глядя в глаза Марго, прежде чем холодная вода свела судорогой ее горло. — Ангелы…»


…В ту ночь Марго так и не смогла уснуть.

Темные сумерки сна за закрытыми веками оборачивалась черной и холодной водой колодца, и, засыпая, Марго начинала падать туда, судорожно цепляясь пальцами за осклизлые бревенчатые стенки и беззвучно захлебываясь криком, которого никто не слышал — даже мама… А потом ледяная чернота накрывала с головой, заползала мокрыми мертвыми пальцами за шиворот, в ноздри, в горло — отнимая дыхание, тепло, жизнь, и затаскивала все глубже и глубже… Марго вырывалась. Она выныривала на поверхность своего сна, жадно хватая потерянный было воздух — и просыпалась, вцепившись в скомканную влажную от пота простыню. А потом долго пыталась согреться, клацая зубами от холода и страха, — и пыталась не уснуть снова, чтобы снова не упасть в приветливо оскаленную пасть поджидающего ее колодца.

А когда озноб утихал, а усталые веки пытались предательски сомкнуться, начинало казаться, что она уже лежит — на самом дне своего глубокого колодца, и черная вода плещется над ее головой, и смутно проступающие в темноте стены комнаты — на самом деле просто осклизлые бревенчатые стены этого колодца…

Она так и не уснула до утра. А когда серый рассвет погладил ее воспаленные веки, Марго измученно подумала, что, наверное, больше не сможет уснуть никогда в жизни. И неожиданно и незаметно тихонько задремала.

Она не перестала спать. Просто теперь, кроме горящего дома, в котором металась женщина с огненной короной на голове, Марго стала иногда сниться черная ледяная вода глубокого колодца, заползающая в горло, и бледное запрокинутое лицо синеглазой девочки. Девочки, которая могла стать ее единственной подружкой. Девочки, с которой они вместе тонули в черном колодце, только вот девочка утонула, а Марго почему-то сумела выбраться наружу. К небу цвета доверчивых девочкиных глаз.


Может быть, было глупо — чувствовать свою вину за то, в чем она была не виновата. Может быть, было глупо думать, что она могла бы сделать то, что сделать невозможно. Может быть, глупо — уметь слышать то, чего не слышит больше никто.

Крик девочки, тонущей в колодце. Крик женщины, заживо горящей в своей собственной спальне. Беззвучные крики женщин с вырванными языками — женщин, сгоревших на кострах сотни лет назад…

Девочка звала на помощь. И Марго услышала ее. И сделала все, что могла сделать — разделила с ней смерть. Страх и безысходность последних минут, когда ледяная чернота накрывает с головой. Тащит глубже и глубже — в стылую, пустую бесконечность, из которой уже не вернуться… Марго разделила с ней смерть. И, может быть, это было не так уж и мало — для маленькой девочки, которая тонула в черной воде, ломая пальцы об осклизлые бревна глубокого колодца.

Может быть, для нее было не так уж и мало — узнать, что кто-то услышал. Что она не одна — и весь мир, только что такой обманчиво приветливый и солнечный, — весь мир не предал ее. Не оставил одну наедине с чернотой, холодом и хихикающей мертвой водой… И, может быть, она так и не поняла, что умирает. Потому что ее глаза остались ясными и почти спокойными — и пытались улыбаться Марго даже тогда, когда черная вода уже накрыла их. Наверное, девочка думала, что видит ангелов, про которых рассказывала ей мама. Ангелов, которые пришли спасти ее.


А в деревне после этого стали говорить, что маленькая Маргарита (ведьмина дочка) столкнула в колодец маленькую дочку Анны и утопила ее. Люди слышали, как тронувшаяся умом с горя Анна укачивала мертвое посиневшее Баженкино тело, не позволяя отнять его, и не то подвывала, не то напевала что-то — будто пела своей навсегда уснувшей дочке последнюю колыбельную. А в ее бессмысленно-безумном бормотании имя Баженки перемешивалось с именем маленькой Маргариты. Все было понятно без объяснений. «Наколдовала ведьмина дочка-то», — сочувственно всхлипнула востроносенькая рыжая Аннина соседка, утирая уголок почему-то сухого, но любопытно блестящего глаза кончиком цветастого платка.

Может быть, Анна и могла бы сказать, что это не так, но ей уже было все равно. Аннино время навсегда застыло в нескольких минутах — начиная с того мгновения, когда она увидела черную глубину колодца в широко распахнувшихся глазах Марго — и до того, когда ее дрожащие руки с уже ненужной осторожностью подняли мертвое дочкино тельце с запрокинутым лицом и прилипшими к бледным щекам прядями мокрых потемневших волос.

В это мгновение Аннина жизнь закончилась. А предыдущие несколько минут превратились в вечность, в которой Анна снова и снова заглядывала в черную, пахнущую сыростью и холодом глубину колодца, чтобы с ужасом разглядеть там бледное пятно испуганного лица своей девочки. А потом бежала, проклиная неповоротливость своих толстых ног и тяжелую юбку, то и дело захлестывающуюся узлом на лодыжках. Бежала, захлебываясь ужасом и своим дыханием. Бежала, зная, что не успевает. И снова тянула дрожащие руки, прижимая к себе холодное мокрое тельце, надеясь — на этот раз — отогреть его. Вглядывалась в бледное личико, посиневшие губы, волосы-сосульки, слипшиеся ресницы, надеясь — на этот раз — разглядеть хоть малюсенькое движение в застывших глазах. Глазах цвета неба — стылого, зимнего, навсегда замороженного, синего неба.

Снова и снова…


Старуха говорила, что в жизни есть вещи, которые происходят просто потому, что должны происходить. И бесполезно пытаться предотвратить их или изменить, даже если ты все знаешь заранее. Даже если бы Марго разглядела это все заранее — в полупрозрачное насмешливое окошко опаловой луны, похожее на кружочек, протопленный нагретой в пальцах монеткой на заиндевевшем холодном стекле.

Марго (19). Сентябрь
…Луна была похожа на кружочек на заиндевевшем холодном стекле… Черном, замороженом стекле равнодушного неба, которому нет никакого дела до замерзающей Марго.

Марго обняла себя за плечи, вцепилась коченеющими пальцами в ускользающий шелк платья и почувствовала, как подступает, потихоньку, вползая за шиворот вкрадчивым ознобом, крупная холодная дрожь.

Луна была еще бледной, а багряный закат уже затухал, и черная шерсть волка казалась присыпанной серебром с одного бока и облитой кровью — с другого. А в красно-безумном небе его глаз, где только что падали два золотых солнца, теперь поднимались две оловянно-бле-стящие луны. Небо отражается в глазах ее волка, или глаза ее волка отражаются в небе — кроваво-пылающем на западе и угольно-черном на востоке — как хрупкий лепесток пепла, только-только выпавший из костра… Потухающего костра, в который смотрит старуха, морщинистая, сгорбленная, седая — ведьма без имени. Смотрит задумчиво и устало, а ее тонкие сухие губы кривятся и дрожат — то ли оттого, что она пытается что-то сказать, то ли оттого, что она пытается улыбнуться. А улыбка не получается.

И Марго, запрокинувшей голову к небу (беззащитно обнажая шею — для ночного ветра, лунного взгляда, прыжка волка, до которого всего несколько шагов…), показалось, что так оно и есть. Что старуха все еще смотрит. Смотрит на этот костер. И что вот-вот из темноты, из складок старухиного плаща вынырнет сухая морщинистая рука и крепко вцепится в тонкое плечо двенадцатилетней Марго, а скрипучий повелительный голос скажет в самое ухо: «Смотри. Смотри в луну, девочка. Смотри как следует. Потому что луна — это зеркало»…

«Я так давно этого не делала», — подумала Марго, послушно, до рези в усталых глазах вглядываясь в равнодушно усмехающееся лицо луны. «Я так давно не смотрела в глаза своему настоящему отражению. Может быть, из-за этого все случилось — так?» И вдруг ей показалось, что если бы она смогла вернуться и глазами двенадцатилетней Марго — увидеть в бледном окошке луны, протопленном на черном окне неба, увидеть этот вечер… Спустя семь лет увидеть багрянец заката, волка, застывшего черной статуей, и себя девятнадцатилетнюю на этой черной осенней поляне… Если бы она смогла, может быть, она смогла бы что-то изменить…

Чтобы не было ало-багрового цвета на вечернем небе, чтобы не было вкуса крови и головокружения от черной рваной раны на разорванном горле, въевшихся в память Марго и сводящих с ума ее волка… И на несколько секунд ей показалось, что у нее получилось — что она вернулась, и ей двенадцать, и она стоит возле костра, задрав голову к луне, старухина рука цепко держит ее плечо, а теплое звериное дыхание волчонка щекочет ее голые лодыжки, и она еле сдерживается, чтобы не закричать….

…И она еле сдержалась, чтобы не закричать.


…А потом, внимательно обнюхав ее лодыжки, волк уселся возле ног, укрыв пушистым хвостом ее окоченевшие ступни. Марго осторожно — очень осторожно — опустила руку на его еще вздыбленный загривок. Тихонько потрогала жесткую шерсть. Волк замер и напрягся — чуть-чуть. Пальцы Марго помедлили и мягко скользнули выше, осторожно лаская могучую пушистую шею, дотронулись до шелковистых нежных завитков под настороженными острыми ушами и погладили широкий умный лоб. Волк поднял голову и посмотрел на Марго — растерянно, недоуменно и измученно.

— Прости меня, — сказала Марго, возненавидев себя — за свои невозможные мысли, в которых его клыки смыкались на ее горле. И осторожно, очень осторожно, сдерживая дыхание и почти не шевелясь, — как будто она пыталась балансировать над пропастью, — попробовала вглядеться внутрь его глаз — сквозь кровь и серебро, глубже и глубже погружаясь в золотистый океан, плещущийся вокруг его зрачков.

Марго (12). Июнь
Океан… который Марго никогда не видела, но иногда пыталась представить — бесконечность соленой холодной воды от одного края неба до другого — бесконечность, в которой даже самые громадные корабли кажутся не больше ореховых скорлупок… и тонут — так легко и бесследно… Ничего, кроме воды и неба, неба и воды… И совершенно нечего там делать, если, конечно, ты не рыба и не птица…

Марго было страшно, ей казалось, что она захлебнется — и утонет. Она вздохнула — глубоко и испуганно, закашлялась и зажмурила глаза, выпрыгивая на поверхность — в искрящуюся звездную черноту на обороте своих век.

— Я не могу, — жалобно сказала она.

— Марго, — старуха положила ладони на ее плечи и оперлась на них, придавливая девочку к земле. — Все, что я сделала, будет без толку, если ты не сможешь. Давай. Это не страшнее, чем просто войти в комнату. Открыть дверь — и войти. Я сто раз тебе говорила, что глаза — это дверь. Иногда она открыта, иногда ее надо приоткрыть, иногда она заперта — но тогда можно подобрать ключ или, на худой конец, выломать замок. Но это всегда дверь.

— Только не надо пытаться в нее войти, когда тебя не приглашают, — сердито ответила Марго, поводя плечами. — Это ты тоже говорила. Иначе в потемках можно переломать все кости. А иногда — свернуть шею. Так ты говорила, да?

— Это твой волк, — костлявые пальцы еще сильнее впились в ее плечи. — И я не смогу сделать это за тебя, понимаешь, девочка?

Старуха закашлялась и, тяжело опираясь на плечи Марго, присела рядом на ствол мертвого дерева. Потерла задрожавшей ладонью слезящиеся глаза.

— Я устала, — тихо пожаловалась она, так тихо — Марго подумала, что ослышалась. Она украдкой посмотрела на старуху — растерянно и изумленно.

Марго не знала, что делать, когда старуха говорила таким голосом. А в последнее время старуха иногда говорила таким голосом. И, что самое скверное, ее глаза действительно были усталыми. Смертельно усталыми. Как глаза больной птицы. «А я не могу ничего с этим сделать», — чуть не плача, в который раз подумала Марго, тщетно пытаясь поймать ускользающий и тускнеющий старухин взгляд. «Ничего не могу сделать, потому что она не пускает меня. Может… может, мне надо выломать замок?»


Первая и единственная попытка Марго проскользнуть внутрь старухиного взгляда, применив на практике старухины же уроки, закончилась весьма плачевно. Жесткой хваткой костлявых, но невероятно сильных рук, больно вонзившихся в плечи самоуверенной девчонки и безжалостно встряхнувших эту девчонку, как нашкодившего щенка. «Никогда, — рявкнула старуха в ее перепуганное лицо, обжигая Марго разъяренным огненным взглядом, только что вышвырнувшим нахальный взгляд Марго. — Никогда не лезь внутрь, когда тебя не зовут. Никогда! Поняла?». Марго поняла. И больше не пробовала.

«Что там — по настоящему?» — как-то спросила она у старухи. Та пожала плечами: «Когда как, девочка. У всех по-разному. И всегда по-разному. Иногда дом — знаешь, уютненькая комнатка с памятными безделушками и картинками на стенах, иногда — ободранные пустые стены и хлам по углам. Кучи мусора, в которых можно найти золотые самородки. Или окровавленное тряпье, которое пахнет страхом, болью и смертью. Или ничего не найти. А можно ступить на подгнивший пол, — и провалиться сквозь него в темный подвал. Каменный и душный, как пыточные камеры инквизиторов. А иногда это не дом, а целый лабиринт, в котором можно заблудиться. Иногда… — старуха усмехнулась, и Марго показалось, что усмешка задрожала на искривившихся старухиных губах. — Иногда это небо, в котором можно летать. А иногда — обрыв. Бездонная пропасть, в которую очень легко сорваться, Марго».

«Да, пропасть», — вздрогнув, Марго вспомнила прошлую ночь и огненную пропасть в черных глазах женщины с лицом луны. Пропасть, в которую она едва не сорвалась. «А иногда — луна. Иногда луна, да? — вдруг подумала она. — Луна, в которой можно разглядеть все, что угодно».


— Ты говорила, — негромко сказала Марго, осторожно глядя на старуху, за взглядом которой пряталась луна — насмешливая, изменчивая и сияющая. Луна в черной бездне неба, куда можно было упасть (или улететь?). А на краю этой бездны бесстрашно смеялась юная сильная женщина с волосами цвета ночи и лицом луны. — Ты говорила, — тихо сказала она этой женщине, — ты говорила, что нельзя пробовать войти, когда тебя не зовут.

— Говорила, — согласилась старуха.

И улыбка, тронувшая ее пересохшие губы, была улыбкой черноволосой женщины с огненными глазами.

— Только я еще не говорила тебе, девочка, что иногда это можно делать. Когда ты любишь. И когда тебя любят. И если ты не будешь об этом забывать — тогда там, за тем порогом, которого ты так сильно боишься, но всегда лезешь через него, не спросясь, тогда — там будет небо.

— …в котором можно летать? — почему-то охрипнув, продолжила Марго. — Или… океан?

— Может, океан, — старуха заинтересованно взглянула на нее. — Когда как.

— А если — океан? — глухо и испуганно спросила Марго, осторожно взглянув на волчонка возле своих ног, который, щекотно фыркая, обнюхивал ее босые ступни. Очень осторожно взглянула — избегая его любопытных и доверчивых глаз, в которых плескался золотистый океан.

— Тогда, может быть, ты научишься в нем плавать, а? — предложила старуха. — И нырять, и слушать, и видеть — так, как слышит и видит твой волк. Давай, девочка, — костлявые старухины пальцы легонько сжали напряженное запястье Марго. — Иди. Не бойся и не испугай его. Попробуй посмотреть на себя изнутри его зрачков. Понюхай воздух его ноздрями — знаешь, как восхитительно пахнет лес ноздрями волка? Как остр и горяч вкус пищи на его языке? Попробуй пошевелить его мускулистыми лапами — как будто они твои собственные. Давай, Марго…

Марго перевела дыхание, подчиняясь магии ее настойчивого голоса, и снова попробовала сосредоточиться. И прежде чем посмотреть в глаза волчонку, произнесла его имя про себя (два слога — пока только два слога) — и увидела, как дрогнули его острые серые уши. Подождала, пока он поднял голову, большелобую и остроухую. А потом посмотрела в его внимательные глаза — острые черные точки зрачков в темно-золотой глубине, как в живом бесконечном океане — и, почувствовав ледяные мурашки по спине, нерешительно шагнула туда, — и ей показалось, что ее затягивает вовнутрь, как в омут. Она снова начала захлебываться, когда золотая и любопытная бесконечность окружила ее со всех сторон. Опять стало страшно, захотелось закричать, беспорядочно замолотить руками — и вынырнуть на поверхность — в свое, знакомое, звездопадное небо. Но она вспомнила старухины слова и заставила себя успокоиться.

В золотистом океане не было враждебности — только любопытство, осторожное и доброжелательное любопытство юного зверька, который пока еще не ждет от мира ничего плохого. И Марго поняла, что ей больше не страшно. Разве что страшно испугать этого зверька или сделать ему больно — и заставить пожалеть о своей доброжелательности.

«Эй, — тихонько сказала она ему: — Меня зовут Марго. А тебе нравится имя, которым я тебя называю?» И ей показалось, что волчонок ткнулся влажным носом в раскрытую ладонь так, словно доверял ей свое дыхание, свое тепло, свою жизнь. И позволил ее взгляду войти внутрь своих глаз. Внутрь золотого океана с крапинками зрачков — черными прорезями в бесконечность. Марго нырнула, затаив дыхание и зажмурив глаза. А потом поняла, что может дышать. И смотреть. А внутри, в глубине, совсем не страшно — тепло и уютно, и золотистые волны покачивают и ласково поглаживают, и совершенно не собираются ее топить.

А когда Марго обернулась, вглядываясь назад, то не сразу поняла, что смотрит уже другими глазами. Золотистыми глазами своего волка.

Огонь костра вдруг заслонил собой полнеба. Его треск стал оглушительным, сияние — ослепительно. Испуганной Марго захотелось сейчас же вскочить и бежать в уютный сумрак ночного леса. Волчонок остановил движение Марго, уже торопливо дернувшее его задние лапы. Марго вспомнила — памятью волка — что раньше ему тоже хотелось сбежать. Но теперь огонь привычен. Не страшен, хотя и мешает смотреть, дышать, чуять.

«Прости, прости», — согласилась с ним Марго, потихоньку привыкая к ошеломившим ее звукам и запахам. Запахи обжигали ее ноздри и щекотали горло — дразнили, ласкали и поглаживали: можно было пробовать их на вкус — такими они были сочными и яркими; катать во рту, как леденец, облизывая неторопливо горечь и сладость. Сладкий запах перепуганного кролика, убегавшего от лисицы — вон за теми кустами, где-то перед сегодняшним закатом; запах, немного размытый вечерней росой, — интересно посмотреть, куда он ведет… Горький запах дыма — от костра; его тень — слабая струйка, приносимая иногда порывами ветра из-за холма, за которым начиналась деревня. Запах людей, острый, металлический, неприятный. Смутно неприятный, потому что волчонок не мог еще помнить запах капканов, ломающих лапы, и запах ружей, которые ранили неожиданно, резко, обжигающе — и иногда смертельно. Но память поколений, доставшая ему в наследство вместе с острым нюхом, серой жесткой шерстью и умением бесшумно двигаться — эта память пахла неприязнью. И девочка вместе с ним вдруг с изумлением ощутила эту неприязнь — к горьковатому дыму скрытой высоким холмом деревни.

Деревни, где ее едва не забили камнями насмерть. Марго заметила, что волчонок забеспокоился при этом ее воспоминании, напрягся, нюхал воздух, ворча и скалясь в ту сторону, откуда пахло деревней. Как будто он сам вспомнил удары камней, сдирающие кожу, визг детей, грязь, забивающуюся в рот и мешающую дышать…

«Эй, — поспешила успокоить его Марго, — сейчас-то все хорошо. Люди… знаешь, они бывают разными — слишком разными, чтобы ненавидеть или любить их всех за то, что когда-то сделал один из них», — она и не заметила, что говорит с волчонком так, как говорила с ней самой старуха, и не подумала, что волчонок, должно быть, не понимает ее слов. Так иногда не понимала старуху Марго.

Может быть, и волчонок понял не до конца — но он почувствовал — и послушно успокоился, положив морду на свои толстые щенячьи лапы. Зевнул и потянулся — и позвоночник Марго сладко заныл, наслаждаясь этим движением. Она почувствовала его лапы — продолжением своих бедер и лопаток — и упругое прикосновение их подушечек к земле было необыкновенно приятным — как будто они были с ней одним целым. Марго захотелось бежать на этих восхитительно сильных послушных лапах, и она подумала с дрожью восхищения, что этот бег будет быстр и легок, как полет птицы. Так быстр и легок, как никогда не сможет бежать человек — неуклюжий, медленный, безглазый и безносый по сравнению с волком. И Марго захотелось рассмеяться от восторга — она знала, что сможет так бегать вместе со своим волком. И нюхать ночь, и видеть ночь, и чувствовать ее — тонкой человеческой кожей сквозь пушистую и теплую волчью шерсть.

Марго вздрогнула, на долю секунды ощутив себя одновременно волчонком, сладко и лениво потягивающимся на мягкой земле и с симпатией разглядывающим голенастую черноволосую девочку напротив огня, — и этой самой девочкой с затекшими от сидения на корточках ногами.

— Ой, — сказала Марго, переводя дыхание, и растерянно повела плечами, словно заново ощущая власть над своим телом.

Что-то изменилось. Морщинистое старухино лицо было знакомым и немного иным, словно Марго видела его впервые и по иному — глазами своего волка. И запахи… запахи стали слабее и все же не такими бесцветными, как раньше, будто Марго, запомнив, какие они на самом деле, теперь в любую минуту могла по своему желанию вызвать это воспоминание и понюхать воздух, как умел нюхать ее волк. Как будто часть ее самой так и осталась внутри волчонка, продолжая чувствовать его, а что-то от волка поселилось внутри Марго, растерянно озираясь внутри нового обиталища. Как будто они с волчонком обменялись одеждой, как иногда делают друзья, и пока еще немного непривычно примериваться к чужой куртке, хранящей — форму и тепло тела. И запахи.

— Дым, — морщась, и с удивлением прислушиваясь к своему голосу — знакомясь с ним заново, — сказала Марго. — Какой гадкий, горький запах дыма…

— Да, — кивнула старуха, пряча улыбку, довольную и немного усталую. — Звери… звери не любят огня.

Марго взглянула на волка, и его темные глаза с таящими в них точками зрачков показались ей невероятно близкими и знакомыми. Как зеркало, в котором отражалась она сама. Она шевелила рукой — и чувствовала, как это движение отражается внутри ее волка.

— Так-так, — эхом на ее мысли отозвалась старуха. — Теперь будет так, девочка. Не знаю, хорошо это или плохо, но теперь вы всегда будете вместе. Нет больше девчонки — и нет волка. Есть девчонка и волк. Ты понимаешь, о чем я говорю, Марго? Случается, так бывает между людьми — братьями-близнецами или влюбленными. Они будто чувствуют друг друга на расстоянии, и если один из них, например, обжигает ладонь — у второго краснеет та же рука и в том же самом месте, как бы далеко они не находились друг от друга. Как будто они все время держат друг друга за руку, и сила этого рукопожатия не зависит от расстояния. Нет, как будто они — одно существо, с одним сердцем, с одним дыханием, одной болью — и одной жизнью.

Так получается… никто толком не знает, как это получается. Наверное, именно это и называется любовью. Когда ты любишь кого-то больше, чем самого себя… и поэтому отдаешь ему свою жизнь, свое сердце и свое дыхание, не ожидая ничего взамен. Но взамен получаешь уже две жизни, два сердца и два дыхания… и небо, в котором можно летать… Ты понимаешь, Марго? Поймешь, когда почувствуешь это сама. Ни один человек никогда не сможет бежать рядом с волком по ночному лесу — и видеть, как волк, и слышать, как волк, и чувствовать землю под своими ногами, как волк. И оставаться при этом человеком. А ты — сможешь, Марго.

Сказки про оборотней — просто сказки, придуманные теми, кто никогда не пробовал разделить свою жизнь на двоих… с волком… нет — кто вообще никогда не пробовал разделить свою жизнь на двоих…


Марго поняла это значительно позже. Не тогда, когда впервые попробовала посмотреть на мир глазами своего волка и понюхать ночь его ноздрями. Тогда это все ошеломило ее — казалось странным и непостижимым то, каким незнакомым становится весь мир, если на него посмотреть чьими-то глазами. Может быть, это даже испугало ее… да, в какой-то момент она испугалась, что может не суметь вернуться назад — что она так и останется навсегда в теле маленького волчонка, глаза которого похожи на золотистый океан… что у нее не хватит сил и дыхания вынырнуть назад — из этого океана. В какой-то момент ощущения смешались, и Марго чувствовала себя одновременно и девочкой, и волчонком, и уже не была точно уверена, кто же она на самом деле… Потом, со временем, она научилась не бояться — потому что так и должно было быть, ведь у них с волком была одна жизнь на двоих… или нет, нет — по две жизни для каждого — какая разница?

А то, о чем говорила старуха, Марго поняла, когда волчонок стал приходить в ее сны и они перестали быть такими безнадежными. Ей по-прежнему было страшно во сне, например, когда ей опять снилась деревенская дорога, размытая осенней распутицей — скользкая и грязная черная дорога заворачивала за покосившийся старый дом на окраине, а за домом слышался смех и детские крики. А шелковые домашние туфельки то проскальзывают, то прилипают к этой грязи, а Марго всего семь лет, и она устала, и ей так не хочется идти, потому что впереди что-то скверное…

Ей так не хочется идти, но она идет, и теперь ее волк идет рядом — шаг в шаг; идет вместе с ней — на костер, на смерть, к смеющейся толпе, которая так любит забивать камнями маленьких беззащитных девочек в нарядных платьицах; и Марго держится рукой за его лохматый загривок, а он прижимается к девочке теплым боком, и дорога кажется уже не такой липкой и скользкой, и уже не так страшно упасть — теперь у них одна на двоих жизнь, и смерть, и эта дорога. Дорога, по которой надо идти, какой бы грязной, скользкой и гадкой она ни была — надо найти Анну, которая зовет на помощь, и никто, почему-то больше никто не слышит ее крика…

Анджей
— Надо найти Анну, — пробормотала девчонка. Ее голос дрожал и срывался, как будто она собралась разреветься прямо сейчас.

— Я должна вернуться и найти Анну, — упрямо повторила девчонка, не обращая внимания на то, что ее голос дрожит. И губы дрожат, выговаривая эти слова, глупее которых трудно сейчас что-то придумать.

Анджей остановился, растерянно глядя на девчонку. Та, по-прежнему не решаясь поднять глаза на своего спасителя, попробовала шагнуть назад, к деревне. Девчонкины ноги, явно более разумные, чем их хозяйка, в этом направлении двигаться не желали. Они задрожали, поскользнулись на мокром горбе дороги, и девчонка опять едва не шлепнулась в грязь. Анджей успел ее подхватить.

— Ну ты и… — сказал он, разворачивая девчонку к себе. — Ты не ведьма, — уверенно заявил он, внимательно разглядывая ее лицо: — Ты дура.

— Я? — удивилась девчонка. — Я? Почему? — ее голос опять дрогнул. Анджей решил, что она теперь уж точно расплачется.

— Потому что… потому что, — Анджей неуверенно запнулся и нахмурился. Девчонка сквозь мутную пелену уже набежавших слез разглядела в его лице и серьезных глазах, что он не смеется и не дразнится. И опять передумала плакать.

— Потому что если ты туда вернешься, они тебя убьют, — договорил он. Очень неохотно, с усилием, и почему-то отвел глаза от внимательного, набухшего слезами, девчонкиного взгляда. — Не ходи больше туда. Никогда.

— Я должна найти Анну, — повторила девчонка. Упрямо, но уже не так уверенно.

— Вот заладила, — пробурчал Анджей.

Ему было неуютно и стыдно — за пацанов, с которыми он бегал и играл вместе столько лет. Стыдно говорить этой незнакомой маленькой девчонке, чтобы она больше не приходила к ним в деревню, потому что дети, которые сегодня бросались в нее камнями, в следующий раз могут убить ее. Он помнил, как пацаны сегодня смотрели им вслед. И ему казалось, что эти взгляды до сих пор щекочут мурашками ему спину. Как мокрые плюхи снега, нападавшие с деревьев за шиворот, которые потом еще долго тают и липнут к коже холодными струйками талой воды. Ему было стыдно, как будто он сам был одним из тех пацанов.

— Умом она тронулась, Анна твоя, — неохотно сказал он. — Ходит, никого не узнает, глаза пустые, страшные, и бормочет все чего-то… — договорив, наконец-таки собрался с духом — взглянул на девчонкино лицо. И с удивлением увидел, как девчонка замотала в ответ головой, и ее заплаканные глаза стали ясными и вроде бы даже сердитыми.

— Она зовет, — сказала девчонка.

— Чего? — изумленно переспросил Анджей.

— Она зовет на помощь, а никто не слышит, — девчонкина рука опять вцепилась в ладонь Анджея. То ли девчонка опять собралась падать, то ли захотела, чтобы Анджей поближе к ней наклонился и услышал… что услышал?.. Чушь какая… Девчонкины глаза с залипшими от слез мокрыми ресницами оказались вдруг близко-близко. И оказались они такими встревоженными, черными и глубокими, что можно было оступиться и упасть в них — в черную, влажную, тревожно плещущую глубину бездонного колодца…

— Колодец… — эхом на мысли Анджея проговорила девчонка, почему-то далеким и незнакомым голосом. Голосом, который как будто отражался от замшелых стен гулкого глубокого колодца. — Ей кажется, что она все время падает в колодец… Как Баженка… И она зовет на помощь, а ее никто не слышит… А я — слышу.

Анджей отшатнулся, отдирая от себя цепкие девчоночьи пальцы. Помотал головой, отгоняя невесть откуда взявшееся видение черного колодца. Даже запахом вроде как потянуло — холодной стоялой воды и осклизлых мокрых бревен… Перевел дыхание, испуганно разглядывая девчонку. Девчонка себе как девчонка, мордочка вон замурзанная и исцарапанная, волосы встрепанные, нос покрасневший — никак опять плакать намерилась? — и глаза вон мокрые… Глаза как глаза, никакого колодца, разве что вглядеться повнимательнее… Вглядываться повнимательнее не хотелось.

— А ты слышишь? — машинально переспросил он.

— А я — слышу, — подтвердила девчонка.

— Слушай, может, ты все-таки ведьма, а? — осторожно поинтересовался он.

— Сам ты дурак, — неожиданно обиделась девчонка и шмыгнула носом. Ее глаза опять набухли слезами. «Теперь точно разревется», — испугался Анджей. Что делать с плачущими девчонками, он не знал. А что делать с плачущими малолетними ведьмами — и подавно.

— Э-э, ты не реви, — попросил он.

— А я не реву, — всхлипнула девчонка.

— Слушай, давай так, — торопливо сказал он, с ужасом глядя, как дрожат, не иначе в преддверии громкого плача, припухшие и потрескавшиеся девчонкины губы. — Ты сейчас домой иди, там уже тебя хватились небось. А я… да слушай ты, — сердито ухватил он за тонкое плечо завсхлипывавшую и уже опять строптиво поворачивающуюся в сторону деревни девчонку, — а я приведу к тебе эту твою Анну… полоумную… Чем хочешь поклянусь — приведу, — он растерянно заозирался в поисках того, чем бы можно поклясться. Почему-то все обыкновенные мальчишеские клятвы показались ему сейчас какими-то глупыми и ненастоящими — под этим недоверчивым и немного удивленным девчонкиным взглядом. А побожиться — вроде как, тоже не того… ведьма же… или нет? Тьфу, черт, поди тут разбери…

— Тебя как зовут? — неожиданно спросила девчонка.

— Анджей, — отозвался он.

— А меня Марго, — представилась девчонка, как будто только сейчас с запозданием припомнила правила поведения, которым ее обучали няньки и воспитатели.

Шмыгнула носом, вытерла грязным кулаком мокрые глаза и переспросила неуверенно: — Так, значит, приведешь Анну-то?

— Приведу, — буркнул Анджей, жалея, что ввязался, и что теперь отступать назад уже вроде как-то не того… Дурак и есть, как его эта соплячка обозвала только что. В кузницу опоздал; дядькин обед на дорогу выбросил — небось, уже собаки сожрали вместе с тряпицей; а теперь вот еще эту Анну-полоумную где-то искать и сюда вести… Анджей переступил с ноги на ногу, покосился на мрачную громаду панского дома, темной крышей выступающего над деревьями. Говорят, несколько лет назад там ведьма сгорела и с тех пор бродит призраком по ночам… и пан кричит страшным голосом во сне… А ведьма та — мамка вот этой самой девчонки, что сейчас стоит перед Анджеем и слезы по грязным щекам размазывает…

— Сказал же — приведу, — повторил он сердито.

— Тогда… калитка тут есть — сбоку. Дай покажу, — предложила заулыбавшаяся девчонка.

— Эй… Марго, — окликнул он девчонку, уже запиравшую за собой скрипучую калитку. И не хотел ведь спрашивать — как будто кто за язык дернул. — А как ты ну это… слышишь?

— Не знаю, — ответила девчонка и опять внимательно посмотрела на Анджея своими черными серьезными глазищами: — Просто слышу — и все.

Марго (10). Сентябрь
— …Я слышу… почему я это слышу, а?! — Марго захлебывалась криком, плачем, слезами и цеплялась скрюченными пальцами за старухино платье, сползая на землю, потому что сил держаться на своих ногах у нее уже не было. — Почему? — кричала Марго в заботливо склоняющееся старухино лицо — как будто старуха была виновата во всем…

— Тс-с, тихо, девочка, тихо, пойдем… пойдем, а то мне тебя не удержать самой… пойдем, я тебе травки заварю, полегче станет… — старуха бормотала, и ее голос срывался от натуги, а костлявые руки крепко держали дрожащие плечи Марго — и прижимали к себе, и гладили, и почти несли бьющуюся в истерике девочку к темнеющей за деревьями хижине, до которой Марго так и не сумела дойти сама.

— Тихо, тихо, девочка, хорошая, умница, — старухин голос бормотал успокаивающе и ласково, приговаривал, и шептал, и уговаривал; и боль, скручивающая внутренности Марго в тугой, ледяной и колючий узел; боль, от которой плыло и темнело в глазах, и хотелось свернуться в клубочек и поскорее умереть; боль начала потихоньку рассасываться, оттаивать от ласковых движений теплых старухиных рук… А потом край глиняной кружки ткнулся в крепко сжатые зубы Марго, и резко пахнущий горячий травяной чай обжег ей небо, язык, горло, желудок — и ледяные ядовитые змеи, свернувшиеся клубком внутри, беспокойно зашевелились, заметались, испуганно шипя и кусаясь.

Марго рванулась — но старухины руки держали крепко, и горячая жидкость все гладила и гладила замерзшее горло, заливая беснующихся змей… А потом старухины пальцы легонько и умело надавили на окаменевший живот Марго, и змеи не выдержали — и выпрыгнули вместе с проглоченным Марго травяным настоем — несколькими черными, с кровяными прожилками, вязкими комками…

— Вот так… — довольно и устало пробормотала старуха, позволяя измученной, бледной Марго откинуться на подушку и осторожно — не брезгливо, а скорее опасливо — сворачивая испачканное черной кровью полотенце.

Марго с ужасом следила за ее руками («И это было — это было во мне?!»).

— А теперь поспи, девочка. Успеешь еще наговориться-то.

