Бессмертный [Трейси Слэттон] (fb2) читать онлайн

Трейси Слэттон «Бессмертный»

ГЛАВА 1

Имя мое — Лука, и я умираю. Воистину всяк человек в свой час умирает, уходят в небытие города, угасают царства, блистательные цивилизации развеиваются без следа, как чад догоревшей свечи. Но я был не таков, отмеченный милостью или проклятием Бога, который посмеялся надо мной. В последние сто восемьдесят лет прожитой жизни меня звали Лука Бастардо — Лука-безродный, бастард. Но хотя я не ведал своего рода и племени, зато знал, что я — человек, неподвластный закону смерти. В этом не было моей заслуги: жизнь моя текла как придется в блестящем городе Флоренция, стоящем на вольно струящейся реке Арно. Великий Леонардо да Винчи однажды сказал мне, что прихотливой природе вздумалось однажды на потеху себе сотворить меня вечно молодым и посмотреть на боренье моего духа, рвущегося из тесной бренной оболочки назад к своему истоку. Я не обладаю блистательным умом великого мастера, но со всей скромностью смею сказать, что жизнь моя позабавила Создателя. И если бы не рука инквизитора, вознамерившаяся довершить Его дело, я и впредь был бы еще пригоден для жизни.

Но теперь ожоги и переломанные кости, гниющая от гангрены левая нога и смрадный запах тухлятины говорят о том, что дни мои сочтены. Пускай уж быть тому, чего не миновать. Я не собираюсь кичиться, перечисляя, какие знаменитости ходили у меня в приятелях, к каким красавицам я прикасался, в каких битвах сражался, какие видел чудеса, какую встретил неповторимую любовь. Все это тоже правда, все это было в моей жизни, наряду с богатством и голодом, болезнями и войнами, победами и поражениями, волшебством и пророчествами. Но не ради этого замыслил я свою повесть. Цель ее совершенно иная.

Я прожил так долго, что мне, недостойному, дано было исполнение самых несбыточных желаний. Мне, как и всякому человеку, выпадала возможность выбора. Иногда я выбирал правильное решение, иногда делал ужасные ошибки, иногда на меня обрушивались жестокие удары судьбы, ввергая меня в узилище, и тогда мне в неволе должно было отстаивать свободу моего духа. Сквозь все мучения и триумфы я пронес цель своего существования, достигнув того, в чем прославленный Фичино^[1] видел задачу любви: «Союз с прекрасным, соединяющий вечное с бренной жизнью». Не стану утверждать, что достиг этого благодаря высшей мудрости. Просто я, пускай даже бессознательно, проживал каждое мгновение во всей его полноте. Лишь исчерпывающая полнота знаменует свершенность. И я готов предстать перед судом. Я готов предложить мою повесть тем, чья душа жаждет познать мировую душу. За без малого двухвековую жизнь немудрено понять, что в ней важно и в чем заключается истинная ценность земного существования, — ибо, внимая голосу смеющегося Бога, ты начинаешь различать, где в этой музыке кончается ирония и начинается песнь.

Мне неведомо, откуда я появился на свет. Я будто проснулся на улицах Флоренции в 1330 году уже девятилетним мальчиком. По сравнению с другими детьми я был мелковат — наверное, от постоянного недоедания, — зато был смышлен и проворен по жестокой необходимости. В те дни я ночевал на улице в нишах домов и под мостами, а днем подбирал оброненные сольдо. Я клянчил милостыню у богатых дам, обшаривал карманы прилично одетых мужчин. В дождливые дни расстилал у подъезда тяжелые ковры для знатных особ, приезжавших в каретах. Я опорожнял в Арно ночные горшки и чистил щетки для конюхов и трубочистов. Я взбирался на высокие крыши и чинил терракотовую черепицу. Я служил на побегушках у коробейника, знавшего мою исполнительность и расторопность. Однажды я прислуживал священнику, пел «Аве Мария» и длинные куски латинской мессы, потому что был переимчив, как обезьянка, и, раз услышав, мог повторить все что угодно; это так забавляло священника, что он расщедрился на милостыню. Я даже позволял старичкам затаскивать меня под мост и, стиснув зубы, терпел, пока они меня трогали, жадными руками ощупывали мои лицо, шею, спину и зад. Все что угодно — за монету или кусок хлеба! Я вечно был голоден.

Моим излюбленным занятием было подбирать с земли на рынке фрукты, упавшие с телег и прилавков. Обычно хозяева выбрасывали плоды с побитым бочком, запачканные, которые никто не купит, но я был непривередлив. То, на чем есть два-три темных пятнышка, всегда казалось мне интереснее. Иногда я находил потерянные монеты, а однажды даже нашел жемчужный браслет — вырученные за него деньги на целый месяц обеспечили меня хлебом и солониной. Я не мог часто бывать на рынке, потому что городские стражники так и следили за оборванцами вроде меня, а поймав, в лучшем случае избивали. Но хоть раз в неделю я спозаранку отправлялся на один из множества рынков, что обслуживали стотысячное население Флоренции, и глазел на ослепительное богатство всевозможных товаров. Рынок радовал взор и обоняние: душистые красные яблоки и пикантно веснушчатые абрикосы; ряды хлебов с золотисто-румяной корочкой, источавшие теплый дрожжевой дух; бочки и мешки хрустких круп; аппетитные орехи, плавающие в кадках с медом; приправленные специями свиные окорока, розовые говяжьи ребрышки и бледное нежное мясо барашка, пахнущее полевой лавандой; жирные ароматные клинья сыра и шары желто-белого масла… Я пожирал все это глазами и носом, обещая себе, что однажды наемся всего до отвала. И я расчетливо выбирал подходящий момент, чтобы слямзить оттуда лакомый кусочек. Даже несколько зернышек могли спасти от бессонной ночи, вызванной недовольно урчащим животом. Тут важна была каждая крошка.

Семью мне заменяли два мальчика — Массимо и Паоло, такие же бездомные, как я. Массимо был косолапый, лопоухий и с бельмом на одном глазу, этот глаз у него косил и никогда не смотрел прямо. Паоло был по-цыгански черномазый. За это они и оказались выброшенными на улицу. Флоренция была нетерпима к недостаткам. За что выбросили меня, я не знаю. Башковитый Массимо говорил, что я наверняка сын какой-нибудь знатной замужней дамы от вхожего в дом монаха, что случалось не так уж редко. От его шутки и пошло мое прозвище — Лука Бастардо.^[2]

— Радуйся, что тебя хоть не придушили! — дразнился он, а в подтверждение его слов мы видели немало мертвых младенцев, брошенных в канавах. Каково бы ни было мое происхождение, мне повезло и я остался жить. Никаких физических недостатков, кроме малого роста и худобы, у меня не было. Я был хорошо сложен и имел приятную наружность. Мне не раз говорили, что у меня красивые белокурые волосы и персиковая кожа, а уж в контрасте с темными глазами это и вовсе неотразимо. Правда, когда меня лапали старики, я старался не слушать, а отвлекал себя мечтами о вкусной еде, пока они не закончат кряхтеть. Потом брал свои деньжата и покупал свежие булочки да ломоть пряной рыбы, чтобы утолить голод и заесть стыд.

Бездомное детство не было беспечным, но дни проходили в простых заботах о том, как бы поесть, укрыться от сырости и холода, а когда выдавался случай, то посмеяться и поиграть. Такую чистую жизнь мне довелось испытать с тех пор лишь один раз, более века спустя, и уж тогда я трепетно дорожил этим счастьем, зная по опыту, как легко можно его лишиться. Когда те безмятежные годы закончились величайшей трагедией всей моей жизни, я хотя бы мог сказать себе, что не растратил их зря и пережил каждый миг мучительной любви во всей его полноте. Это было слабым утешением и не могло залечить моих душевных ран, но насмешник Бог распределяет наш жребий по своей прихоти, неисповедимой для человека, какие бы вопросы он ни задавал.

Дитя улиц, я развлекался тем, что бегал наперегонки и дрался с Паоло, который был сильным и вспыльчивым. Его пылкий темперамент был под стать цыганской крови. Я всегда оставался побежденным, до того раза, когда мы фехтовали палками на заросшей травой площади близ церкви Санта Мария Новелла^[3] в западной части города у его высоких стен из серого камня. Стоял ясный весенний день, слабый ветерок носился под бескрайним голубым небом, покрывая рябью серебристо-голубую гладь Арно. Дело было накануне праздника Благовещения. Здесь любили проповедовать могущественные ревнители веры — монахи-доминиканцы, но сегодня они заперлись у себя, готовясь к празднествам. Просторную площадь заполонили толпы народа: бегали и играли мальчишки, наемные солдаты, называемые кондотьерами, играли в карты и свистели вслед женщинам; женщины сплетничали, а их дочурки цеплялись за пышные складки парчовых юбок. Чесальщики и красильщики шерсти и их хозяева высыпали из лавок, чтобы пойти обедать; нотариусы и банкиры вышли будто бы по делам, на самом же деле лишь для того, чтобы сполна насладиться редким солнечным деньком сумасбродного марта. Нищие вроде нас повылезали из своих пристанищ под деревянными мостами через Арно. Я увидел, как мальчики, дети знатных господ, практиковались в фехтовании, и даже остановился посмотреть. На них были накидки из тонкой шерсти, и они тыкали друг в друга тупыми деревянными мечами под бдительным присмотром учителя. Я подбежал поближе, чтобы подслушать его наставления: во мне жила жадная любознательность, к тому же я легко запоминал все услышанное. У шалуна Паоло на уме было другое. Он схватил с земли палку и ткнул ею в меня, дико зафыркал, передразнивая мальчишек.

— Защищайся, Бастардо! — крикнул из-за спины Массимо и бросил мне палку.

Я поймал ее и ловко развернулся как раз вовремя, чтобы отразить удар Паоло. К счастью, я успел; Паоло не собирался меня ранить, но он плохо соображает и может нечаянно покалечить. Он встретил меня широкой улыбкой, и я сделал вывод, что он хотел позабавиться за счет этих богатеньких сынков. Я поклонился ему, а он поклонился в ответ. Вскинув фальшивые мечи, мы закружились, изображая знатных детей, передразнивая их жеманные движения и напыщенный вид. Кондотьеры неподалеку хрипло захохотали, и мальчишки не стерпели насмешки.

— Давайте-ка проучим этих голодранцев! — крикнул самый высокий и бросился на Паоло.

В следующий миг нас окружили пятеро и пустили в ход свои деревянные мечи против жалких палок. Кондотьеры радостно заулюлюкали. Паоло был силен как бык и почти сразу сбил с ног двух мальчишек. У меня силенок было поменьше, так что я просто уклонялся от ударов и проворно отскакивал в стороны. Краем глаза я увидел, как Паоло упал и из его носа струей хлынула кровь. Во мне вспыхнула такая злость, что я кинулся на мальчишек. Я махал палкой, тщетно пытаясь ударить кого-нибудь, и палка сломалась пополам. Поднялся насмешливый хохот, и я понял, что на этот раз кондотьеры смеялись надо мной. Это разозлило меня еще больше, и я бросился на своих противников с обрубком палки. Жалкие потуги! Двое мальчишек подлетели ко мне с двух сторон и одновременно обрушили оба меча. Я упал навзничь. Ребра вонзились в бока, дыхание застряло в груди. Кондотьеры загоготали.

— Что же ты, мальчик! — сказал незнакомый старик, склонившись надо мной. — Так ты добьешься, что тебя убьют.

Я не заметил его на площади, но поглазеть на драку уже собралась внушительная толпа. Флорентийцы ничего так не любили, как неравные стычки; с каждой минутой людей собиралось все больше, желая отхватить и свой кусочек веселья в канун праздника. Старичок был низенький и тучный, на вид простодушный, но его живые глазки, казалось, замечали и понимали все и сразу.

— Били моего друга! — кричал я, силясь подняться. — А они смеются надо мной! — Я ткнул пальцем в кондотьеров.

— Это Бог над тобой смеется, — сказал старик с таким сочувствием в проницательном взгляде, с каким на меня еще никто никогда не смотрел, и потому эти слова тотчас же навсегда запечатлелись у меня в сердце. — Что же ты сломанной палкой-то?

— У меня больше ничего нет!

— Неправда.

— Правда! Поглядите!

Я выставил перед ним обе ладони. Жалкая палка выскользнула из дрожащих пальцев.

Старик покачал головой и присел рядом на корточки.

— Парень, у тебя есть не только то, что можно удержать в руках. Это меньшее из того, что тебе принадлежит. То, что внутри тебя и чего ты не видишь, — вот чем ты должен защищаться.

— Не понимаю, — сказал я, вглядываясь в его лицо.

— В тебе есть многое. Разные свойства, подобные краскам или формам, из которых складывается красота великой картины, — серьезно сказал он. — И в тебе дремлют целые страны. Вот твое жизненное приданое!

— Во мне нет ничего, кроме улицы, — заныл я.

— Если так, то это флорентийская улица! Может, ты и тощенький коротышка, но ведь ты флорентиец, разве нет? А флорентийцы наделены великими душами. Нам дано воображение, творчество, ум. Из нас выходят лучшие художники и ученые. Вот почему мы славимся острым умом и сообразительностью, тем, что называется индженьо!^[4] В тебе тоже есть частица его, иначе ты бы не выжил на улице! — Он подмигнул мне, кивнув без осуждения на мои грязные лохмотья. Он явно не смотрел на меня свысока из-за моего происхождения. — Если ты слабее противников, если их больше и они бросают тебе вызов, загляни внутрь себя, найди свой индженьо, выросший на флорентийских улицах, и пусть он тебе поможет.

— Как это? — Я через силу втянул воздух и обхватил руками ноющие ребра.

— Я видел, как ты слушал учителя фехтования, пока не началась эта драка. Ты же не глуп. Ты умный, если умеешь слушать тех, кто знает больше тебя. Ты же можешь защищаться обманным приемом. Неожиданность, прием и увертка — вот твое оружие!

— Давай, девчонка-безродная, — презрительно крикнул один из богатеньких мальчиков. — Посмотрим, как ты дерешься своей сломанной палкой!

— Против троих? — прошептал я, еле сдерживая дрожащий подбородок. — Они большие и сытые!

— Индженьо, — только пожал плечами старик.

Я кивнул и кое-как встал на ноги. Он потрепал меня по плечу.

— Держи, девчонка!

Кто-то из мальчишек ногой подтолкнул ко мне палку. Я посмотрел на нее и, вместо того чтобы поднять, изобразил испуг. Нас окружила толпа зевак, рядом с богатыми мальчиками пристроились кондотьеры, мальчишки сбились в кучку в центре кольца зрителей. Взвизгнув, как девчонка, я забежал за спину мальчишек и кондотьеров, делая вид, что хочу удрать. Зеваки весело выкрикивали ругательства, видя, как я бегаю, а я, пользуясь моментом, вытащил у зазевавшегося кондотьера кинжал. Я ловко выхватил его с пояса привычным движением, и он даже ничего не заметил. Я снова выскочил в круг и выставил перед собой кинжал.

— Смотрите-ка, у этого ублюдка ублюдская шпажка! — съязвил кто-то из кондотьеров. Он сравнивал мой ничтожный рост с коротким клинком, который был у меня в руках.

Остальные купцы одобрительно загоготали над остротой и потрепали его по спине. Даже тот солдат, у которого я стащил кинжал, покатывался со смеху.

Трое мальчишек только смотрели на кинжал, а я подбежал к Паоло, который все еще лежал на земле в окровавленной рубахе и тихо стонал.

— Ну же! — с вызовом крикнул я, поводя перед собой острием клинка. — Кто теперь хочет отведать моей сломанной палки? Вас тут трое, вы меня одолеете, но я шустрый, так что сперва я проколю вас!

Для меня это была длинная речь, но я не шутил, и мальчишки это поняли. Они застыли, потеряв дар речи. Никто не хотел отведать моего кинжала. И они отступили.

— Идите, ребята! Наигрались, и хватит на сегодня. Ваш учитель еще хочет с вами позаниматься, — сухо сказал старик, давая мальчишкам шанс уйти с достоинством.

Он махнул рукой в сторону их павших товарищей. Мальчишки что-то недовольно буркнули, но бросили мечи и пошли поднимать приятелей. А когда учитель фехтования, крупный бородатый мужчина с мускулистыми руками и мощными плечами, проходил мимо, он так сильно ударил меня в грудь, что я едва не потерял равновесие.

— Умник, — улыбнулся он. — Можешь приходить и смотреть, как я учу этих балбесов. Но только издалека, — добавил он, поклонился старику и с огромным почтением произнес: — Мастер.

Старик склонил голову, а потом повернулся ко мне.

— То, что внутри тебя, открывает двери ко всему, — улыбнулся старик. — К тому, кем ты станешь, как сложится твоя жизнь. — Он погладил бороду. — А теперь верни кинжал солдату, парень, иначе твой разум заработает тебе увесистый подзатыльник.

Я знал, что он прав, и бросился к неудачливому кондотьеру. Я протянул ему кинжал рукоятью вперед. Он принял его, поклонившись по всем правилам, приложив руку к сердцу и низко опустив голову. Я тоже поклонился по его примеру, и кондотьер опять засмеялся, на этот раз с одобрением. Я бросился обратно к Паоло, который уже очухался, отдышался и пытался сесть. Я протянул ему руку, и он встал на ноги, улыбаясь и утирая нос рукавом.

— Ублюдская шпажка, вот умора! — сказал он, только сейчас поняв смысл шутки.

Мы с Массимо переглянулись.

— Пошли, поиграем у реки в кости, — предложил Массимо. — Я вытащил у одного кондотьера, пока они на тебя глазели. Он еще не скоро заметит пропажу!

— Нет уж! — протянул Паоло. — Я терпеть не могу с тобой играть, Массимо, ты все время выигрываешь! А я еще ни разу!

Он упрямо выпятил губу и нахмурил смуглый лоб. Что правда, то правда: Массимо всегда выигрывал там, где важны сноровка и везение, и всегда уговаривал нас поиграть.

— Верно, зато ты всегда побеждаешь в борьбе, — ухмыльнулся Массимо, и я подумал, что теперь, когда в моей голове плотно засел совет старика об индженьо, Паоло нелегко дадутся победы. Потом я понял, что могу использовать совет старика и против Массимо тоже: разум — это орудие, пригодное на все случаи. Я огляделся по сторонам, чтобы поблагодарить старика за этот дар, но его уже не было рядом: он перешел площадь и удалялся под нарядные зелено-белые своды недостроенной Санта Марии Новеллы. Должно быть, он почувствовал мой взгляд, потому что обернулся и помахал мне на прощание. Я махнул ему в ответ, и старик исчез в церкви.

— Давайте раздобудем чего-нибудь поесть, — предложил я свое любимое занятие.

Массимо наклонился.

— Я тут подобрал медяки, можно купить еды, поедим за игрой!

— Ладно, коли ты платишь, — лукаво ответил я, и Паоло опять расхохотался.

Массимо часто делился с нами своей добычей. Щедрость нападала на него под настроение. А когда он был не в духе, то тайком копил припасы. Мы же с Паоло обычно в угоду ему соглашались сыграть с ним в карты и другие игры, хотя у Паоло не хватало сообразительности, а я предпочитал зарабатывать на еду. Однако Массимо любил такие развлечения, а поскольку мы трое жили одной семьей, то уступали ему. Массимо откопал на помойках за многоэтажными домами старую шахматную доску, шашки для алькуерка^[5] и шахматные фигуры. Ему долго пришлось уговаривать меня, чтобы я научился играть. Сам он научился у цыган, которым понравилось в нем забавное сочетание нескладной физиономии и живого ума. Как-то на целую весну и лето они избрали его объектом обожания, учили и кормили, а потом, как всегда, тронулись в путь, а его бросили. Массимо с удовольствием вспоминал о том времени и много привычек перенял у цыган. В хорошую погоду мы с ним часто устраивались за лавкой, в которой торговали шелком, и просиживали за игрой по нескольку часов подряд. Я, после того как усвоил совет старика с площади, стал серьезным противником, который не выдает свою стратегию. Моя неторопливая игра нарушалась внезапными ходами, которые заставали Массимо врасплох. Он скисал и начинал жаловаться на свою невезучесть. Массимо, при всем его уме, так и не понял, как важен неожиданный ход. То же самое и с Паоло. Бывало, схватит меня в охапку, а я ору: «Гляди-ка, кондотьеры!» или «Эй, там стражники!» Он ослабит хватку, обернется, а я вывернусь и опрокину его на землю. А потом удираю, как собака от сердитого хозяина с тяжелыми сапогами. Как и Массимо, Паоло любил выигрывать, но в отличие от Массимо в случае проигрыша Паоло обрушивался на меня с кулаками.

Зимой мы трое делились едой и лохмотьями и жались друг к дружке, чтобы согреться, а когда от голода становилось совсем туго, в нас откуда-то бралась смелость и мы вместе отправлялись на поиски еды. Я заговаривал зубы благородным дамам, придумывая разные небылицы, чтобы отвлечь их внимание, а Массимо тем временем ловко опустошал их кошельки. Или Паоло выскакивал из-под колес телеги, притворяясь, будто его сбили, а мы с Массимо бросались на возчика с угрозами: вот как заорем, вот как набегут стражники, священники и зеваки! Лучше гони деньжата! Для добывания еды у нас было множество разных способов, и время, точно быстротечная река, незаметно проходило за этими хитроумными занятиями, пока в один прекрасный день прихотливая судьба не обрушила на меня удар, изменивший всю мою жизнь.

В тот роковой осенний час я изголодался хуже некуда. Всю неделю лил колючий дождь, и молнии с треском рвали холодный воздух. Мы трое все эти дни просидели, скорчившись, под гвельфским щитом, который висел на внешней стене церкви Святого Барнабы в старинном и богатом квартале Сан-Джованни — в самом сердце Флоренции. Под вечер, когда стражники обыкновенно отсиживаются в тавернах, наливаясь вином, я отправился на Меркато Веккьо.^[6] Я даже не стал зариться на выставленные товары, воображая себе, как когда-нибудь накуплю нежного шелка и священных реликвий, породистых скакунов и серебряных кубков. У меня не было ни единого сольдо — только голодное брюхо, которое пустовало уже четыре дня. Я обошел стороной мясную лавку в центре рынка, миновал палатки по краю площади, незаметно оглядываясь: а нет ли где полицейских. Но смесь чарующих запахов еды, фруктов, вина и масел, от которых кружилась голова, придавала мне смелости, и я совсем расхрабрился. Хорошее оливковое масло издает пикантный аромат с горьковатым пряным оттенком, а сушеный инжир пахнет мясом, подслащенным медом. Я рыскал среди прилавков, выворачивая шею, как будто она сидела на шарнирах, а глаза шарили по липкой грязи в поисках чего-нибудь брошенного или потерянного. Одновременно я искал удобного случая стащить что-нибудь у покупателей, которые, закутавшись в накидки, несмотря даже на изменчивую весеннюю погоду, шумной толпой заполнили рынок. Я приглядел одну дряхлую старушку с внучкой, просто, но не бедно одетых. При них не было служанки, которая бы помогала им. Отличные клиенты! Обе полностью поглощены друг другом и товарами и слишком заняты покупками. Пока они мнут овощи, нюхают дыни и считают динары, разве ж они заметят руку, которая вытащит из корзинки булочку?

Я шел за ними по пятам, сначала на приличном расстоянии, потом подбираясь все ближе. Девочка была примерно моего возраста, девяти лет, разве что пухленькая и гораздо невиннее меня. Вот такую я бы взял когда-нибудь в жены, будь у меня то же положение в обществе! Тихая, с веселыми глазами и нежными губами. Ее волнистые каштановые волосы были стянуты на затылке красной лентой, а лицо было такое же, как у бабки, — овальное и слегка удлиненное. У них даже движения были похожи: тот же наклон головы, те же жесты. На мгновение я даже позавидовал их теплым родственным отношениям. С малых лет я мечтал иметь семью. Вместо семьи у меня были Массимо и Паоло, которые в одну секунду отобьют у меня добычу, если увидят в моих руках что-нибудь лакомое и будет настроение драться. Потом я увидел, как бабка торгуется из-за каких-то булок, и чувствительное настроение улетучилось как ненужная шелуха. Ничто не помогает так сосредоточиться на деле, как голод.

Я уже сидел у них на хвосте, когда кто-то пихнул меня в плечо. Я инстинктивно отдернулся и, увидев, как мимо прошмыгнул Массимо, застонал. Он сам положил глаз на старушку с девчонкой. Я не собирался так легко уступить и остался стоять на месте. Массимо смерил меня лукавым и виноватым взглядом, закатив косой голубой глаз и покачав головой. И вдруг завопил:

— Вор! — Он ткнул в меня пальцем. — Этот мальчишка вор!

Мои ноги были хорошо приучены удирать (до того времени это было все мое образование), но меня так поразило обвинение Массимо, что я застыл как вкопанный. Девчонка обернулась и посмотрела на меня, удивленно разинув алый ротик. Я замахал руками, пытаясь усмирить Массимо, но его крики уже стали привлекать внимание.

— Вор, вор! — еще громче заорал он.

В конце концов я попятился и, споткнувшись, угодил прямо в лапы поджидавшего офицера городской стражи.

— Попался, грязный воришка! — прорычал офицер.

— Я не вор! — закричал я.

— Проверьте его рубаху, — подсказал Массимо. — Он туда сунул, я видел!

— У меня ничего нет, — возразил я.

Но тут, когда Массимо наклонился ко мне и ткнул в живот пальцем, я почувствовал, как что-то твердое коснулось моего ребра. Сердце похолодело и замерло. Теперь там что-то было. Офицер сунул руку под изорванный пояс, который стягивал мою рубаху. Он ощупал всего меня и довольно крякнул, когда нашел то, что подсунул мне Массимо.

— Печатка! — провозгласил офицер и помахал золотым кольцом, зажатым в мясистых пальцах. — Где взял, паршивец?

— Я не брал!

— Она моя, — раздался невозмутимый голос, в котором сквозило презрение.

Толпа замолкла, и от этого молчания пахнуло отвращением. Бабка спрятала внучку у себя за спиной. Кто же не знал тощего, хорошо одетого мужчину, которому принадлежал этот голос? Люди шарахнулись от него, как от гадюки. Он двинулся к нам и спокойно продолжил:

— Только что она была у меня в кошельке. Этот воришка, похоже, обшарил мои карманы.

У меня комок подкатил к горлу.

— Я вас не видел, синьор, — запротестовал я, но офицер влепил мне такую оплеуху, что в ухе зазвенело.

Голова гудела. Человек, заявивший, что я украл у него кольцо, подошел ближе, и я отпрянул. От него пахнуло духами, он наклонился к моему лицу так близко, что я даже увидел прыщики на впалых щеках и темные завитки тщательно расчесанной бороды. У него был выступающий вперед подбородок, которого не скрывала даже густая борода, и острый как ножик нос. Я отвернулся, чуть не давясь от запаха, и забился в крепких лапах офицера.

— Смотри на меня, воришка, — произнес он. Я скосил глаза вверх, и офицер вздохнул. Уголок рта приподнялся в ухмылке. — У тебя неплохо получится, — кивнул он и выпрямился.

— Он украл у меня то, что гораздо ценнее его жалкой жизни, — произнес Бернардо Сильвано. — Теперь он принадлежит мне. Ему придется отработать свой долг. Это наказание как раз для таких, как он.

Толпа даже не зароптала, а только откатила назад, и Сильвано впился пальцами в мое плечо.

— Связать его! — приказал он офицеру.

Тот кивнул, извлек на свет шершавую веревку и связал мне руки за спиной. Я открыл было рот, но, не успев сказать ни слова, опять получил от офицера затрещину. В ухе загудело так сильно, что я совсем оглох. Из уха потекла теплая струйка крови и закапала на шею. Я поднял голову и посмотрел на Массимо, не веря своим глазам. Он стоял потупясь и не поднимал на меня глаз. Остальные зеваки давно отвернулись; происшествие, хоть и не самым приятным образом, разрешилось, и люди разошлись, сочтя, что все закончено. Сильвано склонился и взял Массимо за руку. Другой рукой, почти ласково, он бросил что-то Массимо в ладонь. Блеснул металл, и Массимо быстро прижал флорин к груди. Целый флорин! На него можно кормиться месяц. Массимо бросил на меня равнодушный взгляд и, прошептав: «Я выиграл», скрылся прочь.

Офицер подтолкнул меня к Сильвано.

— Значит, ты его забираешь, — буркнул офицер. — Но чтобы больше от него не было бесчинства!

— Бесчинства я и сам не люблю. У меня на него другие планы, — холодно ответил Сильвано.

Я ощутил во рту горький вкус желчи. Если б не пустой желудок, меня бы вырвало. Я дернулся в сторону, но в его длинных гладких пальцах таилась опасная сила, и он держал меня за веревку, которой были связаны запястья. Он дернул веревку вверх и так больно вывернул мне руки, что я застонал. Я озирался по сторонам в поисках спасения, помощи, но ждать ее было неоткуда. Все вернулись к своим делам. Какая-то старуха плаксивым голосом выпрашивала милостыню. Я видал ее под Понте Веккьо^[7] и даже, бывало, делился с ней объедками. Теперь она на меня даже не посмотрела. Массимо убежал, Паоло нигде не видно.

Сильвано поднял мои запястья, толкая вперед.

— Путь недалекий, — сказал он. — В пределах городских стен. Наверняка ты знаешь, где находится мое прекрасное заведение. Все знают.

Я вспомнил о сброшенных в реку трупах, иногда даже расчлененных, которые уплывали по Арно из этого заведения. Это всегда были совсем юные мальчики и девочки.

— Прекрасным ваше заведение люди не зовут.

— Да что они понимают! Красота повсюду, во всем, и она бывает разной, — весело ответил он и начал на ходу насвистывать церковный гимн.

Вечер раскинул над городом закат, точно розовый плащ поверх голубой туники. Меркли последние лучи солнца, и Понте Веккьо с каменными и деревянными домиками, скучившимися, как птичьи гнезда, решеткой перегораживал вечернее небо, будто черная лента, протянутая по желтому шелковому полотнищу. Городские строения являли собой гармоничную гамму серо-желтых тонов, а холмы Фьезоле^[8] вдалеке уже покрывались индиговой тенью. Их красота словно подчеркивала мучительность ожидавшей меня судьбы. Я то и дело спотыкался и падал, стараясь сколько можно оттянуть время. Но Сильвано был терпелив. Он ловко скручивал веревку, выворачивая мне руки, а когда я вскрикивал, толкал меня вперед. Совсем скоро мы оказались у городских стен, перед дворцом, чей безукоризненно оштукатуренный фасад скрывал все, что происходило в этих стенах. Я не знал всех подробностей, да и не хотел знать, но кое-какие слухи до меня доходили. На улицах я, конечно, повидал много сцен распутства: мужчин с проститутками, любовницами и даже с мужчинами. Этот дом был пристанищем самого грязного плотского греха. Паоло и Массимо шепотом рассказывали, что за дверями, которые вот-вот готовы были меня поглотить, скрывался знаменитый на всю Тоскану своим неслыханным развратом публичный дом.

ГЛАВА 2

Нас встретила тишина, густая, как запекшаяся кровь. Она меня просто ошеломила. Я не привык к тишине. На улицах Флоренции всегда было шумно, отовсюду слышался то пьяный смех, то басистые выкрики драчунов, перебранки, ржание лошадей, лай собак, мычание коров, которых вели на убой, звон колоколов на башне Флорентийского аббатства, зазывные голоса проституток, грохот колес по мостовой, звон кузнечных молотов по наковальням, лязг якорных цепей на Арно, шлепки выкидываемых из окон отбросов, гомон каменщиков на строительстве новой огромной церкви Санта Мария дель Фьоре,^[9] которая, по слухам, однажды будет венчать город, трубы глашатаев, призывавших послушать новости, звуки волынки или виолы да гамба^[10] по вечерам… Даже ночью улицы вздрагивали от шума. Но я привык к этому. Более того, постоянный галдеж стал частью моего существования, как переплетение нитей создает рисунок на ткани. Поэтому тишина, окутавшая меня в борделе Сильвано, казалась неестественной и ядовитой. Она была непривычна мне, чужаку без семьи и без имени.

Сильвано не обратил внимания на мое изумление и просто толкнул к двум дородным женщинам, которые встретили нас в вестибюле.

— Накормите его и вымойте, а то воняет, как от помоев. — Сильвано наморщил нос, выражая свое отвращение. — Отведите в прежнюю комнату Донато. Ее уже приготовили. Вечером он будет работать.

Женщины кивнули, и одна из них взяла меня за плечо. У нее было лунообразное лицо, изборожденное горестными морщинами, темные волосы и усталые глаза, испещренные сеточкой красных прожилок. Изо рта у нее несло вином и чесноком. Другая, моложе и бледнее, с красным родимым пятном во всю щеку, сунула руку мне за спину. Видимо, у нее был нож, потому что запястья мои наконец освободились. Я прижал их к груди, и женщина перерезала оставшиеся узлы. Веревка упала на пол. Я потер запястья, а женщина подобрала с пола обрывки веревки. Сквозь тонкую белую сорочку я видел, что ее спина иссечена вздувшимися красными полосами.

— От вшей избавьтесь, — добавил Сильвано и пошел прочь. — Он предназначен для благородного класса. И не забудьте про ухо. Бракованный товар идет по низкой цене.

Он покинул вестибюль, и мое здоровое ухо уловило приглушенные шаги на лестнице.

Ведя меня по дворцу, женщины молчали. Дворец словно был опутан мраком. Окна затянуты плотными шторами, подрагивают высокие свечи, но даже в темноте я видел, что комнаты обставлены роскошно. Тканые шпалеры с богатым узором украшали стены, по углам — вычурная резная мебель и расписные сундуки. Я не мог скрыть восхищение. Бывало, я частенько украдкой из любопытства заглядывал в окна, чтобы посмотреть, как живут другие люди, но мне никогда не приходилось бывать во дворце. Я с разинутым ртом таращился на увесистые канделябры и плюшевые ковры, но не увидел ни одного человека, только один раз мне показалось, что кто-то очень маленький прошмыгнул за дверь. Женщины не теряли времени попусту и сразу привели меня в атриум,^[11] ярко освещенный факелами и фонарями. Нас ожидала громадная кадка с очень горячей водой. Женщина с круглым лицом подвела меня к кадке и начала развязывать пояс вокруг рубахи. Я не привык к подобной интимности и шарахнулся в сторону. Молча и не меняя выражения лица, она продолжала свое дело, и скоро пояс с рубахой очутились на полу, а следом и штаны. Оказалось, в этом мире у меня только и было, что маленькая кучка грязных лохмотьев. Даже я видел, как в ней шевелились вши. Я прикрылся ладонями. Вторая женщина, что была побледнее, исчезла и вернулась с бутылочкой оливкового масла и какой-то тряпкой. Луноликая потянулась к моей голове, но я выхватил у бледной бутылочку и сделал большой глоток зеленого масла. Оно было густое и почти сладкое на языке, и я довольно замычал.

— Рано, рано еще, — прошептала женщина и мягко, но решительно забрала у меня бутылку.

Она кивнула луноликой, и та, схватив меня за голову, наклонила ее так, что мое здоровое ухо улеглось прямо на плечо. Потом бледная влила несколько капель оливкового масла в мое больное ухо. Масло медленно стекло в ушную раковину, и жгучая боль в голове немного утихла. Женщина оторвала от тряпки клочок, свернула его жгутиком и заткнула им ухо. Потом жестом приказала лезть в кадку.

— Это ведь не метка дьявола, да? — съехидничал я и попытался дотронуться до ее родимого пятна.

Ее кожа была мягкой и пульсировала. Несколько завитков выбилось из светлой косы и упало мне на руку. Женщина едва заметно пожала плечами, отвела мою руку от щеки и ткнула пальцем в кадку.

— Как тебя зовут? — спросил я, залезая в воду.

По ее изнуренному лицу пробежала улыбка. Я неуверенно стоял в воде, и она жестом приказала мне сесть. Я сел, расплескав воду. На моей памяти это была первая ванна. Летом я, конечно, плавал в Арно, но скорее чтобы освежиться после невыносимой жары. О какой чистоте может идти речь, если приходится уворачиваться от мусора и испражнений?

— Меня зовут Симонетта, а это Мария.

Она взяла с подноса щетку из свиной щетины, и Мария последовала ее примеру. Каждая взяла по куску мыла, окунула в воду, и вдвоем они принялись меня намыливать и скрести щетками. Я визжал и брыкался, отбиваясь от мыла, потому что оно щипало кожу, где были цыпки, и стертые запястья отзывались острой болью. Мария хлопнула меня щеткой по пальцам, и я перестал упираться. Вода в кадке остыла и помутнела. Они вместе намылили мне голову, стараясь не задевать раненое ухо. Когда они наконец вытащили меня из кадки, я был весь в мыльной пене, и они ополоснули меня водой из ведер. Волосы на затылке отчего-то зашевелились, и я вздрогнул. Кто-то за мной наблюдал. Я обвел комнату взглядом и наконец увидел его — он стоял под решеткой, заросшей виноградными лозами.

— Эй! — крикнул я мальчику постарше, который с любопытством меня разглядывал.

И снова прикрыл тело руками.

— Не бойся, — ответил мальчик, — я пришел поздороваться. Меня зовут Марко.

Женщины зашикали на него, но он только отмахнулся. Они нервно огляделись, но все же вернулись ко мне и стали дальше тереть и полоскать. Марко вышел из тени и скоро оказался рядом со мной. Он шел изящной походкой, был высоким и стройным, с черными волосами и такими же глазами в обрамлении до смешного длинных ресниц. Его лицо напоминало мне фарфоровых кукол, которых привозили коробейники. Мальчик что-то держал в руке.

— Ты бродяжка?

— Лука, — ответил я. — Лука Бастардо.

— Все мы тут бастарды, — усмехнулся он, — даже хуже. Есть хочешь?

Он кинул мне то, что держал в руке. Это оказалась маленькая булочка. Я поймал ее на лету и стрескал в два захода.

— Он уже не одну неделю к тебе приглядывается, как бы заполучить. Вот, значит, и удалось. Жаль! А меня сюда отдали мои родители. Получили за это два флорина.

Я проглотил последний кусок прелестной мягкой булочки и облизал пальцы.

— Моему дружку Массимо дали за меня только один флорин.

— Наверняка я стою больше, потому что не зарос грязью и у меня не было вшей, — с насмешкой сказал Марко.

Я посмотрел на него, и он пожал плечами.

— Хорош дружок этот твой Массимо!

Настала моя очередь пожимать плечами. Люди готовы на все, лишь бы выжить. Меня научили этому улицы Флоренции. Марко смерил меня серьезным взглядом, который был мне непонятен, разве что я видел, что этот мальчик не желает мне зла.

Набравшись храбрости, я спросил:

— И плохо тут?

— Очень плохо, но кормят хорошо, — прямо сказал он. — Голодный-то не работник. В скором времени он тебя побьет. Так что не удивляйся. Не ори и не реви — он этого не любит и будет бить еще сильнее. Лучше прикуси язык и мочись под себя. Тогда ему станет противно и скорее надоест.

— Меня и раньше били, я не мочился и не орал, — ответил я даже с какой-то гордостью.

Я же не плаксивая девчонка, чтобы визжать от каждого подзатыльника! Сколько раз мне приходилось отведать кулаков Паоло, когда он знал, что у меня припасены хлеб или мясо, и требовал свою долю. Я нередко прятался, если удавалось чего-нибудь раздобыть. Пострадавшие при пожаре стены старого зернового рынка в Ор Сан-Микеле^[12] или деревянные опоры Понте Санта-Тринита^[13] служили хорошим убежищем. Я бы все отдал, чтобы скрючиться там сейчас, пусть даже без еды.

— Он тебя будет бить по-другому. Тебе сильно не поздоровится. Он хочет, чтобы ты понял — если не будешь делать все, как он скажет, ты будешь жестоко наказан.

— Трупы… в Арно… — начал было я.

Мария и Симонетта обливали меня каким-то цветочным зельем, втирая его в кожу грубыми рукавицами. Они оставили мыльную пену на голове, и вся кожа там горела, но меня бросило в дрожь, когда я вспомнил тело молодой женщины, почти еще девочки, которое вынесло волнами. Это была знаменитая, очень красивая и всеми желанная куртизанка. Все знали, что она жила здесь. Отступившая вода обнажила ее исполосанное в кровь лицо, куски кожи, отставшие вместе с волосами, и обугленные руки, которые торчали из воды черными обрубками.

— Если кто ему не угодит или он решит, что их время вышло, — мрачно продолжил Марко, — то об этом узнают все. Так что старайся ему угодить.

Он вскинул изящную голову, как будто что-то услышал, махнул рукой и снова исчез в тени.

— Тсс, мы работаем, — прошептала Симонетта.

По затылку пробежали мурашки, но, обернувшись, я ничего не увидел. Симонетта покосилась на окно, и я проследил за ее взглядом. Может быть, я краем глаза и заметил какое-то движение, но в окне никого не оказалось, словно это было зеркало, за которым никто не прячется. Я поборол желание опять прикрыться. Я догадался, что он смотрит, но, если бы он узнал об этом, ему бы не понравилось.

Последние лиловые тучи растаяли среди звезд, когда Симонетта и Мария наконец отложили свои щетки, рукавицы и полотенца. Женщины отступили назад, чтобы разглядеть меня с ног до головы при слабом желтоватом свете факелов. Волосы мои спадали светлой волной на острые плечи, кожа начищена до розового цвета и прямо вся светится. От меня даже исходил слабый аромат мускуса. Я поднес локоть к носу и понюхал. Никогда не думал, что буду вот так выглядеть и пахнуть! Симонетта лизнула большой палец и провела им по моей левой брови. Волоски ощетинились. Я такое уже видал раньше, холодным, безветренным утром, когда в капризной серебристой глади Арно отразилось мое лицо. Симонетта сердито взглянула на мою бровь и пожала плечами. Мария протянула мне желтую прозрачную рубашку, и я быстро натянул ее на себя. Наконец-то прикрыта моя нагота. Они повели меня обратно по дворцу.

Мы прошли еще одной залой, такой же пышной, как первая, и оказались в столовой. На столе лежал жареный кабан с яблоком во рту, блюдо с жареной дичью, миска горячего бобового супа, маленькая краюшка хлеба и корзинка с инжиром и виноградом. В воздухе парил аппетитный аромат розмарина и хрустящего сала. Симонетта указала на стол, и я ринулся к нему. Схватил тарелку с супом и быстро проглотил, громко чавкая. Наверное, в этом доме всегда вкусно кормили, но я слишком изголодался. Мне было все равно, лишь бы успокоить ноющую боль, которая пульсировала в крови и животе. Опустошив миску, я накинулся на дичь, отрывая одной рукой ножку и лакомую грудку — другой. Пока передо мной стояла дичь, кабан меня не прельщал: у него на рыле торчала черная щетина. Я набил полный рот мяса с бедрышек. Не успевая прожевывать, я глотал все подряд, чуть не рыдая от облегчения. Я уже потянулся за второй ножкой, когда за спиной раздался голос Сильвано:

— Ты жрешь, как голодная собака.

Я замер, все так же впившись пальцами в горячее мясо сочной птицы. Медленно я отнял руку и повернулся к Сильвано. Он стоял в дверях, равномерно покачивая в руке тяжелым длинным шелковым мешком. Сильвано подошел ближе, не сводя с меня пристального, изучающего взгляда. Свободной рукой он приподнял густую прядь моих чисто вымытых волос и выпустил. По спине побежали мурашки, но я сдержался, не дав им перейти в такую ощутимую дрожь, которая вряд ли ему понравится.

— Хорошо помылся, — сказал он с довольной ухмылкой. — Ты когда-нибудь был таким красивым и ароматным, а, Лука Бастардо?

Он отступил назад и медленно повел рукой, отчего мешок описал широкую дугу. Он источал столь злорадное наслаждение, что мои глаза невольно прилипли к мешку. Тот был бугорчатый и сильно округлый книзу.

— Я так рад, что ты вступил в нашу маленькую семью. Ты будешь чудесным дополнением. Но ты должен понимать, — сказал Сильвано, подергивая острым подбородком, — что в этом доме есть свои правила. Правила, которые всегда нужно соблюдать. — Он завертел рукойбыстрее, и мешок набрал скорость. — Будь всегда чистым и веди себя тихо.

Он ловко и почти незаметно взмахнул запястьем, и мешок метнулся ко мне. Удар пришелся по ребрам и был таким сильным, что я пошатнулся и ударился о край стола.

Я открыл рот, чтобы закричать, но в голове всплыли слова Марко: «Не ори! Прикуси язык!» — и я выдохнул через открытый рот.

— Ты не будешь сопротивляться тем, кто придет к тебе. Ты будешь их ублажать.

Сильвано встряхнул запястьем, и мешок угодил мне по животу. Я согнулся пополам и упал на колени, бесшумно срыгнув.

— Будешь делать то, что тебе велят, — продолжил он, ударяя еще и еще.

Глаза налились слезами, но я не издал ни звука. Спустя какое-то время в его поучениях появилась нотка разочарованности. Хлестнув меня еще несколько раз напоследок, он вышел. Я скорчился на боку, обхватив живот руками. По щекам у меня стекали слезы, весь обед был на полу, и — да, подо мной растеклась лужица мочи. С тех пор я стал почтительно относиться к боли. Она способна лишить достоинства даже самого сильного человека, если оно у него еще есть. Достоинство покидает человека, когда ему незачем жить. И это я понял только сейчас, сто семьдесят лет спустя после того далекого дня моего посвящения в публичном доме Сильвано. Есть муки пострашнее телесных, и это муки сердца.

Когда я снова смог видеть мутными глазами, то увидел склонившегося рядом Марко.

— Пошли. Ты молодец. Не заорал.

— Я обмочился, как девчонка, и наблевал, как собака, — со стоном ответил я.

Он помог мне подняться.

— Но ты не закричал, а это ведь первый раз, ты даже не знал, чего ожидать, — возразил Марко.

Он протянул мне серебряный кубок, до краев наполненный вином. Я взял его трясущимися руками.

— Пей до дна, — настоял он. — Мария и Симонетта ждут, чтобы вымыть тебя и отвести в твою комнату. Постарайся отдохнуть. Позже Сильвано пришлет кого-нибудь к тебе. Просто лежи. Обычно им больше ничего и нужно, особенно поначалу. Просто лежи и дыши.

Я склонился над кубком в надежде, что Марко не увидит, как пурпурную поверхность вина окропили слезы.

— А что у него было в мешке? — спросил я.

— Золотые флорины, — ответил Марко. — Они твердые и тяжелые, но не ранят. Клиентам битые не нравятся, если только они сами их не бьют.

Я судорожно вздохнул, все еще пряча лицо.

Марко сказал:

— Давай же, пей.

Я кивнул и умудрился сделать большой глоток вина.

— Лучше бы я сдох на улице!

— Не смей так думать! Ты привыкнешь. Со временем, — тихо возразил Марко, затем встал и пошел прочь. — Мне надо идти. Кто-нибудь уже ждет. Если я опоздаю, Сильвано меня побьет, а со мной он не будет церемониться, как с тобой.

Он быстро вышел широким и грациозным шагом. В комнату вошли Симонетта и Мария, с тряпками, щетками и чистой рубахой.

Я едва успел осмотреться в комнате и увидел только кровать и маленький сундук, который также служил скамьей. Кровать была накрыта красным шелковым покрывалом поверх простыней из желтой пеньковой ткани. Приподняв простыни, я обнаружил невиданную роскошь — матрац. Он был тоненький, разорванный в уголке, и из дыры торчали пучки конского волоса, но я никогда не спал на матраце. В комнате было высокое окно, но плотно задернутое шторами, как и все прочие окна в этом мрачном замке. Несколько сальных свечей уныло освещали помещение тусклым светом, отбрасывая уродливые тени. Вот такой была моя комната. Раньше у меня никогда не было комнаты, по крайней мере я этого не помню. Я даже не помню, что когда-нибудь спал в постели. Я опустил руку на подушку, восхищаясь мягкостью плюшевых наволочек.

Тут отворилась дверь, и вошел широкоплечий мужчина с длинными вьющимися волосами и сединой в бороде. На нем была дорогая одежда, на ногах — добротные полусапожки из телячьей кожи. Я его сразу узнал. Это был глава оружейной гильдии, я видел его на рынке. Точнее, видел, как он за мной наблюдал. Он похотливо улыбнулся мне и посмотрел на меня тем же взглядом, каким я сам недавно смотрел на жареную дичь на столе. Он быстро подошел ко мне. У него тряслись руки, пока он стаскивал с меня рубаху.

— Такой нежный, такой красивый… — бормотал он, булькая горлом. — Такой юный…

Он, не глядя, затеребил свои штаны и ткнул меня лицом в кровать. У меня остановилось дыхание, когда он превратил меня в предмет своего удовольствия. Это было хуже смерти. Все, чем я был, умерло в тот невыносимый момент. Сопротивляться я не мог: Сильвано ясно дал мне понять, что иначе убьет меня. Да и к тому же оружейник был больше и сильнее меня. Тело само собой взбрыкнуло, но оружейник даже не заметил. Ему это не мешало. Я почувствовал собственную ничтожность, негодность — и отчаяние. От стыда даже не мог зареветь. Только зажмурил глаза и молился о смерти.

Именно тогда смеющийся Бог швырнул мне кроху милосердия: мне вспомнились слова старика с площади у церкви Санта Мария Новелла, так отчетливо и ясно, словно он громко произнес их в тот жуткий миг: «У тебя есть не только то, что можно удержать в руках. Это меньшее из того, что тебе принадлежит. То, что внутри тебя, чего ты не видишь, — вот чем ты должен защищаться. В тебе дремлют целые страны».

С этим магическим заклинанием, несмотря на лед в груди и тошноту в брюхе, я открыл в своих мыслях прекрасную страну. Туда отправился не только мой разум, но и весь я. Рассыпались границы между вещественным и воображаемым, моя реальность вместила и то и другое. Это был прыжок за пределы настоящего: сначала его совершило мое воображение, затем чувства и, наконец, все мое существо. Оно проникло в церковь Санта Кроче,^[14] увидело яркие краски, услышало негромкие голоса хора, почувствовало запах сырого камня. Много времени я проводил там, в уединении разглядывая прекрасные фрески. Туда я вернулся в этот невыносимый момент. Перед глазами стояла притча о воскресении Друзианы из «Жития проповедников». Как-то я притаился за скамьей возле священника, который давал детям урок с помощью катехизиса.^[15] Он рассказывал нам притчу о том, как сильно любила праведная Друзиана святого Иоанна, как исполняла все его заповеди и за это он воскресил ее во имя Всевышнего. Каждая деталь прекрасной картины оживала предо мной: начиная от разнообразия чувств на лицах в толпе до купола синего неба. Изумленные лица были так похожи на настоящие. Казалось, прикоснись пальцем к щеке или ко лбу, ты ощутишь теплую кожу. Как будто художник изобразил реальных людей, что столпились вокруг святого Иоанна, и я тоже был среди них и своими глазами видел, как вера вознаграждается новой жизнью. Должно быть, художник смог перенестись в тот чудесный миг, чтобы так живо показать это событие. Так же как я сейчас перенесся в церковь Санта Кроче.

Дверь затворилась, оружейник ушел. Я мешком повалился на пол, и удар о землю вернул меня из церкви Санта Кроче. Зад измазан белесой слизью, и я заелозил по полу, чтобы ее стереть. Потом я еще долго просто лежал там, снова начав дышать, изнывал от боли и пялился в лепной потолок. Все тело ныло — от побоев, от оружейника. А это только первый! Я знал, что навсегда пал в собственных глазах. Ни о каких достижениях и заслугах не могло быть и речи. Продлить свое существование — вот все, на что такой, как я, мог надеяться.

Спустя какое-то время вошла Симонетта с полотенцем и миской воды. Она подняла меня с пола и обмыла ловкими быстрыми движениями.

— Марко? — прошептал я.

Она отрицательно покачала головой. Видимо, Марко был занят.

— Я принесу поесть, — шепотом ответила она.

Здесь я хотя бы всегда буду сыт.

После той первой гадкой ночи дни побежали в едином ритме: еда, купание, работа и сон. Во время работы я путешествовал. Чаще всего в церковь Санта Кроче, где долгое время изучал фрески. Я разглядел детали, которые упустил, когда видел эти фрески живьем: изящно сложенные в молитве ладони, истовый порыв благочестия, выраженный на лице, мерцание звезд в синем небе, таком бездонном, что, кажется, ты в нем тонешь. Фрески для меня только становились еще прекраснее. Спустя несколько дней я поднялся в Аббатство Санта Кроче, куда однажды водил меня монах. Вновь я лицезрел великолепную фреску с изображением Мадонны. Прекрасная Мадонна с младенцем на руках, в окружении преклоняющихся ангелов. Монах говорил, что художника зовут Чимабуэ,^[16] и этот Чимабуэ был учителем другого художника, Джотто, который украсил фресками церковь Санта Кроче. То, о чем говорил мне старик у церкви Санта Мария Новелла, оказалось на удивление верно: врата были в моей душе. Когда красота звала меня, врата распахивались, и я странствовал везде, где мне вздумается. Какое это счастье!

Иногда я замечал людей, тенью скользнувших по лестнице или торопливо скрывавшихся за дверью, но ни с кем, кроме клиентов, на лица которых я старался не смотреть, да Симонетты и Марии, близко не сталкивался. Было ясно, что Сильвано держал своих работников порознь и не поощрял между ними общения. В такой тишине и оторванности от мира мне было одиноко и скучно. Я привык к постоянному шуму и горластым приятелям Паоло и Массимо. Но однажды на закате, примерно через две недели, Марко наконец рискнул выйти в атриум.

— Как дела? — спросил он.

Я пожал плечами.

— Тебя больше не били, это хорошо, — заметил Марко.

Я бросил на него сардонический взгляд.

— Принес тебе сласти, — сказал он, точно утешая, и бросил мне угощение. — Теперь тебя не примешь за умирающего с голоду. Ты даже потолстел.

— Не думаю, что им бы понравилось, если бы я был тощий, как палка. Я нравлюсь им как невинный мальчик, — ответил я, посасывая конфету.

— А я-то думал, что ты, Лука Бастардо, и не такой уж невинный уличный мальчишка, — ухмыльнулся Марко.

— Для них не важно, кто я такой.

— Ты прав. Кто ты такой — никому не важно. Они делают это с тобой не потому, что это ты. Они делают это, потому что им так захотелось, потому что так можно, потому что ты мальчик подходящего возраста и потому что ты здесь.

Он обошел вокруг кадку, в которой меня опять купали Симонетта и Мария. Не одна понадобилась ванна, чтобы смыть следы детства, проведенного на улице, хотя голова уже не чесалась от вшей и сыпь на спине почти вывели.

— Вот бы слинять отсюда, — опрометчиво брякнул я.

Марко пожал плечами.

— Ты здесь, и отсюда не убежать. Так что отъедайся и поправляйся! Тогда продержишься здесь подольше. Ладно, выйду прогуляюсь по площади у Санта Кроче.

— Выйдешь? — пораженно воскликнул я, приподнявшись из кадки.

Мария надавила мне на плечи, и я с плеском уселся на место.

— Мне иногда разрешают. Потому что я здесь уже давно и хорошо работаю. И потому что мальчики выглядят лучше, если играют на свежем воздухе. Они выглядят ну… как настоящие. Обычные мальчики. Клиентам это нравится.

— Я не знал, что отсюда можно выйти!

— Но я же возвращаюсь.

— Я бы не вернулся, — тихо и решительно возразил я.

Симонетта подняла крупное усталое лицо и уставилась на меня.

— Вернулся бы как миленький, если бы увидел, что случается с теми, кто не возвращается, — сказал Марко. — Помнишь эти трупы в реке…

— Но должен же быть выход, — настаивал я. — В городе есть где спрятаться, я знаю много таких мест, и есть люди, которые уходят из города. Можно уехать на тележке коробейника. Я много думал об этом, но решил, что лучше остаться во Флоренции, где я знаю, как о себе позаботиться. Какой же я был дурак! Можно ведь даже переодеться так, чтоб тебя не узнали. И тогда найти тебя будет непросто!

Несколько секунд черные глаза Марко неподвижно смотрели на меня, как летящий с неба сокол. Он приблизился ко мне и провел длинным изящным пальцем по воде. Тихо спросил:

— И как же я переоденусь? Мне не на что купить одежду.

— Проще простого! — расхохотался я. — Любой нищий на улице поменяется с тобой одеждой. Или можно найти выброшенные вещи на свалке, да хоть стащить с веревки у прачки! Одежду даже раздают в церкви в виде благотворительности. Есть миллион способов раздобыть рубаху или плащ. Никто же из бродяг не ходит голым!

— Мне лучше всего взять одежду со свалки, — задумчиво повторил он. — Так, чтобы никто не узнал про это, иначе кто-нибудь сразу донесет Сильвано.

— Это просто, — сказал я. — Зайди в переулок за каким-нибудь дворцом, где знать скидывает свой мусор. Там ты найдешь, что осталось после того, как там порылись слуги.

— А переодевшись, куда мне идти?

— Иди на Понте Каррайя,^[17] там проезжает много телег, люди привозят урожай и мясо из сел, а потом возвращаются в деревню с пустыми телегами, — сказал я.

Марко не отрываясь смотрел на меня.

— Надо бы придумать способ, чтобы забрать и тебя, — тихо сказал он. — Или вернуться за тобой.

— Я надеялся, что ты это скажешь, — кивнул я со всей серьезностью. — Я бы все отдал, лишь бы убраться отсюда! Как бы мне уговорить Сильвано, чтобы он отпустил и меня на прогулку, как тебя?

Марко мотнул головой.

— Только если он сам предложит. Скажем, у тебя будет нездоровый вид. Я, например, загрустил и перестал есть, тогда он меня выпустил…

— Значит, не буду есть, — решил я. — Буду голодать и чахнуть.

Даже мучительный голод, который сопутствовал мне все эти годы, казался мне лучшей участью, чем то, что выпало мне сейчас.

— Тогда, может быть, получится, — медленно произнес Марко. — Он не любит терять деньги, а клиенты не станут платить за больного мальчишку. Он захочет, чтобы у тебя опять появился аппетит и румянец. Когда тебя выпустят, я вернусь к Понте Каррайя, и мы вместе отправимся в Сиену или Лукку.

— Или в Рим, — добавил я. — Я слыхал о нем и всегда хотел там побывать!

— Далековато, но почему бы и нет? — улыбнулся Марко. — Это же Рим! Я убегу через три дня, потому что он обычно выпускает меня каждые три-четыре дня. Сегодня разыщу кого-нибудь, кто вывезет меня из города. А когда уеду из Флоренции, выжду две недели: ты успеешь поголодать и приобрести болезненный вид…

— Начну прямо сегодня!

— Отлично, ты скоро отощаешь! — кивнул он. — Через две недели я вернусь в город и передам тебе весточку. И буду ждать тебя у Понте Каррайя.

— С едой, — тревожно прибавил я. — Поголодав недельку-другую, я не просто отощаю, а высохну!

Это я знал наверняка по своей бродячей жизни. Если не есть пять-шесть дней, обмякают руки-ноги, в голове мутится, слабеет воля. Я по себе узнал, что голод — это не шутка.

— Ладно, я достану еды, вина и одежду для тебя, — решительно сказал Марко. — Раз уж ты помог мне придумать план!

— Нам помог наш разум! — бодро воскликнул я. — Итак, ты переоденешься в другую одежду. Потом спрячешься в телеге, направляющейся за город. Я начну голодать. Он выпустит меня, а когда ты пришлешь мне весточку о том, что вернулся в город, я с тобой встречусь!

— Сильвано умнее, чем кто бы то ни был, — прошептала Симонетта. — У него смертельный индженьо!

— Что верно, то верно, — согласился Марко. — План рискованный. Отсюда еще никто не уходил. Он всегда всех находит. Всегда.

— Но мы попытаемся, — надавил я. — Мы должны попытаться!

— Да уж, попытаться стоит, — согласился Марко.

Он беспечно помахал мне на прощание и убежал, оставив меня в раздумьях о побеге. Вряд ли кто-то из нас допускал мысль о провале плана и о том, что он приведет к самым катастрофическим последствиям, которые только можно себе представить.

Шли дни, я пил только воду и ничего не ел. Это оказалось легко: в конце концов, я же привык голодать. После многолетней практики это было нетрудно. Правда, запах жареного мяса и тушеных овощей, нарезанных фруктов и ароматного сыра, теплого хлеба с маслом, которые приносила Симонетта, сводил меня с ума. Но потерпеть стоило. Свобода стоит любых жертв. Я слабел и тощал, ожидая, когда Сильвано заметит это и разрешит мне прогулки. А еще я ждал вестей от Марко.

Но не приходило ни то ни другое, и спустя две недели я начал отчаиваться. Хоть я и был необычайно вынослив, но голод все-таки брал свое, и я ослабел. Прошло больше шестнадцати дней с тех пор, как я брал в рот что-то кроме воды или глотка вина. Еще немного, и у меня не останется сил, чтобы сбежать, если Марко наконец объявится. Я искал способы попасться Сильвано на глаза и не получить колотушек. Главное — чтобы Сильвано увидел, что я захворал и мне надо на свежий воздух. Приходилось верить, что Марко будет ждать меня у Понте Каррайя: я слишком ослаб, чтобы далеко уйти самому. Еще повезло, что мне хватило силенок продержаться так долго! Я верил, что моя решимость поможет мне добраться до условленного места, но Марко придется поухаживать за мной пару дней, прежде чем мы покинем Флоренцию.

Однажды ночью, после ухода клиента, все еще наслаждаясь чудесным вознесением святого Иоанна на небеса, я решил принять меры. Этот клиент занял у меня больше времени, чем все остальные, так что у меня было и больше времени, чтобы в полной мере насладиться фресками. Голодание усиливало ясность ощущений: краски еще никогда не были столь яркими, а кожа у персонажей Джотто — такой теплой и живой. Яркие впечатления придали силу моим ослабевшим членам, и я смог доковылять вслед за клиентом до двери. На трясущихся ногах я прошел через сумрачные залы замка, намереваясь натолкнуться на Сильвано, чтобы наконец-то обратить на себя его внимание и как-нибудь добиться от него разрешения на прогулку. Я прислонился к стене отдышаться.

— Лука, я как раз шла за тобой, — послышался голос Симонетты.

Она осторожно потрясла меня за плечо. Я и не заметил, как глаза сами собой закрылись и я заснул, не сходя с места.

— Почему ты не в своей комнате? Почему не вымылся? Берегись, как бы Сильвано тебя не заметил!

Она заставила меня оторваться от стены и вытерла, потом поманила за собой.

— Пошли, — сказала она и взяла свечу из подсвечника на стене.

Она повела меня через длинный коридор. Мы проходили мимо других дверей, она стучала и звала их обитателей с собой. Все это было так необычно, что я, даже несмотря на сонливость, таращился на них с нескрываемым любопытством. В большинстве это были такие же дети, как я, мальчики и девочки разного возраста, телосложения и роста. Были там белокурые, рыжие головки, темноволосые цыгане и даже несколько африканцев с лоснящейся кожей цвета эбенового дерева, под которой перекатывались округлые мускулы. Был один стройный бесцветный мальчик с красными глазами и кожей точно выбеленное полотно. Был карлик, едва достававший мне до пояса. Все мы вели себя очень тихо и так робко, что даже не смели поднять глаз. Кто-то из детей оглядывался на меня, и я пытался вообразить, как они попали сюда: отловили их на улице, как меня, или продали родственники, как это случилось с отсутствующим среди нас Марко. Нас уже собралась целая процессия, и мы свернули в другой коридор, а Симонетта все стучала в двери. К нам присоединились женщины, большей частью молодые и красивые, за исключением двух непомерно тучных теток. Даже двое взрослых мужчин не смогли бы обхватить их за талию обеими руками. Я пытался представить, сколько надо съесть, чтобы так распухнуть, но у меня помутилось в глазах при мысли о завтраке из сластей, масла и сливок, а еще обеде из горшочка супа и целой ляжки зажаренного на вертеле быка. Симонетта вновь свернула за угол, и мы оказались у тяжелой двери. Она сняла засов и повела нас по лестнице вниз.

Факелы на стенах освещали наш путь по разбитым каменным ступенькам. Шедшая за мной маленькая белокурая девочка с ленточками в волосах заплакала, и я замедлил шаг, пока мы не оказались рядом. Она судорожно вцепилась в мою руку и крепко сжала. Впервые в жизни кто-то обращался ко мне за утешением, и меня это страшно растрогало. Несмотря на головокружение от голода, я в ответ тоже ласково сжал ее руку и серьезно улыбнулся ей. Она испуганно поглядела на меня голубыми глазами, огромными, как плошки, потом отрывисто вздохнула и еще крепче схватилась за мою руку, как утопающая за соломинку. От этого мне еще сильнее захотелось защитить ее.

Мы вошли в большой и холодный подвал, озаренный факелами. Их пламя бросало зловещие тени на серые каменные стены, а посреди подвала стоял Сильвано — и несколько крепких мужиков, которых я раньше никогда не видел. У всех были одинаково жестокие лица кондотьеров — наемных солдат, которые защищали Флоренцию от давних городов-соперников — Пизы и Турина. Я находился впереди всех рядом с Симонеттой, уже многие дети, стоящие у меня за спиной, плакали. Лицо Сильвано с острым лезвием носа, красное в свете факелов, выражало полное спокойствие. Вдруг он повернулся и встал к нам в профиль; из-за обманчивой игры света и тени показалось, что у него есть еще одно лицо сбоку, где должны быть щека и ухо. Он жестом приказал мужчинам расступиться, и вперед вышли два высоких громилы, ведя под руки Марко. Бледный, оцепенелый Марко: его фарфоровое личико было измазано грязью и покрыто ссадинами, нижняя губа рассечена, одежда в лохмотьях, как после драки.

— Это Марко. Многим из вас он знаком, — бархатным голосом заговорил Сильвано, небрежно помахивая изящной рукой. — У него здесь было много привилегий, не так ли, Марко? — Марко кивнул, как будто в дурмане. — Но ты обманул мое доверие, верно, Марко? — Сильвано покачал головой и с притворным разочарованием щелкнул языком.

Он начал ходить кругами вокруг Марко. В руке у него блеснуло что-то белое. Сначала я подумал, что это гигантский клык, но потом он подкинул предмет в воздухе и виртуозно поймал другой рукой. Я увидел, что это длинный тоненький нож.

— С моего соизволения в виде особой милости Марко была дарована привилегия выходить на улицу, — продолжил Сильвано, беспечным и игривым тоном, как будто поддразнивая. — Ему было дозволено гулять по улицам нашего славного города. Но он решил, что ему можно там и остаться. Он даже решил, что можно никогда не возвращаться!

С этими словами Сильвано набросился на него и полоснул его под коленкой ножом. Из сухожилия правой ноги хлынула кровь. Марко заорал. Нога его обмякла, он согнулся вправо. Все дети и многие женщины беззвучно зарыдали. Я тоже.

«Не кричи, Марко, — молил я, — это его только раззадорит!»

Внутри меня что-то надорвалось. Марко ведь был так добр ко мне, щедр и великодушен! Разве честно я отплатил ему, выдумав несбыточную мечту? Она созрела и принесла такие жестокие плоды. У меня в груди будто крошились в пыль старые засохшие листья.

— Марко спрятался на телеге, которая направлялась в деревню. Он думал, что я не найду его там, за городом. Глупый мальчишка! — хмыкнул Сильвано и полоснул ножом еще раз.

Кровь забила струей, окропив его богатые одежды. Сильвано захохотал во все горло. Загоготали и мужики, державшие Марко. Они выпустили его, и мальчик, обливаясь слезами, с криком рухнул на пол.

— Перевяжи ему раны. — Подбородок Сильвано дернулся к Симонетте.

Она бросилась исполнять его приказ. Глаза Сильвано блуждали по толпе детей и женщин.

— Теперь желание Марко исполнится. Он будет жить за стенами моего прекрасного заведения. Он будет жить, где ему вздумается, коли здесь ему не понравилось. Он будет жить, но больше никогда не встанет на ноги.

Он переступил через безвольное тело Марко и направился к лестнице. Мы все расступились, давая ему дорогу. Сильвано задержался на второй ступеньке.

— Вот вам урок: отсюда выхода нет. Любого, кто попытается улизнуть, ждет та же участь, если не хуже! — Он повернулся и ткнул в меня пальцем. — Эй ты, ну-ка пошли со мной!

Маленькая голубоглазая девочка, которая цеплялась за мою руку, едва сдержала всхлип и выпустила меня. Меня всего трясло, но я живо подчинился Сильвано. Пока мы поднимались по лестнице, он молчал. Сильвано привел меня в столовую, где я побывал в первый вечер. На этот раз стол был накрыт еще богаче: жареное мясо, острые сыры, горы хлеба, крупные зеленые оливки и вино. Я подумал, а не собирается ли он меня снова побить. Я поискал взглядом шелковый мешок, но ничего не увидел.

Сильвано уселся за стол, вытер окровавленный нож о манишку и подцепил на него ребрышко барашка. Он бросил кусок на свою тарелку, отложил нож и, аккуратно взяв ребрышко пальцами, принялся кушать с величайшим изяществом. Я стоял молча, едва дыша, и ждал.

— Не хочешь поесть, Бастардо? — спросил он. — Может, вина? Вон, бледный какой! Вино придаст тебе сил.

— Нет, синьор, — отказался я.

— Точно? Ты что, болен?

— Не думаю, синьор.

— Может, тебе это не по вкусу? — предположил он.

Я мотнул головой. Он нахмурился.

— Сладкого хочешь?

Я снова мотнул головой.

— Мои клиенты тобой довольны, разве что вид у тебя хворый. Ты ничего не ешь. Ты точно не заболел, парень? — спросил он, бросив обглоданное ребрышко на тарелку. — Я еще помню, как ты стоял тут, впившись пальцами в каплуна. Ты был как голодный зверек, которого впервые по-человечески вымыли. — Он почти ласково усмехнулся. — Наверное, ты все-таки болен.

— Я не болен, — возразил я, проглотив застрявший в горле комок.

— Но ты же перестал есть, — задумчиво ответил он.

— Я не голоден, синьор.

— Мы не можем позволить тебе слишком отощать, Лука. Часть твоей привлекательности — в твоей хорошенькой пухленькой заднице. Так они мне говорят.

Я отвел глаза. Он негромко фыркнул.

— Какой мне от тебя толк, если ты сляжешь и помрешь от голода? Я потеряю большую долю возможной прибыли. Как думаешь, прогулка по городу поспособствует аппетиту?

— По городу? — Я выдохнул эти слова, охваченный мукой воспоминаний.

Мы с Марко думали, как сделать так, чтобы меня выпустили на улицу, и вот меня выпускают! Но Марко стал калекой, а я ужасно ослаб от голода. Хуже того, я упал духом и был совершенно убит, после того как увидел, что вышло из наших планов. Сильвано и правда сообразительнее, чем кто бы то ни был. Он всевидящий и всезнающий. Теперь ни мне, ни Марко не вырваться от него. В животе точно что-то оборвалось, это погибла последняя надежда. Воля будет рядом, но недосягаема для меня. Я ощутил горечь на языке.

— Некоторым мальчикам свежий воздух нужен больше, чем другим, — хмуро произнес Сильвано. — Без него они чахнут. Я видал такое и раньше.

Он подцепил ножом тушеную морковку и задумчиво начал жевать.

— Я бы хотел погулять, синьор, — прошептал я.

Еще бы! Конечно, мне очень хотелось хоть ненадолго вырваться из этой богатой, безмолвной и одинокой темницы с занавешенными окнами и тускло мерцающими свечами. Мне было дурно от воспоминаний — перед глазами неотступно стоял Марко. И я ненавидел себя за то чувство облегчения и благодарности, которое испытал, получив разрешение, означавшее малую толику свободы.

— Но существуют правила, — напомнил Сильвано, бросив на меня многозначительный взгляд.

— Да, синьор. — Я энергично закивал головой. — Я понимаю, что есть правила, и буду в точности их выполнять.

— Ты же не хочешь кончить так же, как Марко?

— Нет, синьор, — пропищал я, зная, что Марко так кончил из-за меня.

— Он еще легко отделался, — пожал плечами Сильвано и почесал узкий подбородок под завитой бородой. — Другие, кого я отпускал, попадали в прохладные объятия реки. В них долго не протянешь. А этот будет жить на улице. Там люди щедры к калекам. Не так ли, парень?

Вряд ли ему нужен был мой ответ, да я и не хотел отвечать, потому что пришлось бы врать, а я не хотел ни врать, ни навлекать на себя его недовольство. Люди там совсем не щедры. Мне приходилось трудиться изо всех сил, чтобы собрать милостыню, и все равно я часто оставался голодным.

— Тогда решено. Тебя будут ненадолго выпускатьна прогулку. И ты снова начнешь есть. Я предполагаю, что ты здесь будешь работать долго, раз уж ты так понятлив к правилам и так охотно выполняешь свою работу.

— Спасибо, синьор, — ответил я.

— Женщины дадут тебе денег купить еды на рынке. Тебе понравится. Я, бывало, наблюдал, как ты ходил там и облизывался. В твоей натуре заложена жадность и любовь к приобретательству. Давай ей пищу, и снова растолстеешь.

Он махнул стоявшей в дверях Марии, чтобы она отвела меня в мою комнату.

— Эи, парень, — позвал он.

Мы с Марией замерли.

— Да, синьор? — отозвался я, едва смея дышать.

— За прогулки тебе будет добавлено несколько лишних клиентов в неделю, — тоном, не допускающим возражений, сообщил он.

Мария крепко сжала мою руку, и мы вместе побежали в мою комнату. Мне казалось, будто я убегаю от видения Марко, искалеченного и потерявшего много крови. А еще я бежал от своей роли в его роковой судьбе. Как ни ужасны были клиенты, мне не терпелось поскорее навестить церковь Санта Кроче. Фрески сотрут из памяти Марко, а может быть, и чувство вины.

Несколько недель спустя я отправился во францисканскую церковь Санта Кроче. Наступала зима, на улицах было холодно и ветрено, и я вышел в плаще с горностаевой оторочкой. Никогда еще у меня не было такого одеяния. Я брел через лабиринт каменных улиц шумного рабочего квартала близ Санта Кроче, и сердце мое трепетало, я весь горел нетерпением. Скоро я воочию увижу фрески, которые столько раз навещал в своих мысленных путешествиях. Я миновал шерстяные красильни, здание суда и рынок, который раньше посещал редко, — теперь он стал излюбленной целью моих прогулок. С тех пор как Сильвано разрешил мне выходить на волю, я во время своих прогулок старался не посещать привычных мне мест. Мне не хотелось встречаться с Паоло и Массимо. Они должны были меня презирать. Я стал другим человеком. Я и так всегда отличался от нищих, цыган и изгоев, которых встречал на улице, но теперь отличался и от себя прежнего. Я до мозга костей был запачкан своим ремеслом, хотя снаружи был чистенький и нарядный. Я не ходил голодный и, к стыду своему, был за это благодарен судьбе. А еще я открыл в себе сокровенный мир тайных и дивных странствий, который еще более отдалил меня от былых товарищей и себя прежнего.

Я пересек правый трансепт^[18] церкви Санта Кроче^[19] и вошел в капеллу Перуцци. И вот наконец передо мною фрески с изображением святого Иоанна! Все было таким, как я видел это в моих странствиях. Все мельчайшие детали: гармоничное сочетание фигур и зданий, выразительность лиц и естественность жестов, дивные краски, явленные небесным озарением, все богатство полнокровной жизни, которым дышали эти фрески, предстали передо мной как некое духовное откровение. Это было дивное чудо, и я благодарно упал на колени.

— Неужели они так сильно тронули тебя, мальчик? — раздался приветливый голос.

— Ах!

Вздрогнув от неожиданности, я очнулся от экстаза и опомнился, сидя на полу, чувствуя, что попал в глупое положение. Обернувшись, я увидел в нескольких шагах от себя низкорослого старичка простоватого вида. Мы смотрели друг на друга с любопытством. И тут, узнав его, я вскрикнул:

— Ну да! На площади у Санта Мария Новелла! Это же вы — говорили об индженьо! Учитель!

— Хотелось бы оказаться достойным такого почетного звания, — сухо ответил он. — Я тоже узнал тебя. Ты тот мальчик со сломанной палкой и ублюдской шпажкой…

— Мальчик, над которым смеется Бог, — кивнул я.

— Не принимай это так близко к сердцу, — сказал он. — Бог смеется над всеми нами.

Я пожал плечами, а он вместо ответа обратил свой взгляд на картины.

Я тихо произнес:

— Они из чудесной страны.

Старичок вздернул седую бровь.

— Из чудесной страны, говоришь? И что же это за страна?

— Страна, откуда приходит все прекрасное, — ответил я. — Вы говорили мне, что в нас есть целый мир, но чудесная страна не в нас, хотя в нее можно попасть, обратясь в глубь себя. Она вообще не от нашего мира, где столько всего безобразного!

— Если чудесная страна не внутри нас, то откуда же мы знаем о ней? — Старик махнул рукой в сторону фресок и, шаркая, подошел ближе. — Однако откуда такой маленький щенок успел узнать о безобразиях?

В памяти всплыли клиенты, которые отворяли дверь в мою комнату, стражники, от которых я бегал, когда еще был уличным бродяжкой. Вспомнились равнодушные лица людей, которые проходили мимо, когда я голодал и просил дать хоть грошик, хоть крошку хлеба, хоть что-нибудь. На своем горьком опыте я убедился, что в людях больше мерзости, чем красоты. Я не хотел говорить это старику, который воплощал собой ум и сообразительность. Но потом подумал, что он все-таки поймет.

— Безобразное мы носим в себе в придачу к человечности. Это — грех, который лежит на нас с тех пор, как мы были в раю. А прекрасная страна — это Божья милость, дарованная человеку.

Он провел рукой по подбородку и пристально посмотрел на меня.

— У меня был друг, который с тобой бы согласился. Он бы сказал, что в красоте выражается милость Божья, и мы способны видеть ее, когда праведны и чисты от грехов настолько, чтобы увидеть творения Бога как одно неразрывное целое.

— Я не чист и вижу много зла.

— Смею сказать, что мой дорогой друг Данте сам нынче проводит много времени в чистилище.

Старик улыбнулся, и улыбка озарила его лицо светом сердечной доброты, в ней светились любовь и сожаление об утраченном, она обнимала собою все и ничего не отвергала. Никогда я не видел такой улыбки и запомнил ее, тотчас решив, что когда-нибудь и сам буду улыбаться так же. Какой бы скверной ни была моя жизнь у Сильвано, но если существует на свете такая улыбка, то в один прекрасный день я могу сказать про нее — она моя. Мне казалось, я стал на шаг ближе к той далекой чудесной стране, которая, по словам старика, находится в нас самих, но которой — я это точно знал — не было во мне. Доказательством были Сильвано и его клиенты и моя роль в горькой судьбе Марко. Однако даже близость к тому чудесному миру была бесценна, и я поднялся на ноги, немного шире расправив плечи.

— Так он умер! А он был хорошим другом? — спросил я, вновь обратив свой взор на «Взятие Иоанна Евангелиста на небо».

— О да, мой друг! Это был выдающийся человек и поэт, каких больше нет. Я все еще тоскую по нему.

— И у меня были друзья, но в одном из них оказалось слишком много злой мерзости. Другой был очень добрым, великодушным человеком и сам пострадал от собственного великодушия.

— Такова наша земная жизнь. Она редко бывает справедлива. У каждого есть друзья, которые страдают или причиняют страдания нам, — задумчиво произнес старик.

— Я тоже причинял страдания друзьям, сам того не желая, — признался я и вздрогнул при воспоминании о Марко, который так хотел помочь мне, как самому себе, последовал моему плану и в итоге обрек себя на страшные муки. Я не видел его после представления, устроенного Сильвано, но Симонетта украдкой шепнула мне, что его вывели и выбросили на улицу кондотьеры. Я с ужасом догадывался, что он уже может быть мертв, потому что не смог бы прокормиться милостыней, да и куда он пойдет без ног?

Старик пожал плечами.

— Все мы кому-то причиняли боль. Находим друзей и теряем. К счастью, есть еще семья, и она-то никуда от тебя не денется.

— Не всегда так бывает, — возразил я, остановив свой взгляд на небесах, куда восходил святой Иоанн.

Я надеялся, что Марко уже там, среди святых, и Господь по милости своей вознаградил его за доброту, простив ему ремесло, которым он вынужденно занимался. Я продолжил:

— Но у вас, наверно, это так.

— Жена и шесть гадких отпрысков и еще более гадкие внуки, — вздохнул он. — Эта шумная орава — дорогая обуза. Предпочитаю проводить время с друзьями.

— Вот моя семья и мои друзья. — Я раскинул руки, словно мог обнять ими фрески. — Эти никуда от меня не денутся.

Он молча стоял рядом, и какое-то время мы просто созерцали фрески. Наконец он повернулся ко мне.

— Я шел покупать краски, парень, и меня уже ждут. А потом нужно в другой город работать.

— У меня тоже работа, — ответил я и почувствовал на устах мертвый вкус пепла.

Он кивнул.

— Я вернусь во Флоренцию через несколько месяцев. Мне хочется подарить тебе что-нибудь на память. Ты похож на одного из моих детей, и мысли у тебя совсем как у взрослого, словно ты старше своих лет… И коли уж мои картины будут твоей семьей…

— Так, значит, он — это вы?! Вы тот удивительный художник? Вы написали эти священные фрески? — Широко раскрыв рот, я резко обернулся.

— Они почти достойны такой восторженной похвалы, — сухо ответил он, качая поседелой головой.

Я бросился на колени.

— Мастер, я не знал! Иначе разговаривал бы с большим почтением!

— Вздор! Ты был более чем почтителен, глупый щенок, — сердито сказал Джотто ди Бондоне.

Схватив меня за локоть, он с неожиданной для пятнистых старческих рук силой поставил меня на ноги.

— Где мне тебя найти, когда я вернусь?

Только не в борделе, нет, это было бы невыносимо! Меньше всего на свете мне хотелось, чтобы этот удивительный человек, семьянин, с улыбкой, в которой проглядывала искра Божественной благодати, художник, написавший чудесные картины, узнал, кто я таков на самом деле. Я стану ему отвратителен.

Мотнув головой, я ответил:

— Я сам найду вас, мастер.

— Хорошо, смотри только не забудь, щенок! — сказал он и, дав шутливый подзатыльник, удалился.

Спустя какое-то время я, запинаясь на ходу, вышел из церкви, окрыленный радостью. Ноги сами понесли меня вдоль берега блистающей реки под мост, где я, бывало, часто ночевал. Я стоял у самой кромки воды, которая вдруг заголубела и, покрывшись причудливой рябью, заиграла бликами под лучами зимнего солнца. Иногда Арно выходил из берегов и смывал мосты, унося с собой кричащих людей. Но сегодня река была тиха и игрива, и с моста доносился переливчатый смех.

Вскоре я опомнился: меня окликнули.

— Бастардо! Бастардо! — звал слабенький голосок.

Я обернулся. Прислонившись к опоре моста, вытянув перед собой бесполезные ноги, там сидел Марко.

— Марко!

Я подбежал к нему, приник головой к его груди и стиснул Марко в объятиях. Затем отстранился, чтобы разглядеть его. Он не потерял своей красоты, но был бледен и грязен. Ссадины на лице гноились, и он сильно исхудал. Я торопливо заговорил:

— Ты голоден? Хочешь есть? Сейчас я что-нибудь раздобуду.

Он отрицательно мотнул головой.

— Теперь уже нет. Хотел первые несколько дней.

— Я принесу тебе хлеба и мяса!

Я вскочил на ноги, собираясь уже бежать за едой.

— Постой! Не уходи, поговори со мной, Лука, — попросил Марко, слабо махнув грязной рукой.

Я присел рядом.

— Так, значит, он все-таки позволил тебе выходить. Наш план удался.

— Только в одном! — воскликнул я.

У меня будто пережало горло, но я выдавил еще несколько слов:

— Прости меня, Марко! Я не знал, что это с тобой случится.

— Но я-то знал! — горько усмехнулся он. — Знал, и теперь не могу ходить. По крайней мере, мне больше не нужно работать! Уже неплохо.

— Как ты тут? Тебе трудно?

Он сделал глубокий прерывистый вдох, и длинные ресницы, встрепенувшись, снова опустились вниз, оттенив бледность впалых щек.

— Трудно. Очень трудно. Улицы Флоренции немилостивы к калекам.

— Я знаю. Но я буду приносить тебе поесть каждый раз, как буду выходить на прогулку, — пообещал я.

Марко открыл впалые глаза и улыбнулся уголком рта.

— Я знаю, ты бы это сделал, — пробормотал он и легко коснулся моей ладони, — приносил бы мне еду и одежду и разговаривал бы со мной, как будто я еще кому-то нужен.

— Нужен! — пылко отозвался я. — Если ты бездомный, это не означает, что ты никому не нужен! Я буду рассказывать тебе обо всем, что происходит в городе, что нового у Сильвано. Я постараюсь сделать все, что можно, чтобы тебе было лучше.

— В тебе еще осталось что-то живое, поэтому ты так добр.

— Ты был добр ко мне, — тихо произнес я. — Ты был так великодушен, приносил мне сласти, давал советы!

— Ну разве же это доброта? Просто я поступал по-человечески. Когда я приносил тебе сласти и давал советы, то делал это не только ради тебя, но и ради себя самого. Послушай меня, Лука Бастардо! — серьезно продолжил он. — Мелочи, которые мы делаем друг для друга, помогают нам остаться людьми, помогают жить. Пока мы делаем что-то, пока мы не переходим в полное подчинение Сильвано и его клиентов, пока мы не превращаемся в жадных чудовищ, подобных им, у нас остается возможность выжить! Мы одерживаем над ними победу, пускай совсем крошечную, но она важнее всего на свете!

Я понимающе кивнул. Мне вспомнилось, как мы спускались в подвал Сильвано и маленькая белокурая девочка сжимала мою руку. Я был счастлив, что хоть немного мог ее утешить. Я тогда почувствовал себя нужным человеком, а не просто бездушной куклой, существующей для забавы клиентов. Тот момент, когда я по собственной воле помог этой белокурой девочке, придал мне силы пережить тысячи жутких минут.

Я тихо проговорил:

— Мы не сдадимся и не станем такими же пустоглазыми, как они.

— Браво, Лука, совершенно верно! Вот видишь, ты можешь продолжить мое дело. Приноси другим детям сласти, давай им советы. Отдавай все, что можешь. Не скупись, делись всем, всем, что нужно! Отдавай все! Только так ты спасешься! — кричал Марко.

Он задохнулся и умолк. А когда отдышался, добавил:

— И ничего не жалей, Лука. Когда есть возможность, отдавай все, что нужно, неважно, как трудно тебе будет самому. Потому что ты отдаешь другим то, что им нужно. Не ты выбираешь, а они.

— Я понял, — бодро закивал я. — А тебе сейчас нужна еда, и я достану ее для тебя!

— Мне от тебя нужна не еда, Бастардо, — улыбнулся Марко, но его черные глаза все так же серьезно впивались в меня.

— Воды? Вина? — спрашивал я. — Говори же!

— Свободы, — выдохнул он всего одно слово и подтянулся на костлявых руках. — Освободи меня, выпусти в реку!

— Чтобы я… — Я в ужасе отшатнулся, поняв, о чем он просит. — Нет, Марко, я не могу… Не проси у меня этого. Прошу тебя, не надо!

— Ты мой должник, Лука Бастардо, — тоном, не терпящим возражений, произнес он. — Ты первый заронил мне в душу мысль о побеге, и я следовал твоему плану, а он поймал меня. Ты не виноват в том, что он со мной сделал, но ты подтолкнул меня сделать первый шаг. Не отрицай. А теперь тебе придется исправить свою ошибку и помочь мне спастись.

— Я знаю, что виноват, но это не выход! Ты ведь живой человек!

— Какой там живой! Разве это жизнь? — Его прекрасное лицо исказилось от дикого негодования, и каждое слово ударяло по мне, как тяжелый шелковый мешок. — Моя нынешняя тюрьма еще хуже роскошного заведения Сильвано. Я на дне преисподней. Живу на улице, отданный на милость таких же нищих. Они плюют в меня, потому что знают, кем я был прежде. Третьего дня ночью шел проливной дождь, мне понадобилось несколько часов, чтобы доползти до этого укрытия, и я устал как собака и с тех пор валяюсь в луже собственной мочи.

— Нет, Марко… — Я чуть не плакал.

— Окажи мне эту милость, — просил онкак о решенном деле. — Мне больше ничего не нужно. Я бы сам это сделал, но силы оставили меня еще два дня назад. На таком холоде они и не вернутся. Подтащи меня к краю и столкни в реку. Если я всплыву, топи меня.

— Я не могу! — закричал я. — Это ужасно!

Марко свирепо глядел на меня, впившись горящим взглядом в мои глаза.

— Можешь. Я тебя знаю, Лука Бастардо. Ты из тех, кто сделает все, что придется! Ты не отшатнешься от пропасти. Иначе ты бы не выжил на улице так долго. Поэтому ты не погиб в первую же неделю у Сильвано. Многие из нас погибают, ты же знаешь! А ты — нет. Я чувствую, ты единственный из всех выберешься от Сильвано живым! И не покалеченным. Я вижу это по твоим глазам. В тебе есть что-то, какое-то особое свойство, которое дает тебе силу выстоять!

— В нас есть разные свойства, целые страны, — ответил я, — чудесные страны, куда можно отправиться…

— Мне осталось только одно место!

— Ты просишь меня убить тебя, — прошептал я.

— Я прошу тебя спасти меня! Ты должен сделать это, чтобы спастись самому, — ответил он горько и торжествующе.

Я не горжусь этим, но я выполнил его просьбу. Это оказалось совсем несложно. Марко весил не больше воробушка. Мне, сильному и сытому, не стоило никакого труда оттащить его к краю воды. Дела на пять минут.

— Иди с Богом, — сказал я ему.

— Для таких, как мы, Бога нет, — ответил он, сверкнув глазами. — Ну же!

И я столкнул его в блестящую рябь реки. Жизнь обладает собственной волей, и ее не так-то легко преодолеть. Марко барахтался и бил руками, хватая ртом воздух и выныривая на поверхность. Я сильно надавил на его затылок и держал, пока бултыхания не прекратились и руки Марко не обмякли. Потом я выпустил голову и еще долго смотрел, как течение Арно уносит мертвое тело. Может быть, меня ждет такой же конец и я тоже буду утопленником, выброшенным на берег речной волной. Возможно, это случится скоро: прихоти Сильвано непредсказуемы. Всем сердцем желал я, чтобы рядом оказался кто-нибудь, для кого я буду что-то значить, чтобы не умереть в презренном одиночестве, в каком прошла моя жизнь. Быть может, какой-то друг сделает для меня то же, что я сделал для Марко, и предаст мое бренное тело на волю реки. Я не знал тогда, что жизнь с ее причудами уготовила мне другую судьбу, что минует сто семьдесят лет и смерть моя придет не от воды, а от пламени.

ГЛАВА 3

После смерти Марко я усвоил себе те вольности, которыми по молчаливому согласию прежде пользовался он. Живя на улице, я научился быть прытким и при необходимости скрываться в тени или сливаться с толпой. Вспомнив старые навыки, я подобно ему незаметно ходил по замку, изучая все входы и выходы. Как-то раз Сильвано застал меня врасплох в кабинете, где хранил свои деловые бумаги. На сарацинском ковре там стоял тяжелый дубовый стол и запертый комод с расписными дверцами.

— Бастардо! Ну и ловкач! Добрался-таки до стоящих вещей! — раздался за спиной веселый возглас Сильвано.

Я как раз копался у него на столе. Услышав голос, я осторожно выпрямился. Я не смог убрать руку со стола просто потому, что у меня подкашивались колени и я держался за стол.

— Это счетоводный кабинет, мой счетоводный кабинет, самая главная комната во всем доме, — продолжил Сильвано.

Я хотел вздохнуть и не мог, в груди все словно заледенело, и я не мог набрать воздуха. Сильвано подошел ко мне сзади и ласково стиснул за шею. Комната поплыла перед глазами и задрожала, как воздух над горячими плитами мостовой в жаркий летний день. Я наконец перевел дух и обернулся.

— Почему эта комната так важна? — спросил я, вцепившись руками в стол за спиной.

— Естественно, потому, что здесь я веду учет платежей и расходов, — улыбнулся он. — Так что дай-ка мне открыть учетную книгу, и если сумеешь прочесть, что в ней написано, то, раз уж ты такой умный, я отпущу тебя без поцелуев золотых флоринов. — Он хихикнул и потянулся через мое плечо за большой книгой на краю стола. — Смелее, Бастардо, открывай!

Я повернулся и открыл книгу. Страницы распахнулись, и моему взору предстали странные закорючки.

— Ну и как? — спросил Сильвано.

Я мотнул головой.

— Давай, читай! — настаивал он.

— Я не умею. — Мне с трудом удалось проглотить застрявший в горле комок.

— Не умеешь читать? — с притворным огорчением переспросил он. — Не умеешь читать, а вроде такой умный, даже пробрался в мою счетоводную комнату. Ну, ничего, развратников вроде тебя ценят за другие заслуги. — Он взъерошил мои волосы. — А ты очень даже хорошенькая вещица, рыжие волосики, большие черные глаза, такие сочные, почти лиловые, как сливы, верно? Если бы я любил мальчиков, то и сам бы от тебя не отказался. Но мне больше по душе богатство и роскошь, вкусные кушанья и дорогие вина. А больше всего я люблю власть, власть причинять боль и доставлять наслаждение, распоряжаться жизнью и смертью… И слава богу, что у людей есть другие пристрастия, за счет которых процветает мое дело.

Он резко выпустил меня, и я без сил навалился на стол.

— Я не раз слыхал от других флорентийских дельцов, принадлежащих к знати по достатку и происхождению, что, соблюдая должную осторожность и бдительность, необходимую в ведении наших дел, и вникая в мельчайшие подробности, возможно избежать неудачи. — Он пересек комнату и оказался у комода, вынул из туники ключ и отпер ящик. — Я с ним полностью согласен.

Стоило ему извлечь из темных недр ящика бугорчатый шелковый мешок, как меня прошиб пот. Я лихорадочно пытался придумать какой-нибудь вопрос, лишь бы оттянуть неизбежное.

— Вы… правда считаете, что таким способом можно предотвратить несчастье? — спросил я, пытаясь скрыть дрожь в голосе, но не сумел.

Безобразно узкое лицо Сильвано скривилось в глумливой усмешке. Он приблизился ко мне, покачивая мешком.

— Ничего лучшего не придумано. Разумеется, человек предполагает, а Бог располагает, — заговорил он с притворной набожностью и плохо скрываемой насмешкой.

А потом взмахнул мешком с такой силой, что побои, полученные в первый день, показались мне пустяковыми.

— Боже упаси тебя еще раз сюда зайти! — пригрозил он, когда закончил.

Я лежал на полу в луже мочи, блевотины и слез. Он позвал Марию, и она уволокла меня в мою комнату — идти я не мог. Два дня я мочился кровью, но знал, что Сильвано волнуют не столько мои блуждания по замку, сколько повод меня избить. Пролежав неделю в тесной комнате, где сами стены давили с четырех сторон, я вновь принялся за старое.

Побои обострили мои чувства, вернее, научили меня внимательнее к ним прислушиваться. Во мне проснулась какая-то сверхъестественная способность угадывать приближение Сильвано. Если по спине пробегали мурашки, я знал, что он приближается. Гусиная кожа на руках подсказывала, что он где-то рядом. Я научился втискиваться в темные ниши или ужом залезать за тяжелые шторы, которыми были плотно закрыты все окна. Бывали случаи, когда я готов был поклясться, что он только что обо мне подумал: в такие минуты в животе что-то сжималось, сразу мутилось в голове, словно мысль его хищно протягивала ко мне свои когти в безмолвии темного дома.

Вскоре я начал приходить, когда Мария и Симонетта купали других детей. Я держался в сторонке, наблюдая за ними, потом здоровался. Многие в ответ на мое приветствие только шептали что-то себе под нос. Я искал маленькую белокурую девочку и наконец увидел ее за открытой дверью в одной из комнат, откуда вышел клиент. Это был пузатый мужчина в роскошной одежде (впрочем, как и все остальные), судя по внешнему виду и говору — неаполитанец. Он томно посмотрел пресыщенным взглядом. Я вспомнил, как видел его на рынке с женой, детьми и слугами. За спиной у него на кровати сидела маленькая девочка в порванном белом платье. На личике застыло тоскливое выражение, которое более пристало тридцатилетней женщине, чем ребенку. Выходя на прогулки, я стал покупать ей на рынке сласти. Как сказал Марко, лишь то немногое, что я мог сделать для другого ребенка, помогало мне выжить. Послушав у замочной скважины и убедившись, что она одна, я приотворял дверь и бросал свой подарок. Всего на мгновение ее глаза загорались, когда пальчики сжимали засахаренный финик или булочку с начинкой из лесных плодов. Клиенты частенько приносили нам, детям, сласти: видимо, в ребенке, сосущем леденец, было что-то такое, что возбуждало их похоть, — но я знал, что девочка рада моему подарку, потому что мне за это ничего от нее не нужно.

Между тем, уходя на прогулки по Флоренции, я пытался разузнать что-нибудь о мастере Джотто. Он сказал, что мы увидимся, когда он вернется, и я поверил ему. Он был человек чести, это было видно даже такой дворняжке, как я. Когда он вернется, я хотел поразить его своим знанием его несравненных работ. И вот в холодный зимний день после Рождества я отправился к монаху брату Пьетро, который когда-то водил меня в аббатство Санта Кроче, чтобы показать прославленную фреску с изображением Мадонны.

— Asperges me. Domine, hyssopo, et mundabor: lavabis me, et super nivem dealbabor. Misere mei, Deus, secundum magnam misericordiam tuam,^[20] — радостно произнес я, обнаружив его с метлой на тропинке перед строгим фасадом старинной церкви Санта Мария Маджоре.

Значения этих слов я, конечно, не понимал, но запомнил их, услышав во время службы, и знал, что ему нравится, когда я повторяю его слова из литургии.

— Salve,^[21] Бастардо! Сколько лет, сколько зим! — Пьетро поднял бритую голову и улыбнулся сквозь толпу прохожих. — Давненько ты не показывался. Не один месяц, кажется, прошел с тех пор, как ты прятался на последней скамье и пытался выпросить у меня хлеб, оставшийся от причастия, да ходил за мной по пятам, повторяя слова службы.

— Gloria Patri, et Filio, et Spiritui Sancto. Sicut erat in principio, et nunc, et semper, et in saecula saeculorum,^[22] — произнес я в ответ и кинулся к нему, прошмыгнув между четверкой смеющихся женщин в дорогих отороченных мехом накидках.

Под распахнутыми полами скрывались длинные блестящие туники, парадные платья из струящихся тканей, расшитых жемчугом и аппликацией. Обдав меня облаком духов, они остановились через дорогу от церкви у прилавка с мотками крашеной шерсти, за которыми торговали, судя по их иностранной речи, заезжие купцы из Ольтарно, расположенного на другом берегу Арно, — там селились иностранцы и евреи. Аристократки трогали шерсть и шутили по поводу цен и скверного акцента смотревшей за прилавками женщины. За дамами ходил нагруженный свертками старый толстый евнух. Он выразительно посмотрел на меня, и я кивнул в ответ. Околачивающиеся возле церкви кондотьеры, держась за кинжалы на поясе, громко заигрывали с дамами, те делали вид, что ничего не замечают. Подойдя к монаху, я произнес:

— Я хотел кое о чем спросить, брат Пьетро.

— Да что может знать старый монах? — вздохнул он. — Мне даже не хватает ума получить высокий сан. Я ни на что не годен. Повезло еще, что дают подметать дорожки перед церковью в морозный день. Мне даже не доверят трудиться в монастыре Сан Сальви с другими братьями нашего почтенного ордена.

— Ты много знаешь. По учености ты настоящий профессор. Тебе много известно о мастере Джотто, — возразил я, остановившись рядом.

Пьетро оперся на метлу. Изо рта у него вырывался белый пар. Он пристально посмотрел на меня слезящимися глазами.

— О мастере Джотто? — переспросил он. — А что ты хочешь знать об этом художнике? Он слишком велик для грязной уличной дворняжки вроде тебя!

— Конечно, — согласился я, а про себя подумал, что теперь-то я не такой уж и грязный, по крайней мере снаружи.

Интересно, заметил ли он, какой я теперь сытый и холеный, догадается ли, что за этим кроется?

— Но я хотел узнать о Джотто. Ты говорил, что его учителем был Чимабуэ. Что еще ты знаешь?

— Пошли! — Пьетро сдвинулся с места и, проворно дотрусив до стены церкви, прислонил к ней метлу.

— Эй, монах, гляди, какой сладкий мальчик! — крикнул один из кондотьеров, поправляя кожаную тунику. — Ишь какие шелковые волосы!

Они хрипло загоготали, а один даже присвистнул.

— По мне так стройненький, хорошенький мальчонка даже лучше, — продолжая похабничать, протянул другой. — Они почище баб! Они мне даже больше нравятся!

— Да на тебя ни одна баба не посмотрит! — крикнул я в ответ, хотя они стояли всего в двух шагах от нас.

Кондотьер зарычал и ринулся было ко мне, но я метнулся в церковь следом за монахом.

— Не связывайся ты с ним, — проворчал Пьетро. — Это же грубая солдатня, но наши власти считают, что они нам нужны. — Он жестом позвал меня за собой, и мы присели на задней скамье. — Значит, Джотто? А зачем тебе Джотто?

— Мне нравятся фрески в церкви Санта Кроче, — сказал я.

— Ты еще не видел фресок в Ассизи, — ответил он. — Джотто написал цикл картин о житии святого Франциска. Удивительные работы! Слышал, что картины в Падуе в часовне на месте римской арены тоже великолепны: «Страшный суд», «Благовещение», сцены из жизни Девы Марии, все это сильно и величественно.^[23] В них столько жизни, что они кажутся одушевленными. А что тебе нравится во фресках Санта Кроче, Бастардо? — настойчиво спросил он.

Я пожал плечами.

— Естественность, композиция, мастерство аллегорий? — усмехнулся Пьетро, не ожидая от меня, что я пойму.

Его язык был для меня слишком сложен, но, проведя столько времени перед этими фресками, я уловил общий смысл. Однако лицо мое, наверное, не выразило ничего, потому что Пьетро, положив руку мне на плечо, ласково спросил:

— Или они просто показались тебе красивыми?

Я кивнул.

— Я слыхал парочку интересных историй о мастере Джотто, — сказал Пьетро, откинулся на спинку скамьи и почесал подбородок пухлой морщинистой ладонью. — Я видел его не раз, но никогда не говорил с ним.

Он замолчал, а я ждал продолжения. Пьетро кивнул.

— Он родился в бедной семье в Веспиньяно, пятьдесят пять лет назад.

— Пятьдесят пять? — удивился я. — Он прожил такую долгую жизнь?

— Ну, положим, время для каждого человека течет по-своему, — ответил Пьетро, и его лицо покрылось веселыми морщинками. — Мастер Джотто и в старости сохранил бодрость, не то что я, хотя родились мы в один год.

Я посмотрел на дряблые складки, испещрившие лицо монаха, и, вспомнив живое выражение неустанно работающей мысли, одушевлявшей лицо художника, невольно согласился с его словами.

— Конечно, я не тщеславен, ведь тщеславие неугодно Создателю и смиренным монахам больше пристала скромность, — богобоязненно прибавил Пьетро и продолжил: — Пока Джотто пас отцовских овец, он рисовал на плоских камнях заостренным камнем. Он рисовал все, что ни попадалось ему на глаза, и даже то, что представлялось ему в воображении. Однажды мимо пастбища проходил Чимабуэ и, увидев его, был поражен! Неученый пастух рисовал так, что сам Чимабуэ не мог сравниться с ним в мастерстве. Он тут же попросил отца Джотто отдать ему мальчика в ученики, чтобы вырастить из него настоящего художника. И с этого дня жизнь Джотто изменилась и судьба его была решена!

— А я-то думал, что только несчастья вмешиваются, чтобы изменить человеческую жизнь, — прошептал я.

— Несчастья и беды и впрямь навсегда меняют жизнь человека, но случаются и чудеса. Разве жизнь прокаженных, которых исцелил наш Господь, не изменилась к лучшему? — спросил Пьетро. — Или жизнь одержимых, из которых Он изгнал бесов? Или жизнь слепцов, которым Он возвратил зрение?

— Я никогда не задумывался над этим, — признался я.

— Нужно лучше учить катехизис, парень, — сказал он тоном, в котором смешались снисходительность и раздражение. — Приходи, и я буду тебя учить. Уж коли на такого уличного крысенка, как ты, Джотто произвел впечатление, значит, ты не безнадежен. Постарайся только избежать участи своего дружка Массимо.

— Массимо? А что с ним? — так и подскочил я.

Пьетро взглянул на меня с любопытством.

— Разве ты еще не слыхал? Он ввязался в драку со здоровенным кондотьером из-за флорина. Кондотьер заявил, что это его деньги, а Массимо кричал, что он их сам заработал. Кондотьер ответил, что не мог уличный бродяжка и урод заработать целый флорин, и ударил его ножом. В шею, вот сюда. — Пьетро наклонил голову и показал пульсирующую точку на линии между сморщенным ухом и ключицей. — Бедный уродец истек кровью, как свинья под ножом мясника. Я сам положил его на телегу, чтобы вывезти из города туда, где хоронят нищих. С тех пор минул уже месяц.

Я прикрыл глаза, вспоминая, сколько раз мы, бывало, с Массимо согревались, прижавшись друг к другу, делились коркой хлеба или придумывали игру, чтобы не замерзнуть зимой. Интересно, вспоминал ли он об этом, когда продавал меня Сильвано? У меня живот скрутило, как будто я отравился, хотя я и сам не мог бы сказать, случилось ли это от жалости к Массимо или оттого, что не мог его пожалеть. Разве не должен я был помянуть его с добрым чувством после стольких дней, прожитых вместе? Неужто я и впрямь такое ничтожество, каким чувствую себя перед клиентами, что не способен скорбеть о человеке, с которым прожил вместе столько времени? Но Массимо хотя бы не пришлось заниматься моим ремеслом! А теперь ему, как и Марко, уже никогда не попасться в лапы таких, как Сильвано.

— Не растравляй себе душу, парнишка, — сказал Пьетро, легонько коснувшись моего плеча. — А ты знаешь, что Его Святейшество однажды прислал сюда придворного разузнать, что за человек и художник этот Джотто? В один прекрасный день придворный явился в мастерскую Джотто, когда тот был занят работой, и потребовал, чтобы он дал какой-нибудь рисунок для Папы. Тогда Джотто взял листок бумаги, обмакнул кисть в красную краску и одним движением, без помощи циркуля, нарисовал идеально ровный круг! Просто рукой!

— А что такое циркуль?

Пьетро фыркнул.

— Такой инструмент, чтобы чертить круги, Лука-невежда. Ты пойми: Джотто до того искусен, что ему не нужен никакой циркуль. Придворный решил, что художник над ним посмеялся, и начал спорить, но по настоянию Джотто передал круг Его Святейшеству вместе с описанием того, как Джотто его нарисовал. Папа тут же послал за Джотто. Джотто написал для него столь прекрасные картины, что Папа заплатил ему шестьсот золотых дукатов!

— Такие деньги! — выдохнул я и попытался представить себе столь огромное богатство. За такие деньги можно купить свободу и столько прекрасных вещей! Но мой разум отказывался это вообразить, так же как не в силах был измерить беспредельный простор голубых небес. Наверное, Сильвано такое состояние даже не снилось.

— Пожалуй, на сегодня хватит, Бастардо. — Пьетро потрепал меня по плечу. — Ты надорвешься под бременем такой премудрости. — Он вздохнул. — А мне надо подметать дорожку, иначе настоятель подумает, что даже это мне не под силу. Вот и начнет винить меня в том, что люди жертвуют больше на францисканский и доминиканский ордены, чем на наш.

— Давай я за тебя подмету, — предложил я.

Монах только отмахнулся и встал со скамьи. У алтаря кто-то из послушников чистил золотой крест и натирал ларец с благовониями. Пьетро наблюдал за ними, нахмурив брови.

— Иди по своим делам, — ответил он. — Уличная крыса вроде тебя всегда найдет чем заняться.

— Я больше не уличная крыса, — тихо произнес я, не вставая с деревянной скамьи.

— Да я знаю, — ответил Пьетро. — Я слыхал об истории с печаткой на рынке… Да не так, идиот! — крикнул он послушнику. — Попортишь полировку! А за твое неумение настоятель отчитает меня! — Он торопливо засеменил прочь.

Я посидел еще немного, размышляя об идеально ровных кругах, чудесах исцеления и случайностях, которые меняют судьбу. Как бы хотелось знать, наступит ли для меня сей счастливый миг, или этот великий миг грядет от руки Сильвано, который освободит мой дух из телесного плена?

По пути обратно я прогулялся по берегу Арно и забежал в лавку неподалеку от Понте Грацие,^[24] чтобы купить засахаренные винные ягоды для маленькой белокурой девочки. Хотя я и не скорбел по Массимо, но чувствовал жалость к бедной девочке, которая не заслужила такой судьбы, какая выпала нам у Сильвано. Когда я пришел, дверь в ее комнату была закрыта и заглушала доносившиеся оттуда звуки. По рукам и затылку не бегали мурашки, в животе не сжимало — значит, я могу не спешить в свою комнату, меня не ждут клиенты и не ищет Сильвано. Я подождал, спрятавшись за какими-то шторами (от них даже все зачесалось), пока из комнаты девочки не вышел, зевая и ухмыляясь, зажиточный торговец шерстью. Он даже не удосужился закрыть за собой дверь, так что я легко пробрался внутрь. Девочка стояла у кровати. На щеках — свежие синяки, тоненькая струйка крови змейкой струилась из носа, капая на светлые волосы.

— Я кое-что принес тебе, — сказал я и бросил ей пакетик с винными ягодами.

Ее лицо нисколько не изменилось, но одна рука потянулась за винными ягодами. Другой она вытерла нос, размазав кровь по синякам. Она торопливо открыла пакетик и бросила в рот одну ягоду. Я смотрел, как она ест, а потом сказал:

— Меня зовут Лука. А тебя?

Она еще жевала винную ягоду, но ее личико вдруг просветлело, как будто внутри зажгли свечу. Она взглянула на меня чистыми и бездонными небесно-голубыми глазами совсем по-детски, как и следовало в ее возрасте. Меня охватила непередаваемая радость оттого, что я, пусть даже такое ничтожество, сумел зажечь в ней этот свет. Быть может, она оплачет меня, когда я внезапно умру от руки Сильвано.

— Ингрид, — с улыбкой произнесла она, и я услышал незнакомый акцент.

— Ингрид, — повторил я и тоже улыбнулся.

И тут я почувствовал, как по рукам побежали мурашки. Я осторожно шмыгнул в коридор и кинулся в свою комнату. Я едва успел вбежать в нее, как открылась дверь и ввалился клиент.

Позже пришла Симонетта, чтобы отвести меня на купание. Ее бледное лицо осунулось от усталости больше, чем обычно.

— Не знаешь, откуда эта девочка, Ингрид? — спросил я, когда Симонетта намылила мне волосы.

— На твоем месте я бы держалась от нее подальше, — хмуро ответила Симонетта.

Ее длинная коса спускалась через плечо, и я дотянулся до нее пальцем, чтобы ощутить ее мягкость.

— Почему нет? Что с ней не так?

— А что не так со всеми вами? — переспросила Симонетта с редкой горечью в голосе. — Я подслушала разговор Сильвано. Он собирается продать ее какому-то богатому кардиналу на убой.

— Убой?

Она пожала плечами.

— Некоторые клиенты любят убивать. Это стоит больших денег, целое состояние. Если заплатят, Сильвано соглашается.

Я опустился глубже в теплую воду и закрыл глаза, стараясь побороть тошноту. Странно, что после всего, что проделывали со мной, меня еще могло что-то ужаснуть.

— Зачем кардиналу убивать маленькую девочку?

— Посланец кардинала сказал Сильвано, будто кардинал чувствует, что Бог велит ему покарать женщин за грех Евы. Он хочет очистить мир. Он заставит девочку терпеть мучения, на которые обрекла человечество Ева. Он делает это не спеша, долго и тщательно, как священнодействие. Использует огонь и ножи. Девочка должна быть юной и невинной, тогда это будет искупительная жертва. Он потребовал себе девственницу.

Мне сделалось дурно.

— Ингрид не девственница.

— Дело поправимое. — Симонетта понизила голос.

Она выдернула меня из кадки и быстро обтерла большим грубым полотенцем.

— Есть один хирург, он ее подштопает… Есть аптекарь, у него бальзам, который стягивает прорыв… Сегодня Ингрид работает последний день. Завтра придет хирург, чтобы все зажило к приходу кардинала. — Крупное лицо Симонетты опало. — Ее каждый день будут купать в бальзаме аптекаря, чтобы подготовить.

— И когда? — прошептал я.

— Недели через две, может, месяц. — Симонетта пожала плечами. — Кардинал приедет из Авиньона.

Я не смог удержаться от воспоминаний о том, как держал мягкую ладошку Ингрид в своей руке, как утешал ее. Не мог выбросить из головы ее улыбающееся личико. Ее образ настойчиво возникал передо мной — сначала счастливый и юный, как тогда, когда я спросил ее имя, а потом окровавленный и скорченный от боли, как Марко, когда его порезал Сильвано. Я не мог вовремя помочь Марко, но я должен помочь Ингрид, думал я, когда, шатаясь, шел в свою комнату. Ужас застилал мне глаза, я почти ничего не видел перед собой. Я знал только одно — я не могу допустить, чтобы девочка, которая обратилась ко мне за утешением, погибла от руки кардинала, слишком ревностно творящего Божий суд. Я не мог допустить это мучительство, иначе я сам перестану быть человеком.

— Забудь об этом, — прошептала Симонетта, прижав мою руку к своей груди.

Мы остановились у дверей моей комнаты. Я выпустил ее руку и повернулся, чтобы войти. Она удержала меня за руку.

— Лука…

— Что? — отозвался я почти шепотом.

— Сильвано приказал мне спросить, понравилась ли тебе лекция о Джотто, которую прочитал тебе твой старый друг брат Пьетро?

У меня отпала челюсть.

— Он знает?.. Откуда?

— Он все знает, — предостерегла она, и родимое пятно на пухленькой щеке покраснело. — Помни об этом, дорогой. Не подвергай себя такой опасности, как Марко.

— Все равно ничего хорошего из этого не получится, — в ответ прошептал я.

Она кивнула, сжав мое плечо, и тут же исчезла, а я вернулся в свою комнату, гадая, кто шпионит на Сильвано. Я пообещал себе, что теперь буду все время начеку и научусь чуять присутствие подручных Сильвано, как я чувствовал присутствие его самого. Это обещание почти успокоило испуганную дрожь где-то внутри.

Десять дней спустя я стоял, переминаясь с ноги на ногу, перед святым Иоанном Евангелистом в церкви Санта Кроче и все еще пытался придумать, как спасти Ингрид. Времени оставалось все меньше. А плана до сих пор не было. Я совсем отчаялся и обратился к чудодейственному средству — картинам Джотто. Если была какая-то правда в этих нежных тонах, линиях и выражаемом чувстве, если был на свете святой, прославляемый на этих картинах, он должен прийти мне на помощь. Раньше я редко молился и во все прожитые годы чаще поминал Бога в ругательствах, чем в молитвах, но сейчас я молился.

— Я прошу не за себя, святой Иоанн, — еле слышно произнес я, обращаясь к возносящемуся на небеса святому.

— О чем? — со смешком спросил чей-то голос.

Я резко обернулся.

— Мастер Джотто! — так и вскричал я на радостях, что вижу наяву этого плотного старика.

Позже я узнал, что не один я так радовался при встрече с ним. Между тем он не был красив в обычном понимании, лицо у него скорее было простецким, но светившийся в нем живой ум и воодушевлявшая его огромная человечность вызывали радость с первого взгляда.

— Неужели это тот самый щенок снова виляет хвостиком перед моими фресками все на том же месте, где мы с ним расстались? — поддразнил меня Джотто, вскинув брови.

— Я кое-что узнал о ваших работах, — выпалил я, захлебываясь от торопливости. — Я расспрашивал монахов…

— Смотри не заучись до утраты непосредственного восприятия! — Уголок его рта иронично приподнялся. — Непосредственное выражение чувств хорошо тем, что показывает незамутненную истину. — Я не знал, что ответить, но он покачал головой и махнул рукой, что, дескать, неважно. — Я так и думал, что найду тебя здесь. И вот принес тебе кое-что.

Он протянул маленький сверток.

Никто еще никогда не дарил мне подарков. Кроме Марко, который давал мне сласти. Поэтому я растерялся, не зная, как себя вести. Это явно не было чем-то съестным. Я молча смотрел на сверток в руках у Джотто. Он был завернут в дорогое тонкое полотно и перевязан красной ленточкой.

— Оно не кусается. — Джотто сунул мне сверток.

Я взял его и застыл с вытянутыми руками.

— Ну же! — подбодрил он.

Я сделал глубокий вдох и развязал ленточку. Обертка раскрылась, и я увидел четырехугольную деревянную дощечку. Я запихнул ткань за пазуху и провел рукой по дощечке. Оказалось, их было две, сложенных вместе. Я раскрыл створки. Каждая картина была размером с две мои ладони в длину и ширину. С одной на меня смотрела пресветлая Мадонна в лазоревом плаще. На другой в полный рост был изображен Евангелист, и с ним щеночек, который с обожанием смотрел на святого.

Голос застрял где-то в горле, и я упал на колени:

— Мастер, я этого не достоин!

— Как же, ведь это твоя семья, — ответил он. — Коли породнился с моими картинами, то надо, чтобы у тебя была и своя, которая всегда будет при тебе. Мне вот никуда не уйти от своих родственников, они так и липнут ко мне, как темпера к дереву, особенно когда оказываются без денег.

— Я этого не достоин, они слишком прекрасны!

— Нет уж, бери, — возразил он и жестом приказал мне подняться, но я был слишком ошеломлен, чтобы встать с колен.

— Мне нечего дать вам взамен, — произнес я, сбитый с толку его щедростью.

— Мне достаточно твоего восхищения, — ответил он и обратил свой взор на большие фрески, украшавшие часовню. — Они очень ценные. Так что береги их.

— Буду беречь! — поклялся я и медленно поднялся, прижимая к груди складень.

От потрясения никакие слова не шли мне на ум, я даже не сумел вымолвить простое «спасибо», хотя чувство благодарности переполняло меня через край, подобно серебристо-серым водам Арно, когда бурные волны захлестывают берега.

— Так о чем же ты просил, когда молился не за себя? — спокойно спросил Джотто.

Я держал складень дрожащими руками, жадно вбирая в себя каждую черточку, каждый цвет, каждый изгиб. Лик Мадонны излучал свет и был так тонко написан, что одновременно являл собою живую женщину и небесное существо, воистину Матерь Божию. Взор ее источал сострадание и любовь. Мне казалось, в них можно погрузиться навек. Нужно будет хорошенько спрятать это сокровище от Сильвано и его всевидящего ока, найти для него во дворце укромное местечко. Нелегко будет отыскать там недоступный уголок.

— Так о чем же? — Любопытный голос Джотто вернул меня к действительности.

Я вскинул голову.

— О свободе.

— Ты просишь у Евангелиста свободу для кого-то другого? А у тебя и без того свободы достаточно?

Я отрицательно покачал головой.

— Нет у меня свободы. Но у меня есть друг…

— Кто-то, кто тебя пожалел и сделал тебе добро? — спросил он.

— Ему самому нужно сделать добро. Очень нужно, причем прямо сейчас, а я не знаю, как его сделать, — печально ответил я.

— Так вот о чем ты молился, — кивнул он. — Понятно!

Он замолчал, а я вновь обратился к картинам и впился в них алчущим взглядом. Спустя некоторое время Джотто произнес:

— Мой друг Данте сказал бы, что величайшая свобода — это любовь, и прежде всего божественная любовь. Именно она движет небесные сферы, но бренной плоти она недоступна. Мы обретаем ее, подчинив свою плотскую часть воле Господней.

Я вспомнил о мужчинах, что приходили ко мне в комнату. Казалось, они вольны делать все, что пожелают. Они были плотской природы и преданы плотским заботам. Вспомнил Сильвано, который творил все, что ему вздумается, и безнаказанно убивал людей. Я бы усомнился в словах Джотто, но ведь это сказал Джотто. Поэтому я принял их серьезно. Подумав, я сказал:

— Один человек говорил мне однажды, что свободу ему даст смерть.

— Это крайний случай, — скорбно откликнулся Джотто. — Наверное, иногда это единственный выход. Жизнь на земле бывает невыносимой, она подчиняется законам, неподвластным нашим силам и нашему пониманию. Но потом смерть отпускает нас на небеса. Хотелось бы верить, что мой давний друг сейчас свободен. Но свободы можно достичь и по-другому. Например, благочестием.

— А если и благочестие не спасет? — с трепетом спросил я, ведь именно из благочестивого рвения кардинал обрек Ингрид на муки.

— Тогда, наверное, ты прав. Спасение в смерти.

В нефе послышались голоса: двое людей уже звали Джотто. Он вздохнул и приветственно поднял руку.

— Долг зовет. Я должен тебя покинуть, щенок, оставив наедине с твоими тяжкими вопросами.

— Когда я смогу снова вас увидеть? — прошептал я.

— Я вернусь во Флоренцию, хотя богатые вельможи и желают, чтобы я беспрестанно рисовал их портреты и украшал надгробия, — сухо ответил он, развернулся и тяжелой поступью двинулся к мужчинам.

Горячие приветствия, объятия. Посмотрев на это, я вновь обратился к двум удивительным картинам, столь великодушно подаренным мне художником. Взгляд мой упал на щенка, который не сводил глаз с лица святого Иоанна. Я бросился вслед за Джотто.

— Мастер! Мастер! — звал я на бегу, а потом заметил, как богато одеты его друзья, и чуть не сгорел со стыда. Боюсь даже представить, какое впечатление я мог на них произвести.

Но Джотто это нисколько не вывело из равновесия.

— Прошу прощения, я должен поговорить со своим юным другом, — сказал он.

Подойдя ко мне, он вопросительно поднял брови. Я проглотил комок:

— Собака…

По лицу Джотто растеклась лукавая, довольная улыбка.

— Что собака?

— Она… светленькая. Как я. У нее русая шерстка, немного с рыжиной, как мои волосы!

— Похоже, щенок по прозвищу Лука Бастардо совсем не дурак, — ответил Джотто. — Будь спокоен! Ты придумаешь способ помочь своему другу.

Я выпрямился и поднял в руках складень.

— Благодарю вас, — со всем достоинством, что было у меня, проговорил я.

Он подмигнул мне и вновь отошел к своим друзьям.

На следующий день, пока я работал, а душа моя витала в голубых небесах вместе с Евангелистом, написанным Джотто, меня вдруг осенило решение. Может, это была очередная крошка благодати от смеющегося Бога, божества, наложившего на меня свою десницу, то сжимавшую, то отшвыривавшую меня прочь, как ненужный хлам. И как всегда потом случалось на протяжении моей долгой жизни, этот миг благодати был сдобрен привкусом скорби. Однако я внезапно понял, как спасти Ингрид от жертвоприношения, задуманного кардиналом, и навсегда освободить от Сильвано. Так я освободил Марко. Только на этот раз без содействия реки. Нужно было найти иной способ, чтобы подарить ей свободу без мучений, так чтобы она даже ни о чем не знала, чтобы ее сердечко не трепетало, пронзенное ужасом. Мне и себя нужно было защитить: ведь Сильвано не простит мне, потеряв из-за меня целое состояние. Как ни горько мне было, но я ясно понял, что Ингрид нужно именно это, так же как ей нужно было держать меня за руку, когда мы шли смотреть на казнь Марко. После того как клиент закончил и Симонетта вымыла меня, я был свободен и мог идти на прогулку. С дрожащими руками, но твердо помня, что так нужно, я незаметно прошмыгнул за портьеру, где имелась расшатанная половица; под ней я прятал одну половинку складня, подаренного Джотто, — я разделил его и хранил в двух разных местах. Если бы Сильвано обнаружил одну, у меня сохранилась бы другая. Я достал из-под половицы Мадонну и с благоговейным трепетом прикоснулся лбом к ее прекрасному лику. Я не знал, жила ли на свете Дева, непорочно родившая дитя. Мне с трудом верилось в безгрешную чистоту. Мир был так полон скверны, что вряд ли в нем могла существовать чистота. Но человечность, которой Джотто наделил ее прекрасный образ, заслуживала моего преклонения. Засунув доску под тунику, я вышел из дворца. Спрятавшись в соседнем переулке, я проверил, не следят ли за мной. Убедившись, что никто из приспешников Сильвано не сидит у меня на хвосте, я торопливо зашагал дальше.

Я знал дорогу, потому что однажды бегал туда по чужому поручению, когда еще был бродяжкой и готов был делать что угодно, чтобы заработать себе на еду. Все, кроме, правда, того, что я делал сейчас. Один каменщик, который очень хотел продвинуться в своей гильдии, послал меня как-то на дальнюю окраину города. Взяв то, что я оттуда принес, он улыбнулся, сунул мне в ладонь пару монет и велел забыть о том, что мы когда-то встречались. Через день до меня дошли слухи, что его соперник умер.

Стоял погожий зимний денек, и молочное небо было пятнистым, точно скорлупа дроздовых яиц. Я прошел по берегу Арно мимо красилен до моста Понте Веккьо, где стояли маленькие деревянные лавочки и открывалась широкая панорама реки. Я перешел через мост на другую сторону Арно и очутился в Ольтарно. Покружив на всякий случай по улочкам, чтобы отделаться от хвоста, я обогнул церковь Санта Феличита^[25] и, снова перейдя через Понте Веккьо, вернулся в Ольтарно через Понте Санта-Тринита. Я брел узкими улочками мимо шелковых и ювелирных мастерских, мимо монастыря Сан Ромуальдо, пока не набрел на маленькую лавчонку на южной окраине, где посреди трущоб держали свои лавки ворсильщики, шерстобиты и чесальщики шерсти и где селились иноземцы и евреи. На лавке была вывеска как у обычной портняжной мастерской, каких во Флоренции десятки, но я знал, что там трудится не портной. Лавка была закрыта, но я знал, что хозяин откроет, и нетерпеливо постучал в дверь.

Мне открыл высокий светловолосый мужчина. Увидев меня, он прищурился, и квадратное лицо его переменилось. Этот человек с далекого севера обладал хорошей памятью. Он вспомнил меня и, не говоря ни слова, впустил в лавку. Пока я осматривался по сторонам, он запер дверь на засов. В комнате никого не было, никаких подмастерьев, которые обычно, сидя на разложенных на полу ковриках, работают, сложив на коленях ткань и нитки. Здесь не было длинного стола для кройки, ни деревянных манекенов, ни ножиков, ни ножниц, ни иголок, ни рулонов грубого полотна, идущего на подкладку. Стоял только маленький рабочий столик из грубо отесанных досок и несколько стульев. Обернувшись, северянин вперил в меня пронизывающий взгляд.

— Меня снова прислали за тем же, что в прошлый раз, — тихо произнес я.

— Плата при тебе? — медленно, с сильным акцентом спросил он.

Я глубоко вздохнул и вынул из-за пазухи свою дощечку. Сердце сжалось от горя и сожаления. Мне так не хотелось расставаться с Мадонной, что я мысленно вызвал образ маленькой Ингрид — в порезах и ожогах, в муках, которые заставили Марко молить о собственной смерти. И тогда мои руки протянули ему доску. Мужчина громко ахнул и сел за стол, изучая картину. Он пробежал по ней пальцами, точно не смог удержаться от этого. Как мне было знакомо это чувство! Его суровое лицо смягчилось и даже совсем обмякло, и он пробормотал:

— Этого достаточно.

«Еще бы не достаточно! — воскликнул я мысленно. — Тебе не придется больше творить эти темные делишки, и ты сможешь вернуться в свою холодную страну, увозя с собой целое состояние!»

Но вслух я произнес:

— Эта штука, ее нельзя обнаружить?

— Невозможно, — заверил меня он.

— И никакой боли?

— Действует как снотворное. Рецепт моего деда.

Осторожно взяв доску, он скрылся в задней комнате и вынес оттуда крошечный флакончик. Он был синего цвета, изящной работы, с двумя ручками. Картины в его руках не было.

— Мне приказано спросить, можно ли подмешать это в сласти, — сказал я, не отрывая глаз от темного дверного проема, за которым скрывалась моя бесценная картина. Часть меня оплакивала ее, и я знал, что теперь буду вдвойне дорожить оставшейся.

— Так даже еще лучше, он сам сладкий, — ответил мужчина и сунул пузырек мне в руку. — Используй весь, здесь одна порция.

Он отодвинул засов и подтолкнул меня за порог, на холодную вечернюю улицу. Безлунное небо над Флоренцией подернулось рябью светло-лиловых и фиолетовых туч. Пронизывающий ветер обещал назавтра морозный день. Я побрел назад по узким улицам между двумя рядами высоких зданий и укрепленных особняков. Мимо чужих домов, где другие люди жили в мире и покое в окружении своих близких.

На следующий день в полдень Сильвано вызвал меня в столовую. Он сидел за столом, высасывая костный мозг из телячьих костей. В комнате стоял густой запах его мускусных духов, усиленный разгоряченным телом.

— Сегодня я жду посетителя, — сообщил он.

Я ничего не ответил. Мой взгляд метался по комнате в поисках тяжелого шелкового мешка. Его нигде не было. Сильвано отбросил кость и почесал острый выпирающий подбородок там, где кончалась борода.

— Важного посетителя. Очень важного. Но, к величайшему сожалению, этот посетитель будет разочарован.

Я прикусил язык и посмотрел на Сильвано.

— Дело обстоит так, — продолжил Сильвано ядовитым тоном, — что я вынужден возвратить ему солидный задаток. — Он обратил ко мне свое лицо, острый нос его вздрагивал, словно вынюхивая скрытую правду. — Я весьма недоволен!

— Синьор?

Я крепко сцепил за спиной руки, чтобы чувствовать, что я еще здесь, живой, что я по-прежнему тот самый Лука.

— Я очень сердит! Одну из моих девчонок нашли мертвой сегодня утром, девчонку, за которую он мне заплатил! — сказал Сильвано, его взгляд, казалось, прожигает меня насквозь. — Что тебе об этом известно, мой умный Бастардо?

— Откуда мне что-нибудь знать, синьор?

Я так сильно замотал головой, что даже в груди раскатисто задребезжали трещотки; может быть, это страх толкал мне сердце, играя им, как кошка лапой, прежде чем съесть несчастную мышь. И мне подумалось: а что, если страх способен убить? Тогда он откроет мне тяжкий путь к свободе, которым прошли Марко, Ингрид и даже Массимо. Я спрашивал себя, решит ли смерть, что я заслужил жестокой кончины за то, что я присвоил ее права в отношении Марко и Ингрид.

— Откуда тебе знать? Может, лица на фресках в Санта Кроче подсказали тебе что-то, пока ты столько времени их рассматривал! — протянул Сильвано. — А может, кто-то в Санта Феличита сказал тебе вчера? — Тонкими чистыми пальцами он взял с тарелки еще одну кость, неторопливо высосал ее и пустую бросил на тарелку. — Думаю, ты много чего знаешь. И думаю, ты что-то скрываешь. Думаю, у тебя много секретов.

— Нет, синьор, — шепотом повторил я.

— Я очень хорошо разбираюсь в людях, Бастардо, вот почему судьба мне благоволит, — самодовольно ухмыльнулся он. — И сдается мне, что ты умнее, чем хочешь казаться. Есть у тебя кое-какие мыслишки, недаром ты не спишь по ночам и думаешь. Мне это не нравится.

— Я постараюсь больше не думать, синьор, — дрожащим голосом выдавил я.

Сильвано хохотнул.

— Я не желаю больше терять ценных работников. Мы же не хотим разрушить нашу дружную семью, верно, Бастардо?

Я ничего не ответил, и тогда он запрокинул голову и зарычал на меня, оскалив зубы, точно бешеная собака.

— Я потерял целое состояние из-за смерти этого ребенка! Это недопустимо! Под угрозой моя репутация человека, который может исполнить любое желание клиента! И ты как-то приложил к этому руку! Я знаю, что ты заходил к ней в комнату и кормил конфетами. У меня нет доказательств, но я буду следить за тобой. Очень пристально. Отныне будешь сидеть дома. Без прогулок, — заявил он. — Не знаю, куда ты пошел после Санта Феличита, но больше ты туда не пойдешь.

Я понурил голову, пряча глаза,чтобы он не увидел в них слезы и злость. Сердце мое ныло от тоски по Ингрид, которую мне больше никогда не увидеть. И что-то в обвинениях Сильвано придало ее смерти завершение. Он больше ничего не сказал, и я попятился к двери.

— И вот еще что, Бастардо! — окликнул он меня с порога. Сильвано встал и ударил кулаком по столу, так что зазвенели тарелки.

— Я выясню, что ты знаешь и что скрываешь. Я раскрою твои тайны. Все до единой!

ГЛАВА 4

Время ползло медленно и однообразно. Дни превращались в месяцы, а те сонно перетекали в года. И слова Марко принесли свои плоды. Я привык к работе. Человек ко всему привыкает, если одно и то же продолжается достаточно долго. И только однажды моя работа принесла мне что-то приятное. Как-то раз дверь распахнулась, и на пороге появился постоянный клиент — высокопоставленный член гильдии меховщиков и скорняков, своей грубостью он превосходил даже кондотьеров, которые бывали в моей комнате. Он бросил на меня похотливый взгляд и вдруг схватился за левое плечо, тяжело задышал и со стоном упал на колени. Глаза его дико блуждали, изо рта на бороду капала пена. Я наблюдал за происходящим с кровати. Поры на мясистом лице расширились, пот ручьями бежал по лицу, стекая на пол, к которому он прижался одной щекой.

— Помоги мне! — выдохнул он. — Помоги мне, мальчик!

Он говорил с сильным деревенским акцентом, и я пожал плечами: мол, не понимаю. Затем я встал и отодвинул тяжелую багровую бархатную штору, изготовленную для турецких гаремов, но Сильвано приобрел их для своего заведения. Все-таки публичный дом — это идеальное место для попрания законов, регулирующих расходы.^[26] Треугольник яркого желтого света разрезал пополам лицо клиента. Летний день клонился к вечеру, рынки уже закрылись, и близился ужин — самое горячее время для нашего ремесла, когда спрос особенно велик. Меховщик дважды дернулся, как будто он давится, и его вырвало. На полу осталась лужица зеленоватой желчи. Бледные губы еще шевелились, в солнечном луче над его головой кружились пылинки, но голоса было не слышно. Я опустился рядом с ним на пол и, обхватив руками колени, сидел и ждал. Со смертью я был на дружеской ноге и уже чувствовал ее приближение, когда она подкрадывалась исподтишка, как к Ингрид, или шумно врывалась, как к Марко, или являлась под личиной живого человека в образе Сильвано.

Меховщик начал корчиться и застонал.

— Позови Сильвано, — задыхаясь, выдавил он, немного приподнявшись.

Затем снова упал, шлепнувшись на пол, как рыба о пирс. Лицо его побагровело, затем снова сделалось бледным, и его еще раз вырвало. Я почувствовал скверный запах, и он затих. Я ждал. Я научился ждать, в этом бездушном пустынном темном замке я напитался жестокостью и страданием. Я смотрел, как треугольник света сползает по телу меховщика, пока последний кончик не свернулся, как скорпионий хвост, на его торсе, в то время как голова уже сползла на пол. Потом он лениво уполз в золотистую щель под дверью.

Поняв, что меховщик больше не встанет, я обыскал его тело. Нашел кошелек, в котором было несколько серебряных монет. Запустив руку под дорогой шелковый камзол, я сорвал с его шеи золотую цепочку с жемчужным крестом, который давно приметил на оголенной груди. Подумал было снять с пальца одно из колец, но решил, что его все равно не утаишь. От глаз Сильвано ничего не ускользало, он наверняка запомнил все вещи клиента, которые были на виду. Так что я забрал себе несколько сольдо, хотя и не все, и спрятал их вместе с цепью в мышиной дыре за комодом. Потом открыл дверь и позвал Симонетту.

Она явилась почти сразу, в глазах застыл вопрос. Взгляд ее упал на тело, и она, цокнув языком, пробормотала какието ругательства вперемежку с молитвами, перевернула тело на спину и зажала себе рот рукой. Светлая коса упала через плечо, и я потянулся к ней, чтобы погладить.

— Будут неприятности, — торопливо проговорила она и убрала мои руки с косы. — Я не хочу, чтобы тебе попало, Лука!

— Я его не убивал, — ответил я.

— А какая разница? — Она перекрестилась и помчалась искать Сильвано.

Я сел на кровать и стал ждать. На этот раз ожидание оказалось не из легких. Хотя оно продлилось недолго, но для меня время застыло в предвкушении боли. Я прикинул, сумею ли во время битья мысленно унестись к картинам Джотто. Обыкновенно при виде Сильвано, помахивающего своим мешком с флоринами, сосредоточиться мне не удавалось. Зато впереди у меня брезжила новая надежда: на днях Джотто вернулся во Флоренцию, чтобы наблюдать за строительством колокольни собора Санта Мария дель Фьоре. С его прибытием город заметно оживился. Собор должен был стать главным украшением нашего славного города, и все радовались, что дело вновь закипело после тридцатилетней спячки. Власти Флоренции уговорили Джотто приехать в город, посулив ему гражданство и сотню золотых флоринов. Так что теперь я мог часто видеться с мастером, хотя поговорить удавалось редко. Обычно я прятался неподалеку от стройки и смотрел, как он шутит с рабочими, одетыми в грубую одежду, и обсуждает чертежи с другими художниками. Иногда я выходил из своего укрытия и стоял на виду, дожидаясь, когда он меня заметит и позовет. Если он был не занят, то подзывал меня к себе, теребил за волосы, называл гадким щенком и рассказывал о своей работе, а потом устраивал экзамен на те знания, которые я получил в прошлый раз. Я всегда все отлично помнил, и ему это нравилось. Бывало, он только подмигнет и уйдет, и я понимал тогда, что у него есть дела поважнее, чем возиться с уличной швалью вроде меня.

— Так, значит, ты убил клиента, — вырвал меня из грез хитрый голос Сильвано.

Он появился в дверях, а следом за ним Симонетта — со свежим синяком под глазом. Она не взглянула на меня и стояла потупившись, беспрестанно то сцепляя, то расцепляя пальцы в широких синих шелковых рукавах. Сильвано всех нас неплохо одевал, добавляя этим лоска своему заведению.

