КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706312 томов
Объем библиотеки - 1349 Гб.
Всего авторов - 272774
Пользователей - 124657

Последние комментарии

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

iv4f3dorov про Соловьёв: Барин 2 (Альтернативная история)

Какая то бредятина. Писал "искусственный интеллект" - жертва перестройки, болонского процесса, ЕГЭ.

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
iv4f3dorov про Соловьёв: Барин (Попаданцы)

Какая то бредятина. Писал "искусственный интеллект" - жертва перестройки, болонского процесса, ЕГЭ.

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
a3flex про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Да, тварь редкостная.

Рейтинг: 0 ( 1 за, 1 против).
DXBCKT про Гончарова: Крылья Руси (Героическая фантастика)

Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах, однако в отношении части четвертой (и пятой) это похоже единственно правильное решение))

По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...

В остальном же — единственная возможная претензия (субъективная

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
medicus про Федотов: Ну, привет, медведь! (Попаданцы)

По аннотации сложилось впечатление, что это очередная писанина про аристократа, написанная рукой дегенерата.

cit anno: "...офигевшая в край родня [...] не будь я барон Буровин!".

Барон. "Офигевшая" родня. Не охамевшая, не обнаглевшая, не осмелевшая, не распустившаяся... Они же там, поди, имения, фабрики и миллионы делят, а не полторашку "Жигулёвского" на кухне "хрущёвки". Но хочется, хочется глянуть внутрь, вдруг всё не так плохо.

Итак: главный

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).

...А до смерти целая жизнь [Андрей Дмитриевич Черкасов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

…А ДО СМЕРТИ ЦЕЛАЯ ЖИЗНЬ Двадцать писем сыну и солдату

Светлой памяти сына Александра посвящаю

Автор


Апрельским утром упал в забайкальской степи солдат.

Огонь прожег сердце…

Пряный запах шел от прогревающейся земли: так пахнет она только в апреле.

И солнце было ласковое.

И лопалась уже под солнышком кожица на березовых почках.

И облака были сквозные, как рукодельное кружево; такими бывают они только в эту неповторимую пору.

И все утро было по-весеннему хрупкое и словно недосказанное…

Это слупилось шестого апреля, в необыкновенный для Земли год — полвека свершалось Родине солдата. То было Ее утро, каких впереди множество, и — последнее утро солдата, упавшего в забайкальской степи.

Двадцать первая весна шла солдату…

Этот солдат — мой сын.

Обычно отцы завещают сыновьям.

Жизнь перепутала сроки: сын сгорел прежде меня.

Но всей жизнью своей, короткой, как всплеск, он завещал мне — отцу: «Всмотрись в мое поколение и скажи людям все, что понял. За меня скажи — я не успел».

И теперь я говорю всем, кто откроет эту книгу.

Вам, сверстники сына. Прочтите ее и загляните в себя — увидеть главную правду души вашей собственной. Сын был плотью от плоти своего поколения, совестью от его совести, его горячей кровинкой. Со всей неповторимостью своего мира он не был исключением, а лишь одним из вас — одним из человечества.

Я говорю своим сверстникам, людям моего поколения. Прочтите и вы и тоже загляните в себя. Не часто ли мы с вами говорим про молодых, что вот-де какие-то не такие растут, не как мы, а на всем готовом, для них и ради них завоеванном. Но скажите: сполна ли мы знаем, какою ценой они, молодые, обеспечивают сегодня покой наших седин и веру в безоблачное завтра наших праправнуков?

Я хочу, чтобы все вы — его и мои сверстники — задумались над простой и великой правдою века: над таким привычным понятием — советские люди. Разве не от них лучшие надежды планеты? Разве не их готовность шагнуть даже в огонь, если надо, сберегает бесценное: лучик солнца в глазах ребенка, песню жаворонка над простором России, рассвет завтрашнего утра над миром? Разве не они?

Но ведь они — это же мы с вами!

Это же наши дети!

Вдумайтесь…

Я ничего не хочу прятать, хочу быть откровенным и честным — только тогда у меня есть надежда быть понятым. Ничто не должно высушить росинку пролитой жизни. Росинку на ладони Земли…


ПИСЬМО ПЕРВОЕ

«Человек — это мир человека»

Карл Маркс


…И вот тебя уже нет.

Я все никак не могу постигнуть значение этих слов — уже нет. Все есть, все осталось прежним, разве только чуть постарело. А ты… ты даже не постарел ни на день, тебя просто нет больше.

Но что значит нет?

Всего несколько часов назад ротный почтальон унес в стопке конвертов вот это твое письмо:


«Татьянка, родная моя! Два слова. Спешу очень: ждет машина — опять еду работать. Ты вправе обижаться, что недополучила, как у нас говорят, «письменное довольствие»… Я не мог написать и сегодня пишу очень коротко, но ты не очень ругай меня. Ночка обещает быть веселой — работы хватит. Сейчас оденусь потеплее и — в степь. До утра надеемся кончить, тогда день будет свободным, а значит — жди письма.

Извини, спешу. Целую крепко, моя родная.

Твой Сашка».


Всего несколько часов назад…

Ни ты, ни почтальон, ни командир — никто не знает, что случится утром.