— Зачем… — голос Марго соскользнул к сиплому шепоту; старуха уже поднималась, чтобы уйти; Марго попробовала ухватить ее за руку, но промахнулась, неожиданно быстро ослабев от этого незамысловатого движения, и только слабо дернула подол старухиного платья. Старуха остановилась. — Зачем ты научила меня это делать? Зачем? Зачем я сделала это?

Старуха нагнулась, и Марго увидела — близко-близ-ко — ее потемневшие встревоженные глаза. Но старухин голос был уже прежним, спокойным и немного ворчливым:

— Я не знаю, ЧТО ты сделала, девочка… ты расскажешь мне об этом потом. Но сегодня ты едва не убила себя… и этого бы не случилось, если бы ты хорошенько слушала все, чему я тебя пыталась научить…


— Его звали… зовут Янош… Янош-плотник, ты, наверное, знаешь? — Марго осторожно отодвинула от себя глиняную кружку с до смерти надоевшим горьким травяным настоем.

Прозрачный летний вечер незаметно перетекал в ночь, и в узком проеме окна все ярче и маслянее ухмылялась щербатая желтая луна, и тянуло прохладой из приоткрытой двери.

— Знаю, — кивнула старуха.

— …Ну, он еще приходил, санки зимой чинил и перила на лестнице…

— …и игрушки для детей…

— Что? — удивилась Марго.

— Игрушки, — повторила старуха, и Марго показалось, что та улыбается. Ей показалось, что сумерки прячут улыбку на тонких старухиных губах — потому что старухин голос стал другим — мягким и задумчивым. Непривычным.

— Он вырезал из дерева игрушки и раздавал их. И иногда чужим детям он дарил более красивые игрушки, чем своему сыну. В деревне его считают немного странным. Это хороший человек, Марго.

Марго растерянно вглядывалась в темноту, пытаясь разглядеть старухино лицо и глаза, взгляд которых она чувствовала даже сейчас — когда они были невидимы. Интересно, откуда старуха знает это все, если она никогда не была в деревне? Или была? Марго знала, что иногда из деревни по тайной тропинке вокруг болота прокрадывалась какая-нибудь баба с подношением в узелке — куском сыра или вяленого мяса или полудюжиной свежих яиц; и, украдкой крестясь и испуганно тараща глаза, стучалась в дверь приземистой старухиной хижины. Тогда старуха приказывала Марго сидеть тихо («не годится, чтобы тебя здесь кто-нибудь застал, девочка») и выходила поговорить с посетительницей. Но Марго сомневалась, что при этом они обменивались деревенскими сплетнями.

Обычно разговор был тих — старуха вообще умела говорить почти беззвучно, так, что ее слышал только тот, к кому она обращалась; и только собеседница ее иногда причитала что-то слезное, жалобное и отчаянное. Потому что только с отчаяния, когда уже перепробовано все остальное, бабы отваживались на долгий путь к «ведьминой избушке». А назад от избушки уходили уже осмелевшие и успокоенные, сами дивясь на себя — и чего уж такое совсем недавно просто перекручивало их изнутри и жизнь казалось конченой — неужто и правда заговорила беду ведьма? — и бережно и благоговейно прижимали к животу полученное лекарство — травку, или мазь, или отвар, или просто «заговоренную» водицу в глиняном ковшике.

Они обычно торопились, опасаясь лишний раз обернуться на «ведьмину избушку», а потому не видели, как, побледнев и сгорбившись, словно постарев в один миг, старуха ковыляет к дому, хватаясь дрожащей рукой за сипло дышащее горло — задыхаясь от той самой болезни, от которой только что «заговорила» свою посетительницу.

Марго испугалась до полусмерти, когда впервые увидела старуху такой.

— Ты меня спрашивала, как я лечу людей? — сказала тогда старуха, немного отдышавшись и придя в себя. — Вот так. Только так. Видишь ли, девочка, болезни — это… ну, как репейники — цепляются к тебе непонятно откуда, и пока ты отдираешь их от одежды, они липнут к твоим рукам и намертво запутываются в волосах. А когда ты выдираешь их из ЧУЖОЙ жизни, они прилипают к ТВОИМ рукам.

Лекарь, который лечит больных, берет их болезни себе; и он должен быть достаточно силен, чтобы суметь справиться с ними, иначе это может убить его… А лекарство… хоть колодезной водой можно вылечить. Человек сам себя лечит, а когда у него сил недостает — лекарь ему дает эти силы. От себя отнимает — и отдает. А себе забирает боль, страх — а иногда смерть. И он должен уметь сам избавляться от этого — раньше, чем это убьет его…

Старуха пристально взглянула на Марго, заворожено слушавшую ее, и добавила тихонько — и, как показалось Марго, неохотно:

— Я научу тебя…


— …Зачем ты научила меня это делать? Зачем? — спросила Марго — то ли у старухи, то ли у луны, рассеянно усмехающейся в черноте окна. Спросила голосом, совершенно не похожим на голос двенадцатилетней девочки. Тусклым и усталым. Луна мигнула, потеряв на мгновение безмятежность своей улыбки; старуха промолчала.

Ветер проскользнул в приоткрытую дверь, нежно погладил заплаканные щеки Марго, дернул старуху за седые спутанные волосы и прикрыл занавеской любопытное лунное лицо. Старуха поежилась, натягивая на плечи сползающий теплый платок.

— Ты спасла его от смерти, — тихо сказала она и осторожно и ласково положила свою костлявую руку на вздрагивающую ладошку Марго. И снова поежилась, как будто никак не могла согреться под своим пуховым платком в эту теплую летнюю ночь.

— Когда я шла… когда я шла к нему, они смотрели на меня… — Марго запнулась, захлебнувшись торопливым вдохом. Как будто глотнула стылой воды из черного колодца. Колодца с осклизлыми мокрыми стенами, с которых соскальзывают сведенные судорогой пальцы; а на дне плещет, и смеется, и нетерпеливо тянет жадные руки — защекотать, заласкать насмерть — черная вода…

И как будто опять Марго оказалась в душных сумерках деревенской избы, куда принесли умирающего Яноша — с головой, раскроенной неудачно выскользнувшим из рук напарника бревном. Приглушенно шумит, позвякивает, кудахчет и дышит задушенный тяжелыми занавесками летний вечер, прорываясь в щель между сдвинутыми дерюжками узким солнечным лучом; тяжело сопят и перетаптываются набившиеся в комнату люди; кто-то шикает на расхныкавшегося ребенка; тихонько поскуливает, монотонно покачиваясь, одной ладонью зажимая рот и задавливая крик, а другой — прижимая к юбке бессмысленно таращащегося младенца, молодая растрепанная женщина — уже почти вдова. И хрипло и рвано, слишком громко в набрякшей ожиданием тишине, надрывая последние силы в каждом следующем вдохе, дышит умирающий Янош. А под его головой, на подушке, ослепительно белой под черными спутанными волосами, все шире расплывается маслянисто-блестящее кровяное пятно.

Сначала никто не обратил внимания на Марго, и она какое-то время стояла и смотрела вместе со всеми. И с трудом сдерживалась, чтобы не закричать, и не зажать руками уши, и не броситься бежать — подальше отсюда. Она не понимала, как они все могут не слышать того, что слышит она. Как они могут не слышать, что этот человек, которого они уже все считают мертвым (вон, староста хмурится и думает о том, что вот теперь попа надо звать — отпевать, а значит, лошадь придется от работы отрывать, а время горячее; и вон тот старик с длинным носом сокрушается про себя — кто же теперь ему сделает крыльцо, которое Янош обещал; и вдова — та, которая уже сама себя вдовой считает, все кричит и кричит — мысленно: «Как же теперь? Как же теперь без тебя, а?..») — как они могут не слышать, что этот человек, неподвижно лежащий с заострившимся бледным лицом, — кричит и зовет на помощь?


— …Почему… почему я слышала, а они — нет?

— Они сказали бы — потому что ты ведьма. Или сумасшедшая. Но я скажу тебе по-другому, Марго. Потому что они глухие — а ты нет…


…А потом они заметили ее. И попятились от нее — опасливо? брезгливо? — и Марго захотелось поежиться от их взглядов.

И пока она шла к постели, на которой лежал умирающий Янош, — несколько шагов по деревянному, выскобленному до белизны полу, — она чувствовала напряженной спиной тяжесть их взглядов и ждала, что вот-вот, как тогда свистнет рыжеволосый вожак и крикнет «Бей ведьму!» — и комья грязи вперемешку с камнями полетят в нее, до крови разбивая лицо и сбивая с ног. «Бей ведьму», — она вздрагивала от их беззвучных криков — от слов, которые никто почему-то так и не произнес, и от камней, которых так никто почему-то и не бросил в нее…


— Они смотрели на меня, как те дети на дороге, которые бросали в меня камни…

— Да, — тихо согласилась старуха. — Да… как дети…


…Она шла — и ей казалось, что у нее под ногами не деревянный пол, а грязная, липкая, размытая весенней распутицей, черная бесконечная дорога… Только теперь не было теплой сильной ладони, держащей ее за руку — готовой подхватить ее, если она упадет…


— Расскажи мне, что было дальше, девочка, — попросила старуха и погладила напряженные пальцы Марго.

Марго вздохнула. Ее руке было уютно и спокойно под ласковой старухиной ладонью. Так хорошо, когда тебя держат за руку… И пусть тогда будет дорога — длинная, мокрая и скользкая, и пусть будут взгляды в спину, от которых хочется сгорбить плечи… пусть…

— Я вспомнила все, что ты мне говорила: что глаза — это дверь; и что нельзя входить, пока тебя не зовут, и что нужно ступать очень аккуратно, особенно сначала — чтобы не споткнуться о порог. И еще ты говорила, что там, внутри, может быть все, что угодно. Может быть опасно, а может оказаться какая-нибудь пустяковина — например, котенок запутался в одеяле и задыхается — и кричит от страха.

— И что ты увидела?

— Черный дым…


…Черный дым завивался в кольца, закручивался клубками, шипел, корчился и подползал к ногам Марго матово блестящими огромными змеями с золотыми углями вместо глаз. Марго сначала испугалась, попятилась, нашарила за спиной приоткрытую дверь; а потом опять услышала — уже слабеющий, почти безнадежный, крик Яноша. Где-то там, внутри этого дыма — в кольце переплетающихся друг с другом страшных черных змей. И Марго вдруг подумала про маму — про то, как она вот так же задыхалась и кричала в дыму. А ее никто не слышал.

И Марго разозлилась — на свой страх, на этих змей и на тех, глухих, которые сейчас толпились вокруг постели умирающего Яноша — и не слышали (или не хотели слышать, какая разница?), как он зовет на помощь, задыхаясь в этом дыму. И Марго, ловко отшвырнув в сторону уже было примерившуюся огненной пастью к ее левой лодыжке толстую змею, глубоко вдохнула, задержав дыхание — и полезла в черный дым, стараясь не наступать на гневно шипящих черных змей…

Янош был тяжелый, слишком тяжелый, и он уже почти не шевелился и не помогал Марго, пока она тащила его из этого дыма. У нее болели и дрожали руки и слезились глаза, и ей казалось, что она сейчас сама задохнется. Она уже не обращала внимания на змей, которые лезли под ноги, разъяренные тем, что так нагло какая-то малолетняя пигалица утаскивает у них из под носа законную добычу…


— А потом я не помню, — Марго растерянно посмотрела на старуху. — Потом оказалось, что я стою возле кровати Яноша и держу его голову, а его рана под моей рукой почти затянулась; а моя голова болит — справа, как у него. И еще меня тошнило… и мне было так плохо, что я не помню, как пришла сюда…

— Ты не пришла, — пробурчала старуха. — Это я тебя приволокла. На своей старой больной спине.

— Змеи… что я сделала с этими змеями, а? — испуганно спросила у нее Марго. — Что я вообще сделала?

— Ты насмерть перепугала всю деревню, — улыбнулась старуха. — Теперь они будут бояться тебя еще больше. Потому что ты умеешь воскрешать умирающих. И может, это и хорошо. Иногда страх — единственная благодарность, на которую способны люди.

— Что я сделала?

— Тсс, не кричи. Ты спасла жизнь — и может быть, только это имеет значение. Ты вытащила его из огня, но ты едва не сгорела сама. Это надо делать осторожно, иначе ты когда-нибудь себя убьешь.

— Не будет когда-нибудь! — Марго сердито выдернула свою ладонь из-под старухиной руки. — Больше не будет!

— Не будет, — на диво покорно согласилась старуха, и луна в ее глазах грустно усмехнулась Марго, не веря старухиным словам. — Как хочешь, девочка, — старуха настойчиво, но нежно нажала на плечи Марго, заставляя ее опять опуститься на подушки. — А теперь поспи. Тебе нужно отдохнуть.

Старухин голос вдруг стал завораживающе-напевен, а движения костлявых пальцев, поглаживающих правый, еще немного ноющий, висок девочки, — легки и нежны, как птичий пух. И Марго, чувствуя, как начинают слипаться веки, повинуясь старухиному колдовству, некоторое время еще пыталась вслушиваться в то, что негромко говорила-напевала — старуха? — нет, луна… грустно усмехающаяся из-за занавески серебряная луна:

— Это твой дар, Марго. И твое проклятье. Потому что тебе никуда не деться от него. Всякий дар — это одновременно проклятье. Это то, что отличает человека от всех остальных людей. То, что один человек никогда не сможет простить другому. Драгоценность, которую нельзя украсть или отнять. У певца нельзя отобрать волшебный голос, можно вырвать язык; но вырванный язык — это просто бесполезный кусок мяса. Но у певцов иногда вырывают языки те, кто никогда не сможет так петь. Чтобы он стал таким же, как все. Не позволь вырвать себе язык, Марго…

Марго (12). Сентябрь
— Не позволь вырвать себе язык, Марго… Может быть, когда-нибудь ты найдешь тех, кто сможет услышать тебя. Так, как умеешь слышать ты. Не позволь… и попытайся не онеметь и не оглохнуть сама… от усталости или от отчаяния…

Старуха умирала. Иногда ее голос становился тих, как шелест сухих листьев под лунным светом, который можно услышать только тогда, когда очень внимательно прислушаешься.

Старуха умирала — Марго видела это по ее глазам, тускнеющим и теряющим цвет и жизнь с каждым днем.


Эта осень была долгой и красивой, с теплыми, безветренными сухими днями. Деревья так и достояли до первого снега в роскоши золоченых и багряных листьев. Осень как будто медлила, позволяя собой полюбоваться и давая им всем время — старухе попрощаться с Марго, Марго — со своим детством, а ее волку — превратиться из беззаботного щенка в молодого, сильного, умного зверя.

Старуха почти все время лежала, греясь на непривычно щедром для осени солнышке — и говорила, почти не умолкая, как будто пыталась договорить все, что не успела за свою долгую жизнь, хотя Марго видела, что ей все труднее и труднее — не только говорить, но уже и дышать. Она так устала, что ее старое сердце иногда пропускало удар-другой, а грудь забывала вдохнуть — и Марго иногда казалось, что старуха уже мертва.

Марго хотелось заплакать от бессилия и хотелось ослушаться старуху — и ПОСМОТРЕТЬ в ее тускнеющие глаза. Так, как когда-то учила сама старуха.

Глаза — это дверь, говорила старуха. Дверь в чужой дом. И прежде чем войти внутрь, надо попросить позволения — или дождаться, пока тебя позовут. Но в крайнем случае — и об этом крайнем случае старуха тоже говорила — правда, очень неохотно, заставляя Марго запомнить раз и навсегда, что крайний случай — это когда уже перепробовано все остальное; в крайнем случае, можно попытаться выломать дверь — и войти без спроса. Но это очень опасно для входящего. Хотя, в общем-то, опасно это в любом случае. Потому что никогда не знаешь, что найдешь — там, внутри.

Поэтому всегда надо идти очень осторожно, чтобы не потерять обратной дороги, не оступиться и не переломать в потемках все кости. Как входят в незнакомый чужой дом, предусмотрительно наклоняясь, чтобы не удариться о притолоку, и аккуратно переступая порог, который неожиданно может оказаться коварно высоким и скользким. И вдвойне осторожно — там, за порогом, — чтобы случайно не переломать чего-нибудь внутри, в этих незнакомых потемках чужих мыслей, желаний и чувств. Потому что ты заходишь вовнутрь для того, чтобы помочь, а не для того, чтобы разрушить. И именно это талдычила старуха Марго — до тех пор, пока не убедилась, что девочка поняла и выучила правило наизусть.

Человеческая душа хрупка, и последствия даже малейшей небрежности в обращении с ней непредсказуемы. Ты можешь пытаться вылечить головную боль — пустяковина, всего-то, что надо — открыть заклинившее окно, выпустить из дома затхлый воздух; а заденешь по пути случайно, например, локтем, этажерку — и соскользнет на пол и так уже балансировавшее на самом ее краю зеркало, и до конца жизни будет «излеченный» бессмысленно пялиться в пустоту перед собой, пуская слюни и тщетно пытаясь собрать рассыпавшееся в осколки отражение всего мира.

Не лезь внутрь до тех пор, пока тебя не зовут — талдычила старуха и заставляла Марго повторять это за собой — куда строже и требовательнее, чем придирчивая нянька, заставлявшая Марго учить непонятные псалмы. Только здесь было понятно, и Марго была согласна со старухой. Только ведь… старуха и сама говорила про крайний случай. И, может быть, этот крайний случай как раз тогда, когда на твоих глазах умирает единственный человек, которого ты любишь?

«Я люблю ее», — думала Марго, с отчаянием глядя в тускнеющие старухины глаза, из которых потихоньку — день за днем — ускользала жизнь. Поздно, поздно… почему она так поздно поняла это?


Почему осознание любви настигает тебя как раз тогда, когда ты уже теряешь ее? Почему ты понимаешь, что умираешь от жажды, только тогда, когда чашка с волшебной живой водой выскальзывает из твоих пальцев…


— Не смей, — исхудавшая, но еще сильная рука перехватила тонкое запястье девочки, а старухины глаза мигнули — скрылись на мгновение за бледной морщинистой кожей век — как у больной птицы — увернулись от пристального взгляда Марго и посмотрели на Марго из-за полуприкрытых век строго и настороженно. Дверь? Да нет, не дверь — ворота, тяжеленные, железные, накрепко закрытые — глупая девчонка, возомнившая себя взломщиком, может обломать себе пальцы, пытаясь приоткрыть их хоть на малюсенькую щелочку. Марго охнула — от боли в стиснутом старухой запястье — и в невидимых пальцах, которыми Марго пыталась раздвинуть накрепко спаянные створки железных ворот в старухиных глазах.

— Я предупреждала тебя, бестолковая дурочка, не лезь без спроса, — напомнила старуха, выпуская — руку Марго — из своей ладони и взгляд Марго, защемленный, как челюстями капкана, створками железных ворот — из своего взгляда. — Если ты будешь так делать, когда-нибудь погибнешь или сойдешь с ума. Я ведь тебе говорила это сто раз, а?

— Ты еще говорила, что в крайнем случае… — напомнила Марго, морщась и потирая запястье, — ты говорила, что если любишь…

Она запнулась, увидев улыбку на старухиных губах — необычную, слабую, дрожащую, и посветлевшие глаза — как будто золотистый солнечный свет, гладивший впалые старухины щеки, проскользнул внутрь ее глаз — туда, куда так и не удалось прорваться взгляду Марго.

— Спасибо, — сказала старуха, и улыбка еще сильнее изогнула ее тонкие, не привыкшие улыбаться, губы. — Если бы ты знала, девочка, как давно я не слышала таких слов. Собственно, я больше никогда и не надеялась услышать — уже много-много лет.

Старухины пальцы легонько и извиняюще погладили покрасневшее запястье Марго.

— Я не хотела говорить с тобой о смерти. И я бы не хотела, чтобы ты видела смерть… но так уж получается, — улыбка все еще лежала на старухиных губах, а голос был мягок и почти беззвучен: — Я устала. Я прожила достаточно — столько лет, что я сама сбиваюсь, когда начинаю их считать. Мой дом — куда ты так хотела сейчас прорваться — уже просто старая развалина; в нем полным-полно пустых пыльных комнат, куда я уже и сама давно не заходила, — и призраков. Их лица расплываются, когда я пытаюсь их разглядеть; и я уже слишком глуха, чтобы расслышать, что они говорят. И мне иногда кажется, что я сама — вот такой призрак — без лица, без голоса, без тела. Я устала, девочка. Я устала бродить по этому дому и ждать, когда он рухнет мне на голову… Я хотела бы просто оставить это все — и уйти… Не пытайся задержать меня, девочка… Ладно?

Марго завороженно смотрела, как старухина исхудавшая, узловатая, морщинистая рука медленно гладит ее ладонь — и с ужасом, перехватывающим дыхание, пыталась представить, как это будет — какой будет эта рука, когда старуха умрет.

— И что останется… мне, когда ты уйдешь? — тихо спросила она.

— Куча камней, кости, тряпки — старое тело и твоя память, девочка. То, что остается от любого человека, когда он умирает. Просто память.

— Я опять буду одна — без тебя. Я не хочу… — голос Марго дрогнул.

— …Твоя память, девочка. Ты не будешь одна. Я буду с тобой — навсегда, если ты захочешь. Только я не буду больше приставать к тебе с нотациями и не буду дергать тебя за плечи, когда ты замечтаешься — я буду говорить с тобой только когда ты этого захочешь. Когда ты будешь вспоминать обо мне. И может, так куда лучше, а?

— …Я не хочу, — Марго всхлипнула и уткнулась лицом в старухину теплую (живую, пока еще живую…) ладонь. — Я не хочу — так!

И почти сейчас же, откуда-то из глубины притихшего, вызолоченного солнцем и осенью леса, долетел долгий тоскливый, выворачивающий душу, вой. Молодой полугодовалый волк, до этого дремавший в тени ольховых зарослей — тревожно дремавший, вздрагивая и поскуливая во сне — проснулся, недоумевая, что за тоска холодком ворочается в брюхе, щекочет ребра и толкается в горло — беззвучным, отчаянным криком; приподнялся на передних лапах и заплакал, задрав мохнатую морду к безмятежно-голубому равнодушному небу.

— Твой волк, — тихо сказала старуха, и по ее голосу Марго поняла, что она все еще улыбается. — Слышишь? А ты боишься остаться одной. Тс-с, — она осторожно погладила девочку по голове: — Нет ничего глупее, чем поливать слезами лесной мох. Ты что, думаешь, там вырастут цветы?

Марго (7). Сентябрь
— …Нет ничего глупее, чем поливать слезами лесной мох. Ты что, думаешь, там вырастут цветы?

Марго испуганно подняла голову и заморгала: фигура женщины, стоявшей против солнца, расплывалась — то ли от яркого света, то ли от слез в глазах Марго. Длинное широкое темное платье — или плащ; волосы, подобранные под платок, открывали высокую шею…

Рука соскользнула с плеча Марго, и женщина медленно опустилась на корточки рядом с девочкой. И только тут Марго разглядела ее лицо. Странное лицо. Непонятно какое. Вроде бы старое — морщинистое, старушечье, с седыми космами выбившихся из-под платка волос; а вроде и молодое — может, из-за глаз, ярко сияющих на этом лице — как драгоценные камни; как вода в торопливом ручье в солнечных лучах; как угли в затухающем костре — одним словом, так, как не могут сиять обыкновенные старушечьи глаза, обычно подернутые мутной пленкой рассеянности и скуки — как, например, у старой кухарки Марыси.

И Марго несколько минут изумленно хлопала заплаканными глазами, недоумевая, откуда здесь взялась эта странная женщина — из солнечных лучей что ли вылепилась? Или из теней вон тех пушистых елок, сбившихся в кружок на краю поляны? И что она здесь может делать, в лесу, в звонкий теплый июньский полдень — за ягодами вроде еще рано ходить, а за грибами и подавно. Пустой сейчас должен быть лес.

А потом Марго вдруг вспомнила, кто это может быть — и похолодела от страха.

Лесная старуха, ведьма без имени. О ней шептались иногда на кухне — Марго однажды подслушала такой разговор и видела, как толстая и обычно невозмутимая Марыся закатывает испуганно глаза и мелко и торопливо крестит свою необъятную, обтянутую платьем в синий цветочек, грудь. И озирается — как будто упоминаемая в разговоре Лесная старуха могла подслушать кухаркину болтовню и наслать на нее порчу. За длинный язык. Именно этим — то есть насыланием порчи на кого придется по любым, самым пустяшным поводам, по рассказу Марыси, Лесная старуха и занималась — конечно, когда у нее выдавалась свободное время между кражами прямо из колыбелей и умерщвлениями невинных младенцев и варения из оных младенцев всяких колдовских снадобий. По словам той же Марыси, за неимением младенцев, не брезговала старуха и случайными, неосторожно заблудившимися в лесу путниками. Детьми или девками, например, пошедшими за грибами-ягодами, да отставшими от своей компании.

Марго припомнила это все и испуганно отпрянула назад — от пристальных, не по-старушечьи сияющих глаз Лесной старухи. Уперлась спиной в пенек и замерла, вжалась в него, как ошалевший от страха заяц, который надеется обмануть своей неподвижностью уже почти ухватившую его за горло лисицу.

— Ага, — понимающе хмыкнула Лесная старуха. Весело почему-то хмыкнула — и глаза ее сверкнули — весело. И совсем не злобно.

— Если уж ты надумала плакать, девочка, — назидательно (совсем как нянька, прочитавшая Марго очередную главу из Библии и вдохновенно толкующая ее своими словами) сказала Лесная старуха, — слезами надобно поливать не мох, а чье-нибудь плечо — или там жилетку, ну, как положено. Одежде-то от слез ничего не сделается, а вот душа поливаемого мягчеет и нежнеет необычайно. Становится способна к подвигам и самопожертвованиям. Одним словом, такое абсолютно бесполезное для рыдающего занятие становится полезным для окружающих. Ты как думаешь, а?

Марго, конечно же, молчала, широко раскрыв глаза, удивленная скорее не старухиными словами, которые она поняла не больше, чем нянькины толкования Библии, а тем, что старуха пока еще не упрятала ее в мешок — вон тот, например, что висит у нее за спиной, — и не унесла к себе в логово для того, чтобы сварить из Марго суп.

— Я так и знала, что ты пока не думаешь. А пора бы уж. Тебе сколько лет? — строго спросила Лесная старуха.

— Семь, — растерянно отозвалась Марго.

— Ага, — опять довольно хмыкнула старуха, как будто семь лет для девочки — как раз подходящий возраст, чтобы сварить из этой девочки какое-нибудь особо вкусное блюдо или волшебное снадобье.

— Я могла бы предложить тебе свое плечо, но я не люблю сырости. Кости болят, — Лесная старуха повела плечом. — Ну а с душой у меня и так — чрезмерно иногда, в смысле мягкости. Вон, твое хныканье услышала — нет чтоб мимо пройти, как полагается у приличных людей, а я, дура эдакая, возьми да и сверни с дороги… хотя, знаешь, уж совсем не по пути было…

И вдруг, прервав свое ворчанье, Лесная старуха — совершенно неожиданно для Марго — улыбнулась.

По-настоящему улыбнулась. Не так, как иногда улыбаются детям незнакомые взрослые — заискивающе и лживо; ее улыбка была доброй, искренней и по-настоящему веселой. (Может быть, как раз такой, какой надо улыбаться маленьким глупым девочкам перед тем, как собираешься сварить из них суп — чтобы они стали тебе доверять и сами полезли в кастрюлю?)

Но Марго (несмотря на предостерегающие мысли — отголоски ужасных рассказов Марыси) неожиданно поймала себя на том, что улыбается в ответ — и больше (кажется… ну почти…) не боится.

— …Или вот, раз уж ты раздумала плакать, — задумчиво разглядывая Марго и ее улыбку, продолжила старуха, — я могла бы научить тебя думать. Хотя, боюсь, это не бог весть какое достоинство в наше время. Или… мне кажется, это самое лучшее — я могла бы напоить тебя чаем с мятой и горячими оладьями с земляникой. А ты — если захочешь, конечно — могла бы мне рассказать, что делает такая маленькая девочка одна в лесу, рыдая на подушке из мха. И если ты просто заблудилась, после чая и оладьев я провожу тебя назад, к деревне. Договорились?

— Нет, пожалуйста, нет, — Марго испуганно отшатнулась от приветливо потянувшейся морщинистой руки — и от страшного слова «деревня», куда грозилась отвести ее с виду такая приветливая старуха; снова ударилась спиной о проклятущий корявый пенек, ойкнула и почувствовала, как слезы опять выступают на глазах.

— Ну, знаешь ли, — растерянно сказала старуха, хмыкнула, убрала руку и, кряхтя и охая, медленно поднялась на ноги. — Если хочешь… если ты так меня боишься… я, конечно, могу пойти своей дорогой, с которой ты меня сбила своим хныканьем.

— Пожалуйста, — позвала Марго — уже в старухину устало согнувшуюся спину с горбом коричневого полотняного мешка на левом плече (и совсем он не страшный, этот мешок — и к тому же слишком маленький для семилетней девочки, даже если она будет настолько глупой, что не станет сопротивляться и сама полезет туда). — Пожалуйста, — старухина спина замерла, затылок с узелком белого в розовый цветочек (совершенно неподходящей для ведьмы расцветки) платка медленно повернулся, и Марго опять увидела старухины глаза — ясные, пронзительные и слегка насмешливые.

— Пожалуйста, научите меня быть ведьмой, — одним духом — как в ледяную темную воду нырнула, задержав дыхание, — сказала Марго. И увидела, как изменились глаза старухи — удивление скользнуло в них солнечным зайчиком, осветило изнутри, и глаза стали похожи уже не на драгоценные камни, а на пронизанную солнцем воду в прозрачном ручье, на дне которого плавают любопытные рыбки.

— Ага, — сказала старуха, задумчиво разглядывая девочку, — мне кажется, тебя должны звать Маргарита, а?

И ее взгляд, внимательный и пристальный, вцепился в испуганные глаза девочки, как будто пытаясь проникнуть внутрь — и разглядеть там, на самом дне, что-то, о чем не подозревала и сама Марго…

Пан Владислав
…Его взгляд, внимательный и пристальный, вцепился в растерянные глаза пана Владислава, как будто пытаясь проникнуть внутрь — и разглядеть там, на самом дне, что-то, о чем не подозревал и сам пан Владислав.

— Что же ты… что же ты не уберег ее, брат? — сипло, сорванным вздрагивающим голосом спросил пан Стась. Небось в дороге сорвал голос-то, когда конь — хороший конь, чистых кровей, необыкновенной резвости — шатаясь от усталости, уже не чуял ни шпор, ни плети на истерзанных до крови боках, — тогда голосом пан Стась заставил его двигаться дальше… Пан Стась, ронявший обыкновенно жалостливую слезу при виде мертвой птички, кричал страшным криком на своего насмерть загнанного коня; кричал, и плакал, и умолял, и прощения просил у своего любимого друга за то, что убивает его; и конь, которого плеть уже не могла заставить двигаться дальше, спотыкаясь, снова и снова пускался вскачь, слушаясь голоса пана Стася…

И такая тоска и отчаяние были в этом едва слышном глухом голосе Стася, что Владиславу самому стало тоскливо — и совершенно невыносимо стоять вот так, перед своим старшим братом — глаза в глаза. И захотелось (странное желание для лихого храбреца пана Владислава, не знавшего раньше ни сомнений, ни страха) бухнуться в ноги брату.

Прощения просить — за сорванный голос, за загнанного коня… за остывающий пепел среди горелых балок спальни… Пепел — вместо солнечного облака пушистых волос, каштановых, с золотистой рыжинкой, которые, наверное, так любил гладить брат… За то, что не уберег.

Только бы не смотрел пан Стась так — как будто хотел взглядом внутрь проникнуть, туда, куда сам пан Владислав заглядывать не хотел, чтобы не разглядеть снова — и не вспомнить: прошедшую ночь; костер, достающий искрами до неба; женскую фигуру, мечущуюся в огне — с огненной короной на горящих волосах; отчаянный крик, от которого хочется уши заткнуть; и себя самого — ежащегося (от холода? или от страха — а, храбрый пан Владислав?..) в ярких отсветах пожара в теплом плаще, заботливо наброшенном на плечи старым слугой…


Пан Стась прискакал к утру, когда начавшийся на рассвете нудный мелкий дождик уже немного остудил дымящиеся развалины и прибил к земле черные хлопья пепла.

Что его сорвало среди ночи с теплой постели в гостеприимном доме двоюродного дядьки? Дурной сон? Скверное предчувствие? Или крик — отчаянный крик, черной птицей разбившийся об окно его спальни — в тот самый миг, когда в другое окно другой спальни ударились тонкие руки, ища выход, которого не было. Крик женщины — крик, который пан Стась не мог не услышать, несмотря на расстояние в полтора дня пути, отделявшее его от этой женщины. Потому что на самом деле не было никаких расстояний для его любви.

И это расстояние — полтора дня пути — пан Стась, дурак и размазня, и никуда не годный наездник, проскакал за несколько часов, загнав свою лучшую лошадь — скакуна великолепных кровей и баснословной цены. Конь пал замертво, захлебываясь кровавой пеной, а пан Стась, даже не обернувшись на своего скорчившегося в пыли друга, спотыкаясь на дрожащих, усталых, сбитых от скачки ногах, бросился через двор — к дому. Хотя уже по горьковатому запаху гари, слегка размазанному влажной свежестью прошедшего дождя, и по бледному, как от зубной боли сморщенному, лицу пана Владислава, вышедшего к двери, Стась понял, что не успел.

— Что же ты не уберег, брат?

Голос, сиплый и сорванный, и какой-то рваный, как будто каждое слово давалось пану Стасю с трудом; и взгляд — отчаянный и вопросительный, в самую душу пытающийся прорваться — сквозь растерянные глаза пана Владислава; взгляд, на дне которого все еще корчилась, никак не желая умирать, крохотная жалкая надежда: «А может быть? Может быть, все-таки…»

А потом она умерла, и взгляд пана Стася умер — потускнел, застыл, бессильно соскользнул с лица пана Владислава. И сам пан Стась как будто умер — согнулся, постарев в один миг, как будто усталость и безнадежность разом навалились на него. Повернувшись спиной — сгорбившейся старческой спиной, молча побрел вверх по лестнице, волоча по дубовым перилам безвольную ладонь.

По тем самым перилам, которые еще вчера гладила ее ладонь.

А пану Владиславу — как до этого хотелось бухнуться в ноги брату — теперь захотелось догнать его. Взбежать по лестнице в несколько прыжков, обогнав старческие дрожащие шаги пана Стася — и (не впервые ли в жизни, в которой до сего момента не припоминал пан Владислав особых проявлений братской нежности ни со своей стороны, ни со стороны Стася) обнять за сгорбленные плечи, прижать к себе. Прощенья выпросить — за все, в чем виноват и в чем не виноват — потому что ведь неважно это все теперь.

Теперь, когда она умерла.

И так же, как несколькими минутами раньше, пан Владислав не шевельнулся — как взбунтовавшегося коня осаживая в себе неуместное и нелепое (такое уж нелепое ли — родной брат ведь…) желание.

Он стоял и смотрел, как в один миг ставший похожим на старика бесконечно медленно поднимается брат по этой бесконечной лестнице и как бесконечно медленно закрывается за его спиной дверь кабинета. С сухим противным скрежетом закрывается — чтобы уже не открыться никогда. Потому что это была последняя дверь, которую брат закрыл за собой.