— Умный же способ ты придумал, чтобы отделаться от работы! Что, понравилось, ублюдок? Поди, испытал наслаждение, отнимая жизнь? Захватывающее ощущение, не правда ли? Мне самому это нравится больше, чем все плотские наслаждения. А мы похожи с тобой, Лука! Ты, как и я, принадлежишь к избранным, не знаешь сопливой робости, которая делает слабыми других.

— Нет, синьор, — возразил я, — я его не убивал.

Я так и сидел на кровати, подальше от его лап, а не то не успеешь моргнуть, как он тебя зарежет!

— Жаль, я бы загордился, увидев, что ты мне подражаешь. Я бы даже, может, наградил тебя деньгами. Сходил бы на рынок, тебе же это так нравится. — Сильвано склонился над меховщиком и быстро, равнодушно потыкал его в бока. — Держу пари, ты не меньше часа смотрел, как он умирает. А я пари никогда не проигрываю. — Он залез к меховщику в кошелек и вынул оставшиеся деньги, потом стянул кольца с пальцев, оставив только печатку, возврата которой потребует семья. Закончив с этим, он выпрямился и посмотрел на меня. Несколько мгновений я выдерживал его взгляд, но это было все равно что смотреть в стылую бездну ада, и я отвел глаза.

— А ты не страдаешь излишней щепетильностью, ублюдок! — задумчиво произнес Сильвано, поглаживая подбородок.

— В моем ремесле это непозволительно, — ответил я.

Он усмехнулся, и смех просвистел надо мной, как крылья летучей мыши, рассекающие морозный воздух. Этот смех был еще страшнее его слов.

— На все находишь ответ, — презрительно выплюнул он. — А ты ведь у меня уже больше четырех лет, верно, парень?

— Да, синьор, — кивнул я, проглотив комок в горле.

Быть может, четыре года для него слишком долго? Вдруг Сильвано уже решил, что пора от меня избавиться?

— А выглядишь все таким же, как в первый день. Все тот же девятилетний мальчик, — продолжил Сильвано. — Ты ни на день не повзрослел. Ни на час. И это не от недостатка питания. Ты проедаешь почти столько же, сколько зарабатываешь за неделю.

Он переступил через тело скорняка, подошел ко мне и схватил меня за подбородок, наклонившись к моему лицу, совсем как в нашу первую встречу. Его рябые щеки и острый нос были всего на расстоянии руки от меня. Я уставился на седую прядку в его бороде, едва держа себя в руках, чтобы не спасовать под наплывом его противных духов. Всю оставшуюся жизнь из-за Сильвано и приходивших ко мне клиентов я так и не мог преодолеть свое отвращение к духам, даже когда мог позволить себе лучшие из них.

— Тебе следовало бы уже стать юнцом с пушком на щеках и ломающимся голосом. Но нет, ты все тот же, каким я встретил тебя на рынке. И как такое возможно, Бастардо? Ты что, колдун? А ты знаешь, как мы поступаем с колдунами? — Он замолчал, выжидающе глядя на меня.

— Их бросают в темницу, — спокойно ответил я, а про себя добавил, что все равно даже темница лучше этого.

— Не просто бросаем в темницу, а сжигаем на костре, — с радостью в голосе возразил он. — Привязываем к столбу перед Палаццо дель Капитано дель Пополо,^[27] сложив под ним дрова. Костер зажигают, тщательно следят за пламенем, чтобы колдун горел медленно и не умер слишком быстро, наглотавшись дыма. Для того чтобы кожа расплавилась и спеклись мозги в черепе, требуется много времени, перед смертью приходится претерпеть все муки очищения. Не очень-то приятно быть колдуном, Бастардо! Повезло тебе, что ты служишь тут у меня. Постарайся и дальше как следует ублажать моих клиентов. А то если я выставлю тебя на улицу, люди заподозрят тебя в колдовстве.

— Я не колдун, синьор. Я просто не такой, как другие, — шепотом ответил я.

— Не такой? Да ты мерзость, гадкий урод, который не старится, как все добрые люди. — Его губы скривились в глумливой ухмылке. — Все, кроме тебя, старятся. Вот как Симонетта, например. Ты же стареешь, верно, Симонетта? Стареешь и боишься, что у тебя никогда не будет детей? Разве не так ты сказала на днях Марии?

Он бросал ей вопросы, даже не оборачиваясь. Женщина пошатнулась и прислонилась к стене, на побледневшем лунообразном лице рот казался кровавой раной.

Сильвано повернул мое лицо и так и сяк.

— В отличие от тебя, я старею. А старость побуждает человека думать, если он, конечно, не бездельник. И я много думал. Я хочу сына, наследника. — Он вдруг резко выпустил меня и шагнул назад. — Не развратного урода и колдуна, как ты, Бастардо, а сына, которому я мог бы передать свое дело, чтобы спокойно встретить старость. Сына, который был бы моей правой рукой. А такие стремления достойны уважения.

Выходя из комнаты, он сказал Симонетте:

— Есть один офицер, Альберти, частый наш клиент. Пошли за ним. Я объясню ему, что случилось. И пошли за врачом, евреем, который подтвердит мою историю. Пообещай ему флорин, если он скажет то, что скажу ему я. Если начнет артачиться, пригрози, что его семью вышлют из Флоренции.

Прошел почти еще год, а я по-прежнему не менялся. Я стал часто рассматривать свое отражение в темных зеркалах, развешанных по всему дворцу Сильвано для клиентов, которые смотрелись в них перед уходом. Лицо у меня нисколько не изменилось и оставалось мальчишеским, без пушка. А вдруг Сильвано прав и я урод? Мерзость? Я знал, что я никакой не колдун. Неужели из-за этого меня и выбросили в детстве на улицу? Что со мной не так? Почему я не взрослею, как другие мальчики? Даже Джотто однажды упомянул об этом, когда мы вместе прогуливались.

Стояло чудесное летнее утро, обещавшее ясный, погожий день. Со всех сторон нас обступала яркая, громкая, пахучая жизнь Флоренции, которую я так любил в те дни, когда трагические события еще не определили мою дальнейшую судьбу. Весь город был в цветах: цветы в горшках и на деревянных телегах, приехавших с деревенских ферм. Хорошенькие женщины в ярких платьях несли корзины со сладкими винными ягодами, молодыми бобами, мотками отличной флорентийской шерсти. Кондотьеры в кожаной одежде, вооруженные мечами, расхаживали с важным видом по улицам. Бегали мальчишки, скакали тощие собаки, коты — и вовсе костлявые — гонялись за крысами, попрятавшимися от жары. Рынки, заваленные пахучими сырами, свежей рыбой из Арно и розовым мясом, бочками с вином и гончарными изделиями, которыми славился город. И прочей всякой всячиной, с которой люди — обычные люди с семьями, нормальные люди — связывали свою жизнь. Вблизи от фронтона церкви Санта Мария дель Фьоре закладывали камни для колокольни Джотто, и лязг сливался с цокотом копыт, звоном церковных колоколов, скрипом и грохотом повозок, телег и фургонов; мычанием коров, блеянием овец и коз, доносившимися с городских рынков, и отдаленным шуршанием мельниц и чесальных мастерских, расположенных по берегам реки. В воздухе носился гомон бессчетных голосов: разговоры и ссоры, песни и приветствия, кто-то просто торговался. Старый валломброзсанский монах брат Пьетро, недавно в качестве наказания получивший задание написать летопись своего ордена, сказал мне, что сейчас во Флоренции живет сто тысяч человек, и в ясные деньки вроде нынешнего все они, похоже, высыпали на улицы. Мы с Джотто направлялись к месту стройки Санта Марии дель Фьоре, когда мастер вдруг остановился, запыхавшись от быстрой ходьбы, и указал на какой-то камень.

— Ты знаешь, что это такое, Лука Кукколо? — В голосе его звучала нежность, когда он назвал меня «Лука-Щеночек», но я знал, что она предназначалась не мне, а плоскому серому камню, лежавшему перед нами. На камне было что-то написано черными буквами, но я не умел читать, поэтому мотнул головой.

— Это место поминовения, неподвластное времени, святыня, подобная алтарю, — пояснил Джотто. — Я называю его Sasso di Dante, камень Данте. Он часами сидел здесь, наблюдая за строительством, размышлял и писал свою бессмертную «Комедию».

— Данте, великий поэт, который был вашим другом? — закивал я.

Джотто часто вспоминал Данте, с любовью и уважением. Ах, если бы я умел читать, то смог бы хоть как-то разделить его восхищение другом! Я подумал, нельзя ли убедить брата Пьетро обучить меня чтению? Искусство чтения было не по чину человеку моего низкого положения, однако тогда многие во Флоренции умели читать. Может быть, если я подарю брату Пьетро жемчужное распятие, которое я снял с мертвого клиента и спрятал в мышиной норке…

Я добавил:

— Значит, этот камень священен, потому что на нем часто сиживал великий, совершенный человек?

— Мой друг был далеко не совершенен. В своем великом произведении «Ад» он признается, что и ему свойственны похоть и гордыня…

— В аду, должно быть, народу больше, чем во Флоренции, если каждый, кто грешен в похоти и гордыни, признается в этом, — заметил я.

Простое, чудесное лицо Джотто расплылось в улыбке.

— Все мы люди. Ты тоже станешь жертвой похоти, когда вырастешь и станешь мужчиной.

— Меня погубит не похоть, — пробормотал я, тревожно вспомнив, как Сильвано обвинял меня в колдовстве.

Джотто засмеялся одному ему свойственным полнозвучным смехом, как бы идущим из самого нутра. Прохожие оглядывались на него и улыбались.

— И меня тоже. По милости Божьей, для таких есть чистилище.

— Если можешь поверить в милость, — сухо возразил я. — Ведь для меня, чтобы попасть в рай, одного чистилища будет мало.

— А я верю, — кивнул Джотто. — Итак, несовершенство делает камень священным. Данте был хорошим человеком, но со своими недостатками, как все мы. Данте даже отправили в ссылку за взяточничество, хотя это и было несправедливое обвинение.

— Значит, дело в его гениальности, — задумчиво произнес я, проводя рукой по шершавой поверхности камня. — В его поэтическом таланте. Поэтому этот камень священен, хотя он и не был совершенным человеком.

— Вот именно! — Джотто похлопал меня по плечу. — Совершенных людей не бывает. Бывают люди выдающиеся. А ты, Лука, понятлив!

— Не знаю, — с сомнением ответил я. — Я думал, что священно только то, что освящено церковью. Как хлеб и вино причастия.

Я никогда не причащался, так как не проходил обряда конфирмации. Я даже не был уверен в том, что меня крестили. Я не помню ни родителей, ни той жизни, которая у меня, возможно, была до улицы.

— Если хочешь познать святость, ищи ее у природы, — посоветовал Джотто.

— Священники говорят иначе, — отпарировал я, как всегда, наслаждаясь нашим спором.

— Ты слишком умен, чтобы верить словам священников, — снова рассмеялся Джотто. — Тебе уже достаточно лет, чтобы иметь собственное мнение.

Он остановился и, склонив набок свою седеющую голову, задержал на мне пристальный взгляд.

— Правда, годы не отразились на твоем лице и не повлияли на рост. Ты словно картина — не меняешься со временем. Ты нисколько не вырос за те годы, что я тебя знаю. Вероятно, ты родился под особой звездой, которая даровала тебе молодость. Возможно, тебя даже обойдет грех мужской похоти…

— Я думаю, ваши картины священны, — робко вставил я свое слово. — И картины Чимабуэ.

— Это почему же? — переспросил Джотто, отвлекшись, как я и хотел, от прежней темы.

Мне не хотелось, чтобы он вдавался в обсуждение моих недостатков. Я и без того с трудом скрывал в его присутствии обуревавшие меня сомнения. Неспособность к взрослению, как врожденное уродство, мучила меня с каждым днем все больше. Я не желал оставаться мерзким уродом. Я убаюкивал свое горе и отчаяние, сосредоточившись на картинах Джотто.

— Мягкие цвета, свет, — выдохнул я, вызвав в памяти знакомые образы. — Неспешные движения людей на ваших картинах исполнены… О! Такого достоинства! В этом безмолвном достоинстве столько глубокого чувства. А взгляд мой всегда невольно возвращается к центру, на что бы я ни смотрел.

Я мог бы сказать и больше, ведь я столько времени посвятил этим картинам, столько над ними размышлял. Я околачивался рядом со священниками, художниками и профессорами, что говорили о них, прислушивался всем своим существом к их ученым словам, однако я замолк, чтобы посмотреть, какое впечатление мои слова произвели на Джотто. Он внимательно смотрел на меня, склонив голову набок.

— В тебе есть какая-то загадка, Бастардо, — произнес он. — Лицом ты мальчик, а говоришь точно старец, слишком долго носивший в себе невысказанные мысли. Мне такое и раньше встречалось. Осторожно — как бы тебя не сожгли за это! Церковь не очень-то жалует тех, кто думает по-своему.

— Никто не жалует, — ответил я, вспомнив, как то же самое говорил Сильвано.

Джотто покачал головой.

— И осторожнее выбирай людей, которым ты доверяешь свои мысли, — добавил он, и уголки его рта опустились и на лице появилось непривычное для него печальное выражение.

Всего мгновение спустя его низенькое коренастое тело натянулось, как струна скрипки, и к нему вернулось доброе расположение духа.

— Пойдем, щенок, посмотрим на мою колокольню. Судей не устраивает стоимость, но красота стоит недешево, особенно прекрасная мраморная мозаика!

С того дня прошло совсем немного времени, когда в мою комнату ворвалась Мария. От меня как раз ушел клиент, и я решил, что она хочет выкупать меня. Но вместо этого она схватила меня за руку и повела по коридорам дворца, да так быстро, что я едва поспевал за ней чуть не бегом. Она притащила меня в угловую комнату на втором этаже.

— Я не могу этого сделать! — прокричала она и втолкнула меня в комнату.

— Симонетта! — выдохнул я.

Симонетта сидела, сгорбившись на маленьком трехногом стуле в углу комнаты. Ее светлые волосы были распущены, а сорочка испачкана в крови. Вокруг ног — лужа крови и испражнений, которые ручейками растекались по полу. Рядом с ней стояла старуха, придерживая Симонетту за плечи. Я испуганно подошел ближе и заметил, что лицо Симонетты было покрыто крошечными красными звездочками порвавшихся сосудов. По лицу и шее струился обильный пот. А потом она как-то странно пошевелила руками. Я опустил глаза и увидел в них младенца. Малюсенький, мокрый, испачканный в чем-то красно-рыжем, необрезанная пуповина тянулась под окровавленную сорочку Симонетты.

— Девочка, — сказала старуха.

Она была очень маленького роста, но говорила сильным голосом, ее гордое лицо дышало суровостью. Смуглая кожа говорила о том, что у нее, наверно, была бабка-цыганка, и платье под забрызганным кровью фартуком было не такое, какие носили флорентийские женщины. Я понял, что это повитуха из Ольтарно, которую звали принимать незаконнорожденных детей, близнецов, словом тогда, когда приходилось ожидать разные неприятности. Когда я еще был бродягой, она частенько попадалась мне навстречу, когда направлялась на работу.

— Мне нельзя иметь дочку, — задыхаясь, твердила Симонетта. — Он заставит ее работать. Девочки у него годятся только для этого! Он сделает мою дочь шлюхой, как только она начнет ходить!

Ее глаза с мольбой впились в меня. Даже белки были испещрены красными звездочками.

— Говорят, ты сильный, так будь же сильным сейчас! — подхватила старуха. — Вы оба должны быть сильными. Ты знаешь, что нужно делать.

— Вы хотите, чтобы я отнес ее на улицу? — спросил я, покачав головой.

Симонетта, сидевшая с опущенной головой, услышав мои слова, резко вздернула подбородок. В глазах ее пылала беспощадная ярость. Тело сотрясли судороги, она застонала, тяжело дыша.

— Скорее! Это нужно сделать, пока не вышел послед, пока она не закричала, и тогда я скажу, что она была мертворожденная, — ответила старуха.

Она указала куда-то пальцем, и я, проследив за ее жестом, увидел на кровати Симонетты подушку.

— Нет, только не ребенка, — прошептал я, весь сжавшись в маленький комок. — Не просите меня, пожалуйста!

— Умоляю тебя, Лука! — взмолилась Симонетта. — Ты один, кому я доверяю! Мне нужно, чтобы ты сделал это!

— Пускай она сделает, — сказал я, кивая на повитуху.

— Убиение младенцев противоречит правилам моего ремесла, — возразила она с гордым достоинством. — Какими бы ни были обстоятельства, я не убиваю детей. Это закон моей профессии.

— А в моем случае это противоречит правилам шлюхи, — взбешенно ответил я.

— Я не могу допустить, чтобы она работала здесь! Ты же знаешь, как это ужасно, Лука! — молила Симонетта, произнеся мое имя с надрывом. Ее тело вновь сотрясла судорога. — Скорее, прошу, пока я не полюбила ее!

Лучше любить и чувствовать боль утраты, чем не любить вовсе, подумал я, но в тот момент понял, что милая, добрая Симонетта считала иначе. Я подошел к кровати и взял подушку. Сдерживая тошноту, я вернулся к Симонетте, и она протянула ко мне руки. Я заглянул в скользкое морщинистое личико ребенка. У девочки была вытянутая головка, закрытые глазки, крошечный беззубый ротик открылся, готовясь закричать.

— Скорее, пока не поздно! — Повитуха торопливо встряхнула меня за плечи.

Итак, судьбой мне предначертано не чистилище, а ад. Но я готов был отправиться в ад ради Симонетты. Она была так добра ко мне. И я должен отплатить ей добром. Я отдам все без остатка и сделаю все, что нужно, как советовал Марко. Я зажал подушкой лицо ребенка, приглушив его первый крик. Симонетта закричала, подавив негромкий стон. По щекам моим катились слезы, меня сотрясал беззвучный плач, но я держал подушку, пока Симонетта не кивнула. Я отступил. Повитуха склонилась над руками Симонетты и тоже кивнула мне.

— Ты сделал все как надо, — сказала она, — ты помог этой женщине, как настоящий друг.

— Избавьтесь от подушки, — предупредил я и сунул подушку повитухе. — Сильвано не дурак. Если он увидит ее, то что-нибудь заподозрит.

— Спасибо тебе, — прошептала Симонетта.

— Больше никогда не проси меня это сделать, — с горечью ответил я.

Но Симонетта уже взвыла, и повитуха склонилась над ней, так что я отвернулся. Я никогда не испытывал к себе такой ненависти, как в тот момент. Крадучись я вернулся в свою комнату, и меня не оставляла одна назойливая мысль: под какой такой проклятой звездой я родился, отчего пришел в этот мир, где мои руки по локоть в крови, а каждый день наполнен злом и пороком? Я почти испытал облегчение, когда в комнате появился очередной клиент — купец, которому нравилось меня шлепать. Порка почти успокоила мою совесть.

ГЛАВА 5

Джотто умер в 1337 году, и его оплакивала вся Флоренция. Даже те, кто знал его только понаслышке, ходили в трауре и со скорбными лицами. Его похоронили под белой мраморной плитой в Санта Марии дель Фьоре, стены которой наконец достроили. Я не участвовал в пышных публичных похоронах и не присутствовал при долгой панихиде, а пришел через несколько дней и постоял у плиты, держа за пазухой маленькую картину — Евангелиста с рыжим щенком. Я не молился, а просто вспоминал фрески Джотто. Закрыв глаза, я представлял каждую увиденную мною когда-либо картину и рассматривал ее пристально, с благоговением. Я вспоминал добродушное лицо мастера, как он любил смеяться и как его веселый нрав притягивал людей. А еще я с особым наслаждением перебирал в памяти каждую нашу беседу за эти годы. Мне помнилось каждое драгоценное слово, когда-либо произнесенное между нами. Дружба с Джотто была самым дорогим в моей жизни. Благодаря ей я почти почувствовал себя человеком, почти достойным членом общества. Она вселяла в меня надежду на обретение новых друзей, лучшую жизнь, надежду, что я сам стану лучше, а когда-нибудь у меня даже будет жена. Очень смелые мечты для человека, которому, возможно, никогда не суждено выйти из детства! Но мне отчаянно хотелось подражать Джотто, а его мысли часто обращались к семье, о которой он вспоминал одновременно с иронией и нежностью. Всего за несколько месяцев до смерти он показал мне картину, которую написал для монахинь из Сан Джорджо. Он подвел меня к картине и молча ждал моей реакции. Я взвизгнул от восхищения.

— У него мое лицо! Это же я! — воскликнул я, тыча пальцем в мальчика в углу картины — набожного наблюдателя.

— Когда узнаешь самого себя — это хорошо, щенок, — рассмеялся Джотто. — Человек, который знает себя, далеко пойдет в жизни.

— Я этого не достоин, — пробормотал я, вспомнив, чем я занимался и что меня каждый день заставляли делать. Все это не прибавляло мне благородства. Вина прилипла ко мне, как черный плащ, который никогда не снять. Я распутник, я убийца. На гениальных работах Джотто должны были жить вечно лица Ингрид и Марко.

— Конечно достоин. Уж лучше твое лицо, чем кого-то из моих детей или внуков. Наше семейство Бог не одарил красотой, в особенности меня и мою жену. — Он с притворным отчаянием закатил глаза. — Зато мы прекрасно подходим друг другу, верно? Уж не знаю, как ты подберешь себе жену, Лука. Мало найдется женщин, которые по красоте своей будут тебе под стать. Это великий дар, хотя ты его, похоже, не ценишь.

— Ваш дар выше: вы создаете красоту, — тихо ответил я, с трепетом думая о том, что такое порочное ничтожество, как я, могло подарить каплю вдохновения великому мастеру. И раз уж он сам это сказал, то жена, спутница жизни уже не казалась чем-то невообразимым и далеким.

Во время нашей последней встречи, пока мы гуляли в самом сердце Флоренции возле восьмиугольного баптистерия Святого Иоанна, облаченного в яркий наряд из светлого мрамора, Джотто процитировал мне длинный отрывок из «Рая» Данте:

— Это прекрасно, но мне не понятно, — сказал я восхищенно, остановившись перед фасадом, украшенным бело-зелеными узорами. Они были выложены лучшим каррарским мрамором и зеленым серпентином, цвет которого Джотто называл «verde di Prato».^[29]

— Мой старый друг восхищался этим древним строением. Раньше это был римский храм, посвященный Марсу. Это здание столь совершенно, что мы никак не можем оставить его в покое и все продолжаем совершенствовать, — сказал Джотто, с улыбкой поглаживая бороду. — Арнольфо ди Камбио^[30] добавил к угловым пилястрам полосатую облицовку, и ее точные формы отлично гармонируют с поверхностью стены. — Он провел рукой по одной из полос и обернулся ко мне. — Пусть тебя не беспокоит, что ты не все понимаешь в поэзии Данте, щенок. Ты умный, поразмышляй над этим и многое откроешь для себя. В этом и прелесть его таланта. Он был образованным человеком и неплохо разбирался в сокровенном смысле богословских трактатов. Он читал Аквината,^[31] а в отрывке, который я тебе процитировал, он говорит о девяти ангельских чинах и о том, что все творение в этом мире, смертное и бессмертное, есть любовь, изливаемая, подобно свету, божественным разумом. В представлении Данте Бог — это свет.

— Я слышал, как об этих вещах говорят священники: о Троице, об ангелах и все такое. Не понимаю, как три или девять могут быть одним, и не верю в ангелов. Ведь если есть сверхъестественные существа, которые хранят божественный порядок и помогают людям, то почему тогда в мире так много зла? Почему одни люди стремятся сотворить зло, а другие вынуждены совершать ужасные поступки, которые невозможно забыть и которых они себе никогда не простят, для того чтобы не допустить еще худшее зло? Это неразрешимая дилемма, потому что, не совершив греха, ты обречешь другого человека на чудовищные мучения и будешь вечно себя винить. Но, совершив непоправимое, ты обрекаешь на муки себя самого.

— Из-за этой дилеммы ты считаешь, что Бог смеется над тобой? — спросил Джотто, тихо, почти шепотом.

— Вы же сами сказали мне, что Бог смеется, помните? Тогда, на площади близ Санта Мария Новелла, когда я дрался сломанной палкой со знатными мальчишками, — со всей серьезностью напомнил я. — Тогда вы рассказали мне об индженьо! Я навсегда запомнил ваши слова и во всем стараюсь следовать вашему совету!

Седые брови Джотто взметнулись вверх.

— Так эти немудреные слова произвели на тебя большое впечатление!

— Они стали для меня живительной влагой!

— Они пали на благодатную почву, — быстро возразил Джотто.

Он загадочно посмотрел на меня, и тут я, словно прозрев, понял, что означал этот взгляд. Уважение. Я покраснел и запнулся, резко сменив тему.

— И все равно мысли Данте о свете понятны мне, — произнес я. — Мне кажется, что Богу нравится находить свое отражение в красоте и искусстве, только в них человек может приблизиться к Богу, искусство и красота сродни свету. Светом сияет мрамор на Баптистерии Святого Иоанна, так же как вы наполняете светом свои картины.

Мы не спеша двинулись от Баптистерия через площадь к колокольне Джотто, где нас окружили рабочие из Санта Марии дель Фьоре, на ходу дожевывая свой полдник. Все так любили Джотто, что радостно приветствовали его приход и наперебой угощали его, предлагая отведать твердого пахучего деревенского сыра, сладких сушеных ягод инжира или краюшку хлеба, густо намазанного зеленым оливковым маслом домашнего отжима. Джотто, который был до крайности бережлив и к концу жизни накопил порядочное состояние, никогда не тратился, чтобы купить себе поесть. Поблагодарив от всего сердца дарителей и похлопав их по спине, он принял предложенное подношение.

Каменщик сунул ему в руку буханку, и он с серьезным выражением лица повернулся ко мне.

— Дилеммы, Божье чувство юмора, искусство как путь к Богу… Интересные идеи ты преподносишь! — Он покачал головой и, отломив кусок хлеба, протянул мне. — Постарайся держать их при себе, щенок! Человека с такими воззрениями могут заметить и начнут преследовать. Хорошо, что ты понемногу начал расти и уже не так сильно отличаешься ото всех, хотя люди все равно обратят внимание на твой необычный вид. Не хотел бы я, чтобы о тебе пошли разговоры.

Я наконец-то немного подрос и стал выглядеть чуть старше, как мальчик десяти-одиннадцати лет. Мое тело не повзрослело под мои года, но даже небольшая перемена успокоила мой страх остаться уродом, потому что втайне я боялся, что это мне наказание за грехи. Я не мог отделаться от чувства вины за смерть Марко, Ингрид и ребенка Симонетты и считал, что заслужил за это кару. Поэтому я обрадовался, когда Джотто отметил во мне перемену. Сейчас, у его могилы, я вспомнил, как довольный румянец прилил тогда к моим щекам, и я вслух произнес слова из поэмы его друга. Я надеялся, что теперь они оба в раю и вместе смеются и шутят, как любил Джотто. Я по-прежнему не верил в Троицу и ангельские чины. Но если Бог — это свет, то он должен быть доволен тем, как его изобразил Джотто на своих картинах. За одно это Джотто должны были сразу принять на небеса.

Несколько месяцев спустя, после сбора урожая, когда на столы подали мелкие винные ягоды второго урожая и город остывал от лета, Симонетта наконец родила хозяину сына. В честь такого праздника Сильвано освободил всех от работы на несколько дней. Он вызвал священника, часто посещавшего его заведение, и тот окрестил младенца. Это послужило еще одним доказательством, что щедрые церковные пожертвования могут купить что угодно, даже торжественные крестины незаконнорожденного сына убийцы и владельца борделя. Мальчика назвали Николо, и уже с пеленок в нем отчетливо обозначились черты его отца. У него был узкий выдающийся подбородок и крошечный острый носик. После крещения Сильвано устроил во дворце пир, созвав на него очень странное сборище: кондотьеров, владельца другого борделя, купцов, у которых он покупал предметы роскоши для украшения своего палаццо, двух банкиров, которые ведали его доходом, ростовщика, которого презирала вся остальная Флоренция, аптекаря, что приносил Сильвано лекарства, и коробейника с помощником, и даже нескольких аристократов — больших ценителей товара, который поставлял Сильвано. Все они напились контрабандным вином, которое Сильвано незаконно привез из Лукки, и начали гоняться за кучкой маленьких девочек, для которых это торжество не стало ни праздником, ни отдыхом от работы.

Симонетта сильно ослабла после трудных родов, и Сильвано был так доволен ею, что разрешил удалиться в свою каморку в жилом крыле дворца. На замену ей он привел другую. Эта девушка была чужестранкой — замкнутая, полноватая, с высокими скулами и косыми глазами. Она мало говорила на нашем языке, да и то плохо, и мне она не нравилась. Если Симонетта объясняла, что нужно, тихим словом или жестом, эта действовала тычками. И все же я был рад за Симонетту. Она перестала работать в заведении и осталась цела и невредима. Время от времени я прокрадывался к ней в комнату навестить ее, хотя нам строго запрещалось приходить в частное крыло. Я доверял своим чувствам, которые предупреждали меня о приближении Сильвано. Эти чувства со временем обострились, и мне редко доставались побои. Каким-то образом я всегда знал, где во дворце в этот момент находится Сильвано. Со временем я даже стал чувствовать, в какой части города он находится. Стоило мне немного подождать в неподвижности, отогнав от себя все мысли, и в голове всплывал образ, подобно тому как в реке при затишье проступает на глади воды отражение. Я мысленно видел площадь или лавку, рынок или дворец и точно знал, что Сильвано там. Мой страх словно связывал меня с ним такой неразрывной связью, что я всегда чувствовал его, куда бы он ни удалялся.

А годы шли. Работа оставалась прежней, но я словно стал к ней нечувствителен, подобно тому как был нечувствителен к ходу времени. Я никогда не болел и не уставал, как многие другие дети. Я был неестественно юн и здоров, испытывал недомогание только от сильных побоев, но даже после них я быстро поправлялся. Однажды меня сильно избили на улице. Это произошло в разгар банковских банкротств, когда рухнул лондонский филиал компании «Барди и Перуцци» и ряд других маленьких банков, из-за чего многим купцам и производителям шерсти пришлось прикрыть свое дело. Положение усугубилось неурожаем в Тоскане. Флорентийцы ходили хмурые, злые и напуганные. Дела у всех шли скверно, за исключением Сильвано — его дело, как и всегда, процветало. Как-то я отправился в церковь Оньисанти^[32] на берегу Арно, чтобы взглянуть на алтарь. Там была изображена чудесная Мадонна с младенцем работы Джотто. Дивная Мадонна с круглой головкой и стройной шеей, пышнотелая, в синих струящихся одеждах, дышала глубокой, почти физически ощутимой одухотворенностью, а младенец Иисус с поднятой для благословения ручкой одновременно олицетворял собой нежность и печаль, величие, открытость и милосердие. Джотто изобразил на картине такие цвета одежд, какие носили во Флоренции, и потому Мадонна казалась особенно родной и знакомой. На нее с кротким умилением смотрели ангелы — истинные свидетели священного величия. Я, спотыкаясь, вышел из церкви, словно сердце мое пронзили стрелой, — столь сильное впечатление производил на меня талант Джотто. Я шел не разбирая дороги и налетел на прохожего. Он сердито зарычал и оттолкнул меня в сторону.

— Mi scusi, signore,^[33] — пробормотал я, а потом узнал в нем одного из давнишних клиентов, купца, который торговал китайским шелком.

— Стой! Я тебя знаю! — рявкнул он.

Это был сухопарый сутуловатый мужчина. Его черные волосы очень поседели с тех пор, как он перестал наведываться к Сильвано. Он сощурил на меня свои голубые глаза.

— Ты все еще служишь у Сильвано?

Я ничего не ответил и весь напрягся. Он продолжил:

— Сколько ж лет прошло, десять? Но ты же почти не вырос! Сейчас ты бы должен быть взрослым мужчиной, и Бернардо Сильвано уже давно должен был тебя выгнать!

— Вы с кем-то путаете меня, синьор, — заикаясь, пролепетал я и попытался прошмыгнуть мимо.

— Погоди-ка! — крикнул он и схватил меня за руку.

Мы уже начали привлекать внимание людей, который шли по берегу Арно к Понте Каррайя.

— Ты точно такой же, как тогда, разве это возможно? Ты нисколько не вырос! Вот это чудеса. Что-то здесь нечисто, ты все еще ребенок. Неужто ты колдун? Да, точно, колдун!

Вокруг нас собиралась толпа, а я никак не мог вырваться из его лап.

— Вы меня с кем-то путаете! — снова выдавил я, уже отчаяннее.

Я оглянулся вокруг, но видел только удивленные и злые лица. В животе шевельнулся страх. Мое уродство привлекало внимание, а ведь я именно этого всегда и боялся. Я озирался в поисках спасительной лазейки.

— Это правда, он — Лука Бастардо из заведения Сильвано, и за десять лет нисколько не изменился! — раздался еще один голос, и я узнал в говорившем ткача, который, бывало, месяцами копил деньги, чтобы хватило на визит к Сильвано. Этот ткач талдычил мне о своей нищете прямо перед тем, как сорвать с меня одежду, как будто мне было до этого дело. Я вгляделся в толпу и увидел, что ткач тоже поседел.

— Колдун! Колдун! — кричало уже несколько голосов.

— Из-за его колдовства Флоренция обеднела! — завопил чей-то взволнованный голос. — Черная магия разорила наши банки!

— Черная магия обесценила нашу шерсть!

— Черная магия погубила наш урожай!

— Мы голодаем и пошли по миру из-за этих колдунов!

Толпа напирала, подступая все ближе. Люди кричали, и вдруг на меня посыпались первые удары, меня хватали и рвали на мне одежду. Я даже не пытался защититься. Я уже привык к побоям, и в душе я был отчасти согласен, что заслужил это своими поступками. А еще я знал, что на моем теле все заживает, — это было частью моего уродства, на которую я мог положиться. Одним словом, лучше уж не сопротивляться! Толпе скоро наскучит эта забава, а я как-нибудь уползу и через несколько дней или недель буду опять как новенький. Пока я размышлял таким образом, мне расквасили нос и разорвали в клочья одежду. Вид крови только подстрекнул толпу, и тяжелые кулаки загуляли по всему моему телу. Обвинения и брань звучали все громче и злее. Меня сбили с ног, а затем схватили за руки и за ноги и поволокли. Меня швырнули наземь на площади Оньисанти, выходящей на берег Арно, люди уже собирали в кучу дрова и хворост.

— Сжечь его! Сжечь колдуна! — слышались вопли.

Толпа вокруг меня набегала и отбегала волнами: одни бежали готовить костер, другие протискивались поглазеть на меня. Я лежал на боку, поджав к животу колени и закрыв голову руками. Зажмурившись, я мысленно вновь отправился к Мадонне из церкви Оньисанти. Я упал в объятия ангелов, которые созерцали Мадонну, и услышал их пение: «Мадонна! Мадонна!»

— Audi partem alteram! — раздался вдруг энергичный голос. — Выслушай другую сторону!^[34]

Толпа притихла, но я лишь смутно уловил эту тишину, потому что был поглощен своим путешествием. Я остановился в полете перед прекрасной Мадонной Джотто, ее сильным, благодатным телом и мирно сидящим у нее на руках младенцем Иисусом. «Какое наслаждение — слышать ангельский хор: „Мадонна, Мадонна…“», — пел кто-то. А потом я понял, что это пою я, и открыл глаза. Рядом стоял очень высокий мужчина, лет тридцати пяти, не смуглый и очень приятной наружности. Он жестом приказал мне сесть. Медленно, превозмогая боль, я заставил тело подняться и сел на колени. По толпе пронесся угрожающий ропот.

— Когда мы живем добропорядочной жизнью, то переживаем хорошие времена. Каковы мы — такова и жизнь, — уверенно произнес он и окинул меня горячим, проницательным взором, а затем обратился к тем, кто столпился вокруг. — Так говорил сам Святой Августин.^[35] Прислушивайтесь к великим голосам прошлого и учитесь у них! Оттого что вы убьете этого мальчика, цена на вашу шерсть не поднимется, банки не окрепнут, а урожай не приумножится!

— Бог будет доволен, если мы казним этого колдуна! — в ответ заорал какой-то мужчина. — А коли Бог будет доволен, то к нам придет благоденствие!

— Верно, верно! — подхватила толпа.

— Нет! — крикнул незнакомец. — Наведите порядок в своей душе, умерьте свои потребности, помогайте нуждающимся, живите в христианском согласии, соблюдайте закон, положитесь на Провидение — вот что вы должны делать! Тогда дела вашего города поправятся и он снова станет сильным!

— Он прав! И хватит вам, перестаньте! — раздался властный и суровый голос, и я понял, что на площади появился Сильвано.

Он прошел сквозь толпу, которая шарахнулась от него в стороны, как от ядовитой змеи. Как же горько мне стало, когда я понял, что обрадовался его приходу!

На мгновение наступила тишина, и я шепнул высокому незнакомцу:

— Спасибо! Вы так добры, что вступились за меня!

— Выполнение долга не требует похвалы, ведь мы делаем лишь то, что обязаны сделать, — прошептал он в ответ, обратив живой и горячий взгляд на Сильвано.

Тот вновьзаговорил:

— Синьор Петрарка почтил наш город своим посещением, и сейчас он, как всегда, прав. Убив этого негодяя, вы не вернете своих денег, — говорил Сильвано, как обычно криво ухмыляясь. — Возвращайтесь к своей работе! Ваш труд возвеличил Флоренцию, и он же вернет ей величие!

Кто-то засвистел, другие неодобрительно заворчали, но толпа разошлась. А Сильвано решительно подошел ко мне и поклонился, приветствуя моего заступника.

— Я читал ваши стихи, синьор. Меня необыкновенно тронули нежные чувства безответной любви, которые вы так блестяще выражаете!

— Я рад, что мои скромные строки взволновали вас, — вежливо ответил тот.

— Правду ли говорят, что вас приглашали в Рим и в Париж, чтобы увенчать вас лавровым венцом за поэтический талант? — спросил Сильвано льстивым голоском.

— Вы хорошо осведомлены, синьор, — ответил Петрарка и отвернулся.

Он не выказывал отвращения, но я могу поклясться, что чувствовал его.

— Я как раз на пути в Рим, чтобы смиренно принять уготованные мне почести.

— В моем деле осведомленность необходима, — лукаво ответил Сильвано. — Все только и говорят, что о ваших творениях. Вы оказали бы мне огромную честь, посетив мое убогое заведение.

Он жестом приказал сопровождавшим его кондотьерам схватить меня. Они рывком поставили меня на ноги и выставили на обозрение. От унижения я покраснел, и это было видно, несмотря на кровоподтеки. А Сильвано продолжал:

— У меня можно удовлетворить самый изысканный вкус. Даже если обычно ваши пристрастия несколько иные…

— У меня есть близкая мне женщина и сын, — сухо ответил Петрарка. — А моя главная цель — воздерживаться от плотских грехов.

— Как благородно с вашей стороны! — проворковал Сильвано и махнул кондотьерам, чтобы те меня увели.

Петрарка пожал плечами и провел себе рукой по лицу, провожая меня взглядом. Наши глаза встретились, и он спокойно кивнул. Колени у меня до сих пор подгибались и ноги подкашивались на ходу, так что один из кондотьеров взвалил меня себе на плечо. Сильвано подошел взглянуть на меня.

— Повезло тебе, что ты у меня под крылышком, Бастардо! Иначе кто бы пришел тебе на выручку? Этот жеманный стихоплет вряд ли отговорил бы толпу от хорошего костерка. С удовольствием бы послушал, как бы ты орал, пожираемый пламенем. — В его глазах сверкнул веселый огонек. — Благодари меня! — Поглядев на мой нос и разбитое лицо, он недовольно поморщился. — Хоть ты и побитый, но работать можешь.

И я, побитый, работал как миленький.

Я пережил нападение толпы, как пережил и все остальное, что выпало на мою долю за долгую жизнь. По крайней мере то, что выпало телу. В последнюю часть моей жизни мне, правда, выпало понести другие утраты, более глубокие, которых я не могу да и не хочу пережить. Они привели меня к этому предсмертному мгновению, в эту тесную каменную келью. Но в те давние времена я втайне гордился своей выносливостью и стойкостью. Другим детям не дано было такой живучести. Они то и дело умирали или их убивали, а на смену им приходили другие. Старые клиенты теряли аппетит — с возрастом, от болезней или капризов, но приходили новые, и лица вокруг меня постоянно менялись. Все, кроме моего. Я рос, но очень медленно, и к тому времени, к двадцати семи годам, я выглядел лет на тринадцать, тогда как должен был уже превратиться во взрослого мужчину. Одиннадцатилетний Николо, сын Сильвано, и то выглядел взрослее меня, к превеликой радости отца. Николо был того же роста, такой же худощавый, как отец, но у него уже был огрубевший голос, темный пушок на щеках и красные прыщи на лице. Я довольствовался еле заметным пушком над губой, но это уже лучше, чем ничего. А Симонетта улыбалась и звала меня porcino — «поросенок». Волосы ее давно побелели, на лице вокруг родимого пятна проступили морщины. Но это была та же тихая, добрая женщина, какую я знал уже почти двадцать лет. Ей как-то удалось убедить Сильвано отдать Марию ей в служанки, а за детьми теперь ухаживала другая, нездешняя и сварливая девушка.

Примерно в это время, как-то весной, когда меня по очередной злостной прихоти Сильвано вот уже несколько месяцев не выпускали из дворца, дела Сильвано сильно пошатнулись. Новость о чуме я узнал от одного из клиентов. Это был сушильщик шерсти, который вел прибыльное дело и держал несколько лавочек в более приличных северных окраинах города. В центре города богатые купцы и вельможи брали высокую плату за помещение, поэтому красильные и обрабатывающие мастерские располагались в самых дремучих трущобах Ольтарно, на южном берегу Арно. Этот красильщик, уважая себя, обосновался в районе получше. Люди вроде него всегда воображают, что я должен чувствовать себя польщенным, если они обратили на меня внимание. Этот приказал мне раздеться, прежде чем снизошел прикоснуться ко мне. Обычно он так не делал. Я подчинился, и он рявкнул, чтобы я медленно поворачивался перед ним.

— Бубонов нет… — пробормотал он. — Подними руки над головой!

Я поднял, и он кивнул.

— Набуханий тоже… Хорошо… Сделай глубокий вдох, мальчик, покашляй и сплюнь на пол.

Я сделал, как он просил, хотя раньше ничего подобного от меня не требовали. Не то чтобы это меня смутило. За восемнадцать лет необычные просьбы стали нормой. У людей и правда возникают странные и извращенные желания. Если человек — создание Бога, то тогда интересно, что за божество породило такие капризы. Ведь правда, вспоминая, о чем просили меня другие мужчины, я почти не чувствую вины за смерть Марко, и Ингрид, и ребенка Симонетты. Ведь все, что я делал, делалось для них, а не по моему желанию. Я старательно кашлянул, набрал в рот слюны и выплюнул. Красильщик склонился над плевком и принялся рассматривать, не касаясь руками.

— Крови нет, — с облегчением заключил он. — Все в порядке.

Ну а остальное прошло как обычно.

Потом новенькая из нездешних женщин пришла меня обмыть. Я так и не спросил ее имя: мне она не нравилась. Она была бледная, костлявая и неприветливая, говорила грубым, монотонным голосом, пихала и толкала меня, чтобы я ей подчинялся. Даже еду она приносила крошечными порциями и бранилась, если я просил еще, пока однажды я не высказался при ней, что Сильвано, наверное, накажет кого-то за отощавших работников. На это девушка сжала тонкие губы и убежала. С тех пор она всегда кормила меня досыта. А еще я дал ей понять, что Сильвано нравятся здоровые, пухленькие детки — на случай, если другие тоже недоедали по ее вине. Этим я мог хоть как-то помочь другим детям. А сегодня я прямо посмотрел ей в глаза и спросил:

— Скажи, женщина, в городе повальная болезнь?

Девушка вздрогнула.

— По соседству ходит поветрие, Бастардо. Оно уже дошло до окраин Флоренции. Люди напуганы. Они сидят по домам и даже бегут из города!

— Что за болезнь?

— Ее называют «черной смертью»,^[36] — прошептала она. — Начинается страшная лихорадка, потом человек кашляет кровью, а на третий день умирает. Некоторые перед смертью покрываются черными нарывами — бубонами. Говорят, в странах на Востоке половина народа погибла! Иногда восемь человек из десяти!

— Восемь лет назад было поветрие, но многие выжили, — вспомнил я.

Она отрицательно мотнула головой.

— Сейчас все иначе. Эта болезнь убивает каждого, кто захворает. Каждого!

В следующем месяце, когда весна плавно перешла в лето, Сильвано вызвал меня в столовую, где они с Николо играли в кости.

— Я научу тебя толково играть, сын! — сказал он и наградил мальчика оплеухой.

Я как раз вошел в дверь. Увидев, что это случилось у меня на глазах, Николо покраснел и потупил глаза. Сильвано следил, чтобы сын не встречался с работниками, так что мы с Николо редко перебрасывались парой слов. Но при виде друг друга мы оба ощетинивались. Я видел ненависть в его глазах-бусинках, таких же как у отца, и решил избегать его.

От резкого вскрика я аж подпрыгнул. В углу комнаты в позолоченной клетке сидела птица с яркими пышными перьями. Я разинул рот.

— Ты знаешь, что это за птица, ублюдок? — спросил Сильвано.

— Откуда ж ему знать, папа, это же невежественная шваль, — вставил Николо.

— Это птица, — ответил я, напрягшись всем телом.

— Это не какая-нибудь там птица, — возразил Сильвано, подошел к клетке и вытащил птицу, посадил на палец и ласково поворковал с ней, погладил красную голову и зеленые перья. — Этот красавчик — птица особенная, я буду выставлять ее на всеобщее обозрение по праздникам, когда сюда пожалует много клиентов. Это очень редкая птица с Дальнего Востока. Я купил ее у торговца, чтобы прибавить славы и блеска этому славному заведению! Такой нет ни у кого во Флоренции, торговец мне жизнью клялся! — С довольным видом он вернул птицу в золотую клетку и обратился ко мне: — Бастардо, ты сегодня пойдешь в город.

— Может, сначала побьешь его для верности, чтобы уж точно вернулся? — с ухмылкой предложил Николо, поправляя разрезы на широких рукавах своей алой туники, чтобы из-под нее виднелся синий шелковый жилет.

Эту богато расшитую дорогую тунику вместе с сорочкой мог бы носить какой-нибудь важный сановник. Я потупил взгляд. Старинная флорентийская поговорка гласит, что «по одежде и цвету видно порядочного человека», но это неправда. Как бы хорошо ни одевался Николо, он всегда останется внебрачным сыном держателя борделя, а по сути — омерзительной крысой в человеческом обличье.

Сильвано засмеялся и почесал бороду, которая поседела почти до белизны.

— У меня на него другие планы. Он должен собрать информацию.

— Хотите узнать о новом моровом поветрии? — догадался я.

— Купец, что продал мне это чудо, говорит, оно уже косит народ в городе. Я и от других слыхал о чуме. И слыхал достаточно, чтобы не высовывать носа на улицу и повнимательнее присматриваться к приходящим клиентам. А знать я хочу, правду ли говорит купец? Стоит ли верить слухам? Добрался ли мор и до Флоренции? Неужто и впрямь люди мрут как мухи? Уличные подонки вроде тебя всегда находят уловки, чтобы выяснить наверняка. Ты же ловкий проныра по части подглядывания и вынюхивания, не так ли, Бастардо? Это твое врожденное свойство, как и вечная молодость. — Он поднялся, не дожидаясь ответа. — Иди! Загляни туда, где есть больные. Разузнай, правда ли, что их смерть быстра и ужасна.

Он скосил на меня глаза, и я заметил, как они померкли, затянутые белесой пленкой. Меня это поразило, потому что в моих глазах Сильвано оставался все тем же безжалостным злодеем, которого я повстречал на рынке много лет назад. А теперь я с удивлением понял, что старость не только выбелила его бороду. Его лицо осунулось и пошло морщинами, голова облысела, и розовая кожа на ней блестела, как тонзура, в окружении белого венчика седых волос. Прикусив губу, я пристально разглядывал брошенные на стол игральные кости. Сильвано не понравится, если он поймет, что я заметил в нем слабину.

— Не бойся, черная смерть тебе не грозит, — хихикнул Сильвано, приняв мое удивленное выражение лица за испуг. — Тебя же ни одна хворь не берет. Ты самый крепкий здоровяк, каких я только знаю. Ты даже триппера от клиентов ни разу не подхватил, а ведь мне приходится каждый месяц списывать по шлюхе из-за этой болезни.

— Но это же странно, тебе не кажется, отец? Он почти не взрослеет и никогда не болеет, — заныл Николо. — Это ненормально. Какая-то черная магия. Может, не стоит держать его во дворце? А вдруг эта магия перекинется на нас и наведет порчу? Может, лучше убить его и сбросить в реку? — Николо глумливо ухмыльнулся в мою сторону. — Давненько мы не забавлялись.

— Чепуха, сынок, он еще пригодится, да и клиенты его жалуют. — Сильвано ласково улыбнулся Николо. — Я на нем неплохо зарабатываю и не привык бросаться деньгами.

Он склонился над Николо и потрепал его по волосам. Я заметил, что его рука вся испещрена коричневыми старческими пятнами.

— Если хочешь позабавиться, — добавил Сильвано, — бери новенького испанчика, он какой-то задохлик, им все клиенты недовольны. От него никакого проку.

Он встал и жестом позвал сына за собой. Я вжался в стену, уступая им дорогу.

— Нет, правда, этот ублюдок чересчур зазнался, меня он раздражает, — заныл Николо, остановившись передо мной.

Он вскинул голову и, задрав острое лезвие носа, смерил меня презрительным взглядом.

— Хочешь — побей его, но не сильно, а то он не сможет выйти на улицу, — сказал Сильвано уже в коридоре.

Николо так и просиял. Еще не понимая, что делаю, я шагнул ему навстречу. Шажок был маленький, может, в ширину ладони, но в тот же миг сила, словно речная волна, подгоняемая могучим течением, прилила к рукам, на груди и в плечах от прихлынувшей крови заиграли мускулы. Я смело встретил его взгляд, я весь подобрался, стал холодным и жестким. Собрать в себе силы — очень тонкое искусство. Я научился этому, сталкиваясь на улице с злобными собаками — стоит показать слабость, они непременно набросятся на тебя, но против человека я еще ни разу не пользовался этим приемом. Возможно, виноват был страх, вызванный мыслями о врожденном уродстве, постоянная униженность от подлого ремесла и ужас от всего, что я сделал с Марко, Ингрид и ребенком Симонетты. Сила не для таких ничтожеств, как я. Но сегодня, уловив слабину в Сильвано, я не захотел поддаваться и терпеть побои от его сына. Николо побледнел и, торопливо отступив назад, ринулся вслед за отцом. Глубокий вздох, еще один — и вот я снова спокойный тихий мальчик. Сам себе удивился. Может быть, потом я и дорого за это заплачу, когда Николо уговорит Сильвано меня побить. Но сейчас я был готов защищаться. Тогда я еще не знал, что меня больше никто не побьет в последующие сто с лишним лет и от руки моей на обоих Сильвано обрушится страшная месть.

Я не стал тратить время, схватил плащ и тотчас же покинул дворец. Иногда, перед наступлением летней жары, когда солнце печет и долина Арно греется в его лучах, в мае некоторое время стоят прохладные дни. За недолгую прогулку я встретил на улице мало людей. Двери повсюду были заперты на засов, окна прикрыты ставнями. Закрылись мастерские и лавки, даже таверны. Флоренция была городом высоких башен, но не таких высоких, как в прошлом, когда их высота достигала более ста двадцати браччо.^[37] Власти города решили ограничить высоту частных домов для лучшей безопасности жителей, но здания все равно производили внушительное впечатление. Теперь же в башнях были наглухо закрыты двери, а в окнах не горел свет. На аскетическом Палаццо дель Приори^[38] неумолчно звучал скорбный набат. Люди, забившись в дома, варились в собственном страхе, который бурлил в них, как кипящая вода в закрытом котелке. На улицах было необычайно тихо, не считая цокота копыт: то уезжали нагруженные повозки и телеги. В воздухе стоял скверный гнилостный запах. Вскоре я увидел его источник. Тут и там валялись брошенные без разбору трупы. Над ними роились черные мухи, с карканьем кружили крупные вороны. По улицам сновали крысы, но не трогали распухших трупов. На вид это были в основном бедные красильщики шерсти в рабочей одежде. Попадались и дети — маленькие тельца, сваленные по двое, по трое. Крошечные черные руки спутались вместе. Город превратился в сплошной склеп.

Один труп выглядел немного иначе. Я робко приблизился к нему и увидел молодую девушку со сложенными на груди руками, как будто она умерла за молитвой. Среди остальных ее выделяла дорогая одежда: роскошное парчовое платье, расшитое золотыми нитями. Ее нежные щеки и шею покрывали черные пятна. А потом я увидел, что под платьем у нее большой живот, и понял, что она, должно быть, носила ребенка. Чума погубила и мать и дитя.

— Ужасная эпидемия, а ведь это еще только начало, — произнес серьезный голос, отмеченный южным акцентом.

Я обернулся и увидел худого темноволосого мужчину, в лице которого, несмотря на неаполитанскую интонацию, проглядывали черты франка.

— Вы думаете, все будет еще хуже? — спросил я, и он кивнул.

— Берегись, не подходи близко, — предупредил он, кивнув в сторону мертвой женщины. — Зараза в один миг переходит от мертвого к живому, от больного к здоровому.

И он зашагал прочь по улице. Редкие прохожие спешили, съежившись, каждый сам по себе, бросая друг на друга подозрительные взгляды. Никто не хотел ни к кому приближаться. Я затрусил следом за своим собеседником и скоро нагнал его, хотя, как правило, старался не подходить близко к другим горожанам. Этот человек заслуживал почтительного внимания. Наверное, решающий поединок с Николо вселил в меня мужество.

— А лекари разве не могут вылечить это? — громко спросил я.

Мужчина обернулся и улыбнулся уголком рта.

— Кажется, я тебя где-то прежде видел? — вместо ответа спросил он.

— Видели, если вы посещаете заведение Бернардо Сильвано.

— Нет-нет, я предпочитаю забавляться бесплатно, — пробормотал он. — Даже женщины глупы и недалеки, зачем же еще обращаться к обществу детей! Должно быть, мы встречались где-то еще.

— На рынке? — предположил я.

Он прищурил свои живые глаза, внимательно всматриваясь в мое лицо, а потом улыбнулся.

— Ты похож на мальчика с картины в аббатстве Сан Джорджо, — вспомнил он. — Но тот мальчик года на два-три младше тебя. Однако ты и впрямь вылитый он, словно его повзрослевший близнец.

Я так и зарделся от радости.

— Так вы знаете славные работы мастера Джотто!

— Как и ты, очевидно, хотя я не ожидал такого от подопечных Сильвано, — ответил он.

Мы остановились, когда из окна впереди вылетели на дорогу какие-то лохмотья. Хлопнули ставни, и лохмотья приземлились на мостовой всего в двух шагах от нас. Я уже хотел было подойти и посмотреть, но мой спутник вовремя удержал меня за плечо.

— Они наверняка принадлежали какому-нибудь бедняге, скончавшемуся от чумы, одежда мертвых заразна, — предостерег он меня. — Люди стараются избавиться от всего, к чему прикасался умерший.

Две тощие свиньи подбежали к лохмотьям, схватили их зубами и по-свинячьи затрясли добычу. Мы молча наблюдали, как они с хрюканьем и фырканьем расправляются с тряпьем.

— Отвечая на твой первый вопрос, — продолжал мой новый знакомец, — скажу «нет». Доктора не могут это вылечить. Либо природа болезни такова, что она неизлечима, либо лекари по своему невежеству ничего о ней не знают и не находят причину болезни, а потому не могут прописать должное средство.

— А правда, что она пришла с Востока? — спросил я.

— Правда, но по пути изменилась. На востоке у больных кровь шла носом, а потом они умирали. А теперь первые признаки — припухлости в паху и подмышках, которые вырастают до размера яблока или яйца. — Он глянул на меня. — Держись подальше от клиентов с такими припухлостями.

Он говорил со знанием дела, но без осуждения или упрека. Я пожал плечами.

— Если я смогу позволить себе такую роскошь.

Он покачал головой и нахмурился.

— Эх, Сильвано, старый паразит! Не понимаю, как только власти ему позволяют продолжать его деятельность. Не вижу нужды в таких омерзительных заведениях. Коли уж на то пошло, мужчина с неутоленными желаниями может найти чужую жену, чтобы удовлетворить свою потребность. Женщины — существа пустоголовые, как куклы. Их легко соблазнить.

— Среди отцов города тоже есть клиенты Сильвано.

На худом лице моего собеседника, словно вспышка молнии, мелькнуло грозное выражение.

— Иногда мне кажется, что эта чума послана Богом, которого мы прогневали, творя зло и беззаконие. Во Флоренции процветает грех, как, впрочем, и повсюду. Этот мор не могла принести какая-то злая планида. Сильвано заслуживает Божьей кары, и будет только справедливо, если он погибнет от чумы ужасной смертью!

— Вы говорите как служитель Божий, хотя совсем не похожи на священника, — заметил я.

На нем была простая, но хорошая одежда из добротной ткани (как с первого взгляда видно каждому флорентийцу): темный шерстяной плащ поверх узкой хлопковой туники, обычные, но хорошо скроенные черные штаны. На голове у него не было мягкой фоджетты, которую носили люди низших слоев, но не носил он и одежду темно-красного цвета, положенную служащему магистрата. Да и на купца не был похож — слишком уж отрешенное было у него лицо.

— Я поэт, хотя мой отец хотел, чтобы я пошел в юристы или завел свое дело, — улыбнулся он.

— Поэт? Как Данте? — переспросил я и, воспользовавшись своим даром подражания, повторил услышанные от Джотто слова:

Он резко вскинул густые черные брови.

— Джотто, Данте! Неужели Сильвано открыл у себя школу?

Я рассмеялся в ответ. Мужчина показал куда-то пальцем.

— Смотри!

Я проследил за ним взглядом и увидел свиней, которые бились в судорогах, визжали, захлебываясь пеной и закатив глаза на изможденных мордах. Всего несколько минут — и оба животных остались лежать бездыханными трупами.

— От одежды умершего… — поразился мужчина. — Животные сдохли за считанные минуты от лохмотьев покойника!

Он потянул меня за руку дальше, обойдя стороной околевших животных. Когда мы проходили мимо богато украшенного дворца, из дверей, шатаясь, вышел человек с ребенком на руках. Дитя не шевелилось, безвольно повиснув в его объятиях. Мужчина покачнулся, голова мальчика повернулась лицом к нам, оно было покрыто черными нарывами. Мужчина приподнял свою голову — оно тоже было покрыто пятнами. На губах блестела кровавая слюна. Он измученно поглядел на нас и со стоном упал ничком на мостовую. Скоро и он замер. Отец и сын, мертвые, лежали у самых наших ног. Из дворца неслись вопли и стенания, но никто не выбежал на улицу, даже слуга. И снова поэт увлек меня за собой, мы постарались подальше обойти мертвых.

— А их кто-нибудь похоронит? — спросил я, оглянувшись через плечо.

— Да, но не родня. Мертвых слишком много, число их растет с каждым днем. Из страха подхватить чуму от умерших родственники перестали хоронить своих близких. Городские власти наняли беккини^[39] — могильщиков для бедняков и людей среднего достатка. Могильщики собирают трупы по утрам. А богачи, как всегда, заботятся о себе сами. Они платят беккини за то, чтобы те отвозили тела умерших родственников в ближайшую церковь на похоронных носилках. Там над ними читают молитвы. Священники не хотят приближаться к мертвым. Цивилизованную заупокойную службу сократили до предела. Скоро, пожалуй, этот обычай и вовсе отменят. — Он обвел взглядом опустевшую улицу и, вздрогнув как от озноба, плотнее закутался в черный плащ. — Некоторые предались дикому разврату, между тем как другие соблюдают строжайшее воздержание и постятся. Эта чума уничтожит все привычные законы и обычаи.

— Трудно не заразиться, если болезнь передается через одежду и ее переносят животные, — заметил я. — Значит, умрет много людей: и развратников, и аскетов.

— Что верно, то верно, — согласился мой спутник.

Мимо нас промчалась карета с задернутыми занавесками. Пара гнедых лошадей пронеслась на полном скаку. Мой провожатый кивнул в их сторону.

— Они правильно делают, что уезжают.

— Разве чума не настигнет их в деревне? — с сомнением спросил я.

— Возможно. Но там у них есть надежда не заболеть, — сказал он. — Я и сам собираюсь уехать из города.

— Мне бы тоже хотелось, — задумчиво произнес я. — Покинуть город, уйти навсегда из заведения Сильвано. Оно, по-своему, не лучше чумы.

— Я слышал рассказы об убитых и искалеченных детях, — кивнул поэт. — Говорят, Сильвано убивает тех, кто пытается сбежать.

— Кто бы иначе пожелал там оставаться?

— Не знаю, — согласился он. — Может быть, проститутки идут в бордели, чтобы спастись от нищеты на улице?

— К Сильвано никто не идет за спасением. По сравнению с этим улицы — рай, — возразил я, не сдержав горечи в голосе.

Он положил мне руку на плечо и крепко сжал его.

— Ты так настрадался! Быть может, Сильвано скоро умрет, от чумы или от старости, и ты будешь свободен.

Взгляд его был полон сочувствия. Я пожал плечами. Сильвано состарился, но я не тешил себя надеждами, что его скоро не станет. К тому же на долю Марко выпали еще большие страдания, а если бы не я, то та же участь постигла бы голубоглазую Ингрид. Мои невзгоды ничтожны по сравнению с этим. Моя судьба по сравнению с их жизнью была терпимой.

Мужчина спросил:

— Ну а если бы для тебя нашлось прибежище от чумы, куда бы ты пошел? Что бы стал делать?

— Это только мечты, — улыбнулся я. — Я себя этим не тешу.

— Мечты иногда похожи на сильный ветер. Они распахивают двери разума, и перед тобой возникает совершенно новый мир, все предстает в новом свете. Мечты помогают в тяжелые времена, когда фортуна обходит тебя своими щедротами, осыпая одними невзгодами. Мечты даже могут подсказать иногда хороший совет, если у тебя есть уши, чтобы его услышать. Так что это не просто приятное развлечение. Ты не можешь не мечтать.

Я удивленно таращился на поэта: ведь мне никогда не приходило это в голову. Я привык мыслить прямолинейно и сейчас впервые услышал, что воображение может приносить утешение. Когда ко мне приходили клиенты, я уносился к фрескам Джотто, как мне представлялось, по-настоящему.

По крайней мере, так я считал. И яркость этих переживаний была так убедительна, что я и сейчас, в ожидании своего палача, верю — то были не просто мечты. Грань между реальным и нереальным иногда нарушается, позволяя им смешаться, точно жидкостям в колбе алхимика. И за свою долгую жизнь мне не раз доводилось окунаться в эту смесь. Само мое тело, которому почти двести лет, тому доказательство.

А в тот давно минувший день мной владело лишь одно желание: сказать приятное доброму и словоохотливому поэту, который шел рядом со мной. И, глубоко вздохнув, я сказал:

— Если бы я мог, то ушел бы на холмы, чтобы слушать звон цикад в оливковой роще и любоваться зеленеющими пастбищами. Я никогда не бывал за стенами города, но слышал, что в деревне от дуновения ветерка по пшеничным полям пробегает рябь, как по реке Арно. Я бы хотел уйти на природу, чтобы найти там святость.

Я посмотрел на него, с тоской вспоминая Джотто. Поэт будто почувствовал это и ободряюще кивнул.

— И с кем бы ты пошел, что стал бы там делать?

Мы неторопливо шли по западной части Флоренции, как раз мимо церкви Санта Мария Новелла, с витиеватыми инкрустированными узорами из зеленого и белого мрамора. В церкви имелось чудесное распятие работы Джотто. Милое и простое лицо живописца навсегда осталось в моей памяти. Одиннадцать лет минуло со дня его смерти, но я каждый день о нем вспоминал.

— Я бы отправился туда с другом. Я бы сидел у его ног и слушал. Десять дней подряд я слушал бы только его.

— Он рассказывает интересные истории? — с любопытством спросил поэт. — Он мог бы развлекать тебя баснями много дней напролет?

— Мой друг говорил удивительные вещи. Сейчас он на небесах, но игрой мечты я вызвал его на землю.

— Да, мечты возвращают старых друзей, — согласился поэт.

Мы замолчали, проходя по большой, заросшей травой площади Санта Мария Новелла. Именно здесь я когда-то впервые встретил Джотто, еще не зная, кто он такой. Я собирался драться с богатыми мальчишками сломанной палкой, а Джотто сказал мне, что Бог надо мной смеется и я должен заглянуть в себя, чтобы найти там то, что мне нужно. Я по-прежнему следую его совету, как много лет назад, когда меня еще не продали Сильвано. Бог по-прежнему продолжал надо мной смеяться, а мои воображаемые путешествия дарили мне смысл жизни, не давая умереть.

Набожные доминиканцы до сих пор любили читать здесь проповеди на поросшей травой лужайке перед своей церковью, но сейчас здесь никого не было. Несмотря на всю их набожность и восхваление Святой римской церкви, доминиканцы боялись черной смерти, как и все люди. Куда же подевалась их Святая Троица и девять ангельских чинов перед лицом чумы? На краю площади лежала груда трупов. Мы с поэтом переглянулись и свернули с дороги.

— Там их пять или шесть, — негромко проговорил поэт. — Брошенных без отпущения грехов, без погребения.

Из лабиринта узеньких улочек у западной стены церкви донеслись крики, и мы снова переглянулись. Крики становились громче, резче, в них гудело опасное напряжение. Из слитного гомона вырывались ругательства и угрозы.

— Кричат о евреях, — отметил поэт. — По-видимому, толпе попались на пути какие-то евреи, и она делает из них козлов отпущения.

— Евреи не насылали чуму. Почему они должны отвечать за это? — озадаченно спросил я.

— Люди всегда хотят найти виноватого, — пожал плечами поэт. — Такова уж наша природа. Желательно кого-нибудь другого. Мало кто способен признать виновным себя.

— Если уж искать, кто наслал чуму, так, скорее всего, это Бог. Вы сами думаете, что он покарал нас за зло, творящееся во Флоренции!

— Нельзя же винить Бога, а флорентийцы вряд ли захотят посмотреть на себя в зеркало и покаяться. Несмотря на законы, регулирующие расходы, флорентийцы — народ алчный и горделивый. Так что кто бы ни были эти евреи, — он махнул рукой в сторону криков и гама, — на них свалят всю вину и, скорее всего, убьют, а чума потребует еще много жертв.

— Но несправедливо винить в этом евреев — или колдунов! — воскликнул я, вспомнив, как однажды уже давно меня самого чуть не сожгли заживо на площади Оньисанти. При одном только воспоминании у меня на лбу выступил холодный пот.

— Есть много умных и почтенных евреев, я сам таких знавал, — сказал поэт, морщась. — Но их души обречены аду за неверие. Так какая разница, когда им умереть?

— Разница есть. — Я ускорил шаг. — Каждая жизнь имеет значение. Какая же вера считает иначе?

— Может, и имеет значение. Долгая жизнь дала бы им возможность обратиться в христианскую веру, — согласился он, не поспевая за мной, — поклониться священникам, принять крещение и искупить свои грехи.

— Долгая жизнь даст им больше времени, чтобы понять, насколько лицемерно духовенство, — бросил я, вспомнив о священниках и монахах, тайком посещавших заведение Сильвано.

В моей комнате их тоже много перебывало, требуя от меня чудовищных услуг, как будто беспрестанные молитвы до невозможного извратили их желания.

Поэт добродушно засмеялся, хотя я и не думал шутить.

— А главное — они увидят, как растет христианская вера, несмотря на порочность ее служителей, и это произведет на них должное впечатление. И происходить это может только по воле Святого Духа. Поняв это, они обратятся в истинную веру скорее, чем того могли бы добиться все проповедники.

Он остановился, и я обернулся к нему. Поэт покачал головой.

— Мне надо идти, — сказал я, кивая в ту сторону, откуда все громче доносились возмущенные крики. — Я знаю, что сделает толпа, когда найдет виновного в бедах города.

— Тогда и я покину тебя, юный почитатель Джотто и Данте, — ответил он, улыбнулся и, приложив ладонь к сердцу, склонил голову. — Надеюсь, и мои скромные творения окажутся достойны твоего восхищения. Меня зовут Джованни Боккаччо. Посмотрим, найдет ли моя поэзия отклик в твоем сердце.

— А я Лука Бастардо, и я не умею читать, — признался я, и мое внимание вновь привлекли угрожающие крики.

— Тогда, может быть, однажды я сам тебе почитаю, Лука Бастардо, — сказал он и указал рукой вдаль. — Иди же, куда зовет тебя судьба!

Его высокопарные, а может, и шутливые слова оказались пророческими, ибо судьба моя вот-вот должна была навсегда измениться.

ГЛАВА 6

К тому времени, когда я приблизился к источнику гвалта, толпа уже выросла до шестидесяти человек. Они суетились, топали ногами, гомонили и роптали наперебой с колоколами, которые трезвонили по всему городу. Их безобразная роящаяся масса прижала к стене ближайшей церкви двух прохожих: бородатого мужчину и ребенка, который прятался в его объятиях. Толпа, казалось, воодушевлялась единым стремлением, выражавшимся в ненависти, и сплошной стеной надвигалась на человека с ребенком. Я до сих пор удивляюсь, почему так часто люди предстают передо мной в самой худшей своей ипостаси. Может быть, потому, что я сам совершал невообразимые вещи? Взгляд бородатого мужчины тревожно метался из стороны в сторону, а когда он обратил свой взор на меня, я увидел искаженное страхом доброе осунувшееся лицо с крупным орлиным носом.

— Грязный жид! — кричал один.

— Ты наслал на нас чуму! — прокричал другой, бедный красильщик в жесткой робе и потертой шляпе.

Его трясло как в лихорадке, но я знал, что это не от болезни, а от терзавшего его страха. В этих трущобных кварталах, где стояли красильни, многие были в безнадежном положении. Я сам видел, как флорентийская нищета, обитающая в тесных, перенаселенных кварталах, гибла пачками, по пять — десять человек зараз, молодые и старые, мужчины и женщины. После чумы останется мало работников, занимающихся ремеслом, от которого зависело процветание Флоренции.

Тогда я еще не знал, что Флоренцию погубит не чума, а монах^[40] более чем сто пятьдесят лет спустя. Прежде чем погубить былую славу Флоренции, этот священник успеет отнять у меня то, что было мне дороже всего на свете. Но тогда меня волновал не пожар реформ, а чума и убийственный страх, ею вызванный.

— Я даже не могу вернуться домой, чтобы позаботиться о детях, иначе сама умру! — крикнула одна женщина. — Мои дети умирают одни, брошенные на произвол судьбы! Они не могут сами покормиться или подтереться! Грязный жид, это твои грехи навлекли на нас черную смерть!

— Вся моя семья погибла!

— Я не открыл дверь жене, когда она пришла с рынка, пораженная болезнью, и она умерла на улице!

— Не надо было давать в городе пристанище грязным жидам! От них одно зло! Они ростовщики и христоубийцы!

С этими словами толпа еще ближе надвинулась на мужчину, прижавшегося к каменной стене.

— Жиды пьют христианскую кровь на своих языческих обрядах!

— Изгнать жидов из Флоренции!

— Ваш поганый народ убил нашего Господа и наслал чуму! — крикнул еще кто-то.

Это был костлявый смуглый мужчина, похожий на деревенского мужика. Он угрожающе размахивал вилами. Толпа одобрительно подхватила его возглас, и все, у кого были с собой заостренные палки, с воплями замахали ими в воздухе. Кто-то бросил камень. Еврей прикрыл ребенка своим телом. Камень отскочил от его плеча и грохнулся на булыжную мостовую у его ног. В него полетел другой камень, крупнее первого, и угодил в ребра. Даже сквозь злобный свист и улюлюканье толпы я слышал, как он замычал от боли. Я прокрался по боковой улочке и, сделав круг, подобрался ближе и, когда вышел со стороны еврея, увидел, что он отчаянно уворачвается, пытаясь оградить ребенка от града камней. Я ощутил привычную зависть к ребенку, потому что ему дана была родительская забота, которой я никогда не знал.

Вокруг еврея валялись камни размером с кулак и крупнее, из носа текла кровь, капая на бороду и плащ. Я увидел перепуганное лицо ребенка. Это была девочка, с копной кудрявых черных волос и большими глазами — такими же синими, как у моей Ингрид. Слезы лились по нежным белым щечкам, на одной стороне темнело пятно, похожее на синяк, совсем как бывало с Ингрид. Можно было подумать, будто еврей и правда прикрывал Ингрид, только темноволосую. Мужчина с вилами швырнул их в еврея, и я, не задумываясь, кинулся, чтобы отразить бросок. Я оттолкнул их в сторону, но острый зубец оставил ссадину на руке. Кровь во мне вскипела, и я даже не заметил боли. Я знал, как опасно напуганное и разозленное сборище, и не мог допустить, чтобы пострадала маленькая девочка с большими глазами и темными кудрями. Я повидал слишком много детских страданий. Я своими руками лишил жизни младенца. Как мог я стерпеть еще одну смерть? Нет, только не теперь! Я собрал все силы, чтобы спасти отца и его дочурку. В этот момент не было для меня ничего важнее на свете. Если повезет, я использую ужас и злость толпы, чтобы ее разогнать.

— Бубоны! — завопил я, ткнув пальцем куда-то в задние ряды. — Этот человек болен! Он нас всех заразит! Бубоны!

Отовсюду понеслись крики: «Где, где?» и «Бубоны!»

— Здесь все здоровы! — заорал крестьянин. — Это уловка!

Я настойчиво тыкал пальцем.

— Бубоны! Черные пятна, черная смерть! Он кашляет! Он нас всех убьет! Бегите, спасайтесь, или вы умрете!

Поднялась паника, две женщины с визгом вырвались из толпы и кинулись прочь. Седой старик с воем заковылял следом. И вдруг началось какое-то столпотворение. Люди кидались во все стороны, визжа от страха и смятения. Я подхватил вилы и с силой швырнул их обратно в крестьянина, чтобы отпугнуть его от себя и еврея. Потом повернулся к еврею и крикнул: «Сюда!» и повел за собой в переулок. Еще из своей бродяжной жизни я помнил сточную канаву, которая заканчивалась у кирпичной стены, но стена была неровная, с выступами, за которые можно было ухватиться руками, и через нее можно было перелезть. За стеной был другой переулок с выходом на параллельную улицу. Лоб еврея был сплошь исчерчен порезами и ссадинами, но он в мгновенье ока проворно бросился за мной, по-прежнему прижимая к груди дочку и брызгая кровью из разбитого носа. Добежав до каменной стены, я залез наверх и протянул ему руки.

— Давайте мне ее и взбирайтесь сами! — сказал я.

Крестьянин с вилами и еще трое с палками побежали за нами — их не обманула моя уловка. Еврей бросил взгляд через плечо и трясущимися руками передал мне девочку. Ее мягкие ручонки потянулись ко мне и крепко обхватили за шею. Щеки ребенка были перемазаны отцовской кровью.

— Я их задержу, а ты отнеси ее в безопасное место! — прошептал он.

— Забирайтесь, и вы оба будете спасены! — заторопил его я.

В него со свистом полетел очередной камень и, угодив в стену, рикошетом отлетел вверх. Осторожно прижимая к себе девочку, я нагнулся и, поймав камень, что было мочи швырнул его в крестьянина. Камень попал ему прямо в нос, и он заорал.

— Скорее! — шепнул я еврею.

Он вскарабкался на стену, а я спрыгнул с другой стороны, приземлился на оба колена, прижимая к груди девочку. Она дохнула на меня чем-то сладким, как будто только что съела дома вкусное угощение перед тем, как на них напала дикая толпа. В следующий миг еврей приземлился рядом. По эту сторону стены улица распрямилась, открывая взору лазурное небо, а из-за верхушек высоких каменных зданий выглядывал краешек солнца.

— Я не хочу, чтобы она сегодня погибла! — отчаянно воскликнул еврей, хватая девочку в охапку.

Я покачал головой и, встав на ноги, протянул руку, чтобы помочь ему встать. Мы бегом припустили по улице. Я вел его по лабиринту улочек среди высоких зданий и похожих на крепости особняков. Все эти закоулки я знал еще с тех времен, когда удирал по ним, спасаясь от городских стражников. Не раз я стремглав бежал сюда, стянув с прилавка яблоко или абрикос. Еврей тяжело и громко дышал, но не отставал от меня. Крестьянин и его дружки скоро остались далеко позади. Спустя какое-то время я остановился и прислонился к серой каменной стене замка. Я совсем запыхался, а еврей и того хуже. Трясясь всем телом, он прислонился лбом к стене, но девочку не выпустил из рук. Она перестала плакать и с воркованием вытирала нос отца маленькой пухленькой ручонкой. Поцеловав измазанную ладошку, он бережно поставил девочку на землю, потом повернулся ко мне.

— Ты спас жизнь мне и моей дочери. Я навеки у тебя в долгу.

— Мне не нужно от вас ничего, — ответил я, вспомнив о Марко, Ингрид и малышке Симонетты.

Еврей думал, что он в долгу передо мной, но я сам был еще больше в долгу перед теми, кого лишил жизни. Эти ужасные дела были необходимы, и мне выпало их совершить. Я, урод без возраста, блудник и развратник, совершил требуемое. Я не обманывался надеждой, что когда-нибудь искуплю свои грехи. Но может быть, творя хоть какое-то добро, я смогу уменьшить свою вину.

— Я обязан тебе, — настаивал он, — больше, чем смогу когда-либо отплатить. Смотри, у тебя руки в крови. Ты отразил вилы, которые могли убить меня или, еще хуже, мою дочку.

Я поднял руку. По локтю тянулась длинная кровоточащая рана.

— Бывало и хуже.

— Я могу помочь тебе, я лекарь, врач, — сказал он. — Пойдем со мной, я подлечу твою рану.

Он осторожно взял меня за запястье и провел другой рукой вдоль раны, осматривая ее. Тепло его ладони согрело мою руку — это было первое целительное прикосновение в моей жизни. Что-то в груди успокоилось. Кровь свернулась, и рана перестала кровоточить. Я удивленно таращился на еврея. Он нахмурился, и его густые черные брови почти скрыли пронзительно-голубые глаза.

— Рана глубокая. С этим шутить не стоит, особенно во время чумы. Я могу зашить ее и дать тебе мазь, чтобы не пошло заражение. Ты же не хочешь умереть от гангрены?

Я отдернул руку, правда неохотно, потому что тепло его руки так успокаивало.

— Ко мне зараза не пристает. Я всегда выздоравливаю. И мне не нужны ваши услуги.

— Почему? Потому что я еврей? — Он выпрямился и пытливо посмотрел мне в глаза серьезным и настойчивым взглядом, требующим правдивого ответа.

— Нет, потому что я блудник, — с горечью ответил я. — Я не хочу навлечь позор на ваш дом!

Я кивнул на девочку, которая цеплялась за разорванный плащ отца. Она смотрела на меня лучистыми синими глазами, засунув в рот пальчик.

Он покачал головой.

— Какая разница, кто ты! Пойдем, я позабочусь о твоей руке.

— Для меня есть разница.

Я весь вытянулся в струну. Гордиться мне было нечем, но я мог уберечь честную семью от позора. Маленькое, но все-таки утешение, и мне оно было дорого.

Еврей погладил бороду, не отрывая от меня взгляда, и наконец спросил:

— Из какого ты заведения?

— Бернардо Сильвано.

Его лицо исказилось от отвращения, и он кивнул, глубоко вздохнув.

— Меня, конечно, могут убить за такие слова… — Его кадык дернулся, он сглотнул и решительно заговорил: — Я видел, как ты вел себя сегодня. По виду тебе лет тринадцать, хотя ты маловат для своего возраста, но ты силен и проворен. И очень сообразителен. Ты ведешь себя как мужчина, а не как мальчик. Ты способен о себе позаботиться. Тебе не надо там оставаться. Тебе больше не нужно быть… э-хм… это делать. Мне известно, как поступает Сильвано с теми, кто пытается сбежать. Но ты сумеешь постоять за себя. Ты придумаешь способ, слышишь? Ты можешь за себя постоять!

— Даже противотряда вооруженных кондотьеров? — отпарировал я.

— Оглянись вокруг! Много ли кондотьеров осталось во Флоренции? Люди бегут из города. Наемные солдаты гибнут или возвращаются на родину. Кто будет думать о войне с Пизой, Миланом или Луккой, когда люди мрут прямо на улицах? Сколько солдат осталось на службе у Сильвано?

Он впился в меня глазами, как будто я должен был что-то понять, но не понимал.

— Не знаю, — медленно произнес я, — не считал.

— Держу пари, не много. Может быть, Сильвано вообще остался без защиты, а он не так молод и силен, как ты.

Еврей говорил рокочущим басом, и смысл его слов проник мне в самое сердце, озарив все вспышкой молнии. Я чуть не споткнулся, но удержался, оперевшись рукой о стену. Я водил ладонью туда-сюда по шершавой поверхности, ее прикосновение меня успокаивало. Не только рука еврея обладала целительной силой. Его слова тоже. Постепенно дрожь утихла, и на меня снизошло невиданное спокойствие.

— Я так боялся все эти годы, что не заметил, когда бояться стало нечего, — понимающе прошептал я. — Но куда мне идти? Я же был уличным бродягой, и никто не подаст тебе милостыню, когда повсюду свирепствует чума.

— Мой дом открыт для тебя. Ты будешь жить со мной и моей семьей.

Предложение показалось жестоким из-за его невыполнимости. Я разрывался между знанием того, что моя запятнанная суть превратила меня в ничтожество, и таким чувством, которое ощутил бы Адам, если бы Бог вместо ожидаемой кары сочувственно посмеялся бы над ним и предложил ему убить змия, чтобы вернуться в Рай. Я покачал головой:

— Я не могу опозорить…

— Это для меня будет величайшим позором, если я не отплачу тебе за то, что ты рисковал своей жизнью ради спасения меня и моей дочери, — возразил он спокойным и звучным голосом, который я впоследствии так полюбил. — Ты же не допустишь, чтобы я себя опозорил, не так ли?

— Но ваша жизнь имеет ценность, моя же — нет, — тихо ответил я.

— Что за вздор! Любая жизнь ценна. Как тебя звать?

— Лука Бастардо.

— Хорошо, Лука. — Он крепко взял меня за плечо, заглянув мне в глаза серьезным взглядом. — Это Ребекка, а меня зовут Моше Сфорно. Я живу в Ольтарно, в еврейском квартале. Там все меня знают. Сделай все, что нужно, чтобы освободиться, что бы это ни было, — и ко мне, будешь жить в моем доме. — Он подхватил дочь на руки. — Мне нет дела до твоего прошлого. Сегодня ты спас мою дочь и меня от ужасной смерти. Это все, что важно знать, отныне и впредь. Приходи ко мне и будь у меня как дома, Лука.

Он вышел на улицу с маленькой Ребеккой на руках. Она помахала мне через его плечо. Еврей побрел прочь, а я следовал за ними переулками, боясь, как бы их не нагнала очередная бандитская свора. Уже тогда я понимал то, в чем так трагически убедился на собственном опыте: в толпе люди теряют рассудок и действуют не задумываясь, убивая других людей. Когда Сфорно с дочерью добрались до Ольтарно, я повернул назад. Пора было возвращаться к Сильвано.

В темный замок я вернулся уже под вечер. Там я свежим взглядом посмотрел на свое окружение. Сфорно был прав: из кондотьеров никого не было видно. Я пытался вспомнить, когда видел их в последний раз. С тех пор, наверное, прошел уже не один месяц. Да и все последние годы их было меньше, чем раньше. И как я этого не замечал? Неужели время в этом наглухо запертом здании застыло, убаюкав мою бдительность? Как я мог настолько поддаться страху, что с тех пор, словно персонаж на картине, пребывал в оцепенении в том положении, в каком меня застало избиение от руки Сильвано или — хуже того — в тот миг, когда он резал Марко? Я забарабанил в дверь, и тощая чужеземная служанка открыла.

— Прочь с дороги, женщина, — приказал я. Она отпрянула. — Оставь дверь открытой!

Я быстро подошел к окну у двери и дернул за толстые бархатные шторы. В воздух поднялась туча серой вековой пыли. Я снова дернул, и шторы, треснув, упали мне в руки. В вестибюль ударили медовые лучи заката, осветив столб взбаламученной пыли — праха, из которого сделан сам человек. Девушка разинула рот. Я уже хотел бросить шторы на пол, но придумал им лучшее применение и потащил за собой по полу шуршащее полотнище.

Сильвано сидел один в столовой. Перед ним лежала его счетоводная книга. Услышав шаги, он вскинул поседевшую голову. Я бросил шторы на пол. Из руки у меня сочилась кровь, собираясь в лужицу на полу, но мне было все равно.

— Я больше здесь не останусь, — заявил я.

Сильвано встал из-за стола, но с трудом, заметил я с удовлетворением. С возрастом у него ослабли колени. И как я это упустил?

— А я все думал, когда же этот щенок отрастит зубы, — холодно проговорил Сильвано.

Ноздри тонкого носа раздувались, глаза сузились до щелок. В руке блеснул нож, но я не испугался. Я сумею постоять за себя и раз и навсегда порву кабальный контракт. Я остался стоять где стоял, смело встретив его взгляд. Внутри вдруг вспыхнуло пламя, пронизавшее меня от самых пяток до макушки, и я понял, что настал долгожданный миг.

Сильвано вышел из-за стола и медленно двинулся ко мне.

— Ты об этом пожалеешь, Бастардо. Ты и представить себе не можешь, какие муки тебя ожидают. Клиенты любят тебя, ты один из лучших работников, тебе это известно? Ты, должно быть, любишь свое ремесло, раз так успешно трудишься. Ты прирожденная шлюха, — ухмыльнулся он, — отродье двух других шлюх.

— Не смей поминать моих родителей, — предостерег я.

Он злобно рассмеялся.

— Как же! Они, наверное, ненавидели тебя, раз бросили на улице! Экий срам!.. Две мерзкие шлюхи, такие же, как ты, произвели на свет порочного выродка, слишком красивого для человека и запятнанного от рождения. Вот и решили избавиться от тебя как можно скорее…

— Никогда в это не поверю!

— Уж поверь! Тебе повезло, что они не придушили тебя подушкой, как ты сделал с дочкой Симонетты, — презрительно фыркнул он, и я в ужасе отпрянул. — Что? Думал, я не узнаю, Бастардо? Как бы не так! Я знаю обо всем, что происходит в этом заведении! Я знаю, что ты — хладнокровный убийца. На младенца мне было плевать: пока она вырастет, я потратил бы больше, чем смог бы потом за нее выручить. Ты оказал мне услугу, избавив от нее. Держу пари, тебе понравилось! Зажать подушкой крошечное личико, убить ребенка, почувствовать власть…

— Я хотел спасти ее!

— Ты даже себя спасти не можешь! Ты прирожденный убийца, как и я, не так ли, паршивец? Ты ненавидишь меня, но ты ничем не лучше меня! — С полными злорадства глазами он приближался ко мне.

— Я совсем не такой, как вы!

— Такой, даже еще хуже, потому что ты шваль и на тебе пятно черной магии. Уверен, твои родители были того же племени — жалкие блудливые отбросы, — прошипел он.

Приближаясь ко мне, он перебрасывал нож из одной руки в другую.

— Не смей поминать моих родителей!

— Ты же никогда их не увидишь и не узнаешь! — точно ворон, каркал он. — Тебе суждено быть уродливым блудливым подонком! Может, ты и жил бы вечно со своим колдовством, пока тебя не сожгут на костре, как колдуна, но я убью тебя сейчас!

— Когда-нибудь я найду своих родителей! — закричал я. — Я не такой, как вы, и, когда найду их, это будут настоящие, честные люди!

Все мои чувства обострились. Под кожей стало покалывать. Я вдруг стал слышать, видеть, чувствовать все, как никогда прежде: свистящий писк дорогой экзотической птицы, которую Сильвано купил, чтобы добавить блеска своему борделю; едва слышное шуршание мыши под половицами; резкий запах щелока, которым служанка натирала полы; печальные стоны и плач какого-то ребенка наверху; глухие удары кровати о стену, где один из клиентов получал свое удовольствие; мяуканье кота на улице, щебетание птиц в саду, изысканный виноградно-дубовый букет вина в оплетенной бутылке на столе, духи Сильвано, учащенное биение его сердца и бурный ток крови в его жилах. Все это я воспринимал громче, сильнее, чем когда бы то ни было. А то, что я увидел, представить могут только художники, обладающие гением Джотто, или несравненного маэстро Леонардо, или Сандро Филипепи по прозванию Боттичелли, с которыми мне посчастливилось водить дружбу за мою долгую жизнь. А тогда, в тот день я увидел иной мир, иной космос.

Формы и очертания вокруг меня растворились. Контуры предметов смазались, как будто кто-то большим пальцем стер линию, проведенную на мокрой земле острой палкой. Осталась лишь залитая ярким светом поверхность, в которой плясали, переливаясь, отдельные блики и сочные мазки цвета. Даже стены исчезли, словно вода, вылитая из кувшина, и я увидел все, что было снаружи: кружащийся вихрь зеленых листьев, шелковистые пятнышки синего, красного и желтого — цветы, за которыми ухаживала Симонетта. И все это разлеталось, точно подброшенная вверх горсть песка на ветру. Я мог увидеть все что угодно и где угодно, но я сосредоточился на том, что было внутри. Мой взгляд был направлен только на Сильвано — единственный нерасплывшийся предмет, окруженный сумрачным светом и словно замерший в неподвижности. Прошел, казалось, целый час, прежде чем я заметил в нем какое-то движение в мою сторону. Он приближался ко мне целую вечность, а движение его руки было таким медленным, что я смог запросто схватить его за запястье и вытрясти из руки нож. Лезвие, звякнув, упало на пол, и я услышал нечленораздельный вопль — наверное, это кричал Сильвано. Но я не переставал трясти его за руку, сжав запястье еще крепче. Я почувствовал небывалую доселе силу, одновременно текучую и каменную, и эта сила держала Сильвано. Я ощутил, как с сочным хрустом прогнулись стиснутые косточки запястья, и вздрогнул. Другая его рука тянулась к моему лицу, и растопыренные пальцы как будто хотели выдавить мои глаза, но движение было замедленным. Я дернул вниз обмякшее запястье, Сильвано упал на колени — прямо на шторы. Он тщетно хватался свободной рукой за мой сжатый кулак, но я сжимал его еще сильнее. Откуда-то издалека донесся звук, и я понял, что это кричит Сильвано. В моем восприятии его слова блеснули, как тонкие металлические нити, вплетенные в ткань ощущений.

— Прекрати, умоляю! — взвыл он, обратив на меня свое бледное лицо. — Заплачу тебе сколько хочешь, столько флоринов, что даже не сможешь унести!

— Мешок золотых флоринов? Шелковый мешок, которым ты бьешь нас, детей, пока мы не начинаем мочиться кровью? — спросил я, наливаясь яростью.

Резко выпустив запястье, я обхватил его руками за шею. Меня удивило, какой дряблой она стала, но это меня не отпугнуло. Я словно опьянел, держа в руках его жизнь, ощущая жадными руками пульсацию голубых вен и зная, что его пульс скоро замрет в пустоте и для меня откроется свобода. Он перестанет дышать, и все ужасы прошедших восемнадцати лет умрут вместе с ним. Я жадно набрал полные легкие воздуха, как будто не дышал с тех времен, когда Сильвано приволок меня в свое «славное заведение». Он слабо хватал меня здоровой рукой, его лицо побагровело, потом посинело и стало совсем фиолетовым, глаза вылезли из орбит и налились кровью. Но я не выпускал его шею. После всего, что со мной здесь сотворили, после всего, что я сам наделал, краски смерти на его лице казались мне прекрасными. Голова моя кружилась. Марко, Ингрид и крошечный младенец Симонетты замелькали у меня перед глазами, и агония Сильвано стала мне радостью. Никогда еще я не переживал такого сильного наслаждения. Одно за другим передо мной возникали лица всех клиентов, которые перебывали у меня в комнате за эти долгие годы. Вся боль, все унижения, которые мне пришлось вынести, всплыли в памяти. Я стиснул пальцы сильнее. Во мне вдруг зазвучал торжественный марш. Я и раньше убивал, испытывая при этом лишь бремя стыда и отвращения. Но сейчас, убивая это исчадие ада, которое погубило столько детей, я испытал пьянящую радость. С того дня я убил еще много людей, но лишь в тот раз делал это с таким наслаждением. И тут, когда я уже собрался окончательно свернуть Сильвано шею, как цыпленку, кто-то ударил меня в спину. Это был Николо.

— Стой! Оставь моего отца в покое! — крикнул он.

Я двинул его кулаком так, что он улетел на другой конец комнаты. Много лет назад, когда я еще жил на улицах, цыганенок Паоло научил меня кулачному бою, а я никогда не забываю того, чему меня учат. Николо схватил с пола нож отца и кинулся на меня. Мне же в том состоянии сверхъестественно обострившегося восприятия его движения показались такими же замедленными, как движения Сильвано. Я врезал кулаком по его выступающему подбородку, прежде чем он успел достать меня ножом. Николо рухнул на груду штор. Я повернулся к Сильвано, который хватал ртом воздух и корчился на полу. В его расширенных зрачках отражалось мое лицо.

— Не убивай моего сына, — прошептал он, хватаясь за посиневшее горло. — Он же всего лишь мальчик!

Я ничего не ответил и, обхватив Сильвано за шею, резко вывернул ее. Послышался хруст, и тело обмякло. Я выпустил его, и оно упало.

— Папа! — завопил Николо и со слезами бросился на труп Сильвано.

— Я освобожу остальных детей, — заявил я и уже повернулся к двери, но Николо снова напал на меня сзади. Я резко развернулся и отшвырнул его от себя. Он с треском налетел на позолоченную клетку, и красно-зеленая птица испуганно закричала и захлопала крыльями, забившись о прутья.

— Больше никто не останется в неволе! — как клятву, произнес я и выпустил птицу.

Птица с криками закружила надо мной, хлопая крыльями и роняя на пол противные капли. Я поднял нож Сильвано.

— Возможно, мне придется убить и кое-кого из клиентов. Если будешь мешать, я убью и тебя. — Я посмотрел на птицу. — Я выпущу птицу на свободу!

— Нет! Я не отдам тебе папину птицу! — взвизгнул Николо, подпрыгнул и, схватив птицу, быстро свернул ей шею, как я только что свернул шею Сильвано. Затем он поднял безвольную птицу за ноги и засмеялся, точно безумный.

— Ха-ха! Лука Бастардо! Уродская шлюха!

Я точно обезумел. Не так сильно, как после той великой трагедии, которая роковым образом перевернула всю мою жизнь. Однако я был ослеплен яростью.

— Ты не смеешь отнимать у нее свободу! — закричал я и заметался по комнате, размахивая окровавленным ножом. — Не смеешь! — повторил я, надвигаясь на Николо. — Раз ты убил ее, так теперь жри! А ну! Жри ее! — Я приставил нож Сильвано к горлу Николо. Он дрожащей рукой подобрал птицу. — Жри ее! Жри! — повторял я снова и снова, приставив к его тощей шее нож, пока на ней не проступила капля крови. Я взмахнул ножом, будто собираясь полоснуть его по горлу.

Николо торопливо сунул птицу в рот и откусил шею. Прожевал и проглотил вместе с перьями. Потом поднял на меня прыщавое, измазанное слезами лицо. Он плакал навзрыд. Пузырьки соплей и крови повисли на тощих усишках. Острый нос и выдающийся подбородок живо напомнили мне его отца, и меня так и подмывало убить его, чтобы увидеть, как их положат в тесные ящики, неотпетых и неоплаканных.

— Еще! — зашипел я, и Николо на моих глазах, давясь, откусил еще.

С подбородка стекала птичья кровь. Мальчишка сложился пополам и наблевал на ковер, через силу извергая мокрые красные перья. Я засмеялся, нагнулся и подобрал одно красное перышко. Я швырнул ему перо в лоб, и оно, мокрое, там прилипло. Я хохотал и никак не мог перестать.

— Никогда этого не забуду! Никогда не забуду тебя и что ты сделал, Лука Бастардо! Когда-нибудь я отомщу за смерть своего отца. Клянусь собственной кровью над телом отца! Когда-нибудь я заставлю тебя страдать по-настоящему и добьюсь, чтобы ты умер страшной смертью! — Николо приподнялся и, стоя на коленях, с красным пером на лбу, потрясал кулаками. — Проклинаю тебя и твоих потомков до десятого колена!

Я покачал головой.

— Не верю я в проклятия, особенно когда их произносят девчонки в красных перьях.

Перешагнув через тело его отца, я отправился на встречу с клиентами, чтобы выпустить на волю детей. Знай я тогда всю силу жестоких намерений, подкрепленных неистовой злобой, я бы так легко не отмахнулся от его слов. Проклятия имеют силу, и проклятие Николо принесло свои плоды, наложив неизгладимую печать на мою дальнейшую жизнь и приведя ее к роковому концу.

ГЛАВА 7

На дрожащих ногах я стоял перед тяжелыми резными воротами, ведущими в дом Моисея Сфорно. Это был вполне обычный флорентийский дом в три этажа, построенный из камня, с равномерно расположенными окнами под арочными перемычками — такой обычный, что я, ужасный выродок, всегда живший либо на улице, либо в борделе, испытал благоговейный трепет. В окошко сквозь приоткрытые ставни сочился тускло-золотой свет свечи, отбрасывая на мостовую мою гигантскую тень. На первом этаже не располагалось ни мастерской, ни лавки, как это обыкновенно было у нас принято, хотя нынче от этого обычая все чаще стали отказываться, устраивая мастерские отдельно от жилых домов. Конечно, Сфорно врач, ведь евреям мало чем дозволялось заниматься, кроме ростовщичества, выдачи денег под залог да медицины. Поэтому мастерская ему была не нужна. Как и все лекари, он навещает больных на дому. Я понял, что погрузился в размышления, пытаясь отсрочить момент, когда придется войти. Я потянулся к латунному молотку в форме шестиконечной звезды с кольцом посредине, и рука моя замерла, когда полная луна осветила ее — я был по локоть в крови. Сытным запахом луковой приправы пахнуло из дома. Семья ужинала. Как смею я, посторонний человек, запятнанный кровью, нарушить покой семейного уюта?

Но едва я отступил от двери, как она распахнулась. На пороге стоял Сфорно, чернея на фоне освещенного желтым светом дверного проема.

— Я что-то услышал или даже почувствовал, — произнес он, поглаживая бороду. — Решил, может, это ты.

— Я освободился от Сильвано, — тихо сказал я.

В груди у меня заныло, я почувствовал себя опустошенным. Я удивился. Я не ожидал, что свобода, о которой я мечтал столько лет, может обернуться такой пустотой. Что осталось мне вместо темницы? Чем теперь заполнить свою жизнь? Неужели жизнь у чужих людей — единственный выход?

— Ну заходи!

— Я нечист, — нерешительно возразил я, внезапно почувствовав знакомый страх, который настигал меня у Сильвано, — страх нарушить правила и быть сурово наказанным.

Сфорно только пожал плечами и спокойно завел меня внутрь. Я стоял в прихожей на ветхом золотисто-синем ковре с сарацинскими узорами. Стены и потолок были окутаны теплым светом ламп, стоящих на старинных резных деревянных сундуках, которые назывались «кассоне». Пол в прихожей подметала темноволосая женщина в цветастом синем платье и желтом капюшоне.

— Моше, кто там? Кто пришел? — спросила она встревоженно.

Она подошла к Сфорно и устремила внимательный взгляд на меня. У нее были высокие скулы, раздвоенный подбородок и крупный нос. Она была полной, женственной и по-своему красивой, какой будет Ребекка, когда повзрослеет. Черные глаза, окруженные сеточкой морщинок, настороженно изучали меня. Взгляд скользнул по моим окровавленным рукам и запятнанной кровью одежде.

— Это мой друг Лука, он сегодня спас меня и Ребекку, — ответил Сфорно.

Женщина улыбнулась мне, прижав к груди руку:

— Благодарю тебя. Мало кто из джентиле^[41] сделал бы это для еврея!

Моше кивнул.

— Он останется у нас.

— На ужин? — переспросила женщина.

— Он будет жить с нами, Лия, — спокойно, но твердо ответил Моше.

— Жить? Моше, он же…

— Женщина, поставь на стол еще один прибор для гостя, пока я отведу его помыться, — сказал Моше, и от предостерегающих ноток в его голосе у меня екнуло сердце.

— Я не хочу доставлять вам лишние хлопоты, — проговорил я.

— Считай, что ты уже это сделал, — прогудел добродушный бас.

За спиной Сфорно показался тучный старик, приземистый и широкоплечий, с мускулистыми руками, седой бородой до пояса и густой гривой седоватых волос. У него было широкое морщинистое лицо, украшенное самым большим носом и самыми лукавыми глазами, какие мне когда-либо доводилось видеть. Он был одет в грубую серую тунику, подвязанную бечевкой, как у монаха, на ногах — сандалии, как у служанки. Он скрестил руки на широкой груди и засмеялся.

— Ты похож на волчонка, который разделался со стадом овец.

— Я сегодня не убил ни одной овцы, — проворчал я, раздраженный его намеками.

— А если бы и убил, это что, так плохо? — Он с вызовом поднял кустистую бровь. — Иногда ведь это необходимо.

— Ты кого-то убил? Кого? — спросила Лия и сокрушенно отвернулась.

— Это не важно, — произнес Сфорно. — Этот юноша спас мне жизнь. И Ребекке тоже. Я же сказал, что толпа закидывала нас камнями. Мы обязаны ему большим, чем в состоянии отплатить.

Он положил руку жене на плечо. Ее полные губы сжались до тоненькой ниточки, но она склонила голову на его руку, и ее лицо смягчилось. Затем она снова нахмурилась, и морщины на лбу стали глубже.

— Но разве мы должны брать его в дом и подвергать опасности наших детей? — спросила она. — Если он убил кого-то, за ним придут стражники!

— Мы отправим их прочь, — возразил Сфорно. — Мы не обязаны знать, что сделал Лука.

Но если я буду жить здесь, жена Сфорно должна была знать правду. Я не хотел скрывать ничего, что могло навлечь опасность на этих добрых людей.

— Я убил владельца публичного дома, где вместо проституток держат детей, — сказал я, обращаясь прямо к женщине.

Если бы она подняла на меня взгляд, я бы смело посмотрел ей в глаза. Но она этого не сделала. Наоборот, она старалась не смотреть мне в глаза все годы, что я жил в ее семье. Как я ни старался, мне не удалось завоевать ее расположение. Но за что ее винить? Я явился в ее дом с места преступления, обагренный кровью убийца, пьяный от долгожданного возмездия.

— Это все? — бросила она.

— Еще я убил семерых клиентов, которые использовали детей. Двоих ударил в спину ножом, когда они лежали на детях. Троим перерезал горло, а еще двоим вспорол брюхо.

Я жестом изобразил это движение на своем животе. Я даже гордился, как мастерски расправился с клиентами. Ни один другой тринадцатилетний мальчик, каким я выглядел, не смог бы так легко справиться с взрослыми мужиками, защищавшими свою жизнь. Хотя бы сейчас мое уродство стало моим преимуществом. Сколько лет Сильвано терзал меня, напоминая об этом изъяне! И вот я неожиданно для себя понял, что прежний страх испарился, смытый пролитой кровью моих угнетателей. Вместо него в моей душе поселился покой, которого я не чувствовал с того дня, когда отправился на рынок и Массимо подсунул мне кольцо Сильвано, которое обрекло меня на многолетнее рабство. Только почувствовав, что страх ушел, я понял, какими губительными для меня были эти годы. И злость во мне разгорелась с новой силой, как после убийства Сильвано. Сегодня в замке было всего семь клиентов, иначе от моей руки их погибло бы больше. Чума нанесла урон прибыльному промыслу Сильвано. Я ожидал, что застану гораздо больше посетителей, надеясь, что среди них окажутся и мои постоянные клиенты; у меня был нож Сильвано, и руки так и чесались расправиться с ними. Я винил их за годы своего униженного рабства, за те страшные дела, которые мне пришлось совершить, чтобы спасти Марко и Ингрид. Осматриваясь в этом уютном доме, я впервые понял, что не по своей воле был ввергнут в жизнь, полную немыслимых поступков. Будь у меня выбор, я бы избежал насилия. Это понимание стало для меня спасительной соломинкой, за которую я мог уцепиться, чтобы не потонуть в пучине самообвинений. Какие-то поступки неизбежны — так человек действует, сталкиваясь с роковой последовательностью событий. Осознание этого сделало из меня взрослого мужчину, несмотря на обманчиво юную внешность и дикость, в которой я, лишенный доброго наставления, рос на улицах и в борделе.

— Хотелось бы мне, чтоб ты прикрывал мою спину в бою, — засмеялся старик. — Поистине волчонок!

— Стражники найдут его здесь, и мы не сможем их выгнать, — воскликнула женщина. — Они только и смотрят, как бы придраться к нам, евреям! Мы все время кочуем, как вечные изгнанники, бедствия сыплются на нас одно за другим, а теперь этот мальчик привлечет стражников к нашему порогу. Они разорят наш дом и изнасилуют наших дочерей! Он принесет несчастье всем нам!

— За мной никто не следил, — попытался я ее успокоить.

— Сейчас, во время чумы, изнасилования стали реже, — заметил старик. — Соблазн пропадает, когда всюду видишь черные бубоны.

— Почему бы тебе не остаться в борделе с себе подобными? — сказала женщина.

Я виновато отвернулся. Симонетта просила меня остаться, и я видел, что она хочет этого, но я отказался. Я хотел убраться оттуда, далеко-далеко, подальше от гробницы моих гадких воспоминаний.

— Лия, он выше того люда, что обычно обитает в таких местах, — сказал Сфорно. — Он заслужил того, чтобы начать новую жизнь в новом доме!

— Это же не бездомная собака, подобранная на улице! — возразила женщина. — Он не еврей и убивал флорентийцев, причем богатых, раз они ходят в бордель, может, даже священников и монахов…

— Не было там священников и монахов! — воскликнул я, и мои глаза наполнились слезами от возмущения. — Их бы я не убил так быстро, а сначала заставил помучиться.

Разве священники не дают обет безбрачия? Разве не им полагается быть воплощением добродетели, милосердия и сострадания? Где она была, эта добродетель, когда я работал у Сильвано? Я находил ее лишь на полотнах мастеров живописи.

— Если я сам не постою за себя, то кто? — вслух размышлял старик.

Сфорно покосился на него, и он пожал плечами, улыбнулся и почесал свою буйную бороду. Жена Сфорно содрогнулась.

— Его же будут искать! Они найдут его здесь. Я благодарна ему и всю жизнь буду его благодарить за спасение тебя и Ребекки, но мы должны быть благоразумны. Если мы его приютим, это кончится плохо. За укрывательство нас могут выгнать из города. Или хуже! Мы же евреи, для нас вдвойне опасно пускать в дом убийцу!

— Лия, если б не он, меня бы здесь не было. И твоего ребенка, — попытался успокоить ее Сфорно.

Он погладил жену по руке, но она ее сердито вырвала.

— Так давай накормим его, дадим денег, и пусть идет своей дорогой! Я с радостью отдала бы ему все, что у нас есть, в благодарность за его помощь!

— Волчонок, а что ты сделал после того, как порубил и заколол там всех? — спросил старик. Глаза его сверкали так весело, как будто я рассказал забавный анекдот, как будто не я недавно омылся в море теплой медно-красной влаги — источнике жизни.

— Отдал детям все деньги, какие нашел в борделе, и приказал служанкам о них позаботиться, — ответил я. — Выгнал сына владельца и сказал, что убью его, если он посмеет вернуться. Он знает, что мое слово твердо.

— После всего этого ты, наверное, сильно проголодался. — Старик развел мясистыми руками в сеточках синих вен. — Поужинай с нами! Лия чудесно готовит.

— Я бы сначала вымылся, — попросил я.

— Пойдем, я отведу тебя, — сказал Сфорно.

Его жена хотела было что-то сказать, но он предупреждающе поднял руки, потом взял лампу и повел меня через прихожую в другой коридор, завешанный обветшалыми шторами, к боковой двери.

— Уж эти женщины! — пробурчал он. — Вечно все усложняют. Вечно у них на все свое мнение.

— А разве оно есть не у каждого? — спросил я. — Если ему позволено.

Сфорно бросил на меня испытующий взгляд через плечо.

— Она добрая женщина, моя Лия, — медленно произнес он. — Не суди ее по словам. Нам, евреям, нелегко приходится.

— Не мне кого-то судить, — тихо произнес я. — А этот человек ваш родственник?

— Не думаю, — покачал головой Сфорно.

— А как его зовут?

Мы прошли по тропинке при свете его лампы. Тропинка привела к тесному, грубо сколоченному сараю, какие люди строят в Ольтарно, где не вся земля застроена домами.

— Не знаю даже, есть ли у него имя. Он странник. Знал моего отца. Кажется, он всех знает. Приносит вести от моего брата и двоюродных сестер из Венеции. Он захаживает время от времени, и мы его кормим.

Сфорно снял засов с двери сарая и жестом позвал внутрь. Нас встретило ржание двух гнедых лошадей и мычание коровы. Цыплята закудахтали, кукарекнул петух, чуть не набросившись на меня, но Сфорно махнул лампой и отогнал его. Затем хозяин подвел меня к корыту с водой и поставил лампу на низкий трехногий табурет.

— Вот ведро и щетка, мойся, Лука.

И вышел.

Мне почему-то не очень хотелось смывать следы собственной ярости, но я хотел угодить Сфорно. Я вынул из недр забрызганной кровью рубахи драгоценную картину Джотто — единственное, что я забрал с собой, уходя из дома Сильвано. Сначала я хотел взять нож, но потом отдал его одному из мальчиков постарше, на случай, если Николо вздумает вернуться во дворец и начнет буянить. Я искал укрытие для своего сокровища и увидел маленький выступ над дверью. Перевернув ведро, я дотянулся до выступа, сдвинул доску и спрятал картину в щели между наружной и внутренней стенами сарая. Картина была плотно завернута в промасленную телячью кожу, и я не боялся, что до нее доберутся мыши. Я спустился вниз и ополоснулся из ведра. Вода сбегала с меня на простой деревянный пол розовыми струйками. Я вылил еще несколько ведер себе на голову, выдернул несколько конских волос из щетки и вычистил грязь, застрявшую под ногтями. Один клиент отчаянно отбивался, и я вырвал с него ногтями длинный кусок кожи.

Вернулся Сфорно с изношенной рубахой, залатанным шерстяным камзолом, штанами и короткой накидкой.

— Нам придется сшить для тебя одежду, — сказал он и вздохнул. — Лия не захочет тратиться, но иначе никак. Вот тебе мой старый фарсетто.^[42] — Он повертел на пальце заштопанный камзол. — Великоват, кажется, но вполне приличный.

— Когда я жил на улице, я собирал одежду на помойке, где надо подворачивал и подвязывал, чтобы было впору, — сказал я.

Эти давние воспоминания еще были живы в моей памяти; сейчас, когда тюрьма Сильвано осталась далеко позади, они всплыли особенно ярко. Картины прежней жизни нахлынули на меня и обступили со всех сторон: Паоло и Массимо, местечко под Старым мостом, где мы часто грелись зимой; наши игры, как мы просили милостыню, чтобы прокормиться, как ходили по рынкам с пустыми животами… Вдруг в воспоминания прошлого ворвался голос Сфорно, и я понял, что он говорит со мной.

— До того, как попал к Сильвано? — спрашивал он.

Я кивнул.

— Ты не похож на обычного бродяжку, — заметил он. — Ты не калека, не дурачок, не черномазый цыганенок. Светловолосый, красивый, сильный и умный — ты похож на сына знатного человека. Готов поспорить, так оно и есть, но в твоей жизни произошел крутой поворот. Может быть, тебя и сейчас еще кто-то ищет.

— Если искали, то почему до сих пор не нашли? — с горькой усмешкой спросил я.

Кинув на него острый взгляд, я решил не выдавать ему тайну своего уродства и несокрушимого здоровья. Сфорно — врач. Наверное, он и без меня все заметит. Я надеялся, мое уродство не слишком оттолкнет его.

— В мире чего только не происходит, в нем столько извилистых троп, — пожал плечами Сфорно. — Как бы там ни было, сейчас ты здесь. Возвращайся, как оденешься. Мы тебя ждем.

И он ушел, снова бормоча себе под нос что-то про женщин.

Умывшись и одевшись, я вернулся в дом, полный опасливых ожиданий. Меня поразило, как сильно я отличался от этих людей — я был с ними различной крови, нас разделяло разное прошлое, ни то ни другое водой не смоешь. Оробев, я шел по коридору. У меня над головой тянулись деревянные балки, на стенах висели картины с изображением каналов Венеции — об этом городе я много слыхал от людей. Как семья Сфорно примирится со мной, столь на них непохожим? Даже среди изгоев я выделялся, как побитое яблоко в цветущем саду. Моисей Сфорно принял меня в свой дом из чувства долга, но я не мог вечно злоупотреблять его гостеприимством. Пора подумать, что делать дальше. Я не хотел возвращаться на улицу, особенно пока черная смерть косила людей с еще большим рвением, чем я этой ночью. Не хотел я и возвращаться к ремеслу, которым занимался у Сильвано.

До меня донеслись звонкие девичьи голоса вперемешку с баритоном Сфорно, я свернул к двери и вошел в столовую. Разговор оборвался. Передо мной стоял высокий деревянный шкаф с выцветшей росписью из виноградных гроздьев под надписью, выведенной незнакомыми буквами. Рядом с ним — длинный прямоугольный обеденный стол, с простыми толстыми ножками, но сделанный из полированной ореховой древесины. За столом сидели Сфорно, его жена, четверо дочерей и Странник. Между Сфорно и Странником стояла еще одна тарелка. Все смотрели на меня, кроме госпожи Сфорно. Она внимательно изучала стол, на котором горели свечи, стояли серебряные кубки, жареная дичь, блюдо ароматной зелени в соусе, румяная буханка хлеба, графин с вином. Ребекка, самая младшая дочь, соскочила со своего стула и подбежала обнять меня. Я почувствовал на щеке ее теплое дыхание.

— Взгляните на него, в нем же сразу виден джентиле! — Госпожа Сфорно всплеснула руками. — Что скажут соседи? Они осудят нас за то, что мы пустили его к дочерям!

— Что бы ни говорили соседи, твои слова для меня не kaddish.^[43] Садись, Лука!

Голос Сфорно звучал твердо, но спокойно. Ребекка подвела меня к пустому месту на скамье рядом с отцом.

— Девочки, это Лука, он будет жить с нами, — объявил Сфорно. — Лука, это Рахиль, Сара и Мириам. — Он по очереди указал сперва на серьезную девочку лет двенадцати с темно-каштановыми волосами, затем на черноволосую девочку лет десяти, которая от смущения склонилась к столу и закрыла лицо руками, потом на шестилетнюю девочку с каштановой косой и озорной улыбкой. — Ну а Ребекку ты уже знаешь. — Он потрепал по головке младшую.

— Четыре дочери, — пробормотал я.

Все девочки без стеснения разглядывали меня. Не скованные робостью, не запуганные, они совсем не были похожи на забитых девочек, каких я встречал у Сильвано, или растрепанных, грубых бродяжек с улицы. Я покраснел, приосанился и одернул на себе широковатый камзол Сфорно.

— Как у великого Раши^[44] — четыре дочери и ни одного сына, — сказал Сфорно голосом, полным любви и смирения.

Девочки тихонько засмеялись. Их смех был для меня столь диковинным звуком, что я испугался и разинул рот. За все последние годы я ни разу не слышал веселого девичьего смеха. Поэт Боккаччо, которого я недавно встретил на улице, ошибался: женщины не пустые куклы. Даже самых юных трудно назвать пустышками. Им свойственна особая прелесть, благодаря божественной музыке их смеха. Сфорно погладил Ребекку по щеке и вздохнул:

— Божьи дары следует принимать с благодарностью.

— Мне кажется, Бог смеется над нами, — вдруг выпалил я со всей серьезностью. — Чем бы он нас ни одаривал, в его дарах скрыта некая шутка, понятная лишь ему одному.

Странник громко расхохотался.

— Воистину Владыка Сокровенных Тайн обладает непостижимым чувством юмора!

— А что такое шлюха-убийца? — певучим голоском спросила Мириам.

Сфорно застонал и закрыл себе ладонью глаза.

— Замолчи, Мириам! — сказала самая старшая, серьезная Рахиль.

— Это тот, над кем жестоко издевались и кто решил изменить свою судьбу, — мрачно ответил я.

— А здешняя жизнь становится все увлекательней, — произнес Странник. — Думаю, я еще немного побуду у вас, Моше. Я прочитаю киддуш,^[45] можно?

Он поднял свой кубок с вином и нараспев произнес несколько слов на непонятном мне языке. У него был звучный красивый голос, чего я совсем не ожидал, поэтому он привлек мое внимание. Остальные по-прежнему не сводили с меня глаз. Странник сделал большой глоток вина. Пурпурная капля упала на его бороду, но не оставила следа. Он поставил кубок и застучал толстыми пальцами по столу.

— А где же мы будем держать этого мальчика джентиле — в ногах кровати, как покалеченную дворнягу, которую ты привел с улицы? — воскликнула госпожа Сфорно. — Я не пущу его к девочкам!

— Я мог бы спать в сарае, — ответил я, так и не сев. — Я вас не стесню.

— Об этом уж мы позаботимся, — вставил Странник.

— И я могу работать, — добавил я. — Я годен к тяжелому труду. Я могу чистить сарай, убирать за скотиной и делать все, что прикажете. Я заплачу вам за гостеприимство.

— Садись, Лука, — мирно проговорил Сфорно. — Что-нибудь придумаем. — Он указал на стул рядом ссобой, и я сел. — Поешь курицы. Моя Лия готовит лучше всех в округе.

— Перемены — единственное, что постоянно, — заметил Странник.

И так началась моя первая трапеза с семьей Сфорно, как началась и моя жизнь в этом доме. Она протекала поблизости от уютного семейного очага, но все же в стороне от него, ведь я как был, так и остался здесь чужаком. Но никогда больше я не был так близок к семейному теплу, как в этом доме.

После чинного ужина я отправился в сарай. Я принес с собой маленькую свечку, но, вступив на порог, задул огонь, чтобы случайная искра не подожгла солому. В щели вливался лунный свет, одевая дощатый пол, стойла, стены сарая в черно-белый костюм арлекина. Все вокруг затопил могучий прилив света и тени. Я улегся, но долго не мог заснуть. В ушах до сих пор звенели крики клиентов, которым я перерезал глотки. Они принимались орать, когда я входил, заляпанный кровью, с ножом в руке, орали, когда я их резал, и дыхание вырывалось у них из разрезанной глотки с пузырящейся кровавой пеной. Те, на кого я нападал со спины, умирали быстро и без шума. Те, кому я вспарывал живот, орали, стонали и молили о пощаде, пока не истекали черной кровью и не замолкали навсегда. Один черноволосый мальчик видел, как я пырнул его клиента в живот. Мы вместе смотрели, как мужчина корчился на полу и молился, хрипло выкрикивая «Аве Мария!», молил о спасении Отца Небесного, Сына и Святого Духа, Деву Марию. Наконец он умолк, а мальчик выглянул за дверь и устало спросил:

— А девушка придет, чтобы забрать тело и помыть меня? Наверное, следующий клиент уже ждет.

Мне долго пришлось ему втолковывать, что больше клиентов не будет. Вряд ли он даже понял, когда я ушел, что Сильвано мертв и душные стены рухнули…

…Я увидел океан, безбрежный и взволнованный, столь огромный, что я ужаснулся. Откуда такой простор? А потом на берегу ко мне подошел златовласый человек с безмятежно-спокойным лицом. Он выпустил из клетки белую птицу, и я возрадовался. Я проводил птицу взглядом, но воздух вдруг наполнился дымом. Он клубился вокруг женщины, лица которой я не видел, хотя ощущал ее запах — дивное благоухание сирени, лимонов и чистой ключевой воды. Я знал, что она принадлежит мне, и знание этого наполнило меня таким счастьем, что я едва мог его вместить. Но вдруг она упала в реку, и ее белое платье распласталось по волнам. Я ждал, ждал, и решимость ныла в моем сердце, в горле скребло, крик вместе с невыносимой мукой рвался наружу. А потом меня связали. Грубыми веревками опутали мое тело, они врезались в ноги и руки. Вокруг заклубился густой белый дым. А потом языки пламени заплясали у моего лица, а сквозь этот огонь я видел перед собой человека. Он смеялся, смеялся, и тут я узнал его. Это был Сильвано. Огонь растопил лицо Сильвано, точно воск, и он превратился в Николо, а потом на костре уже был не он…

— О-ох!

Я дернулся и проснулся. Уже рассвет, а я лежу на куче соломы. Сердце бешено колотилось, но покорность, стеснявшая мне грудь, исчезла, а в соломе шуршала, уползая, обыкновенная зеленая садовая змея. Я жадно перевел дыхание, а потом, когда буря в теле улеглась, стянул с себя шерстяное одеяло, которое мне дал Моше. Серая сарайная кошка, что мурлыкала во сне у меня под мышкой, метнулась за полевой мышью или, может быть, за змейкой. Я потянулся и глубоко вдохнул земляной запах коровника, конского пота, пыльных перьев и свежего навоза, мышиного помета, сырой соломы и мертвых насекомых. Здесь воздух не был пропитан благовониями, не было роскошной постели с тонким бельем, как у Сильвано. Интересно, когда я забуду запахи благовоний и прикосновение роскошных тканей — или мои чувства вобрали их навсегда? Со смущением и благодарностью я подумал о Сфорно, но тут мне вспомнился только что приснившийся сон, и меня охватил дикий, животный ужас. Однако, вспомнив об обещании, данном его жене, что буду помогать, я схватил лопату и начал вычищать стойла. Работал я неумело, ведь за эти годы я поднаторел совсем в другом ремесле. Я надеялся, что новое занятие развеет наваждение черного сна, в плену которого я находился. И тут в сарай вошел Странник, гремя деревянными башмаками.

— Что-то ты бледен, Бастардо, — заметил он. Схватив щетку, Странник зашел в стойло и бодро принялся чистить одну из лошадей.

— Кошмар приснился, — ответил я, стараясь говорить весело.

— Я мало сплю, снов вижу и того меньше, — пожал плечами он. — Кто же будет спать, когда творение Божье излучает такую благодать вокруг нас?

— Мало благодати видел я в творении Божьем.

— Так что же тебе такое приснилось, отчего ты впал в уныние?

— Такое, что и наяву не отпускает, — пробурчал я.

— Побитый пес будет сидеть в клетке, даже когда решетка открыта, — произнес Странник. — Решетка сидит в нем внутри.

Я перестал работать и, опершись на лопату, положил подбородок на сцепленные руки.

— Я думал, что я волчонок.

— А может, и то и другое?

Вопрос был задан так задушевно, что остатки холодной сдержанности исчезли во мне без следа. В его присутствии я почувствовал себя такой цельной личностью, как еще ни с кем рядом, даже с Джотто. Стоя боком ко мне, Странник чистил лошадь, та отзывалась на заботливые прикосновения тихим ржанием. Я только сейчас заметил, какой у этого человека большой крючковатый нос, который занимал самое важное место на его лице, но не делал его отталкивающим. Наоборот, нос только усиливал серьезность его выражения, которое сохранялось, даже когда Странник смеялся.

— Что это ты так разглядываешь?

— Ваш нос. Такого большого я никогда еще не видел, — признался я.

— Человек должен чем-то выделяться, — усмехнулся он, с гордостью потирая свой нос. — Не всем же быть красивыми златовласыми волчатами!

— Только что я был побитой собакой, — напомнил я.

— А противоположности не всегда исключают друг друга. Тебе нужно взглянуть на мир по-другому, Лука, и глаза твои откроют тебе добро во всем, даже в том, что на первый взгляд кажется воплощением зла.

— Какими же глазами нужно смотреть, чтобы разглядеть добро в такой жизни, в которой меня выбросили на улицу, а потом лучший друг продал меня в публичный дом? — горько воскликнул я. — Я не видел в жизни ничего, кроме жестокости и унижения. Где же тут добро?

Странник опустил пытливые глаза.

— Я всего лишь бездомный старик, откуда мне знать? Но если бы я что-то знал, то ответил бы, что жизнь тебя учит. Жизнь — это дар и великий урок. Возможно, сейчас ты страдаешь затем, чтобы вбудущем испытать великую радость, а страдания помогут тебе оценить ее. Вот что бы я знал, если бы Бог шепнул мне это на ухо.

— Бог не шепчет. Он смеется, — покачал я головой. — У вас есть имя?

— Каким именем ты хотел бы меня называть? — Он подмигнул мне. — Я отзовусь на любое. Если ты расскажешь еще о твоем Боге, который смеется.

— Откуда мне знать о Боге? — перефразировал я его вопрос и снова налег на лопату. — Не думаю, что меня когда-нибудь крестили. Меня никогда не учили катехизису. Я слышал проповеди священников, но их благочестивые поучения никак не связаны с тем, что я видел и чувствовал.

— Значит, твое сознание пусто. Это хорошо! В пустоте можно обрести Бога.

— Я всегда думал, что Бога обретают в изобилии, — медленно ответил я. — Например, в величии и красоте прекрасных картин, написанных мастером. Бог присутствует в той красоте и той чистоте.

— Только в чистоте, красоте и изобилии? А в грязи, уродстве и пустоте? Зачем ты полагаешь ему такие тесные пределы?

Я снова забыл о работе и пристально посмотрел на него.

— Почему вы назвали Бога «Владыкой Сокровенных Тайн»?

— А как бы ты его назвал?

Странник тряхнул буйной гривой черных с сединой волос.

— Разве у евреев нет имени для него?

— Как могут евреи дать имя необъятному? Или христиане, или сарацины?

— Так говорил мой друг, а он знал, что говорил, опьяненный духом, словно вином. — Странник расправил грубую серую тунику на тучном теле. — Имена исчезают в той полноте и красоте, которые ты, точно плащ, навешиваешь на Господа, о, мальчик по виду, но не по сути.

— Я вас не понимаю, вы говорите загадками, — пробормотал я.

По его круглому лицу разбежались лукавые морщинки.

— Давая имена, мы пытаемся облечь в форму бесформенное, а это страшный грех. Ты понимаешь, что такое грех?

— Грех мне знаком.

Я выпрямился и посмотрел на Странника со всем высокомерием, на какое был способен. Я убийца, блудный развратник. А до этого был вором. Если уж кто-то и знал, что такое грех, то это я.

— Чудесно, какой дар! Ты скоро будешь вознагражден! На что тебе имена Бога? Зачем сворачивать на неверную тропу, когда путь так хорошо начинается?

— Вам кажется, что, давая Господу имя, мы ограничиваем его, а это неверно?

Я ломал голову, пытаясь разгадать слова Странника. Наш разговор напомнил мне беседы с Джотто, только сейчас от любопытства и смятения мысли мои кружились вихрем, как листья на сильном ветру, подувшем со стороны Арно.

— Разумеется, у нас есть имя для Бога. Но мы никогда не произносим его вслух. Слова, написанные или произнесенные, обладают магической силой, а из всех слов имена — самые священные и могущественные!

— Значит, у евреев все-таки есть имя для Бога. Получается, что они грешники? — живо произнес я в ответ, все более раздражаясь тем, что Странник продолжал ходить вокруг да около.

— А разве не все мы грешники? Разве ваш Мессия не говорил: «Пусть тот, кто без греха, первым бросит камень»? — Странник указал метлой на навоз, который я умудрился разбросать повсюду, не зная, куда нужно мести. — Работа у тебя получается неважно. Смотри, что ты натворил.

— Эту работу я совсем не умею делать, — согласился я и отбросил лопату. — Но я кое-что придумал. Есть другое дело, где не требуется много сноровки. Пойду поговорю со Сфорно.

— Ты мог бы научиться убирать навоз, если тебе хорошенько все объяснят. Попрактикуешься недельки две-три, глядишь и сумеешь, — сухо возразил Странник. — Собери-ка яйца из-под несушек и отнеси их в дом. Вон у двери висит корзина.

А в доме госпожа Сфорно в широком синем платье суетилась на кухне. Она наполняла маслом кувшины, переливая его прозрачной зеленовато-желтой струей из большого кувшина с носиком в маленькие. От ее рук исходил терпкий ореховый аромат оливкового масла. Ее дочь, рыженькая Рахиль, резала на столе хлеб. Она окинула меня с ног до головы серьезным, испытующим взглядом и иронично улыбнулась. Я смущенно улыбнулся в ответ.

— Я… э-э… вот. Принес яйца.

Я протянул корзину Рахили, но госпожа Сфорно быстро заткнула носик и выхватила у меня корзинку. В кухню вприпрыжку вбежала Мириам в розовой ночной сорочке с заплатами. Сорочка была ей великовата, видно было, что она перешла к Мириам после старших сестер. Девочка схватила с тарелки кусок хлеба. Рахиль заворчала и шутливо замахнулась на шалунью. Мотнув по воздуху каштановыми косами, Мириам резко повернулась ко мне, и ее проказливое личико загорелось.

— Доброе утро! — пролепетала она. — Хочешь хлеба? — Она разломила сворованный кусочек и, улыбаясь во весь рот, протянула мне. — Теперь, когда ты живешь с нами, ты по-прежнему блудный убийца?

— Мириам! — дружно воскликнули госпожа Сфорно и Рахиль.

— Ничего, — покраснев, сказал я и замялся под взглядами женщин, потом все же прокашлялся и спросил: — А где можно найти синьора Сфорно?

— Как раз вернулся после утреннего миньяна,^[47] — ответил Сфорно, появившись в дверях.

На плечах у него поверх плаща была накинута длинная белая шаль, в нее он, обняв, игриво завернул жену. Она улыбнулась и стала его отталкивать, но он смачно поцеловал ее и только потом выпустил. Чмокнув в щечку Рахиль и дернув за косу Мириам, Сфорно притворно зашатался, когда у него на шее, хохоча, повисла Мириам, вызвав у той новый взрыв смеха.

— Лука принес яйца, — сказала Рахиль.

— Как заботливо, не правда ли? — воскликнул Сфорно.

Он посмотрел на жену, но та сделала вид, что не заметила, и Сфорно с Рахилью со значением переглянулись. Затем он повернулся ко мне и положил руку мне на плечо.

— Как поживаешь, Лука?

— Я придумал, как заработать денег, — сообщил я. — Тогда я смогу отдавать вам и госпоже Сфорно мой заработок.

— Мне хватает лекарского заработка, — ответил Сфорно. — У меня хорошая репутация среди богачей. Они посылают за мной под покровом ночи. Но хорошо платят. Тебе не обязательно давать нам деньги.

Он взял с тарелки кусок хлеба.

— Папа! — заворчала Рахиль. — На завтрак не останется!

— Я всегда работал, — возразил я.

— Так что же ты придумал?

— Город нанимает грузчиков, чтобы увозить трупы. Я тоже могу это делать. Это всякий сумеет, а я не знаю никакого ремесла. Нужна только сила, а у меня ее предостаточно, — сказал я и пожал плечами. — И я никогда не болею. Так что справлюсь.

— Надо научить его читать, — вставила госпожа Сфорно, не глядя на меня.

Я так и ахнул от радости.

— Я смогу читать Данте!

— И ремеслу какому-нибудь нужно выучить, — продолжила она, как будто я ничего и не сказал. — Только так мы освободимся от него.

— Лия моя, до чего ж ты практичная! — Сфорно дотянулся до жены и погладил ее по щеке.

— А пока я могу работать на город, — сказал я.

— Нужно сделать так, чтобы он не притащил нам заразу, — ответила госпожа Сфорно. — А деньги пускай откладывает, чтобы устроить свою жизнь.

— Лия права, зараза распространяется, как пожар, — нахмурился Сфорно. — Тебе придется делать то же, что я делаю после посещения больных, — как следует мыться щелочным мылом и переодеваться, прежде чем войти в дом. Чума может передаваться даже через одежду.

— Я буду так делать, — с рвением отозвался я.

— Я могу научить его читать, — предложила Рахиль.

Сфорно кивнул, но госпожа Сфорно обернулась и погрозила дочери.

— Я так не считаю, — сказала она. — У него будут деньги, чтобы нанять учителя!

— Тогда я пошел, — сказал я, пятясь, и, выйдя из кухни, полетел по коридору, мимо лестницы, где две другие девочки — робкая Сара и младшая Ребекка — играли с куклой.

Выбежав в прихожую, я выскочил за порог и захлопнул за собой тяжелую резную дверь, в которую не осмелился постучать прошлой ночью. Не знаю, что так гнало меня прочь из дома Сфорно. Отчасти причина была в том, как госпожа Сфорно старательно отводила от меня взгляд, как Мириам в объятиях своего отца заливалась смехом. Отчасти в этом виновата была маленькая зеленая змейка, которая, извиваясь, уползла прочь. А главной причиной были, конечно, побитые собаки и решетки, которые сидят у них внутри.

ГЛАВА 8

Рассветное майское солнце залило город белесоватым туманным светом. Повсюду лежали тела, бесцеремонно выброшенные из домов, в которых они некогда обитали. Если бы не черные бубоны, людей некоторых можно было принять за спящих, почему-то уснувших на улице в неестественных позах после какого-то дьявольского карнавала. Но попадались и другие, распухшие и почерневшие, источавшие отвратительное зловоние, гораздо худшее, чем обычно исходит от мертвецов. В бедных кварталах Ольтарно я встречал на улицах сваленных в кучу еще живых, испускающих там последний вздох. Одни подзывали меня, махая рукой, другие просто смотрели, не в силах даже поднять руку. По числу трупов и зловонию я догадался, что в городе не хватает могильщиков, чтобы убирать улицы. А летом дело станет еще хуже, ведь безжалостная дневная жара будет наступать все раньше и раньше. Не теряя времени, я поспешил к Арно, который струился под мостами ленивой серебряной лентой. Ему не было дела до заразы и смерти, носившейся по городу. Перейдя через мост, я оказался в центре Флоренции и поспешил в Палаццо дель Капитано дель Пополо, где священник или служащие магистрата нанимают могильщиков.

Во дворе Палаццо дель Пополо уже собралось несколько нищих и темных личностей. Его здание представляло собой внушительное и строгое каменное строение с арочными окнами и башней, возвышавшейся над крышей трехэтажного дворца. Снаружи дворец был похож на крепость — такие же мощные стены из грубо отесанного камня, но во дворе, где мне пришлось ждать, было очень красиво. Колонны поддерживали просторный сводчатый портик, а к пышной открытой лоджии на втором этаже вела парадная лестница. Собравшиеся смерили меня взглядом, но, увидев бедно одетого мальчишку, потеряли ко мне интерес, ведь у меня явно не было ни денег, ни драгоценностей. Появились еще люди и даже мальчики, изношенная одежда выдавала в них красильщиков шерсти. Пришли даже женщины — уличные проститутки, которым чума перебила работу. Однако тем, кого еще не затронула болезнь, нужно было находить себе пропитание. Я назвал свое имя нотариусу, он, устало кивнув, записал его в учетную книгу, и я, прислонившись к стене, стал наблюдать, как собираются люди. Услышав слова «…мы входим в дома, где все мертвы…», я прислушался к тому, что говорил этот человек.

Его собеседник живо кивнул.

— И берегись стражников! Вчера вот мужчина умер прямо на пороге своего дворца, я вошел за его женой и ребенком и нашел три золотых флорина! Дворец был пуст — ни служанок, ничего, я бы взял больше, но два конных стражника следили, как я гружу трупы. Пришлось привязать малышню к родителям, чтобы сложить нормально. Вот если б не офицеры, я бы огреб целое состояние!

Первый затряс кулаками.

— Считают себя хозяевами города, даже когда люд мрет или бежит прочь. Мы заслужили свою добычу, а то у самих, поди, кишка тонка мертвяков вывозить! Мы жизнью рискуем! Да город у нас в долгу.

Дородный мужчина с залысинами, стоявший рядом, пожал плечами и повернулся к ним.

— Слуги сейчас еще как загребают, — сказал он. — Они могут запросить сколько угодно за свои услуги, и богачи заплатят. Те, кто еще остался в городе. Почти все сбежали.

У меня глаза на лоб полезли при мысли, что можно найти пустой дворец с беспризорными богатствами — хватай и беги. А если хозяева мертвы, то это вообще не кража. На что им теперь это добро? Я мог набрать денег и драгоценностей, шелка и мехов, серебряных кубков и жемчужных ожерелий, и мне надолго хватит, чтобы прокормиться. Я был доволен собой, что не утратил сметливость уличного бродяги, таким бы я и остался, если бы не попал в плен к Сильвано и избежал бы его свирепой кабалы. И тут я вспомнил, что теперь живу в семье Сфорно. И подобная сметка для меня стала ненужной и даже неподобающей. Представить только лицо госпожи Сфорно, не желающей смотреть мне в глаза. Вряд ли ей понравится, если я приду с такой добычей.

Из дворца в лоджию вышел подтянутый судья с чересчур завитой бородой и с важным видом спустился по ступеням. На нем была роскошная бархатная мантия с широченными красными рукавами, которые при каждом шаге взлетали, как два больших крыла. Такая роскошь казалась неуместной и даже кощунственной в то время, когда город вымирал на глазах. Что это, если не нарушение закона о расходах? Судья окинул толпу мимолетным взглядом и покровительственным тоном стал разъяснять условия работы: каков заработок, что мы должны работать до захода солнца, но можем сделать перерыв на обед в полдень, где найти носилки и доски, чтобы складывать трупы, куда их относить. За трупами будут приезжать телеги, запряженные лошадьми, и отвозить их на окраину города, а когда зазвонят к вечерне, мы должны явиться туда, чтобы выкопать ямы для захоронения. Главное, объявил он, запрещается грабить дома умерших и умирающих, иначе нас бросят в тюрьму гнить с преступниками, среди которых уже гуляет зараза. И наконец, он предложил набить рубахи чесноком и травами — чтобы отбить вонь, а заодно защититься от болезни. С этой целью рядом с носилками стояла тачка, доверху наполненная травами, и еще одна с головками чеснока. Затем судья спустился в толпу разбивать нас на пары.

— Ты! — указал он на меня и взглянул, прищурясь.

