Беззащитные мертвецы [Ларри Нивен] (fb2) читать онлайн

Ларри Нивен
«Беззащитные мертвецы»

Перевод с английского и примечания Т.Ю. Магакяна.

Мертвые лежали рядами под стеклом. Давным-давно, когда в мире было больше места, эти, наиболее древние, покоились каждый в своем отдельном гробу с двойными стенками. Теперь они были уложены плечом к плечу, примерно в хронологическом порядке, лицом вверх. Их черты ясно различались сквозь тридцатисантиметровый слой жидкого азота, зажатого между двумя толстыми полосами стекла.

В некоторых участках этого здания усопшие были одеты в парадные костюмы по моде двенадцати различных эпох. В двух длинных танках на следующем этаже покойники были приукрашены низкотемпературной косметикой, а иногда еще и замазкой телесного цвета, чтобы прикрыть раны. Странная традиция. Она продержалась только до половины прошлого века. В конце концов, эти усопшие планировали когда-нибудь вернуться к жизни. Повреждения тела должны быть легко заметны глазу.

С этими дело так и обстояло.

Все они происходили из конца двадцатого века. Выглядели они ужасно. Некоторых, жертв катастроф, явно нельзя было спасти, но согласно своим завещаниям, они тем не менее попали в морозильники. Каждый покойник был помечен табличкой, перечислявшей все, что было не в порядке с его умом и телом. Шрифт был столь древним и архаичным, что едва читался.

Изувеченные, изношенные, опустошенные болезнями, все они выглядели терпеливо-покорными. Их волосы, медленно распадаясь, лежали вокруг голов толстыми серыми полумесяцами.

– Люди привыкли называть их “мерзлявчиками” , замороженными мертвецами. Или же Homo snapiens . Можете представить, что произойдет, если кого-нибудь из них уронить.

Мистер Рестарик не улыбался. Эти люди находились на его попечении, и он серьезно относился к своему делу. Его глаза смотрели скорее сквозь меня, а не на меня. Одни части его одежды отстали от моды лет на десять, другие – на пятьдесят. Он сам, казалось, постепенно теряется в прошлом.

– Здесь их у нас более шести тысяч. Думаете, мы их когда-нибудь оживим? – спросил он.

Я был из АРМ , я мог знать.

– А вы как считаете?

– Иногда я размышляю над этим, – он посмотрел вниз. – Не вот этого, Харрисона Кона. Взгляните, он весь вывернут наизнанку. И не эту, с наполовину снесенным лицом. Если ее оживить, она будет растительным существом. Но более поздние выглядят не так уж плохо. Дело в том, что до 1989 года врачи могли замораживать только клинически мертвых.

– В этом не видно смысла. Почему?

– Иначе их обвинили бы в убийстве. Хотя на самом деле они спасали жизни, – он сердито передернул плечами. – Иногда они останавливали сердце пациента, а затем снова запускали его, чтобы соблюсти формальности.

Да уж, куда как разумно. Я не осмелился рассмеяться вслух.

– А как насчет него? – указал я пальцем.

То был поджарый мужчина лет сорока пяти, вполне здоровый на вид, без следов, оставленных смертью или увечьями. Длинное худое лицо все еще сохраняло повелительное выражение, хотя глубоко посаженные глаза были почти закрыты. За слегка раздвинутыми губами виднелись зубы, выпрямленные на древний манер скобками.

Мистер Рестарик глянул на табличку.

– Левитикус Хэйл, 1991. О да. Хэйл был параноиком. Должно быть, он стал первым замороженным по этой причине. И они угадали правильно. Оживив, мы смогли бы его вылечить.

– Если б оживили.

– Такое удавалось.

– Конечно. Мы потеряли только одного из трех. Он, наверное, и сам рискнул бы при таких шансах. Впрочем, он ведь сумасшедший.

Я окинул взглядом ряды длинных азотных танков с двойными стенками. Помещение было огромным и гулким. И это был только верхний этаж. Склеп Вечности углублялся в не подверженное землетрясениям скальное основание на десять этажей.

– Говорите, шесть тысяч? Но ведь Склеп был рассчитан на десять тысяч, не так ли?

Он кивнул.

– Треть пустует.

– И много у вас клиентов в нынешние времена?

Он рассмеялся.

– Шутите. Никто сейчас не самозамораживается. А то еще может проснуться по кусочкам!

– Вот и я об этом размышляю.

– Еще лет десять назад мы подумывали вырыть новые залы. Все эти свихнувшиеся подростки, совершенно здоровые и давшие себя заморозить, чтобы проснуться в прекрасном новом мире… Мне пришлось наблюдать, как приезжают кареты скорой помощи и забирают их на запчасти! С тех пор, как прошел Закон о Замораживании, мы опустели на треть!

Эта история с детьми была действительно дикой. Не то причуда, не то религия, не то безумие. Только затянувшееся слишком надолго.

Дети Заморозков. Большинство из них представляли собой типичные случаи аномии . Подростки, ощущающие себя затерянными в неправильном мире. История учила их (тех, кто слушал), что раньше все было намного хуже. Возможно, они думали, что мир идет к совершенству.

Некоторые рискнули. Каждый год их было немного; но это тянулось с тех самых пор, когда состоялись первые удачные эксперименты по размораживанию, то есть за поколение до моего рождения. Это было лучше, чем самоубийство. Они были молоды, здоровы, они имели куда лучшие шансы на оживление, чем стылые изувеченные трупы. Они были плохо приспособлены к своему обществу. Почему бы не рискнуть?

Два года назад они получили ответ. Генеральная Ассамблея и всемирное голосование ввели в действие Закон о Замораживании.

Среди покоящихся в ледяном сне были такие, которые не позаботились создать для себя попечительский фонд, или выбрали не тех попечителей, или вложили деньги не в те акции. Если б медицина – или чудо – оживили их сейчас, они оказались бы на государственном содержании, без денег, без полезного образования и, примерно в половине случаев, явно без способностей выжить в каком бы то ни было обществе.

Находились ли они в ледяном сне или в ледяной смерти? С юридической стороны тут всегда была неопределенность. Закон о Замораживании внес некоторую ясность. Он объявил, что любой человек, погруженный в замороженный сон и, буде общество решит вернуть его к жизни, не способный обеспечить себя материально, юридически мертв.

И третья часть замороженных мертвецов в мире, сто двадцать тысяч из них, отправились в банки органов.

– А тогда вы тоже тут работали?

Старик кивнул.

– Я почти сорок лет посменно работаю в Склепе. Я видел, как скорая помощь увезла три тысячи моих людей. Я думаю о них как о моих людях, – добавил он, как бы обороняясь.

– Закон, видимо, не в состоянии решить, живы они или мертвы. Думайте о них как вам угодно.

– Люди, которые мне доверились. Что сделали такого эти Дети Заморозков, что их стоило убить за это?

Они хотели отоспаться, пока другие гнут спину, чтобы превратить мир в рай, – подумал я. Но это не тяжкое преступление.

– Их некому было защитить. Некому, кроме меня, – тянул он свое.

Миг спустя, с видимым усилием, он вернулся к настоящему.

– Ладно, оставим это. Что я могу сделать для полиции ООН, мистер Хэмилтон?

– О, я здесь не как агент АРМ. Я здесь только для того, для того…

К дьяволу, я и сам не знал этого. Меня потряс и заставил придти сюда выпуск новостей.

– Они намереваются внести еще один законопроект о замороженных, – сказал я.

– Что?

– Второй Закон о Замораживании. Касательно другой группы. Общественные банки органов, должно быть, опять опустели, – произнес я с горечью.

Мистера Рестарика буквально трясло.

– О, нет. Нет. Они не могут опять это сделать. Они не имеют права.

Я взял его за руку – то ли чтобы успокоить, то ли чтобы поддержать. Он готов был потерять сознание.

– Может быть, они и не сумеют. Первый Закон о Замораживании, как предполагалось, должен был остановить органлеггерство , но этого не случилось. Может быть, граждане проголосуют против.

Я ушел сразу же, как только это позволили приличия.

Второй Законопроект о Замораживании продвигался неспешно, не встречая серьезного сопротивления. Кое-что из хода событий я улавливал по ящику. Тревожно большое число граждан осаждало Совет Безопасности петициями о конфискации того, что они именовали “замороженными трупами значительного числа людей, душевнобольных к моменту смерти. Фрагменты этих трупов, возможно, могут быть использованы для замены остро необходимых органов…”

Они никогда не говорили, что упомянутые трупы когда-нибудь могут стать живыми и полноценными людьми. Зато они часто говорили, что упомянутые трупы нельзя безопасно вернуть к жизни сейчас; и они брались доказать это при помощи экспертов; и у них была тысяча экспертов, ожидающих своей очереди.

Они никогда не говорили о возможности биохимического лечения душевных расстройств. Зато они рассуждали о генах, скрывающих безумие, и о том, что миру вовсе не требуется такое число новых душевнобольных пациентов.

И они постоянно упирали на нехватку пересадочного материала.

Я уже почти бросил следить за выпусками новостей. Я состоял в АРМ, полицейских силах ООН, и не мое дело было лезть в политику.

Это и не было моим делом, пока, одиннадцать месяцев спустя, я не наткнулся на знакомое имя.

Тэффи наблюдала за посетителями. ЕЕ притворно-скромный вид меня не обманывал. Тайное ликование сверкало в ее карих глазах. Каждый раз, приподнимая десертную ложечку, она бросала взгляд в левую сторону.

Из опасения разоблачить ее я не стал смотреть в том направлении. Полно, мне нечего от вас скрывать: я не интересуюсь теми, кто сидит в ресторане за соседними столиками. Вместо этого я зажег сигарету, переложил ее в мою воображаемую руку (вес слегка надавил на мое сознание) и откинулся в кресле, наслаждаясь окружением.

Хай-Клиффс – это огромный пирамидальный город, расположенный в северной Калифорнии. Строительство его еще не закончено. “Мидгард” находится на первом торговом уровне, близ сервисного ядра. Окон, выходящих наружу, нет; их отсутствие в ресторане возмещается примечательными пейзажными стенами.

Изнутри “Мидгард” кажется расположенным где-то посередине ствола грандиозного дерева, простирающегося от Ада к Небесам. На ветвях дерева, в удалении, идет вечная война между воинами необычных обликов и размеров. Иногда показываются твари размером с целый мир: волк нападает на луну, спящий змей обвивает ресторан, или вдруг глаз любопытной коричневой белки закрывает целый ряд окон…

– Разве это не Холден Чемберс?

– Кто?

Имя казалось смутно знакомым.

– За четвертым столиком от нас, сидит один.

Я глянул. Он был высок и тощ, намного моложе, чем обычные посетители “Мидгарда”. Длинные светлые волосы, слабый подбородок – он был из тех людей, которым стоило бы отпустить бороду. Я был уверен, что никогда с ним не встречался.

Тэффи нахмурилась.

– Любопытно, почему он обедает один. Может, кто-то не пришел на свидание?

Тут у меня щелкнуло в голове.

– Холден Чемберс. Дело о похищении. Несколько лет назад кто-то похитил его и сестру. Одно из дел Беры.

Тэффи отложила ложечку и с недоумением посмотрела на меня.

– А я и не знала, что АРМ занимается делами о похищениях.

– Мы и не занимаемся. Похищения – это локальные проблемы. Но Бера подумал…

Я остановился, потому что Чемберс неожиданно посмотрел прямо на меня. Он выглядел удивленным и обеспокоенным.

Только сейчас сообразив, насколько грубо я на него пялюсь, я с раздражением отвернулся.

– Бера подумал, что в деле может быть замешана шайка органлеггеров. Некоторые их банды в тот период обратились к похищениям, после того как Закон о Замораживании отнял у них рынки. А Чемберс по-прежнему смотрит на меня? – я ощущал его взгляд затылком.

– Ага.

– Интересно, почему.

– И вправду интересно.

Тэффи, судя по ее улыбке, явно знала, что происходит. Помучив меня еще секунды две, она сказала:

– Ты демонстрируешь фокус с сигаретой.

– Ох, в самом деле.

Я переложил сигарету в руку из плоти и крови. Глупо забывать, насколько это может поразить: сигарета, карандаш или стакан бурбона, парящие в воздухе. Я сам применял это для шокового эффекта.

Тэффи продолжала:

– В последнее время его без конца показывают по ящику. Он восьмой по порядку мерзлявчиков наследник в мире. Ты не знал?

– Мерзлявчиков наследник?

– Ты знаешь, что означает слово “мерзлявчик”? Когда в первый раз открыли склепы для замороженных…

– Знаю. Я не подозревал, что это слово опять начали употреблять.

– Да это неважно. Главное состоит в том, что если пройдет второй Законопроект о Замораживании, почти триста тысяч мерзлявчиков будут объявлены формально мертвыми. У некоторых из этих замороженных водились денежки. Теперь они отойдут их ближайшим родственникам.

– Ого! И у Чемберса где-то в склепе имеется предок?

– Где-то в Мичигане. У него было какое-то странное имя, в библейском духе.

– Часом, не Левитикус Хэйл?

Она воззрилась на меня в потрясении.

– Слушай, какого блипа тебе это известно?

– Просто стукнуло в голову.

Я и сам не мог понять, что заставило меня произнести это имя. Покойный Левитикус Хэйл имел запоминающееся лицо и запоминающееся имя.

Странно, однако, что я ни разу не подумал о деньгах, как о мотивации второго Законопроекта о Замораживании. Первый Закон касался только обездоленных Детей Заморозков.