Пан Владислав стоял еще некоторое время, глядя в эту закрытую дверь, слушая глухую тишину за ней и перебарывая третье за это утро нелепое желание — выбить дверь, встряхнуть поникшие плечи брата, сказать… Что-нибудь сказать… только бы не был Стась похож на старика и не был бы таким мертвым его взгляд…

Переборол, как непокорного коня укротил — себя самого, вытянул по взмокшему боку плетью гордости — как, прощенья просить? Ему, пану Владиславу, у брата своего малахольного, дурака и размазни? Да за что!

«Вот после, пускай отоспится с дороги, в себя придет — тогда и поговорим», — как будто в ухо увещевающе шепнул голос старого слуги…

Только ведь не было тогда, на лестнице, старого слуги… Может, и тогда, ночью — не было?.. И нечего сваливать на него, бессловесного старика, не замышлявшего дурного, — то, в чем вина одного лишь пана Владислава. Забияки и лихого храбреца, оказавшегося на деле самым обыкновенным трусом. Дважды трусом. Ночью, перед костром, в котором заживо горела и отчаянно звала на помощь женщина; а потом днем, перед закрытой дверью, за которой — беззвучно теперь, без огня и дыма, сгорал от горя его собственный брат.

Вот так он постоял немного, глядя наверх, в закрывшуюся за братом дверь, не зная, что спустя несколько часов — и до конца жизни — будет проклинать себя за эту нерешительность. И стал медленно спускаться вниз.

На последней ступеньке задержался ненадолго, трогая ладонью рассеянно подножие бесстыжей мраморной девки. Правда, ничего уж такого особо бесстыжего в ней и не было — платьишко разве что коротенькое, в облипку — вроде бы ветром его сдувает, и как натурально сделано — иногда кажется, что и вправду ветром — и самому от этого ветра запахнуться поплотнее хочется… А лицо строгое и глаза прищурены, вглядываются куда-то — как будто мраморная девка, пытается разглядеть что-то впереди — очень далеко. Хотя, если даже и умела бы она видеть своими каменными глазами, ничего, кроме изнанки парадной двери да кусочка двора, разглядеть бы не сумела.

«Дура ты», — зачем-то сказал ей пан Владислав, тоскливо и досадливо глядя на спокойное мраморное лицо, белые, плотно сжатые губы, уголками загибающиеся в еле заметную улыбку, и слепые глаза, напряженно смотрящие в никуда. И едва сдержался, чтобы не сорвать со стены парадную, в золоченых ножнах, дедову саблю, и не рубануть с плеча по насмешливо-невозмутимому лицу треклятой каменной бабы… Стоит вон так же, как и вчера, улыбается… И ее белое, гладкое, красивое тело не скорчилось, не превратилось в черный сухой пепел — как у той, другой, золотоволосой и зеленоглазой…


«…Вот, брат, гляди, — пан Стась смеется и за плечо ласково полуобнимает брата, и Владислав непривычно близко видит его незнакомо веселые, счастливые глаза. — Гляди, я двух богинь привез с южного моря. Одна мраморная, а другая живая».

И смущенно смеется, и выскальзывает из-под его руки та, про которую он говорил, смуглокожая и золотоволосая, с сияющими, как драгоценные камни, глазами; а другая, мраморная, снисходительно улыбаясь, величественно плывет мимо на плечах тяжело пыхтящих, сгорбившихся мужиков. «Стойте, стойте, вот сюда, возле лестницы», — командует пан Стась, обрывая восхождение стройно-белого совершенства; а вежливо и слегка растерянно согнувшийся в поклоне Владислав чувствует в своей ладони и возле своих губ тепло и дрожь тонких пальцев, слабо пахнущих чем-то нежным, головокружительно-знакомым (…цветы на лугу, пряный душистый аромат жаркого июньского полудня, звенящая невозможная глубина безоблачного неба, которое вдруг опрокидывается на тебя, когда ты, хохоча, падаешь в мягкую траву; еще-еще — прохладная нежность маминых рук на горячем лбу… неожиданное прикосновение детства — мама умерла уже столько лет назад…).

«А вы его брат… Мне Стась рассказывал…» — голос улыбающийся и приветливый, с легкой картавинкой иностранного акцента, и теплая ладонь, нетерпеливо ускользающая из его ладони…

«Простите», — неловкое, еле слышное — только ей, причем тут Стась? — извинение — за губы, слишком долго и жарко прижимавшиеся к руке; за пальцы, слишком сильно сжимавшие узкую ладонь; за взгляд, слишком жадно…

Владислав распрямился. Растерянный, ошеломленный, почти захлебнувшийся в бездонной, невозможной глубине опрокинувшегося неба…

«Пойдем, я покажу тебе дом», — сказал Стась привычно и ласково, по-хозяйски (так, как никогда не будет позволено Владиславу) обнимая ее за плечи и уводя вверх по лестнице. И качнувшийся было следом за ними, Владислав сердито оборвал свой шаг, понимая, что ему — отныне и навсегда — остается только смотреть ей вслед. Ей, уносящей в своих нежных ладонях запах его детства и лета; в пушистом облаке волос — сияние его солнца, в глазах — головокружительную высоту его неба…

Третий слог

Головокружительная высота неба все падала и падала на него, и холодные ощетинившиеся звезды больно, до слез, кололи глаза.

Или это он падал — в головокружительную высоту? В оскалившуюся звездами бездонную черную пасть. Падал, беспомощно растопырив свои сильные напряженные лапы. Пытаясь удержаться. Зацепиться, порвать когтями звездно-хохочущую черную пустоту. Падал, беззвучно воя — от ужаса, отчаяния и одиночества.

Пахнущая влажными листьями земля — такая твердая, надежная — неожиданно порвалась под лапами. Расползлась гнилыми ошметками над жадно оскалившейся бездной. И в этот миг он вдруг оглох и ослеп. И, кажется, онемел. Горло, содрогаясь от крика, воя, хрипа, не издавало ни звука.

Он остался один.

Он пробовал звать — ту, что всегда была рядом… Нет, не рядом — ближе. Так близко, что теперь, без нее, он не умел ни слышать, ни видеть, ни кричать. Вообще не умел — быть.

Он пробовал звать, но она не отзывалась. А потом он понял, что ее больше здесь нет. Может быть, она там — внутри хохочущей бездонной пустоты. Глубоко, очень глубоко. На дне, которого нет.

Тогда он прыгнул. За ней. В невидимую, неслышимую и не пахнущую пустоту. Прыгнул, не задумываясь и не медля. Так, как прыгнул бы за ней куда угодно — в неизвестность, в страх, в безумие, в смерть.

Он прыгнул — на черный загривок пустого зверя, и вонзил клыки в запрокинутое горло хохочущего неба. Небо разбилось — в звездные осколки. Горло неожиданно оказалось податливым и мягким, попыталось вывернуться — всего один раз, бестолково и слабо; и, сжавшись от страха, захлебнулось собственным криком и кровью. Такой теплой и сладковатой на вкус… Как у нежного перепуганного олененка…

А небо опять засмеялось, сухо и звонко хрустя под лапами блестящими острыми осколками звезд…

Марго (12). Сентябрь
— …Третий слог… третий слог имени твоего волка…

— Ты отдохни. Ты ведь уже устала говорить, да? Отдохни.

Марго шмыгнула носом. Нагнулась, поправляя скомканное беспокойной старухиной рукой одеяло, и быстро стерла сползающую по щеке слезу. Она не хотела, чтобы старуха видела ее слезы. Не потому, что нет ничего глупее, чем плакать; а потому, что слезы — это бессилие и безнадежность. Человек плачет только тогда, когда он уже больше ничего не может сделать. С тем, что уже произошло. Или еще только происходит. Так, наверное, еще хуже — смотреть, как ЭТО происходит, и знать, что ты ничего не можешь сделать. Только смотреть.

Марго не хотела, чтобы умирающая старуха видела ее слезы.

А старуха увидела. Усмехнулась бледными запекшимися губами. Медленно, с усилием, оторвала от одеяла свою исхудавшую руку — кости, обтянутые морщинистой коричневой кожей. Погладила Марго по мокрой щеке дрожащим пальцем.

— Нет ничего глупее, чем плакать, — пробормотала она. Так тихо, что Марго не услышала, а скорее догадалась по движению тонких старухиных губ. — Ты думаешь, от этого вырастут цветы?

— Ты говорила — в лесной мох… Ты говорила: нет ничего глупее, чем плакать в лесной мох, а не в чье-ни-будь плечо. А ведь у меня есть твое плечо, да? У меня ведь есть…

— Да, конечно, — согласилась старуха, осторожно опуская уставшую руку на голову всхлипывающей девочки, уткнувшейся в ее плечо. — Конечно, есть…

— Я не хочу, чтобы ты… — пробормотала Марго в старухину морщинистую шею, вдыхая любимый запах горьковатых лесных трав, которыми всегда пахла одежда старухи, ее волосы и кожа; и еще один — слабый, но назойливый, незнакомый — влажный запах опавших листьев. Запах осени. Запах смерти.

На старухиной шее, под ломкой морщинистой кожей, вздрагивала напряженная голубая венка. Очень слабо вздрагивала. — Я не хочу, чтобы ты… — Марго задохнулась словом, которое так и не смогла произнести, и замолчала, пытаясь удержать подступающее рыдание.

— Тсс, девочка, — старухина рука погладила девочку по голове — легко, почти невесомо, и устало соскользнула обратно на одеяло. — Ты ведь не думаешь, что все в жизни будет происходить именно так, как ты хочешь? Нет? А зря.

Марго приподнялась, удивленно глядя на улыбающуюся старуху. Очень хорошо улыбающуюся. Так, наверное, не могут улыбаться умирающие. Сквозь слезы заплаканной Марго показалось, что старухины глаза и улыбка (непонятно как ожившая на полумертвых губах) сейчас юные, ясные и веселые. Совершенно такие, как много лет назад — когда Марго впервые встретила старуху и услышала от нее незамысловатую истину о глупости плача.

— А зря, — повторила старуха. — Потому что в жизни все происходит именно так, как ты хочешь. Если только ты хочешь этого по-настоящему. Я хочу умереть: поэтому я умру. Но ты этого не хочешь, и поэтому я не умру. Для тебя. Понимаешь?

— Нет, — ответила Марго — сквозь слезы, отчаяние и растерянность. Чувствуя себя бестолковой дурочкой перед юной старухиной улыбкой и странными словами.

— Не плачь, девочка. Единственное, из-за чего стоит плакать — это смерть. А смерти на самом деле нет. Не плачь.

Сухая старухина ладонь вытерла слезы с заплаканных щек Марго, нежно погладила девочку по лбу. Марго, неожиданно для самой себя, улыбнулась в ответ на улыбку внимательных старухиных глаз.

— Твой волк волнуется, когда ты плачешь. Ты чувствуешь? Он сейчас бегает вокруг дома, скулит и рычит. Он хочет войти — но боится. Ты чувствуешь?

— Откуда ты знаешь?


Марго изумленно смотрела в старухины внимательные глаза. Глаза, умеющие проникать внутрь чужих взглядов с быстротой и легкостью опытного взломщика. Для того, чтобы забрать с собой — не деньги, припрятанные хозяевами в тайниках, и не узорчатый ларец со старинными украшениями — а боль, страх, отчаяние. Иногда — смерть. Вынести из дома, так беззащитно открытого для незваных гостей. Вынести, прижимая к себе обеими руками.

Бережно — как бог весть какую хрупкую драгоценность — не упустить, не уронить, не разбить на пороге в колючие черные осколки, чтобы потом не пришлось собирать их, в кровь разрезая руки.

Нежно — как капризного царапучего котенка.

Осторожно — как задремавшую в тепле ладоней змею. Понимая, что можно не успеть до того, как она проснется и ужалит.

И иногда — не успевая.


— Откуда ты знаешь?

Старухины глаза улыбались.

«…Иногда, случается, так бывает между людьми… Как будто они все время держат друг друга за руку… Как будто они — одно существо, с одним сердцем, с одним дыханием, одной болью — и одной жизнью…».

Старуха знала.

— Я не хотела говорить с тобой о смерти, девочка. И я не хотелаговорить о третьем слоге, который нужно будет… Я бы не хотела, чтобы тебе пришлось прибавлять третий слог к имени твоего волка. В жизни бывает все, как ты хочешь — я только что сказала тебе об этом. Это правда. Только ты не всегда хочешь того, чего по-настоящему хочешь. Человеческие желания часто противоречат друг другу — вот в чем вся беда. Поэтому я говорю с тобой о смерти. И поэтому когда-нибудь — я надеюсь, что этого не случится — тебе придется прибавить к имени твоего волка третий слог. Принеси-ка мне попить. Я и правда устала.

— Ты хочешь спать? — спросила Марго, в нерешительности останавливаясь перед стайкой разномастных глиняных чайников и горшочков на печной приступке и трогая по очереди их теплые шершавые бока.

«От лекарства до яда один шаг, девочка. И чем сильнее лекарство, тем более страшный яд из него получится — если ступить как-то не так — и отклониться на этот шаг. Имеет значение все. Что, когда и как: из чего и в какое время суток ты готовишь отвар, сколько продержишь его над огнем и в какой посуде. Металл — для заклятий и ритуалов, дерево — для повседневного питья, глина — для лекарств»…

— Нет, сначала я хочу договорить, — отозвалась старуха.

— Хорошо, — Марго поставила на место толстобокий темный чайник с отломанной ручкой и выбрала другой — поменьше, с голубыми цветочками по краю крышки.

…Металл — для заклятий, глина — для лекарств. «Почему ты так и не научила меня ни одному из заклятий?..» — Марго с тоской и отчаянием смотрела на дрожащие костлявые старухины пальцы, бережно обнимающие бока глиняной кружки, где плескалось темно-коричневое питье. Питье, дарующее бодрость, но не жизнь. Увы, не жизнь. Тем более — для того, кто уже решил умереть…

«Почему? Тогда я сейчас могла бы…» Старуха протянула девочке наполовину опустевшую кружку, и по грустно-насмешливому взгляду Марго поняла, что старуха прочитала ее мысли. «Вот поэтому-то я и не научила. Чтобы ты сейчас не смогла…» — сказал старухин взгляд.

— Третий слог имени твоего волка… — сказала старуха, и ее взгляд больше не был насмешливым. Только грустным. Как будто ей очень не хотелось говорить то, что она говорила. — Третий слог, девочка, ты добавишь в тот день, когда твой волк впервые убьет ради тебя. Это произойдет… наверное… рано или поздно… Потому что твой волк всегда будет пытаться защитить тебя. От зверей и от людей, от твоих страхов и от твоих снов. От всего мира. И от тебя самой. И, возможно, последнее будет труднее всего…

Марго (19). Сентябрь
— Ты защищал меня от зверей и от людей. От моих страхов и моих снов. От всего мира. Ты пытался защитить меня от меня самой… Ты пытался… И не твоя вина, что тебе это не удалось…

Марго нежно погладила его лоб, под которым сияли золотистые измученные глаза.

Не опасные и не безумные. Доверчивые, полные любви глаза маленького волчонка, который умел улыбаться и так осторожно брать своими острыми зубами руку девочки, что ни разу, даже заигравшись, не сделал ей больно.

Глаза дикого зверька, которого приручили и приласкали — а потом прогнали из дома.

Из-за того, что он попытался защитить то, что любил.

— Она говорила, что мы ответственны за тех, кому мы дали имена. А я… я забыла почти все, что она мне говорила…

Марго опустилась рядом с волком на влажные от ночной росы палые листья, затягивающие холодную землю не то чтобы ковром, а так себе — половичком, прохудившимся и взлохмаченным.

Ей захотелось расплакаться. Уткнуться лицом в мохнатую волчью шею и расплакаться. Чтобы он утешил ее как раньше — облизал шершавым торопливым языком мокрые щеки, щекотно подышал в ухо, трогая шею холодным носом — уговаривая, упрашивая, убеждая, что мир не так уж и плох, как кажется иногда. Даже когда тебе всего двенадцать, а стылая сентябрьская ночь все сильнее вымораживает — до сухого деревянного стука — тело единственного человека, который когда-то любил тебя… а черное небо, падающее на землю, хрипло и гулко смеется и сыплет из холодных ладоней ломкие и колючие звезды…

Волк вздохнул и положил голову на колени Марго. Доверчиво и устало. А Марго сделала то, что ей следовало сделать с самого начала — прибавила третий слог к его имени. И позвала его. Беззвучно. Так, чтобы услышал только он. Чтобы не услышали притаившиеся в темноте деревья и сухая трава, согнувшаяся под пощечинами мокрых листьев…

Чтобы не услышало небо, столь щедро рассыпающее ломкие и колючие блестящие звезды, о которые так легко в кровь разрезать руки, ноги… лапы… и свое сердце…

Волк отозвался, и Марго увидела его глаза. Глаза не волчонка — глаза взрослого сильного зверя. Зверя, готового умереть за нее — или убить за нее. Зверя, способного прыгнуть на скользкий хребет самого неба, чтобы разорвать горло черной хохочущей пустоте; а потом пройти по ее осколкам, звездноослепительным и острым. Разрезая в кровь свои лапы — вместо рук той, кого он любил.

Марго обняла его за шею и почувствовала, что волк дрожит. Как будто ему было холодно сидеть на мерзлой, присыпанной влажными листьями, земле. Ему — дикому зверю с теплой густой шерстью, привыкшему спать на снегу?.. Так же, как должно было быть холодно Марго — в ее тонком шелковом, совсем не подходящем для ночных прогулок по осеннему лесу, платье.

Как будто волку было холодно — вместо нее.

Так же, как ему бывало больно — вместо нее.

— Прости меня… за то, что ты это сделал… — попросила Марго, прижимаясь к нему. Пытаясь его согреть.

«Я говорю странно», — подумала она вскользь — вдруг услышав, как это звучало бы со стороны. «Прости меня — за то, что ты это сделал». «Я говорю странно — для тех, кто никогда не пробовал разделить свою жизнь на двоих… С волком? Нет, просто — для тех, кто никогда не пробовал разделить свою жизнь на двоих»…

А потом она вдруг почувствовала, что ей страшно сейчас поднять глаза — и посмотреть на небо. Потому что она боится снова увидеть, как оно смеется, и этот смех больно колется разбитыми вдребезги звездами…

Она боится — вместе со своим волком… Или — вместо него?

— Послушай, — начала Марго. Тихонько, успокаивающе, не очень-то веря в то, что она собирается сказать; и не очень понимая, кому она это говорит. Себе? Волку? Небу?

— Послушай… ведь оно же не всегда такое… оно бывает высоким и нежным… почти прозрачным… И тогда… тогда, наверное, в нем можно летать.

Марго (19). Май
…Оно было таким высоким и нежным… Почти прозрачным… Запрокинув голову, Марго чуть не задохнулась в ослепительно-голубой бездне, обрушившейся на нее.

Бездна падала и падала — бесконечно… Потому что у нее не было дна? Или это Марго падала и падала — в небо? Или — не падала, а летела…


Был первый по-настоящему весенний день. Зима в этом году уходила неохотно, оборачивалась, ворчала и скалилась, трясла седой шерстью. Юная весна, уже совсем было примерившаяся вцепиться в загривок старой хищнице, опять робела под ее ледяным дыханием, отступала и затаивалась. Время охотилось само на себя, кралось за своей прошлогодней тенью. След в след. Только на этот раз в его поступи была напряженность. Как в настороженных острых ушах и вздыбленной на загривке шерсти волка, скользящего по следу. Волка, уже почти опьяненного запахом и близостью добычи и вдруг почуявшего опасность — и замершего на полушаге, пытаясь разглядеть, расслышать или разнюхать то невнятное, что испугало его. Солнечный зайчик, отпрыгнувший от приветливо оскаленной стальной пасти капкана? Хруст сухой ветки под сапогом затаившегося охотника? Приторно-сладкий, ядовитый запах железа и резкий запах вспотевшего человеческого тела?..

А может, Марго просто мерещилось что-то необычное в этой весне. Самой обыкновенной, безобидной, робко-улыбчивой, которой удалось-таки к середине мая задрать старую седую хищницу и утопить обрывки ее грязно-белой шерсти в черных лужах. И заулыбаться уже по-настоящему, выкатив дочиста отмытое солнце на самую середину неба. Высокого, нежного, почти прозрачного…

Марго не любила весну. И не любила канун своего дня рождения. И запах праздничных пирогов, традиционно выпекаемых изрядно располневшей и обрюзгшей кухаркой Марысей к именинам панночки. Запах напоминал Марго о липкой черной дороге — и о детях со злыми лицами, которые несколько лет назад едва не забили камнями насмерть одну маленькую девочку.

Девочка выросла, но выросли и дети, которые бросали в нее камни. И ничего не изменилось. Марго знала, что они до сих пор ждут ее — где-то за поворотом черной дороги — большие дети, спрятавшие камни в свои взрослые кулаки. Ждут, когда Марго, устав бежать по липкой грязни на зов умирающей Анны (или Яноша, или Павлы, или… сколько их было и будет?) — поскользнется и упадет…

Марго не любила весну. Что хорошего, когда дорожки парка по щиколотку залиты водой, перемешанной с грязным снегом; а лес мокр, сумеречен и почти непроходим? Марго маялась в доме, бродя по комнатам, как зверь в клетке, думая о волке, который пробирается по мокрому снегу, раздраженный и злой, то теряя, то снова вынюхивая все время ускользающий след тощего испуганного зайца. Волк тоже нервничал весной — то ли заражая своим беспокойством Марго, то ли перенимая ее невнятную тревогу.

— Ну что, — сказала ему Марго, когда они однажды встретились на краю сумрачного леса, где на каждом шагу нога — и лапа — проваливалась сквозь ноздреватый грязный снег в ледяную воду, — что, скоро опять пропадешь? На неделю или на две, как всегда весной? Да?

Волк заворчал, отвел глаза и, сунувшись носом в ладонь Марго, лизнул горячим языком ее пальцы.

— Пропадешь, пропадешь…

Марго обняла его большую голову, погладила нежные пушистые завитки шерсти за ушами.

«Интересно, — подумала она, — а если я позову тебя — в эту неделю? Если я позову тебя по-настоящему? Ты сможешь бросить свою глупую волчицу и прийти ко мне? Почему старуха не сказала мне об этом? Почему она не сказала, что будет что-то, что мы не сможем с тобой разделить на двоих? Что-то, что будет разделять нас — пусть всего несколько дней в году — но разделять… Что-то, чего я не смогу понять — и, может быть, поэтому не смогу простить тебе…»

— А знаешь, — сказала она волку, прижавшись щекой к его теплой могучей шее: — Знаешь, говорят — я слышала… и наш конюх, и эта глупая Марыся, и, наверняка, в деревне тоже… говорят, что я иногда превращаюсь в волчицу и ухожу в лес. Наверное, они видели твои следы возле дома, а может, видели и тебя. Ты должен быть осторожнее…

Волк еще линял. Старая шерсть на его исхудавших после зимы боках свалялась и вылезала клочьями, а новая, на шее и груди — блестящая и пушистая, — драгоценным шелком скользила между пальцами. Гладить бы и гладить.

— А знаешь что, — прошептала Марго, запутавшись дыханием и шепотом в этой нежной шерсти, чувствуя щекой и губами ее пушистое прикосновение и слушая торопливое биение сердца волка. Ей захотелось рассмеяться, вспомнив приглушенно-испуганный голос Марыси, в вечернем полумраке кухни подробно и важно описывающий притихшим слушателям, как хозяйка по ночам оборачивается серой волчицей. И одновременно — захотелось расплакаться. Марго и сама не поняла, почему. — Знаешь, я хотела бы, чтобы это было правдой. Я хотела бы превратиться в волчицу — и уйти с тобой в лес. Навсегда…


Весной Марго чаще обычного снились плохие сны. Сны, в которых она идет по черной скользкой дороге, а люди, чьих лиц она не могла разглядеть — дети или взрослые, а может, у них вообще не было лиц? — догоняют ее или подстерегают за поворотом с камнями в руках. А потом волк прижимается к ее ногам, рычит и скалится, и пытается защитить ее от камней, которые летят со всех сторон вперемешку с грязью и криками: «Бей ведьму!»

Марго знает, что если она упадет — люди без лиц догонят и забьют насмерть; она поскальзывается, но не падает, удержавшись за волчью шерсть. Зря. Зря. Потому что — и это она тоже совершенно точно знает — там, в конце этой длинной черной дороги ждет специально для Марго разложенный костер. Она знает, но все равно идет по этой проклятущей дороге.

И волк идет рядом с ней — шаг в шаг. Прижимаясь к ее ногам теплым мохнатым боком, пытаясь защитить ее от камней, грязи и криков. От всего мира.

Идет рядом с ней.

На костер.

А потом она просыпалась, вцепившись зубами в уголок подушки — гася свой крик (вой) и чувствуя, как простыня липнет к вспотевшему телу (как вздыбливается на загривке густая шерсть), и ночь дышит холодом в затылок. И бледнеет след, только что такой яркий и вкусный… потому что кто-то другой идет по твоему собственному следу — страх? И нужно обернуться и не позволить ему догнать себя, и успеть догнать его, не дав ему опять ускользнуть в сны, и перегрызть ему горло, скользкое, невидимое, почти неуловимое — потому что у страха нет лица… Как нет лиц у людей, бросающих камни в тех, кого они называют ведьмами.


День рождения прошел; и были съедены ненавистные пироги; а последние несколько кусочков, отложенные запасливой Марысей «на потом», завалявшиеся и зачерствевшие, после придирчивой Марысиной пробы были-таки отданы дворовым собакам.

И постепенно скверные сны Марго истаяли — вместе со снегом. Так же, как каждый год. И волк почувствовал, что больше пока не нужен, чтобы защищать Марго от ее снов, и пропал на несколько дней. Так же, как каждый год. И однажды Марго проснулась — не от собственного беззвучного крика и не от ужаса, струйкой ледяного пота сползающего по спине, — а от ослепительного сияния чистого неба за окном. Высокого, нежного, почти прозрачного.

Неба, в котором, наверное, можно летать — как Марго умела летать в своих снах. В своих хороших снах.

Она распахнула окно, с трудом сдвинув с места просевшую и рассохшуюся за зиму раму, и чуть не задохнулась в ослепительно голубой бездне, опрокинувшейся на нее… Бездна падала и падала — бесконечно, потому что у нее не было дна — или это Марго падала и падала в небо?… Или не падала, а летела?.. И ей захотелось рассмеяться, потому что это было так хорошо, так невероятно и волшебно…

Так хорошо — быть не волком, пробирающимся по мокрому лесу в поисках добычи, шарахаясь от запаха капканов; и не маленькой девочкой, которая зачем-то идет по длинной черной дороге, где ее ждут дети с камнями и смертью в пустых глазах; и не женщиной — незнакомой, измученной пытками женщиной, взбирающейся на разложенный для нее костер; и даже не молодой девушкой по имени Марго, которая видела скверные сны и иногда не могла понять — кто же она на самом деле… Так хорошо было — просто быть… И смотреть в широко распахнутые безмятежные глаза улыбающегося весеннего неба… Неба, обещающего что-то невероятное, волшебное, прекрасное…

А потом, стараясь удержать в своих глазах отражение этого неба и торопясь — скорей из этого дома, который всегда казался ей клеткой — на улицу (во двор, по главной аллее, потом направо, через маленькую неприметную калитку за кустами сирени — в лес, туда, где небо ближе всего), Марго сбежала вниз по узкой лестнице — мимо белой каменной богини, вечно и слепо смотрящей в даль, видимую только ей одной, — и, рванув тяжелую входную дверь, с разбегу врезалась в кого-то, открывавшего эту дверь с другой стороны.


— Ого, — сказал кто-то, и плечо отчаянно и испуганно рванувшейся в сторону Марго (так же отчаянно и испуганно, как вдруг прянул в сторону волк — в нескольких часах пути отсюда — волк, опьяненный волшебным, головокружительным следом, звавшим его за собой, и неожиданно споткнувшийся — о солнечный зайчик, что блеснул на оскаленной пасти капкана…), плечо оказалось крепко сжатым чьей-то рукой…

— Вы кто? — спросила Марго; сердце испуганно прыгнуло к горлу, дыхание споткнулось. Вопрос получился беззвучным (…и волк, все еще вдыхая манящий вперед запах, попятился, беззвучно скалясь на померещившуюся ему в спутанной прошлогодней траве изысканно-изогнутую стальную челюсть капкана…).

— А ты выросла красавицей, маленькая Маргарита, — сообщил тот, кто все еще удерживал вырывающееся плечо Марго.

В голосе незнакомца была улыбка, а лица Марго сначала не смогла разглядеть — солнце из открытой двери полыхнуло прямо ей в глаза и вспыхнуло золотистым нимбом на светлых волосах вошедшего. А потом дверь закрылась за его спиной, и улыбка на его губах оказалась под стать потухающему нимбу — почти ангельской, а глаза… (солнечный зайчик на стальном оскале капкана?., да нет же, нет…) Глаза — солнце и небо — то самое, какое Марго только что разглядела в своем окне — высокое, нежное, почти прозрачное весеннее небо — оно улыбалось только для нее одной…

Небо, в котором можно летать.

Марго (13). Сентябрь
…Небо не улыбалось. И, наверное, в нем больше нельзя было летать. «Интересно, — подумала Марго, прищуривая глаза, которые почему-то заслезились от колючего света неприветливых холодных звезд. — Интересно, я когда-нибудь смогу увидеть его другим? Или я теперь всегда буду видеть его таким — каким его однажды (прошлой ночью?) увидел и запомнил мой волк?»

А потом она вдруг разглядела на краю оскалившейся звездами черноты, за растрепанными елками, то, что следовало увидеть давным-давно — вместо того, чтобы сквозь слезы рассматривать ушедшее прошлое. Странное розовое сияние, которое не могло быть закатом, уже давно потухшим — слева, на западе; и не могло быть рассветом — тот еще только должен был загореться через несколько часов справа, на востоке.

— Что это? — спросила Марго, уже почти зная ответ. И, приподнявшись, чувствуя, как под ее рукой закаменела шея насторожившегося волка, вдохнула — напряженными волчьими ноздрями — еле различимый среди ярких и вкусных запахов ночного леса слабый горьковатый запах. Запах дыма — пожара и смерти, которым пахло розовое сияние на краю неба за лесом. И следом за этим запахом Марго, окончательно выскальзывая из завороживших ее воспоминаний, услышала то, что следовало услышать уже давно.

Крик о помощи. Отчаянный (уже почти отчаявшийся) крик того, кто горел в этом пожаре — в сердцевине огненного цветка, рыжими лепестками жадно обнимающего крепкие (постараешься — даже кузнечным молотом не прошибешь…) бревенчатые стены, медленно истекающие удушливым черным дымом…

— Опять… — глухо и зло, не понимая, кому она это говорит, сказала Марго и вскочила на ноги. Голова закружилась на несколько мгновений — то ли от слишком резкого запаха дыма, то ли из-за качнувшихся в сторону звезд, то ли от воспоминаний, неожиданно подхвативших под руки и закруживших в бестолковом танце — потому что это все уже было… снилось… Именно это. И не раз…

— Опять… — она чувствовала теплое плечо волка возле своей ноги и слышала (чувствовала?), как клокочет рычание в его горле — и ей казалось, что это рычание рождается в ее собственном горле и рвется к губам, оттягивая их в (усмешку?) оскал — и обнажая острые, тускло блестящие в лунном свете лезвия длинных клыков…

— Кого они сожгут на этот раз? Кого?

Рычание разрывало горло, небо опрокинулось на ее лицо, рассыпая колючие звезды… Небо, в котором нельзя летать, но в которое можно упасть, поскользнувшись на острых осколках ломких звезд… Небо — черный хохочущий зверь, что бежит по твоему следу и догоняет, всегда догоняет… Но иногда — раз в жизни или никогда — можно попробовать побежать с ним наперегонки.

И Марго побежала.

Невидимая земля упруго толкалась в мягкие подушечки сильных волчьих лап, еловые ветки послушно расступались, пропуская гибкое стремительное звериное тело…

Марго бежала, и волчья тень — отражение луны — скользила возле ее ног…

«…Ни один человек никогда не сможет бежать рядом с волком по ночному лесу и видеть, как волк, и слышать, как волк, и чувствовать землю под своими ногами — как волк. И… и оставаться при этом человеком. А ты — сможешь, Марго…»


Они бежали — волк с человеческой тенью, и человек — с волчьей…

Два существа — с одним сердцем, одним дыханием, одной на двоих жизнью…

Одно существо — и два сердца, два дыхания, две жизни…

Существо, которое умеет бежать сквозь ночь — как умеет только волк; любить и защищать свою любовь — как умеют люди и звери; и ненавидеть и мстить — как умеет только человек…

И небо, запыхавшись, стало отставать, поскальзываясь на своих собственных звездах…

Марго (12). Август
— Ненавидеть… — сухая старухина ладонь, только что нежно, но крепко и торопливо припечатавшая злой крик Марго к ее губам, соскользнула вниз, по пути погладив девочку по щеке. Как будто извиняясь за порывистость.

Странный, непривычный для старухи жест, заставивший Марго поперхнуться и растерянно замолчать, получился похожим скорее на ласку, чем на удар. Но все равно… Старуха подняла на Марго руку (совсем как нянька, заставлявшая учить непонятные и занудные псалмы и больно лупившая по губам своей тяжелой лапищей, когда девочка забывала слова)? Старуха подняла на Марго руку — чтобы заставить ее замолчать?!

Марго отступила на полшага, изумленно глядя на старуху и чувствуя удивленный взгляд волчонка, качнувшегося следом за ней и беззвучно оскалившегося в ответ на движение старухи. И что такого она сказала, чего нельзя? Что — нельзя говорить? Или нельзя, чтобы услышали? Кто, притихшие деревья на краю леса?


…Они провожали ее — как обычно — до опушки с чахлыми растрепанными березками, под которыми в густой траве пряталась узкая вертлявая тропинка, через несколько сотен шагов неотвратимо приводившая к большому серому угрюмому дому. Дому, в котором под свежей краской и багровым (цвета крови?) пятном новой черепицы на старой крыше прятались горелые балки. Дому, в котором Марго снились плохие сны…

Они провожали ее только до опушки, и чем ближе они подходили к месту, где должны были расстаться, тем больше замедляли шаг. Старуха — потому что она чувствовала себя больной в последние дни и быстро уставала; Марго — потому что она не хотела возвращаться домой; а волчонок, сначала со щенячьей неуклюжей жизнерадостностью обыскивавший окрестные кусты и постепенно присмиревший, все чаще останавливался и напряженно нюхал воздух — может быть, ему, как и Марго, тоже не нравился этот дом, запах которого уже легонько трогал чуткие звериные ноздри?..

А потом они остановились возле первой кривобокой березки, отмечавшей начало тропинки — пока еще неприметной, вырастающей из песчаных проплешин среди пушистых шапок мха и лохматых кустиков травы.

Там, где всегда, вот уже пять лет, останавливалась старуха, провожая домой маленькую девочку. Там, где всегда — еще много лет спустя — будет останавливаться волк.

На границе.

На границе между лесом и миром людей.

Они остановились — усталая, тяжело дышащая старуха, с каждым днем теряющая свои силы и жизнь; и молодой зверь, еще только набирающий с каждым днем силу, быстроту и ум. Они глядели на Марго, которой нужно было идти дальше. Одной. «Я не хочу», — подумала она, чувствуя тепло их взглядов (как тепло ладоней, держащих ее за руки — чтобы она не поскользнулась и не упала). «Я не хочу… Почему я должна идти? Почему я должна идти — одна?» Она с отвращением посмотрела на тропинку, терпеливой желтой змеей свернувшуюся у ног. И Марго показалось, что там, куда ускользала змеиная тропинкина спина, за лохматыми березовыми макушками просвечивает темно-серый призрак так пугающего ее дома.