В тот же миг мы узнали друг друга и оба покраснели. Я расправил плечи и выпрямился. Я больше никогда не позволю стыдить и позорить себя. Как не стану усмирять своей радости, зная, что вчера я убил ему подобных: мужчин, которые ходили в церковь, пили вино с коллегами по гильдии, одевали жен в лучшие платья, жили самодовольно, гордясь своим благочестием, а потом насиловали порабощенных детей. У меня прямо руки чесались схватить его за горло, я алкал его крови, словно меня мучила неутомимая жажда. Мне вдруг пришло в голову, что весть об учиненном мною разгроме в борделе Сильвано уже разнеслась по городу. Флоренция всегда жила пикантными сплетнями, даже во время чумы. А у большинства клиентов были свои семьи, жены, родители и друзья. Интересно, что собираются предпринять городские власти? Возможно, госпожа Сфорно была права, и я приведу солдат к ее порогу.

Потом судья опустил глаза, и чувство удовлетворения глотком холодного вина разлилось у меня в груди. Он решил притвориться, будто первый раз меня видит, будто никогда не залезал на меня верхом, отказываясь видеть мои тихие слезы ярости и обиды, и недешево за это откупился. Он мог так притворяться, только если власти решили не замечать убийства в заведении Сильвано. Значит, мне нечего опасаться преследований. Думаю, эпидемия чумы во многом повлияла на их решение. Болезнь опустошила город, а публичный дом Сильвано бросал уродливую тень греха на Флоренцию. Не один поэт Боккаччо видел в черной смерти кару Божью.

— А меня куда? — с вызовом спросил я, и его лицо еще сильнее покрылось алой краской стыда.

— Ты вон с тем. — Он щелкнул пальцами и торопливо ушел.

— Давай найдем носилки, — обратился я, не глядя, ко второму мальчику и только тут, обернувшись, увидел перед собой бледного как смерть Николо, который в ужасе пялился на меня.

Не долго думая, я зверем бросился на него. Он завизжал, но мои пальцы с нечеловеческой силой сомкнулись на его глотке. Николо хватал меня за руки, стараясь оторвать их от горла. Его лицо побагровело, ноги шлепали по каменным плитам. Тучный мужчина, слова которого я подслушал, ударил меня, но я не выпустил Николо. Он обмяк, а мужчина обхватил меня сзади поперек груди и оттащил от него. Затем он надавал мне затрещин.

— Ты что, мальчишка, совсем одурел — убивать прямо на пороге Палаццо дель Капитано дель Пополо? — со смехом спросил он.

Жидкие остатки волос на его голове были рыжими, в короткой бородке проглядывала седина. Из-за рыжих волос его лицо казалось скорее жизнерадостным, румяным и добродушным, нежели бледным. Он сказал:

— Это место кишмя кишит стражниками, членами магистрата, судьями! Да они бросят тебя за решетку раньше, чем ты успеешь заработать первый грош!

Я высвободился и чуть не испепелил Николо взглядом.

— Ты, бешеный пес, — прошипел Николо, потирая горло. — Убил моего отца, теперь решил и меня, я чуть не задохнулся, пока не выблевал перья! Погоди, я до тебя доберусь! И последнее, что ты увидишь, будут красные перья!

Не успел я ответить, как тучный мужчина оттащил меня подальше.

— Пойдешь со мной. Ты молодой, сильный, мне пригодится такой напарник.

Я не стал сопротивляться, ибо новообретенная свобода была мне очень дорога, да и человек этот был прав. Отцам города ничего не останется, как бросить меня в тюрьму, если я убью Николо прямо на ступенях общественного здания. Но я все равно хотел убить его. Чтобы он заплатил за все страдания, которые причинил мне его отец. Картины из прошлой жизни у Сильвано проносились у меня в голове, а я не спускал с Николо глаз, спрашивая себя, буду ли я когда-нибудь свободен от унижения всех этих лет. Я не отводил взгляда от его узкого противного лица, так похожего на отцовское, пока тучный мужчина не оттащил меня за угол и мы не оказались перед грудой деревянных щитов. Это были наспех сколоченные неотесанные носилки из трех-четырех досок, сбитых гвоздями, а сверху еще была одна, прибитая вместо ручки. Тучный человек выпустил меня, и я споткнулся, потирая плечо.

— Я вас вмешиваться не просил, — сказал я. — Это не ваше дело.

Он улыбнулся, обнажив гниющий синий передний зуб.

— Я видел, как ты спас вчера еврея и его дочку. Ты правильно поступил. Не знаю, виноваты ли евреи в том, в чем их обвиняют, но мне не нравится, когда людей убивают. За последнее время и так достаточно перемерло народу. — Он пожал плечами. — Да и зачем тебе за решетку! Им пришлось бы посадить тебя, если б ты при всех убил человека, пускай даже такого подонка, как сынок Сильвано.

Я смерил человека холодным взглядом.

— Вы что, были клиентом его заведения?

Он мотнул головой, и теплое выражение его глаз померкло. Он подошел к ближайшей бочке, зачерпнул из нее горсть порубленных трав: в основном это были полынь, можжевельник, лаванда — и запихнул себе под рубаху.

— Когда еще не началась эпидемия, у меня была хорошая жена. Мерзкие услуги Сильвано мне были ни к чему.

— Тогда откуда вы знаете, что это Николо Сильвано? — настойчиво спросил я.

— Да вся Флоренция знает Бернардо Сильвано и его сына! Все, кто еще жив, говорят о его убийстве. Кроме Николо, никто не оплакивает Сильвано. Сильвано получил по заслугам. Как и клиенты, что были там. Но то, что человеку сойдет с рук в борделе, ему не попустят на глазах у всего честного народа. — Он схватил носилки и протащил мимо меня, их тень едва касалась земли в лучах утреннего солнца. — Месть должна быть тайной. Ну-ка, хватайся за тот край.

Я схватился за ручку с другого края и зашагал в ногу с ним. Офицер увидел, что мы уходим, и окликнул нас:

— Rosso, ragazzo!^[48] Уберите тела с улиц по правому берегу реки возле Понте Санта-Тринита!

— Рыжий… Так меня дочка дразнила, — смеясь, отозвался тучный человек.

Итак, мы отправились в западную часть города, с густо населенными улицами возле реки, где нас ждет множество тел. Остальные пары могильщиков двинулись в разные стороны, оглашая улицы на своем пути шутками, ворчанием и гоготом. Их голоса были единственными живыми звуками в этом умирающем и обезлюдевшем городе. Мы миновали зерновой рынок у Ор Сан-Микеле. Крытую галерею его недавно перестроили, надставив еще два этажа для хранения зерна, и она возвышалась напоминанием о далеких временах, кипучей и богатой жизни. Теперь рынок пустовал, если не считать нескольких торговцев из окрестностей города. Если бы я знал Рыжего лучше, то попросил бы его зайти и посмотреть на чудесную Мадонну с младенцем кисти Бернардо Дадди.^[49] Ему, конечно, не сравниться с Джотто, но Мадонна с золотым нимбом и в одеждах цвета индиго была восхитительна, а младенец Иисус, касающийся ручкой ее губ, был удивительно трогателен. Этот образ мог озарить светом мрачный трудовой день могильщика, как картины Джотто утешали меня, когда я жил у Сильвано. Но я еще не знал Рыжего, поэтому просто сказал:

— Сожалею о вашей жене.

— Я тоже, — тихо ответил он. — И о моих троих детях. У меня было двое сыновей и дочка. Мой старший был примерно твоего возраста, тринадцати лет. Дочке было десять. Хорошенькая девочка! Огромные голубые глаза, как у той евреечки на руках отца. Я бы удачно выдал дочку замуж, за высокопоставленного члена гильдии или даже за мелкого дворянина. У нее был ласковый нрав и красивые ручки, я бы хорошо ее воспитал и она делала бы честь своему мужу. А мой младшенький был озорник и любил шутить. Мне их так не хватает!

— Когда они умерли?

— Месяц назад. Черные нарывы так изуродовали ручки моей бедной дочурки, ей было так больно…

На его лице лежала печать такого безысходного и покорного отчаяния, что я не сразу его узнал. А потом понял, что вижу на этом лице ту же беспримесную безнадежность, что и в пустых глазах некоторых детей у Сильвано, когда тело продолжает жить, а душа уже умерла.

— Вы все потеряли, — тихо произнес я, и он кивнул. — Наверное, теперь жалеете, что женились и завели детей, иначе сейчас вам не было бы так больно.

— Нет, что ты! Я прожил с женой пятнадцать чудеснейших лет своей жизни. Мы были очень счастливы. Нас сосватали родители, но мы оказались прекрасной парой и скоро полюбили друг друга.

— Иногда мне тоже хочется иметь жену, — робко произнес я, ведь еще никогда и никому я не высказывал это желание вслух.

Я частенько думал об этом, когда еще беседовал с Джотто, хотя надолго забыл об этом после его смерти. Я был слишком занят тем, чтобы просто выжить. Но теперь я свободен и могу открыть двери в новые возможности.

— Любовь — величайшее счастье, величайший дар, какой только можно получить от Бога, — серьезно ответил он. — Она наполняет жизнь человека смыслом так, как ничто другое. — Он вздохнул. — Жаль, что меня не взяла чума! Хотя, — он помолчал, понурив лысеющую голову, — кто бы тогда похоронил их? Лежали бы, дожидаясь постороннего человека, который бросил бы их на носилки, как мы. Похоронив их, я закрыл свою лавку и пошел на эту работу, и буду ее делать, пока меня тоже не скосит чума — большинство могильщиков все равно в конце концов от нее умирают. Да и мало кому сейчас нужны крашеные ткани. Ни богатым, ни бедным. Все умирают, и уже не важно, во что ты одет.

— Вы сами похоронили свою семью? — Я украдкой бросил взгляд на его измученное лицо.

Мне трудно было представить себе, каково это — иметь жену и детей, любить их и потом потерять. Он кивнул.

— Я не мог найти священника, чтобы сделать все как положено, поэтому сколотил гробы и отвез их на холмы, там похоронил и сам помолился за них. Надеюсь, этого достаточно, чтобы их души приняли на небеса.

— Конечно, — заверил его я. — Что может быть святее отцовской любви к своим детям? Разве Господь не понимает этого? Уже поэтому ваши молитвы должны были быть приятны Его слуху.

Рыжий пожал плечами. Он остановился, чтобы вытереть проступивший на лбу пот, а потом снял плащ, скатал его и повязал поясом вокруг тучного живота. Я последовал его примеру, потому что тоже вспотел. Он кивнул мне.

— Теплеет, после прохладной весны. Не знаю, приятны ли мои молитвы Его слуху. Священники твердят нам, что, кроме как через них, к Богу достучаться невозможно.

— Да что знают эти священники? — воскликнул я, вспомнив некоторых, что захаживали к Сильвано. — Я видел только чревоугодников и пьяниц, сварливых, похотливых. Только и смотрят, как бы сбыть людям реликвии да индульгенции и повыситься в сане. Зачем такие нужны Богу? Только чтобы презрительно посмеяться.

Рыжий невесело усмехнулся.

— Ты бы лучше держал эти мысли при себе. Людей и за меньшее сжигали.

Я пожал плечами и замолчал. Мы побрели дальше по улицам, заваленным трупами. Когда мы пришли на место, он сказал мне работать на одной стороне улицы, а сам стал работать на другой.

— Мы сможем уложить… ох… шесть-семь тел на носилки, зависит от размера, — сказал он. — Не так уж много, но мы свалим всех там, потом за ними приедет телега. — Он указал на маленькую площадь, где сходились две улицы. — Это несложно. Будем возвращаться за новыми телами и подберем, сколько сможем.

И вот я перешел на свою сторону улицы, где на булыжниках лицом вниз распластался мертвец. Я перевернул его и увидел светловолосого мальчика примерно моих лет. У него были черты лица грубее моих, а невидящие глаза были не черными, а голубыми. На его щеке был огромный черный нарыв с куриное яйцо. Мальчик был завернут в дорогой плащ из зеленого бархата, который распахнулся, открыв взору черные нарывы по всему нагому телу. Схватив его за руку, я заметил, что он еще теплый, а его конечности еще мягкие и гибкие. Я оттащил мальчика к носилкам, на которые Рыжий укладывал трупы двух мужчин. От них несло гнилью, я поморщился и зажал нос пальцами.

— Привыкнешь, — сказал Рыжий, приподняв рыжевато-бурые брови. — Почти.

— Люди ко всему привыкают, — согласился я, с тоскливой иронией думая, что лучше бы это было не так.

Я остановился, оглядывая безмолвную улицу: серые каменные плиты мостовой, плотно закрытые окна и изуродованные болезнью трупы, на которых от сырости, кажется, истлевала одежда. Где-то вдали бурлила река, протекая под мостом. Все пришло в упадок и погибло. В конце концов и я тоже умру, даже если старею медленнее других. Это мой дар и проклятие, но я хотя бы мог себе поклясться, что больше никогда не сдамся. Я купил это право, убив Сильвано. Отныне, если мне что-то не понравится, я буду сам изменять условия жизни.

Я пошел за новым телом. Неподалеку от того места, где я наткнулся на мальчика, лежало еще два трупа — сморщенная старуха, приникшая седой головой к круглому животу мужчины средних лет. Они были схожи лицом — мать и сын.

Одной рукой он крепко держал ее руку, и мне не сразу удалось их разъединить. Будь я сильнее, то оттащил бы их к носилкам вместе, не разнимая любящего рукопожатия, которому я так завидовал. Если чума настигнет меня сегодня, никто не возьмет меня за руку и не встретит со мной смерть. Меня поразила печальная мысль о том, что умирать мне суждено одному. Наверное, и родился я так же, помеченный немыслимым уродством, из-за которого меня выбросили на улицу. Пусть Сфорно и высказал предположение, что меня наверняка кто-то ищет, но мои родители, скорее всего, знали о моем уродстве. Эта мысль разожгла мое любопытство: что думала обо мне моя мать, неужели она пришла в ужас, когда я родился? Любила ли она меня хоть в первое мгновение так, как Рыжий любил своих детей, прежде чем выбросить меня вон? Знал ли мой отец о моем существовании? Я редко задавался вопросом о своих родителях. Это просто не имело смысла — все равно я их никогда не увижу. К тому же, живя на улице, я был слишком занят добыванием пропитания, чтобы предаваться бессмысленным грезам, а у Сильвано я был занят постыдной работой и слишком увлечен спасительными мыслями о живописи.

А в тот долгий и далекий день во Флоренции передо мной лежал мертвец, свободной рукой неловко обхватив себя за грудь. Его голова запрокинулась. А рот был разинут, словно кричал от боли. На изможденном лице матери застыло выражение мучительного страдания, и я понял, что чума причинила им много терзаний, прежде чем отпустить на свободу. На миг я ощутил благодарность за то, что мне выпало освободить Марко, Ингрид и младенца Симонетты и им не пришлось терпеть подобных мучений. Вокруг сына и матери, словно лужица, выплеснутая приливом, розовели отливающие перламутровыми оттенками складки надетой на женщине юбки цвета шафрановой розы. Такие платья надевают, чтобы предаться невинным развлечениям, на карнавал или праздник. Юбка была такой яркой и неуместной, а человеческое стремление к радости — таким естественным, что я ускорил шаг и даже чуть улыбнулся. Повсюду смерть, но жизнь не обуздать! Она снова вернется во Флоренцию. Она вернется ко мне, несмотря на годы, проведенные у Сильвано.

После этого я обращал пристальное внимание на одежду мертвецов. На трупах она, конечно, была ничего не значащим жестом, но само это занятие отвлекало меня от измученных лиц и гноящихся бубонов, от одинаковой печати бессмысленности и обездушенности, которой метила свои жертвы смерть — что невинных, что виноватых, молодых и старых, богатых и бедных. Понять, кто есть кто, было легко, ведь каждый флорентиец, воспитанный на производстве материи — главном промысле города, разбирается в тканях и покрое одежды.

Каких только платьев я не перевидал за следующие несколько часов, пока мы собирали тела на носилки, укладывали их на площади и возвращались за новыми! Как правило, люди надевали вещи одну на другую в установленном порядке, и наряд отражал положение в обществе его носителя. Эти правила, как и многие другие, на которых зиждилось устройство публичной и частной жизни, нарушила чума. На некоторых трупах было только нижнее белье — сорочки, закрывавшие все туловище. Мужчины заправляли их в штаны, а у женщин они были еще длиннее. Сорочки шили из льна, хлопка, шелка, они были либо жемчужно-белые, либо естественного неотбеленного цвета. Мне подумалось, что, может, всем стоило носить только сорочки, потому что белый цвет означает пустоту, а Странник утверждал, что в пустоте можно обрести Бога. Я, правда, не мог с ним полностью согласиться, потому что фрески Джотто поражали богатством своего содержания, и кроме них я мало где в земном мире ощущал присутствие Бога. Но Странник, похоже, знал такое, что было неведомо мне, и, вероятно, для него в мире, где царит Ничто, открывалось нечто такое, чего не было даже на картинах Джотто.

Поверх сорочки мужчины обычно надевали фарсетто — узкий приталенный жилет, а его шили из чего угодно: хлопка, льна, бархата, парчи. На жилет надевалась туника «лукко». Следом часто шел цельнокроеный плащ, хотя в майскую жару без него вполне можно было обойтись. На сорочку женщины надевали простую облегающую юбку «гонну». Я видел много трупов в одной юбке, хотя такой наряд мог быть уместным только в кругу самых близких родственников и в домашней обстановке. Таким образом, я как бы стал братом бренных оболочек этих женщин, чьи души покинули пораженное чумой тело. Обычно только гулящие женщины позволяли себе показаться перед незнакомцем в одной лишь юбке «гонна», но сегодня я перетаскал на руках столько знатных и богатых дам старинных флорентийских родов, одетых в юбку «гонну», что казалось, чума сделала всех нас одной семьей, стерев все различия. Чума берет жертв без разбору, ей нужны все.

Поверх юбки «гонны» надевалась дамастовая тога джорнеа, или чоппа, с длинными рукавами. Чоппу старались шить пышной и богатой, насколько могла позволить себе семья, ее украшали жемчугом, кружевом, сверкающим серебряным и золотым шитьем, аппликацией и вышивкой, рукоделием, которое называли «фраске».^[50] Как же мы любим уснащать театральным блеском свою жизнь! Я оттащил несколько женщин в необычайно роскошных облачениях, и даже в пышном убранстве они казались обобранными до нитки. Неужели они до самого конца стремились во что бы то ни стало поддерживать фамильный престиж и поэтому разоделись так, несмотря на слабость, зная, что скоро умрут? Наверное, они поступили храбро и совсем по-флорентийски. А еще мне казалось, что это особенно удачная шутка Бога, хотя и жестокая. Вероятно, этих женщин одевала после смерти любящая сестра, или муж, или даже мать, словно ожившая в разгар чумы Pieta.^[51] Я бы сам оказал такую честь своей жене.

Корсажи и рукава шили из ткани контрастирующих тонов, а для подкладки, отделки и каймы подбирали другие цвета, чтобы сделать одежду еще более яркой: синий с золотым, бирюзовый с малиновым, белый в полоску с шелковыми нитями разных тонов. Люди таят в себе и грехи, и святость, поэтому один цвет преобладал в светлом тоне, а другой — в темном. До того дня, когда мне впервые пришлось тащить трупы к носилкам, я даже не задумывался, что мы, флорентийцы, — народ, любящий дерзкие и сложные цветовые сочетания, упрямо выставляющий напоказ свои наряды даже в смертный час. И ведь именно тогда, когда Флоренция полтора века спустя попыталась отказаться от своих щегольских привычек, она утратила свое могущество и славу.

Я размышлял над тканями, цветом и тщеславием, когда мое внимание привлекло тихое постукивание. Я поднял голову и увидел в окне третьего этажа человека, чье лицо было скрыто за прозрачной колышущейся занавеской. Он махал мне оттуда, рука звала и манила. Я был рад устроить себе передышку. Меня охватило любопытство, и я огляделся по сторонам: нет ли где стражников. Увидев, что никого поблизости нет, я снял с плеч двоих годовалых близняшек, которые были почти полностью покрыты коркой нарывов, и положил на землю. Подойдя к двери под окном, я распахнул ее и увидел узкий коридор, который привел меня к винтовой лестнице. Я поднялся на третий этаж, где передо мной открылась дверь. Из комнаты выплыла струйка шафранового дыма и, согнувшись перстом, точно поманила меня за собой. Я сжался от напряжения, но любопытство возобладало и я вошел.

Комната была заставлена столами со всевозможной утварью: пузырьками, перегонными кубами, колбами, маленькими горелками, из которых вырывались язычки пламени, лизавшие дно пузырьков с бурлящей жидкостью. Было там еще множество незнакомых и непонятных мне предметов. Я в изумлении таращился по сторонам.

— Тебя удивляют все эти принадлежности моего искусства, — тихо произнес человек, сидевший на скамейке у окна. — Это уже хорошо для начала. Тебе стало любопытно, значит, кое-какой ум у тебя есть.

— Ничего подобного раньше не видел, — ответил я и обратил свое внимание на говорившего.

Это был маленький человечек средних лет, худой и гибкий, с жесткими седовато-черными волосами и узким безбородым лицом. На нем была черная туника, а разрезы рукавов открывали черную рубаху. Его глаза закрывал какой-то прибор, сидевший на носу, — еще одна диковинка! Заметив, что я на него смотрю, он постучал по краешку аппарата у внешнего края густой черной брови.

— Не надо так таращиться, мальчик, открой рот да спроси! Это очки. Их изобрели больше шестидесяти лет назад, но народ их пока не носит. Они улучшают зрение.

— Кто вы? — спросил я.

— Алхимик. Можешь звать меня Гебер,^[52] — ответил он. — Судьба простерла над тобой свою руку, и она приказала мне поговорить с тобой. Иначе я бы не стал отвлекаться от работы. Видимо, я сделал что-то не так, раз меня постигла эта участь.

— Как вы узнали, находясь наверху, что мне станет любопытно?

Я обошел комнату кругом, разглядывая живое море предметов, которые заполонили столы, точно некая волшебная волна. Маленькие орудия для толчения, нарезки, смешивания лежали рядом со ступкой и пестиком. Колбы с краской, комки глины, иглы, нитки, книги с иллюстрациями, листы пергамента, перья и чернильницы, маленькие жестянки с порошками — грубыми и тонкими, камни всевозможных цветов, бутылочки с цветной жидкостью, мешочки с солью, баночки с маслами. Ароматы сладкой гвоздики и аниса смешивались с запахом серы, резким, но все же более приятным, чем запах от мертвецов. На одном столе лежала обезглавленная крыса, на другом под тряпкой стояла склянка с жуками, а на третьем лежал голубь с аккуратно отрезанными крыльями. Я остановился над голубем, потому что надрезы были такими точными и тело очень аккуратно зашито на местах бывших крыльев. Одно крыло было разложено веером рядом с птицей.

— Расстояние не препятствует познанию, — лукаво ответил он. — Расстояние — это всего лишь материя, которая растворяется в кислоте слияния. Ты и сам знаешь. Тебе доводилось путешествовать, преодолевая большие расстояния, и ты видел много вещей.

Я не на шутку испугался. Его слова как будто бы относились к тем путешествиям, которые я проделывал, работая у Сильвано, но я никогда не говорил никому об этом. Я в этом даже Богу бы не признался, если бы ходил на исповедь, — из страха, что он ради смеха положит конец моим путешествиям. Просто невозможно, чтобы Гебер догадался обо всем! Откуда кому-то знать о моих самых сокровенных открытиях?

Я бросил на него резкий взгляд.

— Вы занимаетесь искусством магии?

— Я занимаюсь природой, а она раскрывает многое тому, кто глядит глазами, а видит сердцем, — таинственно ответил он. — Небеса распростерты на земле, но люди этого не замечают. И не слишком сообразительные мальчики тоже.

— Сейчас на земле простирается ад, и повсюду трупы, пораженные чумой.

Покачав головой, я перешел к другому столу, разглядеть, что на нем. Там лежала раскрытая книга, груда сухих фиалок, мохнатая коричневая лапка какого-то мелкого зверька, глиняная плошка с белой яичной скорлупой и еще одна с синими черепками, а также миска с прозрачным треугольным камнем, опущенным в мутную воду. Гебер вздохнул:

— Эта чума никого не жалеет, что еще скажешь.

Я хотел было дотронуться до прибора из трех связанных между собой стеклянных сосудов, но он рявкнул:

— Осторожно! Это перегонный куб с тремя носиками, точно по инструкции самого Зосима.^[53] Он нужен для дистилляции… выделения духа из материи, в которой он заключен.

— Как смерть, — заметил я.

Он кивнул.

— Но в алхимии смерть — еще не конец. Дух, пневму, можно снова вселить в тело после очищения. На том столе я построил керотакис Зосима, для сублимации… Иди сюда, дай-ка на тебя взглянуть! Даже с этим чудесным изобретением глаза мои слабы.

Я колебался поначалу и пробежал пальцами по изящно украшенным страницам книги, но он нетерпеливо поманил меня к себе.

— Иди, мальчик, я болен, но чума даст мне еще несколько месяцев. А тебя, как я вижу, она вообще не берет.

Он столько знал обо мне, что я очень опасливо подошел к нему. Встал перед ним, и он оглядел меня с ног до головы сине-зелеными глазами. Я потянулся к штуковине у него на носу. Перед обоими глазами у него было по круглому кусочку стекла, вставленному в оправу из металлической проволоки.

— Откуда вам известно, что зараза меня не берет?

— Иначе ты не нанялся бы в беккини, — ответил Гебер и оттянул пальцем сначала мое левое нижнее веко, потом правое.

Он ткнул указательным пальцем в уголок моего рта, и я его открыл. Он осмотрел мои зубы, потом взял меня за руку и изучил ногти. Перевернул руку и провел по линиям на ладони. Выдавил смешок и постучал по холмику большого пальца. Оставшись довольным увиденным, он скрестил руки на животе и кивнул.

— Многие работают как беккини, — возразил я, смущенно отодвигаясь от него.

Что он во мне разглядел? Какие секреты открыли ему его очки? Я заговорил, чтобы отвлечь его.

— Многие из могильщиков-беккини подхватят чуму. — Я подумал о Рыжем. — Некоторые сами хотят умереть.

— Только не я, — коротко ответил он. — Я потратил много лет труда, чтобы перехитрить смерть. И вот чума меня перехитрила, похитив у меня плоды моих трудов.

— Никто не может обмануть смерть.

— Но ты очень постараешься это сделать, — сказал он и снова усмехнулся. — Ты же знаешь, твои родители были какими-то колдунами. Ты унаследовал их талант, вот только у тебя не оказалось наставника, который научил бы тебя, как им пользоваться. Придется тебе потрудиться, чтобы его развить.

Я отошел от него и дотронулся до крыла, разложенного веером на столе. Почему он вдруг упомянул о моих родителях? Меня захлестнула волна смятения, всколыхнув вместе с неясными подозрениями целый клубок разнообразных чувств, которых я обычно тщательно избегал: печаль, тоску, даже легкую слабую надежду на то, что когда-нибудь, как-нибудь, где-нибудь я их наконец встречу и они полюбят меня.

— Я не знаю своих родителей.

— Но ты уже должен был заметить, как сильно отличаешься от всех окружающих!

— Зачем вы это говорите? Что вы обо мне знаете? — воскликнул я.

Неужели он видел моих родителей? Знает ли тайну моего рождения, а если знает, то расскажет ли мне? Могу ли я стать таким, как все, и все же остаться собой?

— От людей исходит свой свет, мы и есть этот свет, — горячо произнес он, придвигаясь ко мне. — Ради этого и существует алхимия. Несведущий люд думает, что мы пытаемся превратить обычный металл в золото или придумать эликсир вечной молодости. Но это только внешний слой. Алхимия ищет то, чего еще не существует, алхимия — искусство перемен, поиск божественной силы, скрытой в предметах! Божественные силы проявляются в свете… И тот, кто сумеет научиться искусству алхимии, увидит озаряющий все яркий свет!

Я не знал, что ответить на эти странные и пылкие речи, и не мог поверить, что есть нечто более важное, чем превращение обычного металла в золото, которым поддерживается жизнь. Я мог бы поверить в свет, который излучают люди, потому что именно такими их изображал Джотто — светящимися. Я отвел глаза в сторону. Этот Гебер говорил странные, но волнующие вещи с такой искренностью, которая не могла не найти у меня отклика. Жаль, если он подхватил чуму! Я тихо сказал:

— Вы не выглядите больным.

— Не суди по первому впечатлению, иначе будешь как все, — резко ответил Гебер, поднял худую руку и показал подмышку. — Ну же, давай, сам пощупай! Непосредственный опыт всегда дает больше! — И я вытянул руку и нащупал хлипкий комок под черной туникой. — Чума совсем недавно меня нашла. Я могу ей сопротивляться, но не вечно. В конце концов она свалит и меня.

Он говорил совершенно спокойно, без страха и тревоги.

— Может, и нет, у вас бодрый вид. Некоторые люди выживают, вы можете оказаться среди них.

Я не мог сдержать в себе желание утешить его. Он был настойчивым и прямолинейным, и я не хотел, чтобы он умер. Я чувствовал, что он может раскрыть мне многие тайны.

— Я не выживу. Я видел это. — Он пожал плечами. — Мой свет покрылся пятнами и потускнел. А когда погаснет внутренний свет, то и тело неизбежно последует за ним. Ты можешь убедиться в этом своими глазами, сын колдунов, и проверить правоту моих слов на основе собственного опыта. Посмотри, что ты видишь вокруг моей головы и руки…

Его приказ прозвучал мягко и ненавязчиво. И вот уже я почти осоловелыми глазами оглядываю его вытянутую руку, перекат плеча и шейную впадину и вдруг замечаю,как от плеча исходит вспышка голубого света. Он бормочет:

— Что сверху, то и снизу. Что внутри, то и снаружи. Еще одна синяя вспышка пробежала по руке, а потом свет расширяется в желтый ореол, который окружает все его тело, но желтое свечение помечено черными пятнами.

— Хватит! — закричал я. — Не надо, это делает из меня еще более странное создание, чем я уже есть сейчас!

Я отшатнулся и наткнулся на стол. Встряхнулся, часто заморгал и уставился на дымок, который поднимался от бурлящего горшочка. Дымок мягко струился, точно волны реки. Немного успокоившись, я обвел глазами круговорот трубочек, которые отводили дымок в закрытую колбу. Интересно, в чем цель этого алхимического эксперимента? Может, он превращает свинец в золото? Если бы Гебер согласился научить меня этому искусству! Мне бы оно пригодилось. Гебер, похоже, мало ценил это достижение алхимии, но я знал цену золота в человеческой жизни. Меня не интересовал свет, о котором говорил Гебер, но если я смогу из обычного металла делать драгоценные вещества, мне больше никогда не придется бояться голода и уже никто не вынудит меня ступить на путь разврата. И я сказал:

— Я знаю врача, очень хорошего человека. Я могу привести его, он вас осмотрит.

— Мне никакой врач не поможет.

— Но вы хоть дайте ему вас осмотреть. Попробуйте спасти свою жизнь! — возразил я.

— А разве жизнь еще представляет ценность, когда на земле распространился ад? — спросил он и покачал головой. — Не будем тратить попусту время твоего доброго лекаря. Я уже и так достаточно растянул отпущенный мне на земле срок. Но с тобой мы еще поговорим. Приходи завтра. Принеси мне кое-что.

— Что? — спросил я.

Он улыбнулся.

— Сам подумай.

Когда мы прощались, он стоял в дверях и пристально смотрел на меня. Я бросился бежать.

Уже потом, оттирая с себя грязь в сарае у Сфорно при слабом свете единственной лампадки, я случайно поднял глаза и увидел, что за мной наблюдает Странник. Я сразу увидел, что мой вид его не возбуждает, как других мужчин, которые наблюдали за моим купанием. Но все же я не хотел, чтобы он тут присутствовал. Хватит с меня мужчин, наблюдающих, как я купаюсь!

— Оставьте меня одного, — попросил я тихо, но серьезно.

В голове у меня накрепко засели роскошные богатые и яркие ткани, рельефная черная обтачка, желтый свет, исходивший из тела Гебера, и гнилая вонь, сочившаяся из трупов; сложенные штабелями тела во рву, пересыпанные негашеной известью. Мои руки, спина и шея ныли от перетасканных тяжестей и копания. В животе урчало, но я вряд ли бы смог сейчас что-то съесть, хотя и изголодался, как не бывало уже очень давно. Даже отсюда я чувствовал вкусный запах стряпни госпожи Сфорно. Но здесь было мое убежище: темный сарай, расчерченный млечными полосами звездного света, вливавшегося через окошко, из которого навстречу звездам пробивались слабые отблески желтого огонька. Здесь меня окружало тепло тихо блеявших животных, и я не хотел, чтобы кто-то нарушил этот хрупкий покой.

— От тебя воняет, — сказал Странник, расчесывая пальцами длинную бороду.

Я показал ему кусок щелочного мыла в руке.

— Видите, я отскребаюсь.

— Нет. — Он обошел вокруг меня и прислонился к стойлу гнедой лошади, к которой, видимо, питал привязанность. — От тебя несет колдовством и бессмертием. — Он по-волчьи оскалил зубы и погладил по ушам лошадь. — От тебя воняет богатством и тайноведением, как будто ты налетел на древо жизни и сбил с него яблоко. Набил себе шишку, удачливый волчонок?

— Сегодня вокруг меня было все, что угодно, кроме жизни и бессмертия, — устало ответил я. — И ничего мне на голову не падало. Видите, шишек нет.

Я наклонил голову и провел намыленной ладонью по своей голове.

— Это слишком буквально! Ничего, потом обнаружится, — усмехнулся себе под нос Странник, а когда я снова поднял голову, его уже не было, но его смех все еще звенел по сараю.

ГЛАВА 9

На следующее утро, проснувшись, я увидел, что надо мною стоит Рахиль. Ее темно-каштановые волосы были аккуратно зачесаны назад и собраны в одну длинную косу, которую девочка уложила узлом на затылке, чтобы подчеркнуть длинную, белую и стройную шейку. На девочке было простая желтая джорнея без рукавов поверх зеленой юбки «гонны».

— Я буду учить тебя читать и писать, Лука Бастардо, — сказала она со свойственной ей серьезностью.

В тонкой ручке была маленькая деревянная доска с выдолбленными на ней закорючками. В другой — восковая табличка.

— Вставай. Мы приступим сейчас же.

— Прямо сейчас? — Я медленно привстал, спихнув жирную серую сарайную кошку, и смахнул с лица налипшие соломинки.

В жемчужно-сером воздухе стояла прохлада, словно солнце уже приблизилось к кромке горизонта, но еще не показывалось.

— А твоя мама знает?

— Папа знает. Пойдем к окну, там лучше видно. У нас мало времени перед завтраком, а я хочу показать тебе все буквы. Папа говорит, ты умный и быстро схватываешь. Вот и проверим. Я хоть и девочка, но умею учить. Я научила Сару читать, а сейчас учу Мириам.

Она отошла к окошку и села. Я отбросил одеяло и сел рядом, но не слишком близко. Ее присутствие меня волновало. Она была еще девочкой, но уже на пороге юности, вокруг нее словно витал аромат розы. Сплошная мягкость округлых линий, мягкость рыжевато-каштановых волос, но совсем не мягкая уверенность поведения. Я не привык к таким девочкам, как она. Я вообще к девочкам не привык. И с каждой секундой меня все больше одолевала неловкость.

— Твой отец сказал, я умный? — спросил я.

Я был польщен таким отзывом, но занервничал еще больше: ведь теперь мне придется оправдать похвалу. Это что-то новое. Никто прежде не ожидал от меня ничего путного. Сильвано не видел во мне ничего хорошего. Джотто хорошее находил. Клиенты ждали от меня только удовлетворения своих желаний.

— Угу, папа думает, ты — потерянный сын дворянина. Садись сюда, а то не будет видно, — приказала она, указывая на место ближе к себе.

Я замялся, но она снова указала, на этот раз властно, и я осторожно придвинулся поближе. Она вытянула доску так, чтобы я видел ее.

— Это la tavola.^[54] Я покажу тебе буквы, а ты перепишешь их на восковую табличку вот этим. — Она показала мне какой-то маленький инструмент, похожий на заточенную палочку. — У меня нет пера, чернильницы и пергамента, так что обойдешься этим.

— Переписать? — спросил я, глядя ей в рот. Губки у нее были розовые и полные.

— А как иначе ты их выучишь? — удивилась она и пожала плечами. — Я научу тебя ротунде, это простейшая форма письма.

— Ротунда?

— Да, потому что буквы круглые! — огрызнулась она, и я понял, что ее терпение уже на исходе.

Я отвел глаза от ее розовых губ, которые меня отвлекали, и сосредоточился на азбуке, распрямив плечи и втянув живот. Девочка продолжила:

— Когда испишешь всю восковую табличку, разгладь ее снова.

— Испишу табличку? — тупо повторил я.

Она язвительно посмотрела исподлобья, совсем как госпожа Сфорно.

— Уж лучше пусть папино мнение о тебе будет более верным, чем мамино, но пока ты меня не впечатляешь, хоть у тебя и золотистые волосы. Может, ты потерянный сын идиота.

— Я буду стараться.

— Посмотрим. А теперь — вот алфавит. — Она указала на закорючки.

— Это крестик, — сказал я, ткнув в первый значок азбуки. Я обрадовался, что хоть что-то знаю, однако удивился, увидев знак креста в еврейском доме.

— Я думал, евреи не чтят крест.

— Христиане думают, стоит показать нам достаточно крестов, и мы чудесным образом увидим их истину, забудем веру наших предков и обратимся в христианство, — произнесла Рахиль, изящно скривив губки. — Итак, для каждого звука в алфавите есть буква. Начнем с твоего имени. С какого звука оно начинается?

— Бас? — предположил я.

— Твое имя не Бастардо, и это был не один звук, а несколько, — возразила она. — Подумай еще раз!

— Мое имя Бастардо, — в свою очередь возразил я, хотя и мягким тоном, потому что хотел ей угодить.

Было что-то приятное и уютное во всей этой мягкости. И это несмотря на то, что она была не лучшего мнения обо мне!

— Неправда, это прозвище, потому что у тебя нет родителей.

— Это мое единственное имя.

— Неверно. Внимательней, Л-лука! — произнесла она, подчеркивая первый звук.

— Л-л? — предположил я.

— Правильно! Это буква «л». А вот как она выглядит. — Она показала, где искать в азбуке букву «л». — А теперь напиши сам.

Она положила восковую табличку мне на колени и вложила в руку острый инструмент. Я снова вместо руки уставился на ее розовые губы и тут же выронил инструмент. Она недовольно поцокала.

— Я подниму, — торопливо буркнул я и нырнул к полу.

Табличка взлетела в воздух, и Рахиль поймала ее, нетерпеливо вскрикнув, пока я шарил по полу в поисках палочки для письма. Потом я сел, по-дурацки улыбаясь до ушей.

— Вот она!

Урок продолжался недолго, но это было ужасно. Я все делал неверно. Каждый раз, пытаясь переписать буквы, я ронял табличку или инструмент или болтал какую-нибудь глупость. Я то и дело переписывал ее маленькие аккуратные буковки шиворот-навыворот, почему — сам не понимал. Моя рука своевольно выворачивала их в другую сторону, и Рахиль не переставала цокать. Под конец я уже просто корчился от отчаяния. Для меня это был первый урок, открывший мне власть женщины над мужчиной, хотя наша мужская власть над миром и кажется безраздельной. Неодобрение женщин лишает мужественности лучших из мужей. Позднее мне пришлось столкнуться с величайшей силой, которой владеют женщины, — любовью. Но это случилось больше века спустя, а в тот день, когда насмешник Бог достаточно натешился своей шуткой, урок наконец-то подошел к концу. Рахиль вздохнула и сунула доску с табличкой под мышку.

— На сегодня хватит, дурачок, в смысле, Бастардо, — сказала она, закатив глаза. — Завтра попробуем еще. Может, у тебя лучше получится.

— А может, послезавтра? — с надеждой заикнулся я. — Мне нужен отдых. Читать оказалось сложнее, чем я думал.

— Тебе надо усердно учиться, а не отдыхать! — фыркнула она и выпорхнула из сарая, оставив меня с острым инструментом, зажатым в потной ладони. Я посмотрел на него и вспомнил о Гебере, который просил меня что-нибудь ему принести. Теперь я знал что.

Дверь в жилище Гебера распахнулась, и оттуда просочились струйки синеватого дыма, перевитые, словно пальцы, выставленные против дурного глаза. Войдя, я остановился перед одним из длинных столов, заваленных всякой всячиной, у которого стоял сам Гебер.

— Это вам… — начал я.

— Тсс! — приказал он.

Я спрятал инструмент за пояс своих штанов и стал внимательно наблюдать, как он осторожно льет золотистую жидкость из нагретого горшочка в холодный. Горячий горшочек он держал толстыми кожаными перчатками с дополнительными кожаными подушечками на каждом пальце.

— Ты знаешь, что я делаю?

— Это золото? — вместо ответа спросил я.

— Оно желтое, тяжелое, блестящее, ковкое и обладает способностью выдерживать аналитические опыты купелирования^[55] и цементации,^[56] — ответил он.

— А?

— Это золото, — кивнул он. — Я собираюсь очистить его азотной кислотой.

— Зачем?

— Думайте, юноша! Для чего нужно очищение? Для того чтобы растворить примеси, быстро достичь природного совершенства… Очисти меня, о Боже, всели в меня чистый дух, — пробормотал он.

Его очки сползли вниз по вспотевшему носу.

— Помнишь, что я говорил тебе вчера о назначении алхимии? Или, может, опять будешь только мычать?

— Высказали: «Алхимия ищет то, чего еще не существует, это искусство перемен, поиск божественной силы, скрытой в предметах», — процитировал я.

— Замечательно! Уже не мычание! Ты понял, что только что сказал?

— Нет. И все утро я выставлял себя круглым дураком перед девчонкой, которая думает, будто все знает, так что с меня хватит отвечать на вопросы, — угрюмо сказал я.

— Красивая девчонка? — с усмешкой поинтересовался Гебер.

Я кисло скривился и отошел к столу у окна. Над столом колыхались тонкие занавески. На нем лежала маленькая черно-белая собачка с отрезанными ногами, вспоротая от горла до промежности; кожа была искусно приколота булавками вокруг тела, чтобы под ней видны были мышцы. Меня заинтересовало то, как эти мышцы сжимались и разжимались, а еще толстые вены бежали по ним, будто реки по холмам.

— Вы распороли эту собаку, чтобы увидеть, что у нее внутри?

— Да, только ничего не трогай, — предупредил Гебер. — Это называется «препарирование». Я начал с того, что вскрыл кожу, а потом буду по очереди изучать фасцию,^[57] мышцы и скелет.

Он потянулся за стеклянной склянкой с жидкостью и взглянул на нее, будто бы взвешивая на глаз.

— А зачем вы делаете препарирование собаки?

— У меня осталось еще столько всего неизученного, что даже ста пятидесяти лет на все не хватило, — вздохнул он.

— Неужели вам так много лет? — изумленно спросил я. — Как такое возможно?

— А как возможно, что человек почти в тридцать лет похож на тринадцатилетнего мальчика? — Гебер метнул в меня взгляд, оторвавшись от своего золота. — Думающий человек всегда сначала задумается о себе. А мое время уже на исходе.

— Может, врач сумеет вам помочь, — предложил я, увиливая от темы возраста и времени.

Мне не раз ставили в упрек мою затянувшуюся юность, и я не хотел, чтобы и сейчас меня настигло чувство смущения, стыда и мучительное знание того, что я не такой, как все, — изгой. Я хотел сосредоточиться на Гебере и на том, чему он мог меня научить: как из простого металла сделать золото. С таким умением человек всегда будет надежно обеспечен, потому что, имея достаточно золота, ты всегда как за каменной стеной. Я подошел к другому столу, где лежала кучка перьев. Бурые, серые, красные и черные лежали вдоль длинных зеленых, а с их концов на меня таращились какие-то синие глаза. Природа вечно на меня таращилась.

— Вы правда можете превратить обычный металл в золото?

— Любой хороший алхимик это может, — небрежно ответил он. — Собаку обучи алхимии — и она сможет.

— Я тоже хочу научиться!

— Не все сразу. Сначала надо решить более важные проблемы. Пока я стою тут, меня пожирает чума. Я хочу создать идеальный философский камень… Я хочу воскрешать мертвых, сотворить гомункулуса^[58] и получить власть над природой, чтобы предотвратить хаос. В этом назначение алхимии!

Он говорил с таким пылом и рвением и его слова были так не похожи на благочестивые пошлости, изрекаемые священниками, многие из которых были ложью, что меня это заинтриговало.

— А разве природа это не все? Как можно ее покорить? — спросил я.

— Многие с тобой согласятся: «Искусство столь голословно и лишено мастерства, что ему никогда не удастся оживить розу или сделать ее естественной… Ему никогда не достичь совершенства Природы, пусть мастер положит на это всю жизнь…» — Гебер мне подмигнул. — Так говорится в истории о любви к розе.

— Я мог бы полюбить розу, — сказал я, представив чудесную алую розу, вроде таких, какие держали в скрытых под перчатками руках благородные барышни на рынке. — За цвет, аромат и нежность ее лепестков.

— Но разве ты не любишь ее больше, когда она нарисована? Словно бы живая, но даже лучше, потому что к ней приложено искусство художника? — не унимался Гебер, и я вздрогнул, когда мне представилось, что он каким-то образом может знать о моих мысленных путешествиях.

Он продолжил:

— Ошибка в твоей логике, если это можно назвать логикой, заключается в том, что ты отделяешь мой труд от труда природы. Я по сути выполняю вместе с природой ее работу, подчиняя ее себе: «Госпожа Природа столь сострадательна и добра, что, видя, как Порочность, объединившись с Завистливой смертью, вместе губят творения, вышедшие из ее мастерской, она без устали продолжает готовить отливки и выковывать новые произведения, постоянно обновляя жизнь в новом поколении».

— Если бы Джотто рисовал розы, я бы любил их больше, — признался я. — Но Джотто обращался к природе в поисках священного и греховного. Он списывал с природы образы людей такими, какими они были в реальной жизни. Каким Господь сотворил человека. Отчасти поэтому его картины обладают такой силой и святостью.

— Но и алхимия — не дьявольское искусство, — ответил Гебер. — Хотя ему сопутствуют демоны, как и всему в этой жизни, даже святым… Многие живописцы покупали у меня свои краски, чтобы списывать природу еще ярче. Даже великий Джотто.

— Вы знали Джотто? Он приходил сюда? А у вас есть его работы? — Эти слова неудержимо вырвались у меня сами собой, на мгновение я почувствовал рядом присутствие мастера, вспомнил его шутки, его добродушие, и сердце мое радостно взволновалось.

— Я хорошо знал его, как и ты. — Гебер загадочно улыбнулся, и у меня между лопатками в который уж раз поползли мурашки.

Откуда этому Геберу столько обо мне известно?

— Бастардо! Бастардо! — донесся с улицы слабый голос Рыжего.

Я сказал ему, что буду здесь во время перерыва.

— Вы просили меня что-нибудь принести. Вот! — Я показал ему заостренную палочку и положил ее на стол рядом с перьями.

— Острая палочка?

— Для переписывания букв на восковой табличке. Это задание — адская мука на земле, — сказал я, едва сдержав стон, когда в голове всплыло беспощадное лицо Рахили. Учительница она была строгая.

— Своего рода алхимический дар, потому что он связан с превращением, — улыбнулся Гебер, с довольным и слегка удивленным видом. — Мысли превращаются в знаки, которые снова становятся высказанными словами и мыслями. Глубочайшая алхимия…

— Бастардо! Стражники! — тревожно повторил Рыжий. Я помахал на прощание и слетел вниз по лестнице. Рыжий ждал меня на крыльце у дверей. Взъерошив рукой жесткие рыжие волосы на лысеющем затылке, он махнул рукой: мол, пора и за работу. Плечом к плечу мы заспешили к двум телам на булыжной мостовой — на этот раз нам попались два кондотьера. Нас догнали три конных стражника. Двое, ехавшие впереди, уставились на меня, а я с демонстративной дерзостью уставился на них в ответ. Теперь я свободен. Я не должен прятать глаза и робко убираться прочь, как провинившийся пес, при первом приближении стражей порядка. Моя смелость, похоже, сбила их с толку, и они отступили. Третий, ехавший сзади, подвел ко мне свою гарцующую лошадь и плюнул в меня. Я поднял голову и увидел перед собой хорошо знакомое узкое лицо. На какой-то миг я рассвирепел и пришел в ужас оттого, что какой-нибудь жестокий алхимик мог соединить пневму покойного Сильвано с его телом. Затем я понял, что это был Николо Сильвано, одетый в красную мантию магистрата с нарядным воротником вокруг шеи.

— Похоже, городу и правда позарез нужны стражники, раз они набирают на службу таких подонков, как ты, — презрительно усмехнулся я, даже не отерев со щеки плевок.

— Есть в тебе что-то от колдуна, Бастардо, — прошипел Николо. — Мой убитый отец часто говорил, что с тобой что-то не так. Ты выглядишь слишком молодо для своих лет, и ты слишком силен. Ни один нормальный мальчик не смог бы так убить его… Я всем о тебе рассказываю, и мы за тобой наблюдаем!

Он пришпорил лошадь и затрусил прочь, сопровождаемый двумя стражникамм. В ярости я подобрал с земли камень и швырнул ему вслед.

— Осторожно, Бастардо! — предупредил Рыжий. — Николо Сильвано — твой враг. Вместе с чумой приходит страх, и люди запросто убьют любого, кого заподозрят в колдовстве.

Я пожал плечами, подавив злость. Подхватив под мышки по обезображенному бубонами трупу, мы отволокли их к одной из многочисленных куч сваленных грудой тел.

Следующие несколько недель прошли в устоявшемся ритме. Рахиль будила меня перед рассветом и учила грамоте, точнее, пыталась учить. Я обладал даром запоминать на слух или подражать голосам и никогда не забывал увиденную хоть однажды картину или скульптуру, но значение нарисованных ею закорючек оставалось для меня тайной. Я никак не мог усвоить, что процарапанные на воске черточки что-то означали: ведь это были не картины, которые можно увидеть, и не звуки, которые можно услышать. Я вечно забывал, что они обозначают. Рахиль приходила в отчаяние от моего тугодумия, и она начала щипать меня изящными крепкими пальчиками, если я, забывая, как правильно пишется буква, изображал ее наоборот, что случалось почти постоянно. Во мне шевелилось желание ущипнуть ее в ответ. Годы у Сильвано развили у меня сверхъестественную чувствительность к тонким прикосновениям и яростное желание защититься, когда эти прикосновения становились резкими. Но как я мог применить силу против такого мягкого, округлого и ароматного существа, против девочки? И я вовремя удержался от того, чтобы сообщить ей, как убил нескольких человек, когда она ущипнула меня в шестой раз в один и тот же синяк на плече.

Я всегда сбегал от ее уроков при первой возможности. Приходил из сарая в дом, желал Сфорно, Страннику и остальным доброго утра, хватал кусочек хлеба, обмакнутый в оливковое масло, ломоть сыра и несся к Рыжему на площадь дель Капитано дель Пополо. Несколько часов, пока мы собирали тела, он рассказывал мне о жене и детях. Мне нравилось слушать, как его старший сын ему подражал, как второй поддразнивал, а дочка с прелестными ручонками, бывало, помогала матери шить ему тунику. Однажды девочка шутки ради зашила ему штаны и хохотала до слез, глядя, как он скакал на одной ноге, пытаясь их надеть. А потом, когда Рыжий делал перерыв в работе, чтобы отдохнуть и перекусить, я бежал навестить Гебера.

В третий или четвертый раз Гебер встретил меня в дверях и, смеясь, произнес:

— Такими темпами ты никогда не научишься читать, мой невежественный колдун.

Его лицо и черная туника были измазаны истолченной в мелкий порошок охрой, и он весь пропах солью и мокрой кожей. У него за спиной по комнате вились струйки серовато-бурого дыма, обволакивая изобилие разнообразных предметов.

— Давай-ка я дам тебе урок. Обещаю не щипаться!

— Откуда вы все это обо мне знаете? — требовательно спросил я, отказавшись пройти за ним в комнату, пока он не ответит.

По правде сказать, у меня уже плечо посинело от постоянных нападок Рахиль.

— Мне поведал об этом философский камень, — таинственно ответил он, все еще посмеиваясь.

Он нетерпеливо пригласил меня войти и начал свой урок. С этого дня мы занимались с ним, пристроившись за столом, на котором бурлил его перегонный куб с тремя носиками. На кусочках полотна он рисовал буквы, потом сочетания букв. Когда я мог семь раз подряд правильно прочитать весь кусочек, он разрешал мне бросить его в огонь, и чернила, как по мановению волшебной палочки, окрашивали пламя в фиолетовый и зеленый цвета.

Вопреки самому себе через несколько месяцев, пока Флоренция пеклась в созданной природой печи под названием долина Арно, а потом снова охлаждалась, пока трупы, которые раньше росли на улицах, как грибы, наконец пошли на убыль, двойные уроки принесли свои плоды. Без всякой моей заслуги буквы сдались и открыли мне свои тайны, заговорив со мной сначала шепотом, затем отчетливо и уверенно. Как только я начал читать сначала слоги, а потом и целые слова, Рахиль, кроме предложений, принялась нацарапывать цифры и примеры на сложение. Как было до чумы, а я надеялся, что так будет и после, Флоренция с ее банками и многочисленными купцами могла похвастаться множеством народа, умеющим считать. Как однажды сказал мне Сильвано, это умение называлось abbaco,^[59] и оно очень ценилось в торговле, поэтому я был рад ему обучиться. У меня были способности к точным наукам, и математика была мне понятна. Я прекрасно понимал, что, имея два рогалика и четыре абрикоса, можно съесть шесть предметов, и их можно разделить на три часа, съедая по два каждый час. Умнее, конечно, разделить этот запас на два дня, съедая по три штуки в день. Так я научился считать, пока жил на улице. И вычитание тоже не было для меня в новинку: мой старый друг Паоло кулаками вычитал еду, если только находил ее, из моего имущества. Рахиль была очень довольна и стала учить меня разрядам чисел, а потом ручному счету на пальцах, причем я загибал и выпрямлял пальцы на левой руке по-разному, чтобы обозначить цифры. Я всегда ловко управлялся со своими руками и мог за несколько секунд произвести сложные вычисления, и Рахиль приходила в восхищение. Синяки на руке начали заживать.

Когда я немного освоил чтение, Гебер начал говорить со мной о других вещах. Он знакомил меня с единицами мер и весов, учил, как рассчитать объем, показывал свойства металлов и трав, рассказывал о четырех стихиях — огне, воздухе, земле и воде, о четырех качествах — холодном, горячем, влажном и сухом, объяснял, как все руды получаются из ртути и серы. Он обсуждал со мной превращения материи: например, как вода, испаряясь, становится воздухом, а через сжижение снова превращается в воду. Он объяснил мне разницу между чисто подражательным искусством, которое копирует природу, и идеальным искусством, которое ее улучшает.

— Алхимик должен использовать средства самой природы и ограничиваться ими. Натуральность продукта достигается, когда он по возможности точно повторяет действия природы! — настойчиво восклицал он, как будто я с ним спорил (хотя это было не так).

У меня было такое ощущение, словно он мысленно продолжает какой-то давний спор. Еще Гебер ратовал за необходимость опытов, за постоянное подкрепление алхимического искусства результатами наблюдений, не принимая на веру недоказанных утверждений.

— Не все алхимики со мной соглашаются. Но я записываю свои наблюдения — во всех подробностях, — по секрету сообщал он. — Я уже написал толстую книгу под названием «Summa Perfectionis».^[60]

Потом он взглянул на меня с непонятной печалью, но я воспользовался этим и снова попросил научить меня делать из обычного металла золото. Меня не оставляла мысль, что это умение способно защитить меня и стать мне опорой на всю жизнь, отмеченную неестественной молодостью и здоровьем.

— Еще рано, но когда-нибудь ты научишься, — ответил он, покачав головой.

Это обещание стало приманкой для меня. Я мечтал заполучить золото, и Гебер нашел во мне усердного ученика. Он учил меня не только своему искусству. Он не забывал и другие предметы. На длинном столе он развернул огромную карту и показал мне, где расположена Флорентийская республика на полуострове, который сапогом вытянулся в Средиземное море. На востоке было Тирренское море, а на западе — Адриатическое. Он описал города, с которыми мы издавна враждовали, — Лукку, Пизу и Сиену, и даже великий Рим, где, как он заверил меня с причудливой улыбкой, я однажды обязательно побываю. Когда я принес ему вести о том, как бродячая банда солдат в окрестностях города убила троих мужчин и надругалась над их женами, а городские власти ничего не предприняли, так как в большинстве они вымерли от чумы, Гебер рассказал мне об устройстве городского правления и об истории города.

Во главе города стояла Синьория из девяти человек, при ней были коллегии: коллегия buon’uomini^[61] из двенадцати человек, а также вторая из шестнадцати gonfalonieri di compagnia^[62] — по одному человеку от каждого из шестнадцати административных делений. Синьория и коллегии предлагали законы на одобрение двух советов — народного, или пополанского,^[63] и совета коммуны. За соблюдением законов и порядка следили иноземцы: подеста или мэр с юридическим образованием, народный капитан и исполнитель судебных решений, которые приглашались во Флоренцию на полгода или год. Считалось, что иноземцы, не связанные ни с кем из флорентийских casate^[64] или семей, смогут умерить родовое соперничество. Впрочем, это было слишком дальновидное решение, ибо Флоренция издавна пользовалась репутацией арены кровавых семейственных распрей. Но теперь чума поставила под угрозу все устройство, порядок пошатнулся, умерло столько людей, что даже casate не могли привести город в чувство.

Как говорил Гебер, в результате эпидемии даже влиятельнейшие семьи Флоренции пришли в упадок. История их уходила в далекую глубь веков. Это были Уберти, Висдомини, Буондельмонти, Скали, Медичи, Малеспини, Джандонати. Многие из них перебрались в город из деревень, чтобы приумножить свое состояние и расширить владения. Они управляли своими землями благодаря праву покровительства над местными церквями и монастырями, а еще благодаря связям с людьми, которые населяли их древние имения. К тому же это они взрастили дух вендетты, который с тех пор и висит над Флоренцией, а однажды, в 1216 году, вылился в кровавое побоище на свадебном пиршестве. Тогда Буондельмонти ранил ножом Оддо Фифанти, кровного родственника семейства Уберти-Амидеи.

— Вот дурак, — вслух заметил я, водя пальцем по рваным краям полотняного кусочка для письма. — Надо было просто убить этого Фифанти. А так только зря нож гнул.

— Убийством не решить всех проблем, невежественный ты мой колдун, — твердо ответил Гебер, и его глаза исчезли за белыми кругляшками очков.

— И все же это хороший способ, — возразил я и подумал, что я бы никогда не освободился от Сильвано и его гнусных клиентов, если бы не перерезал им глотку.

Пускай другие говорят, что так думать жестоко. Но я считаю, что это просто практично. Проработав несколько лет у Сильвано, любой бы пришел к такому мнению, если бы, конечно, пережил эти годы. С такими, как Сильвано, нет места для жалости. Они понимают только жесткую и решительную силу. Поэтому нужно было убить и Николо, если бы выдалась такая возможность. Тогда он бы не раструбил о своем враге на весь город, не начал бы распускать слухи. А теперь вот и другие могильщики смотрят на меня как на странного урода.

Нет, настаивал Гебер. Он рассказал мне продолжение истории о том, как Буондельмонти и Уберти решили заключить мир, поженив детей: юный Буондельмонти, который так лихо орудовал ножом, должен был жениться на девушке из рода Амидеи. Тем не менее одна женщина из рода Буондельмонти назвала молодого жениха трусом за то, что он отказался продолжить вендетту. Она предложила ему в жены свою хорошенькую дочку. Буондельмонти согласились, а Уберти поклялись отомстить. Они подкараулили Буондельмонти, когда он ехал со своей невестой через Понте Веккьо в Пасхальное воскресенье 1216 года, и бросили его окровавленный труп на улице возле статуи Марса.

— Вот видите, — вставил я, — они отомстили за то, что кто-то пренебрег женщиной из их рода, и за раненого мужчину. Вот так проблема и разрешилась.

— Но это было началом других проблем, которые продолжались больше столетия! — воскликнул Гебер, ударив кулаком по грубо отесанному дубовому столу, так что керотакис Зосима зазвенел.

Жители Флоренции разделились, в город пришел раздор. Тех, кто поддерживал Буондельмонти, стали называть гвельфами, или сторонниками Папы, а тех, кто поддерживал Уберти, называли гибеллинами, сторонниками императора. Так началась жестокая борьба за власть, пока наконец гибеллины не потерпели поражение.

— А это привело к соперничеству между Нери и Бьянки уже в этом столетии, когда раздор разделил между собой партию гвельфов, — продолжил Гебер.

Он поднял голову, словно бы обдумывая мысли, и я увидел у него на горле маленькое черное пятно. Я охнул и ткнул в него пальцем, но Гебер только кивнул:

— Чума и меня пометила. И вот теперь Донати, славный и древний флорентийский род, предводители черных гвельфов, пришли в ярость, когда выскочки Черчи, предводители белых, купили в их районе дворец у знатного семейства Гвиди. Донати пошли в наступление и вновь ввергли Флоренцию в войну…

Тем вечером я оттирал с себя зловоние чумы в сарае и только краем уха слушал Странника.

Он болтал что-то о том, будто вселенная — это соотношение светлых и темных сил, которые только кажутся враждебными, а на самом деле являются частью великого и бесформенного единого целого. Я погрузился в собственные размышления: в конце концов, Странник ведь не мог научить меня делать золото и не ущипнет за руку, если заметит, что я считаю ворон. Потом Моше Сфорно сам пришел в сарай отмываться.

— Я ухаживал за больными. Услышал, как в городе склоняют твое имя, Лука, — серьезно сказал Сфорно, забрав у меня едкое щелочное мыло. Из уроков Гебера я знал, что мыло содержит поташ, углекислый калий, который способствует очищению.

— И как они его называют? — спросил Странник, усевшись на трехногий табурет и поглаживая жирную сарайную кошку. — Ах, вопрос скорее в том (ведь главное задать его правильно), дают ли они ему имя или отбирают его? Ибо потерять имя — это, пожалуй, первый шаг на долгой дороге к древу жизни.

— Я не хочу, чтобы у меня отобрали имя, — упрямо ответил я. — Может, Лука Бастардо не самое лестное прозвище, но это мое имя. И с ним я намерен совершить великие дела!

— Высшая сущность не ограничивается именем, — заметил Странник, — хотя для удобства ее называют Эйн Соф,^[65] а тот, кто созерцает ее, растворяется в море света, становясь неподвластным собственному рассудку и мышлению.

— Его называют колдуном, — ответил Сфорно. — Заболевшие могильщики и люди, видевшие, как Лука убирает трупы, пустили слух. Им сейчас заняться нечем, а внешность Луки привлекает внимание. И его прошлое тоже. Все знают о Сильвано, хотя никому нет дела до его смерти, но всем охота о нем пошептаться. У городских властей тоже свои заботы.

— И божественные имена раскрываются в согласии со своими собственными законами, — пожал плечами Странник, расчесывая пальцами густую черную с сединой бороду.

Скотина в освещенном свечами сарае покачивала хвостами, то и дело мычала, куры кудахтали, кони ржали, а серая кошка мурлыкала, как будто отвечая на его слова.

Сфорно взял у меня щетку и окунул ее в корыто с водой.

— Поговаривают, он пользуется черной магией, чтобы сохранить молодость и красоту. Поговаривают, что обычный мальчик не смог бы убить восемь человек за одну ночь, если только ему не помогало сатанинское воинство. Поговаривают, что он уже слишком давно остается мальчиком.

— А они говорят, что он убивает крещеных младенцев и пьет их кровь, как о нас с вами? — прокаркал Странник. — Добро пожаловать в наше племя, волчонок! Господь и тебя избрал, тебя тоже ждут превратности и бедствия!

Он дотянулся до меня и похлопал по плечу мясистой рукой. От такого удара я аж закачался на ногах и сердито нахмурился, а он только ухмыльнулся в ответ.

Сфорно пожал плечами.

— Слухи распускает сын Сильвано. А те немногие, кто остался во Флоренции, его слушают. Флоренция всегда любила совать повсюду нос. А напуганные люди с легкостью верят в любую ерунду.

— Сейчас они мало что могут сделать, им и так хватает забот. Надо убирать тела умерших, — сказал я.

Сфорно сбросил с себя тунику, потом рубаху и намылился мылом. Его крепкая широкая грудь поросла растительностью, и хотя я видел много раздетых мужчин, но все равно отвернулся. Его нисколько не смущала его нагота, но я хотел сохранить пристойность.

— Наверное, тебе лучше избегать скоплений народа, — посоветовал Сфорно. — Толпа легко превращается в банду убийц.

— Десять человек превращаются в божью общину,^[66] — произнес Странник.

Серая кошка спрыгнула с его полных бедер и погналась за полевкой, которая испуганно семенила по полу. Эта сцена напомнила мне о том, что надо проверить, цела ли картина, спрятанная в стене сарая. Я проверял каждый вечер — это был своего рода вечерний ритуал. Вместо того чтобы молиться, перебирая четки, я прикасался к маленькой рыжей собачке, столь прекрасно написанной мастером Джотто, и восхищался цветом одежд святого. И это священнодейство давало мне почувствовать благодать.

— Десять человек не станут собираться на улице, — заметил я. — Они слишком боятся чумы. Полгорода вымерло. — Я быстро вытерся грубым куском пеньковой ткани. — Синьор Сфорно, я знаю одного человека, которому нужен доктор. Вы сходите со мной?

— Я тоже с вами пойду, — сказал Странник. Он потянулся и зевнул. — Мне нужно как-то развлечься. Моше, как думаешь, твоя милая женушка зажарила на ужин барашка?

— Не знаю, что она раздобыла сегодня у мясника, — нахмурился Сфорно, — и вообще нашла ли там мясо. Женщины покупают товар друг у друга, и одна еврейская мясная лавка еще работает.

— Евреям повезло, что они могут покупать друг у друга. Съестного мало осталось, — сказал я. — Хоть весь город прочеши, и яйца тухлого не найдешь. Нам повезло, что мясная лавка еще открыта. Из деревень больше никто не приносит в город продукты. Рынки опустели. Люди голодают.

— Я заметил, что поставка еды сократилась, — согласился Сфорно. — Будет еще хуже, когда выжившие от чумы начнут умирать от голода.

Они со Странником мрачно переглянулись.

— Евреи — вечные козлы отпущения, — устало произнес Странник, и его радость в одно мгновение испарилась.

Его лицо оплыло, словно воск над огнем. Он точно постарел на глазах, превратившись вдруг в древнего, векового старца. В оплывших морщинах застыла скорбь. Казалось, он повидал больше горя и страданий, чем может вынести человек, оставаясь в здравом уме. А потом его лицо вновь приняло привычную маску иронии.

— Всегда найдется новая страна, куда можно сбежать.

— В следующем году — в Иерусалиме, — пробормотал Сфорно.

— Да будет так, — произнес Странник.

ГЛАВА 10

На следующее утро я повел Сфорно и Странника к Геберу. Я провел их вверх по ступенькам и в дверь, которая всегда таинственным образом распахивалась при моем появлении. Столы загромождало привычное множество живых, пульсирующих предметов: горшочки кипели, гремели мензурки, под потолком висел розовый туман, в воздухе перемешивались острые едкие запахи. Гебер стоял к нам спиной, склонив свою лохматую, чуть поседевшую голову над большой иллюстрированной рукописью в коричневом кожаном переплете. Из-под его локтя высовывался край пергаментной страницы, покрытый миниатюрными узорами из роз и четырехлистника. Когда Гебер обернулся, он и Странник одновременно вскрикнули. В следующую секунду они уже крепко обнимались, восклицали что-то и хлопали друг друга по спине.

— Друг, старина! Когда я последний раз видел тебя, ты спускался с Монсегюра в Лангедок^[67] с сокровищами на спине! — гремел Странник. — Ты рыдал над властью сатаны и плоти и бранил ужасную войну добра и зла!

— Это было б марта 1244 года, через день после того, как моя жена, друзья и прочие «совершенные» были заживо сожжены в начиненной дровами крепости. — Узкое и серьезное лицо Гебера исказилось гримасой боли. — Я до сих пор слышу во сне ее молитвы, потому что знаю: она молилась перед смертью.

— Ересь навлекает самый убийственный гнев, — кивнул Странник, сжимая узкое плечо Гебера своей крупной рукой.

Гебер глотнул воздуха, точно сдерживая слезы. У окна под столом стояла клетка, и два голубя, ударившись грудью о дверцу, выпорхнули на свободу и с воркованием полетели по комнате, мелькая в розоватом тумане.

— В чем была причина? В том ли, что Папа ненавидел нашу веру, или в том, что он желал завладеть нашими сокровищами и распространить свою власть на всю эту землю? — горько произнес Гебер. — Лангедок жил в богатстве и изобилии, славясь образованностью и терпимостью, распространяя катарские идеи на Фландрию, Шампань и Мюнхен. Церковь не пожелала это терпеть. Вера тут была ни при чем! Как всегда, речь шла о светской власти!

— Так вы знакомы? — вмешался я.

Войдя в комнату, я подошел к беседующим и перевел взгляд с одного на другого. Они были полностью поглощены друг другом и глядели друг на друга с непередаваемым восхищением. Воздух между ними накалился от старых воспоминаний и свежих впечатлений, обсуждаемых мыслей и общих шуток. Стоило прищуриться, и я бы увидел протянувшиеся между ними золотые нити магической близости… Я моргнул, и видение исчезло. Передо мной вновь стояли два человека, знавшие друг друга в далеком прошлом и хранившие каждый общую тайну, а я, как всегда, оказался третьим лишним, который со стороны наблюдает чужие теплые отношения.

— Я слышал… как ты там себя теперь зовешь, мой «совершенный» друг? — спросил Странник с нескрываемой нежностью в голосе.

— Гебер.

Странник засмеялся.

— Абу Муса ибн Хайян был бы в восторге!

— Может быть, да, а может, и нет. — Лицо Гебера смягчилось и больше не выражало такой муки, его губы тронула нерешительная улыбка. — Я разработал кое-какие принципы, которые он вряд ли бы одобрил, хотя, конечно, я не знал его так хорошо, как ты. Ну а ты, проказливый странник, взял себе какое-нибудь имя?

— Ни за что! Ни за что не позволю другим обрести надо мной магическую власть, — серьезно ответил Странник, и я в первый раз услышал, как он не ушел от прямого ответа. — Гебер, позволь представить тебе моего хорошего друга, доктора Моше Сфорно.

— Для меня большая честь познакомиться со всяким другом Странника, — улыбнувшись, произнес Сфорно, а потом посерьезнел, сразу став похожим на свою дочь Рахиль в минуту сосредоточенности.

— Рад встрече, доктор. Вы пришли по просьбе Луки, — сказал Гебер, глянув на меня.

— Он сказал, что его друг болен, — кивнул Сфорно, и его глаза устремились на шею Гебера. — Вижу, и вас чума прихватила.

— Я не хочу, чтобы вы умерли, — сказал я Геберу. — Синьор Сфорно — самый лучший врач!

Гебер вздохнул и погрозил мне тощим, запачканным в чернилах пальцем.

— Ты слишком много на себя берешь, парень! Не стоило тратить время на меня, доктор. Мне уже ничто не поможет. Хотя я несказанно рад встретить старого друга!

Он крепко сжал руку Странника.

— И как я сразу не догадался, что этот мальчишка именно с тобой время проводит! — воскликнул Странник. — Он возвращается от тебя таким надутым от чванства, каким вряд ли можно сделаться от таскания трупов!

— Я не чванюсь! — горячо возразил я. — Я выполняю достойную работу!

— В мире полно нахальных мальчишек, и это доказывает мне, что я был прав в своих убеждениях, полагая, что зло равносильно добру, — сухо ответил Гебер. — А именно этот нахальный мальчишка убедил меня в том, что одному времени вряд ли удастся вбить что-то в эту упрямую башку!

— Чего-чего, а времени у него будет достаточно, чтобы это узнать, — добавил Странник даже с какой-то радостью. — Жаль, я раньше не знал, что ты во Флоренции!

— Инквизиция сожгла на костре Чеккод'Асколи всего двадцать лет назад, — сказал Гебер, разведя руками. — Хороший он был парень, хотя не стоило трубить на весь свет, что Вифлеемская звезда — обыкновенное явление природы. Священники берегут свои чудеса. Они разожгли большой костер на площади перед дворцом Капитано дель Пополо и радовались, глядя, как пламя выпаривает плоть и жир с его костей. Алхимикам лучше сидеть тихо и не высовывать носа.

— Но я бы хотел встретить тебя пораньше, — грустно возразил Странник, не отрывая глаз от черного пятна у Гебера на горле.

— Прошу вас, подойдите поближе к окну, я вас осмотрю при свете, синьор Гебер, — попросил Сфорно и мягко подвел Гебера к окну. — Я прощупаю ваш пульс, а вы расскажете всю историю по порядку. У вас в ночном горшке не осталась моча? Я и на нее хотел бы взглянуть.

— Сердце мое бьется, история моя — это крепкое здоровье до того момента, когда меня настигла чума. А моча у меня вонючая, как у любого, на кого напала черная смерть, — проворчал Гебер.

Мне показалось, что Сфорно еле сдержал улыбку.

— Думаю, ваша история немного сложнее. Вам и правда больше ста лет? Неужели алхимики изобрели-таки эликсир жизни?

— Даже сам Гермес Трисмегист^[68] повелевал использовать разум, чтобы достичь бессмертия, — кивнул Гебер.

Он сел на скамью у окна, а Сфорно склонился над ним и заглянул ему в глаза и горло. Их тихий разговор не был предназначен для посторонних ушей.

Странник подошел к иллюстрированной рукописи, которую читал Гебер, и я, любопытствуя, тоже последовал его примеру.

— Каждое слово излучает множество лучей, — сказал Странник, пробегая толстым указательным пальцем по изящно расписанной странице.

Цветы и маленькие животные вздрагивали под его касанием.

— Знаешь ли ты, Бастардо, цепляющийся за свое имя, что это за слово? — Он указал в текст.

— Пан-та-ре-я,^[69] — по слогам прочитал я.

— Все течет, — произнес Странник и раскинул мясистые руки, как бы обозначая весь необъятный мир и чуть не порвав при этом движении бечевку, которой подпоясал свой серый балахон на большом брюхе. — Даже твое чтение. Ты должен быть благодарен дочери Моше, хотя, если ее мать узнает о том, чем вы с ней занимались, могут возникнуть неприятности. Впрочем, Лие Сфорно некого винить, кроме себя. Вот что выходит, когда учишь грамоте женщин!

— А мы ничем и не занимались, — сухо ответил я, хотя у меня перед глазами возникли губы Рахили. — Рахиль честная девушка.

Я придвинулся к следующему столу и дотронулся до пирамидки из плоских серых камней, которые лежали подле горстки каштанов и разложенных рядком высушенных яблочных сердцевин. На сердцевинах были вырезаны лица. Рядом с ними лежала крошечная сморщенная голова — и она была так похожа на человеческую, что я даже чуть было не поверил, будто она действительно принадлежит маленькому человечку. Никогда не угадать, что найдешь на столе у Гебера. Я всегда обнаруживал нечто новое и диковинное и никогда не встречал дважды один и тот же предмет. И где только Гебер доставал эти вещи? А может, просто сам создавал в перегонных кубах и колбах по своему желанию? Я спросил:

— Почему вы зовете синьора Гебера «совершенным»?

— А почему бы тебе самому у него не спросить? — улыбнулся Странник, перевернув страницу рукописи.

Блеснул золоченый край белой пергаментной страницы, когда она встала вертикально и тут же упала.

— Кто я такой, чтобы судить о чьем-то совершенстве? Разве я похож на живое воплощение того, кто вершит божественный суд?

— Пожалуй, нет, — вздохнул я, и мне очень захотелось, чтобы Странник хоть раз просто ответил на мои вопросы, а не метал в ответ другие, как камни, которые должны разбить вдребезги стеклянные ящички моей головы.

— Ответ неверный, — тут же возразил он. — Кто же я, если не живое воплощение Божества? Я живое воплощение всех десяти сефирот, священных эманации или атрибутов Бога, как и все люди, и каждый из нас создан как Адам Кадмон^[70] по образу и подобию Божьему.

— Вы говорите затверженными фразами, как церковный ханжа, — рассерженно ответил я. — А что священники знают о Боге? Не думаю, что хоть что-то! Да и откуда им? Откуда кому-то вообще знать о Нем? Мне кажется, нам известно только то, что Бог смеется. Великий мастер когда-то давно сказал мне, что Бог надо мной смеется, и я понял, что он прав и что Бог смеется не только надо мной. Он смеется над всеми. Мы знаем это, потому что иногда чудеса случаются посреди событий столь ужасных, что для них не находится слов. Это словно видение картины посреди зверства. А порой вдруг нечто ужасное врывается туда, где царила радость, например, чума, погубившая жену и детей человека, который был с ними так счастлив. Противоречия существуют везде. И в каком-то смысле, если отвлечься от человеческих чувств, это даже забавно. Сладкая горечь, горькая сладость! И очень смешная.

— Наконец-то, — сказал Странник, окидывая меня пронзительным взглядом, на его крупном лице с густой лохматой бородой было написано откровенное восхищение.

В этот миг подошел Моисей Сфорно, качая головой.

— Боюсь, синьор Гебер прав и я мало чем могу ему помочь, — нахмурился он. — Прости меня, Лука! И вы простите, — сказал он Страннику.

— Однако еще осталось время, — отозвался Гебер, поправляя черный балахон, и тоже подошел к нам.

— Какая обидная утрата! — вздохнул Странник.

По вечерам я поздно возвращался в дом Сфорно. Столько тел надо было похоронить, что мы, могильщики, начинали копать за городскими стенами еще задолго до заката, а заканчивали уже к ночи. Госпожа Сфорно нисколько не скрывала, что ей неприятно мое присутствие, поэтому, отмывшись в сарае от могильного смрада, я как можно тише и незаметнее прокрадывался в дом и на кухню. Там я находил краюшку хлеба и кусок мягкого ароматного сыра или цыплячью грудку, приправленную специями. Иногда на столе стояла пряная белая фасоль, тушеная капуста и миска хлебного супа, а то и пикантное рагу из бобов, чеснока и помидоров, тарелка гороха, запеченного с маслом и петрушкой. Еще госпожа Сфорно готовила чудесный нежный омлет с артишоками. Она вообще была отличной кухаркой, хотя и строго соблюдала все правила еврейской кухни. Я всегда был ей благодарен за любое угощение, оставленное для меня. Я шустро хватал еду и бежал обратно в сарай. Там я доставал из тайника картину Джотто и смотрел на нее, заглатывая ужин, как голодный волчонок.

Однажды, не насытившись тарелкой свежего шпината в оливковом масле, я снова вернулся в дом. На мне была только рубаха и штаны, и при тусклом свете лампы на комоде в прихожей я увидел, что Моше Сфорно идет за мной из сарая.

Он был явно не в духе: понуренная голова, плечи ссутулены под плащом, который в темноте казался черным и огромным.

— Чао, — пробормотал я.

Он поднял голову и с грустной улыбкой махнул рукой.

— Найдется у тебя для меня доброе слово, Лука? Я только что сказал человеку, что его жена и дети умирают от чумы и мне не под силу их вылечить. Единственное, что я мог ему посоветовать, — это постараться не заразиться, — прошептал он.

— Ваша жена приготовила отличный шпинат, — в ответ прошептал я и пожал плечами.

Что еще я мог сказать? Завтра мне хоронить добрых людей, которых он осматривал сегодня. Сфорно кивнул и пожелал мне спокойной ночи. Он начал подниматься по лестнице…

— Моше? — позвал его тихий голос. — Caro,^[71] иди ко мне.

Это была госпожа Сфорно, и голосок, долетевший сверху, был таким нежным и чувственным, что я покраснел. Старость и усталость слетели со Сфорно, как сброшенный плащ, и он словно распрямился. Он даже не оглянулся на меня, хотя наверняка знал, что я еще не ушел. Он улыбнулся и заспешил наверх. Я застыл как громом пораженный, когда представил себе, что меня так же позвала бы женщина и ее нежные теплые руки ждали бы моего появления. Я тотчас же решил, что однажды обязательно должен найти для себя такой сладкий голос, так же, как когда-то, много лет назад, я решил, что однажды обязательно улыбнусь так, как улыбался Джотто, — улыбкой мудрого смирения. Жизнь полна страданий, скорби и ужаса, но человек способен пережить все, что угодно, если вечером его встретит такой голос.

Шли месяцы, и жертв чумы становилось меньше. Однажды Рыжий пришел к Палаццо дель Капитано дель Пополо с черным нарывом на пухлой шее.

— Нет, только не ты! — сник я.

Он провел рукой по плотной щеке и почесал лысину на затылке.

— Поневоле начинаешь задумываться: неужели все умрут? Исчезнут ли люди с лица земли, все до единого, покрывшись черными нарывами и харкая кровью? — Он улыбнулся, приоткрыв гнилой синий передний зуб. — Если эта чума убьет всех, если все умрут, то земля опустеет, не останется ни музыки, ни смеха, ни детей с их шутками. Тогда зачем все это? Мы любили, трудились и строили — а все зря.

— Не все умрут, — возразил я, и он бросил на меня пронзительный взгляд.

— Нет, тебя, Бастардо, чума не возьмет. А для меня это не так уж и плохо. Я наконец-то вернусь к своей семье, — пробормотал он. — Насколько я знаю свою жену, она сейчас ждет меня там, на небе, приготовив для меня десять важных дел, которые нужно сделать, а потом наградит меня нежными объятиями. И ручки моей дочки снова будут красивыми, она будет рассказывать мне шутки, смешные истории, которые ей нашептал на ушко сам святой Петр. Я готов принять свою участь. Я даже рад.

— Пускай для тебя все так и исполнится, — сказал я, смирясь перед его кроткой покорностью.

Я сам не мог бы так легко сдаться. Я пообещал себе, что буду бороться до конца. И не верил я в рай Рыжего, но коли его это утешало, а он был так добр ко мне, то мне оставалось только порадоваться за него.

Спустя два дня он не пришел на работу, и я обыскал все улицы города, пока не нашел его тело на крыльце лавки, которая, казалось, когда-то процветала. На этой улице две лавки были даже открыты, и появился прохожий, он заглянул в окна, как будто решая, заходить туда или нет. Ставни в домах были открыты, колокола снова звали народ на службы и молитвы, а не только предупреждали население об эпидемии. Под солнечно-лазурным осенним небом, этот город серо-коричневых каменных дворцов, древнегреческих и римских статуй и мостов, время от времени заливаемых водами Арно, делал первый вздох, пробуждаясь к новой жизни.

Но Рыжий не дышал. Его заплывшие кровью глаза остекленели и видели лишь пустоту. Наверное, он умер всего за несколько минут до моего прихода. Тело было еще теплое, а расширенные поры вокруг бубонов на лице еще гноились. Крепкую шею и сильные руки испещрили черные пятна, одежда на груди была запачкана блевотиной, а штаны — испражнениями. Он умер в муках. Жаль, что меня не было рядом, чтобы хоть немного облегчить его страдания.

Я затащил его тело в лавку — просторную комнату с оштукатуренными стенами. Там было два длинных рабочих стола и много полок с краской для шерсти и маленькими рулонами ткани. На всем лежал толстый слой пыли, собравшийся за долгий период чумы. Я присел на скамью и долго смотрел на бездыханное тело Рыжего. По улице рысью проехала повозка, запряженная парой лошадей. Проскакали стражники, но я не боялся, что они ко мне привяжутся. Чума отступала, и они были заняты восстановлением города. Я вспомнил истории Рыжего о его жене и детях, которые он не раз повторял за эти месяцы. Он спрашивал, какой смысл в том, если все умрут? Наверное, это бы позабавило Бога, и опустевшая земля, покрытая мертвыми телами, показалась бы ему отличной шуткой. В самом деле, на что мы ему? Спустя какое-то время я встал и выглянул в окно. Высокие каменные дома напротив закрывали все, кроме узкой полоски лазурного неба, пронизанного сочным медовым сиянием полуденного солнца.

— Бог-насмешник, дай же его душе соединиться с любимыми! — попросил я.

Затем я вытащил тело обратно на улицу и уложил на носилки. Сложил его руки на сердце в молитве, потому что знал, что скоро его конечности окоченеют. Несколько часов, обливаясь под солнцем потом, я тащил носилки по извилистым булыжным улицам за пределы крепостных стен, повидавших столько армий; и потащил их дальше мимо кедровых деревьев и оливковых рощ, заброшенных виноградников, где иссохшие от солнца лозы клонились к земле под тяжестью спелых гроздьев. Я дотащил его до холмистых вершин Фьезоле, где гуляет легкий ветерок, стынут древнеримские руины и высятся каменные башни и красные крыши города. Я остановился у храма Святого Ромула. Как-то Рыжий сказал мне, что похоронил здесь свою семью. Я знал, что не смогу найти точное место захоронения среди высоких зарослей полевой лаванды и среди рощ сосны и падуба. И в самом деле, теперь здесь было много могил, но я принес его достаточно близко к тому месту, где покоились кости его любимых. Возможно, его духу будет спокойнее. Я позаимствовал лопату с заброшенной фермы возле церкви, а когда нашел место, которое показалось мне спокойным и где небо было особенно голубым и чистым, как на картинах Джотто, начал копать. Мои руки, плечи и спина окрепли за те месяцы, пока я копал могилы. Поэтому с работой я справился быстро. Я положил его тело в могилу как можно осторожнее и засыпал землей. Хорошо закопал, чтобы псы или волки не добрались. По крайней мере, эта шутка у Бога не удалась.

К дверям Гебера я вернулся, полный решимости. Я собирался прямо спросить его о том, что он знает обо мне, о судьбе, о добре и зле и о том, почему мы теряем хороших людей, зачем Богу вообще нужны люди. Было уже темно и прохладно, чудная ночь была озарена множеством звезд и полной белой луной, на которой светились ее сказочные моря. Я прошел по городу, не опасаясь, что гуляю в такой час, когда горожанам запрещается выходить на улицу. Чума практически отменила запрет. Показались конные стражники. Они направились было в мою сторону, но, разглядев в серебристом свете мое лицо, поскакали прочь. Сегодня меня решили не трогать.

Впервые дверь Гебера оказалась заперта. Я постучался, но никто не откликнулся. Я позвал его по имени — и снова никто не ответил. Я попробовал толкнуть, но дверь не поддалась. Я бил в дверь ногами и кулаками — бесполезно. Прислонившись к ней спиной, я сполз на пол и сидел так какое-то время.

Спустя некоторое время, может быть, прошло несколько часов, а быть может, несколько минут, я не знаю, время остановилось для меня, как река перед скалой, преградившей течение, я вышел на улицу. Деревянные носилки, на которых я оттащил Рыжего к могиле, лежали у двери, и я принялся выковыривать железные гвозди, которыми была прибита рукоятка. Я не обращал внимания на разодранные в кровь пальцы, которых не защитили даже заработанные за много месяцев тяжелого труда мозоли. Наконец гвозди поддались, и ручка отвалилась. Подхватив носилки, я пошел с ними наверх, чтобы использовать вместо тарана. Как только я размахнулся для первого толчка, зернистая поверхность двери пошла рябью, как запотевшее зеркало или река Арно. Внезапно передо мной возникло рябое лицо Бернардо Сильвано. Он ухмылялся той злорадной улыбкой, с которой смотрел на меня все годы моего рабства в его заведении. Я двинул доской прямо по этому узконосому лицу с острым подбородком. И Сильвано захохотал. Он знал, что мне никогда его не забыть. Он знал, что навеки поселился во мне, как червь в гниющем яблоке. Во мне поднялась такая волна ярости, что закрыла весь горизонт. Я завыл, как волк на луну, и, озверев, стал колотить доской с той силой, какую ощутил в себе лишь однажды — в ту ночь, когда я убил всех клиентов в публичном доме. Толстая доска в моих руках раскололась на щепки. Но Сильвано не переставал хохотать. Вся ярость и обида, весь горький осадок унижения обрушились на эту деревянную дверь. Она затрещала и резко распахнулась. Я вошел внутрь.

А там вместо знакомой комнаты Гебера с игривым дымком и бурлящими диковинками меня встретила пещера. Она была каменная, сырая и темная, из нее несло пометом животных и затхлым, спертым воздухом. У входа пришлось пригнуться. Я остановился, и впереди мелькнул край знакомого багряного плаща. Мгновенно узнав его, я ощутил прилив злости. С длинной палкой от расколовшихся носилок я ринулся вслед за красным плащом. Я бежал по лабиринту низких тоннелей, со стен которых капала вода, и наконец прижал одетую в красное фигуру к стенке. Я взмахнул острой палкой, и он обернулся. Его лица я разглядеть не мог — оно скрывалось в тени под роскошным красным капюшоном. Но он отразил удар мечом. И меч этот был необычным. Это был один из тех дорогих мечей, какие делают на севере. Меч благородного вельможи, какие носят на поясе знатные господа, обладающие несметным богатством, семьей, друзьями, именем и домом. И мы сразились — моя деревяшка против его сверкающего меча, пока меч не застрял в дереве, и, вместо того чтобы отступить назад, я сделал выпад. Индженьо, о котором напомнил мне Джотто в тот далекий день перед церковью Санта Мария Новелла, а каждое слово Джотто я запоминал раз и навсегда. Мой противник в красном плаще не ожидал такого выпада и зашатался, тщетно пытаясь выдернуть меч из деревянной палки. Я взмахнул левой рукой и изо всей силы вонзил зазубренный конец палки ему в горло. Он закашлял и выпустил меч, его оружие вместе с палкой оказалось у меня в руках. Меч упал наземь, и я вонзил острый конец палки глубоко ему в грудь. Хлынула кровь, и мой противник упал — сначала на колени, а потом ничком на пол. Я пинком перевернул его вверх лицом и пнул еще несколько раз, давая выход своей ярости. Я наклонился и сорвал красный капюшон, который был сшит из самой тонкой шерсти, какую мне только приходилось держать в руках. Я едва не вскрикнул, потому что лицо, смотревшее на меня остекленелыми глазами, принадлежало не Николо. Это было мое лицо.

Пока я стоял как вкопанный, клубы серого дыма, наполнившие пещеру, поползли и рассеялись. Вокруг меня снова возникла комната Гебера, но на столах не было ничего, кроме свечей, и только на одном стоял перегонный куб. За спиной у меня стояли бок о бок Гебер и Странник. Вместо привычной одежды — черного балахона Гебера и грубой туники Странника, подпоясанной бечевкой, — на обоих были белые лукки.

— Пора тебе познакомиться с философским камнем, — сказал Гебер.

— Не вижу никаких камней, — обернувшись, ответил я.

Каменная пещера, которую, мне казалось, я видел, исчезла!

— Это не вещественный камень, — с упреком возразил Гебер и для пущей убедительности ударил кулаком по ладони.

— Тогда почему вы зовете его философским камнем? — спросил я.

— Это символ превращения, вот почему! Внимание! Тебе предстоит посвящение в благородное звание!

— Посвящение? Мне? — горько усмехнулся я. — Бродяжке с улицы, блуднику, убийце?

— Знаю, у тебя впереди еще долгий путь, — согласился Гебер голосом, в котором слышалась усталость. — Но ты уже готов, а у меня осталось мало времени.

У него на щеке вырос новый бубон, а под живыми глазами синели круги. Я понял, что чума постепенно изнуряет его.

— Пути космоса величественны, — добавил Странник. — Ты жених, идущий навстречу свету. Твое тело окрепло, и теперь настало время укрепить твою душу, чтобы объять этот свет.

— О чем вы толкуете? — спросил я, поглядывая то на одного, то на другого. — Наконец-то решили научить меня превращать обычный металл в золото?

— Имя Божье преображает все, — торжественно ответил Странник.

— Сначала — священный брак, — сказал Гебер и вытянул руки.

В одной была обычная свеча из пчелиного воска, в другой — серебряный кубок с выгравированным на нем перевернутым деревом, плоды его были сплетены в единую сеть.

— Стихия огня умножает. Чаша наполняет и опустошает.

Он вложил оба предмета мне в руки и жестом приказал следовать за ним. Я подошел с ним к столу, на котором стоял один из его огромных перегонных кубов. Он выдернул с моей головы несколько волосинок. Я ойкнул, но он не обратил на это внимания и оторвал у меня кусочек от сломанного ногтя. Пробормотав «В реторту!», он вынул пробку из бурлящего сосуда и осторожно бросил в кипящую жидкость волосы и ноготь.

— Что вы делаете? — спросил я.

— Есть четыре мира бытия: эманация, творение, форма и действие, — ответил Странник.

Он встал рядом со мной и начал, раскачиваясь, нараспев читать заклинание на непонятном мне языке. Затем произнес:

— Мы видим узор, но наше воображение не может представить создателя узора. Мы видим часы, но не можем узреть часовщика. Человеческий разум не в силах представить четыре измерения. Как он может представить Бога, перед которым тысяча лет и тысяча измерений — одно целое?

— Я могу представить смеющегося Бога и думаю, сейчас он как раз смеется, — смущенно ответил я и поставил на стол свечу и чашу.

Я оглянулся на дверь, но она была закрыта, и даже полоска света не проникала туда, где должна была находиться щель. Вместо нее появился циферблат горологиума,^[72] новоизобретенного механического устройства. Такие в последние годы появились на башнях Флоренции, которая всегда, как тщеславная женщина, любила хвастаться самыми новыми, особенными украшениями.

— Это смех обманщика трикстера.^[73] — Узкое, умное лицо Гебера смягчилось улыбкой.

Странник снова начал читать, раскачиваясь в стороны, и его буйная грива колыхалась серо-белыми прядями. Гебер налил вина в серебряный кубок с изображением необычного дерева и протянул мне. Я глотнул. Вино было сладким, с кисловатым послевкусием. Гебер произнес:

— Обманщик трикстер заставляет тебя почувствовать ничтожность человеческих желаний и величие чудесного порядка, явленного как в природе, так и мире искусства и мысли. Трикстер показывает тебе, что твое собственное существование — это своего рода тюрьма, и он вселяет в тебя желание познать космос как единое в своем значении целое. — Гебер зажег свечу, которую я поставил на стол, и надел кожаные перчатки с подушечками на каждом пальце. — Внимательно прислушивайся к трикстеру, ведь он — твоя единственная надежда на спасение из тюрьмы.

— Я больше не в тюрьме, я на свободе, — заупрямился я, потому что эти слова смутили меня и мне это не нравилось. — Я освободился сам и теперь всегда буду свободен!

Было бы в моем голосе достаточно ярости, я бы, наверное, даже поверил, что духовные стены, в которых я жил столько лет, исчезли и я вышел на волю.

— Заменить пустоту на хаос — значит обеспечить свободу, — сказал Странник. — В Царящем эта бездна существует наряду с безграничной полнотой. Поэтому Его творение — это акт свободно подаренной любви.

— Какое отношение творение имеет к свободе? — уныло спросил я, окончательно запутавшись.

— «В начале, когда воля Царя проявилась в действии, Он высек знаки на небесной сфере. И изверглось черное пламя из самых потаенных глубин, из тайны Бесконечности, точно туман, обретший форму в бесформенном, заключенный в кольцо этой сферы, ни белый, ни черный, ни красный, ни зеленый — никакого цвета не имеющий», — размеренным голосом сказителя повел свой рассказ Странник.

Он выразительными жестами иллюстрировал произносимые слова, и комната как будто даже озарилась светом.

— «И лишь когда пламя обрело размер и объем, оно заиграло яркими красками. Ибо из глубочайших недр пламени забил родник красок и залил цветом все сокрытое в сокровеннейших глубинах Бесконечности. Источник прорвался, но не прорвал эфир. Его нельзя было увидеть, пока внезапно не загорелась непостижимая точка под напором последнего прорыва. Что было до этой точки, неведомо никому, и поэтому она зовется „начало“, первое из слов, которыми была сотворена вселенная!»

— Помнишь, чему я учил тебя, мальчик, который жаждет лишь золота? — спросил Гебер с легкой насмешкой в голосе. — Я объяснял тебе процесс дистилляции. Из реторты, через конденсатор, — он провел пальцем в кожаной перчатке по трубке, ведущей из реторты, — и в дистиллят!

Он взял колбу с дистиллятом и вынул пробку. Что-то белое и блестящее выпорхнуло из колбы, его крылышки промелькнули так близко от моего лица, что я вскрикнул и отшатнулся. Гебер вздохнул. Странник засмеялся. Гебер извлек из своего белого балахона маленький золотой пузырек и вытряхнул из него две капельки густой маслянистой жидкости — в колбу-дистиллят. Он начал читать певучим голосом:

— Одна природа радуется другой природе. Одна природа торжествует над другой природой. Одна природа побеждает другую природу!

Внутри колбы с дистиллятом вспыхнула искра. Она занялась крошечной радужной точкой света и выросла в шар, заполнивший колбу. По мере своего роста он загорался поочередно разными цветами: сначала странным черным цветом, затем белым, желтым и лиловым. По комнате разнеслось эхо — резкий треск, похожий на треск ударившей в дерево молнии. И точка света набухла, выйдя за пределы колбы. Вспыхнув, она заполнила все пространство. Она бросала радужные полосы света на все поверхности в комнате: столы, грубо оштукатуренные стены, нашу одежду. Сквозь этот свет я увидел кости Гебера, но не его плоть. У меня перехватило дыхание, и я перевел взгляд на Странника. Вместо него тоже был виден лишь скелет. Я поднял руки и увидел перед собой тонкие фаланги. Я ощутил на руках покалывание, как будто по ним бежала вода.

— Что это за магия? — выдохнул я, и свет померк.

Комната стала прежней, и ее освещали только тусклые свечи. Гебер вылил дымящуюся жидкость из колбы в маленькую глиняную чашу и протянул мне.

— Прежде, чем был создан мир, существовал только Бог и Его имя, — произнес Странник. — Пока мы исправляем тебя камнем, который не является камнем, повторяй в уме слово, которое я шепну тебе на ухо. Это слово ты не должен говорить больше ни одному живому существу. Это одно из священных имен!

— Prima materia,^[74] — сказал Гебер, — пей и возвращайся к своему существу!

Я взял чашу двумя руками, в которых до сих пор не прошло покалывание. Это была маленькая коричневая чаша, расписанная зелеными листьями и как-то странно холодная на ощупь. Я внимательно посмотрел на двух очень разных мужчин, что стояли передо мной в белых балахонах, и поднес чашу к губам. Странник наклонился и прошептал мне на ухо. Его шепот зазвенел у меня в ушах, и я глотнул горького эликсира.

Гебер и Странник исчезли. Их просто не существовало, как будто они никогда и не стояли передо мной — ни Странник со своими головоломными загадками, ни Гебер с его язвительными наставлениями. Комната Гебера осталась прежней: ее освещали оплывшие восковые свечи на пустых деревянных столах, а на столе в центре стоял перегонный куб, который при кипении свистел. Я словно задохнулся. Ноги подо мной подкосились, и я рухнул головой вперед. Кое-как я ухватился за край стола, но удержался только на секунду. Колени подломились — должно быть, именно так чувствовал себя когда-то бедный, добрый, обреченный Марко, когда Сильвано подрезал ему поджилки, а дети смотрели на это с ужасом и болью, которая до сих пор не оставляла меня, — и вот я уже лежу на полу. Из последних сил, еще оставшихся в руках, я сел, прислонившись спиной к ножке стола. Комната сотряслась, и мое тело расчленилось: обожженные ладони полетели в глубокую синюю бездну, а туловище осталось само по себе, отдельно от головы, от дыхания и мыслей, которые перемешались в голове, как предметы в мешке у коробейника. Все распалось… Я понял, что сейчас умру.

Мне было горько оттого, что я умираю один, после того как столько лет, пока смерть неотступно ходила за мной по пятам у Сильвано, я все время надеялся, что, когда наконец настанет мой час, я умру в мире и покое и рядом со мной будет какая-нибудь добрая душа. Я вспомнил о Рыжем: может быть, его дух витает где-то рядом, чтобы встретить меня в загробном мире? Он с таким достоинством покорился смерти, когда понял ее неизбежность, что я решил последовать его примеру. Я вздохнул — или подумал, что хотел бы вздохнуть, потому что застывшая грудь не двигалась…

Меня охватила судорожная боль, и дыхание мое остановилось. Непрерывное биение сердца, к которому я так привык, замерло и затихло. Я услышал падение какого-то тела и, увидев лежащего на полу худенького светловолосого мальчика, понял, что это я покинул свое тело. Красивое было тело! Оно выглядело так, словно в скором времени ему предстоит вступить в пору мужества. Стройные ноги, мускулистые, сильные плечи и спина, симметричное лицо, темные невидящие глаза, спутанные рыжеватые волосы. Но во всем этом больше не было меня. Темноту в комнате отогнал рассвет. Вошел Гебер и вскрикнул, увидев мою пустую оболочку. Он склонился пощупать пульс на шее, печально забормотал себе под нос, когда его пальцы не ощутили во мне биения жизни. Кряхтя от натуги, он вытащил меня вниз на улицу и дождался, пока придут могильщики с деревянными носилками. Они бросили мой труп поверх тел старика и беременной женщины — последних жертв чумы. Гебер ушел, а когда могильщики вынесли меня за стены города к месту погребения, Гебер вернулся вместе с семейством Сфорно. Странника с ними не было. Сгрудившись вместе, они ждали, пока могильщики выроют канаву и уложат дюжину тел, в том числе и мое. Могильщики забросали нас негашеной известью и засыпали доброй комковатой тосканской землей. Рахиль и Мириам тихо плакали. Моше Сфорно читал молитву, держа на руках Ребекку. Госпожа Сфорно смотрела через поросшие лавандой холмы на каменные стены Флоренции, над которыми на фоне бескрайнего синего осеннего неба возвышались темные силуэты башен.

И тогда я отвернулся. Я вдруг понял, что могу пойти куда хочу и теперь я по-настоящему свободен. Все существо мое переполнилось внезапной радостью. Теперь я смогу увидеть больше фресок Джотто. Я увижу прекрасный цикл фресок с историей святого Франциска Ассизского, о котором рассказывал мне старый друг брат Пьетро. А пока я парил над высоким холмом, украшенным двойным собором из белого мрамора — двумя церквями, поставленными одна на другой. От этих холмов струился бесконечный покой. Большое окно-роза в верхней базилике выходило на восток, и меня тянуло спуститься через него в трансепт церкви. И вот я парю перед изображением святого Франциска, читающего проповедь птицам. Это был добрый и веселый человек в коричневом монашеском одеянии. Склонив голову, он нежно протягивал руки к птицам, что летали по небу или сидели в гнездах. Его спокойные святые руки воплощали милость Божью к бессловесным тварям. И смирение великого святого было наполнено состраданием и жалостью. Из-за спины святого Франциска за этим чудом в великом изумлении наблюдал его товарищ, но он не делал резких движений, боясь потревожить робких пташек. Эту сцену обрамляли два дерева, а фоном была зелено-голубая святость самой природы. Благодаря своему дару мастер Джотто смог запечатлеть мгновение возвышенного покоя и святости, передав при этом живое тепло человеческих черт святого Франциска.

Я не смог задержаться, потому что рядом со мной что-то было — некая блистательная сила толкала меня дальше, кем бы этот «я» ни был. Сила открыла дверь, и я очутился среди вихря, неподвластного законам времени и пространства. Мимо меня, словно вода с карнизов, текли образы: булыжные улицы Флоренции, грязные, безмолвные и опустошенные чумой. Рынок с бочками зерна, корзины спелых абрикосов и столы со свежим мясом, только со скотобойни; прилавки с драгоценностями и вином, кувшины ароматного оливкового масла. Лица знакомых людей — смуглый Паоло, Массимо, предавший меня, и Симонетта с родимым пятном. Лица людей, которых я убил, — мужчин из борделя, Марко с длинными черными ресницами, едва родившаяся дочка Симонетты в красноватой жиже. Незнакомые лица, некоторые из которых очень напоминали мое. Кровать с матрацем, набитым конским волосом, в маленькой каморке у Сильвано. Взятие на небо Иоанна Евангелиста. Сено в сарае у Сфорно, жирная серая кошка, которая мяукала и скреблась до тех пор, пока я не пущу ее спать к себе под бок…

Образы пронеслись мимо, и я увидел огромные свитки времени, похожие на иллюминированный манускрипт, чьи страницы, шелестя, разворачивались, открывая взору сокрытые в них иллюстрации: незнакомые лица и кровавые войны, новое оружие, изрыгающее огонь; наводнения и мор, голод, поразивший целые страны, и огромные чужеземные города; диковинные машины, которые летали по воздуху или плавали глубоко под водой, и стреловидный корабль, полетевший на луну… Невообразимые зрелища открылись передо мной. Казалось, нет ничего, что человек не мог бы создать, испытать, а затем разрушить! Я мог лишь ошеломленно созерцать это, как созерцал фрески Джотто во время тайных путешествий, когда я работал у Сильвано. И все это время священное слово Странника не переставало звенеть в голове далеким колокольчиком.

Сердце мое разверзлось, и меня опалило черное пламя Геберова дистиллята. Оно было больше похоже на текучую воду, чем на огонь: оно промыло и раскрыло каналы между моей грудью и кончиками пальцев и совсем размягчило меня, оставив меня выжатым, преисполненным печалью и болью потерь, пробудив во мне глубоко скрытую жажду любви, скрытую в первую очередь от самого себя. Пламя было сырым и бодрящим, оно опаляло так, как никогда у Сильвано, ведь там я был защищен воспоминаниями о чужих словах, моей непрекращающейся работой, радостью ежедневных трапез и моей способностью мысленно улетать к картинам Джотто и Чимабуэ. Я наслаждался своей неприкрытостью и незащищенностью, когда ко мне подошла невысокая стройная женщина. На ней было нарядное платье синего и оранжевого цвета, ее окутывал серебристый свет, но лицо и волосы были скрыты в тени.

— У тебя есть выбор, — произнес голос, но он принадлежал не ей.

Голос этот был ни молодым, ни старым, ни мужским, ни женским, он не принадлежал ни флорентийцу, ни чужестранцу. Он исходил из ниоткуда и отовсюду, и он просто говорил. Голос звучал, и я увидел себя вдруг взрослым мужчиной, худощавым, не слишком высоким, хотя и мускулистым. Правильное мальчишеское лицо возмужало и, как отметил мой безразличный взгляд, казалось привлекательным. В новом мужском обличье я приблизился к женщине. Взял ее нежную руку, поцеловал мягкую ладонь и вдохнул аромат сирени и лимона, как будто она недавно собирала цветы в ясных лучах рассвета. Я обнял ее, и ее стройное тело растворилось во мне. Я почувствовал невыносимое, мучительное счастье, которое пульсировало во мне, и руки мои, державшие ее тонкий стан, отозвались в ответ теплотой и любовью.

— Ты можешь получить ту великую любовь, о которой мечтаешь, но ты не сможешь ее удержать навсегда…

И я увидел — нет, почувствовал себя в одиночестве. В горле запершило от тоски, черное пламя, открывшее меня, теперь безжалостно сжигало мое сердце, и одиночество надвинулось на меня, как железные стены с направленными на меня шипами. Не могли утешить меня ни картины Джотто, ни роскошные полотна еще не рожденных художников, которые открывались моему взору во время моего полета сквозь время. Такой муки даже я никогда не испытывал, а уж мне пришлось испытать многое! Язык мой стал горьким и ссохся от проклятий, обращенных к Богу. Руки еще были теплыми, но мои собственные ногти выдирали кожу с ладоней.

А потом вдруг все стихло.

— …И любовь твоя приведет тебя к несчастью и преждевременной кончине. Или же ты можешь жить, никогда не встретив ее, и проживешь на несколько столетий дольше, — произнес голос.

И мужчина, которым я стал, беспечной походкой шел вперед, и за спиной у него развевался роскошный шерстяной плащ, словно его обдувал прохладный ветерок на проселочной дороге. Мой кошелек оттягивали золотые флорины, и я знал, что обрел настоящее богатство. И был я спокоен, доволен, щедр, но чего-то все же не хватало. Руки мои были холодные и как неживые. Вокруг было свободно. Я буду жить долго и увижу собственными глазами диковинные машины, которые мне показали раньше.

И голос закончил:

— А теперь выбирай!

— Что за вопрос? — услышал я свой голос. — Конечно любовь!

Меня бросило куда-то, и вот я опять задыхаюсь и блюю на деревянный пол Гебера. Странник обхватил меня сзади рукой, а Гебер вытер лицо маленьким кусочком ткани, на каких мы обычно писали. Я закашлялся, и меня снова стошнило. Я не ел ничего с тех пор, как на завтрак пожевал ломоть черствого хлеба, обмакнутого в оливковое масло. Но в желудке еще что-то осталось. Утеревшись рукой, я удивился, когда почувствовал аромат сирени, пришедший из моего видения. Аромат не был тонким, наоборот, резким, как будто я вылил на себя пузырек духов. Это было вещественное доказательство моего невообразимого путешествия, и я был ошеломлен. Меня так взволновало это открытие, что я совершенно растерялся и не знал, как это понимать. Было ли все в действительности? А если так, то что тогда действительность? Мое уродство и запоздалое взросление, чудесные путешествия к фрескам Джотто, к которым я устремлялся, спасаясь от ужасов работы у Сильвано, заставили меня усомниться в вещах, которые остальные люди принимали на веру. Видение размыло границы, которые даже мне казались незыблемыми.

— Добро пожаловать обратно, — бодро сказал Странник.

— Понравилось путешествие? — спросил Гебер, и его худое безбородое лицо выражало любопытство.

Я переводил взгляд с одного на другого, и на языке у меня вертелась тысяча вопросов. Потом я согнулся, и меня опять вырвало.

— Внизу меня ждет ослик. Отвезу-ка я его домой, — сказал Странник.

Он взвалил меня на плечо и потащил вниз, гремя сандалиями по ступенькам. От этого грохота у меня еще пуще разболелась голова. Гебер пошел следом с тряпкой, чтобы подтереть, когда меня снова вырвет. Бурый крикливый осел был привязан к бронзовой коновязи. Странник бесцеремонно забросил меня на вонючее животное, так что головой я свесился на одну сторону, а ногами на другую. У меня в горле поднялась очередная волна рвоты, и я срыгнул прямо на пыльно-бурую шкуру ослика.

— Хорошо, что мой серый приятель не такой чистюля, как милая женушка Моше, иначе ты бы сейчас уже вытирал его и извинялся за дурные манеры, — пошутил Странник. — Лучше сейчас от этого избавься, волчонок, а то, если тебя вырвет прямо на пол в доме Сфорно, его женка отдует тебя метлой!

Голова моя бессильно моталась из стороны в сторону, но я собрался с силами и приподнял ее, чтобы взглянуть на своих провожатых. Меня переполняли вопросы, и башка трещала, как погремушка с горохом, но выскочил только один.

— А теперь я могу делать из свинца золото? — прохрипел я.

— Возможно, но нужна тренировка, — ответил Гебер, закатив глаза к небу.

Он взял мою руку и принялся разглядывать в лунном свете, пробежав пальцем по линиям, вычерченным на моей ладони. Я тоже посмотрел и с удивлением обнаружил, что там появился новый изгиб, начинавшийся от бугорка под большим пальцем. Задумчивым довольным голосом Гебер произнес:

— Да, вполне вероятно. Но не сегодня, нетерпеливый ты наш!

Странник фыркнул.

— Истинное золото — это познание. Боюсь, ты его еще не добыл.

— Но он хотя бы пытается, — сказал Гебер. — Это достойно похвал. Ему достаточно одного понятия, минимальных знаний — и вперед.

— В нашем юном волчонке многое достойно похвал, — усмехнулся Странник. — Вопрос в том, может ли он сам найти в себе главное — Бога внутри? Будет ли он и дальше видеть в своей душе врага или наконец увидит там друга? До того как опять умрет, не успев воспользоваться данной ему возможностью изменить мир к лучшему?

— С чего это мне изменять мир к лучшему? — снова простонал я, ерзая на осле, чтобы сесть на нем как положено.

Осел выгнул шею и попытался куснуть меня, сверкнув белоснежными зубами. Странник шлепнул его по боку, но ласково.

А я сказал:

— После того, как мир со мной обошелся — бросил меня на улице, продал в публичный дом, заставил убивать друзей и младенцев, снова и снова показывая зло человеческих душ, — мне как-то не кажется, что я этому миру чем-то обязан!

— А мне-то как раз почудилось, что он начинает подавать надежды! — возмутился Гебер.

— Волчонок, это не мир с нами так поступает, — добродушно произнес Странник. — Важно другое — как мы поступаем с миром. Нас этому не учат, но тебе была дана милость жить на улице, и ты чему-то научился. Тебе есть на что надеяться. Мы должны забыть все, чему нас учили, чтобы осталось одно удивление. И тогда вместо обычного зрения мы обретаем ясновидение. Твое зрение не изменилось?

Я и так ослаб, а вопросы Странника вконец меня вымотали. Я опустил голову на шею осла.

— Не знаю, что я видел, — признался я. — Не знаю, действительность это была или тени. Я уже вообще не различаю, где действительность.

— Значит, надежда есть, — повторил Гебер.

Он махнул на прощание, и Странник повел осла по улице. Ритмичный цокот ослиных копыт по каменным плитам убаюкал меня, и я задремал. Я поддался сну, подумав, что еще успею потом задать все вопросы и услышать ответы Гебера и Странника, что со мной было и что все это значит. Время не такое, каким мы его представляем. Оно неуловимо, неизмеримо и неожиданно кратко, даже для человека, чья жизнь гораздо длиннее, чем отмерено обычным людям.

ГЛАВА 11

Утром, едва рассвело, в сарай впорхнула Рахиль и принялась будить меня для очередного урока. Я замычал и перевернулся на другой бок, закрыв голову руками. Серая кошка задушенно мяукнула и вылетела из-под меня.

— Вставай, Бастардо, сегодня ты будешь читать басни Эзопа, — скомандовала она, подталкивая меня в бок носком туфли, совсем не деликатно.

— Хр-р, — ответил я, зарывшись головой еще глубже в одеяло и солому.

Рахиль не любила, когда от нее отворачивались, и со всем пылом своей горячей натуры отпустила пару язвительных замечаний в адрес такого глупого и никчемного лентяя, как я. Я уже слишком закалился, чтобы бояться ее упреков, и даже легкий пинок по ребрам не заставил меня подняться, а будь я бодрее, то мог бы и схватить ее за ногу, чтоб неповадно было пихаться. Но чувствовал себя я неважно: язык распух и не ворочался, все тело ныло, и малейший шум отзывался в голове пульсирующей болью, как топот сандалий с железными шипами. Короче, такое ощущение, как будто сначала я надрался в стельку, а потом меня избили палкой. Да и вообще неохота было вставать, потому что опять придется таскать трупы туда-сюда. Я похоронил Рыжего, который мне так нравился. Потом и сам умер. Все это сбило меня с толку. Видения постоянно повторялись в моей голове, вызывая странные мысли и несбыточные желания. Гебер сказал, что философский камень меня облагородит, и мне казалось по какой-то не совсем понятной причине, что так и случилось, хотя я этого не заслужил. Мне словно задали взбучку и сделали лучше. И теперь у меняпоявилось стремление к более почтенной работе, которой я бы гордился. К работе, которая будет достойна той любви, что была обещана мне в видении, если, конечно, станется так, что видение даст ростки на реальной почве. Это была недосягаемая мечта, но вместо того, чтобы развеяться, как сон, она во мне крепла. Я не знал, каким образом мог бы ее осуществить, и от размышлений мне становилось только еще тоскливей. Словом, я так и не поднялся, пока пополудни не пришел Моисей Сфорно, чтобы переодеться в уличное платье. Он снял с вешалки лукку. В голове мелькнул образ, оставшийся, наверное, от видения, и я увидел, как иду следом за Сфорно помогать больным.

— Подождите, синьор, я должен пойти с вами, — сказал я, с трудом заставив себя сесть.

— Ты не знаешь, куда я иду, — ответил он, прищурившись.

— Вы идете навестить больного. Больного чумой.

— Не сейчас. Один юноша из знатного семейства поранился мечом, и у него заражение крови.

— Можно мне пойти с вами и посмотреть? — спросил я. — Может, я сгожусь на что-нибудь, буду нести инструменты, ну хоть что-то.

Внезапное решение так удивило меня самого, что туман в голове даже немного рассеялся, и я поднялся на ноги.

— Почему-то мне не пришло в голову, что ты мог бы мне помогать, — задумчиво произнес Сфорно.

— Не могу же я вечно работать могильщиком, — заметил я. — Теперь, когда чума пошла на спад, городу они больше не нужны. А у вас четыре дочери и ни одного сына, который мог бы вас сопровождать.

— Нет сына, чтобы обучить его моему ремеслу! — вздохнул Сфорно.

— К тому же мальчика наверняка придется держать, если придется ампутировать руку.

— Верно. Ты тяжело работал и набрался силенок, да и достаточно закален, чтобы выдержать это зрелище, — с улыбкой согласился он. — Ты был бы мне хорошим подспорьем, может, даже когда-нибудь стал бы врачом. Давай-ка, одевайся.

Я вытряхнул коричневое шерстяное одеяло, под которым всегда спал, свернул его и очистил рубаху от сена и кошачьей шерсти. Моя рабочая одежда — штаны, фарсетто и накидка — висела на деревянном крючке у двери. Сфорно бросил мне одежду, и я оделся.

— Мне никогда раньше не приходило в голову, но, думаю, мне бы понравилось работать врачом. Это хорошее ремесло.

— И тяжелый труд, — добавил Сфорно. — Многому нужно учиться.

— Я не боюсь тяжелой работы и готов учиться, — сказал я и вдруг понял, что я действительно хорошо подготовлен.

Месяцы обучения у Рахиль и Гебера постепенно воспитали во мне жажду к знаниям. А после того, что мне показал философский камень, мне захотелось найти новый путь в жизни. И я сказал:

— Мне просто не терпится всему научиться!

Сфорно внимательно изучил мое лицо и кивнул.

— Ты пойдешь эмпирическим путем, начнешь с наблюдения. Будешь смотреть на меня и учиться, а потом практиковаться сам под моим присмотром. Если проявишь способности, я достану тебе труды Галена и, конечно, трактаты Аристотеля. Будешь читать. Еще могу послать за копией великого «Канона» Авиценны. В нем содержатся важные медицинские сведения — об инфекционной природе чахотки и туберкулеза, о переносе болезней через воду и почву, о взаимосвязи душевного и физического здоровья. Тебе придется выучить латынь. Авторы великих медицинских трактатов в большинстве были сарацинами, часть — греками, и их труды переведены с греческого. Я найду для тебя учителя. Ты быстро учишься, так говорит Рахиль, хотя и не добровольно. — Сфорно криво улыбнулся.

— Могу поспорить, сегодня она говорила совсем другое и совсем не рассыпалась в похвалах, — ответил я, и мы с пониманием переглянулись.

— Она похожа на мать, на все имеет свое твердое мнение, — снисходительно произнес Сфорно и вздохнул.

В сарае было по-осеннему прохладно, и Сфорно укутался поплотнее в плащ.

— Но опять же, предупреждаю: не думай, что стать врачом так уж легко!

— Легкой работы не бывает, это я уж понял, — тихо ответил я, и во рту снова появилась горечь.

Мое позорное прошлое бесспорно было полно тяжелой работы. Медицина все же должна быть легче проституции или собирания трупов на улицах. Я удивился, что мое прошлое так быстро напомнило о себе, даже после такой ночи, как вчера, когда все, что мне казалось незыблемым и реальным, вывернулось наизнанку. Похоже, несмотря даже на философский камень, несмотря на то, что я получил взбучку и сделался лучше, прошлое по-прежнему настигало меня и не собиралось оставлять. Возможно, так будет всегда. Я набросил на плечи накидку. На лице Сфорно появилось смущенное выражение, словно он каким-то таинственным образом подслушал мои мысли. Он потупил взгляд, и я понял, что ему трудно примириться с моим прошлым. Мне же ничего другого не оставалось, как принимать его таким, какое оно есть. Оттуда я смог сделать шаг в лучшее будущее. Странник как-то спросил меня, хочу ли я найти в своей душе друга. Я не знал иного способа это сделать, как стать другом самому себе.

Одевшись, я по знаку Сфорно вышел вслед за ним из сарая. Мы прошли плечом к плечу по каменистой тропинке через сад к дому. Мы заглянули на кухню, где я поживился куском сыра и ломтем черного хлеба. В печи готовился медовый пирог, и пахло пшеничной мукой, а не каштановой, к которой мы привыкли за время чумы. Интересно, где это жена Сфорно раздобыла пшеничную муку, ведь в городе не хватало продовольствия. Потом я увидел синьору Сфорно, которая разговаривала у стола с другой еврейкой. Моше весело мне подмигнул, приглашая посмотреть на подружек.

— Моя женушка страсть как любить поболтать. Так забавно за ней наблюдать, — прошептал он.

— Могу предложить тебе большую миску сушеных абрикосов, — говорила синьора Сфорно.

— Эти яблоки свежие и спелые, они прямо с загородной фермы моего кузена. Таких румяных яблок во всем городе не сыщешь, люди болели и запустили свои сады! — недовольно ответила приятельница, показывая на корзину яблок с блестящими бочками.

Она была полной, с желтой косынкой на темных кудрях.

— К тому же вчера я согласилась взять твои сушеные абрикосы за пшеничную муку, а синьора бен Джехель сказала потом, что дала бы мне за нее вяленого мяса!

— Чего ты хочешь, синьора Провенцали? Думаешь, у меня хоть что-то осталось? Думаешь, кто-то платил моему мужу за услуги? Едва он приходил, как они уже помирали! А твой муж не закрыл свою закладную лавку даже в такие тяжелые времена… — Синьора Сфорно запнулась, словно бы умалчивая о чем-то неприличном.

Я восхитился ее умением вести спор намеками — такая стратегия была одновременно активной и пассивной. Неудивительно, что Сфорно восхищался своей женой. Я подумал, что однажды тоже вот так остановлюсь, чтобы полюбоваться своей женой. Если оставленный мне вчера выбор был реальным, у меня будет жена. От радостного предчувствия и любопытства у меня по спине даже мурашки побежали. Я еще больше укрепился в своем намерении заняться почетным ремеслом, чтобы моя жена тоже могла мной гордиться.

— Люди закладывали свои ценности, чтобы заплатить слугам и те не отказывались бы за ними ухаживать перед смертью! — топнув ногой, воскликнула синьора Провенцали. — Джакопо за эти месяцы потратил огромные деньги и ничего не продал!

— Когда город вернется к жизни, обнаружится, что твой Джакопо скопил за это время целый склад драгоценностей, мехов и золотой посуды, скупленных за бесценок, — не унималась синьора Сфорно, уперев руки в боки.

— А разве мы не выполняем божье предназначение, возложенное на евреев, быть плодоносными? — ответила синьора Провенцали с той же набожностью, какую я частенько наблюдал у священников.

Я подумал: люди любой веры ссылаются на свою религию, когда им это выгодно.

— Так как же, синьора, есть у тебя вяленое мясо или масло в обмен на корзинку яблок?

— У меня есть брусок масла, но за какие-то яблоки я его не отдам! — огрызнулась госпожа Сфорно, но все же взяла корзину у синьоры Провенцали и поставила ее на стол, подмигнув при этом мужу.

Мы с Моше схватили по яблоку и вышли в коридор.

— Да уж, женушка у меня с характером! — весело произнес Сфорно. — Мне очень жаль, что ей пришлось так много работать эти месяцы. Но служанка скоро вернется и будет снова ей помогать. Я слышал, она выжила. В любом случае, как я уже говорил, — Сфорно с удовольствием надкусил хрустящее яблоко, — это ремесло не из легких. Всегда найдутся невежественные деревенские знахари, которые воображают, что знают больше ученого врача. Будут предлагать амулеты да заклинания вместо лекарства. Думаю, теперь станет еще больше колдунов, готовых поживиться на страхе суеверных людей, хотя чума, конечно, многих подкосила. И не забывай, что надо иметь выдержку, чтобы удалять конечности и опухоли, прижигать раны и вырезать гангрену, если это необходимо.

Он поднял с лестницы большой мешок из телячьей кожи, развязал шнурок и показал свои инструменты: ножи, лезвия, ланцеты, серебряный катетер, железо для прижигания, всевозможные иглы и зажимы. Затем достал запачканную в крови стальную пилу. Я кивнул, и он, поморщившись, положил пилу обратно в мешок.

— Разве люди не понимают разницы между лекарством и амулетами? — удивленно спросил я, выходя за ним на улицу.

— Куда там! — фыркнул Сфорно, сплевывая в бороду яблочные косточки. — Ну разве что в редких случаях. Заклинания и заговоры иногда помогают не меньше других средств. Видишь ли, некоторые священники любят изгонять дьявола, и ни один еврей не может противоречить священнику — а то рискует поджариться! Да еще эти брадобреи-хирурги, для которых кровопускание — верное средство от всех болезней. Я вообще не уверен, что кровопускание хоть от чего-то помогает.

— От большой потери крови люди умирают, — заметил я.

Я сам такое видел — это не раз демонстрировал нам Сильвано. Он дважды пускал ребенку кровь из бедра, заставляя остальных смотреть, как тот медленно истекает кровью. И я в который раз порадовался, что убил это чудовище.

— Меня никогда до конца не убеждали целебные возможности кровопускания, — признался Сфорно, швырнув в канаву огрызок.

Мы уходили из еврейского квартала через узкие кирпичные улочки Ольтарно, где по вине чумы остались заброшенными недостроенные дворцы флорентийской знати и зажиточных купцов. Обычные пекарни, кустарные мастерские, в основном закрытые, но не все. Я оглядывался и замечал, что мы уже не одни на улице. Трое детишек шли за женщинами, которые сплетничали о рыночных новостях. Два конных стражника протрусили мимо. Мужчина в багряной судейской мантии торопливо шагал в кузницу за углом, из которой доносился деловитый звон наковальни. Открылась парфюмерная лавка. Из окна на третьем этаже даже высунулась рука, чтобы убрать из ящика засохшие цветы. Сфорно увидел, что я озираюсь по сторонам, и кивнул.

— Теперь, когда чума уходит, люди возвращаются в город. Но Странник, наверное, ушел. Он не появился за завтраком.

— Он ушел, потому что чума отступила?

— Может, так, а может, потому что ему захотелось, — пожал плечами Сфорно. — Он приходит и уходит, когда ему вздумается. Он вернется. Он как бородавка, которую никогда не вывести до конца.

— А я думал, он ваш друг, — удивился я.

— Да разве этот смутьян кому-то друг? — ответил Сфорно с таким сарказмом, что мы невольно улыбнулись друг другу. — Он вечно доводит Лию. Умудряется задавать неподходящие вопросы в самое неподходящее время, а потом она два дня на меня злится. Недавно взялся за Рахиль и вчера вот ее тоже взбаламутил. Она ответственная, серьезная девочка, которая знает себе цену и не любит, когда ее задевают. Я уж было подумал, она в него чашкой запустит. Надеюсь, Странник успеет увернуться, а то ведь он немаленькая цель!

— Он с этими своими загадками сам похож на обманщика трикстера, — медленно произнес я, снова вспомнив вчерашнюю ночь.

Я никак не мог разобраться в своем приключении: что это была за пещера, где я подрался с Николо и вдруг оказалось, что он — это я, и кто показал мне будущее? Тогда все это было так реально и ощутимо, но сейчас таяло, как сны с наступлением дня. Я знал, что никогда этого не забуду, но не знал, что останется от них, когда пройдет время. И я решил поступить как всегда: сосредоточиться на ближайшей цели. Прежде, что бы ни случалось в жизни, я принимал все как должное, предоставляя событиям идти своим ходом. Но сейчас многое изменилось, отчасти из-за того, что, работая могильщиком, я насмотрелся на смерть, а отчасти благодаря философскому камню и вызванным им видениям. Сейчас я был больше готов выбирать и действовать.

Видения прошлой ночи, видимо, были сотканы из той же материи, что и давние путешествия к фрескам Джотто, а эти странствия были реальны и дороги моему сердцу. Уж кому, как не мне, знать! И выбор, который был мне предложен в видении, тоже был в каком-то смысле реален. В каком смысле реален — я не знал. Возможно, его плоды проявятся в моей обыденной жизни, а возможно, лишь в царстве грез. Может быть, в моей жизни все останется как и прежде. Я буду заниматься работой, картинами, а теперь еще и учением, а любовь, о которой я так мечтал, осуществится лишь в той, другой жизни, в мечтах и видениях и мысленных путешествиях, а не в реальном мире, полном страдания и лишений. Придется подождать, пока видения созреют, и тогда я увижу, что это было и что просочилось из той жизни в эту. Мне не верилось, чтобы смеющийся Бог действительно предложил мне на выбор такой замечательный удел. Разве это не испортило бы ему все удовольствие от его шутки? У меня накопилось много вопросов, и я собирался задать их Страннику и Геберу.

Но оказалось, что Странник ушел, а Гебер быстро угасал. Мне было еще горше сознавать это теперь, когда нас породнил философский камень. Гебер вмешался в мою жизнь и направил ее по другому руслу, которое было гораздо лучше прежнего. И он многое знал обо мне. Как много и что именно он знал, мне было до сих пор не ясно. Я не хотел терять его по многим причинам. Как и раньше, я намеревался добиться от него секрета превращения обычного металла в драгоценное золото. Какие бы видения меня ни посещали, но желудок требовал пищи, а тело — одежды, а лучшее средство для удовлетворения этих потребностей — золото.

— О Страннике можно не беспокоиться, он объявится, когда надумает. Скорее всего, в самый неподходящий момент. А пока, — сказал Сфорно, возвращаясь к нашим нынешним делам, — если уж ты хочешь сопровождать меня и обучаться лекарскому делу, тебе нужно изучать травы. Я знаком с одной женщиной из Фьезоле, которая знает о них почти все. Если она пережила чуму, попрошу ее тебя научить. Среди женщин тоже есть чудесные целительницы! — доверительно сообщил он. — Почти все ученые доктора не принимают их всерьез, но я всегда доверял знахаркам больше, чем кровопускателю из цирюльников. И даже ученому врачу нужна на подмогу хорошая повитуха. Без повитух не обойтись. Врач не может прибежать к каждой беременной корове, которая решила отелиться!

— Я однажды видел повитуху, — вспомнил я, и в голове пронеслось личико мертвого младенца. — Она сказала, что у повитух есть свои правила.

— Наверное, — кивнул Сфорно. — Чтобы быть повитухой, нужно иметь хорошие навыки и сообразительность. Это трудное ремесло: многие женщины умирают при родах. Я чуть не потерял Лию, когда родилась Ребекка. Я тоже был с ней рядом, я ведь врач, хотя, как правило, мужчинам нельзя присутствовать при родах. Ребекка никак не выходила из утробы, и повитуха сказала, что мне придется выбирать между ребенком и женой. Она могла раздробить ребенку череп и вытащить его — спасти только Лию, или разрезать Лии живот и спасти ребенка, но тогда Лия умерла бы от потери крови или от заражения. От слез я не мог и слова вымолвить. Лия перестала кричать и попросила повитуху: «У вас маленькие руки, попробуйте запустить руку поглубже и распутать ребенка». Повитуха посмотрела на меня, и мы поняли, что иначе измученная Лия умрет от горя, но я кивнул, и она сделала это. И спасла ребенка и Лию.

— Хорошо, когда мать и дитя переносят роды, — сказал я. — Много крови, боли. Начинаешь и впрямь верить в первородный грех, потому что если бы не смертный грех, то за что было обрекать нас на такое мучительное появление на свет?

— Кто мы такие, чтобы подвергать сомнению пути Господни? — пожал плечами Сфорно. — Детей у нас больше не будет. А значит, не будет сыновей. — Он обернулся и похлопал меня по спине, вдруг повеселев. — Может, именно поэтому Бог послал мне тебя, Лука Бастардо, спасти меня и Ребекку в тот день. Поэтому ты стал мне как сын! Был бы ты евреем, я бы тебя усыновил. — Он задумался, глядя перед собой. — Мало найдется хороших нееврейских текстов по медицине, но христианская женщина по имени Хильдегарда^[75] написала несколько очень хороших. Женщин не стоит недооценивать в медицине, вот что я скажу!

— Измениться я не могу, — ответил я на высказанное им сожаление о том, что я не еврей.

И на собственное сожаление о своем прошлом, которое повлияло на мою судьбу и характер, которое будет омрачать мои мысли и воспоминания даже в будущем. Но его мысли уже были заняты трудами Хильдегарды о лекарственных свойствах растений, средствах от распространенных недомоганий и о человеческой физиологии. Стоило Моше Сфорно чем-то увлечься, он, как и его дочь, уже ничего не слышал. И поэтому наш разговор перешел исключительно на болезни, анатомию, травяные снадобья и способы выправления костей.

Мы подошли к новому дворцу у моста Понте Каррайя, по которому из города в деревню ездили телеги, и я с горькой нежностью вспомнил о Марко, с которым мы когда-то, еще в первые дни моего пребывания у Сильвано, уговорились встретиться здесь, когда сбежим из публичного дома. Вместе с воспоминанием нахлынуло чувство вины, ведь Марко следовал моему плану, когда его поймали и покалечили. Я своими руками столкнул его в Арно на верную гибель, и эти же руки задушили по указу повитухи младенца Симонетты. Я редко вспоминал о Марко и ребенке, но после пророческой ночи я вдруг спросил себя, смогу ли когда-нибудь простить себе свою причастность к их смерти. Наверное, если мне действительно суждено встретить любовь, обещанную мне видением, то я заслужил того, чтобы потерять ее за все то, что сотворил. А потом я спросил себя, как смогу пережить потерю того, о чем мечтал всю жизнь? Может, я все-таки сделал неверный выбор там, у Гебера? И как вообще мне был дан этот выбор, как сталось, что Гебер выбрал меня для чудесного путешествия с философским камнем?

Мои размышления прервал синьор Содерини, который встретил нас у двери, как будто давно ждал нашего прихода.

— Я ждал вас, синьор Сфорно, — взволнованно сказал хозяин дворца — коренастый черноволосый мужчина. Ему было лет за сорок с лишним, но все зубы у него были целы. Он бурно жестикулировал руками, прятавшимися в широких золотых рукавах.

— Идите скорей, помогите моему сыну!

Он провел нас через богато обставленный дом, в спальню на верхнем этаже. Там на постели беспокойно метался мальчик лет тринадцати. Он был гибкий, как я, у него были отцовские черные волосы и высокий лоб. Округлое лицо побледнело от жара. Его мать — крошечная полная женщина с милым круглым личиком, в светло-зеленом чепце на каштановых волосах, отирала его лицо влажной тряпицей.

— Вы тот еврейский врач, что учился в Болонье, — скорее не спросила, а заключила она, сурово покосившись на Сфорно. — Мой кузен Ланфредини хорошо отзывался о вас. Это он поторопил нас вернуться в город и послать за вами, чтобы помочь Убальдо.

— Ваш кузен хороший человек, — вежливо ответил Сфорно, склонив голову. — Синьора, не могли бы вы уступить мне место, чтобы я мог поговорить с юным синьором?

Она кивнула и встала, стиснув в руке складки шелковой юбки цвета лаванды. Сфорно поставил у кровати свою сумку из телячьей кожи и занял место женщины у постели мальчика.

— Это наш последний ребенок, — тихо произнесла она, и ее подбородок задрожал. — Двое других сыновей и дочь умерли от чумы. Вы должны спасти его!

Сфорно с сочувствием посмотрел на нее.

— У меня самого дети. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы спасти вашего сына, синьора.

Он повернулся ко мне и жестом подозвал ближе. Я подошел. Сфорно дружелюбно поздоровался с мальчиком.

— Сейчас я тщательно осмотрю тебя, Убальдо. Это мой ученик Лука, и он будет наблюдать. Тогда и решим, как тебе помочь.

Он оттянул нижнее веко мальчика и рассмотрел зрачки. Приложил ухо к груди мальчика, послушал и взял его забинтованную руку. Убальдо застонал и облизал губы. Он впился в нас черными, как у матери, глазами, но не закричал. Сфорно размотал повязку.

— Храбрый ты мальчик, Убальдо, — сказал Сфорно, и в нос ударил гнилой запах.

Сфорно указал на гнойную резаную рану на предплечье, но тут и без врача было ясно, что она заражена. Из раны сочилась жидкость со скверным запахом. Кожа вокруг стала сине-бурой и переходила в покрасневшую опухлость, а от нее шли темно-красные линии. Прямо на глазах границы заражения распространились еще дальше к запястью и к локтю, и еще больше коричневой кожи вокруг раны посинело. Убальдо застонал и заметался по подушке.

— Убальдо, мне нужно поговорить с твоими родителями, — мягко произнес Сфорно и многозначительно посмотрел на меня.

Я все понял: его взгляд означал, что рука пропала.

— Тебе повезло, что твои родители так заботятся о тебе, — прошептал я, когда Сфорно отошел.

Я не знал, станет ли отвечать Убальдо — сможет ли. Он приподнял голову и сделал храбрую, но мучительную попытку улыбнуться.

— Знаю. А разве не все родители заботятся о своих детях? Твои, наверное, тоже. Тебе лет примерно как мне. Я играл мечом с моим кузеном. Он не хотел меня поранить. Что возьмешь с мальчика! Он еще малыш. Я повел себя беспечно, не ожидая от него такой силы.

— Очень болит? — спросил я, разглядывая рану.

У меня закололо руки, как и прошлой ночью у Гебера. Я совсем не спал, но перед глазами мелькнули странные образы, точно во сне: о времени, которое еще только придет, однако я не спал. На меня как будто навалилось что-то тяжелое, невидимый камень. Дыхание стало глубже и медленнее. Ко мне возвращалась магия философского камня.

— Больно, только когда я не сплю. — Мальчик попробовал улыбнуться, но вместо этого застонал. — С тобой наверняка ничего подобного никогда не случалось, ты вряд ли повел бы себя так глупо.

— Но я знаю, что такое боль, — ответил я.

Руки у меня зудели и стали горячими. Меня охватил неуемный порыв дотронуться до Убальдо. Руки по собственной воле потянулись к его руке. Я крепко схватил его за руку, у запястья и у локтя. Жар в моих руках стал еще горячее, пока ладони не превратились почти в пламя.

— Какие у тебя холодные, приятные руки! — произнес Убальдо и вздохнул.

Я застонал, и поток ощущений хлынул мне в руки, как вода из подземного источника. Синяя и бурая кожа вокруг раны сначала вздулась пузырем, а потом из него засочилась липкая красновато-коричневая жидкость со сладковатым запахом. Она потекла по руке, запачкав белые простыни. Сам не знаю почему, но я продолжал крепко сжимать его руку, вперив взгляд в рану. Спустя несколько секунд жижа превратилась в молочно-белую жидкость, а затем стала бесцветной. Прямо у меня на глазах опухоль спала, как отступивший прилив. Покраснение на коже прошло, а сине-бурый цвет вокруг раны сменился красноватым, а затем розовым, как закат, возвратившийся после того, как спустилась тьма.