И она, кому эти строки, тоже не знает про завтрашний ветер и потому спокойно отложит письмо, которое начала той же ночью, когда писал свое ты.


«…Сейчас стояла у окна и смотрела в ночь. Любимый мой, а ночь прекрасна, я только сейчас поняла это, о боже, какая я еще глупая! На небе столько звезд, но на этом небе есть и наша счастливая звезда, только ее нужно найти, и мы найдем ее обязательно. Сегодня слушала «Реквием» Кабалевского. Любимый, это чудо. Как я жалею, что ты не мог слушать рядом со мной…»


На этой строке, вновь переживая чистоту и боль «Реквиема», и отложит она письмо. Рядом с величием скорби об ушедших даже крупинка своего счастья обретает удивительную весомость.

Утром она добавит всего три строчки:


«Вчера не хватило сил дописать. День сегодня обещает быть теплым. Да, совсем весна, только не хватает подснежников…»


Она опустит конверт по дороге в техникум. И письмо пойдет к тебе, хотя идти ему будет уже некуда… Последняя, светлая нота «Реквиема».

И почти в тот же час пойдет ему навстречу твое. Они где-то промчатся мимо друг друга в двух встречных поездах, так и не узнав, что встретились. И — что оба опоздали на целую жизнь.


Мы привезли тебя в твой родной город, чтобы всегда была рядом земля дорогой могилы. Теперь это самое священное место на Земле, где можно, забыв про все и обо всем помня, преклонить колени и, не сдерживая слез, произнести дорогое имя. Имя, двадцать лет остававшееся моим будущим. Имя, ставшее теперь моим прошлым.

Я не знаю почему, но здесь, в минуты свидания с тобой, мне на память приходят одни и те же слова: «А у нас дома воды сколько хочешь…» Дальний путь пробегают они — из твоего детства.

Жаркий, помню, безоблачный был день, когда мы приехали в город с тобой и Егором (брата твоего нужно было показать врачу). Оставив тебя у знакомых, мы втроем — мама, Егор и я — отправились по делам. Без нас ты захотел пить, но воды спросить постеснялся. Только когда вовсе невтерпеж стало, придумался у тебя этот «хитрый боковой ход» — прихвастнуть для ясности щедротами родного дома, где всего вдоволь и который не сравнить ни с каким другим в целом мире.

— А у нас дома воды сколько хочешь, — с достоинством проговорил ты, трехлетний дипломат, и покосился на кувшин поодаль.

Тебя поняли и напоили. А после рассказывали нам, и все мы смеялись.

Смеялись… Но вот лицу жарко от слез. «А у нас дома воды сколько хочешь…» — повторяю эти слова, простые, как жажда.

Я склоняюсь к теплой и влажной — живой земле. Прохладные листья коснутся моего лица — и почудится: это трогают меня твои руки. Будто спросить хочешь: «Ну, как вы тут… Как она у вас, жизнь, без меня? Все еще, поди, не привыкли?» А я мысленно отвечаю все теми же словами: «…Воды у нас дома сколько хочешь».

Как хорошо, как славно было бы, если б жизнью можно было напоить человека досыта!

Чем больше я думаю об этом, тем упорнее мое сопротивление горю, тем неотступнее мысль, что ты жив, служишь в армии и даже в отпуск приедешь скоро. И тогда я, зная теперь, как и отчего все случится, сумею предостеречь.

А ты выслушаешь и скажешь:

— Разве это не смешно?

Любимая твоя фраза…

Вот вспомнил ее, и от этого еще крепче мысль, что ты живой и я могу с тобой говорить, могу писать тебе эти письма. И пошлю. И тебе передадут в руки.

Я даже знаю, как это будет.

Ты выходишь из казармы, и тебя окликает ротный ваш почтальон, его тоже зовут Сашкой. Он машет издали: «Сашка, тебе! Из отчего дома-а!» — и бежит навстречу. И ты бежишь тоже. Распечатываешь конверт, и я вижу твою улыбку, от которой мне самому всегда хочется улыбаться и говорить людям самые прозрачные и бережные слова — полные надежды, как те, что прочел я в одном из писем твоих к Татьянке:

«Понимаешь, все еще будет!»

И я твержу это про себя: понимаешь, все еще будет! Все будет — потому что тебе пока только двадцать лет.

Двадцать лет… Сколько раз надо прожить этот срок, чтобы не показался мгновением? Если б мог, очертя голову кинулся б я сейчас в то майское утро первого послевоенного года. Ты не можешь его помнить: рождаясь, человек еще не знает величайшей из своих радостей — что он уже есть.

Утро накануне того часа, когда мальчишка с рыжим двойным вихром на макушке пронзительным криком заявит о себе миру. И люди станут говорить про эту двойную его макушку:

— Счастливый, стало быть, — два века проживет.

Слова, в которые я поверю…

Так свежо, так отчетливо вижу я то утро, словно гляжу сквозь тихую родниковую воду.

Небо в легких облаках, с алым росчерком на востоке. Знобящий рассветный холодок, мокрое от росы больничное крыльцо. Три километра пешком через весь поселок — и четыре ступеньки, показавшиеся высотой с гору. Больничная дверь, за которой только что скрылась она, кому ты скажешь потом твое первое слово — мама…

В то утро Земля разбогатела еще одной жизнью. Мир потеснился — впустить. И склонился над лобастой твоей головенкой, утренний и тихий. Без пушек.