— Я ненавижу этот дом, — тихо, но отчетливо (с удивлением услышав в своем голосе ворчание присевшего на задние лапы волчонка) выговорила Марго. — Ненавижу.

И захлебнулась недосказанными словами, когда сухая старухина ладонь торопливо прижалась к ее губам.

— Ты не должна, — сердито сказала старуха. — Ты не должна ненавидеть. И, смягчая свой жест и строгость голоса, легонько погладила Марго по щеке и отвела руку. — Ты не должна так говорить, девочка. Ты не должна учиться ненавидеть. И не должна учить этому своего волка.

Старуха вздохнула.

— Ненависть — это болезнь. И почти всегда — неизлечимая. Она разъедает сердце, разум — и душу. Это человеческая болезнь, и твой волк… твой волк, девочка, может просто сойти с ума, если ты позволишь ему заболеть вместе с тобой. Не будет зверя опаснее твоего волка, если он научится ненавидеть. Но что самое скверное — он станет очень опасным для тебя. Вы станете опасны друг для друга, как безумец опасен для самого себя. Потому что ненависть разъедает сердце и рассудок. И еще… это очень больно. Поверь мне, девочка.

Старухины глаза были задумчивы и неподвижны. Замершей под их взглядом Марго показалось, что старуха вообще не видит ее — что старуха неожиданно ослепла или, наоборот, научилась видеть сквозь маленьких девочек — нечто, невидимое для этих маленьких девочек… Как умела видеть мраморная богиня с белыми слепыми глазами, вечно смотрящими сквозь закрытую парадную дверь…

— У каждого человека есть то, что он мог бы возненавидеть. Немногие удерживаются. И у тебя тоже есть. Пообещай, что ты не позволишь ненависти сожрать свое сердце. Пообещай, что ты убережешь от этого своего волка. Пообещай мне, девочка, — старухины глаза снова стали ясными и внимательными, а голос — требовательным. — Обещай мне…

— Да, конечно, — растерянно ответила Марго, почему-то чувствуя себя неловко и неуютно под старухиным взглядом. Потому что она, испуганная старухиной настойчивостью, чуть ли не впервые соглашалась, не понимая, с чем соглашается. Как будто это непонимание предполагало возможность когда-нибудь нарушить обещание… Ведь как можно сдержать клятву, когда ты толком не понимаешь, в чем клянешься? Или Марго просто притворялась — сама перед собой — что не понимает?

— Конечно, я обещаю… — Марго с трудом сдержала вздох облегчения, когда старухина рука соскользнула наконец с ее плеча, а пристальный взгляд — с лица.

— Ну вот, теперь иди. Иди домой. Тебе давно пора. И мне пора возвращаться. Я устала. — Старухина рука, отпустившая девочкино плечо, вцепилась в тонкий молоденький березовый ствол. Как будто старуха уже не могла стоять сама без поддержки. «А ведь она действительно устала», — испуганно подумала Марго, глядя на дрожащие коричневые пальцы, крепко охватившие покачнувшееся деревце. Признаки усталости (недомогания, болезни, приближения смерти?), которые Марго все чаще замечала у старухи в последнее время, пугали девочку все сильнее и сильнее. Раньше старуха никогда не уставала и никогда не жаловалась на усталость, а теперь… теперь с каждым днем ей становилось все хуже, и уже было понятно: то, что с ней происходит, — не случайности, на которые можно не обращать внимания, надеясь, что со временем они бесследно пройдут.

— Я могла бы вернуться с тобой, — предложила Марго, со страхом и жалостью глядя на тонкие костлявые пальцы, обтянутые сухой кожей, отчаянно сжимающие тонкий березовый стволик. Пожалуйста, пусть она согласится… пусть она согласится на этот раз… Вот сейчас ее рука выпустит это жалкое бестолковое деревце и обнимет Марго… «Спасибо, девочка…» — и впервые в старухином голосе будет благодарность и одобрение, и они вместе с Марго вернутся в уютную старухину хижину, а этот черный дом со слепыми окнами пусть так и остается себе здесь… один, без Марго… навсегда… И даже не надо «спасибо» и старухиной благодарности, пусть она лучше будет, как обычно, ворчать и сердиться, пусть…

Пусть она только позволит пойти с ней…

— Пожалуйста, — попросила Марго, с отчаянием наблюдая, как еще сильнее и упрямее сжимаются старухины пальцы вокруг бледно-розового деревца — и почти перестают дрожать. — Пожалуйста, разреши мне пойти с тобой…

— Нет, девочка, — устало, но спокойно и непреклонно ответила старуха.

— Я хотела бы остаться с тобой… и с волком… и больше никогда не возвращаться в этот дом.

— Мы уже говорили об этом, Марго, и не раз, помнишь?

— Ну почему? Почему я не могу навсегда уйти из дома, если я хочу? Почему? — Марго подумала, что сейчас расплачется — как и бывало иногда вот здесь, на этом самом месте, еще много лет назад, когда маленькая Марго упиралась изо всех сил, а старухины руки мягко, но настойчиво подталкивали девочку к дому, в который она никогда не хотела возвращаться. — Почему?!

— Может быть, когда-нибудь ты сможешь уйти, — согласилась старуха, но в ее голосе была прежняя непреклонность.

— Когда? — Марго уже с трудом сдерживала плач, а волчонок, воинственно вздыбивший шерсть на загривке — ворчание.

— Тогда, когда ты сможешь ответить самой себе на вопрос, куда ты собираешься идти. Не раньше, — наконец после нескольких минут молчания отозвалась старуха, и почему-то ее голос дрогнул — и сорвался — на последних словах.

— Помни, что ты мне пообещала девочка, — напомнила старуха, когда Марго, справившись со слезами (но так и не справившись со страхом, жалостью, и отчаянием), наконец решилась ступить на тропинку, спускающуюся к серому слепоглазому дому. Может быть, старуха поймала торопливый взгляд Марго, брошенный на этот дом?..


Марго все-таки нарушила свое обещание. Всего на несколько мгновений — и уже спустя годы. Но этого оказалось достаточно.

А потом, через семь лет, в черной сердцевине сентябрьской ночи, замерзая на лесной поляне в рваном шелковом платье, слишком неподходящем для прогулок по осеннему лесу, и глядя в глаза сходящего с ума волка, она подумала: «Почему ты не сказала мне, что любовь тоже разъедает сердце? Почему ты не сказала мне, что любить куда больнее, чем ненавидеть? Почему?.. Потому что ты не знала сама? Или надеялась, что я этого никогда не узнаю?..»

Пан Владислав
«Я никогда не узнаю, что бы ты мне ответила… Потому что я так и не решился (не успел?) сказать тебе… Я и сейчас до сих пор не решился…»

Пан Владислав смотрел, как она задумчиво накручивает на тонкий палец прядь каштановых, с огненной рыжинкой, пушистых волос (которые, наверное, так любил когда-то гладить Стась…).

И свечи истекали янтарным светом, в котором ее волосы казались золотыми, а кожа, оттененная снежной белизной шелкового платья — нежно-розовой и теплой. И так хотелось протянуть руку и дотронуться… Только он не решался. Так и не решился — за все эти годы, потому что боялся… он и сам не знал, чего больше боялся — что его рука встретит не пустоту, а действительно тепло нежной кожи и скользкий шелк платья, или… или — не тепло, а холод, смертельный холод закоченевших тонких пальцев, ведь она мертва…

Уже много лет, как мертва. Столько лет, сколько она приходит к нему — его мука, его проклятие, наваждение его снов, видение его бессонных ночей… Его жизнь.

Потому что пан Владислав не знал, было ли в его жизни что-нибудь важнее; было ли вообще что-нибудь важное — что-то, имеющее смысл — кроме ожидания ЕЕ появления.

Кроме этих мгновений (капли янтарного света в черной пустоте безнадежно бесконечной ночи), когда, с болезненным нетерпением вглядываясь и вслушиваясь в эту пустую и бестолковую ночь, уже начиная сомневаться в самой возможности света, понимая рассудком (той частью, что еще оставалась от здравомыслящего рассудка прежнего пана Владислава, не верившего ни в призраков, ни в смешное — для слезливых истеричных девиц разве что годное — волнение чувств), что это все — наваждение и помрачение ума (как понимает еще не отравленным осколком разума свою болезнь курильщик опиума и все же жаждет — не излечения, а новой, головокружительно-прекрасной порции своего яда, что рано или поздно убьет его); пан Владислав наконец различал знакомый шелест легких шагов и скользкий шорох шелкового платья; и даже с закрытыми глазами по этим звукам он мог угадать — каждое ее движение и выражение ее лица.


В первый раз она пришла через несколько дней после своей смерти. Хотя иногда пану Владиславу казалось, что, возможно, и раньше. Тогда, на лестнице, когда он стоял перед закрытой дверью комнаты Стася — вместо того, чтобы постучать и войти…

Ах, если бы знать, что надо было не просто стучать, а не раздумывая вышибать дверь и выкручивать дурню-брату руки, которые тогда, наверное, уже слепо шарили в ящике стола, нащупывая револьвер… Выкручивать руки, а потом уже — уговаривать, умолять, в ноги падать, прощения просить — есть за что… О дочери, наконец, напоминать, малолетней, которую дурень-брат сиротой собрался оставить, пусть и наследницей…

А пан Владислав не то что дверь вышибать — даже стучать не стал…

Сколько раз ему это снилось — потом. Эта дверь — золотистое, до матового блеска отполированное дерево; бронзовый завиток ручки; его рука, которая тянется к этому завитку — медленно, очень медленно, сопротивляясь, раскорячив напряженные пальцы… Потому что эта рука не его, спящего, — а того, настоящего пана Владислава, который на самом деле так и не решился протянуть к двери свою руку… Так медленно, что он не успевает — до выстрела, от которого вздрагивает весь дом; выстрела, который настоящий пан Владислав услышал уже возле подножия лестницы.

Вот тогда-то, у подножия лестницы, почему-то разозлившись на ни в чем не повинную мраморную девку, пан Владислав и обернулся назад — за несколько мгновений до выстрела — как будто почувствовал, что сейчас за этой дверью его брат вздрагивает и морщится (или улыбается?), упирая в свой висок холодное дуло старого револьвера. И кажется… (хотя пан Владислав не был в этом уверен, как он не был уверен ни в чем, вспоминая потом происшедшее, — дикий до нелепости фарс, неожиданно переломившийся в трагедию: себя самого, бьющегося в запертую дверь: «Да открой же, Стась, что за глупые шутки! Эй, кто-нибудь! Кто-нибудь есть в этом доме, да помогите же!»; перекошенно-растерянное лицо слуги, бестолково тыкающего под дверь выдернутой из камина кочергой; оглушительный треск безжалостно ломаемого дерева… и — улыбка, навсегда замерзающая на губах Стася и перечеркнутая тонкой струйкой крови из простреленного виска…). Кажется, тогда, за секунду до выстрела, почему-то обернувшись назад, пан Владислав заметил — краем глаза — силуэт золотоволосой женщины в белом платье, скользнувший возле двери, за которой заперся Стась…

Потом, с глухим отчаянием и ненавистью к себе, от которой горчило во рту и кружилась голова, пан Владислав долго смотрел на эту последнюю — и теперь вечную — улыбку Стася. Пытался поймать застывающий, навсегда уходящий взгляд. И спросить этот взгляд: «Зачем? Зачем ты это сделал, брат? Потому что ты — дурак и размазня? Или потому, что ты любил ее больше своей собственной жизни, и когда ее не стало — твоя жизнь тоже стала тебе не нужна? Или потому, что она пришла к тебе… и позвала за собой? Может, она все-таки ведьма, брат?»


А в одну из ночей после смерти брата — душную, бессонную, когда рваная дрема за закрывающимися веками все оборачивалась то клубами удушливого дыма, в котором факелом горели волосы на женской голове; то ледяными ломкими осколками, в которые с сухим треском рассыпался замерзающий прозрачный взгляд умирающего Стася, так и не ответив — зачем; ОНА пришла в первый раз.

Пан Владислав уже отчаялся заснуть; накинул халат; при лунном свете, выскальзывающем из-за штор и разбрасывающем по стенам дрожащие голубые тени, набил трубку (с досадой отмечая, как дрожат руки и тяжело ворочается сердце) — да так и не успел ее запалить. Потому что одна из теней вдруг оказалась сидящей в кресле — напротив пана Владислава — женщиной в белом платье с распущенными по плечам волосами. Трубка выпала из затрясшихся рук пана, с сухим отрывистым стуком ударившись об пол.

Женщина пошевелилась, поправляя рукой прядь волос, упавшую на лицо. Шорох ее платья — настоящий, реальный, скользящий шелест шелка — едва не свел с ума окаменевшего пана Владислава. Несколько минут он не мог пошевелиться и не мог произнести ни слова — горло свело судорогой, придушивая дыхание до слабого, жалкого сипения.

Женщина молчала и смотрела на него, только ее лица, растворенного тенью, пан Владислав не мог разглядеть. А потом, в момент бунта растерявшегося и разозленного рассудка, пан Владислав решил, что все это — чья-то гнусная, умело подстроенная шутка. Может быть, кто-то подслушал, как он кричит во сне, или даже разговаривает, или… в общем, какая разница? Пан Владислав медленно, стараясь все же не поворачиваться к гостье спиной, нашарил на столике возле кровати свечу и с первого раза (руки уже почти не дрожали) запалил огонь на кончике тонкого оплавленного фитилька. И только тогда поднял сердитый взгляд на ночную гостью-шутницу. И задохнулся гневной отповедью, уже рвавшейся у него с языка. Потому что, ярко освещенное теплым дрожащим светом свечи, на пана Владислава грустно смотрело лицо женщины, сгоревшей дотла несколько дней назад. Лицо женщины, которую он любил давно и безнадежно — до сих пор. Лицо мертвой жены его мертвого брата.

Пану Владиславу было страшно первые несколько секунд — когда еще сопротивлялся, не желая верить в происходящее (…бред, сон?) смертельно раненый рассудок… Тот самый, здравомыслящий рассудок прежнего здравомыслящего пана Владислава, не верившего ни в ведьм, ни в призраков, ни в прочую чертовщину — и потому только что обрадованно и отчаянно предположивший чей-то розыгрыш в невозможном ночном видении. А потом, когда рассудок сдался — уполз, хрипя, в темноту зализывать раны — авось еще пригожусь, хозяин, а? — в свете-то дня?.. — пан Владислав улыбнулся ЕЙ в ответ.

Она была такой же — совершенно такой, как раньше, при жизни — только молчаливой. Пан Владислав так и не услышал от нее ни единого слова за все эти годы. Он научился разговаривать с ней — постепенно, и ему казалось, что она отвечает — движением головы или руки; глазами — или иногда вздохом (или это просто сквозняк шевелил ее шелестящее шелковое платье?). Иногда ему хотелось спросить, зачем она приходит к нему, но он боялся — а вдруг обидится? И больше не придет — и что тогда будет делать полусумасшедший пан Владислав (вполне нормальный с виду — днем и только к ночи начинающий сгорать в болезненном лихорадочном нетерпении, как юноша перед первым свиданием со своей возлюбленной — придет она сегодня или не придет; а если не придет — как тогда жить дальше?)… Или, а вдруг — она ответит — зачем приходит?..

Иногда пану Владиславу хотелось сказать ей то, что он так и не решился сказать, когда она была жива — что он любит ее. Только зачем? Ведь, наверное, и так знает. И эти слова замерзали у него губах, когда он смотрел в ее глаза — грустные и задумчивые; золотые искорки в зеленой глубине — отражения свечей; как солнечные блики, тонущие в воде… И вспоминал о том, как она горела в огне — а он смотрел… «А ведь это я тебя убил», — с тоской и отчаянием думал он. Утонуть бы — как отблеск свечи в прохладной глубокой зелени ее глаз — захлебнуться насмерть и никогда больше не выплыть… А ведь, наверное, она это тоже знает — что он убийца. Потому что некоторые слова и признания совершенно не обязательно произносить вслух…


— Вот видишь, как оно все получилось… Видишь, — повторил пан Владислав, сгорбленный и постаревший, склонив голову, щедро посыпанную сединой.

И положил дрожащую руку на гладкую, до ослепительного блеска полированную крышку гроба. Другая рука легла рядом с его ладонью — узкая, белая, гибкая — рука женщины с грустными зелеными глазами, такой же молодой, как и много лет назад. Она так и не постарела. Осталась такой же юной и прекрасной — как в тот день, когда умерла.

Пан Владислав поморгал воспаленными глазами. Слишком много свечей… слишком…

— Видишь… Вот, а ведь это мой сын…

Марго (13) Май
— Вот, это мой сын. Ты, наверное, не помнишь, Марго. Ты была слишком маленькой, чтобы запомнить… — он поперхнулся.

Потому что он уже говорил это когда-то — давно? — говорил маленькой хмурой девочке с блестящими черными глазами. «Ты была слишком маленькой, чтобы запомнить…» — «А я помню, — упрямо ответила девочка. — А потом подсвечник, выпал из окна и подкатился…». «Замолчи!» — он закричал на нее, и она испугалась и замолчала, и только блестящие, не по-детски внимательные глаза смотрели на него — недоумевая? (или понимая, догадываясь — непостижимым, невероятным образом — так же, как она узнала все остальное…) — отчего большой, сильный и храбрый дядя Владислав испуганно кричит на свою малолетнюю пигалицу-племянницу…


— Не помню, — согласилась Марго, и пан Владислав облегченно перевел дыхание.

— А я тебя помню, маленькая Маргарита, — сообщил Владислав-младший, сверкая улыбкой, — еще более ослепительной и приветливой рядом с напряженным лицом пана Владислава.

И прежде чем Марго успела что-то понять (испугаться, отшатнуться, разглядеть… в густой траве — солнечный зайчик на приглашающе распахнутой челюсти капкана?..), он поймал ее ладонь (железные зубья клацнули, соединяясь — уже внутри тела, пропарывая кожу, мышцы, и скрежеща по кости неосторожно соскользнувшей внутрь капкана волчьей лапы…) — и поднес к губам.

Поцелуй получился торопливым и смазанным — Марго, задохнувшись ужасом (…тем самым, который заставил волка в этот же миг, споткнувшись на бегу, неловко шатнуться в сторону, скуля и поджимая правую лапу — как будто несуществующий, почему-то померещившийся волку в спутанной мокрой прошлогодней траве капкан и правда щелкнул — да сорвался, соскользнув с жесткой шерсти…), отдернула свою руку. Отец с сыном переглянулись — дикарка!

Марго смутилась и спрятала руку за спину. И правда — дикарка. («Ну что же ты, что?» — укоризненно сказала она волку, который где-то в лесу смущенно, растерянно и все еще настороженно нюхал вполне безобидную прошлогоднюю бесцветную траву — ведь был же капкан? Или нет…).

А потом был обед. Чопорная, мрачная, обычно пустая столовая, по случаю первого весеннего дня впустившая за свои тяжелые шторы немного солнечного света, теперь испуганно вздрагивала от блеска и звона почти никогда (насколько помнила Марго) не достававшегося из сундуков столового серебра, от слишком громких разговоров, от веселого смеха — от света и звуков, которые бедная комната не слышала уже бог знает сколько лет. Собственно, смеялся только один Владислав. Его отец и Марго иногда улыбались ему в ответ, но были невероятны и невозможны раньше и эти улыбки (как, неужели дядя Владислав умеет улыбаться?!) — напряженные вначале и слегка потеплевшие к концу обеда.

Может, причина была в искренней жизнерадостности молодого Владислава, рассказы которого о городской жизни и офицерской службе были такими живыми, шутки — забавными, а смех настолько заразителен, что невозможно не улыбнуться ему в ответ… Может — в весеннем, осмелевшем после долгих сумеречных дней солнце, которое, нагло разлегшись на столе, по-хозяйски трогало гладкие бока до блеска начищенных серебряных супниц, салатников и кувшинчиков, залезало в тарелки, рассыпалосьразноцветными искрами в узорах хрустальных бокалов и теплыми скользкими бликами бродило по лицам, заставляя всех растерянно жмуриться…

А может быть, причина была в самом обеде, в приготовлении которого Марыся, обыкновенно то пережаривавшая, то пересаливавшая, на этот раз превзошла саму себя. Перепелки, начиненные утиным паштетом, с восхитительной нежностью таяли во рту, поглаживая нёбо душистым ароматом пряностей (в который — как недостающий цветок, превращающий охапку цветов в букет — вплетался терпкий привкус тягучего темно-бордового вина, нацеженного паном Владиславом из тщательно сберегаемого в углу подвала старого бочонка), а поросенок, тушеный с черносливом в ореховом соусе, благоухал так аппетитно, что от этого запаха кружилась голова.

Марыся, взволнованная и раскрасневшаяся, в свеженакрахмаленном хрустящем переднике, ходила бесшумно и важно, подавая свои кулинарные шедевры с торжественной почтительностью, как будто прислуживала на королевском приеме. И в какой-то миг солнечный луч дотянулся до руки, ласково погладил пальцы, сжимающие тонкую ножку бокала, огненно вспыхнул в багряной глубине, превращая вино в драгоценный камень в сверкающей оправе хрусталя; и мужской голос (не напряженный и не сердитый, как обычно у дяди Владислава) мягко спросил: «А помнишь, маленькая Маргарита, кажется в детстве…»; и светлые веселые глаза с интересом и симпатией посмотрели на Марго… в какой-то миг ей показалось, что она действительно на королевском приеме. Случайная гостья, которую по ошибке приняли за принцессу. И вот король — приветливо разговаривает с ней, а солнце вспыхивает золотым нимбом на его волосах и в его улыбке, и поэтому он кажется похожим на ангела… А она не знает, куда деваться от его взгляда… потому что никто никогда так не смотрел на нее… и никто никогда не целовал ей руку…

Он похож на ангела, а ее называют ведьмой. Ведьму по ошибке приняли за принцессу и усадили за королевский стол… А что будет, когда обман раскроется? Станет ли король вот так же улыбаться ей — и станет ли он снова целовать ей руку?..

Марго казалось, что у нее горит кожа на запястье — в том месте, где прикоснулись его губы (…челюсти капкана вонзились в волчью лапу… да нет же, нет…), и почему-то — вот нелепость — ей хотелось почувствовать это еще раз — твердые пальцы, сжимающие ее ладонь, прохладные губы на горячей коже…

Слишком большой глоток вина обжег ей горло, Марго закашлялась, пряча лицо — и взгляд — за салфеткой. Дикарка… дикарка…

— …Ты к нам надолго, сынок?

— Ну, не знаю… наверное, до осени, если ты не против, папочка… и ты, маленькая Маргарита?

— Нет. Почему бы и нет… то есть, конечно, не против… — Марго безразлично пожала плечами — попробовала, чтобы это выглядело безразлично. Недоумевая, почему у нее перехватывает голос, дрожат пальцы, сжимающие бокал, и так страшно и головокружительно смотреть в улыбающиеся светлые глаза… Нет, не СМОТРЕТЬ — заглядывать, только осторожно и испуганно заглядывать. Она так и не решалась ПОСМОТРЕТЬ. Потому что там, в нежной улыбке глаз Владислава, ее двоюродного брата, маячило что-то… (…прохладные губы на горячей коже?)… бездонное небо, в котором можно летать… но в которое так страшно ступить, боясь его головокружительной глубины…

Поднимаясь по лестнице в свою комнату, Марго приостановилась, прислушиваясь к оживленным голосам отца и сына. Она чувствовала себя странно. Ощущение прикосновения к другой жизни, которая (когда-то была?) могла бы быть (терпкий вкус вина и беззаботной улыбки на губах; блеск и веселый звон серебра и разговоры за обедом; блестящие вежливые кавалеры, которые целовали дамам руки и говорили комплименты)… Как будто Марго случайно незваной гостьей заглянула в ту, другую жизнь, которая могла бы быть… если бы Марго была НЕ ТАКОЙ. Нет, не так. Если бы она была — такой. Как все остальные. Обыкновенной девушкой. Девушкой, которой можно поцеловать руку; девушкой, в которую можно влюбиться; девушкой, на которой можно жениться и жить в любви и согласии — до спокойной старости, воспитывая детей и внуков; девушкой, которую не называют ведьмой…

И Марго замерла на полушаге, дотронувшись ногой до следующей ступеньки, но так и не поднявшись на нее, удерживая это странное, ускользающее ощущение. Того, что могло бы быть, но чего никогда не будет. Улыбка уже дрожала и соскальзывала с ее губ; солнце, пробивавшееся сквозь тяжелую портьеру, стремительно тускнело; перила, только что такие теплые и нежно-бархатистые, затвердевали под ладонью… Марго захотелось расплакаться… От бессилия удержать то, чего никогда не будет?

И вдруг ей показалось, что это все уже было. Умирающее солнце дотронулось до портрета над лестницей, и Марго сквозь набегающие слезы увидела, что мама улыбается ей из сумерек слишком темного, обычно скрывавшего выражение лица, полотна в громоздкой бронзовой раме.

Мама… мама в этом белом шелковом платье когда-то спускалась по этой самой лестнице и гладила мягкой надушенной рукой перила; а мужчина, которого она любила, улыбался ей и протягивал руки. Сияло серебро в столовой; переливалось драгоценными камнями вино в бокалах; оживленно переговаривались гости, ожидая начала обеда… Когда-то… Жизнь, которая когда-то была… Жизнь, которую еще помнит дом — раньше веселый и смешливый, а теперь мрачный и постаревший; помнит, с ревнивой тоской охраняя свои воспоминания от посторонних. «А я посторонняя? — Да, да, посторонняя… Была посторонней — всегда», — подумала Марго, вспоминая, как она раньше ненавидела этот дом и даже не пыталась вглядеться и прислушаться — ПОСМОТРЕТЬ в глаза своему собственному дому так, как учила смотреть старуха… Помнят эти ступени, обычно сварливо скрипучие, а теперь притихшие под осторожными шагами Марго; угрюмая гостиная, которая сегодня так заискрилась и ожила под солнцем — как раньше; перила, настороженно выгнувшиеся под ладонью Марго… Они помнят… вспоминают… то, что когда-то было… то, что могло быть… то, что может еще когда-нибудь быть? А почему бы и нет?

И Марго, чувствуя, как опять оттаивают и теплеют — как живые — деревянные, помнящие еще прикосновение рук ее мамы, перила, удивилась своей собственной улыбке, неожиданно скользнувшей на губы — следом за своим шепотом — заклинанием: «До осени… До осени…»

Марго (12). Сентябрь
Старуха дожила до осени, как будто наколдовав напоследок летних дней — до самого конца сентября. А в день ее смерти трава поседела в первый раз, прихваченная жестоким и особенно странным после вчерашнего теплого солнца заморозком.

Старуха умерла на рассвете.

В бесцветный час между умирающей ночью и еще не рожденным утром. Когда небо, роняя пушистые клочья влажного тумана, так близко нагибается к земле, что его можно потрогать. Когда приснившиеся сны еще не потеряли свой цвет и реальность и кажется, что их тоже можно потрогать — как небо…

Марго проснулась от старухиного взгляда.

В эту ночь она так и не ушла домой. А прогнать было некому. Старуха уснула, вдоволь напившись травяной горечи из глиняной кружки. И Марго устроила себе постель на деревянной лавке — напротив старухиной кровати.

Сны пришли почти сразу же. Прежние — страшные. Только почему-то в эту ночь у них не было полной власти над Марго. Они только приближались мутными тенями, трогали влажно и зябко, как утренний туман, и снова отступали. А Марго вспоминала о спящей рядом старухе и совсем вырывалась из липких пальцев пугливых снов. Вслушивалась в дыхание старухи — еле слышное, как шелест сухих листьев в безветренную погоду. Потом роняла руку, ныряла дрожащими пальцами в теплую шерсть на загривке спящего возле лавки волка. Успокаивалась и потихоньку снова начинала соскальзывать в липкий туман из бормочущих теней своих снов. Как будто в эту ночь умирающая старуха — и волк? — не подпускали Марго к ее снам. Или не подпускали сны близко к Марго?

А на рассвете Марго проснулась от старухиного взгляда. Бесцветные утренние сумерки, похожие на туман из сегодняшних снов, растворяли старухино лицо в мутное пятно. Марго видела только черные глаза, такие ясные и яркие, как будто за угольной оболочкой затаилось до поры до времени так и не усмиренное пламя. На секунду Марго стало страшно. Страшнее, чем в самом живом и жутком из ее снов. Вдох застрял в сведенном судорогой горле. Она хотела что-нибудь сказать — и не могла. И они так и лежали молча какое-то время со старухой, глядя друг другу в глаза. А потом Марго заметила, что старухины губы шевелятся.

— Что? Что? — Марго соскочила с лавки, путаясь в одеяле, проклиная себя за глупый испуг. Волк завертелся у ног, вопросительно тыкаясь холодным носом в ладонь.

Ей пришлось наклониться к самому старухиному лицу, чтобы что-нибудь расслышать.

— …Бывают… бывают люди, которые родились не в то время и не в том месте… — голос был похож на шелест сухих листьев в безветренную погоду. Услышишь — только если очень захочешь услышать.

Она ведь уже говорила это… Где? Когда?

Да бывают. И за это их забивают камнями. Или прогоняют в разваливающуюся хижину среди леса. Умирать. За то, что они родились не в то время или не в том месте.

— Да, — согласилась Марго. «Ты говоришь про нас обеих, да?» — Да. Что тебе принести? Пить?

Старухина рука почти невесомо легла на ладонь Марго.

— Только, девочка, — старухин шепот обжигал щеку; как будто огонь прятался не только на дне ее глаз, но и внутри дыхания, — если очень долго идти… Если у тебя хватит сил, мужества и терпения… Ты можешь когда-нибудь найти — свое место и свое время.

«А ты нашла?» — чуть было не спросила Марго. Не спросила. А старуха услышала этот незаданный вопрос. Улыбнулась.

— Дорога петляет. Когда-то ты встречаешь в лесу плачущую девочку и думаешь, что нужно бы пройти мимо, потому что тебе не по пути… Ты слышишь крик о помощи и не хочешь его слушать — потому что не хочешь ступать на незнакомую дорогу, где вязнут ноги. Тебе кажется, что приходится сворачивать — туда, куда не нужно. Но, может, только кажется? Дорога петляет… Но если очень долго идти…

Старухина рука бессильно соскользнула с ладони Марго, царапнула по одеялу. У Марго опять перехватило дыхание. Старухино лицо изменилось. Застыло неподвижной маской, «Я ничего не знаю о ней, — с отчаяньем подумала Марго. — Даже ее имени. Я не знаю даже ее имени».

— Кто ты? — спросила она у превращающегося в мрамор лица с тускнеющими углями глаз.

— А ты?

Это был последний старухин вопрос, и последняя улыбка, так и замерзшая в уголках губ. Ответить Марго так и не успела.


Каждый год в один и тот же осенний день, укладывая цветы на небольшой холмик за старухиной хижиной, Марго опять вспоминала этот вопрос. Она закрывала глаза, гладила теплую землю, стебельки травы, и ей казалось, что это старухина рука дотрагивается до ее пальцев. Легонько, почти невесомо. Приветствуя? Утешая? «Кто ты?» — опять спрашивала она у старухи. «А ты?» — отзывалась та.

Вопрос был прост. Наверное, ответ на него тоже должен быть очень простым. Марго пыталась его найти. Подолгу разговаривала с невидимой старухой, в ворохе слов искала одно-единственное, сбивалась, возвращалась к началу. К вопросу.

А потом ей начинало казаться, что старухи на самом Деле нет. Как будто Марго забралась в пустой дом, давным-давно покинутый хозяевами. Потрескивает старый пол, скрипит приоткрытая перекошенная ставня, и на каждый шаг и вопрос отзывается эхо. «Кто ты?» — «А ты?»…

Может быть, чтобы ответить, нужно быть очень мудрым. Или глупым. От мудрости до глупости — полшага. Или от глупости — до мудрости? Как от лекарства до яда.


Марго пыталась забыть этот последний незаконченный разговор со старухой. И забывала. Почти. До следующей осени…

Марго (13). Август
…До осени оставалась два шага. Время катилось… нет, бежало, торопясь, спотыкаясь и хохоча, подхватывая руками (в мягких кожаных перчатках для верховой езды) подол слишком длинной юбки, которая путалась в ногах и мешала спускаться по крутым ступенькам — совершенно так, как бежала Марго, торопясь на утреннюю прогулку с Владиславом.

Обычно Владислав уже ждал ее внизу или в столовой, рассеянно перебирая клавиши фортепьяно (Марго раньше даже и не замечала, что этот сияющий и переливчато-смешливый инструмент скрывался в углу под какой-то пыльной старой скатертью. Впрочем, раньше он ведь был не сияющим, а немым и угрюмым — как и весь, теперь оживший, дом…).

Или он ждал ее возле выхода, прогуливаясь перед мраморной, вечно и тщетно стремящейся вперед, богиней, и нетерпеливо постукивая стеком по голенищу сапога.

— Доброе утро, маленькая Маргарита, — говорил он, улыбаясь навстречу Марго. Марго осторожно (так же осторожно и мельком — как она иногда касалась взглядом его глаз — только касалась, никогда не вглядываясь — боялась обжечься?..) опиралась о его протянутую руку, соскакивая с последней ступеньки лестницы и улыбалась ему в ответ.

Сначала она улыбалась осторожно. Она не очень-то привыкла улыбаться кому-то — кроме старухи и волка; и не привыкла, чтобы кто-то улыбался ей — кроме старухи и волка. Старуха умерла много лет назад (семь — почти полжизни); а волк… это было то же самое, что и улыбаться своему собственному отражению в зеркале.

С Владиславом Марго чувствовала себя странно. Он не боялся ее, как все остальные, и делал вид, что не слышал и не знает (а может, и действительно не знал), что здесь говорят о Марго. Он не боялся ее; он улыбался ей; он предлагал ей руку, чтобы помочь сойти с лестницы, он приглашал ее на прогулки…

— А что, если нам прокатиться верхом по лесу, а, сестренка? — предложил он в первое же утро после своего приезда, встретив Марго внизу, где, похоже, специально дожидался ее, устроившись в кресле возле двери. Марго даже сначала не поняла, что он обращается к ней — таким приветливым был его голос и таким неожиданным — приглашение.

Портьеры на окнах были небрежно смяты, сдвинуты к краю — и солнце заливало раньше всегда темную прихожую, и когда Владислав повернулся, улыбаясь, к Марго, свет опять вспыхнул на его волосах золотым нимбом и в глазах цвета прозрачного весеннего неба…

Марго так и не решилась посмотреть в его глаза — по настоящему, как учила старуха. «Это будет нечестно», — решила она еще тогда, в первый раз, неловко и напряженно пытаясь улыбнуться в ответ на его улыбку и растерянно размышляя, к кому (уж конечно же, не к ней — но ведь здесь никого нет, кроме нее?) — может относиться предложение прогуляться вместе верхом.

— Так что, сестренка? — его глаза вдруг оказались совсем близко — прохладное, светлое, снисходительно улыбающееся небо… Растерянной, почти захлебнувшейся в его прозрачной глубине, Марго захотелось (всего на какое-то мгновение, по привычке) заглянуть еще глубже — нырнуть в эту прозрачно-нежную безмятежность и взглянуть на нее изнутри, с обратной стороны (интересно, бывает у неба обратная сторона — и что там, за ней?..). «Нет, это будет нечестно», — остановила она сама себя, почему-то испугавшись.