Вот люди, которые, вероятно, не смогут приспособиться ни к каким временам, когда бы их не оживили. Они не могли приспособиться даже к своему собственному времени. Большинство из них не были даже больны, у них не было даже этого оправдания для бегства в туманное будущее. Часто они оплачивали друг другу места в Склепе Замороженных. Если их вернут к жизни, они будут нищими, безработными, неспособными к образованию ни по нынешним, ни по любым будущим стандартам, вечно недовольными.

Молодые, здоровые, бесполезные для общества и самих себя. А банки органов все время пустуют…

Аргументы в пользу второго Законопроекта о Замораживании отличались ненамного. Мерзлявчики второй группы имели деньги, но представляли собой сплошных психов. О да, сейчас большинство видов душевных болезней излечивается фармакологически. Но воспоминания о безумии, привычный образ мыслей, порожденный паранойей или шизофренией – все это останется, все это будет требовать психотерапии. А как лечить этих мужчин и женщин, чей жизненный опыт отстал на сто сорок лет?

А банки органов все время пустуют… Конечно, я все понимал. Граждане хотели жить вечно. Однажды они доберутся и до меня, Джила Хэмилтона.

– Всегда оказываешься в проигрыше, – пробормотал я.

– Что ты имеешь в виду? – спросила Тэффи.

– Если ты нищ, тебя не оживят, потому что ты не сможешь обеспечить себя. Если ты богат, денег будут домогаться твои наследники. Трудно защититься, будучи мертвым.

– Все, кто любил их, тоже мертвы, – Тэффи очень серьезно смотрела в кофейную чашку. – Когда провели Закон о Замораживании, я не очень-то внимательно к этому отнеслась. В больнице мы даже не знаем, откуда поступает пересадочный материал; не все ли одно – преступники, мерзлявчики, захваченные склады органлеггеров. Но в последнее время я стала задумываться.

Как-то раз Тэффи закончила операцию по пересадке легких своими руками, когда неожиданно отказала больничная машинерия. Чувствительная женщина не смогла бы такого сделать. Но в последнее время ее стали беспокоить сами трансплантаты. С того момента, как она встретила меня. Хирург и охотник на органлеггеров из АРМ – мы составляли странную пару.

Когда я глянул снова, Холдена Чемберса уже не было на месте. Мы расплатились каждый за себя и ушли.

Первый торговый уровень создавал странное впечатление – ты находился словно и внутри здания, и снаружи. Мы вышли на широкий бульвар между магазинами, деревьями, театрами, уличными кафе – под освещенным бетонным небом в сорока футах над головой. Вдалеке узкой черной полосой между бетонным небом и бетонным фундаментом извивался горизонт.

Толпы схлынули, но в кафе по сторонам бульвара несколько граждан еще наблюдали за катящимся мимо них миром. Мы не спеша шли к черной ленте горизонта, держась за руки и никуда не торопясь. Подгонять проходящую мимо витрин Тэффи не было никакой возможности. Все, что я мог делать – это останавливаться рядом с ней, изображая – или не изображая – снисходительную улыбку. Ювелирные изделия, одежда, все сияет за зеркальными стеклами…

И тут она потянула меня за руку, резко повернувшись и глядя внутрь мебельного магазина. Что увидела она, не знаю. Я же увидел ослепляющую вспышку зеленого света на стекле и клуб зеленого пламени, вырывающийся из журнального столика.

Очень странно. Сюрреалистично, подумал я. Потом впечатления наконец упорядочились. Я с силой толкнул Тэффи в спину, а сам в перевороте бросился в обратную сторону. Зеленый свет вспыхнул еще на миг, совсем рядом. Я перестал катиться по земле. В моем спорране было оружие – нечто вроде двуствольного пистолета, выстреливающего сжатым воздухом облачка анестезирующих кристаллов.

Несколько изумленных граждан остановились поглядеть, что я делаю.

Я разорвал спорран обеими руками. Наружу посыпались и покатились монетки, кредитные карточки, удостоверение АРМ, сигареты… я выхватил оружие АРМ. Отражение в витрине дало шанс. Обычно даже не сможешь определить, откуда придет импульс охотничьего лазера.

Зеленый свет сверкнул над моим локтем. Мостовая с громким звуком треснула, осыпав меня песчинками. Я с трудом сдержал желание отпрянуть. На сетчатке моего глаза запечатлелась тонкая как бритвенное лезвие зеленая линия, указывавшая прямо на него.

Он находился на поперечной улице. Опустившись на колено, он ждал, пока перезарядится его оружие. Я послал в него облако милосердных иголок. Он шлепнул себя по лицу, повернулся, чтобы бежать, и резко упал.

Я оставался на месте.

Тэффи съежилась на мостовой, закрыв голову руками. Крови вокруг нее не было. Увидев, как шевельнулись ее ноги, я понял, что она жива. Но я все еще не знал, не задело ли ее.

В нас больше никто не стрелял.

Человек с лазерным пистолетом почти минуту лежал там, где упал. Потом у него начались судороги.

Когда я подошел к нему, он извивался в конвульсиях. Милосердные иголки такого действия обычно не оказывают. Я вытащил его язык наружу, чтобы он не задохнулся, но у меня не было подходящих лекарств. К прибытию полиции Хай-Клиффс он был мертв.

Инспектор Сван объединял в себе все три расы и был чертовски красив в своей оранжевой униформе, которая сидела на нем как влитая – точь-в-точь полицейский с картинки. Ковыряясь пинцетом в электронных кишках лежащего перед ним пистолета, он спросил:

– Вы не имеете никакого представления, почему он стрелял в вас?

– Никакого.

– Вы из АРМ. Над чем вы сейчас работаете?

– В основном органлеггерство. Выслеживаю ушедшие в подполье шайки.

Я массировал шею и плечи Тэффи, стараясь ее успокоить. Она все еще дрожала. Мышцы под моими пальцами были сведены.

Сван нахмурился.

– Что-то просто все выходит. Он же не мог быть членом банды органлеггеров? С таким вот пистолетом.

– Правда.

Я провел большими пальцами по лопаткам Тэффи. Она потянулась ко мне рукой и стиснула мою ладонь.

Пистолет. Честно говоря, я не ожидал, что Сван поймет все, под этим подразумевающееся. Это был немодифицированный охотничий лазер, прямо с прилавка.

Официально никто в мире не производит оружия для убийства людей. После подписания Конвенции его не используют даже армии. Полиция ООН употребляет щадящие пули – чтобы преступники остались невредимыми до суда, а затем для банков органов. Единственное смертельное оружие изготовляется для стрельбы по животным. И оно, как предполагается, имеет спортивное предназначение.

Достаточно легко изготовить рентгеновский лазер с непрерывным излучением. Он изрубит все живое, как бы быстро оно не бежало, за чем бы оно не пряталось. Зверь даже не заметит, что в него стреляют, пока луч не пройдет сквозь его тело, точно невидимый меч в милю длиной.

Но это будет резня. Дичь должна иметь шанс; она, по крайней мере, должна узнать, что по ней стреляют. Поэтому стандартный охотничий лазер стреляет импульсами видимого света, и не чаще, чем раз в секунду. В этом смысле он не лучше винтовки, хотя не надо делать поправку на снос ветром, дистанция почти бесконечная, пули не кончаются, мясо не повреждается, отдачи нет. Вот почему такая охота считается спортивной.

Против меня тоже все вышло достаточно по-спортивному. Он был мертв. Я – нет.

– Вообще говоря, переделать охотничий лазер не так уж цензурно легко, – сказал Сван. – Нужно владеть основами электроники. Я сам мог бы это сделать…

– Я тоже. Почему бы и нет? Мы оба проходили полицейскую подготовку.

– Дело, однако, в том, что любой человек наверняка мог бы найти какого-нибудь знатока, чтобы переделать охотничий лазер на более быструю частоту стрельбы или даже на непрерывное излучение. Ваш приятель, видимо, опасался втянуть в это дело еще кого-либо. Он должен был иметь очень личные причины, чтобы вас так недолюбливать. Вы уверены, что не узнали его?

– Я никогда его раньше не видел. С этим лицом, по крайней мере.

– И он мертв, – заметил Сван.

– Это, по сути, ничего не доказывает. У некоторых людей бывает аллергическая реакция на анестетики.

– Вы использовали стандартное оружие АРМ?

– Да. Я даже не разрядил оба ствола. В него не могло попасть слишком много иголок. Но аллергические реакции случаются.

– Особенно если принять что-нибудь, специально их вызывающее, – Сван отложил пистолет и встал. – Ладно, я просто городской полицейский, и в делах АРМ не разбираюсь. Но я слышал, что органлеггеры иногда принимают некое средство, чтобы не просто погрузиться в сон, когда их поразит анестетик АРМ.

– Да. Органлеггеры не любят сами становиться запасными частями. У меня есть теория, инспектор.

– Так поделитесь.

– Он – органлеггер на покое. Когда прошел Закон о Замораживании, немалое их число забросило свое дело. Их рынки исчезли, а многие уже накопили приличное состояние. Они превратились в честных граждан. А уважаемый гражданин вполне может повесить на стенку охотничий лазер – разумеется, немодифицированный. Но если понадобится, он переделает его за день.

– А затем упомянутый уважаемый гражданин замечает старого врага.

– Скажем, когда тот идет в ресторан. И у него едва хватает времени сбегать за пистолетом домой, пока мы обедаем.

– Звучит приемлемо. А как мы это проверим?

– Снимите спектр отторжения с его мозговой ткани, и перешлите все, что получили, в штаб-квартиру АРМ. Мы сделаем остальное. Органлеггер может менять лицо и отпечатки пальцев, как ему цензурно заблагорассудится, но он не может изменить свою реакцию на трансплантаты. Есть шансы найти его в нашем архиве.

– Так вы дадите мне знать.

– Разумеется.

Сван занялся переговорами по радио через свой скутер, а я вызвал такси. Оно опустилось на краю бульвара. Я подсадил Тэффи. Она двигалась медленно и неуклюже. Но это был не шок, – просто подавленность.

– Хэмилтон! – окликнул меня Сван со своего скутера.

Я остановился, уже занося ногу.

– Да?

– Он из местных, – голос Свана был по-ораторски зычным. – Мортимер Линкольн, девяносто четвертый этаж. Жил здесь с… – он еще раз сверился с радио, – с апреля 2123. Получается, спустя шесть месяцев после принятия Закона о Замораживании.

– Спасибо, – я набрал адрес на панели такси.

Оно зажужжало и поднялось.

Я следил за уходящим вдаль Хай-Клиффс – сияющей пирамидой размером в гору. Город, охраняемый инспектором Сваном, весь представлял собой единое здание. Это облегчает его работу, подумал я. Общество будет более организованным.

– Никто до сих пор в меня не стрелял, – произнесла Тэффи первые слова за немалое время.

– Все уже кончилось. Думаю, он все-таки стрелял в меня.

– Я тоже так думаю.

Ее внезапно затрясло. Я обнял ее и прижал к себе. Она говорила, уткнувшись в воротник моей рубашки.

– Я не поняла, что происходит. Этот зеленый свет… он показался мне красивым. Я не знала, в чем дело, пока ты не сбил меня с ног, а потом эта зеленая линия вспыхнула над тобой и я услышала, как трещит тротуар, и я не знала, что делать! Я…

– Ты молодец.

– Я хотела помочь! Я не знала, может, ты уже убит, а я ничего не могу поделать. Если б у тебя не было пистолета… а ты всегда носишь пистолет?

– Всегда.

– А я и не знала.

Даже оставаясь неподвижной, она, казалось, несколько отстранилась от меня.

Когда-то Амальгамированная Региональная Милиция была объединением сил гражданской обороны разных наций. Потом она сделалась полицейскими силами самой ООН. А название сохранилось. Возможно, нравилось само сокращение .

Когда я на следующее утро явился в кабинет, Джексон Бера уже раскопал о мертвом все возможное.

– Никаких сомнений, – заявил он мне. – Спектр отторжения подходит идеально. Энтони Тиллер, известный органлеггер, один из подозреваемых членов банды Анубиса. В первый раз объявился около 2120; до того у него, вероятно, было другое имя и лицо. Исчез в апреле или мае 2123.

– Тогда ясно. Нет, к черту, неясно. Он, должно быть, свихнулся. Вот он, сам по себе, свободен, богат, в безопасности. Зачем ему было разрушать все это при попытке убить человека, который и волоска на голове его не тронул?

– Нельзя же, в самом деле, ожидать, что органлеггер будет вести себя как нормальный член общества.

Я улыбнулся в ответ на ухмылку Беры.

– Может, и нет… Погоди! Ты сказал – Анубис? Банда Анубиса, а не Лорена?

– Так указано в распечатке. Проверить надежность информации?

– Пожалуйста, – Бера лучше меня управляется с компьютером.

Пока он стучал по клавиатуре, я продолжал рассуждать.

– Анубис, каким блипом бы он ни был, контролировал нелегальные медицинские организации на большом участке Среднего Запада. У Лорена же был кусок североамериканского западного побережья: площадь меньше, население больше. Разница заключается в том, что я сам убил Лорена, сдавив его сердце воображаемой рукой, и это, Джексон, как понимаешь, дело очень личное . Что же до Анубиса, то я и пальцем не тронул ни его, ни кого-либо из его шайки, и на доходы его не оказывал никакого воздействия, насколько мне известно.

– Я понимаю, – сказал Бера. – Может, он принял тебя за меня?