Двадцать лет.

И вот другое утро, декабрьское утро шестьдесят шестого: ты приедешь в свой краткосрочный — за безупречную службу — отпуск.

Мы ждем этого утра.

Егор обнадеживает:

— Вот увидите, скоро Санчес приедет. Увидите…

— Да почем ты знаешь?

— Знаю. Не первый раз замужем. Ждите.

Егор сам недавно вернулся из армии и твердит это с первого дня, едва успел появиться дома. Притом — с видом бывалого солдата, которому известны какие-то неведомые нам течения армейской жизни.

Морозное утро. Сквозь стылые, будто молоком облитые стекла не разглядишь ничего. Слышно только, как хрустит декабрь — весь насквозь: хрустит снег на улице под ногами, под колесами; хрустит воздух под крыльями галок; кажется, даже дым из труб и тот вываливается с хрустом… Мы — Егор, Лина, я — толчемся в передней, тесной, как табакерка, одеваемся — идти на работу. А мама твоя уже с головой в домашних хлопотах. Мы толчемся долго, мешая в тесноте один другому. И вдруг:

— Пустите, пустите скорей! — Тесня нас, мама пробивается к двери, распахивает, выбегает на площадку.

Там пусто.

Только где-то внизу шаги.

— Сашенька, родной! — тихо говорит мама. Она подается к перилам. Глаза тревожные и счастливые. — Сашенька. Я знаю…

И верно. По лестнице поднимаешься ты.

Поднялся. И кинулся в объятия мамы — прямо тут, на площадке. Замерзший и усталый с дороги, но сияющий и гордый. Младший сержант, ракетчик, наш Сашка.

Ты входишь в комнату и долго не можешь раздеться, потому что мы по очереди обнимаем тебя. Холодный ворс настывшей шинели холодит мою щеку. Я чувствую твои руки на своих лопатках.

Но вот поулеглось. А ты всё еще не скинул шинели. Ты тискаешь в ладонях черного, похожего на головешку котенка. Он тебя не знает, но каким-то безошибочным чувством доверился сразу.

— Ну, здравствуй, Миша, познакомимся, — говоришь ты. И хохочешь, узнав, что его полное имя — Миша Виничио: так окрестил котенка Егор.

Но вот он рвется, выскальзывает из рук и, полный впечатлений, признавший в тебе еще одну родную душу, делает по комнате бешеный круг почета — хвост вензелем. Взлетает на спинку дивана и ныряет за нее, как в прорубь.

А ты все хохочешь:

— Слушай, да это же мировой парень!

…Так начнется твой отпуск, твой первый день в родном доме.

Таким я и сохраню тебя в своей памяти.

Стоишь посреди комнаты.

Шинельный ворс в мелких капельках.

Армейская звездочка на ушанке.

Улыбаешься — ямочки на щеках.

Потом хохочешь.

И «обзываешь» кота мировым парнем…


Это позже войдет в дом и сядет за стол Горе.

На столе телеграмма из части: пронзительные строки о том, что тебя нет. И все по очереди будут эту телеграмму держать в руках. Одни — молча. Другие станут говорить беспомощные слова, от которых только больнее.

А мама твоя (до чего же безгранично материнское мужество!), сама обессилевшая от слез, будет утешать безутешную твою Татьянку. Егор и Липа разыщут ее, уж не знаю, каким образом — ни они, ни мы даже адреса не знали пока, — и привезут сюда, за этот общий стол с Горем.

А потом дальний наш путь через всю Сибирь, к месту, у которого как бы вдруг отобрали название и адрес: осталось только это — гроб сына.

Солдаты, товарищи твои боевые, станут у гроба в почетном карауле. А по щеке того, кто мне лучше всех виден, побежит слеза, доверчивая и нетаящаяся слеза солдата, скупостью которой и меряется сила солдатской дружбы и солдатского мужества. И еще одна следом за ней упадет на ствол автомата, и я подумаю о том, что с этого мгновения оружие стало священным.

Там память мою пронзит воспоминание. Почти сорок лет назад я вот так же стоял возле гроба, в котором лежал мой отец, не успевший стать твоим дедом. Неживой, не тот — не мой как будто. И — как я поцеловал его остылый лоб и лишь тогда, через обожженные холодом губы, понял, что он слишком мой, что мне ни за что не смириться с его уходом. Мне было тогда восемнадцать…

А теперь я целую твой лоб. И прожитые годы не хотят укладываться в сознании, будто не сорок лет между этими двумя смертями, а сто, и обе смерти — мои собственные. Выплеснута вся жизнь до капли.

И вот уже уходит под вертолет стылая земля. Реденькие березки гнет ветер. Студеным выдался день твоего прощания с воинской частью.

…Но вот мы дома. На талой земле твой гроб. К нему прижалась лицом мама. Прижалась и обхватила руками. Она не хочет отдавать земле то, что все время было частью ее самой. Она не может, не хочет верить, что все это, всегда принадлежавшее ей, составлявшее суть ее радостей и ее болей, вот сейчас, через мгновение, навек будет отделено тяжелой и холодной землей.