Убальдо застонал и, откинув голову, закрыл глаза.

— И поэтому руку необходимо ампутировать… — произнес Сфорно печальным и твердым голосом опытного врача, вновь входя вместе с родителями мальчика в комнату и указывая на больную руку.

И тут он вдруг ахнул.

— Лука, что ты делаешь? Что это значит?

— Мне прекратить? — испуганно воскликнул я, выпустив руку мальчика.

— Нет! — крикнул Сфорно. — Что бы ты ни делал, продолжай!

И я снова перевел взгляд на руку Убальдо. Покраснение бледнело, из опухлости до сих пор сочилась жидкость, а багровые линии втягивались обратно в рану, словно нити, сматывающиеся на шпульку. Мать Убальдо негромко вскрикнула. Я сосредоточился на руке, наблюдая, как она возвращается к почти нормальному виду. Порез никуда не исчез, но кожа вокруг него стала розовой и мягкой.

— Матерь Божья! — воскликнул синьор Содерини. — Благодарю тебя, Мадонна!

— Это чудо, — выдохнула мать. — Когда-то в Фьезоле я видела, как женщина возложила руки на мужчину и остановила кровотечение, как священники усмиряли бесноватых своими молитвами, но никогда не видела ничего подобного!

Она наклонилась поцеловать Убальдо, который уже громко храпел. Когда она прижалась щекой к его щеке, я позавидовал тому, как ласкова с ним мать.

— Жар спал! — воскликнула мать. — Жар спал! Слава Богу!

— Тебя, наверное, благословил Бог таким даром, — вслед за ней воскликнул синьор Содерини. — Я слыхал, про тебя говорили, будто ты в сговоре с дьяволом… Этот гаденыш, сын Сильвано, владельца борделя, такие сплетни о тебе распускает…

— Николо Сильвано и не такого наврет, — ответил я испуганно и отступил в сторону.

Может, стоило потихоньку двигаться к двери, на случай, если придется быстро уносить ноги? Я слишком живо еще помнил, что случилось, когда люди прошлый раз назвали меня колдуном, на площади Оньисанти. Меня чуть не сожгли на костре.

— Ну конечно он врет! — согласился Содерини. — Ты не можешь быть приспешником дьявола, ведь колдуны пользуются своей силой не для благих дел. Ни один колдун не вылечил бы так ребенка!

— Я не колдун, — заверил я смущенно.

Но в душе у меня шевельнулся страх, ведь вчерашнее путешествие могло быть колдовством. Конечно, Гебер сказал бы, что алхимия — это вовсе не колдовство, а тщательно продуманный метод и практическое применение природных стихий. Сам я не был в этом уверен, но Гебер думал именно так. Да и способность к таким путешествиям была моим свойством, как и мое уродство, замедленное взросление и неестественное здоровье. Как я могу сказать о себе, что я не колдун? Может быть, так оно и есть. Может быть, я от рождения был таким, и поэтому мои родители выбросили своего сына на улицу, в отличие от любящих родителей Убальдо. У меня появились новые вопросы к Геберу. А пока мне нужно было защититься.

— Я не колдун! — снова произнес я, почти прокричал.

— А я обещаю, что так и скажу людям — ты не колдун! — сказал Содерини, положив руку мне на плечо.

— Может быть, лучше вообще об этом не заговаривать, — предложил я.

— Люди будут допытываться, — шепотом произнесла мать Убальдо. — Флоренция полнится слухами, а некоторые вещи, которые шепотом передают о Луке Бастардо, — достаточно тяжкие обвинения, чтобы привести его на виселицу или на костер.

— Я не хочу ни на виселицу, ни на костер, — ответил я и услышал, как бешено заколотилось в груди сердце.

Она кивнула и бочком подошла ко мне.

— Николо Сильвано говорит, что Лука не стареет, как все остальные, что он получил вечную молодость за то, что заключил сделку с дьяволом. Это может и не быть правдой, но выглядит Лука удивительно. Он так красив, и его красота почти волшебна.

Она стрельнула в меня взглядом из-под опущенных ресниц и дотронулась до моей щеки. Меня это так напугало, что я едва не отшатнулся.

— Чем меньше обо мне говорят, тем лучше, — упрямо ответил я.

— Возможно, Лука прав, — вмешался Сфорно.

Он растерянно моргал, не в силах справиться с потрясением, но наконец все же овладел собой.

— Мой юный ученик очень талантлив. Я уверен, он обладает… гм… природным даром целительства, как та женщина из Фьезоле. Я хорошо знаю Луку и уверен — он не колдун. И с дьяволом он дел не имеет. Он умный и достойный молодой человек, которому выпало много трудностей в жизни.

— Он спас нашего сына! — сказал Содерини, сквозь слезы глядя на меня.

— Да, но люди выносят из разговоров то, что хотят услышать. Стоит только сказать: «Он не колдун», как многие начнут сомневаться, просто потому, что Лука был упомянут в связи с колдовством, — терпеливо возразил Сфорно.

— Я, конечно, готов выполнить ваше желание, и если уж вы хотите, чтобы мы молчали о способностях Луки, то мы никому не скажем, — надтреснутым голосом ответил Содерини. — Врач, я никогда не смогу сполна отблагодарить тебя и твоего ученика! Потерять последнего сына было бы для нас трагедией, и мы так благодарны, что его рука спасена и он поправится!

Он заключил Моше Сфорно в крепкие объятия. Сфорно замычал и попытался вырваться, и наконец Содерини, весь в слезах, выпустил его. Содерини повернулся было ко мне, но я нырнул под его руку и спрятался за спиной у Сфорно. Мужские объятия мне давно опротивели. Я озирался в поисках двери и уже готов был бежать.

— Мы рады были помочь, — сказал Сфорно, оправляя балахон, затем снова склонился над Убальдо и осмотрел его руку. — Перевязывать рану теперь нет необходимости. Не нужна даже мазь. Только приглядывайте, чтобы снова не попала инфекция.

— Раз уж вы не позволили нам защитить доброе имя Луки, то примите хоть это. — Содерини сунул Сфорно в ладонь два золотых флорина и многозначительно сомкнул его пальцы над монетами.

— Это гораздо больше моего гонорара, — замялся Сфорно.

— Многие врачи хорошо нажились во время чумы, хотя никого не спасли, — возразил Содерини. — А вы привели ученика, который исцелил моего сына!

Сфорно отрицательно покачал головой.

— Я не поднимал плату, чтобы нажиться на чуме.

— Вы должны принять это, — настоятельно сказала мать Убальдо. — Это лишь маленькое вознаграждение за спасенную жизнь нашего единственного сына!

Дрожащей рукой она дотронулась до руки Сфорно. Он снова поклонился, молча соглашаясь. Из-за его плеча она одарила меня чересчур нежной улыбкой. Я спрятался за Сфорно.

— Лука, — обратился он ко мне, — не будем мешать этим добрым людям ухаживать за сыном.

Он развернулся и направился к лестнице, а я и Содерини пошли следом.

— Мы будем молчать о том, о чем вы просили, но о вас как о еврее будем отзываться только хорошо, — сказал тогда вельможа таким тоном, словно делал этим великое одолжение.

По правде сказать, это было великодушное предложение, ведь все знали, что евреи, ослепленные дьяволом и не признающие истинную веру, гораздо хуже христиан. И тут я понял, как мне повезло, что я с детства был бездомным бродягой. Моя жизнь на улице, а потом в публичном доме, со всеми тяготами и унижениями, воспитала во мне простую веру в Бога, чью благодать я отчетливо видел только на картинах художников. Я не был обременен сложной системой предвзятых убеждений касательно божества, которого человеку все равно никогда не постичь. Поэтому мне не было надобности порочить и умалять других людей за их веру.

— Да, и мы будем оказывать вам почти такое же уважение, как христианскому врачу, — добавила синьора Содерини, прижав руки к сердцу.

— Вы так добры, — ответил Сфорно и, подойдя к лестнице, заторопился вниз.

— И мы всегда будем поддерживать евреев в праве на проживание здесь, — заверил его Содерини.

Мы вышли в вестибюль, и Сфорно обернулся к Содерини.

— Не каждый необычный мальчик колдун, и не все евреи бессердечные ростовщики, требующие огромных процентов, — почти грубо произнес Сфорно.

Они с Содерини посмотрели друг на друга, пристально и внимательно. Взгляды эти заключали в себе и их сходство как родителей, и их различия как еврея и христианина, изгоя и одного из отцов города, непохожего на всех чужака и уверенного в себе флорентийца. Еще один дар преподнесла мне жизнь на улицах — я мог разглядеть своеобразие одного и другого. Возможно, Странник был прав, когда сказал, что мое низкое происхождение имеет свои преимущества. Когда мы снова встретимся, я еще раз поговорю с ним об этом.

— Конечно нет, — наконец тихо произнес Содерини и, взяв Сфорно за руку, прижал ее к своей груди. — Дайте мне знать, если вам когда-нибудь что-то понадобится. Я в долгу у вас. — Он повернулся и подмигнул мне. — А ты, мальчик, который не колдун, будешь всегда желанным гостем в нашем доме!

Он открыл двери, и мы со Сфорно вышли на осеннюю прохладную улицу. Я посмотрел на Сфорно, но у него не было желания говорить. Всю обратную дорогу он задумчиво шел, поглаживая бороду и хмуря брови.

В конце концов, чтобы нарушить затянувшееся молчание, я спросил:

— Вы учились в Болонском университете?

— Да, евреям разрешают слушать лекции, сидя в последних рядах сзади у стенки, — ответил Сфорно и повернулся ко мне с удивлением на крупном лице. — Лука, как тебе это удалось?

— Не знаю, — пробормотал я.

Неужели я и вправду такой урод, или теплое покалывание в руках, которое исцелило Умбальдо, вызвано философским камнем? А может, это еще одно проявление врожденной особенности, которая делала меня чужаком и изгоем? Я был рад, что смог помочь мальчику, но меня снова испугало то странное, что таилось во мне, нежданно-негаданно вырываясь наружу. Ничего подобного я не видел даже в видениях прошлой ночи. Но почему-то мне казалось, что все это как-то связано. Своим посвящением Гебер и Странник изменили меня больше, чем я предполагал. Я покачал головой:

— Не знаю, как это получилось. Но знаю, у кого спросить. Сфорно изучающе вгляделся в мое лицо и кивнул. Я махнул на прощание и быстро пошел по улице.

Дверь Гебера распахнулась для меня, и его комната вновь вернулась к прежнему беспорядку. Деревянные столы снова были завалены странными и диковинными предметами. Я огляделся вокруг, но нигде не заметил ни вчерашней бутылки с вином, ни глиняной чаши. И меня встретила непривычная тишина. Перегонные кубы не работают, под потолком не гуляют клубы цветного дыма, бесчисленные приборы замерли. Кипучая деятельность, которую я ожидал встретить, замерла. Гебера не было в комнате, и, позвав его, я не услышал ответа. Обойдя его жилище, я вдруг наткнулся на лесенку, которой раньше не замечал. Я подошел к ней и остановился в удивлении, потому что частенько бывал в этой комнате и мог поклясться, что раньше ее тут не было. Постояв немного, я взбежал по лестнице наверх и обнаружил комнату без окон. Там на соломенной постели лежал Гебер. Он был укрыт тонким хлопковым одеялом, под которым казался маленьким и скрюченным. Глаза глубоко запали в глазницы, лицо было покрыто бубонами. На маленьком табурете у постели, подле мерцающей свечи из пчелиного воска лежали очки и стопка бумаг, перевязанная лиловой тесемкой.

— Не стой столбом, задуй свечу, — тихо проговорил Гебер. — Свет режет глаза.

— Синьор, как вы? — встревоженно спросил я, опускаясь рядом с ним на колени.

— Это как посмотреть, — ответил он и открыл глаза. Его белки пожелтели, а зрачки очень сильно расширились в тени, брошенной на потное лицо.

— Если с той точки зрения, что смерть — это конечный этап очищения, после которого я достигну совершенства, тогда со мной все хорошо. А так — неважно, мог бы и не спрашивать. Сам видишь. Мое физическое тело сильно разрушено. Это очевидно. Я покрыт бубонами, плоть усохла, и я нахожусь в лежачем положении. Так что не задавай вопросов, если и без того знаешь на них ответ или можешь сам до него додуматься. До всего можно дойти своим умом, разобраться, в чем следует, без посредников, вот так и поступай! Помни это, мальчик, когда меня не станет!

— Э… а… так как вы себя чувствуете? — попробовал я спросить, ощущая себя полным дураком.

— Спина ноет, в голове стучит, в брюхе бурлит, как море в шторм.

— Простите, — прошептал я.

— Ты-то здесь при чем?

— Неужели нельзя ничего поделать? — робко спросил я еле слышным голосом. — У вас столько снадобий и эликсиров! Неужели ни один не может продлить ваши дни?

Гебер зашелся в кашле, сотрясавшем его изможденное тело.

— Поздно уже. Даже лучший эликсир в конце концов перестает помогать.

— Мне еще столькому нужно научиться, — в отчаянии сказал я. — Я должен задать вам вопросы, очень много вопросов!

— Хорошо уже то, что ты знаешь, как многому тебе еще нужно учиться, — ответил он со слабой улыбкой. — До ответов, как я и сказал, ты должен докопаться сам. Тем увлекательней будет твое путешествие. Не так ли?

— Но вы же знаете ответы, — сникнув, сказал я.

— У меня свои ответы, а ты найдешь собственные.

Он отвернулся к стене и закашлялся, потом обернулся.

— Я бы посоветовал тебе изучить зодиак, значение созвездий и светил. На твоем дальнейшем пути тебе очень пригодится астрономия. Я вижу, как ты обучаешь ей дорогого тебе человека, прекрасную женщину… Ты найдешь несколько книг по этому предмету среди моих вещей.

— Ваших вещей? — переспросил я.

— Слушай внимательно, — строго приказал он, и в голосе его послышалась былая требовательность. — Ты мой наследник. После моей смерти все мое имущество переходит к тебе. Вместе с документом на владение этим жилищем. Я заверил его у адвоката.

От неожиданности я так и сел на пол.

— Мне не нужно ваше имущество!

— Тебе же нужны мои тайны, — просипел он со смехом, но тут же задохнулся.

Отдышавшись, он довольно произнес:

— Тебе нужны мои знания.

— Да, — признался я. — Я хочу научиться превращать свинец в золото! Я хочу понять, что именно произошло прошлой ночью и что вам известно о моем происхождении, и узнать действие философского камня, который вовсе не камень!

Увлекшись, я схватил его за плечи, а когда сделал это, вспомнил о том, что сегодня произошло с Убальдо Содерини и почему пошел навестить Гебера.

— Позвольте мне помочь вам вернуться к жизни и учить меня дальше, — возбужденно предложил я.

Задохнувшись от радостного возбуждения, я поднял руки. Сегодня они уже сотворили чудо, значит, смогут и еще раз. Я осторожно положил руки ему на грудь и выжидающе уставился на них. Но ничего не произошло. Никакого покалывания. Никакого жара. И ощущения хлынувшей воды. Гебер захохотал.

— Твой консоламентум^[76] мне не поможет, — прошептал он. — Да и к тебе оно не придет таким путем. Пора подчиниться, дурачок, когда ты наконец это поймешь?

— Но я хочу вам помочь!

— То есть помочь себе, — ответил он и улыбнулся. — Когда ты научишься достигать успокоения, то сможешь сделать и то, к чему так стремишься. Это одно и то же.

— Консоламентум — это тепло в моих ладонях, которое направилось на болезнь и исцелило сегодня сына вельможи? — напряженно спросил я. — Как у меня это получилось и как сделать это снова?

— Консоламентум выше тепла и исцеления. Оно включает в себя завершение и совершенство.

Тщедушное тело Гебера сотряслось от кашля, а потом он отвернулся от меня и сплюнул кровь на подушку.

— Поэтому Странник называл вас совершенным? — задумчиво спросил я, пытаясь понять.

Было легче вернуться к привычному диалогу наших уроков, чем молча наблюдать, как он угасает у меня на глазах. И я хранил глупую, тщетную надежду на то, что смогу удержать его здесь, не дать ему умереть, если как ученик не соглашусь отпустить своего учителя.

— Потому что вы можете использовать консоламентум не только для исцеления, но и чтобы превратить свинец в золото?

— Мы не используем консоламентума, он использует нас! — воскликнул Гебер с таким накалом страсти, что она вспыхнула в его глазах дразнящими язычками желтого пламени.

Он приподнялся на локте, как будто собирался на меня накричать, но тотчас же бессильно упал на свое ложе. Я только поцокал языком при виде такой слабости. Я хотел поддержать его за спину, но он оттолкнул мою руку.

— Странник употребил старинное слово из языка прекрасной веры, которую я когда-то исповедовал, веры моей жены и друзей, хотя мы и не жили с ней как мужчина и женщина, после того как дали обет отказаться от плотского мира…

— Зачем вы это сделали? Если бы я женился, я хотел бы держать ее ночью в своих объятиях, — сказал я, испуганно представив, что кто-то мог добровольно отказаться от счастья супружеских объятий. — Я слышал, каким нежным голосом жена зовет во тьме своего мужа. Как можно от этого отказаться!

— Царство плоти — это царство сатаны, — прошептал Гебер. — Продолжать его — один из худших грехов. Поэтому мы пожертвовали плотскими узами супружества ради достижения совершенства. Наша любовь осталась любовью, как и всегда, сбросив шелуху плотской близости, которая есть служение Князю мира сего. Знай, мальчик, кому суждено прожить дольше, чем мне, что люди — это мечи, коими ведется великое сражение между добром и злом, светом и тьмой, между духом и материей. Силы противоборствующих сторон равны, и Бог-свет — это чистейший дух, чистейшая любовь, не запятнанная материей, совершенно отличная от вещественного творения. Князь мира сего — это сама материя, а значит, зло.

— Я в это не верю. В этом мире есть красота, красота от Бога, мы видим ее на картинах Джотто, — не унимался я. — Разве грех наслаждаться красотой, данной Богом?

— Как это похоже на евреев! — улыбнулся Гебер. — Неудивительно, что ты нашел к ним дорогу. Тебе это было суждено. Они будут говорить тебе, что наслаждаться Его творением — главное Его веление, самая священная Божья заповедь. «И Бог увидел, что это хорошо».

— Не знаю, как там насчет Его велений. А если и так, то повелитель из него неважный, не больно-то его слушаются! Судя по тому, что я видел, люди делают что им вздумается. Они насилуют, крадут, калечат и убивают всех подряд, не обращая внимания на священные заповеди, и не несут за это никакого наказания, кроме разве что тех, какие им перепадают от других людей, — сказал я с раздражением, потому что чувствовал, как секрет превращения золота ускользает из моих рук вместе со слабеющим дыханием алхимика. А с этим секретом канут в небытие и все ответы на мои незаданные вопросы: о прошлой ночи, о моих родителях… Под раздражением крылась мучительная боль, но я не хотел давать ей волю. Иначе потороплю Гебера на тот свет.

И я сказал:

— К евреям меня привел случай. Я встретил толпу, которая побивала камнями Моше Сфорно и его дочку.

— Нет такого понятия, как случай, — возразил Гебер. — Под поверхностью любых событий кроется плотно сплетенная ткань предназначения!

— Предназначение — это шутка Бога, причем подшутил Он над нами!

— Когда я вернусь, то еще поспорю с тобой об этом, — прохрипел Гебер.

— Боюсь, на этот раз вы не вернетесь, мастер Гебер, — негромко ответил я, не в силах больше скрывать свою боль. — Вы обречены. Я много раз видел смерть и узнаю ее приближение.

— Возвращение неизбежно для тех, у кого еще остались желания, — просипел он. — Помни это, когда тебя охватит жажда золота.

Потом он закашлял кровью и, не в силах даже повернуть голову, запачкал подбородок и щеки. Я вытер его лицо покрывалом.

— Принести воды, синьор? — заботливо спросил я, и менякольнуло в сердце сознание того, что мне следовало бы ухаживать за ним, а не спорить. Хорош будущий врач!

Гебер отрицательно мотнул головой.

— Может быть, дать что-то, что облегчило бы боль? Вина и немного того очищенного отвара из маковых цветков? Вы показывали, где он хранится.

— Вся моя жизнь была дана мне для того, чтобы я научился умирать, — прошептал он. — Зачем затуманивать свой разум на главном повороте пути?

— Потому что смерть неизбежна, но страдать вовсе не обязательно, — печально ответил я. — Я мог бы избавить вас от мучений.

— Ты будешь хорошим врачом. Хочешь избавить разумные существа от страданий. Помни это, когда… — шепот Гебера угас.

Он улыбнулся краешком рта, качнул головой и взглянул на меня блестящими глазами. Я вдруг начал вспоминать, видел ли раньше эти глаза без оправы странных очков, и тут понял, что он уже не может говорить. Я просунул руку ему под голову, чтобы поддержать за плечи, а свободной рукой взял его за руку, потому что хотел, чтобы и при моей смерти со мной кто-то вот так же был рядом. И само собой, без всяких усилий с моей стороны, теплое покалывание снова возникло во мне. Я почувствовал, как оно растекается по груди, по рукам, а через ладони — в него. Его глаза на миг вспыхнули, а потом потухли, и тело сотрясли судороги. Дыхание становилось все более отрывистым, пока не превратилось в крошечный выдох с кончика языка, как дуновение от крыла бабочки. Перед самым концом он улыбнулся и пожал мою руку.

Было еще светло, когда я вышел на улицу, неся через плечо тело Гебера, завернутое в запачканное кровью одеяло. Я удивился, потому что в комнатушке было так темно и тесно, что я решил — солнце уже зашло. Меня ожидал Странник со своим бурым ослом, привязанным к той же бронзовой коновязи, что и прошлой ночью.

— Я думал, вы ушли, — сказал я, уложив тело Гебера на осла.

Еще прошлой ночью я вот так же лежал на осле. Но сейчас был жив и здоров, когда Гебер уже не сделает ни шага. Потерян еще один дорогой друг.

— Я подумал, тебе нужна помощь, — ответил Странник. Его лицо осунулось, уголки рта обвисли. Он осторожно похлопал Гебера по спине.

— Помощь нужна не мне, — сказал я, с грустью и горечью.

Он пожал плечами. Я надел на Гебера очки, решив похоронить его таким, каким я его знал — с этим странным прибором для видения на носу. Но Странник снял очки, сложил и протянул мне.

— Разве он не хотел бы, чтобы ты видел так же, как он? — лукаво спросил Странник.

— Думаю, я всегда буду видеть так, как вижу, а не как кто-то другой, — ответил я и неловко положил прибор во внутренний карман своего жилета, решив, что буду хранить его рядом с картиной Джотто.

Потом я достал стопочку перевязанных бумаг, которые лежали у Гебера на тумбочке. Я спрятал их за пазуху, прежде чем выносить тело Гебера. Я протянул стопку Страннику.

— Думаю, он отдал бы их вам. Вы хорошо понимали друг друга.

— «Summa perfectionis Magisterii», — прочитал Странник на обложке. — Как это похоже на моего старого друга! Я знаю, кому нужно это отдать. — Он взял поводья осла в крупную узловатую руку и неспешно повел его по узким улочкам близ Понте Санта-Тринита. — Смерть — это просто переезд из одного дома в другой. Мудрый человек, — а мой совершенный друг был мудрым, — сделает новый дом гораздо прекраснее прежнего.

— У меня никогда не было дома, — ответил я. — Но у меня было другое. Работа. Работа разная, хорошая и плохая, а сейчас, возможно, появится и достойная, если Моисей Сфорно сможет сделать из меня врача. В основном, у меня были путешествия и видения. Вы верите в то, что видения реальны?

— А что реально? — Странник развел рукой, почесав густую, буйную бороду. — И что иллюзия?

— Я так и знал, что вы скажете что-нибудь в этом роде! — вздохнул я. — Но после смерти Гебера осталось столько недосказанного, так много вопросов не получили ответа! Что все это значило — философский камень, потом эти странные видения? Как Геберу удалось их вызвать? Почему все это со мной случилось? Что он знал обо мне и моих родителях? Кем они были и почему выбросили меня на улицу? Прошлой ночью случилось со мной это путешествие, и мне предложили выбор, но был ли он настоящим?

Я говорил совершенно серьезно, и слезы заливали мое лицо, когда я схватил Странника за рукав.

— Мы скорбим, чтобы освободить себя от себя, — ответил он, сжав мою ладонь своей узловатой рукой. — А потом осторожно, капля по капле, ты наполняешь себя собой. На это нужно время.

Я хотел получить прямой ответ. Более того, хотел услышать прямые ответы на многие вопросы, а теперь, когда Гебера не стало, мне некому было задать их, кроме Странника. А он не желал отвечать. В то время мне шел третий десяток, хотя и походил я на мальчишку, но лишь много десятилетий спустя я понял, что Странник был прав: жизнь не дает прямых ответов. Я провел рукой по глазам, отерев слезы. Гебер не хотел бы, чтобы я его оплакивал. Он считал, что завершил свой путь и достиг совершенства. Он сказал, что прожил всю жизнь, чтобы научиться умирать. Наверное, он хотел, чтобы я отпраздновал его уход. А у меня от горя разрывалось сердце. Оплакивая Гебера, я вспомнил всех тех, кого оплакивал до него: Марко, Ингрид и младенца Симонетты. Боль утрат захлестнула меня. Возможно, я веду себя как эгоист. Но я жалел, что Гебер так мало пожил рядом со мной. Я буду скучать по его урокам, по его острому языку. Мне будет очень не хватать близкого присутствия столь отличного от меня человека. Какое-то время мы со Странником шли молча.

— Позволь мне рассказать тебе историю, раз уж ты спросил меня, что реально, а что иллюзия, — просветлев, начал Странник. — Вот живет человек, он идет по дороге и видит…

— Как его зовут? — перебил его я, сам удивляясь притворной серьезности своего вопроса.

Невзирая на горе, вызванное кончиной Гебера, удержался, чтобы не подразнить Странника. В игру обманщика трикстера могли играть двое: коли Странник не пожелал отвечать на мои вопросы, я задам ему вдвое больше. Однажды Гебер сказал мне, что у меня есть минимум ума, которого хватает на любопытство. Так вот теперь я воспользуюсь своим любопытством и отплачу Страннику его же монетой.

— Как звали этого человека? Это не имеет значения.

— Для меня имеет, — упрямо возразил я.

— Хорошо. Его звали Джузеппе. — Странник вскинул руки. — Джузеппе идет по дороге и видит женщину…

— А как ее зовут?

— Сара. — Он закатил глаза. — Он видит Сару, она прекрасна. Его поразило как молнией: без нее не могу! И вот он идет в дом ее отца — отца зовут Леоне — и просит руки этой женщины, Сары. Отец соглашается, и они женятся. Они очень счастливы. В положенный срок у них рождается трое прелестных детишек…

— А их как зовут? — не унимался я.

Странник пробормотал несколько фраз на неизвестном языке. Мне не нужно было перевода, чтобы понять: он бранится. Потом он сквозь зубы продолжил:

— Их зовут Авраам, Исаак и Анна. Тесть, очень состоятельный, умирает, и его состояние переходит к Джузеппе. У Джузеппе есть все: прекрасная любящая жена, прелестные дети, прекрасный дом, земля, овцы, скот и золото.

— Хорошая история!

— Да. Так вот, долго ли коротко ли, в стране случилось страшное, ужасное наводнение…

— Как наводнение в ноябре тысяча триста тридцать третьего, — заметил я. — Ужас, что было. Дождь лил не переставая, потоками четыре дня и четыре ночи. А какие молнии! Раскаты грома следовали один за другим! Вы тогда были во Флоренции?

— В Ирландии, — коротко ответил он. — Так вернемся же к…

— Потрясающее зрелище было, а звуков таких я ни прежде, ни потом не слышал, — продолжил я. — Непрерывно звонили все церковные колокола. Один мой знакомый монах, брат Пьетро, объяснил, что это мольба о том, чтобы Арно больше не поднимался. А в домах люди били в кастрюли и медные тазы, громко взывали к Богу: «Misericordia, misericordia!»,^[77] но Бог только смеялся, а вода все прибывала, а люди, спасаясь от опасности, перелезали с одной крыши на другую, перебираясь от дома к дому по наспех сделанным мосткам. Люди подняли такой громкий гвалт, что не слышно было грома!

— Да уж, громко! Но в моей истории…

— Представляете себе, водой смыло все мосты, — сказал я, будто бы по секрету. — Я видел, как снесло Понте Веккьо, вместе с лавочниками, которые так и остались сидеть в деревянных хибарках. Ужасная трагедия!

Я невинно посмотрел на Странника широко распахнутыми глазами, а он посмотрел на меня, как на деревенского дурачка.

Я хорошо понимал, что его это бесит, и мне это доставляло удовольствие. Я нагло улыбнулся ему.

— В моей истории про Джузеппе наводнение было не лучше, — вставил Странник, скрежеща зубами. — Поднялись воды и смыли его дом, его урожай и скот, все его владения. А потом на горизонте появилась огромная волна, и он схватил жену и детей, посадил одного ребенка на плечи, двух других взял одной рукой, а жену другой. Накатила волна и смыла ребенка, который сидел у него на плечах, а когда он потянулся за дочкой, то в водах потерялись остальные дети и жена. А потом волна выбросила его обратно на берег. Он потерял все. Вот это иллюзия, — победно закончил он.

— Что из этого было иллюзией? — взволнованно воскликнул я.

— Что из этого иллюзия? — усмехнулся Странник, довольный собой. — Все — иллюзия! То, что было и чего не было.

— Не нравится мне эта история, — сердито буркнул я.

— Почему же? Это история твоей жизни. Точнее, жизни любого из нас.

— Жизнь должна быть не такая.

— Как жизнь может быть не такая, как она есть?

— Полная смерти, утрат и неотвеченных вопросов, — грустно ответил я.

Мы замолчали. Свет угасал, и заходящее солнце раскинуло по небу апельсиновые облака. В прохладном осеннем воздухе пахло лавандой. Мы шли по узким улицам в тени высоких домов и похожих на крепости особняков. Несколько серых фасадов венчали зубчатые карнизы. Высокие кирпичные башни и красные терракотовые крыши. Черные железные кольца для факелов, вбитые в грубые каменные выступы. Наконец мы пришли к каменной стене в двадцать локтей высотой, которая окружала город. На одном из уроков Гебер объяснил мне, что она называется третьим кругом, потому что это было третье ограждение, построенное для защиты города. Первое — неправильный квадрат, его построили еще древние римляне, и остатки этой стены до сих пор сохранились в некоторых местах города. Второй круг в 1172 году коммуна возвела, когда у дорог, ведущих от четырех древних римских ворот, выросли пригороды, и горожане не захотели, чтобы враги напали и сожгли эти поселки. Третий круг укреплений был достроен всего двадцать лет назад. Мы остановились у него, потому что к нам приближались три всадника. У меня по спине тревожно побежали мурашки. Ну конечно: Николо Сильвано в красном судейском одеянии восседал на передней лошади.

— Ты от нас так просто не отделаешься, что бы ты там ни унаследовал! — заявил Николо, наезжая на меня. — Я знаю, что ты сделал, и знаю, кто ты, — колдун. Колдун, который любит евреев.

Он плюнул в Странника, который, склонившись, смотрел на каменные плиты. Я ничего не ответил, но не сводил глаз с Николо, с его узкого гадкого лица с выдающимся подбородком и острым носом. Бурый осел закричал на гарцующую лошадь Николо. Остальные всадники тоже поравнялись с нами.

— Ты тот мальчик по имени Лука Бастардо, который несколько месяцев работал на общину могильщиком? — спросил один из магистратов.

Я кивнул.

— Ты получил наследство, — сообщил он и, помолчав, кивнул в сторону Гебера. — Там, на осле, тело купца по имени Антонио Гебер?

Я кивнул, а он добавил:

— Два наследства. Придется платить налоги! Пошли с нами, во Дворец народного…

— Два? — озадаченно переспросил я.

Магистрат натянул поводья и кивнул.

— Одно от Антонио Гебера, а другое от Арнольфо Джинори. Люди видели, как ты вывозишь его тело из города. Они оба оставили тебе все свои владения, банковские счета. Все.

— Джинори? — удивленно переспросил я.

— На которого ты наложил заклятие, колдун, — презрительно усмехнулся Николо. — Ты заморочил его своим колдовством, тем же самым, благодаря которому ты до сих пор мальчишка, а не взрослый мужчина!

— Джинори оставил тебе лавку, красильную мастерскую, — пояснил магистрат, не обращая внимания на Николо. — До чумы она процветала. Джинори был из старинного рода, у него были отличные клиенты.

Красильная мастерская… Рыжий, ну конечно.

— А я ведь даже не знал его настоящего имени, — пробормотал я, растроганный тем, что он вспомнил обо мне.

Подумав о нем, я пожелал ему мира в холмах Фьезоле, чтобы он воссоединился со своей любящей женой, дочкой с прелестными ручками и двумя сыновьями, которыми он так гордился. Неужели я похоронил его только вчера, а сегодня уже хороню Гебера? Прошло два дня, а мне казалось, что десятилетие. Время как-то сбилось, в одних местах растянулось, в других скрутилось узлами.

— Теперь ты богач, — с улыбкой сказал магистрат. — Как заявишь о наследстве, пора бы подумать и о женитьбе.

— Верно, — поддержал его другой магистрат. — Помолвки сейчас по десять раз на дню! И свадьбы тоже. Те, кто выжил, хлопочут, как бы поскорее выдать замуж своих дочерей. После чумы настало раздолье для покупателя. Ты еще молод жениться, но можешь сосватать себе на будущее невесту, богатую и красивую, может, даже из низших дворян. Выйдешь в люди. Сейчас у тех, кто выжил, появилась эта возможность.

— Он не так молод, как кажется, — прошипел Николо, впившись в меня взглядом.

Магистраты мельком глянули на него и вернулись ко мне.

— Позаботься о юридической стороне и налогах, — посоветовал первый магистрат и бросил взгляд на Странника. — Теперь у тебя есть недвижимость, тебе не нужно жить с жидами. — Он развернул лошадь и добавил: — Мне нужно объявить о других наследствах.

И они дружно поскакали дальше размеренной рысцой. До меня долетели слова второго:

— Странный малый! Как ты думаешь, он и вправду колдун?

Николо отстал от своих спутников. Он тоже услышал вопрос и улыбнулся той же глумливой ухмылкой, которую я так часто видел на лице его отца. Я снова пожалел, что не убил Николо тогда в припадке ярости, когда мною овладела жажда убийства. Я подумал, что скоро, наверное, так и сделаю, не дожидаясь, когда он обзаведется нужными друзьями и займет более высокий пост в пережившей чуму Флоренции. Но убить его я хотел без свидетелей. А пока придется ограничиться тем, что я сотру эту ухмылку с его лица. С подчеркнутой медлительностью я протянул:

— Твой отец вот так же улыбался, когда я свернул ему шею, как крысе. Да он и был крысой.

Николо завыл, а потом крикнул:

— Наслаждайся покуда привалившим богатством, Бастардо. Очень скоро я все у тебя отберу!

— Ты не можешь мне ничего сделать, — уверенно ответил я и небрежно отвернулся, как от мелкого насекомого, которое легко раздавить.

Я хотел разозлить его, унизить, заставить почувствовать себя ничтожеством, каким себя чувствовал я в борделе его отца.

— Только попробуй, и будешь жрать у меня еще одну птицу. На этот раз я попотчую тебя не такой хорошенькой красненькой пташкой. Думаешь, понравится?

— Уж я заставлю тебя пострадать, вот увидишь! — выплюнул Николо. — Ты пожалеешь о том, что вообще увидел эту красную птицу! Пожалеешь, что вообще родился на свет! Очень скоро люди ко мне прислушаются, узнают, какой ты выродок! А Флоренция не любит уродов. Тебя сожгут, Бастардо!

Он резко пришпорил лошадь и припустил за офицерами.

— Поздравляю, — сказал Странник и пожал мне руку. — Если я хорошо знаю своего друга, у него в распоряжении было предостаточно флоринов. Ты теперь богач. Ведь об этом ты всегда мечтал!

— Да.

— Тогда вот тебе вопрос, раз уж ты их так любишь. Что ты будешь делать, когда добьешься всего, чего хочешь?

Широко улыбнувшись мне, Странник сунул мне в руку поводья осла и сомкнул мои пальцы на веревке. Внезапной вспышкой сверкнуло во мне воспоминание: как когда-то очень давно, на Старом рынке Сильвано сжал пальцы моего друга Массимо, вложив ему в ладонь монету.

— Я выиграл! — прошептал мне Массимо тогда, давным-давно.

Но он не выиграл, если не считать выигрышем смерть от руки жадного кондотьера… Я пережил мучения, стыд и несчастья, каких и представить себе не могут обычные люди. Но я выиграл. Я выиграл, потому что мне больше никогда не придется голодать и побираться. Странник пытливо вглядывался в мое лицо, как будто мог прочитать мои мысли. Он снял со спины осла мешок и перебросил через плечо. И тут я понял, что он уходит.

— Я когда-нибудь еще увижу вас? — спросил я.

— Думаешь, от меня легко избавиться? — Странник покачал головой, заросшей бородой и черно-седой гривой. — Немало воды утечет, немало дорог останется позади, и мы снова встретимся, Бастардо.

— Всего доброго, Странник, — пожелал я.

Он махнул на прощание рукой и зашаркал обратно в город по булыжной мостовой. Пройдя несколько шагов, он оглянулся.

— Береги осла, Бастардо! Он тоже мой старый друг, — крикнул Странник.

Я ответил не слишком приличным жестом, отчего Странник расхохотался, а я медленно расплылся в улыбке. А потом мы оба замолчали. Странник пошел своей дорогой, а я — дальше, в Тосканские холмы, чтобы похоронить еще одного друга.

ГЛАВА 12

Теперь у меня было столько денег, сколько я и не мечтал получить. Похоронив Гебера, я отправился в Палаццо дель Капитано дель Пополо и обнаружил, что Странник был прав: Гебер оставил после себя солидный счет из тысячи флоринов, который пополнился от удачных вложений в шерстяную фабрику и виноградник в Анчьяно. Джинори, которого я звал Рыжим, владел примерно третью такого состояния. Но зато у Джинори был дом, где он жил, где располагалась его мастерская, а также запасы материалов, необходимых для его ремесла, — красящие вещества, рулоны тканей и прочее. Теперь я богач, владеющий устроенной мастерской и всем, что нужно для этой работы. Придется заплатить налоги, но я ведь мог вступить в права владения, когда пожелаю. Сейчас, когда умерло пол-Флоренции, юридические формальности, связанные с завещанием и получением наследства, улаживались быстро. Те, кто выжил, торопились вернуться к производству шерстяных тканей и международной торговле, торговле зерном и предметами художественных промыслов, банковскому делу и инвестированию, карнавалам и искусству, потому что именно все это делало нас Флоренцией, говоря словами Папы Бонифация — пятым элементом мироздания.

Я вышел из дворца, словно одурманенный. Стоял по-зимнему прохладный день, над головой раскинулось желтоватое небо, похожее на маслянистое молоко, а у меня в руках был листок бумаги, в котором перечислялось все мое наследство и который давал мне право снимать средства со своих новых счетов. На площади перед дворцом ветер вырвал у меня из рук бумагу и швырнул наземь. Когда я наклонился поднять ее, рядом раздался стук копыт скачущей лошади. Едва мои пальцы коснулись листка, как всего на расстоянии волоса от них в бумагу воткнулась шпага. Я поднял голову и увидел, что надо мной, вытянув оружие, с презрительной усмешкой склонился Николо Сильвано.

— Что, наследство собираешь, колдун? — спросил он. — Ну и долго оно у тебя продержится, пока люди не узнают, кто ты есть — порождение греха и источник зла? Мой отец говорил, что однажды спас тебя, когда толпа чуть не сожгла тебя за твое уродство!

— Твой отец меня не спасал. Твой отец за свою жалкую жизнь ни одного доброго дела не сделал, — равнодушно ответил я. — Меня спас великий человек, а твой отец просто оказался поблизости и утащил в свое логово.

— Мой отец был великим человеком! А кем был твой отец, таким же блудным уродом, как ты? А ты никогда не задумывался, Бастардо, какая дрянь породила такое чудовище и бросила на улице? — засмеялся Николо. — Не задумывался? Мой отец иногда размышлял над тем, что за человек мог породить такого красавчика, а потом бросить его на произвол судьбы.

— О чем я задумываюсь, тебя не касается, — ответил я, не позволив ему себя разозлить.

Задуманное убийство заняло все мои мысли. Посмотрев оценивающим взглядом, я увидел, как он сидит, в каком положении шпага. Держал он ее неловко, как будто она была новая, и я знал, что он никогда не брал уроков фехтования. Я резко выпрямился и вышиб ее ногой. Шпага отскочила от листка и чуть не вылетела из руки Николо. Он зашатался в седле и еле удержался, неуклюже вцепившись в гриву лошади. Присев, я подхватил листок, ловко увернувшись из-под железных копыт гарцующей лошади, обутых в железные подковы.

— Меч у тебя, может, и есть, но дворянином тебе никогда не стать, — довольно произнес я, не упустив возможность его уязвить. — Кем бы я ни был, ты-то все равно останешься отродьем гнусного держателя борделя, который порабощал и убивал детей!

— Я уже дворянин, отцы города дали мне дворянство, — ответил он, выпрямившись в седле, и покрепче взялся за шпагу, наворачивая круги возле меня. — Сейчас во Флоренции самое время ловить удачу, и я ухвачусь за нее, вот увидишь! Мой отец бы мной гордился!

Николо направил свою лошадь на меня, но я хлопнул ее по крупу, и лошадь пугливо отпрянула, чуть не скинув седока.

— Только змея гордится змеей.

— Ты завидуешь, потому что у меня есть отец, — пропел Николо и, снова выпрямившись, самодовольно ухмыльнулся, собрав узду в ту руку, в которой держал шпагу. — Я тоже оставил тебе особенное наследство, во дворце моего отца. Не забудь забрать, ублюдок!

Не успел я опомниться, как он наклонился и ударил меня свободным кулаком по лицу. Тут я вышел из себя и попытался неуклюже спихнуть его с седла. Он засмеялся и дал мне кулаком по зубам. На его стороне было то преимущество, что он сидел высоко в седле. Лошадь вздыбилась, и я отскочил, чтобы не попасть под ее копыта, а Николо, хохоча, умчался прочь.

Я не сразу пошел в бордель, хотя Николо наверняка хотел, чтобы я бросился туда со всех ног. Я поклялся, что больше никогда не буду следовать указкам тех, кто носит имя Сильвано. Я сам решу, куда мне пойти и когда. Поэтому я вернулся в дом Сфорно с разбитой губой и синяком под глазом. Моисей Сфорно стоял в кухне у очага, пил вино и доедал полдник — холодного жареного цыпленка и соленые черные оливки в специях. Я догадался, что он ходил навещать больных. Увидев меня, Сфорно удивленно вскинул брови, отставил кубок с вином и подошел осмотреть меня. Рука у него были мягкая, но твердая, и я решил, что если стану врачом, то и у меня будут такие же добрые руки. От целительных прикосновений Сфорно из меня испарилось все напряжение после стычки с Николо.

— Умойся, и все пройдет, — сказал он и отошел, взяв свой оловянный кубок. — Николо Сильвано?

Я кивнул.

— Синьор, я теперь богат. И у меня есть свой дом. И дело. Лавка, где продаются крашеные ткани.

Сфорно улыбнулся.

— Замечательно. Значит, ты уйдешь от нас и будешь торговать в лавке?

Он подошел к бутыли с вином и налил мне кружку. Я подумал секунду и сказал:

— Я переселяюсь сейчас. Синьора Сфорно будет рада. Но если вы согласны и дальше учить меня, я хочу стать врачом.

— Можешь не торопиться с переездом, — сказала госпожа Сфорно.

Она вошла в кухню в простом коричневом фартуке, с корзиной, в которой лежали картошка, капуста и морковь. Даже не взглянув на меня, она принялась чистить и резать морковку, и скоро на столе уже была груда тончайших оранжевых очистков. Женщина работала, склонив над столом красивую голову в желтом чепце.

— Ты еще очень молод. Тебе лучше пожить у нас и научиться всему, что тебе может дать Моше. Он говорит, у тебя талант и ты станешь хорошим врачом.

— Благодарю, синьора, — пробормотал я, довольный тем, что меня все-таки признали, пускай хоть небрежно.

Я робко глянул на Сфорно. На его крупном бородатом лице было написано удивление. Но потом он молча улыбнулся мне.

Госпожа Сфорно продолжила:

— К тому же ты не умеешь ни стряпать, ни убираться, а слуг в городе днем с огнем не сыщешь. Ты мог бы сдать мастерскую в аренду…

— Вы уже знаете? — удивился я.

— Хотя женщины и сидят по домам, это не значит, что они ничего не знают, — язвительно ответила она, напомнив мне Рахиль. — Так вот, тебе лучше всего сдать свою мастерскую в аренду.

— Столько людей умерло, трудно будет найти съемщиков, — заметил Сфорно, расчесывая бороду пальцами.

— Еще два-три месяца, и появятся, — уверенно сказала госпожа Сфорно. — Флоренция наполовину вымерла, но скоро понаедут люди из других мест. Черная смерть прошлась по многим городам, и люди потянутся во Флоренцию, чтобы начать жизнь заново. — В ее словах был здравый смысл. Она снова вернулась к работе. — Деньги за аренду будешь класть в банк. Пускай они там и лежат. Я не хочу, чтобы ты промотал их, играя в карты или растратив на… — ее белая рука с ножом остановилась, а потом продолжила строгать, — на прочие недостойные занятия.

— Да, синьора, — серьезно согласился я, поняв, что она имеет в виду.

Ей не стоило беспокоиться. Я давно поклялся себе, что никогда не буду платить за удовольствия, если захочу их получить, хотя при моем прошлом это было маловероятным.

— Вот повзрослеешь, тогда и съедешь от нас — и займешься достойным делом, — решительно закончила она.

— Лия, как же ты рассудительна и добра!

Моисей Сфорно обвил жену за талию и нежно приник к ее шейке. Я отвернулся и пошел в сарай. С женщинами семейства Сфорно не поспоришь! Хоть я и чужак, в прошлом — уличная шваль и шлюха, а теперь вот новоиспеченный богач (но не еврей), но раз сказано, ничего не поделаешь — придется еще пожить в сарае. Я был польщен ее заботой о моем благополучии, хотя меня и раздражало, что кто-то опять берется распоряжаться моей жизнью. Но все-таки я решил уважить желание госпожи Сфорно, а это значило, что я не смогу уйти отсюда, так же как долгие годы не мог уйти от Сильвано. Разумеется, тут я был связан более мягкими обязательствами. Но мне хотелось знать, когда же я снова буду по-настоящему свободен, так же как когда-то давно на улицах. Неужели во мне всегда, как больной зуб, будет жить ноющее чувство бесприютности и одиночества? Тогда я не знал того, чему меня впоследствии научила жизнь, — я никому не принадлежу и должен следовать только велениям своего сердца.

— И еще одно, Лука! — добавила госпожа Сфорно.

В голосе ее звучала предостерегающая нотка, и я резко обернулся.

— Найми себе учителя. Рахиль больше не будет ходить к тебе в сарай и оставаться с тобой наедине.

Я немного удивился и даже испугался сердитого тона синьоры Сфорно, поэтому не сразу ответил. Проглотив комок в горле, я произнес:

— Да, синьора! — И удрал к себе в сарай.

Умывшись, я вновь отправился обратно в город, на когда-то людную, а ныне пустынную узкую улочку на берегу реки у Понте Санта-Тринита, где жил Гебер. Я взбежал по лестнице в каморку Гебера и вновь был поражен ощущением пустоты, которое распространялось оттуда даже на лестничную площадку. Дверь для меня не открылась сама собой, как раньше, и мне пришлось ее толкнуть. Войдя, я окинул взглядом комнату, где за последние месяцы провел столько часов, повергших меня в недоумение и подтолкнувших к новым знаниям. Как будто все оставалось по-прежнему. На столах все то же нагромождение странных предметов: перегонные кубы, мешочки, коробочки, дохлые животные, камни, ступки с пестиками. Но сейчас движение, которым словно дышала комната, застыло. Огонь не оживлял перегонные кубы, выпускавшие цветной дым в потолок. Я подошел к одному столу, где лежала необыкновенно большая оранжевая бабочка с распластанными крылышками. Я подобрал мертвое насекомое и поднес к глазам, чтобы получше ее рассмотреть. Едва мое дыхание коснулось ее усиков, она вдруг рассыпалась в тонкую коричневую пыль, которая запорошила стол и пол. Я вскрикнул от неожиданности, и в тот же миг остальные предметы на столе тоже рассыпались в прах: засушенные цветы, катушки ниток, комки глины, мертвая змея, миска с чистой жидкостью — все превратилось в кучки пыли. Я ахнул и резко развернулся: то же самое происходило на остальных столах. Миски с травами или жидкостями, пузырьки с краской или чернилами, лоскутки ткани, баночки с краской, горки камней, павлиньи перья, мешочки с солью, кубки — все рассеялось в бурый прах. Всего за несколько мгновений. И на простых деревянных столах не осталось ничего, кроме пыли, иллюминированных манускриптов Гебера и стопок бумаги, на которой он писал. Исчез даже перегонный куб Зосима с тремя носиками, которым так гордился Гебер. Я собрал манускрипты и бумагу на один стол и отправился обратно в дом Сфорно.

Проведя несколько часов в мрачных размышлениях над тем, что Николо имел в виду под наследством, я, дождавшись вечера, решил-таки сходить в бордель. Мне не хотелось туда идти, но по какой-то противоречивой логике сердца ноги несли меня туда. Обретя свободу, я хотел по-новому взглянуть на свою прежнюю темницу. И я должен был смело встретить то, что мне было уготовано моим недругом. Я возвращался вместе со Сфорно от вельможи, чья жена мучилась такой сильной мигренью, что не выносила даже света. Сфорно осмотрел ее, пощупал пульс, посмотрел мочу и установил, что она беременна.

— У только что забеременевших женщин может быть много разных симптомов — или вообще никаких, — объяснял он мне.

Мы возвращались в Ольтарно через лабиринт каменных арок, подпиравших здания на узкой улице у Старого рынка. Разговор о беременности вызвал у меня в памяти милую и добрую Симонетту, которая прекрасно выносила обоих детей. А вместе с Симонеттой на память пришел и ее гадкий сынок Николо, хотя мне всегда было трудно помнить про их родство. Едва мальчик вышел из младенческого возраста, Бернардо Сильвано забрал его себе, не подпуская к нему Симонетту. Я оставил ее во дворце заботиться об остальных детях. Она не знала другой жизни и отказалась уходить после того, как я убил Сильвано и выгнал Николо, пригрозив убить и его, если он вернется. Придется мне все же выполнить свое обещание, потому что он, очевидно, все-таки возвращался, чтобы оставить для меня что-то. Интересно знать, что это могло быть.

— Синьор, я должен покинуть вас, — неловко произнес я.

Чего бы ни касалась рука того или другого Сильвано, от этого не следовало ждать добра. Сфорно кивнул, и я помчался к городским стенам на восточной окраине города. Миновал извилистые улочки, где сквозь просветы над низкими домиками, втиснутыми между башен, на сырой темный булыжник падали полосы света. Прошла, казалось, целая вечность, и я все-таки вернулся в украшенный лепниной дворец, куда поклялся никогда не возвращаться. Окна были не занавешены и пропускали свет. Они стояли так с тех пор, как я сорвал шторы. Во дворце все было тихо и безлюдно, как и во многих других домах: половина Флоренции лежала в земле, а остальные бежали из города и пока не вернулись. Я неторопливо приблизился к двери, чуткие волоски на затылке зашевелились. Там затаилась какая-то угроза. Я прислушивался, что подскажет мне некогда столь острое чутье, которое развилось у меня за проведенные тут годы, но внутреннее зрение ничего мне не показывало. Казалось, за те месяцы, пока я хоронил пораженных чумой мертвецов, восприятие мое притупилось. Но я не мог избавиться от чувства тревоги, и, когда толкнул дверь в публичный дом, рука моя задрожала.

Внутри было тихо, как и во время долгого правления Сильвано. Но когда я уходил отсюда, все было не так. Когда я уходил обагренный кровью восьмерых клиентов, дети свободно сновали по дворцу, говорили, а служанки переговаривались, убирая тела. Убийствами я вернул во дворец жизнь. Симонетта обняла меня, пожелав счастья в новом доме, а я заверил ее, что Николо никогда не вернется, потому что я пообещал ему за это горькую расплату. Он знал, что моими словами пренебрегать не стоит.

Я громко поздоровался, но мне никто не ответил. Я прошел через вестибюль в длинный коридор и тут же уловил тошнотворно-сладкий запах гниющей плоти. Все двери были закрыты, а когда я открыл первую, то увидел маленькое тельце на кровати.

— Нет! — вскрикнул я.

Сердце подскочило и бешено забилось, когда я подошел к кровати. Это был маленький ребенок из Китая — одно из новых приобретений Сильвано. Девочка пробыла во дворце недолго, когда я освободил ее, и дух ее еще не был сломлен. Она весело смеялась, как звонкий колокольчик, и улыбалась озорной улыбкой. Но теперь раскосые глазки на желтоватом личике остановившимся взглядом уставились в пустоту. У нее было перерезано горло. Вокруг тела — аккуратная лужица крови, и лежала девочка в спокойной позе, сложив руки на груди. Она либо не сопротивлялась, либо ее убили во сне.

Меня вырвало, и я, еле волоча ноги, пошел в следующую комнату. В ней жил маленький белокурый мальчик, неизменный фаворит, теперь он лежал на полу, лицом вниз, как мешок с картошкой. Я перевернул его и увидел, что ему тоже перерезали горло. И тогда я заплакал и бросился наверх, в жилую часть дворца. Распахнув дверь в комнату Симонетты, я увидел на кровати очертания ее крупного тела. Подбежал ближе: она лежала как будто во сне, и длинная светлая коса спускалась с роскошной бархатной подушки, которые были непременным атрибутом дворца. Она не дышала, а глаза с гусиными лапками в уголках были мирно закрыты. На шее ни крови, ни синяков, но жизнь ее покинула. Ее голову с милым морщинистым лицом и с красным родимым пятном кто-то свернул набок, и, как у девочки из Китая, сморщенные руки были сложены на груди. Николо, наверное, отравил ее. Я рухнул на плиточный пол у ее кровати. Симонетта была так добра ко мне все эти годы, и за это ее убили! Подлец Николо не остановился перед тем, чтобы убить родную мать. Он совершил это бесчеловечное преступление, чтобы ранить меня, а я потерял еще одного драгоценного друга. На этот раз по своей вине. Если бы я не ушел жить к Сфорно, она, возможно, осталась бы в живых. Мне нельзя было бросать ее здесь одну. А теперь сожаление и ярость ее не воскресят. Слезы лились у меня по щекам, и я не пытался их остановить.

Прошло какое-то время, и я поднялся. На город сошла ночь, и густые лиловые тени протянулись из ниш, за окнами завыл холодный ветер. Я обошел весь дворец, зажигая по пути лампы, свечи и факелы. Потом по очереди побывал во всех комнатах. Почти в каждой лежал мертвый ребенок — на полу или на кровати. У большинства было перерезано горло, хотя некоторых закололи ударом в грудь. Никто не сопротивлялся: я по своему горькому опыту знал, что их научили не сопротивляться, и даже несколько месяцев свободы не проломили воздвигнутую в душе стену. Напоследок я зашел в свою комнату. На моей кровати кто-то лежал, и, подойдя поближе, я увидел маленького рыже-бурого щенка, дворнягу из тех, какие часто бегают по городу и выпрашивают кусочки. Щенок лежал с отрубленной головой, разинув пасть, из которой вывалился розовый язык, а голова лежала рядом с телом, в которое несколько раз вонзили нож. Ног и гениталий не было. Это было явное предупреждение для меня, но вместо того, чтобы напугать, оно меня разозлило. Решимость убить Николо только вспыхнула с новой силой, обрела форму и укрепилась. Если бы я был колдуном, как утверждал Николо, если бы помимо зла, что творят люди, верил в Сатану, я бы в тот момент продал свою душу за жизнь этого подонка.

Хоронить предстояло около пятидесяти тел, одному человеку работы хватит на несколько дней. Но я больше не хороню мертвых, я уже не работаю могильщиком. Насмешник Бог в поисках новой шутки швырнул меня, как кот мышку, на новое место в жизни. Пришло время стать врачом, чтобы облегчать боль и страдания, исцелять людей. Просидев недолго в размышлениях на кровати с расчлененной собакой, я нашел выход. Незамысловатое решение пришло как озарение. Я снял со стены факел, зажег его и поднес к тяжелым шторам, которые загораживали свет в этой маленькой комнате — моей многолетней темнице. Шторы быстро занялись, и рыжие язычки пламени скоро уже лизали потолок. Я поднес факел к кровати с матрацем из конского волоса, и простыни со свистом подхватили огонь. Струйка огня пробежала по пасти собаки, и я бросился наверх, чтобы поджечь постель Симонетты. Я долго смотрел, как огонь нежно окутывает ее тело, точно одеяло, и ушел, не дожидаясь, когда запах обуглившегося тела начнет вызывать тошноту.

Я спустился вниз в длинный коридор. Я входил в каждую комнату, укладывал ребенка на кровать, если он еще не лежал в ней, и поджигал простыни, покрывала и шторы. Я не молился, потому что вновь был зол на Бога за то, что он позволил Николо совершить столько убийств. Я просто доверился огню, который перенесет этих маленьких пленников в лучший мир, каким бы он ни был после смерти. Я сомневался, что он так праведен и скучен, как твердили священники. Но там наверняка что-то есть. Лучшие люди, чем я, крещеные люди, твердо верили в рай. Возможно, Арнольфо Джинори пожалеет юных новичков и примет их с распростертыми объятиями. Он был хорошим человеком, никого не осуждал, и в нем хватит доброты на всех. Я обошел все комнаты в коридоре, где была и моя, и свернул в другой коридор, чтобы продолжить начатое.

Вскоре дворец затрещал, охваченный воющим пламенем. Черный дым растекался по потолку, в лицо хлестали жаркие порывы воздуха. Стены и потолок засветились золотым сиянием, напомнив мне сияющие выразительные нимбы на картинах учителя Джотто Чимабуэ. Чимабуэ написал прекрасный алтарный образ Мадонны в церкви Санта Тринита, он изобразил царственную Мадонну, выполненную в старом стиле: с овальным лицом, дугами бровей и узким продолговатым носом.^[78] Его Мадонна восседала царицей на монументальном троне, ей прислуживали восемь чудных ангелов, а у подножия располагались четыре суровых пророка. Золотой фон подчеркивал ее божественное материнское начало, а на коленях у нее сидел младенец Иисус, поднявший руку для благословения.

Возможно, что запах дыма и горелого мяса помутил мой рассудок, или причиной был восторг, вызванный величественной Мадонной Чимабуэ, но на мгновение я почувствовал беспредельность, вызываемую философским камнем. Время закрутилось, словно слетевшее с тележной оси колесо, и перед глазами пронеслись сцены из моей прошлой жизни. Пламя расступилось, точно туман, рассеявшийся над поверхностью реки, и я увидел себя — тощего грязного мальчишку, которого вводит во дворец глумливый Бернардо Сильвано. Я увидел, как первый клиент входит в мою комнату, и бесчисленное множество других клиентов, которые приходили после него. Я увидел каждого в отдельности, каждое из ненавистных лиц. Я до сих пор их ненавидел и все еще чувствовал жар гнева, который снедал меня изнутри, когда я вспоминал, что они делали со мной. А потом я увидел других детей и клиентов, которые ходили по коридорам, и множество сцен дикой похоти, которые разыгрывались в этом дьявольском дворце. Они терзали меня, и я вновь и вновь переживал унижение.

И вдруг время перестало кружиться, и сорок восемь детей, чьи тела я предал огню, встали передо мной полукругом. Они стояли в торжественном, благоговейном молчании. На них были сорочки из голубого шелка, а вокруг голов — золотые нимбы, как у ангелов на картине Чимабуэ. Ближе всех ко мне стояла маленькая китаяночка, а когда наши взгляды встретились, она кивнула. Ингрид, которой я скормил отравленную конфету, чтобы спасти от дьявольских замыслов кардинала, тоже была среди детей. Она держала на руках младенца, и я понял, что это задушенный мною ребенок Симонетты. А потом в полукруг вступил Марко, взяв за руки стоявших рядом детей. Он был таким же, как до того дня, когда его покалечил Сильвано: красивым, изящным, излучавшим доброту. Я был так рад видеть его целым и невредимым, что позвал его по имени. Он подмигнул мне с прежним лукавством. И звук, похожий на песню, полился из уст детей, наполняя мне душу восторгом, и среди них появилась и Симонетта. Она снова была молода, и на ней не было шрамов, нанесенных хлыстом Сильвано. Она улыбнулась мне и указала…

Ба-бах! — упавшая балка приземлилась в шаге от меня, швырнув мне в лицо сноп голубых искр, это вернуло меня из царства грез на землю. Моя работа здесь завершена. Я положил факел на ковер, повернулся и вышел. Я отошел на некоторое расстояние и, убедившись, что отсюда еще хорошо видна пламенеющая в ночи громада дома, залез на стену заброшенного дворца возле дверей Санта Кроче, которые, как и все во Флоренции, были на ночь закрыты. Махнув рукой на поздний час, когда не дозволено находиться на улице, и на стражу, я вскарабкался на крышу, чтобы полюбоваться зрелищем пожара, пожирающего бордель Сильвано. С ним как-никак сгорало и мое прошлое. Я о нем не жалел. Из пепла восстанет лучший Лука и лучшая жизнь. Возможно, чтобы из головы побитой собаки исчезла воздвигнутая в ней темница, тюрьма должна сгореть.

Настал холодный и сырой рассвет. Первые робкие лучи солнца пробились из-за синего горизонта, и открылись городские ворота. Первыми в них вошли крестьяне из деревень, которые везли на телегах, запряженных ослами, товары на рынок. В потоке телег и навьюченных ослов спешил на утреннюю мессу набожный народ; глядя на него, я вновь поклялся убить Николо. Я пообещал себе и Богу, что отомщу за каждую отнятую им жизнь. Эту клятву мне суждено было нарушить. И случилось так, что она обернулась против меня самого, но лишь спустя сто шестьдесят лет.

К тому времени, как я вернулся в дом Сфорно, моросил мелкий дождик. Я тихонько прошел через дом к себе в сарай, чтобы вымыться. Меня ждала там Рахиль. Она сидела на сене, где я обычно спал, обняв колени руками, завернутая в мое шерстяное одеяло. При моем появлении серая кошка подняла голову с ее коленей.

— Я ждала тебя, Лука. Пора начинать урок, — сказала она.

Ее темно-рыжие волосы струились по спине блестящей волной, кудри обрамляли лицо, на лице играли розоватые тени. Она казалась необыкновенно хрупкой, даже для моих усталых глаз.

— Рахиль, твоя мать не хочет, чтобы ты сюда ходила, — тихо ответил я.

Я остановился в дверях и, пододвинув себе трехногий табурет, уселся на него в ожидании, когда она уйдет.

— Тебя не было ночью, — сказала она, потом запнулась, а когда я ничего не ответил, спросила: — Куда ты ходил?

— В город. Тебе лучше уйти, а то твоя мать на меня рассердится.

— Ты иногда так возьмешь и исчезнешь, — промолвила она тихо, сильнее сжав колени руками, — так таинственно. Куда ты ходишь, Лука Бастардо? В церковь? На рынок? К старым друзьям из прошлого? Или ищешь родителей, которых никогда не знал, но которые должны у тебя быть? Ты никогда не вспоминаешь о них?

— Вспоминаю, — признался я, теребя подол лукки.

Я не собирался вдаваться в подробности, и она пожала плечами.

— Мама говорит, мы не должны спрашивать тебя о твоей жизни, потому что у того, кто сделал то, что сделал ты, естьтайны, которых больше никто не должен знать.

— Мне велено нанять учителя, — сказал я и отвел глаза, — ты же знаешь.

Она кивнула и встала, свернула мое одеяло и расправила прямую джорнею персикового цвета. Она подошла ко мне, а я встал, чтобы подвинуть табурет и пропустить ее. Но вместо того чтобы пройти, она остановилась в нескольких дюймах от меня. А потом, я даже не успел сообразить, как она обхватила мое лицо ладонями и потянулась, чтобы поцеловать. Я заметил, что она одного со мной роста и ей не нужно вставать на цыпочки, на губах у нее остался легкий вкус масла, как будто она ела хлеб с маслом, пока ждала меня.

Всего на мгновение, несмотря на мое решение уважать желание ее матери, я поддался ей. Мне была интересна она и вообще все женщины, их нежная волнующая округлость, которую я стал замечать все чаще. Живя у Сильвано, я часто думал, что плотские удовольствия меня никогда не будут интересовать. Видение, пережитое у Гебера, в котором я выбрал любовь, показало мне не чувственность, а покой и близость, которые познаешь в любви. Целовавшая меня Рахиль была похожа на сочную винную ягоду, которая вот-вот упадет с дерева, переполненная сладостью. В голове мелькнула мысль, от которой мурашки побежали по телу: вдруг это она, та самая, которую мне пообещало видение, та Женщина, что завладеет моим сердцем и душой. Но я чувствовал лишь нежное, возбуждающее прикосновение ее губ и собственную благодарность за то, что она научила меня читать. Не грянул песней ангельский хор, не нахлынули ароматы сирени и лимона, по жилам не разлилась волна восторга. Вместо них — нежность от сознания того, что эта умная и честная девушка открылась мне, не боясь позора. И я мягко отодвинулся. Она пошатнулась и упала, я поднял ее и поставил на ноги.

— Я не могу так оскорбить твоих родителей, — тихо произнес я.

Она покраснела, как вишня, от шеи до корней волос, и отвернулась, закрыв лицо руками.

— Подожди, Рахиль, но это не значит, что ты мне не нравишься! — воскликнул я и потянулся к ее плечу, но отдернул руку, даже не коснувшись. — Твои родители столько для меня сделали!

— Я понимаю, — ответила она и выпрямилась.

Вздернув подбородок, хотя у нее горели щеки, а к юбке прилип лошадиный навоз, она, призвав на помощь всю свою гордость, с достоинством удалилась.

Пять лет прошло с тех пор, как я поселился в тесном сарае за домом Сфорно и стал учеником Моше Сфорно. Я внимательно наблюдал за работой Сфорно. Ему попадались пациенты со всеми мыслимыми недугами — от проказы до водянки и зловонного дыхания, от сломанных костей до простуды и эпилепсии. Я помогал ему вправлять кости, лечить лихорадку, перевязывать и прижигать раны, ампутировать пораженные гангреной конечности, лечить боль в ухе путем введения зонда, ставить банки, привлекая гуморы^[79] к определенным участкам тела, промывать желудок и делать клизму. Он подсказывал, как готовить и использовать основные травяные лекарства, пластыри, припарки, жировые мази, притирания и зелья, хотя их приготовление, как правило, Сфорно поручал аптекарю, если таковой найдется. Под его руководством я упражнялся в важных навыках, постоянно считал у больных пульс, изучал мочу, прописывал особый рацион и промывал раны горячим вином. Сфорно редко занимался кровопусканием или операциями на теле, предоставляя это делать хирургам и цирюльникам. Все равно после операции люди умирали — чаще всего либо от заражения, либо от потери крови, либо от неумелости хирурга.

Я нанял учителя, который стал учить меня латыни. Это был старичок по имени Джованни Фалько, который занимался преподаванием не ради заработка, а ради любви к древнему языку. Как многие флорентийцы, он унаследовал землю и деньги от родственников, которых забрала чума. К нашему обоюдному удивлению, я очень быстро усваивал латынь, и, видя это, Моше Сфорно пожелал учить меня и древнееврейскому. По-латыни я читал помимо прочего длинные трактаты Галена:^[80] «О назначении частей человеческого тела», «О цвете лица», «Малое ремесло» и «О пораженных болезнью членах»; а также «Канон» Авиценны, состоявший из миллиона слов, и «Афоризмы» Гиппократа. Сфорно был дотошным, строгим учителем, страстно преданным своей профессии. Ему стоило огромных трудов раздобыть для меня старательно переписанные копии манускриптов, и он настаивал, чтобы я прочитал эти сочинения полностью. Для меня было недостаточно внимательно прочесть несколько глав, знания которых обычно требовали от студентов-медиков в университетах. Я читал и более современных авторов, например Джентиле да Фолиньо, который умер во время чумы, посещая больных; Альберта Великого,^[81] который описал анатомию человека; Арнольда из Виллановы,^[82] который исследовал значение воздуха и ванн, физической активности и упражнений, сна, еды и питья, испражнений и эмоций для сохранения здоровья. А еще Пьетро д'Абано,^[83] чей труд «Согласование противоречий» посвящен физиологии. На древнееврейском я читал Хунейна ибн Ицхака^[84] — «Десять трактатов о глазе», Али Аббаса,^[85] Разеса^[86] и трактаты Маймонида.^[87] Учитель Джованни также давал мне «Тетрабиблос» Птолемея, в котором рассматривается влияние Солнца, Луны и пяти планет на человеческую жизнь и здоровье, а также влияние зодиакальных созвездий на различные части тела. Поскольку еще Гебер хотел, чтобы я изучал астрономию, я, найдя среди его бумаг другие манускрипты на эту же тему, забрал их с собой в дом Сфорно.

Для меня это было увлекательное время. Я узнавал и обсуждал новые идеи, открывая для себя великих мыслителей прошедших столетий. Я открыл в себе жажду знаний, любовь к чтению и понял, что могу читать столько часов, сколько горит лампада — хоть ночь напролет, а утром все равно просыпаюсь свежим и бодрым. Под руководством Джованни и Моше Сфорно я узнал о комплекциях, различаемых Галеном, о балансе влажного, сухого, горячего и холодного, узнал, что болезни возникают от нарушений этого баланса. Врач может вылечить больного, восстановив природное равновесие при помощи лекарств, в которых эти качества присутствуют в обратном соответствии относительно организма. У каждого человека своя комплекция, комплекция зависит от пола и возраста: так, у женщин комплекция более влажная и холодная, чем у мужчин, а у молодых она горячее и суше, чем у старых. Я также изучил Гиппократову теорию гуморов об особых телесных жидкостях, влияющих на состояние организма. Существует четыре основных гумора: кровь, желтая или красная желчь, флегма и черная желчь. Кровь занимает особое место среди этих жидкостей. Гуморы необходимы для питания и переноса полезных веществ. Сочетанием гуморов определяется комплекция и поддерживается ее баланс, поэтому кровопускание является важным средством сохранения и восстановления здоровья. Но мы со Сфорно считали, что кровопускание назначают больным слишком часто, и он предпочитал прибегать к другим средствам, и я вслед за ним придерживался в своей практике того же правила и после его смерти.

В дополнение к Джованни я нанял учителя фехтования, он жил возле Санта Кроче, и я ходил к нему на дом учиться обращению с мечом и кинжалом. Эти уроки стали поводом частых поддразниваний со стороны Моше Сфорно и его дочерей: евреи не имели обыкновения этим заниматься. Но я всегда помнил о своей клятве отомстить Николо Сильвано и знал, что он тоже помнит обо мне. Мы словно ходили кругами один вокруг другого, готовясь к неизбежному столкновению. По какому-то молчаливому согласию мы в эти годы избегали встречаться. Я был поглощен своими медицинскими занятиями, а он, как я слышал, служил в городском управлении и наживал состояние. Судя по всему, он временно прекратил свои наветы. Вероятно, его остановил Содерини, вопреки своему обещанию ни с кем обо мне не говорить. И потому ли, что чувства мои обострились в борделе, или благодаря тому, что я слишком хорошо изучил Николо, но, даже не видя его, я знал, что он усердно совершенствуется в мастерстве фехтования, чтобы опробовать его на мне в день решающей встречи.

Итак, я почти не видел Николо, разве что издалека, хотя и этого было достаточно, чтобы понять: он всеми способами старается завоевать благосклонное покровительство знатных людей, магистратов и судей Флоренции и своим искательством добился желанного успеха. Черная смерть унесла слишком много людей, чтобы выжившие могли с прежней строгостью блюсти все правила, предписываемые сословными предрассудками. Николо никогда не отдадут под суд за убийство детей из борделя, так же как меня никогда не отдадут под суд за убийство Сильвано и клиентов или поджог публичного дома.

Не знаю уж почему, возможно, дело было в аппетитной стряпне синьоры Сфорно или в том, что я проводил время среди других детей по вечерам, после обычной работы, и жил вполне обычной жизнью, а возможно, помогло появившееся у меня ощущение уверенности благодаря банковскому счету и доходу от маленького виноградника в Анчьяно и от красильной мастерской, для которых я нашел арендаторов, но я начал взрослеть в нормальном темпе. Через пять лет, хотя мне и было уже за тридцать, я стал выглядеть как восемнадцатилетний юноша. Я все еще был худ и едва достиг средненького роста, хотя и сделался мускулистым благодаря урокам, которые брал у учителя фехтования. У меня были такие же светлые рыжеватые волосы, я отрастил их до плеч и прятал под обычную фоджетту — такую шляпу я выбрал нарочно за ее скромный вид. Я не собирался забывать о том, кем был на самом деле и откуда произошел: я был никто из ниоткуда. У меня стала расти борода, но такая скудная и тощая, что меня это раздражало, поэтому я брился. Мое лицо по-прежнему привлекало внимание мужчин, неравнодушных к мужчинам, но теперь и женщины стали на меня посматривать призывным взглядом. Однажды летом на Старом рынке на меня натолкнулась какая-то дама, прильнув к моему боку всеми своими округлыми прелестями. Меня тут же охватил жар, и тело недвусмысленно отозвалось на это прикосновение, чего еще никогда прежде не бывало. Она, казалось, поняла это и задержалась в таком положении чуть дольше необходимого, дав мне ощутить округлость своей груди.

— Простите мне мою неуклюжесть, синьора, я не хотел ничего дурного, — дрожащим голосом пробормотал я и отступил, отирая выступившую на лице испарину.

Лето только начиналось, но Флоренция уже задыхалась от жары, поскольку она стоит далеко от моря и вместо прохладного дыхания морского простора ее освежает серебристый Арно. Флоренция стала не такой многолюдной, как до чумы, но на рынке сновала целая толпа покупателей, заполняя площадь. Люди покупали розовые куски мяса и свежую рыбу в серебристой чешуе, ощипанных нежных фазанов и зайцев со свернутыми шеями. Они рылись в корзинках груш с белой мякотью и оранжевых пятнистых абрикосов, выбирали разную зелень, которая становится нежнее нежного под оливковым маслом, тушенная с дичью и белыми бобами. Они нюхали оливковое масло и пробовали вино из бочек, трогали мокрыми пальцами открытые мешки с мукой, чтобы оценить качество помола. Они слонялись туда-сюда, останавливались поболтать с продавцами фарфора и стеклянной посуды, тканей и кухонной утвари, которые арендовали одни и те же прилавки из года в год. Они меняли деньги и заглядывали в зубы лошадям, ощупывали плечи невольников. Они встречались, обменивались новостями, спорили о политике и все были частью великого многонационального смешения людей, которое проживало во Флоренции. Тут были флорентийцы, римляне и неаполитанцы, татары и каталонцы, белокурые северяне, франки и далматинцы, турки и монголы, евреи и мавры. Здесь были люди из всех возможных слоев общества. Дворяне с женами, картежники и сутенеры, проститутки и тунеядцы, разбойники и кондотьеры, хулиганы и нищие, крестьяне и ремесленники, работники шерстяных фабрик и воры, и вкрапленный среди них какой-нибудь ученик врача и колдун вроде меня, который не принадлежал ни к одному слою общества и не имел родословной. Моя встреча со знатной дамой не представляла ничего особенного, и наш разговор не привлек никакого внимания.

— Ничего, синьор, не стоит извиняться, это все моя вина, — проворковала она и, шагнув ко мне, дотронулась до моей руки.

Она была примерно лет на восемь старше того восемнадцатилетнего парня, на которого я был похож, и взмахнула густыми и темными, как горностаевый мех, ресницами.

— Такой красивый мужчина не может быть неуклюжим!

— Я… э… вы так великодушны, — заикаясь, ответил я и бросил взгляд на свою рубаху, чтобы убедиться, что она скрывает мое возбуждение.

Она проследила за моим взглядом, и я густо покраснел, когда она улыбнулась.

— В моем дворце нет ни одного мужчины, синьор. Их всех унесла черная смерть, — произнесла она.

У нее были большие темные глаза, а на голове — каппуччо небесно-голубого цвета, в тон шелковой накидке, распахнутой достаточно широко, чтобы я видел блестящие волны густых черных волос.

— Я очень сожалею, что вы потеряли своих родственников, синьора, — ответил я, с некоторым смущением и неловкостью вдыхая мускусный аромат ее духов.

Я еще не успел понять, как мне отнестись к проявлению своего естества; это было для меня слишком ново и неожиданно. И еще я не знал, как истолковывать ее поведение со мной. Надо быть дураком, чтобы не понять, на что намекает этот воркующий голос и нежный взгляд, а уж я-то дураком точно не был. И я смело ответил:

— Чума никого из нас не пощадила.

— Мне тоже было жаль, — вздохнула она, наклонив ко мне голову на длинной изящной шее. — Но теперь я понимаю, что она даровала смелой женщине определенную свободу…

— У вас есть индженьо, раз вы из несчастья смогли извлечь что-то хорошее, — ответил я.

Если она будет и дальше так откровенно и маняще улыбаться мне, я точно не сдержусь!

— Не столько хорошее, сколько возможность хорошего, — поправила она и приглушила свой грудной, сочный голос. — Возможность пригласить красивого мужчину в мой чудный дворец, чтобы приятно провести вечер!

— Думаю, это удача для мужчины, — ответил я, и сердце в груди заколотилось сильнее.

Она заливисто рассмеялась.

— Ах, мой юный друг, у женщин тоже есть желания! Ее огненный взгляд остановился на моих губах.

— У женщин есть желания? — повторил я и задохнулся от волнения. Не зная, что еще сказать, я почувствовал себя идиотом.

— Разумеется, особенно когда они уже делили брачное ложе и изведали наслаждение. Возможно, тебе захочется узнать его со мной, сегодня, после заката?

Она подняла на меня глаза, в которых горело неприкрытое и необузданное желание. Я так и застыл с раскрытым ртом.

Теперь уже моя рубаха ничего не могла скрыть. Я желал ее. Это было совершенно очевидно. Она снова рассмеялась: ее явно радовал произведенный на меня эффект. И она сказала:

— Дворец Иуди, к западу от Санта Кроче. Малый дворец. Мой покойный муж был младшим братом. А я Кьяра Иуди.

— После за… заката, сегодня? — заикаясь, переспросил я.

Улыбнувшись, она поправила капюшон и накидку, встряхнув на плечах шелк, чтобы ткань прилегала к одежде под накидкой, которая очерчивала изгибы ее тела. Странная томность охватила меня, и я обмяк, хотя кровь моя кипела. Конечно, я все знал о желаниях, ведь столько лет становился их предметом у Сильвано. Но сам еще никогда ничего подобного не испытывал. Я не ожидал, что ощущение будет вот таким — настойчивым, сладким и теплым. У меня горели щеки. Кьяра приложила ладонь к моей щеке и, одарив меня ослепительной улыбкой, направилась к крестьянке с корзинкой ранних винных ягод.

Остаток дня прошел как в бреду. Когда я вернулся со Старого рынка к Сфорно — без стручкового гороха, лука, лимонов и шалота, за которыми меня послала синьора Сфорно, Рахиль осыпала меня всеми возможными вариациями прозвища «Лука-Дурак». И, приведя таким образом в чувство, выпроводила снова под палящее полуденное солнце. На этот раз я сходил на ближайший рынок, расположенный в Ольтарно, и принес, что мне заказали.

Была суббота, и ужинали рано, семейство Сфорно каждую неделю праздновало шабат.^[88] Сфорно молился по-древнееврейски и читал из своей Священной книги, синьора Сфорно и Рахиль зажгли свечи, и Сфорно благословлял хлеб и вино. Я столько раз слышал эти молитвы, что знал их наизусть, но никогда не присоединялся к молящимся. Бог семьи Сфорно — не мой ироничный Бог и не Бог с картин Джотто. А может быть, он был всюду, но прикасался к нам по-разному. Евреям, как народу, досталось, конечно, в жизни не меньше моего. Прочитав молитву и приступив к трапезе, Моше Сфорно, повернувшись ко мне, произнес мое имя, и я перевернул чашу с вином.

— Простите, синьора Сфорно! — Я расстроенно вскочил на ноги.

Она отмахнулась от моих извинений и поставила на стол горшок со вкуснейшим горохом, приправленным укропом.

— Лука, ты весь день где-то витаешь, — укорила меня Рахиль, а младшие девочки захихикали.

Сейчас ей было восемнадцать, и она во всем напоминала мать высокими скулами и красивым лицом с четкими чертами. Она вышла из комнаты и вернулась с тряпкой, чтобы вытереть пролитое вино. Цокая языком, она вытерла стол вокруг моей тарелки и бросила на меня безнадежный взгляд.

— Рахиль говорит, тебе нужна заботливая хозяйка, — сказала Мириам, теребя пальцами каштановую косу.

Сейчас ей было уже девять, и она осталась такой же бесхитростной и озорной, как и всегда.

— А как ты думаешь, Лука? Пускай бы Рахиль о тебе заботилась! Она тогда станет синьорой Бастардо?

— Мириам! — в один голос воскликнули синьора Сфорно и Рахиль.

Мириам засмеялась.

— Мужчинам нужно, чтобы о них заботились женщины, так устроен мир, — согласился Моше. — Поэтому Господь сотворил из Адамова ребра Еву. Мне повезло, у меня есть твоя матушка.

Он улыбнулся жене, и она улыбнулась ему в ответ.

— С вашего позволения, синьоры, я выйду, — произнес я.

Я знал, что не смогу высидеть весь ужин, когда все мои мысли заняты совсем другим, и Моше Сфорно посмотрел на меня, склонив голову набок. Госпожа Сфорно незаметно бросила на меня взгляд из-под опущенных ресниц.

— Конечно, как пожелаешь, Лука, — наконец ответил Моше.

Я пробормотал «спасибо» и выскочил вон. Я снова направился в город, держа путь к северу, где протекала река. Смеркалось; вечер простер над городом лиловеющие рукава златотканого света, проникая прохладными воздушными перстами в глубину узких извилистых улиц. Я пересек Понте Грацие и не спеша прошел вдоль берега Арно возле Санта Кроче, где скопились красильные мастерские, мыловарни и лавки чистильщиков шерсти. У уличного торговца я купил каравай румяного хлеба, начиненного вместо вынутой мякоти тушеным цыпленком в лимонном соусе и хрустящими белыми бобами. Я быстро съел все это, почти не почувствовав вкуса еды, и стал разглядывать небо, нетерпеливо дожидаясь приближения темноты, а для этого вскарабкался на опору моста и уселся там, дабы лучше видеть горизонт.

Никогда еще солнце не садилось так медленно! Я помнил времена, когда сумерки опускались слишком быстро и я с ужасом ожидал, когда подкрадется вечер, потому что Сильвано ждал меня во дворце на ночную работу. В это время суток его дворец наполнялся клиентами. Может, и я сейчас, так же как эти клиенты, сгораю от невыносимого желания. Я знал, что не люблю прекрасную Кьяру, что это просто влечение. Кровь во мне бурлила, я весь кипел от нетерпения, мечтая поскорее оказаться во дворце Иуди. Я не мог думать ни о чем другом. Желание туманило мой разум, как прежде на моих глазах оно доводило людей, у которых дома были жены и дети, до насилия и надругательства. Тогда где же разница между мной и ими? Этот вопрос уязвил мою гордость, и я чуть было не повернул обратно, чтобы прокрасться в сарай Сфорно и зарыться в свое сено. Но тут я вспомнил густые черные волосы синьоры Иуди, цветочный аромат, окружавший ее, подобно золотистому ореолу вокруг ангелов на картинах Чимабуэ, учителя Джотто. Я вспомнил, как она прильнула ко мне грудью, вспомнил ее сладострастную улыбку, когда она пригласила меня к себе. Нет, разница была: я-то никогда не приглашал клиентов в свою комнату. Я покорялся им со злостью, отчаянием и презрением. Теперь все иначе. Это было обоюдное желание, каким оно и должно быть. Прекрасная синьора желала меня так же, как я желал ее. Зная это, я едва смог сдержать радостный вопль, который разнесся бы далеко за врата города, вглубь тосканских холмов — туда, где наконец-то, наконец-то скрылось за горизонтом солнце!

Я отправился на запад от Санта Кроче, в район густонаселенных улиц. Там еще было довольно много прохожих. Люди расходились по домам, подчиняясь установленному порядку, и, спросив пару раз дорогу, я нашел нужный дворец. Я постучал в дверь, которая, как в доме Сфорно, была расположена в углублении стены. И сама Кьяра Иуди в одной лишь тонкой кремовой сорочке-гонне, без рубашки, открыла мне дверь. Зажженные в вестибюле лампы бросали мягкий свет, от которого юбка просвечивала, обрисовывая высокую грудь и тоненькую талию под тонкой тканью.

— Я надеялась, что ты придешь, — произнесла она тихим хрипловатым голосом, взяла меня за руку и втянула внутрь.

Закрыв за нами дверь, она повела меня через вестибюль наверх по крутой лестнице — молча, только улыбаясь мне. Мятежное сердце так и рвалось из груди и колотилось так сильно и громко, что она наверняка услышала. Я надеялся, это не вызовет у нее отвращения, но ей, похоже, было все равно. Не сводя глаз с моих губ, она привела меня в свои спальные покои. А потом притянула меня к себе и поцеловала, раскрыв губы под напором моих. Я застонал. Ее ловкие пальчики расстегнули мой камзол, и я стянул с себя рубашку и сбросил штаны. После всех лет, проведенных у Сильвано, я и представить не мог, что однажды буду так торопиться скинуть с себя одежду! Я и подумать не мог, что смогу возбудиться, как другие мужчины, после того как ненавидел их так долго. Но это случилось, и я вспотел от жара и возбуждения. Набравшись смелости, я осторожно опустил руки на ее округлые белые плечи и потянул сорочку вверх.

— Твое тело прекрасно, как изваяние греческого бога, — пропела она, и я бросил сорочку на пол. — Твои родители, наверное, были богами, раз создали такого прекрасного сына!

— А я никогда не видел ничего прекраснее тебя, — ответил я, и это стало чем-то вроде клятвы.

Она рассмеялась и, снова взяв меня за руку, подвела к постели. Всю ночь ее услаждало мое тело, как многих до нее, но и она неустанно услаждала меня, руками, губами и нежным влажным лоном. Во мне исцелилось что-то, разрушенное годами прежнего ремесла. Из моей памяти никогда не изгладится то, что я делал, но теперь я мог позволить себе быть мужчиной в полном смысле этого слова. Я принял это как дар, и, хотя прекрасная Кьяра Иуди не была моей суженой, я навек ей за него благодарен. Весь следующий год я высказывал ей свою благодарность, а когда она заговорила о браке, решил, пусть лучше наши отношения перейдут в дружбу. Я не хотел жениться на ней, зная, что это не женщина из моего видения. Для того чтобы обещанное мне сбылось, я должен хранить верность своей судьбе.

ГЛАВА 13

Наконец пришло время переселиться из сарая Сфорно. Целый год я вкушал наслаждение в благоуханных объятиях Кьяры Иуди, а теперь, посвященный в сладость чувственных удовольствий, положил глаз на пухленькую рыжеволосую девушку. Мы обменялись с ней улыбками на рынке. Я возжелал ее. Открыв для себя доступ к плотским наслаждениям, я начал вдруг замечать, как много вокруг прекрасных женщин, и увидел, что красавицы бросают на меня призывные взгляды. Для того чтобы ответить на их призыв, мне нужна была свобода движений, не стесненная ожиданиями, требованиями и даже заботой других людей. Хотя члены семейства Сфорно никогда не спрашивали, куда я иду, и не пытались мне помешать, я знал, что они замечают каждый мой уход и приход. Столько лет я мечтал о семье и родственном внимании! А теперь, когда получил и семью, и внимание, был готов бросить ее. Все-таки эта семья была лишь бледной копией того, что есть у большинства обычных людей.

Семейство Сфорно было мне не родным. Лия Сфорно по своей доброте оказывала мне практическую помощь: она кормила меня, посоветовала учиться у ее мужа. Но она с облегчением примет мой уход из своего дома. У нее было четыре дочери, все они чудесным образом пережили чуму, и она мечтала выдать их замуж в зажиточные еврейские семьи. После чумы брак и дети стали для людей гораздо важнее, потому что во время эпидемии умерло много народу. Дочерями Сфорно интересовались в Венеции, в Валенсии, в Арагоне. Лию Сфорно очень тревожило, что скажут другие евреи о живущем у нее в доме нееврейском мальчике с запятнанным прошлым. Она боялась, что мое присутствие плохо повлияет на судьбу ее девочек. В чем-то я всегда был в доме Сфорно чужим и никогда бы не мог стать своим.

Но я перестал быть мальчиком, который может спать на подстилке из сена, довольствуясь вместо подушки серой кошкой. Разумеется, я давно уже не был мальчиком по виду. На самом деле я был намного старше. Поэтому раньше мне было стыдно и неловко жить соответственно своему истинному возрасту. Я не хотел привлекать к себе внимание своей необычностью. А теперь, наконец-то став похожим на юношу, я решил, что могу зажить взрослой жизнью. Я заводил шашни с женщинами, носил меч, держал собственный банковский счет. Я хотел жить в собственном доме. Последнее время я даже носился с мыслью заняться выяснением своего происхождения. Гебер советовал мне самому доискиваться до ответов. И я последую его совету. Что бы ни обнаружилось: окажутся ли мои родители распутниками, как утверждал Бернардо Сильвано, или, как я сам втайне надеялся, оправдается высказанное Сфорно предположение, что они были людьми знатного рода, — у меня достанет сил вынести любой ответ. Я мог даже вынести отсутствие ответа. Но мое происхождение — дело личное. Итак, я решил поговорить с Моисеем Сфорно и покинуть его дом достойным образом, выразив всю свою благодарность за сделанное мне добро.

Пришла зима, холодная и тоскливая. Отсыревшие серые камни Флоренции стали скользкими, и тесные улицы пропитались промозглым холодом. Однажды я отправился со Сфорно на вызов к дворянину, чья жена тяжело переносила беременность. У нас было немного времени поговорить по дороге в его дворец, и я решил забросить удочку насчет своего ухода.

— Обычно повитухи лучше справляются с такими делами, — говорил мне Сфорно, пока мы обходили недостроенный собор Санта Мария дель Фьоре.

Раньше я все время удивлялся, почему Сфорно обычно предпочитает ходить пешком, а не ездить на лошади. Став его учеником, я понял, что он считает свежий воздух и движение полезными для здоровья и поэтому старается побольше ходить пешком. Это была одна из его причуд, как и неукоснительное ежевечернее умывание перед тем, как вернуться в дом. Его семья едва ли не единственная полностью пережила чуму, так что, вероятно, в его убеждениях была какая-то правда.

— Повитухи нужны, потому что у них больше опыта в обращении с беременными женщинами, — согласился я.

Когда я говорил, мое дыхание вырывалось клубами белого пара, растворявшегося в сером холодном воздухе. Сфорно кивнул.

— Они занимаются исключительно беременными женщинами. Они знают все болячки, — добавил он, плотнее запахивая на груди шерстяной плащ. — Они знают нужные сборы трав почти для любого случая: хоть прекратить рвоту, хоть вызвать схватки, чтобы устроить выкидыш. Врачу важно знать хорошую повитуху, которая поможет советом и рецептом. Желательно с хорошей репутацией, чтобы не специализировалась на абортах и не занималась обманыванием мужей, убеждая их в законном отцовстве, когда на самом деле женушка нагуляла ребенка на стороне.

— Есть повитухи любого достоинства, так сказать, — пробормотал я, вспомнив повитуху, которая помогала рожать Симонетте, и вдруг брякнул: — Синьор, я бы хотел кое о чем с вами поговорить. Надеюсь, это вас не обидит.

Сфорно улыбнулся и погладил свою темную бороду.

— Похоже, я догадываюсь, к чему ты клонишь. И меня это не обидит. Ты хочешь жениться на Рахили…

— Я хочу съехать от вас…

Мы произнесли эти слова одновременно и одновременно повернулись друг к другу и воскликнули:

— Что?!

Я таращился на крупное бородатое лицо Сфорно, а он, точно так же разинув рот, расстроенно таращился на меня.

— Ладно, говори, Лука, — наконец сказал он и перевел взгляд на восьмиугольный баптистерий, выстроенный из разноцветного камня.

— Я слишком взрослый, чтобы жить у вас в сарае, — смущенно произнес я, пожимая плечами под тяжелой шерстяной накидкой, которая защищала меня от несносного флорентийского холода. — Пора мне подыскать собственный дом. Конечно, я не перестану быть вашим учеником, если вы не против.

— Ты уже взрослый мужчина, Лука. Конечно, ты хочешь для себя чего-то получше моего сарая, — спокойно ответил Сфорно.

— Лучшего дома, чем ваш сарай, у меня никогда не было, — тихо проговорил я. — Но я уже взрослый мужчина. Я не растратил свое наследство, у меня есть деньги, и я могу позволить себе приличный дом.

— Я надеялся… — начал было он, но умолк и опустил глаза в землю.

— Рахиль? — не веря, переспросил я.

— Она красивая, — произнес он суховато, как будто я оклеветал его старшую дочь.

— Умная, сильная и честная! — воскликнул я. — Но я ведь не еврей и знаю, как важно для вас заключать браки с представителями своего народа. Именно поэтому я никогда не добивался Рахили. Думаю, синьора Сфорно содрала бы с меня кожу живьем своим ножом, если бы я посмел о таком подумать!

— Да, она проворно управляется этим ножом, я понимаю, почему ты так думаешь. — Угрюмая, еле заметная улыбка тронула губы Сфорно. — Но ведь можно найти выход. Ты мог бы стать евреем, поменять веру. Мы с Лией говорили об этом. Рахиль была бы счастлива. Ты знаешь, как она тебя любит.

— Поменять веру?

— «Твой Бог — мой Бог, твой народ — мой народ», как сказала Руфь своей свекрови. Раввин проведет обряд. Тебе придется сделать обрезание, но ты ведь выздоравливаешь быстрее и легче, чем остальные люди, да и я могу дать тебе маковой настойки, чтобы облегчить боль. — Он схватил меня за плечо. — Я бы гордился таким сыном, как ты, Лука. Ты больше не был бы безотцовщиной.

Я не знал, что ответить, и долго молчал. Бог как будто снова иронически подшутил надо мной, подкинув мне это предложение именно сейчас, когда я решил начать поиски своих родителей. Я не отвечал, и Сфорно впился в меня глазами. Наконец он выпустил мое плечо, кивнул, стиснув зубы, и отвел глаза.

— Я очень польщен, — нерешительно произнес я. — Я знаю, как вам дороги ваши дочери. И знаю, что значит для вас семья, я был свидетелем этого целых пять лет. Но…

— Но ты Лука Бастардо, а это что-то значит для тебя. Что-то, чего ты сам пока не понял.

— Да, — согласился я, — я Лука Бастардо. Я не знаю, что это значит, если вообще значит что-то, но мне кажется, это похоже на шутку насмешливого Бога, он любит так шутить, и я хочу докопаться до сути.

— Нам, евреям, несладко пришлось от божественных шуток, — сурово ответил Сфорно, — потому что от них мы оказываемся в дураках. — Он выпрямился и снова уставился вдаль. — Ты свободен и можешь уйти, когда пожелаешь, Лука. Я не буду задерживать тебя.

— Мне нужно ваше благословение, синьор Сфорно, — упрямо сказал я.

— Ты получил его еще пять лет тому назад, когда ты вмешался, чтобы спасти меня и Ребекку от беснующейся толпы, — успокоил меня он.

В этот миг мы, обойдя длинное здание собора, завернули за угол и нос к носу столкнулись с группой людей, остановившихся, как водится у нас в городе, чтобы поговорить на площади.

— Есть ли и впрямь нужда в таком братстве? — спросил рослый осанистый мужчина в дорогой одежде.

Его лицо было мне знакомо. Он стоял напротив меня, рядом с ним по одну сторону стоял священник, а по другую — худощавый темноволосый мужчина. Лицо темноволосого показалось мне смутно знакомым. Напротив них, спиной ко мне, стояли трое судей в алых мантиях. Их лиц я не видел.

— Синьор Петрарка, тайное братство Красного пера будет выполнять важную работу, нужную церкви, затаптывать плевелы языческих культов, выслеживая колдунов, астрологов, предсказателей, алхимиков, ведьм, торговцев заклинаниями, сатанистов и прочую нечисть! — горячо принялись убеждать его люди в красных мантиях.

— Все это существует только в воображении невежественного люда, так зачем же нам основывать общество для их розыска и искоренения? — спросил синьор Петрарка.

Это был господин средних лет с красивым и выразительным лицом, и тут я узнал его. Ведь это он несколько лет назад вмешался, когда на площади Оньиссанти толпа собиралась сжечь меня за то, что я якобы был колдуном. Он постарел с тех пор и выглядел лет на пятьдесят, хотя у него до сих пор была гладкая кожа, прямая осанка и приятные черты.

— Есть другие, более важные заботы: объединение Италии, возвращение на свое законное место в Рим папского престола…

— И вы не должны отвлекаться от написания своих «Канцоньере»,^[89] писем и трактатов. У вас есть более важные дела, — с восхищением прибавил худощавый темноволосый мужчина. — Письма, которые вы посылаете принцам и монархам, оказывают влияние на весь ход нашей жизни.

— Я знаю живого колдуна, который практикует черную магию, чтобы продлить свою молодость, — заявил один из судей в красных мантиях, стоявших ко мне спиной, и я узнал этот громкий скрипучий голос с оттенком жалобного хныканья.

Моя рука потянулась к мечу, но его не было.

— Если бы он действительно практиковал колдовство, неужели бы он до сих пор не наслал на вас порчу, Николо Сильвано? — громко спросил я.

Николо так резко обернулся, что красная мантия взметнулась у него на плечах.

— Бастардо! — ахнул он и, тыча в меня пальцем, оглядел собравшихся. — Вот тот самый колдун! Дьявол всегда слышит, когда о нем говорят!

Он глядел на меня, злобно скривив губы, и я увидел перед собой точное повторение его отца: тонкий, острый, как лезвие, нос и выдающийся подбородок, тщательно причесанную, коротко постриженную бороду и изрытое оспинами лицо. От него несло теми же духами. Меня с ног до головы ошпарило ненавистью. Руки так и чесались прикончить его, я непроизвольно сжимал и разжимал кулаки.

— Хорошенько рассмотрите лицо этого колдуна, — сплюнул Николо. — Оно нисколько не меняется с годами!

— Лучше уж мое лицо, чем твоя гадкая рожа, — съязвил я.

Моисей Сфорно потянул меня за рукав, пытаясь увести, но я стряхнул его руку. Вся кровь во мне вскипала от ненависти, и я не мог так просто оставить в покое Николо с его враньем.

— Он не похож на колдуна, — задумчиво произнес Петрарка, склонив голову набок и прищурившись. — Он больше похож на приятного молодого человека, который не умеет выбирать головные уборы. Послушайте, юноша, вы не могли найти что-нибудь более щегольское, чем эта простая фоджетта? В вашем возрасте я не скупился на наряды и следил за своей внешностью, хотя был далеко не таким красавцем, как вы!

— И как долго он будет оставаться таким, как сейчас? — громко воскликнул Николо, почти прокричав эти слова. — Работая на моего отца, он почти двадцать лет оставался с виду двенадцатилетним мальчишкой! Это колдун!

— Он ведь старше вас, не так ли? — спросил Петрарка спокойным и невозмутимым тоном. — Откуда же вам знать, как он выглядел до вашего рождения?

— До меня тоже доходили слухи о его неестественной моложавости, — сказал человек, стоящий рядом с Николо.

Это был невысокий полноватый мужчина с жирной кожей. Окинув его высокомерным взглядом, я заметил под красной судейской мантией доминиканскую одежду. Он поджал тонкие губы и вздернул нос.

— Слухи — это все равно что грезы наивных дурочек, — ответил я гораздо спокойнее, чем был на самом деле, — они пустые. Разве вы, отец мой, наивная дурочка, чтобы принимать их на веру?

— Вот именно, — величественно произнес статный Петрарка. — Услышанное стоит подвергать сомнению, пока не доказана его истинность. Вернее, мы должны принимать сомнение как истину, не утверждая ничего и сомневаясь во всем, кроме тех вещей, сомневаться в которых было бы кощунственно!

— Пойдем, Лука, нам пора, — заторопил меня Моше Сфорно, подталкивая под локоть.

— Но я могу доказать это, синьор Петрарка, — коварно возразил Николо. — Вглядитесь в его лицо, а потом взгляните на картину, которую хранят монашки в Сан Джорджо. На ней его лицо, и оно ненамного моложе, чем сейчас!

— У него прекрасное лицо, которое с удовольствием изобразил бы любой художник, — пожал плечами Петрарка.

— Его написал Джотто! — взмахнув руками, воскликнул Николо. — Джотто, который умер за десять лет до черной смерти! Разве вы не видите, он не стареет, как нормальные люди, он урод, дьявол в человеческом обличье, безотцовщина! Он околдовал великого Джотто, чтобы тот нарисовал его!

Я вспыхнул от злости и шагнул к Николо.

— Не смей говорить о мастере Джотто, если тебе дорога твоя жизнь! Он величайший художник из всех, и ты, подонок, не имеешь права даже произносить его имя!

Николо выхватил меч и приставил его острием к моему горлу. Его костлявое, перекошенное лицо побледнело, он тяжело дышал, и рука у него тряслась. Я взял себя в руки, заставив гнев поутихнуть. Не чувствуя страха, я смело взглянул ему прямо в глаза. Он не сможет убить меня на глазах у этих людей. Это не в его духе. Он подождет, пока все разойдутся и я повернусь к нему спиной, и тогда вонзит в меня меч. Поэтому я не должен был предоставить ему такой возможности. Николо надавил на меч и порезал мне кожу. По адамову яблоку скатилась капля крови.

— Убери меч, а то поранишься, Николетта, — ухмыльнулся я, одним словом превращая его в девчонку. — А то я сам отберу его и любимые побрякушки в придачу! Я не ребенок, чтобы меня можно было безнаказанно зарезать в постели!

— Послушайте, это зашло слишком далеко, давайте прекратим эту безобразную сцену, нам не нужно кровопролития! — вмешался Петрарка и цокнул языком.

Протянутым пальцем он дотронулся до клинка и отвел меч в сторону. Николо опустил меч, но глаз от меня не отвел. Петрарка прочистил горло.

— Синьор Сильвано, я уверен, церковь оценит ваше рвение, но ваше братство не для меня. Я очень ценю ваше предложение, но во Флоренции я лишь случайный гость. Мой дорогой друг Боккаччо несколько лет назад сумел убедить Синьорию отменить указ об изгнании моего отца и конфискации его имущества, но после того как я отказался занять предложенную мне должность в Университете Флоренции, это решение было аннулировано. Я здесь только проездом на очень короткий срок.

— Братства Красного пера никто не остановит, — заявил Николо, тяжело дыша и сверля меня взглядом. — Мы отловим и уничтожим всех ведьм и колдунов! Мы сожжем их на костре и очистим Флоренцию от нашествия всякой нечисти!

— А как же быть со змеями, Николо? — спросил я, желая его помучить. — Тебе лучше оставить для них местечко в уставе, а то придется истребить и себя!

— Вам стоит подумать над этим предложением, синьор Петрарка. Нас многие поддержат. Это будет только способствовать вашей славе как величайшего поэта нашего времени, — заметил доминиканец. — Тогда и Синьория согласится тотчас отменить изгнание. Многие верят, что во всех несчастиях, которые постигли Флоренцию за последние годы, виновата нечистая сила! — Он бросил на меня испепеляющий взгляд. — Если мы избавим Флоренцию от исчадий зла, то, возможно, сможем предотвратить возвращение черной смерти!

— Как думаешь, Джованни, это решение принесет плоды? — Петрарка обратился к темноволосому мужчине, и я узнал в нем человека, которого встретил в тот день, когда по поручению Сильвано отправился в город разведать о чуме.

— Ты научил меня обращаться к великим голосам прошлого за советами и решением, — ответил Боккаччо со всей серьезностью на узком франкском лице. — А святой Августин говорит нам: «Коли живем хорошо, то и жизнь хороша. Каковы мы — такова и жизнь». Я верю, что именно это спасет Флоренцию. Добрая жизнь, добрый труд, а не чистка!

— Я склонен согласиться, — сказал Петрарка, вскинув бровь. — А как вы считаете, добрый человек, можем ли мы предотвратить чуму, если будем сжигать ведьм? — спросил он у Моше Сфорно.

Когда все обернулись посмотреть на Сфорно, он выпрямился.

— Не более, чем побивая камнями евреев, — уверенным, серьезным тоном ответил он. — Открыть, в чем причина чумы, не помогут ни суеверия, ни насилие. Только тщательные медицинские исследования обнаружат когда-нибудь причину этой болезни!

— Мы может устроить избиение евреев, — самодовольно хмыкнул Николо. — Вот выгоним их из Флоренции или избавим от них мир раз и навсегда, и это отведет небесную кару, которую навлекли на нас злодеи, убившие Христа!

Он и доминиканец зловеще переглянулись.

— Пойдем, Сильвано, меня чрезвычайно заинтересовали твои проекты, — произнес доминиканец. — Давай прогуляемся и все обсудим. У меня есть знакомый кардинал, пользующийся любовью Папы Иннокентия Шестого. Ему понравится твоя идея о братстве. Его очень беспокоит существование зла в этом мире, и он стремится очистить мир, дабы исполнилась воля Божья. Он душевно скорбит о первородном грехе, которым запятнало себя человечество по вине Евы, и вот уже много лет посвящает свои труды его искуплению!

— Я буду поддерживать вас всей данной мне властью, — добавил судья, который заговорил первым.

Покосившись на меня, он взял под руку Николо и увел его с собой. Николо бросил на меня презрительный взгляд через плечо, а судья добавил:

— Вы хотели бы провести первое собрание нашего братства до или после вашего венчания?

— Думаю, после, чтобы я смог должным образом вышколить жену по своему вкусу в постели, — хихикнул Николо. — Я считаю, что жену, как необъезженную кобылу, нужно учить шпорами и хлыстом. — Он остановился, повернулся и сказал: — Тебе будет любопытно это услышать, Бастардо. Через пару недель я женюсь. Так решили отцы города. Возможно, ты слыхал о моей невесте: она славится в городе своей красотой. Она уже была замужем, но ее муж умер несколько лет назад от чумы, прежде чем они смогли родить потомство. Но она слишком богата и молода, чтобы ей позволили остаться бездетной вдовой в эти отчаянные времена после чумы, когда в городе так мало детей. Поэтому я подал прошение, чтобы взять ее в жены, и получил разрешение. Она принесет мне приданое втысячу флоринов!

Он важно выпрямился с выражением полного торжества и гордо поправил отороченную мехом алую мантию, а потом и мелко драпированный капюшон ей под цвет.

— Имя моей счастливой невесты Кьяра Иуди!

Глаза мои заволокла красная пелена. Взревев, я рванул в его сторону, но Моше Сфорно, Петрарка и Боккаччо меня удержали. В тот момент я убил бы Николо голыми руками, хотя он был вооружен мечом. Николо запрокинул голову и захохотал, а потом плавной походкой двинулся под руку с судьей и доминиканцем. Я бился и метался, изо рта вместо слов вырывалось какое-то клокотание, но меня крепко держали трое мужчин. Наконец я перестал вырываться. Петрарка и Боккаччо выпустили меня, но Сфорно продолжил крепко держать мою руку.

— Можешь отпустить, я не пойду за ним, — бросил я ему, сознавая свое бессилие.

Сфорно вскинул густые брови и неохотно выпустил меня.

— Очевидно, вам знакома эта дама? — дружелюбно спросил Петрарка. Я кивнул. — Необязательно переставать любить ее, юноша, только потому, что она принадлежит другому, — сказал он, внимательно вглядываясь в мое лицо. — Иногда безответная любовь возвышает и очищает твою душу, даже если поначалу ты не мог себе этого представить. Особенно в пылкую пору юности!

— Не то чтобы я люблю ее, — угрюмо ответил я. — Она мой друг. Она хорошая женщина и заслуживает лучшего, чем этот подонок Николо Сильвано.

— Да уж, в нем, прямо скажем, мало приятного, с этакими-то суевериями. — Петрарка кивнул и поджал губы, глядя на меня. — И все же твое лицо кажется мне знакомым…

— Я узнал тебя, — начал Боккаччо. — Такое утонченное лицо, персиковая кожа и светлые волосы… Я встречал тебя, когда ты был гораздо младше!

Я твердо взглянул ему в глаза:

— Вы тот поэт, которого я встретил, когда гулял по Флоренции, наблюдая ранние последствия чумы.

— Да, верно, — улыбнулся он. — Ты цитировал Данте и рассуждал о Джотто. Кажется, ты очень любишь работы мастера Джотто. — Он бросил любопытный взгляд на Сфорно. — В тот день ты помог еврею, которого избивала разъяренная толпа?..

— Лука спас жизнь мне и моей дочери, — кивнул Сфорно. — Без него они бы забили нас камнями. Нас обвиняли в распространении чумы.

Он посмотрел на Петрарку и пожал плечами.

— Вы рассуждаете о чуме как врач, я прав? — с интересом спросил Петрарка.

Его разговор, внимательность, редкое обаяние и живой интерес к собеседнику привлекали к нему людей, даже таких сдержанных, как Моше Сфорно.

Сфорно кивнул.

— Я учился в Болонском университете, — ответил он. — Они очень терпимы и евреям разрешают стоять у задней стены класса.

— Тогда мы братья по учению, потому что я тоже там учился, — одобрительно произнес Петрарка. — Я изучал юриспруденцию, со всем ее крючкотворством. Вообще я не очень люблю врачей и отношусь к ним довольно скептически, но для вас сделаю исключение. Я всегда просил моих друзей и наказывал слугам ни в коем случае не испробовать на мне никаких докторских штучек, а поступать в точности наоборот. Но вы, похоже, отличаетесь от большинства лекарей, синьор. В хорошем смысле этого слова.

— Вы очень добры, синьор, — просияв, ответил Сфорно. — Я вас вовсе не виню. Большинство докторов не лучше заклинателей бесов, если не хуже. Они же вечно прописывают обильное кровопускание! Заклинатели хотя бы просто пляшут, молятся да заклинания читают, этим пациенту не навредишь, даже если все бесполезно. — Он взглянул на священника и торопливо добавил: — Я не ставил целью оскорбить вас, синьор, если вы практикуете изгнание дьявола.

Маленький, щупленький священник, стоявший рядом с Петраркой, тряхнул лысой головой и вздохнул.

— Меня могут отлучить от церкви за такое признание, но я, как и синьор Петрарка, верю, что слишком много шума делают из ничего, твердя о дьяволах, ведьмах, астрологах и их великой силе. Церковь поступила бы разумнее, если бы перестала обращать внимание на эти россказни, и тогда они увянут, как растения без солнца.

— Раз уж мы все придерживаемся схожего мнения, почему бы нам не отужинать сегодня вместе? Мой друг Боккаччо нанял в свой дворец самого лучшего повара, — весело предложил Петрарка. — И я бы хотел показать вам кое-что, молодой человек. Вас это должно заинтересовать.

— Мы идем навестить больного, но это ненадолго, — ответил Сфорно, который никогда за все время, сколько я его знал, не ужинал в доме неиудеев.

Я удивленно взглянул на него, но он сделал вид, что не понял моего взгляда.

— Мы благодарны вам за приглашение, синьор Петрарка, и с радостью его примем.

При этих словах он ткнул меня локтем в бок, оставив маленький синяк. Моше Сфорно далеко не слабак.

— Благодарю вас, синьор Петрарка, — повторил я. — Мы придем на ужин.

День клонился к закату, и к вечеру из-за холмов набежали серые тучи. В узких каменных улицах стояла промозглая сырость, еще больше подчеркивая всю прелесть предстоящего удовольствия от званого ужина. Петрарка устроил ужин в доме Боккаччо, здесь был и щупленький лысый священник, а также брат Петрарки Герардо, монах картезианского монастыря, и еще один священник — тоже лысый, но очень веселый толстяк. Всемером мы уселись за богатое пиршество, за которым много обсуждали древних авторов — Цицерона, Ливия, Гомера (ни одного из них я не читал). Разговоры, шутки и споры согревали нас, несмотря на холодный колючий ветер, который стучался в окна и грозился ворваться внутрь. Ненастная погода только усиливала восхитительное смешение ароматов в столовой. Повар приготовил суп из бычьих хвостов с бобами, блюдо из аппетитного шпината с белой рыбой в масляном соусе, каплуна, зажаренного с тмином и розмарином, тушеного кролика с прозрачным красным луком и пасту с солеными сосисками и острыми листьями базилика. В перерывах между блюдами мы ели нежные золотистые персики в сахарном сиропе, а десерт из булочек с засахаренной клубникой закусывали ломтиками деревенского сыра. Как и пообещал Петрарка, повар оказался настоящим кудесником. И я решил нанять такого же искусного повара, когда заживу своим домом.

Мы выпили превосходного красного вина — вкусного, насыщенного и душистого, сделанного из винограда, собранного в Воклюзе,^[90] где большую часть времени живет Петрарка, после чего Сфорно и Петрарка сыграли в словесную дуэль из латинских изречений. Петрарка вышел, правда, победителем, но для этого ему пришлось изрядно поднапрячь все способности своего ума, хранившего огромный запас познаний. Затем Петрарка стал пенять Сфорно за однобокость моего образования, которое ограничивалось одним Галеном. Когда проворная и кокетливая служанка с белозубой улыбкой убрала последнее блюдо, Петрарка подозвал меня к себе.

— Прошу нас извинить, господа. Мне бы хотелось показать кое-что юному Луке, если он, конечно, перестанет заигрывать с хорошенькой служанкой моего друга Боккаччо.

— Если синьор Боккаччо не хочет, чтобы гости улыбались его служанке, не надо было нанимать такую хорошенькую, — пошутил я, вызвав у всех дружный смех, смеялся даже Моше Сфорно, который обычно не смотрел на других женщин, кроме своей жены.

— Господи, даруй мне целомудрие, но не сейчас! — воздев глаза к небу, отозвался на шутку Петрарка.

Он встал из-за стола и отправился наверх, уводя меня за собой. Мы поднялись на верхний этаж дворца, который был выстроен по-старинному, как укрепленный замок, недоставало только крепостной башни; линии этажей, размеченные балюстрадами, были украшены окнами, смягчавшими грозный вид каменных стен. Петрарка привел меня в комнату с просторными окнами, по которой ходил сквозняк, принося с собой шорохи сырой ветреной ночи. Здесь было много разложенной на виду одежды: рубашки, камзолы, штаны и несколько дорогих плащей — все это красовалось на предметах мебели. Он подошел к изрядно поношенной кожаной дорожной сумке и пробормотал:

— Я люблю домашнее уединение, а сам все путешествую и провожу время в многолюдной компании!

Достав небольшой сверток, обернутый в ткань, он протянул его мне, и у меня затряслись руки, как будто я заранее знал, что там внутри. Я подумал, уж не проснулось ли во мне то чутье, которое я развил у Сильвано и которое с тех пор дремало. Я глубоко вздохнул и аккуратно развернул сверток. Внутри была картина Джотто с безмятежно прекрасной и полной сострадания Мадонной. Это была та чудесная картина, которую он подарил мне много лет назад и которую я, скрепя сердце, добровольно отдал, чтобы спасти маленькую Ингрид от участи жертвы богатого кардинала с жестокими замыслами. У меня чуть сердце не остановилось. После стольких лет мои обмякшие руки держали вторую створку драгоценного складня Джотто. На первую, с изображением святого Иоанна и собаки, я до сих пор каждую ночь благоговейно любовался, и вот теперь нашлась ее сестра, разлученная с ней так давно. Глаза мои заволокли слезы, и все поплыло передо мной, колени мои подкосились, и я опустился на пол. Мне пришлось выдержать паузу, чтобы вернуть голосу уверенную твердость.

— Как вы нашли ее? — наконец выдохнул я.

— Это подарок от епископа, который купил его у какого-то торговца за целое состояние, — ответил Петрарка, и его красивое морщинистое лицо загорелось от радости. — Я знал, что вам понравится, вы так любите работы Джотто!

— Она мне больше чем понравилась, — тихо произнес я, нежно проводя рукой по картине.

Мне вспомнился день, когда Джотто подарил мне двойной складень. Это был первый подарок, который я получил в своей жизни. Мне вспомнилась улыбка на его добродушном лице и искорки в мудрых глазах, когда я узнал в образе щенка себя.

— Кажется, она связана с вашими воспоминаниями, — проговорил Петрарка, беспокойно меряя шагами комнату в сгущающейся темноте.

Ветер снова налетел на окна и задул пуще прежнего.

— С моими она тоже связана. Лет тринадцать-четырнадцать назад я ненадолго остановился во Флоренции перед тем, как отправиться в Рим и получить там лавровый венок поэта, которым город увенчал мою недостойную голову.^[91]

Он замолчал и, поджав губы, посмотрел на меня, теребя изумрудно-зеленую накидку, брошенную на резной деревянный стул.

— Я помню мальчика лет одиннадцати. Или десяти. Его собирались сжечь на костре. Я убедил обезумевшую толпу выслушать другую сторону: этот мальчик молился Мадонне. Он поблагодарил меня. Возможно ли, чтобы этому мальчику спустя тринадцать лет было сейчас восемнадцать?

— Когда Бог смеется, возможно все, — ответил я недрогнувшим голосом, глядя ему прямо в глаза.

Он кивнул и зашагал по комнате.

— У Бога, конечно, все возможно. Но кто-то скажет, что и для дьявола тоже нет ничего невозможного, например вечной молодости.

— На мне почиет рука Бога, а не дьявола, — ответил я с горячей уверенностью, охватившей все мое существо.

Теперь я знал о себе это, назло всем наветам Сильвано. Внутри я почувствовал облегчение. Грудь расслабилась и разжалась, как будто в чреве моем зажглась огненная искра и разгорелась многоцветной звездой с голубыми, оранжевыми, фиолетовыми и даже черными лучами, вплетавшимися в свечение серебряных и золотых.

— Моя жизнь — это дань Божьему чувству юмора, начиная с моего рождения и бродяжничества по улицам Флоренции в молодости и заканчивая жизнью в публичном доме для извращенцев, а потом нахлебником в доме евреев, которые сами живут в этом городе на птичьих правах.

— Ты наверняка сын знатных и образованных людей, — сказал Петрарка, пристально глядя на меня. — Ты слишком умен, чтобы это было не так!

Разумеется, я научился умно разговаривать, потому что мой разум развили такие люди, как мастер Джотто, Моше Сфорно, брат Пьетро и Джованни Фалько, Странник и Гебер-алхимик. Даже Бернардо Сильвано, каким бы мерзавцем он ни был, чему-то меня научил.

— Желание учиться еще не служит залогом благородного происхождения, — возразил я, покачав головой.

— Вдобавок ты миловиден и наделен самообладанием, — уверенно добавил Петрарка. — У тебя благородные манеры, никаких грубых замашек простолюдина.

Пока он говорил, ветер налетел с новой силой, бросая в окна волны воздуха. В комнате стало холодно, но я этого не почувствовал. Я весь горел.

— Неужели? — с вызовом спросил я. — Я бы убил Николо Сильвано голыми руками, если бы вы, Боккаччо и Сфорно не удержали меня. Разве убийство не грубо? Разве устроить перебранку — не замашка простолюдина? Вы не знаете, что я натворил в жизни! — воскликнул я, вскочив на ноги, и заходил по комнате, прижимая к груди картину. — Я был вором и убийцей, шлюхой и поджигателем. А теперь я ученик врача. Я занимался чем угодно ради того, чтобы выжить. Разве это означает самообладание? Или симметрия в моих чертах делает меня миловидным? Или, научившись от добрых людей грамоте, чтобы читать медицинские трактаты, я уже стал умен? Даже собак и медведей можно надрессировать и заставить показывать фокусы! — Я замер и покачал головой. — Я не знаю, что я такое. И совсем не помню своих родителей, так что мое происхождение не принесло мне никакой пользы. Я лишь помню себя нищим мальчишкой, который просил подаяния на улицах Флоренции в лето насмешника Бога тысяча триста тридцатое!

— Не важно, помнишь ты или нет. «Память рождает не реальность, канувшую в Лету, а лишь слова, вызванные образом реальности, которые, даже когда она исчезла, оставили след в разуме посредством чувств». Так говорил Августин. Я с ним согласен, — серьезно сказал Петрарка.

— И что это значит? — спросил я и протянул обратно картину.

Как бы я ни любил ее, теперь она принадлежит ему, и я должен вернуть ее.

— Это значит, что Лука Бастардо не то, каким он себя помнит вместе с делами, которые совершил, а лишь призрачный след расплывчатых образов?

— Это значит, что под взором Бога внутреннее время воскрешает прошлое, которому дарит жизнь настоящее, события настоящего, — произнес Петрарка, и его глаза вспыхнули на красивом состарившемся лице. — Своими делами и помыслами, написанными нами сочинениями мы, люди, облекаем в форму и наполняем содержанием наш путь к благой жизни. Воспоминания собирают воедино разрозненные частички нашей души. Память передается через историю, написанную или рассказанную. Однажды ты тоже расскажешь свою историю, Лука Бастардо. И, рассказывая ее, ты перестанешь искать во внешнем мире то, что находится внутри тебя. Так ты сможешь из разрозненных осколков восстановить цельность своей души. Так ты найдешь смысл. И так узнаешь, кто ты такой и что собой представляешь!

Он ударил кулаком в стену, подчеркнув последние слова. Мы стояли и смотрели друг на друга, а холодный ливень хлестал в окно.

— Я не горжусь своей историей! — воскликнул я. — В ней много дурных людей, чьи имена должны кануть в небытие вместе со мной и никогда не произноситься снова. Моя история умрет вместе со мной, когда настанет мой час!

— Каждый день я умираю, — пробормотал Петрарка и принялся снова мерить комнату шагами. — Люди листьям подобны: одни ветер бросает на землю, другие — древо цветуще к солнцу подъемлет, знаменуя весны наступленье. Это сказал Гомер. Только с тобой будет иначе. Если твоя долгая молодость — это знак, то ты переживешь несколько поколений. Ты проживешь долгую жизнь, Лука. Благодаря долголетию у тебя будет возможность познать скрытую причину вещей. И ты будешь благословлен этим даром.

— Пора бы уж и мне обрести хоть какой-то благой дар, — коротко ответил я и, отведя взгляд от Петрарки, выглянул в распахнувшееся окно. — Как бы долго Бог ни забавлялся, наблюдая за моей жизнью, но эта первая часть моей жизни вряд ли была богата дарами.

— Будь у меня сотня языков и губ, глотка железная с медною грудью, и то бы не смог я о всех страданьях людских миру поведать, — произнес Петрарка, заворачивая обратно в ткань драгоценную картину Джотто. — Так написал Вергилий в «Энеиде». Все люди страдают. Я всего лишь скромный поэт, недостойный этого звания в сравнении с бессмертным Вергилием, хотя кое-кто и сравнивал нас, поэтому мои мысли вряд ли что-то значат. Но разве не может быть так, что твои первые годы были так трудны, потому что ты должен был заслужить свой дар? Потому что ты начинаешь понимать, что ты не такой, как те дурные люди, с которыми тебе пришлось столкнуться, и что тебе не нужно сравнивать себя с ними, чтобы быть самим собой? Тебе не нужно стремиться к тому, чтобы твое имя кануло в забвение, для того чтобы вместе с ним канули их имена, ведь ты не связан с ними неразрывно в одно целое. Не значит ли это, что, пережив страдания в юности, ты будешь счастлив в старости, на склоне лет?

Эти вопросы были произнесены спокойно и тихо, но они обожгли меня. Стены комнаты вдруг исчезли, словно их снес дикий влажный ветер, ворвавшийся с улицы. Всего на мгновение я увидел лицо Бернардо Сильвано, а потом оно подернулось рябью и исчезло. Стены вернулись на место, но сейчас они не давили, а словно бы раздались. В бескостное тело вернулась крепость, мускулы налились тяжестью, но в то же время я был открыт и сердце билось ровно и спокойно. Я понял, что не знаю, каким буду в старости — счастливым или несчастным, но все это в моих руках, и я могу построить свою старость на нынешней юности. Ни Бернардо Сильвано, ни Николо, ни новое братство не смогут этому помешать. И я улыбнулся:

— Я знал одного алхимика, который предсказывал будущее, но я не он, синьор. Я буду считать себя счастливым стариком, если не окончу свои дни на костре, в страданиях и муках.

— Как знать, можно, наверное, и на костре умереть счастливым, — лукаво предположил Петрарка и широко улыбнулся ослепительной белозубой улыбкой, которая очаровывала любого, от нищего до короля. — Хорошая смерть венчает жизнь, Бастардо! Может, тогда ты хотя бы искупишь свою вину и почувствуешь благодать!

Он убрал картину обратно в сумку и вынул из нее что-то еще.

— Вот, — сказал он и бросил эту вещь мне. — Подарок для тебя. Для твоих воспоминаний. Хотел бы я сам дожить, чтобы их прочитать!

Молния прорезала ночной воздух и озарила комнату, как тысяча солнц. Я поймал подарок Петрарки, раскрывшийся на лету. Это был щедрый подарок от единственного человека, достойного того, чтобы быть обладателем Мадонны, которую написал для меня Джотто: книга, обтянутая телячьей кожей, с чистыми пергаментными страницами. Она была толстая и очень красивая, телячья кожа послушно мялась под пальцами, а страницы были идеально сшиты вместе. Удовольствие уже держать ее в руках! Это для меня до сих пор удовольствие, даже сейчас, когда я сижу в своей тесной келье и стены снова напирают на меня. Только теперь почти все страницы исписаны. А тогда я даже представить себе не мог, что заполню их. На самом деле книга оставалась чистой еще более ста шестидесяти лет, пока меня не бросили в эту камеру дожидаться казни. Время, пусть и недолгое, проведенное здесь, тянулось бы бесконечно, если бы не подарок Франческо Петрарки и маленькая картина Джотто с изображением святого Иоанна. И книгу, и картину принес мне сам Леонардо, когда солдаты инквизиции бросили меня в эту темницу. А в тот давний день я искренне поблагодарил синьора Петрарку: такие записные книжки были дорогой редкостью, ведь их делали вручную. И он живо превратил в шутку мои робкие слова благодарности, когда мы вернулись к гостям в столовой. Дождь барабанил в окна, грохотал гром, вспыхивала молния, рассекая ночное небо.

— Нам порадомой, Лука, — сказал Моше Сфорно, поднявшись со своего места. — Лия будет волноваться, как мы доберемся в грозу.

— Колесница дьявола несется по небу, — с любопытством покосился на меня Боккаччо, и они с Петраркой переглянулись.

— Вы поедете в моей карете, я настаиваю, — произнес Петрарка. — И мы должны снова встретиться. Я редко бываю в столь близкой мне по духу компании.

Он тепло пожал Сфорно руку.

— Мы будем очень рады, — ответил Сфорно с ответной теплотой.

Мы еще не раз ужинали вместе в последующие несколько лет, и гостей даже принимал я — во дворце, купленном в Ольтарно, недалеко от еврейского квартала, где жили Сфорно. Я приобрел одну из старых башен, которую снесли в прошлом веке, когда во Флоренции установили пределы высоты. Это был просторный, похожий на крепость дворец, почти как у Боккаччо. На первом этаже когда-то была мастерская, а когда Сфорно объявил, что теперь я могу сам лечить больных, я превратил мастерскую в кабинет для приема тех, кто мог сам ко мне добраться. Врачи обычно так не делали, потому что боялись заразиться и после больных всегда было грязно от крови и рвотных масс. Но меня это не пугало, потому что ни одна зараза ко мне не липла. Еще я редко прописывал кровопускание и лишь в редких случаях делал ампутацию, а тех, кому она требовалась, отсылал к хирургу. Переняв у Сфорно странную привычку к чистоте, я нанял человека убираться в комнате каждый день, и он намывал полы самым едким щелочным мылом, какое я смог найти. Сфорно часто приходил мне помогать.

И я был счастливее, чем когда-либо: ходил на свадьбы трех старших дочерей Сфорно, встречался с женщинами, с которыми знакомился на рынке или на улице, и продолжал общаться с Боккаччо, великодушной четой Содерини и кругом их знакомых. У меня нашлись средства, чтобы нанять сыщиков и поручить им тайно выяснить что-нибудь о паре, у которой, возможно, похитили ребенка или которая бросила своего сына где-то в середине 1320-х годов. Пока никаких новостей я не получил, но и не терзался этим. В ожидании женщины, обещанной мне философским камнем, я был доволен своей долей.

И вскоре понял, что мне не суждено наслаждаться спокойной жизнью. В 1361 году на город обрушилось новое несчастье: Пиза объявила Флоренции войну, и одновременно с этим с новой силой нагрянула черная смерть. На этот раз погибли многие, кто выжил в 1348-м. Петрарка написал мне, что он похоронил своего сына. Флорентийцы паниковали и слушали любого, кто находил «виноватого». Нашло поддержку и братство Красного пера, возглавляемое Николо Сильвано, и снова началось истребление ведьм. После того как сожгли на костре безобидную знахарку, которая была доброй христианкой, я решил скрыться.

ГЛАВА 14

Обратно во Флоренцию меня привело письмо. Не от Петрарки, хотя он регулярно переписывался со мной до самой смерти в 1374 году. Каким-то образом его письма всегда находили меня, где бы я ни был: плавал ли капитаном на пиратском судне по Адриатическому морю; боролся ли на стороне Эдуарда Черного в Испании;^[92] убивал ли татар на Куликовом поле; защищал ли Иерусалим от христианских крестоносцев, чтобы потом принести флаг с изображением креста обратно в этот древний священный город; перевозил ли роскошные ткани и экзотические пряности по Шелковому пути, который разведал венецианец Марко Поло;^[93] спасал ли древние тексты из греческих гробниц и монастырей; помогал ли бежать изгнанным евреям из Испании и Франции, а затем найти новое пристанище или рыбачил в Португалии. Сначала я работал врачом, поскольку это было единственное умение, которым я мог заработать деньги. Потом я понял, что меня интересуют и другие профессии, и решил изучить их тоже. Я был кондотьером, бандитом, купцом, рыбаком, торговцем древностями и подделками — всем, что я мог купить и перепродать подороже.

За четыре десятилетия между 1361 и 1400 годами я жил не сердцем, а своими капризами, которым потакал как бы в отместку за свое прошлое, когда у меня не было на это ни средств, ни возможностей. Теперь все это появилось, а впереди сколько угодно времени, и я бросился удовлетворять свои легкомысленные прихоти. Я постоянно пользовался свободой, о которой так страстно мечтал, пока работал на Сильвано. Я делал все, что мне вздумается, отправлялся туда, куда вздумается. Я объездил весь свет. Я увидел его чудеса — созданные природой и руками человека, встречал великих людей и делил ложе с красавицами. Я боготворил каждую из них, хотя ни одна не была Той самой из моего видения. Я был уверен, что тотчас узнаю ее и все сразу изменится: я тут же заведу семейный очаг и заживу домовитой супружеской жизнью. Поэтому я находился в предвкушении ее появления в моей жизни, хотя мне и хотелось, чтобы это не произошло слишком скоро. Я нисколько не скрывал от себя, что это был период забав и развлечений, познания всего, что только захватывало мое воображение. А любовь, думал я, подождет. Я ошибочно предполагал, что она ждет меня, хотя на самом деле ее ждал я.

За это время я не раз нажил и потерял состояние, хотя никогда не оставался совсем без гроша, потому что добросовестно клал в банк часть своего дохода. Через знакомых клириков Петрарка услышал, что во Флоренции есть банк, которым заправляет молодой, но способный человек по имени Джованни ди Бичи де Медичи, происходивший из старинного флорентийского рода. В этом Джованни мне нравилось то, что у него была репутация банкира, который сочувствует недовольной городской бедноте. Возможно, потому, что его отец не был богачом и кормил семью на деньги от полученного скромного наследства и от дохода, который получал, давая ссуды окрестным крестьянам. В Джованни чувствовалась народная закваска. На улицах Флоренции он был как дома, его любил народ, хотя его политических пристрастий не одобряла городская элита. В буржуазной Флоренции, где в почете были флорины, богатство считалось добродетелью, а бедность принято было скрывать и замалчивать. Я тоже восхищался, наблюдая, как этот умный и практичный молодой человек сумел расширить семейное дело, заведя фермы, занявшись производством шелка и шерсти и международной торговлей. Я часто через своих агентов отправлял во Флоренцию деньги, чтобы вложить их в банк Медичи.

Следуя совету Петрарки, я стал хранить деньги в банке, но в остальном поступал иначе. У меня не было желания засесть за ученье. Я присылал ему древние свитки, которые находил в Греции и Египте, но не читал греческих и римских авторов, как он настаивал в своих письмах. Мне нравились некоторые поэты, которые писали о любви, и я даже попробовал поучиться игре на виоле да гамба, но сам смеялся над своими попытками. Я практиковался в фехтовании и метании ножа у любого учителя с сильной и ловкой рукой и старался заводить знакомство с художниками и изучать их работы. Я решил, что когда-нибудь, когда вернусь во Флоренцию и женюсь, начну коллекционировать картины.

Я продолжал негласные розыски людей, у которых пропал когда-то сын, или таких, кто отличался необычайным долгожительством. Но никаких ответов пока не получил. Должен признаться, что я занимался этими розысками не слишком усердно. В тот легкий промежуточный период жизни я не хотел копаться в самом себе или своем происхождении. Такие вопросы вызывают слишком много беспокойства, в отличие от той простой жизни, которая наполнена погоней за удовольствиями и насыщением любопытства. Внезапно возникая вновь, они подталкивали меня вперед, как будто я мог заглушить их переездом в новый город и новым занятием.

Мне только и нужно было, что прибыльная работа да постоянное движение, потому что этого требовала моя врожденная неугомонность и потому что мой неизменно моложавый вид начинал вызывать пересуды, вопросы и даже пугал людей. Я выглядел двадцатипятилетним мужчиной, не старел, никогда не болел и любые раны заживали на мне так быстро, как несвойственно остальным людям. Я привык к мысли, что отличаюсь от других, — так было всегда, и я больше над этим не задумывался.

Однако окружающих смущали такие странности. И если я надолго задерживался в одном месте, неизбежно начинали ходить слухи. Сплетни обо мне привлекали внимание набиравшего силу, хотя и тайного, братства Красного пера, члены которого, казалось, находились повсюду. Это братство считало себя тайным оружием Священной римской инквизиции. Члены братства носили прикрепленное к одежде красное перышко и при встрече обменивались тайными знаками и жестами. Меня не оставляло ощущение того, что страх и стремление найти козла отпущения были гораздо заразнее чумы. Время от времени меня, где бы я ни был — в Риме, Вене или Париже, — находили, следя за слухами, стареющий Николо и его сынок Доменико, словно у них выработалось на меня такое же обостренное чутье, каким некогда обладал я на Бернардо Сильвано, но их чутье было направлено на меня и мое местонахождение. У нас случались опасные стычки, которые привлекали ко мне ненужное внимание. Я научился ускользать из города, как только там появлялись Сильвано. А потом начал покидать город, стоило только людям начать шептаться о ведьмах. Так я мог избежать столкновения с Николо, а потом и с его сыном Доменико.

Я всегда знал, что происходит во Флоренции, по крайней мере, в общих чертах. По письмам, рассказам других путешественников, по отчетам моих агентов, доставлявших мои вклады в банк Джованни ди Биди де Медичи, я был в курсе новостей своего родного города. За год до своей смерти Петрарка написал мне, что Боккаччо выступил с чтением «Божественной комедии» в церкви Сан Стефано, и образованные слои Флоренции были возмущены тем, что он несет Данте в народ, раздавая его как хлеб.^[94] В 1374 году снова нагрянула черная чума, а через несколько лет после нее произошло восстание чомпи — фабричных чесальщиков шерсти, обутых в деревянные башмаки. Они взбунтовались против нечеловеческих условий работы. В том же 1378 году был избран антипапа,^[95] что вызвало яростное возмущение и тревогу церкви, в папистской Флоренции это чувствовалось очень сильно. Город контролировала богатая семья Альбицци, через друзей и кандидатов в Синьорию. Эти Альбицци, будучи безжалостны к своим противникам, с типичным флорентийским индженьо стремились расширить территорию Флоренции. Напряженность достигла крайней степени в конце столетия, когда Флоренции стали угрожать Пиза и Милан.

В это время я жил на северо-западном побережье острова Сардиния в Босе — маленькой рыбацкой деревушке на берегах реки Темо. Там я смог наконец-то снова взяться за врачебное дело. Я приплыл туда на генуэзском торговом судне, которое торговало кораллами, и узнал, что многие босанцы больны дизентерией. От нее умерли и местный врач, и знахарка. Мне стало жалко босанцев, и я решил помочь им чем смогу. Когда жители пошли на поправку, я понял, что очарован Босой: пышными зарослями апельсиновых и оливковых деревьев, кустарниками со сладкой ягодой, древними лесами пробковых деревьев и богатыми виноградниками. В Босе делали янтарную мальвазию. Высоко над вулканическими холмами парили хищные грифоны и сапсаны, у пристани стояли яркие рыбацкие лодки, раскрашенные в красный, желтый и синий цвета. А сам маленький городок из розового камня полумесяцем обнимал холм над искрящимся голубизной морем, взбираясь узкими ступенчатыми улочками к вершине, к розовой крепости Кастильо Маласпина. Благодарные жители уговорили меня остаться, тем более что женщины там были красивы — миниатюрные смуглые создания смешанной крови. Я поселился почти в самом центре города, который оказался запутанным лабиринтом переулков, портиков и маленьких площадей; прямо на улице трудились ткачи и вышивальщицы.

В один жаркий полдень в начале лета за дверью раздался знакомый бас:

— Эй, здесь живет волчонок?