Это было уморительно, потому что Бера темнокожий и выше меня ростом на целый фут, если учесть еще волосы, образующие вокруг его головы черное облако.

– Ты кое-что не учел, – продолжал он. – Анубис был занятной личностью. Он по прихоти менял лица, уши, отпечатки пальцев. Мы почти уверены, что он был мужского пола, но даже за этот факт не стоит ручаться головой. По крайней мере один раз он поменял свой рост, полностью пересадив ноги.

– Лорен бы такого не мог сделать. Лорен был очень болен. Вероятно, он занялся органлеггерством именно потому, что нуждался в постоянных пересадках.

– А вот у Анубиса порог отторжения должен быть гигантским.

– Джексон, да ты гордишься этим Анубисом.

Бера был глубоко шокирован.

– Какого дьявола! Он грязный убийца-органлеггер! Я бы гордился, поймав Анубиса!.. – тут на экран начала поступать информация.

Компьютер в подвале АРМ полагал, что Энтони Тиллер никак не мог быть членом шайки Лорена; зато вероятность его сотрудничества с Богом-Шакалом превышала девяносто процентов. В частности, Анубис и его команда все исчезли из виду к концу апреля 2123. Именно тогда Энтони Тиллер, он же Мортимер Линкольн, сменил свое лицо и переехал в Хай-Клиффс.

– Все равно это могла быть месть, – предположил Бера. – Лорен и Анубис были знакомы. Это нам известно. Они разделили свои территории путем переговоров по крайней мере двенадцать лет назад. Когда Анубис ушел на покой, Лорен забрал его территорию. А ты убил Лорена.

Я презрительно хмыкнул.

– А Тиллер-киллер спустя уже два года после распада банды сбросил маску, чтобы убить меня?

– Может, это не месть. Может, Анубис хочет вернуться в дело.

– А может, просто этот Тиллер спятил. Симптом ломки. Бедолага почти два года никого не убивал. Лучше б он выбрал другое время.

– Почему?

– Со мной была Тэффи. Ее до сих пор трясет.

– А ты мне ничего не говорил! Ее не задело?

– Нет, она просто напугана.

Бера несколько успокоился. Его рука легонько поглаживала границу, где волосы плавно переходили в окружающий воздух. Обычные люди просто нервно почесывают голову.

– Я бы очень не хотел увидеть, что вы расстаетесь.

– О, это не… – “не так серьезно”, мог бы я сказать ему, но Беру не одурачишь. – Да. Этой ночью мы почти не могли спать. Понимаешь, дело не только в том, что в нее стреляли.

– Понимаю.

– Тэффи – хирург. Она считает склады трансплантатов сырьем. Инструментами. Без банков органов она будет как без рук. Она не думает об этом как о людях… или никогда не думала, пока не встретила меня.

– Я никогда не слышал, чтоб кто-нибудь из вас говорил на эту тему.

– Мы и не говорим, даже друг с другом, но это так. Большая часть трансплантатов – осужденные преступники, захваченные героями наподобие тебя и меня. Еще какая-то доля – уважаемые граждане, угодившие к органлеггерам, разобранные на куски в незаконных банках органов и, в конечном счете, захваченные вышеупомянутыми героями. Тэффи не говорят, что откуда берется. Она работает с частями людей. Но полагаю, что она не может жить со мной и не думать об этом.

– А попасть под прицел бывшего органлеггера при таких обстоятельствах делу вряд ли поможет. Нам надо следить, чтобы такое не повторилось.

– Джексон, этот тип просто рехнулся.

– Он был с Анубисом.

– Я не имел никакого отношения к Анубису, – это мне кое-что напомнило. – А ты имел, не так ли? Ты помнишь что-нибудь о похищении Холдена Чемберса?

Бера как-то странно посмотрел на меня.

– Холден и Шарлотта Чемберсы. Ага. У тебя хорошая память. Очень вероятно, что тут был замешан Анубис.

– Расскажи подробнее.

– В то время по всему миру началась вспышка похищений. Ну, как работает органлеггерство, понятно. В законных больницах трансплантатов всегда не хватает. А некоторые больные граждане слишком торопятся, чтобы ждать очереди. Банды крадут здорового гражданина, разбирают его на запчасти, мозги выкидывают, все остальное употребляют для незаконных операций. Так обстояли дела, пока Закон о Замораживании не вырвал рынок у них из рук.

– Я помню.

– И вот, некоторые шайки обратились к похищениям ради выкупа. Почему бы и нет? Они были к этому готовы. Если семья не сможет заплатить, жертва всегда может сделаться донором. Это действенно повышает вероятность того, что выкуп заплатят. С похищением Чемберса была одна странность – и Холден, и Шарлотта Чемберсы исчезли примерно в одно и то же время, около шести вечера, – Бера постучал по клавиатуре, глянул на экран и продолжал: – Точнее, семи. 21 марта 2123 года. Но они были разделены милями. Шарлотта находилась в ресторане с ухажером. Холден – в Уошбернском университете , на вечерней лекции. Так вот, почему шайка похитителей решила, что они нуждаются в них обоих?

– И какие версии?

– Может, они считали, что опекуны Чемберсов охотнее заплатят за обоих. Сейчас мы этого не узнаем. Никого из похитителей не обнаружили. Мы были счастливы уже тем, что вернули ребят.

– А что навело тебя на мысль, что это Анубис?

– Это была территория Анубиса. Похищение Чемберсов было последним из полудюжины в этой зоне. Четкие операции, без ажиотажа, без сбоев, жертвы возвращаются после уплаты выкупа целехонькими, – он сверкнул глазами. – Нет, я не горжусь Анубисом. Просто он старался не совершать ошибок, и он хорошо владел техникой похищения людей.

– Угу.

– Примерно во время этого последнего похищения они и сами исчезли, вся банда. Мы решили, что они набрали достаточно денег.

– Сколько же они получили?

– За Чемберсов? Сто тысяч.

– Продав их на трансплантаты, они получили бы вдесятеро больше. У них были, видно, трудные времена.

– Ты же знаешь. Никто не покупал. А какое это отношение имеет к стрельбе в тебя?

– Одна дикая идея. Не может ли Анубис снова заинтересоваться Чемберсами?

Бера изумленно глянул на меня.

– Никоим образом. Ради чего? В тот раз они их выпотрошили. Сто тысяч марок ООН – нешуточные деньги.

После того, как Бера ушел, я продолжал сидеть и думать над этим.

Анубис исчез. Лорен среагировал незамедлительно, захватив территорию Анубиса. Куда же делись Анубис и прочие? В банки органов Лорена?

Но оставался Тиллер-Линкольн.

Идея о том, что любой органлеггер на покое вознамерится убить меня в тот же миг как увидит, мне вовсе не нравилась. Наконец, я решил кое-что предпринять. Я запросил у компьютера данные о похищении Чемберсов.

Бера мне в основном рассказал все. Однако я удивился, почему он не упомянул о состоянии Шарлотты.

Когда АРМ обнаружила Чемберсов на посадочной крыше отеля, физически они оба были в хорошем состоянии, хотя и накачаны наркотиками. Холден был слегка испуган, слегка подавлен, но уже начинал злиться. Но Шарлотта находилась в кататоническом оцепенении. Судя по имеющимся данным, она до сих пор из него не вышла. Она так и не смогла связно рассказать ни о похищении, ни о чем-либо еще.

С ней что-то сделали. Что-то ужасное. Может быть, Бера приучил себя не думать об этом.

В остальном похитители действовали почти что благородно. Выкуп был уплачен, жертвы возвращены. На этой крыше, одурманенные, они пробыли менее двадцати минут. На них не было синяков и признаков плохого обращения… еще одно указание на то, что похитители являлись органлеггерами. Органлеггеры – не садисты. Садисты хоть интересуются чувствами своих жертв.

Я обратил внимание, что выкуп был уплачен адвокатом. Чемберсы были сиротами. Если бы они оба погибли, их душеприказчик лишился бы работы. С этой точки зрения имело смысл похитить их обоих… но не очень серьезный смысл.

И не было никакого мотива для повторного похищения. Денег у них не было. Разве что…

И тут меня словно хватило по голове. Второй Законопроект о Замораживании.

Номер Холдена Чемберса имелся в компьютере. Я уже стал было набирать его, но спохватился. Вместо этого я позвонил вниз и послал группу, чтобы та проверила, нет ли жучков в телефоне Чемберса или у него в доме. Трогать сами жучки или настораживать подслушивающих им не следовало. Дело обычное.

Чемберсы как-то уже исчезали. Если нам не повезет, они могут исчезнуть снова. Иногда работа АРМ напоминала копание ямы в зыбучем песке. Копай усердно, и яма будет оставаться глубокой, но стоит остановиться…

Закон о Замораживании 2122 года дал АРМ выходной. Часть банд просто ушла на покой. Некоторые пытались продолжать свою деятельность, которая, как правило, завершалась попыткой продать операцию по пересадке внедренному агенту АРМ. Некоторые пробовали найти новые рынки сбыта; но таковых уже не было, даже для Лорена, который пытался расширить сбыт до пояса астероидов и обнаружил, что там его тоже не ждут.

А некоторые занялись похищениями; но по неопытности то и дело попадали впросак. Имя жертвы прямо указывало, кому похититель попытается ее сбыть. Слишком часто их уже поджидала АРМ.

Мы вымели эту нечисть. За прошедший год органлеггерство должно было сделаться вымершей профессией. Шакалы, на охоту за которыми я потратил столько времени, больше не должны были угрожать обществу.

Однако легальные трансплантаты, появившиеся согласно Закону о Замораживании, подходили к концу. И начали происходить странные вещи. Из застрявших машин, из одиночных номеров меблированных комнат, из толп на движущихся тротуарах начали пропадать люди.

Земля требовала органлеггеров обратно.

Нет, говорить так нечестно. Скажем так: немалое число граждан желало любой ценой продлить собственную жизнь…

Если Анубис был жив, он вполне мог подумывать вернуться к делам.

Вопрос был в том, что он нуждался в поддержке. Когда Анубис ушел на покой, Лорен забрал его медицинские учреждения себе. В конце концов мы их обнаружили и уничтожили. Анубису придется все начинать сначала.

Если пройдет второй Законопроект о Замораживании, Левитикус Хэйл пойдет на запчасти. Шарлотта и Холден Чемберсы унаследуют… сколько же?

Это я выяснил, позвонив в ближайшее агентство новостей. За сто тридцать четыре года первоначальные триста двадцать тысяч долларов Левитикуса Хэйла превратились в семьдесят пять миллионов марок ООН.

Оставшуюся часть утра я провел в повседневных делах. Обычно это называют “беготней”, хотя в основном все делается посредством телефона и компьютера. Некоторые догадки были невероятно зыбкими.

Мы занимались проверкой каждого члена всех Гражданских Комитетов Против Второго Законопроекта о Замораживании по всему миру. Предложил это дело старик Гарнер. Он полагал, что мы можем обнаружить коалицию органлеггеров, вложивших деньги в пропаганду, дабы не допустить мерзлявчиков на рынок трансплантатов. Результаты проверки в это утро выглядели убого.

Я наполовину надеялся, что мы ничего и не найдем. Допустим, и в самом деле окажется, что за этими комитетами стоят органлеггеры. Это сразу же сообщат в новостях по всему миру. После этого Второй Законопроект о Замораживании пройдет на ура. Но проверить было необходимо. Против Первого Закона о Замораживании тоже возражали, а у банд тогда было больше денег.

Деньги. Большую часть компьютерного времени мы затрачивали на поиски необъяснимых денежных поступлений. Средний преступник обычно полагает, что как только он добыл деньги и оказался дома на свободе, делу конец.

Тем не менее, этим методом мы не учуяли ни Лорена, ни Анубиса.

Как Анубис истратил свои деньги? Может быть, просто припрятал где-то; а может, был убит из-за них Лореном. А Тиллер стрелял в меня потому, что ему не понравилась моя физиономия. Беготня – это ставки: время против результатов.

Как выяснилось, жилище Холдена Чемберса было свободно от подслушивающих устройств. Около полудня я позвонил ему.

На экране телефона появился краснолицый и седовласый человек очень внушительной наружности. Он поинтересовался, с кем я желаю разговаривать. Я сказал ему об этом и продемонстрировал удостоверение АРМ. Он кивнул и попросил подождать.

Через несколько секунд я увидел молодого человека с безвольным подбородком, который рассеянно улыбнулся мне и сказал:

– Извините за задержку. В последнее время меня то и дело осаждают репортеры. Зеро играет роль… э… буфера.

За его спиной я мог видеть стол с различными предметами: устройство для просмотра лент, горка кассет, рекордер размером с ладонь, две ручки, стопка бумаги – все аккуратно расставлено.

– Простите, что помешал вашим занятиям, – сказал я.

– Ничего. После каникул трудно вернуться к делу. Может, вы и сами помните. А мы не виделись ли… О! Парящая сигарета.

– Именно так.

– Как вы это делаете?

– Я обзавелся воображаемой рукой.

Каковая, помимо всего, еще является потрясающим устройством для поддержания беседы, изумительно круша льды недоверия. Мальчишка глядел на меня так, словно я был чудом, говорящим змеем морским.

– Как-то я потерял руку на горных разработках в Поясе. Осколок астероида срезал ее по плечо, начисто.

Он смотрел с почтением.

– Разумеется, ее мне заменили. Но около года я был одноруким. Ну и вот, целый участок моего мозга должен был управлять правой рукой, – а правой руки-то и нет. А когда живешь при пониженной гравитации, психокинез развивается легче.