Владислав улыбался. Его улыбка была открытой и доброжелательной. То, что собиралась сделать Марго, было то же, что подглядывать в замочную скважину. «Если я это сделаю, — подумала она, отворачиваясь, — мы никогда не будем друг для друга тем, чем могли бы быть». Могли бы… если бы Марго была просто обыкновенной девушкой — беззаботной юной девушкой, в которую можно влюбиться… Если бы Марго не называли ведьмой.

«Но ведь я могу попробовать забыть об этом… хотя бы ненадолго?» — попросила та юная Марго, которой хотелось быть беззаботной и влюбляться, — у той, другой Марго, которой снились скверные сны и которая иногда чувствовала себя старухой, смертельно усталой и древней, как сама Земля. Старухой, уже сотни раз переживавшей и помнившей свою собственную смерть. «Отпусти меня… хотя бы ненадолго…» — попросила Марго-девушка у Марго-старухи. И ей показалось, что она услышала такой знакомый скрипучий раздраженный старухин голос: «Если уж ты так хочешь… Только вспоминать будет куда сложнее, чем забывать, маленькая дурочка…»

— Да, я хочу, — ответила Марго — и Владиславу и старухе; отворачиваясь от нее так же резко и с таким же усилием, как только что — от приветливо светящейся замочной скважины; и чувствуя молчаливое старухино осуждение за легкомысленность обоих этих жестов. Но улыбка вспыхнувшего над Марго головокружительно высокого неба, заставившая взволнованно заколотиться ее сердце (сердце юной девушки?), вознаградила ее стократ.

«Может быть, я и не захочу больше вспоминать?» — торопливо подумала Марго перед тем, как восторженно улыбнуться небу в ответ.


Обычно Владислав уже ждал ее внизу, и солнце восхищенно гладило его начищенные до блеска сапоги, заглядывало в глаза, подкрадывалось к его улыбке, которая ожидала Марго… А кони обычно были оседланы и перетаптывались возле крыльца, нетерпеливо подергивая поводья из рук хмурого конюха, — высокая, темно-гнедая, породистая злая кобыла — для Владислава, и тонконогая рыжая молодая лошадка — для Марго.

Обычно… как будто это все успело стать обычным — всего-навсего за три теплых, обласканных и ослепленных солнцем месяца. Таким непривычно ярким и ласковым солнцем для этих мест — или только для Марго?

Может быть, она раньше не замечала солнца — до тех пор, пока однажды оно не запуталось в золотистых волосах улыбнувшегося ей незнакомого мужчины и не отразилось в ясном небе его глаз? И, может быть, поэтому эти три месяца показались ей бесконечно длинными — и бесконечно короткими — и равными всей ее предыдущей жизни?

Иногда ей казалось, что эта предыдущая жизнь уже не принадлежит ей — и, собственно, не принадлежала никогда. Жизнь — или жизни — где она не могла понять, кто она на самом деле: маленькая девочка, которой снятся скверные сны; седая, уставшая от жизни старуха; или ведьма, сожженная сотни лет назад…

Старые, так раньше мучившие ее, жизни были высушены этим ясным солнцем — как короста на ранах, соскользнули с новой кожи мертвой змеиной шелухой; и из них вышла другая Марго — юная, красивая, дерзкая. Яркая бабочка — из серого безобразного кокона; гибкая блестящая змейка, гордая своей новой, но такой нежной и ранимой, кожей… Ей было странно и неловко озираться назад — на обломки безобразного кокона, на бесцветные обрывки мертвой кожи — и думать, что это все когда-то принадлежало ей. Ей хотелось думать и верить, что никогда не было удушливой темноты безобразного кокона ее прежней жизни, а всегда было так, как сейчас — ощущение беззаботных сияющих крыльев за спиной — и яркое солнце. Яркое солнце в золотистых волосах мужчины, в небе его глаз… Горячее солнце на ее губах, улыбающихся ему в ответ; жгучее — и нежное — солнце в ее ладонях, до которых дотронулась его рука…

Ей хотелось бы верить — и она почти поверила…

Марго (12). Август
— Поверить можно во что угодно, девочка. Если тебе этого хочется. Говорят, вера слепа. Хуже. На самом деле она близорука. Безобразное часто кажется ей прекрасным, и наоборот. Знаешь, почему близорукость сквернее слепоты… почти всегда?

Марго покачала головой. Ее глаза слипались. Мягкий горячий оладушек, пропитанный медом, таял в ее пальцах — и оставить было жалко, и доесть уже не было сил. Марго с трудом перевела дыхание — наполнившийся желудок еле помещался под ребрами, и, собравшись с духом, сделала изрядный глоток пахучего травяного чая из глиняной кружки. Может, после чая и оладушек полезет?

Иногда Марго приходило в голову, что и стряпая, старуха по привычке немножко приколдовывает; и поэтому никак невозможно оторваться, поедая испеченные ею оладушки и пирожки — до тех пор, пока они не закончатся, как бы тяжело это не было для переполнившегося желудка. А когда к этим пышным, золотистым, горячим, с пылу с жару, оладушкам — еще и свежий пахучий лесной мед, да густое парное молоко, да вкусный травяной чай, который так заваривать умеет только старуха… А тут еще птички щебечут, и сосновые ветки высоко в темно-синем полуденном небе лениво шевелятся, и ветерок по лицу — то ласковым солнышком погладит, то прохладной тенью… и волчонок рядом так уютно посапывает — ишь, убегался ночью по лесу да еще и оладьями только что объелся… и одеяло из козьих шкур под ногами такое мягкое, сейчас бы улечься на нем рядом с волчонком и подремать часик-другой… а лучше до вечера… Нельзя. Старуха что-то интересное говорит, важное… спрашивает что-то… Марго встряхнула головой, поморгала, посмотрела внимательно на старуху.

— Не знаю, — сказала. Растерянно и немного виновато.

А старуха как будто и не заметила — ни растерянного голоса, ни сонных глаз.

— Потому что слепота не видит. И знает, что не видит. А близорукость видит НЕПРАВИЛЬНО. Вера близорука. Тающие льдины на вершине горы могут показаться ей алмазами — и она полезет на эту вершину, ломая ноги и шею и втаптывая в грязь настоящие алмазы — если они попадутся ей по дороге. На самом деле ей под ноги обычно попадаются люди. Разные люди — и алмазы, и стекляшки, но она не разбирает. Она просто втопчет их в грязь, так и не заметив… или заметив, но решив, что это просто камни, мешающие ей шагать вперед. К блестящим льдинам на вершине горы, которые истают к тому времени, как она туда долезет. Если, конечно, в конце концов не свернет сама себе шею на своем бессмысленном пути. Это судьба любой веры, если только она не начнет рано или поздно смотреть себе под ноги — на тех, по кому она идет. На тех, ДЛЯ КОГО она идет… Ты слушаешь, о чем я говорю, девочка?

Старухин взгляд, бродивший высоко в переплетении сосновых веток и августовской лазури, опустился на лицо Марго — как ястреб, плавно и стремительно упавший из только что безмятежного неба на зазевавшегося куренка. Марго вздрогнула — и почти проснулась.

— Может быть, я говорю слишком сложно… слишком много… — в старухином голосе неожиданно (как сочувствие в желтых ястребиных глазах, созерцающих оцепеневшего в когтях птенчика) скользнула грусть, — и слишком быстро для тебя, да? Может быть, я хочу сказать слишком много — больше, чем ты сейчас можешь понять.

Марго вдруг стало стыдно под задумчивым и грустным старухиным взглядом. Старуха сожалела, что Марго слишком маленькая и… слишком глупая? А ведь на самом деле Марго просто лень и хочется спать… А ведь старуха могла бы найти и какую-нибудь другую девочку — куда более умненькую и старательную, а не возиться с бестолковой лентяйкой Марго.

— После обеда — не самое удачное время для разговора, да? — Марго неопределенно и неохотно кивнула, чувствуя, как пунцово и жарко вспыхивают щеки. Старуха не смотрела на нее — ее взгляд раскинувшей крылья птицей опять плавал в высокой лазури.

— Я боюсь не успеть сказать тебе всего, девочка, упустить что-то важное… Что, возможно, когда-нибудь спасет тебе жизнь… Я боюсь, что ты упустишь это среди моих слов — не услышишь, не поймешь или не запомнишь.

Старухины веки устало дрогнули (…птица в небе сложила крылья, замерла перед бесконечно долгим падением вниз, в черную бездну — из своей, синей бездны), а потом опять раскрылись (…птица-взгляд снова нырнул туда, где птицы кажутся уже просто черными точками, тающими в синеве):

— Потому что потом я не смогу сказать это тебе еще раз…

«Она говорит о смерти, — неожиданно поняла Марго, — она опять говорит о своей смерти». И вздрогнула от озноба, погладившего спину. Как будто в самой сердцевине теплого безмятежного летнего полудня вдруг обнаружилась черная трещина; провал в бесконечность, от которого тянет холодом, как от приоткрывшейся двери… двери в никуда, возле которой уже стоит старуха, держась за ручку — войти или еще разок обернуться перед тем, как войти?

Старухин взгляд, уже заглядывающий туда, за дверь, плавал в высоком летнем небе.

— Знаешь ли, девочка, на самом деле, слова — это шелуха. Ореховые скорлупки. Ты разгрызаешь их и иногда ломаешь о них зубы в надежде найти ореховое ядрышко. Человек часто жаден и всеяден — и поэтому он иногда глотает скорлупу и думает, что это орехи. А у зверей есть нюх и осторожность — звери не понимают слов. Помни об этом, когда будешь говорить со своим волком. Твой волк выплюнет шелуху и выберет из твоих слов сердцевину. То, ради чего были сказаны твои слова. Если конечно, там, внутри, не будет пустоты…

Марго вдруг заметила, что ее рука лежит на загривке волчонка (успокаивая?) — потому что шерсть под ее пальцами стоит дыбом; а проснувшийся волчонок напряженно смотрит на старуху. «Слова — это шелуха…» Интересно, что там было — под шелухой старухиных слов — из-за чего волчонок проснулся со взъерошенной шерстью? Отчего по спине Марго бродит озноб — такой нелепый и невозможный в середине теплого ласкового летнего дня…

— Ты умеешь ВИДЕТЬ, девочка. Возможно, для тебя было бы лучше этого не уметь. Но ты уже — умеешь. И все же не доверяйся одному своему зрению. Помни про чутье. И про осторожность. И про то, что близорукость хуже слепоты. Потому что слепота осторожна, а близорукость — самонадеянна. Будь осторожна, как осторожны слепые. Тогда ты не оступишься и не свалишься в пропасть, если даже тебе взбредет в голову лезть на эту дурацкую вершину с блестящим льдом, которая называется мечтой… И еще, девочка, помни, что все слова — это просто шелуха… даже те, которые я здесь тебе наговорила.

Марго (19). Август
«…Слова — это просто шелуха… слова — это…»

Вздох застрял у нее в горле. Слова тоже застряли.

Марго смотрела на волка, возникшего перед ней неожиданно и бесшумно — дрогнули от ветерка кусты шиповника, уронили на золотистую песчаную дорожку черную тень, которая, выпрямившись и поплотнев, вдруг превратилась в зверя.

— Ну… здравствуй, — сказала ему Марго.

Золотистые глаза волка были напряженными и внимательными.


— Мы… мы с тобой уже давно не виделись, да?

Интересно, почему она запинается, разговаривая со СВОИМ волком? Потому что они действительно давно не виделись? Марго торопливо попробовала было подсчитать, сколько — дней, недель? — а потом сбилась со счета и растерялась. Раньше она чувствовала себя плохо, когда не видела волка больше одного дня. Неуютно, неприкаянно… Неполноценно. Как будто волк действительно был ее частью (или это она была частью волка?) — и неожиданно лишаясь этой части самой себя, она чувствовала себя калекой. Как будто еще вчера умела видеть — а сегодня ослепла и теперь пробирается наощупь, спотыкаясь и шаря руками в бесконечной черноте, в которую вдруг превратился весь мир. Конечно, они с волком умели чувствовать друг друга на расстоянии, но чем больше было это расстояние и чем дольше они не виделись — тем неуютней они себя чувствовали, тем более серым и слепым становился весь мир. Когда волк пропадал весной на неделю или чуть больше, Марго не находила себе места. А сейчас… месяц? Или даже два? Как Марго могла не заметить, что прошел уже целый месяц — или два?! И как волк мог выдержать…

Не мог. Он не мог — поняла Марго, глядя на него и замечая то, что не заметила в первую минуту. Свалявшуюся шерсть на боках, выпирающие ребра… — это в конце лета! Глаза… глаза — напряженные и настороженные. И тоскливые. Он не мог. И ему было плохо. И, наверное, он звал ее. А она не слышала. Нет, не так — не хотела слышать. И, просыпаясь по утрам, говорила себе, что это был просто сон — всего-навсего… И что этот волчий вой ночью — просто сон; как и все, что было раньше с девочкой по имени Марго — тоже сон, который не стоит вспоминать.

Она боялась. Настоящее, невозможно прекрасное настоящее было таким хрупким, как нежная тонкая кожа заново родившейся Марго, как прозрачные бабочкины крылья — достаточно одного неловкого движения (неловкого воспоминания?), и они упадут на землю мертвыми мятыми бумажками, рассыпая цветную пыльцу… Марго знала… нет, чуяла — своим прежним чутьем дикого зверя — недолговечность происходящего. Как пыльца на бабочкиных крыльях, которые сами станут пылью с наступлением зимы. «До осени… до осени…» — Марго знала, что осень уже близко; желтые листья иногда мелькали в безмятежности летней зелени, и у Марго перехватывало дыхание, когда она их замечала и вспоминала — теплое прикосновение старых перил к своей ладони и свой собственный шепот (молитву? — кому?): «До осени… до осени…».

Осень была уже близко, а Марго так хотелось удержать уже ускользающее из ее ладоней лето… Ее первое настоящее лето…


Волк смотрел на нее — напряженно и выжидающе.

— Ну, здравствуй, — Марго протянула к нему руку. Она не знала, что ему сказать… как объяснить то, чего она сама толком не понимала. Почему-то она чувствовала себя виноватой.

Волк неуверенно качнулся к ее руке, дрогнул носом — и опять отступил. Наверное, рука пахла незнакомо. Духами, которые подарил Владислав; руками Владислава, который прикасался к ней совсем недавно. Запахами, которые были для волка чужими. А может быть, и враждебными.

— Тебе опасно приходить сюда… так близко к дому. Ты ведь знаешь?

Он знал. Он знал, но пришел, потому что не мог больше не видеть ее. А она говорила с ним так, как будто прогоняла его. Марго стало стыдно. Это отчуждение между ними, эти два шага, которые они не могли сделать друг к другу — что могло быть нелепей и глупее? Ей вдруг захотелось обнять его, как раньше, зарыться пальцами в густой теплый мех, прижаться щекой к его умной большелобой голове, нашептать нежностей в мохнатое, терпеливо и внимательно вздрагивающее ухо… Она шагнула к нему, улыбаясь — и опять протягивая руки. А он опять отступил назад. И Марго почудилось (может, только почудилось?) еле слышное, почти извиняющееся рычание, дрогнувшее в глубине его глотки.

Волк рычал на ее руки, пахнущие Владиславом.

— Ты… ты, может быть, ревнуешь меня, а? — она улыбнулась, чувствуя, что улыбка получается ненастоящей и что она говорит не то. — Слушай… слушай… ты волк, а я человек… и мы не можем… — Не то. В глазах волка — за настороженностью и ожиданием — была тоска. Свернулась калачиком на самом дне золотистых волчьих глаз — забытым псом у покинутого хозяином дома — и ждет. Ждет невозможного. Возвращения того, кто ушел навсегда, плотно закрыв за собой дверь. Давно? Давно. Месяц — или уже почти два…

— Послушай, я… Ты ведь тоже уходишь весной… а потом возвращаешься…

Не то. Она врала. Она не хотела возвращаться. Если бы она могла — она бы больше не вернулась. Потому что волк рычал на ее руки, пахнущие Владиславом. Потому что Владислав не должен знать, что она ведьма. Потому что она сама больше не хотела быть ведьмой. Потому что и то и другое вместе было невозможно; и нужно было выбирать — волк или Владислав. Марго-прежняя со всеми снами и воспоминаниями — или Марго без воспоминаний и прошлого, с хрупкими разноцветными крылышками, которые она сама себе придумала… (а что будет, когда они превратятся в пыль — уже скоро, совсем скоро…)

Надо было выбирать, а она не хотела. Ведь она выбрала бы Владислава; и это такое короткое, уже летящее к осени лето… и себя, летящую к осени — из своей единственной весны; себя — беззаботную и беспамятную бабочку, которая умрет с первыми холодами… Она не хотела выбирать — и чувствовать себя предающей — себя-прошлую; и старуху; и своего волка, который сейчас смотрел на нее с ожиданием и тоской.

Марго закрыла глаза, потому что больше не могла выносить его взгляд. Как будто ее волк тоже умел смотреть ТАК. Так, как учила ее смотреть старуха. Проникая внутрь взгляда. «Глаза — это дверь, — говорила старуха, — только надо уметь ее открыть». Дверь в дом, где жил человек. Не тот, которого видели и знали его друзья и родственники — и даже не тот, которого он сам видел в зеркале. Настоящий. В своем настоящем доме. Среди своих любимых вещей, страхов и фантазий — иногда тех, о которых тот, снаружи, даже и не подозревал. Это не всегда был дом. Иногда дворец, иногда тюрьма — грязный темный подвал, иногда… иногда — просто небо, высокое бесконечное небо, в котором можно летать…

Между ними никогда не было двери. И порога. Они с волком жили в одном доме, и поэтому было неважно, из каких окон смотреть наружу — из черных настороженных глаз девочки по имени Марго или из золотистых глаз ее волка. Поэтому они не могли разлучаться надолго — дом начинал казаться пустым тому, кто оставался, и тому, кто уходил. Пустым и неправильным. Разорванным пополам. Половинкой неба, в котором уже нельзя летать…

А теперь… Теперь — эти два шага между ними, и они оба никак не могут их пройти. Тоскливый взгляд волка, который Марго не может выдержать… Неужели она появилась — дверь, которой никогда не было? Неужели это Марго зачем-то построила эту дверь — запереться от волка, от своего собственного прошлого… от самой себя — настоящей? Да нет же, нет…

— Послушай… я…

Марго неожиданно почувствовала слезы под своими испуганно закрытыми веками, в своем дрожащем голосе.

— Послушай… ты ведь тоже уходишь весной… Сейчас моя весна… у людей это бывает — раз в жизни. Или никогда. Она так говорила — раз в жизни или никогда. Я человек, а ты волк. И когда-то мы должны уходить друг от друга… потому что… Ты понимаешь?

Она замолчала, вдруг почувствовав, что ее никто не слушает. И, помедлив, очень неохотно снова открыла глаза — уже зная, что она увидит.

Чего она не увидит.


«Слова — это шелуха; пустые ореховые скорлупки… Твой волк выплюнет шелуху — и выберет из твоих слов сердцевину. То, ради чего были сказаны твои слова. Если конечно, там не будет пустоты».


Если, конечно, там не будет пустоты…

Марго растерянно смотрела на опустевшую дорожку — примятая трава вздрагивала рядом с ней, медленно выпрямляясь, и к отпечатку огромной волчьей лапы во влажном песке прилип желтый березовый листок — неумолимый знак осени…

Что он услышал в ее словах и что там на самом деле было? Просьба уйти?.. «Я слишком много говорила только с людьми в последнее время… — подумала Марго. — Я разучилась разговаривать». Или там была пустота — в словах Марго, обращенных к волку, который пришел, не побоявшись близости дома и людей, пришел, потому что не мог больше не видеть ее?..

Она могла бы позвать его — и он бы вернулся. Наверное. Только… Марго не знала, что она еще могла бы сказать ему, кроме того, что уже было сказано — и, кажется, не услышано им. Он не хотел понять ее. Или не мог. «Я человек, а ты волк. И мы не можем…»

Слова — шелуха. Пустые ореховые скорлупки. Не содержащие внутри того, ради чего они были сказаны…


В доме, за пушистой зеленью лиственниц, хлопнуло окно, и следом за серебристым звоном посуды метнулось два торопливых перелива, вылетевших, наверное, из-под руки Владислава, который рассеянно тронул клавиши — в ожидании завтрака… и Марго.

Марго вздрогнула, оборачиваясь на эти звуки — и улыбнулась; и почувствовала, как легкомысленная тень бабочкиного крыла нежно целует горячие веки, приглашая забыть и слезы, и грустные мысли; и придуманная ею сказка, феерический танец разноцветных крыльев, начинает опять кружиться у нее перед глазами — под простенький мотив вальса, летящий из приоткрытого окна.

Она опять улыбнулась, вспоминая, как легко и безупречно летают по клавишам пальцы Владислава, волшебно выпуская из недр обычно молчаливого лакированного и мрачного чудовища красивую пленницу — музыку. Его тонкие пальцы — такие сильные и нежные…

Марго подхватила край своего длинного платья, торопясь бежать в дом — скорее, скорее… и на секунду остановилась на полушаге, как будто запнувшись о тень качнувшейся ветки, бросившуюся ей под ноги.

Ей почудилось — тем звериным чутьем, каким волк чует на себе взгляд притаившегося охотника (чутьем, от которого в последнее время Марго уже стала отвыкать) — что за ней наблюдают. Как будто волк смотрел на нее — откуда-то из-за деревьев, невидимый за солнечно-изумрудной мозаикой шевелящихся листьев. И в его взгляде были укор, недоумение и печаль. А когда она огляделась — тщетно пытаясь поймать взгляд, захолодивший ознобом спину, и темный силуэт за паутиной солнечного света, — ей почему-то показалось, что волк не один. Что рядом с ним (маленькая ладошка на мохнатом могучем загривке) стоит черноволосая голенастая девочка — лет двенадцати? пятнадцати? — и тоже смотрит ей вслед. С укором, недоумением и печалью…

Анджей
…Он смотрел ей вслед. Он всегда смотрел ей вслед.

В тот день, когда он впервые встретил ее, ему было двенадцать, а ей — шесть; разница — в полжизни; он смотрел, как она уходит — в сумерки молчаливого черного сада, и ее светлое платьице мелькает, как облако, за костлявыми ветками голых мокрых деревьев. Рваное, запачканное, измятое облако — но оттого не менее белое… Железная калитка, только что выпущенная маленькой рукой, все еще с медленным скрипом скользила к раскрытой пасти щеколды; и Анджею захотелось поймать ее и оттолкнуть — глупую тяжелую решетку (тюремную?) с потеками ржавчины на переплетающихся прутьях; и догнать за-чем-то уходящую в темноту девочку в белом платье.

Догнать — и снова взять за руку (прохладная маленькая ладошка, согревающаяся и оживающая в его руке — как испуганный зверек…) — и больше не выпускать, чтобы девочка в белом платье не споткнулась и не упала, и не пошла куда-нибудь, куда не надо ходить (ее платье, наверное, на самом деле раньше было белым — а теперь от него остались грязные ошметки; и ее ведь действительно могли сегодня убить, а она, кажется, так этого и не поняла… дурочка…).

И его рука уже толкнулась в холодный, бугристый от ржавчины, мокрый прут калитки, когда он вспомнил, кто она. Девочка из «плохого дома», в котором водились привидения; дочь ведьмы — и ведьма… Да даже если и не ведьма… («А как ты это слышишь?» — «Просто — слышу и все…») даже если и не ведьма… она… Она — панночка, наследница, хозяйка этого дома, и леса, и деревни, в которой жил Анджей. А он, Анджей? Босяк, безотцовщина, мамкина обуза и огорчение (любимчик-то у нее младший, рыжий хорек-подлиза…) и отчимова досада. Отчима-то, небось, устроил бы куда более покладистый и смирный пасынок — а то и вовсе лучше без пасынка. В деревне — Анджей как-то сам слышал — про отчима говорили уважительно, чуть ли не с восхищением — с дитем, мол, взял, не побрезговал… Дитем, которым, по понятию односельчан, отчим мог бы и побрезговать, был Анджей…

Кто огорчится — да кто вообще заметит, если Анджей вдруг куда-нибудь пропадет? Разве что дядька (по родственному — седьмая вода на киселе с мамкиной стороны; а по-настоящему — хозяин и учитель Анджея по кузнечному делу) — разве что дядька шваркнет с досады тяжелой рукавицей об стену, когда бестолковый и безрукий подмастерье опять не отзовется и не подскочит, как положено, качать мехи над затухающим огнем по дядькиному окрику…

Одним словом, кто он такой? Кто он такой, чтобы посметь даже близко подойти к господскому дому — не говоря уже о том, чтобы лезть в сад — следом за уходящей в зыбкие сумерки мокрых деревьев панночкой в светлом платье?..

Железный стебель калитки захолодел и потяжелел в его руке; черные вычурные завитки (кованые еще, наверное, дядькиным предшественником) смотрели с верха ограды презрительно и важно… Анджей разжал пальцы, металл нетерпеливо и гулко стукнулся о металл, и между Анджеем и грязно-серой мокрой песчаной дорожкой, уносящей вглубь сада цепочку следов от маленьких туфелек, встала решетка. Крепко и непреклонно. Так, как и должно быть.

Анджей постоял немного, глядя на темнеющий сад сквозь переплетение толстых, с кровянисто-ржавыми потеками, черных прутьев. Пацаны, не упускавшие случая поворовать яблок под прикрытием темных августовских вечеров, нагло и отчаянно презирая при этом родительские увещевания и болезненную порку крапивой, тем не менее и близко не подходили к господскому саду, дразнившему из-за узорчатой ограды самыми крупными в округе сочно-бордовыми и невиданными, удивительными, нежно-золотистыми яблоками.

Потому что все знали: в это место (заколдованное, дурное) лучше не соваться — тем более ближе к ночи. Да и потом, были еще собаки (выписанные паном Владиславом откуда-то из-за границы для охраны дома — после того памятного пожара), которых вечером спускали с цепи, из-за чего даже прислуга не рисковала выходить во двор. Поговаривали, что эти собаки в клочья изорвали каких-то нищих, которые имели неосторожность попросить ночлега в ведьмовском доме. Одного раза было достаточно — с тех пор странники и богомольцы обходили проклятый дом стороной; да и свои, местные, без особой нужды тоже не совались… что же он, Анджей, дурнее всех?

Анджей сердито дернул плечом, с трудом отрывая прямо-таки прилипший (может, все таки ведьма?..) взгляд от темного сада за угрюмой решеткой и заставляя себя — с тяжелым вздохом — развернуться назад, к деревне. К разъяренному от ожидания и голода дядьке (гора мускулов на черной от загара, копоти и грязи спине; грохот молота, с уханьем падающего на наковальню; и тяжелый, ничего хорошего не сулящий, рык: «Ты где шаландался, бездельник?!»).

Наверное, все-таки злые собаки пана Владислава тут были ни при чем… как и дурная, ведьмовская слава дома (не то чтобы Анджей вдруг вот так, с сегодняшнего дня, перестал этого бояться… скорее, это все стало просто не важно… не так важно, как раньше). Да и решетка, наверное, тоже была ни при чем… Или как раз решетка-то и…

Вот, совсем недавно они шли по дороге, и Анджей держал за руку маленькую испуганную заплаканную девочку и чувствовал, как ее застывшая (похожая на холодную мертвую рыбку) ладошка согревается и оживает в его руке. И ему нравилось это чувствовать и нравилось идти рядом с ней. Просто маленькая девочка, которой одиноко и страшно — никакая не ведьма, какие дураки это придумали про нее?.. Вот так бы идти и идти — и не оглядываться… В конце концов, что оставалось у него за спиной — мамка и отчим, которым нет до него никакого дела; братец — подлиза и ябеда, тихонько хихикающий в кулак, когда отчим (нередко по наущению того же лиса-братца, своего родного сына) в очередной раз устраивал Анджею взбучку; сердитый кузнец, который только и знает, что орать и давать подзатыльники; пацаны… пацаны, с которыми вместе столько лет и столько игр… пацаны, которые уже давно и так же весело играют в эти игры и без него, Анджея, — с тех пор, как он стал работать на кузнице… пацаны, которые сегодня смотрели ему вслед, пряча в кулаках камни — как будто он был для них чужаком… Все? Все.

Совершенно ничего, ради чего стоило бы возвращаться. Если бы, конечно, ему было куда уйти. Потому что маленькая ладошка выскользнула из его руки (волшебная золотая рыбка, которую ему повезло случайно поймать, выскользнула из ладони и опять растворилась в темной воде…); и тяжелая решетка со скрежетом захлопнулась перед ним, отрезаяего от уходящей девочки. И все, что ему осталось — только смотреть ей вслед…

А вечером разозленный (более всего тем, что провинившийся подмастерье даже и не собирался оправдываться) дядька запер Анджея в кузнице — в назидание и с целью наведения порядка на полках со старыми инструментами. Анджей попытался было выбраться — тщетно, потому что запоры на двери и ставнях были крепкими, как и сама дверь со ставнями. Едва не расплакавшись с досады — в том числе и на собственную глупость: это ж надо было притащиться самому к дракону (то есть к разъяренному дядьке) в пасть — и устав от бесполезных попыток выломать треклятую дверь, Анджей задремал-таки к утру на куче какой-то ветоши, сваленной в углу, думая о девочке в белом платье, о сумасшедшей Анне, которая, наверное, сейчас с ужасом смотрела в черный колодец, видимый только ею одной (…нет, не только — еще девочкой, той самой маленькой девочкой в белом платье…) — и о своем обещании. Обещании, которое Анджей так и не выполнил.

Потому что утром, когда хмурый дядька открыл дверь кузницы — и Анджей выскочил диким зверьком из клетки, увернувшись от тяжелой и неповоротливой дядькиной руки и грозного окрика «Куда, паршивец?!» — утром Анна была уже мертва.

Она не удержалась-таки — и сорвалась на самое дно своего черного колодца, где ей мерещилась утонувшая дочка.

«…А я знала-знала… ума решилась Аннушка-то… все ведьма наколдовала-то…» — причитала мамка Анджея, Аннина соседка; и собравшиеся вокруг вынутой из колодца Анны-утопленницы бабы неодобрительно качали головами и ахали, соглашаясь. А Анджею, протолкавшемуся было вперед — и шарахнувшемуся от страшного неживого синего Анниного лица и навсегда замерзшей на нем улыбки — захотелось накричать на мамку и даже ударить ее, чтобы она только замолчала.

И, сейчас же устыдившись этой нелепой и нехорошей мысли, он рванулся назад, опять расталкивая причитающих баб, — бежать. От лживых мамкиных всхлипываний, ахов и охов, от страшной Анниной улыбки (и чему улыбалась — черной воде-убийце, своей мертвой дочке, которая мерещилась ей в этой воде?..), от своей невыполненной клятвы. «Так приведешь Анну-то?» — темные, настороженные, но уже почти улыбающиеся надеждой девочкины глаза — «Приведу. Чем хочешь поклянусь — приведу». Хвастливый лгун. Клятвопреступник. Ему не было прощения. И все-таки он надеялся… надеялся — увидеть ее и объяснить.


Пренебрегая неизбежным наказанием за самовольные отлучки (с того случая дядька стал еще более суровым и непреклонным), Анджей приходил к железной калитке — и ждал, примерзая ладонями к холодным тяжелым завиткам ограды. Но девочка так и не пришла. Однажды он видел далеко за деревьями смутный светлый силуэт, промелькнувший так торопливо, что Анджей не успел ни окликнуть его, ни даже поверить в то, что это ему не примерещилось. Да, в общем-то, мало ли привидений могло бродить по этим «плохим местам» в дождливых летних сумерках?..

Странно, мысль о привидениях и прочей нечистой силе больше не пугала Анджея. Его тянуло к проклятому дому, как пчелу к кадушке меда. Он уже больше не надеялся встретить девочку (ну почти не надеялся) — он просто приходил посмотреть. Посмотреть на ее дом — огромный и такой мрачный с виду… Интересно, как ей там живется? Скучно? Одиноко? Или она уже привыкла так жить — со своим сердитым и молчаливым дядей и уродливой нянькой. Не с кем поболтать, не с кем поиграть… хотя, наверное, в этом доме вообще не очень-то весело играть. Но, по крайней мере, в деревню девочка больше не приходила. Ну и правильно.

Анджей встретил ее как-то следующим летом. Не то чтобы случайно… На самом деле он изрядное время перед этим наблюдал и караулил. В деревне говорили, что панночка повадилась таскаться к Лесной ведьме — мол, нашли друг друга, бесовские отродья. И правда, почти каждый день в высоком деревянном заборе, который позади дома продолжал кованую ограду, аккуратно отодвигалась одна доска и в узкую щель ловко и быстро проскальзывала маленькая девчонкина фигурка. Озиралась — не подглядывает ли кто? — и торопливо спускалась в заросшую лопухами лощину, где уже начиналась узкая, но довольно приметная тропинка, направлявшаяся к лесу. К самой Лесной ведьме, надо думать. Вот на этой самой тропинке однажды и оказался Анджей. Выбрался из-за ежевичных кустов — с горстью черных, истекающих соком, спелых ягод. Вроде как случайно. Едва не столкнувшись нос к носу с торопящейся девочкой.

Девочка шарахнулась в сторону — собираясь бежать? — но разглядела Анджея и приостановилась. Она подросла — вытянулась и немного похудела за этот год — и уже почти доставала Анджею до плеча. Только взгляд у нее остался прежним — настороженным и напряженным — как тогда, когда она впервые взглянула на Анджея, отняв от лица ладони, перепачканные грязью и кровью…

— Привет, — сказал Анджей и улыбнулся. Успокаивающе и дружелюбно. По крайней мере, он надеялся, что так.

Девочка промолчала. Только качнулась назад — еле заметно. Так, как вздрагивает дикий зверь при звуке человеческого голоса, секунду медля перед тем, как сорваться и убежать.

— Ты… ты меня помнишь? — спросил Анджей. Почти не надеясь на то, что она ответит. Почти уверенный, что она сейчас сорвется — и убежит. Очень уж она была похожа сейчас на этого дикого зверька, насмерть перепуганного самим звуком человеческого голоса.

— Помню, — неожиданно отозвалась девочка. Неприветливо и сумрачно. — Ты Анджей. — Не то утвердила, не то спросила. Переступила с ноги на ногу. Нетерпеливо. Мол — ну и что?

Анджей растерялся. В общем, он не был уверен, что она его вспомнит. Но надеялся. Она вспомнила. Ну и что? И что теперь дальше?

Анджей не знал. Он собирался рассказать ей про Анну, и про своего дядьку-кузнеца, и про то, как он потом много раз приходил к ее дому — и ждал, чтобы все объяснить… И он думал, что девочка выслушает, покивает — и поймет… и простит… и вообще, они смогут поболтать — о чем-нибудь… ну, например, он скажет: «Не хочешь ежевики? Вкусно» — а потом, может быть, он сможет уговорить ее больше не ходить к этой страшной Лесной ведьме, потому что в деревне и так уже всякие гадости про них обеих говорят…

Она вспомнила. А теперь стояла и нетерпеливо и неприязненно смотрела на него. И, кажется, не хотела ни слушать, ни прощать. И вообще — просто хотела, чтобы он не мешал ей идти дальше — туда, куда она шла.

Вот так они немножко постояли и молча посмотрели друг на друга. Анджей — растерянно, девчонка — настороженно. Она не выдержала первой.

— Ну что? — сердито и почему-то отчаянно сказала — почти крикнула — она. Отступила на полшага, вздергивая узенькие плечи. Как птенец — почему-то подумал Анджей. Как птенец перед кошкой. И страшно — и отступить некуда.

— Что смотришь? Что следишь за мной — думаешь, не вижу? Что вам всем от меня надо? Я учусь… я научусь и буду настоящей ведьмой, как вы все хотели, понятно?