Ей все еще кажется, будто это страшная неправда, ее сын не может быть мертв, потому что она, мать, дала ему жизнь, над которой не смеет быть властной никакая беда…

Так, верно, думают все матери мира.

И я слышу стон. Стон, переполненный такой страшной болью, что кажется — слышен повсюду на Земле.

— Сашенька… Родно-ой мой…

Те же слова, какими встречала тебя совсем недавно у дверей дома. Слова радости, вдруг ставшие стоном.

И вдруг будто кто вплеснет в сознание мысль, которую я прочел где-то незадолго до этого дня: «Если дети хоронят родителей — это мир, если родители хоронят детей — это война…» И все восстает во мне против того страшного непокоя на Земле, из-за которого и на миг не разжать стиснувших оружие пальцев, из-за которого даже в мирные дни сраженными падают солдаты и до срока седеют матери.

Все, все это я беру с собою в дорогу. Она начинается здесь, у обелиска, с которого глядит на меня родное лицо. Трудная дорога — в горе, как в гору.

И где-то там, впереди, пройдет она еще через один тягостный день, от которого не одному мне — всей Земле станет больно. Страна будет хоронить героев — Юрия Гагарина и Владимира Серегина. Трагическая гибель при исполнении служебных обязанностей.

На экране телевизора я увижу траурную Москву. И глаз не отвести будет от скорбно поникших матерей и жен.

…Я отойду от экрана и стану смотреть в окно. На Каму, твою любимую Каму — она черная от ветра и горя. И буду думать о людских судьбах. О погибших героях. О тебе. Сравнивать… И окажется, что отличны только масштабы жизни — всего, что успели герои и что успел ты, простой сержант-ракетчик. За их плечами огромный подвиг: двадцать лет назад о таком писали только в фантастических романах; им рукоплескал мир, весь мир их хоронит, и весь мир будет ставить им памятники… Ты не успел совершить подвига. Тебя знают немногие. Но смысл тот же: жизнь, отданная за жизнь Родины.

Разве не о том письмо маршала, которое он прислал нам:


«Я, как и вы, отец, и мне понятны ваши горе и боль родительского сердца оттого, что так трагически оборвалась жизнь вашего сына в расцвете духовных и творческих сил… Это потеря не только для семьи, но и потеря для нашей Родины. Командование части дало исключительно высокую боевую и политическую характеристику вашему сыну. Ваш сын погиб на боевом посту при исполнении служебных обязанностей по защите нашей Родины. Я не оговорился, ибо для нас нет границ мирного и военного времени, мы всегда на переднем крае…»


«Всегда на переднем крае». Так написал о тебе маршал.


ПИСЬМО ВТОРОЕ

…А я вот пишу тебе.

Я хочу, чтобы ты прожил со мной всю твою жизнь еще раз. Заново. Только постигнув все то, что ты успел, я смогу понять, что ты смог бы успеть, окажись твой срок подлинней.

На ладони моей диковинный синий кристалл. Огромный и прозрачный. А если посмотреть через него на солнце… Постой, как это было?

Тебе минуло шестнадцать в тот год.

Помню, ты разглядывал через увеличительное стекло крохотный кристаллик медного купороса — синюю, как предвечернее небо, прозрачную песчинку. Рядом, в склянке с голубой жидкостью, томились сотни таких же. Они хотели растаять и не могли: то был насыщенный раствор, уже не принимавший в себя ни единой крохи.

И вдруг ты выдернул волосок из рыжеватого своего вихра и ловко так приладил к нему ту синюю крупинку с ладони. Подвесил на спичке и опустил в раствор:

— Пускай растет…

Каждое утро ты доставал ее и долго-долго всматривался в гладкие, сказочно растущие грани.

И вот однажды я увидел, как ты с балкона глядишь на солнце сквозь граненый сверкающий камень и щуришься.

— Взгляни, папа…

Я поднес его к глазам и увидел в глубине, на самом донышке июльского полдня, ослепительно синее солнце. Непричесанное. В синих дымящихся протуберанцах.

— Будто ветер его взъерошил, — сказал ты, и я подивился меткости образа.

Не знал я тогда, что наступит день, когда снова будет лежать на моей ладони тот синий, из пустяковой песчинки выросший камень. И я как бы через него увижу все вглубь — до самого донышка, — все, что было возле меня и что, оказывается, так приблизительно я знал раньше.

Кристалл этот мне попался на глаза, еще когда ты приезжал в отпуск. Помнишь, накануне Нового года ты искал в нашей фотолаборатории ролик с кинопленкой; там были интересные кадры с солнцем: солнце под стрелой башенного крана; солнце, разрубающее лучом надвое черный ствол старого тополя; солнце над родными местами — заснеженный поселок, край твоего детства… Ролик ты не нашел тогда, далеко, видно, упрятал, но я, помогая искать, наткнулся на коробочку, где ты хранил тот синий кристалл.

— Помнишь? — спросил я, доставая его.

— А как же ж! — ответил ты. И продолжал поиски.

Я глядел на камень и опять думал о солнце, о солдатской твоей судьбе, в которой крепко радовала меня та гордость нелегким делом, которую я в тебе чувствовал.