Я выждал немного, но так, чтоб он не успел придумать новый вопрос.

– Вчера вечером кто-то пытался убить меня на выходе из “Мидгарда”. Вот почему я позвонил.

К моему недоумению, на него напал приступ хихиканья.

– Простите, – выговорил он. – У вас, получается, довольно бурная жизнь!

– Да. В тот момент это выглядело не так смешно. Прошлым вечером вы не заметили чего-либо необычного?

– Да нет, только перестрелки и ограбления, как всегда. И еще был один тип с сигаретой, летавшей перед его лицом, – увидев явный недостаток юмора с моей стороны, он опомнился. – Пожалуйста, извините меня. Но вы то рассказываете, как метеор срезал вам руку, то как пули свистят рядом с головой.

– Я вас понял.

– Я ушел до вас. Я это цензурно хорошо знаю. А что произошло?

– Кто-то стрелял в нас из охотничьего лазера. Вероятно, он просто свихнулся. Он в свое время состоял в шайке, которая похитила… – Чемберс выглядел потрясенно. – Вот-вот, они самые. Связи, возможно, никакой нет, но мы подумали – вдруг вы что-то заметили, например, знакомое лицо.

Он покачал головой.

– Разве они не меняют лица?

– Как правило, да. А каким образом вы уехали?

– Взял такси. Я живу в Бейкерсфилде, в двадцати минутах от Хай-Клиффс. Когда все это произошло? Я поймал такси на третьем торговом уровне.

– Тогда с этим вопросом все. Мы были на первом.

– Я не очень об этом сожалею. Он мог бы начать стрелять и в меня тоже.

Я пытался решить, стоит ли сообщить ему, что шайка похитителей вновь могла им заинтересоваться. Стоит ли напугать его до смерти на основе зыбкой догадки – или оставить неподготовленным к, возможно, еще одному похищению? Он выглядел достаточно уравновешенным, но кто знает? Я решил тянуть время.

– Мистер Чемберс, мы хотели бы, чтобы вы попробовали опознать человека, пытавшегося убить меня вчера вечером. Хотя, вероятно, он менял внешность…

– Да, да, – он выглядел растерянным, как и большинство граждан, если их попросят взглянуть в лицо мертвецу. – Попробовать все же стоит. Я загляну завтра во второй половине дня, после занятий.

Так. Завтра увидим, из какого теста он сделан.

– А как насчет воображаемой руки? – спросил он. – Я никогда не слышал, чтобы экстрасенс так отзывался о своем даре.

– Я не оригинальничаю, – ответил я. – Для меня это в самом деле рука. Результат моего ограниченного воображения. Я могу осязать предметы кончиками пальцев, если они не дальше длины руки. Самая крупная вещь, которую я могу приподнять – стопка бурбона. Большинство экстрасенсов и такого не умеют.

– Но они могут дотягиваться на большие расстояния. Почему бы вам не обратиться к гипнотизеру?

– И потерять всю руку? Я не хотел бы рисковать.

Я, казалось, разочаровал его.

– А что же вы можете сделать воображаемой рукой такого, чего нельзя сделать обычной?

– Могу брать горячие предметы, не обжигаясь.

– А! – об этом он не подумал.

– Могу проникать сквозь стены.

В Поясе я мог проводить тонкую работу в вакууме за пределами скафандра.

– Могу проникать через экран телефона. В обоих смыслах. Поковыряться в его внутреннем устройстве или – да вот, я вам покажу.

Это не всегда срабатывало. Но изображение было очень хорошим. Четыре квадратных фута экрана отображали Чемберса в полный размер, в цвете и объеме. Казалось, что я могу его коснуться. Я так и сделал. Я просунул свою иллюзорную руку через экран, подобрал лежавший на столе карандаш и помахал им, как дирижерской палочкой.

Чемберс отпрянул, вывалившись из кресла, и покатился по полу. Прежде, чем он выкатился из поля зрения, я увидел его лицо, серое от ужаса. Через несколько секунд экран потух. Видно, Чемберс отключил его издали.

Я бы понял такое поведение, коснись я его лица. Но явсего лишь приподнял карандаш. Какого черта?

Я решил, что сам виноват. Некоторые люди видят в паранормальных способностях сверхъестественное, волшебное, пугающее. Мне не стоило так выставляться. Но Холден вовсе не выглядел подобным человеком. Самоуверенный, слегка нервный, но скорее заинтересованный, чем испуганный возможностями невидимой, нематериальной руки.

И вдруг такой ужас.

Я не стал ему перезванивать. Поколебавшись, я решил также не приставлять к нему охрану. Охрану можно заметить. Но я распорядился, чтобы на него поставили маяк.

Анубис мог захватить Чемберса в любое время. Ему не требовалось ждать, пока Генеральная Ассамблея объявит Левитикуса Хэйла мертвым.

Игольный трассер – вещь полезная. Им выстрелят в Чемберса из засады. Укола он, вероятно, даже не заметит, след будет как от булавочного острия. Зато мы всегда будем знать, где он находится.

Я подумал о том, что трассер стоит использовать и на Шарлотте Чемберс, поэтому взял с собой имплантатор размером с ладонь. Кроме того, я заменил разряженный ствол в своем пистолете на свежий. Ощутив в руке оружие, я тут же мысленно представил яркие зеленые линии.

В заключение я затребовал стандартный информационный пакет приоритета С: что делал Чемберс в течение последних двух лет. Спустя день-два информация должна была придти.

Зимний облик Канзаса нес в себе огромные черные пробелы. В каждом из них располагалось по городу. Погодообразующие купола городских округов сместили наружу целые килотонны снега, чтобы усилить воздушные потоки над плоской равниной. В свете раннего заката снежный ландшафт был оранжево-белым, перемежаясь широкими черными тенями нескольких городов-домов. Под сложенными крыльями нашего самолета сползавшее к западу окружение казалось нереальным и абстрактным.

Мы резко затормозили еще в воздухе. Крылья развернулись, и мы опустились в центре Топики.

В списке моих расходов это будет выглядеть странным. Проделать весь этот путь, чтобы встретиться с девушкой, которая за три года не произнесла чего-либо путного. Возможно, до встречи даже не дойдет… и все же она была такой же частью дела, как и ее брат. Человек, вознамерившийся вновь похитить Холдена Чемберса за повторный выкуп, пожелает обрести и Шарлотту тоже.

Институт Меннинджера был приятным местом. Помимо основного здания, образованного двенадцатью этажами стекла и псевдо-кирпича, в него входила по меньшей мере дюжина других строений разного возраста и вида – от прямоугольных коробок до свободных форм из пенопластика. Все они были широко разбросаны между зеленых лужаек, деревьев и клумб. Место покоя, место, где нет тесноты. По извилистым дорожкам мимо меня проходили пары и группы побольше: пациент и служитель, или служитель и несколько не очень тяжелых пациентов. Служителей было легко отличить по виду.

– Когда пациент уже в состоянии выйти на прогулку, ему требуется зелень и пространство, – рассказывал мне доктор Хартман. – В этом заключается часть лечения. Выход наружу – огромный скачок.

– У вас много агорафобов?

– Нет, я не о том толкую. Дело в замках. Для обычных людей замок означает заточение, но для многих пациентов он символизирует безопасность. Решения принимает кто-то другой; внешний мир не вторгается.

Доктор Хартман был коротеньким толстым блондином. Приятная личность, легок в общении, терпелив, уверен в себе. Как раз тот человек, которому можно доверить свою судьбу, если только ты устал сам о ней заботиться.

– И много излечений у вас бывает? – спросил я.

– Разумеется. Кстати, мы обычно не принимаем пациентов, если подозреваем, что не сможем их вылечить.

– Такая политика должна творить чудеса в ваших отчетах.

Он нимало не смутился.

– Для пациентов это имеет еще большее значение. Зная, что мы можем их излечить, они и сами начинают в это верить. А неизлечимо безумные… они могут быть ужасно подавленными, – на миг он словно поник под непосильным грузом, потом снова пришел в себя. – Они могут влиять на других пациентов. К счастью, в наши дни неизлечимо больных мало.

– А Шарлотта Чемберс относилась к излечимым?

– Мы так думали. В конце концов, это был только шок. Никаких предыдущих нарушений личности. Психо-химические составляющие крови были почти нормальными. Мы опробовали практически все. Стрессы. Химическую коррекцию. Психотерапия не помогла. То ли она глуха, то ли не слушает и не желает говорить. Иногда мне кажется, что она понимает все, о чем мы говорим… но не отвечает.

Мы добрались до запертой двери внушительного вида. Доктор Хартман поискал на кольце ключ и прикоснулся им к замку.

– Мы называем это буйным отделением, хотя более правильно говорить об отделении для тяжелобольных. Я страстно мечтаю, чтоб мы добились от некоторых какого-нибудь буйства. Например, от Шарлотты. Они даже не глядят на реальность, тем более не пытаются с нею бороться… вот мы и на месте.

Ее дверь открывалась наружу, в коридор. Мое гадкое профессиональное сознание тут же отметило это обстоятельство: попытайся повеситься на двери, и тебя тут же заметят с обоих концов коридора.

В этих комнатах наверху окна были матовыми. Подозреваю, что имелись причины, по которым многим пациентам не стоило напоминать, что они находятся на двенадцатом этаже. Комната была небольшой, но хорошо освещенной и окрашенной в яркие цвета, с кроватью, мягким креслом и экраном три-ди, утопленным в стену. Нигде не было острых углов.

Шарлотта находилась в кресле, смотря прямо перед собой. Руки были сложены на коленях. Ее волосы были короткими и не особенно хорошо ухоженными. Желтое платье было сделано из какой-то несминающейся ткани. Она выглядит покорившейся, подумал я, покорившейся чему-то предельно чудовищному. Когда мы вошли, она не обратила на нас внимания.

– Почему она до сих пор здесь, если вы не в состоянии ее вылечить? – спросил я шепотом.

Доктор Хартман ответил нормальным голосом:

– Вначале мы думали, что это кататоническое оцепенение. Такое мы можем лечить. Уже не первый раз ее предлагали забрать. Она остается здесь, поскольку я хочу понять, что с ней не так. Ее облик не изменился с того самого момента, как ее доставили сюда.

Она по-прежнему нас не замечала. Доктор говорил так, словно она не могла нас слышать.

– Есть ли у АРМ идея, что с ней могли сделать? Зная об этом, мы могли бы лучше подобрать метод терапии.

Я покачал головой.

– Я как раз собирался спросить у вас. Что они могли с ней сделать?

Теперь он покачал головой.

– Ну тогда подойдите с другой стороны. Что они не могли с ней сделать? Синяков, сломанных костей, чего-то подобного ведь не было?

– И внутренних повреждений тоже. Она не подвергалась хирургическому вмешательству. Имелись признаки введения наркотиков. Я так понимаю, что они были органлеггерами?

– Похоже на то.

Она могла быть раньше хорошенькой, подумал я. Дело было не в отсутствии косметики и даже не в истощенном облике. Но пустые глаза над резкими скулами, обособленно глядящие в никуда…

– Она не слепа?

– Нет. Оптические нервы функционируют безупречно.

Она напомнила мне электроманов. Когда ток из розетки просачивается через тонкую проволоку от макушки к центру удовольствия в мозгу, внимание электромана тоже привлечь невозможно. Но нет, чистое эгоцентрическое счастье электромана вряд ли можно было сопоставить с эгоцентрическим горем Шарлотты.

– Скажите-ка мне, – продолжал доктор Хартман, – насколько серьезно органлеггер может перепугать юную девушку?

– Из рук органлеггеров нам удалось вырвать не так уж много граждан. Честно говоря… я вряд ли могу наметить какой-то верхний предел. Они могли показать ей их медицинские учреждения. Они могли заставить ее смотреть на то, как кого-то разбирают на части…

Поведение моего воображения мне самому не нравилось. Есть много вещей, о которых не думаешь, потому что задача состоит в том, чтобы защищать возможные жертвы, чтобы Лорены и Анубисы вообще не могли до них добраться. Размышления о жертвах при этом делу все равно не помогают, и ты заталкиваешь эти мысли подальше, подальше… Все эти вещи, должно быть, давно крутились в моей голове.

– У них имеется инструментарий, чтобы частично разобрать ее, а потом собрать снова, и при этом все время держать ее в сознании. Вы бы не нашли шрамов. Современная медицина не в состоянии удалять рубцы только на костях. Они могли бы заняться временной трансплантацией любого рода… и ведь им было скучно, доктор. Дела шли вяло. Но…

– Хватит.

Он уже посерел; голос звучал слабо и хрипло.

– Но органлеггеры обычно не являются садистами. Они не относятся к своему материалу с таким уважением. Они бы не играли в подобные игры, если б не имели что-то против нее специально.

– Бог мой, это вы играете в крутые игры. Зная все это, можете ли вы спокойно спать?

– А это вас не касается, доктор. Как по-вашему, могли ее довести до такого состояния страхом?

– Не сразу. Если б это произошло один раз, мы бы ее вывели из шока. Подозреваю, ее запугивали многократно. Как долго она у них была?

– Девять дней.

Хартман выглядел уже совсем плохо. Он явно не годился для работы в АРМ. Я порылся в спорране и вытащил имплантатор.

– Я хотел бы получить ваше разрешение поместить на нее игольный трассер. Это ей не повредит.

– Нет нужды шептаться, мистер Хэмилтон…

– А я шепчу?