Я как раз закончил накладывать швы на порез юному рыбаку, который поранился, когда рыба неожиданно заметалась и он выронил нож. Так он, по крайней мере, мне сам сказал, хотя я догадывался, что на самом деле он поспорил с другим вспыльчивым смельчаком. Я как раз собирался предупредить его, чтобы он не связывался с этим парнем, но, услышав голос, вскинул голову.

— Заходите, если не боитесь, что вас покусают, — отозвался я.

Когда в дом вошел Странник, я так и подскочил к нему и на радостях обнял прямо на пороге. Он в ответ сжал меня в объятиях и отступил, чтобы хорошенько разглядеть.

— Да какой там волчонок! — улыбнулся он и потрогал мое плечо. — Только поглядите на эти мускулы, как окрепли от труда! Лука Бастардо, этот раненый белый волчонок, превратился в опасного зверя!

Но сам он выглядел все так же: толстый мешок за плечами, мускулистые руки и ноги, длинная густая борода с сёдиной и веер глубоких морщин возле глаз, светящихся лукавством, грустью и старческой мудростью.

— А ты совсем не изменился, Странник, — заметил я, обрадовавшись его виду. — Не один я так долго не старею.

— И никогда не изменюсь, — добродушно ответил он. — Как и ты теперь, когда стал матерым волком.

— Странное сходство, как стрела, у которой слишком много перьев на древке, — заметил я тихо, чтобы нас больше никто не услышал.

— Не знаю. Что такое время, почему мы должны с ним считаться? Что видишь ты в бездне прошедшего времени? — спросил он, швырнув в меня давние вопросы, точно сеть, в которую я должен угодить.

Я был так счастлив видеть его, что просто улыбнулся и покачал головой.

— Время — это то, чего у нас с тобой очень много, но у других людей гораздо меньше. Почему так?

— А почему должно быть иначе? Или ты боишься этого? Боишься, что мы из сказочной страны сердечных желаний, где никто не стареет, не обретает божественной мудрости и величия, где красота не иссякает и нет места смерти, а время и пространство продолжают вечный полет? — пропел он с только ему свойственной улыбкой, по которой я соскучился больше, чем предполагал.

— И снова загадки, над которыми я не задумывался уже много лет, — усмехнулся я.

— Потому что не хочешь, — твердо ответил он. — Не волнуйся, они о тебе помнят.

Я повернулся к юноше.

— Томазо, иди. И больше не спорь с Гильермо. Иначе в следующий раз зашивать придется не только руку!

Мальчик стал было что-то возражать, но я выдворил его вон и обратился к Страннику:

— Ах, эти упрямые сардинцы, вечно держат зуб на кого-нибудь, даже если он ноет!

— А разве не все люди лелеют свою вражду? — пожал он плечами. — Кстати, куда ты дел моего осла? Волк, что ли, съел?

— Этот осел жил припеваючи во Флоренции, сначала в сарае у Сфорно, а потом у меня. Могу поклясться, что это упрямое мерзкое животное до сих пор не померло. Хотя я был вынужден уехать уже давно.

— Так вот как ты поступил с моим подарком? Бросил и оклеветал? — расхохотался Странник. — А ведь он тоже один из нас, проклятый Богом пережить собственную полезность! Тебе надо было взять его с собой. Он очень преданный и надежный, хороший товарищ, с которым и в бою не страшно!

— Ну прямо принц среди ослов! — протянул я, возводя глаза к небу. — Хотя я уверен, что он уже околел.

— А тебя никогда не мучают сомнения? — спросил Странник. — Кстати, а что ты делаешь здесь, в этой забытой богом деревушке?

— Здесь находится лучший цикл фресок во всей Сардинии, написанный тосканцем, который состоит при папском дворе в Авиньоне. Он находится в замке, в часовне, посвященной Nostra Signora di Regnos Altos.^[96] Когда видишь «Поклонение волхвов», сердце от восторга замирает…

— Ты что, шутишь? Цикл фресок? Что это, если не идол, только под другим именем? Послушай, хочу рассказать тебе одну историю…

— Историю?! Да я не видел тебя сколько? Пятьдесят два года! А ты хочешь рассказать мне историю? — воскликнул я. — Если уж мне предстоит выслушивать очередную чертову историю, давай-ка сделаем это за бутылкой доброго вина! Пойдем наверх, я велю служанке приготовить нам обед.

Я повел его наверх, и мы сели за обеденный стол. Служанка принесла нам кувшин с вином, а потом быстренько сообразила обед. Я налил нам обоим по чаше. Он поднял свою в молчаливом тосте, а я склонил голову, принимая его. Мы выпили залпом. Я со всего размаху ударил чашей об стол, так что даже янтарная жидкость в кувшине заплескалась. Потом мы долго просидели в молчании. Со всех сторон на меня нахлынули впечатления окружающего мира: доносившаяся с кухни возня служанки, аромат поспевающих абрикосов на дереве за окном, пронзительный крик чайки, которая пикировала к прибрежной скале; далекий смех людей, работающих в поле, блеяние стада овец, которое прошло по улице мимо моего дома; порхание коричневой луговой бабочки за окном, теплые яркие лучи солнца, которые косо лились на некрашеный деревянный стол; запах сушеной соленой рыбы и сладкого деревенского сыра, ароматных колбасок, которые собирала служанка, резкий запах соли в воздухе, донесшийся с океана; вкус пряного вина на языке. Я ощутил мгновение, которое было гораздо ярче и полнее, чем те, что я испытывал за последние годы, как будто время, проведенное в увеселениях, было только мелькнувшей тенью того, какой могла быть жизнь. Я чувствовал родственную душу в Страннике, который сидел рядом, тихий, но полный жизни и внимания.

— Вы проделали далекий путь в Сардинию только ради того, чтобы рассказать мне какую-то историю? — наконец вымолвил я.

— А разве не стоит ради этого проделать долгий путь? — в ответ спросил он, приподняв седеющую бровь над живым горящим глазом.

— Зависит от того, какая это история, — хитро произнес я, и он усмехнулся.

— А разве в конце каждой хорошей истории нет морали? Позволь мне спросить. Вот ты теперь врач, каким был старик Моше Сфорно…

— Был?! — воскликнул я, заметив, что он говорит о Моше в прошедшем времени.

— Моше умер пятнадцать лет тому назад, — ответил Странник. — Хорошей смертью. Он умер в сознании. А теперь вот ты врач, помогаешь людям, излечил бы того, кто пришел бы к тебе с болезнью, верно?

— Если это в моих силах, то конечно, — ответил я, и у меня кольнуло сердце, когда я вспомнил, как добр был ко мне Сфорно.

Почему-то я долгие годы все никак не удосуживался справиться о его семье, а теперь, когда узнал о смерти Моше, сам удивился, почему этого не сделал. Неужели я в сердце своем остановил время, чтобы оно осталось как замерзший цветок, между тем как другие люди, те, кого я любил, доживали лето своей жизни, которое неизбежно клонилось к осени? Разве нельзя было получше распорядиться отпущенными мне лишними днями жизни?

— Так вот. Один человек…

— Как его звали? — перебил я, вызвав искреннюю улыбку на лице Странника.

— Некоторые вещи не меняются, да, Бастардо? Но я не стану портить хорошую историю, привязывая ее к определенным именам. Достаточно сказать, что этот человек был болен и невыносимо страдал. И вот он пошел к великому раввину.

— А его как звали? — еще раз ввернул я.

Странник поднял мясистую мозолистую руку, показывая, чтобы я помолчал.

— «Равви, исцели меня», — сказал он. И равви был сильно опечален страданиями человека.

— Еще бы, ведь страдать необязательно, — решительно ответил я.

Служанка поставила перед нами блюдо с мягким деревенским сардинским сыром, колбасками, ветчиной из дикого кабана, солеными сардинами, оливками, ранними винными ягодами и оранжевыми мелкими помидорами, блюдо с желудочком ягненка, зажаренным с бобами, миску с зеленоватым оливковым маслом, солонку и две круглые плоские лепешки хлеба. Я оторвал ломоть и обмакнул в оливковое масло.

— Страдания — это часть жизни, — изрек Странник, расправляя густую бороду. — Живой человек должен увидеть страдания в мире и сам их испытать, сохранив свое «я» вопреки и благодаря страданиям. Нельзя сохранить себя, не изведав страданий.

— Я бы предпочел сохранить себя наполовину, — попробовал поддразнить его я, — многого из пережитого я был бы рад избежать.

— Ой ли? — переспросил он. — Найдутся ли и впрямь в твоей жизни страдания, от которых ты откупился бы, оставив их позади? Разве не благодаря им ты стал тем, кто ты есть?

Я сделал большой глоток вина и посмотрел на окно, где среди цветов порхали колибри. По настоянию служанки на подоконнике росли в ящике цветы. Крохотная пташка порхала над пышным красным цветком ладанника и, полетав, унеслась прочь. Я вспомнил о Сильвано и годах, проведенных в публичном доме, вспомнил о Массимо и Паоло, своей жизни бродягой, вспомнил о Моше и его семье, годах, прожитых в его сарае. Прошлое еще крепко сидело во мне, подогревая мой ненасытный голод, но уже не держало меня на крючке. Я держал его, как воздух держит колибри, — не сжимая. Время, проведенное в скитаниях, помогло мне. Пространство и прошлое разместились в нем свободнее, чем прежде. И я с улыбкой произнес:

— Ты задаешь вопросы, каких давно уж никто мне не задавал, Странник.

— Вопросы ждут всегда, они царят вечно, без конца и начала, — ответил он. — Можешь удалиться в изгнание, но они нагонят тебя. Они царили еще до сотворения мира и будут царить даже тогда, когда мир исчезнет.

— Для меня это не было изгнанием, — тихо проговорил я. — Я не жалею об этом времени. Оно может показаться легкомысленным, но это не так.

— Радость — основа мироздания. — Странник пожал плечами. — Так я могу вернуться к своей истории? Итак, раввин пожалел человека, но ответил, что не может его исцелить. Человек был ужасно разочарован и разразился горькими стенаниями. Наконец раввин вздохнул и сказал: «Пойди к раввину такому-то. Он может тебе помочь». Второй раввин оказался младше по сану, не таким мудрым и ученым, не таким проницательным. Но человек пошел к нему, и тот раввин его исцелил.

— В чем же смысл поведанной вами истории, ради которой вы проделали такой путь спустя столько лет? — нетерпеливо спросил я.

Впившись зубами в вязкую кислую мякоть зеленой оливы, которая была размером почти со сливу, я выплюнул косточку в ладонь и бросил ее на стол. Служанка зацокала языком и принесла мне плошку для косточек, одарив взглядом, который сулил хорошую выволочку. Я обезоруживающе улыбнулся в ответ. Моя служанка была низенького роста, хорошенькая темноволосая женщина с кастильским лицом. Она все еще была очаровательна и мила, хотя юность ее уже прошла вместе с месячными, поэтому забеременеть она не боялась. Я, конечно, позволил ей первой обновить кровать в этом доме и наслаждался ею, не чувствуя за собой вины, исправно выплачивая приличное жалованье за работу по дому. И она, по всей видимости, была довольна таким положением дел. А сейчас, словно очнувшись ото сна, я вдруг сам удивился своей отстраненности, ведь я даже не помнил ее имени. Пускай это и не женщина из моего видения, моя суженая, не та, чье отсутствие я использовал как предлог для бесконечных любовных увеселений, она как-никак добрая душа. Она заслуживала чего-то в ответ на свою щедрость. Может быть, я не спрашивал ее имени, чтобы не расстраиваться из-за того, как далеки мы друг от друга из-за разной меры отпущенных нам дней?

Странник подвинулся ко мне, постучав пальцами по столу, чтобы привлечь мое внимание.

— А теперь подумай, почему великий раввин не стал лечить человека, а отправил его к другому?

— Может быть, этот человек предложил ему недостаточно денег? —предположил я.

Странник смерил меня холодным взглядом. Я пожал плечами.

— Великий раввин знал, что страдания человека — это милость Божья, и он не хотел лишать его этой милости, — неторопливо произнес Странник и ударил ладонью по столу, так что задребезжали тарелки. — Милость Божья!

— Хочешь сказать — смех Божий! — живо отозвался я, подливая себе вина. — Еще одна подлая шутка Бога!

— Болезнь человека уравновесила его долг перед Богом. Бог позволил человеку отработать свой долг, чтобы он мог вернуться к цельности!

— Долг? Какой долг? — воскликнул я.

— Я что, все тебе должен объяснять? — встряхнул плечами Странник. — Долг из этой жизни, из другой жизни, кто знает? Великий раввин знал и видел, что долг выплачивается через эти страдания и таким образом человек может подняться к высшему преображению. Он не хотел лишать человека этой возможности. Но и не хотел оставлять человека в его мучениях, поэтому послал его к низшему раввину, который не усмотрел бы в страданиях Господню милость.

Странник откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди, вытянул грузные ноги и повертел ступнями, будто бы разминаясь.

— Другой жизни? Какой еще жизни?

— Как? Разве Гебер не говорил с тобой о переселении душ? — удивленно переспросил Странник.

Он сделал глубокий глоток вина, подцепил помидор с тарелки и бросил в рот. Сплевывая мелкие зернышки и сок, он проговорил:

— Гебер был хорошо осведомлен в этом вопросе. Он читал «Сефир Бахир»,^[97] книгу просветления, даже со мной. Он знал, что души обязательно возвращаются на землю снова и снова, пока не выполнят свое предназначение. Полагаю, его век оборвался раньше, чем он успел обучить тебя всему, что тебе требовалось знать. Ты должен учиться сам, волк, который хочет остаться волчонком. В этом значение философского камня.

— Мне нужно было узнать, как превратить свинец в золото, а его век закончился прежде, чем он успел мне рассказать, — сказал я недовольным голосом.

Я всегда жалел о том, что не узнал главного секрета Гебера. Несмотря на то что теперь — благодаря наследству и работе — у меня было много денег, меня никогда не оставляло ощущение, что чего-то недостает и этот недостаток можно было восполнить только умением превращать свинец в золото. Я встал и рассеянно зашагал по комнате, которая вдруг показалась мне слишком тесной, слишком далекой от центра событий. Я жил в изгнании и даже не знал об этом. В кухню резво прибежала служанка, как будто что-то стряслось.

— Неужели ты так мелко мыслишь, Лука Бастардо? — с упреком произнес Странник. — Подумаешь, золото! Его легко получить. Я говорю о воспитании души! О человеческой судьбе и божественном порядке! О том, что каждая душа должна с должной истовостью выполнять все заповеди, потому что если какая-то частичка души не выполнит всего хотя бы в одном из трех аспектов — дело, слово или мысль, — вся душа будет вновь и вновь рождаться в ином воплощении, пока не выполнит все.

— Я слыхал об этом переселении душ, когда ехал на верблюде в Китай, слышал о том, что души облекаются в новые тела, как мы в новую одежду. И меня это не убедило! Это только приятная сказка для утешения людей. Мы всего лишь игрушки из праха и крови, игрушки Бога. Кто мы такие, чтобы заслуживать новую жизнь? Кто мы такие, чтобы вообще заслуживать жизнь? И без того это чудо или грандиозная шутка, что мы вообще рождаемся на свет, а на большее не стоит и рассчитывать! — горячо произнес я. — Величайшая радость человека — это искать и обретать красоту. Твоя история не для меня, Странник!

— Ты уверен, что стоит делать поспешные выводы прежде, чем она принесла свои плоды? — спросил он и улыбнулся.

Он достал что-то из разорванной и залатанной серой рубахи, и я увидел конверт. Он протянул его мне, и я выхватил письмо из его узловатой, исписанной толстыми венами руки, снова сел и бережно распечатал.

— Это от Ребекки Сфорно, отправлено недавно, — в изумлении сообщил я. — У нее и у всех Сфорно дела идут неважно. Во Флоренции снова свирепствует чума, и война у ворот. Ее внуки больны. Надеюсь, они еще не умерли.

— Я подожду, пока ты соберешься, — сказал Странник. — Слышал, сегодня вечером уходит корабль. У капитана передо мной должок.

— Я еще не сказал, что поеду с тобой.

— И пусть твоя милая служанка соберет нам в дорогу этих помидор, а? — добавил он. — А лучше пусть целую корзинку с едой снарядит. На этом острове превосходная еда.

И вот я собрал кое-какую одежду, взял картину Джотто, очки Гебера и записную книжку Петрарки, уложил все в сумку, которая повидала десятки портов за последние сорок лет — лет, которые вдруг показались мне такими же пустыми, как и страницы той записной книжки. Я попросил служанку собрать нам дорожную снедь. А перед уходом вырвал листок пергамента из незаполненной записной книжки Петрарки и написал записку, в которой передавал свою маленькую лачугу и весь скарб этой женщине. Отдал письмо ей вместе со всеми деньгами, какие нашлись в доме, и торопливо поцеловал. К моему удивлению, она взяла в ладони мое лицо и подарила мне нежный и долгий поцелуй в губы.

— Ты был добр ко мне, Лука Бастардо. А теперь иди с твоим чудным ироничным Богом, — сказала она. — Я всегда знала, что ты не долго тут пробудешь. Твои родители, наверное, были странниками, которые зачали тебя под беспокойной звездой.

Ее милое кастильское лицо погрустнело, и на темных глазах проступили слезы.

— Прощай, э…

— Грация, — подсказала она, улыбнувшись совсем без обиды.

— Грация, — повторил я.

И я отправился вместе со Странником вниз по крутому холму к побережью моря. Мы шли по булыжным переулкам, вниз по вырезанным в склоне холма ступеням, через заросли фиговых, оливковых и миндальных деревьев, мимо разбегающихся диких кошек, кабанов и куропаток, которые шныряли в буйной растительности. И наконец вышли к бухте с пляжем, покрытым темным песком, который, как утверждали местные жители, обладал целебными свойствами. Я слышал, что люди с тугоподвижными суставами ложились здесь на покрывало и им становилось легче, свободнее, в суставах появлялась гибкость. Я подумал, что природа полна чудес, больших и малых. А если учесть это, так ли уж странно, что она выбрала несколько человек для долгой жизни? Так ли странно, что время течет по-другому именно для этих людей? Я размышлял над этим, пока мы обходили побережье. Это был долгий путь под безжалостным сардинским солнцем.

— Ты сейчас не пожалел о том, что не взял моего осла с собой, а, Бастардо? — спросил Странник.

— В некоторых местах, где я побывал за прошедшие сорок лет, его употребили бы на ужин, — ответил я, вытирая рукой вспотевший лоб. — Не пора ли развлечь меня очередной байкой?

— Ты что, думаешь, я могу вот так по первому требованию рассказать тебе байку, как собака, которая лает по команде? — резко ответил он.

Я кивнул, и он демонстративно вскинул руки, словно взывая к Богу, и быстро-быстро заговорил по-еврейски, поэтому из его речи я понял лишь несколько слов. Столько лет прошло с тех пор, как я изучал древние языки, да и научился я только читать, а не говорить.

Тогда я сам решил развлечь его разговорами.

— Странник, а что это за книга, «Сефир Бахир»? Что в ней сказано о преображении и переселении душ?

— А что бы ты хотел из нее узнать? — спросил он. — Разве люди не вычитывают из книг то, что уже заложено в их сердцах?

— Верно, но ты вечно отвечаешь вопросами на вопрос. За прошедшие пятьдесят лет я и забыл, как это приятно, — с некоторым сарказмом заключил я.

Я обернулся и проводил взглядом большого баклана, заметив, что солнце, огромное и оранжевое, наконец опустилось над водой, обещая отдохновение от пекла. Сверкнув напоследок зеленым лучом, оно скрылось за горизонтом.

Странник улыбнулся своей лукавой улыбкой и нагнулся ко мне, так что его седые буйные космы коснулись моих щек. От него пахло кожей и ванилью, старым пергаментом и кедровыми листьями. После жизни у Сильвано я так и не избавился от отвращения, которое испытывал, когда мужчина стоял ко мне слишком близко, даже если я доверял этому человеку. Поэтому я отодвинулся, и он прошептал:

— Там сказано, что союз мужчины и женщины это путь к божеству. А твой союз с Грацией приблизил тебя к Богу?

— О да, бывало, что с ней я выкрикивал имя Божье, — шутливо ответил я и выразительно подмигнул.

— Тогда это — священный союз, — серьезно проговорил он. — Заключить такой союз и не вырастить вместе детей означает, что вы оба перевоплотитесь, чтобы встретиться снова и воспитать ребенка. Тогда предназначение будет выполнено.

— Если я и переселюсь в новое тело, чтобы быть с женщиной, это будет не Грация. Она милая, но всего лишь одна из сотни милых женщин, с которыми я был последние пятьдесят лет, — нетерпеливо ответил я. — Она не та, не Та самая. Понимаешь, Странник? Та самая, которая была обещана мне. Обещана в ту безумную ночь, когда мне было видение от философского камня! Я сохранил свое сердце ради этого обещания!

— У каждого есть свой мессия, — пожал плечами он, и мы продолжили путь молча, пока не дошли до каталонского корабля, куда нас взяли на борт, приняв как почетных гостей.

Я вернулся во Флоренцию. Флоренция — центр мироздания, город, серебряные стены которого воспевались в мадригалах, город, который Папа объявил пятым элементом космоса. Город, конечно, пекся под летним зноем, и серые камни так раскалились, что на улицах было жарко, как в печи. Естественно, вовсю свирепствовала чума, как будто мое появление не могло обойтись без черной смерти. И все же я был дома. Я дышал флорентийским воздухом, улыбался прекрасным, модно одетым женщинам. Я собирался съесть на обед суп с хлебом и фасолью, свежий шпинат под соусом из тосканского оливкового масла, жареное мясо на косточке и произнести тост за здравие этого города, отведав благородного вина из Монтепульчано, которое здесь выжимают из винограда испокон веку. Я прогуливался по улицам Ольтарно, дивился множеству новых дворцов, построенных для зажиточных купцов и богатых людей, принадлежавших другим гильдиям. Дорога Сан-Никколо, которая соединяла ворота Сан-Джорджо с воротами Сан-Никколо, была почти сплошь застроена каменными и гипсовыми фасадами, дома теснились вплотную друг к другу. Жилища были высокие, узкие, до четырех-пяти этажей, в глубину длиннее, чем в ширину, впрочем, как и всегда. Улицы по-прежнему представляли собой живое смешение дворцов и простых домишек, ткацких фабрик и лавок, церквей и монастырей. Каменотесы и сапожники жили бок о бок с банкирами и торговцами, ремесленниками и проститутками. Чума заставила город притихнуть, на улице встречалось не так много людей, но и не было так пустынно, как в первую эпидемию черной смерти. Люди научились не прятаться, когда к ним подкрадывается смерть.

Я пришел в еврейский квартал и направился к резным воротам семьи Сфорно, к массивной двери их дома, утопленной в стене. Я постучал медным молотком, и спустя минуту дверь мне открыла сгорбленная женщина преклонного возраста.

— Лука! — взвизгнула она.

— Ребекка? — нерешительно уточнил я.

— Кто же еще! — усмехнулась она. — Заходи скорей, не надо стоять на улице, а то тебя настигнет чума. Дай-ка я на тебя взгляну.

Она потянула меня за рукав, и я вошел в переднюю, которая осталась почти такой же, как в тот день, когда я впервые вошел в этот дом, а это было больше пятидесяти лет назад. Ребекка подошла ближе и улыбнулась мне. Ее кудри уже побелели, лицо было изрезано глубокими морщинами, но глаза остались ясными и добрыми, и голос не дрожал. Я чувствовал тепло и сияние юной девочки, которую впервые увидел на руках отца, когда он прятал ее от тяжелых камней. Интересно, каково ей видеть старого друга таким молодым? Завидует она мне или ненавидит за это? Мое отличие от нее стало еще очевиднее, и я чувствовал себя гораздо более чужим, чем даже чужд неиудей еврею.

— Я приехал, как только получил твое письмо, — неуверенно сказал я.

— Наверное, на крыльях прилетел, — восхищенно ответила она. — А где же наш старый друг, Странник?

— Мучает кого-то другого своими баснями и вопросами, — улыбнулся я и пожал плечами. — Он исчез сразу, как только мы вошли в ворота города.

— Очень похоже на него, не правда ли? Приходит и уходит, когда этого меньше всего ожидаешь! — Ребекка сжала в кулаке мой рукав и довольно потянула на себя. — Как я рада тебя видеть! Я знала, что ты придешь, хоть мы и не слышали ничего о тебе все эти годы!

— Как же мне не прийти, — тихо произнес я, растроганный теплой встречей.

— Бабушка, кто там? — спросил угрюмый молодой человек.

Он появился в передней и сурово окинул меня взглядом. Это был высокий юноша, выше меня, с широкими и сильными плечами, черными кудрявыми волосами и длинным овальным лицом. Его высокие скулы напомнили мне Лию Сфорно. Прищурив голубые глаза, он внимательно оглядел меня с ног до головы.

— Это Лука Бастардо, о котором я тебе рассказывала, — улыбнулась Ребекка. — Тот, что спас меня и которого папа выучил на врача! Я попросила его приехать помочь твоему брату и сестре!

— Хм, вот как? — буркнул себе под нос юноша. — Он, наверное, проголодался. Может, отведем его в столовую?

— Конечно, Аарон, будь по-твоему, — сказала Ребекка и просияла. — Что же я стою тут, дуреха, и таращусь на него? Пойдем, Лука, ты ведь еще помнишь, где мы обедаем?

Хихикнув, она проворно засеменила в кухню. Я двинулся следом, но мальчик остановил меня, положив руку мне на плечо.

— Если ты тот, о ком она говорит, тогда здесь замешана дьявольская магия, а ты какой-нибудь голем.^[98] И родители твои демоны! — сказал он, понизив голос. — А если ты не тот, в чем я почти уверен, тогда ты какой-нибудь мошенник и пытаешься выманить деньги у глупой старушки.

— Мне не нужны ее деньги, — ответил я, вырвавшись от него. — Я приехал помочь.

— Брату и сестре ничем уже не поможешь, — сказал он. — Я похоронил их неделю назад. И тетушку Мириам, и родителей, и тетушку Руфь, дочь Мириам. На этот раз чума нас не пощадила, может, потому, что сберегала в прошлые разы. Остались только мы с бабушкой. Но она все время об этом забывает, так что не говори ей, а то сильно расстроится.

— Я не хочу причинять ей боль, — помрачнев, ответил я.

Я вошел в столовую, сел на старую скамью и позволил Ребекке хлопотать надо мной. Она поставила тарелку с холодным вареным цыпленком и жареными артишоками, налила чашу белого вина. Она сновала туда-сюда, но успела потрепать меня по волосам и ущипнуть за щеку. Ее внук Аарон стоял в дверях, сложив руки, и наблюдал за нами недобрым взглядом.

— Скажи, что слышно от Рахиль из Венеции? — спросил я.

— У нее все хорошо. Ты помнишь, она вышла за богатого стеклодува, у нее родилось четверо детей, и все мальчики, а теперь много внуков, целых пятнадцать, кажется. Она теперь почтенная матрона, у нее в Венеции красивый дворец в еврейском квартале, — ворковала Ребекка.

Аарон мотнул головой и знаком показал, что и там была чума. Я отвел глаза и задумался, одна ли Рахиль умерла и сколько ее потомков пережили ее. Скорбь прочно засела в моем сердце, когда я вспомнил горячую юную Рахиль, остроумную, язвительную, прямолинейную — и красивую. Надеюсь, она не мучилась и умерла легко (Странник бы сказал, «была в сознании», как и ее отец). Мне пришло в голову, что это мое необъяснимое долголетие совсем не обязательно дар. Я все еще носил в себе голодные улицы и публичный дом, как ненасытного живого гомункула. Но по-прежнему я встречал на своем пути все новых людей, привязывался к ним и должен был становиться свидетелем их смерти.

ГЛАВА 15

Я переночевал несколько дней в сарае, который до сих пор мысленно называл сараем Сфорно, хотя у Ребекки давно было другое имя. Сарай остался почти таким же, хотя теперь в нем обитал рыжий кот, который сидел на балках, махал хвостом и наблюдал за мной немигающими янтарными глазами. В сарае по-прежнему были стойла для пары одинаковых серых лошадей. Несколько кур-несушек, корыто, место для сена, железные крючки для инструментов, запах прелого навоза, шерсти, корма и стоялой воды. Щель в стене, где я прятал картину Джотто, тоже до сих пор сохранилась. Конечно, я не удержался и полез туда — и нашел вырезанную из дерева куклу, которую, должно быть, уже после меня прятал кто-то из детей. Я с усмешкой представил, как какая-нибудь из девочек Сфорно обнаружила мой тайник и присвоила его себе. Мои старые тайны всегда раскрывались. Я проводил много времени с Ребеккой, она несла всякую ерунду, но, бывало, в ней просыпался разум. Иногда она по много раз повторяла одни и те же вопросы, вроде: «Ты только вернулся, Лука? Ты уже поел?» Когда она начинала повторяться, я брал ее за руку и начинал говорить о прошлом, она потихоньку возвращалась в настоящее, настолько, насколько могла вынести, ведь ее сестры, дети и почти все внуки умерли от чумы. Это было горько-сладкое время, и у меня часто непривычно сжималось сердце. А потом настал день, который отправил меня обратно в изгнание, теперь уже на шестьдесят лет.

Тот день начался и закончился столкновением, а между ними была смерть, которая часто оказывалась моей спутницей.

На рассвете меня разбудил Аарон. Он вошел в сарай, ведя за собой орущего осла.

— Мой друг держал тут своего паршивого осла, пока я ухаживал за своими родственниками. Думаю, он принадлежит тебе.

— Не мне, — простонал я и сел, вытряхивая сено из воло — Он принадлежит Страннику!

— В нашей семье говорили, что он твой и ты придешь за ним однажды, чтобы забрать. Если, конечно, ты тот, за кого себя выдаешь. Нам он не нужен, он тупой и упрямый. Так что вот ты, а вот твой благородный конь, мы не хотим тебя больше задерживать, — твердо проговорил молодой Аарон, решительно вскинув упрямый подбородок.

Я пристально посмотрел на него.

— Я же не расстроил твою бабушку.

— Нет, расстроил, — упрямо возразил он. — Она сейчас очень взволнована, все ее воспоминания перемешались, время спуталось. У тебя то же лицо, как у человека, которого она знала в детстве…

— Я и есть тот человек, — тихо произнес я.

— Если так, то Красному перу это будет интересно услышать, — жестко сказал Аарон. — Они вечно ищут ведьм и дьявольское отродье. Если еврей сдаст одного из них, то принесет пользу всей общине. А нам нужна хорошая репутация, в конце концов, особенно в такие безнадежные времена, когда евреев в первую очередь винят во всех бедах, которые постигли город!

— Я сегодня же уйду из этого сарая.

— И забирай с собой этого осла. Эта скотина старше меня, но до сих пор все жива. Он только зря занимает стойло, — процедил Аарон сквозь зубы. — Если они будут искать ведьм и колдовство, то могут прийти к нам в дом, и начнутся расспросы, тогда нам точно несдобровать. Это кровожадное братство спит и видит, как бы искоренить колдовство.

Он швырнул мне веревочную уздечку, развернулся на каблуках и вышел вон.

Несколько часов спустя, под призрачным голубым небом и осенним солнцем, едва поднявшимся над горизонтом, я брел с ослом по Флоренции. Ветер теребил мою накидку, игриво намекая на наступление осени. Я искал открытый постоялый двор с конюшней. Но из-за эпидемии многие гостиницы закрылись. Иноземцев не жаловали, когда по городу ходила черная смерть. Во Флоренции многое изменилось, но многое осталось как было. Я радовался и тому и другому. А еще меня томила грусть, потому что чума вновь опустошала мой родной город.

Идя куда глаза глядят, я вел осла через Старый мост, где позакрывались все маленькие лавочки, кроме одной, а в ней сидел человек с бубонами по всему лицу. Он манил меня золотой цепью и кашлял, пока не начал плевать кровью. Я пожалел его и дал за цепочку флорин, а потом побрел в центр города. Я брел наугад, не выбирая направления, и меня переполняли десятки противоречивых чувств. Я был счастлив снова видеть Флоренцию и жалел, что расстался с Ребеккой Сфорно, я знал, что больше никогда ее не увижу. Последние сорок лет пролетели как сон, нечувствительно для меня, но нанесли большой урон семейству Сфорно. Ребекка состарилась, остальные умерли. Ее внук, на котором лежала ответственность за сохранение тех, кто еще остался, не знал меня и не доверял мне. Тут нет его вины, хотя я узнавал в нем черты его деда и бабки, вызывавшие во мне добрые воспоминания. Наверное, мне казалось, что я вновь продолжу прежние отношения с этой семьей, как женщина продолжает старый узор, когда вновь садится за ткацкий станок. Но я ошибался. Время, в котором я жил, текло иначе для других людей. Я не желал признавать то, что из этого следовало, однако факты настойчиво заявляли сами о себе, и отрицать их было бесполезно. И несмотря на радость от возвращения в мою несравненную Флоренцию, я чувствовал глубокую меланхолию, понимая, что я всем здесь чужой.

Навстречу мне подбежал хорошо одетый мальчик, бледный, с вытаращенными глазами. Было что-то необычное в его испуганном беге, и я оглянулся посмотреть, что его так напугало. Заметил двух бродяжек — мускулистых бородатых мужчин в грубых порванных камзолах, которые во весь опор неслись за мальчиком. Во времена чумы преступники всегда смелели, правильно полагая, что в городе стало меньше стражников. Когда жителей косит смерть, некому следить за порядком на улицах. Когда мальчик поравнялся со мной, я ухватил его за пояс и перебросил на осла.

— Прошу вас, они на меня нападут! — пропищал мальчик.

Я поднес палец к губам и шикнул, а потом хрипло загорланил залихватскую песню и начал шататься на ногах, как пьяный. Бродяги замедлили шаг и двинулись на нас. Я во все горло орал песню о пышногрудой неаполитанской красотке и своих доблестях в качестве ее любовника.

— Мальчишка пойдет с нами, — сказал один из бродяг, когда они подошли ближе.

Я загорланил еще громче и закачался, размахивая перед собой рукой с веревкой, в то время как моя свободная рука шарила в поисках кинжала, который я привязал под рубахой на бедре. Я не стал доставать мой короткий меч, потому что это было бы слишком очевидно.

— И любила она мой огро-омны-ый конек, и ни-и-когда не отказывала мне! — во всю глотку прорычал я, вынул кинжал из ножен и спрятал его за спиной.

— Погляди, да он пьяный, — сказал другой бродяга, растягивая губы в глумливой улыбке и выставляя напоказ черные зубы и щербатый рот. — Ты сбивай его на землю, а я хватаю мальчишку!

Первый бродяга ухмыльнулся и шагнул ко мне. Я скорчился, как будто у меня скрутило живот, и пнул осла, делая вид, что падаю на бродягу. Тот от удивления хрюкнул, когда мой кинжал очутился прямо у него в сердце. Я повернул рукоятку и вытащил, а бродяга повалился на землю. Другой уже собирался наложить свои грязные лапы на мальчика, но осел начал брыкаться, пытаясь тяпнуть бандита зубами, а бедный ребенок прилип к шее животного так, что бродяга сдался и, обернувшись, понял, почему его товарищ хрюкнул и упал. У него едва было время вскрикнуть, как мой кинжал вонзился ему в кадык. Я ударил быстро и так же быстро выдернул нож. Увалень рухнул, а я вытер кинжал о его грязный плащ и оставил обоих преступников там, где они упали. Могильщики, которые собирают чумные трупы, подберут и этих двоих.

— Они заслужили смерть! Хотели меня похитить! — горячо воскликнул мальчик тоненьким нежным голоском.

Я посмотрел на него и кивнул. Мальчик был худой, с желтоватым лицом и светло-русыми волосами, угловатым носом; некрасивое лицо, но с честным спокойным выражением, от которого он казался взрослее. Осел успокоился, и мальчик начал слезать, но я его остановил.

— Я отвезу тебя домой, — предложиля, — можешь ехать верхом.

Мальчик улыбнулся, и его серьезное лицо просветлело. Я подобрал уздечку осла, потрепал его за уши и поблагодарил за помощь в трудную минуту. Помощи мне ждать было неоткуда, единственная надежда была на крутой нрав осла, если его раздразнить.

— Куда идти? — спросил я.

Мальчик указал в сторону Баптистерия, и мы отправились туда. Меня переполняла радость оттого, что я буду идти вокруг купольного восьмиугольного сооружения в самом сердце Флоренции, где крестили всех флорентийцев. Я не знал, крестили ли меня самого, но надеялся на это. Не потому, что крещение имело значение для моей веры в Бога красоты и иронии, а потому, что в этом была бы еще одна нить, связывавшая меня с этим несравненным городом. Ни один другой город в мире не был так богат искусством, красивыми женщинами, торговлей, кухней, вином и непостижимым избытком человеческого индженьо. А я знал это наверняка потому, что повидал свет и мне было с чем сравнивать. Я вдруг понял, что хочу непременно увидеть Баптистерий, его точные и гармоничные геометрические формы из зеленого и белого мрамора. Несколько десятилетий минуло с тех пор, как я с наслаждением рассматривал его. Особенно мне нравился южный вход со скульптурными рельефами. Их создал Андреа Пизано^[99] в 1330 году, отлил из бронзы в Венеции и поставил на южном входе в 1336 году, когда я еще был уличным мальчишкой и не подозревал о своем отличии от других людей. Мне не терпелось снова увидеть чудесные картины с изображением сцен из жизни Иоанна Крестителя. Воспоминания об этих образах, обрамленных четырехлистником, мелькали в памяти, пока я вел осла с ребенком, поэтому не сразу услышал слова мальчика.

— Они собирались потребовать выкуп у моего отца, он очень богат, — тихо произнес он.

Я посмотрел на чистое лицо мальчика, гладко причесанные волосы и добротно скроенную одежду.

— Он бы заплатил.

Мальчик кивнул.

— Но они бы, наверно, все равно меня убили. В этом беда богатства: люди хотят отобрать его у тебя. Если ты очень богат, лучше не показываться им на глаза.

— Может, и так. Если, конечно, люди знают о твоем богатстве, — пожал плечами я.

— Но что же делать, все время сидеть дома? — спросил он, как будто бы задавая философский вопрос о смысле жизни.

Он смотрел на меня очень открыто и серьезно. Я улыбнулся.

— У меня был друг, который всегда советовал мне читать и изучать великих людей прошлого, древнегреческих и латинских мыслителей, а они писали очень мудрые вещи о природе человека.

— Да, это разумно. Изучать природу человека по древним мыслителям, — задумался мальчик.

Я сдержал улыбку, дабы не оскорбить его достоинства, которого у него было выше крыши. Петрарке бы понравился этот мальчик. Петрарка несколько разочаровался в своем сыне, который был умен, но не любил книг. А из этого серьезного, задумчивого мальчика получился бы настоящий ученый, ему бы это понравилось.

— Как тебя зовут? — спросил мальчик.

— Лука Бастардо.

— Мой отец знает одного человека из Совета торговли шестерых, который скоро станет гонфалоньером и дружит с нашим подеста. Однажды я слышал, как этот человек говорил моему отцу, что всю свою жизнь ищет кого-то по имени Лука Бастардо.

— Очень некрасивый человек, вот с таким тощим носом, — я изобразил пальцем крючок, — и торчащим подбородком?

Мальчик кивнул.

— Кажется, мой отец звал его Доменико, какой-то Доменико. Ты и есть тот самый Лука Бастардо?

— Да нет, что ты, — коротко ответил я, скрыв тревогу, и осторожно огляделся.

Итак, Доменико Сильвано, несмотря на то что он внук владельца борделя, все-таки преуспел в этой жизни. У него есть власть и влияние. Он служит в престижном торговом Совете шестерых. Его могут избрать гонфалоньером, главой Синьории, которая правила Флоренцией. Он на короткой ноге с подеста, главой судебной власти. Николо Сильвано и правда не упустил возможности во время чумы, чтобы улучшить положение своей семейки, как он и обещал мне много лет назад, а его сынок Доменико теперь пожинает плоды. Братство Красного пера наверняка помогло ему в достижении этой цели, так как это братство во всем поддерживала церковь.

Я решил сменить тему.

— А тебя как звать?

— Козимо, — звонко отозвался мальчик, расправив худенькие плечи.

В тот момент осел решил присесть на задницу, и мальчик чуть не свалился. Я подхватил его и удержал рукой за плечо, он мне улыбнулся. Я потянул осла за хвост, чтобы поднять его на ноги. Моя скотинка неохотно подчинилась. Мы подошли к Баптистерию, и я украдкой огляделся, не шатается ли поблизости кто-нибудь с красным пером на камзоле или рубахе. Никого не увидев, я остановился перед роскошными бронзовыми дверями работы Пизано, каждая из которых вмещала четырнадцать квадратных рельефов. Из двадцати восьми рельефов двадцать рассказывали о жизни Иоанна Крестителя, а остальные восемь изображали добродетели: надежду, веру, милосердие, смирение, силу духа, сдержанность, справедливость и благоразумие — все те качества, к которым Флоренция стремилась, но которых так и не сумела обрести. Сложнее всего дело обстояло со сдержанностью и воздержанием. Флоренция всегда была городом, который умеет наслаждаться жизнью. Но все же хорошо иметь такие идеалы перед глазами, выраженные в скульптурах, которые передвигались в пространстве как настоящие люди, были одеты в осязаемые ткани, спадавшие естественными складками, как настоящая материя. И действительно начинало казаться, что Флоренция может воплотить в себе эти добродетели.

Цикл о жизни святого Иоанна напомнил мне о прекрасных фресках учителя Пизано Джотто в капелле Перуцци. Как и Джотто, Пизано придал своим фигурам подлинную человечность. Лица и жесты были красноречивы и даже трогали за душу: и мудрая решимость на лице святого, удаляющегося в пустыню, и скорбь на лицах его учеников, которые хоронят его тело.

— У тебя на глазах слезы, — заметил мальчик.

Он слез с осла и, подойдя ко мне, взял меня за руку своей маленькой ладошкой.

— Самое важное — это искусство и отраженная красота, — с благоговением произнес я. — Это дар, данный нам Богом. По большей части он смеется над нами, но потом дарует Свою милость в работах таких великих мастеров. Пизано, Джотто, Чимабуэ…

Мальчик внимательно посмотрел на картину с изображением наречения.

— Это Дева Мария отдает ребенка отцу для наречения. Ее можно узнать по нимбу.

Я кивнул, и мальчик задумчиво произнес:

— Это великая честь для Крестителя, что сама Богоматерь подносит его к отцу. Это возвышает его.

— Я об этом никогда не задумывался, — признался я. — Но посмотри, как нежно она склонилась над ребенком, как и над любым ребенком, ибо она мать мира. И посмотри, какие у нее сильные плечи и руки под одеждами, она может вынести страдания всего мира.

— Да, вижу, — согласился он удивленным тоном, как будто впервые что-то понял. — А на этой картине, где Иоанн крестит Иисуса, видишь, в каком благоговении застыл ангел, и он один так смотрит, поэтому мы понимаем, что это священный миг! А здесь Христос говорит с учениками Иоанна, он благословляет их рукой, но у него нет нимба, потому что ученики еще не поняли то, что понял Иоанн, — что Христос наш спаситель! Спустя мгновение они поймут это, и все изменится!

— У тебя зоркий глаз на искусство, Козимо, — улыбнулся я. — Сходи посмотри картины Джотто в Санта Кроче, и ты изумишься.

— Фрески Джотто столь же прекрасны?

— Джотто был учителем этого скульптора, его картины удивительны, они невероятно прекрасны, — тихо ответил я. — Флоренция не была бы Флоренцией без картин Джотто и рельефов Пизано, без всех великих художников. Они приезжают сюда, чтобы обогатить город цветом, формой и текстурой, наполнить его красотой, которой завидует весь остальной свет.

— Когда-нибудь я буду править Флоренцией, — произнес Козимо с уверенностью человека, который дает клятву.

Он подошел к картине, на которой ученики Иоанна посещают святого в тюрьме, и провел узкими пальцами по фигурам.

— Когда я буду править, то здесь обязательно будет много художников. Я привезу их сюда. Самых лучших!

— Лучшие художники всегда приезжают во Флоренцию.

— Ты ведь веришь мне, Бастардо, веришь, что я буду править Флоренцией? — взволнованно спросил мальчик.

Я присел на корточки и внимательно вгляделся в его желтоватое мальчишеское лицо. Я рассматривал его не одну минуту, чтобы он понял, что я честен с ним. Что-то в его чертах показалось мне смутно знакомым, хотя я знал, что никогда не видел его раньше. А потом что-то в моем разуме сдвинулось, точно осколки стекла со звоном упали на пол, и в памяти мелькнул Гебер-алхимик и ночь философского камня. Когда я увидел себя мертвым, и время устремилось вперед, и я увидел будущее, передо мной промелькнуло много лиц. Одно из них принадлежало могущественному человеку, правителю, который мог вырасти из юного Козимо. Этот парень хорошо одет — подходящая жертва для похитителей. Он из благородной семьи, и у него есть реальный шанс стать правителем города.

— Да, — со всей серьезностью произнес я, — я верю тебе. А когда ты будешь править Флоренцией, Козимо, никогда не забывай, что ее красота, ее искусство принадлежат всем флорентийцам, богатым и бедным, независимо от их происхождения!

— Я запомню. И ты будешь мне другом, когда я стану править, — решил он.

Я поднялся на ноги, прижал руки к груди и благодарно поклонился. Этот жест был лишь отчасти шутливым. Часть моей души верила, что лицо из видения принадлежало Козимо, как верил я и в то, что видение, подаренное мне философским камнем, говорило правду. Уж лучше пусть это будет правдой, а то ведь моей ставкой была вся моя будущая жизнь. Мне казалось, что все эти годы, пока превратности судьбы носили меня по земле, я почему-то не жил. Я все время откладывал жизнь на потом. Не совсем, конечно, но часть меня ждала, ждала, когда же жизнь начнется. И я знал, чего жду: женщину из видения. Ту самую женщину, любовь которой я выбрал, несмотря на то что эта любовь принесет мне мучения и в конце концов смерть. Ведь я мог выбрать богатство и благополучие на протяжении удивительно долгой жизни, такой долгой, как у Бога. А теперь, когда я вернулся во Флоренцию, ожидание закончилось. Я отбросил прихоти, как забытый плащ, а вместо них появилось что-то другое, что-то мрачное и более прочное: предопределенность. Я пришел сюда за ней. Мне казалось, что она вот-вот подойдет ко мне и мы встретимся прямо там, перед Баптистерием. Я поймал себя на том, что оглянулся в поисках нее, а когда заметил это, сам над собой посмеялся. Я еще не знал, что на самом деле встречу ее у Баптистерия, только сначала пройдет еще несколько десятилетий. Я жестом попросил мальчика садиться обратно на осла, но он мотнул головой и пошел пешком рядом со мной. Мы обошли Баптистерий, и он указал на северный вход.

— Почему бы не изобразить что-нибудь чудесное и на этих дверях? — предложил он. — Здесь нужны столь же величественные двери!

— Но за это придется заплатить, — отозвался бодрый голос, — и придется найти такого же талантливого художника как Пизано, а как нам его выбрать? К нам обращался молодой круглолицый человек низковатого роста. На вид ему не было еще и двадцати, но волосы на голове уже редели. Я внимательно разглядел его одежду в поисках злополучного красного пера, но ничего не заметил. Молодой человек перехватил мой пристальный взгляд и чуть склонил голову.

— Я видел, как вы восхищались дверьми Пизано. Я сам часами могу там стоять. Эта красота разрывает мне сердце!

— Пока вокруг свирепствует чума, у всех, кроме разве что могильщиков, предостаточно свободного времени, — заметил я.

Юноша энергично мотнул головой.

— Я вовсе не прохлаждаюсь. Мне нужно закончить работу, чтобы вернуться в Римини и скрыться от этой безжалостной чумы. От нее нет спасения, и приходится ждать, пока она сама не пройдет. Меня зовут Лоренцо, — представился он.

— У меня есть младший брат по имени Лоренцо. А я Козимо, — ответил мальчик, вдруг заговорив надменно и рассудительно, и этот трюк ему неплохо удался.

— А я Лука Бастардо, — добавил я. — Вы художник, Лоренцо, раз так чувствительны к красоте?

— Я ювелир, но… еще и рисую, — скромно ответил он, покраснев до ушей. — Я давно мечтаю создать скульптурные двери, которые могли бы сравниться с работой Пизано и добавить блеска Флоренции!

— И что бы вы изобразили? — спросил я. — Какие сцены?

— Да что угодно, что будет предложено для дверей. — Он отмахнулся от моего вопроса. — Дело скорее не в том, что бы я сделал, а как. Я бы изобразил сцены, на которых фигуры одновременно грациозные и живые, в струящихся одеждах. Видите, сколько покоя в работе Андреа Пизано? Мои фигуры были бы полны движения, из них бы лилась жизнь! Я бы заполнил пространство, но в то же время сделал его важным элементом композиции…

Он стоял перед гладкой дверью, размахивая руками, как будто уже создавал свои бронзовые двери, похожие на замысел Пизано, но гораздо более волнующие и совершенные. Это был обман света или сказывалось смятение от всколыхнувшихся во мне воспоминаний о ночи философского камня, но на мгновение я почти увидел двери Лоренцо: двадцать восемь рельефов — верхние двадцать изображают жизнь Иисуса, и на самой первой в верхнем ряду несение креста… Потом я моргнул, и образ исчез, остались только амбициозный молодой художник, который разглагольствовал о своем искусстве, и еще более амбициозный мальчишка, который слушал его разинув рот.

— Может быть, вы и сделаете такие двери, — сказал я, — раз уж у вас столько идей.

— Да как, как такое может со мной случиться? — воскликнул он, ударив себя кулаком в грудь. — Я никому не известный ювелир. Никто во Флоренции не знает моего имени. Если кто-то и получит разрешение украсить эти двери, то это будет какой-нибудь знаменитый мастер!

— Никогда не знаешь, что уготовила тебе судьба. Яркие мечты имеют обыкновение сбываться, а ваша мечта очень яркая. — Я пожал плечами. — Возможно, будет объявлен конкурс на создание новых дверей, и вы его выиграете. Бога бы это позабавило.

— Конкурс? Вот это интересно! — воскликнул Козимо, закрыл рот руками и выпятил грудь, точно взрослый. — У моего отца есть хорошие друзья в гильдии Калимала, которая содержит Баптистерий. Я поговорю с ним об этом!

Лоренцо провел рукой по редеющим волосам.

— Заказ? Сейчас? Когда Милан лает в наши ворота, как бешеная собака, и черная смерть губит горожан? Да разве гильдия Калимала станет тратить деньги в такое время?

— Может быть, не прямо сейчас, — задумчиво произнес Козимо и стал в позу взрослого человека: положил локоть на солнечное сплетение и подпер подбородок ладонью, как будто погрузившись в размышления. — Но я все-таки поговорю с отцом. Он ведь ко мне прислушивается.

— Уверен, что прислушивается, — ответил Лоренцо без тени усмешки.

Козимо производил на людей сильное впечатление. Уже ребенком он обладал сдержанностью, благодаря которой его принимали всерьез. И позднее мне суждено было увидеть, как, повзрослев, он использовал свою непревзойденную серьезность еще более умело.

— Искусство во Флоренции всегда было предметом гордости граждан, — добавил я. — Деньги, потраченные гильдией, были бы потрачены с умом, чтобы воодушевить и поднять дух города перед лицом опасности. Они бы сплотили всю Флоренцию.

— Что верно, то верно, искусство — это душа Флоренции, — согласился Лоренцо.

— Искусство и деньги, — поправил его я, и он ответил сардонической ухмылкой, которую я повторил вслед за ним.

— Искусство, деньги и народ Флоренции, — поправил нас обоих Козимо, стерев с наших лиц маски цинизма.

Разумеется, величие Флоренции кроется в ее индженьо, в творческом духе горожан, и именно эти качества воплощали в себе искусство и деньги внутри ее крепких каменных стен.

— Устами младенца глаголет истина… Я должен вернуться в мастерскую. Кому-то еще нужны золотые броши и ожерелья, даже когда красоту сжирают бубоны, — вздохнул Лоренцо. — Чтобы и в гробу производить должное впечатление на соседей.

— Не забывай о своей мечте, Лоренцо…

— Гиберти. Лоренцо Гиберти,^[100] — сказал он, и я кивнул.

— Такие мечты могут вдохновить на великие свершения, — сказал я. — Мечты и видения — это милость насмешника Бога, особенно мечты и видения о красоте!

— Она может вдохновить тебя на создание ворот Рая!^[101] — громко проговорил Козимо.

— Если будет так, юный Козимо, то я буду считать себя трижды благословленным человеком! Для меня большая радость — встреча с вами обоими!

Он учтиво поклонился и отправился в сторону реки Арно.

— Козимо, Козимо! — раздался голос. — Сын, где ты пропадал?

К нам подбежал коренастый мужчина в оранжево-зеленом лукко из лучшей ткани. Его окружали десятки людей: слуги, кондотьеры, офицеры и священники. Лицо его от тревоги осунулось, но стоило ему подхватить мальчика на руки, как все беспокойство растаяло и скрытые под капюшоном глаза смягчились.

— Мы боялись, что тебя похитили разбойники. Один из слуг видел, как тебя схватили…

— За мной гнались бандиты, но этот человек меня спас! — воскликнул Козимо и крепко обнял отца за шею.

Отец выглянул из-за плеча сына и внимательно посмотрел на меня с облегчением и благодарностью.

— Двое злодеев схватили меня, потащили и бросили в свою повозку, чтобы вывезти из города, но я одного укусил, и выпрыгнул из повозки, и бросился бегом, хотя болели ушибленные коленки, а они гнались за мной! Они были такие огромные и чумазые! А этот человек убил их, и я так обрадовался! Они заслужили смерть, потому что хотели причинить мне зло! Так страшно было, папа, но я старался быть храбрым!

— Я в этом не сомневаюсь, Козимо, сыночек! — прошептал отец.

Опустив мальчика на землю, он погладил светло-русые волосы и серьезно посмотрел на меня. У него был большой нос и крепкий подбородок, но привлекательность его заключалась в задумчивой величавости, полной достоинства, которую он передал своему сыну. Мужчина сказал:

— Я в огромном долгу перед вами, синьор. Мое имя Джованни ди Бичи де Медичи. Только скажите, и я к вашим услугам!

Я отрицательно покачал головой.

— Вы ничего мне не должны. Любой бы помог попавшему в беду ребенку. А ваш сын очень храбрый мальчик, синьор. Возможно, вы захотите послать кого-то, чтобы убрать тела и избежать недоразумений. Я имею в виду мою причастность к их смерти.

— Я сделаю все, чтобы у вас не было неприятностей из-за большой услуги, которую вы оказали мне и моему сыну, — ответил он и, слегка прищурившись, пытливо посмотрел на меня. — Ваше лицо мне почему-то знакомо. Можно узнать ваше имя?

— Папа, давай пойдем и по дороге поговорим с ним, — предложил Козимо высоким звонким голосом.

Джованни ди Бичи де Медичи посмотрел на сына, а Козимо многозначительно посмотрел на людей, которые от любопытства едва сдерживались, чтобы не подойти к нам вплотную. Их было много, и все возбужденношептались, дожидаясь с едва скрываемым льстивым рвением возможности поздравить отца с благополучным возвращением сына. Козимо снова глянул на отца, и они без слов поняли друг друга. Отец взял сына за руку, похлопал по ладони и крепко сжал.

— Пойдемте, синьор, прогуляемся с моим сыном, — как бы между прочим предложил отец, обернулся и властно махнул свободной рукой. — Мы трое пойдем пешком!

По толпе пробежал свистящий шепот разочарования, и множество пытливых глаз впились в меня, как пиявки. Я вздрогнул и поплотнее завернулся в плащ, несмотря на то что солнце в этот поздний летний или ранний осенний день стояло еще высоко и согревало теплом.

— Сюда, — указал Джованни.

Он крепко держал сына за руку и повел нас прочь от Баптистерия к до сих пор не завершенной Санта Мария дель Фьоре, украшенной вычурными геометрическими и цветочными узорами из зеленого, белого и красного мрамора. Я потянул осла за веревку, тот заревел, но подчинился, и мы пошли. Джованни пробормотал:

— Надо уже наконец поставить купол на этот огромный собор! — Он вытер ладонью резко очерченное лицо. — Не годится, чтобы самый прекрасный и почитаемый храм в Тоскане выглядел словно руины. Так не пойдет!

— Надо устроить конкурс, пап, и найти мастера, который сумеет построить купол, — предложил Козимо. — Но сначала конкурс на новые двери Баптистерия.

— Конкурс, говоришь, молодой человек? — улыбнулся Джованни и ущипнул сына за нос. — Неплохая идея. — Он обернулся ко мне. — Синьор, с вашим именем какие-то проблемы?

— Мое имя меня вполне устраивает.

— Могли быть проблемы, — обеспокоенно возразил Козимо. — Папа, моего друга зовут Лука Бастардо!

Джованни взглянул на меня, и суровые морщины между густых бровей стали глубже. Он поджал губы и медленно кивнул.

— Ваше имя упоминалось при мне в такой связи, что я бы на вашем месте встревожился. Но еще я видел это имя в записях регулярных вкладов в мой фамильный банк. Вы благоразумный человек, Бастардо, разумно распоряжаетесь своими деньгами и копите их уже столько лет.

— Не такой уж и благоразумный, раз сумел нажить врагов, — сухо ответил я.

Осел Странника остановился и громко заревел, отказываясь двигаться с места. Я вернулся и хлопнул его по крупу, подталкивая вперед. Негодная скотина клацнула зубами, как будто хотела цапнуть, и я хлопнул его еще раз сильнее. Осел нехотя потащился дальше. Осеннее солнце светило с бескрайнего лазурного неба, и моя тень съежилась до крошечной чернильной кляксы у ног. Я снял плащ, свернул его и запихнул в сумку, привязанную к ослу.

— Братство Красного пера только и мечтает, чтобы вы попали ему в лапы, — безрадостно произнес Джованни. — Возможно, ваше благоразумие заставит вас поскорее покинуть город.

— Меня и так уже долго не было, но я ведь флорентиец!

— Я и сам не люблю покидать город больше чем на две недели, — признался Джованни. — И мне не нравится общество, основанное на суевериях, страхе и пытках. Флорентийцы могли бы найти занятие и поприбыльнее. Но вы должны понимать, что церковь благоволит Красному перу. С первого появления черной смерти церковь благосклонно смотрит на флагеллантов, которые терзают себя в надежде искупить все грехи, за которые Бог нас так жестоко покарал. И с каждой новой эпидемией таких кающихся становится все больше. А церковь относится с благоволением к тем набожным людям, которые трудятся во славу Божию, выпалывая плевелы греха и сатанизма. Братство Красного пера надеется получить папскую буллу,^[102] которая объявит их орудием Инквизиции и предоставит им неограниченное право на гонения, подобно тому как булла Папы Александра IV сто пятьдесят лет тому назад разрешила применить любые пытки в отношении подозреваемых в ереси, при условии, что там будут присутствовать по меньшей мере два священника, которые затем отпустят друг другу грехи, даже совершив самые дьявольские надругательства над телом. А ваше имя у них одно из самых упоминаемых!

— Я знаю, как скрыться на улицах Флоренции, — упрямо возразил я.

— Я тоже кое-что знаю об улицах Флоренции, у меня контора рядом со Старым рынком, — ответил Джованни. — На улицах Флоренции за флорин можно купить все, что угодно, особенно информацию о местонахождении недруга. А у тебя есть непримиримый враг в лице Доменико Сильвано и его безжалостного старика-отца Николо. Очень неприятные типы, обманывали меня не раз, зато ходят в друзьях у влиятельных господ. Даже мне не раз приходилось молча терпеть их мошенничества и нести убытки.

Он остановился перед входом в Санта Мария дель Фьоре и, опустив глаза, посмотрел на своего сына, который, не смутившись, ответил на его взгляд. Обернувшись, он посмотрел на кучку слуг, которые следовали за нами на расстоянии, надеясь привлечь его внимание и благосклонность. Затем Джованни перевел взгляд на меня и расстроенно хмыкнул.

— Правда ли, что вам так много лет, Бастардо? По нашим записям, ваши вклады начались еще тридцать лет назад, а на вид вы так молоды! — Я промолчал, но не отвел взгляда, и в следующее мгновение Джованни покачал головой. — Наверное, мне лучше не знать, если теперь я у вас в долгу за спасение сына, а вы не желаете держаться подальше от греха. Какие же бедовые люди были ваши родители, если родили такого безрассудного сына!

— Я никогда не знал своих родителей, но знаю, что все Сильвано негодяи до мозга костей.

— Я и сам их не люблю, — признался Джованни, на его лице прочиталось отвращение. — Не только потому, что они нарушали условия сделки. У Николо было пять жен, и все знают, что он забивал их до смерти, когда они ему надоедали. Доменико — сын от второй жены и, по слухам, унаследовал отцовские вкусы… Но они богаты, у них хорошие связи, и приходится с ними считаться. — Он помолчал и посмотрел мне прямо в глаза, не мигая. — Синьор, вы правда колдун, как говорят?

— Я человек неизвестного происхождения и по непонятной причине долгие годы остаюсь молодым, — осторожно ответил я, но будучи уверен в том, что не по годам мудрый Козимо убедит отца не предавать меня. Мальчик и вправду кивнул.

— Папа, он хороший человек. Он спас меня, пошел один против двоих здоровенных громил! — взволнованно воскликнул Козимо. — Он убил их не колдовством, а просто оказался гораздо умнее их и ловко обращается с ножом!

— Ах, Козимо! — Джованни прижал голову сына к груди и закрыл глаза. — Я так беспокоился за тебя. При других обстоятельствах, Бастардо, я был бы так же встревожен вашей странностью, как и озадачен. Но вы вернули мне сына целым и невредимым… Я просто обязан еще раз настоятельно посоветовать вам покинуть Флоренцию. Говорят, Доменико скоро получит должность гонфалоньера. Сталкиваться с ним было бы неосторожно. Флорентийцы не забывают друзей, но еще лучше помнят врагов.

— Я не скажу ему, что мы знакомы, если вы не скажете, — ответил я.

Джованни приподнял уголок рта в ироничной улыбке.

— Что скажешь, сын? Как мы поступим с твоим упрямым спасителем? — спросил Джованни и сжал мальчика за плечо, спрашивая совета.

На мгновение я почувствовал зависть, глядя на этих двоих, и вовсе не из-за их богатства. У Джованни был необыкновенный сын, которым можно было гордиться, а у Козимо — любящий отец, который его ценил. Ничего подобного в моей жизни никогда не было. Тесные узы, которые их соединяли, заставили меня задуматься о себе, о своем одиночестве во Флоренции и во всем мире. Будет ли у меня ребенок от женщины из видения? Давняя мечта о собственной семье вновь встрепенулась в сердце птицей и забила крыльями. Я решил больше не растрачивать понапрасну отпущенное мне время, а жить так, чтобы заслужить свою жену и ребенка, даже если это будет не во Флоренции. Я не хотел, чтобы моя мечта и вновь окрепшие стремления угасли.

— Я знаю, как мы поступим. Поможем ему уехать из города, когда за ним начнет охотиться Красное перо, и позаботимся о его деньгах, чтобы у него было их предостаточно, когда бы они ему ни понадобились, — не задумываясь ответил Козимо, вновь удивив нас своей проницательностью. — Пошлем письма во все наши отделения, чтобы он мог получить деньги везде и без лишних вопросов!

— Вот, пожалуйста, вам и план, Бастардо! Превосходный план от моего превосходного сына! Козимо, сыночек, позволь мне внести в твой план одно добавление — давай пригласим твоего друга отужинать с нами? От разговоров мне захотелось есть, да и ты, наверное, после таких испытаний проголодался! И Лука тоже, после такой грязной работы, когда он расправился с негодяями. Это самое малое, что мы можем сделать, дабы выразить ему свою благодарность!

— О да, папа, давай позовем его на ужин! — Козимо захлопал в ладоши. — С ним так интересно, ты должен послушать, как он говорит о Джотто!

Джованни с улыбкой повернулся ко мне, вопросительно подняв бровь.

— Почту за честь, — ответил я и поклонился. — И раз уж вы так любезны, синьор, могу я попросить об одолжении…

— Все, что пожелаешь! — пообещал Джованни.

— Поставьте в стойло этого осла, — попросил я и вложил уздечку строптивого осла в руку одного из самых богатых и влиятельных людей Флоренции.

На улицу я снова вышел уже под вечер и на этот раз без проклятого осла. Небо приобретало оттенок роскошной синевы с розовой каемкой, как пышная мантия. В животе у меня не пустовало после изобильного пиршества: свежие зеленые дыни, равиоли в чесночном бульоне, лазанья, жареная цесарка в красном соусе с корицей, известном как savore sanguino;^[103] телятина, обильно сдобренная пряностями, лук-порей и свекла под соусом. Мне подали лучший рыхлый, нежнейший сыр из козьего молока и пирог с рыбой, приправленный оливковым маслом, апельсиновым и лимонным соком, перцем, солью, гвоздикой, мускатным орехом, петрушкой, винными ягодами, изюмом и лавровым листом. На десерт был подан рис, запеченный в миндальном молоке и подслащенный медом, желе из миндального молока, подкрашенное шафраном и выполненное в виде маленьких осликов (Козимо шутки ради заказал повару приготовить и его в такой форме). Мы ужинали в узком кругу, по-семейному, за столом на трех ножках у распахнутых в сад дверей, в которые залетал приятный ветерок клонящегося к закату дня и проникали медовые лучи солнца. Мы сидели на крышках сундуков, и в дальнем углу для нас негромко играли музыканты. Джованни предлагал мне остаться на ночь, но я не хотел принести в их дом неприятности и сказал, что довольно и того, что он приютил моего осла. Итак, я снова отправился на поиски гостиницы, где еще принимают постояльцев. Если не найду, то лягу спать под мостом, решил я. Я пока еще не забыл, как это делается. За последние сорок лет мне доводилось ночевать в местах и похуже, чем берег серебристого Арно. Где бы ни пришлось мне сегодня заночевать, главное — я был сыт, и я довольно похлопал себя по брюху.

Вдруг до меня донесся крик птицы, и я сперва удивился, а потом понял, что этого не может быть. Это была не птица, в это время суток птицу не услышишь, да и звучал крик как-то не так. Это свистнули. Кому-то подавая знак, стараясь не выдать себя. Я резко обернулся, но никого не увидел. Но я почувствовал угрозу. На затылке зашевелились волосы, мурашки побежали по телу, мышцы напряглись, и мне захотелось схватиться за меч. Навострив уши, я двинулся дальше, резко свернув в ближайший переулок. Слева от меня послышался шум. Я прибавил шагу, и тот, кто следовал за мной, тоже двинулся быстрее. Я услышал справа чей-то топот. Я оглянулся, но никого не увидел. Небо становилось темно-синим, но городские фонари еще не горели, по булыжной мостовой протянулись иссиня-черные тени, не давая ничего разглядеть. Я пустился рысью и начал петлять по кривым улочкам, ныряя под каменные арки, между высокими зданиями, мимо недостроенных палаццо и старых прохудившихся лачуг, готовых под снос.

Шаги за спиной стучали все быстрее, все ближе, и уже это была не одна пара ног. Я свернул за угол. Два силуэта в плащах темнели посреди улицы, очерченные рыжим пламенем факелов в бронзовых держателях на серой стене каменного здания. В руках у них были обнаженные мечи. Я быстро повернул назад и метнулся к перекрестку. С другой стороны ко мне приближались еще трое мужчин. Я развернулся, ища какой-нибудь переулок, тропинку — хоть что-нибудь. Я был недалеко от старого Палаццо дель Капитано дель Пополо и помчался на север мимо него, к Арно. Я выскочил на площадь у Палаццо делла Синьория. Там меня поджидали шестеро в плащах, они встали полукругом, а трое догоняли меня сзади, и еще двое бежали слева, загоняя меня в ловушку.

— Ты человек по имени Лука Бастардо? — раздался в темноте зычный оклик.

— А кому до этого есть дело? — переспросил я и полез за кинжалом у бедра.

Двое схватили меня сзади и, не церемонясь, вырвали у меня кинжал. Один из них обхватил меня за пояс и отстегнул меч. Я остался без оружия. Они вцепились в меня с двух сторон, и из темноты, накрывшей улицы, вышли остальные люди в плащах.

— Мне, — ответил сварливый и ноющий старческий голос. К нему из полукруга вышли факелоносцы, и, когда лицо незнакомца озарил желтоватый свет, он опустил капюшон. Если бы я не узнал его по глумливому гнусавому голосу, то вмиг узнал бы это лицо, несмотря на то что оно постарело. Глубокие морщины и обвислая кожа не могли скрыть выдающийся подбородок, острый крючковатый нос. Черты отца, повторившиеся на лице сына. Передо мной стоял довольный Николо Сильвано.

— Я утверждаю, что ты Лука Бастардо и ты колдун, который поклоняется сатане и пользуется черной магией, чтобы обмануть время и смерть!

— Я преследовал Луку Бастардо тридцать лет, и я говорю, что ты и есть этот человек и ты нисколько не изменился с тех пор, как я был ребенком, — провозгласил другой голос, и поднятые высоко факелы осветили суровое лицо Доменико Сильвано.

У меня перехватило дыхание, и от страха в животе образовалась холодная пустота.

— Я заявляю, что только колдовство могло так хорошо сохранить тебе молодость! Ты используешь дьявольскую магию, чтобы продлить себе жизнь, а за твой грех кара Божья пала на всю Флоренцию!

Я хотел было ответить, но, когда открыл рот, человек справа изо всей силы ударил меня под дых, и я скрючился от боли.

— Видите, он даже не отрицает! — воскликнул Доменико и оглядел собравшихся вокруг людей. — У нас нет времени, чтобы подвергнуть этого колдуна пыткам на дыбе или колесе, дабы получить от него признание. Надо немедленно действовать. Пора очистить наш город от нашествия зла! Связать его и приготовить костер!

Меня стиснуло множество рук. Кто-то пнул меня под коленки, я упал, и меня поволокли вперед. Штаны порвались о булыжники, и я застонал, когда кожа на разбитых коленях пошла кровавыми полосами. До меня доносился скрежет бревен о землю, а когда люди на короткий миг расступились, я увидел, как на площади Синьории складывают дрова. Один столб, обвязав веревкой, подняли и поставили вертикально четверо или пятеро человек. С десяток мужчин сколачивали подмостки, и не прошло нескольких минут, как все было готово для казни. Меня силком поставили на ноги, все плевали в меня, били и рвали на мне одежду. Я скорее услышал, чем почувствовал, как хрустнуло два ребра, хотя не знаю, как мне удалось это расслышать среди криков «Колдун!» и «Посланец дьявола!». Оборванного и окровавленного, меня поставили к столбу. Плечи и грудь стянули толстой веревкой.

Разъяренная толпа вокруг меня расступилась, и ко мне приковылял старик Николо Сильвано. Он оскалился, обнажив беззубые десны, но ничего не сказал, пока не приблизился ко мне вплотную.

— Я знал, что этот день настанет, Бастардо. Вспомни о моем отце, когда огонь начнет лизать твои пятки, а потом станет поджаривать твои яйца и наконец сожрет тебя с потрохами! Это справедливое наказание за поджог дворца, который принадлежал мне по праву! — Он придвинулся ближе, обдав меня зловонным дыханием. — И вспомни прекрасную Кьяру Иуди! Она созналась, что любила тебя. Это были ее последние слова, — хихикнул он. — Только она уже не была прекрасной, после того как я разделался с нею ножом. Она получила лицо, какое заслуживала за то, что спала с такой швалью, как ты!

Глаза мои заволокла красная пелена, а затем всколыхнулось давнее холодное и чистое, как слеза, желание: убить Николо. За последние сорок лет, пока я предавался путешествиям и забавам, это простое желание было оттеснено в дальний уголок моей памяти, но оно никуда не исчезло. Оно рассеяло пелену, и вдруг во мне не осталось ни пыла, ни желания, вообще никаких чувств. Я просто стоял, привязанный к колу, и в душе у меня жило одно лишь желание — убить его.

— Я убью тебя, — пообещал я, — даже если для этого мне придется вернуться из ада. Я должен был убить тебя еще тогда, когда ты корчился над трупом своего отца. — И я плюнул ему в лицо.

Николо взвыл и отпрянул.

— Сжечь его! — выкрикнул он. — На медленном огне, чтобы он помучился!

Он отступил назад и захохотал, как безумец. Ноги мои выше колен утопали в куче хвороста. Под одобрительное улюлюканье толпы ко мне подошел человек с факелом. Он отдал факел Доменико Сильвано, тот облизнулся и улыбнулся мне.

И вдруг из ночного мрака грянула песня, словно обрели голос камни мостовой: «И любила она мой о-огро-омны-ый конек, и ни-и-когда не отказывала мне!» Это был целый хор сиплых пьяных голосов с сильным акцентом, который выдавал в них чужестранцев. Люди вокруг меня оцепенели, затем начали оборачиваться. Через просвет между их головами я увидел группу кондотьеров, которые, пьяно шатаясь из стороны в сторону, приближались, подпирая друг друга, чтобы не упасть. Я мало что разглядел, но в свете факелов различил, что они одеты в цвета наемных солдат с севера.

— Эге, да тут веселятся! — прохрипел кто-то.

Раздался требовательный ослиный рев, и я увидел в заднем ряду наемника, ведущего на веревке упрямое животное.

— Может, и нас примете в свою компанию? — проорал другой кондотьер.

— Вон отсюда! — крикнул Доменико Сильвано и махнул факелом. — Тут вам не веселье. Это наше дело, и вас оно не касается!

— А мы любим повеселиться! Где у вас женщины? Мы пошлем за ними! Если не найдем женщин, сойдут и эти флорентийские овечки! — прокричал в ответ последний кондотьер, и его товарищи весело загоготали.

Кондотьер выпустил веревку и изо всей силы хлопнул по заду осла. Тот взбрыкнул и ринулся вперед, клацая зубами, лягаясь и вызвав смятение в толпе.

— Ослик, ослик, ловите моего ослика! — завопил другой голос. — Черт подери, ты же обещал, что не выпустишь его, Ганс, ах ты подлюга!

Я услышал звук вынимаемого из ножен меча, и кондотьер, объявивший себя хозяином осла, прыгнул на несчастного Ганса в конце толпы. Ганс в ответ тоже выхватил меч, и разразилась отчаянная схватка. Третий кондотьер заорал:

— Я поймаю осла, поймаю! У него ножки, как у сестрицы Карла, а у нее хорошенький зад, жаль только, что ослиная морда симпатичнее! Хотя какая разница, если брать ее сзади!

С этими словами один из кондотьеров оторвался от группы и бросился к толпе следом за ослом.

— Эй, что ты там сказал про мою сестру? — прокричал еще один кондотьер, очевидно, Карл. — Да я тебе сейчас сердце вырежу, если ты украл ее цветочек!

Он тоже выхватил меч и ринулся в толпу за кондотьером, который ловил осла. Ну и тут началась невообразимая буча. Кондотьеры, обнажив мечи, с криками и воплями стали гоняться друг за другом в толпе, которая окружала меня. Осел ревел и визжал, расшвыривая народ копытами и цапая зубами. Отряд Николо Сильвано в смятении отступил, не зная, как остановить схватку.

Доменико ругнулся и отступил со своим факелом.

— Отойдите, назад, назад, прочь! — крикнул он, размахивая факелом.

Ему пришлось затушить его, потому что орущие наемники были повсюду. Они перемешались с его людьми, а в темноте было почти невозможно угодить пылающим факелом в цель. Кондотьер, гнавшийся за ослом, подскочил ко мне и выхватил меч, будто бы отражая удары Карла. Двое начали драться прямо у меня под носом, выплясывая вокруг меня и размахивая мечами, так что моим чуть было не состоявшимся палачам пришлось отступить в сторону. Они осыпали друг друга отборной бранью, проклиная родню противника до пятого колена, поминая гениталии и жен, и прочее и прочее самыми срамными словами. Кондотьеры наскочили на факелоносцев, и факелы попадали на землю, брызнули пламенем и потухли. Тьма обволокла нас еще плотнее. Карл, рослый светловолосый мужчина, мне подмигнул. Не глядя, он разрубил связывавшие меня веревки. Его меч двигался так проворно, что никто ничего не заметил, как будто удара, освободившего меня, и не было вовсе. Тем временем он продолжал выкрикивать ругательства:

— Стефан, дряблый член, твоя мамаша еще пострашнее твоей сестрицы, чего ты так переполошился? Только не говори, что не пробовал ее! Пока я до нее добрался, она и так уже была подпорченная!

Не дожидаясь специального приглашения, я отскочил от столба, перепрыгнул через дрова, один из кондотьеров уже поджидал меня и вручил сверток с одеждой.

— Надевай! — коротко крикнул он и заслонил меня собой, чтобы факел Доменико не осветил мое лицо.

Кондотьеры горланили мою песню о пышногрудой неаполитанской красотке, а сами тем временем размахивали мечами, не подпуская ко мне людей Николо. Я развернул плащ, и он оказался цвета одежды иностранных наемников. Я быстро накинул его на себя и надел на голову капюшон, низко опустив его на лоб. Ко мне подбежал осел, а за ним кондотьер, набросившийся на меня с пьяными объятиями.

— Ах, Фридрих, я не хотел тебя обидеть, ты ж хороший малый! Кто ж, если не ты, прикрывал мне спину, когда мы дрались с этими блохастыми, вшивыми миланцами! — Он украдкой сунул мне короткий клинок и поднял голову, настойчиво впившись мне в глаза. — Не пускай его в ход! — прошептал он без всякого акцента. — Он нужен для виду!

Я было начал возражать, но он опять забормотал свои извинения, и вдруг все кондотьеры принялись обниматься и извиняться друг перед другом, и я понял, что надо делать. Я обнял кондотьера за плечи, уткнулся ему в грудь головой, так что не видно было моего лица, делая вид, что принимаю его извинения и сам извиняюсь перед ним. Другой рукой я схватил уздечку осла. Люди Николо между тем призывали друг друга поскорее зажечь погасшие факелы, а я, на заплетающихся ногах, изображая пьяного, стал выбираться из толпы, крепко прижимаясь лицом к мускулистому плечу пространно извиняющегося кондотьера. Один факел уже подняли с земли и зажгли от него факел Доменико. Из-под надвинутого капюшона я краем глаза увидел в нескольких шагах от себя Николо. Хотя мне и не надо было его видеть: я бы почувствовал его присутствие с закрытыми глазами — холодное, пустое присутствие зла. У меня тело покрылось гусиной кожей, пальцы зачесались от нестерпимого желания вонзить свой клинок в Николо, залить его кровью всю площадь, на которой меня только что хотели заживо сжечь. Кондотьер почувствовал, как я напрягся, и ущипнул за сломанное ребро рукой, которой обнимал меня за пояс, не переставая рассыпаться в слезных извинениях. Николо, наверное, тоже меня почувствовал, потому что оглянулся на нашу парочку — меня и слезливо объясняющегося со мной кондотьера. Он ничего не сказал, хотя подозрительно нахмурился, и мое сердце застучало так громко, что мне казалось, он услышал. Мы прошли мимо прямо у него перед носом, провожаемые его пристальным взглядом.

Несколько шагов, и мы присоединились к остальным. Все взялись за руки. Один из кондотьеров выхватил у меня веревку осла, а другой завопил:

— Эй, я знаю, где идет настоящее веселье! У них самые лакомые девицы в городе… По крайней мере, почти у всех хотя бы зубы на месте… А некоторые даже не похожи на бабку Карла, зато с ними весело!

— Пошли, ребята! Люблю повеселиться в компании! — отозвался другой кондотьер, и вся группа пустилась рысью, а осел зацокал следом.

И вот уже мы бежим прочь от Синьории к Арно. Спустя секунду мы услышали яростные крики с площади.

— Игра окончена, — сказал мне голубоглазый кондотьер. — Пошли со мной!

И он побежал в другую сторону, отделившись от остальных кондотьеров, которые направились к Понте Веккьо. Я помчался следом, и мы бежали на запад вдоль реки к Понте Каррайя. Мы добрались до моста, но вместо того, чтобы перейти его, кондотьер повел меня к воде, где нас ждали два человека с лодкой. Лодка покачивалась на колышущейся поверхности реки, тронутой лунным светом. Один из поджидавших нас был гораздо ниже другого.

— Козимо! — выдохнул я, когда мы с кондотьером поравнялись с ними. — Ты переврал мелодию!

Козимо опустил капюшон накидки.

— Верно, ты же делал ударение на «огромный», а не на «конек», — кивнул он и улыбнулся.

Я потрепал его по волосам.

— В лодке деньги и оружие, — сказал Джованни ди Бичи де Медичи. — Мой человек Альберто вывезет тебя из города и прикроет на случай, если ты наткнешься на городской патруль, который начнет спрашивать, что ты делаешь на улице в неурочный час. Я распоряжусь о том, чтобы ты мог брать деньги у любого из моих агентов и в любом отделении по всему свету.

— Я так благодарен вам за помощь, синьор, — ответил я. — И тебе тоже, Козимо. Это ты придумал план, как освободить меня?

— Отчасти, — радостно кивнул мальчик, а его отец с гордой улыбкой положил руку сыну на плечо. — Ты мой друг, я же сказал. Если бы мы тебе не помогли, плохо бы тебе пришлось этой ночью!

— Если бы мы вовремя не подоспели, он бы превратился в жаркое, — мрачно сказал Альберто. — Они привязали его к столбу и уже поджигали трут, когда мы пришли.

— Очень вовремя, — заметил я.

Альберто и Джованни кивнули.

— Ты вернул мне сына целым и невредимым, — сказал Джованни. — Я этого не забуду и всегда буду помогать тебе, если потребуется. Но сейчас, Лука Бастардо, пора тебе покинуть Флоренцию, и советую тебе…

— Знаю, — сказал я, — никогда не возвращаться. Итак, я сел с Альберто в лодку, и мы в полночь уплыли из города, который я так любил. И мои стремления, и мои желания почти угасли.

ГЛАВА 16

— Я хочу войти, но боюсь, — произнес мальчик мелодичным голосом.

Он стоял, согнувшись и оперевшись рукой на колено, и, когда запрокинул вверх свою златовласую головку, чтобы взглянуть на меня, я впервые увидел его дивное лицо. Он был потрясающе красив, и мной чуть не овладело судорожное воспоминание, точнее кошмарная мысль о том, что Сильвано был бы не прочь заполучить такого мальчика к себе в публичный дом. Я так и видел, как Бернардо Сильвано с острым, как нож, носом и торчащим подбородком восхищенно кладет испещренную венами руку на голову мальчика, радуясь, сколько денег принесет ему такое сокровище. Я помотал головой, прогоняя эти ненужные мысли, и снова сосредоточился на мальчике. Он был даже еще красивее меня. Вовсе не тщеславие, а простое наблюдение привело меня к выводу, что я не встречал лица прекраснее своего до того самого момента, когда увидел этого тонкого, изящного мальчика одиннадцати или двенадцати лет. Даже сейчас, спустя много лет, красота и гениальность, дарованные Леонардо, поражают меня и в то же время успокаивают в этой тесной камере, где я, увечный калека, жду своей казни. Но этого не произойдет еще несколько десятилетий, пока ужасная трагедия не отнимет у меня волю к жизни. А тогда, давно, я все еще был Лукой Бастардо, мальчишкой с улицы, в прошлом шлюхой из публичного дома, а ныне опытным врачом, вечным путешественником, неугомонным искателем богатства и неутомимым любителем красивых женщин, который в очередную эпидемию чумы позволил себе осторожное возвращение во Флоренцию, по зову покровителя, который защищал меня еще шестьдесят лет. Возвращаясь сюда, я рисковал жизнью, но не мог отказать человеку, который столько времени берег мои тайны и деньги.

Сначала я приехал в Анкьяно, недалеко от Винчи, чтобы навестить виноградник, завещанный мне больше ста лет назад рыжебородым толстяком Арнольфо Джинори, с которым я работал могильщиком во время первой эпидемии чумы. В такой приятный денек я не удержался от прогулки по горе Монте-Альбано, которая одним боком спускалась к бассейну Арно и Флоренции, а другим вздымалась к скалистым вершинам с таинственными пещерами, холодными источниками и тяжелыми валунами. Вот так, прогуливаясь, я наткнулся на мальчика, который сейчас вновь повернулся к входу в пещеру, заслоняясь рукой от летнего солнца, палящие лучи которого частично поглощали и частично отражали каменистая осыпь и нависающие над головой скалы.

— Чего ты испугался? — спросил я мальчика и опустился возле него на колени.

— Там темно и страшно, — ответил мальчик и вдруг тоже сел рядом со мной.

— Зато там, наверное, столько интересного!

— Да, да! — воскликнул он. — Я хочу посмотреть, есть ли там что-нибудь интересное!

— Вот так задачка, не правда ли? Набраться смелости и шагнуть в темноту, которая зловеще смыкается вокруг, чтобы найти скрытые в ней чудеса? А может, там и нет ничего интересного? Вдруг там живет кто-то страшный и опасный или вообще ничего нет, одна пустота? Как же тут быть? — спросил я, сорвал несколько травинок и разорвал в длинные ниточки. — Тени очень нужны. Они придают глубину свету.

Мальчик повернулся ко мне лицом, поджав розовые лепестки губ и нахмурив брови.

— Ты говоришь не просто о пещере, — тихо произнес он и повертел пальцем золотистый локон. — Вопрос в том, говоришь ты обо мне или о себе?

— Да он не только красив, но еще и умен! — рассмеялся я.

Мальчик подхватил мой смех, и его звонкая трель разнеслась вокруг такой светлой радостью, как будто солнце вышло из-за тучи. Я не мог отвести от него взгляд, изумленный его красотой и мелодичным голосом. Он словно сошел с одной из фресок Джотто.

— Ты тоже красивый, — сказал мальчик, пристально глядя на меня большими, широко расставленными глазами на идеально вылепленном лице. — Самый красивый человек, какого я когда-либо видел. У тебя такое лицо, какое любой художник захотел бы увековечить на чудесной фреске в церкви. Но ты не просто красив, ты живой, словно у тебя много разных лиц. Мне нравятся такие лица, они интересны независимо от того, красивы они или уродливы. Скажите, синьор, вы согласились бы изменить свою внешность? Вы благодарны своим родителям за такую красоту? И как это повлияло на вашу жизнь? Вы смогли благодаря красоте найти больше любви? Это для вас проклятие или благословение?

Я перевел взгляд с мальчика на темную пещеру.

— И то и другое.

Этот мальчик задавал вопросы, затрагивающие такие глубины, в которых таилось то, чего я еще для себя не решил. Опасность, которая исходила от клана Сильвано, шестьдесят долгих лет не пускала меня во Флоренцию, но, стоило мне вернуться, появились вопросы. Почему-то каменный тосканский город, где я родился, всегда заставлял меня оборотиться на себя. Он бросил меня в темницу борделя и окрылил искусством Джотто. Он подарил мне знания алхимика Гебера и еврейского лекаря Моше Сфорно, а потом выгнал прочь, да не раз, а дважды. Он посулил мне великую любовь и страсть, но я продолжал ждать свою судьбу. И вот я, почти у стен города, неизбежно столкнулся с давним неотвратимым вопросом, который вновь вернулся ко мне и с прежним неистовством терзал мое закованное в латы сердце. Это был вопрос о моем происхождении, о том, что даровала мне судьба, чем я отличаюсь от других и что все это значит. Когда обещание, данное мне в ночь философского камня, сбудется? Вопросы, одни вопросы, без ответов! Я бы хотел познакомить этого ребенка со Странником: они бы осыпали друг в друга вопросами. Интересно, когда я вновь увижу Странника? Мне ничего не оставалось, как сменить тему.

— Однажды я попал в темную пещеру, — сказал я мальчику и криво улыбнулся, но скорее себе, чем ему.

Я говорил о пещере из видения, в ту ночь, когда философский камень вывел мою жизнь на стезю ожидания — ожидания выбранной мною любви и смерти взамен невообразимо долгой жизни, которая теперь минует меня. Была и еще одна пещера, которую я не мог не вспомнить, вернувшись во Флоренцию: публичный дом Сильвано. Я прожил там почти двадцать лет, и даже теперь, больше ста лет спустя, это адское логово, засев в моей памяти, не желало ее покидать. Как там сказал Странник? Побитая собака носит неодолимую стену в голове? Что же за стены я ношу в себе, если скитаюсь по свету, лишь бы не столкнуться с самим собой?

— И что ты сделал, когда увидел пещеру? — заинтересованно улыбнулся мальчик.

— Вошел и поборол свой страх, — ответил я, закрыл глаза и сжал кулаки, сам едва ли заметив это. — А потом мне было чудесное видение. Видение о грядущем.

Мальчик подобрался ко мне поближе.

— Расскажи мне про свое видение! — потребовал он, искренне уверенный в том, что я послушаюсь и скажу.

— Зачем тебе знать? — спросил я, чтобы подразнить его.

— Я хочу все знать! — горячо воскликнул он. — Я хочу узнать и изучить все, раскрыть тайны жизни и смерти, мира и природы, всего на свете! — Он вскочил, взволнованно жестикулируя красивыми руками. — Я хочу понять, почему глаза видят, как летают птицы, что такое тяжесть и легкость, какова природа силы, из чего сделаны солнце и луна, каково внутреннее строение человеческого тела, понять небытие…

— Ясно! — Я поднял руку. — Ты хочешь знать все!

— Кроме латыни, — ответил он, прижимая к вискам сжатые кулаки. — Мне она не дается. Как будто я ее знал и забыл, и в голове у меня закрытая дверь, никак не могу толком ее выучить. Но все остальное — да, я хочу знать!

— Один друг мне как-то сказал: «Если у тебя есть возможность узнавать и испытывать новое, понимать прямо и без посредника, ты должен это делать!»

— Твой друг очень умный человек, — серьезно ответил мальчик. — Я часто об этом думаю и уверен, что, несмотря на то что природа начинается с причины и заканчивается опытом, мы должны поступать наоборот. Мы должны начать со своего опыта, а от него перейти к познанию причины!

— Очень серьезные мысли для такого юного человека, — одобрительно заметил я, потому что сам тоже был обременен в детстве неотвязными мыслями. Возможно, поэтому я так старательно избегал их, пока был в изгнании, и потому они нахлынули с такой силой, стоило мне только вернуться в родной город.

— Неужели я должен ждать, пока вырасту, чтобы заняться серьезными мыслями? — ответил он с той резкостью, которая, как я потом узнал, была почти ему не свойственна, ибо он всегда сохранял нечеловеческое терпение.

Он прищурил умные, ясные глаза.

— Размышления открывают для меня мир, дают мне свободу! Ты мне кажешься таким знакомым, словно я уже тебя знаю… Твой друг, тот, умный, наверное, сказал эти слова перед смертью?

Я кивнул. Сердце заныло от нежности при воспоминании об алхимике Гебере, как он лежал в своей мастерской, такой слабый и изможденный, покрытый бубонными язвами. Воспоминание было таким острым, что, падая на почву оживших чувств, грозило нарушить мое душевное равновесие. Я глубоко вздохнул и заставил себя усмирить волнение, вернув простое, безмятежное спокойствие, которым я наслаждался последние шестьдесят лет, странствуя по свету и практикуя врачебное ремесло. Мне хотелось, чтобы годы ожидания имели какой-то смысл. Мне хотелось, чтобы они усилили мое желание и стремление, а не отвлекали меня от них. Ведь лечить больных — благородное дело. Я смог бы заслужить любовь своей суженой, когда наконец вернусь во Флоренцию для встречи со своей судьбой.

Мальчик пытливо и выжидающе смотрел на меня, пока эти мысли мелькали у меня в голове. В конце концов я сказал:

— Мой друг умер хорошей смертью. Он был в сознании, когда умер.

Красивый мальчик медленно кивнул и обратил свои огромные глаза к солнцу.

— Я знаю, что ты имеешь в виду. Возможно, пока нам кажется, что мы учимся жить, мы на самом деле учимся умирать. Если честны с собой.

— Я не знаю, чему может научить меня честность, но я пытался быть честным в жизни.

Эта тема была гораздо приятнее. Она не вызывала бурю воспоминаний в душе.

— Тогда расскажи честно о своем видении, — потребовал мальчик и улыбнулся своей обаятельной улыбкой.

Я понял, что от этого никуда не уйти, поэтому улыбнулся и вздохнул одновременно. Я окинул взором горы, пышное изобилие полевых цветов: красных маков, лиловых ирисов, вьющихся роз, пучки зеленой и бурой травы, пробившейся между валунами, буйные заросли багульника и роскошные кусты рододендронов и вереска, покрывавшие склон горы выше. Над нашими головами кружил орел, и я улегся на землю, чтобы видеть бескрайнее голубое небо. Плечи мои напряглись, и позвоночник крепко зажали спинные мышцы, как будто меня только что скинула лошадь, но я тут же вскочил на ноги, невредимый и лишь слегка напуганный. Что там сказал этот необычный мальчик? Что он хочет понять небытие? Я и подумать о таком желании не мог. Моим самым сокровенным желанием всегда было познать полноту — полноту любви и человеческой привязанности. Это желание долгое время дремало во мне, ожидая своего часа, пока я утолял прочие, мелкие желания богатства, свободы, знаний и приключений. Шестьдесят четыре года я провел вдали от Флоренции, а теперь, упиваясь голубизной, которую небосвод всего на несколько мгновений набросил на этот несравненный город, я вновь, как при встрече с юным Козимо де Медичи, внезапно понял, что погоня за прихотями опять обманула меня. Это было что-то вроде приятного чистилища. Я не достиг никаких вершин и не падал в бездну. Я был не готов умереть, потому что и не жил по-настоящему в разлуке с Флоренцией, хотя уезжал и жил вдали от нее, чтобы спасти свою жизнь. А сейчас, в первый же день возвращения в Тоскану, едва сойдя на рассвете с торгового судна, прибывшего в гавань Пизы, я был брошен в свою изначальную сущность благодаря белокурому мальчику, ни больше ни меньше. Где-то там, где бы он ни находился, Бог вспомнил обо мне и продолжил начатую шутку. Он смеялся надо мной.

— Синьор? — неуверенно позвал мальчик, снова усевшись рядом со мной.

— Мой умный друг был алхимиком, — начал я, — и моим учителем. Однажды ночью он дал мне философский камень, когда я был очень расстроен и встревожен. Меня выбила из привычного хода мыслей смерть другого друга, я тогда только что похоронил его в холмах Фьезоле своими собственными руками.

— А что такое философский камень? — спросил мальчик.

Моя история привела его в полный восторг, и он таращился на меня огромными глазами, несмотря на яркое солнце. Вместе с красотой и изящностью он обладал даром концентрироваться и быть объективным. Рядом с ним любой мог почувствовать себя важным человеком, которого слушают внимательно и терпеливо. В то же время, несмотря на серьезность и проницательность, он излучал притягательную открытость. Благодаря этому люди всегда тянулись к нему.

— Магический эликсир для познания себя, — ответил я. — Эликсир преображения. Он заставил меня уйти в себя, и там я умер. А после смерти увидел многое…

— Да, это я и хочу узнать, что же ты увидел? — выспрашивал он, подвигаясь все ближе ко мне, пока его коленки не уперлись мне в локоть.

Он был наделен такой грацией, что даже подвинулся, как будто танцуя.

Я сделал глубокий вдох. Даже сейчас, сто шестьдесят лет спустя я боялся, что, рассказав о ночи философского камня, вызову к жизни его магию. Какое-то время после этого я был открыт тайным неземным вещам, которых я старался избегать, предпочитая буквальное понимание. Я вновь взглянул на мальчика, и тот кивком попросил меня продолжить. И я закрыл глаза.

— Я увидел людей и города настоящего и будущего. Я увидел великих королей и великих художников, орудие, которое изрыгало огонь. Я увидел машины, которые летали по воздуху и плавали глубоко под водой. Я даже увидел стрелу, которая полетела на луну! И я увидел войны, болезни и голод, новые государства, которые изменят судьбы мира. Лишь малое из увиденного уже произошло, но я чувствую, что все это будет. Нужно только, чтобы для этого пришло время.

— Я хочу летать, — признался мальчик, придвигаясь ко мне. — Я хочу узнать, как летают птицы и бабочки. Люблю птиц. И лошадей, потому что на спине скачущей лошади мне кажется, что лечу. Я люблю всех животных, но больше всего птиц и лошадей! — страстно воскликнул он.

— Возможно, именно ты и станешь тем, кто построит летающую машину, — прошептал я, все еще не открывая глаза.

Члены мои сковал сон, и врата в голове приотворились. Я понял, что сила философского камня даже спустя сто лет не иссякла до конца.

— Это мое самое заветное желание! — воскликнул мальчик. — Я все время наблюдаю за птицами, пытаясь узнать секрет полета, чтобы однажды построить летающую машину! А ты видел это в своем видении? Видел меня?

Вздрогнув, словно внезапно пробужденный ото сна, я открыл глаза.

— Я тебя не видел, — признался я и сел, пристально всматриваясь в его тонкие черты, умные глаза и волнистые золотые волосы с глянцевыми каштановыми прядями. — По крайней мере, не мальчиком. Интересно, каким ты будешь выглядеть в старости…

— У меня будут длинные вьющиеся волосы и длинная вьющаяся борода, — с полной уверенностью ответил он, — я по-прежнему буду хорош собой, но по-другому. Я тоже иногда вижу будущее во сне, и это я видел. Я буду известным и уважаемым человеком, и все будут помнить мое имя еще долгое время, даже после смерти. Меня зовут Леонардо, сын сера^[104] Пьеро из Винчи.

— А я Лука Бастардо, — ответил я, — и не знаю своих родителей.

Хотя и искал их гораздо упорнее за время последнего изгнания.

— Я тоже незаконнорожденный, — признался он, шаловливо под мигнув. — Моя мать — Катарина, кухарка из таверны, очень красивая, веселая и добрая, она сама кормила меня грудью, и я очень ее люблю. Но какая, собственно, разница, законные мы или нет? У всех есть внебрачные дети, даже у священников и тем более у королей. Главное, кого ты вылепишь из себя, верно? Если посеешь добродетель, пожнешь честь, а происхождение тут ни при чем.

— Да, я тоже так думаю, — тихо произнес я, смущенно отведя взгляд.

Такого взгляда на безродное происхождение мне никто еще не высказывал. И снова этот мальчик затрагивает больные вопросы, которых я так старательно избегал! Он толкал меня на более глубокое изучение самого себя и своей жизни. Что я вылепил из себя за прошедшие сто лет? Состоятельного искателя приключений и любителя прекрасных женщин. Хорошего фехтовальщика и опытного врача. Мне выпала честь знать людей, которые повлияли на судьбы мира, провидцев и мечтателей: Джотто и Петрарку, Боккаччо и Козимо де Медичи. Я был близким другом мудрых и проницательных людей: алхимика Гебера, Странника, Моше Сфорно. Я научился читать и писать, выучил языки и математику, освоил ремесло врача,воина, купца и моряка. Меня наделили красотой и, по-видимому, вечной молодостью. И как же я воспользовался столь счастливыми дарами и преимуществами, чего достиг сам? Достоин ли я того, чем меня одарила жизнь? Я никогда не задавался этим вопросом, потому что еще не зажили раны от жизни, проведенной в публичном доме Бернардо Сильвано, я до сих пор был зол на те годы и работу, которую меня заставляли делать. Обида и злость до сих пор не давали мне раскрыться. Время научило меня не держаться за обиду и злость так крепко, как прежде, они жили во мне, как птица в клетке с открытой дверцей. Пора бы уже расстаться с клеткой, а заодно выпустить птицу.

Нужно было подумать над тем, что я делаю, как трачу неистощимые запасы времени. Лечить людей на полях брани и в чужеземных городах недостаточно. Ждать в изгнании своей судьбы, которая, я знаю, сама давно ждет меня, тоже недостаточно. Пора набраться смелости и заявить права на свою судьбу. Мне повезло, что Козимо позвал меня обратно во Флоренцию. Наверное, Бога крайне позабавили такие мысли, поэтому Он послал мне серого волчонка. Волчонок пробежал по склону, карабкаясь по нагретым солнцем камням и каменной осыпи. В следующий миг за ним показались два крупных поджарых волка. Где-то внизу под нами заржала моя лошадь, предупреждая меня об опасности. Я снял с пояса свой короткий клинок. Волки, видимо, искали своего сбежавшего детеныша, но я считал, что от божественных знамений всегда следует ожидать непредвиденных и опасных последствий.

— Если ты хочешь узнать, кто были твои родители, попробуй найти их, — говорил мальчик.

Он обернулся и посмотрел через плечо на весело тявкающего волчонка, за которым гнались его родители.

— Может, они сами тебя ищут, в этот самый момент, когда мы с тобой разговариваем. Думаю, они придут к тебе в один очень важный день твоей жизни, и ты обрадуешься как никогда прежде!

— Дай-то Боже, чтобы так оно и оказалось!

— А как звали твоего друга, Лука? — спросил мальчик. — Алхимика, который дал тебе философский камень.

— Один мой друг сказал мне однажды, что, привязывая хорошую историю к определенным именам, мы ее только губим, — серьезно ответил я, снова вспомнив о Страннике, который появился в ту ночь и которого я не видел вот уже шестьдесят лет, с тех пор как покинул Флоренцию.

— Это нечестно! — с негодованием воскликнул мальчик и встал передо мной подбоченясь. — И неправильно! Такие подробности, как имена, напротив, украшают историю!

— Ладно, — засмеялся я. — Его звали Гебер. По крайней мере, в то время он жил под этим именем. В другие времена у него были другие имена.

— Гебер, алхимик и твой учитель, — пробормотал мальчик. Проведя ладонью по щеке, он заглянул в пещеру, затем обернулся ко мне с горящими глазами. — Ты должен стать моим учителем, Лука Бастардо!

Я долго смотрел на него, думая: нет, это ты должен стать моим учителем, Леонардо. Ты научишь меня быть открытым. А потом, несмотря на мои размышления насчет того, чтобы остаться во Флоренции, я вспомнил, что жизнь моя в опасности, пока я здесь. Открытость — дело второстепенной важности, когда братство Красного пера до сих пор жаждет сжечь меня на костре. Я всегда старался быть в курсе новостей Флоренции и знал, что Братство по-прежнему существует. И у меня не было никакого желания попасть им в лапы. Я поднялся на ноги.

— Я не учитель, — твердо ответил я, из-за волков держа клинок наготове. — Ты необычный и загадочный ребенок, Леонардо, сын сера Пьеро из Винчи, но я должен выполнить взятое на себя обязательство. После этого я покину Тоскану. От этого зависит моя жизнь. — Я уже повернулся, собираясь уйти от пещеры. — К тому же не знаю, чему бы я мог тебя научить.

— Ты можешь выполнить свое обязательство, пока учишь меня, — упрямо возразил он. — И ты мог бы многому меня научить. Например, алхимии, как тебя научил Гебер.

— Я неудавшийся алхимик. Я так и не научился делать из свинца золото.

— Ничего, я все равно не верю в алхимию. Научи меня другому, что ты узнал в жизни! Ты выглядишь молодо, но очень много знаешь и хранишь много секретов, которыми тебе полезно поделиться с другими, я вижу это по твоим глазам. В них горит такой огонь, словно ты прожил очень долгую жизнь. — Он остановился под кипарисовым деревом на травянистой полянке перед пещерой. — Разве тебе не кажется, что ради того, чтобы научить другого и передать ему свои секреты, стоит рискнуть жизнью? Если, конечно, есть такой риск? Судя по твоим поступкам, ты не похож на убийцу или вора…

— Я был и тем, и другим, и много кем еще. Я творил такие черные дела, какие тебе и не снились.

— …которому вынесен смертный приговор, и я никогда не слышал ни о каком Луке Бастардо, которого изгнали по политическим причинам. Все знают врагов Медичи, они этого не скрывают, — закончил он, как будто бы я ничего и не произнес.

— Парень, я не учитель! — раздраженно упирался я.

— Ты можешь быть кем пожелаешь! — в ответ ввернул он, уверенно и нисколько не испугавшись.

— Только не сейчас! Когда-нибудь я рискну, может, даже пожертвую жизнью, но только во имя любви, великой любви, моей единственной и великой любви, которая была обещана мне в моем видении, — взволнованно воскликнул я.

Я выхватил из ножен кинжал и метнул так, что он вертикально вонзился в землю прямо у ног Леонардо.

— Тут волки бродят, может, он тебе пригодится. И возьми его с собой в пещеру.

— Любовь бывает самая разная, и всякая по-своему ценная, — спокойно ответил Леонардо и поднял кинжал с земли. — И меня все любят. Ты еще вернешься ко мне, я знаю.

Я мотнул головой, но отсалютовал на прощание, потому что такая уверенность во всеобщей любви заслуживала уважения. У меня такой уверенности не было. Я был рад уже тому, если люди не считали меня уродом и не пытались посадить на кол.

Леонардо зашагал обратно к пещере, задержался у входа и крикнул:

— Волки здесь потому, что так и задумано! Как и ты, Лука Бастардо. Все, что ни есть на свете, имеет под собой осмысленную основу — отдельные нити переплетаются в прочную ткань.

И он исчез в пещере, мрак которой еще не поглотил его, когда один из волков тоскливо завыл. Его поэтические слова и долгий протяжный вой в унисон отозвались эхом среди холмов и смешались, превратившись в одно-единственное слово, которое покатилось по склонам. Оно магически напоминало мне слово, которое Странник шепнул мне на ухо более ста лет назад, в ночь философского камня. Тогда, на следующий день, умер Гебер, произнеся ту же самую фразу, которая только что вылетела из уст Леонардо. Я был потрясен ощущением, что время возвращается вспять, сворачиваясь спиралью, как змея вокруг кадуцея, и обращает ко мне свой призыв. Возможно, юный Леонардо прав и мне суждено быть его учителем. Возможно, это стоит того, чтобы рискнуть жизнью, даже если после того, как меня чуть не казнило братство Красного пера, я поклялся себе вернуться домой, только чтобы найти женщину, которая должна стать моей женой. Прежде чем принять решение, я решил сначала вернуться во Флоренцию и отдать дань уважения постаревшему и хворому Козимо ди Медичи, который вызвал меня сюда.

— Больше никого не осталось, Лука, — дрожащим голосом сказал Козимо.

Он лежал на роскошной постели с дорогими простынями, расшитыми золотом и серебром и окрашенными в самые изумительные цвета: багровый, лазурный, изумрудный, шафрановый, розовый и персиковый. Я нашел его не в пышном дворце Палаццо Медичи на Виа-Ларга во Флоренции, а на изысканной вилле в Кареджи, в холмистой местности к северу от Флоренции. Там нашел пристанище Козимо, скрываясь от вновь разбушевавшейся чумы. Как это уже происходило на протяжении более чем ста лет, вельможи и богатые купцы, владевшие пригородными имениями, вновь покинули многолюдный город, спасаясь на уединенных виллах при первом появлении бубонной чумы. От грозной «черной смерти» по-прежнему не было найдено средства. Козимо, однако, всегда любил здесь бывать, и я много слышал об этой вилле. Раньше это была ферма, затем ее облюбовал местный лазарет. Сорок с лишним лет назад этот дом приобрели Джованни ди Бичи и Козимо, а затем здание было значительно улучшено благодаря Микелоццо ди Бартоломео.^[105] У дома до сих пор были старинные зубчатые стены, но талантливый Микелоццо обновил их, придав им элегантную симметрию, разбил пышный сад и ухоженные дорожки. В саду росли миндаль и шелковица, которые Козимо посадил сам, оливковые деревья и виноград, за которым он лично ухаживал. Говорили, что эта мирная вилла — его излюбленное место не только во время чумы.

Люди предпочитали отсиживаться в четырех стенах, когда город посещала чума, но деловая жизнь и политика не давали им покоя даже во время эпидемии. И волей-неволей многие отправлялись в путь, чтобы повидать Козимо. Приехав, я застал у него множество народу, там были частные посланцы, государственные послы, целые депутации и магистраты. Когда объявили о моем приезде, всех их попросили удалиться. Я подошел к постели и взял сухую узловатую руку Козимо.

— Мне жаль, что ты не в добром здравии, Козимо, — произнес я, печально вглядываясь в его лицо.

Он выглядел неважно, хотя славился тем, что мог целыми днями обходиться без сна и без пищи. Цвет лица у него, правда, и раньше был бледный и нездоровый, а теперь добавились подагра и артрит. У него горели щеки, а лоб блестел от испарины. По его виду я понял, что у него плохо отходит урина. Знания, полученные от Моше Сфорно, сразу всплыли в моей памяти, и я начал думать о том, как можно облегчить его страдания.

— Увидев тебя, я сразу почувствовал себя лучше, — сказал он, раздраженный голос повеселел, а на губах заиграла непритворная улыбка. — Я рад, что ты приехал. Мне очень хотелось еще раз увидеть тебя напоследок. Мы, конечно, много раз встречались вдали от Флоренции, но я боялся, что ты не приедешь даже ради меня.

— Ради тебя — обязательно, Козимолетто, — возразил я, и, услышав прозвище, которым его называл отец, Козимо улыбнулся еще шире.

А потом на лице его мелькнула тень скорби.

— Больше никого не осталось, Лука, — повторил он. — Мой сын Джованни умер в прошлом году. Мой внук Козимо — три года назад. Ему еще не исполнилось и шести лет, он был такой славный мальчик, Лука! Я больше не мог оставаться во дворце на Виа-Ларга. Он слишком огромен для семьи, от которой так мало осталось.

— Тяжело терять любимых людей, — тихо ответил я и потрогал лоб Козимо.

У него был жар. Я пощупал пульс на запястье, и он мне тоже не понравился.

— Однажды у меня была встреча с посольством из Лукки, мы обсуждали государственные дела. Ну, ты знаешь, с Луккой всегда дело каверзное.

Он помолчал, ища подтверждения в моем лице, и я кивнул. Тогда он продолжил:

— Вошел Козимо и попросил меня смастерить ему дудку. Дудку!

— Держу пари, ты так и сделал, — улыбнулся я.

— Разумеется, — ответил он, сжав мою руку. — Для милого внука я отложил встречу, и мы с мальчиком вместе смастерили дудку. И только когда его желание было исполнено, я возобновил встречу. Что ж, делегаты стояли с оскорбленными лицами, а глава лукканской делегации вообще пришел в негодование. В конце концов он прокашлялся и сказал: «Должен заметить, синьор, нас более чем удивляет ваш поступок. Мы пришли от имени нашей коммуны, чтобы обсудить серьезное дело, а вы оставляете нас, чтобы посвятить время ребенку!» Знаешь, что я ему ответил, Лука?

— Ну-ка.

— Я обнял его за плечи и сказал: «Ах, боже мой, да разве вы сами не отцы и не деды? Разве вас удивляет, что я сделал дудку? Хорошо еще, что мальчуган не попросил меня сыграть на ней какую-нибудь мелодию, потому что и это я бы тоже сделал!»

Он усмехнулся, и я подхватил его смех. Потом он добавил:

— И я так рад, что я это сделал, Лука, потому что у меня больше никогда не будет возможности поиграть с ним. Он больше никогда не взберется ко мне на колени, не помешает собранию и не сунет лягушку в карман моего плаща, а когда я полезу туда рукой и заору, никогда не засмеется.

— Ты с пользой провел время, отведенное тебе и твоему внуку, ты подарил ему много своей любви, — успокоил я. — Тебя должно это утешить.

— Да! — воскликнул Козимо, и его осунувшееся, морщинистое лицо просияло. — Я любил его, а любовь не кончается! Тела умирают, дома рушатся, государства приходят к расцвету и упадку, картины блекнут, скульптуры крошатся, песни забываются, рукописи сгорают или рвутся на клочки, и даже сушу смывает море. Но любовь никогда не кончается! Любовь — это единственное бессмертие, которое у нас есть, Лука. Надеюсь, ты нашел ее для себя!

— Нет еще, — признался я. — В отличие от тебя. Но у меня есть старые друзья, которыми я очень дорожу, и ты один из них, Козимо. Мне тяжело видеть старых друзей в болезни. Надо нам придумать, как же тебе помочь.

— Помочь мне? Да я готов уже уйти, — фыркнул он.

— А вот этого я слышать не желаю, — сердито ответил я. — Как врач я много раз наблюдал, что человек, готовый умереть, обязательно умрет.

— А что плохого в смерти, а, Бастардо? Смириться со смертью не так уж страшно.

— Это же неволя и последнее унижение!

— Неволя и унижение? Нет, вряд ли. Может быть, капитуляция. Разве это поражение, когда человек переборол свой страх и отбрасывает этот… — Он подобрал усохшую дрожащую руку другой рукой, как будто взял палку. — Отбрасывает этот ящик! Но не тревожься о том, что будет с тобой после моей смерти. Я оставил распоряжения по поводу твоего счета. Твои деньги всегда будут получать самые высокие проценты, и ты всегда сможешь получить их, где бы ты ни находился, Бастардо, куда бы тебя ни занесло в твоих скитаниях, — поддразнил меня он, и прежний огонь блеснул в его глазах.

— Нет, вы только посмотрите, какой он мудрый! Нельзя допустить, чтобы мир лишился такого рассудительного человека! — растроганно отшутился я.

Дотронувшись до его руки, с которой Козимо так пренебрежительно обошелся, я почувствовал в ней всю хрупкость и бренность человеческого существа. Разве не все мы приходим к этому? Где-то в глубине кости, наверное, в мозге костей, дрожала замирающая струна, словно последние звуки почти допетой песни. Сердце мое растворилось, и из груди хлынул теплый поток, изливаясь через мои руки прямо в Козимо. Консоламентум Гебера, с удивлением подумал я. Много времени минуло с тех пор, как я чувствовал его течение, словно живительный поток, который струился в моем теле. Я не умел управлять им и еще не научился толком ему подчиняться.

Козимо вздохнул.

— Какие у тебя теплые руки, мой Лука, — еле слышно прошептал он, и его лицо разглаживалось вместе с уходящей болью.

Он приоткрыл серые губы, и кожа приобрела более здоровый оттенок. Я дождался, пока поток иссякнет, и произнес:

— Расскажи, друг, легко ли у тебя получается помочиться?

— Не слишком, — пожал он плечами и отвернул в сторону лицо с крупным носом, не желая об этом говорить.

Потом все же вновь посмотрел на меня:

— У меня есть несколько чудесных картин. Ты должен их увидеть. Это работы Фра Анджелико…^[106]

— Это тот маленький праведный монах, о котором ты мне рассказывал, когда мы встречались в Авиньоне десять лет назад? — спросил я. — Тот, что молился перед тем, как прикоснуться кистью к священным фигурам?

— Он самый, — ответил Козимо, обрадованный тем, что я это запомнил.

Разумеется, я помнил: я никогда не забываю художников и произведения искусства. Даже сейчас, в ожидании своей казни, я до сих пор помню тот момент в своей тесной каморке у Сильвано, когда вошел первый клиент и мне во всей своей чудотворной красоте явились восхитительные фрески Джотто, чтобы уберечь и спасти меня.

А Козимо продолжил рассказывать о Фра Анджелико:

— Он плакал, рисуя Христа на кресте. Это был простой и святой человек, с этим художником было работать легче всего. А ведь большинство из них люди сложные, знаешь, невесть что вытворяют; вечно остаются детьми, но требуют к себе превеликого уважения.

— Они понимают и создают красоту, за это им можно многое простить.

— Я узнал это на примере другого художника, полной противоположности Фра Анджелико. Его звали Фра Филиппо Липпи.^[107] Талантливый художник, но одержимый земными и чувственными желаниями, он не пропускал ни одной юбки. Даже сбежал, похитив из монастыря монашку. Мне недешево обошлось откупиться за него у церкви, и даже его благодарность ко мне не могла убедить его работать, когда на него нападало распутство. Как-то я даже пытался запереть его в комнате, чтобы он закончил картину, но он разорвал простыни, связал из них веревку и сбежал через окно!

— Люди всегда находят способ бежать, — заметил я, и мои собственные слова заставили меня задуматься: а правда ли я сам сбежал от Сильвано?

— В конце концов так и случается, — вздохнул Козимо. — Если какое-то место кажется им тюрьмой. Я думаю, Фра Анджелико, каким бы набожным он ни был, считал жизнь бренную своей тюрьмой, а картины помогали ему бежать от нее. Он написал великолепные фрески на стенах дома капитула,^[108] в монастырях и коридорах Сан Марко, когда я решил его обновить.

— Сан Марко, старый доминиканский монастырь, недалеко от твоего дома на Виа-Ларга, — вспомнил я, и мне вдруг нестерпимо захотелось во Флоренцию: войти через ее крепостные ворота, постоять в ее бесподобных церквях и на шумных площадях, внутри каменных стен, возле прекрасных палаццо и общественных зданий, которые я так хорошо помнил: внушительного Палаццо дель Капитано дель Пополо, который ныне назывался Палаццо дель Подеста; асимметричного палаццо делла Синьория со строгим фасадом почти без окон и колокольней.

— Я вложил много денег в общественную работу, как и мой отец, — кивнул Козимо. — Я наказал своим детям и внукам продолжить эту традицию. Я давал много советов Фра Анджелико по поводу «Распятия со святыми», которое занимает всю северную стену дома капитула. Это удивительная фреска: три креста на фоне голубого неба, а на первом плане изображены святые. Прекрасный пример работы Фра Анджелико, простой и ясной, сдержанной, но полной чувства, в ней выражено задушевное переживание и благоговейное настроение. Нежная палитра и точное чувство пропорций и пространства. Она полна покоя и невинности, но передает трагизм момента, преходящего момента распятия, и в то же время она отражает вечное и неподвластное времени, о чем говорит присутствие святых, живших в разные периоды истории. Каждый художник изображает себя, и это видно по лицам Фра Анджелико, исполненным благоговейного страха Божия. Должен признаться, я с нетерпением жду встречи с тем Богом, который вызывает такое благоговение, Лука… Теперь, когда ты вернулся во Флоренцию, ты должен увидеть это! Ведь ты останешься, мой Лука? Будешь со мной до конца?

— Конечно, — пообещал я, чувствуя и сильное желание увидеть фреску Фра Анджелико, и острую боль от возможной скорой кончины Козимо, — но я надеюсь, что это еще не конец.

— Мы слишком долго были друзьями, чтобы обманывать друг друга, — возразил он. — Я еще помню, как ты спас меня от бандитов, которые собирались меня похитить. Давным-давно, во время чумы, когда я был обычным глупеньким мальчиком.

— Козимо, уж ты-то никогда не был обычным. Ты прикидываешься таким простым и скромным, но ты гораздо сложнее, чем может себе представить любой обычный человек!

— Это большая тайна! — воскликнул Козимо, сверкнув глазами. — Ты должен притвориться, что ничего не знаешь, и терпеливо слушать воспоминания старого больного человека! А я помню, каким ты тогда был красивым, ты был похож на ангела или святого, когда посадил меня на того строптивого осла. А потом вынул кинжал и убил тех разбойников, чего они и заслуживали. Одного ты ударил ножом в сердце, а другому перерезал горло. Уверенно и точно.

— Кстати, что стало с тем ослом? — поинтересовался я.

— Мне было пятнадцать лет, когда явился еврей с косматой бородищей и заявил, что он твой друг. Он сказал, что пришел за ослом, и мы отдали ему животное. Я до сих пор его помню: этот человек задавал много вопросов. Забавно, какие вещи вдруг вспоминаются в старости! А вот ты нисколько не изменился, ничуть не состарился. Ты наделен необычным даром. Завидую тебе, Лука.

— Не стоит, — коротко ответил я. — Я бы умер за то, чтобы познать любовь, какую познал ты.

— Ах, у тебя все еще будет, — улыбнулся он, как будто Бог уже посвятил его в свою шутку. — И смерть тоже, потому что она ко всем приходит. Но мне интересно, узнаешь ли ты старческие немощи? Это не для слабаков. Боль, страдания, унижения. Тело и даже дух подводят тебя так, как молодому никогда себе не представить. Это испытание не для тех, кто не выносит заточения.

— Я вдоволь узнал и боль, и унижения, — произнес я, взглянув на него серьезно. — А что нынче слышно о братстве Красного пера?

— Немного, но я ведь теперь мало хожу по улицам. Потомки Сильвано еще живут в городе… Например, молодой человек по имени Пьетро, как две капли воды похожий на Доменико. Тот же выдающийся подбородок и нос. У Доменико еще была дочь, она вышла замуж и родила сыновей, но я забыл их имена. Они уже, наверное, выросли. Но Лука, ведь прошло все-таки шестьдесят лет! Может, для тебя это и не долгий срок, но для нас-то это целая жизнь. Многое забывается за столько лет. Может, и старая вражда угасла…

— Мы же флорентийцы, наша вражда никогда не угасает! — рассмеялся я. — Ты знаешь это лучше кого бы то ни было, Козимо. Такая ненависть, как и ад, длится вечно!

— Значит, мы все время живем в аду, раз постоянно храним острое чувство ненависти! А с любовью живем в раю! — Он пожал плечами. — Я уже старый и больной человек и провел достаточно времени в размышлениях о минувшем, я жалею о многом, содеянном в жизни, Лука. Разве что иногда проявлял милосердие.

— Никто не проявляет милосердие к ядовитой змее. Ей просто отрубают голову.

Козимо вздохнул и снова сжал мою руку.

— Возможно, тебе понадобится вся твоя долгая жизнь, чтобы понять то, на что нам дается шестьдесят лет. Расскажи мне о своих путешествиях, Бастардо. Тот древний манускрипт, который ты прислал мне через гонца… неужели прошло всего три года? Ты приобрел его в Македонии, верно? Ты писал в письме, что с ним связана целая история…

— «Герметический свод», — вспомнил я. — Я нашел его в одном македонском монастыре.

— Я знаю название, — лукаво проговорил Козимо. — Правда, не был уверен, что его знаешь ты. Будь добр, развлеки умирающего старика историей о том, как ты нашел его.

Вечер давно уже перешел в темную ночь, когда я уходил и жена Козимо графиня де Барди остановила меня. Это была полная, суетливая и веселая женщина, которую я до этого видел лишь однажды, потому что всегда встречался с Козимо за пределами Флоренции; в путешествиях его сопровождала наложница черкешенка по имени Маддалена, к которой он был необыкновенно привязан. Мне она тоже нравилась: милая, приятная и неприхотливая девушка. Маддалена родила Козимо мальчика, которого назвали Карло и воспитали вместе с сыновьями от законного брака. Жена Козимо ничего не имела против. Как заметил Леонардо, у влиятельных людей всегда были внебрачные дети.

А сейчас графиня положила мне на плечо пухлую старческую руку.

— Я знаю, что он относится к тебе с особенной теплотой, — негромко произнесла она.

— Как и я к нему, — спокойно ответил я, с трудом подавив нахлынувшее чувство: радость от встречи с Козимо, боль при мысли о его грядущей смерти и страх перед тем, что ждет меня в будущем, когда не станет моего покровителя.

— Как это кстати, — прозвучал гнусавый скрипучий голос.

Я обернулся и увидел рослого, крепкого юношу лет пятнадцати. У него были густые черные волосы почти до плеч, длинный сплющенный нос, который выглядел так, словно его сломали и неудачно вправили, и мощная, тяжелая челюсть. Но в целом сочетание этих уродливых по отдельности черт производило незаурядное и даже притягательное впечатление, а его черные пронзительные глаза светились умом и волей. Он встретил меня холодной улыбкой.

— Многие клянутся в любви к нонно^[109] теперь, когда он умирает, но мы-то все знаем, что беспощадность и щедрость его шли рука об руку.

— Я не вправе упрекать великого человека, — спокойно ответил я, и он прищурил глаза.

— Вы закрылись с дедом и несколько часов просидели вдвоем, а теперь ты говоришь лукавым языком шпиона, — прорычал Лоренцо.

В его голосе было больше зависти, чем ревности, и он развел худыми руками почти так же красноречиво, как мальчик Леонардо. А еще в его глазах мелькнул страх, который он тут же прикрыл высокомерием.

— Ты доносишь этому идиоту Питти или предателю Аньоло Аччайоли, которые как собаки раздирают на части величавого старого льва, пытаясь его прикончить? Медичи не потерпят измены! Может, дед и папа больны, но скоро и у меня появится власть, и уж я-то поставлю всех на место!

— Лоренцо, умоляю, — с упреком проговорила графиня и обратилась ко мне: — Прошу вас, простите моего вспыльчивого внука. У Медичи много недоброжелателей, и Лоренцо очень печется о дедушке.

— Качество, достойное похвалы, — вежливо ответил я, открыто встретив взгляд юного Лоренцо. — Я друг вашего деда, синьор. Меня зовут Лука Бастардо.

Подозрительность вмиг слетела с его лица, и глаза Лоренцо хитро заблестели. Он окинул меня взглядом с ног до головы и шагнул ко мне и встал, расправив плечи и широко расставив ноги, всем своим видом показывая, кто здесь хозяин.

— Я слыхал это имя, и совсем недавно. Говорят, у вас особый дар. Я и не думал, что вы так хороши собой. Кажется, вы очень бережливо относитесь к деньгам и оказали не одну услугу моей семье. Дедушка хорошо отзывался о вас, синьор. Многие бы позавидовали таким щедрым похвалам, которые вы получили от Козимо де Медичи. А он не из тех, на кого легко произвести впечатление. Я сам изо всех сил стараюсь, чтобы заслужить хоть толику похвалы, которой он так щедро осыпает вас.

— Я стараюсь быть достойным его доброго мнения, — ответил я, не в силах скрыть нотки сарказма в голосе.

Этот юный Лоренцо — воин, лев, гораздо более похожий на своего деда, чем его хилый отец Пьетро, страдавший подагрой. Однако Лоренцо умел показывать когти и клыки, в то время как Козимо всегда был очень сдержанным человеком, скрывавшим свою силу. Более того, с возрастом Козимо научился жить с открытым сердцем. Молодому Лоренцо еще потребуется время, чтобы достигнуть этой открытости. Как и мне, понял я вдруг, ощутив невероятную усталость во всем теле. Все мои мышцы ныли, требуя хорошего здорового сна.

— Я уверен, что вы этого заслуживаете, как и я. Дедушка никогда не ошибается, — сказал он и шагнул ближе, так что пространство между нами накалилось от сложной игры соперничества и неохотного взаимного признания, любопытства и вопросов.

Мы оба были важны для Козимо. Я знал, что Лоренцо скоро станет его преемником. Удивительная энергия Лоренцо делала его приход к власти неизбежным. Я хотел, чтобы и он защитил меня от братства Красного пера, как меня защищал Козимо. Чего хочет от меня Лоренцо, я еще не знал. Но по одному взгляду на него я понял, что выполнить это будет нелегко. Лоренцо требовались веские доказательства; спрос с тех, кого он к себе приблизит, будет велик.

— Синьор, я стояла за дверью его спальни и слышала, как оживленно мой муж разговаривал с вами, — вмешалась графиня, встав между нами. — Меня это очень порадовало. Он столько времени проводит в одиночестве и молчании. Это вредно для его здоровья. Я спрашивала его, почему он так делает, и он ответил: «Собираясь в дорогу, мы две недели тратим на сборы. Скоро я перейду из одной жизни в другую, неужели ты не понимаешь, сколько всего мне нужно передумать?» — Графиня покачала седой головой, и ее милое старческое лицо погрустнело. — Мне кажется, он слишком много живет в прошлом, в мрачных размышлениях, которые не прибавляют ему сил. Прошу вас, приходите почаще, отвлекайте его!

— Я пообещал ему то же, о чем вы просите, — ответил я и тут же принял решение остаться в Тоскане.

Что бы ни случилось со мной, я должен остаться рядом со старым другом Козимо до самой его смерти. А еще я стану учителем юного Леонардо, которому не нужно время, чтобы возмужать и открыть свое сердце. Его сердце и без того от природы было открыто. Пора занять свое место во Флоренции и встретить то, что мне уготовано здесь судьбой. Я знал, что тем самым подвергаю себя опасности. Тогда я не понимал, как понимаю это сейчас, оглядываясь в прошлое, что этим решением я перевернул свою жизнь: я оставлял позади прямую дорогу приключений, вступая в сложное переплетение союзнических и товарищеских отношений. Я выбрал дружбу вопреки страху, и она привела меня прямо к великой любви, о которой я мечтал всю свою жизнь. Сидя здесь, в своей камере, изувеченный, в ожидании казни, я вспоминаю тот день в Кареджи и вижу скрытую связь причин и следствий. Вижу, что, последовав велению сердца, несмотря на опасность, я получил награду, которая наполнила мою жизнь смыслом.

А тогда я просто сказал:

— Я остановлюсь в Анкьяно, буду учить там мальчика. Это недалеко отсюда, если добираться на лошади.

— У меня отличная идея! — Лоренцо щелкнул пальцами. — Мы устроим в вашу честь ужин, Лука Бастардо, через несколько дней! Я приглашу некоторых друзей нашей семьи. Вы еще не знакомы со скульптором Донателло? В искусстве он гений, хотя в денежных делах безнадежный тупица. Приходится мне самому заниматься его финансами, теперь, когда дедушка прикован к постели. А великого философа Марсилио Фичино? Это мой учитель и один из ближайших друзей деда, с ним он до сих пор играет в шахматы! Впрочем, Фичино бывает у нас каждый день: из окон его виллы видна наша. Мой брат Джулиано завтра приезжает, и я приглашу кое-кого из молодежи — друзей и родственников. Все разъехались из города по окрестностям, спасаясь от чумы. Устроим потрясающую игру в кальчо!^[110]

— Я в играх не разбираюсь, — ответил я.

— Если не знаете, как играть в кальчо, я вас научу. Дедушка любит наблюдать за игрой, это поднимет ему настроение, — тотчас нашелся Лоренцо. — С вашими-то талантами вы вмиг освоите игру!

Он посмотрел на меня прямо и почти презрительно, как будто бросая вызов, и я понял, что от кальчо мне никуда не деться и игра эта будет чертовски серьезной. Так же подумала и его бабка, тяжко вздохнула и похлопала меня по груди.

— Синьор Бастардо, простите, но моего упрямого внука не переспоришь. Вам придется прийти к нам на ужин и сыграть в кальчо. Вы на вид очень крепкий и мускулистый, так что у вас получится. — Она широко улыбнулась мне и состроила глазки, как юная кокетка, потом убрала пухлую руку с моей груди и строго обратилась к внуку: — Я поговорю с твоей матерью Лукрецией, когда она вернется завтра с твоим братом. Она захочет сама заняться устройством ужина, ты же ее знаешь. И я уж постараюсь, чтобы она не бросила приготовления ради очередной поэмы.

Графиня чуть сморщила полное лицо, и я увидел, что и в этой семье не обходится без конфликтов, даже между своими.

— Бабуля, мама вполне самостоятельная женщина, — возразил Лоренцо, обняв бабушку за плечи. — И пишет она очень даже неплохо, не отрицай!

— Мне нужно заниматься с моим новым подопечным, — сказал я, пятясь к выходу.

— Приводите и мальчика, — улыбнулся Лоренцо. — Мы и его играть в кальчо научим.

— Вы останетесь у нас на ночь, — кивнула графиня, разгибая полные руки в шелковых рукавах. — Это решено.

Был обычный для сельской Тосканы июньский вечер. По склонам холмов рассыпались огоньки светлячков, отовсюду доносились ароматы винограда, зелени и закрывшихся на ночь бутонов. Я расслабился, наслаждаясь сладким земным ароматом в ожидании моего скакуна, которого должны были вывести из конюшни. Это был высокий гнедой красавец, которого я назвал Джинори, за рыжину в шерсти, напоминавшую о моем давнем напарнике-могильщике. Жеребца выкупали, почистили и расчесали, пока я разговаривал с Козимо. На коне красовалось новое седло с нарядной отделкой — видимо, подарок от Козимо. Я провел по нему рукой, восхищаясь дорогой, отлично выделанной кожей и искусно выкованными металлическими деталями. Это было седло, достойное короля. На нем я мог гордо скакать навстречу судьбе. Эта вещь придаст мне уверенности, когда я, рискуя жизнью, вернусь, чтобы поселиться во Флоренции. Я проверил подпругу и уже собрался вскочить в седло.

— А у вас, видно, наметанный глаз на лошадей, — раздался пронзительный, надтреснутый голос, который, как я теперь знал, принадлежал Лоренцо.

— Я заплатил за него целое состояние, и он того стоит, — ответил я, вскакивая в седло. — Умен, надрессирован и ни разу не подвел меня в бою.

— Качество, достойное похвалы, — повторил мои слова Лоренцо.

Он вышел из темноты на свет лампы, и трепещущий огонь заплясал на его лице, искажая его резкие, уродливые черты, которые то распадались в игре света, то вновь возникали, в один миг то превращая его в демоническое чудовище, то преображая в божественно прекрасный лик, словно сошедший с одной из картин несравненного Джотто.

— У дедушки такой же верный глаз на друзей, и я стараюсь развить в себе это качество. Я хочу стать достойным деда. При моем положении мне нужны такие союзники, как ваш конь; друзья, выдержавшие испытание и доказавшие свою отвагу. Друзья, которые не покинут меня.

— Вашим друзьям придется сражаться без передышки между битвами, — сказал я, пристально глядя на Лоренцо.

Он приподнял уголок рта в кривой усмешке. Я пришпорил Джинори, конь повел ушами и взял с места бодрым шагом.

— Надеюсь, вам понравится седло, я заказывал его для себя, но ваш скакун заслуживает его больше, чем мой! — вдогонку крикнул Лоренцо. — Сдается мне, что вы лучший наездник, чем я, хотя мало кто может со мной тягаться!

В первый миг я оцепенел от удивления. Потом повернулся, чтобы поблагодарить, но Лоренцо уже и след простыл, и даже Джинори с чуткими ноздрями не смог его учуять. Еще один непростой Медичи, подумал я, только этот был мне еще совсем неизвестен. Нельзя было понять, окажется ли он мне таким же надежным и верным другом, как его дед, или принесет кучу неприятностей. Его подарок был не подарком, а проверкой, и я решил преподнести что-нибудь Лоренцо взамен. И еще я решил выяснить, какова власть братства Красного пера, по-прежнему ли к нему благоволит церковь и отцы города. Мне нужно узнать это как ради собственной безопасности, так и потому, что этим будет интересоваться Лоренцо. Мне не хотелось, чтобы он владел обо мне такой информацией, которая неизвестна мне самому. Этот человек не побоится использовать свою власть, а мне моя свобода была слишком дорога, чтобы добровольно отдать ее в чьи-то руки, будь это даже руки Медичи.

ГЛАВА 17

На следующее утро я проснулся оттого, что впервые за больше чем полвека моего лица, как старый добрый друг, коснулось золотисто-лавандовое тосканское солнце. Я переночевал на единственном постоялом дворе в Анкьяно. Это было обветшалое, заросшее плющом строение по меньшей мере столетнего возраста, с неплохой таверной. Я одновременно испытал сожаление и облегчение оттого, что проснулся, потому что был весь во власти увиденного длинного сна: Николо Сильвано читал с кафедры проповедь, тыча в меня пальцем и хохоча безумным смехом. Затем я увяз в паутине и ползал по ней, а паутина была огромной, розово-зеленой, вместе со мной по ней ползали другие люди, одни подползали ко мне, другие уползали. Я кричал и барахтался, наконец прорвал паутину и, выскочив через дырку, вдруг очутился в зале, посреди маскарада. Играла музыка, по зале расхаживали люди в роскошных костюмах и беседовали. Ко мне подошла стройная женщина, и сердце мое заныло еще до того, как она встала передо мной. Это была она, та женщина из видения философского камня, женщина, которую я выбрал, не испугавшись расплаты. Она стояла передо мной в ослепительном сиянии, ее лицо скрывала маска, и все во мне смягчилось, растаяло и раскрылось. Но когда я протянул руки, чтобы коснуться ее и обнять, она отступила. Я бежал за ней, а она все отдалялась, и мое сердце бешено билось от желания. А потом я почувствовал теплые пальцы на щеках и, открыв глаза, понял, что это был длинный лучик света, а не рука моей возлюбленной.

Я почувствовал себя нагим и беззащитным, но со сном не поспоришь. Вчера я понял, что, рассказывая о видении юному Леонардо, я уже знал, что тем самым вызову его из небытия и мною завладеют чары. Тоскуя, я спрашивал себя, когда же наконец я встречу свою избранницу в этой долгой запутанной жизни (если, конечно, я сделал настоящий выбор, и она была настоящей, ведь я прождал ее более ста лет и уже начинал отчаиваться). Я быстро оделся и спустился в таверну позавтракать. Хрустящий хлеб, густая горячая каша, кусочки деревенской ветчины и нарезанная дольками белая груша — все это принесла мне прелестная белокурая девушка. Стремясь избавиться от мучительного наваждения, которое навеяли эти сны, я обратил все свое внимание на эту женщину. Ее золотистые локоны спускались по спине такими мягкими волнами, что у любого мужчины руки сами так и тянулись их погладить. Она взмахнула ресницами и улыбнулась мне полными алыми губами, показав ровные белые зубы. Я ответил ей восхищенной улыбкой, а потом пристально вгляделся в ее большие, широко посаженные на изящно вылепленном овальном лице глаза и понял, кто она такая.

— Катарина, — произнес я.

— На вашей стороне преимущество, синьор. Я вашего имени не знаю, — ответила она грудным голосом, удивленно подняв брови.

— Его зовут Лука Бастардо, — пропел мелодичный голос. — Он будет моим учителем.

Это был Леонардо в изумрудно-зеленой рубахе с неровно обрезанным подолом, как будто он сам укорачивал его своими руками. Он вбежал в комнату и сел рядом со мной на скамью.

— Неужели, молодой человек? — переспросила Катарина и потрепала его по волосам. — Я принесу тебе хлеба с медом, детка.

И она ушла, покачивая стройными округлыми бедрами под платьем без рукавов. Плечи у нее были белые, крепкие: наверное, она поднимала и носила много тяжестей в таверне.

— Не стоит тебе так глядеть на мою маму, — предупредил Леонардо и положил передо мной на стол мой кинжал, а мою миску с кашей пододвинул к себе.

Я смотрел, как Леонардо набросился на еду, и вспомнил, как всегда ел один у Сильвано. Кормили там вкусно и до отвала, правда, в скудной и неприятной компании: компании себя самого. Леонардо и представить себе не мог такую бедность духа и как далеко человек может зайти, чтобы облегчить ее. Его жизнь питало нечто другое, нечто светлое и свободное, что составляло глубинную основу его существа.

— Я не сказал, что собираюсь тебя учить, — в очередной раз возразил я, хотя нежелание рисковать жизнью, оставаясь вблизи Флоренции и обучая этого мальчика, уже шло на убыль.