Но давай еще припомним твой отпуск и ту новогоднюю ночь.

Она по-особенному тиха, эта ночь. Горит елка — вся в разноцветных лампочках; накануне мы ее украшали вместе с тобой, и я приметил, как с задумчивой улыбкой оглядывал ты каждую игрушку, словно с детством переговаривался. Гостей нет. За праздничным столом только мы — ты, мама, Лина с Егором и я. Мне радостно, что все мы вместе. И грустно: через три дня кончается твой отпуск.

О том же, верно, задумался и ты, по глазам догадываюсь.

Нет с нами Татьянки, и я знаю, что мысли твои о ней. Но ты, как всегда, стараешься не подать виду. Рассказываешь разные солдатские истории. И мы смеемся тому, как твой дружок шофер однажды в кусты удирал «со скоростью света», обнаружив под капотом машины препо-рядочной величины змею: погреться заползла на холодной зорьке… А тут еще «божье создание Виничио», неизвестно чем вдохновившись, с каким-то петушиным утробным клекотом вдруг стал носиться по комнате, выкидывая презабавные коленца, — это называется у нас «Миша показывает кино».

И снова тишина. Погашена люстра. Горят лишь ночник над диваном, да елка, да отраженные огоньки в недопитом твоем бокале.

И вдруг ты, чуть уже под хмельком, запел ту нелепую песенку, какой с давних пор привык отвечать на все мамины тревоги о твоем здоровье, и мама всегда воспринимала ее как ироническое отрицание любых тревог:

— И никто не узна-а-ет, где могилка моя-а…

Но в тот вечер это прозвучало иначе. Может, потому, что впереди была разлука. Ты спохватился, понял, как тревожно стало от неуместной песенки, и, как всегда, обернул все шуткой.

А маме подумалось (она мне скажет об этом после) о простой вещи. Вдруг эта песенка — отзвук какой-то твоей тревоги, может, опасности даже, о которой не хочешь или не можешь сказать прямо? Мы ведь ни о чем не расспрашивали, зная: есть у Отчизны тайны, которые умирают вместе с солдатом.

Ты можешь понять, почему на другой вечер мама пыталась дознаться, нет ли печали у сына и, если есть, о чем.

Ты долго молчал, думал. Но обронил только странные слова, замыкавшие, вероятно, круг твоих мыслей:

— Пожалуйста, только не плачь, мама…

— Про что ты? — не поняла она. — Когда… не плачь?

— Ну… когда будем на вокзале.

Мне все кажется: ты сказал не о том, что думал. Позже, через день или два, ты вернулся к разговору сам:

— Мне надо поговорить с тобой, мáмача. — И налил вина, пояснив: — Это для храбрости.

И долго, все не решаясь начать, сидел на кровати рядом с мамой. В красной своей майке. На лбу морщинки. Наконец сказал:

— Я вернусь, и мы с Татьянкой поженимся. Между нами все серьезно и на всю жизнь…

А мама подумала: нет, не об этом собирался ты говорить. То, о чем сказал, уже нам известно, это и наша радость, и кому ж в голову придет отговаривать? Но почему это «для храбрости»?

— Ты чего-то недоговариваешь, Сашенька, я чувствую, — заметила мама.

Но ты обошел и это.

— Мы уговорились с Татьянкой… Если ей будет очень трудно, пусть приходит к тебе.

— Но что трудно, что?

— Ну, мало ли… Например, долго не будет писем…

Больше ты не объяснил ничего, и мама сказала:

— Будь спокоен, родной.

Материнская мудрость. Какой малостью слов обходится она даже тогда, когда надо сделать так много.

О том разговоре я узнаю позже, когда уже ничем не смогу помочь. А так нужна, так необходима была тебе моя, мужская помощь! И как же я кляну себя за то, что сам ушел от очень важного, наверно, для тебя разговора на другой день.

Мы приехали на вокзал заблаговременно взять билет. Когда вылезали из нашего редакционного газика, я высказал тебе просьбу: сразу, мол, из части напиши, как только приедешь, чтобы поменьше волновалась мама.

— Ну конечно, — ответил ты. И вдруг, с непривычной, какой-то вроде виноватой улыбкой глянув мне в лицо, сказал: — А если придет… похоронная?

Так уж устроены человеческие нервы — обжигаясь, мы тут же, без раздумий, отдергиваем руку.

— Дурень ты, Сашка, вот что! Типун тебе на язык!

Ты рассмеялся:

— Ну, ну, я пошутил.

Шофер наш Валерий только головой покачал:

— Ничего себе шутник ты…

И все погасло. Кто ж лучше меня знает твою способность шутить по любому поводу, порой даже не задумываясь — уместна ли шутка.

Ты понимаешь, сын, почему теперь я кляну себя? Мы же никогда не вернемся к той минуте, к тем твоим словам. Я примериваю к ним то одно, то другое — все, кроме обреченности: ее не могло быть у тебя, ты ж у меня неисправимый оптимист и философ… Нет, она не из твоего «словаря». А что, если то был вызов на откровенный мужской разговор, вызов не очень умелый, но вполне тебе свойственный — через шутку. Что, если тот разговор был для тебя бесконечно важен? Да так, верно, оно и было, а я… Страшное чувство: я живу, а то, что должен был сделать для сына, уже никогда не сделаю.