Да, черт возьми, я говорил как можно тише, словно боялся обеспокоить ее. Обычным тоном я добавил:

– Трассер может помочь нам найти ее, если она пропадет.

– Пропадет? Почему она должна пропасть? Вы же сами видите…

– Хуже всего, что банда органлеггеров, укравшая ее в первый раз, может попытаться снова похитить ее. Насколько хороши ваши системы… безопасности…

Я осекся. Шарлотта Чемберс повернулась и смотрела прямо на меня.

Хартман предупреждающе вцепился в мое плечо. Мягко, успокаивающе он произнес:

– Не беспокойся, Шарлотта. Я доктор Хартман. Ты в хороших руках. Мы позаботимся о тебе.

Шарлотта, почти привстав, изогнулась в кресле и изучала мое лицо. Я старался выглядеть дружелюбно. Естественно, я понимал, что не стоит отгадывать ход ее мыслей. Почему ее глаза так расширились в надежде? Отчаянной, безумной надежде. Когда я только что сказал о страшной угрозе.

Чего бы она не искала в моем лице, этого она не нашла. Видимая надежда постепенно истаяла в ее взоре, и она осела в кресле, безо всякого интереса глядя прямо перед собой. Доктор Хартман сделал жест. Я понял намек и удалился.

Двадцать минут спустя он присоединился ко мне в приемной.

– Хэмилтон, в первый раз она выказала такой интерес к происходящему. Что могло его породить?

Я мотнул головой.

– Я просто хотел спросить, насколько хороша ваша служба безопасности?

– Я предупрежу служителей. Мы можем отказаться допускать к ней посетителей иначе как в сопровождении агента АРМ. Этого достаточно?

– Возможно. Но я хотел бы пометить ее трассером. Просто на всякий случай.

– Хорошо.

– Доктор, что выражало ее лицо?

– Думаю, надежду. Хэмилтон, готов биться о заклад, что дело в вашем голосе. Его звучание может ей кого-то напоминать. Разрешите, я запишу ваш разговор, и мы поищем психиатра с похожим голосом.

Когда я поместил в нее трассер, она даже не шевельнулась.

Ее лицо преследовало меня на всем пути домой. Словно она два года ждала в этом кресле, не давая себе труда двинуться или подумать, пока не пришел я. Пока я наконец не пришел.

Мой правый бок, казалось, потерял вес. Это заставляло меня спотыкаться, пока я все пятился, пятился… Моя правая рука кончалась у плеча. На месте левого глаза зияла пустота. Из тьмы выползало нечто неопределенное, смотрело на меня единственным левым глазом, трогало меня пальцами единственной правой руки. Я пятился, пятился, отбиваясь иллюзорной рукой. Оно надвинулось. Я коснулся его. Я проник внутрь него. Отвратительно! Сплошные шрамы! Легочная полость Лорена представляла собой сплошную сетку трансплантатов. Мне хотелось выдернуть руку. Вместо этого я потянулся глубже, нашел его заимствованное сердце и сдавил. И продолжал давить.

Как я могу спать ночами, зная все это? Что ж, доктор, иногда ночами мне снятся сны.

Открыв глаза, Тэффи увидела, что я сижу в постели, уставившись в темную стену.

– Что такое? – спросила она.

– Плохой сон.

– Ох!

Она успокаивающе почесала меня за ухом.

– Насколько ты проснулась?

– Совсем проснулась, – вздохнула она.

– Мерзлявчик. Где ты слышала слово “мерзлявчик”? По телевизору? От знакомого?

– Я не помню. А что?

– Просто подумалось. Неважно. Я спрошу у Люка Гарнера.

Я поднялся и приготовил нам немного горячего шоколада с добавкой бурбона. Он отрубил нас не хуже облака щадящих иголок.

Лукас Гарнер был человеком, выигравшим гамбит у судьбы. Пока он старел, медицинская технология прогрессировала, так что ожидаемая продолжительность его жизни опережала его возраст. Он еще не был старейшим из живых членов Клуба Струльдбругов , но он делал успехи.

Его позвоночные нервы давно износились, привязав его к летающему креслу. Его лицо складками свисало с черепа. Но руки его были сильны как у обезьяны, и его мозг все еще работал. И он был моим начальником.

– Мерзлявчик, – сказал он. – Мерзлявчик. Правильно. О них говорили по три-ди. Я не обратил внимания, но ты прав. Смешно, что они снова начали употреблять это слово.

– Как оно появилось?

– От слова леденчик. Леденчик – это застывший сироп на палочке. Его облизывали.

Картина, представшая в моих мыслях, заставила меня поморщиться. Левитикус Хэйл, покрытый инеем, насаженный задом на палку, и гигантский язык…

– На деревянной палочке.

Улыбка Гарнера перепугала бы младенца. Улыбаясь, он превращался почти что в произведение искусства, в древность ста восьмидесяти с лишним лет, что-то вроде иллюстрации к Лавкрафту авторства Ханнеса Бока .

– Вот как давно это было. Людей начали замораживать только в шестидесятые-семидесятые годы двадцатого века, но мы до сих пор делаем леденцы на деревянных палочках. Зачем это слово снова понадобилось?

– Кто его использует? Репортеры? Я мало гляжу в ящик.

– Репортеры, да, и адвокаты… А как у тебя идут дела с Гражданскими Комитетами Против Второго Законопроекта о Замораживании?

Я даже не сразу врубился.

– Никаких положительных результатов. Программа еще идет, а из некоторых частей мира – из Африки, с Ближнего Востока – данные приходят медленно… Вроде бы все они честные граждане.

– Ничего, попробовать стоило. Надо ведь и с другой стороны рассмотреть это дело. Если органлеггеры пытаются блокировать Второй Законопроект о Замораживании, они очень даже могут попробовать обезвредить или убить любого, кто этот закон поддерживает. Усекаешь?

– Вроде бы.

– Значит, мы должны знать, кого следует защищать. Но только в деловом смысле, разумеется. АРМ в политику не ввязывается.

Гарнер потянулся в сторону и набрал одной рукой что-то на клавиатуре компьютера. Его объемистое парящее кресло ближе не подвигалось. Из щели выползло два фута распечатки. Он передал ее мне.

– В основном законники, – сказал он. – Несколько социологов и профессоров-гуманитариев. Религиозные лидеры, защищающие свои собственные варианты бессмертия. Религия, кстати, участвует в обеих сторонах конфликта. Вот люди, публично поддерживающие Второй Закон о Замораживании. Подозреваю, это они и стали снова употреблять слово “мерзлявчик”.

– Спасибо.

– А ловкое словцо, не правда ли? Шуточка. Скажешь – “холодный сон”, и кто-нибудь воспримет это всерьез. Кто-нибудь усомнится, а вправду ли они мертвы. А это ведь главный вопрос, не так ли? Они желают заполучить тех мерзлявчиков, которые были самыми здоровыми, тех, которые имели самые лучшие шансы на воскрешение в один прекрасный день. А они хотят оживлять этих людей по кусочкам. По мне, это мерзко.

– По мне, тоже, – я глянул на список. – Полагаю, вы еще не предупреждали кого-нибудь из этих людей?

– Ты что, идиот? Они тут же ринутся к репортерам и объявят, что их противники – это органлеггеры.

Я кивнул.

– Спасибо за помощь. Если из этого что-либо получится…

– Сядь-ка лучше. Просмотри имена, не заметишь ли чего.

Большинство из них были мне, разумеется, неизвестны, даже из тех, кто жил в Америке. Было несколько выдающихся адвокатов и по крайней мере один федеральный судья, был физик Рэймонд Синклер, несколько агентств новостей, и…

– “Кларк и Нэш”? Рекламная фирма?

– Немалое число рекламных фирм из целого ряда стран. Большинство людей в этом списке, вероятно, достаточно искренни в своих убеждениях, и готовы обсуждать их с каждым. Но массовый охват должен иметь свой источник. Вот из этих фирм он и исходит. Слово “мерзлявчик” просто обязано быть рекламным трюком. И широкая известность их наследников: к этому они тоже могли приложить руку. Знаешь о наследниках мерзлявчиков?

– Не очень много.

– Эн-Би-Эй отследила наследников наиболее богатых членов второй группы, то есть тех, кто попали в морозильные склепы по причинам, не снижающим их ценности как… как материала.

Гарнер почти выплюнул это слово. Это был жаргон органлеггеров.

– Нищие, разумеется, все угодили в банки органов еще по первому Закону о Замораживании, так что вторая группа может похвалиться значительным состоянием. Эн-Би-Эй откопала наследников, которые никогда бы не объявились сами. Полагаю, почти все они будут голосовать за второй Законопроект о Замораживании…

– Ага.

– Публичную известность приобрела только верхняя дюжина. Но это все равно сильный аргумент, ведь так? Одно дело, если мерзлявчики находятся в холодном сне. Но если они мертвы, то людям, выходит, не дают права вступить в законное наследование.

– Кто же платит за рекламу? – задал я очевидный вопрос.

– Вот-вот, и мы об этом призадумались. Фирмы не сообщают. Поэтому мы копнули глубже.

– И?

– И там тоже не знают, – Гарнер ухмылялся как Сатана. – Их наняли компании, которые нигде не значатся. Некоторое число компаний, чьи представители появились только один раз. И оплату внесли кругленькими суммами.

– Звучит как… но нет. Они, выходит, не на той стороне.

– Правильно. Зачем органлеггеру проталкивать второй Законопроект о Замораживании?

Я еще раз все обдумал.

– А как насчет вот чего? Несколько старых, больных, богатых мужчин и женщин учреждают фонд, чтобы защитить общественный запас органов от истощения. По крайней мере, это законно, в отличие от сделок с органлеггерами. Если их не так уж мало, это может быть даже дешевле.

– Мы думали об этом. Мы прогнали и такую программу. Я задал несколько осторожных вопросов в Клубе Струльдбругов, поскольку и сам в нем состою. Надо быть осторожным. Пусть это законно, но огласки они не пожелают.

– Нет, разумеется.

– И тут утром я получаю твой отчет. Анубис и дети Чемберсов. А не стоит ли чуть дальше развить эту идею?

– Я не улавливаю…

Гарнер выглядел так, словно сейчас бросится на меня.

– Разве не замечательно будет, если федерация органлеггеров поддержит второй Законопроект о Замораживании? И похитит всех главных наследников мерзлявчиков как раз перед принятием Закона? Большинство людей, заслуживающих похищения, могут позволить себе защиту. Охрана, сигнализация в доме, сигнализация на теле. А наследник мерзлявчика пока не может этого сделать.

Гарнер наклонился вперед в своем кресле, помогая себе руками.

– Если мы это сможем доказать и предать гласности, не покончит ли это навсегда со вторым Законом о Замораживании?

Вернувшись в кабинет, я обнаружил записку на столе. Данные на Холдена Чемберса уже дожидались меня в памяти компьютера. Я вспомнил, что Холден и сам должен был явиться во второй половине дня, если только фокус с рукой не напугал его до смерти.

Я вызвал досье и прочитал его, старясь уяснить, насколько этот мальчишка находится в здравом уме. Большая часть информации поступила из медицинского центра колледжа. Они тоже о нем беспокоились.

Похищение прервало его первый год учебы в Уошберне. После этого его оценки резко упали, потом постепенно поднялись до едва приемлемого уровня. В сентябре он сменил специализацию с архитектуры на биохимию. Это у него получилось легко. В последующие два года его успеваемость была выше средней.

Он жил один, в одной из тех крошечных квартир, где вся обстановка сделана из обладающего памятью пластика и выдвигается по мере необходимости. Технология была дешевле жизненного пространства. В такой квартире имеются кое-какие удобства – сауна, бассейн, роботы-уборщики, комната для приемов, кухня с обслуживанием на дому, автоматическая гардеробная… Меня удивило, что он жил один, без компаньона или подружки. Это бы сэкономило его деньги, помимо всего прочего. Но в сексе он всегда был несколько пассивен, и вообще не отличался общительностью, судя по досье. На несколько месяцев после похищения он просто зарылся в нору, словно утратив веру в человечество.

Если тогда он был не в себе, то теперь казался совсем оправившимся. Даже его сексуальная жизнь улучшилась. Эта информация поступила не из медицинского центра, а из записей коммунальной кухни (завтраки на двоих, ужин в номер поздно ночью) и из нескольких недавних записанных сообщений по телефону. Все это было вполне открыто: я не ощущал себя подглядывающим за чужой жизнью. Широкая известность, приобретенная им как наследником мерзлявчика, сослужила ему службу – за ним стали охотиться девушки. Некоторые оставались на ночь, но ни с одной он вроде бы не встречался регулярно.

Меня также удивило, что он мог позволить себе иметь слугу. Получив ответ, я ощутил себя глупцом. Секретарь по имени Зеро оказался созданием компьютера, автоответчиком.

Чемберс не был нищ. После уплаты выкупа опекунский фонд составил около двадцати тысяч марок. Немалая часть этого пошла на лечение Шарлотты. Опекуны выдавали Чемберсу достаточно, чтобы оплачивать учебу и комфортабельную жизнь. После окончания кое-что бы осталось еще, но это должно было отойти Шарлотте.

Я выключил экран и задумался. Он пережил потрясение. Он пришел в себя. Некоторым это удается, некоторым – нет. Он был идеально здоров, и это оказалось немаловажным, чтобы перенести эмоциональный шок. Нынешние друзья все же воздерживались бы в его присутствии от определенных тем.

И он в слепом ужасе отпрянул, когда над его столом поднялся и завертелся колесиком карандаш. Насколько нормальной была такая реакция? Я просто не знал. Я слишком привык к своей иллюзорной руке.