Я все смотрел на него, не в силах по какой-то причине отогнать воспоминания о том, как я и другие дети жили у Сильвано. Я несколько десятилетий почти не вспоминал о публичном доме, а теперь вспомнил все до мелочей. Вспомнил ночь, когда впервые собрали всех детей вместе и Бернардо Сильвано перерезал сухожилия на ногах Марко. Вспомнил, как из ног Марко хлестала кровь прямо на дорогую одежду Сильвано. Вспомнил, как Марко закричал и упал, вспомнил, как он, худенький и окровавленный, сидел, прислонившись к опоре моста. Леонардо, столь уверенный в своих привилегиях, и понятия не имел о таких страданиях. Я бы посчитал его поведение заносчивым и нескромным, если бы в нем не было столько искреннего тепла и доброты, если бы не ореол покоя, окружавший его, как нимбы над головами ангелов на картинах.

— Ты вернулся, а значит, решил учить меня, — сказал он между ложками каши. — Пожалуй, начнем сегодня. Я готов к занятиям, учитель.

— Сегодня я еду во Флоренцию посмотреть на собор, — возразил я немного резко, потому что мне никогда не нравилось, когда мной командовали или водили на поводке, как домашнее животное, а в последнее время это случалось слишком часто.

На моем кинжале остались следы засохшей крови, я взял его со стола и вытер своей рубашкой, а потом сунул в ножны на поясе.

— Флоренция, отличная идея! — с восхищением воскликнул он.

Его мать вернулась с тарелкой хлеба, намазанного сливочным маслом и густым медом.

— Мама, Лука сегодня везет меня во Флоренцию!

— Попридержи коней… — начал было я.

— Ах да, тот чудный конь в конюшне твой? Гнедой жеребец? — тут же перебил меня Леонардо. — Я бы хотел его нарисовать! Начну прямо перед отъездом, даже если мне не хватит времени закончить!

— Тебе не кажется, что надо сначала сказать папе о новом учителе? — спросила Катарина.

Она поставила тарелку перед Леонардо и сама села напротив нас. Ее полную грудь обтягивал желтый фартук, надетый на простое синее платье, а из расстегнутого воротничка выглядывала белая шея. Кроме цветочных духов, от нее пахло тушеным мясом, дрожжевым хлебом и разлитым вином. На нижней губе блестела капелька меда, который она, видимо, пробовала. Мне так и хотелось слизнуть этот мед. Она наклонилась ко мне через стол и спросила:

— И сколько вы спросите за уроки, синьор? Сер Пьеро щепетильно относится к деньгам.

— Я не знаю, сколько зарабатывают учителя, — ответил я и сделал большой глоток воды из чашки, чтобы скрыть, как от ее чар забилось мое сердце и участилось дыхание.

— Мы хорошо ему заплатим, я поговорю с папой, — серьезно заявил Леонардо. — Хорошо, но не слишком, чтобы папа не рассердился.

Он дотянулся до моей тарелки и стащил ветчину, сначала подмигнув маме, затем мне — и повторив все заново. Он был неотразим и знал это. Выхода просто не оставалось: мне придется стать его учителем. Я даже не представлял, чему буду его учить, зато ему, похоже, это было известно. Он будет руководить мною. С любым другим человеком, хоть живым, хоть мертвым, меня бы такое положение дел удручило. С тех пор как я вырвался из публичного дома, самым важным для меня было сохранять свою свободу. Ранее никогда и ни для кого я не сделал бы в этом ни малейшей уступки. Даже великую любовь из видения, женщину, обещанную мне в жены, я отодвинул в область туманного будущего, а сам отправился странствовать по свету. Теперь же, из-за просьбы Леонардо и потому что Козимо лежал на смертном одре, а мое непоседливое сердце полюбило их обоих, я добровольно согласился остаться в городе, где меня могли бросить в тюрьму и убить. Я злился, что оказался в таком положении. Я не мог понять, сержусь ли я на Леонардо за его просьбу, на себя ли — за то, что я так не хотел и в то же время так страстно желал этосделать, на Сильвано ли — за то, как он осквернил и испортил меня; или на Козимо — за его близкую смерть и за то, что он находит утешение в моем присутствии; на Гебера ли — за то, что он вызвал видение, повлиявшее на всю мою дальнейшую жизнь; или на Бога, который в этот момент, без сомнения, смеялся до слез. Кому-то как-никак доставляло удовольствие смятение в моей душе.

— Я должен кое-что подготовить, — сказал я и встал из-за стола, так ни к чему и не притронувшись, чего раньше со мной почти никогда не бывало: я слишком наголодался за свою жизнь, чтобы добровольно терпеть голод.

— Ты скоро вернешься? — крикнул мне вслед Леонардо.

Я кивнул ему через плечо и заметил, что Катарина поднесла ладонь сына к губам и пристально смотрит мне в спину. У меня засосало под ложечкой, я слегка расправил плечи и приосанился. В Анчьяно мне предстоит много интересного!

Я поскакал к маленькому винограднику, который получил в наследство, и представился арендаторам якобы потомком первого владельца Луки Бастардо. Так я превратился в своего сына, ради Леонардо и Козимо. За виноградником ухаживала пожилая чета с двумя взрослыми сыновьями. Сначала они встретили меня недоверчиво, и тогда я привел им цифры за последние десять лет, количество собранного урожая, проданных бочек вина и имена купцов, которые покупали вино, а также цену и прочее и прочее. Все в точности совпадало, потому что я вел тщательный учет своей доли урожая. Убедившись, что я тот, за кого себя выдаю, они начали из кожи вон лезть, лишь бы мне угодить. Я объяснил, что собираюсь задержаться в Анчьяно на неопределенный срок, и мы обсудили, где мне поселиться. С деньгами, которые я скопил за несколько десятилетий, я, разумеется, мог жить где угодно. Я не сказал им этого, потому что виноградник устраивал меня как нельзя лучше. Я не хотел выставлять напоказ свое богатство, ни привлекать внимание к своей персоне, обзаведясь собственным домом. Пожилая пара с одним сыном жила на главной вилле, а старший сын с женой и ребенком — в маленьком домике на территории виноградника. Мы порешили, что молодая семья вернется в дом к родителям, а я займу домик через два дня, когда из него вынесут вещи и сделают там уборку. Еще я сказал, что моей лошади нужен хороший уход, и младший сын, долговязый и мосластый деревенский паренек примерно одного возраста с Лоренцо, так и просиял и пообещал заботиться о Джинори «лучше, чем мужья за своими женами».

Устроив все по своему вкусу, я ускакал обратно в таверну. Леонардо играл на лужайке перед постоялым двором в какую-то игру с камешками, выложенными квадратом. В этой игре зачем-то нужно было прыгать, и он скакал по земле, размахивая листочком бумаги.

— Лука, вот твоя лошадь, хочешь посмотреть? — крикнул он, когда я спешился.

Я подошел к нему, и он вручил мне листочек дорогой льняной бумаги.

— Где ты раздобыл бумагу? — спросил я, потому что бумага в те времена стоила недешево и считалась предметом роскоши.

Весь листок был покрыт множеством маленьких рисунков: лиц, птичек и даже насекомых, был там и вид горы Монте Альбано. Рисунки были сделаны каким-то грубым угольным карандашом, но рука, державшая этот карандаш, была необычайно чуткой и умелой, слишком развитой для обычного одиннадцатилетнего мальчика. Использование теней для придания объема, постепенная градация поверхности — такие замысловатые приемы использовали опытные художники.

— Кто это нарисовал?

— Я, кто же еще! Мама покупает мне бумагу, когда у нее есть деньги. Иногда можно выпросить у папы, — весело ответил он, подхватил несколько круглых серых камешков и покидал в карманы. — Я люблю рисовать.

— А где лошадь? — спросил я, изумленно пожирая глазами миниатюрные рисунки.

Каждый из них был чудесным образцом смелой и эмоциональной графики. Любовь Леонардо к птицам проглядывала в каждом изящном изгибе крыла. Его восхищение человеком пульсировало в повороте щеки или взгляде. Всего несколько уроков — и этот мальчик превратится в великого художника. Но я не мог его научить этому. Держа в руках рисунки, я понял, что способен ему дать лишь немногое. Ему нужны лучшие учителя, гораздо лучше, чем я. Я одновременно почувствовал и облегчение, и грусть, и любопытство при мысли о судьбе Леонардо. Может, все-таки не стоило выселять из домика моих арендаторов. Мой срок на поприще учителя Леонардо, скорее всего, будет недолгим.

— Лошадь? Вот она.

Он дотянулся до моей руки и перевернул листок другой стороной и вверх ногами. Под наброском пухлого младенца и собаки была лошадь.

— Нравится? Как зовут твою лошадь? Мы на ней поедем во Флоренцию? А когда мы уезжаем? И долго займет путь? Мы скоро поедем?

Закончены были только шея лошади, холка, голова и одна нога. Небрежными штрихами были обозначены остальные три ноги и круп.

— Прекрасно, но не закончено, — заметил я.

Леонардо пожал плечами. Я посмотрел на листок и заметил, что большинство рисунков были брошены незавершенными. Половина лица идеально прорисована, а половина едва намечена, или одно крыло птицы прорисовано в деталях, а все остальное — лишь намечено парой штрихов по бумаге.

— Ты что, никогда не завершаешь начатое?

— Столько всего нужно узнать, — ответил он, и по обеим сторонам его широкой улыбки появились озорные ямочки, совсем как у его хорошенькой матери.

Я покачал головой.

— Ты должен научиться доводить начатое до конца, это важно.

Он одарил меня ангельской улыбкой на непроницаемом лице, и я подумал, что если уж ничему больше не способен его научить, то научу его хотя бы настойчивости и упорству, которых во мне было хоть отбавляй. Позже я сам смеялся над своим тщеславием. Уж не знаю, чему он научился у меня, но я, глядя на него, прекрасно усвоил: учить значит извлекать наружу то, что изначально заложено в человеческом сердце, и человека можно научить только тому, чему он сам хочет научиться.

— Возьми, если хочешь, — сказал он и легко взмахнул ангельской ручонкой.

Я всегда ценил подарки, и этот не был исключением. Я нежно дотронулся до его головы и потрепал волосы. А потом отправился на постоялый двор. Этот листок с детскими рисунками был для меня настоящей драгоценностью, и я решил сохранить его. Я взбежал по ступенькам к себе в комнату и открыл кожаную сумку. Ей было всего несколько лет, я купил ее на базаре в Константинополе, где товары резко подешевели после падения города несколько лет назад. Я вынул блокнот Петрарки, который всегда носил с собой, как и фреску Джотто с изображением святого Иоанна и рыжеватого щенка у его ног. Я осторожно открыл обтянутую кожей книжку на середине.

— Что это? Записная книжка? А почему она пустая? — спросил мелодичный голосок прямо у моего локтя.

Естественно, Леонардо Любопытный пробрался за мной в мою комнату.

— Она пустая, потому что я еще ничего в ней не написал, — ответил я.

— А почему нет?

— Не знаю.

— Ты должен, — заявил он, подбоченясь.

Я вздохнул.

— Наверное, ты прав. Я жду, когда случится что-то особенное. И тогда запишу это в книжку.

— Особенное? Что, например? — не унимался он. — Что-нибудь из твоего видения о будущем? Вроде великой любви, о которой ты рассказывал тогда у пещеры, когда я тебя первый раз встретил?

Он, конечно, видел меня насквозь, но мне не хотелось об этом говорить.

— Ты чрезмерно любопытен и расспрашиваешь о вещах, которые тебя не касаются, — сказал я как можно строже.

— Дай-ка посмотреть, — потребовал он и осторожно взял у меня из рук книжку.

Леонардо сел на пол и внимательно пролистал ее, разглядывая каждую гладкую пергаментную страницу, как будто на ней и впрямь было что-то написано или он мог прочитать то, что будет написано в будущем. Хотя если и был человек, способный прочесть книгу будущего, то это был Леонардо.

— Я что-нибудь для тебя нарисую в этой книжке. На первой странице, чтобы тебе захотелось в ней писать.

Он лукаво улыбнулся и достал из кармана огрызок карандаша.

— Не знаю, хорошо ли это, — ответил я, уперев руки в бедра.

Слишком поздно — Леонардо уже взялся за дело. Его рука проворно забегала по странице.

— Ты левша, — заметил я и в ожидании присел на кровать.

— Угу! — хмыкнул он, не поднимая головы.

Некоторое время я просто сидел, наблюдая, как рисует этот мальчик. Стоял ясный теплый июньский денек, за окном щебетала какая-то птичка, и комната вдыхала ароматы полевых цветов. Солнечные лучи, отраженные от мирных холмов и ярких подсолнухов, от скалистой Монте Альбано и струящихся ручьев, мягким, словно благоухающим светом заливали комнату. На какой-то миг я почувствовал, что погружаюсь в покой, растворяюсь в нем без остатка. Мое тело отяжелело, все мысли улеглись и замолкли. И мне вспомнился давно минувший день в Босе на острове Сардиния, когда с письмом от Ребекки Сфорно ко мне пришел Странник. Как и в тот день, дрожащие тени остальной моей жизни растаяли, оставив лишь этот единственный миг. Я ощутил пространство — не пустое, а наполненное чем-то неопределенным, что чувствовало сердце, — между мной и этим одаренным мальчиком, который рисовал в записной книжке, подаренной мне когда-то давно Петраркой. И вот я успокоился и принялся ждать, когда Леонардо закончит рисунок. Наконец он поднял голову.

— Это очень хорошая книжка. Мне тоже такую надо. Ты мне купишь? — спросил он с такой искренней мольбой в глазах, что я ответил «да» прежде, чем обдумал эту просьбу.

Мальчик так и просиял.

— Здорово! Спасибо, учитель Лука. Ты столь же щедр, сколь и красив!

— Ну-ну, — с сомнением пробормотал я.

Я знал, что он подлизывается. Но Леонардо запрокинул голову и засмеялся.

— Нет, правда! — воскликнул он. — Но моя книжка не останется пустой! Я заполню ее магическим письмом. А потом еще одну, и еще, и еще!

— Ну-ну, — повторил я, но с гораздо меньшим сомнением. Запросто можно поверить, что магия — прислужница златовласого Леонардо. А если так, то, может быть, именно ему я смогу наконец доверить воображаемую магию, которая преследовала меня всю жизнь: мою вечную молодость и долголетие. За все годы странствий я встретил только одного человека, который обладал тем же даром: это был Странник. Возможно, какие-то алхимики вроде Гебера и знали секрет долголетия, но никто не признавался в этом, по крайней мере, при мне такого не случалось. А я спрашивал. И у Леонардо я спросил, небрежно, хотя на самом деле вопрос был для меня очень важен:

— А как же ты его сделаешь магическим?

Он вскочил и вручил мне книжку.

— Не знаю. Я буду писать задом наперед или еще как-нибудь иначе.

Он вдруг вытаращил глаза и засмеялся. Я вопросительно посмотрел на него, и он пояснил:

— Ты рассказывал мне, что видел будущее. Иногда я тоже что-то вижу — мельком, словно мгновенно заглядываю вперед сквозь время. Я только что видел людей, которые живут в далеком будущем и пытаются прочитать мой перевернутый почерк. Они будут озадачены и сбиты с толку. Поэтому мое письмо покажется магическим другим людям, но объяснение будет простым и естественным. Магию всегда можно легко объяснить, разве нет?

Я промолчал, разглядывая его рисунок. На нем был привлекательный человек лет двадцати пяти с правильными тонкими чертами, не слишком изящными, но благородными. Было что-то задумчивое и печальное в его взгляде и едва заметной, ироничной и почти горькой усмешке на полных губах.

— Неужели я такой печальный? — тихо спросил я.

— А разве нет? — невинно переспросил он.

— Нет.

— Может, когда-нибудь станешь, — пожал он плечами. — Может, ты не сможешь найти свою великую любовь и будешь сильно опечален! Тогда ты будешь рад, что учил меня, и если не будет любви, то у тебя хотя бы будет моя дружба! Правда?

Я угрюмо посмотрел на него. Он дождался, пока я осторожно положу его листок с набросками в книжку Петрарки, закрою ее, завязав кожаным ремешком, и уберу обратно в сумку. А потом весело спросил:

— Итак, мы наконец едем во Флоренцию? Где я буду сидеть — впереди тебя или сзади?

Собор был достроен. Таким я никогда его не видел. Великолепный красный купол был самым большим во всем христианском мире, он возвышался над городом, покрывая едва ли не все население Тосканы своей тенью. Необязательно подходить к нему близко, как сделали мы: он был виден отовсюду, он возникал над каждой узкой каменной улочкой, неожиданно и властно врываясь в поле зрения, стоило только завернуть за угол или ступить на площадь. За долгое время, что я отсутствовал в моей несравненной родной Флоренции, строительство было закончено, и собор был мне горьким напоминанием о том, сколько всего я упустил. Хотя негодяю Николо Сильвано и не удалось сжечь меня на костре шестьдесят четыре года назад, ему удалось отнять у меня целый человеческий век воспоминаний о моей родине — Флоренции, где самые улицы, казалось, напитали меня небывало долгой молодостью, где церкви и дворцы были моей родней, где я получил крещение от вод реки Арно.

— Его построили круг за кругом, — рассказал Леонардо, прервав мои мысли. — нутренняя конструкция сделана очень изобретательно, так что начало и конец невозможно отделить одно от другого, поэтому давление сил распределяется по кругу и нигде не нарушается. Круги позволяют куполу вознестись на небывалую высоту, о какой до этого собора нельзя было и мечтать!

— Он восьмигранный.

— А внутри сложен кругами, — настаивал Леонардо. — В куполе имеется два внутренних каркаса, которые выполнены в виде серии концентрических колец, которые уменьшаются к вершине. Поэтому капомаэстро^[111] Брунеллески^[112] построил его без лесов. Он полагался на силы, которые сходятся у вершины купола, где фонарь своим весом может поглотить внутреннюю силу и перенаправить ее наружу. А еще он использовал древнеримский способ кладки кирпича «в елочку», соединяя каждый новый слой кирпичей с предыдущим таким образом, чтобы конструкция сама себя поддерживала. И вот собор тянется ввысь благодаря целостному замыслу, и Брунеллески был великим гением!

— Откуда ты столько знаешь, малыш? — спросил я и потрепал пушистые волосы, разглядывая купол.

Вокруг нас было мало людей, хотя стоял ясный летний день. Чума имела обыкновение заманивать людей в дома и за запертые двери.

— Все говорят о соборе, — ответил он. — А я слушаю!

— В этом я не сомневаюсь. А что еще ты слышал?

— Умный Брунеллески изобрел несколько механизмов для строительства. Разве не здорово? — воскликнул Леонардо. — Я тоже хочу многое изобрести! Он придумал лебедку для поднятия огромного веса на огромную высоту. Эту лебедку тянут волы. Ты только представь! Он поднимал мрамор, кирпичи, камни и известку под самые небеса! Это просто чудо, его лебедка, такая огромная и мощная, а уж эта двусторонняя шестерня…

— Хватит! — Я поднял руки. — Я не архитектор и не математик и ничего не смыслю в технике. Тебе нужен другой учитель, если хочешь этому научиться!

— Но разве тебя это не увлекает? Эти вопросы силы, и движения, и веса? — Он повернулся ко мне, жестом указывая на Собор. — Если мы сумеем их подчинить, то для человека не будет ничего невозможного! Мы сможем построить летающие машины, которые ты видел в своих видениях, плавающие машины и другие изобретения, в которые так трудно поверить! Разве ты не понимаешь, как это важно?

Мне с трудом верилось, что это тот самый ребенок, который звякал камешками в карманах после прыгалок на траве. О лебедке он говорил совсем как взрослый мужчина. Он заслуживал уважения к себе, и я поразмыслил немного, прежде чем ответить. Я окинул взглядом неестественно тихие улицы, и одна часть моего сознания высматривала лицо с острым, как нож, носом и выступающим подбородком, а другая — последствия чумы. Я слышал, что в настоящее время в городе умирает по сорок человек в день. Это меньше, чем умирало в разгар чумы 1348 года, во время первой эпидемии, но все равно это слишком много. Слишком много матерей, отцов, сыновей и дочерей умирали безвременной смертью. Что смешного видит Бог в таких ужасных бедствиях? Я посмотрел на Леонардо и решил защитить его. Мир безмерно обеднеет, если такой человек умрет молодым. Он терпеливо смотрел на меня, нахмурившись, в ожидании ответа на свой вопрос.

И я сказал:

— Мне больше интересен вопрос о красоте. Обрати внимание, насколько изящен восьмигранник, стройный, но величественный и в то же время массивный, как скульптура…

— Подумаешь, скульптура! Искусство живописи выше скульптуры, — ответил мальчик. — Живопись превосходит все человеческие творения, потому что включает столько тонких возможностей. Скульптуре не хватает многих естественных свойств живописи, она не может показать прозрачные, светящиеся или блестящие тела, как на картинах. Но если тебе больше нравится скульптура, пойдем со мной в Ор Сан-Микеле!

Он взял меня за руку и ринулся на юг от Санта Мария дель Фьоре, туда, где в мои молодые годы стояло сгоревшее зернохранилище, Ор Сан-Микеле. За время моего заточения у Сильвано там выстроили новый многоэтажный рынок с лоджиями: верхние этажи использовались под склады, а на первом отправляли богослужения. Со временем его окончательно превратили в церковь в честь чудотворного образа Девы Марии.

Леонардо остановился перед одной из наружных ниш.

— Вот великолепная скульптура, — указал он, запыхавшись от бега по улице.

Я заглянул в нишу, на которую он показывал. Это была самая западная ниша на южной стороне здания. И в самом деле, там стояла замечательная скульптура святого Марка. Убедительная поза, идеальное равновесие и внутренняя устойчивость. Я тотчас заметил, что скульптор с особым мастерством расположил складки одежды, которые ниспадали, как на живом теле. Облик святого дышал энергией и жизнью, в нем были соблюдены естественные, правильные пропорции. Каждая складка одежды, каждое место, где драпировка прилегала или ниспадала с фигуры, усиливали впечатление от крепкого, здорового тела под одеждой.

— Кто этот скульптор? — восхищенно спросил я.

Как раз в тот момент зазвонили церковные колокола, а потом набат подхватили и другие колокольни Флоренции. Эта какофония призвана была отогнать чуму, уносящую жизни горожан. На улицах появилось какое-то движение, раздались крики, и несколько встревоженных священников понесли куда-то образ Мадонны. Процессия с картиной выражала мольбу, одновременно служа оберегом от болезни и смерти. Я, как давний и опытный врач, только покачал головой. Суеверия ни от чего не спасают. Моше Сфорно верил, что чума, как и любые болезни, имеет естественные причины, их нужно найти, чтобы придумать лекарство.

— Этого святого Марка изваял Донателло на средства полотняной гильдии. Посмотри, как прекрасно его лицо и какое оно умное, — кричал Леонардо, стараясь перекрыть колокольный звон, и тембр его голоса оставался нежным и мелодичным, несмотря на громкость. — Видишь, как задумчиво он нахмурился. Посмотри, какой у него сосредоточенный взгляд — это потому, что на глазных яблоках насечены зрачки, чтобы глаз получал образы из воздуха. Разве Донателло не гениален?

— Ты говоришь как горячий поклонник скульптуры, — лукаво заметил я, ткнув мальчика локтем в бок.

— Я не отрицаю, что это прекрасно, — ответил он. — Просто мне больше нравится живопись, и мои рассуждения привели меня к выводу, что это высший вид искусства.

— Неужели? — переспросил я. — Ну, раз уж ты любишь живопись, тогда пойдем в церковь Санта Кроче и посмотрим на фрески Джотто. Вот это я называю красотой!

Три дня спустя мы с Леонардо отправились вместе в Кареджи на ужин на вилле Медичи. С нами поехал и второй долговязый сын моих арендаторов Нери. Я попросил Нери нас сопровождать, решив, что было бы благоразумно с моей стороны заручиться крепким плечом для игры в кальчо, даже если это плечо неученого крестьянина. Да и кто я такой сам, как не уличный босяк, шлюха и врач, богатый искатель приключений, превратившийся в учителя? Мой собственный опыт подсказывал мне, что положение человека в жизни не определяет его качеств.

Стояло солнечное июньское утро, на небе ни облачка, и легкий ветерок колыхал лаванду на тосканских лугах. Мы ехали через череду холмов, мимо аккуратных виноградников и серебристо-зеленых оливковых рощ и благоухающих кипарисовых островков. Мы видели крестьян за работой, но никто нас не приветствовал: как и всегда во время чумы, все сторонились незнакомцев. Я привез с собой сокола, которого получил от старого кондотьера, напарника в нескольких сражениях. Сварливый старый солдат был франком, а не флорентийцем, но после отставки обосновался в тосканской деревне, наслушавшись моих рассказов о Тоскане. Из его писем я знал, где он живет. Когда я появился у него на пороге, он со слезами обнял меня, а когда я сказал, что мне нужен подарок, достойный короля, он кивнул и еле согласился взять с меня деньги. Все-таки я настоял, ведь он был в отставке и нуждался в деньгах. Итак, он продал мне лучшего сапсана из своего питомника — красивую, обученную птицу с большими крыльями, которая спокойно позволила набросить на себя колпак. И мы отправились с подарком к Лоренцо де Медичи.

Леонардо шел передо мной в перчатке, держа за ремешок сидящую на руке птицу. Его привело в восторг это задание, и между воркованиями и похвалами, обращенными к птице, он попросил меня пустить лошадь галопом. Я уступил, и он взвизгнул от восторга. Джинори пошел шире, расправил плечи, и мы помчались через холмы к вилле Медичи.

Мы прибыли в Кареджи и рысью объехали скопление повозок с говорливыми дамами. Мы остановились около лошадей с заплетенными в косы гривами и хвостами, с которых спешивались мужчины. Слуга забрал Джинори и крепкую крестьянскую лошадку Нери, пока я озирался в поисках Лоренцо. Я не увидел его, но, когда вывел Леонардо из толпы, он сам нас нашел.

— Лука Бастардо, почетный гость! — донесся до меня его высокий гнусавый голос. — Добро пожаловать!

Он подошел к смеющейся переговаривающейся толпе, и люди почтительно расступились, пропуская его: хотя ему и было всего пятнадцать, но все уже чувствовали исходившую от него властную силу. Он направлялся к нам, черные волосы развевались на ветру, лицо светилось радостью. Быть может, мне это только показалось, но я и тогда уже догадался, что, когда дело касалось Лоренцо, тут никаких «показалось» быть не могло. На нем была простая рубаха поверх штанов, без камзола. Видимо, он готовился к игре в кальчо.

— Синьор, — поприветствовал я с легким поклоном.

Лоренцо засмеялся и сердечно обнял меня.

— Ты старый друг семьи. Дедушка тебя любит, неужели ты думал, что смог бы отделаться таким прохладным приветствием? А кто этот юный плутишка с такой чудной птицей на рукавице? — спросил Лоренцо и отступил на шаг, чтобы разглядеть Леонардо.

По лицу Лоренцо при виде Леонардо разлилось тихое умиротворение — типичная реакция на его дивную красоту. Однако страх, мгновенно промелькнувший в глазах Лоренцо, не был типичным. Интересно, чего он испугался.

Леонардо невозмутимо улыбнулся Лоренцо. Этот мальчишка редко чего боялся, скорее принимал все с полным спокойствием.

— Ты будешь очень важным человеком. Будешь править миром, — произнес Леонардо. — Я вижу это. Но твоя дорога будет полна опасностей.

Лоренцо задумался.

— А дедушка с тобой знаком, мальчик?

— Вряд ли. Меня зовут…

— Отлично, тогда я познакомлю тебя с семьей, — улыбнулся Лоренцо и потрепал золотистые кудри Леонардо.

— Разумеется, — кивнул Леонардо. — Меня зовут Леонардо, сын сера Пьеро из Винчи, — со всей серьезностью произнес он. — А это подарок для вас от моего учителя, Луки Бастардо.

Он протянул птицу Лоренцо, и у того загорелись глаза. Лоренцо смотрел на сокола, затаив дыхание. Он умело распутал путы на ножках птицы и быстрым движением пальцев спустил колпак. Потом он взял Леонардо за руку и подбросил птицу. Та взмыла в небо. Толпа замолкла, и все, запрокинув головы, следили за ее полетом. Она парила и кружила высоко над холмами темной крапинкой на фоне солнца, и ее контур вычерчивался тонким ободком лилового сияния. Я подумал, что вот так, наверное, выглядел мой дух в те давние годы, когда я уносился к фрескам Джотто, работая у Сильвано, хотя я был не хищником, а скорее жертвой, которую пожирали каждый день. Внезапно сокол поджал крылья и нырнул вниз, и его силуэт становился все крупнее и крупнее, приближаясь так стремительно, что захватывало дух. И вот он камнем упал на землю на холме неподалеку от виллы. Толпа зааплодировала, и все понеслись к месту падения.

— Заяц! — закричал Лоренцо, который, естественно, ринулся впереди всех, возглавляя гонку.

— Заяц, заяц! Браво! — присоединились другие голоса.

Леонардо подбежал к Лоренцо, тот взял у мальчика перчатку и посадил птицу себе на руку.

Через минуту и я подошел к ним, проталкиваясь через толпу зрителей.

— Этой красавице нужно мяса, — проворковал Лоренцо.

Волосы у него растрепались, сам он запыхался. Я вынул кинжал из ножен и, держа за кончик, протянул Лоренцо. Тот засмеялся и бросил мне зайца.

— Отрежь ей кусочек, — сказал он. — Ты не испугаешься крови и потрохов!

Я пожал плечами и вспорол зайцу брюхо.

— А теперь, учитель, если будете резать осторожно, то увидите тонкую мембрану, которая отделяет кожу от внутренностей, — заговорил мне под руку Леонардо, сам как старый учитель, а не одиннадцатилетний мальчик. — Не надо так резко. Осторожно, осторожно, внутренности чудо как хороши, ведь это механизм самой природы!

Я только покосился на него и вполголоса спросил:

— Кто тут у нас учитель, а?

Он хохотнул, но ничего не ответил. Я вырезал зайцу кишки и бросил кусок кровавого мяса Лоренцо, который он скормил соколу-сапсану.

— Прекрасный подарок, — произнес он и склонил голову. — Подарок, достойный короля. Принимаю его с удовольствием!

Но взгляд, который он бросил, был пронзителен, как у сокола, и я понял, что, выдержав первое испытание и ответив достойным подарком на подаренное седло, я еще не прошел проверку и испытания продолжаются.

— Не теряйте даром зайца, пусть ваши слуги его потушат, — предложил я.

Он весело засмеялся и показал на слугу. Я бросил зайца человеку, похожему на мавра, и тот низко поклонился.

— Я должен показать этой принцессе ее новый дворец! — объявил Лоренцо. — А потом готовьтесь играть в кальчо!

И он удалился, сопровождаемый дюжиной мужчин, которые поздравляли его с чудным подарком, нахваливая красоту и ловкость птицы. А я повернулся к Леонардо.

— Как играют в кальчо? — спросил я.

Леонардо тихо рассмеялся и зажал себе рот ладошкой.

— А ты никогда не играл?

— Откуда взять время на игры, когда надо зарабатывать деньги, чтобы не умереть от голода, предотвратить неудачи, разорения, бедствия и смерть? — спросил я резковато.

С тех пор как Массимо, мой старый приятель с улицы, продал меня Бернардо Сильвано, я никогда не испытывал судьбу. Я знал, как серьезно люди относились к состязанию, даже когда оно имеет вид игры.

— Да и кому вздумается играть в глупые игры, когда можно наслаждаться фресками Джотто и Фра Анджелико или скульптурами Донателло? И зачем…

— Не волнуйтесь, учитель, — ответил Леонардо, жестом призывая меня успокоиться. — Кальчо очень простая игра. После праздников мальчики из Анкьяно собираются вместе и играют против мальчиков из Винчи. Я еще маленький, чтобы с ними играть, но всегда смотрю, как они играют. Есть кожаный мяч, его нужно загнать за линию противника. Это называется гол. Бежишь с этим мячом или передаешь кому-нибудь другому. Еще его можно поддавать ногой.

— Да, вроде легко, — согласился я. — А правила?

— Какие еще правила? Загнать мяч за линию противника. Но это нужно сделать умело. Если попытка окажется неудачной, это дает половину гола для другой команды.

— И как же загнать мяч за линию противника?

— Да как угодно, — пожал плечами Леонардо.

— Естественно, вы в моей команде, мне нужны сильные люди, — бодро сказал Лоренцо и бросил мне зеленую тунику. — Мне надо самому посмотреть на уличный темперамент Бастардо, которым так восхищался дед, да и воспользоваться им, как он. Я непременно должен одержать победу!

Он бросил своей команде зеленые туники, а белые — команде противника. Затем сжал мое плечо — по-дружески, но этот жест был неумолимым и, наверное, оставил синяк. Вот и еще одно испытание, подумал я. Как хорошо я за него сыграю. Увидеть, каков мой темперамент, чтобы знать, как им воспользоваться. Мне это не пришлось по душе: ни испытание, ни скрытая за ним цель — оценить мою полезность. Если я докажу свою пригодность, Лоренцо заставит меня пойти к нему на службу, и моя свобода выбора будет резко ограничена. Если покажу себя непригодным, он даст мне отставку и лишит покровительства, которым я пользовался у его деда. Ни то ни другое меня не устраивало.

— Дай-ка зеленую рубашку и моему товарищу Нери, — ответил я, махнув через плечо на парня у меня за спиной.

Лоренцо метнул в него молниеносный оценивающий взгляд.

— Подкрепление? Разумно!

Он улыбнулся и бросил мне еще одну рубашку. Я поманил к себе Нери, который грелся с Леонардо на солнышке и жевал травинку. Нери подарил мне ленивую широкую улыбку и подошел, шаркая ногами. Я бросил ему рубашку, он стянул свой рваный и залатанный камзол и накинул рубаху. Я последовал его примеру: снял свой камзол и натянул зеленую тунику.

— Хорошая у вас рубашка. Надеюсь, вы не любите ее так, как своего коня, Джинори у вас всегда чистенький и гладенький, — серьезно сказал Нери. — А рубашки после кальчо у всех драные.

— А ты раньше играл? — спросил я, и он просиял.

— А как же! Столько раз, что и не сосчитаешь. Я хороший игрок. Меня не очень-то потолкаешь, я же вон какой здоровый!

— И какие тут правила?

Он почесал косматую голову.

— Надо загнать мяч за линию, и будет гол.

И он ткнул пальцем в деревянную загородку по грудь высотой, которая перегораживала с обоих концов поле — поросшую травой площадку за виллой.

— Понятно, — сквозь зубы процедил я.

Оглядевшись, я увидел деревянные скамейки, которые поставили вдоль поля под яркими, украшенными лентами навесами. Без умолку болтающие дамы в праздничных нарядах, орущие дети и ворчащие старики — все стекались из дома и сада, чтобы занять места под навесами. С каждой минутой гомон становился громче. Затем поднялся радостный приветственный гул, и, обернувшись, я увидел, как нетвердой прихрамывающей походкой из дома вышел Козимо. С одной стороны его поддерживала под руку жена, с другой — скверно одетый человек лет за тридцать, следом шли заботливые слуги. Козимо в знак приветствия поднял руку, а потом, заметив меня, махнул ею. Он указал на украшенную фестонами телку, которую вели сзади, и победно сцепил руки над головой. Я понял, что телка предназначалась победителю в качестве приза и Козимо пожелал мне удачи. Я улыбнулся, кивнул и помахал в ответ. Потом повернулся к Нери.

— Так как именно добиться гола?

— Можно бросить мяч за линию, можно забить ногой, — начал Нери, почесав затылок.

— Играют две команды по двадцать семь человек, — вмешался Лоренцо.

Он уже раздал всем рубашки и жестом подозвал к себе всех «зеленых». Он представил меня остальным «зеленым» просто как «Луку», хотя среди них я узнал много знатных людей. Даже те, чьи имена были мне неизвестны, были богачами, судя по добротным кожаным ботинкам и дорогим штанам. Лоренцо начал объяснять:

— Цель гола — это загнать мяч за линию противника. Его можно нести в руках, можно бросать, забить ногой или передать другому игроку. Нужно увертываться от защитников противника, которые всеми способами будут стараться не пропустить тебя: сшибать с ног, бить, пинать — да все что угодно.

— Все что угодно? — переспросил я.

Лоренцо улыбнулся и коснулся своего сломанного носа.

— Думаешь, как я это заработал? — Он подмигнул мне. — Ты же не боишься, Бастардо? После всего, что я наслушался о тебе от деда! Или ты бережешь свою храбрость для него?

— Лучше смерть, чем позор, — сухо ответил я, и «зеленые» с криками «Браво!» стали хлопать меня по спине.

Лоренцо подмигнул, уловив иронию в моем голосе, но тут же энергично закивал, словно воспринял мои слова всерьез.

— Вот таких игроков я люблю! — сказал он. — Твердых и решительных. Для меня нет ничего важнее победы. И я приближаю к себе людей, которые помогают мне добиться победы. — Он наклонился к самому моему уху, чтобы только я расслышал последние слова: — А те, кто не помогает победить, пусть катятся к черту!

Он многозначительно посмотрел на «белых», и я проследил за его взглядом. Я увидел худощавого юношу, который только что выбежал на поле поучаствовать в игре. Он сбрасывал жилет и натягивал белую тунику. На юноше были крепкие кожаные ботинки и недешевые штаны, сшитая по фигуре рубашка. Он, очевидно, был богат и пользовался успехом среди знатной молодежи, его обступили гурьбой, подтрунивая над ним за его опоздание. Затем юноша обернулся, и у меня внутри все похолодело, к горлу подступил комок. Это лицо преследовало меня в кошмарах: похожий на нож нос над острым торчащим подбородком. Я быстро отвернулся, пока он меня не заметил. Я костями чувствовал, что клан Сильвано меня помнит.

— Пьетро Сильвано, — прошептал я, и у меня перехватило дыхание.

— Рад, что ты понимаешь, насколько высоки ставки, — проговорил Лоренцо.

«Зеленые!» — кричали одни зрители, а другие: «Белые!»

Джулиано де Медичи, красивый и не по годам возмужавший младший брат Лоренцо, возглавлял команду «белых». Он был на несколько лет младше Лоренцо, но быстро взрослел. Расхаживая с важным видом, он махал руками и посылал воздушные поцелуи посмеивающимся дамам. Одна полная матрона встала и крикнула что-то про его тощие ножки под штанами, и Джулиано демонстративно обхватил себя за промежность, чем вызвал еще больше смеха и гиканья. Лоренцо выразительно посмотрел на брата: не в его характере было рисоваться перед публикой, и стал громким голосом давать последние указания команде «зеленых». Меня он назначил защитником, а Нери приказал быть готовым брать пас. Затем раздалась барабанная дробь, запели фанфары, и зрители умолкли, приготовясь смотреть. Игроки начали занимать свои места на поле, между делом перебрасываясь хвастливыми репликами и добродушной бранью. Я встал сзади, заметив, где стоит Пьетро Сильвано, и решил держаться от него подальше. Веселый задор угас во мне, игра перестала быть для меня игрой. Или это было продолжением все той же смертельной игры, которая сопровождала всю мою жизнь — нескончаемый фарс на потеху Богу. Меня сильно разозлило то, что я вновь оказался в старом качестве невольного шута, объекта божественной иронии.

Мальчик в зеленой рубахе и с зеленым флагом занял место перед зеленой оградой на одном конце поля, а одетый в белое паренек с белым флагом встал на другом конце, обозначая линии обеих команд. Народ встретил мальчишек свистом и криками, призывая их держать флаги повыше, и ребята, залившись румянцем, подняли руки повыше. Через несколько секунд вновь трижды пропела труба. Коренастый судья в головном уборе с плюмажем и с зубастой улыбкой подбросил мяч в воздух, и началось побоище.

Лоренцо был выше и крупнее Джулиано и мог подпрыгнуть выше и ударить сильнее, чтобы заполучить мяч. Он пнул его зеленому игроку, и участники игры понеслись по полю в разные стороны. Я побежал к Лоренцо с намерением смести «белых» с его дороги, что, видимо, и должны были делать защитники. За мной бросился Нери, а потом меня сбили двое «белых». Я рухнул на землю, и по мне безжалостно замолотили ногами. Я знал то, чего не знали напавшие на меня игроки, — все мои ссадины заживут через день или два. Но меня все равно взбесило то, что меня бьют. Меня немного утешило, что среди этих игроков не было Пьетро Сильвано, хотя они словно намеревались выполнить за него его работу. К счастью, Нери заметил, что меня сбили. Он расшвырял «белых» и улыбнулся мне сверху.

— Это вы должны так делать с «белыми», — прокричал он, чтобы я услышал его за ором игроков и воплями зрителей.

— Буду иметь в виду, — прокричал я в ответ, вытирая кровь с губы.

Нери кивнул и помчался дальше, а я огляделся вокруг в поисках Лоренцо, Сильвано или мяча. Не стоило мне задерживаться надолго в одном месте, потому что в следующую секунду на меня сверху накинулся какой-то «белый». Он ударил меня, и мы покатились по земле. После первой схватки я был уже ученый и не дал уложить себя на лопатки. Я изо всей силы ударил мужчину между ног, он взвыл и откатился от меня. Я вскочил на ноги и побежал зигзагами. Я не знал, куда нужно бежать и зачем, но решил, что лучше не расслабляться и двигаться быстро, чтобы еще раз не напали. Я увидел, что мне навстречу бежит Сильвано, и свернул в другом направлении. В тот же момент ко мне полетел кожаный мяч и угодил со всего размаху в живот. У меня перехватило дыхание и глаза чуть не вылезли из орбит, но я не остановился, а прижал мяч к груди и огляделся, кому бы его передать. Недалеко от меня Нери разнимал игроков. Я бросился бежать дальше, виляя из стороны в сторону, а потом из-под кучи тел, которые растаскивал Нери, выскочил Лоренцо в порванной рубашке и с окровавленным лицом. Лоренцо увидел меня, и я изо всей силы бросил ему мяч. Он был тяжелый, но Лоренцо ловко поймал его и кинулся бежать, на бегу прижимая мяч к груди.

На Лоренцо кинулись двое «белых», но я рванул им наперерез, а нам на помощь уже бросился Нери с другими «зелеными». Лоренцо вырвался вперед, подбежал к загородке и метнул мяч через нее. Зрители взорвались криками, забили барабаны, зазвучали фанфары. Судья подбросил свою шляпу с плюмажем, возвещая гол «зеленых». Знаменосец «зеленых» с криками замахал флагом и перебежал на другую сторону поля, и вся команда «зеленых» с ликующими криками последовала за ним. На меня смотрели многие «белые», чего я очень хотел избежать, поэтому я, понурив голову, смешался с толпой ликующей команды. Знаменосец «белых» как бы под шумок тоже перешел на другую сторону поля, и теперь линии поменялись местами.

Затрубила труба, мы встали по местам, и я занял место сзади, приметив на другой стороне поля Сильвано. Ему порвали белую рубашку, на лице тоже была кровь, как и у большинства из нас. Может, подобраться к нему сзади и сшибить с ног так, чтобы он меня не увидел? Тогда он выйдет из игры, и риск быть узнанным сведется к минимуму. Может быть, я смогу даже убить его, выполнив наконец старую клятву убить Николо Сильвано? Я обвел взглядом команду, взвешивая шансы на успех. Шансы были неважные. Слишком большая неразбериха, а если я убью человека во время кальчо, это привлечет ко мне внимание.

Судья вновь подбросил мяч. И снова началась потасовка. На этот раз я не стал мешкать, и правильно сделал, потому что меня сразу окружили четверо «белых». Теперь они рассвирепели, потому что я помог забить гол, и пришлось вспомнить все уловки, которым я научился на улице, чтобы обхитрить их и не попасться на глаза Сильвано. Мне это не очень удалось, и один «белый», налетев откуда-то сбоку, дернул меня сзади за руку, и я завертелся волчком. Я потерял равновесие и влетел в кучу «белых», которые навалились на меня и сшибли на землю, а потом начали мутузить по лицу и по ребрам. Я выворачивался, закрывая лицо и горло руками, лягнул сначала одной ногой, потом другой. Казалось, это продолжалось целую вечность, но, скорее всего, заняло несколько минут, а потом «белые» скатились с меня, как мешки с зерном, сброшенные в кучу. Путь был свободен, и я вскочил, раздавая пинки, и, едва утвердившись на ногах, заехал кулаком в лицо показавшемуся передо мной «белому» игроку. Я угодил ему прямо в нос, из которого хлынула струя ярко-алой крови. Человек со стоном рухнул на землю и сгреб в кулак ленты на моей тунике, а рядом уже был верный Нери; тяжело дыша, он стоял рядом с Лоренцо, который мне подмигнул.

— Быстро учишься, — пропел Лоренцо.

Лоренцо и Нери снова умчались в разные стороны, а я бросился на «белого», который кое-как поднялся на ноги. Мне никогда не нравилось, когда меня били. Моей команде это вряд ли принесло пользу, зато я отвел душу, двинув его кулаком в челюсть и глядя, как он валится без сознания.

Вновь поднялся гвалт, но на этот раз гол забили «белые». Затрубили горны, судья швырнул свою шляпу к «белым», и знаменосец «белых» побежал через поле, уводя за собой игроков своей команды. Их возглавлял Джулиано, он бежал размашисто и высоко вскидывал руки, поздравляя себя и свою команду. У большинства игроков на белых рубашках расплывались багровые пятна, кто-то вообще уже остался без рубашки, сорвав ее с себя во время игры. Среди таких был и Сильвано, и он бежал впереди, рядом с Джулиано. Он, кажется, до сих пор не заметил и не узнал меня. Я юркнул за спины своим «зеленым» и, оглянувшись, увидел, как Леонардо машет рукой. Только волшебник Леонардо мог так командовать Медичи. Лоренцо подбежал к мальчику и наклонился к его златовласой голове. Леонардо жестикулировал, Лоренцо кивнул и убежал пошептаться с Нери и другими «зелеными». Они на минуту сгрудились вместе, а потом для нас зазвучала труба, призывая занять места на поле. Судья подбросил мяч, Лоренцо присел на корточки, вместо того чтобы подпрыгнуть, и Джулиано смог ударить по мячу. Юный Джулиано не ожидал получить мяч и ударил неудачно. Мяч соскочил на землю, и его поймал Лоренцо, отбежал на несколько ярдов прямо к «белым» и, крутанувшись, метнул мяч Нери, который вовремя вынырнул у него из-под локтя, затаптывая «белых», как бык овец. Нери не схватился за мяч, а бросил его перед собой и пнул в воздух. Удар получился сильный, потому что тяжелый мяч описал в воздухе широкую дугу и приземлился прямо в руки шустрого «зеленого», который поджидал у самой линии «белых». «Зеленый» проворно швырнул мяч через линию, и толпа взревела. Еще один гол в пользу «зеленых», и на этот раз сразу после гола противника. Лоренцо поднял большой палец, обернувшись к Леонардо, и дерзкий мальчуган, расплывшись в улыбке, отвесил ему учтивый поклон. Даже тогда я знал, что становлюсь свидетелем зарождающейся дружбы. И мне пришел в голову вопрос: может быть, вернувшись во Флоренцию, я, вместо того чтобы жить своей судьбой, помогаю осуществиться судьбам других людей? Во что же я ввязался?

Прошло совсем немного времени (я потерял ему счет из-за опасностей жестокой игры и попыток спрятаться от глаз Пьетро Сильвано), и счет уже был четыре — четыре. Каждый получил свою долю побоев, в той или иной степени. Я сам был весь покрыт синяками и залит кровью, хотя в основном это была чужая кровь. Одно ребро мне точно сломали, но я не остался в долгу: тоже дрался не хуже других. Человек, сломавшиймне ребро, убрался с поля со сломанной рукой. Пришедший ему на замену опасливо поглядывал в мою сторону и обходил меня стороной. Остальные «белые» стали злыми и осторожными. Я ловил на себе их хмурые взгляды, слышал, как они шепчутся и топают ногами. С запозданием я понял, что не стоило давать себе волю и в пылу схватки ломать «белому» руку. Я стал гораздо заметнее, своего рода мишенью для остальных «белых». Мои глаза выискали Пьетро Сильвано, который смотрел в мою сторону, прикрывшись ладонью от солнца. Я отступил в задний ряд и решил держаться на время игры поближе к отважному Нери. «Белые» только что забили гол, и Лоренцо поглядел на Леонардо, который уже стоял между Козимо и двумя его прислужниками. Леонардо поймал взгляд Лоренцо и выбежал из-под навеса. Лоренцо подошел к нему, и они стали совещаться. Леонардо ткнул в меня пальцем, Лоренцо кивнул и затрусил ко мне.

— Теперь будете нападающим, — сжато сообщил он.

— Что? Да я не знаю как. Мне просто повезло, что я передал тебе мяч для первого гола, — испуганно ответил я. — Я просто каждый раз пытаюсь увернуться от побоев!

— Встаньте впереди слева от меня. Я пошлю вам мяч.

— Впереди? Ты шутишь? Да «белые» меня прикончат! Вон как разозлились, что я тому парню руку сломал!

— Этот парень, если хочешь знать, Леопетто Росси, наследник одного из старейших и богатейших родов Флоренции, и он собирается жениться на моей сестре Марии, — сказал Лоренцо, покосившись на меня.

Ему разорвали всю рубашку, как и всем нам, его резко очерченное лицо и вся мускулистая грудь были в подтеках и синяках. Гордо, как боевой конь, он словно не замечал своих ран и каждый раз бросался в самую гущу схватки, за что дамы и старики провожали его криками: «Браво, Лоренцо!» Думаю, для него было бы унижением остаться целым и невредимым. Он бы выглядел трусом. Могли бы даже подумать, что ему безразлично его положение. Этого он боялся больше всего на свете.

— Ничего себе! У твоего богатенького зятя полно друзей, и теперь они все ополчились против меня, — угрюмо ответил я.

Я надеялся, что вражда, возникшая во время этой игры, прекратится после ее окончания. Не хватало мне еще нажить новых врагов во Флоренции после того, как я вернулся сюда в поисках дружбы и любви, которая, как я надеялся, посетит меня по возвращении на родину.

— Ничего личного. — Лоренцо дружелюбно сжал мое плечо. — Это только кальчо.

— А Сильвано? — негромко возразил я, чтобы больше никто не услышал вопроса.

Лоренцо пожал плечами.

— Ради победы приходится идти на известный риск и на жертвы, не так ли? Когда судья подбросит мяч, бегите вперед и ловите. Вы должны стать героем для моей команды!

Пронзительно взревел горн, и все заняли свои места на поле. Лоренцо что-то объяснял другим жестами, но я не понял, что он хочет сказать. Я выбежал вперед и встал рядом с Лоренцо, как мне сказали, и человек, чье место я занял, улыбнулся и отошел назад. Меня увидели несколько «белых», в том числе Пьетро Сильвано. Тот, усмехаясь, переглянулся с остальными, и сердце мое ушло в пятки. Теперь уж меня определенно поколотят! Хуже того, теперь меня узнают, и если я выживу после избиения, меня потащит на костер Пьетро Сильвано со своим Братством. Судья подбросил мяч в воздух, и Лоренцо ринулся за ним, а я бросился вперед, к линии «белых». На меня накинулись по меньшей мере десять человек. Я не видел, был ли среди них Сильвано. Меня придавили так, что невозможно было дышать, но кости, кажется, остались целы. Я сражался, как мог, но не надеялся освободиться из-под навалившейся на меня своры, а уж тем более не видел возможности схватить мяч. И тут разом, в самом центре схватки, под грузом дерущихся тел, я понял, что и не должен был поймать мяч. План был совсем другой. Я должен был сделать именно то, что делал: забежать на линию «белых», отвлечь часть игроков и пожертвовать собой, чтобы Лоренцо передал мяч кому-нибудь, кого не опекают чужие защитники, чтобы он забил гол «белым». Меня использовали! Хуже того, я позволил себя использовать, несмотря на то что столько раз в своей жизни обещал себе, что никогда этого не допущу. Мне стало ясно, что Лоренцо де Медичи нет никакого дела до чужих обетов, данных самим себе или Богу. И еще мне стало ясно, что, оставшись во Флоренции ради Козимо, я сделался пешкой в руках его внука. Можно сказать, я снова вернулся в рабство, и хотя оно было гораздо мягче, чем в публичном доме у Бернардо Сильвано, но так же ограничивало мою независимость. Оставалось только надеяться, что обещанная в моем видении любовь скоро меня найдет и оправдает эту ужасную жертву.

Раздались фанфары, и я понял, что план Леонардо сработал: «зеленые» забили гол. Затем трубы и барабаны заиграли вместе, возвещая об окончании игры. Десяток человек, которые прижали меня к земле, никуда не делись, и два «белых» на самом дне свалки с азартом бросились щипать меня, а еще один «белый», придавивший своим телом мои ноги, больно уперся локтями в мое колено. Им негде было размахнуться, так что никто из них не мог отвесить толковый удар, но все же было больно. Во мне закипала злость, я начал кусаться и царапаться, потом обхватил первое попавшееся горло и крепко стиснул. Я знал, что это не горло Пьетро Сильвано, но он был где-то рядом, возможно, даже наверху кучи, и эта мысль придала мне сил. Мой противник дергался, но не мог издать ни звука. Груда тел начала распадаться, но я не выпускал горло «белого». Он хватал меня за руки, пытаясь разжать мои пальцы; наконец с него слез (или был сброшен) тот, кто его придавил. Кто-то схватил меня за локти и оторвал от горла «белого». Он перевернулся и свалился на землю, хрипло ругаясь и потирая посиневшее горло. Над ним склонились несколько «белых», в том числе и Сильвано, который стоял ко мне спиной. А надо мной нависли Нери и Лоренцо.

— Полегче, учитель, — предупредил Лоренцо и помог мне встать. — Это же товарищеская игра! Сегодня никто никого не собирается убивать, тем более Франческо де Пацци.

— Ладно, оставлю его на следующий раз, — буркнул я. — Может, сегодня я убью кого-нибудь другого!

Я посмотрел прямо в живые глаза Лоренцо, давая понять, что разгадал его план. Лоренцо улыбнулся.

— Выше нос, вы же у меня герой! Игра окончена, и «зеленые» выиграли!

— Потому что я шел впереди и отвлек на себя дюжину «белых»! — сердито прошипел я.

— Это была коварная жертва, вы вышли из схватки целым и невредимым и теперь получите дюжину приглашений от дам! — воскликнул Лоренцо.

— Я был бы не прочь заранее знать, когда меня хотят использовать! — огрызнулся я и нашел глазами Леонардо, который ликовал у навеса.

Я погрозил ему пальцем, он тихо рассмеялся и, хлопая в ладоши, заплясал, наслаждаясь моей злостью. Козимо поймал мой взгляд, хлопнул в ладоши над головой, закивал и крикнул:

— Браво, Лука!

— Мы с Леонардо знали, что вы рано или поздно догадаетесь. Меня очень заинтересовал этот мальчик, — тихо, но горячо произнес Лоренцо. — Совершенно необыкновенный юноша!

Потом вокруг нас столпилась вся команда. Они хохотали, хлопали меня по спине, взволнованно говорили о телке, которую мы выиграли, и обсуждали другие игры. Лоренцо сказал мне что-то, и я подставил к уху ладонь, не расслышав за поднявшимся гамом, что он говорит. Он позволил остальным заключить его в объятия и охотно присоединился к поздравлениям. Я потерял его из виду, когда и «белые» смешались с «зелеными». Все обнимались, целовались, а я отошел в сторону от игроков. Я был не в настроении, чтобы изображать притворное дружелюбие. Я не хотел нечаянно столкнуться лицом к лицу с Пьетро Сильвано. Прошло шестьдесят лет с тех пор, как его прадед чуть не предал меня огню, но я знал, чего можно ждать от этой семейки. Я знал, что зло сидит у них в крови. Они никогда не забудут кровной вражды. Пьетро наверняка рассказали обо мне и показали мое юное лицо на фреске Джотто, а я до сих пор был очень похож на того мальчишку.

Игра оставила во мне лишь беспокойство, тревогу и злость. Я был рад, что «зеленые» выиграли, но предпочел бы отметить это событие, отвернув парочке «белых» головы, в особенности Пьетро Сильвано. Не понравилось мне и то, что Лоренцо нечаянно подверг меня опасности. Я направился к Леонардо, чтобы высказать ему все, что я думал о подсказанном им стратегическом плане. Впрочем, одних слов тут явно было недостаточно. Хотя защита детей, можно сказать, заменяла мне религию, а благоговейное восхищение искусством было единственным ритуалом, который, как мне казалось, не может рассмешить Бога, но за боль и унижение, которые мне пришлось испытать, когда меня без предупреждения отправили на растерзание к противникам, где меня мог узнать мой заклятый враг, можно было отвесить и пару затрещин. А Леонардо был не дурак и, едва завидев меня, проворно спрятался за стулом Козимо.

— Отличная игра, Лука Бастардо! — засмеялся Козимо и протянул ко мне дрожащую руку в старческих пятнах. — Вы молодец, синьор! Отважный, смелый шаг с вашей стороны. Бросились в самую гущу «белых» и помогли «зеленым» одержать победу!

— Это я придумал, — подал голос Леонардо из-за стула. — Разве не отличная стратегия?

— А вот насчет этого, Леонардо… — мрачно начал я.

— Но стратегия действительно хороша, — отозвался старик рядом с Козимо.

Несмотря на пожилой возраст, он не потерял обаяния, которое очень молодило его. Одет он был в какие-то обноски, почти лохмотья, хотя было видно, что Козимо де Медичи его ценит. Старик положил руку мне на плечо.

— Меня зовут Донато ди Бетто Бард и, и я очень рад познакомиться с другом моего господина Козимо. Он много раз говорил мне о вас, но никогда не упоминал, как вы красивы!

Он жеманно опустил ресницы, нежно поглаживая меня по плечу, и я бы оскорбился, если бы не понял, кто он. Я все же убрал его дряблую закостенелую руку со своего плеча.

— Донателло, скульптор? — переспросил я, и он кивнул.

Я поклонился ему.

— Польщен встречей с вами. Ваш святой Марк просто великолепен, синьор!

— Об искусстве вы поговорите позже! — засмеялся Козимо. — Посмотри, Лука, вот еще один мой старый друг, очень одаренный ученый, врач, музыкант и глава Платоновской академии, лучшей философской школы в мире. Это Марсилио Фичино!

Из-за спины Козимо появился низенький, худой и немного сутулый человечек. Поклонившись мне, он произнес с улыбкой, слегка заикаясь:

— Синьор Козимо, никогда не прерывайте человека, когда он говорит об искусстве.

У него было румяное, пышущее здоровьем лицо и волнистые белокурые волосы, которые вились высоко надо лбом. В глазах его, напомнив мне Петрарку, сверкал огонь.

Фичино проговорил:

— Искусство напоминает бессмертной душе о ее божественном происхождении, создавая подобие мира идей. Говорить об искусстве значит говорить о Боге и нашем божественном происхождении. Оно напоминает нам, что в нашей власти стать кем угодно, и человек, имея должные инструменты и божественный материал, может создать настоящий рай. Говоря об искусстве, мы утверждаем свое достоинство!

— Если в нашей власти стать кем угодно и создать рай, то, наверное, мы могли бы создать летающие машины? Как вы полагаете? — спросил Леонардо, выглянув из-за стула Козимо.

Я протянул руку, но он отскочил прежде, чем я успел схватить его за шиворот. Выглянув с другой стороны стула, он показал мне язык. Я грозно нахмурил брови. Мальчик тихонько рассмеялся и спрятался.

— Мой юный Леонардо, думаю, что если бессмертная душа может летать, то недолго осталось и до изобретения способа, благодаря которому летать сможет и тело, — ответил Фичино.

Леонардо высунул голову, чтобы кивнуть ему, и я снова попытался его схватить, но мальчишка опять оказался проворнее меня.

— Любой разговор с Фичино всегда начинается и заканчивается бессмертием души, — произнес у меня за спиной незаметно подошедший сзади Лоренцо. — Если, конечно, не начинается и не заканчивается Платоном!

— Лоренцо, мой лучший ученик, в таком юном возрасте уже превосходный поэт, дипломат и атлет.

Фичино подмигнул юноше, который возвышался над ним. Высеченным, как из камня, лицом, гордо поднятой головой, обнаженными мускулистыми плечами, покрытыми кровью и потом, выпуклыми голубыми венами Лоренцо напоминал какого-нибудь древнего бога войны. Донателло влюбленно посмотрел на юного Медичи и вздохнул.

— Все, чего я добился, — это заслуга моего великолепного учителя, которого нашел для меня дедушка, и самого дедушки, — тепло ответил Лоренцо. — Но об этом позже. За ужином и на пирушке у нас будет время обо всем поговорить, — пообещал он, взяв меня под руку. — Я должен отвести героического Луку к моей матери, которая от него просто без ума. А затем надо ведь и заявить права на призовую телку!

— Я бы хотел побеседовать с синьором Фичино о природе человека и его бессмертной душе, — торопливо пролепетал Леонардо, который, пользуясь моментом, пока меня держал Лоренцо, высунулся из-за стула.

Я замахнулся, чтобы огреть мальчишку свободной рукой, но Леонардо оказался проворней. Он взял Фичино под руку и повел его прочь, бросая через плечо озорные взгляды.

— Моя матушка Лукреция из рода Турнабуони — удивительная, проницательная женщина, люди говорят, что она обаятельна и обладает острым умом, — сказал Лоренцо, уводя меня в противоположном направлении, к игровому полю. — Все, кроме бабушки, ее просто обожают, но так часто бывает в семейной жизни: женщины ссорятся, — пожал плечами он.

Кто-то окликнул его, он улыбнулся и помахал толпившимся рядом игрокам и дамам. И, понизив голос, чтобы только я слышал его слова, сказал:

— Вы мне нравитесь, Лука Бастардо. Вы храбрый, сильный, умный и готовы на все ради победы. Вы не боитесь подвергнуть себя опасности или придушить обидчика. Вы не страдаете излишней щепетильностью. Вы, наверное, сын опасного человека и женщины с трезвым, рассудительным умом. А еще вы скрытный и стараетесь не держаться на виду. Мне бы пригодился такой человек.

— Пригодился для чего? — тихо спросил я.

— Для деликатных поручений, которые требуют скрытности и осторожности. Следить за послами, собирать информацию… Да для многого, где правителю нужен скрытный и преданный человек, — ответил Лоренцо, пожав плечами. — Я же со своей стороны мог бы предложить такому опытному и верному человеку свое покровительство и защиту.

— Защиту от чего? — тихо переспросил я, стараясь угадать, сколько обо мне известно Лоренцо.

— Защиту от любого, кто захочет сжечь на костре человека за использование магии для продления молодости, — ответил он вполголоса. — Защиту от братства Красного пера, которое, как вы сегодня поняли, хотя и не пользуется популярностью, но пока еще тайно существует.

ГЛАВА 18

Козимо де Медичи умер несколько месяцев спустя. Было первое августа, и Леонардо заставил меня помогать ему с очередной задумкой. Его отец сер Пьеро, нехотя взяв меня в наставники для своего не по годам развитого сына и еще более нехотя согласившись платить мне скудное жалованье, дал Леонардо небольшой круглый щит из фигового дерева и попросил его расписать. Вдумчиво и тщательно Леонардо по-хозяйски осмотрел щит и пришел к выводу, что он сделан грубо и неаккуратно. Он сам распрямил его на огне, а потом мы отдали щит токарю, который его разгладил и выправил. Леонардо загрунтовал его и подготовил к нанесению краски. А потом, с мальчишеским энтузиазмом, он решил, что напишет на щите что-нибудь такое страшное, чтобы от одного взгляда увидевший окаменел от ужаса. Ну, вроде Медузы Горгоны. С этой целью мы обошли всю Монте Альбано, разыскивая ящериц, сверчков, змей, бабочек, цикад и саранчу, летучих мышей и прочих диковинных созданий, какие попались нам по пути. Мы собрали всю эту живность и принесли в комнату Леонардо в отцовском доме.

Леонардо жил, как ему захочется, то у матери, то у отца, но работать предпочитал все-таки у отца. От летней жары комната у сера Пьеро вскоре наполнилась вонью гниющих разлагающихся трупиков. Слуги и мачеха Леонардо пожаловались серу Пьеро, и тот устроил мне разнос за то, что я чересчур потакаю всем капризам мальчика. Я только пожал плечами: кто же мог отказать Леонардо в чем бы то ни было! В общем, трупы насекомых остались лежать, где лежали, а женщины закрывали носы платками, проходя мимо его комнаты. Но Леонардо и этого было мало. Требовательный и взыскательный, он еще не нашел идеального сочетания устрашающих черт для своей химеры. И вот мы ползали между лозами зреющего винограда на моем винограднике в Анкьяно, разыскивая редких червей и жуков, когда на гребне холма послышался отдаленный цокот копыт.

— Лошадь — вот что я должен изобразить! — воскликнул Леонардо, высунувшись из-под виноградного куста.

Гроздь рдеющего на солнце винограда застряла у него за ухом, и мальчик с золотистыми кудрями, с зажатыми в руках насекомыми, без рубашки, которую он снял из-за жары, больше всего на свете походил на дионисийского херувима. Я стоял рядом на коленях, рассматривая листья винограда, не видно ли где-нибудь гнили, которая могла погубить урожай. Он повернулся ко мне, сверкая ослепительной улыбкой.

— Я должен сделать лошадь из глины — красавца скакуна вроде Джинори, маленькую модель, которую можно затем отлить из бронзы. Начну прямо сейчас…

— Сначала закончи щит, — ответил я твердо. — Давай порадуем папу. А то он и так недоволен, что приходится платить мне жалованье. Если эти скромные гроши вообще можно назвать жалованьем. Я бы заработал больше, прося милостыню на улицах Флоренции, хотя флорентийцы не очень-то щедро подают нищим, уж поверь мне!

— Да, но ты же не зависишь от папиных денег, — хитро ответил Леонардо. — Ты же богат, у тебя собственный виноградник, много денег в банке Медичи. Я слышал, как синьор Козимо говорил об этом синьору Фичино. Ты, может, даже богаче папы. Зачем тебе его деньги?

— Из принципа, — упрямо ответил я. — Человеку должны платить за тяжелый труд.

— Это со мной-то тяжелый труд? — Леонардо запрокинул голову, и из его уст зазвенел музыкой прелестный смех. — Вчера мы весь день плавали в водоеме на Монте Альбано. А позавчера лазали по деревьям и бросали желуди в тех, кто подходил к колодцу! Хотя я заметил, тебе нравится кидаться только в хорошеньких девушек. И ты ухмылялся до ушей, когда они визжали!

— Я ж твоя нянька, — пожал я плечами. — И мне должны за это платить!

— Ты не нянька, ты мой учитель, и мне кажется, что раз уж ты богат и все богатеешь, то должен бы мне купить что-нибудь. Например, записную книжку. Ты обещал купить мне книжку. Когда это будет?

— Скоро, — ответил я. — Может быть, тогда, когда ты закончишь щит.

Я лучезарно улыбнулся, а он скривился и протянул мне садовую змею.

— Страшная?

— Просто дрожу от страха, — сухо ответил я, на что Леонардо бросил в меня змею.

Я поймал на лету ее извивающееся тельце одной рукой, и вдруг, наблюдая в лучах солнца причудливые изгибы буро-зеленого пресмыкающегося, я понял, что смерть, моя старая знакомая, решила нанести мне визит. Умер кто-то очень близкий.

— Этот всадник едет за мной, — тихо проговорил я и, швырнув змею обратно мальчику, встал и отряхнулся.

Лошадь не свернула, чтобы ускакать в сторону горизонта, а галопом неслась прямо к нам. Леонардо торопливо выбрался из зарослей винограда, вытащил из-за уха гроздь и натянул короткую изумрудно-зеленую тунику. Потом подошел ко мне, и мы дождались всадника. Это был мавр, слуга с виллы Медичи в Кареджи.

— Приезжайте скорее, — слегка запыхавшись, проговорил он, — Козимо умер.

К вечеру мы с Леонардо приехали на виллу. Я спешился, препоручил своего верного скакуна Джинори слуге и, не дожидаясь, пока соскочит Леонардо, ушел прочь, а мальчику пришлось семенить следом. Меня тут же отвели в покои Козимо, где собралось очень много людей, и все — будь то мужчины или женщины — рыдали, не скрывая слез. Марсилио Фичино, с которым мы сдружились за последние два месяца, увидев меня, поспешил обнять.

— Лука, его з-за-забрал Г-господь, — заливаясь слезами и заикаясь промолвил он. — Но он ушел с-с м-миром. Несколько дней назад Козимо встал с постели, оделся и ис-исповедо-вался перед настоятелем Сан Лоренцо.

Крошечный мудрец уткнулся лицом мне в грудь и судорожно зарыдал. Я ободряюще похлопал его по спине. После жизни у Сильвано мне всегда делалось неприятно, когда ко мне прикасался другой мужчина.

— Бабушка распорядилась о панихиде, — подойдя к нам, сказал Лоренцо.

Лицо мальчика было изрезано суровыми морщинами, опухшие от слез покрасневшие глаза потускнели.

— Папа сказал, что дедушка отвечал как полагается, как будто был в полном здравии. А когда ему предложили прочесть Символ веры, он произнес его правильно, слово в слово. А потом принял причастие.

— Никогда еще не было у нас такого правителя! Человека, который был в совершенном ладу со своей божественной, бессмертной душой, черпая из нее силы и мудрость! Он делал все, чтобы обогатиться духовно: выбирал цвета для дома и сада так, чтобы они успокаивали разум и способствовали размышлениям; гулял на природе, слушал музыку… Господи, скажи лишь слово, и душа моя исцелится! Козимо те-те-перь со своим дорогим Козимино и сыном Джованни, — лепетал Фичино, всхлипывая, а я молча высвободился из его объятий.

Он размазал слезы по лицу и поднял ко мне искаженное страданием лицо.

— Лука, ты должен помочь Донателло, он от горя потерял рассудок.

— Пускай Донателло еще повоет на полу в ногах дедушкиной кровати, — мрачно произнес Лоренцо. — А мне надо поговорить с Лукой.

И он зашагал прочь из покоев Козимо, уводя меня в сад, окруженный высокой стеной.

— Любимый архитектор дедушки Микелоццо не смог перестроить всю виллу в духе его любимых новых канонов: упорядоченности, классических линий, симметрии. Все вместе, — Лоренцо помолчал и провел неожиданно красивым пальцем, который совсем не сочетался с его уродливым лицом, по большому сплющенному носу, — создает впечатление сдержанного великолепия, как в палаццо на Виа-Ларга. Не правда ли, это определение очень подходит дедушке?

— О да, — улыбнулся я. — Он всегда таил в себе нечто большее, чем можно было подумать по его скромной наружности. Когда я впервые вернулся в Тоскану, то сказал Козимо, что ему нравится изображать из себя простака, но на самом деле он гораздо сложнее, чем может представить себе обычный человек.

— Он рассказывал мне об этом разговоре, — сказал Лоренцо. — Он говорил, что вы были его другом. Он рассказывал мне о том, чего не знает даже отец. — Лоренцо окинул взглядом сад. — Вилла была выстроена в старинном вкусе, слишком похоже на крепость, чтобы ее можно было полностью переделать на новый лад. Но этот сад был разбит по указаниям из писем Плиния.^[113] Дедушка и Микелоццо строго учитывали рекомендации Плиния о том, что комнаты виллы должны переходить в «комнаты» сада. Они также следовали советам Плиния о том, как важно соблюсти гармонию между садом и окружающим ландшафтом. Дедушка любил бывать здесь. Он сам сажал деревья и цветы. Здесь он собирал Платоновскую академию.

Мы прогуливались под миртами, тополями, дубами и цитрусовыми деревьями, вдоль пышных цветущих клумб с дикими орхидеями и розами, лавандой и ухоженными лилиями.

— У истории дедушкиной исповеди есть продолжение, — тихо произнес Лоренцо. — Папа говорит, он просил прощения у людей за причиненные им обиды. — Лоренцо помолчал, глядя на меня, но я ничего не ответил, и наконец Лоренцо кивнул. — Вы же, как и я, знаете, что он слишком многих людей обидел, чтобы успеть у всех попросить прощения.

— Ваш дедушка возвышал своих друзей и сокрушал врагов.

— Вот именно. И теперь все станет гораздо сложнее. — Лоренцо сорвал сливу с дерева и жадно надкусил, прежде чем продолжить. — Враги Медичи заметят слабость и решат нанести нам удар. Наверняка заговор уже зреет, и не один. Я не могу допустить падения рода Медичи! Я должен жить по законам деда, стать его достойным наследником и защитить созданное его руками!

— Ваш отец не удержит власть надолго, — согласился я. — Ему не хватит ни здоровья, ни выдержки. Повезет, если он хотя бы пять лет продержится.

— Не смейте мне такое говорить! — рявкнул Лоренцо и, далеко отшвырнув сливовую косточку, взъерошил свои черные волосы, затем скрестил руки на груди. — Я люблю папу. Но вы правы. Он слишком болен. Подагра, распухшие железы на шее, экзема и артрит… — Лоренцо покачал головой. — И я сомневаюсь, что ему хватит сил и желания отразить готовящийся удар быстро и решительно. Сейчас нам как никогда прежде нужны друзья, Лука Бастардо!

Он остановился и положил руки мне на плечи, повернув меня к себе лицом.

— Я всегда был и буду другом Медичи, — ответил я, глядя ему прямо в глаза.

Он впился в мои зрачки пронзительным, испытующим взглядом. Затем вдруг тихо отпустил мои плечи.

— Хорошо. Тогда вот что мне от вас нужно. Послоняйтесь по Флоренции, разузнайте, не слышно ли о заговорах против нашей власти. Встречайтесь с людьми, разговаривайте с ними.

— Учитывая мое прошлое, я стараюсь этого избегать.

— Пьетро Сильвано уже отправлен из города с моим поручением. Найду предлог, чтобы выслать и всю остальную его семейку. Я веду переговоры о покупке церковных должностей для младших отпрысков. Мы с вами будем встречаться тайно. Возможно, я сделаю вид, что охладел к вам и отдалился. Ничего явного, зато люди будут думать, что я к вам неблагосклонен. Тогда вы сможете втереться в доверие к заговорщикам.

Я остановился под оливковым деревом.

— Снова отправляете меня вперед, чтобы отвлечь противника, а, Лоренцо?

— На этот раз вас не исколошматят, — улыбнулся он. — А если да, вы же все равно выживете, но станете еще большим героем!

Я смерил его язвительным взглядом, и он отвел глаза.

— Давайте вернемся в дом, — устало предложил я, зная, что ввязываюсь в клубок опасностей и интриг, вступая на путь союзничества с Лоренцо де Медичи. — Я бы хотел отдать дань уважения вашему дедушке и принести соболезнования вашим бабушке и отцу.

Мы молча вернулись на виллу. Когда мы вошли в покои Козимо, до наших ушей донеслась нежная печальная песнь. Кто-то играл на лире и пел; музыка и голос полны были такой глубокой скорби, что все в комнате горько плакали. За толпой скорбящих я разглядел, разумеется, Леонардо. С лирой в руках мальчик стоял у постели Козимо, где в пышном облачении неподвижно лежало тело покойного. Леонардо пел с закрытыми глазами, и все его существо было проникнуто утратой и любовью, которые всегда неразлучны и подстерегают нас, пока мы ходим по бренной земле.

Козимо де Медичи похоронили скромно и с наименьшими почестями, какие согласился оказать город своему любимому правителю. Таково было пожелание усопшего. Его похоронили перед главным алтарем церкви Сан Лоренцо, и на погребение пришла многочисленная и торжественная процессия скорбящих жителей Флоренции. Церковь Сан Лоренцо была храмом семейства Медичи. Построенная еще в древние времена, она была реконструирована на пожертвования Джованни ди Бичи и Козимо. Для реконструкции Козимо нанял прославленного Брунеллески, и, хотя фасад еще не был завершен, внутреннее убранство было чудесным, стены выполнены из жемчужно-серого камня. Брунеллески с изобретательным разнообразием использовал и во всей церкви, и в ризнице такие архитектурные элементы, как колонны, круглые арки, соединив отдельные детали в единое, гармоничное и пропорциональное целое. Церковь Сан Лоренцо была также украшена изысканными произведениями талантливых художников, которых любил и поддерживал Козимо: Донателло вырезал великолепные кафедры с необычайными рельефами, известные под названиями «Воскресение» и «Страсти». Филиппо Липпи, распутный человек, написал алтарный образ «Благовещения», на котором фигуры людей предстали в удивительно живых, реалистичных позах, а многочисленные архитектурные детали и холодноватый колорит превосходно сочетались с убранством Сан Лоренцо. На простой плите над саркофагом Козимо было выгравировано только имя и надпись: «Pater Patriae» — «отец отечества». Но лучше всего он запомнился мне серьезным мальчиком с грандиозными мечтами, которые получили свое воплощение в жизни.

Итак, началась моя новая жизнь в Тоскане. Жизнь эта доставляла мне удовольствие, если бы не сны, которые время от времени нарушали мой ночной покой. Мне снилась женщина, которой суждено было стать моей великой любовью. Я никогда не видел ее лица, но очень тосковал по ней. Во сне я ясно чувствовал ее загадочную и непостижимую сущность: ее доброту и юмор, ум и великодушие, веселость и печаль. Я даже ощущал ее запах: свежий и тонкий утренний аромат сирени, запах лимонов и чего-то белого, светлого и мягкого, как пушистые облака. Я как будто уже был с ней знаком, потому что выбрал ее в своем видении философского камня, а теперь всем сердцем тосковал без нее. Еще тогда я догадывался, что моя тайная любовная тоска по женщине, которую я никогда не встречал, должна была очень забавлять Бога.

Почти два года я жил исключительно в Анкьяно на своем винограднике. Там я возобновил свои тайные поиски и нанимал сыщиков, чтобы разузнать что-нибудь о моих родителях или моей семье. Я надеялся, что кто-то еще может о них помнить, несмотря на прошествие такого долгого времени: обрывок семейных преданий, рассказы о необычном младенце, появившемся в какой-то деревне, о наложенном проклятии, о колдуне или алхимике, который произвел над ребенком магический обряд. Иногда я думал, что мои родители наверняка разделяют со мной мой дар живучести и долголетия. Вопросы, которые должны были задавать мои посланцы, звучали туманно, но так, чтобы они привлекли внимание людей с такими же особенностями. Отклика они не находили, как будто у меня и не было прошлого, как будто я родился на улицах Флоренции и меня зачали ее серые камни и река Арно. Я практиковался в фехтовании мечом, часами носился на Джинори по тосканским полям. И учил своего юного подопечного Леонардо, сына сера Пьеро.

Леонардо все-таки закончил работу над щитом, изобразив на нем дивное и страшное чудище, выползающее из темной расселины в скале. Из разверстой пасти оно изрыгало яд, из глаз — огонь, а из ноздрей — ядовитый дым. Когда Леонардо представил свое творение серу Пьеро, на мольберте в затемненной части комнаты, казалось, что ужасное чудовище выскочило из стены. Сер Пьеро вздрогнул и вскрикнул. Леонардо пришел в настоящий восторг и тут же преподнес щит отцу. Вытирая со лба пот, сер Пьеро рассыпался в похвалах и даже снизошел до того, что похлопал меня по плечу и сказал, что я неплохо стараюсь.

— Я всего лишь невинный наблюдатель, — честно признался я. — Стараюсь не мешать ему, чтобы он учился сам. Ваш сын станет настоящим гением, и ему пора найти лучших учителей, чем я.

Сер Пьеро прищурился, размышляя над моими словами. Сам он был высоким, видным и статным человеком недюжинной силы и острой сообразительности. Его отличала скорее хитрость и практическая сметливость, нежели способность к отвлеченному мышлению. И он тут же уловил подтекст в моих словах.

Леонардо заметил, что его отец задумался, подбежал и положил руку ему на плечо.

— Пока не надо, папа! Мне нравится мой учитель. Мне еще многое нужно здесь изучить!

— Что ж, ты очень талантлив, — сказал сер Пьеро, взяв в руки щит.

Он внимательно рассмотрел его и улыбнулся. Сер Пьеро, как и все флорентийцы, был в душе торгашом, и я понял, что в голове у него крутятся цифры. Куда бы он раньше ни собирался пристроить этот щит, теперь решил его продать. А я решил послать к нему человека, чтобы тот приобрел его для меня.

— Я еще успею отправиться во Флоренцию, когда мне исполнится пятнадцать или шестнадцать, — торопливо прощебетал Леонардо. — С Лукой я узнаю столько нового! К тому же его услуги гораздо дешевле, чем любого преподавателя из Флоренции!

— Ладно-ладно, раз уж ты так хочешь остаться, — кивнул сер Пьеро, поджав губы. — Да и не хочу я, чтобы твоя милая мамочка по тебе скучала!

Он подмигнул мне, и я чуть заметно кивнул. Всем в Анкьяно было известно, что сер Пьеро, которому доставались в жены бесплодные женщины, обожал Катарину, родившую ему такого удивительного сына. И все знали, что он до сих пор к ней наведывается. Как раз из-за его визитов мне не удавалось подобраться к этой женщине. Ее задорные улыбки словно напрашивались на ухаживания, однако на мои попытки она только вздыхала и качала головой.

— Мне очень жаль, милый мой Лука, но сер Пьеро до сих пор считает себя моим господином, — сказала она с не меньшим, смею надеяться, сожалением, чем то, что чувствовал я.

Итак, Леонардо пока остался в Анкьяно, под моим смехотворным руководством, которое на самом деле состояло в том, чтобы следовать за Леонардо повсюду и смотреть, чтобы он не поранил себя или других в бесконечных исследованиях мира природы. Он был просто одержим мыслями о полетах и, как Икар, постоянно делал себе крылья из разных материалов: дерева, костей животных, воска, пергамента, кожи, обклеенной настоящими перьями. Не раз я спасал его, в последний момент стаскивая с утеса, откуда он уже приготовился спрыгнуть. Я купил ему записную книжку, как и обещал, и он наполнил ее рисунками и заметками, причем писал мелким перевернутым шрифтом, который он называл магическим. Впоследствии я покупал ему по две книжки сразу, потому что знал, как быстро они у него кончаются. Здесь и сейчас, в этой тесной камере, где гниет мое тело в ожидании казни, я понимаю, насколько безмятежными были те дни. Я проживал с Леонардо детство, которого не знал в его годы.

В то же время меня постепенно вводили в курс дел Лоренцо де Медичи. В пятнадцать лет ему уже доверили серьезные поручения, и он уже собирал вокруг себя группу будущих сподвижников и доверенных советников. Его отправляли с дипломатической миссией на встречу с Федериго, вторым сыном короля Ферранте Неаполитанского; в Милан — представлять Медичи на свадьбе старшего сына короля Ферранте и дочери Франческо Сфорцы Ипполиты; в Венецию на встречу с дожем;^[114] в Неаполь — к самому королю. Почти всегда Лоренцо посылал меня вперед на разведку. Я должен был прощупать, какие там царят настроения, и собрать слухи, которые ходят на улицах. Лоренцо хотел знать, что говорит и думает народ — от простолюдинов до вельмож. И мне это хорошо удавалось, потому что я умел смешиваться с толпой, перекинуться словом с сапожником, пошутить и с нищими, и с господами, полюбезничать с горничными, которые всегда были в курсе всего происходящего.

Лоренцо отправлял меня разузнать новости и во Флоренции. В1466 году, после смерти Франческо Сфорцы, правителя Милана и верного союзника Козимо, я принес Лоренцо весть о готовящемся заговоре. Я на день забрал Леонардо во Флоренцию, и мы долго ходили по Санта Мария дель Фьоре, споря о живописи и скульптуре. Мы остановились у левой стены нефа перед изображением сэра Джона Хоквуда работы Паоло Уччелло.^[115] Хоквуд был прославленным кондотьером, который верно служил Флоренции и заслужил ее признательность. Мне нравилась эта картина, как и изображенный на ней человек. Я встречал его несколько раз перед тем, как он умер в 1393 году. Но у Леонардо было иное мнение.

— Мне нравится монохромная живопись, выполненная краской terra verde,^[116] которая напоминает об античных конных статуях и подчеркивает славу кондотьера как достойного наследника римских полководцев! — сказал Леонардо.

Ему уже исполнилось четырнадцать, он теперь был скорее юношей, чем мальчиком, и он вдруг стал расти и в скором времени обещал перегнать меня. Глядя на него, я подумал, что сам совсем не высокого роста, и он скоро будет смотреть на меня сверху вниз. А он добавил:

— Но посмотрите, учитель, в этой фреске не все так, как надо. В ней присутствует два разных вида перспективы: саркофаг выглядит словно надгробие, выступающее из стены, а всадник и конь изображены строго в профиль, с четкими контурами на темном фоне.

— Во времена Уччелло перспектива еще не была достаточно разработана, — пожал плечами я, как всегда наслаждаясь интеллектуальным поединком с этим дерзким юнцом.

— Она и сейчас не доработана, — возразил Леонардо, разведя красивыми руками. — Когда-нибудь я доведу ее до совершенства. И прославлю этим свое имя. Еще многие поколения будут говорить о моих работах. Но взгляни, эта лошадь и наездник никак не общаются. Все знают, что наездники должны обмениваться сигналами с лошадьми! Где же здесь жизненность? А хуже всего, Лука, что ни одна лошадь так не ходит, передвигая ноги только с одной стороны! Она же упадет! Уччелло не наблюдал за природой, а художники должны это делать.

Я улыбнулся.

— Об этом я с тобой спорить не буду, дружок. Но мне кажется, что Джованни Акуто, как мы, флорентийцы, его называли, был бы доволен этой фреской.

Леонардо склонил златокудрую голову и прищурил большие чистые глаза.

— Ты говоришь так, будто сам его знал!

— Что ж, я думаю, Флоренция должна была отлить его бронзовую статую, как пообещала, — нахмурился я. — Но флорентийцы вечно считают деньги, а фреска стоит гораздо дешевле.

— Можешь и дальше стоять тут и пялиться на эту посредственную картину, а я пойду посмотрю на часы Уччелло. Меня интересует время и способы его отсчета, — фыркнул Леонардо.

Он ушел, пока я размышлял над сэром Джоном Хоквудом. Потом я присел на скамью и поднял глаза к чудесному куполу Брунеллески. Это было для меня что-то вроде молитвы, так я выражал свое почтение: внимательно рассматривая, восхищаясь прекрасным искусством, созданным человеком. Вероучения и мифы о непорочном зачатии и распятии мало что значили для меня, ведь я был абсолютно уверен, что человеческая жизнь — это всего лишь бессмысленная шутка божественного разума, если тот вообще существует. Но даже Бог сдерживает хохот и замолкает перед лицом великого искусства, когда видит в нем отражение собственного величия и творческого начала. В красоте и искусстве я находил молчание Бога, свободу и искупление грехов. Когда дни мои были наполнены ужасом в доме Сильвано, искусство спасало мою душу, каким бы ни был я странным созданием, помогало мне, так жаждавшему любви, несмотря на все мои особенности — неестественное долголетие и неестественно затянувшееся взросление. Возможно, мое благоговение перед искусством сделало меня достойным той великой любви, что была обещана мне, когда я освободился из публичного дома. Той до сих пор не обретенной и не воплощенной любви, которую я выбрал вместо почти бесконечной жизни. Пока я скитался по свету изгнанником и уродцем, я готов был мириться с тем, что любовь эта пока не осуществилась. А теперь, вернувшись во Флоренцию, найдя здесь друзей и обязательства, я вдруг стал с нетерпением искать ее. Я хотел встретить ее, обнять. Тогда, разглядывая дивный купол, созданный Брунеллески, я не знал, что осталось всего шесть лет до того, как я впервые увижу ее, и двенадцать до того, как мы с ней встретимся, а любовь к ней превзойдет все мои самые неудержимые фантазии о человеческой страсти и взаимоотношениях.

Не прошло и нескольких минут, как Леонардо вернулся.

— Лука, Лука, — прошептал он, подкравшись ко мне. На его красивом лице была написана тревога, и я вопросительно поднял брови.

— Там люди разговаривают. Тебе надо послушать! Мне кажется, они строят заговор против отца Лоренцо! Я услышал их разговор, а потом мне на миг удалось заглянуть в будущее. И знаешь, что я увидел? Кровь на дороге, ведущей во Флоренцию!

И я пошел с ним к выходу из церкви. Мы держались беспечно и небрежно, как бы случайно остановились перед часами Уччелло со стрелкой в форме звезды и двадцатичетырехчасовым циферблатом. Тогда мы услышали тихий разговор невидимых собеседников. Было непонятно, где они находятся, но благодаря какой-то особенности формы и строения громадного соборного пространства до нас доносились их слова. Я замер, полностью сосредоточившись на разговоре, а когда голоса замолкли, понял, что нужно делать.

— Немедленно отправляемся в Кареджи, — сказал я Леонардо. — Но сперва я отвезу тебя домой.

— Это не по пути, — возразил он. — Я поеду с тобой. Мне всегда нравилось болтать с синьором Фичино.

После полудня мы с Леонардо прибыли на виллу Медичи в Кареджи. Джинори и лошадь Леонардо были в мыле. Слезая, мы почувствовали, как тяжело у них раздуваются бока. Вообще я не любил так загонять Джинори — только когда этого требовала срочность. Слуга-мавр увел лошадей и сказал, что Лоренцо в саду, с Фичино и остальными. Я обежал сад вокруг и нашел боковой вход, Леонардо несся за мной по пятам. Фичино и несколько приезжих — греческих ученых — сидели на скамьях под тополями, и густое полуденное солнце лилось им на плечи. Я торопливо поприветствовал собравшихся и спросил о Лоренцо.

— Лоренцо ушел в дом, — сообщил Фичино и обратился к Леонардо: — Юный синьор Леонардо, вы все выше и выше с каждой нашей встречей! Скажите-ка, вы вернулись, чтобы закончить наш разговор о поисках демона, который будет вести вас по жизни?

— Демоны — это безымянные духи, которые управляют и руководят нами на жизненном пути, — улыбнулся Леонардо. — Вы говорите, что, покопавшись в себе, любой может найти своего демона. А я скажу, что, покопавшись в себе, можно узнать глубины, из которых истекает мой жизненный источник. Именно так можно прожить одухотворенную жизнь!

— А я скажу, что мне нужно немедленно найти Лоренцо де Медичи, — прорычал я в величайшем нетерпении, — иначе источник нашей жизни совсем зачахнет!

— Он в доме, Пьеро снова болен. Его принесли меньше часа назад из Флоренции, на носилках, — махнул рукой Фичино.

Я вбежал в дом и ворвался в прежние покои Козимо, которые теперь занял немощный Пьеро. Его как раз устраивали поудобнее в роскошной постели Козимо. На краю кровати сидел Лоренцо и говорил с отцом, пока вокруг суетились слуги.

— Прошу прощения, синьоры, — воскликнули. — У меня для вас срочные вести!

— Успокойся, Бастардо. Разве в доме пожар? — улыбнулся Лоренцо.

— Вот если бы Господь даровал мне такую прыть… — вздохнул Пьеро.

Он выглядел совсем не плохо, тем более что все-таки принадлежал к роду Медичи: резко очерченный подбородок, пропорциональные черты. Но распухшие веки и вздувшиеся на горле железы придавали ему сонный и больной вид. Я знал, что он терпелив и обходителен, а благодаря многолетней врачебной практике догадывался о том, что его кажущаяся холодность объясняется постоянным физическим недомоганием. Он стиснул губы, и я понял, что его снова мучает боль, и сердце мое упало. Ведь он нужен Флоренции — чтобы ответить наброшенный вызов.

— Дом Медичи может загореться, — ответил я, жестом попросив всех слуг выйти, и встал у постели. — Мы с Леонардо были в Санта Мария дель Фьоре и подслушали разговор. Они обсуждали неуравновешенность и даже невменяемость сына Сфорцы в Милане. Они говорили, что теперь, когда Пьеро болен, а главный союзник Медичи Милан находится в руках безумца, флорентийцы встревожились, доверие к Медичи ослабело, и пора отобрать у них власть!

— Союз с Миланом стал для дедушки краеугольным камнем внешней политики, — произнес Лоренцо и вскочил на ноги. — Он не предвидел опасности, которой мы подвергнемся со смертью Сфорцы! Лука, чей разговор вы подслушали?

— Думаю, Дьетисальви Нерони и Никколо Содерини. Я слышал их, но не видел, — признался я. — Полагаю, в этом замешаны и другие. Они упоминали о том, что просили военной поддержки у Венецианской республики и Борсо д'Эсте, герцога Феррарского. Судя по их разговору, герцог согласился.

— Значит, остальные заговорщики — это Аньоло Аччайоли и Лука Питти, — заключил Лоренцо, ударив кулаком в ладонь. — Отец, мы должны действовать!

— Может, это был всего лишь пустой разговор, — вздохнул Пьеро, прячась под льняную простыню. — Люди судачат, жарко, август, а армии не любят выступать в поход по жаре.

— Отец, дедушка очень любил Луку Бастардо, он ему очень доверял! Лука доказал, что он самый надежный человек, — настойчиво заговорил Лоренцо. — Ты должен к нам прислушаться! Слова Луки лишь подтверждают дошедшие до меня слухи — слухи, которыми я не хотел беспокоить тебя в болезни!

Он сжал руку отца, и Пьеро несколько раз моргнул тяжелыми веками, а потом позволил Лоренцо усадить себя на постели.

— Нам придется придумать какую-нибудь уловку, чтобы объяснить, откуда я это узнал, — пробормотал Пьеро, поглаживая вспотевшие брови. — Не знаю почему, но твой дедушка всегда покрывал Бастардо.

— Я храню опасные секреты… — начал я, надеясь, что мое признание побудит его к активным действиям.

— Ничего не хочу знать, — вздохнул Пьеро и махнул рукой. — Отец знал, Лоренцо знает, а мне незачем знать. Мне только нужно придумать уловку.

— Простите, синьоры, — позвал из дверей Леонардо, улыбаясь своей безмятежной улыбкой, которая всегда вызволяла его из неприятностей. — Я нечаянно вас подслушал. Что же до уловки, то, возможно, сойдет гонец, только что прибывший с письмом?

Лоренцо щелкнул пальцами и радостно воскликнул:

— Да! Письмо от правителя Болоньи, друга семьи Медичи. Гонец говорит, что письмо очень срочное и против тебя готовится заговор!

Менее чем через час мы с Лоренцо галопом скакали во Флоренцию. К нашему удивлению и счастью, Пьеро воодушевился, велел подать свои носилки и отправил нас вперед готовиться к его прибытию. Я ехал на горячем черном жеребце из конюшни Лоренцо, потому что было бы жестоко снова гнать Джинори. Увидев, что я сажусь на другого коня, он заржал из своего стойла, где его чистил конюх, и я понял, что доблестный Джинори тотчас бы рванул в путь и лез бы из кожи вон ради меня, пока не разорвется сердце. Но я не хотел подвергать его опасности. Лоренцо ехал на длинноногой гнедой лошади, которая шла гладко и грациозно, и мы буквально летели по дороге во Флоренцию. Мы поднялись на гребень одного из тосканских холмов навстречу длинным косым лучам густого предзакатного солнца, и впереди я увидел на дороге какие-то темные силуэты. Что-то зловещее почудилось мне в черных движущихся силуэтах лошадей на фоне золотисто-охряного тосканского поля, отчего у меня зашевелились волосы на голове. И меня охватило давно знакомое ощущение близкой опасности, от которого по спине побежали мурашки. Я вспомнил слова Леонардо о крови на пути во Флоренцию и был готов охотно поверить в его предсказание, потому что и сам однажды заглянул в будущее.

— Лоренцо! — позвал я. — Остановись! Эти люди опасны!

Лоренцо, пригнувшийся в седле, покосился на меня. Увидев, насколько я серьезен, он кивнул и попридержал лошадь, мы пошли рысью. Всадников было шестеро. Я знал, что встречи не миновать. На мгновение мысли у меня куда-то исчезли, а потом, точно призрак из прошлого, явившийся ко мне, в голову пришла любимая песенка. И я запел, громким осиплым голосом:

— И любила она мой огро-омны-ый конек, и ни-и-когда не отказывала мне!

Лоренцо ошеломленно воззрился на меня. Но он всегда соображал быстро и улавливал суть дела. Он тотчас же понял. Заткнув черные волосы под шляпу и сгорбившись над лошадью, он подхватил мою песню, басом, так не похожим на его привычный высокий тембр, и я подумал, что не зря разучил с ним эту песенку полгода назад, когда мы с ним выпили лишку, угощаясь молодым кьянти. Лоренцо любил похабные песенки, непристойные шутки и неприличные байки, и сейчас это его спасло.

— Ах, эта неаполитанка, с огромными сочными дынями и сладким зрелым фиником! — хором горланили мы, въезжая в самую гущу.

Я заприметил среди них взволнованного Луку Питти, который уже не был юнцом, и решительного на вид Никколо Содерини, но эти трое меня не знали. Они явно кого-то поджидали: либо союзников и подкрепление, либо Медичи. Лоренцо и Пьеро было бы несдобровать, если бы кто-нибудь сейчас узнал Лоренцо. Я расхлябанно помахал рукой и икнул.

— Она любила мой огромный конек! — рявкнул я во всю глотку и бухнулся на гриву коня, как будто пьяный.

Собравшиеся всадники загоготали — все, кроме Питти, в силу возраста лишенного таких амурных размышлений. Мы с Лоренцо, не останавливаясь, затрусили дальше, а когда перевалили за следующий холм, Лоренцо выпрямился в седле.

— Видели, там были Содерини и Питти! И их мерзкие дружки! Я вам должен бочку кьянти за то, что вы выручили меня!

— Только получше того, что мы пили, когда я обучил тебя этой песенке, — ответил я. — Предпочитаю благородное вино из Монтепульчано.

Лоренцо кивнул. Встреча с заговорщиками вызвала у него такой прилив юного негодования, что щеки его запылали румянцем. Сидя на вороном жеребце, я даже на расстоянии ощущал исходивший от него жар. Врагам Лоренцо точно не поздоровится! Видя решимость на его лице, я про себя подумал, что лучше не попадать к нему в опалу.

— Возвращайтесь и предупредите отца. Пусть едет другой дорогой, — отрывисто приказал Лоренцо. — А я во Флоренцию.

Вместо того чтобы лишиться власти, Медичи, наоборот, укрепили свои позиции. За последующий месяц они предприняли ряд решительных действий. В первый день предупрежденный мною Пьеро выбрал другую дорогу, которой редко пользовались. Его внезапное и неожиданное появление во Флоренции не на шутку испугало заговорщиков. Пожилой Лука Питти молил о прощении и поклялся в вечной верности. Лоренцо сверкал глазами и настаивал на казни Питти, но Пьеро сказал, что Питти когда-то был другом Козимо и на первый раз его нужно простить. Остальных заговорщиков сковала нерешительность. Тем временем Пьеро созвал свою армию, отправил гонцов в Милан с просьбами о помощи, а сам втихомолку готовился к предстоящим выборам в Синьорию, продвигая в нее своих сторонников. Тщательно отобранные кандидаты были избраны, и власть Медичи укрепилась. Содерини, Нерони и Аччайоли были навеки изгнаны из Флоренции.

Позже в том же году Лоренцо, чрезвычайно довольный мною за своевременное раскрытие заговора, едва не закончившегося свержением его отца, взял меня с собой в Рим. Его отправили с поздравлениями к новоизбранному Папе Павлу П. Разумеется, хотя Лоренцо еще был подростком, он должен был заниматься и торговыми делами. Ему предстояло обсудить с Папой договор об использовании квасцовых шахт в Тольфе. Квасцы необходимы при производстве стекла, в медицине, при дублении кож, они нужны художникам для закрепления красок, а самое главное — для окрашивания тканей, ведь это существенная часть флорентийской ткацкой промышленности. Медичи намеревались взять под свой контроль эти квасцовые месторождения. До недавнего времени квасцы привозили в основном с Востока, точнее из Смирны. В 1460 году в Тольфе близ Чивитавеккьи в Папском государстве были обнаружены большие залежи. Могущественный банк Медичи почуял прибыльное дело и, вполне естественно, захотел разрабатывать это ценное месторождение. Лоренцо отправили обсудить это лично с Папой Римским. К моему изумлению, Лоренцо даже добился моего приглашения на закрытое совещание с Его Святейшеством.

Кардинал в красной шапочке быстро проводил меня в покои Папы в Ватиканском дворце. Юный Лоренцо и Павел II сидели в роскошных резных креслах, склонив друг к другу головы. Услышав мои шаги, Лоренцо вскинул голову, улыбнулся и поманил меня рукой. Преисполненный благоговения от близости к Папе, которого я никогда не ожидал увидеть, я несколько робко подошел к ним, склонив голову и потупив глаза. Лоренцо слегка кивнул, и я опустился на одно колено.

— Святой отец, это мой близкий друг Лука Бастардо, — произнес Лоренцо.

Папа протянул мне руку, я взял ее и неловко замешкал, прежде чем поцеловать его кольцо.

— Ты не исповедуешь христианскую веру, сын мой? — спросил он с легкой смешинкой в голосе.

Я поднял глаза на статного и внушительного мужчину, который смотрел на меня, удивленно подняв брови.

— Я собирался назваться Формозус, что означает «красивый», но это не я, а ты заслуживаешь такого имени!

— Это слишком большая честь для меня, синьор, и вы чрезмерно принижаете себя, — ответил я.

Он засмеялся и, отняв руку, положил ее обратно на колени, дожидаясь ответа на свой вопрос.

— Я христианин, синьор, по крайней мере я так полагаю. Не знаю, крестили ли меня в детстве. Не зная наверняка, крещен я или нет, я боялся оскорбить ваше достоинство, поцеловав кольцо.

Я не посмел сказать ему, что могу заставить себя поверить лишь в Бога-насмешника, который, возможно, в эту самую минуту упивался забавным фарсом, где уличный босяк, безотцовщина и шлюха разговаривал с Папой Римским. Мне даже чудился витающий под позолоченным арочным потолком его заливистый божественный смех. Но признаваться, в чем состоит моя истинная вера, было бы неразумно: Папа мог рассердиться. А ненасытный костер все еще поджидает свою добычу, а я все время оттягиваю его желанное пиршество.

— Я могу это исправить, — шутливо предложил Папа.

Он возложил ладонь мне на голову и торжественно произнес:

— Крещу тебя Святым Духом, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

Я почувствовал исходящую от его руки теплую струю, которая, как легкий ветерок, коснулась моей макушки. Это напомнило мне об учении алхимика Гебера: действительной и истинной передаче чего-то духовного. Я испугался. Я так и присел на пятки и воззрился в изумлении на Папу Павла, а он кивнул мне.

— Бастардо, говоришь? Уверен, твои родители были добрые христиане, Лука. Такое красивое, чистое лицо ты мог получить только от таких людей, — доброжелательно проговорил Павел II. — Тебе не обязательно носить имя Бастардо, ты же знаешь. Я могу подарить тебе более достойное и честное имя, которое ты сможешь с гордостью передать своим детям.

— Вы более чем великодушны, Ваше Святейшество, — ответил я, проникнувшись к нему еще большим уважением, — но мне кажется, что это от меня зависит, станет ли мое имя достойным и честным, а не наоборот.

Папа снова приподнял брови.

— Ты же не из тех язычников-гуманистов? Они занимаются пустой болтовней, разглагольствуют, дабы прикрыть моральный упадок под внешним лоском учености, силясь примирить древнегреческих и римских языческих богов с единственной истинной религией, которую принес миру Иисус Христос. Как будто христианство можно примирить — или, хуже того, слить — с древней мифологией! Такого пошиба, с позволения сказать, гуманисты только позорят науку в глазах остальных людей!

Я глубоко вздохнул.

— Синьор, я человек, выросший на улицах Флоренции и старающийся вылепить из себя что-то, достойное уважения.

— Святой отец, мой друг Лука начал жизнь уличным бродягой, а потом по несчастливой случайности столкнулся с дельцом, который воспользовался его юностью и красотой. Он освободился из его плена и своими трудами и бережливостью добился благосостояния. Он осторожно выясняет собственное происхождение, нанимая людей, которые повсюду ищут сведения о возможных его родственниках, — сообщил Лоренцо, продемонстрировав поразительную осведомленность о моей жизни.

Я потрясенно смотрел на него. Должно быть, что-то ему стало известно от Козимо, а что-то от шпионов, хотя я представить не могу, откуда они могли это узнать. Медичи никогда не переставали меня удивлять. Я вновь напомнил себе, что с Лоренцо стоит держаться настороже. Он коварно улыбнулся мне, наслаждаясь моим смущением, и продолжил:

— А главное, Лука — человек, который всегда стремится к абсолютной честности. Он доказал роду Медичи свою преданность и надежность.

— К честности! — взорвался Папа, беспокойно вскочил с резного кресла и закружил по комнате. — Честность! Это слово принесет неприятности моему папству. Кардиналам и правда нужна власть, они настаивали, чтобы я дал клятву, благодаря которой они получат ее, несмотря на свирепствующий непотизм^[117] и неприкрытое взяточничество в курии.^[118] Кроме них, есть еще разбойники бароны и воры, которые хозяйничают на дорогах Папского государства. Среди христианского мира бедняки голодают, кровная месть позорит нашу страну, мусульмане стоят у ворот, а рядом Русь с целым христианским народом, который может и должен воссоединиться с матерью церковью! — Он обернулся к нам и от переполнивших его чувств взмахнул руками. — Храни же свою честность, Лука Бастардо, и я желаю тебе в этом удачи!

— Благодарю вас, ваша милость, — тихо произнес я.

Лоренцо жестом попросил меня подняться, и я начал пятиться к двери. Святой отец заметил, что я собираюсь уйти, и так же молча указал на роскошную резную скамью из красного дерева в углу комнаты, где я бы не мог услышать их разговор. Я стал развлекаться, рассматривая старинные шпалеры и замечательные картины на стенах. Среди них я обратил внимание на чудную картину с изображением Мадонны, которая могла выйти только из-под кисти Фра Анджелико. Ее милое, безмятежное лицо, благородная осанка, скульптурная четкость форм и то, как изображены были окружающие Мадонну ангелы, создавая впечатление пространственного объема, — во всем этом безошибочно узнавался его благочестивый стиль. Козимо бы понравилась эта картина. Тем временем Папа и Лоренцо вернулись к своей беседе. Прошло еще несколько минут, и Лоренцо склонился перед Его Святейшеством для благословения и поманил меня к себе.

— Ты мне нравишься, — с улыбкой произнес Папа. — В тебе есть что-то благородное. Твои черты выдают добрую христианскую душу. Я бы хотел укрепить твою веру на жизненном пути.

— Благодарю, Ваше Святейшество, — ответил я и низко склонил голову.

Он поднял руку.

— Юный Лоренцо сказал мне, что ты живешь на винограднике в окрестностях Флоренции. Есть ли у тебя жилище в городе?

— Нет, синьор, — ответил я, так как давно избавился от всей собственности во Флоренции.

Все сделки заключались через агентов Медичи, и Лоренцо наверняка об этом знал, так как имел доступ к архивам отца.

— У церкви есть собственность во Флоренции. Я похлопочу, чтобы какой-нибудь подходящий дворец передали тебе в собственность, — произнес Папа.

— Что? — выдохнул я, не веря своим ушам. Статный Павел II засмеялся.

— Будем считать, что это папская приманка для праведной христианской жизни. Я надеюсь, что ты обзаведешься женой и она родит тебе детей, которых ты должным образом окрестишь и научишь катехизису.

— Святой отец, благодарю вас за великодушный дар!

— Ну, разумеется, — улыбнулся он. — Будь добрым другом юного Лоренцо. Как и мне, ему нужны друзья, которые защитят его. Он наживет себе врагов, хотя я и предвижу, что у него впереди долгий и славный жизненный путь.

Затем Папа вздохнул и провел ладонью по лицу.

— Хотел бы я то же самое сказать о себе, — пробормотал он и попрощался с нами.

И вот мы с Лоренцо вновь отправились во Флоренцию, выбрав другой маршрут. Так начался новый период моей жизни в родном городе, в чудесном дворце, который подарил мне сам Папа Римский, глава христианской церкви и наместник Бога на земле.

ГЛАВА 19

Пришло время Леонардо выйти из-под моей опеки. Ему исполнилось шестнадцать, и сер Пьеро, как часто бывало, привез его на денек ко мне во дворец, когда я был в городе. Они постучали в мою дверь, и сначала я решил, что это просто очередной визит. Сер Пьеро тоже перебрался во Флоренцию и частенько приходил ко мне на обед: у меня был хороший повар, а сер Пьеро всегда был не прочь откушать за чужой счет. Потом он оставлял со мной Леонардо и отправлялся по своим делам. Слуга впустил их в дом, и я вышел им навстречу. Стоило мне увидеть важное и замкнутое выражение на лице сера Пьеро, я понял, что он что-то задумал, причем Леонардо об этом пока еще не знает.

— Добро пожаловать, — поприветствовал я их и обратился к Леонардо, который уже перерос меня: — Мальчик мой, я слыхал от твоего друга Фичино, что в библиотеке Медичи появились новые манускрипты. Почему бы тебе не пойти и не посмотреть?

Дважды повторять ему это предложение не пришлось. Он весь загорелся, махнул рукой и умчался в Палаццо Медичи на Виа-Ларга, который находился недалеко от моего дворца, просторного особняка, который для меня заботливо выбрал Папа Павел П.

— Мой повар приготовил на обед превосходную риболлиту, — сказал я серу Пьеро.

Тот отрицательно покачал головой и грузно уселся на скамью в вестибюле. И тогда я понял, что происходит нечто серьезное, ведь сер Пьеро отказался от приглашения на трапезу! Я выжидающе сел на другую скамью напротив.

— Я показал художнику Вероккьо^[119] некоторые рисунки Леонардо, — произнес сер Пьеро.

Стоял прохладный весенний день, но в последнее время сер Пьеро заметно располнел и сейчас утирал платком вспотевший лоб.

— И когда же Леонардо начнет у него учиться? — спросил я нейтральным тоном, который скрывал мою печаль оттого, что я потеряю постоянное и тесное общение со своим юным подопечным.

Конечно, я знал, что этот день когда-нибудь настанет, но не ожидал, что это случится сегодня, и не думал, что буду так расстроен. Жизнь всегда так поступает с нами: подбрасывает неприятный сюрприз, как тяжелый мяч. Я скрестил руки на груди, надеясь усмирить боль в сердце. Леонардо был мне как родной. Мои поиски родителей до сих пор не увенчались успехом, и суженая, обещанная мне в видении, пока еще оставалась где-то в неопределенном будущем, хотя я ждал ее с растущим нетерпением. Леонардо был мне почти как сын, возможно, даже единственный сын, который у меня когда-либо был или будет. Я буду скучать по нем.

— Завтра, послезавтра. Скоро. Вероккьо был поражен. Я честно спросил у него, будет ли полезно моему сыну учиться у него, и, посмотрев на рисунки мальчика, он начал умолять меня, чтобы я отдал Леонардо ему в ученики прямо сегодня!

Сер Пьеро с гордостью посмотрел на меня, и я только кивнул. Хотел улыбнуться, но не смог. И он заметил:

— А вы нисколько не удивлены.

— Нет, синьор.

— Вы, конечно, знакомы с его выдающимся умом, — прошептал сер Пьеро, скорее самому себе, и посмотрел на меня. — Он хоть как-то продвинулся в латыни?

— Не особенно. И Фичино тоже пытался с ним заниматься. В его голове как будто есть дверца, которая запирается, чтобы не впустить эти знания, — честно ответил я. — Словно он когда-то принял решение не учить этот язык. Но я никогда и не настаивал. Леонардо похож на старую мудрую лошадь, которая уже знает путь в горы, так что не надо вмешиваться, и пусть она идет своей дорогой.

— Я знаю, о чем вы говорите, и во всем остальном он тоже талантлив, — развел руками сер Пьеро.

— Особенно в математике, — заметил я. — Я научил его всему, что знал, за несколько месяцев, и теперь он только смеется над моими жалкими попытками обсуждать с ним эти вопросы!

— Вы хорошо потрудились, синьор. И он с удовольствием у вас учился. — Сер Пьеро с натугой поднялся на ноги и шагнул к двери с проворностью, которой не мешал его вес. — У меня еще дела, Лука. Вы ведь скажете мальчику, да?

— А вы еще не сказали? Что он станет учеником Вероккьо? — в замешательстве переспросил я.

— Это относится к вашей области, разве нет? — ответил он и выскочил за дверь прежде, чем я успел возразить.

Палаццо Медичи высился над улицей, массивный и неприступный, на три необъятных этажа и три пролета сбоку. Высота этажей постепенно уменьшалась, как в Палаццо делла Синьория, подчеркивая связь Медичи с городской политикой. Первый этаж был выстроен из грубо отесанных каменных блоков. Дворец был покрыт рустом на шестикратную высоту человеческого роста. Разнообразные по рельефу грубые каменные блоки неодинаковой длины были выложены рядами в треть человеческого роста, они отбрасывали на стену неровные тени, создавая впечатление первобытной силы, достатка и власти. Два верхних этажа, оформленные один лучше другого, как будто бы говорили, что именно здесь и живут владельцы, и были украшены рельефными арочными окнами, расположенными через равные промежутки. Второй этаж, так называемый piano nobile,^[120] был выложен обтесанным камнем фигурной кладки. На обоих фасадах красовалось по десять окон, форма которых повторяла разделенные колонкой окна в Палаццо делла Синьория, но здесь они были больше и современнее, с круглыми арками и колонками в классическом стиле. Третий этаж был выстроен из гладкого камня, обильно выкрашенного известью, и его венчал великолепный фриз в античном стиле, который по высоте равнялся одной трети верхнего этажа, таких пропорций, которые соответствовали массивности здания.

Любимый архитектор Козимо Микелоццо спроектировал дворец так, чтобы поразить любого, кто его увидит. Это необъятное здание заняло место двадцати двух домов, которые стояли там раньше, выдавая родство с внушительными башенными крепостями, некогда переполнявшими Флоренцию, в которых в давние времена, до моего рождения, жила военная знать. Таким образом, Медичи смогли показать и свое могущество, и связь с древними традициями флорентийской аристократии. Помимо этого, им удалось продемонстрировать оригинальное новшество, потому что Микелоццо придал этому дворцу приятную стройность и изящную продуманность всех деталей. Я прошел через главный вход и почувствовал запах цитрусовых деревьев и приятную влажность теней и сбрызнутых водой камней. Затем я попал в хорошенький внутренний дворик с открытой аркадой, которую поддерживали классические колонны. Двор был построен по четкому симметричному плану, архитектор создал здесь огромное огороженное пространство, сумев избежать гнетущего ощущения сдвигающихся стен. Во дворике был разбит окруженный лоджиями сад. Скульптурные медальоны, напоминающие о древнеримских инталиях,^[121] хранившихся в богатой коллекции Медичи, украшали фриз над аркой. И повсюду встречался герб Медичи: семь palle, то есть шаров на щите.

Количество шаров было непостоянным и все время менялось. Говорили, что они представляют либо вмятины на щите первого Медичи — воина по имени Аверардо, который сражался в войске Карла Великого и получил эти вмятины в героической битве против великана, который наводил ужас на крестьян тосканских деревень, либо округлые формы пилюль или банок, так как первые Медичи были аптекарями. Но некоторые считали, что шары обозначали монеты. Думаю, неопределенная форма была отличной забавой и хитростью для всегда дальновидных Медичи. Она позволяла людям видеть в шарах то, что они сами хотели видеть, и в то же время давала почву для многочисленных легенд о происхождении рода Медичи. Медичи знали, как пленить воображение, а следовательно, и сердца своих подданных.

В центре двора на пьедестале стояла статуя Давида работы Донателло. Меня восхищала в этой скульптуре блестящая техника и смелость замысла, ведь со времен античности это была первая статуя, изображавшая обнаженное тело. И все же эта скульптура меня смущала, точнее, смущала ее излишняя эротичность: округлые, почти девичьи бедра и вызывающая поза, подчеркнутая кокетливыми высокими сапожками. Зачем было придавать Давиду такую вызывающую чувственность? Я не видел другой причины, кроме как желания угодить мужчинам, которые любят мужчин. Я до сих пор слишком хорошо помнил, хотя мне очень хотелось просто забыть обо всем спустя столько лет, всех клиентов, которые донимали меня у Сильвано. Странно, почему столько подробностей до сих пор не забылось спустя много лет! Очень многие клиенты приходили ко мне в кожаных сапогах. Кто-то приносил женскую одежду — платье, юбку и даже фартук. Другие приносили мужскую одежду, которая была мне слишком велика. Некоторые даже приносили пеленки, в какие заворачивают младенцев. Невозможно предсказать или хотя бы понять причудливую природу человеческих желаний.

В моих собственных желаниях отсутствовала изощренность. Я просто получал наслаждение от женщин, их нежной кожи и длинных шелковистых волос, прелестного изгиба талии, волнующих бедер, нежной груди — пусть большой, пусть маленькой — и темных, как вино, нежно-розовых или любого другого соблазнительного оттенка сосков. Я следовал своим простым желаниям и не судил других людей без надобности. Этого не позволяло мое собственное темное прошлое и темные делишки, которые я совершал, лишь бы выжить. Более того, Донателло был мне хорошим другом до самой своей смерти. Умер он в тот же год, когда Пьеро чуть не свергли. И благодаря Сильвано, мне было неловко общаться с мужчинами, которые любили других мужчин.

Я нашел вечно бурлящего идеями и взволнованного Леонардо в солнечном уголке дворика, где он болтал с переписчиком. Тот сидел на мраморной скамье, пользуясь преимуществом мягкой погоды, дабы переписать на улице один из свитков Медичи. Медичи нанимали десятки переписчиков, чтобы копировать манускрипты, а затем продавали рукописи или преподносили в качестве подарка иностранным правителям, чтобы завоевать их благосклонность. В своих поступках Медичи, преследуя благородные цели, всегда руководствовались и другими, скрытыми мотивами. Козимо, а теперь и Пьеро всячески покровительствовали образованию и оба намеревались распространять рукописи как можно шире, чтобы знания стали доступны миру. Поэтому переписчиков, переводчиков и иллюстраторов здесь всегда было пруд пруди. И невозможно было прийти в Палаццо Медичи и не наткнуться на кого-нибудь из них.

— Учитель! — воскликнул Леонардо, заметив меня, и поманил к себе. — Это один из тех манускриптов, которые вы послали Козимо?

— «Герметический свод»? — переспросил переписчик, худой человечек с тонкими губами, испачканными в чернилах руками и крупным горбатым носом. — Не думаю. Этот манускрипт попал к Медичи в шестьдесят первом году. А ваш учитель, больше похожий на кондотьера с большими мощными мускулами, — он закатил глаза (видимо, ему казалось забавным, что я могу быть учителем), — тогда был вашего возраста!

— Я старше, чем кажусь на вид, — ответил я.

— И более проницательны? — улыбнулся переписчик, взглянув на меня сверху вниз, что было мастерским трюком, поскольку он сидел, а я перед ним стоял.

— Насчет этого — не знаю, — нашелся я. — Но я достаточно проницателен, чтобы предположить в вас другие способности, синьор, помимо переписывания манускриптов. Говорят, что уже придуман новый способ печати с наборными литерами, так что скоро ваше ремесло станет ненужным.

— Мое ремесло никогда не станет ненужным, — резко возразил переписчик. — Этим грубым средством пользуются варвары в некоторых немецких городах. Настоящие коллекционеры вроде Медичи никогда не опустятся до того, чтобы держать в своем собрании печатные книги. А трактат, настолько ценный, как этот, — великий перевод Марсилио Фичино «О божественной мудрости» из драгоценного «Герметического свода», написанного Гермесом Трисмегистом, жрецом древнеегипетской религии, — никогда не предадут такому надругательству, как перепечатывание грубым машинным способом!

— Возможно, нет. Но печатные машины уже появились в Неаполе и Риме. Дойдут они и до Флоренции, это только вопрос времени. Печатные машины — полезная вещь, книги станут дешевле и доступнее. Думаю, это новшество приживется, — ответил я. — Вам стоит обучиться новому ремеслу, так, на всякий случай. Ну, например, пасти овец.

— В вас говорит низкий и пошлый ум, синьор, — прошипел писец.

Он прижал к груди свой пергамент, чернила и старый манускрипт и рванулся прочь с грозным пыхтением. Я занял освободившееся место и присел рядом с Леонардо.

— Что ж вы так бедного Армандо! — с упреком произнес Леонардо.

— Не люблю самовлюбленных писак.

— Впрочем, думаю, ты прав насчет печатных машин. Знаешь, когда я фантазирую, то мне кажется, что краем глаза заглядываю в будущее. Я видел, как мир переполнился обилием недорогих книг, и все читали, и это благодаря печатной машине.

— Интересный мир ты видишь!

— Как и ты. Я часто думаю о том видении, о котором ты рассказывал в день нашего знакомства. Но, кажется, что-то произошло? Лука, ты пришел мне что-то сообщить, и это не самые добрые вести? — вдруг спросил юноша, повернувшись ко мне лицом и подогнув под себя ноги.

На нем была желто-оранжево-розовая туника, которую он сам укоротил. Этот яркий наряд он наверняка упросил сшить Катарину, которая никогда ему ни в чем не отказывала. Еще на нем были рваные серые штаны с дырами. Я знал, что у него есть по крайней мере две пары приличных и целых штанов, потому что сам отвел ворчуна сера Пьеро к портному, где мы их и приобрели. Но Леонардо предпочел им это рваное старье. В одежде у него был своеобразный, ему одному свойственный вкус.

— Ты слишком проницателен, парень, — ответил я. — Ты читаешь меня, как манускрипты Армандо.

— Надеюсь, что все-таки лучше, — усмехнулся Леонардо. — Армандо переписывает манускрипты на латыни, а для меня нет ничего хуже, чем читать латынь! Мне все время кажется, что я уже когда-то знал ее, поэтому больше учить ее мне не нужно.

— Твой отец отдал тебя в ученики Вероккьо, — быстро сообщил я, потому что не хотел слишком долго откладывать.

— …Но тебя я вижу насквозь, — тихо сказал Леонардо своим мелодичным голосом, как будто я ничего и не произносил. — Иногда словно какой-то свет льется из людей, и я едва могу его разглядеть. Твой свет будто идет сквозь порванную местами вуаль. Сквозь нее проникают лучи, как бы против воли. Но там, где свет не виден, таится не пустота, там что-то есть. Там кроются тайны. Ты хранишь много тайн, Лука Бастардо. Тайные таланты, тайные страхи. И на тебе лежит рука судьбы.

— У всех людей есть тайны.

— Но у тебя не так, как у всех.

Он покачал златовласой головой, и я взглянул на его прекрасно вылепленное лицо, заметив, что его щеки и подбородок потемнели от каштанового пушка. Уже отрастает бородка. Мне придется отвести его к брадобрею или научить ухаживать за бородой. Вообще-то мне нужно было сделать это раньше. Какой же я нерадивый учитель! Я вручаю его Вероккьо еще не завершенным творением, как один из набросков Леонардо. Какая-то часть меня знала, что мне доверили Леонардо лишь на короткий срок, но другая часть думала, что это драгоценное время продлится вечно. Несмотря на долголетие, дарованное мне моим уродством, я до сих пор не мог постичь, что такое время. Остались вещи, которым я еще только собирался научить моего подопечного, о которых хотел ему рассказать, а теперь у меня уже не будет такой возможности. Я оторвал от него взгляд и перевел его на Давида.

— Тебе не нравится скульптура Донателло, — заметил Леонардо.

Я пожал плечами.

— Сам он мне нравился.

— Почему она тебе не нравится? — спросил он.

— Не то что бы не нравится, — ответил я и закрыл глаза, желая быть более честным и откровенным с ним перед разлукой. — Виноваты воспоминания детства. Мне приходилось терпеть внимание мужчин, которые любят других мужчин, вернее мальчиков. И мне трудно вспоминать об этом.

Я открыл глаза и увидел, что юноша пристально смотрит на меня.

— Твое детство! Ведь это было очень давно, не правда ли, Лука Бастардо? У монашек в Сан Джорджо есть картина. На ней мальчик, который смотрит со стороны, и у него твое лицо. Я много раз рассматривал его, чтобы убедиться. Те же краски, те же черты… Это могли быть только вы, учитель. Я точно знаю. То, что вы сказали переписчику, верно: вы гораздо старше, чем кажетесь с виду.

Я медленно выдохнул и кивнул, обратив взор на небо. Я вспоминал чудесные фрески Джотто с вознесением святого Иоанна и безбрежное голубое небо, куда так красиво поднимался святой. Это голубое небо со своим обещанием свободы помогло мне пережить много ужаса и невыносимых вещей, которые я больше ста лет пытаюсь забыть. И я прошептал:

— Эту картину написал Джотто. Он показал мне ее, не сказав, что на ней изображено мое лицо, а потом, когда я узнал себя, рассмеялся и сказал, что человек, знающий себя, далеко пойдет в жизни.

Какое это облегчение — признаться кому-то, кому искренне доверяешь, кто не станет использовать мое прошлое в своих целях как орудие против меня. Вот уже более ста лет я прожил, оберегая свою тайну, скрывая от людей свой истинный возраст, делающий меня отверженным среди них, и сейчас, чувствуя, как у меня мурашки побежали по коже, я открыто и бесстрашно объявляю об этом!

— Фичино говорит что-то подобное, — сказал Леонардо совершенно спокойно, как будто я не открыл ему только что все свои тайны. — Фичино любит собирать друзей и вести застольные беседы, и он рассуждал о бессмертной душе. Что есть душа? Можно ли ее познать? Это нечто вещественное или это сущность? То же ли это, что дух, бестелесный и невидимый? Я думаю, что душа — это некое качество или широта взгляда, и она связана с воображением, любовью и природой. Меня не так занимают эти разговоры, ведь в природе еще много менее туманных, но неизученных вещей.

— Фичино говорит, что сущность каждого человека зарождается, как звезда на небе. Другой вопрос — что такое звезда? И что такое солнце, земля? По каким правилам они существуют? Любой разумный человек, взглянув на ночное небо, тут же поймет, что именно земля вращается вокруг солнца, а не наоборот! Значит, звезды — это природные объекты. И могут ли они действительно определять судьбу человека? Фичино предложил бы вам обратиться к гороскопу, чтобы понять ваше необычное долголетие. Он умнейший человек, но эта его астрология, как и черная магия, полный вздор. — Юноша покачал головой. — Может ли звезда даровать вам вековечную жизнь, учитель?

— Некоторые люди считают, что долголетием и молодостью я обязан колдовству и магии, — признался я, и сердце мое еще сильнее потянулось к этому необыкновенному юноше.

Я открыл ему то, в чем меня обвиняли, хотя сам втайне боялся, что это на самом деле правда.

— В этом-то и дело, — довольно ответил Леонардо. — Колдовство и магия существуют лишь в воображении глупцов! Должна быть какая-то естественная причина вашего долголетия. Возможно, она кроется в вашем теле. — Он склонил голову и внимательно окинул меня взглядом с ног до головы, изучая меня так, словно я какой-нибудь образец со стола в лаборатории Гебера. — Очень жаль, что мы не знаем ваших родителей, иначе смогли бы понять, получили ли вы этот дар от них по наследству, как наследуют цвет волос, особую форму носа, или это свойственно лишь вам одному.

— Я искал своих родителей. У меня к ним всего один или два незначительных вопроса, — ответил я с усмешкой и сожалением, в котором угадывалась давняя тоска.

И вновь меня охватила нежность к Леонардо, который всегда возвращал меня к сокровенным глубинам моего существа.

— Знаю, — улыбнулся Леонардо. — Я видел ваших посланцев, когда они приходили в ваш домик на винограднике. Я прятался за дверью и подслушивал ваш разговор.

— Ах ты, негодный проныра, вечно суешь нос в дела, которые тебя не касаются! Что ж, тебе придется покопать где-то еще, чтобы разгадать секрет моей жизни. Возможно, моя душа чрезмерно переполнена сама собой, — предположил я с иронией.

Если уж мне неизвестно мое происхождение, то я хотя бы знаю себя. И знаю, что душевности во мне меньше, чем у Джотто и Петрарки, Леонардо и Фичино, у меня ее даже меньше, чем у великолепного, властного и жесткого Лоренцо, несмотря на всю его любовь к поэзии, атлетическим играм и талантам политика. Я же прямолинеен, упрям и не склонен к творчеству, хотя уважаю его, когда вижу в других. Я не умею писать картины, ваять статуи или слагать поэмы. За мой дар нельзя требовать признания. Получив его, можно только пожать плечами, видя в этом удачную шутку Бога.

— «Герметический свод» подтвердил бы, что вы в переизбытке обладаете пятой сущностью помимо четырех природных стихий. Утверждения этого трактата могли бы привести нас к выводу, что ваш арканум имеет особенные свойства, он вмещает больше небесных токов, коими пронизаны души всех существ и каждого человека. Но я так не думаю. — Леонардо поджал губы и поднял брови. — Я думаю, что дело скорее не в таинственной силе, а в природных явлениях, которые можно измерить и изучить. Возможно, ваши органы сами собой обновляются, или же это связано с их структурой и здоровой природой телесных жидкостей. Любопытный вопрос! Хотелось бы мне больше знать об органах. Когда-нибудь я серьезно займусь изучением внутреннего строения человека, его механической структуры, чтобы раскрыть внутренние загадки. И тогда я пойму, что с вами происходит, Лука. Я уверен, что душа Фичино каким-то образом вернется, чтобы слиться с телом. Не хочу, чтобы меня сочли еретиком, но я думаю, — он помолчал, и его глаза вспыхнули, — я думаю, что душа пребывает там, где рождается способность суждения, суждение же пребывает там, где сходятся все чувства, то есть в том, что зовется здравым смыслом. А чувства слуха, зрения, обоняния и осязания проходят через тело, а тело — это сосуд…

— Ты скоро начнешь обучение у Вероккьо. Может, даже завтра. На него произвели большое впечатление твои рисунки, и он просто умолял твоего отца начать прямо сегодня, — произнес я. — Ты станешь выдающимся художником, мальчик мой! Мир узнает о твоем гении. Фортуна и слава в твоих руках!

— Я состарюсь прежде тебя, Лука, — с некоторой грустью ответил Леонардо и пристально посмотрел на меня, словно увидел какую-то неземную сущность, которую другие люди чувствовали, но не могли вполне воспринять. И задумчивым голосом он произнес:

— Правда, не знаю, умру ли я раньше вас… И мне кажется, у вас есть другие тайны, опасные тайны, о которых известно Лоренцо де Медичи, и с помощью их он смог привязать вас к себе. Я вижу, как вы иногда на него смотрите — с недоверием и злостью вперемешку с уважением. Лоренцо приятный, щедрый человек, он, как и я, любит лошадей, но человек он сложный. Я бы даже сказал, что неискренний.

— Я всегда буду твоим другом и явлюсь к тебе в конце, чтобы ты не умер в одиночестве, — тихо произнес я.

Он, видимо, не собирался обсуждать свое будущее ученичество и нашу предстоящую разлуку. Это слишком больно затрагивало его сердце, ведь он сам выбрал меня в учителя. Но он был просто одержим всепоглощающей, ненасытной жаждой знаний. Уж я-то знал это лучше кого бы то ни было! По большому счету он должен быть рад предстоящему ученичеству. Его новый учитель пользовался большим уважением. Если Андреа дель Вероккьо и не считали величайшим художником из всех, которых когда-либо рождала Флоренция, то он славился основательностью и добросовестностью. Он изучал науки, особенно геометрию, имел хороший опыт в ювелирном деле, скульптуре, живописи, резьбе по дереву и музыке. Он обладал репутацией терпеливого и рассудительного человека и умел видеть красоту. Особенно очаровательными мне казались написанные им женские головки, со струящимися колечками волос. Такой учитель сможет развить гений Леонардо.

Я поднялся и встал перед Леонардо.

— Пройдет несколько лет, прежде чем мы сможем часто видеться, мой мальчик. Ученики работают день и ночь, чтобы освоить ремесло и добиться в нем совершенства. Они всецело в распоряжении своих учителей. С Вероккьо у тебя не будет ни одной свободной минутки, а так и должно быть.

Я положил руку на плечо Леонардо и неожиданно почувствовал, как сам собой возник консоламентум — теплым лирическим ручейком, движением души или духа или еще какого-нибудь природного явления, как, вероятно, назвал бы его Леонардо. Рожденное теплом моего бьющегося сердца излучение перетекло в юношу, сидевшего на мраморной скамье передо мной. Его лицо смягчилось, и он чуть заметно улыбнулся, закрыл глаза и впитал этот ручей. Исходившее от него сияние, от которого он казался живее остальных людей, разгорелось ярче и шире. Я дождался, пока поток замедлится до ровного пульса, потом отнял руку и положил на сердце.

— Для меня было честью и радостью проводить с тобой время. Ты сделал мою жизнь богаче.

У Леонардо увлажнились глаза, он быстро заморгал и отвел взгляд. Он не мог ничего ответить, и в конце концов я просто повернулся и пошел к выходу.

— Я разгадаю все ваши тайны, учитель! — крикнул он мне вслед. — И найду способ помочь вам!

И Леонардо перешел к гораздо лучшему учителю, чем я. У меня стало больше свободного времени, и Лоренцо не преминул воспользоваться этой возможностью. Когда ему исполнилось девятнадцать, его мать Лукреция выбрала ему в невесты римскую аристократку Клариссу Орсини, и это событие вызвало пересуды во всей Флоренции. Жениться на женщине не из Тосканы было равносильно государственной измене, тем более что тосканские женщины самые красивые и умные во всем христианском мире! Неужели Лоренцо считает себя лучше остальных флорентийцев? Медичи были первыми гражданами Флоренции, и все это признавали, но они же не принцы! Все-таки Флоренция — республика. Но проницательный Лоренцо предпочел возмущение всей Флоренции, сочтя, что это лучше, чем навлечь на себя гнев нескольких обиженных его выбором знатных семейств. Всегда помня о политической подоплеке, он также видел преимущество в том, чтобы заключить союз с древним знатным родом, который имел важные связи как в Риме, так и в Неаполитанском королевстве. Но для Лоренцо, который славился неистощимой мужской силой, была невыносима мысль о браке с безобразной женщиной, тем более что римские женщины не были так хорошо образованы, как флорентийки. Его приводила в отчаяние одна перспектива общения с этой девушкой. Несмотря на заверения любимой матери о том, чтоКларисса очень даже миловидна, он тайно отправил меня оценить ее красоту.

— Я выбрал жену за благородное происхождение, в надежде на богатое приданое и прочие благоприятные возможности, — сказал он мне. — Но эта женщина не должна быть безобразной. И я поверю только мнению другого мужчины о ее прелести и зрелости.

Подкупив нескольких слуг, уложив в постель горничную девушки, а также путем прочих ухищрений я устроил для Лоренцо возможность увидеть свою невесту на церковной службе. Он одобрил ее рост, белоснежную кожу, рыжеватые волосы, изящные руки и ладную грудь. Итак, сватовство состоялось. Лоренцо женили заочно в Риме, а в июне 1469 года, через год после того, как Леонардо начал обучение у Вероккьо, Кларисса наконец прибыла во Флоренцию, и в честь нее устроили великолепный турнир и пышное свадебное празднество.

Несколько месяцев спустя, в начале декабря, от подагры умер Пьеро. Через два дня после его кончины из города к Лоренцо прибыла торжественная делегация с просьбой взять на себя управление Флоренцией. Лоренцо принял предложение, хотя ему было всего двадцать лет и он, как любой молодой человек, еще не утолил все свои желания и страсти. Но Лоренцо тут же продемонстрировал свойственную ему проницательность и пригодность для должности, которую он унаследовал скорее от деда Козимо, чем от вечно прихварывавшего отца. Он назначил себе в советники опытных приближенных. Меня тоже включили в эту основную группу, хотя я редко общался с остальными. Лоренцо использовал меня в качестве тайного советчика. Этот порядок меня вполне устраивал: я не хотел привлекать внимание к себе и своему неестественному долголетию. Клан Сильвано разъехался из Флоренции по разным городам, но это, может быть, только на время. И даже несмотря на их отсутствие, здесь оставались их союзники. Говорили, что братство Красного пера все еще тайно существует, ожидая возрождения инквизиции и прочих орудий религиозной нетерпимости. К тому же и другие люди могли заметить, что я не старею, как они. Мне надлежало соблюдать осторожность. Поэтому Лоренцо использовал меня для личных поручений, щекотливых дипломатических миссий и передачи тайных посланий иностранным послам и государям. Иногда я даже договаривался для него о встрече с понравившейся женщиной. Лоренцо испытывал неутолимую страсть к прекрасному полу, как и я. Я не осуждал его за супружеские измены, хотя он был счастлив с Клариссой, и сам я считал, что если ты счастлив с женой, то должен быть верен. Но Лоренцо как правитель Флоренции считал себя выше таких мелочных предрассудков. Он намеревался принести городу великую славу, ради самого города и рода Медичи. Но ход истории изменился. В 1471 году умер щедрый и красивый Папа Павел II, добрый друг Лоренцо, а на папский престол взошел францисканец Франческо делла Ровере, нареченный Сикстом IV.

Лоренцо вызвал меня в ясный июньский день 1472 года, и я решил, что он собирается обсудить очередной карнавал, маскарад, пышное шествие или процессию, которыми постоянно забавлял Флоренцию, таким образом завоевывая любовь флорентийцев, всегда обожавших веселье. Я прогуливался по старому рынку с Сандро Филипепи, который по непонятной причине назвал себя Боттичелли. На самом деле это было прозвище его брата. Мы без цели слонялись среди прилавков с розовой клубникой и красной малиной, копченой колбасой и серебристой рыбой, привезенной с моря. Столы ломились от свежей дичи — шотландских куропаток и оленины из деревни. Мы шутили и между делом обсуждали цену за тондо с Мадонной и младенцем, которое я хотел приобрести для своего дома. Не из набожности и не по религиозным причинам, хотя, может, и по ним, если считать, что искусство для меня своего рода религия. Стиль Сандро был изящным, лиричным, он изображал человеческое тело одновременно неземным и чувственным. Особенно восхитительны были его женские фигуры — истинное торжество красоты и женственности, света и чувственности. Я намеревался приобрести одну из его работ, чтобы пополнить ею личную коллекцию и оказать ей тот почет, какого она заслуживала.

А еще я собирался украсить свой дом — дворец, который мне передал Папа. За последние четыре года, скучая по Леонардо, я с новой силой почувствовал давнюю тоску по собственной семье. Я часто видел сны о незнакомой пока мне женщине, и они не давали мне ни на минуту забыть об этой тоске. Если раньше я мог встряхнуться и наваждение сходило с меня, как с гуся вода, то годы, проведенные возле Леонардо, заново открыли мое сердце миру. Я был готов обзавестись женой и ребенком — своими женой и ребенком. Будет ли это сын, похожий на Леонардо, или милая дочурка, которую я буду баловать и нежить, я был готов к тому и другому и стремился к этому всей душой. В ночь философского камня видение пообещало мне великую любовь, и я ждал ее. Хотя видение показало мне, что я должен был ее потерять, а в конце концов поплатиться жизнью, я возомнил, что и судьбой тоже можно управлять. Я воображал, будто смогу поспорить с судьбой за исход моего выбора и избежать трагедии. Я думал, что приму решение судьбы и в то же время могу жить по своей воле. Но я ошибался, хотя в чем-то и был прав. Судьба и свободная воля движутся параллельно от начала и до конца, устремляясь ввысь, как круги, которые поддерживают несравненный купол Брунеллески. Их движение происходит в человеческом сердце, и я был готов жить сердцем в полную силу. По крайней мере, я так думал. Но сначала меня ждали новые испытания.