Не знаю, что может быть тяжелее, чем эта вот невозвратимость несделанного…

Маме я тогда ничего не сказал о твоей «шутке».

Билет мы получили быстро и вернулись домой, чтобы не спеша, заранее начать сборы к поезду.

Но ты спешишь: в семнадцать ноль-ноль у воинской кассы назначена твоя встреча с Татьянкой, опоздать нельзя ни на минуту. Это уже новое в тебе — армейская привычка к точности.

С лестницы ты сбежишь первым. А к месту встречи успеешь секунда в секунду, и от этого настроение у тебя станет великолепным. Вы долго гуляете с Татьянкой по вокзалу. Мы слышим, как звонко ты хохочешь и как она, уже устав, должно быть, смеяться, уговаривает:

— Ну Сашка! Ну хватит же!..

А ты все шутишь и шутишь.

Потом, уже бросив вещи в купе, ты выйдешь на перрон и долго будешь говорить с нею. Объявят отправление. Ты, не стесняясь никого и ничего, обнимешь и поцелуешь ее на прощание. А у меня слезы защекочут лицо от радости за твое счастье.

Медленно пойдет поезд. С площадки ты долго будешь махать нам рукой. Как сейчас, вижу: в морозной синеве январского вечера бьется, трепыхается возле отворенной двери тамбура твоя ладонь…

А потом, перелистывая заново твою жизнь — твои письма, похожие на дневники, и дневники, похожие на письма, — я буду искать или стараться хоть между строк уловить: что же было у тебя на сердце, когда говорил маме «…если трудно будет Татьянке…», что помешал я тебе высказать на вокзале?

Но постигнуть это я смогу, лишь до конца поняв: что была твоя жизнь. Вся. До последней минуты.

И тут никак не обойтись мне без помощи твоей Татьянки. Она поняла это и согласилась.

Твои письма.

Она принесла их по моей просьбе. Я не знаю, будет ли в ее жизни что-нибудь более дорогое, чем эти солдатские конверты.

Наугад беру один. Самое короткое из всех твоих писем ей, с него я начал эти страницы: «…Не очень ругай меня. Ночка обещает быть веселой — работы хватит… До утра надеемся кончить, тогда день будет свободным, а значит — жди письма…»

До утра кончить… До того утра, которое стало последним для тебя и для твоего товарища, ижевца Юры Свистелина.

Но все это будет потом, в самом конце повести о твоей жизни. А пока… Пока ты только еще уехал после отпуска, пока идут, идут домой и Ей конверты с голубым треугольником вместо марки.


ПИСЬМО ТРЕТЬЕ

Итак, самое первое — любимой. Первое по возвращении в часть и вообще ей — первое. Ведь до приезда твоего в отпуск она была для тебя знакомым человеком — и только.


«9 января.

Татьянка, любимая, здравствуй!

Снова я здесь… На мое счастье, тосковать не дают: два часа поспал, теперь принимаюсь за работу. Родине нужна моя твердая рука, умеющая красиво писать плакаты. Недельки две займусь этой работой, потом опять уйду в уединение лаборатории.

Извини, родная, за краткое письмо. Надо еще домой нацарапать да кинуться с головой в работу. В ней спасение. Так и буду писать тебе — понемногу и часто. Согласна?

Все пока. Целую тебя крепко-крепко, родная.

Твой Сашка. Твой, только твой.

P. S.Пиши, спасай меня своими письмами».


Нет, еще не в этом и не в ближайших к нему письмах разъяснится смысл твоего постскриптума. Еще не одно я перечитаю до того, которое написал ты 30 января. С него и начнутся для меня откровения.

Но и пропустить, не перечитать хоть одно — нельзя.


«10 января.

Татьянка, родная!

Только вчера написал тебе письмо, а уже не терпится писать следующее. Иначе заснуть не могу… Вообще вдохновение на меня чаще всего ночью нисходит. Недаром великие люди говорили: «День прекрасен, ночь — возвышение». Что ночь — источник вдохновения, это верно, а вот что день прекрасен, сказать не могу. По мне хоть все эти двадцать месяцев будь одна ночь — не помру… А днем лезут в голову дурные мысли. И о тебе думаю постоянно. Это самые лучшие мои думы. Ты представить себе не можешь, какое великое дело ты для меня делаешь своим существованием. Мне и тяжело от разлуки, и в то же время радостно думать, что есть где-то в родном городе ты.

И я тоже в рубашке родился. Ведь мог я и не встретиться с тобой. Веришь, мороз по спине хватает, когда думаю об этом. Я еще мало прожил и мало знаю в жизни, но знаю только одно: таких людей, как ты, способных так любить, редко встретишь. Я встретил впервые. И верю в тебя. Больше того: поверил в себя, в свою любовь».


За каждой из этих строчек для меня — тайны. Они откроются позже. Тоже из писем. И пока я стараюсь не думать о них, просто набираюсь терпения, столь необходимого при всяком ожидании разгадок.


«…Татьянка, милая, хочется без конца повторять тебе, как я тебя люблю, люблю, люблю, повторять одно только слово… потому что это крепкое, навсегда, слово.