В десять минут третьего появился Холден собственной персоной.

Энтони Тиллер покоился в холодильном ящике, лицом кверху. В последние минуты его жизни лицо это было отвратительно искажено, однако теперь оно смотрелось пристойно. Как и все мертвые, он был лишен какого-либо выражения. Похоже выглядели замороженные в Склепе Вечности. На первый взгляд многие их имели даже худший облик.

Холден Чемберс рассмотрел его с интересом.

– Так вот как выглядит органлеггер.

– Органлеггер выглядит так, как ему того хочется.

На это замечание он состроил гримасу и наклонился поближе, чтобы изучить лицо мертвеца. Потом обошел ящик, заложив руки за спину. Он старался вести себя как ни в чем ни бывало, однако все же держался от меня подальше. Не думаю, что его беспокоил мертвый.

– Нет, такого лица я не видел, – сказал он то же, что и я двое суток назад.

– Ну что ж, попробовать стоило. Пройдемте в мой кабинет. Там поудобнее.

– Хорошо, – улыбнулся он.

По коридорам он брел не спеша. Заглядывал в открытые кабинеты, всем улыбался, задавал мне тихим голосом вполне разумные вопросы. Он наслаждался – этакий турист в штаб-квартире АРМ. Но когда я попробовал выйти на середину коридора, он отстал, чтобы мы шли подальше друг от друга. В конце концов я спросил его о причинах такого поведения.

Поначалу он вроде вообще не хотел отвечать, потом пробормотал:

– Это все из-за того трюка с карандашом.

– А что в этом было такого?

Он вздохнул, словно отчаявшись найти подходящие слова.

– Я не люблю, когда ко мне прикасаются. То есть, я хочу сказать, что с девушками у меня все нормально, но вообще-то не люблю прикосновений.

– Но я не…

– Но вы могли. И без моего ведома. Я не видел, я не мог бы даже ощутить. Это меня просто цензурно напугало, подумать только, вы так запросто высовываетесь из телефонного экрана! С телефоном такого просто не должно происходить, это ведь нечто личное, – он неожиданно остановился и глянул вглубь коридора. – Это кто, Лукас Гарнер?

– Да.

– Лукас Гарнер! – он был потрясен и восхищен. – Он всем тут заправляет, правда? А сколько ему сейчас лет?

– Уже за сто восемьдесят, – я подумал было познакомить их, но кресло Гарнера скользило в другом направлении.

Мой кабинет невелик: мой стол, два кресла, да несколько кранов в стене. Я налил ему кофе, а себе – чая, и сказал:

– Я ездил повидаться с вашей сестрой.

– Шарлоттой? Как она?

– Сомневаюсь, что она изменилась с тех пор, как вы ее видели в последний раз. Она ничего не замечает вокруг себя… за исключением одного случая, когда она повернулась и взглянула на меня.

– А почему? Что вы сделали? Что вы сказали? – потребовал он объяснений.

Ну вот, момент настал.

– Я говорил ее врачу, что банда, похитившая ее в тот раз, может снова повторить попытку.

С ним происходило что-то странное. На лице мелькало ошеломление, страх, недоверие.

– Какого блипа вы так решили?

– Такая вероятность есть. Вы оба – наследники мерзлявчика. Тиллер-киллер возможно, следил за вами. И тут заметил, что я также смотрю на вас. Это вывело его из равновесия.

– Может быть… – он пытался отнестись к этому с юмором, но не смог. – Вы всерьез думаете, что они могут пожелать заполучить меня… нас… снова?

– Такая вероятность есть, – повторил я. – Если Тиллер находился в ресторане, он мог опознать меня по парящей сигарете. Это более примечательная черта, чем мое лицо. Да не глядите столь растерянно. Мы вас пометили трассером, мы проследим за вами всюду, куда бы вас не забрали.

– Во мне трассер?

Это ему мало понравилось – тоже слишком личное? Но он не стал развивать эту тему.

– Холден, я все раздумываю, что они могли сделать с вашей сестрой…

Он довольно холодно перебил меня.

– А я давно перестал об этом думать.

– …такого, что не сделали с вами. Это не просто любопытство. Если б доктора знали, что с ней произошло, если б знали, что находится в ее памяти…

– Проклятье! Неужели вы думаете, что я не хотел бы ей помочь? Она моя сестра!

– Ну, хорошо, оставим.

Чего я, собственно, разыгрывал из себя психиатра? А может, сыщика? Он ничего не знал. Он оказался в центре нескольких ураганов сразу. Он устал и измучился. Мне следовало отправить его домой.

Он заговорил первым. Я едва различал его голос.

– Знаете, что они со мной сделали? Шейную блокировку нервов. Такая маленькая штуковина прилепляется под затылком. Ниже шеи я ничего не чувствовал и не мог двигаться. Они прицепили это ко мне, швырнули в постель и ушли. На девять дней. Время от времени они включали меня, давали чего-то пить и есть и сходить в ванную.

– А вам никто не сообщал, что если они не получат выкупа, то разберут вас на материал?

Он призадумался.

– Н-нет. Точно нет. Они вообще мне ничего не говорили. Они обращались со мной как с покойником. Они изучали меня – о, это казалось часами… тыкали и щупали меня руками и инструментами, переворачивали меня как мертвеца. Я ничего не ощущал, но я мог видеть. Если они делали такое с Шарлоттой… может, она считает себя умершей? – его голос окреп. – Я проходил через это снова и снова, с АРМ, с доктором Хартманом, с медиками из Уошберна. Давайте оставим эту тему, а?

– Разумеется. Мне очень жаль. Эта работа не учит нас тактичности. Нас учат задавать вопросы. Самые разные вопросы.

И все же, и все же – выражение на ее лице…

Уже сопровождая его к выходу, я задал ему еще один вопрос. Почти экспромтом.

– Что вы думаете о втором Законопроекте о Замораживании?

– У меня еще нет права голоса ООН.

– Я не об этом спрашиваю.

Он воинственно посмотрел на меня.

– Послушайте, речь идет о куче денег. О целой куче. Этого бы хватило на содержание Шарлотты до конца ее дней. Это бы изрядно помогло мне. Но Хейл, Левитикус Хейл… – он выговорил имя правильно и без тени улыбки. – Он ведь мой родственник? Мой прапрапрадедушка. Когда-нибудь его смогут оживить; это реально. Ну и что мне делать теперь? Будь у меня право голоса, мне пришлось бы решать. Но мне еще нет двадцати пяти, и мне не о чем беспокоиться.

– А интервью?

– Я не даю интервью. Я всем отвечаю так же, как вам сейчас. Это записано на ленте, в одном файле с Зеро. Всего хорошего, мистер Хэмилтон.

В период временного затишья, последовавшего за первым Законом о Замораживании, наши ряды поредели, а прочие отделы АРМ пополнились. Но неделя-другая – и они начнут восстанавливаться. Мы нуждались в оперативниках для постановки трассеров на ничего не подозревающие жертвы и для последующего наблюдения за тем, как обстоят их дела. Нам нужен был также дополнительный штат для мониторинга сигналов от трассеров на экранах.

Нас терзало искушение сообщить всем мерзлявчиковым наследникам о том, что происходит, и обязать их связываться с нами в установленное время. Скажем, каждые пятнадцать минут. Это бы значительно все упростило. Возможно, это также повлияло бы на их голосование и на те интервью, которые они раздавали.

Но мы не хотели настораживать тех, за кем охотились – гипотетическую коалицию органлеггеров, отслеживающую тех же самых наследников. А ошибись мы – и отрицательная реакция при голосовании будет чудовищной. А в политику, по идее, мы не должны были вмешиваться.

Поэтому мы работали так, что наследники мерзлявчиков ничего не подозревали. По всему миру их было тысячи две. На западе Соединенных Штатов – почти триста человек с ожидаемым наследством в пятьдесят тысяч марок ООН и более. Этот предел мы установили для собственного удобства, потому что и с таким числом едва могли справиться.

В отношении рабочей силы нам помогало другое обстоятельство. Наступило затишье иного рода. Жалобы об исчезнувших без вести людях по всему миру упали почти до нуля.

– Этого следовало ожидать, – пояснял Бера. – Клиенты органлеггеров за последний год почти перестали к ним обращаться. Они ждут, пройдет ли второй Законопроект о Замораживании. Сейчас все шайки выжидают – с полными банками органов и без покупателей. Если прошлый раз их чему-то научил, они втянут рога и переждут. Разумеется, это только мои догадки…

Но это выглядело достаточно убедительным. И, во всяком случае, у нас хватало персонала.

Мы наблюдали за первой дюжиной мерзлявчиковых наследников по двадцать четыре часа в сутки. Остальных мы проверяли случайным образом. Трассеры лишь указывали нам, где те находятся, но мы не знали, с кем, и хотят ли они там находиться. Все равно приходилось проверять, не исчез ли кто.

Мы выжидали результатов.

Совет Безопасности принял Второй Законопроект о Замораживании 3 февраля 2125 года. В конце марта он должен был пройти через мировое голосование. Избирателей насчитывалось десять миллиардов, из которых, вероятно, процентов шестьдесят позаботятся проголосовать по телефону.

Я снова стал смотреть телевизор.

Эн-Би-Эй продолжала свои репортажи о наследниках мерзлявчиков и обозрения в поддержку законопроекта. Сторонники при каждом удобном случае указывали, что еще предстоит отыскать многих наследников. (И как раз ВЫ можете оказаться одним из них). Мы с Тэффи посмотрели парад в Нью-Йорке в поддержку закона: плакаты, транспаранты (Спасем живых, а не мертвых… На кону ВАША жизнь… Держать мерзлявчиков на холоде…) и цензурно большая толпа распевающих людей. Транспортные расходы должны были быть устрашающими.

Активность проявляли и различные комитеты против законопроекта. В обеих Америках напирали на то, что хотя около сорока процентов людей в холодном сне находилось именно там, полученные запасные части разошлись бы по всему миру. В Африке и Азии обнаружили, что большинство наследников живут в Америке. В Египте проводили аналогию между пирамидами и склепами замороженных: и то, и другое взывало к бессмертию. Вся эта пропаганда не имела большого успеха.

Опросы указывали, что китайские секторы будут голосовать против. Репортеры Эн-Би-Эй говорили о почитании предков и напоминали публике, что в китайских склепах покоились шесть бывших Председателей и куча меньших чиновников. Тяга к бессмертию была уважаемой традицией в Китае.

Комитеты протеста напоминали избирателям, что некоторые из наиболее богатых замороженных мертвецов имеют наследников в Поясе. Стоит ли неразборчиво распылять ресурсы Земли среди астероидных скал? Я постепенно возненавидел обе стороны. К счастью, ООН быстро обрубила подобные тенденции, пригрозив судебными санкциями. Земля слишком нуждалась в ресурсах Пояса.

Потихоньку стали выявляться результаты нашей деятельности.

Мортимер Линкольн, он же Энтони Тиллер, в тот вечер, когда он попытался убить меня, не посещал “Мидгард”. Он ужинал один, в квартире, заказав еду на коммунальной кухне. Это означало, что сам он не мог следить за Чемберсом.

Никаких признаков того, что кто-то скрывается за Холденом Чемберсом или за кем-либо из других мерзлявчиковых наследников, будь они широко известны или напротив, мы не обнаружили. Но имелось одно общее исключение. Репортеры. Мерзлявчиковыми наследниками неуклонно и безо всякого смущения интересовались средства общественной информации. Приоритет тут определялся суммами наследства. Мы столкнулись с разочаровывающей гипотезой: потенциальные похитители проводили все время, глядя в ящик и предоставив слежку за жертвами масс-медиа. Могла ли тут крыться более тесная связь?

Мы начали проверять телестудии.

В середине февраля я вызвал Холдена Чемберса и проконтролировал, не стоит ли на нем незаконный трассер. Это был шаг отчаяния. Органлеггеры не пользуются такими вещами. Они специализируются на медицине. Наш собственный трассер по-прежнему работал и был на нем единственным. Чемберс был холоден и рассержен. Мы прервали его при подготовке к внутрисеместровому экзамену.

Мы ухитрились проверить еще троих из верхней дюжины, когда они проходили медицинское обследование. Ничего.

Наши проверки телестудий дали очень мало. “Кларк и Нэш” прогоняли через Эн-Би-Эй немало рекламных роликов. Прочие рекламные фирмы могли подобным же образом оказывать возможное влияние на другие студии, передающие станции и кассетные журналы новостей. Но мы-то разыскивали репортеров, возникших ниоткуда, с выдуманным или несуществующим прошлым. Экс-органлеггеры на новой работе. Мы никого не нашли.

Как-то в свободный полдень я позвонил в институт Меннинджера. Шарлотта Чемберс по-прежнему была в ступоре.

– Я пригласил поработать со мной Лаундеса из Нью-Йорка, – рассказывал мне Хартман. – У него голос точно как ваш и большой опыт. Шарлотта пока не реагировала. Мы вот думаем: может дело было в том, как вы разговаривали?

– Вы имеете в виду акцент? У меня канзасский выговор, с примесью западнобережного и поясного.

– Нет, Лаундес это перенял. Я говорил о сленге органлеггеров.

– Да, я его использую. Плохая привычка.

– Вот, может быть, в этом все дело, – он поморщился. – Но мы не можем так действовать. Это может напугать ее до того, что она полностью уйдет в себя.

– Она там уже сейчас. Я бы рискнул.