Анджей отшатнулся. Потому что если бы он не успел этого сделать, она, наверное, столкнула его с тропинки. Нет, не птенец… кошка… разъяренная одичавшая кошка, которая уже давным-давно отвыкла от человеческого голоса и человеческих рук… Только трава возле тропинки — высокая трава, почти по пояс, яркое зеленое разноцветье с синими пушинками васильков — недоуменно и обиженно дрожала, поднимаясь, примятая торопливыми девчоночьими ногами в светлых легких туфельках. И Анджей недоуменно и обиженно смотрел ей вслед… Чувствуя себя так, словно его отхлестали по щекам. За что?

А ежевика — черные крупные вкуснющие ягоды, выбитые из его ладони, мятыми бесформенными комочками размазалась по песку возле его ног. Ее-то — за что?!

Пан Владислав
…За что?

Раньше это ИЗВОДИЛО его. До бестолкового отчаянного зубовного скрежета. Почти до слез. Иногда ему так и хотелось крикнуть это. Только он не знал — кому. Разве что в небо. В молчаливое, щедро присыпанное солью звезд, черное мерзлое небо — как простылый суп в гигантской тарелке. Откушать изволите? Да, нет — никто не спрашивает. Кушай. Давись. Пока не отняли. Пересолено, переперчено, в глотке застревает… мертвечиной попахивает… почему-то… Кушай. Другого не предложат.

За что? Все вот это — за что?


За что — младшим братом родился, а не старшим? Ну ладно, пусть младшим, пусть не наследником — всю жизнь от щедрот старшего братца кормиться… Но за что — нелюбимым? Ведь достоин был быть — любимым.

Лицом, статью и нравом — в деда, чернобрового огнеглазого красавца. Несомненное сходство признавали все до одного соседи и родственники — еще в маленьком, едва научившемся ходить Владиславе. «Ой, вы гляньте, вылитый Старый пан», — умилялись седовласые кумушки, с улыбкой поглаживая головку сердито потрясающего деревянной сабелькой трехлетнего Владислава, который безуспешно пытался вывернуться из их пухлых назойливых рук. А Стась, при гостях принимавший вид еще более меланхоличный и тоскливый, в лучшем случае удостаивался мимолетного взгляда и сочувственного вздоха в сторону родителей — мол, не болен ли опять старшенький? Бледненький какой-то да слабенький, почти на ладан дышит… Да и ума-то, говорят небольшого… Вон, например, Стась еще только перечитывает указанную учителем задачку по арифметике, напряженно морща бледный лоб, а Владислав, отталкивая локтем брата, уже выкрикивает ответ. Не всегда правильно — зато быстро. Учитель доволен — хвалит за расторопность. А родители…

В десять лет (Стасю — четырнадцать, уже почти юноша, но рядом с крепышом-Владиславом выглядит заморышем) Владислав подарил родителю на день рождения фазана. Свой первый охотничий трофей (куропатки, утки, а также невинно и бесполезно убиенные начинающим стрелком воробьи — не в счет). Владислав готовился к вручению (то бишь убиению) подарка заранее. Выслеживал хитреца-фазана, часами терпеливо вылеживая в засаде на мокрой земле под колючими ежевиковыми кустами.

После нескольких неудачных попыток отказался от компании своего нового друга, легавого щенка Кусь-Летуна, который каждый раз срывал всю охоту, рано или поздно не выдерживая и выскакивая из засады с нетерпеливым лаем. Владислав стал крепко привязывать Кусь-Летуна, уходя в лес; и тоскливый обиженный взгляд щенка расстраивал его самого чуть ли не до слез. В знаменательный день, когда фазан должен был подвергнуться закланию, пошел дождь. Он начался на рассвете, и Владислав вымок до нитки под своим ненадежным укрытием из колючих ежевиковых веток, дожидаясь ветренника-фазана. Проклятая птица, до этого ежедневно оглушавшая полянку курлыканьем и ослеплявшая сиянием оперения, под дождь вылезать не желала. К вечеру небо на некоторое время прояснилось — и терпение юного охотника наконец было вознаграждено. Однако когда Владислав добрался со своей добычей до дома, вид она имела весьма жалкий — ослепительно-красивая птица почему-то превратилась в мокрый, грязный, окровавленный комок.

Владислав чуть не плакал с досады. Он кое-как отмыл свой подарок под ледяной водой возле колодца — замерзшие пальцы почти не слушались, а надо было торопиться. В доме уже садились за праздничный ужин, поэтому торжественного вручения подарка не получилось. Мама с ужасом ахнула, увидев мокрого, стучащего зубами Владислава; отец нахмурился — получалось, что младший сын бродит черт знает где весь день, отцовский день рождения, и не считает нужным явиться вовремя даже к праздничному ужину. Владислав был срочно отправлен переодеваться; фазан — поручен кухарке, уже изрядно утомленной приготовлением разнообразных деликатесов.

Когда Владислав спустился в столовую, гости уже вовсю жевали, а папа торжественно зачитывал во всеуслышанье какой-то длинный стих, подаренный ему на день рождения Стасем. Потом гости зааплодировали; хмурый, усталый и ничего не понявший из прочитанного Владислав незаметно протиснулся на свое место. Фазан, безжалостно ощипанный и пережаренный, был подан к концу ужина; соседка Владислава по столу, добрейшая женщина, громко переспросила у него:

— И что, правда, это ты сам добыл — папочке на день рождения?

Владислав уловил паузу в разговоре гостей — и принялся рассказывать, воодушевляясь все больше, про свой охотничий подвиг, мимоходом добавляя красок и подробностей. Ему даже показалось, что все не так уж и плохо получилось с этим фазаном. Однако рассказ был прерван на середине именинником. Тем, ради кого, собственно, и старался Владислав…

— Что это ты так побледнел, Стась? — заботливо и громогласно поинтересовался родитель, хрустя пережаренной косточкой.

— Фазана… жалко, — пробормотал Стась, смущенно опуская наливающиеся слезами глазами.

— А сам-то… сам-то какие воинственные стихи мне подарил, а?

— Это не мои… я же говорил, папенька… Это мой перевод с латинского…

— Ну-ну… скромничать-то…

Фазан был забыт. Владислав тоже.

Родители… Почему злосчастное стихотворение Стася, которое тот написал-то, наверное, за час — латинский, как и все прочие языки, ему давался легко — почему это стихотворение было оправлено плотником в тонкую рамочку и повешено в папином кабинете на стену; а от фазана, добытого ценой весьма нелегких для десятилетнего мальчика трудов, не осталось ничего? Кучка грязных перьев и обглоданных костей, закопанных кухаркой в помойную яму за домом, и смертельная обида заветного друга, славного пса Кусь-Летуна, который так до конца и не простил своего юного хозяина.

Почему Владислав, всегда с уважением и любовью (не показной — искренней) подчинявшийся родительской воле, так и остался для своих родителей вторым, нелюбимым сыном; а Стась, поступавший всегда не то чтобы наперекор, но всегда — по-своему, как будто ему было наплевать и на самих родителей и на их желания, — так и остался для них любимым?


Однажды, каким-то особенно тоскливым зимним вечером, когда уставшая сама от себя вьюга, рыдая, билась в дрожащие окна, прихворавший родитель призвал обоих сыновей к себе.

— Жениться бы вам, ребятки, — кашляя, слабым голосом просипел он. — Помру я…

— Папенька! — дуэтом возгласили братья. Владислав (восемнадцать) — с ужасом, Стась (двадцать два — на четыре года и четыре сотни книжек мудрее и скептичнее) — с укоризной.

— Внуков бы… внуков бы еще понянчить… — тоскливо, в тон хныкающей буре, выдохнул папенька, прикрывая бледные веки.

Владислав женился. Не откладывая — и не особенно выбирая. Невесту определили родители, некоторое время с увлечением обсуждая и перебирая достоинства возможных претенденток. Владислав вежливо соглашался и украдкой позевывал. Ему было все равно. Перечисляемые девицы в его глазах были одинаковы. Почти. Плотская любовь была уже им распробована и определена где-то на третье место в длинном списке жизненных удовольствий — после хорошей охоты на резвом коне и веселого кутежа в компании добрых друзей. Объекты этой любви (то бишь девицы и женщины, знатные и не очень — Владислав не брезговал и симпатичными крестьянками) особого значения не имели. В сущности, они все были одинаковы. Жениться — это как из целой конюшни выбрать одного-единственного коня, чтобы потом только на нем ездить на охоту. Скучновато немного, но для родительского счастья можно и потерпеть. И потом… конюшня-то все-таки остается — на случай, если выбор окажется не очень удачным…

— А ты-то как, а? — поинтересовался родитель у Стася на свадьбе его младшего брата. — Когда нас порадуешь?

— Не знаю, батя, — Стась рассеянно пожал плечами. — Без любви-то жениться… — и он опять пожал плечами. Не то осуждающе, не то удивленно.

— Внучков бы… — назойливо напомнил батя.

— Скоро будут, — пообещал Стась, кивая на Владислава, нашептывающего что-то на ушко своей разрумянившейся юной жене.

Владислав подарил бате долгожданного внука — ценой смерти своей юной жены. Роды были слишком тяжелыми, а она была слишком молода.

Владислав относил по ней траур — сколько положено. Даже пару раз украдкой (мужчине стыдно плакать даже по такому поводу) смахнул слезу во время похорон, глядя на нежный белый лобик в кипени кружев. Тех, что год назад окружали ее смущенное полудетское личико во время венчания, а теперь были навсегда прижаты ее затылком к жесткому ложу слишком большого и слишком темного для нее гроба. Раньше Владислав не видел смерти так близко, и ему было страшно. Хотя он и не хотел признаваться в этом самому себе (мужчине стыдно бояться — даже смерти, которая задумчиво улыбается ему окостеневшими губами мертвой юной жены).

Ему было жаль эту маленькую женщину-девочку, которая случайно (по желанию и выбору его родителей) стала его женой и матерью его сына. И — странно — он чувствовал свою вину перед ней. Ее убила случайность, а он… он просто позволил этой случайности произойти.

Он был не виноват… или все-таки виноват? Он не успел как следует узнать ее и привязаться к ней; проводил с ней слишком мало времени — а ведь она была такой милой и покладистой; почти не дарил подарков — а ведь она так радовалась всяким безделкам; часто бывал с ней невнимательным… Нет, не грубым, просто невнимательным — но это, кажется, ранило ее сильнее, чем грубость…

Да, он не любил ее.

Владислав чувствовал свою вину. Так же, как много лет назад чувствовал вину перед славным псом Кусь-Летуном, тоскливо и недоуменно смотревшим вслед своему хозяину. А раз он чувствовал вину — значит, в его поступках была какая-то неправильность. Владислав долго и безуспешно пытался понять — какая. Эти размышления были непривычными и неприятными — Стась, прочитавший целую прорву книжек, наверное, разобрался бы в этом куда быстрее. Но не могло быть и речи, чтобы поговорить об этом со Стасем.

А потом Владислав вдруг понял — неправильность была не в его поступках. Неправильность была в самой жизни.

Владислав любил отца; отец этого не замечал. Владислав ненавидел Стася (не очень удачное, но, наверное, самое точное обозначение того запутанного клубка зависти, досады, недоумения — шерстяного колючего комка где-то между ребрами, из-за которого иногда было трудно дышать); а Стась этого не замечал… Владиславу хотелось, чтобы наконец заметили; а они не замечали. Любовь к отцу перемешивалась с досадой и недоумением — с ненавистью к Стасю; шерстяной комок разбухал; ворочался между ребрами — мешал дышать, думать, говорить… Хотелось вырвать его из ребер и выбросить — куда угодно. Хотя бы в доверчиво подставленные ладошки девочки-жены.

Владислав сам научился — не замечать. Колючего комка (любовь — недоумение — обида-на-безразличие), царапающего руки и заставляющего плакать юную, такую веселую и смешливую по характеру, жену Владислава…


— За что? — устало спросил Владислав — постаревший и седой, поглаживая дрожащими пальцами другой гроб. Своего сына. Сына, которого он никогда не любил. И даже не думал, что полюбит — до этой весны.

Наверное, он передал это сыну по наследству — колючий комок, который живет между ребрами. Вложил в детские ладошки, которые много лет назад тянулись к нему из тугого белого кружевного кокона — тянулись, растерянно и неумело шарили в воздухе, прежде чем решительно ухватить молодого папу за палец. «Сиротка», — всхлипнув, умилилась кормилица. «Цыть, дура, — рявкнул на нее родитель Владислава, новоиспеченный дедушка: — Какая тебе сиротка — при живом отце? Да и дед у него еще ого-го, а?».

Дед был уже давно не «ого-го»: он болел и уже почти не ходил. После его смерти Владислав отдал сына на воспитание — он не знал, что делать с маленьким ребенком. Ему самому было немногим больше двадцати — друзья-ровесники, веселые компании, охота, застолья, гулянки; брат, который уже черт знает сколько времени болтается по заграницам — проматывает отцовское наследство… Ни времени, ни места для маленького ребенка…

…Наверное, он передал это сыну — по наследству: колючий комок, который живет между ребрами (любовь — недоумение — обида-на-безразличие), и умение передавать этот комок — в те руки, которые доверчиво протянутся к тебе… И толку теперь спрашивать: «За что?»…


…Они писали друг другу, в последние годы все чаще; пану Владиславу было скучно — прежние развлечения уже давно не развлекали его; а письма сына со временем становились все умнее и интереснее. Пан Владислав и сам не мог понять — чем. Понял, когда увидел своего сына этой весной — впервые за несколько лет. Увидел — и узнал самого себя. Двадцатилетнего. Огнеглазого красавца (только — синие глаза вместо черных; полуденное небо — вместо ночного; солнце в волосах — вместо вороньих перьев), лихого наездника, отчаянного дуэлянта и охотника, легко и незаметно, походя стремящегося к добыче более крупной, ранящего такие нежные и глупые женские сердца. Пан Владислав не мог не полюбить его — своего двойника из неожиданно вернувшейся молодости. Так, как ему следовало полюбить самого себя — еще много лет назад, — чтобы научить себя растапливать колючий комок между ребрами, мешающий дышать. Колючий комок, который рано или поздно вытесняет из груди сердце.


— Вот видишь, как оно все получилось… Видишь… Я убил тебя, а твоя дочь убила моего сына… Видишь…

Он замолчал, напряженно глядя в темноту гробовой крышки (сквозь темноту пытаясь разглядеть закрытое лицо сына) и подбирая слова. Он хотел сказать, что она не виновата; и никто не виноват — виноват этот колючий клубок, который люди зачем-то передают друг другу — из рук в руки, раскрытые навстречу с доверием и любовью… А потом он вдруг почувствовал, что та, с кем он говорил, уже не сидит рядом с ним.

Он торопливо вскинул голову, испугавшись, что она ушла, ушла именно теперь, когда он понял, что нужно сказать, и уже почти решился сказать это ей.

Она не ушла.

Она стояла возле окна, слегка отодвинув штору своей полупрозрачной рукой, и на ее бледном и напряженном лице почему-то вздрагивали багровые отсветы. Пан Владислав несколько секунд неподвижно смотрел на нее, задохнувшись так и не сказанными словами. Он видел ее — снова живой, за решеткой полуразбитого окна. Пламя вспыхивает огненной короной на волосах, каштановых, с золотистой рыжинкой; и дикий крик горящей заживо женщины мечется, бьется в запертое окно и улетает в черное, щедро присыпанное солью звезд небо; а к ногам оцепеневшего пана подкатывается бронзовый подсвечник, еще теплый от прикосновения ее руки… Еще живой руки…

А потом она обернулась. В ее глазах, обычно задумчивых и полупрозрачных — тень от тени того изумрудного сияния, что освещало их раньше, живых — на этот раз плескалось алое пламя.

Он не испугался. Пан Владислав не мог бы испугаться ее — какой бы она ни стала. Потому что, кажется, — не поздновато ли, старый пан? — он научился растапливать колючий клубок, что мешал дышать. Научился любить — без обиды, зависти, недоумения — без ожидания ответной любви. Просто любить. И не испугался, даже если она решила бы убить его.

А потом он понял, что алый свет в ее глазах — это отражение огня за окном, в которое она смотрела. Он вскочил, торопливо и неловко, едва не опрокинув подсвечник; и, устремляясь к окну и забыв, что она не сможет ему ответить (и уже зная ответ) крикнул нетерпеливо:

— Что? Ну что там, а?

Анджей
— Ну так шо там, сынку?

— Подкова. Подкова пополам, дядь Янек.

Анджей осторожно выпустил из рук тонкую напряженную лошадиную ногу и ласково похлопал по золотисто-шелковому теплому крупу. Копыто глухо стукнуло об утоптанную землю перед кузницей. Лошадка шумно и взволнованно вздохнула, вывернула тонкую шею, легонько прихватила Анджея за воротник, просительно заглядывая ему в лицо горячим темным глазом. Мол, ну отпусти ты меня, а?

— Сейчас, милая, сейчас, — тихонько сказал он и погладил бархатные, взволнованно вздрагивающие ноздри.

Лошадка была славной. Тонконогая, поджарая, начищенная до медного блеска на рыжих боках. Пугливая только немного — ну, это, наверное, потому что породистая. Не чета деревенским клячам. Самая красивая лошадь из всех, которые Анджей видел за свою жизнь…

Немалую, в общем-то, жизнь — этой весной уже двадцать четыре стукнуло; а кажется, еще совсем недавно сопливым мальчишкой бегал, яблоки с пацанами воровал, подзатыльники от дядьки за криворукость получал.

А теперь вон — дядька нет-нет, а «сынком» назовет — у самого-то сыновей нет, одна девчонка, любимая, солнышко ненаглядное… Какие теперь подзатыльники — хмурый дядька, от которого доброго слова лишний раз не дождешься, теперь с Анджеем разговаривает уважительно. Вслух пока не признает, но понимает, что в кузнечном деле племянник, пожалуй, уже поискусней его самого будет.

Вон, например, цветок железный, который Анджей из всяких ненужных обломков выковал и своей сестре, дядь-Янековой дочери, на именины подарил. Дядька сначала хмурился, больше по привычке — баловство это, мол, а потом цветок в своем доме на самое видное место поставил. Баловство, не баловство — а красиво; дочка да жена до сих пор ахают, железные лепестки щупая; да и дядька, разглядев, понял, что ему такого (конечно, если блажь придет) не сделать. Да что цветок… вон, время будет, Анджей наконец свой железный узор доделает. Сложный узор — дядька только хмыкнул, когда Анджеев рисунок увидел. Там цветы и листья, а за листьями птицы прячутся; одним словом, не чета тем грубым загогулинам на решетке панского сада. А как доделает — понесет Старому пану показать или… или даже самой хозяйке («Тебя как зовут?» — «Анджей» — «А меня — Марго»… заплаканные глаза, маленькая замерзшая ладошка в его руке — волшебная золотая рыбка, которую ему повезло случайно поймать…). Марго. Ее зовут Марго. Так приятно говорить ее имя — даже беззвучно, просто шевеля губами — как будто пробуешь что-нибудь вкусное… ну, как ягоды ежевики — и сладко, и ласково, и горчинкой какой-то отдает…

А узор ей, наверное, понравится. Должен понравиться. Потому что там и цветы, и листья, и птицы — как в лесу летом. Решетка вокруг панского сада уже совсем старая и ржавая. А если вместо нее Анджеев узор поставить… правда, это ж сколько его нужно, чтобы вокруг всего сада… зато красиво будет — как будто это и не решетка вовсе, а просто цветы и птицы… Хотя, конечно, если подумать — все равно решетка. Так оно всегда и было раньше. И так будет… С чего бы это всему меняться?

Анджей часто думал об этом — и ему казалось, что он многое понял с тех пор, как много лет назад смотрел вслед панночке — сквозь ограду, вцепившись замерзшими пальцами в холодные ржавые прутья. Наверное, он мог бы все понять еще тогда — про эту решетку. Только ему очень не хотелось понимать. А теперь он уже достаточно взрослый, чтобы понять. Вот решетка: с одной стороны панночка, белое платье мелькает в сумерках сада, как облако (не дотянуться — только смотреть), а с другой стороны — он, Анджей, босяк и безотцовщина. И оттого, что он выучился ковать красивые железные цветы, ничего не изменилось. И оттого, что решетка станет красивой, с цветами и птицами, тоже ничего не изменится. Она так и останется решеткой. Навсегда.

Времени бы вот только побольше — узор поскорее доделать… хотя какое сейчас время, конец лета, самая работа. То одно ломается, то другое, лошади все время подковы сбивают и теряют… или, вон, ломают…

— …Конешное дело, сломается, когда целые дни по оврагам в лесу прыгать… со столичными-то господами… Вон, глянь, сынку, может эта подойдет? Копытца-то у ней махонькие — что у козы…

Анджей вздрогнул — дядь Янек, распрямившись над кучей старого железа, протягивал ему на коричневой ладони тускло блестящий серебристый полумесяц. А дядькины глаза смотрели на Анджея внимательно, вдумчиво — и почему-то сочувственно. Успокоившаяся лошадка, которую Анджей уже бог весть сколько времени легонько поглаживал по теплым бархатистым ноздрям, вопросительно скосилась на него — мол, ну чего остановился-то, хорошо — давай дальше гладь.

Анджей торопливо ухватил из дядькиной руки подкову — чуть не уронил, чувствуя себя бог весть почему неловко под пристальным дядькиным взглядом.

Дядька вздохнул, отвел наконец-таки свои глаза, присел с кряхтеньем на чурбак возле наковальни. Потянул из-за пазухи старую, почти дочерна просмоленную трубку. В последнее время он все чаще вот так сидел — то на спину жаловался, то на ноги. Сидел и смотрел, как Анджей молотом машет. И даже замечаний уже почти не делал.

Пепел неторопливо вываливался из дядькиной трубки сухими хрупкими чешуйками (как крылья мертвых бабочек? — мертвые крылья, уже потерявшие цвет и форму… при чем тут бабочки?.. Анджей вздрогнул от странного, привидевшегося вдруг в хлопьях пепла у дядькиных ног…). И дядькин голос был тоже неторопливым, бесформенным и еле слышным — как пепел:

— Спортила она тебя. Совсем спортила. Ведьма.

— Она не ведьма, дядь Янек! — вырвалось.

Слетело с языка, прежде чем Анджей успел подумать.

Наверное, надо было спросить: «Кто? О ком это вы, дядь Янек?» — а самому дыхание перевести. Глазами удивленно поморгать под пытливым дядь-Янековым взглядом. И уж никак не орать во всю глотку с возмущением — как будто кто-то с размаху да без предупреждения сунул кулаком под дых; а там и так почему-то уже больно.

А ведь и правда — больно. Хотя, подумать, какое ему дело до того, как ее дядя Янек называет? Какое ему вообще до нее может быть дело? А вот получается — может. И он сам только что в этом дяде Янеку признался — своим криком заполошным.

А самое плохое, что ему никак не удавалось поймать дядькин взгляд — тот все бродил где-то среди чешуек скользящего вниз пепла.

— Вы ж сами говорили, дядь Янек, что она тетю Рену спасла и Снежану… Вы же сами…

Дядька нетерпеливо мотнул головой — не то соглашаясь, не то отрицая. А когда поднял глаза — они оказались у него почему-то очень старыми и усталыми. Смертельно усталыми. Цвета пепла возле его ног.

— Дурак ты, Анджейка. Потому и спасла, что ведьма. И спортила тебя потому же. Смотреть на тебя тошно, Анджейка. Тебе вон годов уже сколько? — сердито махнул рукой, перебивая Анджеев ответ. — Руки-ноги на месте, с лица тоже не страшный, Снежанка-то вон… да ладно… Друзья-то все уже переженились, братец твой рыжий — куда уж — тоже…

И опять сердито махнул рукой на открывшего рот Анджея. Тот хотел было сказать дядьке, что уж чем как братец — лучше насовсем в монастырь уйти. В хате как стая ворон поселилась: с утра до ночи ругань да крики, братец свою супружницу за косу — а она визжит, благо голосом господь не обидел; а там еще и маманя вступает с поучениями — и все криком, а то иначе ее, старую, не слышно; а потом и отчим — кулаком об стену — чего разгалделись, курицы… Анджей теперь и ночевать домой старался не возвращаться — прямо в кузнице себе лежанку приспособил…

— Ты думаешь, это я все один придумал? Бабы вон языки уже себе сточили — все об этом.

Дядька замолчал; сердито и шумно попыхтел — видно, задохся от непривычно длинной речи; нетерпеливо постучал уже давно выбитой трубкой о колено. Дожидался, не скажет ли чего Анджей.

Не дождался. Фыркнул, сунул трубку обратно за пазуху, как будто забыл, зачем вынимал.

— Лошадь-то небось сам назад поведешь?

— Сам, — согласился Анджей, отворачиваясь от внимательного дядькиного взгляда. Непослушная, шальная улыбка дергала кончики губ — еще обидится дядька. Плевать, о чем сплетничают соседи — им бы только языками трепать (и откуда только узнали — на лбу у него что ли написано?). Плевать, что об этом думает дядька. Снежанку только жаль — зря она взглядами да вздохами все Анджея провожает — вон, даже родитель обеспокоился… Зато он сам отведет сегодня лошадь. И, может, — а почему бы и нет? — увидит ее хозяйку. «Вот, я привел вам лошадь, панночка…» — «Спасибо, Анджей» — и, может даже, она узнает его? А почему бы и нет. А потом он будет стоять и смотреть ей вслед — как она уходит по залитой солнцем дорожке в своем платье, похожем на облако; маленькая девочка из его детства и снов — опять уходит, ни разу не обернувшись — и не почувствовав, как он смотрит ей вслед…

— Ох, ну и дурень, — тяжко вздохнул дядька, вынимая из крепко сжатых пальцев Анджея смятую в бесформенный узел подкову. — И где ж я тебе вторую такую достану?

Марго (13) — Август
— Вот, я привел…

— Спасибо, Анджей.

Он смотрел на нее испуганно. Почти ошеломленно. Не ожидал, что она вспомнит его имя? А она сама — ожидала, что вспомнит так быстро?

Лошадь ткнулась в ладонь теплым носом — поздоровалась. Марго провела ладонью по ее золотистой гладкой шее, запустила пальцы в нагретую солнцем гриву.

Раньше лошади ее боялись.

Чуяли волка.

Шарахались в сторону, шумно фыркали, выкатывая испуганные блестящие глаза. Но Марго умела их успокаивать. Ловила за гриву, похлопывала напряженно выгнутую шею, заглядывала в глаза. В самую глубину, темно-карию, теплую. И почти всегда находила там жеребенка — длинноного и неуклюжего, с пушистой гривкой и плюшевой шерстью. Непуганого и любопытного. «Здравствуй, малыш», — говорила Марго и осторожно гладила бархатные ноздри, доверчиво трогающие ее ладонь. Напряженная лошадиная шея расслаблялась под рукой Марго, лошадь вздыхала, втягивая ноздрями причудившийся запах — молока, свежей травы и земли, взрытой лошадиными копытами. Запах детства. Лошадь переступала неуверенно с ноги на ногу, как будто на мгновение они снова становились неловкими голенастыми ногами жеребенка — и с этого самого мгновения больше не боялась. Потому что с этих пор Марго пахла для нее не волком, а молоком и луговой травой — вкусным запахом давно прошедшего и почти забытого, такого короткого, жеребячьего детства.

Раньше лошади ее боялись… Раньше. А теперь?

— Ну пойдем, — сказала Марго лошади. И подобрала повод, теплый от рук все еще стоящего напротив Анджея.

Он смотрел ей вслед.

Мальчик, который когда-то давно протянул ей руку.

Марго так и запомнила это — на долгие-долгие годы: рука, которая тянется к ней сквозь камни, грязь, крики, боль, страх — слишком Широкая и мозолистая для мальчишки ладонь, твердые пальцы, грязные ободки под ногтями. «Ты это… не бойся меня, а?» Теплая, уютная ладонь, внутри которой было так хорошо замершим насмерть пальцам Марго. Мальчик, который спас ей жизнь. Мальчик, который много лет назад вот так же смотрел ей вслед, когда она уходила по садовой дорожке к дому. И она вот так же тогда чувствовала его взгляд — теплый и спокойный, как и его рука… как будто его взгляд продолжал поддерживать ее — чтобы она не споткнулась и не упала в темноте…

Марго захотелось было обернуться — на секунду — но она сдержалась. Так же, как и много лет назад, тогда, в тонущем в сумерках парке… Или тогда она все-таки обернулась — и разглядела маленькую фигурку за узором высокой ограды — бледное пятно лица, пальцы, уцепившиеся за толстые черные железные прутья?.. Иначе откуда бы ей это помнить: про лицо за оградой, про то, как он смотрел — как будто продолжая поддерживать своим взглядом маленькую девочку, которую спас от стаи одичавших человеческих зверенышей… Его взгляд — такой же, как и тогда…

Марго вздрогнула — как будто из сердцевины солнечного августовского утра, внутри которого она вела свою начищенную до блеска золотобокую добродушную лошадку, неожиданно дохнуло холодным ветром. Ветром из стылого весеннего вечера, страхом, болью, воспоминанием о камнях, вспарывающих кожу, о криках детей, бросающих эти камни…

Как будто это летнее утро (впереди — теплый день, прогулка с Владиславом, его нежные руки, его смех) на самом деле было просто нарисовано на яичной скорлупе — и скорлупа вдруг треснула (пригревшемуся цыпленку пора наружу?) — а там, снаружи, оказалось то, что было и раньше.

То, что было всегда.

Темнота и холод. Одиночество и боль. Камни, до поры до времени зажатые в детских кулачках.

Или уже — во взрослых?

Озноб щекотал ей спину и заморозившийся, словно покрывшийся коркой льда, затылок. Ей хотелось обернуться. И встретить взгляд мальчика, который много лет назад спас ей жизнь. Отогрел ее исцарапанную окоченевшую ладонь в своей — большой и теплой.

Вместо этого Марго зажмурилась. Чтобы не видеть примерещившейся ей трещины в сердцевине этого утра, которое только что так радовало ее. Какая разница — что там, за этой трещиной? Маленькая девочка, которую дети едва не забили камнями насмерть — какое отношение она имеет к теперешней Марго? Теперешняя Марго идет по теплой, залитой солнцем дорожке (той самой?); и, слушаясь ее руки, выгибает тонкую шею золотистая лошадь, нетерпеливо пофыркивая в предвкушении прогулки… и впереди — прогулка, и Владислав, и его влюбленные глаза — целый яркий и теплый день; и завтра — тоже еще один день, и, наверное — послезавтра… потому что еще так много времени — до осени… Какая разница, что там (за осенью?) — за этой трещиной, которая неожиданно оскалилась на Марго из-за теплой безмятежности сегодняшнего дня?

Марго перевела дыхание, осторожно открывая веки — и сейчас же прикрывая их на секунду — уже с улыбкой. Солнце брызнуло ей в глаза и почти ослепило ее. Какая разница? Эта маленькая испуганная девочка, что много лет назад шла в темноте по этой самой дорожке к ненавистному дому — разве она имеет какое-то отношение… Разве Марго могла когда-то быть этой маленькой девочкой? Теперешняя Марго — веселая, счастливая, влюбленная — яркая бабочка, давным-давно растерявшая где-то обломки своего тусклого кокона, раньше туго пеленавшего ее легкие крылья. «Кто я?» — подумала Марго испуганно и торопливо, стараясь ускользнуть, увернуться от этой мысли, раньше так сильно пугавшей ее. Она не хотела об этом думать. Она не хотела смотреть на черную трещину в своем золотом лете. Она не хотела оборачиваться.


И она так и не обернулась.

Как будто и не на кого было оборачиваться.

Как будто никого не было там, позади.

Ни маленькой девочки; ни мальчика, который спас ее, а теперь, много лет спустя, опять смотрел ей вслед; ни старухи, ни волка… Ни волка… Марго почти физически чувствовала, как они все смотрят ей вслед — вместе с повзрослевшим Анджеем.

Марго не обернулась.

Впереди, где дорожка поворачивала к дому, огибая разросшийся сиреневый куст, стоял Владислав рядом со своей лошадью. Рыжая лошадка Марго мотнула головой, нетерпеливо вырывая повод из рук свой хозяйки, и тоненько приветственно заржала; гнедая кобыла Владислава ответила отрывисто и сдержанно.

Владислав махнул рукой, Марго улыбнулась ему в ответ и ускорила шаг.

Пан Владислав
Он ускорил шаг. Споткнулся о верхнюю ступеньку лестницы, едва удержался на ногах, судорожно схватившись за перила. Перевел дыхание, чувствуя, как тяжело и как будто неохотно ворочается сердце — мол, ну куда спешишь, старый дурень? Он разозлился. Выпрямил сгорбленную спину, развернул плечи, и лестница сама услужливо бросилась под ноги — а вот не изволите ли, светлый пан, домчу в лучшем в виде, только каблучком стукните… Первый пролет преодолел в один миг, легко перескакивая через ступеньки, как нетерпеливый юноша, торопящийся на свидание. А не старик.

На повороте пан Владислав задержался, огладив ладонью изгиб перил. Метнул взгляд на портреты, вереницей выстроившиеся вдоль лестницы. Там, наверху, пожилой мужчина с сердито поджатыми губами. Седые кудри бьются по ветру, рука цепко держит рукоять сабли; другая рука, напряженная, жилистая — сжимает туго натянутый повод невидимого коня. Сияют изукрашенные драгоценными камнями ножны, тускло и недобро усмехается сталь почти вырвавшегося из ножен лезвия. И так же тускло усмехается с портрета дед, глядя на пана Владислава: «Это ты-то — Старый пан? Ты?!»

Пан Владислав всегда робел перед этим портретом, перед суровым дедовым взглядом. Теперь — разозлился.

— Тебе повезло со временем, дед. И с Востоком бился. И с Севером. Всего на твою долю хватило. Войны, друзей, врагов. А мне…

Замолчал под неодобрительным дедовым взглядом. «С мертвецами разговариваю, — подумал. — С мертвецами — как с живыми».

— Прости, дед. Не то говорю. Просто разные у нас с тобой времена. Тебе — битвы. А мне… Крестьяне с факелами. Мои крестьяне. Что хуже, как думаешь?

Дед не ответил. Нахмурился. Но взгляд уже вроде не сердитый стал — а задумчивый.

— Прости, — пан Владислав рванул со стены дедову старинную саблю. Сестру-близняшку той, на портрете. Затрещала шитая золотом, с шелковыми кистями, перевязь, посыпались с обиженным звоном по ступенькам бусины. Уже спустившись вниз на несколько торопливых шагов, пан Владислав обернулся. И вместо ожидаемого гневного лика увидел усмешку на дедовом лице. Ободряющую. Одобрительную.

Рванув на себя дверь, пан Владислав закашлялся. Нехорошим запахом потянуло. Горьким, тревожным. Знакомым. Запахом горящего дома…

Марго (19). Август
Запах лета. Жаркий, пряный, головокружительный. Запах лета, которое никак не хочет уходить; хватает горячими пальцами за плечи, гладит солнцем по лицу, подносит к пересохшим губам ароматный коктейль своих ярких запахов — ягод, цветов, нагретой коры; жарко шепчет в ухо — «пей… пей до дна… пей, торопись, пока я здесь… пока…». Запах отцветающих трав, сосновых иголок, янтарной смолы, расплавленной солнцем… прохладный запах кожи Владислава, губы которого склонились к самому уху Марго:

— Вон там, смотри: озеро, маленькая Маргарита…

Ветки орешника некоторое время сопротивляются, не пропускают, лошади нерешительно топчутся на месте; потом кобыла Владислава с сердитым фырканьем прорывается вперед, разрывая сильной грудью гибкую зеленую сеть; лошадка Марго послушно скользит следом — в светлый разрыв.