— Какая разница, сколько я тебе заплачу? Ты все тут же пустишь на ветер и растранжиришь, — говорил я Сандро.

— Тогда заплати мне кучу денег, чтобы я не спустил! — смеясь, возражал Сандро.

Это был добродушный, умный человек, который любил шутки, каламбуры и веселье. Он всегда был занят искусством, хотя, как я не раз замечал, ему не хватало необходимых навыков обращения с деньгами. Он был довольно привлекателен: глубоко посаженные глаза, длинные вьющиеся локоны, которыми он особенно гордился, большой нос и выдающийся расщепленный подбородок.

— Пятьдесят флоринов это и так куча денег.

— А сто флоринов — две кучи. — Он улыбнулся и добавил: — Тогда мне будет что пускать на ветер!

Я вскинул руки и засмеялся, и тут у прилавка с абрикосами меня окликнул слуга Лоренцо. Сандро похлопал меня по плечу.

— Иди, тебя снова зовет твой великолепный Лоренцо, который не стал бы пререкаться со мной из-за пятидесяти флоринов. Но мы ведь увидимся через пару дней в Кареджи, на ужине у Фичино?

— Да, я там буду. Шестьдесят флоринов! — крикнул я и отошел к слуге.

Все-таки когда-нибудь я мог бы подарить своей жене работу Боттичелли.

— Семьдесят пять!

— Согласен! — ответил я.

Сандро запрокинул голову и засмеялся, стиснув над головой руки в знак одержанной победы.

— Я бы сделал и за пятьдесят, но мне нравится тема! — отозвался он.

— А мне нравятся твои работы, я бы заплатил и сотню!

— Может, еще и заплатишь! — добродушно крикнул он в ответ.

Я хотел ответить ему, но слуга-мавр дернул меня за рукав.

— Синьор Лоренцо требует вашего присутствия. Возьмете мою лошадь? — предложил он и указал на окраину рынка, где были привязаны лошади.

Я отрицательно покачал головой и порылся в кармане в поисках монеты. Купил мясистых абрикосов, и торговка расторопно вручила мне сверток. Я впился зубами в сладкий, сочный плод и, прожевав, ответил:

— В такой день неплохо пройтись пешком, да и идти недалеко. Езжай и скажи своему хозяину, что я скоро буду.

Томмазо Содерини и Федериго де Монтрефельто, граф Урбинский, уже присутствовали, когда я прибыл в Палаццо Медичи и прошел в пышные покои Лоренцо, с выложенным мрамором полом, искусно отделанным потолком. Они стояли у одной из трех картин Паоло Уччелло — «Битва при Сан-Романо». Такого рода живопись обыкновенно украшала правительственные здания в память о военных победах. В покоях Лоренцо эти картины создавали впечатление, будто находишься в королевском дворце или в зале заседаний правительства. Это впечатление усиливали мраморные портретные бюсты Пьеро и его брата Джованни, которые Лоренцо после смерти отца поставил в своей комнате. Бюсты напоминали портреты великих деятелей античного Рима, какие можно увидеть в парадных залах. И все же великолепие убранства не скрыло от меня атмосферу напряженности, и, увидев мрачное лицо Содерини, я догадался: происходит нечто серьезное.

— Рад, что вы пришли, Бастардо, — холодно произнес Лоренцо, и я понял: он недоволен, что я явился недостаточно быстро. — Мы как раз обсуждали нового Папу, Сикста.

— Он был очень любезен и утвердил за Медичи управление папскими финансами, — осторожно ответил я и встал рядом с Содерини.

— Любезен, но холоден, — добавил Содерини-старший, преданный Лоренцо. Он был в ужасе от попытки своего кузена Никколо организовать против Пьеро заговор и с тех пор стал одним из ближайших друзей и верных союзников Лоренцо. Некоторые даже считали, что Содерини — единственный человек во Флоренции, который может не согласиться с Лоренцо. На самом деле Содерини и Лоренцо вполне слаженно сотрудничали во всем, и их дружеские разногласия поддерживались ими лишь для видимости, чтобы не разрушать в глазах флорентийцев приятную иллюзию республиканской свободы.

Затем Содерини обратился ко мне:

— Наши давние соперники Пацци делают ему авансы, и, как мне кажется, с успехом.

— Медичи были банкирами Папы еще со времен Козимо, когда все только начиналось, — ответил я. — Неужели Сикст и вправду захочет нарушить проверенное временем соглашение? Для пап, как и для Медичи, эта система была прибыльной.

— К тому же Сикст поглощен внешней политикой, — добавил Федериго.

Это был пожилой знатный вельможа, известный как талантливый военачальник и покровитель наук и искусств. Его дворец в Урбино по слухам был прекраснейшим во всей Италии, а его библиотека соперничала даже с библиотекой Медичи. Он был такого же телосложения, как я: худой, мускулистый и недурен собой — если смотреть слева, потому что справа у него не было глаза и лицо было рассечено шрамом, полученным еще в юности на турнире. Я знал, что это человек чести, который всегда держит слово, и все же не доверял ему до конца. В своей жажде не проиграть ни одну битву, он, бывало, вел осаду города, в результате которой гибли самые слабые жители — женщины и дети. Мне это казалось немыслимым — заставлять страдать женщин и детей, чтобы нанести поражение мужчинам. Что бы ты ни делал, нужна взаимная готовность обеих сторон, чтобы не отыгрываться на тех, кто слабее.

Федериго продолжил:

— Папа намерен выступить в поддержку крестового похода против турок, способствовать укреплению церковной власти во Франции, где Людовик XI добивается независимости французской церкви, и поддержать борьбу за воссоединение русской церкви с римской.

— Вы забыли упомянуть самое важное: содействовать интересам своих племянников, — сухо добавил Лоренцо. — Вот чего я больше всего боюсь! Как бы он не вздумал отдать Флоренцию под власть какого-нибудь бездарного дурака из числа своих родственников.

— А какая проблема на первом месте сейчас? — спросил я, зная, что она есть, иначе бы Лоренцо за мной не послал.

Сцепив руки за спиной, я ждал ответа, вглядываясь в каждого из присутствующих по очереди. Угловатое лицо Лоренцо выражало холодную сосредоточенность, хотя губы были сердито сжаты. Содерини, круглолицый мужчина зрелого возраста, то и дело бросал быстрые взгляды на Лоренцо. Понять, что думает Федериго Монтрефельто, было сложнее, потому что его чувства выражала только одна половина его лица, и ему приходилось поворачивать голову, чтобы здоровым глазом видеть находящегося перед ним человека. Казалось, что он про себя чему-то радуется.

— Вольтерране бунтуют, — сообщил Содерини.

— Проблема в квасцовых рудниках, — пояснил Лоренцо гнусавым, размеренным голосом. — В деньгах и квасцовых рудниках. Банк Медичи обеспечил капиталом тех, кто получил разрешение разрабатывать месторождения, обнаруженные несколько лет назад. За это подряд на добычу квасцов перешел к консорциуму из трех флорентийцев, трех сиенцев и двух вольтерран. Разумеется, эти флорентийцы — мои люди. Теперь же месторождения доказали свою прибыльность. И вольтерране при поддержке своего города требуют увеличить их долю от прибылей.

— В таком деле никогда не обходится без взяток, — произнес Содерини, расхаживая вокруг нас. — Подрядчики вынесли этот вопрос на суд Синьории. Из разговора с ними я знаю, что Синьория проголосует за то, чтобы прибыль шла в главную казну всего флорентийского государства.

— Это вольтерранам не понравится, — заметил я. — Им нужны деньги для Вольтерры.

— На это мы и рассчитываем. Они взбунтуются, и тогда я немедленно выступлю с войском, чтобы подавить мятеж, — небрежно ответил Федериго.

Он происходил из знаменитого рода военных, где все были предводителями наемных армий кондотьеров. На войнах он сделал свое состояние.

— Если действовать быстро, то победа будет в кармане, а моя армия уже готова к бою!

— Постойте. Вы хотите сказать, вольтерране еще не взбунтовались? — потрясенно переспросил я.

— Взбунтуются, — ответил Лоренцо, пронзительно посмотрев на меня.

Они с Федериго обменялись многозначительными взглядами.

— Их роптаниям и угрозам нет конца. Это заядлые мятежники. Они давно ищут предлога, чтобы заявить о своей независимости. Думают, я слишком молод, чтобы действовать решительно, и постараюсь договориться с ними по-хорошему из-за моей «слабости».

— Синьор Лоренцо, никто из тех, кто когда-либо встречался с вами, не посмеет усомниться в вашей силе! — воскликнул я.

— Выступая в Синьории, я выскажу мнение, что демонстрация силы не нужна и только раздразнит вольтерран, — кивнув, произнес Содерини. — Я буду рекомендовать прибегнуть к примирительным мерам. Я напомню Синьории старую поговорку: «Худой мир лучше доброй ссоры». Это выгодно оттенит смелость и предприимчивость Лоренцо, публично продемонстрирует его решительность и дальновидность.

— Вольтерране послужат хорошим примером того, что случается с теми, кто противится моей власти, — с некоторым удовлетворением заявил Лоренцо. — Это будет уроком для всех городов, находящихся под властью Флорентийской республики. Я не допущу, чтобы Флоренция потеряла территории, которые с таким трудом присоединял мой дед! Я докажу, что достоин его наследия, и укреплю флорентийские границы! А Сикст увидит, что у меня хватит средств, чтобы не дрогнув выставить боеспособную армию на защиту своих интересов. Он поймет намек.

— Так ли это необходимо? Сколько вольтерран погибнет, чтобы доказать вашу правоту? — рассерженно спросил я.

— Не более, чем необходимо, — пожал плечами Лоренцо и повернулся ко мне. — Вы отправитесь с Федериго, Бастардо.

— Я не буду убивать невинных людей, — буркнул я. — Эта часть моей жизни закончилась!

— Есть люди, которых я мог бы вызвать во Флоренцию, и уж они-то позаботятся, чтобы закончилась вся ваша жизнь! — рявкнул Медичи.

Я холодно смерил Лоренцо спокойным взглядом, и он, смягчившись, положил руку на мое плечо и крепко сжал его.

— К тому же я не прошу вас убивать, мой дорогой Лука. Вы будете делать то, что вам так хорошо удается: послушать, что говорят на улицах, прощупать настроения в народе. Будете сообщать мне о происходящем. Будете моими глазами и ушами в Вольтерре. Поймут ли они преподанный им урок? Я хочу это знать. Я отзову армию, как только они покорятся. На самом деле вы поможете мне свести потери к минимуму.

— Я не буду сражаться против вольтерран, — возразил я. — Надеюсь, вы это поняли.

Стояло раннее июньское утро, продуваемое бодрым чистым морским бризом, и холмы вокруг нас волновались золотистой зеленью типичных для Тосканы оливковых рощ, кипарисовых аллей и виноградников. Однако здесь встречались и дикие, суровые ущелья и овраги с глиняными склонами, заросшие дремучими лесами могучие утесы, с которых открывалось прекрасное Тирренское море. С самого высокого песчаного холма, на пересечении рек Бра и Чечина виднелся силуэт города. Столетние или даже тысячелетние каменные стены кольцом окружали город, расположенный к юго-западу от Флоренции. Я ехал на Джинори впереди армии Федериго, держась в стороне от движущейся колонны на таком расстоянии, куда не достигала поднятая ею туча пыли и оглушительный шум. Военный отряд — это шумное, грязное, скотское стадо. Даже расстояние не спасало от какофонии звуков: цокота копыт и топота сапог, звона оружия и треска щитов, шуршания волочащихся по грязи копий, скрипа стальных арбалетов. Огромные тяжелые колеса массивных железных пушек с грохотом катили по дороге, позади гремели повозки с провизией, музыканты то и дело начинали барабанить или трубить в трубы, репетируя марш, а над всем этим — гомон громко переговаривающихся, кричащих, смеющихся и поющих людей, словно бы смерть, разрушения и раны — это какой-то праздник. В воздухе клубилась пыль, поднятая ногами, а сам он пропитался насквозь запахами пота, человеческой и животной мочи, испражнений, плевков, которые оставляла за собой любая армия в походе, не говоря уже о газах, которые скапливались в организме из-за грубой, трудно перевариваемой пищи: черствого хлеба, копченого или вяленого мяса, вина или воды. Позади, за шеренгами солдат, двигался дополнительный личный состав, необходимый в каждой движущейся армии: несколько священников, лекарей и брадобреев-хирургов, кузнецы, оружейники, седельники, чтобы чинить седла, слуги для ухода за лошадьми, и так далее, и так далее. По крайней мере, за армией Федериго не шли хвостом женщины. Он был серьезный, опытный предводитель кондотьеров и установил в своей армии строгую дисциплину. Он воздерживался от обычной практики, которую проводили другие полководцы, беря в поход целый взвод проституток. Я отвернулся от армии и вновь обратил взор на высокую зеленую гору, на которой стояла Вольтерра.

— Красиво, не правда ли? — крикнул мне Федериго, который оторвался от главного корпуса и теперь ехал рядом.

— Старый и хорошо укрепленный город, — заметил я. — Подойти можно только с одной стороны, у церкви Сан Алессандро. Другие стороны прекрасно защищены. И какова будет ваша стратегия?

— Мы поднимемся прямо с доступной стороны и вежливо попросим открыть ворота, — ответил он и улыбнулся здоровой половиной рта.

— Что, скажете «будьте добры, прошу»? — отозвался я с изрядной долей скептицизма.

— По-моему, очень вежливо, а вы как думаете?

— И что же, они так прямо и откроют ворота?

— Разумеется! У меня хорошие аргументы.

Он подмигнул мне здоровым глазом, и мне это показалось поступком храбрым, учитывая, что он, одноглазый человек, сидит верхом на громадном, горячем сером жеребце, который скачет рысью на приличной скорости. Но впрочем, в трусости никому не пришло бы в голову обвинить Федериго Монтрефельто, графа Урбинского!

Я развернулся в седле и посмотрел на десять тысяч пеших воинов, которые строем шагали у меня за спиной, и двухтысячную кавалерию, сопровождавшую их по бокам.

— У вас примерно двенадцать тысяч хороших аргументов, — произнес я.

— Нет. Я приведу одну тысячу, — возразил он. — Но мы сделаем остановку, прежде чем вступать в беседу. Я хотел бы провести мессу для солдат. Перед битвой неплохо сосредоточить умы солдат на Господе и состоянии души. На случай, если все-таки придется драться.

Он пришпорил лошадь и понесся обратно к армии.

— А почему тысячу? — крикнул вслед я.

— Это численность кондотьеров, которых они наняли для своей защиты! — ответил он и исчез среди рядов армии.

Точно как и предсказывал Федериго, вольтерране открыли ему ворота. Его армия собралась с доступной стороны, и солдаты со знанием дела начали готовить тяжелые железные пушки, заряжать стрелы в арбалет и так далее. Обычные насмешки и оскорбления летали взад и вперед через вольтерранские стены. Вольтерранские кондотьеры небрежно метнули несколько горящих стрел, и затем Федериго послал гонца передать вольтерранским предводителям приглашение на переговоры. Меня не было на этом совещании, но позже я услышал, что Федериго обратил внимание вольтерран на то, что их кондотьеры напуганы его армией и, скорее всего, побегут на его сторону и перебьют в городе много народу. Наемным солдатам, кроме тех, которыми командует он, доверять не стоит, они мало чем отличаются от организованной банды разбойников, которые ищут собственной выгоды и, спасая свою шкуру, всегда готовы среди боя переметнуться на сторону противника. Видимо, он говорил убедительно, потому что предводители вольтерран резво ускакали в город и открыли ворота. И вот тогда смерть обрушилась на город.

Я въехал в город вместе со средним звеном войск, и разрушения, представшие моим глазам, потрясли меня до глубины моего существа. Из домов и лавок рвалось алое, рыжее, синее пламя. Улицы были завалены пожитками, выброшенными из окон: порубленной мебелью, черепками посуды, разорванной одеждой, разбитыми флакончиками от духов, пролитыми бочками вина и перевернутыми кувшинами с оливковым маслом, из которых масло сочилось прямо на мостовую. Скотину повыгоняли из стойл и сараев. Лошади, свиньи, овцы, козы, коровы и цыплята с ржанием, хрюканьем, блеянием, мычанием и кудахтаньем бродили по улицам. Кондотьеры с обеих сторон озверели: они взламывали двери, закалывали безоружных людей, гонялись за женщинами, выносили ценности. Солдаты прочесывали улицы города, снаружи били стекла копьями и мечами, а изнутри вышвыривали тяжелые глиняные горшки и мебель. Они смеялись и ревели, как животные, их крики заглушали грохот выламываемых дверей, треск щепок, шипение огня и стоны женщин, вопли стариков и пронзительный визг детей. Они выносили кувшины с вином из таверн и жилых домов, осушали их и запускали кувшинами в бегущих вольтерран. Я увидел, как три кондотьера гнались по переулку за девочкой, спрыгнул с Джинори и кинулся следом. Переулок заканчивался извилистым лабиринтом меньших переулков, и я увидел, как один из кондотьеров отстал от остальных и схватил за волосы съежившуюся женщину. Тогда я выхватил меч и вонзил ему в основание шеи. Кондотьер беззвучно рухнул на землю, а женщина вцепилась мне в колени, лопоча что-то бессвязное.

— Прячьтесь! — сказал я ей, это было все, что я мог для нее сделать, а сам бросился разыскивать девочку.

Я добежал до конца переулка и увидел за поворотом тупик. Я повернул обратно и, чертыхаясь, свернул в другой, потом в третий. Наконец, упершись в каменную стену какого-то дворца, я увидел двух оставшихся кондотьеров. Но было слишком поздно. Один мерзавец с грубым гоготом уже натягивал штаны, в то время как другой, спустив штаны до щиколоток и обнажив волосатые ляжки, встал на колени. Из-под него торчали длинные ноги девочки. Он похохатывал, размахивая окровавленным кинжалом. Похоже, насиловать он ее уже закончил и теперь забавлялся тем, что резал тело девушки коротким клинком. Не долго думая, я кинулся на него, взмахнув мечом. Крутанувшись всем туловищем, я снес ему голову с плеч одним широким взмахом. Голова покатилась в канаву, и из обезглавленного тела, упавшего на девочку, хлынула багровая кровь. Другой кондотьер орал, пытаясь вытащить меч, и я выпустил из него кишки, как потроха из рыбы. Я повернулся к девочке. Она не издавала никаких звуков, и я испугался, что она мертва, но, когда стащил с нее мертвое тело, она села сама. Платье на ней было изодрано, юбка оторвана.

Девочка была перемазана кровью, и не только, и кондотьеры вырезали глубокую метку у нее на бедре, похожую на крест. Она обратила на меня измученное, заплаканное лицо, и я с трудом поверил, что можно быть такой прекрасной. Ей было всего лет двенадцать, у нее было тонкое личико сердечком, высокие скулы, большие глаза с золотистыми крапинками, в которых горел ужас, крупный рот с алыми губками, открытый в безмолвном крике. Видя, как я на нее смотрю, она выхватила кинжал из руки обезглавленного солдата. Я понял, что она хочет наложить на себя руки, и вырвал у нее нож.

— Дай мне умереть! — сквозь слезы взмолилась она, но даже этот измученный голос был мелодичен и красив.

— Нет, нет! — воскликнул я. — Ты должна жить! Ты будешь жить! Ты это переживешь! Тебе кажется, что это конец, но это не так! Ты выживешь!

— Я не заслуживаю жизни. Теперь я ничто! — рыдала она. — Хуже дерьма!

— Прекрати! — сердито ответил я. — Ты жива, а сегодня многие погибнут. Ты нужна своему городу. Ты нужна своей семье. — Я пошарил глазами в поисках остатков юбки, нашел и оторвал от нее несколько длинных полос. — У тебя глубокая рана, но не очень опасная. Я перевяжу ее. В следующие дни следи, чтобы не было заражения.

— Какие еще могут быть следующие дни? — вскрикнула она.

— Они просто будут, жизнь продолжается, — ответил я и заботливо посмотрел на нее. — Прячься. Пойду посмотрю, нет ли еще детей, которым нужно помочь.

— А вы разве не из кондотьеров? — робко прошептала она.

Я помотал головой, и слезы закапали по юному прелестному личику.

— Другие дети… да… Им тоже нужна помощь. Я пойду с вами…

— Нет! Ты должна спрятаться. Сейчас ты никому не можешь помочь, а если не спрячешься, то сама пострадаешь. Не попадайся никому на глаза. Спрячься в переулке или в канаве, только не в здании. Их поджигают.

Нарвав полос, я набрал в грудь воздуха и осторожно взялся за ее бедро. Я закрыл глаза и расслабился, надеясь осуществить исцеление, отдаваясь жалости к этому ребенку. И оно пришло: консоламентум, теплым сладким потоком, как родниковая вода, омыл мое сердце и полился из рук. Я выдохнул и выпустил его. Девочка замолкла и перестала плакать. Когда поток иссяк, я перевязал ей ногу.

— Будет больно, но я хочу остановить кровотечение.

— Какая разница, что со мной будет, — тихо произнесла она. — Кажется, они убили моего отца. Они смеялись. Он лежал на полу, у него были такие пустые глаза. И у меня никого не осталось, никого! Никто не даст мне приданое, и я никогда не выйду замуж, да и кто же вообще захочет на мне жениться? Меня замарали, обесчестили!

— Не надо так думать, — сиплым голосом ответил я, затягивая потуже импровизированную повязку.

— Моя жизнь ничего не значит. Родителей нет, и это было так больно, то, что они со мной сделали!

Она сжала худенькие плечи и обхватила голову руками. У нее была густая копна мягких черных волос, но, когда она повернула голову и на нее упал свет, я увидел, что они совсем не черные. Ее волосы были каштанового цвета, в котором перемешались разные оттенки: яркая рыжина, умбра, черный цвет и даже золотые прядки. Я никогда не видел ничего подобного.

— Что будет значить твоя жизнь, зависит от тебя, — горячо воскликнул я. — Что бы с тобой ни сделали, ты выше этого! Здесь, в Вольтерре будет много работы по восстановлению города. Нужно помогать другим детям и женщинам. Думай о деле, которое нужно сделать! И ты сможешь забыть!

Она кивнула, но на ее восковом лице было написано такое страдание, что я сомневался, слышит ли она меня вообще. Я закончил свое дело и двинулся от нее.

— А теперь иди. Спрячься где-нибудь в безопасном месте. Ты же найдешь, где спрятаться в городе, дети знают такие места. И ни в коем случае не выходи, пока не услышишь, что кондотьеры покидают Вольтерру!

Она кивнула и поднялась на четвереньки, а потом встала. Ее качнуло, потом она посмотрела вниз и прикрылась руками. Я снял свою темно-синюю тунику и отдал ей. Она чуть повеселела и натянула тунику через голову.

— Прячься, — сказал я и подобрал меч с земли.

Она кивнула и бросилась прочь. Интересно, увижу ли я ее когда-нибудь снова, когда она вырастет и станет взрослой? Пройдя по запутанным закоулкам, я вышел на широкую улицу. Моему взору предстали те же сцены: грабежи, насилие. Я поднял меч и опустил его на плечо кондотьера, который пробегал мимо в погоне за женщиной с ребенком на руках. Он рухнул и закричал, но умолк, когда я полоснул его мечом по глотке.

— Прячься! — крикнул я женщине.

Она кивнула и исчезла.

«Прячься» — это слово я повторил, наверное, тысячу раз за этот день. Только так я мог помочь жертвам, прокладывая себе путь по улицам Вольтерры и пытаясь предотвратить убийства и надругательства. Естественно, усилия мои были совершенно напрасны. Я был один против армии из двенадцати тысяч, и казалось, что каждый из них стремится совершить самые жестокие зверства. И я все время опаздывал. Но все же мне удалось сделать так, чтобы пара дюжин человек уже никогда никому не причинили зла, а несколько раз смог согнать кондотьеров с беспомощных женщин или детей прежде, чем они совершили свое грязное дело. Я уже потерял счет тем, кого убил, и просто бежал на крики. Кондотьеры от похоти как с цепи сорвались, опьянев от собственного зверства. Они вели себя как обезумевшее стадо, беспорядочное и бездумное. Они ни о чем не думали, иначе и мне пришлось бы плохо. Я бы не выстоял более чем против четырех или пяти вооруженных и обученных солдат, действующих заодно.

Я был на узкой улочке и только что отправил еще одного кондотьера в мир иной послушать божью ругань, когда краем глаза увидел мелькнувшую знакомую синюю тунику. Я обернулся и увидел ту девочку. Она несла ребенка на руках и вела еще четверых через булыжную мостовую от горящего деревянного дома к каменному дворцу. Детишки шли за ней, как утята за матерью. Люди до сих пор кричали и разбегались в разные стороны, и я подумал, что дети доберутся туда, куда их ведет девочка. И тут крики стали громче. К детям с гоготом бросились три кондотьера. Главный метнулся на них, размахивая мечом, и окровавленный кончик меча метил как раз в пухленький живот самого маленького карапуза в конце цепочки. Я понял, что он хочет насадить ребенка на меч. И оказался проворнее его. Вместо мягкого детского тельца кондотьер напоролся на мой меч. Два его товарища с криками кинулись на меня. Огромные и страшные, оба бывалые бойцы, пышущие злостью от зрелища убитого на их глазах товарища. Перекинувшись взглядом, они решили разделиться, чтобы напасть с двух сторон и без труда со мной разделаться. Но я владею мечом уже сто лет, и даже сообща у них не было шанса сравняться со мной по ловкости и опыту. Они набросились на меня одновременно, я предугадал это еще по первому вздрагиванию мышц на ногах и отскочил в сторону. Потом молниеносная защита, удар, еще удар — и оба мертвыми повалились на землю.

Девочка не мешкая перевела детей через улицу. Я бросился за ними.

— Я, кажется, сказал тебе спрятаться, — мрачно произнес я, догнав ее.

— Возьми тех двоих на руки.

Она указала на малыша, которого едва не проткнул мечом кондотьер, и еще одного перед ним, который был лишь чуточку старше. Я схватил их на руки и побежал за девочкой в каменный дворец. Она прошла в заднюю часть дворца, и мы оказались в каком-то чулане.

— Там есть подвал! — крикнула она мне.

Я пошел за ней. С трудом она отодвинула одну из каменных плит в полу.

— Я не одна, — предупредила она, махнув рукой в мою сторону.

Я подошел к яме и заглянул в вырытый лаз. На меня из черной дыры смотрели несколько пар глаз, и я понял, что туда уже набились женщины и дети.

— Потеснитесь, — сказал я и протянул им ребенка. Женщины молча освободили место для детей. Девочка залезла последней. Я ласково коснулся ее головы.

— Сиди и больше не вылезай!

— Какие-то кондотьеры утащили их мать, не могла же я оставить их в горящем доме, — ответил она, широко распахнув глаза.

И я понял, что она переживет этот день и сердце ее останется нетронутым. Она заплатит дорогую цену, но сможет выжить. Я задвинул камень, прикрывая вход. Мне было жалко этих людей, но чувствовал я и облегчение оттого, что хотя бы одна юная девочка вопреки всему сохранит то, что составляет основу ее существа.

Остаток дня, пока шло разграбление Вольтерры, я провел на той безымянной улице, рядом с подвалом. Я перекрыл все пути, связывающие мои чувства с окружающим миром, запер все дверцы разума и сердца, через которые получал впечатления о происходящем вокруг. Я замкнулся в себе, в каком-то холодном и жутком убежище, где царило бесчувственное безумие, куда не мог проникнуть даже смех Бога. Я убивал любого кондотьера, который приближался к укрытию. Это были не мужчины, а черные движущиеся тени, которым не терпелось поцеловать мой меч. А я больше не был Лукой Бастардо. Точнее, я был тем Лукой Бастардо, который мальчишкой убил семерых клиентов и владельца борделя. Я сражался мечом, обливаясь потом и кровью, но был неутомим и бесчувствен.

В уши ударил какой-то звук. Крики. Кричал человек. Кричал человек, с которым я боролся. Это был сильный, опытный боец и грозный противник. Он пытался мне что-то сказать. Я отскочил, выставив перед собой меч.

— Что? — вскричал я. Перед глазами у меня стояла красная пелена, постепенно сквозь нее пробились мутные серые проблески света с затянутого тучами неба. Вместе со зрением у меня прояснился и слух.

— Пресвятая Матерь Божья! Сколько моих людей ты убил, Бастардо? — спросил Федериго, и ужас был написан на здоровой половине его лица.

— Сколько женщин и детей изнасиловали твои люди? — бросил я в ответ. — Сколько стариков зарезали, когда те пытались защитить своих внуков?

— Знаю, сам знаю, скверное дело вышло, — пробормотал он.

Неожиданно с неба брызнули крупные капли дождя, а через секунду они слились в плотную стену воды. Федериго свободной рукой вытер с лица капли.

— Как ты мог такое допустить? Такой разгул насилия, убийств, грабежей… Я доложу об этом Лоренцо!

— А кто, по-твоему, велел мне это сделать? — резко возразил Федериго.

И на мгновение весь мир замер, как будто алебарда кондотьера настигла меня и разрубила пополам. Я застыл, тяжело дыша, мгновенно промокнув под стремительно набирающим силу ливнем. С открытым ртом я ошеломленно смотрел на Федериго. Я не мог представить себе, что Лоренцо способен на такое.

— Мне это тоже не по душе, — проговорил Федериго, отвернув от меня здоровый глаз. — Только не трубите всему свету. Позже приедет Лоренцо, чтобы возместить ущерб, и заявит, что и не предполагал, будто такое случится.

— Возместить? Да как он может возместить ущерб девочкам, которых обесчестили, у которых убили отцов? Как он может возместить ущерб женщинам, которые через девять месяцев родят никому не нужных ублюдков! Люди убиты, их жизни сломаны! Почему? Чтобы Лоренцо мог кому-то что-то доказать?

— А что вы хотите от меня услышать? — прорычал Федериго. — Лоренцо хотел установить прецедент, дать людям урок и выбрал меня для выполнения этой задачи! Мне заплатили за эту работу, грязную работу, и я ее выполнил!

— Поэтому люди и называют это продажностью, — тихо проговорил я.

Федериго поднял меч, я решил, что он хочет ударить меня, и уже приготовился сразить его. Мне доставит это истинное наслаждение!

Он посмотрел на меня, чертыхнулся и отвернулся, презрительно скривив губы.

— Я не дам себя так легко убить, Бастардо. Я опытный фехтовальщик, но никогда не видел, чтобы кто-то владел мечом, как вы.

Он убрал меч в ножны, отвернулся и поспешил укрыться под карнизом ближайшего дворца. Я пошел следом и увидел, как он достает из кармана плаща какую-то вещь и вертит ее в руках.

— Что это у вас? — требовательно спросил я.

— Это? Библия. Я ее нашел. Редкая Библия на нескольких языках. Не хочу, чтобы дождь ее испортил.

— Вы взяли Библию?

— Я коллекционирую рукописи. Моя библиотека может соперничать с библиотекой Медичи, а эта Библия очень редкостная и красивая…

— Красиво сказано о неприглядном деле! Вы разграбили библиотеку какой-то знатной семьи, украли религиозную книгу и говорите, что ее нашли? И это допустимо в вашей религии, после того как вы отслужили службу перед кровопролитием? Какой толк от ваших книг или религии, если они не останавливают вас перед насилием и позволяют мучить людей?

Мне стало невыразимо противно, и под моим взглядом Федериго стиснул зубы и слегка покраснел.

— Моя религия это и ваша религия, Бастардо, или вы исповедуете отступничество?

— Вы ничем не лучше скотов, которыми вы командуете!

— Такова война, Бастардо, она и не бывает красивой! — огрызнулся он.

Я покачал головой. Рука моя хладнокровно сжимала меч, и мне так хотелось убить его. Но это ничего не изменит. Я только навлеку на себя гнев Лоренцо. Он захочет наказать меня, но сам этого никогда не сделает. Он просто вызовет Сильвано, которых выслал из города под разными предлогами.

— И сколько продлится разграбление?

— До заката. Я уже отзываю людей. Дождь их охладит и зальет пожары.

— Уведите своих людей с этой улицы, — с горечью произнес я. — И пусть держатся отсюда подальше. Любой, чья нога ступит сюда, покойник.

ГЛАВА 20

После резни в Вольтерре жизнь моя изменилась. В тот вечер ливень лил с таким неистовством, что случился оползень, нанеся еще больший урон городу. Войска Федериго ушли из стен города на закате, а когда за ними закрылись ворота, я отодвинул плиту и выпустил женщин и детей, прятавшихся в подвале. За время ожидания одна пожилая женщина с синими венами и пергаментной кожей умерла. Я вынес ее и передал остальным женщинам для погребения. Город превратился в адское смешение дождя, грязи, крови, дыма пожарищ, сваленных обломков мебели, черепков посуды и раненых людей. Всю ночь напролет я помогал вольтерранам ухаживать за ранеными. Многие из выживших навсегда остались калеками. Мужчины с отрезанными ногами или руками, изнасилованные женщины, изрезанные с той бесчеловечной жестокостью, какая может родиться только в больных головах обезумевших солдат.

На следующее утро дожди прекратились, но небо было по-прежнему пасмурное. Как-то одна повитуха, умевшая варить травяные настои, говорила мне, что чай из корня воронца может предотвратить беременность, и я сказал об этом многим женщинам, извинившись, что сам не знаю, как приготовить этот чай. Я помогал детям находить матерей, а женам — мужей, отцов и сыновей, мертвых или раненых. Много детей погибло в пожарах, чаще от угара, чем от огня. Мы нашли только два обугленных маленьких тельца. И я пытался убедить скорбящих матерей в том, что их дети умерли без мучений.

Утром я почувствовал, что проголодался и устал. Я сел, привалившись спиной к шершавым камням городской стены. Все у меня болело: руки, плечи и спина от взмахов мечом, ноги от выпадов, глотка от криков, челюсть оттого, что я со злостью стискивал зубы при виде разрушений. Я был весь покрыт грязью и кровью и уже не помнил, когда последний раз ел. Я закрыл глаза и прислонился головой к стене, не с размаху, но так, чтобы ощутить прикосновение к шероховатым камням. Как уже не раз, я мысленно проклинал Бога за то, что он развлекался, позволяя людям творить такое варварство. Тут что-то коснулось моих пальцев, и я устало открыл глаза. Кто-то сунул мне в руку тарелку с едой.

— Вам надо поесть, — произнес низковатый женский голос.

Это была девочка, которую я не успел вовремя спасти от кондотьеров. Сейчас она была умытая, длинные волосы, заплетенные в косу, были убраны ото лба, открывая ее прелестное личико, на ней было хорошенькое платье с бледно-розовой юбкой. Цвет, неуместный среди разрушений, но я улыбнулся.

— Ну же, давай! Это вкусно! Ветчина, твердый сыр с хлебом и оливковым маслом, — негромко проговорила она.

Я кивнул. Она права, мне нужно поесть, хотя желудок бунтует при воспоминании о необузданной жестокости, которую я видел вчера. Я откусил немного ветчины и медленно прожевал. Она смотрела на меня большими умными глазами, они были карие с зелеными и золотистыми крапинками, но казались черными рядом с белизною белков. Ее глаза такие же разноцветные, как и волосы, подумал я и снова улыбнулся. Я не знал, что эти самые глаза будут преследовать меня остаток жизни и что даже сейчас, в этой тесной камере, я до сих пор вижу их во всех возможных оттенках и в разном настроении: прищуренные, искрящиеся смехом, оживленные внезапной мыслью, широко распахнутые от озорного веселья или черные, с расширенными зрачками, полные любви и желания. Она была такая живая, что менялась каждую секунду, и ни у кого не было столько разных выражений лица и настроений, как у нее, так что я не переставал удивляться. Но тогда она была еще только хорошенькой девочкой, которая смотрела, как я ем. Ветчина была вкусная, и я поел с удовольствием. Она робко улыбнулась и отошла.

Закончив есть, я прислонился головой к стене и поспал с часок. Проснулся потому, что кто-то тыкался мне в лицо носом и нежно лизал языком ухо. Полусонный, я решил, что это та милая девочка, которая заставила меня улыбнуться, и, еще не совсем проснувшись, повернул голову, чтобы посмотреть. Потом, вспомнив, как она юна, я охнул и вскочил. Я никогда не позволил бы себе завести любовные шашни с девочкой, еще не вышедшей из отрочества. На самом деле я предпочитал, чтобы мои женщины были достаточно зрелыми. Но оказалось, что этими сладострастными ласками меня одаривал не кто иной, как мой верный конь Джинори.

— Джинори! — завопил я и, обезумев от радости, обнял его.

Конь заржал и затопал копытами, просясь домой.

— Я еще не могу ехать отсюда, мне нужно работать, — ответил я, и он понимающе потерся об меня носом.

— Я знала, что это наверняка твой друг, — пропела девочка, подойдя с другой стороны. — Я видела, как он бродил поблизости, нюхая воздух, и поняла, что он идет на твой сильный запах!

— Эй, да кто угодно будет вонять после таких боев, — ответил я с некоторой обидой.

— Да я не то хотела сказать! — покраснела она. — Я хотела сказать, что ты сильный. Сильный и храбрый, потому что помог мне и многим другим. Значит, у тебя запах силы и храбрости!

— Как бы от меня ни пахло, Джинори всегда нашел бы меня где угодно. Это один из лучших коней на всем белом свете, — со смехом сказал я и почесал его шею.

Он тоже был грязный и забрызганный кровью, но, ощупав его тело, я не обнаружил на нем ран.

— Я его вымою и отскребу для тебя, — застенчиво предложила девочка.

Я обернулся к ней, а она потупила глаза в землю, сцепив руки за спиной, и переминалась с ноги на ногу. Она была так прелестна, что иногда я забывал, как мало ей лет, и сейчас поморщился, вспомнив, как мне приснилось, что она ко мне ластится.

— У тебя много других дел, детка, — спокойно ответил я. — Теперь ты нужна Вольтерре. Джинори большой сильный мальчик, он побывал во многих сражениях и как-нибудь уж потерпит.

— Хочешь, еще еды принесу? Или, может, вина? Или чистую одежду? Ты же промок и весь в грязи, я могу принести тебе одежду! — Она выпалила это одним духом.

— Я не раз бывал мокрым и грязным, иногда гораздо хуже, чемсейчас.

— Но сейчас это не обязательно. Я рассказала людям, как ты мне помог. Вольтерране очень благодарны тебе. Они дадут тебе все необходимое.

— Мне и так хорошо, — пожал я плечами. — Я могу сам о себе позаботиться. Если мне что-то понадобится, я просто попрошу.

На эти слова она фыркнула и упорхнула прочь, покачивая бедрами под юбкой. Только подумать, каково на это будет смотреть через пару лет — просто беда! Я повернулся к Джинори, и тот потянул носом в поисках еды.

— Через пару лет просто беда! — сказал я ему, и он заржал в ответ.

Я повел его на улицу искать корма. Когда он наелся до отвала, я решил помочь вольтерранам собрать сломанные жизни.

Лоренцо прибыл в Вольтерру ближе к вечеру. Под звонкие фанфары он подъехал к городу на одном из своих отборных жеребцов, окруженный говорливой свитой приближенных, советников и просто зевак. Их было около тридцати человек, все чистые и сытые, безмятежные и болтливые — люди, не задетые трагедией. Лоренцо спешился у городских ворот и вошел в Вольтерру пешком, ведя коня за узду. При виде представшей ему картины он издал заранее заготовленный возглас. Я вправлял сломанную руку молодой белокурой женщине, которую изнасиловали и избили, бросив умирать в закоулке. Но люди гораздо живучее, чем им самим кажется. Она выползла из закоулка, и ей помогли добраться до самодельных временных подмостков, где я, городской врач и несколько повитух помогали пострадавшим. Мы услышали, что Лоренцо со своей свитой прибыли в город, и женщина подняла на меня заплывшее, покрытое синяками лицо. Я пожал плечами, а она стиснула распухшие губы, закрывая щербатый рот с выбитыми зубами. Я ощупал пальцами ее руку: кости вроде бы хорошо вправлены — и начал перевязывать руку полосками ткани, чтобы перелом сросся. Хорошенькая девочка пришла и принесла в заплечной котомке кувшин вина и чашки. Она налила женщине кружку и проворковала:

— Изабелла, у тебя такие спутанные волосы, давай я расчешу?

Она осторожно погладила женщину по голове, пока та пила вино.

— Я с ней почти закончил, — сказал я, завязывая последний узел, и заботливо заглянул в лицо Изабеллы. — Думаю, у вас нет внутренних кровотечений. Но я не могу быть полностью уверен. Отдохните несколько дней и пока не работайте. Посмотрим, как будет через три дня.

— Слышишь, Изабелла? — тешающе пропела девочка. — Отдохнешь и поправишься. Пойдем, я помогу тебе дойти до постели, умою и расчешу.

Белокурая Изабелла кивнула и, шатаясь, поднялась на ноги. Я протянул ей руку, чтобы поддержать, но она вздрогнула, и я понял, что пройдет еще немало времени, прежде чем Изабелла сможет терпеть прикосновения мужчины, даже если этот человек хочет ей помочь, как я. Девочка подставила Изабелле худенькое плечико, чтобы та на нее оперлась, и они медленно поплелись прочь. Девочка серьезно глянула на меня через плечо.

— Отвратительная, немыслимая разнузданность! — проговорил гнусавый голос у меня за спиной.

Я весь напрягся и медленно обернулся.

— Синьор? — тихо спросил я, глядя в блестящие черные глаза Лоренцо Медичи.

Что-то сверкнуло и тут же погасло в его глубоко посаженных глазах, и в суровых чертах проступило жесткое выражение, но тут же они смягчились, это произошло мгновенно. По лицу разлилось выражение глубокого сочувствия, и он кивнул в сторону Изабеллы и девочки, которые вдвоем ковыляли к дворцу, где отдыхали раненые.

— Так разорить город! Отвратительно! Не представляю, как такое могло произойти! Войска просто озверели!

— Думаю, вы прекрасно представляете, как такое могло произойти.

— Да как ты смеешь говорить подобные вещи? Я просто в ужасе! Все граждане Флоренции в ужасе!

— Да уж, я в этом не сомневаюсь. Как и остальные флорентийские земли. И Сикст.

— О чем ты говоришь, Бастардо? — вскричал Лоренцо и зашагал прочь, качая головой.

Он подошел к скамье, где сидел сухонький старичок в лохмотьях. Старик весь сжался в комок, и Лоренцо, дабы продемонстрировать свою доброту, приподнял его руку и взглянул на рубленые раны, покрывавшие ее вдоль и поперек. К счастью для старика, раны были неглубокие. Я знал, что и от них очень больно, но он терпеливо дожидался своей очереди. Лоренцо взял человека за окровавленную руку и прижал ее к своей груди. Потом обратился к скопившейся толпе вольтерран.

— Мои сограждане флорентийцы и я потрясены до глубины души! Мы безмерно скорбим. Словами не выразить, насколько ужасны все эти несчастья для Вольтерры! И я приехал, чтобы возместить причиненный ущерб!

Он кивнул Томмазо Содерини, и тот суетливо подскочил к Лоренцо. За спиной Содерини стояли два крепких мавра, они принесли сундук, и по их напряженным спинам я понял, что в сундуке лежат тяжелые золотые флорины. Лоренцо кивнул, и Содерини отпер сундук. Лоренцо запустил в него руку и достал золотую монету. Он поднял ее вверх, но на небе не видно было солнца, и монета не заблестела, а осталась просто тусклым желтым кружочком в его слишком ухоженной руке. Он обвел толпу взглядом, но никто не произнес ни звука.

— Я возмещаю ваш ущерб! Я раздам деньги всем, кто понес убытки! — громко провозгласил он.

Ни звука не раздалось из толпы стариков, женщин и детей, которые молча наблюдали за ним. Все они были грязные и оборванные, на многих — окровавленная одежда, некоторые стояли в повязках. И среди них не было ни одного взрослого мужчины. Лоренцо вертел темноволосой головой во все стороны, ожидая отклика толпы, но они просто смотрели на него в холодном молчании. Он швырнул монету Содерини, и тот вышел к толпе и охотно вручил флорин черноволосой женщине с повязкой вокруг головы. Я знал то, что было неизвестно Лоренцо: она потеряла ухо, его откусил кондотьер, который хотел ее изнасиловать, от злости, что не смог возбудиться. Хотя ей в каком-то смысле повезло: ее муж выжил. Его пырнули ножом в бедро, он мучился, но он будет жить. Если не начнется заражение, он будет жить. Не улыбнувшись, не произнеся ни слова, женщина взяла монету и отвернулась. Содерини торопливо махнул своим маврам. Они подтащили сундук, и Содерини запустил в него руку, сунул женщине еще несколько монет и начал раздавать деньги всем, кто собрался вокруг него. Никто не произнес ни слова. Гордо подняв голову, Лоренцо наблюдал за этой сценой со стороны. Я подошел к Джинори и снял с него седло. Это было то самое седло, которое восемь лет назад подарил мне Лоренцо, седло, искусно сделанное из мягкой прочной кожи, с металлической отделкой и лучшими стременами. Седло, которое стоит целое состояние. Как всегда, получив в подарок красивую вещь, я очень дорожил ей.

— Ваши деньги не залечат нанесенных ран, — произнес я и швырнул перед ним в грязь его седло. — Не купят они и моих услуг.

Сузив глаза, он посмотрел на седло и склонил голову набок, как будто одноглазый Федериго.

— Я слышал, ты зарубил пятьдесят хороших воинов Монтрефельто, — сказал он тоном, в котором пополам смешались зависть и упрек.

Медичи скосил глаза на мой меч, словно прикидывая что-то, и я понял: Лоренцо задается вопросом, сумел ли бы он уложить так же много народу, окажись на моем месте.

— Да уж, хороши молодцы, поработали на славу! — хмыкнул я и обвел рукой разрушенный город и раненых людей. — Даже если они и выполняли приказ!

Лоренцо медленно кивнул.

— Вы же понимаете, долгожитель мой, Лука Бастардо, что я не смогу защитить вас, если вы не желаете прибегать к моему покровительству.

— Уж лучше быть под покровительством дьявола!

— Так, кажется, считает клан Сильвано? — презрительно усмехнулся он, и я понял, что нажил непримиримого врага.

Но мне это было уже безразлично. Я решил оставить за собой последнее слово в объяснении с этим наглым молодым принцем, который ради своих политических амбиций обрушил такие бедствия на ни в чем не повинных людей, и я не пощажу его чувств. Я наклонился и, положив руку ему на плечо, заговорил доверительным тоном так тихо, чтобы только он меня услышал:

— Мой дорогой друг Козимо де Медичи никогда бы этого не сделал. Он никогда бы до этого не опустился. Ему бы это и не понадобилось.

Лоренцо отшатнулся, как будто я нанес ему удар кинжалом, что я, собственно, и сделал. Лоренцо вырос в гигантской тени человека, который стоил двух таких, как он; в тени человека, с чьим гением и заслугами Лоренцо надеялся лишь сравняться, не надеясь его превзойти. И он хорошо это знал.

Стояла уже ночь, и длинные темно-лиловые тени туманной сетью накрыли промокшую, залитую кровью Вольтерру. Я складывал и раскладывал седельную подушечку, придумывая, как бы лучше защитить пах, когда без седла поскачу во Флоренцию на Джинори. Мужчине трудновато скакать на лошадином хребте. Я слышал о цыганах и людях с Дальнего Востока, которые всегда ездят на лошади без седла. Вероятно, если с младенчества тебя сажают на коня, можно как-то наловчиться. Но мое детство было другим, и у меня без седла были проблемы.

— Маддалена, — раздался за спиной низкий мелодичный голос.

— Что?

Я обернулся. Неровный белый свет факела, воткнутого в латунный держатель на каменной стене, озарил лицо девочки, которая пленила меня своей необычайной красотой.

— Это мое имя — Маддалена, — улыбнулась она и показала мне большое красивое седло непривычной старомодной формы.

Я озадаченно поглядел на седло. Наконец она громко вздохнула и сунула седло мне.

— Тяжелое, знаете, очень!

— Это мне? — спросил я, подхватив седло и чувствуя себя дураком.

— Говорят, ты отдал свое седло синьору Медичи. Я и подумала, что тебе нужно другое. Это было папино седло. Ему оно больше не понадобится, — вздохнула она.

Я внимательно вгляделся в ее лицо и увидел, что она печальна, но не убита горем. Я был этому рад. Мне всегда нравились люди, которые способны с достоинством переносить страдания. Это важное умение в таком мире, где Бог хохочет над человеческим горем. Я повернулся и положил седло Джинори, приладил и закрепил подпругу. Оно, конечно, было не такое блестящее и нарядное, как седло от знаменитого флорентийского седельника, однако добротное и удобное. И защитит мое мужское достоинство в долгой поездке домой.

— Почему ты отдал свое седло великому господину? — спросила Маддалена.

— У меня были причины, — туманно ответил я.

— Ты какой-то недоверчивый.

— Я считаю, что люди такие, какие есть.

— А разве у них есть выбор? Кстати, отчего ты так и не назвал мне свое имя? Ведь когда другой тебе представился, полагается отвечать тем же!

В ее голосе звучала легкая обида. Я оглянулся на нее и улыбнулся.

— Меня зовут…

— Лука Бастардо, знаю, — перебила она. — В следующем году по Вольтерре будет бегать много бастардов. Может, они все возьмут себе имя Бастардо, и тогда вы станете одной большой семьей!

Голос у нее сделался живой и веселый, а когда я посмотрел на нее, она взмахнула ресницами. Да она же меня дразнит!

— Вот о чем я всегда мечтал, — ответил я, возведя глаза к небу, потом посерьезнел. — Может, повитухи помогут избежать нежелательных детей.

Я смерил на глазок стремена, отвязал и удлинил. Отец Маддалены, которого я не видел среди мертвых, должно быть, был ниже меня, хотя я и сам невысокого роста.

— Надеюсь. Вряд ли они помогут мне. Я слишком маленькая, чтобы иметь детей, но одна женщина сказала, что у меня теперь их может не быть вообще. — Говорила она бесстрастным тоном, но в нем чувствовалось беспокойство.

Я бросил на нее еще один взгляд и запрыгнул в седло.

— Все с тобой будет в порядке. Найдешь мужа. Будут у вас дети.

Она пытливо посмотрела на меня.

— Откуда ты знаешь?

— Я не раз убеждался, что от внутреннего настроя зависит, что станет с телом, — ответил я, сдерживая Джинори, который от нетерпения и желания возвратиться домой чуть не встал на дыбы. — Тот, кто готов умереть, умрет. Тот, кто намерен жить, будет жить. А у того, кто намерен жить полной жизнью, она такая и будет. Все просто.

— Надеюсь, ты прав, — робко сказала она и тихонько засмеялась. — Я знаю, что найду мужа, потому что взяла горсть золотых флоринов у синьора Медичи и собираюсь отложить их на приданое!

Она прикрыла рот маленькой тоненькой ручкой, как будто у нее вырвалась неприличная шутка. Этим она вновь напомнила мне о том, что еще совсем маленькая. Маленькая, но практичная. Она поступает очень благоразумно, откладывая деньги на приданое. Она наклонилась и погладила Джинори по шее, потом подняла на меня глаза.

— А ты вернешься в Вольтерру, Лука Бастардо?

Она растянула слоги моего имени в песню, соблазнительно, как женщина, если она желает мужчину. Я проглотил комок в горле, и Маддалена заметила мою реакцию, поэтому кокетливо прибавила:

— Мне бы очень этого хотелось!

— Для тебя я синьор Бастардо, детка, — поправил я, силясь сохранить дистанцию, образованную разницей в возрасте.

Но меня влекло к ней, и я ничего не мог с этим поделать. Пришпорив Джинори, я направился к городским воротам, но потом обернулся и с улыбкой сказал прелестной Маддалене:

— Прибереги приданое лет на десять, может быть, я и вернусь!

Я подъехал к стенам Флоренции, когда на небе забелел рассвет. Приближаясь по широкой дороге прямо к городу, я заметил впереди силуэт идущего человека. Он двигался по дороге среди крестьянских повозок, которые тянулись на городской рынок. В бледном зареве рассвета силуэт, казалось, был очерчен пламенем рыжего и темно-синего цвета. И все же было в этой глыбе что-то знакомое. Человек нес на плече мешок и вел бурого осла, который то и дело останавливался пощипать придорожную травку. Я пришпорил Джинори и догнал путника. Осел скалился и громко кричал.

— Не могу поверить, что эта скотина до сих пор не сдохла, Странник! — с удивлением сказал я.

— А с чего бы? — откликнулся Странник, и сквозь косматую бороду блеснули в улыбке зубы. — Мы же не помираем! Думаешь, только нам так повезло отсрочить неизбежное?

— Еще вопрос, везенье это или, наоборот, невезенье, — поддразнил его я, переполненный радостью от встречи с ним именно в тот момент, когда сердце мое болело от увиденного в Вольтерре.

— Чем не вечный вопрос? — крикнул он снизу.

Я спешился, и мы крепко обнялись, хохоча и хлопая друг друга по спине. Он отступил на шаг и окинул меня взглядом с ног до головы.

— Волк превращается в мужчину. Ты наконец-то немного повзрослел, Бастардо. У тебя под глазами даже появились морщинки.

— Это не годы, а невзгоды, — скривился я, взял Джинори за поводья, и мы пошли рядом.

Осел шел с другой стороны от Странника, но я и оттуда чувствовал вонь. Я уже и забыл, как несет от этого животного. Я покачал головой и посмотрел на его хозяина.

— Что привело тебя снова во Флоренцию?

— Вопрос в том, что привело тебя? Что собираешься делать теперь, когда ты отвадил от себя своего покровителя? — спросил он совершенно серьезно.

— Как тебе удается всегда быть в курсе событий? Кто тебе рассказывает? Откуда ты берешь эти сведения?

— Вести так и кишат в воздухе для того, кто хочет услышать, — загадочно ответил он и подмигнул. — Я тебе это уже говорил: «В самом начале, когда возымела силу воля Божья, Он начертал знаки на небосводе». Нет ничего тайного, просто люди не хотят обращать внимание на знаки вокруг них!

— Дай-ка догадаюсь! Ты, похоже, придумал, чем мне следует заняться, — ответил я устало, потому что уже два дня не спал.

— Скажи-ка, ты сам доволен своим образованием? Ты так и не продолжил заниматься наукой, в которую тебя ввел твой старый учитель и мой друг Гебер, — сказал он и погладил узловатыми пальцами свою кустистую черно-белую бороду. — Теперь, когда он переселился в душу твоего юного друга художника…

— Не верю я в это, я тебе уже говорил! — нетерпеливо возразил я.

Странник пожал плечами.

— А как иначе объяснить многие вещи?

— Это шутки Бога!

— Ты и Божий смех! — покачал он головой. — В один прекрасный день ты примиришься с Богом и услышишь не смех, а живую песнь… Это же просто: если душа присутствует в теле, это значит, что она еще не завершила свою миссию и должна переселяться, пока не выполнит свое предназначение, пока все не исправит, пока она не пройдет все ветви древа жизни. Процесс творения постепенно просветляет зеркало существования до лучшего и более тонкого состояния, чтобы в его отражении у каждого человека высветился более ясный и яркий образ Бога. Тогда душа сможет вернуться к своему первоисточнику.

— Ох уж эти ваши с Фичино разговоры о божественной природе души! — вздохнул я. — Какой от них прок? Разве наша жизнь от этого станет лучше? Разве они остановят войны, насилие, грабежи, убийства и гибель невинных людей? Фичино только впадает в депрессию, и ему приходится слушать музыку для поднятия духа!

— Похоже, интересный человек этот Фичино, — улыбнулся Странник. — У него есть будущее.

— Вам определенно надо познакомиться.

— Звучит как приглашение, и я его принимаю. У тебя большой дом во Флоренции, верно? Но жены пока нет. Тогда мы с ослом составим тебе компанию. Поможем устроить мастерскую, как у Гебера, чтобы ты смог вернуться на круги своего обучения.

Странник подмигнул мне и потянул осла за уздечку, чтобы поторопился.

— Вот чего мне как раз не хватало, так это гостей! — буркнул я, хотя вовсе не был недоволен.

Мне надо было чем-то заполнить время, теперь, когда я бросил служить Лоренцо де Медичи. Я вспомнил острого на язык Гебера и дни, которые провел с ним, когда он медленно умирал от чумы. Он умер, так и не научив меня тому, что я хотел знать: как превращать свинец в золото. Это бы мне очень пригодилось, особенно сейчас, когда Лоренцо на меня зол. Кто знает, сохранятся ли в банке Медичи деньги, которые я скопил за столько лет! А вдруг Лоренцо найдет способ отобрать их у меня в качестве наказания. Лоренцо очень мстителен, и Вольтерра это доказала.

Я задумчиво проговорил:

— Вообще-то, алхимия меня бы сейчас заинтересовала.

— Превращение, о котором я толкую, касается не одной лишь грубой материи, — проговорил Странник, поправляя рваную серую тунику. — Хотя все низменное тоже преображается, когда труд становится служением. Все идет от сердца, и нужно учить сердце подчиняться.

— Мне не нравится подчинение, но я люблю трудиться.

— С этого и начнем, — пожал он плечами. — Так и открываются все двери.

Итак, я вернулся в свой флорентийский дворец и начал новый этап своей жизни с двумя постояльцами — Странником и его ослом, хотя последний, конечно, жил в стойле. Странник помогал мне превратить свободную комнату в мастерскую, какая была у Гебера. Он уходил после завтрака и возвращался к обеду с разными предметами, которые находил на рынке или в закладной лавке, а то и на свалке за аптекой. Это были мензурки, дистиллятор, разные бутылочки, однажды он принес редкую эбеновую ступку, на другой день алебастровый пестик. Я тоже ходил на рынок к торговцам и поставщикам других редких товаров: пергамента, пузырьков с красящими веществами и чернилами, глиной, разными порошками и эликсирами, воска, пигментов и масел, солей и минералов, высушенных животных и насекомых, перьев, морских раковин, птичьих яиц. Я собрал запасы серы, ртути, купороса и образцы всех семи алхимических металлов: свинца, железа, олова, ртути, меди, серебра и золота. Я также начал искать нужные книги. Я еще не начал экспериментировать с получением золота из свинца, но приготовил все, что требуется для начала опытов.

Через несколько месяцев после начала приготовлений я вернулся домой с рынка с пузырьком ладана. Я был очень доволен этим редким и ценным приобретением и вошел во дворец с желанием поскорее показать его Страннику. Я вбежал в мастерскую и застал там Странника и высокого бородатого юношу с каштановыми волосами. Оба внимательно изучали разложенную на столе книгу.

— Не знал, что у вас гости, — произнес я, и оба вскинули головы.

Я взглянул на лицо бородатого юноши, у которого был ладно вылепленный нос и широко поставленные глаза, рыжеватая борода его отливала золотом.

— Леонардо!

Он чуть через стол не перепрыгнул, чтобы обнять меня, и глазам моим не верилось, как он возмужал. Теперь это был взрослый мужчина двадцати лет. Он засмеялся.

— Учитель, что-то вы не сразу меня узнали! А я вот навсегда запомнил ваше лицо!

— Как ты? Чем сейчас занимаешься?

Я отступил на шаг, но не выпустил его руку. До чего же я был рад его видеть! На нем была роскошная шелковая туника из чистого оранжевого шелка с серебряной вышивкой, которую он украсил широкими рукавами с желтыми и черными полосами. Я заметил, что эта туника гораздо короче, чем сейчас носили, и понял, что он по-прежнему подлизывается к Катарине, чтобы она сама его обшивала.

— Меня приняли в Товарищество святого Луки, гильдию аптекарей, врачей и художников, — ответил он, гордо поглаживая бороду. — Теперь у меня больше свободы. Вот решил вас навестить. Услышал, как о вас сегодня говорил наш старый друг Лоренцо де Медичи, и мне это не понравилось.

— Этот человек мне больше не друг.

— Тогда понятно, — ответил Леонардо, пристально заглянув мне в глаза. — Я был в мастерской Вероккьо, когда пришел Лоренцо взглянуть на работы его учеников. Я работал над ангелом для картины Вероккьо,^[122] и он подошел посмотреть. С ним был Содерини, и они заговорили. Наверняка знали, что я все слышу.

Он помолчал, выразительно выгнув золотистую бровь. Я понял намек и кивнул. Тогда он продолжил:

— Лоренцо говорил о том, чтобы вернуть кого-то во Флоренцию. Человека, который вас очень не любит.

Так вот чем это все обернулось! Впрочем, как я и ожидал. Сам Лоренцо со мной ничего не сделает: он вернет во Флоренцию клан Сильвано, они-то и решат за него его проблему. Я посмотрел на Странника, который листал книгу. Тогда я снова обратился к Леонардо, изобразив невозмутимость.

— Как получился ангел?

— Неплохо, — улыбнулся юноша и отвел глаза, как будто был доволен собой, но не хотел хвалиться.

Он не только вымахал в высоту, но и окреп. Теперь у него были широкие плечи, и даже просторная рубаха не скрывала крепких мускулов. Он двигался с той же неподражаемой грацией, а теперь к ней добавилась еще и сила. Гордо подняв голову на крепкой длинной шее, он вернулся к столу и встал рядом со Странником.

— Я слышал, что ангел просто восхитителен. Увидев его, Вероккьо поклялся, что больше никогда не возьмет кисть в руки, — подтвердил Странник, прищелкнув толстыми пальцами.

— Ну, это он так, для красного словца, — отмахнулся от его слов Леонардо. — Лука, я принес вам подарок. А когда пришел, ваш друг был здесь. — Он указал на Странника, который лукаво повел густыми черно-белыми бровями, и Леонардо засмеялся: — Мне кажется, я его где-то раньше видел. Вы нас не знакомили, когда были моим учителем?

— Да, мы старые друзья, — ответил Странник, и широкая улыбка раздвинула его косматую бороду.

Я покачал головой.

— Так что за подарок ты мне принес, парень? Тебе вовсе не нужно было ничего приносить, твой приход уже подарок для меня!

— Это «Герметический свод» в переводе Фичино, — ответил Леонардо и показал на лежащую на столе книгу. — Хорошая копия, написанная от руки, хотя я уверен, вам нравятся эти новые печатные книги! Мы как-то говорили о ней, и я… я вижу, вы тут устроили неплохую мастерскую, учитель. И зачем? Собираетесь стать аптекарем или производить краску?

— Краски оставлю тебе. Мне хочется осуществить некоторые давние алхимические стремления.

Леонардо покачал головой.

— Алхимия… Это же чепуха. Вы знаете, что я об этом думаю. Хотя меня заинтересовали у вас кое-какие животные. Вот это, например! Что это — дикая кошка? Или собака?

Он подошел к соседнему столу и показал на мое недавнее приобретение, полученное от купца, который путешествовал на Дальний Восток и привозил оттуда разные новинки. На самом деле ни купец, ни я не знали, что это за животное. Он купил его живым, но не знал, чем его кормить, и зверек околел.

Торговец сделал из него чучело. Мне понравилась эта диковинка, и я забрал его к себе в мастерскую.

— Точно не знаю, Леонардо. А что?

— М-м, просто любопытно, — ответил он, склонившись над зверьком. — Вы не против, если я в нем покопаюсь, посмотрю внутренности?

Не дожидаясь ответа, он начал искать на столе какой-нибудь нож.

— Полагаю, ты останешься на ужин, — произнес я.

— Может, даже дольше, — пробормотал он, перевернул животное на спину и начал разглядывать позвоночник.

— Я велю горничной приготовить тебе комнату. У нас тут есть фартуки. Надень, а то испортишь одежду.

— Только посмотрите на эти клыки, а зубы! Как странно! — восклицал он, как будто совсем меня не слышал. Потом все же поднял глаза: — Я постараюсь справиться как можно скорее, но мне понадобится целая ночь, чтобы изучить все ткани и органы. А потом, скоро очень скверно вонять начнет.

— Занимайся, сколько захочешь! До запаха мне дела нет. Я улыбнулся ему, счастливый уже оттого, что он пришел.

— Завтра вы другое запоете, запах разойдется по всему дому, — засмеялся он. — Кстати, помогают горшочки с угольной пылью, если в них положить немного хвои или кипариса.

— Надеюсь, вы любите, когда в доме есть общество, — произнес Странник. — Думаю, теперь у вас его будет предостаточно.

И в последующие несколько лет так оно и было.

ГЛАВА 21

— Мужеложство, Леонардо? — резко бросил я.

Я шел прочь от строгого Палаццо делла Синьория, который, словно воздетым перстом, сурово грозил нам высокой каменной колокольней. Леонардо шел рядом со мной. Благодаря моему вмешательству его только что отпустила комиссия, надзиравшая за общественной нравственностью. Если бы это обвинение было доказано, Леонардо, вероятно, ждало бы тюремное заключение.

— Что вы хотите от меня услышать, учитель? — тихо спросил он, и его мелодичный голос охрип от волнения. — Я и без ваших упреков достаточно потрясен пережитым унижением. Почему нужно выделять меня из толпы, когда во Флоренции и за ее пределами так много мужчин, которые вступают в связь с другими мужчинами? И многие не скрывают этого!

— Ты со своими приятелями собирался заплатить какому-то м-мальчику? — запинаясь, спросил я.

От волнения я даже заикался и не мог смотреть Леонардо в глаза. В животе противно гудело, будто там дрожала порвавшаяся струна, издавая неестественные болезненные звуки. Я не мог отогнать от себя воспоминания о пустом мертвом ожидании в комнатушке у Сильвано, о матраце из конского волоса, занавешенных окнах, когда я знал, что в любую минуту может войти клиент. Жестокие желания и еще более жестокие требования — эта острая жалящая боль не забылась и за сто с лишним лет. Возможно, какие-то цепи никогда не покидают мыслей побитой собаки, даже если животное уже давным-давно наслаждается свободой.

— Ты хоть понимаешь, каково это терпеть над собой мальчику? Как это постыдно и унизительно? Ты понимаешь, что мальчик всегда будет считать себя куском дерьма из-за того, что ты ему причинил?

— Не мальчик, Лука! Мужчина.

— И все равно! Мужчина! Это же мужеложство!

— Я взрослый человек, у меня есть желания и потребности!

— Любить мужчину?

— Лука, а разве вы этого не знали? — натянутым, как струна, голосом процедил он. — Сколько лет мы были друзьями, сколько часов провели вместе… На той неделе мне будет двадцать четыре, и вы были моим учителем с двенадцати лет… Неужели вы не понимали, какой я?

Он опустил руку мне на плечо, но я стряхнул ее. И все же он прав. Мне надо было давно догадаться. Я же не наивный, я изучил все мужские желания в школе Сильванова борделя, да и с тех пор я встречал много мужчин, которые предпочитали мужчин женщинам. Я был близким другом Донателло, скульптора Козимо, а его пристрастия ни для кого не были секретом. Но Леонардо, ставший мне почти сыном!.. Я закрыл глаза и вздрогнул.

— Это невыносимо, что ты… такой!

— Это не то, что вы испытали в детстве! Я никого не принуждаю насильно, и никто не принуждает меня. К тому же то, что вы пережили, связано с мужчинами, которые испытывали страсть к детям, а не к таким же, как они, мужчинам.

— Я редко осуждаю других людей.

— И не осуждайте! У вас вот каждый месяц новая женщина. Вы заигрывали с моей матерью, когда она еще спала с отцом! — Взгляд его был спокойным и уверенным, прямолинейным и без всякого лукавства, и мне пришлось отвести глаза. — Я ухожу от Вероккьо, — тихо добавил он, закутавшись поплотнее в персиково-зеленую шерстяную накидку с горностаевой оторочкой.

Стоял апрель, и затянутое тучами небо грозило пролиться дождем. Холодный ветер, как по ущельям, носился по серым каменным улицам Флоренции. Я огляделся и понял, что мы просто бродим бесцельно. Я свернул к Арно и ускорил шаг. Леонардо нагнал меня и произнес:

— Пора мне обзавестись собственной мастерской. Я получаю заказы и могу позволить себе снять помещение.

— Ты же знаешь, если тебе нужны деньги, я всегда могу их одолжить, — уныло ответил я.

Мы подошли к Понте дела Грацие, каменному мосту в семь пролетов, переброшенному на другой берег через самую широкую часть реки. Мы миновали маленькую церквушку, построенную на одном из устоев, и несколько лавочек, а потом долго стояли и смотрели на холодные воды Арно, разбивавшиеся об опоры моста с таким ожесточением, словно хотели его снести.

— Нет, мой дорогой Лука, вы не стали бы одалживать денег, вы бы отдали их просто так, — улыбнулся он. — А я не могу этого допустить. Я уже взрослый и могу сам заработать.

Он отошел от поручней и зашагал через мост по направлению к Ольтарно. Я зарылся лицом в ладони, застонал и пошел следом. На другой стороне был маленький рынок, и мы прошлись по нему. Вокруг стояли прилавки с большими коричневыми яйцами и хрустящим свежим хлебом, сушеными фруктами и соленой треской, деревенским сыром и кусками сбитого масла, завернутого в вощеную ткань, маринованными овощами. Леонардо вскрикнул и бросился вперед, а я погнался за ним и догнал у клетки с голубем. Он полез в карман и вынул монету, посмотрел на нее и вручил старухе за прилавком.

— У тебя есть еще деньги или это последние? — с укором спросил я.

— Посмотри на ее лицо, она бы прекрасно подошла для портрета, старость ее практически изуродовала! — прошептал он.

Я бросил на старуху внимательный взгляд. И в самом деле: время, которое давно забыло обо мне, сильно обезобразило ее. Оно приплющило и оттянуло вниз нос, растянуло пятнистую кожу складками, как мягкое тесто. Леонардо всегда подмечал такие мелочи в людях, обращая внимание на все вокруг. Он наверняка потом будет ходить за ней, присматриваться, пока ее черты не засядут у него в памяти. Потом он вернется домой и нарисует ее. Старуха радостно схватила монету и улыбнулась Леонардо беззубой улыбкой, а потом протянула ему клетку. Леонардо открыл ее и достал голубя. Он взял его обеими руками и прижал к щеке, прикоснувшись аккуратно остриженной бородой к крылышку. Он даже, кажется, что-то говорил птице или пел, но так тихо, что я ничего не расслышал. Потом он прикрыл глаза и благоговейно прижался губами к серой головке голубя. Он подбросил птицу в воздух и тихо вскрикнул, когда она встала на крыло. Его прекрасное лицо светилось радостью и одушевлением, все тело его напряглось, словно хотело унестись вслед за парящим голубем.

— Помните, как вы первый раз взяли меня на виллу Медичи в Кареджи и мы купили в подарок Лоренцо сокола? — Леонардо посмотрел на меня огромными сияющими глазами. — И вы дали мне подержать ту чудную птицу, пока мы скакали на вашем рыжем жеребце Джинори? Верхом на лошади, с птицей в руках я, словно летел! Помните, Лука Бастардо?

Я собирался ответить, но тут чей-то юный голосок пискнул:

— Бастардо? Какое странное имя!

Я с улыбкой обернулся и увидел маленького мальчика, который стоял рядом. Но когда глаза мои упали на его лицо, сердце остановилось и у меня перехватило дыхание. Острый, бросающийся в глаза подбородок и резко очерченный нос. Этот низкорослый маленький мальчик лет шести был точной копией Николо Сильвано в его возрасте! Мальчик смотрел на меня открытым любопытным взглядом. И вся моя история, связанная с его порочным кланом, мгновенно пронеслась передо мной, гудя, словно разбуженный пчелиный рой. Он наклонил голову, как будто тоже это почувствовал.

— Герардо, Герардо, где ты? — позвал женский голос, и мальчик оглянулся.

Я ничего не сказал, развернулся на каблуках и пошел прочь. Леонардо следовал за мной.

— Лука, в чем дело? — спросил он с тревогой в голосе.

Я недоверчиво взглянул на него. Леонардо резко остановился.

— С моими пристрастиями вам придется смириться и научиться любить меня таким, каков я есть, а не таким, каким вы хотели бы меня видеть. Но почему вы убежали от ребенка?

— Он похож на человека, которого я когда-то знал, — пробормотал я, поплотнее заворачиваясь в плащ.

— Ваше прошлое рыщет вокруг, как пес, и не дает вам покоя, — тихо проговорил он. — Будьте осторожны, как бы он однажды не укусил! — Он хотел дотронуться до моего плеча, но потом с большим достоинством отвел изящную руку, прежде чем она опустилась мне на плечо. — Раз уж у вас разбередились старые раны, должен вам кое о чем рассказать. Я недавно обзавелся новыми знакомствами…

— Ну-ну.

— Да не то! — вспыхнул он и продолжил, сохраняя самообладание. — До меня дошли некоторые слухи. Люди шепчутся о том, что против Лоренцо де Медичи затевается заговор. Его зачинщики — Пацци.

— Пацци должны быть счастливы, ведь они отвоевали у Медичи управление папскими финансами.

— Да, но Лоренцо отплатил тем, что поддержал закон, лишающий наследства дочерей, у которых нет родных братьев, но есть двоюродные. В результате жена Джованни Пацци не получила огромного отцовского наследства, на которое они так рассчитывали. И поэтому Пацци затевают заговор. Папа его поддержал, он давно хотел подчинить себе Флоренцию и отдать своим племянникам. И Неаполитанский король тоже с ними заодно, у него свои политические цели. От смерти Лоренцо многие выиграют. Заговор еще на ранней стадии, все это пока только слухи и сплетни. Но мне кажется, в них есть доля правды, и в скором времени этот заговор принесет плоды. Вам, наверное, захочется предупредить его.

— Я не разговаривал с Лоренцо четыре года, с той резни в Вольтерре, и вовсе не собираюсь теперь мириться, — прорычал я. — Он не слишком хорошо ко мне расположен. Мне повезет, если он не подстроит так, чтобы меня сожгли на костре. Какое мне дело, если Пацци и Папа добьются его свержения?

— Он внук вашего близкого друга. Он еще мог бы сослужить вам службу, может, уберечь вас от костра, если вы убережете его. И мне кажется, что его младший сын Джованни когда-нибудь станет Папой Римским.^[123] Вам было бы полезно завести друзей в высших кругах, — посоветовал Леонардо.

— Этому мальчику всего год, он может стать кем угодно, — ответил я и покачал головой.

Леонардо пожал крепкими плечами.

— Что ж, это только мое предчувствие, мне как-то привиделось нечто подобное. Итак, приглашаю вас отобедать у меня в мастерской, когда я ее должным образом обустрою, чтобы принимать посетителей. Вы ведь придете, Лука? Если, конечно, у вас найдется свободная минутка и вы сможете оторваться от этого всепоглощающего занятия — превращения свинца в золото…

Его голос неуверенно стих, как будто он снова превратился в маленького мальчика, которого я встретил у входа в темную пещеру. Этот мальчик изменил мою жизнь. Он сделал меня своим учителем и преподал мне самый важный урок: что значит иметь близкого человека, доверять ему самые сокровенные мысли и тайны. На своем пути я встречал людей, которые мне нравились и кому я частично доверял: Джотто, Петрарка, Козимо де Медичи. Но до Леонардо не было никого, кому бы я доверял безоговорочно. Возможно, это был последний урок в воспитании моего сердца, который мне преподал этот непревзойденный гений: урок безоглядной любви. Мне придется смириться с его пристрастием, отвращением к которому я с детства проникся до мозга костей. Я не знал, как примирить это отвращение с любовью к Леонардо, который был мне как сын. Когда-нибудь я найду способ. Но я не могу осуждать Леонардо. И не могу отказать ему в сердечной привязанности.

— Ну конечно, я приду к тебе в мастерскую, — ответил я.

Это разбивало мне сердце, но и делало его шире, я знал, что это так и не может быть иначе. Что бы ни делал Леонардо, как бы это ни было отвратительно для меня, я никогда не перестану быть его другом. А вспоминая долгие годы жизни, я теперь понимаю, что, поставив любовь выше страха смерти, поставив любовь к Леонардо выше отвращения к противоестественным человеческим наклонностям, я заслужил любовь Маддалены.

Впервые я встретил повзрослевшую Маддалену в апрельское воскресенье 1478 года. Леонардо явился ко мне во дворец и прервал мою работу над воссозданием перегонного куба Зосима.

— Пойдемте со мной на мессу, дорогой Лука, — позвал он из дверей мастерской.

— На мессу? Я туда не хожу, — отказался я. — К тому же сегодня у меня, кажется, все получается с возгонкой, а дальше пойдет еще лучше.

— У вас получается с возгонкой, только и всего, — со смехом ответил он.

— Нет, парень, сегодня я, возможно, сумею превратить свинец в золото! И тогда мне больше никогда не придется волноваться о деньгах!

— А вам и не нужно волноваться о деньгах, вы богаты как Крез,^[124] — проговорил Леонардо, подошел ко мне и смерил взглядом аппарат, с которым я возился. — Вы разожгли слишком высокое пламя, — заметил он и беспокойно зашагал по комнате, копаясь в разнообразных предметах, разложенных на грубо оструганных столах, которыми я обзавелся, потому что они напоминали мне обстановку лаборатории Гебера.

Однако создать точную копию этого волшебного места мне не удалось. Я мог воссоздать обстановку, но не атмосферу. Я не мог раскрасить дым, который бы совался цепкими пальчиками повсюду, не мог сделать так, чтобы мензурки позвякивали вразнобой, словно переговариваясь друг с другом. Но я думал, что у меня есть время и в конце концов я этого добьюсь.

Леонардо вздохнул.

— Надеюсь, вы не ждете от алхимии чего-то большего, чем развлечения. Это то же самое, что астрология. Глупая трата драгоценного времени.

— Ты так говоришь только потому, что Марс у тебя находится в знаке Водолея, — не отрываясь, ответил я. — Поэтому у тебя бунтарская противоречивая натура.

— Только не говорите, что вы астрологией занимаетесь! — простонал Леонардо.

— Фичино приносит мне книги и дает уроки, — признался я.

Пламя под перегонным кубом вдруг вспыхнуло синевато-рыжим всполохом, выплеснув жидкость, и весь аппарат затрясся от кипения. Горелка чихнула и погасла. Я разочарованно всплеснул руками.

— Теперь у вас нет предлога отказываться, — пропел Леонардо. — Пойдемте со мной на мессу. Сегодня будет интересно. Нет, правда, думаю, вам стоит сходить!

— Надеюсь, ты не потащишь с собой тех красавчиков, что вечно вьются возле тебя!

— Только вы и я, — пообещал он, и я согласился.

Проводить время с Леонардо всегда было приятно. Находиться в его компании, вникать в его мысли было уже удовольствием. Даже если для этого придется пойти на церковную службу.

Мы были недалеко от Санта Мария дель Фьоре, раскинувшей свой огромный купол, и неспешным шагом шли по Виа-Ларга.

— Знаешь, мне кажется, что Богу совершенно все равно, ходят ли люди на мессу, — мрачно произнес я, но прежде, чем успел углубиться в детали своих размышлений, Леонардо запел тихий и скорбный церковный гимн своим чудесным завораживающим тенором.

Мы пришли в церковь и встретили там сборище пышно одетых людей.

— Кардинал Сан-Джорджо, Лоренцо де Медичи, архиепископ Пизанский, граф Монтесекко, семейства Пацци и Сальвиати, — негромко перечислил Леонардо, прервав песню, и загадочно покосился на меня. — Вы знаете, что преданность моя принадлежит в первую очередь вам, учитель? С тех пор, как я выбрал вас себе в учителя. — Он понизил голос до шепота и горячо закончил: — Если бы кто-то был вашим врагом, пусть бы даже он явился моим другом, я бы не стал ему служить!

— Я рад это слышать, парень. Я никогда не сомневался в твоей преданности, — ответил я.

Интересно, что он задумал? Поступки Леонардо невозможно предугадать. Его интересовало и увлекало всё и вся, в голове всегда теснились замыслы. Он притягивал к себе людей так легко и непринужденно, что всегда был в курсе еще едва зарождающихся событий. Он впился в меня глазами и сжал мою руку, а потом повел в церковь.

— Джулиано де Медичи с ними нет, — прошептал он удивленно.

Мы заняли места на скамье, и спустя короткое время началась месса. Часть моего существа с интересом слушала, и глаза были устремлены на купол Брунеллески. Раньше, еще бродяжкой на улице, я ходил на службу скорее чтобы согреться зимой и отдохнуть в тени летом, чем из религиозного чувства, которое у меня совершенно отсутствовало. Но латынь звучала красиво, и незаметно я унесся в мечты об алхимических исследованиях. Чтобы превратить обычный металл в золото, нужно в правильных пропорциях смешать серу и ртуть, подумал я, когда Леонардо подтолкнул меня в бок.

— Джулиано пришел!

— Ite, missa est,^[125] — провозгласил священник, тут раздался слабый возглас: «Вот тебе, предатель!»

И следом поднялся крик. Леонардо вскочил с ногами на скамью, чтобы лучше увидеть, и потянул меня за рукав, пока я не последовал его примеру. Джулиано де Медичи шатался, истекая кровью из раны в груди. Несколько вооруженных человек окружили его.

— Купол рушится! — крикнул кто-то, и крик тотчас был подхвачен хором голосов.

Люди заорали, завизжали. Тысячи ног затоптали по мраморному полу. Собор заполнился испуганной толпой: мужчины, женщины и дети разбегались во все стороны, стремглав покидая церковь. Леонардо указал на южную часть церкви, где находилась старая ризница, и там я увидел, как Лоренцо, забрызганный кровью и с мечом в руке, перепрыгнул через низкие деревянные перила в огороженный восьмиугольник хора. Несколько человек прикрыли его, когда он побежал к главному алтарю, перед которым молился на коленях кардинал Сан-Джорджо, юноша лет семнадцати. Один из Пацци начал визгливо оправдываться, в то время как другие с окровавленными кинжалами бросились за Лоренцо. Я увидел, как старый друг Лоренцо Франческо Нори бросился защищать его от группы людей, — как мне показалось, это были вооруженные священники, — и сам пал, сраженный ударом меча в живот. Пацци кинулись к священникам, и уже всем скопом они бросились за Лоренцо. Он и его защитники, подхватив Нори, отступили в севернуюризницу и захлопнули дверь.

— Пошли отсюда, — сказал Леонардо.

Он спрыгнул со скамьи и потянул меня за собой, и мы ринулись прочь вслед за орущей толпой, которая выплеснулась из собора на площадь. Рука его выпустила мой плащ, и он затерялся в толпе; после долгих пиханий и толканий меня притиснули к Баптистерию. Я прижался к стене спиной, чтобы пропустить обезумевшую, беспорядочную толпу. Из толпы на меня вылетела вытолкнутая из нее под напором бегущих женщина, и я поймал ее, чтобы она не упала. Я ощутил ее аромат: сирени, лимонов, чистого света и всего хорошего, что я когда-либо видел, слышал, чувствовал или представлял за сто пятьдесят лет. А потом она подняла на меня глаза. Забыв о долгом пройденном пути, моя жизнь сузилась до одного-единственного момента, когда ее многоцветные глаза встретились с моими. В тот же миг я узнал ее. Всю как есть: ее сущность, ее жизненную природу, дух, душу (или как там еще называют ту бессмертную точку света, которая живет в глубине каждого человека?). Это было чудо и гибель моя! Точно удар молнии пронзил меня до самых потаенных уголков моего существа. Он вызвал музыкальный резонанс, возникший между нами, как безмолвная песня. Это было нечто более интимное, чем любовные отношения, и возникло без соприкосновения тел.

Вокруг нас с криками бежали охваченные паникой люди, в церковь хлынул отряд солдат, а я трепетал от благоговения. Я видел только ее прекрасное лицо сердечком, прелесть которого расцвела божественной красотой: тонкий изгиб бровей над чарующими темными глазами, сбрызнутыми черными, янтарными и зелеными крапинками на фоне ярких белков; высокие скулы и маленький прямой нос, изящный раздвоенный подбородок, большой подвижный рот, алые губы и ровные белоснежные зубы. Румянец на щеках подчеркивал насыщенный цвет ее волос, в котором смешались каштановые, рыжие, золотистые, сливовые и черные тона.

— Маддалена! — выдохнул я.

Ей было лет восемнадцать, она была миниатюрная, но гибкая и сильная. Легкий аромат сирени и лимона, чистого рассветного воздуха и бегущего ручейка становился сильнее. Я прижимал ее к груди и ощущал биение жизни, звонким ручьем звучавшее в ее стройном теле, облаченном в роскошное платье из лучшего розового шелка с широкими белыми рукавами, отделанное тонкой золотой парчой и расшитое по воротнику крупными розовыми жемчужинами.

— Синьор Бастардо, — покраснев, промолвила она и стала вырываться.

Мне пришлось ее выпустить и прижать к стене Баптистерия, загородив рукой. Меня охватил страх, но он был никак не связан с царящей вокруг паникой и кровопролитием. Я боялся, как бы она не пострадала, когда наконец-то я ее нашел. И жизнь моя отныне изменилась. Уже ничего не будет как прежде: обещание философского камня внезапно, в самый неожиданный момент, начало сбываться. Меня ожидали любовь и смерть, и, заглянув в глаза Маддалены, я понял, что они того стоят. Много лет назад я сделал правильный выбор.

— Давайте зайдем! — предложила она, выскользнув из моих рук, и открыла двери, некогда созданные ювелиром Лоренцо Гиберти, который выиграл конкурс, предложенный юным Козимо. Она забежала в здание, и я последовал за ней. Там было пусто и тихо. Она, запыхавшись, села на скамью.

— Мне надо подумать. Мне надо понять. Я уверена, что Джулиано де Медичи мертв, он истек кровью, — произнесла она и подняла на меня взгляд. — Но Лоренцо сбежал и может выжить. Он объединится с миланцами, и они его поддержат. Медичи останутся у власти, несмотря на сегодняшние события.

— Вполне вероятно, — едва переводя дух, согласился я с ней, не в силах оторвать от нее глаз, чтобы взглянуть на великолепную мозаику Страшного суда, которая украшала потолок, или на замысловатые геометрические узоры мощенного разноцветными плитками пола.

Впервые я видел женщину более прекрасную, чем произведения художника! Я стоял, а Маддалена сидела, сцепив узкие ладони на коленях. Она задумчиво склонила голову, и я увидел пульсирующую на длинной шейке голубую жилку. И мир за этими стенами мог рушиться, гореть в огне и гибнуть под копытами гонцов Апокалипсиса, мне это было все равно. Для меня не существовало тогда ничего, кроме Маддалены. Это был самый священный момент в моей жизни. Родилось чудо, предначертанное более века назад. И все мое тело звенело, и дрожащий воздух между нами наполнился невидимым сиянием и безмолвным криком тысячеликой мечты, сбывшейся наяву.

— Это неслыханно! Такой ужас, что даже не верится! Словно кошмарный сон! Кровопролитие посреди мессы, осквернение великого собора! Теперь все навсегда изменится. Флоренция уже никогда не будет прежней, даже если Лоренцо останется у власти. Кто это устроил и зачем? — говорила она, и в ее низком голосе, в котором при первых словах звучал ужас, появились задумчивые нотки.

— Семейство Пацци, Папа Римский и Неаполитанский король. Ради денег, власти, земель и мести. У Медичи много врагов. Лоренцо не сумел править нашей якобы республикой так же талантливо, как Козимо, который приближал к себе друзей, а врагов и тем более, — не задумываясь, ответил я.

Я не мог поверить, что мы обсуждаем политику, как обыкновенные флорентийцы, ведь она-то совсем необыкновенная и мне больше всего на свете хочется сесть рядом, упиваться ее красотой и прикоснуться к нежной коже.

— Вольтерра тоже входит в список его врагов, хотя мой родной город никогда не осмелится напасть после того разгрома, — кивнула она и робко улыбнулась мне, отчего мое сердце вспорхнуло куда-то в горло, а колени обмякли. — Нам, похоже, суждено встречаться, когда вокруг льется кровь, синьор! К счастью, на этот раз она не моя. И я одета. Рада, что и вы в добром здравии. А вы совсем не изменились с тех пор, как спасли меня от кондотьеров!

— Что ты делаешь во Флоренции? — спросил я.

— Теперь я здесь живу. Перебралась сюда полгода назад, — ответила она, отводя взгляд.

Я хотел было спросить почему, но тут двери Гиберти распахнулись.

— Маддалена? А, вот ты где, милая! Я заволновался, когда потерял тебя в толпе! — воскликнул хорошо одетый немолодой человек и подошел к скамье.

Он заключил Маддалену в объятия, поцеловал в лоб и что-то зашептал. У него были белые волосы и почти седая борода, он был высок, худ и похож на ученого. Она на мгновение прильнула к нему, опустив нежную ладонь ему на грудь, и я отдал бы все деньги на своем банковском счете и сто лет своей жизни, лишь бы быть сейчас тканью того камзола, который нежно поглаживала ее рука.

— Ринальдо, этот господин — мой давний знакомый, синьор Лука Бастардо. Он сейчас спас меня, когда я чуть не упала. Без него меня бы затоптали насмерть. Синьор, это Ринальдо Ручеллаи, мой муж. — Она улыбнулась ему, и я никогда еще не испытывал такой зверской ревности за всю свою чертовски долгую жизнь.

Вслед за ревностью налетела душевная боль, но в следующее мгновение она сменилась злостью. Я злился потому, что теперь, когда наконец нашел ее, ту самую женщину из моего видения, она оказалась замужем за другим. Она — моя суженая, она обещана мне! Какой еще муж! Она не может быть замужем! Я же так долго ждал! Холодный, красный туман стоял у меня перед глазами.

— Синьор Бастардо, вы спасли мою жену! Я у вас в неоплатном долгу, — воскликнул Ручеллаи. Он вскочил и принялся трясти мою руку обеими руками. — Вы должны прийти на ужин! Я настаиваю, синьор! Я должен отплатить за вашу доброту к моей жене!

— Да, это было бы замечательно! — Маддалена поднялась и встала рядом с мужем, который обнял ее за талию.

В голове мелькнула сцена: я отрубаю руку, лишь прикоснувшуюся к моей Маддалене, а потом я заметил, что мои пальцы и вправду нащупывают меч. Разумеется, отправившись на мессу, я оставил его дома. Но под туникой был привязан кинжал, и я мог пустить его в ход. Ведь зарезал же кто-то Джулиано де Медичи на торжественной обедне в Санта Мария дель Фьоре, кафедральном соборе Флоренции! Так почему же мне не сойдет с рук убийство какого-то там Ручеллаи в старинном Баптистерии?

— Вас поранили, синьор? — спросила Маддалена встревоженным голосом.

— Простите? — прохрипел я.

— Вас беспокоит рука. Вы ранены? — повторил Ручеллаи. Я мотнул головой, и Ручеллаи взял меня за плечо.

— Ужасные последствия ожидают нас после сегодняшних грозных событий, и я должен буду предложить свои услуги Лоренцо де Медичи. Но вы непременно должны прийти на ужин. Скажем, через две недели?

Я не смог ответить ничего внятного и только неопределенно кивнул. Они попрощались и ушли. Я присел на скамью Баптистерия. По всему городу тревожно трезвонили колокола, их перезвон подхватили колокольни на окраинах и даже в отдаленных деревнях. Флоренция вооружается. Я слышал, как за стенами Баптистерия волновался мир: крики людей, беготня, топот стягивающихся отрядов, стук копыт разъезжающих по улицам кондотьеров, лай собаки, колокольный набат. Один я сидел в Баптистерии. Спустя какое-то время я услышал с улицы два разных клича: «Народ и свобода!» — старинный призыв к свержению деспота, и «Герб Медичи!»— крик приверженцев Медичи. Для меня все это было пустое, важным было одно: я нашел Маддалену, но у нее есть муж.

В конце концов, промерзнув до костей, в блеклом свете скрытого за зловещими тучами солнца я побрел домой, сгибаясь перед порывами резкого ветра. Я избегал тех, кто носился по улицам с мечами наперевес. Некоторые несли надетые на копья и мечи капающие кровью отрубленные головы. Перуджийцев нашли в Палаццо делла Синьория и перебили всех до единого. Никем не остановленный, я благополучно дошел до дома и бегом взлетел по лестнице в мастерскую. Проклиная весь свет, я схватил какой-то пустой пузырек и швырнул о стену. Звон разбитого стекла принес мне облегчение, тогда я взял склянку с морской солью и тоже запустил в стену. С громким хлопком она разлетелась на мелкие осколки, брызнув фонтаном кристаллов. И тогда я завыл. Я метался по мастерской, хватая стеклянные или керамические предметы, и со всей силы швырял их о стену. Бутыль с бордовым вином оставила на полу кровавое пятно.

Наконец я, задыхаясь, остановился посреди комнаты.

— Чтобы все восстановить, вам понадобится очень много флоринов, — проговорил Леонардо.

Он стоял в дверях, скрестив на груди руки. Понятия не имею, сколько времени он оттуда за мной наблюдал.

— К черту деньги! — рявкнул я.

— Вот уж чего никогда не ожидал от вас услышать, — заметил Леонардо и недовольно скривился, хотя его голос, как всегда, остался спокойным и звучным. — Я выбрался целым и невредимым, вы напрасно беспокоитесь. Потеряв вас в толпе, благополучно добрался до дома. Я действительно слышал, что на сегодня назначен какой-то отчаянный шаг. Но Лоренцо де Медичи я не предупреждал. Ведь последнее время он к вам неблагосклонен.

Мне недосуг было слушать разговоры про политические события во Флоренции и про то, какую позицию решил занять Леонардо. У меня была проблема поважнее.

— Женщина, — произнес я, добавив пару ругательств, затем, скрипнув зубами, ударил себя кулаком по лбу. — Я сегодня встретил женщину! Точнее, снова встретил. Я знал ее девочкой.

— Женщину? Ну вот, видите, почему я предпочитаю мужчин! Женщины вредны для здоровья. — Леонардо с улыбкой погладил бороду.

Я оскалился и зарычал на него, как волк. Он вскинул каштановые брови и примирительно махнул руками.

— Тише, тише, учитель! Давайте пойдем куда-нибудь, выпейте со мной хорошего вина, а тем временем скажем служанке, чтобы прибрала этот мусор.

— Не хочу я вина! Я хочу ее! — вскричал я и понял, что сказал правду.

Я хотел Маддалену больше всего на свете. Ни одна женщина еще не казалась мне такой прекрасной. Возможно, это отчасти из-за очень долгого ожидания, ведь я не мог дождаться, когда же сбудется видение. А может, дело в том, что меня поразила не только красота Маддалены. Другие ее достоинства были для меня очевидны: как рассудительно она размышляла о политической ситуации, как смело пережила насилие и позор, какой милой, любезной и доброй она была со стариком-мужем, которого, очевидно, совсем не любила. Она наверняка мечтала обо мне. И я мечтал о ней. Сильнее, чем мечтал освободиться от Сильвано; все годы, миновавшие с тех пор, не могли притупить во мне остроту тех воспоминаний. Она должна стать моей! Эта мысль жгла меня и леденила, и раздирала мне сердце, и не давала думать ни о чем другом.

— Она будет твоей, — пожал плечами Леонардо. — Ты самый красивый мужчина во Флоренции, после меня, конечно. Любая женщина, стоит тебе пожелать, будет твоей. Даже у моей матери ты добился успеха, а ведь она была предана мне. Она только не хотела сердить отца, который не желал делиться ею ни с кем, несмотря на то что сменил столько жен.

— Она замужем.

— И что?

— Она не из тех, кто станет изменять мужу! — отчаянно воскликнул я, хотя не знаю, с чего я это взял, но в одном был уверен точно: она не захочет разрушить целостность своего брака.

— Да, это усложняет дело, — согласился Леонардо.

Он подошел ко мне и обхватил меня сильными руками, крепко, так что теперь вел меня он. Я пытался сопротивляться, но он был выше меня и сильнее, к тому же был полон решимости увести меня из этого бедлама битой посуды.

— Пойдемте, Лука, дорогой, я налью вам вина, — успокаивающе приговаривал он. — Если вы тут останетесь, то, чего доброго, поранитесь. Пойдемте со мной наверх в открытую лоджию, посидим, подышим ночным воздухом, послушаем, как люди дерутся за власть во Флоренции. Вы расскажете об этой удивительной женщине. Я могу слушать вас сколько угодно, я останусь у вас на всю ночь, в комнате, которую вы для меня отвели. Не хочу выходить на улицу, пока там льется кровь. Скажите, как ее зовут?

— Маддалена Ручеллаи, — ответил я и позволил вывести себя из мастерской.

Леонардо цокнул.

— А у вас глаз-алмаз! Знаю эту даму. Она удивительно красива. Вольтерранка, молодая жена Ринальдо Ручеллаи. Это двоюродный брат отца того человека, что женился на Наннине, сестре Лоренцо. Первая жена Ринальдо умерла несколько лет назад. Слыхал, он встретил Маддалену, когда ездил в Вольтерру по поручению Лоренцо, и был сражен наповал. Они хорошая пара: он состоятельный человек, бездетный, из старинного, почтенного рода. Многие вольтерранки не смогли найти себе мужей: кого-то обесчестили, у других убили отца, семья разорилась, и они просто не смогли собрать приданое.

— Может, сегодня Ручеллаи погибнет, — хладнокровно произнес я. — Может, я могу ускорить его путешествие к первой женушке на небеса? Где мой меч?

— Лука, я не позволю вам совершить глупость! — решительно возразил Леонардо. — Но я могу сказать, где она живет.

На следующее утро я отправился ко дворцу Ринальдо Ручеллаи и стал ждать, когда выйдет Маддалена. Вся Флоренция бурлила из-за убийства Джулиано де Медичи и покушения на Лоренцо. Все мужчины в городе были так или иначе вовлечены в эти события. Одни принимали участие в заговоре, другие сделали ставку на победу заговорщиков и Пацци, третьи кинулись на защиту Медичи. За прошлую ночь заговорщики и их наемники погибли ужасной смертью. Нескольких уже повесили, в том числе Франческо де Пацци и даже такую видную персону, как архиепископа Пизы. Расправа — казни и ссылки виновных — продолжалась и сегодня. Архиепископа, несмотря на высокий духовный сан, четвертовали, да еще отрубили ему голову. Я знал, что Лоренцо будет беспощаден и не перестанет расправляться с врагами еще несколько месяцев, но мне до этого не было никакого дела. Я ждал, когда покажется Маддалена. Женщина из моего видения наконец-то появилась после целой жизни ожидания и теперь просто не могла меня отвергнуть.

Спустя несколько часов она вышла из дворца в сопровождении служанки. Я улыбнулся: пустяки вроде бунта и убийств на улицах не могли удержать ее дома. Ведь, еще будучи ребенком, которого только что изнасиловали, она, истекая кровью, бросила укрытие, чтобы помочь другим детям. Я не сомневался в ее храбрости. Дом ее мужа находился рядом со Старым рынком, туда она и направилась. Я пошел следом, держась на достаточном расстоянии, чтобы ни она, ни служанка не заметили моей слежки, но все же оставался вблизи и наблюдал за ней.

У самого рынка к ней с протянутой рукой подбежал нищий мальчишка. Видимо, он ее знал, потому что закричал: «Маддалена! Маддалена!» Она жестом попросила у полной неповоротливой служанки кошелек и вынула монету. Она вручила ее оборванцу, и тот, рассыпавшись в благодарностях, умчался прочь. На моих глазах подобная сцена повторилась неоднократно. И наконец Маддалена шагнула в ворота рынка, а ее дородная служанка нагнулась поправить туфлю. Это был мой шанс, и я мигом подскочил к женщине.

— Синьор Ручеллаи срочно просит вас вернуться во дворец, — сказал я. — Немедленно!

— Но как же моя синьора… — Она указала на Маддалену.

— Я скажу ей, что за вами послал ее муж, — ответил я, но ее это не убедило, и я пожал плечами. — Ну, если вы предпочитаете объясняться перед синьором Ручеллаи, почему не исполнили его приказание…

Она помотала головой и вразвалочку засеменила в обратном направлении. Я решительно шагнул следом за Маддаленой. Сегодня на рынке было столпотворение: люди приходили не столько за покупками, сколько для того, чтобы посплетничать и обменяться новостями. Я с трудом пробирался сквозь толпу, а когда догнал Маддалену, она вручала монетку очередному бродяжке. Ничего не говоря, я просто наблюдал за ней. Дыхание мое стеснилось, сердце так и трепыхалось в груди, словно пойманная на крючок рыба. У меня так пересохло во рту, что я вряд ли смог бы произнести хоть слово. Она потрепала чумазого мальчишку по волосам.

— Вы так щедры, Маддалена, — выдавил я осипшим голосом.

Она вздрогнула.

— Синьор Бастардо? Я вас не заметила, — произнесла она, посмотрела на синий парчовый кошелек, который распух от монет, и, раскрасневшись, усмехнулась. — Флорентийцы так практичны в денежных вопросах! Наверное, я кажусь вам дурочкой. Это всего лишь динары, но мне нравится раздавать деньги нищим, особенно детям. Ведь и я могла оказаться на их месте. Если бы не те деньги и не добрые соседи, так бы и осталась на улице без отца и без дома. Мне повезло. Поэтому я считаю своим долгом помогать этим бедняжкам. Ручеллаи одобряют щедрость и милосердие, и мой муж так добр, что, отпуская меня на рынок, дает с собой полный кошелек денег.

«Еще бы ему не быть к тебе добрым!» — подумал я, но прикусил язык, чтобы не произнести это вслух. Приняв равнодушный вид, я небрежно спросил:

— А синьор Ручеллаи с вами?

— О нет, он ушел помогать Лоренцо де Медичи, — ответила она, озираясь по сторонам, и озадаченно добавила: — Со мной была служанка, но она куда-то исчезла…

— Сегодня такая толкучка, наверное, она вас потеряла в толпе, — предположил я. — После вчерашних волнений тут может быть небезопасно. Позвольте мне вас сопровождать?

— Ах, я не хотела бы вас утруждать, — ответила она и, слегка покраснев, отвернулась.

— Мне совершенно не трудно, — твердо сказал я и жестом пригласил ее следовать дальше.

— Полагаю, сегодня и в самом деле лучше не выходить одной, — проговорила она, украдкой глянув на меня.

Она двинулась дальше, а я, пользуясь случаем, наклонился к ней и вдохнул аромат сирени, исходивший от ее волос. Мы молча шли через скопление галдящих людей, мимо прилавков с яркими весенними цветами. Сегодня продавцы меньше думали о том, как продать свой товар, а только и делали, что чесали языками, гадая, что будет дальше с Флоренцией.

Маддалена повернулась ко мне.

— Итак, синьор Бастардо…

— Зовите меня Лука, — попросил я, зная, что ей не подобает этого делать, но мне это было безразлично.

Она чуть улыбнулась и скрыла глаза под густыми ресницами. Сегодня на ней было бархатное платье цвета индиго, расшитое серебряными нитями и украшенное по корсажу богатым узором из жемчужин. Поверх платья она надела белую шерстяную накидку. Этот наряд удивительно шел к ее белоснежной коже, сложному колориту волос и агатовой гамме глаз.

— Полагаю, можно считать вас старым другом. Вы повидали меня в худшем виде! Что ж, Лука, выглядите вы замечательно, точь-в-точь так же, как много лет назад. Как-то даже удивительно видеть, что мои воспоминания о вас вовсе не были детскими фантазиями, — усмехнулась она, и ее щеки вновь залились румянцем.

— А что вы обо мне фантазировали? — негромко спросил я. — Что-нибудь хорошее?

Я улыбнулся ей многозначительно и почти вызывающе.

— Я не то хотела сказать! — Она покраснела от корней волос до хрупких ключиц.

— Я знаю, что вы хотели сказать. Просто хотел понять, что еще может за этим скрываться.

— Намеки — порождение нечестных намерений.

— Незаконное, как я сам, — согласился я, обыграв мою фамилию.

— Прошу вас, синьор, я не такая искушенная, как ваши флорентийские женщины, и нахожу этот разговор непристойным! — Она глубоко вздохнула. — Я… я вас тогда не спросила, чем вы занимаетесь во Флоренции? Тогда в Вольтерре вы сражались, как кондотьер, так умело лечили раненых. Я решила, что вы наверняка врач.

— Я был в свое время и воином, и врачом. А теперь занимаюсь алхимией.

— Алхимией? Как интересно! — просветлела она. — Мы обедали во дворце Медичи две недели назад, и я слышала, как Марсилио Фичино рассуждал на эту тему. Он удивительный человек, такой умный и загадочный. Он знает все обо всех великих мыслителях древности и весьма убедительно говорил о том, в чем языческие верования совпадают с христианством! Я увлеклась, слушая его. Я хочу изучать алхимию. И астрологию. Боюсь, я не так образованна, как ваши умные флорентийские женщины, но очень хочу наверстать упущенное. Мне очень понравилось учиться. И хочется знать все больше и больше. Мой муж был так добр, что нанял мне учителя.

«Еще бы ему не быть к тебе добрым!» — снова подумал я. Я был уже не в силах сдерживать свою ревность. Она просто была слишком красива: эти яркие волосы, белая кожа и маленькие нежные ручки! Я хотел заполучить ее для себя. Я хотел обнимать ее. Хотел опрокинуть ее на землю прямо здесь, на рынке, и сделать такое, что она стала бы кричать от наслаждения. Я еще никогда не испытывал такого безрассудного вожделения и с трудом узнавал себя в ее присутствии.

Но вслух я произнес:

— Даже во Флоренции мало найдется женщин, которые занимались бы алхимией и астрологией.

— Что ж, а мне бы хотелось, — ответил она, искоса смерив меня задумчивым взглядом. — Может быть, вы взялись бы меня учить.

«Еще бы, — подумал я, — охотно бы взялся, только твоему мужу не понравится тот предмет, которому я стал бы тебя учить». И я сказал:

— А что вы собираетесь покупать? Если не знаете, у кого что купить, могу показать вам лучших поставщиков.

— Мой муж был так внимателен, что поводил меня по Флоренции и познакомил с лавочниками. — Изящным жестом она обвела прилавки. — Впрочем, сегодня я пришла сюда скорее послушать, о чем судачат люди. Ручеллаи принимают активное участие в политической жизни Флоренции, и об этом всегда много разговоров дома. Хочу быть в курсе событий, чтобы мне было о чем рассказать родственникам за обедом.

— Уверен, ваш муж ценит ваши старания, — произнес я, не сумев скрыть резкости в голосе.

Маддалена вскинула голову и взглянула на меня, нахмурив брови.

— Я чем-то обидела вас, синьор? — спросила она, и по ее прелестному лицу разлилось беспокойство.

Я мотнул головой. Но не смог удержаться и ответил упреком:

— Я думал, вы дождетесь, когда я вернусь за вами в Вольтерру.

— Дождусь? — испуганно переспросила она. — Вы имеете в виду тот последний разговор, когда вы садились на коня… как его… Джинори… уезжая из Вольтерры?

— Вы звали меня вернуться. И я вам пообещал, что приеду.

Она покраснела, засмеялась и схватилась рукой за шею.

— Синьор, как я могла принять всерьез сказанное по доброте несчастной обиженной девочке!

Я ответил угрюмым взглядом, и она добавила:

— Вы же сказали это не всерьез, правда?

— Мы этого никогда не узнаем, не так ли? — с сарказмом ответил я.

Она долго смотрела на меня, озадаченно наморщив лоб. А потом отвела глаза, и, может, мне только показалось, но я заметил грусть в ее переливчатых глазах.

— Маддалена, Маддалена! Где ты там бродишь? — воскликнул знакомый голос.

К нам, обнажив меч, спешил Ринальдо Ручеллаи, сопровождаемый двумя вооруженными людьми, в которых я узнал друзей Лоренцо — один был родственником Ручеллаи, другой — член семейства Донати.

— Милая, тебе не стоит выходить на улицу, пока народ бунтует, — встревоженно укорил жену Ручеллаи, целуя ее в лоб.

«Какая трогательная сцена, как мило!» — подумал я.

— Среди заговорщиков есть вольтерранин. Тот, что ранил Лоренцо в шею, — вольтерранин, — продолжал Ручеллаи. — Тебе лучше переждать дома, чтобы никто не подумал, будто ты как-то связана с ним, и не отомстил тебе! Я не хочу, чтобы тебя убили на улицах Флоренции. Я же сойду с ума от горя, если потеряю тебя!

— На рынке, кажется, все спокойно, люди собрались, чтобы обменяться новостями, мне здесь ничего не грозит, — возразила Маддалена, обведя рукой толпу людей, которые без умолку говорили, перебивая друг друга.

— Это уж мне решать, теперь я в ответе за твою жизнь, моя Маддалена, — повелительно заявил Ручеллаи непререкаемым тоном, который был ему очень к лицу, соответствуя и внушительному росту, и коротко подстриженной седой бороде, и белоснежным волосам.

«Только послушайте его, — подумал я, — как он уверен в своих неоспоримых правах!» И снова во мне взыграла озлобленная ревность. Я потупил глаза, чтобы скрыть недобрые мысли. Правая рука налилась кровью, пальцы напряглись, готовые схватиться за меч.

— Это спокойствие ненадежно, синьора, — предупредил другой Ручеллаи, статный миловидный юноша, которого я часто встречал с Леонардо. — Из деревень стекается народ, чтобы присоединиться к мятежникам. Послушайтесь лучше мужа и посидите дома. Лоренцо де Медичи отправил свою жену и детей к друзьям в Пистою.

— Я могу сопроводить синьору до дома, — предложил я.

— Буду вам очень признателен, — отозвался Ринальдо Ручеллаи и в знак благодарности пожал мне руку. — Я вновь перед вами в долгу. Мне нужно заниматься делами Лоренцо, но вы же скоро отобедаете у нас, синьор Бастардо? Позвольте нам выразить наше уважение!

— Разумеется, — согласился я.

Все трое ушли, и мы с Маддаленой проводили их взглядом.

— Пойдемте, синьора, вам нужно подчиниться своему супругу и повелителю.

Она даже не взглянула на меня. Ее губы дрогнули, но тотчас же она успокоилась. «Маленький бунт — это хорошо, — подумал я. — Интересно, смогу ли я разжечь из этой вспышки костер?» Мне хотелось вбить клин между Маддаленой и дряхлеющим стариком, который был ее мужем. Я хотел, чтобы она знала: она достойна другого, лучшего.

— Я бы не стал властно приказывать своей жене, — ласково произнес я. — Я считаю, что муж должен дать жене возможность самой принимать решения.

— Тогда, возможно, ваша жена пострадала бы во время бунта на улице, — беспечно ответила она, взмахнув густыми черными ресницами.

Она незаметно покосилась на меня, почти кокетливо.

— Мой муж любит меня и поэтому так печется.

— Любить можно по-разному, и вовсе не обязательно держать жену под замком, — проворчал я, потому что мне не нравилось, как она его защищает, и я отчаянно хотел ей показать, как сильно бы я ее любил.

— Синьор Бастардо, я вовсе не сижу под замком, для меня удовольствие выполнять мужнюю волю. Он очень предусмотрительный человек, а сейчас не самые спокойные времена!

«Не одна лишь седина делает его предусмотрительным», — подумал я и на мгновение представил себе, как ей, полной жизни молодой женщине, должно быть, скучно в его объятиях. Со мной все было бы иначе. Вот я бы ей показал, как все должно происходить между мужчиной и женщиной. Но я промолчал. Я не подавал виду, хотя внутренне весь затрепетал, когда взял ее под руку, чтобы проводить до дома. Локоток ее был маленький и тонкий, как и все остальное. Косточки как у птички, и я восторженно держал их в руке. Если уж мне нельзя нигде больше к ней прикоснуться, то я хотя бы почувствовал, какой у нее локоток! Сквозь рукав.

— Я написал пьесу для моих детей, — говорил Лоренцо, когда слуги убрали десерт, — называется «Сан-Джованни и Сан-Паоло». Для каждого из них есть там роль, как и для меня. С ними так весело устраивать представление! Мы надеваем костюмы и играем перед их матерью, все от начала и до конца, а она смеется над нами всю пьесу. Я по ним очень соскучился. Добрая жена и много детей — величайшая благодать, какая дается нам в жизни. — Он сделал глоток вина и, не опуская кубка, смерил меня через весь стол язвительным взглядом сверкающих черных глаз. — Вам бы уже пора подумать о женитьбе, Лука. Вы богаты, у вас есть друзья в лучших семействах.

Он кивнул Ринальдо Ручеллаи, тот поклонился, польщенный вниманием Лоренцо. Лоренцо продолжил:

— Разве вам не давно уж пора обзаводиться семьей? Вы выглядите моложе своих лет, но любому человеку природой предназначено когда-то остепениться наконец и позаботиться о потомстве.

— С недавних пор я об этом подумываю, — признался я.

— С вашей красотой и хваленой мужественностью вам наверняка ужасно хочется иметь жену, — продолжил Лоренцо, играя со мной в давно знакомые «кошки-мышки». — Правду говорят сплетники, что вы иногда за одну ночь посещаете несколько женщин? Вот это неутомимость! Я вам искренне завидую!

Маддалена, сидевшая рядом с мужем во главе стола, опрокинула бокал с вином. Слуга бросился суетливо подтирать гранатовую жидкость.

— Мужественностью могут похвастаться многие флорентийцы, которые берут пример со своих предводителей, — ответил я, невозмутимо глядя на Лоренцо. — А я не придаю значения слухам.

— Возможно, он намеревается увековечить свое имя, — проскрипел Сандро Филипепи. — И Флоренцию наводнят бастарды! Лука, вы, наверное, сын энергичного мужчины и ненасытной женщины!

— Бастардов много, — ответил сидевший рядом со мной Леонардо. — А Лука один.

Дело было поздно вечером, и в столовой богато обставленного дворца Ринальдо Ручеллаи собралась дюжина гостей. Ужин закончился, все были сыты и довольны и повеселели от хорошего вина. Так как ужин давался прежде всего в мою честь, мое место было возле хозяев, рядом с Маддаленой, которая сидела по левую руку от Ручеллаи. Я находился достаточно близко от нее, чтобы весь вечер дышать ее духами с ароматом сирени и лимона, который просто сводил меня с ума. Лоренцо сидел по правую руку от Ручеллаи, напротив меня. После событий в Вольтерре мы впервые за шесть лет встретились в одной комнате и впервые заговорили друг с другом. Мне было не по себе. И Лоренцо с чутьем уличной крысы это чувствовал.

— Ну так как, Лука, собираетесь вы в недалеком будущем жениться? — не отставал от меня Лоренцо.

— Рано или поздно.

— А есть невесты на примете? — спросил Ручеллаи, заинтересовавшись.

Предполагаемые браки, связанные из-за приданого невесты с передачей крупных денежных сумм из одних рук в другие, всегда вызывали во Флоренции оживленный интерес.

— На примете нет, — ответил я.

— Я могла бы представить вас матерям некоторых очень милых девушек, с которыми знакома здесь во Флоренции, если вас, конечно, можно оторвать от ваших женщин, — ледяным тоном предложила Маддалена.

Я повернулся к ней, пораженный таким неожиданным предложением. Опустив длинные ресницы, она не дала мне прочесть свой взгляд. Пришлось напрячься, чтобы не выдать отвращения, вызванного ее словами. Коварный Лоренцо, заметив что-то, даже приподнялся на стуле.

— Думаю, наш дорогой Лука сейчас слишком занят превращением свинца в золото, чтобы думать о женитьбе, — беспечно произнес Леонардо, дабы отвлечь внимание гостей.

— Я слышала, что синьор Лука алхимик, — отозвалась Маддалена. — Как это интересно! Я бы хотела изучать алхимию!

— Лука был бы для вас отличным учителем, — ответил Леонардо, словно обращаясь к ней одной. — Он проводит в мастерской за работой дни напролет. Он читает и перечитывает «Герметический свод» в переводе Фичино. У него вся мастерская завалена трактатами алхимиков. Этот человек одержим главной тайной алхимии!

— Я думал, главная тайна алхимии заключается в бессмертии, — произнес Лоренцо, вертя в руке кубок.

Он изобразил на уродливом лице многозначительную улыбку, напоминая мне, что знает мои тайны.

— Ваш дед как-то сказал мне, что единственное бессмертие, на которое мы можем надеяться, — это любовь к другим людям, — ответил я, зная, что упоминание имени Козимо его затронет.

Лоренцо судорожно отодвинул от себя кубок, и Маддалена молча приказала слуге, чтобы он заново его наполнил.

— Мне хочется верить, что моим картинам суждено своего рода бессмертие и они будут неподвластны времени, как природа, — безмятежно вмешался Леонардо, вновь спасая меня от нежелательного внимания. — Живопись воплощает в себе все разнообразие природы. Поэтому так важно рисовать с натуры, учиться у природы. С этой целью я нанял молодую крестьянку с ребенком, чтобы позировать мне для эскизов Мадонны с младенцем. Эта крестьянка внешне необычайно красива, и я хотел бы запечатлеть сущность ее красоты, чтобы она приводила в восторг зрителя. И не только красоту, но и загадку женственности и обаяния!

— Бессмертна душа, обращенная к Богу и движимая любовью, — заговорил Сандро. — В этом ее обаяние, в той силе, что ею движет. Как говорит Фичино, душа столь восприимчива к красоте, что земная красота становится средством обретения небесной красоты, сущность которой есть вечная гармония и добро.

— Если кто-то и сможет нарисовать божественную красоту, то это будете вы, Леонардо, — тепло сказала Маддалена, и я полюбил ее еще больше за то, что она поддержала Леонардо.

— А я должен считать себя грубым, второсортным ремесленником, которому отказано в благосклонности природы, как мужу, жена которого смыкает колени! — воскликнул Сандро.

— Нет, синьор Филипепи, вовсе не это я имела в виду, ваши работы полны очарования! — горячо отозвалась Маддалена. — Мне нравится ваше «Поклонение волхвов» в Санта Мария Новелла. Эта картина прекрасна, и такое сияние исходит от звезды над нимбом младенца Иисуса, его так нежно держит на коленях мать, и вы так точно уловили взволнованное лицо Козимо де Медичи, изобразив его в образе мудреца, и синьора Лоренцо, и блистательного юного Пико делла Мирандола, коего так высоко ставит Фичино…

— Синьора, не обращайте внимания на Сандро, это великий лукавец, который умеет играть на вашей отзывчивости, — любезно проговорил Леонардо, улыбаясь Маддалене.

— Ну вот! Испортили мне шутку! — проворчал Сандро, но с большой охотой поднял кубок в честь Маддалены.

— Сами знаете, что нужно делать с женой, которая смыкает колени, — совершенно серьезно проговорил Лоренцо. — Перевернуть ее на живот!

Сандро загоготал, Леонардо подавился вином, стараясь не рассмеяться, а Ринальдо Ручеллаи покраснел и улыбнулся под аккуратной седой бородкой. Что же до Маддалены, то она и бровью не повела, сохранив достоинство.

— Бедняжка Кларисса, я выражу ей свое сочувствие, если увижу, что она хромает, — сказала она совершенно невозмутимым тоном.

Ее замечание вызвало дружный смех за столом, и только когда на другом конце стола жены Донати и Томмазо Содерини захлопали и закричали: «Браво, брависсимо!», она покраснела и потупила взор. Она была так восхитительна в тот момент, что я совсем потерял голову и едва мог сдержаться, чтобы не дотронуться до нее.

— Тост за вашу жену, Ручеллаи, она столь же остроумна, сколь и прекрасна! — зааплодировал Сандро.

— Она — сокровище! — согласился Ручеллаи и пожал ее руку.

Я вцепился взглядом в его руку и представил, как отпилил бы ее тупым лезвием. А Ручеллаи сказал:

— Мне бы хотелось заказать портрет Маддалены, Сандро! Может быть, потом мы это обсудим?

— Кстати о портретах, мне нравится твой портрет Джиневры де Бенчи,^[126] Леонардо, — заметил Лоренцо. — Такое тонкое письмо, и эти веки! Ее лицо будто светится! Я бы хотел заказать портрет моей Клариссы. Она все еще очень мила, а из-под вашей кисти вышла бы чудесная работа!

По лицу его было видно, что он гордится своей римской принцессой, хотя эта гордость и не мешала ему заводить шашни с другими женщинами. Я подумал, что, если бы Маддалена была моей женой, для меня не существовала бы больше ни одна женщина.

— Мы хотим раздать заказы на портреты изменников которые будут помещены на одной стене Палаццо дель Капитано дель Пополо, дабы публично заклеймить их позором. А вы двое не хотели бы принять участие? По сорок флоринов за лицо?

— Я сейчас слишком занят, — уклончиво ответил Леонардо, и его опущенный взгляд нашел мои глаза.

— А я согласен! По сорок флоринов за фигуру я готов нарисовать каждого уличного мальчику во Флоренции, — охотно отозвался Сандро.

— Я как-то слышал, что эту традицию рисовать уличных босяков ввел Джотто, — вставил Лоренцо и, откинувшись в кресле, постучал пальцами по столу.

— Такой заказ мог бы предложить несравненный Козимо, который славился щедростью и чувством гражданского долга, — сказал я и, подражая Лоренцо, тоже застучал по столу.

— Великолепие работ Джотто заключается в том, что он рисовал только с натуры, начиная с детства, когда он был пастухом и рисовал овец и коз в горах! — настойчиво произнес Леонардо, и они с Сандро завели разговор о значении натуры в живописи.

Я их не слушал, а наблюдал за тем, как Маддалена ведет беседу. За минуту на ее прекрасном, выразительном лице пробежало, сменяя друг друга, множество эмоций, мыслей, идей и мнений, словно звуки, льющиеся со струн лиры. И ее нежные руки тоже жили одушевленной жизнью, подкрепляя жестами слова, прикасаясь к руке мужа, напоминая слугам, чтобы они наполняли кубки. Я не хотел слишком пристально смотреть на нее, но ничего не мог поделать с собой и нашел в себе силы опустить глаза лишь после того, как почувствовал, что кто-то под столом надавил на мою ногу. Это был Леонардо. С этой минуты я старался любоваться ею только краем глаза. В основном.

Мы с Леонардо уходили последними. У высоких резных дверей дворца Ручеллаи мы на прощание поблагодарили хозяев.

— Синьор Лука, я поговорила с мужем о том, чтобы учиться у вас. Он согласен, если, конечно, у вас найдется время, — сказала мне Маддалена.

Она стояла рядом с мужем в дверях, и тающий свет от свечей из вестибюля мягко обрисовывал стройные линии ее тела.

— Разумеется, я буду платить вам за потраченное время, — подтвердил Ручеллаи.

Я хотел было сказать, чтобы он пошел и зарезался за мое потраченное время, но Леонардо обхватил меня за плечи и выпихнул с крыльца на улицу.

— Над этим надо подумать, — ответил за меня Леонардо. — Еще раз спасибо за превосходнейший ужин!

Я помахал рукой, и они попрощались, а я все смотрел на дверь, когда она захлопнулась, оставив меня снаружи, а Маддалену внутри — наедине с мужчиной, ее мужем. Вероятно, он сейчас возьмет ее за руку и поведет в спальню. На его месте я бы, по крайней мере, так и сделал. Правда, он уже стар, и, может быть, его кровь сейчас остынет, и он не станет раздевать ее медленно, чтобы с наслаждением обнажить каждый кусочек ее идеальной кожи, упругую грудь и тонкую талию.

— Прекратите! — резко оборвал мои мысли Леонардо. — Лука, на вас жалко смотреть! — Он схватил меня за плечо камзола и встряхнул разок, уводя прочь от дома по освещенной луной улице. — Красота этой женщины превратила вас в мальчишку!

— Думаешь, кто-нибудь еще заметил? — спросил я.

Леонардо усмехнулся и покачал головой.

— Быть может, Лоренцо. Он ничего не упустит.

— Никогда она не станет моей, — печально произнес я, и мы какое-то время шли молча.

Грудь мою давила тоска, точно кожаный ремень, затянутый слишком туго. Для меня она неприкасаема. Как я мог подобраться к любви так близко и быть отвергнутым? Я поднял глаза к иссиня-черному небу, усыпанному молочными звездами.

— Ну не будет! И что же в этом такого… как вы там выражаетесь, мой Лука… э… нестерпимого? — спросил Леонардо.

Он резко остановился и повернулся ко мне, взял меня за руки и, обхватив их ладонями, поднял наши руки вверх. Лунный свет серебрил его золотисто-рыжие волосы, окружив его голову расплывчатым нимбом, как у святого. Он впился в меня настойчивым, пристальным взглядом, словно стараясь проникнуть в мои мысли.

— Леонардо? — неуверенно промямлил я, и он отпустил мою руку.

— Неужели вы не понимаете, что я чувствую к вам? — тихо спросил он, глядя на меня с высоты своего роста. — Что я чувствую с того самого дня, когда увидел, как вы, прекраснее ангела, поднимаетесь по склону Монте Альбано к моей пещере? Все эти годы я любил вас. Только вас, Лука. А вы представляете, что могло бы быть между нами?

Он прерывисто дышал, и я чувствовал, как просыпается в нем мужская чувственность, сокровенное эротическое начало. Он был возбужден и одновременно нежен, его через край переполняла сила и незащищенность человека, который предлагал себя мне. И, как ни странно, отвращения я не испытал. После того, что я пережил ребенком у Сильвано, я думал, что от подобного меня просто стошнит, я приду в бешенство, не выдержу и схвачусь за кинжал, который носил на бедре. Но это же Леонардо, которого я люблю! Ничто в нем не вызывало у меня омерзения. Я был тронут его искренностью, которую очень ценил, и прямотой, с которой он не побоялся открыться мне, — у меня бы никогда не хватило на это духу.

— Нет, мальчик мой, я не такой, — тихо ответил я, но не отпрянул.

Я просто стоял, ощущая свою пробудившуюся чувственность, но она была наполнена Маддаленой, и, возможно, это произошло с самого первого дня нашей встречи, когда я увидел эту прелестную девочку, храбро перенесшую страдания. Я знал, какие ужасы она пережила, когда ее изнасиловали два кондотьера. Точно такой же ужас запечатлелся в моей памяти и навсегда отразился на всем моем существе. Я видел, как она помогала другим детям. Я тоже пытался делать это когда-то у Сильвано. Оставшись без отца, она оказалась одна в целом свете, так же как я. И я видел, как она сумела пережить обрушившееся на нее зло, сохранив несломленный дух. Я знал, чего это стоит. Я понимал ее и все эти годы ждал именно ту, кто сможет понять меня. Только женщина, перенесшая такие же зверства и сохранившая себя теми же средствами, что и я, могла бы меня понять.

— Ты не такой, как я! — с надрывом воскликнул он. — Я люблю тебя, но это невозможно, потому что ты не такой, как я, ни на йоту!

В голосе его звучала нестерпимая боль. Я остался стоять неподвижно и только кивнул. Он отшатнулся от меня,как от ползучего гада. Затем выпрямился и гордо вскинул благородную голову.

— Все равно это пустая трата времени. У меня много работы, мне нужно писать, наблюдать, изучать анатомию. Чувственность только помешала бы в моих трудах. А страсть к знаниям прогоняет из головы чувственность.

Его отрешенный взгляд был направлен куда-то в пустоту.

— Леонардо, ты еще полюбишь, — тихо ответил я, чувствуя жалость.

— Я все равно скоро уеду из Флоренции. Может быть, в Милан или в Венецию. Есть кое-какие задумки насчет нового оружия, — произнес он, точно говоря сам с собой.

Он ускорил шаг, и мне пришлось его догонять.

— Задумки об изобретениях… Напишу письмо, посмотрим, куда можно устроиться. Но не сейчас.

— Леонардо, мы всегда останемся друзьями, — ответил я.

Он шел, не сбавляя шага, и я помедлил у поворота на мою улицу. Он оглянулся через плечо, увидел, что я сейчас сверну, и остановился.

— А ты, Лука? Ты? Полюбишь снова? Если Маддалена не станет твоей? — спросил он с такой горечью в певучем голосе, какой я не слышал ни до, ни после этого разговора.

Я не ответил, потому что ответ был очевиден. Для меня существует лишь Маддалена. Отныне, если она не станет моей, женщины для меня перестанут существовать.

Леонардо кивнул:

— Я так и думал! Любовь бывает лишь однажды — и на всю жизнь!

ГЛАВА 22

Несколько недель спустя я столкнулся с Маддаленой в дверях аптеки неподалеку от церкви Санта Мария Новелла, фасад которой двадцать лет назад обновил Альберти. Средства на реконструкцию выделил Джованни Ручеллаи, двоюродный брат Ринальдо. Своей реконструкцией Альберти добился того, к чему стремились гуманисты, а возможно, и все мы остальные тоже. Он сумел слить прошлое с настоящим. Он сумел соединить традиционные для церквей витраж-розу, замысловатую инкрустацию по дереву и арочные ниши с классическим стилем в духе нашего времени. Он использовал острые арки для обрамления ниш, колонны, чтобы создать устремленность здания ввысь, и увенчал центральную арку цилиндрическим сводом. Он мастерски включил симметричные геометрические узоры и увенчал их треугольным фронтоном, напоминающим древнегреческие и древнеримские храмы, которые, как утверждал Фичино, несли поколениям истину. Меня интересовала не столько истина Фичино, сколько выдающаяся работа мастера, заключенная в этой церкви. И, оказываясь поблизости, я заходил в доминиканскую церковь полюбоваться чудесной фреской Мазаччо «Троица». Эта фреска восхищала меня пристальным вниманием к архитектуре и перспективе и спокойной треугольной композицией, увенчанной изображением Бога Отца, возвышавшегося над распятием, в середине которого располагалось изображение Христа. Я, конечно, затруднялся поверить в то, что Бог Отец выглядит именно так, как на этой фреске. Каким бы ни был Бог, я был склонен представлять его бестелесным смехом, а не белобородым старцем. Хотя, возможно, если бы художник изобразил его смеющимся, я бы в него поверил.

А в той самой аптекарской лавке в западной части города неподалеку от мощных городских стен можно было купить разнообразные склянки и мензурки, а я до сих пор восполнял утраченное во время учиненного мною разгрома. Я остановился на пороге и, бросив взгляд через плечо на церковь, стоящую по другую сторону площади, вошел в аптеку.

— Лука! — окликнул меня сзади грудной, манящий голос.

Я закрыл глаза и ничего не ответил, тогда она повторила мое имя, и я смог насладиться им на ее устах.

— Лука Бастардо!

— Маддалена, — выдохнул я и обернулся.

Она быстро шла мне навстречу через площадь, которая до сих пор серела прошлогодней травой. Сегодня на Маддалене было бледно-зеленое парчовое платье с желто-голубыми рукавами и алой вышивкой. Ее плотный шерстяной плащ светло-пурпурного цвета был оторочен белым мехом. Все на ней искрилось и переливалось многоцветными красками, как она сама, поэтому наряд был ей очень к лицу.

— Мне нужно поговорить с вами, — сказала она, остановившись на краю площади.

Я подошел к ней, не в силах усмирить биение сердца и судорожное дыхание. Я остановился чуть поодаль, потому что не смог бы контролировать себя, если бы приблизился к ней. Я готов был схватить ее в охапку и покрыть все лицо и шею поцелуями, осыпав ее мольбами и обещаниями.

— Я знаю о ваших чувствах ко мне, синьор.

— Правда?

— Да. Но это разговор не для посторонних ушей. И это меня тревожит. Я хотела учиться у вас алхимии. Мой муж не заметил, как вы на меня смотрите, и согласился. Он хороший человек, и я никогда не опозорю его. — Ее многоцветные глаза смотрели совершенно серьезно, и мне показалось, что сегодня я вижу в них отблески серо-зеленого, каким бывает Арно, когда выходит из берегов и смывает мосты. — Он заслуживает моей преданности, несмотря ни на что. Я перед ним в неоплатном долгу и бесконечно благодарна ему за то, что он женился на мне, невзирая на обстоятельства, которые оттолкнули бы всякого другого мужчину.

— Не всякого, — перебил я. — Меня бы это не оттолкнуло.

Она покраснела, но продолжила, не обращая внимания на мои слова:

— У меня не было семьи, не было приданого. Я могла предложить только себя. И все же каждый день Ринальдо дает мне почувствовать, как он рад, что женился на мне. Я благодарна ему и всегда буду благодарна. Я надеюсь родить ему много детей и принести ему гордость и счастье.

Разумеется, Маддалена, как ему не радоваться? Предложив себя, ты отдала ему все. И снова тянущая боль терзала мое сердце, но я отмахнулся от нее. Ведь она разговаривает со мной!

— А чего вы хотите от меня?

— Я хочу, чтобы вы стали моим учителем и в дальнейшем строго соблюдали приличия. Только попробуйте еще раз отослать мою служанку! Во мне есть неутолимая жажда к знаниям. Я поздно пришла к этому и думаю, что наука как раз для меня. Я хочу быть достойной уважения, как другие флорентийские женщины из благородных семей, получившие блестящее образование. Я хочу, чтобы вы научили меня всему, что знаете сами!

Она порывисто шагнула ко мне, чуть раскрыв губы, и я увидел розовый кончик ее языка. Интересно, какой у него вкус? На меня пахнуло ее нежным лимонно-сиреневым ароматом.

— Не образованием определяется достоинство человека. Оно дано нам от рождения, а от нас зависит, упрочим мы его или потеряем, — ответил я.

Собственно, именно это я понял за свою чертовски долгую жизнь и хотел передать этот дар Маддалене, как бы она его ни оценила.

— Мне нужно доказать это самой себе. Я пожал плечами:

— Я неудавшийся алхимик.

— Я всем сердцем уважаю Леонардо. Это удивительный и необыкновенный человек. Он говорит, что вы лучший алхимик, которого он знает, после Фичино, конечно. Но Фичино слишком занятой и слишком важный человек, чтобы быть моим учителем.

— А я совсем не важный, — мрачно улыбнулся я и уставился на зелено-белый фасад Санта Мария Новелла, чтобы хоть как-то отвлечься и не выдать неприкрытого голода в глазах.

— Я не то имела в виду! — воскликнула она. — Вы очень, очень важный человек, я уверена. Когда я говорю о вас или расспрашиваю у людей…

— Зачем вы расспрашиваете обо мне людей, Маддалена? Что вы хотите знать? Я могу сам вам все, что угодно, рассказать. Все, что хотите. Вам стоит только попросить.

— Прошу вас, синьор, позвольте мне объяснить! — Маддалена покачала головой и отчаянно покраснела. — Фичино возглавляет Платоновскую академию. Люди говорят, что вы держитесь обособленно и открываетесь только немногим друзьям. Вы не любите появляться на людях. Именно это я называю «важным».

— Я понял, что вы хотели сказать.

— А знать я хочу, можете ли вы меня научить. Как друг и только друг, всегда помня о том, что я замужем и верна мужу!

Нет, кричало мое тело и душа, и разум, и каждая клеточка.

— Да, — вслух ответил я.

Вновь переведя взгляд на нее, я поклялся, что всегда буду говорить ей только «да». Если я не могу подарить Маддалене любовь, то в моей власти было дать ей другое — уверенность в том, что я всегда исполню любое ее желание. Каким бы оно ни было.

Прекрасное лицо Маддалены озарилось счастьем, и она в порыве радости коснулась рукой моей груди. А потом заметила, что делает, и торопливо отдернула руку.

— Благодарю вас, синьор! Может быть, начнем завтра? Я приду после завтрака к вам домой. Мне что-нибудь принести с собой? Мой муж разрешил мне покупать все, что понадобится для моих занятий!

— Приходите сама. Этого достаточно, — ответил я, и ее широкий, подвижный рот открылся в улыбке.

Она повернулась и бегом умчалась через площадь, как девочка. Впрочем, восемнадцать лет — это не так уж и много, хотя к этим годам почти каждая флорентийка с приданым уже была замужем. К ней поспешила служанка, но Маддалена не замедлила бега, и тучная женщина пустилась следом, когда ее хозяйка скрылась за углом церкви. Я подумал, не пойти ли мне в церковь помолиться. Молиться не входило в мои привычки, но сейчас для этого было самое время. Помолиться о понимании, об ответе, о том, чтобы Ринальдо Ручеллаи скоропостижно умер, помолиться за возможность обнять Маддалену хотя бы на несколько секунд. Пока я раздумывал, мимо пронеслась орава детей, которые гоняли деревянное колесо. Сытые и хорошо одетые в добротную шерстяную одежду, хохочущие. Пробегая мимо, одна девочка обернулась, взмахнув белокурыми косичками, в ее глазах плясали смешинки.

— Вот умора! — крикнула она, указывая куда-то, но куда, я не видел.

Потом я понял, что это и не важно. Ее слова были знаком: Бог дал мне понять, что шутка в самом разгаре. И, как обычно, ее предметом был я. Какая разница, молюсь я или нет! Под поверхностью всего скрывается плотно сплетенная ткань смысла. И в этом состояла самая главная шутка.

Когда я стал другом Маддалены и начал обучать ее алхимии, я был так поражен ее красотой, что боготворил ее. Она казалась мне недосягаемой королевой или богиней, и я ожидал, что она будет понятливой, покорной ученицей, уважающей учителя и готовой ему угодить. Я тешил себя надеждой, что она будет являться каждый день в облаке собственной красоты, подобно Афродите на раковине, а потом так же послушно принимать поучения хранителя высшего знания, как лист пергамента принимает все, что пишет на нем перо. Но все это, конечно, были только иллюзии. Короткий и сладостный отрезок времени, когда она была моей ученицей, показал мне, что она такая же женщина, как все: сложная, умная, вспыльчивая, своенравная, смешливая, колкая, чуткая, норовистая, мягкая, медлительная, нетерпеливая и упрямая — смотря по настроению. Как ученица она напоминала мне норовистую кобылку. Я предлагал ей идею, и если она ей нравилась или если я с достаточной твердостью предъявлял аргументы, доказывающие ее важность, Маддалена резво шла, куда я ее направлял. И что за красоту излучал ее ум, когда она проверяла, анализировала и вставляла комментарии! Но если я не находил нужного подхода, как с ней поладить, она взбрыкивала, огорошивая меня неожиданными вопросами и язвительными замечаниями, и я плюхался в лужу, выбитый из седла. Потом она спускалась с лестницы, победоносно удалялась из моего дома, покачивая «крупом» тем только ей присущим упоительным движением, которое сводило меня с ума. Это зрелище я мог наблюдать лишь мельком, потому что мощная служанка, ходившая за ней по пятам, сразу же загораживала мне вид.