– Вы не психиатр, – заявил он.

Я отключился и задумался. Всюду только отрицательные результаты.

Шипящий звук я не расслышал, пока тот не раздался совсем неподалеку. Тогда я поднял голову, и что же – через дверь скользило в комнату парящее кресло Лукаса Гарнера. Секунду поглядев на меня, он спросил:

– Из-за чего ты такой мрачный?

– Из-за ерунды. Ерунды, получаемой нами вместо результатов.

– Угу… – он дал креслу опуститься. – Стало быть, выходит, что Тиллер-киллер не имел никакого специального задания.

– Это же все разрушает, разве нет? Я построил слишком далекую экстраполяцию на основе двух лучей зеленого света. Один бывший органлеггер пытается продырявить одного агента АРМ, а мы на основе этого расходуем десятки тысяч человеко-часов и семьдесят-восемьдесят часов компьютерного времени. Задумай они заставить нас увязнуть в этом деле, они не могли бы придумать лучшего.

– Знаешь ли, я начинаю думать, что ты воспримешь как личное оскорбление идею о том, что Тиллер стрелял в тебя потому, что ты ему просто не понравился.

Я принужденно рассмеялся.

– Вот, так-то лучше. А теперь кончай страдать по этому поводу. Просто еще одна слишком далеко идущая идея. Сам знаешь, что такое работа на ногах. В этот раз мы приложили столько усилий потому, что ставки были высоки. Окажись это правдой, сколько органлеггеров было бы замешано в деле! Мы получили бы шанс замести всех. Но если не получилось, чего ж переживать?

– А второй Законопроект о Замораживании? – сказал я, словно он сам не знал об этом.

– Да исполнится воля народа.

– В цензуру народ! Они убивают этих покойников второй раз!

Гарнер состроил странную гримасу.

– Что тут смешного? – спросил я.

Он расхохотался. Это было похоже на то, как если бы курица звала на помощь.

– Цензура. Блип. Это не ругательства. Это были эвфемизмы. Их помещали в книги или телепередачи на место недозволенных слов.

Я пожал плечами.

– Слова – штука странная. Раз уж так подходить, то “Проклятье” было в теологии специальным термином.

– Я знаю. Но все равно, звучит смешно. Когда ты начинаешь произносить “блип” и “цензура”, это портит твой мужественный облик.

– В цензуру мой мужественный облик. Что будем делать с мерзлявчиковыми наследниками? Отзовем слежку?

– Нет. На кону уже слишком много, – Гарнер задумчиво смотрел на гол ую стену моего кабинета. – Разве не замечательно будет, если мы сможем убедить десять миллиардов человек использовать протезы вместо трансплантатов?

Моя правая рука, мой левый глаз источали вину. Я проговорил:

– Протезы не способны ощущать. Я, может быть, привык бы к искусственной руке…

Ко всем чертям, у меня ведь была возможность выбора!

– Но глаз? Люк, предположим, что тебе можно было бы пришить новые ноги. Ты бы их не принял?

– О, дорогой мой, лучше бы ты не задавал мне таких вопросов, – произнес он ядовито.

– Извини. Вопрос снимается.

Он размышлял. Спрашивать у него о таких вещах было гнусно. Он все еще был полон этими мыслями; он не мог так просто пропустить это мимо ушей.

Я спросил:

– Ты зашел по какому-то конкретному поводу?

Люк встрепенулся.

– Да. У меня сложилось впечатление, что ты принимаешь все это как личное поражение. Я зашел ободрить тебя.

Мы расхохотались.

– Послушай, – сказал он, – есть вещи куда хуже, чем проблема с банками органов. Когда я был молод – в твоем возрасте, сынок – было почти невозможным осудить кого-либо за тяжкое преступление. Даже пожизненные заключения таковыми на деле не являлись. Психология и психиатрия тогда занимались лечением преступников и возвращением их обществу. Верховный Суд Соединенных Штатов едва не объявил смертные приговоры неконституционными.

– Звучит изумительно. И как же все это кончилось?

– Наступило настоящее царство террора. Убивали то и дело. А между тем техника трансплантации все улучшалась и улучшалась. В конце концов, штат Вермонт объявил банки органов официальным способом казни. Эту идею подхватили дьявольски быстро.

– Да, – я припомнил курс истории.

– Сейчас у нас нет даже тюрем. Банки органов всегда полупусты. Как только ООН голосует за введение смертной казни за то или иное преступление, люди в основном перестают его совершать. Естественно.

– И потому у нас смертью караются деторождение без лицензии, махинации с подоходным налогом, слишком частый проезд на красный свет. Люк, я видел, что делает с людьми голосование за все большее и большее число смертных приговоров. Они теряют уважение к жизни.

– Но обратный вариант был так же плох, Джил. Не забывай об этом.

– И вот поэтому теперь у нас есть смертная казнь за бедность.

– Закон о Замораживании? Я его не буду защищать. За тем исключением, что караются бедные и при этом мертвые.

– А это тяжкое преступление?

– Нет, но и не столь уж легкое. Если человек ожидает, что его возвратят к жизни, он должен быть готов оплатить медицинские расходы. Нет, погоди. Я знаю, что куча людей из нищенской группы поместила деньги в попечительские фонды. Эти фонды были сметены экономическими кризисами и неудачными вложениями. А за каким чертом, ты думаешь, банки берут проценты за ссуды? Им платят за риск. За риск невозвращения ссуды.

– Ты голосовал за Закон о Замораживании?

– Нет, разумеется, нет.

– Мне явно хочется набить кому-нибудь морду. Спасибо, что зашел, Люк.

– Нет проблем.

– Я постоянно думаю, что десять миллиардов избирателей в конце концов доберутся до меня. Что ты скалишься? Твоя-то печенка никому не понадобится.

Гарнер кудахтнул.

– Меня могут убить ради моего скелета. Только не для употребления, а для помещения в музей.

На этом мы расстались.

Новости грянули спустя пару дней. Несколько североамериканских больниц занимались, оказывается, оживлением мерзлявчиков.

Как им удалось сохранить это в тайне, осталось загадкой,. Выжившие мерзлявчики – числом двадцать два из тридцати пяти попыток – были живы в клиническом смысле уже месяцев десять, а в сознании находились, конечно, меньшее время.

В течение следующей недели это сделалось основной новостью. Мы с Тэффи наблюдали за интервью с мертвыми, с докторами, с членами Совета Безопасности. Эти действия были вполне законными. Но в борьбе со вторым Законопроектом о Замораживании они могли оказаться ошибкой.

Все оживленные мерзлявчики были душевнобольными. А иначе чего им стоило в свое время рисковать?

Часть смертных случаев была вызвана тем обстоятельством, что их душевное расстройство происходило от повреждения мозга. Выживших излечили – но только в биохимическом смысле. Ведь каждый из них был болен в течение достаточно долгого времени, чтобы доктора убедились в отсутствии всякой надежды. Теперь они оказались затерянными в чужой земле, их дома навсегда были потеряны в тумане времени. Оживление спасло их от уродливой, унизительной смерти от рук основной части рода человеческого – от судьбы, отдававшей каннибалами и вампирами. Параноики едва ли были удивлены. Зато прочие вели себя как параноики.

По ящику все они выглядели как кучка напуганных пациентов психушки.

Как-то вечером на большом экране в спальне Тэффи мы посмотрели целый ряд интервью. Беседы проводились плохо. Слишком часто повторялось “А что вы думаете о нынешних чудесах?”, в то время как несчастные только выползли из своих раковин, и это их вряд ли всерьез интересовало. Многие вообще не верили тому, что им говорили или показывали. Других в основном интересовали толькокосмические исследования. Теперь это была область деятельности жителей Пояса, которую избиратели Земли, как правило, игнорировали. Очень многие интервью были на том же уровне, что и последнее, просмотренное нами: интервьюер долго объяснял женщине, что “ящик” – это не ящик, что слово относится только к эффекту трехмерности. Несчастная, к которой и так плохо относились, была вообще не очень-то сообразительна.

Тэффи сидела на кровати, поджав ноги, и расчесывала свои длинные черные волосы. Те сверкающими прядями струились по ее плечам.

– Она из ранних, – заметила она критически. – При замораживании могло возникнуть кислородное голодание мозга.

– Это тебе понятно. А обычный гражданин видит ее действия. Она явно не готова присоединиться к обществу.

– Черт возьми, Джил, она же живая. Неужели для каждого недостаточно этого чуда?

– Может быть. А может быть, среднему избирателю она больше нравилась в другом виде.

Тэффи с гневной силой расчесывала волосы.

– Они живые.

– А интересно, не оживили ли Левитикуса Хэйла?

– Леви… А! Нет. Во всяком случае, не в госпитале Святого Иоанна.

Тэффи работала там. Она бы знала.

– Я не видел его по ящику. Им следовало его оживить, – заметил я. – Его облик патриарха произвел бы большое впечатление. Он даже мог бы изобразить из себя мессию. ‘Привет вам, братие, я вернулся из мертвых, чтобы повести вас…’ Пока этого никто не пробовал.

– И к лучшему, – теперь она двигала гребнем чуть помедленнее. – Кстати, очень многие из них умерли именно в процессе размораживания или вслед за тем. От разрушения клеточных оболочек.

Спустя десять минут я встал и взялся за телефон.

– Это так важно? – изумленно спросила Тэффи.

– Может быть, и нет.

Я позвонил в Склеп Вечности в Нью-Джерси. Я знал, что буду теряться в догадках, пока не выясню.

Мистер Рестарик как раз был на ночном дежурстве. Он вроде бы обрадовался, увидев меня. Он вообще был рад видеть любого, с кем можно было поговорить. Его одежда по-прежнему представляла собой смешение древних стилей, но теперь это не выглядело таким уж анахронизмом. По ящику то и дело можно было видеть мерзлявчиков, одетых по подобию тогдашней моды.

Да, он меня помнил. Да, Левитикус Хэйл был по-прежнему на месте. В больницу забрали двух его подопечных и оба выжили, сообщил он мне с гордостью. Администрация хотела забрать и Хэйла: им понравилась его внешность, что было важно для рекламных целей, тем более, он происходил из позапрошлого века. Но они не смогли получить разрешения от ближайшего родственника.

Тэффи увидела, как я уставился в пустой экран телефона.

– Что-то не так?

– Чемберсовский мальчишка. Помнишь Холдена Чемберса, мерзлявчикового наследника? Он мне солгал. Он отказал больнице в разрешении оживить Левитикуса Хэйла. Еще год назад.

– Смотри-ка, – она поразмыслила над этим и заключила с типичной для нее снисходительностью: – Какая куча денег всего лишь за отказ подписать бумажку.

По ящику начали показывать старое кино, римейк шекспировской пьесы. Мы переключили его на пейзаж и пошли спать.

Я пятился, пятился… Составленный из кусочков призрак надвигался. У него была чья-то рука, чей-то глаз и грудная клетка Лорена, в которой помещалось чье-то сердце и чье-то легкое и чье-то другое легкое, и я все это ощущал внутри него. Это было ужасно. Я потянулся глубже. Чье-то сердце затрепетало как рыба у меня в руке.

Тэффи обнаружила меня в кухне за приготовлением горячего шоколада. На двоих. Я отлично знал, что она не может спать, когда меня мучают кошмары.

– Почему ты мне не расскажешь об этом? – спросила она.

– Потому что это отвратительно.

– Думаю, тебе лучше рассказать.

Она обняла меня, потерлась щекой о мою щеку. Я прошептал ей на ухо:

– Хочешь извлечь яд из моей нервной системы? И прямо в твою.

– Ну и ладно. Я это вынесу.

Шоколад был готов. Я высвободился и разлил его, добавив толику бурбона. Она задумчиво прихлебывала. Потом спросила:

– Это все время Лорен?

– Да. Будь он проклят.

– И ни разу этот… которого ты сейчас ищешь?

– Анубис? Я никогда не имел с ним дела. Он был на попечении Беры. В любом случае, он ушел в отставку еще до того, как я полностью закончил подготовку. Передал свою территорию Лорену. Рынок для материала был так плох, что Лорену для выживания дела пришлось удвоить территорию.

Я говорил слишком много. Я отчаянно нуждался в том, чтобы с кем-либо поговорить, вернув ощущение реальности.

– А что они сделали – подбросили монетку?

– С какой целью? А! Нет, вопрос о том, кто уйдет в отставку, никогда не стоял. Лорен был болен. Должно быть, поэтому он и занялся этим бизнесом. Он нуждался в запасе трансплантатов. И он не мог выйти из дела, потому что требовались постоянные пересадки. Его спектр отторжения выглядел, вероятно, дурной шуткой. Анубис же был иным.

Она продолжала потягивать шоколад. Ей не следовало все это знать, но я не мог остановиться.

– Анубис менял части тела по прихоти. Мы до него так и не добрались. Вероятно, он полностью переделал себя, когда… когда ушел на покой.

Тэффи тронула меня за плечо.

– Пойдем, ляжем в постель.

– Хорошо.

Но мой собственный голос продолжал звучать у меня в голове. Единственной его проблемой были деньги. Как он мог скрыть такое огромное состояние? И новую личность. Новую личность с кучей денег сомнительного происхождения… и, если он попытался куда-нибудь переехать, еще и с иностранным акцентом. В то же время здесь приватности меньше, да и его знают… Я отхлебнул немного шоколада и уставился на пейзаж в ящике. Как он мог сделать новую личность убедительной? Пейзаж представлял собой ночь на вершине какой-то горы: нагромождение голых камней на фоне взвихренных облаков. Очень успокаивающе.