Озеро — маленькая почти идеально круглая чаша; в отраженном небе в хрустально чистой воде скользит белый завиток облака — зеркальный близнец того, что медленно плывет наверху. Несколько водяных лилий с полупрозрачными лепестками; серебристые и зеленые моховые подушки — оправа для сияющей драгоценности, как будто случайно оброненной кем-то среди леса.

— Ну что же ты? — оборачивается с улыбкой Владислав к замешкавшейся Марго. Копыта его лошади уже комкают безупречность зеленого ковра возле воды, оставляя темные мокрые вмятины; мох пружинит и вздрагивает, мелкая рябь тянется от потревоженного берега к середине, превращая хрусталь в мятую бумагу.

— Красиво, а?

— Стой! — Марго хочет крикнуть, но у нее не получается. Владислав слышит и оборачивается, и улыбка медленно сползает с его лица — и, начиная с этого невыносимо длинного мгновения, происходящее становится для Марго похожим на сон — вязкий и душный; сон, в котором ты все знаешь заранее, но ничего не можешь сделать.

Ничего.

Только смотреть.


Смотреть, как…

…за окном в огне мечется горящая заживо женщина…

…расползается прохудившейся тряпицей пушистый ковер зеленого мха икопыта испуганно храпящей лошади скользят в рваные извилины, быстро заполняющиеся черной водой…

— Владислав испуганно и гневно кричит — и рвет повод уже заваливающейся на бок лошади…

…дрожит и рвется на куски только что такой гостеприимный берег, причмокивает, как проголодавшееся чудовище, жадно тянет в себя неожиданную добычу…

Сон, в котором ты все знаешь заранее, но ничего не можешь сделать. Только смотреть. Смотреть, как умирает человек, которого ты любишь.

Сон, который повторяется ночь за ночью; каждый раз туго обволакивая тебя своими щупальцами — не давая ни пошевелиться, ни крикнуть. Ни проснуться раньше времени. Заставляя досмотреть все до конца. И только иногда, когда ты уже начинаешь привыкать (в той мере, в какой к этому можно привыкнуть) к роли беспомощного наблюдателя — тебе позволяется умереть самому. Вместо того, кто должен. Чтобы почувствовать и запомнить — прикосновение огня к коже, ледяной воды к горлу, судороги удушья, жар горящих на твоей собственной голове волос… Чтобы потом вспоминать и переживать все это, глядя, как умирает кто-то другой. Кто-то другой — на этот раз — вместо тебя…

…Глаза Марго вдруг потеряли ясность; окружающее хихикнуло и завернулось в черный плащ, и заскользило в головокружительном бесшумном танце в пустоту, только иногда роняя из рукава яркие цветные открытки…

— Всплеск огня, заслоняющий черное небо — звезды гаснут, чернота тускнеет; лай собак, звон бьющихся стекол, крики — громче всех один, отчаянный женский; растрепанный со сна человек (дядя Владислав? — нет, не узнать… — да, он, молодой…) отступает растерянно от подкатившегося к его ногам бронзового подсвечника… скользящий с плеч плащ поправляет заботливая рука: «Погорите только, светлый пан»…

…Лицо, измученное и бледное; белые дорожки — следы капель пота на сером от пыли лбу; взмокшие волосы прилипли к вискам; глаза, тонущие в отчаянии (опять дядя Владислав?.. нет, теперь не он… другой — похожий… немного похожий — чем сильнее вглядываешься, тем яснее различие-отец?!). «Что же ты не уберег, брат… что же ты…»

«…Что же ты… что же ты не уберегла?..» «Вот, видишь, а ведь это мой сын…» — дрожащая старческая рука скользит по черной крышке гроба; покрасневшие от слез глаза щурятся на свет свечей; взгляд укоризненный и усталый (дядя Владислав — опять он, теперь постаревший, совсем старик)… «Что же ты…» черная крышка сдвигается, медленно-медленно; там, под ней — ослепительное кружево подушек, навсегда придавленных к деревянному ложу окостеневшим затылком; прядь волос запуталась в кружевах — светлая? — черная крышка сдвигается медленно и так бесшумно, как будто невидимые (грустные ангелы? смеющиеся демоны?) придерживают ее на своих призрачных тонких пальцах; будто это и не крышка вовсе, а лаково блестящая чернота, внутри которой почему-то уже погасли все звезды… прядь волос — светлая? — мраморный отблеск мертвого лба… лицо — незнакомое? кажется… тонкое, девичье, пухлый подбородок с детской ямочкой… что же ты не уберег, пан?… Нет, нет, не так. Не девичье лицо. Не пухлый подбородок с детской ямочкой. Мраморный отблеск мертвого лба… лицо — лицо… «Вот, видишь, а ведь это мой сын…» Лицо…

Марго закричала, окостеневшими непослушными пальцами хватая ускользающий — повод? (плащ своего черного безумия-сна); и — не соскакивая, а почти падая с лошади, спотыкаясь и еле удерживаясь на подгибающихся ногах. И торопясь. В темноту, в которой она пока еще не могла почти ничего разглядеть: лошадь, барахтающаяся на краю трясины? Женщина, мечущаяся в огне за закрытым окном? Девочка, тонущая в черной воде колодца?.. Торопясь — и надеясь на этот раз — успеть…

Ей удалось порвать свой сон. Ей удалось.

Дрожа и захлебываясь слезами, она проснулась — от того, что (когда-то было? Должно было быть? Или еще только будет — когда-нибудь?)…

— Ну, ну, маленькая Маргарита… ты так волновалась из-за меня?

Она хотела ответить — всхлипнула, молча закивала и уткнулась в его шею. И зажмуривая глаза, чтобы не видеть его лица. Лица, которое она только что видела под черной гробовой крышкой… изуродованным, почти разорванным в клочья… Почему? Почему, если он должен был утонуть? Или — не должен был? Ведь когда она прибежала на помощь, он уже выбрался сам и даже сумел вытащить перепуганную лошадь… или нет? Или все было не так, по-другому; на самом деле — не так, как ей приснилось…

— Ну, Марго… маленькая Маргарита, — его сердце колотилось сильно и быстро под мокрой насквозь рубашкой — рядом со щекой Марго. Руки, опустившиеся ей на плечи, погладившие спину, дрожали. Он испугался? Он?! Испугался?

— Я подумала, что… Я подумала…

— Да, да, конечно…

Его дыхание было горячим и торопливым, а губы, неожиданно встретившие губы Марго, — теплыми и нежными. И головокружительно сладкими — как лесной мед, который когда-то давно старуха намазывала на свои оладьи; золотисто-солнечные волшебные оладьи — не оторвешься, пока не доешь все, до последнего кусочка…

Марго так и не открыла глаза.

Или ей показалось, что не открыла. Потому что очень уж это все было похоже на сон. Яркий прекрасный сон, после которого просыпаешься с улыбкой; а потом весь день эта улыбка трогает губы воспоминанием абсолютного, невозможного наяву счастья. Но постепенно, по мере примирения с этой невозможностью — и с явью, воспоминание тускнеет, теряет краски и цельность образов и в конце концов растворяется бесследно. Как дым в небе.

Небо опрокинулось над ее головой перевернутой чашей. Бежать было некуда — да Марго и не пыталась. Она улыбнулась навстречу падающей на нее огненно-синей бездне, собираясь захлебнуться в ней. Утонуть. Превратиться в русалку. Раствориться в пене окруживших ее облаков.

Ее тело уже стало почти невесомым, крылья рвались из кончиков вздрагивающих лопаток — как в тех, самых лучших ее снах, где она умела летать. Платье соскользнуло, с шелестом сворачиваясь возле ног, Марго переступила через него, не заметив. Теплая ладонь на пояснице — нетерпеливая, но ласковая. Прикосновения — как нежная пена облаков, в которой хочется растаять. Горячий шепот, щекочущий шею:

— Марго…

Мурашки по спине — там, где уже рвутся на свободу крылья. Дыхание, обжигающее кожу:

— Марго…

Ее имя, перемешанное с его дыханием. Имя — для того, чтобы звать. Имя, для того, чтобы… Как он может ТАК произносить ее имя? Так, что она идет на этот зов, не задумываясь и не рассуждая. Идет — в головокружительную бездну падающего неба. Высокого и прозрачного, цвета склонившихся над ней глаз. Неба, в котором, наверное, можно летать…


Она не хотела открывать глаза. Сон. А чем это еще могло быть, кроме сна? Она не хотела просыпаться. Теплое плечо под ее щекой; спокойный перестук сердца — совсем рядом с ее сердцем; голубоватая жилка на запрокинутой шее вздрагивает в такт, возле ее губ. Так близко. (…Беззащитно запрокинутая шея. Так близко. Скользит между клыками. Сжать сильнее. Рвется черной раной, расползается в клочья. Бьется пойманной рыбой. Еще сильнее…) Марго вздрогнула, ударилась подбородком о затвердевшее плечо. Сон?

— Что… Что, Марго?

Ладонь, лежащая на ее спине, шевельнулась, пальцы легонько погладили поясницу. Утихший было огонь опять вспыхнул от этого движения — рванулся невидимыми крыльями на кончиках лопаток, выгнул позвоночник, погладил напрягшиеся бедра.

— Тебе что-то приснилось, маленькая Маргарита?

— Да. Да, приснилось.

Марго вдохнула жадно и торопливо, глотая прохладный воздух. Прижалась щекой к теплому плечу Владислава. Сон. А чем это еще могло быть, кроме сна?

— Ты… — пальцы, опять заскользившие по ее спине, дрогнули и приостановились. — Ты выйдешь за меня замуж, маленькая Маргарита?

Марго замерла. Затаила дыхание, вдруг почувствовав себя маленьким зверьком под гладящей ее рукой. Неосторожным зайчонком, пойманным в ладонь, — и теперь беспомощным. Тебе что-то приснилось, маленькая Маргарита? Да, приснилось. И все еще снится. Потому что это все не могло происходить на самом деле.

— Да или нет?

Рука соскользнула на ее плечо, легонько сжала, заставляя Марго приподняться. Светлые глаза Владислава смотрели на нее выжидательно и слегка встревоженно. И Марго вдруг поняла — в один миг — смысл и причину его вопроса. Ей стало холодно и неловко под внимательно изучающим ее взглядом. Она потянулась задрожавшей рукой искать сброшенное где-то рядом платье. Наткнулась пальцами, вздрогнула — в первый миг скользкая ткань показалась ей пригревшейся на солнце змеей.

— Марго?

Она сосредоточенно разбиралась в складках скомканной, наспех сорванной, одежды.

— Это необязательно, — она сама удивилась спокойствию своего голоса. Удивилась отстраненно. Как будто настоящая Марго — та, которая не доверяла никому, кроме своих снов и своего волка, и иногда чувствовала себя древней, как старуха — снова вернулась и наблюдала за происходящим. И говорила вместо другой Марго — глупой девчонки, вообразившей себя бабочкой, а теперь дрожащими руками разбирающей обломки своих хрупких крыльев. К измятому рукаву платья прилип сухой березовый лист; и Марго-настоящая напомнила с усмешкой и грустью: «До осени… Ты с самого начала это знала. До осени». Той, второй Марго захотелось расплакаться, но первая удержала ее. Одернула, как зарвавшегося ребенка. «Он так честен и благороден. У тебя же не хватит наглости воспользоваться этим?»

— Тебе не нужно это делать, Владислав, — сказала она вслух. Очень спокойно. Ни дрожи в голосе, ни слез. — То, что произошло, не обязывает тебя…

Теплые руки крепко обняли ее за плечи. На губах, легонько дотронувшихся до ее виска, дрожал смех, в голосе было… облегчение?

— Маленькая Маргарита… Я уже давно хотел просить тебя об этом. Я ждал подходящего случая. Мне показалось, что сейчас… Я обидел тебя?

— Нет. Нет, — улыбка рвалась на ее губы, и теперь уже некому было сдерживать ее. Настал черед удивляться той, первой Марго. Удивляться, недоуменно пожимать плечами — перед тем как развернуться и уйти обратно. В сумерки ее любимого леса, где терпеливо ждал волк. И оставить в покое другую Марго — наедине с ее первым мужчиной; улыбками, поцелуями и прикосновениями. С ее летом, которое вопреки наступающей осени казалось бесконечным.

— Это… это правда? — ей (первой, недоверчивой Марго?) захотелось высвободиться из его рук и заглянуть в его глаза. По-настоящему. Так, как учила старуха. Но теперь уже другая Марго удержала ее. «Это будет нечестно. Как подглядывать за дверь. Старуха говорила — раз в жизни или никогда. Поэтому надо или верить, или…»

— Конечно. Ну конечно же, — его губы нетерпеливо скользили по ее шее. Ниже, ниже… — Свадьбу поскорее… Через неделю, ну через две… Ты согласна?

«Да, да», — улыбнулась Марго, выгибаясь под его поцелуями. Сон? Пусть. Ведь можно не просыпаться? Пока — можно?

— Ты не понимаешь, — перебила ее (и Владислава) та, первая Марго, обернувшись напоследок, перед тем как совсем исчезнуть в сумерках. — Ты знаешь, что я… что меня называют здесь ведьмой?..

Анджей (24). Сентябрь
— Вы называете ее ведьмой…. вы… — он запнулся, торопливо и тщетно шаря взглядом по их лицам в поисках сочувствия.

— Отойди, Анджей, — глухо пробурчал белобрысый Янош-плотник, покачивая в огромной ладони рукоять топора.

— Янош, — позвал его Анджей, пытаясь поймать его взгляд. — Она же спасла твоего отца, Янош.

— Батю три года назад бревном насмерть. Знаешь, да?

Янош, наконец, поднял глаза — белесые, мутноватые.

Как будто затуманенные — печалью об отце? Или видением ослепительно острого лезвия топора, убаюканного в большой ладони Яноша?

— Это она. Все она, ведьма, — встряла, вынырнув из-под локтя Яноша, востроносая быстроглазая баба. Лисья рыжинка вперемешку с сединой в тусклых, выбившихся из-под платка волосах, возбужденное любопытство в тускло поблескивающих глазках.

— Мама, ну что же… — растерянно и укоряюще повернулся к ней Анджей.

— Что-что. А что? — затараторила она, — верно, Аглушка? — приобнимая локоть стоявшей рядом молчаливой старухи в черном, до бровей платке.

Та хмуро пожала плечами. Старуха — не старуха, всего три года назад — улыбчивая молодая женщина. А теперь вдова того самого Яноша-плотника, сын которого сейчас стоял напротив Анджея, баюкая в ладони отцовский топор.

— Она ведьма, — повторила рыжая, цепко держа локоть своей соседки. — Она твово Яноша спортила, она сгубила! — последнее она почти прокричала, оборачиваясь назад — к столпившимся за их спинами людям. — Верно, Аглушка? — Аглушка послушно и мрачно качнула головой, забывая, что та, про кого они говорили, подарила ее Яношу лишних три года жизни. Судьба-таки настигла его — он умер под тяжелым бревном, проломившим насквозь череп — как раз на месте той старой раны. Так, как должен был умереть шесть лет назад, когда Марго спасла его.

— Сгубила твого Яноша, сгубила! — зашлась отчаянно скорбным криком Анджеева мать. — И мово Анджея-сыночка спортила! Сохнет-чахнет парень, на девок не смотрит, жизни решить себя задумал! Ой-ой, люди добрые! — завыла, заголосила, залилась слезами.

— Не рыдай, Крыся, — насмешливо подбодрили ее из толпы. — Сожжем ведьму — сгорит порча.

— Сожжем ведьму! — подхватил молодой крепкий голос — Анджей узнал своего братца, рыжего лиса.

— Да вы что… Ты что, мать? — ошеломленно уставился он на голосящую истерично женщину, которая когда-то давно — да было ли это вообще? — пела колыбельные над его люлькой. Любила мать приврать, но чтоб так?! Жизни себя решить удумал? Он?!

— Сожжем ведьму! — подхватил еще кто-то — братишкины подпевалы?

— Ведьма всю деревню изведет, — быстро утерев слезы, затараторила Анджеева мать. — Волчицей перекинется, по ночам детей грызть станет.

— Мама, да замолчи, — попробовал перебить ее Анджей.

Он чувствовал, как с каждым ее словом что-то страшное подбирается все ближе и ближе, отражается огнем в глубоких, как черные колодезные окна, глазах столпившихся крестьян. Подбирается мягким звериным шагом, дыбя шерсть на загривке, и замирает — между ним, Анджеем, и его родственниками-соседями. Что-то… или кто-то? Волчица, которой мать пугала соседей? Дикий зверь с темным голодным оскалом, с клыками, вкусившими — и снова жаждущими — человечьей крови. Волчица. Или девочка? Девочка в белом платье и шелковых туфельках, которая так не хотела идти сюда — но пришла, потому что услышала чей-то крик о помощи? Анджею показалось, что он видит ее — как тогда — маленькую фигурку, скорчившуюся на черной дороге, вздрагивающую от ударов камней и комьев грязи.

Почему так получается? Почему опять получается так? Почему он видит просто маленькую испуганную девочку, а они — его соседи, мать, друзья — видят зверя? Опасного дикого зверя, которого надо забить камнями, зарубить топором, сжечь, заколоть. Уничтожить.

Почему? Потому что она и вправду ведьма? Или — потому что они все слепы. Они слепы, а он — видит. («…Она зовет на помощь, а никто не слышит… А я — слышу» — «А как ты слышишь?» — «Просто слышу — и все»)

— Волчица. Пана молодого заела.

— Мама, — безнадежно позвал он.

И с трудом сдержал руку, уже потянувшуюся было зажать ей рот.

— Родную мать затыкать?! — взвилась та. И затараторила еще быстрее и громче, должно быть, уловив невольное движение его ладони. — Богушка видела. Богушка? — цепко и безошибочно она выдернула из толпы на свободный пятачок перед Анджеем круглолицую молоденькую запирающуюся девку.

— Не боись, Богушка, — подтолкнули ее сзади. — Не волк, не укусит.

— Мне мыть велели. Старый пан велели мыть полы, — сказала Богушка, не поднимая глаз.

— Ну, — поторопила ее Крыся.

— Полы, — повторила Богушка, залилась румянцем. — Я комнату молодого пана видела. Кровищи там. Окно битое. Следы волчарьи. Марыся-кухарка говорит, панночка каждую ночь волчицей переворачивается.

— Про гроб скажи, — подтолкнула ее Крыся.

— Гроб закрытый. Марыся-кухарка сказала, у молодого пана лицо до кости сьедено. Нет лица. Потому гроб закрытый.

С каждым словом ее голос становился все глуше, а тишина за ее спиной — напряженней. На последнем слове, которым Богушка прямо-таки захлебнулась, опять раздался крик, уже не одиночный, а подхваченный несколькими голосами:

— Жечь ведьму!

— Пойдем с нами, Анджей, — Анджей узнал звонкий голос Михала, с которым они в детстве часто на спор ныряли в омут под большой ивой. Откуда однажды Анджей, сам едва не утонув, вытащил захлебнувшегося Михала.

— Я… Да вы… — Анджей растерянно шарил взглядом по их лицам. Что они делают? Неужели они могут… Они могут — он опять вспомнил девочку, съежившуюся на дороге под ударами камней. Девочку, которую сейчас они собрались сжечь.

Они больше не отводили глаз, как раньше. В их глазах отражался огонь самодельных факелов, которые они сейчас зажигали по очереди — от огня, принесенного шустрым Анджеевым братцем из кузницы.

— Дядь Янек, — Анджей с изумлением и радостью наткнулся на дядькино смущенное лицо.

Дядька не позволит всему этому происходить дальше. Дядька поможет ему остановить их.

— Дядь Янек, — он с ужасом увидел, как дядька, жмурясь не то от огня, не то еще от чего-то, отходит в сторону, за широкую спину Яноша-плотника.

— Дядь Янек, она же Снежану и тетю вылечила… Дядя…

— Дурак ты, Анджейка, — буркнул дядька, вывернулся из-за спины Яноша, мимоходом задел плечом Анджея и буркнул сквозь зубы — прямо ему в ухо:

— Домой иди, дурак.

— Пойдем с нами, Анджей! — услышал он опять крик Михала.

Поискал в толпе — и поймал его взгляд. Бесхитростный доверчивый взгляд Михала, каким он смотрел на Анджея в детстве. И в тот раз, когда, выкашляв озерную воду, разлепил мокрые ресницы и сипло сказал: «Я бы потонул без тебя, Анджейка, да?»

Анджей посмотрел на лица крестьян вокруг Михала. На них не было ни доверия, ни дружелюбия. Янош переложил топор в другую руку, засопел, переступил с ноги на ногу. Они ждали. Сейчас, после веселого крика Михала, они позволили бы Анджею пойти с ними. Или просто уйти с дороги, как предлагал Янош. Они ждали, пока Анджей сделает или то, или другое.

Они ждали. Пока. Но с каждой минутой промедления на их лицах все отчетливее отражались нетерпение и досада. Анджей перевел взгляд на топор в руке Яноша. Рукоятка, отполированная до блеска умелыми пальцами его отца, лежала в могучей ладони Яноша-младшего покойно и уютно — как младенец в колыбели. Интересно, что Янош собирается делать этим топором, если Анджей не уйдет с дороги?

— Я… — голос подвел-таки Анджея, сорвался осипшим петушиным хрипом.

Янош смотрел хмуро и недоуменно. Муть предрассветным туманом таяла в его глазах. Мускулы вспухли каменюками на могучей руке, вцепившейся в топор — и опять разгладились. Янош шел убивать ведьму. Анджей мешал ему пройти. Но он не хотел его убивать. И сожаление о том, что это придется сделать — и досада, что Анджей этого так и не понял — разогнали яростную муть в Яношевом взгляде. И он тоже — увидел. Отчаянные и спокойные глаза Анджея.

— Я не уйду с дороги, Янош. Я не уйду.

Пан Владислав
— С дор-роги! — светлый пан был черен ликом и страшен.

Ревел диким медведем, поднятым из берлоги посреди зимы и жаленым в пятку пулей мазилы-охотника. Несся разъяренным зверем, ломающим походя молодые деревца на своем пути. Грохнула дверь, задрожали стены крепкого, прадедами ставленного дома. Взвизгнула, кинулась прямо на землю — в осеннюю топкую грязь — проворная не по годам и телосложению кухарка Марыся. Задребезжала, скрежетнула, на одной петле повисла другая дверь, менее стойкая к ударам панского кулака. Зафыркали, заметались испуганно в стойлах лошади.

— Коня, — рычал пан, шаря поверх лошадиных блестящих крупов темным, грозой набухающим взглядом. Углядел — взъерошенный светлый затылок за изгрызенной доской ясель. Шаг, два — и в руке крепко зажат ворот рубахи побелевшего от страха мальчишки, конюхова сына. — Бездельники! Коня!

— Бездельники, — рявкнул уже глуше, вырывая из трясущихся рук мальчишки повод, который тот пытался закинуть на лошадиную шею. Кобыла фыркнула и опять прянула в сторону.

— Но, не балуй, — прикрикнул на нее пан, цепко хватая в кулак скользкую рыжую гриву. — Седло, — велел перепуганному мальчишке.

Думал — взлетит в седло птицей, но стремя скользнуло, и пан Владислав плюхнулся в седло жабой-раскорякой. Покачнулся, едва не упал. Сердито закусил ус. Старик. Больной старик. А вот дед в его годы…

Кобыла затанцевала, строптиво выгибая шею назад — к теплому нутру конюшни. Пан Владислав зло одернул ее, вонзил каблуки в тугие лошадиные бока. И сейчас же опять рванул повод на себя. Обернулся. Показалось, что на крыльце, опершись о деревянные резные перильца, стоит женщина в белом платье. Показалось?

Пан смотрел, щуря воспаленные от бессонной ночи глаза. Смотреть было больно. Как будто огонь полыхал, обжигая жаром лицо, скручивая в пепел ресницы и выжимая из усталых глаз старого пана слезы. Что, еще остались? Невелик был запас — и тот весь сегодня ночью ушел — на гробовую крышку над лицом сына. Не помогло. Не оживило.

Лошадь к крыльцу идти не хотела — фыркала, пятилась, выворачивала шею из туго натянутых поводьев. Наверное, тоже — видела, чуяла? Что? Бледноликую женщину с печальными глазами? Женщину, которая уже много лет — пригоршня пепла, перемешанного с серебряной вязью сережек. Вот этих, что сейчас покачиваются над гибкой шеей, перемигиваясь зелеными сполохами. Того же цвета, что и ее глаза.

— Ну что? — глухо спросил пан, заставив-таки дрожащую всем телом лошадь сделать несколько шагов к злополучному крыльцу.

Женщина наклонила голову, подвески ее сережек звякнули. Тихонько. Еле слышно. И, как показалось пану, — обиженно.

— Простишь меня когда-нибудь, а? — его голос срывался. В хрип, плач, стон.

От ослепительного жара, волнами накатывавшего от бледной фигуры на крыльце, пылали щеки и слезились глаза. А пан Владислав взгляда не отводил. Как будто наглядеться хотел досыта. В последний раз. Пушистые и прозрачные, как паутина, косы; нежная шея; зеленые огни серег — и такого же цвета, только ярче — огни глаз; тонкие губы. Улыбнулась бы. Хоть разочек. Никогда. Ни улыбки, ни словечка. Ничего у нее нет — даже такой малости — для пана Владислава. Для своего убийцы. И прощения — тоже нет.

— Как хочешь, — обреченно согласился пан Владислав, уже почти не различая ее лица сквозь жар, гложущий глаза. Вот так же огонь съедал ее — много лет назад.

— Не прощай… — пан Владислав позволил себе, наконец, опустить веки. Не помогло. В глазницы словно раскаленных углей насыпали. Пан Владислав еле руки удержал, уже потянувшиеся было слепо и отчаянно ухватить измучившую его невыносимую боль, вырвать — с кровью, с криком, с воем. Вырвать свои собственные глаза. Чтобы они больше не горели огнем, не сжигали его заживо. Чтобы не видели того, чего не следует видеть. Чтобы не помнили. Только разве свою память вырвешь вот так — с кровью, с криком, с воем…

— А я ведь… — сиплым шепотом, на грани беззвучья — только призраку и услышать… — Твоя дочь убила моего сына — а я ведь простил…

Как будто прохладная ладонь погладила раскаленные веки. Уняла огонь. Пан Владислав замер, боясь спугнуть. Боясь открыть глаза — и увидеть, что рядом никого. Что легкое прикосновение руки почудилось — а на самом деле просто ночной ветер в лицо дохнул.

Она по-прежнему так и стояла на крыльце. Протяни руку и дотронься. До теплой кожи? Мертвого тела? Зыбкого воздуха? Пан Владислав руку протягивать не стал. Опустил ее на лошадиную напрягшуюся шею, вцепился дрожащими пальцами в гриву. Потрогал запутавшийся в жестких волосах репейник. Поднес ладонь к лицу — конским потом пахнет, репейные колючки к влажной коже прилипли. Нет, не сон. Опять это все — не сон.

Вгляделся в бледное женское лицо со страхом и надеждой. Припоминая прикосновение прохладной ладони к больным векам. Почудилось?

Попробовал поймать ее взгляд. Не получилось. Она смотрела мимо. Будто сквозь пана Владислава. Так сквозь призраков смотрят те, кто не умеет их видеть. А на ее бледных щеках вспыхивал румянец. Или отсветы огня — того, невидимого, который едва не сжег глаза пану Владиславу. Огня, в котором она сгорела много лет назад.

Много лет назад? Пан Владислав обернулся — следом за ее взглядом — к розовеющему посреди ночи небу. Воспоминание обрушилось на него вместе с оплеухой неожиданно взвившегося ветра, кинувшего в лицо едкий запах дыма (того, двадцатилетней давности, или теперешнего?). И на несколько мгновений пану Владиславу почудились на плечах заботливые руки старого слуги и угодливо-угрожающий шепот: «Погорите только, светлый пан…» Он рассерженно дернул плечом, сбрасывая невидимые ладони, пытавшиеся его удержать; рванул повод захрапевшей и попятившейся лошади — и наконец-таки поймал взгляд женщины с глазами цвета изумрудов.

— Не у мертвых, — сказал он ей (или себе?), не отрываясь от ее взгляда; допьяна напиваясь — светом и нежностью. — Не у мертвых прощения надо просить, а у живых, да? Чтобы потом у мертвых не пришлось… — и он отпустил повод и вдавил каблуки в податливые лошадиные бока.


Марыся, так все это время и просидевшая на земле в липкой грязи, смотрела круглыми от страха глазами, как пан разговаривает сам с собой. Да не просто разговаривает — а кричит да плачет. И все руки тянет к пустому крыльцу. Как будто видит там кого. Или это она, Марыся, ослепла? Вытягивая дрожащую руку для крестного знамения, Марыся напряженно уставилась в полумрак освещенного одиноким фонарем крыльца. Даже моргать перестала. Глаза от усилия чуть не выпали, жгучей слезой прошибло — и мазнуло где-то с краю белым и золотистым. Как будто узорчатый лоскут ветром качнуло.

Крепко зажмурившись и торопливо крестясь стынущими пальцами, Марыся бормотала молитву Заступнице. Пост клялась строго соблюдать, десять свечек поставить. Двадцать. И даже когда ветром и песком из-под копыт в галоп сорвавшегося коня ожгло лицо — Марыся глаза не открыла. Только пальцы, заполошно мечущие охранную паутину крестного знамения, сильнее сжала. И дрогнула, когда громогласный рев пана Владислава опять обрушился сверху — на этот раз на дворового пса, некстати метнувшегося под копыта:

— С дор-роги!

Марго (19). Сентябрь
— С дороги!

Как сухой плевок — сквозь стиснутые зубы. Как беззвучный крик сквозь пересохшее горло.

Она сначала даже и не поняла, кому это сказала. Остановилась, потирая ушибленное колено. Щуря глаза в мутный сумрак — черноту, разбавленную желтым мерцанием далекой свечи. Пытаясь разглядеть невнятный силуэт высокой неподвижной фигуры, осмелившейся заступить ей дорогу.

— С дороги, — Марго поперхнулась, не договорив.

Ярость, толкнувшаяся огнем в виски, вспыхнула и сгорела. Щеки заледенели. Ужас перехватил горло — как будто не воздуха наглоталась, а стылой черной воды (из того страшного колодца в самом скверном из своих снов). На миг ей показалось, что на самом деле каменная статуя выступила из-за лестницы навстречу, блеснув белой ладонью в приветственном невозможном движении и пытаясь разломать оскалом улыбки неподвижность мраморного лица.

Преодолев судорогу, сжавшую горло, Марго жадно вдохнула. Ей уже было все равно — воздуха или воды. Жизни или смерти. Еще, кажется, ей было все равно — ожила статуя подобно пресловутому Командору или нет. Черная вода из невидимого колодца и воздух пустого молчаливого дома перемешались в горле Марго и заклокотали рваным смехом. Или плачем? Или рычанием? Обессилев, Марго оперлась на услужливо протянутую каменную руку. Смех звучал дико в ночном молчании спящего дома. И это ей теперь тоже было все равно.

Богиня, навечно замершая на острие, своего незавершенного шага, смотрела сверху вниз понимающе и мудро. Марго под этим взглядом вдруг опять почувствовала себя растерянной девочкой, шепчущей благоговейно у подножия мраморного совершенства: «Я вырасту и буду как ты»… «Как ты» — кем? Богиней? Статуей? Сейчас ей хотелось стать статуей.

Улыбка, замерзшая на каменных губах; мудрость в слепых глазах; движение стройной ноги — начало летящего шага. И так всегда. Годы, столетия.

Вечность. Улыбка, мудрость, начало шага. Навсегда.

Марго прижалась лбом к прохладным складкам мраморной туники. Вот так. Замереть. Обернуться в камень.

Смотреть слепыми белыми глазами — в никуда. Бесконечно долго. Шагать — в никуда. Улыбаться. В никуда.

Интересно, каково это? Внутри холодной каменной оболочки? Смотреть — и не видеть. Шагать — и не идти. Не слышать. Не помнить. Не любить. Не убивать.


Не сбегать торопливо по лестнице, придерживая дрожащими пальцами складки шелкового платья. Нового, сияющего. Будто солнечный луч пытаешься удержать в ладони — а он выскальзывает, и ласкает кожу, и горит огнем. И, запрокинув головы, смотрят на этот огонь гости, столпившиеся у подножия лестницы. Первые гости этого дома за много лет. Потому, наверное, так смущенно и притих дом. Укрылся новыми занавесками, вычищенными коврами, спрятался за блеском надраенных подсвечников и столового серебра. Даже лестница не скрипит, и натертые воском старые перила блестят, как озеро под солнцем. Марго волновалась. Каждый шаг — скользкая ступенька, ведущая ее все ниже — и ближе — к гостям и к Владиславу, пока невидимому за цветником незнакомых лиц и разноцветных нарядов, — казался ей невероятно важным. Не оступиться, не упасть. Не ошибиться. Преодолеть сомнение — желание повернуться назад, сбежать, спрятаться в своей уютной, родной комнатке.

На секунду — должно быть, огонь свечей метнулся под сквозняком в сторону — Марго померещилось, что она опять попала в один из своих снов. Тот, в котором она идет к ожидающему ее костру. И тоже вокруг люди — пятна незнакомых лиц. И тоже страшно оступиться и упасть, потому что тогда эти люди забьют ее камнями. И она идет, ожидая напряженной спиной первого удара и вымеряя каждый осторожный шаг. Идет. На свой костер.

А потом Марго отыскала в толпе лицо Владислава и разглядела его ободряющую улыбку. И, в тот же миг забыв о встревожившем ее видении, подумала, волнуясь, — как несколько минут назад, разглядывая себя в зеркале в своей комнате: «Интересно, понравится ли ему это платье?»

— Вот и ты, — сказал Владислав, подхватывая ее руку и укрывая ее дрожащие пальцы своей теплой ладонью. — А вот и моя невеста наконец, — смеясь, обернулся он к гостям, поворачивая Марго за собой, и пятна незнакомых лиц опять закружились у нее перед глазами, перепутываясь, задевая друг друга, напоминая о камнях, спрятанных до поры до времени в кулаках, кружевных манжетах, расшитых рукавах.

Марго зажмурилась на секунду, стряхивая наваждение. А когда открыла глаза, на окружающих ее лицах не было ничего, кроме доброжелательного любопытства.

— Какое милое платье, голубушка, — старая дама — седые волосы закручены в замысловатую прическу — тронула Марго за локоть. Погладила шелк морщинистым пальцем — изумруд на перстне плеснул зеленым огнем.

— Мила, мила, — глухим басом пророкотал гигант с длинными черными усами, клонясь широкой спиной в поклоне и проворно ловя огромной ручищей ладонь Марго для поцелуя. — А все такой затворницей…

«Может, мне это снится?» — Марго, как заколдованная, шла рядом с Владиславом к столу. К блеску тяжелой парадной скатерти, сиянию серебра, головокружительным ароматам, одобрительному гулу гостей. Сон этот был придуман Владиславом. «О гостях я позабочусь», — небрежно сказал он, когда речь зашла о подготовке к свадьбе. Марго вообще не представляла, что в связи с этим нужно делать. Может, потому ей это все и казалось сном. Из тех, от которых запоминаются одни обрывки. Яркие, праздничные. Потом их так и не соединить в одно целое — и не понять, что же это было. И было ли вообще что-то?