Жизнь, жизнь, сложнейшая штука…

Вроде все главное сказано, а кончить письмо не могу. Не могу — и все тут. Час ночи. Спать давно пора, а я не хочу. И не только я. Зашел в класс, где я сижу, еще один сержант-полуночник. Тоже пишет письмо Ей. Сидит ко мне спиной, чешет затылок (я тоже), вздыхает тяжко, подолгу смотрит в потолок, будто молится на привод высоковольтного разъединителя (заметь, какое нежное название), и пишет.

Весь мой отпуск — как сон. И, странное дело, каждую ночь или ты мне снишься, или что-то с тобой связанное. Даже толком не помню что…

Мне трудно эти первые дни, потом будет легче. Легче станет, как только получу от тебя первое письмо.

Пиши, любимая.

Твой Сашка.»


Любимая моя, любимая, любимая…


«12 января.

Здравствуй, Татьянка!

Ты уж, наверное, думаешь, что я задался недоброй целью замучить тебя своими письмами?

Не буду противиться своему безудержному желанию писать тебе каждую свободную минуту. Днем этих минут выкроить не удается, а вот после отбоя — сколько угодно. Считай: 8 часов положенного солдату сна умножить на 60 минут = 480 минут. Из этого надо вычесть 10 минут (сержантов поднимают раньше общего подъема на 10 минут). Итого — 470 минут свободного времени в сутки. Вполне хватает для того, чтобы написать недурное письмо. А если учесть, что я у тебя умница, то я укладываюсь с письмом в меньший срок, и мне остается сколько угодно времени выспаться. Может быть, остепенюсь и буду реже (чуть-чуть реже) писать тебе после получения первых твоих писем? Может быть. А может и не быть. Как ты захочешь, так и будет… Нет, вру. Хочешь ты или не хочешь, писать я буду, повторяю, каждую свободную минуту. Если тебе будет трудно отвечать на каждое письмо, скажи об этом, я понимаю, что на последнем курсе техникума времени у тебя будет значительно меньше, чем (было) у меня, сачка, лентяя и тунеядца.

…За окном ветер свищет — страшно нос за двери высунуть. Первый раз синоптики не ошиблись и наворожили буран. День был теплым, первый раз учуял я весенний воздух сегодня, а ночь опять пригнала зиму.

Ничего! Все равно скоро-скоро закурлычут в небе журавли. Жду встречи с тобой, как ничего никогда не ждал в жизни, верю в нашу любовь. И ты верь. Что бы там ни было, верь мне и своему сердцу верь. «Будут наши свидания сладки, будет весел родительский дом…» Все это будет скоро, будет неизбежно. Я верю…

Твой Сашка».


Знаешь, читаю это — и тоже верю. Отчаянно верю… И так отчетливо, так реально вижу сейчас ту твою комнату, где ночами ты пишешь любимой письма. Вот и сержант сидит. Спиною к тебе. И чешет затылок, поглядывая на привод высоковольтного разъединителя. Ты пишешь…

Но на этот раз письмо домой.


«14 января.

Здравствуйте, дорогие мама, папа, Лина и Гоша!

Итак, пять дней назад снова очутился здесь. До сего времени был туго запряжен писаниной и даже успел съездить на новую «шабашку»… (Так весело именуешь ты те сложные и опасные задания, которые приходится выполнять!)…Добрался сюда хорошо, с хорошими попутчиками и неплохим вагон-рестораном.

В общем, самочувствие сносное, здоров, как бык, и проч. и проч.

Всем большой привет, не исключая и «божье создание Виничио».

До свидания, целую всех, ваш Саша».


«16 января.

Здравствуй, любимая!

За эти пять дней исписал столько бумаги, сколько не исписывал за пять лет учебы в техникуме (диплом не в счет). Через час еду в лабораторию приступать к своим прямым обязанностям. Оттуда письма переправлять будет чуть-чуть труднее, но ты не бойся, писать буду.

Ну когда же придет твое первое письмо?.. Когда? Не представляешь, как я жду его!

Вчера ночью был мой первый после отпуска «боевой вылет» на аварию. Все прошло хорошо, если не считать одного прямо-таки комедийного происшествия. В закрытом кузове нашей машины стоит небольшая печь, обыкновенная железная «буржуйка». Зимой при выездах мы ее растапливаем, чтобы потеплее было ехать. И вот один чудак растопил ее, а не заметил, что труба вывалилась из отверстия в задней стенке кузова. Почуяли недоброе, только когда отъехали. Сначала попытались вставить трубу иа место, потом плюпули на это занятие, поскольку в кромешном дыму чуть-чуть трудновато, сама понимаешь. Открыли два боковых окна и высунули свои головы на тридцатиградусный морозец с ветерком. Минут десять так ехали. Решили, пусть лучше носы напрочь отмерзнут, чем дым глотать. В общем, получился неплохой сумасшедший дом на колесах. Вот так.

Пока все…»


«17 января.

Татьянка, кричу ура!

Получил твое первое письмо. Оно было как награда за бессонную ночь, проведенную на срочном вызове.

Имел право спать сегодня и не мог. Читал и перечитывал письмо. И еще долго буду читать, пусть даже наизусть выучу, а читать буду, пока не получу следующее…»


Вот оно, самое первое письмо твоей Татьянки.