Я додумался до того, что он мог сделать.

Я вылез из постели и позвонил Бере.

Тэффи изумленно наблюдала за мной.

– Сейчас три часа ночи, – заметила она.

– Я знаю.

Лила Бера была сонная, голая и готовая кого-нибудь убить. Меня. Она сказала:

– Джил, лучше, чтобы это было что-то хорошее.

– Хорошее. Скажи Джексону, что я могу найти Анубиса.

Рядом с ней тут же возник Джексон Бера и поинтересовался:

– Где?

Его волосы чудесным образом выглядели нетронутыми: черный пушистый одуванчик, готовый разлететься. Он жмурился и гримасничал со сна и был голым как… как я, кстати. При таких делах было не до хороших манер.

Я сказал ему, где Анубис.

Это привлекло его внимание. Я говорил быстро, обрисовывая промежуточные шаги.

– Убедительно ли это? Я сам не знаю. Сейчас три ночи. Может, я несу чушь.

Бера прошелся обеими руками по своим волосам в стремительном, яростном жесте, совершенно разлохматив натуральную прическу.

– Почему я об этом не подумал? Почему вообще никто об этом не подумал?

– Из-за бесполезных потерь. Когда материал от одного осужденного бандита может спасти дюжину жизней, просто не может придти в голову…

– Да, да, да. Оставим это. Что будем делать?

– Поднимем на ноги штаб-квартиру. Потом позвоним Холдену Чемберсу. Я, возможно, смогу все выяснить, просто переговорив с ним. Иначе нам придется отправляться самим.

– Ага, – Бера ухмыльнулся сквозь гримасу прерванного сна. – Ему вряд ли понравится говорить по телефону в три часа ночи.

Седовласый человек сообщил мне, что Холдена Чемберса беспокоить нельзя. Он уже тянулся к выключателю (мифическому), когда я произнес: “По делу АРМ, вопрос жизни и смерти” и показал мое удостоверение. Он кивнул и попросил подождать.

Очень убедительно. Но всякий раз, когда я звонил, он совершал одни и те же движения.

Появился Чемберс в измятом спальном халате. Он отступил на несколько футов (боязнь призрачного вторжения?) и присел на неустойчивый край водяного матраца. Протерев глаза, он произнес:

– В цензуру, я занимался допоздна. Что еще?

– Вы в опасности. В неминуемой опасности. Не паникуйте, но и не ложитесь. Мы сейчас прибудем.

– Да вы шутите, – он разглядывал мое лицо на экране. – Или нет? О-о-ох, ну ладно, я что-нибудь накину. В чем состоит опасность?

– Этого я вам сказать не могу. Никуда не уходите.

Я перезвонил Бере.

Он встретил меня в вестибюле. Мы сели в его такси. Удостоверение АРМ, вставленное в щель для кредитной карточки, превращает любое такси в полицейскую машину. Бера спросил:

– Ну что, ты не выяснил?

– Нет, он был слишком далеко. Мне пришлось хоть что-нибудь сказать, поэтому я предупредил его и велел никуда не уходить.

– Не уверен, что это была хорошая идея.

– Неважно. У Анубиса осталось только пятнадцать минут на какие-либо действия, и даже при этом мы можем за ним следить.

На наш звонок в дверь немедленного ответа не последовало. Возможно, он был удивлен, увидев нас у входа. Обычно в лифт, ведущий на парковочную крышу, можно попасть, только если тебя пустит жилец; но удостоверение АРМ отмыкает большинство замков.

Терпение Беры таяло.

– По-моему, он ушел. Нам лучше связаться…

Чемберс открыл дверь.

– Ну ладно, так насчет чего весь шум? Заходите… – тут он увидел наши пистолеты.

Бера пнул дверь и подался вправо; а я влево. В этих крошечных квартирках прятаться особенно негде. Водяная кровать исчезла, ей на замену пришел угловой диван и кофейный столик. За диваном ничего не было. Я прикрывал ванную, пока Бера распахивал дверь настежь.

Никого, кроме нас. С лица Чемберса сползло изумление. Он улыбнулся и зааплодировал нам. Я поклонился.

– Вы точно не шутили, – сказал он. – Так в чем же опасность? Это нельзя было отложить до утра?

– Можно было, но я не мог заснуть, – заявил я, подходя к нему. – Если это не сработает, я обязуюсь принести вам большие-пребольшие извинения.

Он попятился.

– Не двигайтесь. Это займет лишь секунду.

Я продолжал наступать на него. Бера уже стоял сзади. Ему не было нужды торопиться. Его длинные ноги создавали решающее преимущество в скорости.

Чемберс пятился, пятился, налетел на Беру и удивленно взвизгнул. Он задрожал и метнулся к ванной.

Бера поймал его, обхватил Чемберса одной рукой за пояс, а другой прижал его руки. Чемберс дергался как безумный. Я аккуратно обошел их, избегая мечущихся ног Чемберса и потянулся, коснувшись его лица иллюзорной рукой.

Он застыл. Потом завопил.

– Вот чего вы боялись, – пояснил я ему. – Вы никогда не представляли, что я могу протянуть руку через экран телефона и сделать это.

Я просунул руку в его голову, ощутил гладкие мышцы, зернистые кости и синусные полости, подобные пузырям. Он мотал головой, но моя рука двигалась вместе с ней. Я провел воображаемыми пальцами по гладкой внутренней поверхности его черепа. Он был там: ободок шрама, едва выступавший над поверхностью кости, практически недоступный рентгеновскому анализу. Он описывал замкнутую кривую – от основания черепа к вискам, пересекая глазные впадины.

– Это он, – сказал я.

– Ты, свинья! – заорал Бера ему в ухо.

Анубис обмяк.

– Не могу обнаружить соединения в стволе мозга. Должно быть, они пересадили также и спинной мозг – всю центральную нервную систему, – я нащупал рубцы между позвонками. – Точно, именно так они и сделали.

Анубис заговорил почти небрежно, словно проиграв шахматную партию.

– Ладно, вы нашли. Я сдаюсь. Присядем.

– Отлично! – Бера швырнул его на диван.

Он ударился довольно сильно. Потом уселся с таким видом, словно изумлялся плохому поведению Беры. Из-за чего тот так рассердился? Бера сказал ему.

– Ты сволочь. Выпотрошил его, сделал из несчастного ублюдка вместилище. Мы никогда не думали о трансплантации мозга.

– Удивительно, что я сам об этом подумал. Материал от одного донора стоит более миллиона марок по расценкам на хирургию. Кто же будет использовать целого донора для одной трансплантации? Но как только мне это пришло в голову, все тут же обрело смысл. Материал все равно плохо продавался.

Смешно: они беседовали так, словно давно были знакомы. Органлеггеры немногих считают за людей, но уж агентов АРМ – точно. Мы ведь и сами в некотором смысле органлеггеры.

Хотя Бера держал его на мушке ультразвукового пистолета, Анубис не обращал внимания и продолжал:

– Единственной проблемой были деньги.

– И тогда вы подумали о наследниках мерзлявчиков, – сказал я.

– Ну да. Я поискал богатого мерзлявчика с молодым и здоровым наследником по прямой линии. Левитикус Хэйл был словно создан для этой роли. Я обратил на него внимание в первую очередь.

– Конечно, он так и бросается в глаза, не так ли? Здоровый человек средних лет, спит там среди всех этих изувеченных жертв несчастных случаев… Только двое наследников, сироты, один нелюдимый, другая… Что вы сделали с Шарлоттой?

– С Шарлоттой Чемберс? Мы свели ее с ума. Мы были вынуждены это сделать. Только она одна могла заметить, что Холден Чемберс внезапно слишком изменился.

– Что вы с ней сделали?

– Мы превратили ее в электроманку.

– Ни черта. Кто-нибудь заметил бы контакт в ее черепе.

– Нет, нет, нет. Мы использовали один из тех шлемов, которые имеются в магазинах экстаза. Он стимулирует ток в мозговом центре удовольствия путем индукции, так что покупатель может попробовать что к чему прежде, чем ему засунут в мозг проволоку. Мы продержали ее девять дней в шлеме, включенном на полную мощность. Когда мы отключили ток, ее более ничто не интересовало.

– Откуда вы знали, что это сработает?

– О, мы это опробовали на нескольких клиентах. Это работало отлично. И не могло им повредить, раз их все равно разбирали.

– Ну что ж…

Я подошел к телефону и позвонил в штаб-квартиру АРМ.

– Это превосходным образом разрешило вопрос с деньгами, – несло его дальше. – Я вложил большую их часть в рекламу. А в деньгах Левитикуса Хейла нет ничего подозрительного. Когда пройдет второй Законопроект о замораживании… хотя, догадываюсь, уже нет. Не сейчас. Если только…

– Нет, – сказал Бера за нас обоих.

Я сообщил дежурному, где мы находимся, а также распорядился прекратить отслеживание трассеров и отозвать оперативников, наблюдающих за наследниками мерзлявчиков. Потом я положил трубку.

– Я шесть месяцев изучал курсы, по которым учился Чемберс. Я не хотел подорвать его карьеру. Шесть месяцев! Вот вы мне что скажите, – вдруг со странным беспокойством произнес Анубис. – Где я допустил ошибку? Что меня выдало?

– Вы были потрясающи, – заявил я ему устало. – Вы ни разу не вышли из роли. Вам надо было стать актером. И это было бы безопасней. Мы ничего не подозревали до… – я глянул на часы, – до сорока пяти минут тому назад.

– Проклятье! Надо же было вам это сказать. Когда я заметил, как вы разглядываете меня в “Мидгарде”, то решил: вот оно! Эта парящая сигарета. Вы покончили с Лореном, теперь явились за мной…

Я не мог сдержаться. Я буквально разрывался на части от хохота. Анубис сидел, соображая. Потом он побагровел.

Они кричали что-то, чего я не мог разобрать. Что-то в ритме. Тра-та-та-та-та. Тра-та-та-та-та…

На балкончике кабинета Гарнера едва помещались мы с Джексоном Берой и кресло самого Лукаса Гарнера. Далеко внизу мимо здания АРМ относительно организованной колонной двигались демонстранты. Они несли огромные лозунги. “ПУСТЬ ОНИ ОСТАНУТСЯ МЕРТВЫМИ” – предлагал один плакат. Другой добавлял шрифтом поменьше: “Почему бы не оживлять их мало-помалу?” Третий с убийственной логикой гласил: “РАДИ ТВОЕГО ЖЕ ПАПАШИ”.

От зрителей их отделяли веревки. Колонна направлялась к Уилширу. Зрителей было еще больше. Словно весь Лос-Анджелес вышел поглядеть. Некоторые тоже держали плакаты. “ОНИ ТОЖЕ ХОТЯТ ЖИТЬ” и “А ТЫ НАСЛЕДНИК ЗАМОРОЖЕННОГО?”

– Что это они кричат? – спросил Бера. – Это не демонстранты кричат, это зрители. Они заглушают марширующих.

“Тра-та-та-та-та-Тра-та-та-та-та-Тра-та-та-та-та” доносили до нас изменчивые потоки ветра.

– Мы могли бы лучше рассмотреть по ящику, зайдя в комнату, – сказал Гарнер, не двигаясь с места.

Нас удерживала метафизическая сила, сознание того, что мы являемся очевидцами происходящих событий.

Гарнер вдруг резко спросил:

– Как Шарлотта Чемберс?

– Не знаю, – мне не хотелось об этом говорить.

– Разве ты утром не звонил в институт Меннинджера?

– Я имел в виду, что не знаю, как к этому относиться. Они сделали ей операцию и ввели проволоку. Ей дают ток лишь настолько, чтобы поддерживать ее интерес. Это сработало… я хочу сказать, что она стала общаться с людьми, но…

– Но это лучше, чем пребывать в кататонии, -заметил Бера.

– Разве? От электромании нельзя избавиться. Она всю жизнь обречена ходить с батарейкой под шляпой. А когда она вернется в нормальный мир, то отыщет способ усилить ток и снова сойдет с катушек.

– Считай, что она была ранена, – Бера пожал плечами, словно стряхивая невидимую тяжесть. – Идеального ответа не существует. Ей в самом деле досталось, дружище!

– Тут кроется большее, – сказал Гарнер. – Нам необходимо знать, можно ли ее вылечить. С каждым днем электроманов становится больше. Это новая напасть. Нам надо научиться ее контролировать. Какого черта, что там творится внизу?

Зрители навалились на канаты. Внезапно они прорвались в нескольких местах и смешались с демонстрантами. Получилась беспорядочная толпа. Они все еще скандировали, и внезапно я расслышал.

“Ор-ган-лег-ге-ры! Ор-ган-лег-ге-ры! Ор-ган-лег-ге-ры!”

– Вот оно! – вскричал Бера в радостном изумлении. – Дело Анубиса приобрело слишком большую известность. Добро против зла!

Нарушители порядка стали падать извилистыми лентами. Вертолеты над головой палили по ним из парализующих ультразвуковых пушек.

– Им никогда теперь не провести второй Законопроект о Замораживании, – сказал Бера.

Никогда означало для Гарнера просто долгое время. Он заметил:

– Во всяком случае, не в этот раз. А нам надо бы подумать вот над чем. Целая куча людей подала заявки на операции. Очереди огромные. А после провала второго Законопроекта…

Я сообразил.

– Они начнут обращаться к органлеггерам. А мы можем их отследить. Трассерами.

– Вот это я и имел в виду.