Играла музыка (интересно, а музыканты-то откуда взялись?). То, спотыкаясь, набирала темп, торопилась; и галопом топали гости, расшатывая жалобно дрожащий паркет. То взлетала птицей-певуньей, рассыпала разноцветные перья; и взвизгивала рыдающая скрипка; и посерьезневшие гости танцевали медленно и важно. Вспотевший черноусый гигант уговаривал Марго сплясать; Марго безуспешно пыталась высвободить из его пятерни свою ладонь. Потом все-таки кружилась под надрывные причитания скрипки. Лица, улыбки, кружева опять мелькали, сливаясь в разноцветные пятна.

— Прямо как матушка, — густо и жарко пробасил в ухо гигант. — Похожа-то…

Марго, вскинув голову, вдруг увидела близко его большое красное лицо — морщинки вокруг глаз, седые нити в роскошных усах. А ведь, наверное, по возрасту — как дядя Владислав. Только тот стариком выглядит, а этот…

— А мою матушку… вы знали?

И опять свечи задрожали, огонь мазнул алым и желтым — пламенем в ночном небе над горящим домом.

Владислав перехватил ее из объятий черноусого пана, и огонь свечей выправился, засиял ровно и спокойно. Празднично. И пламя в полнеба рассыпалось сотней звезд, искрами фейерверка, блеском в глазах улыбающегося Владислава.

— Как, нравится? — тихо спросил он, обжигая дыханием щеку, почти дотрагиваясь губами до щеки. Горячо, потом холодно — до ледяного озноба; потом опять горячо. Марго зажмурилась на секунду. Губы, теплые и сладкие, как лесной мед. Мурашки по спине, дрожь в кончиках лопаток, где рвутся сквозь кожу невидимые крылья.

— Да, — выдохнула она. — Да. Очень нравится.

А когда музыканты закончили играть этот бесконечный танец и одиноко взвизгнула припозднившаяся скрипка, Марго опять поймала взгляд черноусого старого пана. Задумчивый и восхищенный. «Прямо как матушка», — снова горячо ухнуло в ушах: «как матушка»… Она вздрогнула. От сквозняка, тронувшего разгоряченную кожу?

Марго вздрогнула. Холодные пальцы тронули ее плечо.

— Не плачь, девочка.

Старухин голос. Призрак? Каменная статуя, разомкнувшая белые негнущиеся губы?

Мраморное бедро под щекой Марго потеплело — и пошевелилось? А, какая разница. Марго так и не открыла глаз. Слезы обжигали ее лицо. Согревали холодную кожу каменной богини. Нарушали ее бесконечный мраморный покой.

— Не плачь, девочка.

— Я знала, — ответила ей Марго, дрожа — не от страха, от воспоминаний, — я знала, что будет уже тогда. Когда он сказал «как матушка»… Я знала. Поэтому я не могла уснуть. Понимаешь? Не из-за гостей, не из-за жары. И не из-за того, что волк позвал меня…


Она извертелась на горячих простынях. Закрывая глаза, вспоминала, как разъезжались гости. Улыбались, благодарили, устало позевывали. Обещали непременно быть на свадьбе через две недели. Марго счастливо улыбалась в ответ. Ее рука блаженствовала в теплой ладони Владислава. Теперь так будет всегда. Старый дом будет оживать от музыки и смеха, потом задремывать устало и довольно, проводив гостей; Марго и Владислав будут махать вслед отъезжающим и вот так — рука в руке — возвращаться в свой притихший дом…

Марго улыбалась в полудреме, вспоминая прикосновение губ Владислава к своей коже. Вздрагивала, открывала глаза. Владислава не было. Ах да, свадьба только через две недели. Как это глупо. Две недели.

Было невыносимо душно. Влажные простыни прилипали к коже. Марго выбралась из постели, настежь распахнула окно. Горячие густые сумерки хлынули в комнату. Марго едва не задохнулась. Низко клубящиеся тучи оскалились на секунду; луна мазнула Марго по щеке и опять провалилась в черноту. Воздух дрожал от напряжения — в такт дыханию Марго.

Некоторое время Марго стояла неподвижно и напряженно, вслушиваясь в молчаливую, набухающую ожиданием грозы ночь. А потом услышала зов волка. Тоскливый, отчаянный. Безнадежный. Гораздо раньше, чем услышала далекий волчий вой. Тоскливый, отчаянный. Безнадежный.

«Прости меня», — сказала Марго в темноту дрогнувшим от раскаяния голосом. Как она могла так поступить с существом, любящим ее? «Прости. Я должна хотя бы попрощаться с тобой. Я должна».

Она не раздумывала. Торопливо натянула платье, попавшее под руку — то самое, сегодняшнее, шелковое. Неважно. Здесь и сейчас, в сердцевине этой тревожной ночи, каждое движение было совершенно правильным. Единственно возможным. Волк позвал — и Марго ответила ему. По-другому быть не могло. Чувствуя в напрягшихся ногах пружинистую легкость волчьих лап, Марго выскользнула из комнаты. На старой лестнице, скрипевшей днем каждой дощечкой, сейчас не вздохнула ни одна ступенька. Марго, жадно вдыхавшей ярко засиявшие запахи — рассохшегося дерева, воска, чужих следов — захотелось рассмеяться. Она совсем забыла, как это восхитительно — бежать, как волк; дышать, как волк; видеть, как волк.

Ночь торопила, подталкивала, дышала над ухом в такт биению сердца. В двух, трех часах бега навстречу Марго скользил в тени черных еловых веток волк. Он сам был похож на черную тень, вылепленную ночью; его лапы касались земли так же мимолетно и бесшумно, как ступни Марго — дощатого пола. Они стремились навстречу друг другу как любовники, истосковавшиеся после долгой разлуки. С каждым шагом все нетерпеливее и быстрее.

Пятно света на земле заставило Марго приостановиться. Волк, споткнувшись на ровном месте, беззвучно оскалился в безобидную черноту, щурясь от света, в который вглядывалась Марго. Голоса. Знакомые и незнакомые одновременно. Марго вздрогнула, подавляя желание волка зарычать. Окно лязгнуло, открываясь прямо над головой Марго. Знакомый профиль мелькнул в пятне света на расстоянии вытянутой руки.

— Гроза будет. Ты злишься из-за духоты, папа.

Голос, любимый Марго и ненавидимый волком. Совсем близко.

Опомнившись, Марго прижалась к стене дома. Щеки вспыхнули. Как неловко. Как неловко, если Владислав сейчас заметит ее, согнувшуюся под окном. Подслушивающую его разговор с отцом? Надо было уйти, но Марго боялась пошевелиться. Владислав стоял возле самого окна, смотрел в сад. Если бы она протянула руку — могла бы дотронуться до его лица. Хоть бы порыв ветра или дождь что ли начался. Или хотя бы Владислав отвернулся. Марго, замерев, слышала его дыхание. Странно. Так странно. Ощущения волка перемешались с ее собственными — она чувствовала одновременно и нежность, и неприязнь. Желание зарычать. Оскалиться — на опасность, которую пока еще нельзя было разглядеть в темноте, но уже можно было почуять. Опасность, пахнущую знакомо и притягательно — одеколоном и кожей Владислава.

В глубине комнаты звякнуло стекло о стекло, забулькала жидкость, острый запах вина тронул напряженные ноздри Марго…

— Не поступай так с ней.

Голос. Знакомый и незнакомый. Не только волку, но и Марго. Голос дяди Владислава — но не тот, что обычно слышала Марго. Просящий, неловкий. Как будто старик, ни разу в жизни не склонивший ни перед кем даже головы, пытается встать на колени — а они не гнутся, и спина, привыкшая держать осанку, сопротивляется. Марго стало совсем стыдно. Она не должна была находиться здесь. Она не должна была слышать такой голос своего дяди.

— Я уеду сразу после свадьбы. Как сказал.

Голос Владислава. Тоже — знакомый и незнакомый. Больше незнакомый. Металлический, как… как челюсти капкана.

— Я женюсь из-за денег. Ты знаешь.

Волк где-то там, в двух-трех часах бега по ночному лесу, заскулил, пятясь и поджимая лапы. Как будто земля неожиданно оскалилась сотней капканов. Или стала жечь лапы.

Голос. Знакомый — и незнакомый. Как челюсти капкана. В который угодила Марго.

— Я не хотел, чтобы это было так, сынок.

— Ты сам написал мне письмо, помнишь, папа?

Владислав резко развернулся, окно за его спиной лязгнуло, закрываясь.

— Это завещание моего полоумного дяди…

Дальше Марго почти не слышала. Но дальше было уже и не важно. Потому что дальше хлынул дождь.


— Не плачь, девочка. Единственное, из-за чего стоит плакать — это смерть.

Да, совершенно так говорила старуха, поглаживая девочку по худенькому плечу.

Марго не хотела оборачиваться. Обернуться — и увидеть, что старухи на самом деле нет. И маленькой девочки тоже нет. А есть — сошедшая с ума женщина в ободранном шелковом платье, которую ласково гладит по плечу ожившая каменная статуя.

— А смерти на самом деле нет. Не плачь.

Обернуться — и увидеть, что смерти на самом деле нет?

— Но ведь он же умер? Умер? — дрожащим голосом возразила Марго, и ее собственный голос показался гулким и почти нереальным. Как будто это сейчас говорила статуя, чьи губы запечатаны навсегда мраморной неподвижной улыбкой.

Марго вытянула перед собой руку, отбрасывая волан рукава и разглядывая длинную алую царапину.

— Левая рука — левая лапа, помнишь? — спросила она. То ли у себя, то ли у старухи за своей спиной.

— Окно разбилось. Левая лапа в крови. Лапа. Не рука. Это была не рука. Или рука? Я не помню. Я больше ничего не помню.

Марго зажмурилась — так, как будто если не видеть, можно и не вспоминать. Но она все равно помнила. Дождь, больно лупящий по щекам; трескающееся по швам небо; свой собственный крик (вой?): «Я хочу, чтобы этого не было! Я хочу, чтобы его никогда не было!»; и клокочущее рычание волка, летящего рядом — тень в тень, сквозь дождь, грозу и разрывающееся в клочья небо. Звериное рычание, туго и неотличимо переплетенное с человеческим криком.

Пан Владислав
Звериное рычание, туго и неотличимо переплетенное с человеческим криком, догнало его возле первого деревенского дома — черного, покосившегося, необитаемого. Пан Владислав испугался, что опоздал. Плеть коротко и жестоко ужалила лошадиный бок, кобыла обиженно всхрапнула и понеслась, прижав уши и пластаясь над самой землей огненно-рыжей грохочущей молнией.

Дома, горохом просыпавшиеся мимо, были такие же, как и первый — черными, необитаемыми. В ноздри плеснуло запахом гари, розовое сияние расползлось на полнеба. Горела кузница на другом краю деревни. Сильно, страшно. Языки пламени лизали бледнеющую в зените луну, сыпались трескучие алые искры. Ночь обжигалась и пятилась, моргая ослепшими звездами. А жители деревни — от древних старух, вылезавших за калитку только ради больших праздников, до малых детей, еще цепляющихся за мамкину юбку, — стояли вокруг горящей кузни. Стояли и смотрели. Никто не бежал за ведрами, не плескал водой в сатанеющее пламя. Как будто на фейрверк сквозь решетку панского сада пришли поглазеть. Или — к костру, погреться. Озябли осенней ночью да запалили всем миром огромный костер — руки обогреть. Запалили…

Кобыла, осаженная дрогнувшей рукой пана Владислава, споткнулась. Сердито дернула мордой, покосилась на всадника. Воспоминание опять обожгло его. Ослепило, перебило дыхание. Запах пожара двадцатилетней давности. Горечь во рту. Бессилие изменить — то, что ужеслучилось двадцать лет назад.

Через секунду он опомнился.

В толпу крестьян пан Владислав врезался как топор в мягкое дерево. Кобыла, грубо осаженная поводом, чуть не разорвавшим ей рот, взвилась на дыбы, молотя в воздухе копытами над чьим-то виском. Так и не размозжив светловолосую голову ловко увернувшегося парнишки, лошадь гулко грохнула подковами о землю и с визгливым ржанием завертелась на месте, подгоняемая укусами плети и пятясь от нажима натянутого повода.

Люди с криками и руганью кинулись в разные стороны. Вокруг зло скалящегося пана Владислава немедленно образовался пятачок свободной земли.

— Дор-рогу! — ревел пан, продавливаясь вперед, в самую гущу толпы. К звериному рычанию и женскому крику. К пышущему алым, опасно кренящемуся скелету горящей кузницы. К силуэту, мелькнувшему в огне, — тонкой фигуры с облаком светлых, с яркой рыжинкой, волос. Волос, вспыхивающих ослепительной короной — одновременно с диким криком горящей заживо женщины. А рука белой птицей бьется о стекло, и подсвечник медленно катится к ногам… Подсвечник, еще теплый от прикосновения обожженной женской руки.

Глаза пана Владислава опять заволокло алой огненной мутью. Он рванулся, стряхивая с себя (морок; воспоминание; заботливые руки старого слуги, придерживающие теплый плащ; подступающее безумие). Может, на этот раз он и задавил кого-то, неудачно прянувшего под лошадиные копыта.


Она поднималась, выпрямляясь, над лежащим на земле человеком — обгорелым, черным, неподвижным. Мертвецом? К ее ногам прижимался зверь — скалился, роняя слюну с ощеренных клыков; клацал зубами, глухо рычал на топор, блестящий в руке светловолосого широкоплечего Яноша-плотника.

Пан Владислав скатился с седла, покачнулся, ухватил повод прянувшей в сторону лошади. Кобыла хрипела и пятилась, не желая больше ни на шаг приближаться к горящему дому и к черному скалящемуся зверю. Ее одичавший закатившийся глаз заплыл огненным отсветом.

Могучая фигура Яноша качнулась поперек дороги.

— Негоже вам туда, добрый пан, — голос Яноша был настойчивым, но почтительным. Взгляд он отводил в сторону — не то к топору, который было попытался спрятать за спину, не то к толпе крестьян, жадно следящих за каждым его движением. Кажется, Яношу было неловко.

— В потемках-то заплутать недолго, — встрял востроносый рыжий, выныривая из-под Яношевого локтя: — Дозвольте проводить, пан… Дозвольте лошадку…

— С дороги! — рявкнул пан Владислав. Ладонь его очутилась на рукояти сабли — как-то незаметно, сама по себе. Прикосновение было прохладным, почему-то привычным. Успокаивающим. «Зарублю», — решил он, ощериваясь в нехорошей улыбке — похожей на оскал волка, рычащего за спиной Яноша. Ему показалось, что сабля задрожала в ножнах от нетерпения, просясь наружу — в драку, в резню, кровавое месиво. Востроносый рыжий опять скрылся за могучим Яношевым локтем. Янош неохотно отступил в сторону.

Она смотрела на него, не шевелясь. Волосы, парящие в жарком воздухе, отливали золотом в свете пламени. Казались… светлыми с огненной рыжинкой? Пан Владислав запнулся на мгновение. Времена опять смешались.

Его мука, проклятие бессонных ночей, смысл жизни. Женщина, которой двадцать лет назад он позволил умереть, опять стояла перед ним. И ему была дана возможность, о которой он раньше не решался даже мечтать.

Еще одна возможность спасти ее.


Пану Владиславу захотелось рассмеяться от счастья. Он чуял спиной десятки враждебных взглядов. Он чуял отсвет на лезвии Яношевого топора и еще многие другие — на топорах, вилах, ножах, зажатых в крепких крестьянских ладонях. Но это было уже не важно.

— Иди домой, Марго, — его голос был спокойным и немножко ворчливым. И достаточно громким — чтобы те, за его спиной, тоже услышали. Просто заботливый дядя журит свою племянницу за позднюю прогулку. Надо было говорить именно так — это он тоже чуял своей спиной, напрягшейся в ожидании удара.

Черный зверь у ног Марго зарычал на приблизившегося пана Владислава хрипло и угрожающе. Пан Владислав припомнил мельком: испуганные рассказы кухарки, огромные волчьи следы на садовых дорожках и — разорванное в клочья горло своего сына. Что же ты наделала, Марго, подумал он. Что же ты…

Он заставил себя улыбнуться. Разглядел воспаленные потрескавшиеся губы Марго и отчаянные глаза. Глаза зверя, измученного погоней и загнанного в ловушку. Совершенно такие же, как глаза волка, жмущегося к ее ногам. Наваждение сгинуло. Та, другая, светловолосая, как будто отступила в сторону; ее дочь осталась одна. Девчонка, которая раньше так пугала пана Владислава. Девчонка, которую теперь он должен был возненавидеть.

— Иди домой, Марго, — мягко повторил он. Надеясь, что она поймет. А потом — почти беззвучно, одними губами: — Лошадь. Бери лошадь и… — он одернул повод, подтягивая ближе хрипящую и испуганно закатывающую глаза кобылу.

Марго поняла. С быстротой мечущегося пламени отчаяние в ее глазах сменилось изумлением, потом — благодарностью.

— Они убьют тебя, дядя, — ее губы едва шевельнулись; не слова — еле слышный выдох.

— Бери лошадь, — торопясь, сердито повторил он.

По спине волнами бродили ледяные мурашки. Растерянная тишина сзади сменилась перешептываниями, бормотанием, предгрозовым невнятным гулом.

— Нет, — Марго качнула головой. Твердость, не допускающая сомнений. Пояснила торопливо и сбивчиво:

— Она боится. Волка. Я не смогу успокоить ее. Сейчас.

«Волка — или волчицу?» — захотелось спросить пану Владиславу, глядя уже почему-то без страха в пылающие огнем глаза своей племянницы.

— Тогда уходи, — сказал он. — Сейчас. Быстро.

И неторопливо развернулся, опять натягивая на лицо добродушную улыбку — к Яношу и его оскаленному топору.

— Янош, голубчик, — голос спокойный и ленивый, как пригревшийся на солнце кот.

Только так. Единственно возможный сейчас тон пан Владислав тоже чуял — всей покрывшейся мурашками кожей. Краем глаза он с досадой видел, что Марго не торопится. Зачем-то наклоняется к черному мертвецу возле своих ног, гладит его по лицу, трогает плечи, что-то говорит или напевает…

— Янош, голубчик, ты ведь на прошлой неделе в моем доме крыльцо правил. Так?

— Так.

Янош растерялся, его большое лицо стало немного глуповатым, и топор в могучей руке вдруг перестал казаться опасным — так, всего-навсего плотничий инструмент. Гул в толпе попритих, мужики запереглядывались друг с другом недоуменно, косясь на Яноша.

— Так, знаешь, голубчик, перила-то с правой стороны…

Пан Владислав передвинулся к Яношу поближе, развернул лошадь, загораживая Марго. Потому что там, за его спиной происходило невозможное. Обгорелый мертвец поднимался, тяжело опираясь на плечо Марго. Поднимался. Сам. «Они сожгут ее — за одно это», — с ужасом подумал пан Владислав.

Он улыбался Яношу, благодушно слушал его сбивчивый ответ, снова говорил — спокойно и немного ворчливо. О перилах, о третьей сверху ступеньке. Говорил вдохновенно, не допуская пауз, всеми силами удерживая разговор в замечательной накатанной колее взаимоотношений «добрый пан — послушный работник». Он понимал, что это ненадолго. Он понимал, что рано или поздно Янош вспомнит, для чего они все сюда пришли и для чего у него зажат топор в правой руке. Тогда… возможно тогда у пана Владислава будет выбор — между шагом в сторону и саблей, уже дрожащей в ножнах от нетерпения.

А возможно — не будет. Потому что еще несколько минут, которые он сможет отвоевать с саблей в руке до того, как его заколют вилами собственные крестьяне, будут необходимы тем, кто сейчас уходит к лесу за его спиной. Пан Владислав видел, как они уходят. Обгорелый мертвец тяжело опирался на узкие плечи Марго, а другой рукой — на холку огромного волка. Пану Владиславу еще почудилась зыбкая фигура, поддерживающая Марго. Фигура женщины с золотистыми волосами. А еще ему почудилось, что перед тем, как растаять в темноте, женщина обернулась. И улыбнулась ему — в первый и последний раз.

Прощаясь.

И прощая.

Анджей
…Прощаясь. Теперь, кажется, навсегда.

Она уходила, едва касаясь легкими ногами земли. В белом платье, похожем на облако.

Девочка с темными тревожными глазами.

Его жизнь.


Сначала Анджей пытался высадить дверь. Шаг, два, три — удар плечом со всей силы. Дверь вздрагивала, но стояла. Крепкая дверь, сам прилаживал. Неудобно вывернутые плечи скоро заныли.

Руки были связаны накрепко. Держал Янош, шумно дыша в ухо: «Не мешал бы ты нам, Анджейка… Не мешал…»; а вязал, конечно, он, рыжий лис… Братец, маменькин любимчик. Пытаясь вырваться из железной хватки Яноша, Анджей невпопад припомнил несчастного кота, распятого братцем на колесе много лет назад… Натренировался братец…

Анджей устал. Привалился спиной к двери, переводя дыхание. «Как вы могли так со мной… Как…» Припомнил ускользающее в темноту виноватое дядькино лицо; липкое прикосновение пальцев брата, затягивающих тугие узлы на Анджеевых запястьях… «Как вы могли…» Обида раздирала горло, жгла глаза. Хотелось кричать, плакать, бессмысленно биться в эту клятую дверь, которую заперли его родные, соседи, приятели по детским играм. Заставляя себя молчать, Анджей давился этим беззвучным криком, плачем, отчаянием.

Заступив разъяренному Яношу дорогу, Анджей был готов к драке. Битве один на один, как было принято у них с пацанами раньше, когда двое не могли сговориться, кто из них прав. К драке — только сейчас не до первой крови или признания победы. До смерти. Своей — или Яноша. Он был даже готов к тому, что гибель Яноша не остановит толпу. И Анджея все равно убьют — сметут, затопчут. В ярости, в ослеплении, в гневе.

Но чтобы вот так… Просто заломать руки и связать… Чтобы братец вязал, маменька — смотрела… Хорошо — не подбадривала… И все остальные — смотрели. Дядька, Михал, Снежанка…

А потом Анджей почуял запах дыма. Принюхиваясь, вдохнул поглубже. Закашлялся.

— Эй, мужики! — неуверенно позвал он через дверь: — Э! Вы чего!?

От двери полыхнуло жаром.

Он бился в дверь, не обращая внимания на боль в вывернутых плечах. Колотил ногами, скреб дерево ногтями. Кричал. Потом вспомнил про молот. Кашляя, смаргивая слезы, потащился вслепую к инструментам. Запястья одеревенели, распухли, не слушались. Размахнуться руками за спиной было невозможно, молот выскальзывал. Выскользнул. Ухнул возле самых ног. Поднять уже не было сил. Дым забивал ноздри, горло, глаза. Кашляя, Анджей согнулся пополам. Голова кружилась. Каждый вдох был как кусок репейника, застрявший в глотке. Не проглотить и не выплюнуть. Упираясь спиной в дверь, Анджей сполз на пол. Закрыл глаза, измученные дымом.


Она уходила. Так, как всегда уходила от него. За невозможно высокой решеткой панского сада — девочка в платье, похожем на облако.

Его жизнь.

Уходила.

И все, что он мог — смотреть ей вслед…

— Вставай, — всхлип, плач, молитва: — Вставай, пожалуйста…

Дрожащие пальцы бродят по лицу. Трогают веки. Будят боль. Разжигают уже почти потухшее пламя. «Не нужно, — попросил он. — Не нужно». Так хорошо — ничего не чувствовать. Не дышать опаленным горлом, не шевелить пылающими огнем веками, не разлеплять спекшиеся кровавой коркой губы.

— Ты думаешь, я тебя оставлю? Я?! Тебя?! Мы уйдем вместе. Или останемся — вместе. Слышишь?! Вставай!

«Я не могу. Я умер», — хотел сказать он, но не сумел. Губы только дрогнули, запекшаяся рана рта порвалась и вспыхнула адовой болью. В один миг Анджей опять почувствовал свое тело — тонкую обожженную кожу, натянутую на раскаленные угли. Огонь изнутри рвался к тому огню, который все еще полыхал снаружи. Анджей был просто тонкой кожей — между огнем и огнем. Кожа ломалась, скручивалась в пепел, истекала кровью. Хотела уже догореть совсем, перестать мучиться, корчиться в агонии. Между огнем и огнем.

«Я не могу. Я умер».

— Вставай.


Она вернулась. Девочка в платье-облаке. Его жизнь.

Вернулась — за ним.

— Иду. Сейчас, — отозвался Анджей. Кинжальная рана опять вспыхнула на дрогнувших губах, так и не произнесших ни звука.

Встать было невозможно.

Анджей вставал.

Отталкивал от себя колючую землю обожженными ладонями, локтями, коленями. Отталкивал, а она не хотела отпускать. И рука девочки в белом платье, вцепившаяся в Анджеево плечо, тоже не хотела отпускать. Такая маленькая, слабая рука. И — такая сильная.

Так они и тянули Анджея в разные стороны. Земля и девочка. Смерть и жизнь.

А потом смерть сдалась. Отступила. Выпустила Анджеевы запястья из своих черных тугих клешней. Куда ей одной против двоих — Анджея и девочки в белом платье. Его любви, его веры, его жизни.

— Ты думал, я тебя оставлю? Я? Тебя?!

Марго (13). Сентябрь
— Ты думал, я тебя оставлю?

Марго задыхалась, теряя дыхание. Анджей тяжело наваливался на ее плечо при каждом шаге. Но она продолжала говорить. Только бы он слушал ее. Только бы опять не ускользнул в ту черноту, пахнущую гарью и смертью, из которой Марго еле вытащила его.

— Ты иди. Вот так. Хорошо. Еще шаг. Ты, пожалуйста, только иди.

Волк, не подпускавший к себе ни одного человека, кроме Марго, безропотно подставил холку под тяжелую ладонь Анджея. Тот было заколебался, но потом, покачнувшись, вцепился дрожащими пальцами в густую шерсть зверя. Так они и шли — Марго, Анджей и волк. Шаг, еще шаг. От угасающего зарева, от гудящей толпы, от звонкого крика пана Владислава, пока еще сдерживающего эту толпу.

— Мы успеем. Успеем, — бормотала Марго. Себе? Анджею? Небу, смотрящему сверху хмуро и недоверчиво?

— Она научила меня смотреть… А я… Я чуть было все не проглядела… Это был мой костер там, понимаешь? Это вместо меня — ты… Она говорила: «Даже если все знаешь заранее, ничего нельзя изменить». Но иногда — можно. Понимаешь, иногда — можно…

Дышать было больно. Марго чувствовала, как воздух царапает обожженное горло Анджея, комком репейника ворочается в груди. Как горит обожженная кожа — будто огонь еще пылает, изнутри и снаружи, скручивая тонкую кожу в шипящий от боли пепел. Как подламываются слабые, непослушные ноги. Анджей должен был уже умереть от этой боли. Только смерть, разделенная на двоих — уже не смерть. Тяжесть, придавливающая к земле. Боль, раздирающая горло. Дыхание, похожее на огонь. Но не смерть. То, что можно выдержать. Трудно — но можно.

…Иногда — можно… Вырваться из заколдованной обреченности своих снов. Обогнать небо. Обогнать замешкавшуюся судьбу. Иногда — можно. Когда у тебя два сердца, два дыхания. Можно. Успеть.

А когда Марго совсем устала и покачнулась от тяжести, пригибающей ее к земле, волк подставил свой загривок под дрожащую ладонь Анджея. И хрипло вдохнул — боль, сжигающую горло и легкие. Смерть, разделенная на троих, уже не смерть. Боль, разделенная на троих…

— Мы успеем. Нам только бы до леса… Там есть хижина. А потом я расскажу тебе про мою старуху. И про волка. Ты только не споткнись. Нам с тобой нельзя спотыкаться. Держись вот так. За мою руку. И за волка. Мы удержим.

Его глаза были до сих пор закрыты. Марго даже подумала, что он ослеп. Но на несколько мгновений глаза все-таки блеснули в узких просветах между покрасневших век с опаленными ресницами. И Марго не услышала — а почти догадалась, что он хотел сказать, с усилием шевельнув обожженными губами:

— Дорога. Эта.

Марго поняла.

— Да, — ответила она. — Я помню.


Ее замерзшие пальцы отогревались в его уютной ладони. Вот так бы идти и идти… Чтобы дорога никогда не кончалась. И пусть эта дорога страшная и черная, и липнет к ногам, и тянет в себя, как болотная топь; и пусть эти тяжелые взгляды в спину, и ожидание ударов, и камни, до поры до времени зажатые в кулаках — ожидающие-Ожидающие — неверного шага, падения, страха. Пусть. Потому что его рука удержит ее, если она устанет и споткнется. Сильная, не по возрасту большая рука нескладного мальчишки — озябшую ладошку девочки в платье, похожем на облако.

— Вот так. Еще шаг. Мы успеем… Успеем…

После-сложие

Ритка
— Они успели? Успели?

Ритка открыла глаза. Небо летело над ней — высокое, жемчужно-розовое. Торопилось к рассвету, алым цветком раскрывалось на востоке. Небо. Высоко. И так близко, что его можно потрогать.


…В бесцветный час между умирающей ночью и еще не рожденным утром… Когда небо, роняя пушистые клочья влажного тумана, так близко нагибается к земле, что его можно потрогать… Когда приснившиеся сны еще не потеряли свой цвет и реальность, и кажется, что их тоже можно потрогать — как небо…

Потрогать и пережить заново — как будто именно они и есть твоя настоящая жизнь… А то, что раньше казалось жизнью, на самом деле — сон, который забудется еще до полудня… И его так легко забыть, и так легко поверить в то, что ничего не снилось…


Огонь.

Отражается в пустых глазах угрюмых, неподвижно стоящих вокруг людей. Вспыхивает короной на волосах женщины, бьющейся за окном. Обгладывает дочерна стены кузницы. Вцепляется в руки, рвущие засов на двери.

Воет раненым зверем, вгрызается в хрупкие кости балок, плюется горящими щепками, когда руки — такие слабые, маленькие руки — отнимают у него добычу. Из самой пасти вырывают почти уже мертвое человеческое тело. На этот раз — успевая. Успевая!

«Ты думаешь, я тебя оставлю? Я?! Тебя?!..»

Значит, можно изменить то, что должно было случиться… Значит, можно?..


Уголь.

Чернота под ногами. Прилипает, тянет в себя, задерживает шаг. Но девочка в шелковых туфельках и в платье, похожем на облако, все равно идет по этой дороге — скользкой и липкой. Шаг. Еще шаг. Ей страшно: неизвестное ждет ее впереди. В зыбком тумане. За поворотом. За углом необитаемого дома на краю деревни. Шаг. Еще шаг.

«Если очень долго идти… Если у тебя хватит сил, мужества и терпения… Ты можешь когда-нибудь найти — свое место и свое время».


Дым.

Жесткая шерсть под ладонью — зарыться пальцами. Тепло. Глаза с золотистыми искорками. Небо, в котором можно летать. Небо — или пропасть, которая скалится у самых ног? Нам с тобой нельзя спотыкаться. Нам с тобой…

Ночь скользит над плечом черной птицей, косит лунным глазом. Земля упруго толкается в подушечки сильных лап, запахи переплетаются цветными узорами. Волчья тень летит рядом — шаг в шаг. Одно сердце, одно дыхание, одна на двоих жизнь.

Рука, протянутая через камни, крики и боль. Надежная, крепкая, на нее можно опереться, когда начинаешь скользить и спотыкаться на черной дороге. И пусть тогда взгляды в спину — как удары камней. И пусть неизвестность впереди. Потому что смерть, разделенная на двоих — уже не смерть…


Ритка задохнулась. Перевела дыхание. Растерянно посмотрела на свои дрожащие пальцы, сжавшиеся в кулак. Как будто… ухватившие небо? Или грозящие ему?

Озираясь и недоумевая, как она сюда попала (пустырь? утро?), Ритка поднялась на ноги. Подхватила заскользивший с плеч плащ. Тускло-серый, похожий на драную половую тряпку. Черный, он же был совершенно черный… Шелковый, сияющий. Как волосы женщины, наклонившейся вчера над плачущей Риткой. «Мне приснился сон?»

Щенок заворчал, выбираясь из-под упавшего на землю плаща. Обнюхал Риткину лодыжку, пощекотал кожу горячим дыханием.

— Привет, — Ритка присела на корточки, погладила лобастую голову щенка. Нахмурила брови, припоминая. Сон? И позвала щенка — его новым именем. Карие глаза внимательно посмотрели на Ритку. Улыбнулись.

— Ты тоже… ты тоже видел этот… сон, да? А ее? Ты видел ее? Она ведь мне не приснилась? И… это ведь был не сон, да?

Щенок лизнул Риткину ладонь. Язык у него был горячий и шершавый.

— Я не спросила у нее… Они успели? Тогда, с Анджеем, они успели? Да? Ведь иногда можно успеть… Иногда…

Ритка вскочила. Отбросила плащ.

— Скорее! — крикнула щенку, обернувшись уже на бегу.


Иногда — можно успеть… Обогнать небо. Обогнать замешкавшуюся судьбу. Иногда — можно. Потому что смерть, разделенная на двоих — уже не смерть…

Выбираясь на дорогу, Ритка споткнулась, едва не упала. Щенок тявкнул, подтолкнул носом ее ладонь. Выпрыгнул на дорогу первым, обернулся.

Ритка остановилась на секунду, переводя дыхание. Задрала голову к небу, уже посветлевшему, перламутровому, как изнанка раковины. Створки взлетели и сомкнулись над головой, Ритка оказалась внутри. В самом центре. Моллюском в своем доме? Неудобной песчинкой? Песчинкой — будущей жемчужиной?

Ритка зажмурилась, вспоминая. То, что было — и то, чего не было.

Там, за закрытыми веками, тоже была дорога. Вязкая, черная, уходящая в бесконечность. «Если очень долго идти…» Где-то впереди, недосягаемо далеко, и в то же время очень близко, в эту бесконечность уходила от Ритки женщина. «Кто ты?» — «А ты?»…

— Подожди меня! — позвала Ритка, протягивая руку. И дотрагиваясь до темно-серого, почти черного плаща, обнимающего плечи женщины. Ткань оказалась теплой и шелковистой наощупь. — Подожди!

Женщина обернулась.

— Я уже иду, — торопясь, сказала ей Ритка. — Я успею. Я ведь успею, да?

Лицо женщины было совершенно таким, каким Ритка хотела его увидеть. Совершенно.

* * *
…И обернусь я волком,
когда расцветет луна,
и раскрошу в осколки
серебряные зеркала.
Волком с черной шерстью,
присыпанной серебром,
с пропастью вместо сердца —
долгой и ледяной.
И на упругих лапах
я понесусь неслышно
за тенью, скулящей жалко,
трусливой двуногой мыши.
Будет мой бег так сладок,
как выдержанное вино,
И пламя моей гортани
слезы и смех в одно
сплетет в бесконечном вое,
когда на излете ночи
я догоню ЕГО
и разорву его очи.
Я выпью свет из глазниц
и жизнь из теплого горла,
и в ребрах, как в клетке птиц,
я сердце поймаю скоро.
И, криком пугая ночь,
его разорву в куски,
и разбросаю прочь
кровавые лоскутки.
А после, в восходе солнца,
я закричу от муки,
к ране в раскрытых ребрах
не лапы прижав — а руки.
А в них — мои страх и боль,
Ложь, и любовь, и честность, —
рваных лоскутьев кровь —
сердце мое. Сердце.
* * *

Оглавление

  • Предисловие
  • Пред-сложие
  • Первый слог
  • Второй слог
  • Третий слог
  • После-сложие