Несколько лет мы встречались раз или два в неделю, если она была во Флоренции. Когда Маддалена уезжала с мужем на загородную виллу, я подолгу ее не видал, и это печальное одиночество могло растянуться на целый месяц. Я начинал урок с упражнений в латыни, поскольку она знала ее в пределах церковной службы, а большинство текстов по алхимии, включая «Герметический свод» в переводе Фичино, были написаны на латыни. Маддалена оказалась сообразительной и через год освоила латынь лучше меня. Если я путался со склонением или спряжением, она радостно смеялась, носилась по комнате, цокая каблучками, и беспощадно дразнила меня весь остальной урок. Ничего удивительного — ведь в дополнение к моим урокам муж покупал ей рукописи и книги на латыни, и это было ее тайным оружием.

Та же самая история произошла, когда я начал обучать ее астрологии, то есть как только Фичино закончил объяснять ее мне. Она схватила метафорический смысл двенадцати знаков зодиака, двенадцати домов и семи планет гораздо быстрее и глубже, чем я с моей склонностью к буквальному пониманию. Для меня Лев был роскошным надменным животным, а Стрелец — человеком, который стреляет из лука. А для Маддалены Лев — это арена жизни, где проявляется величие души, а Стрелец означал душевный поиск. Я видел в красном Марсе грозного предвестника войны и разрушений; она же видела в нем деятельное душевное начало, способное обернуться беспорядком и разрушением. Для меня Венера была богиней любви и красоты, воплощенной в самой Маддалене, хотя я и не говорил этого вслух. А для нее Венера означала способность любить и ценить красоту. В ее представлении вещественным миром управляли звезды, то есть законы астрологии, в том смысле, что человек всегда ищет откровения, постижения божественного начала и спасения души. Я же хотел знать, когда случатся конкретные события, чтобы соответственно строить свои планы. Я справлялся с гороскопом, как с часами на колокольне. А Маддалена видела, что на вещественном мире лежит печать божественного. Для нее земная жизнь протекала, движимая божественным духом, звезды были живыми божественными созданиями, солнце горело божественным огнем, и все в природе было прекрасно, потому что все в ней — часть Бога. По правде сказать, она быстро превзошла меня в астрологии. Я занимался наукой звезд только ради достижения одной цели — научиться превращать свинец в золото. Я думал, что звезды подскажут мне, когда у меня наконец все получится. А Маддалена смотрела на небо так, как, наверное, и следовало — видя в нем карту души.

Согласно желанию Маддалены я составил для нее план занятий. В этом отношении она была непохожа на Леонардо. Он взял меня себе в учителя, но на самом деле я выполнял другое назначение, помогая ему в изучении всего, что его занимало, и сопутствуя ему как товарищ в избранных предприятиях. Я гордился тем, что вовремя удержал юного Леонардо от попыток проверить свои теории полета на самом себе, спрыгнув с утеса. Маддалена не пыталась никуда прыгнуть. В ее разуме все было разложено по полочкам, и она хотела подниматься к знаниям постепенно. И я с радостью шел ей навстречу. Еще я хотел растянуть подольше период нашего обучения. Я не стал сразу переходить к той алхимии, которой занимался в своей лаборатории, связанной с кислотами, металлами, растворами и аппаратами. Я предпочел окольный путь. Мы часто обсуждали политику, потому что Маддалена проявляла к ней горячий интерес. Мы спорили о значении объявленного Папой Римским после неудавшегося покушения на Лоренцо отлучения Флоренции. Спорили об угрозе со стороны Калабрии и смуглокожего Лодовико Сфорцы из Милана; о введении непосильных налогов из-за войны с герцогом Калабрийским; обсуждали побег Лоренцо де Медичи в Неаполь и вторжение турецкой армии в Отранто, на далеком юге. Маддалена обладала живым умом и на все имела свой взгляд. Иногда весь наш урок проходил в политической беседе, а я был рад, что мы не продвинулись дальше в алхимии и конец обучения еще далек.

В дальнейшем, освоившись с латынью и начатками греческого и без спешки хорошенько поработав над астрологией, я собирался перейти с Маддаленой к чтению и разбору великих трудов по алхимии, таких как Ars Magna Раймунда Луллия.^[127] Я однажды достал эти книги перед ее приходом в мою мастерскую. Однако когда Маддалена пришла тем утром со своей служанкой, я ничего не сказал. Стоя возле воссозданного керотакиса, я дождался, пока она уселась напротив меня на низенький табурет, а пышная служанка принялась за вышивку. Маддалена выжидательно смотрела на меня, но я по-прежнему молчал. Я ждал. Наконец она проговорила:

— Я вижу рукописи. Что это такое?

— Алхимия — это поиск несуществующего, искусство изменений, поиск божественной силы, скрытой в предметах, — торжественно произнес я.

— И какое отношение это имеет к рукописям? — требовательно спросила она, и на ее милом личике в форме сердечка проступило недовольное, отчужденное выражение.

Я торопливо отскочил в сторону — на случай, если она запустит в меня чем-нибудь. Однажды это уже случилось, когда я поправил ее ошибку в греческом спряжении и она обиделась.

Тогда она сказала:

— Надеюсь, среди них есть работа Фичино. Я уже готова ее изучать, потратив два года на латынь и астрологию!

— Велите ему дать вам эту книгу, — прогудел знакомый голос, которого я давно уже не слышал.

Я улыбнулся. Маддалена обернулась, и служанка тоже любопытно вытянула шею из-за вышивки.

— С чего бы это так долго приходилось ждать самого лучшего? Вы его спрашивали? — продолжал Странник с порога, где он остановился, заслонив дверной проем своей широкоплечей фигурой.

Он неуклюже вошел и плюхнулся на табурет рядом с Маддаленой. Она во все глаза смотрела на него, он взглянул ей прямо в лицо. Посмотрев, она потянулась рукой к его черно-белой бороде. Он рассмеялся и отодвинулся, уворачиваясь от ее руки.

— И долго вы ее отращивали? — нисколько не обидевшись, спросила она.

— А сколько требуется на любую хорошую работу?

— Это зависит от работы, — ответила она, нахмурив черные брови. — Иногда несколько дней, а бывает, и сотни лет. Это может быть мгновение или целое тысячелетие!

— Вот именно! — ответил он, расправив залатанную серую тунику.

— Ты поставил своего грязного осла в конюшню, Странник? — спросил я вместо приветствия.

— Да как я мог его так оскорбить! Он внизу, в вестибюле! — ответил Странник.

Я не понял, шутит он или нет, потому что, когда дело касалось Странника, не было ничего невозможного. Так что пришлось махнуть служанке, чтобы она сбегала вниз и проверила. Странник улыбнулся до ушей и протянул мне толстую книгу в кожаном переплете с блестящими золотыми краями.

— Summa Perfectionis,^[128] — прочел я и вдруг завопил, поняв, что я держу в руках. — Манускрипт Гебера, труд всей его жизни! Ты ее опубликовал!

— Что это за манускрипт? — спросила Маддалена. — И откуда вы о нем знаете? Это текст по алхимии? Почему вы раньше о нем никогда не упоминали? А Фичино о нем знает?

— Чего только не знает этот Бастардо!.. А вы когда-нибудь говорили ей о консоламентуме? — спросил Странник.

— Консоламентум? Что это? — в свою очередь спросила Маддалена, и глаза ее тут же загорелись, как у сокола.

Странник махнул в мою сторону.

— Ну же, рассказывайте, Лука! — потребовала она.

— Это передача души или духа, что-то в таком роде, — со вздохом ответил я. — Это проходит через руки и исцеляет больных.

— Это когда в руках появляется теплое покалывание и все вокруг становится ярким и расплывчатым! — воскликнула Маддалена. — Вы передали мне утешение тогда в Вольтерре, в тот ужасный день! И мне стало немного лучше! Может, это даже спасло мне жизнь, потому что, когда меня потом одолевала ужасная тоска, я вспоминала об этом и начинала надеяться, что все пройдет и мне станет лучше.

Она одарила меня нежным взглядом, хотя словно поневоле, как будто не смогла удержаться. И я растаял.

— В вестибюле осел! — крикнула с лестницы служанка.

Странник расхохотался, развалясь в кресле. Глаза у него сверкали, бородища тряслась, точно пушистый зверь на бегу. Маддалена, которая, как и Леонардо, отличалась ненасытной любознательностью, вскочила с табурета и бросилась вниз.

Особенно я дорожил одним моментом, который был для меня большой победой. Даже сейчас, когда я о нем вспоминаю, на меня накатывает волна тепла и радости. Это случилось во время народных гуляний, устроенных на деньги Лоренцо ради поднятия духа флорентийцев после заговора Пацци. В месяц перед постом состоялся роскошный бал-маскарад. Веселье началось с утра, но я пришел на закате, когда свет стал прозрачным и небо окрасилось в пурпур, излучая аромат сирени. Как и все, я надел маскарадный костюм. На мне была кожаная форма кондотьера, а лицо скрывалось под черной маской. Я был приглашен на несколько пирушек, и по крайней мере одна из них должна была перейти в оргию, но я был слишком подавлен, чтобы принять приглашение. В тот день, пока народ веселился и предавался разгулу, я предпочел остаться наедине с моими мыслями о Маддалене.

Я купил у торговца флягу вина и отправился вдоль берегов жемчужного Арно, наслаждаясь звоном лир, пением флейт, воплями труб, барабанной дробью, голосами певцов и визгами, эхом отдававшимися от каменных стен. По улицам в маскарадных костюмах гуляли компании знатной молодежи, распевая срамные баллады, способные смутить неаполитанского моряка. По Виа-Ларга двигалось шествие с живыми картинами по рисункам Леонардо, установленными на повозках. Некоторые картины, в которых перед декорациями из оштукатуренных щитов выступали живые актеры, представляли сцены из «Поклонения волхвов». Разумеется, это была дань дому Медичи, которые считали себя волхвами Флоренции. Но и это не было единственным развлечением: по всему городу шли гулянья. На Старом рынке устроили массовые пляски. На площадь Синьории выпустили побродить диких животных, а по улицам скакали лошади без наездников с колокольчиками на шее. И все же ни один бык или кабан не буйствовал так, как флорентийцы, ведь сегодня можно было нарушать все обычные правила. Всем хотелось погулять напропалую, и все пользовались этой возможностью.

Я не стремился посмотреть на шествие, после того как до изнурения обсуждал его с Леонардо. Он с самого начала показывал мне наброски живых картин. Я даже видел, как их выполняли в натуральную величину, следуя указаниям требовательного художника. Так что теперь я праздно шатался по Понте Тринита, попивал вино, мечтая оказаться сейчас рядом с Маддаленой. Одиночество мое было вдвойне тягостным потому, что я был не только уродцем с сомнительным прошлым, вдобавок я был еще и одинок и обещанная мне великая любовь не могла стать моей. Мимо меня промчалась необычайно статная черная кобыла. И вдруг откуда ни возьмись на меня налетела женщина в роскошном платье, украшенном перьями, мехом и драгоценными камнями. Она долго бежала и совсем запыхалась.

— Привет, незнакомец! — засмеялась она, и я тут же узнал ее низкий грудной голос.

Я ничего не ответил и просто смотрел на нее. Ее лицо было скрыто под фантастической, украшенной перьями и, видимо, очень дорогой маской, а волосы были спрятаны под такой же экстравагантной шляпкой в виде морды дикой кошки. Но я бы узнал эти стройные формы где угодно. Она захохотала и помахала у меня перед носом меховой перчаткой. Интересно, сколько ей пришлось выпить, подумал я.

— Ты со мной не поздороваешься?

— О да! — ответил я, обхватил ее за талию, притянул к себе и поцеловал, не обращая внимания на маску.

Она разомкнула губы, и я ощутил сладкий вкус вина на языке. Еще она ела что-то сладкое, у нее во рту остался вкус меда. Каждая частица моего существа истосковалась по этому поцелую, и я сполна воспользовался подвернувшейся возможностью. Она растаяла в моих руках и обняла меня за бедра. Я чуть не занялся с ней любовью прямо там, на мосту. Наконец пришлось ее выпустить. На руках моих и на груди волшебной пеленой остался аромат сирени, лимона и бодрящего весеннего утра. У Маддалены подкосились ноги, и она чуть не упала. Я подхватил ее под локоть и поддержал.

— Я не то имела в виду, — вздохнула она.

— Я знаю, что вы имели в виду.

— Я хочу еще! — пьяно попросила она и шагнула ко мне. Я уже собрался выполнить ее желание, когда нас окружила веселая толпа людей, одетых в звериные маски.

— Глядите, солдат! — крикнул другой знакомый голос.

Это был Ринальдо Ручеллаи. На нем была шляпа в виде львиной головы и балахон из коричневого меха. Он чуть не повалился на меня, и я отошел от его жены.

— Вы кого-нибудь сегодня убили, солдат? — весело спросил он пьяным голосом.

— Еще нет, — ответил я. — Но как раз собираюсь это сделать.

Мои слова были встречены бурным смехом, и толпа, окружив Маддалену, удалилась туда, откуда я только что пришел. Один раз она обернулась, посмотрела на меня и подняла руку в меховой перчатке, я кивнул.

Во время уроков мы никогда не говорили о том случае, потому что таких пернатых существ, которых встречаешь на карнавале, не полагается узнавать в лицо. Да и она не была единственной, кто в ту сказочную ночь был одет в перья. Позже, на другом мосту, когда звезды высыпали на темно-синем небе, точно их вытряхнули из одеяла, я после обильных возлияний лицом к лицу столкнулся с мальчиком. Я уже видел его однажды. Его узкое лицо, острый нос и выступающий подбородок нельзя было не узнать. Ему было уже около десяти лет, он был чуть старше, чем я в то время, когда его предок сделал меня пленником своего борделя. На его рубахе были нашиты красные перья, он тоже меня узнал и взглянул с нескрываемым презрением.

— Лука Бастардо, — произнес он и отсалютовал.

— Джерардо Сильвано, — отозвался я.

— До скорого, — кивнул он, теребя красное перышко на груди, и отошел.

Кровь моя похолодела, но я ни разу не пожалел о том, что вышел на улицу в ту ночь, потому что ради нескольких мгновений в объятиях Маддалены не жалко было даже умереть.

Всему на свете когда-нибудь приходит конец, даже мне, а любой конец предполагает начало. Здесь, в своей клетке, в ожидании казни, я не знаю, каким будет начало после того, как меня сожгут на костре. Но я знаю, что начало будет. И драгоценные часы, проведенные с ученицей Маддаленой, тоже пришли к концу. Миновало совсем немного времени после карнавала, и вот раздался стук в дверь. Стояла поздняя ночь, и на мне была только рубаха, которая свободно свисала с плеч. Я шел из мастерской, все слуги куда-то подевались, поэтому я спустился с лестницы, открыл скрипучую дверь и выглянул на улицу. За дверью стояла Маддалена — одна, без служанки. На ней была только синяя шерстяная накидка поверх простой бледно-розовой сорочки. Я никогда не видел ее в таком интимном облачении, и у меня дыхание перехватило. На спине и на лбу выступил пот. Я вздрогнул. Сквозь полупрозрачную ткань сорочки видны были очертания ее груди и сочные темные пятнышки сосков. Она пришла, чтобы остаться со мной, решил я, охваченный радостью. Она бросила Ручеллаи и пришла ко мне! Мое терпение принесло плоды. По всему телу у меня разлилась вдруг такая легкость, какой я никогда еще не испытывал. От нее кружилась голова. Я таял, не чуял под собой земли, воспаряя как на крыльях. Я ведь и не знал счастья до этого момента, понял я с удивлением. Я распахнул настежь дверь, не обращая внимания на свою наготу и вполне заметный признак возбуждения, которым я ее встретил. Раскинув руки, я был готов впустить ее в дом и прижать к груди.

— Лука, скорее! Ринальдо болен, я боюсь, что он может умереть! Вы должны дать ему консоламентум и спасти его! — воскликнула Маддалена.

«Только не это!» — подумал я, безвольно уронив руки. Я застыл на месте в каменном оцепенении. Это даже в каком-то смысле хуже, чем тот момент, когда ко мне явился первый клиент. «Пускай он умрет», — подумал я.

— Прошу вас, Лука. — Она шагнула внутрь и схватила меня за руку.

Ее длинные мягкие волосы струились по щекам и шее, и даже при свечах они переливались рыжим, фиолетовым и золотым. Ее окружал тот же неповторимый аромат, от которого я приходил в восторг.

Она снова воскликнула:

— Доктора ничем не могут ему помочь! Но я знаю, что вы можете! Не дайте ему умереть! Он был так добр ко мне!

— Нет! Не проси у меня этого!

— Вы моя единственная надежда, Лука! Вы мой друг. Прошу вас, пойдемте со мной, спасите моего мужа! — умоляла она.

От слез, застилавших ее ясный взор, глаза Маддалены казались еще больше. Ах эти глаза, которые подолгу стояли передо мной, когда она уходила из лаборатории после уроков алхимии, которые я давал иногда по памяти, иногда подготовясь по книгам, иной раз и вовсе придумывая на ходу, только бы удержать у себя ученицу, чтобы она не бросила занятий!

Она молила:

— Одевайтесь, пойдемте! Скорее! Неужели вы не пойдете?

— Хорошо, — ответил я.

Ведь я дал себе слово никогда не отказывать ей, а человек только тогда чего-то стоит, когда держит данное себе обещание.

Ринальдо Ручеллаи был совсем плох. Бледный, с красными пятнами на лице, обливаясь потом, он лежал на своем ложе — супружеском ложе, которое делил с Маддаленой. Спутанные седые космы были влажными от испарины, бородатое лицо обвисло набрякшими складками. Я склонился над ним и пощупал пульс, он был нитевидный и неровный. Я послушал его дыхание и понял, что конец близок. Дыхание было поверхностное, он только пыхтел, но дальше губ воздух не проникал. Ручеллаи умирал. И Маддалена наконец станет моей. Эти два года, что я учил ее, соблюдая дистанцию, как того требовали ее моральные правила, и ограничиваясь дружескими отношениями, были для меня адом. А теперь наконец-то я из него выбрался и впереди открываются небеса. Я чувствовал, что заслужил это счастье. Я достаточно долго ждал обещанную мне женщину. Она была моей по божественному праву, и я был уверен в этом не меньше, чем в том, что Бог смеется и что он радуется, глядя на свое отражение на фресках Джотто.

Но Маддалена хотела, чтобы я спас его. С тяжелым чувством я опустился на край кровати и закрыл ладонями лицо. Все внутри меня, каждый орган, кости и кровь, трепетало и растворялось. Маддалена просит меня помочь ему!

— Будь добр к ней, — прошептал Ручеллаи.

— Что? — Я удивленно вскинул голову.

Он больше ничего не сказал и только кинул на меня сочувственный взгляд из черных провалов глазниц на белом пергаментном лице. Его дыхание успокоилось и стало еще поверхностней. Он чуть улыбнулся.

Маддалена пожелала, чтобы я его спас. А я желал Маддалену. Я смотрел на Ручеллаи и думал о тех людях, которые встретили смерть на моих глазах: Марко, ребенок Симонетты, Бернардо Сильвано, Гебер. В некоторых из этих смертей я сам был виноват. Я убил в бою сотни солдат, бандитов и дорожных разбойников. Я не щепетильничал. Я не боялся делать то, без чего было не обойтись. Я был хорошо знаком со смертью, хотя смерть и ее сестра дряхлость не трогали меня вот уже сто шестьдесят лет. Я не боялся увидеть смерть Ринальдо Ручеллаи.

Маддалена желала, чтобы ее муж остался жить. А я желал Маддалену. Я озирался по комнате, вглядывался в искусно вырезанные столбики кровати, хлопковые покрывала, изображение Мадонны, похожее на работу Сандро Боттичелли. На окнах висели воздушные прозрачные занавески, на комоде стоял искусно сделанный серебряный канделябр. Это была спальня богатого человека. Но ведь и я тоже богат. Я могу разделить свое состояние с Маддаленой, состояние, собранное за целую жизнь. В золотисто-голубой венецианской вазе на комоде в ногах кровати стояла дюжина роз — розовых, алых, желтых и белых. Наверное, Маддалена поставила этот букет, чтобы порадовать мужа. В изобилии ярких цветов, нежных, но не худосочных; лепестках разной степени зрелости — от закрытых бутонов до увядающих; сладком аромате — и в шипах, во всем чувствовался ее отпечаток.

Маддалена желала, чтобы ее муж жил. Я повернулся к нему и положил ладонь ему на грудь. Я не знал, смогу ли я спасти его. Он был уже при смерти. И долгие годы я никогда не вызывал в себе консоламентум. Я не знал, появится ли он по моему желанию. Он струился из меня по своей воле, а не тогда, когда я хотел его вызвать. Но я попробую, ради Маддалены, потому что она этого хочет. Как там говорил Гебер? «Это все равно что сдаться, идиот, разве ты не понимаешь?» Мне было больно улыбаться, но я улыбнулся, вспомнив, как остер на язык был Гебер. Потом закрыл глаза и покорился. Я забыл о собственных желаниях и словно растворился. Меня охватило отчаяние, я боялся вновь потерять Маддалену, и я ощущал это как новую утрату. И сердце мучительно сжималось от боли, тоски и любви. Меня переполняли эти бессмертные хранители человеческой жизни, приходившие всегда вместе, — любовь и утрата, и я держался из последних сил. Еще немного, и они разорвут мне сердце.

И дверца во мне распахнулась. Консоламентум хлынул с такой силой, что все тело мое затряслось. Надо будет рассказать об этом Леонардо, подумал я. Его всегда интересуют вопросы, связанные с силой. Настоящий поток хлынул из моих рук в грудь Ручеллаи. Он ахнул. Его словно подбросило вверх, туловище изогнулось над кроватью, затем он снова рухнул на постель. Снова ахнул. Лицо залила краска. Он в третий раз разинул рот и вдруг глубоко вдохнул воздух всей грудью. Затем выдохнул, издав звук, похожий на бурлящие волны стремительной реки.

Ручеллаи будет жить. Я лил консоламентум из несчастного сосуда своего тела, пока поток не иссяк, словно остановившийся прилив. Я убрал руки. Потрясенный, он смотрел на меня расширенными глазами, хотел что-то сказать, но я не позволил. Чувствуя полное опустошение, я встал и на заплетающихся ногах вышел в коридор, где ждала Маддалена. Я кивнул, и она поняла. Она обхватила мою шею руками и прижалась к груди, бормоча слова благодарности. Какое сладкое мучение — чувствовать ее тело так близко! Но я убрал ее руки и оттолкнул ее, не дожидаясь, когда во мне вспыхнет безумие.

— Я больше не могу с вами встречаться, — тихо произнес я, заглянув ей в глаза.

Я смертен, я всего лишь человек, я дошел до предела сил и больше уже не мог этого вынести. Все прожитые годы обрушились на меня такой тяжестью, словно я очутился на дне глубокого колодца, заваленного камнями.

— Найдите себе другого учителя.

Я вышел на улицу, обливаясь слезами. Еще никогда в своей жизни — даже в борделе Сильвано — не чувствовал я такого одиночества, как в ту полночную прогулку до дома. Раньше я утешался мечтами. А теперь они развеялись — мечты о любви и обещание философского камня, которые я так бережно лелеял в своем сердце, на которые так уповал. Все это теперь точно унес тосканский ветер. Стояла сырая весна, и было слишком холодно и туманно, чтобы увидеть звезды.

Я вошел в свой дом и поднялся наверх. Я собирался сразу лечь в постель, но изумленно остановился у дверей в лабораторию, потому что оттуда тянулась струйка зеленоватого дыма, поднимаясь к потолку. Я распахнул дверь и увидел, что в моей лаборатории все оживленно тарахтит: дребезжат дистилляторы, на фитильках пляшут язычки пламени, блестят кусочки металла, соль трется в ступке, жидкости весело булькают и пузырятся, как расплавленный металл, будто в них резвятся какие-то существа. Удивленный и озадаченный, я подошел к месту последнего опыта, где экспериментировал с серой и ртутью. Я взял колбу в руку, ладонь мою все еще покалывало точно иголочками. В колбе курился дымок. Я заглянул в нее, в самую глубь того, чего никому не дано познать до конца. Там вспыхивало черное пламя, озаряя темные предметы в лаборатории молочно-белым светом, тогда как в свободном пространстве, освещенном свечами, сгустилась плотная тьма. Затем в воздухе раздался треск, словно ударила молния, после чего свет и тьма снова поменялись местами. В центре блестел золотой самородок.

Я понемногу привыкал к жизни без Маддалены, хотя это было нелегко. За десятки прожитых лет я никогда еще не замечал, что жизнь моя на самом деле пуста. Маддалена больше не приходила ко мне дважды в неделю, и, лишенный радости воспоминаний о недавнем свидании и предвкушения следующих, я медленно погружался в бездонную пустоту, составлявшую глубинное содержание всей прочей моей жизни. Много месяцев, зная, что никогда она не будет моей, я был безутешен. Потом пришла злость. Потом безразличие. Я таскался по городу, потеряв вкус ко всем прежним моим занятиям. В памяти все время всплывало ее тонкое лицо, горящее любовью к знаниям, светящееся от смеха или сосредоточенно думающее над какой-нибудь лингвистической загадкой.

Случалось, на рынке мне казалось, я слышу ее смех, но он принадлежал другой женщине. Я заглядывал в окна проезжающих карет, высматривая ее лицо, заглядывал в винные погреба и трактиры, надеясь заметить ее миниатюрный стройный силуэт. А после бичевал себя за то, что вспоминал ее. Все потеряло смысл. Я научился превращать свинец в золото, но и эта тайна потеряла свою прелесть. Я уехал на виноградник в Анкьяно и хандрил там несколько месяцев, пока сам себе не сделался противен. Хватит, сказал я себе, достаточно! И погнал Джинори обратно во Флоренцию.

Стояла весна 1482 года. Во Флоренции настал тревожный мир, и хотя обстоятельства складывались не слишком благоприятно в финансовом отношении, все же город мог вздохнуть после нескольких лет войны с Калабрией, последовавшей после заговора Пацци. Лоренцо выплатил огромную компенсацию герцогу Калабрийскому, и все во Флоренции знали, что он сделал это, дабы расстроить планы Папы Сикста, который хотел поставить во главе Тосканы своих племянников. Въехав в город через монументальные ворота, я увидел, что в нем царит спокойствие и кипит торговая жизнь. Открыты были лавочки, работали шерстяные фабрики, из кузниц разносился звон, шумели рынки. Кони стучали копытами по каменным мостовым, таща за собой коляски. Повсюду стояли телеги с товарами из деревень. И я был рад вернуться в родной город. В моем дворце все окна были закрыты ставнями, потому что я не предупредил слуг о своем приезде. Ну и ладно. Я отвел Джинори в конюшню и вошел во дворец. Поднялся по ступенькам в лабораторию, куда не ступал с той самой ночи, когда мне удалось получить из свинца золото. В комнате стояла мертвая тишина и холод. Совсем как в моем сердце, уныло подумал я. Все покрылось толстым слоем пыли, потому что я никогда не позволял слугам здесь убирать.

— Я думал, вы быстрее вернетесь, — удивленно произнес Леонардо своим сладкозвучным голосом и подошел ко мне. — Я ждал вас еще месяц назад. Вы не вернулись, и на этой неделе я собирался поехать проведать вас в Анкьяно.

— Как ты, мальчик мой? — спросил я и радостно обнял его.

Потом отошел на шаг и оглядел с ног до головы. Он был такой, как и всегда: те же правильные прекрасные черты, аккуратно остриженная борода, тот же стройный и мускулистый стан, яркий изысканный наряд, на лице по-прежнему отражается живая игра любознательности и неутомимой мысли.

— А ты неплохо выглядишь!

— Так и есть, — кивнул он. — Я уезжаю из Флоренции. Меня пригласили к Миланскому двору, и Лоренцо горит желанием, чтобы я укрепил отношения Флоренции с Лодовико Сфорцей.

— Все работают на успех Лоренцо.

— Меня это устраивает, — сказал Леонардо. — Я буду играть на лютне. А Сфорца в своем письме обещает дать мне заказ на бронзовую лошадь. Занимательный проект. — Он посмотрел на меня с вежливой улыбкой. — Я подумал, что мог бы использовать старые наброски Джинори. Где найти другого такого же складного и благородного скакуна!

— Сердце его до сих пор благородно, хотя он понемногу стареет, — заметил я.

— Все мы стареем. Все, кроме вас. Вы обладаете вечной молодостью и красотой. Но со мной такого не будет. Мне уже перевалило за тридцать. Я уже не мальчик, учитель, даже для вас. Все пожирает время!

Он подошел к ближайшему столу, провел по нему пальцем, оставив глубокий след на пыльной поверхности, потом повертел склянки на керотакисе, подправил что-то.

— Не знаю, когда вернусь. Думаю, Сфорца все-таки будет мне лучшим патроном, чем Лоренцо. Говорят, Лоренцо теряет свое состояние.

— Он — Медичи, и его не стоит недооценивать, — возразил я. — Он еще может увеличить его в десятки раз.

— Он коварный политик, но что касается денег, до Козимо ему далеко, — улыбнулся Леонардо. — Вам это известно лучше всех!

— Тогда служи герцогу Сфорца. Я как-нибудь навещу тебя в Милане, путь недалекий, — сказал я, и снова за сердце потянула тоска.

Сначала Маддалена, теперь вот Леонардо. Мне суждено терять самых любимых людей.

— А разве здесь у вас не будет дел? — озадаченно спросил он.

— Не знаю, меня как-то уже не слишком интересует алхимия, — засмеялся я и присел на стул, вытянув перед собой ноги. — Думал остаться во Флоренции, пока летняя жара не станет невыносимой, тогда, может быть, отправлюсь на Сардинию. Там есть рыбацкая деревушка под названием Боса…

— Рыбацкая деревушка? — удивленно переспросил Леонардо. — Маддалена собирается уехать в рыбацкую деревушку на Сардинии?

— Маддалена? При чем тут Маддалена? — растерялся я.

— Я просто подумал, что с вами… — Он смущенно умолк и вдруг рассмеялся. — Ах, так вы не слышали? Вот забавно! А я думал, вы только ради приличия выжидаете в деревне, когда пройдет достаточно времени, чтобы не пошли сплетни!

Я вскочил на ноги.

— Не слышал о чем?

— Ринальдо Ручеллаи умер во сне месяц назад. Маддалена вдова.

Когда я пришел, она сидела со служанкой в гостиной. Она держала на коленях книгу, а ее служанка занималась шитьем. На ней было черное узорчатое платье из муарового шелка, который подчеркивал нежную белизну ее лица и изменчивый тон глаз и волос. В окна косыми лучами проникал полуденный свет, падая на пышные турецкие ковры, устилавшие пол. Она подняла глаза и испуганно вздрогнула, увидев меня.

— Синьор…

— Уйдите! — рявкнул я служанке, и та при одном взгляде на мое грозное лицо бросила вышивку.

Подобрав юбки, она засеменила прочь из комнаты так быстро, как только позволяли ей короткие толстые ножки. Маддалена встала и подошла к камину. Я остался на месте, в другом конце комнаты, потому что не доверял своей выдержке. Я не знал, что случится, если я подойду к ней слишком близко.

— Я думала, вы забыли обо мне и вернулись к своим любовницам, — едва слышно выдохнула она.

— Разве это возможно? Неужели я похож на человека, которому изменяет память?

— Нет, я хотела сказать, что, если вы не могли быть со мной…

— Я знаю, что вы хотели сказать. Будьте моей женой!

— Лука… — Маддалена залилась румянцем.

Сейчас она казалась такой юной и беззащитной.

— Будьте моей женой прямо сейчас, — потребовал я. — Я больше ни одной минуты не могу быть вдали от вас!

По ее лицу медленно расплылась улыбка.

— Я не знала, нужна ли еще вам. Когда вы не пришли, я решила, что была для вас всего лишь мимолетным увлечением. Что вы проводите время с другими женщинами.

— У меня не было ни одной женщины с тех пор, как я увидел вас в день покушения на Лоренцо, — ответил я. — Я четыре года не прикасался ни к одной женщине!

— Не знаю, смогу ли я получить в наследство собственность Ринальдо, — проговорила она, глядя мне прямо в глаза. — Детей нам так и не довелось родить, зато у него есть двоюродные братья. Уж не знаю, какое я принесу вамприданое.

— Мне не нужно приданое. Я богат, даже богаче, чем Ручеллаи. У вас будет прекрасный дворец. Я построю другой, еще больше этого, больше, чем дворец Пацци или Медичи. Я отдам вам все, что вы ни пожелаете!

— Я бы вышла за вас, будь вы даже нищим, — тихо произнесла она. — Я жила бы с вами даже на улице!

— Я лучше умру, чем позволю нам обеднеть, — ответил я и преодолел расстояние между нами, как на крыльях.

Я обнял ее и прижал к себе крепко-крепко, вбирая тепло ее тела и жизнь, звеневшую в ней хорошо настроенной струной лиры. Когда она взяла мое лицо в ладони и ее нежные губы прикоснулись к моим губам, я понял, что не прогадал. Долгое ожидание оправдало себя. Каждая минута себя оправдала.

Но теперь я больше не мог ждать, и она отвела меня наверх. Вечер только начинался, и лиловые и зеленые тени очерчивали края предметов, растворяя их текучие очертания. Маддалена привела меня в другую спальню, не туда, где я дал Ручеллаи консоламентум. Я сразу догадался, что это ее комната. На шторах перемежались полосы прозрачной зеленой ткани и зеленого бархата. На стенах висели чудные работы Боттичелли и старинная шпалера с изображением святого Франциска, проповедующего птицам. Маддалена притянула к себе мое лицо, и губы наши соприкоснулись, едва мы переступили порог комнаты. Я пнул ногой дверь, и она захлопнулась.

— Ты так прекрасен! Я так давно об этом мечтала, — прошептала она.

— А я думал, это только моя участь!

Я медленно вынул из ее волос заколки, неторопливо, потому хотел оттянуть момент, когда ее густые многоцветные волосы рассыплются по стройным плечам.

— Я не могла сказать тебе о своих чувствах! Я ведь была замужем. А Ринальдо был добрым человеком! — Она потянула вверх мою тунику.

Я позволил снять ее с меня и вернулся к ее волосам, которые так мягко лежали в ладони, будто чистейший шелк. Она дрожащими руками расстегнула мой жилет, и я стряхнул его на пол. Я покончил с ее заколками, и волосы рассыпались каштаново-рыже-черной волной, пахнув ароматом сирени, лимона, росы и всего прекрасного, что Бог или человек когда-либо создавали на земле. Я опьянел от счастья. У меня подкашивались колени, пересохло во рту, и комната кружилась перед глазами.

— Слишком много всего, — хрипло проговорил я. — Ты — это слишком…

— Хочешь остановиться?

— Нет, я не это имел в виду. Но ты так прекрасна! — воскликнул я.

— Я знаю, что ты имел в виду, — улыбнулась она, чуть не погубив меня своей улыбкой.

— Я больше не могу ждать, — прошептал я и потянулся к пуговицам ее платья.

— Тогда не жди, — ответила она и помогла мне снять пышное платье, а потом и шелковую сорочку.

И вот наконец она предстала передо мной, миниатюрная и ослепительно прекрасная, совсем такая, какой я ее представлял последние четыре года. Дрожащими руками я подхватил ее и отнес на кровать. Я еще никогда не касался столь нежной и благоухающей кожи. Ее тело сводило меня с ума, я не удержался и провел языком по изгибу ее плеча. Она оторвалась от меня, только чтобы улыбнуться.

— Я всегда говорила себе, что если мы будем вместе, если мне выпадет на долю такая Божья милость и я окажусь в твоих объятиях, то буду всегда говорить тебе «да». Всегда! Что я ничего для тебя не буду жалеть, ни в чем никогда не откажу. Что ж, я говорю тебе «да», Лука Бастардо!

И она снова произнесла «да» одиннадцать месяцев спустя, когда мы поженились. И она всегда говорила мне «да», все годы, пока мы счастливо жили в браке. И это были самые счастливые годы моей жизни.

ГЛАВА 23

Жизнь наша с Маддаленой потекла, как бурные воды Арно. Блеску и могуществу Флоренции под властью Лоренцо де Медичи пришел конец. Мы справили свадьбу на пике могущества и влияния Флоренции, а потом зажили вместе в счастливом неведении о том, какие события разворачиваются вокруг. И я не замечал знаков, которые мне подбрасывал насмешник Бог, пока не стало слишком поздно. Случилась трагедия, и я потерял все, что мне было дорого. В скором времени я поплачусь и собственной жизнью. Такова цена за то, что я долгое время пропускал мимо ушей Божий смех. Возможно, мне было предназначено судьбой: смотреть и проходить мимо. Возможно, я был не создан для того, чтобы моя жизнь вплелась в общую ткань человеческого существования. Все-таки я уродец, взращенный серыми камнями Флоренции и жестокой рекой, непредсказуемым Арно. Возможно, дар долголетия заключается только в том, что ты созерцаешь эту жизнь чуточку дольше, чем другие. А когда я захотел сделать что-то большее, чем просто созерцать, для Бога-насмешника это послужило новой забавой.

В самом начале нашей семейной жизни Маддалена глубоко меня потрясла. Я с привычной бодростью проснулся в нашей постели и потянулся к ней, ведь она всегда была послушна моим желаниям и принимала их с благодарностью. Но тут постель оказалась пуста. Маддалена исчезла.

— Маддалена? — позвал я. — Маддалена?

Ответом на мой зов было только молчание, и сердце в груди заколотилось в лихорадочном ритме. Я выскочил из постели и бросился заглядывать во все комнаты. Я носился по дворцу, не обращая внимания на свою наготу, и выкрикивал ее имя. Внезапно я вспомнил о последствиях выбранной любви: я ее потеряю. Я потеряю ее. Неужели это уже случилось? Так скоро?

— Маддалена! — надрывался я.

— Успокойтесь, синьор, — выглянул из гостиной повар, — она ушла со своей служанкой. Кажется, на рынок.

— Вы уверены? — спросил я, с трудом переводя дыхание. — С ней ничего не случилось плохого, она вернется?

— Плохо будет только вашему карману, — сдавленно фыркнул повар. — Мне знакомо это выражение на лице, когда женщина твердо решила хорошенько порастрясти мужнины денежки. Поэтому я и не женюсь. Женщины влетают в копеечку.

— Я должен был пойти с ней!

— Что ж, тогда вы можете пойти за ней и найти ее на рынке. Только сначала… э… оденьтесь. — Повар закатил глаза.

Не прошло и часа, как она вернулась. Руки ее были заняты покупками, и следом шли еще две женщины и ребенок. К тому времени я уже оделся и выбежал встретить ее у двери. Меня переполняла такая радость от ее благополучного возвращения, что я схватил ее в охапку и расцеловал так, словно она отсутствовала целый год. Моя пылкая радость вызвала у женщин хохот, и Маддалена, покраснев, отодвинулась.

— Лука, это мои хорошие подруги и бывшие золовки, Алессандра и Розария, а также дочь Розарии Мария, — сообщила она.

Мы поздоровались.

— Добро пожаловать, — сказал я, даже не глядя на них, потому что меня не интересовал никто, кроме Маддалены. — Давай-ка мне свои свертки, Маддалена. Позволь мне помочь тебе!

Я выхватил у нее покупки и свалил поверх предметов, которые уже и так еле держала служанка. Служанка топнула ногой и недовольно заворчала.

— Все хорошо! Со мной все в порядке, Лука, правда, — пробормотала Маддалена.

Она протянула свою накидку горничной и попросила подруг сделать то же самое.

— Розария и Алессандра решили меня навестить, а я хотела, чтобы ты посмотрел Марию. Она себя неважно чувствует, вот уже больше недели как ей нездоровится.

— Ей лучше показаться врачу, — ответил я и поцеловал Маддалену в губы.

Мне не терпелось поскорее выпроводить ее подруг и снова остаться вдвоем. Прошло, по меньшей мере, несколько часов с тех пор, как я занимался любовью с женой.

— Да, девочке нужен врач, — ответила Маддалена, выгнув тоненькую бровь.

— Я… э… сейчас не занимаюсь этим. Я хочу лишь быть с тобой, — честно признался я.

— Вижу, вижу, — сказала она, бросив мне многозначительный взгляд.

— Ты не хочешь, чтобы я был с тобой?

— Розария, Алессандра, я попрошу горничную провести вас в гостиную. Мы с Лукой сейчас придем, — с улыбкой обратилась Маддалена к подружкам.

Они ушли в комнаты, лукаво посмеиваясь, что мне показалось несколько непристойным. Маддалена смерила меня строгим взглядом.

— Лука, мы же не можем все время так жить, затворившись от всех в твоем дворце!

— Мы можем купить новый дворец, если этот тебе не нравится, — ответил я, нежно убрав ей волосы с плеча, чтобы погладить его.

Ее кожа была такой нежной, упругой и благоухающей, что даже сейчас, сидя в этой каменной келье, обожженный, избитый и пораженный гангреной, я чувствую возбуждение, которое вызывал во мне этот аромат.

— Это чудесный дворец, тебе подарил его сам Папа, и я не вижу нужды тратиться на новый, — фыркнула она. — Это же расточительство! Я не трачу деньги только ради удовольствия их потратить.

— Тогда в чем дело? — озадаченно спросил я, хотя недоумение не помешало мне прикоснуться губами к ее стройной тонкой шейке.

Как же она могла уйти, не дождавшись моего пробуждения?

— Ты не работаешь, Лука, — ответила она тоном женщины, чье терпение подходит к концу.

— У меня предостаточно денег, мне незачем работать, — сказал я, не переставая поигрывать ее волосами.

Она оттолкнула меня.

— Ты не занимаешься никаким мужским делом, как остальные мужчины, — с раздражением произнесла она. — И ты не даешь мне выполнять мои обязанности. Посмотри, я же первый раз смогла выйти и купить полотна, чтобы сшить тебе новые рубашки, хотя твои старые уже давно износились. И мне пришлось уходить украдкой, пока ты спал. Разве так можно?

— Ты купила ткани, чтобы сшить мне рубашки? — спросил я в изумлении.

Для меня еще никто никогда этого не делал. На улицах, если мне нужна была одежда, я рылся в мусоре. У Сильвано мне просто давали одежду, которая нравилась клиентам, как скотине дают ошейник или седло, чтобы угодить хозяину. Выйдя на свободу, я стал ходить к портному. Свобода означала, что мне придется самому заботиться о себе, и я всегда делал это с удовольствием. Поэтому не мог решить, как мне отнестись к поступку Маддалены, захватнически присвоившей себе это право. К тому же меня вполне устраивали мои старые рубашки, которые я достаточно заносил, чтобы они стали удобными.

— Да-да! Я сошью тебе новые рубашки. Старые давно пора выбросить. И ты моешься слишком грубым мылом, а между тем существует отличное авиньонское мыло, которым прекрасно можно отмыться…

— Да от меня будет нести, как от шлюхи! — воскликнул я.

— Вовсе нет! У него чуть заметный кедровый аромат. Это чистый мужской запах.

— Я не пользуюсь духами!

— А это не духи. Ты вовсе не будешь казаться надушенным. Но зато от тебя не будет нести щелоком, милый, и это было бы неплохо, если учесть, что ты ложишься на меня. Я чувствую себя матрацем, я вся под тобой! И еще. Может, хватит ходить к этому неуклюжему брадобрею из Ольтарно? Он же вдоль и поперек исполосовал порезами твое красивое лицо. Уж лучше я отправлю тебя к хорошему цирюльнику неподалеку от нашего дома, который обслуживает всех знатных мужей!

— Ну уж нет! Я буду ходить к своему прежнему брадобрею. И не нужен мне какой-то особенный дорогой цирюльник! И старые рубашки мне нравятся, мне в них удобно! — закричал я, и тут между нами произошла первая ссора, хотя и не последняя.

Мы с ней оба были прямые и своенравные люди. За те драгоценные годы, что мы прожили вместе, мы много раз ссорились, как и все семейные пары. Брак наш не был безоблачным, но мы испытывали друг к другу страсть, и хотя бы в этом нам повезло. А еще нам повезло, что наши ссоры быстро заканчивались. Даже в ту первую ссору уже через несколько минут, как все умные мужья, я полностью капитулировал. Я буду мыться ее мылом, носить сшитые ею рубашки и послушно ходить к тому брадобрею, к которому она меня пошлет! И Маддалена снова мне улыбнулась, и моя жертва оказалась не напрасной. Я просто дрожал от желания угодить ей. На меня было жалко смотреть. Я бы, наверное, согласился даже надеть розовую юбку, если бы она тогда попросила. Оглядываясь назад, я понимаю, что именно в тот момент стал настоящим мужем.

— Теперь о твоей работе! Ты хороший врач, ты подарил бедному Ринальдо еще несколько лет драгоценной жизни, у тебя дар консоламентума. Этот дар нужен людям, больным людям и детям. Я считаю, ты должен им помогать, — сказала она, ласково дотронувшись до моей щеки.

И тут до меня дошло, в чем дело!

— Ты хочешь от меня избавиться, потому что я путаюсь под ногами, — проговорил я чуть печально и в сильном раздражении.

— Нет, милый, ты никогда не… ну… Точнее, да, «путаться под ногами» — это, пожалуй, очень точно подмечено, — спокойно ответила Маддалена.

Но тут же она прижалась ко мне и провела нежным языком по моей нижней губе, потому что от таких ласк я всегда начинал стонать. Она заглянула своим мягким, чудесным языком ко мне в рот, притупив острое жало своих слов.

— Ладно, постараюсь не путаться под ногами, — согласился я, поднимая голову, и крепко прижал ее к себе. — А теперь ты избавишься от этих дамочек?

Она ласково укусила меня за мочку уха и прошептала:

— Да, мой Лука, только сначала посмотри Марию. Я за нее очень беспокоюсь.

И я поспешил в гостиную, чтобы осмотреть девочку, а потом принялся лечить больных. Маддалена всегда находила для меня пациентов, так что работы мне хватало. Она не могла пойти на рынок или в гости к подругам, не притащив оттуда кого-нибудь больного. Скоро я снял маленький кабинет недалеко от Старого рынка, чтобы не заносить заразу в дом: Моше Сфорно всегда твердил мне, что это очень важно. О себе я знал, что никогда не подцеплю болезни, но жена-то моя не была так устойчива против заразы! И я собирался оградить ее от болезней. Я собирался всегда беречь ее счастье. Я прождал Маддалену не один человеческий век. А теперь, когда она со мной, я должен заботиться о ней. Я дам ей все, что она пожелает. И нет большей радости для меня, чем видеть ее улыбку.

А взамен Маддалена дала мне то, о чем я больше всего мечтал: родную семью. В начале 1487 года она родила мне прелестную дочь. Мы не знали, почему пришлось ждать так долго, целых пять лет. Может быть, изнасилование в Вольтерре повлияло на ее детородную способность. Ежедневные брачные отношения наконец принесли плоды, и, будучи врачом, я присутствовал при родах и услышал первый крик нашей чудной девочки. Мы назвали ее Симонетта. У нее была персиковая кожа и рыжевато-золотистые волосы, а от мамы ей достались потрясающие многоцветные глаза. Кто знает, может быть, ей тоже суждено долголетие, хотя сам я свой дар до сих пор с Маддаленой не обсуждал. Мы были слишком счастливы, чтобы я мог омрачить наше счастье таким вот фактом своей биографии. И не хотел я ускорить утрату, углубившись в неразрешимые загадки. Поэтому я молчал об очень важных вещах, которыми нужно было поделиться с женой, хотя бы потому, что она имела право знать обо мне все.

Прошло несколько месяцев после рождения Симонетты. Как-то раз теплым весенним вечером я, при полной луне возвращаясь после работы, не спеша брел домой и размышлял о тайнах и тенях. Серебряный свет ночного светила бросал загадочные и зловещие тени на булыжные мостовые. Я ходил навещать больного господина, мужа одной из многочисленных подруг Маддалены. И вдруг меня вывел из задумчивости чей-то голос. Кто-то окликнул меня по имени, и я резко обернулся. Мне весело махал жизнерадостный Сандро Филипепи.

— Эй, Бастардо, что же подвигло тебя выйти из дома после заката? Поразительное событие! Я думал, твоя прелестная жена привязала тебя к кровати, чтобы хорошенько отшлепать ночью! — пошутил он, намекая на мое домоседство, неослабевающую страсть, которая связывала нас с Маддаленой, и то, что она помыкает мной, распоряжаясь моим временем и работой.

— Будет тебе! Вечно ты меня высмеиваешь, — усмехнулся я.

— Ты же совсем без ума от своей жены, отчего ж не посмеяться, — ответил он и пошел со мной рядом.

— За это я охотно готов терпеть насмешки.

— Даже, я бы сказал, с восторгом, — ухмыльнулся Сандро. — С такой роскошной кобылкой никто бы не жаловался! Объезжай ее, пока она молодая да гладкая! Красота, сам знаешь, недолговечна. Да и наездничать нам дано недолго. Ничто не вечно.

— Жизнь полна перемен, — пробормотал я.

Это правда, и сладкая безмятежность жизни тоже не вечна. Мне вспомнилась вторая — неприятная и жестокая часть обещанного мне будущего за выбор, сделанный в ночь философского камня. Мне суждено потерять Маддалену. Для меня это значило потерять все. Я никогда не боялся перемен, но эта перемена приводила меня в ужас.

— А жизнь тебя мало меняет, — произнес Сандро, толкая меня в бок локтем. — Неужели есть доля правды в тех слухах, что будто бы ты совсем не старишься, как все мы, грешные?

— Охота тебе слушать всякую ерунду! — проворчал я, пытаясь уклониться от этой темы. — Только маленькие девчонки верят слухам и сплетням.

Сандро пожал плечами.

— Лучше бы уж ты старел, Лука, если хочешь удержать жену.

Я так резко повернулся к нему и толкнул пальцами в грудь, что он отскочил.

— Почему ты так говоришь?

— Эй, полегче, друг! Я слухам не верю, потому что знаю тебя. Ты Лука Бастардо, коллекционер искусства, который долго не торгуется с честным художником. Ты хороший врач, отличный собутыльник, человек, по уши влюбленный в свою жену. Просто я тоже немного знаю женщин, как они пропитаны тщеславием Венеры, хотя нам бы хотелось, чтобы они обладали добродетелью Мадонны.

— Ну и что дальше? — спросил я, повернулся и зашагал дальше.

— Для красивой женщины старость страшнее смерти, — сказал он, убирая с плеч длинные волосы. — А твоя Маддалена очень и очень красива!

— Маддалена будет для меня прекрасной, даже когда волосы у нее поседеют и спина согнется от старости! — заявил я.

— Ну я-то в этом не сомневаюсь, — улыбнулся Сандро. — Но для себя она не будет красивой.

— Я тебе не верю, — резко ответил я.

Но это правда. Маддалена уже обнаружила у себя под глазами морщинки, и ей это очень не нравилось. Чтобы скрыть их, она бросилась на поиски кремов и красок, хотя я уверял ее, что они ей нисколько не нужны. Я понял, что если не хочу вызвать у нее подозрения, то должен скоро объясниться по поводу своего долголетия. Она же сообразительная и скоро заметит, что я не старюсь вместе с ней. Я по многим причинам должен был рассказать об этом Маддалене, но что-то мне мешало. Мне не хотелось говорить ей о своем странном даре. А надо было сделать это уже давно. Я боялся, что мой дар воздвигнет стену между нами, а я этого просто не вынесу. Я не вынесу, если моя жена отгородит от меня свое сердце из-за того, что я сохраню молодость, а она нет. К тому же сейчас я был слишком счастлив, чтобы ворошить прошлое и задумываться над будущим. Объяснение подождет. Я почувствовал приступ тревоги и, стараясь ее заглушить, возразил с тем большей горячностью:

— Ты несешь вздор, Боттичелли! Моя Маддалена практичная женщина.

— Еще увидишь, — самоуверенно ответил Сандро.

Я чуть не испепелил его взглядом. Мы дошли до каменного моста Понте делла Грацие, который переливался серебряным блеском, словно камень, напитавшийся лунным светом, сам излучал его с умноженной силой. Под мостом белым золотом вспыхивал, кружа водовороты, Арно, и легкий ветерок разливал в воздухе душистое дыхание полей. Сандро жадно вдохнул его и произнес:

— Хорошо, хорошо! Разве можно сердиться в такую чудную ночь? Лучше расскажи, как твой ребенок?

Я тут же заулыбался. Симонетта стала самой настоящей кульминацией нашего с Маддаленой счастья.

— Она очаровательна, просто восхитительна! — полилось из моих уст. — Она уже улыбается. Ей десять недель, и она улыбается нам с Маддаленой, едва услышит наши голоса. Она даже воркует что-то в ответ. Она такая умница и красавица!

— Конечно, первые дети всегда такие, — пропел он. — К третьему родительские восторги уже стихают. Скажи-ка, а вы собираетесь завести еще детей? Уже трудитесь над этим?

— Ну, нет. Ты же знаешь, после родов мужу приходится подождать, прежде чем вернуться в объятия жены, — сказал я, гораздо более сурово, чем собирался.

Воздержание стало для меня пыткой. Маддалена была так близко, но я не мог прикоснуться к ней, и это сводило меня с ума. Меня уже начинали раздражать эти ограничения, а придется подождать еще несколько недель.

— Да что ты? Тебя лишили этого на целых десять недель? Как же ты обходишься? — снова начал дразниться Сандро. — Наведываешься по очереди ко всем куртизанкам Флоренции? Посмотри, вон та, на мосту, тебе, наверное, подойдет…

Я начал было возражать, что, мол, храню верность своей жене, но не мог не посмотреть на женщину, которую показывал мне Сандро. Она была похожа на тех богинь, которых он изображал на своих полотнах. Ее окружал ореол ослепительно яркого лунного света, преображая миниатюрный и стройный силуэт. А грудь ее была до того пышная, что выпирала из простенькой сорочки, которую совсем не скрывал тонкий шелковый плащ. Наверное, очень дорогая, подумал я, потому что до сих пор помнил цены за удовольствие от такой красоты. Потом я увидел ее длинные густые волосы, которые струились волной до талии. Они были перевязаны множеством маленьких ленточек. Черные, каштановые, рыжие, золотистые, они мерцали переливчатой радугой под платиновым светом полной луны.

Сандро засмеялся и наклонился ко мне.

— Мне кажется, тебе уже хватит ждать, друг. Как же я тебе завидую!

Я оцепенел и ничего не смог ответить.

Сандро незаметно удалился, а женщина летящей походкой подошла ко мне. Первым до меня долетел ее аромат: сирени, лимона, ванили, белой морской пены и чего-то еще, кажется, мускуса. Запах женщины, которая готова ублажить мужчину. Я потянулся к ней, и она остановилась на расстоянии вытянутой руки. Медленно, соблазнительно, она сбросила накидку, и та с шорохом соскользнула на землю. Я вздрогнул и застонал. Она подошла чуть ближе и дала мне погладить ее густые волосы. Я воспламенился, снедаемый внутренним огнем. Она вспорхнула в мои объятия, и я поднял ее на себя. Она обхватила меня ногами, и ее юбка задралась до самой талии. Под сорочкой на ней совсем ничего не было. Я вскрикнул от нетерпения. Она притянула к себе мое лицо и поцеловала. Одной своей маленькой проворной ручкой она ласкала мое лицо и шею, другой держалась за плечо. Она запрокинула голову и выгнулась, так что лицо мое окунулось в ее грудь. Рассудок покинул меня. Я повернулся, придавил свою жену к стене моста, сорвал с себя штаны и взял ее прямо там.

— Ну что, полегчало тебе? — хихикнула Маддалена, когда все закончилось. — Я подумала, тебе хочется чего-нибудь такого!

Меня била мелкая дрожь, и я поднес руку к ее роскошным душистым волосам, которые теперь спутались и висели прядями, сверкая обилием цветов в лунном свете. Она удивила меня, хотя и не в первый раз. В постели Маддалена была шаловливой и изобретательной. Занимаясь с ней любовью, я точно пребывал в восхитительном сне и был благодарен ей за это.

— Нас арестуют за непристойное поведение в общественном месте, но оно того стоило, — вздохнул я.

— Арестуют, не сомневайтесь! — крикнул кто-то у нас за спиной.

Маддалена подхватила с земли накидку и попыталась прикрыться. Я медленно повернулся и уперся взглядом в мужчину. Это был доминиканский монах, худой, безобразный человек с крючковатым носом и чересчур блестящими глазами. У него был потрясенный и возмущенный вид. Увидев его взгляд, неотрывно и жадно прикованный к Маддалене, я поймал себя на странной мысли, что он просто ее хочет и никогда теперь не забудет.

Монах громко обрушился на нас:

— Я видел, видел, как вы совокуплялись, я в ужасе! Мало того, что вы наняли… э… проститутку, так еще и делали это прямо здесь, на глазах у всех! — Он затряс головой, не отрывая глаз от Маддалены. — Я приехал в этот город, где когда-то читал проповеди, и вижу, что он погряз в разврате и пороках! Шлюхи, распутство, чревоугодие и пьянство, зло во всех разновидностях! Господь покарает этот город, и кара его будет ужасна!

— Вы не поняли, святой отец, — перебил я его. — Эта женщина моя жена!

— Тогда ваш поступок еще греховнее! — воскликнул он, воздев руки над головой.

Он принялся разглагольствовать, а мы с Маддаленой кинулись наутек. По пути на нас вдруг напал такой смех, что мы хохотали, не в силах остановиться, до самого дома, до самой постели, где я снова занялся с женой любовью, на этот раз с куда большими изысками и в более приватной обстановке.

Когда Симонетте исполнилось пять лет, меня вызвали на виллу Медичи в Кареджи. Я оседлал новую лошадь по кличке Марко. Доблестный Джинори, чью рыжую шерстку выбелила седина, все еще жил, но был скован артритом и старостью — болезнями, которых мне не суждено было испытать на себе. Знал я только, что был счастлив: счастлив с моей несравненной Маддаленой, единственной моей женой; счастлив с милой дочуркой Симонеттой; счастлив в узком кругу друзей, куда входили Марсилио Фичино, Сандро Филипепи по прозвищу Боттичелли, Леонардо, сын сера Пьеро из Винчи, а последнее время еще и остроумный юноша Пико делла Мирандола,^[129] который владел двадцатью двумя языками. Я был счастлив в своем дворце и со своим банковским счетом. И поэтому разъезжал по улицам, насвистывая песенки. Величайший в мире город, моя родина Флоренция наконец-то стала для меня родным домом.

Стоял апрель 1492 года, теплая весна принесла с собой немало ливней. На мне была легкая шерстяная накидка, и я радовался, наслаждаясь скачкой по сельской дороге. Слуга провел меня на виллу Медичи, в покои Лоренцо. Старость к нему еще не пришла, ему было только за сорок, но его свалила серьезная болезнь. Он горел в лихорадке, которая действовала не только на артерии и вены, но и на нервы, кости и костный мозг. Его подводило зрение, суставы распухли от подагры. Он выглядел гораздо старше своих лет. Мало что осталось в нем от былого великолепия, когда он преуспевал во всем, за что бы ни брался. Он все успел: накопил состояние, обзавелся семьей, получил власть над республикой, искусно ездил на лошади, сочинял музыку, писал стихи, коллекционировал искусство, заводил союзников, поддерживал художников и философов, разводил ловчих птиц, играл в кальчо и соблазнял женщин.

— Я не был уверен, что ты придешь, — тихо проговорил он.

— Я уйду, если ты снова начнешь игру в «кошки-мышки», — с досадой ответил я.

Он рассмеялся.

— А мы здорово поиграли, не так ли, Бастардо? — сказал Лоренцо.

Я сел на край его кровати.

— Я не очень люблю игры.

— Что верно, то верно, у тебя всегда было неважно с чувством юмора, — вздохнул он и отвернул к стене распухшее, изуродованное болезнью, бледное лицо. — Ты помнишь, как мы впервые познакомились?

— Здесь, когда заболел твой дедушка.

— Да. Я часто вспоминаю о том дне, — признался Лоренцо. — Ты явился, словно молодой бог, точно такой же, как сейчас, и мой дед страшно обрадовался твоему приходу. Как я завидовал тебе!

— Ты был его внуком. Мне он, может, и обрадовался, но ты был светом его очей.

— Козимо де Медичи не просто обрадовался тебе. Он искренне любил тебя. Я слышал, ты был с ним в Венеции, когда его сослали туда в молодости. Это правда? — спросил Лоренцо, и его безобразное лицо исказилось от боли.

Я кивнул, и он спросил, словно ему только что пришла запоздалая мысль:

— Ты ведь никогда не простишь мне Вольтерру?

Я отрицательно покачал головой.

— Ты ведь там встретил Маддалену?

— Не говори о моей жене, — сердито остановил я его.

Лоренцо снова засмеялся.

— Я нехорошо поступил с тобой, Лука Бастардо. Но последнее слово останется за тобой. Ты ведь знаешь, что я умираю? От этой болезни мне не поправиться. И я все время вижу предзнаменования и знаки. Два флорентийских льва умерли в драке в своей клетке. Волчицы воют в ночи. Странные разноцветные огни мерцают на небе. Во время службы в Санта Мария Новелла одну женщину охватило божественное безумие. Она бегала по церкви и кричала, что на церковь мчится бык с огненными рогами. Но хуже всего, — он вытер пот с лица, — один мраморный шар, шар с фонаря на кафедральном соборе оторвался и упал в сторону моего дома. Свалился шар. Это знак.

— Знаки означают то, что ты сам в них видишь. Чаще всего Бог просто шутит.

Лоренцо засмеялся, но уже гораздо слабее.

— Ты боготворишь комедию, а я-то недооценивал твое чувство юмора.

— Чего ты от меня хочешь, Лоренцо? — спросил я его беззлобно.

Он повернулся ко мне лицом и сначала долго молчал. Лицо его было искажено болью.

— Перед своей смертью дедушка сказал мне, что в твоих руках заключена чудодейственная сила. Ты прикоснулся к нему и успокоил его сердце. Ему это помогло. Он сказал, что ты дал ему несколько лишних дней жизни!

— Это не сила. Наоборот. Это происходит, когда ты отпускаешь силу.

— Ты можешь и ко мне так прикоснуться? — прошептал он.

Я долго смотрел на его безобразное лицо, уродливый нос и сверкающие огнем черные глаза. Я не мог представить, как отворю для него сердце, ведь именно это требовалось для консоламентума. Я встал, скрестил руки на груди и подошел к окну. Там, за ним, росли покрытые густой листвой тополя, которые Козимо когда-то посадил вокруг виллы. Лоренцо сипло захохотал и сказал:

— Я понимаю, Бастардо, для тебя это невозможно. Мы слишком много играли в ненавистные тебе игры, начиная с той игры в кальчо за несколько недель до смерти деда. Тогда-то мы с тобой все-таки выиграли? Были у нас победы, хотя последняя останется за смертью.

— Я попробую дать тебе консоламентум, — скупо сказал я.

— Да, но ради кого ты будешь стараться? Или ради чего? — прошептал Лоренцо. — Мне не нужны объедки со стола Козимо и никогда не были нужны!

— Так что же я могу для тебя сделать? — сердито бросил я, подойдя обратно к кровати.

— Ты можешь быть свидетелем, — сказал он, облизав сухие губы. — Помнить о моих славных подвигах. Твоя молодость, видимо, не знает конца. Возможно, и жизнь твоя тоже не закончится. Ты вроде тех ветхозаветных патриархов,^[130] о которых рассказывает Библия. Они жили сотни лет. Быть может, твои родители были из таких, как они. У тебя есть этот дар. И я хочу, чтобы ты с его помощью поведал о моих дарах. О том, что я сделал для Флоренции.

— Твоя болезнь, быть может, еще отступит, ты встанешь на ноги и вернешься в Синьорию, будешь снова править городом, — взволнованно произнес я. — Консоламентум тебе совсем не нужен. Возможно, твоя болезнь уже проходит и улучшение уже началось.

— Не говори мне того, что я хочу услышать! Ты никогда так не делал раньше, и тебе это не пристало! — резко огрызнулся Лоренцо.

— Когда-то я сказал тебе не то, что ты хотел услышать о Вольтерре, и ты вернул во Флоренцию семейство Сильвано, запустив колесо, которое должно меня раздавить! — бросил я в ответ.

— Ты сам оставил мою службу после Вольтерры! — ответил Лоренцо. — Что ты так злишься? Разве не там ты повстречал прекрасную Маддалену? До меня дошли кое-какие слухи! Если бы не разгром Вольтерры, разве встретил бы ты женщину, которую полюбил?

— Но пострадали невинные люди! Невинные люди погибли!

— Невинных людей не бывает! — презрительно бросил он. — Родиться на свет значит родиться на страдания! И мы даже не знаем, какие радости заслужим этими страданиями!

— Вот над чем Бог смеется! — ответил я с такой свирепостью, с какой ни один живой человек не посмел бы обращаться к Лоренцо де Медичи.

— Если Бог смеется, то смеется Он надо мной, потому что я умираю! Тебя Бог заключил в свои объятия: у тебя были любовь и уважение Козимо, бесконечная молодость и красота Аполлона! — в сердцах ответил Лоренцо.

Мы в бешенстве смотрели друг на друга, но ярость сменилась болью. Мы оба настрадались и оба видели это. Без единого слова мы поняли друг друга в тот момент. Я все равно не мог дать ему консоламентум, но ненависть моя прошла. С тех пор я не раз спрашивал себя, в свете прошлых событий: как изменились бы время и история, если бы тогда я просто возложил на него руки? Полился бы из меня спасительный поток, помог бы он ему так же, как воскресил Ринальдо Ручеллаи? Если да, то мог ли я предотвратить личные и политические трагедии, которые произошли после смерти Лоренцо де Медичи? Вдруг я сам отчасти виноват в тех ужасных трагедиях, которые примирили меня с мыслью о смерти? Не только потому, что я сам выбрал любовь и смерть, но еще и потому, что не изменил ход истории, когда мне представилась такая возможность. Мог ли я изменить свою судьбу, если бы поставил любовь выше злости и страха тогда, когда Лоренцо де Медичи, покровитель Флоренции, лежал на смертном одре?

Но тогда я не задавался этими вопросами. Не было больше злости, осталась только жалость к Лоренцо, и я начал мерить шагами его комнату, которая некогда принадлежала Козимо. Я заметил, что с тех пор она нисколько не изменилась. Те же картины Фра Анджелико и Фра Филиппо Липпи украшали стены. Все та же мебель. Даже роскошные простыни те же, хотя и выцвели с годами. Странно, что Лоренцо, человек, который беспощадно утверждал свою волю, не стал переделывать комнату под свой вкус. Как будто Лоренцо хотел впитать в себя дух Козимо, живя в его комнате.

— Тогда послушай же, Лука Бастардо, ты, который, чая спасения, уповаешь на Божий смех. Послушай, что я сделал! Я был сыном, мужем и отцом. Я был братом и другом. Я был любовником прекрасных женщин. Я был музыкантом, атлетом, поэтом, которого шумно приветствовала публика. Я привел Флоренцию к процветанию в торговле, литературе и искусствах. Я сидел с Папами и был отлучен от церкви. А самое главное, я сохранил мир между государствами, — мечтательным голосом произнес Лоренцо. — Из всех моих гражданских достижений, а я поддерживал художников, философов, сыпал деньгами ради восстановления и украшения Флоренции, из всех моих достижений вот мой главный подвиг: я удержал Милан и Неаполь от войны, сохранил мир между Венецией и Римом. Мой мир укрепил силу полуострова Италия. Эта сила не переживет меня. В наши земли вступит франкский монарх. И это будет конец целой эпохи. Итальянским государствам не хватает силы единства, а он объединил под своей властью франкские государства. Есть единая Франция, но нет единой Италии. Со своей многочисленной армией он пройдет весь полуостров насквозь. Один за другим города-государства покорятся ему. Даже если не весь итальянский полуостров ему покорится, он высосет могущество Флоренции. Вот увидишь! Я люблю своего сына Пьеро, но он не сможет поддерживать равновесие сил, которое спасало нас от нашествия франков. Возможно, если бы я прожил еще десять лет, из Пьеро получилась бы фигура, достойная имени Медичи. Но сейчас он слишком молод, глуп и опаслив. Он слаб.

— Ты был молод, когда твой отец передал тебе управление Флоренцией, — заметил я и снова присел на край кровати, где когда-то давно разговаривал с больным Козимо.

— Слишком молод! — вздохнул Лоренцо. — Достаточно силен, чтобы делать то, что должен был. Но я наделал много ошибок.

— Я никогда не думал, что ты способен признаться в этом!

Лоренцо поднял глаза на украшенный лепниной потолок.

— Я вернул во Флоренцию людей, которых здесь быть не должно.

— Семейство Сильвано.

Он криво усмехнулся и от боли зажмурил глаза.

— Других, не имеющих к тебе отношения. Но я сожалею, что вернул эту семью, Лука Бастардо! Правда сожалею. Я был рад за вас с Маддаленой, когда вы поженились. Я понял, что ты любишь ее, когда вы сидели рядом за ужином, вскоре после покушения на мою жизнь и убийства моего брата Джулиано. А ты получил мой свадебный подарок?

— Несколько бочек отборного вина, — ответил я, подняв брови. — Конечно. И все проверил, не отравлено ли оно.

Лоренцо снова засмеялся, и на этот раз смеялся, пока не закашлялся. Его пронзительный гнусавый голос зазвучал почти бодро, когда он заговорил снова.

— Значит, я все-таки правильно тебя оценивал, Лука Бастардо! Это утешает. У тебя нет чувства юмора. Убив тебя, я бы испортил игру, Бастардо. Закончил бы ее слишком рано. Ты еще не понял?

— Гораздо забавнее смотреть, как я корчусь.

Лоренцо медленно кивнул.

— На твоем месте я бы опасался не семьи Сильвано. Ты успешно избегал их долгое время… Сто лет? Больше? — Он помолчал, пристально глядя на меня, но я не ответил, и он глубоко вздохнул. — Два года назад я вернул во Флоренцию человека, которого нельзя было возвращать. И он может стать причиной беды. У меня плохое предчувствие на его счет. Это доминиканский проповедник, родившийся в Ферраре.

— Моей жене нравится красноречивый августинианский монах Фра Мариано.

— Как и всему высшему классу. Но у popolo minuto^[131] другие пристрастия, — возразил Лоренцо. — Им нравится слушать о греховности. Им нравится слушать, как обличают тщеславие высших классов. Они-то не могут себе его позволить, того самого тщеславия, которое привело Флоренцию к величию, поэтому хотят слышать, как его осуждают.

Я прищурился, соображая.

— Ты говоришь о том дураке, который проповедует против хорошего искусства и платоновской философии и пугает людей неминуемым концом света, если мы немедленно не одумаемся и не исправимся?

— Он не дурак, хотя даже уродливее меня. Он утверждает, что его устами глаголет сам Бог, и его проповеди стали так популярны, что Сан Марко уже не вмещает его последователей. Он перебрался в Санта Мария дель Фьоре. Юный гений Пико делла Мирандола утверждает, что этот монах святой человек, хотя тот беспрестанно критикует нас, Медичи. Он хочет, чтобы Флоренция приняла новую конституцию, основанную на венецианской, но без должности дожа!

— Его проповеди собирают огромные массы людей, — согласился я и пожал плечами. — Меня это не волнует. Флорентийцы останутся флорентийцами, мы — народ, который любит удовольствия, деньги и вкусно поесть, он рождает великих художников, мыслителей и банкиров. Ни один монах, как ни гори он ревностным пылом, не способен изменить природную основу Флоренции и ее народа.

— Окончательно не изменит, — прошептал Лоренцо, — но он зажег воображение людей, и через несколько лет это приведет к беспорядкам, вот увидишь! Я знаю наш народ. Я знаю, чего он хочет. Этот монах воспользуется вторжением франков, чтобы переделать Флоренцию на свой лад. Он выгонит Медичи. Его проповеди затронут церковь и потрясут ее основы. Он уже назвал церковь продажной девкой. Он навлечет на Флоренцию гнев Рима. Он хочет реформ, в церкви и во всем городе. Между двух огней — между ним и франками — Флоренция потеряет силу. Она больше никогда не будет пятым элементом и величайшим городом на земле. Если бы я остался жив, то изгнал бы этого монаха. А скорее всего, умертвил бы его во сне. Следи за ним и остерегайся, Лука! У тебя необычный дар, и если Сильвано привлечет к нему внимание этого монаха, тот обвинит тебя в связи с дьяволом. На твоем месте я бы боялся за себя и свою семью. Бойся Савонаролы!^[132]

Лоренцо умер несколько недель спустя, и слова, сказанные им на смертном одре, исполнились. После смерти Лоренцо проповеди Савонаролы стали еще более яростными, предрекая Апокалипсис. Этот монах твердо решил искоренить во Флоренции разврат и пороки и утверждал, что все это взрастили Медичи. Он предсказывал бедствия и опустошительные войны. В1492 году Савонарола предсказал, что умрут Лоренцо и Папа Иннокентий, а когда они действительно умерли, он еще больше осмелел. Он обрушивал тирады с кафедры главного собора: Флоренция очистится силою франкской армии. Как он и предсказывал и как предупреждал меня Лоренцо, в 1494 году на полуостров вторглась многотысячная франкская армия короля Карла. Армия пересекла Альпы под белыми шелковыми знаменами с надписью: «Voluntas Dei».^[133] Лодовико Сфорца, правитель Милана, решил воспользоваться этим для осуществления собственных амбиций и приветствовал вторжение, несмотря на союз Милана с Флоренцией.

Армия двинулась на юг, и Пьеро де Медичи, сын Лоренцо, попытался мирно договориться с Карлом, уступив ему Пизу и несколько других крепостей на тирренском побережье. Флоренция, которая гордилась господством над Пизой, пришла в негодование от такого малодушия. Синьория закрыла свои двери для Медичи и изгнала их из Флоренции. Взбунтовавшаяся толпа ворвалась в легендарный дворец на Виа-Ларга и разграбила его. Савонарола использовал свое влияние на народ, чтобы провозгласить новую республику. Он объявил вне закона азартные игры, скачки, непристойные песни, сквернословие и богохульство, чрезмерную пышность и все проявления безнравственности. Он назначил суровое наказание для нарушителей: за богохульство прокалывали язык, а за мужеложство кастрировали. Безобразный монашек приветствовал армию франков как освободителей. От имени Флоренции он договорился с королем Карлом, что его армия станет лагерем за пределами городских стен. Но 17 ноября 1494 года переговоры Савонаролы обнаружили свою несостоятельность: король Карл ввел во Флоренцию двенадцатитысячное войско.

Для Флоренции это было нелегкое время: сначала Савонарола присвоил себе власть, затем франкская армия оккупировала город на одиннадцать дней. Даже после отступления франков во Флоренции не восстановилось спокойствие. Закрылись таверны и публичные дома, юноши пели псалмы вместо похабных песенок, и в городе хозяйничали неуправляемые банды детей, которые называли себя «плакальщиками» и приводили в исполнение жестокие законы Савонаролы. Торговля приходила в упадок, Пиза заключила союз с Венецией и Миланом, франкская армия отступила, к этому добавился неурожай, и Флоренция, город банкиров и купцов, разорилась.

Каким-то чудом напряжение тех дней никак не коснулось нас с Маддаленой. Мы жили просто и тихо, стараясь не привлекать к себе внимания. Мы были поглощены друг другом и нашей любимой Симонеттой. Мы довольствовались нашей любовью и гордостью за нашу дочь, и они защищали нас, как щитом, поэтому перипетии политической жизни нас мало затрагивали. Мы отгородились ото всех блаженством нашей любви. Оглядываясь сейчас назад, я считаю это настоящим даром судьбы. Рядом происходили трагические события, но мы их не замечали, мы жили и любили. Если бы я знал, как скоро все потеряю, я бы не смог насладиться тем временем сполна. Наше неведение и общие радости позволяли нам плыть по течению времени, как река, свернув в новое русло, впадает в океан. Маддалена легко подчинилась ограничениям в одежде, которые ввел Савонарола, хотя никогда не посещала его проповедей. А потом, в феврале 1497 года, она пришла домой и убедила нас с Симонеттой пойти на карнавал трезвости и самопожертвования, устроенный Савонаролой.

Когда она пришла, мы с Симонеттой занимались латынью. Я отказался нанимать учителя и предпочел сам проводить время с дочерью. К тому же я был неплохим учителем. Я ведь учил мать этого умного дитяти и даже был учителем такого выдающегося человека, как Леонардо, о чьих работах в Милане трубила вся Италия. Он прислал мнеписьмо и набросок с изображением фрески «Тайная вечеря», которую завершал на стене трапезной в доминиканском монастыре Санта Мария делле Грацие. Я собирался съездить в Милан, чтобы посмотреть на нее. Сандро Боттичелли видел ее, он плакал, когда описывал мне эту картину. Боттичелли клялся, что это чудо, поразительное и мастерски исполненное изображение драматического момента — момента, когда Христос сказал: «Один из вас предаст меня». Характер каждого апостола раскрыт в выражении лиц персонажей фрески: потрясенный Андрей с разинутым ртом; готовый хвататься за нож, дабы доказать свою невиновность, вспыльчивый Петр; черноволосый, застывший в одиночестве Иуда, который виновато отстраняется от Христа. Сам Леонардо написал мне: «У художника две цели: изобразить человека и замысел его души. Первое легко, второе сложно, потому что душу нужно передать через движения тела».

Но Леонардо превосходно показал на своей фреске каждую душу, в том числе глубоко трогающее сердце безмятежное душевное спокойствие и красоту Христа. К виртуозному портретному изображению Леонардо добавил безукоризненную композицию из скрытых треугольников и восхитительную сопряженность обычных, но преображенных его кистью предметов последней трапезы Христа и первого святого причастия: винных кубков, вилок, караваев хлеба и оловянной посуды. Символ жизни хлеб предвещал смерть. Но неотъемлемой частью последней трапезы перед распятием была святость причастия, вечное благословение для верующих. Поэтому смерть неотделима от жизни, а самый обычный момент заключает в себе искупление и трагедию.

Один из таких обычных моментов застал нас с Симонеттой наверху, в мастерской, которую я превратил для нее в детскую. Мы работали над переводом Цицерона. Для десятилетней девочки это было трудное занятие, но умница Симонетта справлялась. Послышался звук хлопнувшей двери, и мы сбежали вниз посмотреть, кто пришел.

— Мама! Как я рада тебя видеть! — засмеялась Симонетта и запрыгнула в объятия матери.

— Милая Симонетта! — Маддалена обняла девочку. — Как ты? Все мучаешься с латынью?

— Да, час, который мы провели без тебя над латынью, был для малышки настоящей пыткой, — сказал я и через маленькую белокурую головку потянулся, чтобы поцеловать Маддалену, вдохнуть аромат сирени и лимона и провести рукой по нежной щеке.

Я никогда не упускал возможность прикоснуться к жене, и позже меня это утешало. Она весело произнесла:

— Лука, Фра Савонарола устраивает очередной карнавал.

— Карнавал? Вот как он называет эти унылые сборища? Карнавал — это когда прекрасная женщина в маске целует мужчину на мосту так, словно он единственный на всем белом свете!

Маддалена засмеялась.

— На этот тоже стоит посмотреть. Весь город сегодня гуляет, слушает его проповеди и участвует в шествии. Почему бы тебе не пойти, и малышку тоже возьмем, повеселимся на славу?

Я старался не попадаться монаху на глаза из опаски привлечь внимание после того, как меня предостерег проницательный Лоренцо. Но когда-то давно я пообещал говорить Маддалене только «да». Даже после пятнадцати счастливых лет, проведенных вместе с ней, для меня было делом чести сдержать эту клятву. Я согласился, надел самую скучную и строгую тунику, плащ, и мы втроем вышли из дома.

Ярость выжигала улицы Флоренции: ярость очищения, совершенствования, слепого подчинения безумцу, самопровозглашенному голосу Бога. Мне надо было догадаться, что подобное стремление к очищению в конечном итоге приведет к трагедии, смертям и горю. Толпы людей в серой тусклой одежде хлынули на площадь Синьории. Стоило нам свернуть на Виа-Ларга, как к нам подлетели малолетние разбойники, исполнители воли Савонаролы.

— Отдайте нам одну из ваших суетных вещей! — потребовал коренастый черноволосый мальчуган лет двенадцати. — Какое-нибудь имущество, к которому вы чрезмерно привязаны, которое мешает вам подчиниться добродетели!

Остальные восемь детей, все одетые в белое, с криками обступили нас, и Симонетта, которой было всего десять лет, с любопытством уставилась на них.

А мальчик пригрозил:

— Мы не уйдем, пока вы не отдадите суетность, мы собираем ее для самого святого Савонаролы!

— Вот, вот, — засмеялась Маддалена и, стряхнув с плеч накидку, отстегнула рукава из чистейшего изумрудного шелка.

Дети радостно закричали и схватили рукава. Я улыбнулся при виде тонких белых рук Маддалены. Они вызывали у меня безнравственные мысли, которых праведный Савонарола никогда бы не одобрил.

— Вы будете вознаграждены на небесах! — воскликнул мальчик, и дети убежали приставать к очередному флорентийцу.

— Ты слишком щедра, Маддалена, — сухо сказал я и помог Маддалене надеть серую накидку.

— Мама всегда замечательная, но вряд ли сейчас у нее был выбор, — практично заметила Симонетта. — От них так легко не отделаешься! Интересно, если бы они читали Цицерона, то были бы более воспитанными?

От таких слов мы, естественно, прыснули со смеху и бросились обнимать дочку. Вот так, прижавшись друг к другу, мы трое шли к площади.

Даже на подходах к площади было так тесно, что яблоку негде упасть. Ропот толпы казался зловещим, и грудь моя сжалась от тревожного предчувствия. Я по опыту знал, что большие скопления людей можно легко подбить на жестокости. Я помнил, как в первую эпидемию чумы толпы хотели сжечь меня якобы за колдовство, забрасывали камнями Моисея Сфорно и маленькую Ребекку. Я вспомнил армию, которая громила родной город Маддалены Вольтерру. Есть что-то в человеческой природе, отчего люди, собравшись в достаточном количестве, принимаются беспричинно разрушать что попало. Я подумал было повернуть обратно домой, но сквозь толпу было не пробиться. Маддалену, Симонетту и меня толкали вперед напиравшие сзади ряды. Я крепко держал Симонетту за одну руку, а Маддалена вцепилась в нее с другой стороны.

Наконец в центре площади перед нами предстало ужасающее зрелище: высокая пирамида из обломков тянулась в небо на десять этажей. Подталкиваемые сзади, мы медленно приближались к подножию пирамиды, и тут предметы приобрели четкие очертания прекрасных вещей, которыми полнилась и была богата Флоренция. Там были книги, картины, карнавальные маски времен Лоренцо, зеркала, пуховки для пудры, кости и карты, баночки с румянами, флакончики духов, бархатные шапочки, шахматные доски, лиры и бесчисленное множество других вещей. Здесь были дешевые безделушки и драгоценности. В куче я разглядел несколько картин Боттичелли, Филиппино Липпи, Гирландайо и одну картину, в которой я безошибочно узнал раннюю работу Леонардо. Сердце мое стеснилось в груди. Я увидел дорогие платья и отороченные мехом накидки, расписные сундуки, золотые браслеты, серебряные потиры и даже усыпанные драгоценными камнями распятия. И толпа, кольцом окружившая пирамиду, продолжала бросать в кучу новые предметы, расставаясь с драгоценной искусной суетой, обладание которой превратило Флоренцию в ослепительную королеву городов итальянского полуострова.

— Швыряйте, швыряйте все золото и украшения, швыряйте туда, где бренная плоть становится добычей червей! — кричал голос, и я понял, что это сам Савонарола.

Я никогда его не видел, меня не интересовали его проповеди, я не хотел иметь с ним ничего общего, но теперь вытянул шею, дабы разглядеть его лицо. Все-таки этот монах вывернул Флоренцию наизнанку. Его слова вызвали дружный рев, который почти поглотил его следующую фразу:

— Кайся, о Флоренция! Облачайся в белые одежды очищения! Не медли, ибо времени на покаяние больше не будет! Господь прислал меня сказать вам: «Кайтесь!»

Наконец я сумел протиснуться и разглядеть его лицо. И тут же узнал его. Это был худой монах с горящими глазами, которого мы повстречали много лет назад, сразу после рождения Симонетты. Это был монах, который видел, как мы с Маддаленой занимались любовью на мосту. Все мои давние инстинкты проснулись и кричали мне об опасности, что находиться здесь нам нельзя и добром это не кончится. У меня мурашки забегали по рукам и шее, в животе бурлило, как будто я до сих пор был в борделе, а Савонарола на самом деле не кто иной, как Бернард о Сильвано.

— Маддалена, нам нужно уйти! — настойчиво проговорил я. — Немедленно!

Но она меня не слышала. Слева от нас поднимался какой-то гвалт: кто-то с венецианским акцентом предложил двадцать тысяч скудо за все предметы искусства, которые были свалены в эту кучу. Разумный человек среди диких животных, подумал я, но обезумевшая толпа изрыгнула вопль возмущения. И голос венецианца внезапно умолк. Я снова закричал Маддалене — бесполезно! Трубили трубы, звонили колокола, и Симонетта выпустила мою руку. Она ткнула во что-то пальцем и побежала, Маддалена едва успела ее поймать. Я пытался бежать следом, но путь мне преградила группа бесноватых, схвативших венецианца и начавших избивать его. Я проталкивал себе путь кулаками и ногами, но не мог высвободиться из этой группы, пока безжизненное тело венецианца не бросили в кучу. К тому времени Симонетты и Маддалены и след простыл.

Я в панике вертелся по сторонам, выкрикивал их имена, но на площадь уже хлынули стражники, чтобы окружить кострище, и я даже не слышал собственного голоса за гулом толпы и звоном всех городских колоколов. Казалось, на площади и окружавших ее улицах сейчас собрались все сто тысяч жителей Флоренции. Я расталкивал людей, лихорадочно вглядываясь в лица. Я звал жену и дочь, пока не осип. Стражники подожгли пирамиду сует, и за этим зрелищем с балкона наблюдала Синьория. Я взбирался на стены и ворота, заглядывал в толпу сверху, но тщетно. Спустя несколько часов я отправился домой, зная, что Маддалена и Симонетта вернутся туда.

Я прокладывал себе путь сквозь встречный поток людей, которые направлялись к кострищу Савонаролы. Желто-красное зарево погребального костра Флоренции озаряло небеса. Когда я наконец добрался до дворца, у дверей меня ждал Сандро Филипепи. Лишь бросив взгляд на него, я понял: что-то случилось. Сандро, этот веселый и неунывающий человек, рыдал.

— Не заходи, — отрывисто выдавил Сандро и обнял меня, прижавшись к моей щеке залитым слезами лицом.

— Что случилось? — воскликнул я. — Где Маддалена и Симонетта?

— Возьми себя в руки, Лука, — всхлипнул Сандро и схватил меня за руки. — Я думал, что Савонарола спаситель, что он предложил нам хоть какое-то решение… Но это!

Он отступил в сторону.

Я вбежал через открытую дверь в вестибюль, где маленьким безмолвным кружком стояли люди: мои слуги, толстая служанка Маддалены, две подруги жены и несколько незнакомцев. Все они рыдали. Поняв, что произошло, я в ужасе вскрикнул. И они расступились. На полу лежали Маддалена и Симонетта. Обе насквозь мокрые, их темные платья раскинулись веером вокруг бледных светящихся тел, как чернильные кляксы. Одного взгляда мне хватило, чтобы понять: они мертвы, но я все равно пощупал пульс. Сначала склонился над Симонеттой, потому что знал: так захотела бы Маддалена. Светло-рыжие, как у меня, волосы нашей дочурки пропитались водой, как и простенькое коричневое платьице, какие требовалось носить по распоряжению Савонаролы. Накидки не было, и я убрал с лица дочки густую прядь волос, прежде чем мои дрожащие пальцы осмелились опуститься на шею. Ничего! На запястье тоже ничего. То же самое с Маддаленой. Я вернулся к Симонетте, поднял ее маленькую, милую головку, запрокинул назад и вдохнул ей в рот воздух. Не знаю, сколько раз я дышал за нее, чтобы она очнулась, но потом Сандро сумел оттащить меня.

— Хватит, достаточно! Им уже не поможешь, Лука, — всхлипнул он.

— Как это произошло? — в оцепенении спросил я.

На стене горели яркие факелы, но я почти ничего не видел. Перед глазами все расплывалось — люди и стены смешались в моих глазах, буйный калейдоскоп красок придавил меня сверху каменной стеной. Я едва мог сосредоточить взгляд. В груди моей не осталось воздуха, я не дышал, замкнутый в своем теле.

— Я увидела, совершенно случайно, — в слезах прошептала служанка Маддалены. — Сам Савонарола заметил ее в толпе и ткнул в нее пальцем, как будто он ее знал. Он начал кричать: «Шлюха! Шлюха!» Люди подняли ее на плечи, чтобы монаху было виднее, и он начал обличать книгу, которую она держала в руках. Она хотела спасти эту книгу из костра. Кажется, это была книга по астрологии, потому что он орал: «Шлюха! Звездочетка!» А потом ее уронили с плеч, и целая свора народу погнала Маддалену к Арно. Они обзывали ее шлюхой, кричали, что астрология — это богохульство, что ее нужно очистить. Симонетта помчалась следом и бросилась в реку, чтобы помочь матери. Тут накатил огромный вал, и они утонули! Немного спустя они всплыли.

— Я слышал то же самое, — скорбно произнес Сандро. — Савонарола как-то увидел книгу по астрологии и магии, которую держала твоя жена, и заорал: «Шлюха! Колдунья!» И потом все закричали, и бешеная толпа погналась за ней. Девочка бросилась следом, хотя Маддалена старалась ее оттолкнуть и уговаривала бежать от нее. Но решительная Симонетта не стала ее слушать.

— Решительная… — прохрипел я. — Она была предана мне и матери.

Я помотал головой, чтобы прояснить зрение. Меня окружали потрясенные лица, и я махнул им, чтобы уходили. Я выгнал всех, даже служанку, которая выла от горя, и другим слугам пришлось увести ее силой.

Оставшись один, я лег на пол между Маддаленой и Симонеттой. Я взял обеих за руки. Речная вода с одежды собралась в лужу на полу, впитываясь в мою одежду, в мою кожу и кости, словно пытаясь растворить то, что осталось от меня после этой утраты, — пустую, бесполезную телесную оболочку. Я пролежал так молча долгое время, дожидаясь смерти, молясь о ней. Я молился прежде только дважды: когда стоял перед фресками Джотто в Санта Кроче и после похорон толстого рыжего Джинори в фьезольских холмах. Я завидовал Джинори, который умер вскоре после своей семьи, и молился о том же. Я молился о смерти. Я молил Бога о том, чтобы он соединил меня с женой и дочерью, где бы они ни были. Я умолял его и обещал отдать все, лишь бы он закончил эту шутку и дал мне умереть.

Но мои молитвы не сразу были услышаны. Стало ясно, что этой ночью я не умру, и тогда я начал говорить с Маддаленой и Симонеттой. Я говорил о том, как сильно их люблю. Я говорил, как много они для меня значат, как они важны для меня, как бесконечно я благодарен за возможность любить их. Я не раз говорил им об этом и раньше, и хотя бы в этом было какое-то утешение. А потом я начал рассказывать им свои тайны. Тайны, которые должен был раскрыть любимой Маддалене, пока было не поздно, но не сделал этого, потому что во мне засел страх.

— Мое имя Лука, и, наверное, я бессмертен, — заговорил я. — Мне больше ста семидесяти восьми лет. Я не старею, как другие люди. Я знал Джотто, а мой лучший друг по имени Массимо продал меня в бордель. Я убил многих людей.

Когда от звуков моего голоса по закопченным от факелов стенам побежали дрожащие тени, мне показалось, что мои жена и дочь сидят рядом и слушают.

Когда на другое утро пришел Сандро, я уже потерял рассудок.

К похоронам Маддалены и Симонетты рассудок мой еще не вернулся. Сандро одел меня и продержал всю панихиду, поэтому я не порвал на себе одежду и не носился с воем по церкви. А потом я бросил дворец и стал жить на улице. Богатства, сытость и прекрасный дом больше не имели для меня значения. Как в далеком детстве, я спал на площадях и под стенами близлежащих церквей, под четырьмя мостами через Арно и у высоких каменных городских стен. Я ел то, что находил или что мне подавали. Мне уже было все равно. Я снова стал оборванным нищим, с длинными грязными космами и запущенной, свалявшейся бородой. На один короткий миг в моей голове настало просветление, когда погребальный костер раздвинул пелену, которая застилала мой разум, и что-то в нем ненадолго прояснилось. Костер горел на площади Синьории. На том же самом месте, где Савонарола устраивал сожжение сует, был воздвигнут дощатый эшафот. На костре сожгли тела Савонаролы и еще двух монахов, после того как их повесили инквизиторы. Пока языки пламени лизали небо, я на короткий миг почти снова стал собой. Находясь на грани безумия и рассудка, я отчетливо понял, в чем ошибся этот монах. Савонарола не понимал одного существенного факта. Если правда, что потусторонний мир наполняет смыслом эту жизнь, то правда и то, что этот мир наполняет смыслом мир иной. Аксиома человеческого сердца заключается в том, что мы, как верил Фичино, боги, но в то же время мы прах и пыль, плодоносная бурая земля, что лежит на холмах, под зеленой порослью лесов и на черных полях, вспаханных перед севом. Мы — создания небес и земли. И спасение наше не в чистоте, а в богатстве, которое дает нам земля.

Через несколько часов тела трех монахов сгорели, и обуглившиеся конечности постепенно отвалились. Остовы еще свисали с цепей, которыми они были привязаны к эшафоту, и толпа забрасывала их камнями. А потом палач с помощниками подрубил подмостки и сжег их на земле, добавляя горы хвороста и вороша огонь над трупами, чтобы он поглотил каждый кусочек этих тел. Прибыли повозки и увезли прах, чтобы сбросить в Арно у Понте Веккьо, дабы останки не собрали для поклонения флорентийские глупцы, которые привели своего губителя к власти.

Время свернулось для меня в бессмысленный узел, так что я не знаю, сколько прошло времени, прежде чем ко мне пришел священник. Я целыми днями сидел у Арно, вглядываясь в его глубину. На поверхности воды пеленой растворенных красок и переливчатых радуг расплывались прекрасные лица моей жены и дочери. Иногда, прищурив глаза, я даже видел Марко. Моего старого друга Марко, который давал мне сласти и добрые советы. Я помнил его длинные густые ресницы и грациозную походку. В волнах мне виделись и другие люди: Массимо, его уродливое тело и острый ум; белокурая Ингрид с измученными глазами; Джотто, лучащийся добротой и живым умом; врач Моше Сфорно и его дочери, особенно Рахиль, которая учила меня, дразнилась и однажды попыталась поцеловать меня; Кьяра Иуди, которая ввела меня в мир любовных наслаждений; Козимо и Лоренцо де Медичи; Гебер, Странник и Леонардо. И никогда не оставляла меня Маддалена, запавшие мне в память переливчатые глаза и густая волна разноцветных волос, которые я никогда не уставал целовать. Иногда, видя, как она смотрит на меня из воды, я даже чувствовал аромат сирени с лимонным оттенком. Я просыпался в грязи с ее запахом в ноздрях и на языке, как будто любил ее во сне. И я не хотел просыпаться. И не мог позабыть о милой крошке Симонетте, на которую возлагал столько надежд. Она должна была стать ученым и философом, как Фичино, художником, как Леонардо или Боттичелли, и выйти замуж за короля. С такой красотой и очарованием, огромным приданым перед ней были открыты все пути. И она оставалась бы вечно молодой, как и я.

Однажды весной за мной пришел священник.

— Пора, Лука Бастардо! — сказал он и довольно улыбнулся.

Ему было лет тридцать, и в чертах его было что-то знакомое, но я пока не мог припомнить, где я его видел. Узнавал я только лица своей жены Маддалены и дочери Симонетты, которые пели мне из реки.

Священник улыбнулся еще шире.

— Пора!

Я ничего не понял. Для меня он едва ли отличался от дрожащего воздуха над раскаленной мостовой в знойный полдень, но я пошел за ним по собственной воле. Я откуда-то знал, что он ведет меня в трапезную. Там слуга меня вымыл, побрил, одел в чистую одежду. Затем он вывел меня к священнику, который сидел за большим столом, и я начал смутно догадываться, что это очень важный человек. Я огляделся по сторонам и понял, что нахожусь в монастыре Сан Марко, которому Медичи жертвовали столько денег. Там была изысканная алтарная картина работы Фра Анджелико, благочестивого художника, который молился и плакал перед тем, как прикоснуться кистью к священной фигуре Христа. На алтаре была изображена Мадонна с младенцем на золотом троне, в четко продуманной композиции, а на заднем плане зеленели тосканские кипарисы и кедры.

Туман в голове прояснился и впустил чуточку света. Я повернулся к священнику и внимательно вгляделся в его лицо: черные волосы, узкое лицо, выступающий подбородок и похожий на лезвие нос. И вдруг я понял, кто это. Сильвано! Путаница сумбурных образов и воспоминаний, в которых я жил, вдруг треснула, точно пораженное молнией дерево, и все стало для меня ясно. Вернувшийся разум осветил мое внутреннее я и вместе с ним весь ужас моей утраты. Я вскрикнул и упал на колени.

— Правильно, так и надо! — довольно проговорил священник. — Ты ведь узнал меня?

— Сильвано… — почти беззвучно промолвил я, потому что смерть жены и ребенка ударили меня, точно ножом в живот. Я не мог дышать и, тужась от рвоты, согнулся пополам.

— Джерардо Сильвано, — кивнул монах. — Я дальний потомок Бернардо Сильвано и Никколо Сильвано. Я видел твое лицо на картине Джотто, и с малых лет мне твердили, как важно тебя уничтожить. Моя семья долго ждала возможности обрушить на тебя свою месть, Лука Бастардо. Ты урод, богомерзкое создание, колдун, проживший безбожно долгую жизнь, ты убийца! Смерть жены и ребенка ослабила твои дьявольские силы и подготовила тебя. А теперь я предам тебя суду и осуществлю то, что завещал мне проклявший тебя мой пращур. Для этого я использую тебя самого. Ты сам, по собственной воле, навлечешь на себя возмездие. Мимо тебя пройдет кардинал, которому сулят папский престол, и ты объявишь, кто ты такой.

— Я готов, — ответил я.

Какая ирония судьбы, какая чудная шутка, достойная божественного Провидения: Сильвано станет средством моего освобождения!

Я стоял на Соборной площади в тени несравненного купола Брунеллески. К тунике моей было привязано красное перо. Джерардо подробно объяснил мне, что нужно делать, и я понял. Я с нетерпением стремился исполнить задуманное. Сын Лоренцо, Джованни, который стал важным кардиналом, прибыл во Флоренцию с посланниками инквизиции. Они должны были выйти из собора Санта Мария дель Фьоре после мессы. А когда они выйдут, я обращусь к ним.

День был теплый и чуть ветреный, один из тех тосканских дней, когда небо парит бескрайней лазурно-белой сетью, а деревни вокруг Флоренции вспыхивают яркими красками весенних цветов. Я стоял на маленьком деревянном ящике и дрожал от нетерпения. Я был чист и сыт, на мне была добротная шелковая туника. Сердце свободно билось в открытой груди, и я был весь в лихорадке от радостного нетерпения. Скоро я воссоединюсь с Маддаленой! Из величественного собора стали выходить прихожане: женщины в шелковых и бархатных платьях, с дочерьми, повисшими на их юбках, лавочники и чесальщики шерсти, горстка наемных солдат, нотариусы и банкиры, ювелиры и кузнецы, оружейники и купцы, парочка уличных бродяг, которые сидели на задних скамьях, а после службы просили милостыню в надежде на то, что месса вдохновила христиан на пожертвования.

И наконец, в богатом одеянии из собора вышел Джованни, сын Лоренцо де Медичи. Я вспомнил, как Леонардо однажды провидчески сказал мне, что Джованни станет Папой. Я видел только высокого крупного мужчину с одутловатым лицом, вздернутым носом и близоруко прищуренными глазами. Он был больше похож на свою мать римлянку Клариссу, чем на Лоренцо. Двигался он медленно, потому что его окружали скромно одетые священники со строгими лицами. Это были инквизиторы.

— Я Лука Бастардо! — крикнул я.

Люди замерли и повернулись ко мне, в том числе мрачные спутники кардинала.

— Я прожил больше ста восьмидесяти лет! Я поклоняюсь Богу-насмешнику, и только ему! Я Лука Бастардо!

Если не считать необычайного выбора, который я сделал когда-то давно, в ночь алхимии и превращения, то история моего заключения и пыток ничем не отличается от истории таких же тысяч жертв инквизиции. Меня бросили в камеру и допросили. В 1484 году Папа Иннокентий издал папскую буллу против колдовства, и доминиканцы установили порядок процедур для расправы с ведьмами, которому четко следовали, строго соблюдая соответствующие правила. Меня раздели, побрили и изучили на предмет меток дьявола. На теле ничего не нашли, и тогда священники искололи всего меня иголками, разыскивая нечувствительные точки, доказывающие колдовскую неуязвимость. Потом они обсуждали, стоит ли применять пытки. Это означало, что меня привяжут к доске за запястья и лодыжки, а потом будут растягивать, пока не вывихнут все мои суставы. Или пытка при помощи страппадо: мне свяжут руки за спиной, веревку привяжут к подмосткам, а потом будут сбрасывать меня с подмостков до тех пор, пока не вывихнут руки и плечи. Джерардо Сильвано одобрил использование турки: мне вырвут ногти, а потом в раны будут втыкать раскаленные иголки. Джованни, зашедшему взглянуть, как идет дело, споры надоели, и он приказал высечь меня хлыстом, двести раз. Дальше он не решился смотреть и ушел, когда докрасна раскаленные щипцы были готовы, чтобы начать пытку.

Закончился мой первый день, который на самом деле был концом второго, потому что допрос начался ночью. Наконец инквизиторам наскучила эта забава и они ушли. Возиться со мной им было неинтересно, потому что я с готовностью признавался во всем, в чем меня обвиняли. Да, я колдун. Да, я поклонялся дьяволу. Да, я практикую черную магию. Разумеется, я пил кровь христианских младенцев на сатанинском ритуале, который шутовским образом издевается над святым причастием. И меня бросили в эту маленькую келью. Все тело кровоточило после хлыстов, из ожогов сочился гной. Пальцы на левой ноге сломали в тисках, левую лодыжку раздробили ударами молотка, пока кость не превратилась в кашу, а кожа в лохмотья. Я лежал на полу и задыхался, не обращая внимания на воду, которая капала из глаз. На самом деле мне повезло, что у меня еще остались глаза. Джерардо хотел выжечь их раскаленным железом.

Прошло время — может, день, может, два, обо мне точно забыли. Через прутья на двери мне совали плесневелые хлебные корки. А потом я услышал встревоженный голос, который звал меня по имени:

— Лука, мой Лука!

Даже сквозь боль я узнал певучий голос Леонардо. Я через силу подтянулся и сел, прислонившись спиной к стене своей клетки.

— Как поживаешь, мой мальчик? — прокаркал я.

— Лучше, чем ты, — ответил Леонардо.

Он просунул руку сквозь прутья решетки и осторожно прикоснулся к моей голове. Его прекрасные глаза наполнились слезами, и благородное лицо исказилось от боли.

— Я сделаю для тебя все возможное, дорогой! Я уговорю Сфорцу просить у Папы о твоем помиловании. Я уговорю влиятельных людей вмешаться, я все сделаю!

— Как сталось, что ты здесь? — спросил я, мелко моргая от невыносимой боли, которая накатывала пульсирующими волнами.

— Филипепи прислал ко мне гонца в Милан, когда тебя схватили. Гонец искал меня несколько дней. И я сразу приехал. Я подкупил тюремщика и кучку священников, чтобы меня пустили к тебе. Ах, Лука, как же это могло случиться! — срывающимся голосом пробормотал он.

— Вообще-то мне все равно, — вздохнул я. — Не хочу жить без Маддалены и Симонетты.

— Почему ты не послал за мной, когда они погибли? — отчаянно воскликнул он. — Я бы утешил тебя! Я поздно узнал, а когда узнал, ты уже исчез! И никто не мог найти тебя.

— Я сошел с ума, — тихо произнес я и дотянулся до его руки. — Я только ждал возможности освободиться, чтобы соединиться с ними. Я проклял свою долгую жизнь, которая отдаляла меня от них.

— Тебя скоро освободят, — сквозь слезы ответил он. — Я-то знаю, что ты не колдун, Лука. Мы должны тебя как-то спасти!

— Теперь это уже невозможно. Да и почему это я не колдун? — спросил я и пожал плечами. — Почему нет? Я помечен этим проклятым бессмертием, которое я так долго скрывал. Может, доминиканцы и правы и какое-то черное колдовство сохраняет мне неестественную молодость.

— Нет! Этому есть другое, естественное объяснение! Например, твои органы и жидкости восстанавливаются! Я не знаю этого сейчас, но в будущем ученые изучат тебя и узнают, как устроен твой организм! — Он замолк, чтобы перевести дыхание.

— Кто знает, природа прихотлива, может, она создала меня ради забавы, — пожал я плечами. — Человека, который живет слишком долго, гораздо дольше, чем положено. И человек это понимает, когда умирают его жена и ребенок.

Он долго смотрел на меня, а потом кивнул.

— Должно быть, природа хотела увидеть, как дух, запертый в твоем теле, будет бороться за возможность вернуться к первоисточнику.

— Теперь мой дух освободится, — сказал я. — Завтра меня сожгут на костре.

Всеми правдами и неправдами, взятками, лестью и прочими хитростями Леонардо добился в виде исключения разрешения принести мне чистую одежду. Он ушел и вернулся с одеждой, книжкой Петрарки и картиной Джотто, которую я тут же отдал ему в наследство. Он был расстроен и не хотел принимать ее, но я уговорил его. Наконец он ушел, и как я его ни любил, но с его уходом испытал облегчение. Его скорбь меня угнетала.

И я принялся записывать свою жизнь, о которой нисколько не сожалел, несмотря на эти страдания. Я любил Маддалену, и это главное. То, что она любила меня в ответ, было милостью улыбчивого Бога. Некоторые проживают всю жизнь без такой любви, они ищут по свету долголетие или богатство вроде того, что нажил я. Они и не понимают, что величайшее сокровище — это то, что у тебя в сердце.

Всю ночь я писал на пергаментных страницах книжки, которую мне подарил Петрарка. Скоро рассвет, наступает день, когда меня поведут на костер. Я сижу, опершись на каменную стену камеры ободранной до мяса спиной, и подо мной растекается лужа моей собственной крови.

Слышу какой-то шорох возле решетки, и ко мне заглядывает тюремщик.

— Они прилично заплатили, чтобы увидеть тебя, колдун. Надеюсь, ты того стоишь.

Он плюнул в меня и затопал прочь. Глаза мои закрываются. Интересно, кто пришел посмотреть на мои предсмертные унижения.

— Лука! — зовет отрывистый женский голос.

Я поднимаю глаза и вижу за прутьями красивую женщину с черными волосами и умными лилово-голубыми глазами. Рядом с ней мужчина и женщина зрелого возраста, им, наверное, лет пятьдесят. Все трое стройны и красивы, они хорошо одеты в платье не флорентийского покроя, и на глазах у них слезы. Я понимаю, кто они, еще прежде, чем они начинают говорить, упираюсь руками в шершавую поверхность стены и кое-как поднимаюсь на ноги. Я плачу, но не от нестерпимой боли, от которой почти теряю сознание. Эта боль гораздо сильнее, чем я вообще мог себе представить, даже живя в публичном доме. Я молю самого себя: не теряй сознание! Скоро, очень скоро боль и все остальное уйдет.

Пожилая женщина тоже плачет. Тихие рыдания со стоном вырываются у нее из груди, через прутья она протягивает руку. Я на шатких, обожженных и переломанных ногах подхожу к ней, спотыкаясь на каждом шагу, падаю на колени и уже не могу подняться.

— Простите, — шепчу я.

— Не надо! — отвечает она с легким акцентом.

Она тоже опускается на колени и, скользя руками по прутьям, изо всех сил вытягивает руку и наконец дотягивается до моей руки.

— Я твоя мать.

— Я твой отец, — говорит мужчина прерывающимся голосом.

Он опускается рядом с моей матерью, вытягивает руку и берет меня за плечо. Прикосновения их добрые, теплые, полные нежности, о которой я тосковал всю жизнь и которую уже отчаялся узнать. Я внимательно разглядываю их, и правда: ее волосы, посеребренные сединой, такого же цвета, как у меня, а у него похожие на мои черты. От этого сходства меня охватывает безмерная радость. В конце концов, какое имеет значение, что я узнал свое происхождение, если очень скоро мне предстоит умереть?

— Я хотел спросить, — прохрипел я, — почему вы выгнали меня на улицу, когда я был маленьким ребенком? Что со мной не так? Разве вы сами не отличаетесь от остальных людей так же, как я? Вы до сих пор живы, вы даже старше меня, а мне больше ста восьмидесяти лет!

И пока свет за окном постепенно перетекает из темно-синего в лавандовый и золотой, они рассказывают мне мою историю. Я родился в семье, которую природа наделила загадочным даром долголетия.

— Мы такие, как патриархи. Наша родословная действительно восходит к библейским предкам, к нескольким семьям, которые выжили после Всемирного потопа, — серьезно говорит мне отец, не убирая сильных, теплых рук с моего плеча. — Сейчас таких семей шесть. Мы знаемся между собой, но скрываем наш необычный дар от остального мира, храня нашу тайну. Мы живем в горах среди чужеземных племен далеко на Востоке. Мне больше пятисот лет.

— Случилось так, что мы путешествовали, и твои родители были в Авиньоне, а я во Флоренции, и тут я услышала, что ты кричал на площади несколько дней назад, — продолжила молодая девушка, моя двоюродная сестра Деметрия. — Ты говорил о своем возрасте. Твой цвет волос, благородные черты… Я сразу поняла, кто ты! И тотчас поехала за твоими родителями!

— Тебя украли из колыбели, когда тебе еще не было и трех лет, — добавляет моя мать, и я вижу на лице ее те муки, которые она тогда пережила.

Она гладит меня по руке, и это прикосновение даже чуть облегчает мучения в моем теле. Какое счастье, что я испытал это прикосновение перед смертью! И она говорит:

— Я выгнала няньку, и она решила отомстить. В то время мы жили далеко отсюда, в деревне на Ниле. Я и не представляла, что она так далеко тебя увезет! Я не переставала искать тебя. Я всегда знала, что когда-нибудь мы тебя найдем!

— Значит, если бы не злая нянька, у меня был бы и дом, и семья, — тихо произнес я.

Меня пронзает острый приступ обиды, сожаления и гнева, а потом я вдруг подумал, как же это смешно. Простая нянька нанесла такой сокрушительный удар людям, наделенным жизненной силой богов! Я посмеялся, но только немного, потому что смеяться мне больно.

— И все равно я бы не хотел ничего изменить, потому что, живя своей жизнью, я полюбил Маддалену. Поэтому я ни о чем не жалею.

— Жаль, что я не знала твою жену, — печально говорит моя мать. — И мою внучку!

— Мне жаль, что ты потерял их, — говорит мой отец.

— Мне нужно было настойчивее искать, искать тебя в других городах, — всхлипывает моя мать. — Я не все сделала для тебя, нужно было лучше стараться, сделать все, чтобы разыскать тебя!

— Я тоже вас искал, — спокойно отвечаю я. — Я сам пытался выяснить, когда меня изгнали из Флоренции. А когда жил здесь, посылал на поиски людей.

— Мы очень хорошо скрываемся, — говорит отец. — Иначе нельзя, чтобы нас не поймали и не убили. — Он со стоном скрежещет зубами. — Мы и не думали, что ты нас ищешь!

— Не знаю, сможем ли мы вызволить его отсюда, — встревоженно говорит Деметрия.

Деметрия — высокая, стройная и очень красивая девушка. Она все время всплескивает руками, испуганно смотрит на меня и меряет шагами камеру.

— Ничего не поделаешь, уже слишком поздно, — отвечаю я. — Я не хочу уходить от судьбы. Я воссоединюсь с Маддаленой. Я готов уйти.

Моя мать издает такой звук, будто ломается кость, и прячет лицо на груди Деметрии. Та ее обнимает.

— Я могу заплатить палачу, чтобы он сломал тебе шею, и ты не будешь долго страдать, — вымученно говорит мой отец хриплым, прерывистым голосом, и я понимаю, чего ему стоило произнести эти слова, ведь у меня тоже был ребенок. Может, мне даже было легче, потому что мне не пришлось смотреть, как она умирает. А они увидят.

Он отчаянно сжимает меня за плечо, словно хочет сам влиться в меня и занять мое место на костре. Интересно, каково было бы вырасти рядом с ним, узнать его любовь и заботу? Но я помню, что никогда бы не встретил и не полюбил Маддалену при других, более счастливых обстоятельствах. А в ней весь смысл моей жизни, в ней вся моя душа, и я ничего не хотел бы изменить в своей жизни. Ни детство на улицах, ни бордель Сильвано, ничего! Потому что изменить все это, возможно, означало не встретить ее. По крайней мере, в эти последние часы перед смертью я узнал близость и тепло семьи, моей семьи.

— Не надо платить палачу. Я хочу быть в сознании, когда умру, — сказал я, чувствуя в сердце что-то похожее на радость. — Тогда это будет хорошая смерть.

Меня связывают, суют кляп в рот и ведут через насмехающуюся надо мной толпу на площадь Синьории. Там меня ожидает столб и гора дров. Они ждали меня всю жизнь. Люди бьют меня, плюют в меня, даже секут мечами и бросают в меня грязью. Но мне все равно. Я чувствую присутствие Маддалены. Я слышу ее аромат сирени и лимонов, как будто она идет рядом. И я улыбаюсь. Меня привязывают к столбу, и рядом священник Джерардо Сильвано следит, крепко ли держатся цепи на ногах. Я обвожу толпу взглядом и вижу Леонардо, сына сера Пьеро из Винчи, и он плачет. Рядом стоит Деметрия, обнимая моих родителей. Они тоже плачут. Мне жаль видеть их горе, хотя я знаю, что от этого никуда не деться.

А потом сквозь толпу проходит человек, крупный, мощный, с косматой бородой, на голове у него густая копна черных с проседью волос. Его глаза превратились в бездонные озера скорби и пустоты, в его взгляде есть что-то, что вытягивает из меня мою боль, и я чувствую большое облегчение. Я благодарно киваю Страннику, и он кивает в ответ. Он разводит руками, и я вижу, что одной узловатой рукой он держит заруку Маддалену, а другой — Симонетту. Маддалена склонила прелестную голову, ее чудесное и серьезное лицо наполнено горем, и я знаю, что ей тяжело видеть мои страдания. Плотной группой за ними стоят Гебер, Марко, Массимо, Джотто, Джинори, Ингрид, Моше Сфорно с дочерьми, Петрарка, Донателло, Козимо де Медичи и все люди, которых я любил. Все они здесь и все ждут. Из меня вырывается громкий крик радости и свободы, факел палача поджигает костер, и пламя озаряет мое тело. И я стою в самом сердце солнца. И повсюду свет.

Примечания

1

Марсилио Фичино (1433–1499) — итальянский гуманист, философ и астролог, основатель и глава флорентийской Платоновской академии. Один из ведущих мыслителей раннего Возрождения, наиболее значительный представитель флорентийского платонизма — направления, связанного с возобновлением интереса к философии Платона и направленного против схоластики, в особенности против схоластизированного учения Аристотеля.

(обратно)

2

Bastardo (ит.) — внебрачный, незаконнорожденный.

(обратно)

3

Церковь Санта Мария Новелла построена в готическом стиле. Начало строительства — 1246 год, окончание — 1360-й. Принадлежит ордену доминиканцев.

(обратно)

4

Ingenio (ит.) — разум, интеллект.

(обратно)

5

Вид настольной игры, распространенной в Испании, появился на Ближнем Востоке, считается одним из предшественников игры в шашки.

(обратно)

6

Старый рынок (ит.).

(обратно)

7

Старый мост (ит.).

(обратно)

8

Фьезоле — город-община в итальянской области Тоскана, недалеко от Флоренции.

(обратно)

9

Санта Мария дель Фьоре — главный собор во Флоренции, построенный в XIII–XIV вв. Недалеко от собора находится колокольня Джотто.

(обратно)

10

Коленная виола (ит.).

(обратно)

11

Главное помещение в доме.

(обратно)

12

Сад Святого Михаила (ит.).

(обратно)

13

Мост Святой Троицы (ит).

(обратно)

14

Церковь Святого Распятия (ит.).

(обратно)

15

Катехизис — книга, излагающая основы христианского вероучения в форме вопросов и ответов.

(обратно)

16

Чимабуэ (настоящее имя Ченни ди Пепо; около 1240 — около 1302) — знаменитый флорентийский художник, мастер алтарной живописи.

(обратно)

17

Проезжий мост (ит.).

(обратно)

18

Поперечный неф или несколько нефов, пересекающих продольный объем в крестообразных по плану зданиях.

(обратно)

19

Базилика Санта Кроче — францисканская церковь. Здесь похоронены Микеланджело, Галилео Галилей, отсюда вывезли в Равенну прах Данте. На надгробных плитах упомянуты около 200 знаменитых фамилий. Среди музейных экспонатов можно увидеть фрески Джотто, братьев Гадди, оригиналы старинных церковных книг, уменьшенную копию Санта Кроче, скульптуры и бронзовые барельефы.

(обратно)

20

Окропи меня иссопом, Господи, и буду чист; омой меня, и буду белее снега. Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей (Псалом 50:3, 9).

(обратно)

21

Приветствую! (ит.)

(обратно)

22

Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу! И ныне, и присно, и во веки веков! (Из величальной песни Марии, Евангелие от Луки, 1, 46–55.)

(обратно)

23

Эти росписи Джотто в Капелле дель Арена в Падуе (начало XIV в.) посвящены жизни Богоматери и Христа и связаны друг с другом как сцены одного рассказа.

(обратно)

24

Мост прощения (ит.).

(обратно)

25

Церковь Святого Благополучия.

(обратно)

26

Законы, регулирующие расходы, диктовали, помимо прочего, какую одежду и какого цвета полагается шить и носить тем или иным слоям населения. Благодаря этому было легко определить положение человека в обществе и его привилегии. Как правило, эти законы вводили по причине социального расслоения (зачастую для того, чтобы неаристократы не могли выдавать себя за аристократов, иногда затем, чтобы особым образом пометить не пользующиеся благосклонностью властей классы).

(обратно)

27

Дворец капитана народа (ит.). Капитан народа — должность, учрежденная во Флоренции в 1250 году для ограничения судебных властей.

(обратно)

28

Данте. Божественная комедия. Рай. Песнь тринадцатая.Перевод М. Лозинского.

(обратно)

29

Цвет зеленого луга (ит.).

(обратно)

30

Арнольфо ди Камбио (около 1245 — до 1310) — итальянский скульптор и архитектор, представитель Проторенессанса.

(обратно)

31

Фома Аквинский (1225/26-1274) — первый схоластический учитель церкви, «princeps philosophorum» («князь философии»); с 1879 года признан официальным католическим религиозным философом, который связал христианское вероучение (в частности, идеи Августина Блаженного) с философией Аристотеля. Выбранные из его философии (метафизики и натурфилософии) 24 тезиса были определены церковью как истинное учение Фомы Аквинского.

(обратно)

32

Церковь Всех Святых (ит.).

(обратно)

33

Прошу прощения, синьор (ит.).

(обратно)

34

Крылатое латинское выражение, означающее, что на суде должны быть выслушаны и истец, и ответчик.

(обратно)

35

Августин Блаженный (полное имя Августин Аврелий) (354–430) — философ, влиятельнейший проповедник и политик католической церкви. Один из Отцов Церкви, основатель августинизма. Оказал огромное влияние на западную философию и теологию.

(обратно)

36

В XIV веке по Европе прошлась страшная эпидемия «черной смерти», занесенная из Восточного Китая. В 1334 году от нее погибло почти пять миллионов человек, что составляло четверть всего населения Европы.

(обратно)

37

Braccio (ит.) — старинная мера длины, локоть.

(обратно)

38

Монастырский замок (ит.).

(обратно)

39

Becchini — могильщики (ит.).

(обратно)

40

Имеется в виду Джироламо Савонарола — см. далее.

(обратно)

41

Gentile — язычник (ит.).

(обратно)

42

Длинный жилет, камзол.

(обратно)

43

Правда (ивр.).

(обратно)

44

Раши (аббр. от Рабейну Шломо Ицхаки — наш учитель Шломо сын Ицхака; 1040–1105) — раввин, крупнейший комментатор Танаха и Талмуда, общественный деятель.

(обратно)

45

Киддуш (от евр. «кадош» — «святой», «священный») — еврейская молитва освящения субботы и праздников. Произносится в синагоге над чашей вина (исключая первые два вечера еврейской Пасхи, Песаха) и дома перед ужином накануне субботы и праздников. При отсутствии вина его обычно заменяют хлебом. Киддуш выражает благодарность Богу за освящение Израиля заповедями и за установление субботы и праздников.

(обратно)

46

Цитата из Джалаледдина Руми, персоязычного поэта-суфия. (Перев. В. Иванова.)

(обратно)

47

Миньян — кворум из десяти взрослых мужчин (старше 13 лет), необходимый для общественного богослужения и для ряда религиозных церемоний. Мудрецы Талмуда придавали миньяну большое значение. Реформизм в иудаизме допускает включение в миньян и женщин.

(обратно)

48

Рыжий, мальчишка! (ит.)

(обратно)

49

Бернардо Дадди (1280–1348) — итальянский художник раннего Возрождения, ученик Джотто.

(обратно)

50

Безделушка (ит.).

(обратно)

51

Изображение Богоматери, оплакивающей Христа (ит.).

(обратно)

52

Алхимик назвался именем известного мусульманского ученого Абу Мусы Хабира ибн Хайяна (721–815), которого в Европе называли Гебером. Этого выдающегося алхимика, фармацевта, философа, астронома и физика европейцы называли «отцом арабской химии». Кто он был по национальности, точно не известно. Большинство источников считает его арабом, некоторые — персом. Псевдо-Гебером современные специалисты называют неизвестного ученого XIV века, который написал несколько книг по алхимии и металлургии на латыни, подписавшись именем Гебера.

(обратно)

53

Алхимия появилась у греков, арабов и византийцев. Главная греческая школа герметического искусства была основана в Александрии примерно в начале IV века н. э. Зосимом Панаполитанским. До наших дней дошло несколько его сочинений, в частности «Трактат о печах», где стеклянные сосуды для дистилляции описываются задолго до того, как о них заговорили арабские ученые. Мария Еврейка жила в то же время. Она изобрела керотакис, закрытый сосуд, в котором подвергаются воздействию пара тончайшие пластинки различных металлов.

(обратно)

54

Доска (ит.).

(обратно)

55

Отделение благородных металлов от свинца путем окислительного плавления.

(обратно)

56

Процесс извлечения металлов из растворов химическим восстановлением более электроотрицательными металлами.

(обратно)

57

Соединительная оболочка, покрывающая органы, сосуды, нервы и образующая футляры для мышц у позвоночных животных и человека.

(обратно)

58

Человекоподобное существо, искусственно созданное в лаборатории алхимика.

(обратно)

59

Счет (ит.).

(обратно)

60

«Высота совершенствования» (или «Summa Perfectionis Magisterii» (лат.) — «Высота совершенствования мастерства»).

(обратно)

61

Простой люд (ит.).

(обратно)

62

Общественные гонфалоньеры (ит.).

(обратно)

63

От popolo — народ (ит.).

(обратно)

64

Род, семья (ит.).

(обратно)

65

Эйн Соф (ивр. «бесконечность») — в традиции каббалистического иудаизма — имя Бога, отражающее его мистичность и непознаваемость. Термин Эйн Соф тесно связан с каббалистическим учением о десяти Сфирах (Сефирот), которые являются эманацией Бога.

(обратно)

66

Имеется в виду миньян. См. примечание 47.

(обратно)

67

Лангедок — область во Франции, часть Окситании.

(обратно)

68

Гермес Трисмегист (Трижды Величайший) — легендарный ученый, оккультист, алхимик и астролог.

(обратно)

69

Panta rhei — «Все течет, все изменяется» — слова древнегреческого философа Гераклита.

(обратно)

70

Совершенный человек в учении каббалы.

(обратно)

71

Милый (ит.).

(обратно)

72

Horologium (лат.) — часы.

(обратно)

73

Трикстер (англ.) — плут, озорник. Термин для обозначения отрицательного двойника героя.

(обратно)

74

Первичная материя (лат.) — согласно Аристотелю и алхимикам, примитивная бесформенная основа всей материи.

(обратно)

75

Аббатиса одного из немецких монастырей, жившая в XI веке и писавшая трактаты по медицине.

(обратно)

76

Consolamentum (лат.) — успокоение. Дар исцеления, который считается основополагающим принципом учения катаров (религиозное движение в Западной Европе, возникшее из манихейства и не признававшее никаких церковных символов и канонов). Люди, получившие успокоение, назывались «совершенными». «Совершенные» постоянно стремились к чистоте души, занимались проповедничеством и врачеванием, также они были обязаны воздерживаться от мяса, птицы, яиц и сохранять целомудрие. Обычные верующие получали успокоение лишь на пороге смерти.

(обратно)

77

Смилуйся! (ит.)

(обратно)

78

Имеется в виду фреска Чимабуэ «Мадонна на троне», XIII в.

(обратно)

79

Humor (лат.) — жидкость.

(обратно)

80

Клавдий Гален (ок. 130 — ок. 200 до н. э.) — великий ученый эпохи Древнего Рима, собрал разносторонние сведения о человеке и окружающей его природе, его блестящие труды послужили основой для развития естествознания и врачебной науки.

(обратно)

81

Альберт Великий (1193–1280) — философ, теолог, ученый. Видный представитель средневековой схоластики.

(обратно)

82

Арнольд из Виллановы (1235–1311) — испанский врач и алхимик, стоял у колыбели медицинской алхимии.

(обратно)

83

Пьетро д'Абано (1250–1316), итальянский врач, философ и астролог. Считается основателем Падуанской школы в философии. Предан по обвинению в колдовстве в руки инквизиции и умер в тюрьме до вынесения приговора. Основной труд д'Абано — трактат «Согласование противоречий между медициной и философией».

(обратно)

84

Хунейн ибн Ицхак (809–873) — врач, теолог, перевел много трактатов Галена и учеников его школы на сирийский и арабский. Благодаря ему многие труды Галена избежали уничтожения. В поздних средневековых источниках он упоминается под латинизированным именем Йоханнит.

(обратно)

85

Али ибн Аббас аль-Маджуси, также известный как Магиан, — известный персидский врач, в свое время считался одним из трех величайших врачей в Восточном Халифате.

(обратно)

86

Разес, или Аль-Рази (865–925) — разносторонне образованный персидский врач, философ и ученый, опубликовал более 184 книг и статей по медицине, алхимии и философии.

(обратно)

87

Моисей Маймонид (1135–1204) — еврейский раввин, врач и философ, живший в Средние века в Испании и Египте, повлиял и на нееврейский мир, сегодня его взгляды считаются краеугольным камнем ортодоксальной еврейской мысли и учения. Многие его работы подписаны монограммой Рамбам (Раввин Моше бен Маймон, что в переводе с древнееврейского означает «Моше, сын Маймона»).

(обратно)

88

День отдохновения, суббота (у евреев).

(обратно)

89

Под таким названием (в переводе с ит. означает «сборники стихотворений») был издан сборник лучших сонетов Петрарки, принесший ему бессмертие. Иногда это привычное название русифицируют — «Книга Песен».

(обратно)

90

Эта красивейшая южнофранцузская провинция сыграла в жизни Петрарки примерно ту же роль, что Болдино в жизни Пушкина.

(обратно)

91

В 1341 году Петрарку короновали лавровым венком в Риме на Капитолии. Он стал признанной главой литературного мира в Италии, а его известность вышла за пределы страны.

(обратно)

92

Эдуард Вудсток, принц Уэльский (1330–1376), больше известный как Черный принц, был старшим сыном английского короля Эдуарда III и отцом Ричарда II. Сам никогда не занимал престол, так как рано умер. Имеется в виду военная кампания на стороне Педро Кастильского 1367 года, которая окончательно подорвала здоровье и финансовое положение Эдуарда и заставила бросить управление Аквитанией и вернуться в Англию. Происхождение прозвища «черный» точно не известно, и стало оно упоминаться только через 200 лет после его смерти. Вероятно, Эдуард носил черные доспехи или черную накидку.

(обратно)

93

Марко Поло (1254–1324) — венецианский купец и путешественник, один из первых европейцев, который отправился по так называемому Шелковому пути в Китай, а также посетил правителя Монгольской империи хана Хубилая. Свои путешествия Марко Поло описал в сочинении «Книга о разнообразии мира».

(обратно)

94

Последние 15 лет жизни Боккаччо посвятил филологическим исследованиям и создал большой труд, посвященный Данте, перед которым преклонялся. В 1373 году по поручению Флорентийской коммуны Боккаччо читал лекции о Данте в церкви Сан Стефано, из которых составил комментарий к первым семнадцати песням «Божественной комедии».

(обратно)

95

Антипапа — термин, которым в католической церкви принято именовать человека, ложно присвоившего себе звание Папы. Обычно вопрос о том, кто из претендентов, одновременно оспаривавших папский сан, являлся законным Папой, а кто антипапой, решался уже после исторической «победы» приверженцев одного из них. Наиболее серьезный раскол церкви, когда одновременно правили признаваемые разными странами два Папы (а затем и три — в Риме, Авиньоне и Пизе), — это Великая схизма конца XIV — начала XV века.

(обратно)

96

Нашей верховной владычице (ит.).

(обратно)

97

«Сефир Бахир» (др. — евр. «Книга просветления»). Впервые опубликована в XII веке на юге Франции. Историки предполагают, что ее написал раввин Ицхак Сагги Нехор, также известный как Исаак Слепой. Ранний труд по эзотерическому иудейскому мистицизму, который в конечном итоге стал называться каббалой.

(обратно)

98

В еврейском фольклоре глиняная фигура, наделяемая жизнью с помощью магической процедуры.

(обратно)

99

Андрея Пизано (около 1270–1350) — итальянский архитектор и скульптор.

(обратно)

100

В XV веке, когда итальянская скульптура переживала расцвет, художественные конкурсы приобретали характер широких общественных мероприятий. Конкурс на изготовление из бронзы вторых дверей Баптистерия открыл новый период в развитии ренессансной скульптуры. Блестящий рисовальщик Лоренцо Гиберти победил в этом конкурсе, обойдя Филиппо Брунеллески. Гиберти был одним из самых образованных людей своего времени, первым историком итальянского искусства.

(обратно)

101

Микеланджело действительно назвал двери флорентийского баптистерия работы Гиберти «Вратами рая».

(обратно)

102

Булла (от лат. bulla — «печать», букв. — «пузырек») — основной средневековый папский документ со свинцовой (при особых случаях — золотой) печатью, после XV века издавался реже. На печати, прикреплявшейся к булле красной и желтой шелковой нитью, ставилась латинская монограмма «SPSP» в честь святых Петра и Павла с именем Папы на обороте.

(обратно)

103

Кровавый соус (ит.).

(обратно)

104

Сер — принятое в Италии почтительное обращение к юристу. Отец Леонардо был нотариусом.

(обратно)

105

Микелоццо ди Бартоломео (1396–1472) — итальянский архитектор и скульптор, представитель раннего Возрождения. Был придворным архитектором семьи Медичи.

(обратно)

106

Фра Анджелико (буквально «ангельский брат», 1400–1455) — итальянский художник. Имя, данное при рождении, — Гвидо ди Пьетро. Монашеское имя — Джованни да Фьезоле (Фьезоле — пригород Флоренции, где находился его монастырь). Вазари назвал художника «Ангельским»; благодаря ему художник стал известен под именем Фра (брат, монах) Анджелико. Очень рано его стали называть Beato Angelico, то есть Блаженный Анджелико, но Ватикан официально причислил его к лику блаженных только в 1984 году.

(обратно)

107

Фра Филиппо Липпи (1406–1469) — флорентийский живописец, один из виднейших мастеров раннего итальянского Возрождения. Как художник развился под влиянием Мазолино и Мазаччо; на его художественное образование также повлиял Фра Анджелико Фьезольский. Бросив в 1431 году монастырскую жизнь, Липпи продолжал, однако, носить иноческую одежду.

(обратно)

108

Отдельное помещение для собраний при соборе, часто большой круглый зал.

(обратно)

109

Дедушка (ит.).

(обратно)

110

Кальчо — игра, напоминающая современный футбол.

(обратно)

111

Главный мастер (ит.).

(обратно)

112

Филиппо Брунеллески (1377–1446) — итальянский архитектор раннего Возрождения, один из создателей теории перспективы (возводил постройки на основе точных математических подсчетов).

(обратно)

113

Плиний (23 или 24–79) — римский писатель, ученый, автор «Естественной истории», энциклопедии естественно научных знаний античности.

(обратно)

114

Дож — титул главы государства в некоторых итальянских республиках. Титул существовал в Венеции на протяжении более чем десяти веков, с VIII по XVIII век. Предположительно первые дожи выполняли функции наместников Византийской империи. Власть дожа строго ограничивалась различного рода предписаниями. Он не имел права появляться на публике в одиночку, не мог в одиночку встречаться с иностранными государями или посланниками, не мог один вскрывать официальную корреспонденцию. У дожа не могло быть собственности на территории других государств. Он не мог покидать территорию Дворца дожей и базилики Сан Марко.

(обратно)

115

Паоло Уччелло (1397–1475) — итальянский живописец, представитель раннего Возрождения; один из создателей научной теории перспективы. Увлечение перспективой отразилось в первом произведении Уччелло — написанном им в 1436 году портрете английского кондотьера Джона Хоквуда, известного итальянцам как Джованни Акуто. Эта огромная монохромная фреска изображает не живого человека, а его конную статую, на которую зритель смотрит снизу вверх.

(обратно)

116

Одноцветная зеленая земля (ит.).

(обратно)

117

Непотизм — раздача римскими папами ради укрепления собственной власти доходных должностей, высших церковных званий и земель родственникам.

(обратно)

118

Курия — совокупность учреждений, посредством которых Папа Римский осуществляет управление католической церковью и государством Ватикан.

(обратно)

119

Андреа дель Вероккьо (1435–1488) — итальянский скульптор, живописец, гравер, представитель раннего Возрождения.

(обратно)

120

Бельэтаж (ит.).

(обратно)

121

Инталия — глубоко вырезанное изображение на отшлифованном камне или металле.

(обратно)

122

В картине Вероккьо «Крещение Христа» фигура одухотворенного белокурого ангела принадлежит кисти молодого Леонардо.

(обратно)

123

В будущем так на самом деле и случилось. Джованни Медичи еще в 13 лет был назначен кардиналом. После подавления восстания Савонаролы власть во Флоренции снова оказалась в руках Медичи, и кардинал Джованни правил республикой вместе со своим братом. Годом позднее он был избран Папой в результате почти единодушного голосования кардиналов и получил имя Лев X.

(обратно)

124

Крез (595–546 до н. э.) — легендарный последний царь Лидии. Богатство Креза вошло в поговорку, о нем сложилось много легенд. Крез был эллинофилом; посылал щедрые дары в греческие храмы и стремился приобщить Лидию к греческой культуре.

(обратно)

125

lté, missa est (лат., «идите, собрание распущено») — слова, которыми заканчивается католическая месса.

(обратно)

126

Джиневра де Бенчи — аристократка, жившая в XV веке во Флоренции. Современники восхищались ее выдающимся умом и исключительной проницательностью. Сегодня ее помнят любители искусства во всем мире благодаря тому, что она изображена на одной из 17 дошедших до нас картин, которые приписывают Леонардо да Винчи. Споры о картине шли несколько десятилетий, и не было точных доказательств того, что ее автором является Леонардо. К несчастью, ценителям искусства никогда не увидеть портрет Джиневры полностью, потому что нижняя часть картины с изображением рук Джиневры когда-то была оторвана.

(обратно)

127

Луллий Раймунд (ок. 1235 — ок. 1315) — поэт, философ и богослов. Проповедовал среди мусульман в Тунисе. «Ars Magna» — «Великое искусство» является его основным произведением.

(обратно)

128

«Высота совершенствования» («Высота совершенствования мастерства») — труд по алхимии, написанный европейским ученым XIV века, который подписывал свои трактаты именем древнего исламского алхимика Гебера.

(обратно)

129

Джованни Пико делла Мирандола (1463–1494), итальянский мыслитель эпохи Возрождения, представитель раннего гуманизма. Под угрозой преследования со стороны инквизиции в 1488 году Пико бежал во Францию, но там был схвачен и заточен в одну из башен Венсенского замка. Его спасло заступничество высоких покровителей, и прежде всего фактического правителя Флоренции Лоренцо Медичи. В 1488 году по просьбе Медичи папские власти разрешили ученому поселиться близ Флоренции. Дух и среда флорентийской Платоновской академии оказались весьма благотворными для творческих планов и религиозно-философских устремлений Пико.

(обратно)

130

Патриархи — по Библии, это Авраам, Исаак и его сын Иаков, вместе их называют старейшинами иудаизма. Многие племена, жившие на Ближнем Востоке в период между Авраамом и Христом, имеют генеалогическую связь с патриархами и их потомками.

(обратно)

131

Мелкий люд (ит.). (Дословно: «тощий народ».)

(обратно)

132

Джироламо Савонарола — знаменитый итальянский проповедник и общественный реформатор. Светская жизнь и религиозно-нравственное падение Италии сильно возмущали Савонаролу. Некоторые из его ранних стансов посвящены печальному состоянию церкви, порче нравов и разрушению добрых отношений между людьми. Он утверждал, что, подобно ветхозаветным пророкам, передает лишь веления Божии, угрожал проклятием тому, кто не верит в его пророческое призвание, обличал испорченность нравов флорентийцев, не стесняясь в выборе выражений. В своих вдохновенных проповедях Савонарола часто смешивал свои мысли с текстами Св. Писания, говоря в свое оправдание, что «слова эти недавно сошли с небес». Влияние его, ставшее огромным, усилилось благодаря исполнению некоторых его предсказаний — смерти Папы Иннокентия, нашествию французского короля и др.

(обратно)

133

Воля Божья (лат.).

(обратно)

Оглавление

ГЛАВА 1

ГЛАВА 2

ГЛАВА 3

ГЛАВА 4

ГЛАВА 5

ГЛАВА 6

ГЛАВА 7

ГЛАВА 8

ГЛАВА 9

ГЛАВА 10

ГЛАВА 11

ГЛАВА 12

ГЛАВА 13

ГЛАВА 14

ГЛАВА 15

ГЛАВА 16

ГЛАВА 17

ГЛАВА 18

ГЛАВА 19

ГЛАВА 20

ГЛАВА 21

ГЛАВА 22

ГЛАВА 23

*** Примечания ***