«Саша, здравствуй!

Да, еще не так далеко то время, когда ты был мечтой, еще ближе то время, когда ты был рядом, а что сейчас?! Сейчас нужно набраться терпения и ждать, ждать… два долгих года. У тебя возникает вполне закономерный вопрос: смогу ли я ждать? Да, я сейчас все смогу, лишь бы ты был всегда. У меня после твоего отъезда такое ощущение, как будто я что-то потеряла, наступила какая-то пустота. Мне иногда начинает казаться, что тебя не было, а был сладкий сон. И вот я проснулась, и все исчезло. Но нет, это было не видение, ты был рядом, и я, может быть первой раз в жизни, была счастлива…

Пожалуйста, не улыбайся скептически, прочитав это письмо. Просто я пишу все, что думаю и чувствую. Вот и все».


Из-за твоего плеча я вижу то, что пишешь ты, отвечая:


«…А теперь я буду ругать тебя. Скажи, ну зачем ты думаешь, что я могу «скептически улыбаться», читая твое письмо? Напрасно ты так думаешь. И напрасно боишься писать «твоя».

Да, моя!!! Я тебя никому не отдам. Никогда в жизни. Слышишь? Пиши, что ты моя, хоть я это и так знаю, все равно пиши.

Я очень рад, что тебе правится моя мама. И ты ей тоже нравишься. Я по дурости своей забыл сказать это тебе на вокзале. Мама о тебе очень хорошего мнения. Отец — тоже. Только ты не зазнавайся! Не зазнаешься?

Татьянка, скажи мне хоть раз, что я дурак. За то, что паписал двумя строками выше…

P. S.Перечитал твое письмо и вспомнил, что не ответил насчет фотографии. Видишь ли, в чем загвоздка: я чуть-чуть поморозил щеку, и вид у меня не совсем солидный. Но уже скоро все пройдет. Не беспокойся…»


Ну конечно. Ты всегда всех успокаиваешь. И Татьянку и нас. Все хочешь, видно, представить нам твою армейскую жизнь как самое разобыкновенное житье-бытье, в котором помянутое событие с печкой — едва ли не высшее из возможных ЧП. Только теперь, когда я знаю, как все напряжено до предела и опасно в солдатской твоей судьбе, мне сполна открывается и сила твоего юмора, и сила твоего оптимизма.

Итак, ты пишешь Татьянке, что веришь ей потому еще, что знаешь: она три года берегла чувство к тебе, берегла без всякой надежды на ответное, когда ты ни о чем еще не догадывался… Но не стану забегать вперед.


«20 января.

Знаешь, мне сейчас, после всего, что случилось, как никогда, хочется жить. Странное чувство, и я не знаю, откуда оно появилось: я стал все чаще и все больше задумываться над жизнью. Не знаю, хорошо это или плохо, но так оно и есть. И еще одна странность пробудилась во мне — любовь к стихам. Сейчас в свободное время читаю, вернее, десятый раз перечитываю сборник стихов финской поэтессы Катри Вала «Далекий сад». Читаю и думаю о тебе и хочу, чтобы ты вместе со мной читала эти стихи. Знаешь, я вышлю скоро тебе эту книгу, вышлю, как только начитаюсь до умопомрачения. И даже если не начитаюсь, все равно вышлю, потому что хочу, чтобы ты ее прочитала обязательно.

И еще одну книгу читаю попутно — «Об искусстве жить». Читаю потому, что сейчас, повторяю, как никогда, хочется как можно полнее и полезнее жить.

Татьянка… Скоро ли я увижу тебя?

Скоро, не так уж много осталось… 572 дня. Не пугайся, это не много по сравнению с тем, сколько прожито и сколько еще будет прожито. Не загадываю, но для тебя хочется жить вечно…»


«20 января.

Здравствуйте, дорогие…

Получил позавчера мамино письмо. Второе по вашему счету и первое — по моему. Предыдущее письмо не получил по причине, мне не известной. Работаем потихоньку, два раза уже успели смотаться на ночные «шабашки». В общем, жизнь идет, нельзя сказать, чтобы хорошо, но и не так уж плохо. Недельки через две, когда очнусь окончательно, может быть, еще лучше пойдет».


Все сравниваю я эти письма, написанные в один и тот же день, — Ей и нам. Будто разные люди писали. Нам — спокойное, какое-то очень домашнее. Даже упоминание о новых ночных авралах не нарушает домашности его ритма. В нем, этом письме, ты такой, каким я тебя знал всегда: привычный, знакомый, даже, кажется, во всем предельно ясный… А в письме к Татьянке ты открываешься мне с другой, неожиданной и пока не известной мне стороны. Словно впервые заглядываю я в тот сложный мир, который обнаружу позднее и в других твоих письмах и дневниках, внутренний мир человека, стремящегося постигнуть искусство жить, искусство, в котором еще мало кто достигал совершенства. Из домашнего письма и не узнать бы, как трудно тебе и с каким нетерпением ждешь письма от Татьянки. Оно уже идет к тебе, но ты о нем не знаешь пока, слишком долгая у него дорога, а мне теперь дана власть сократить эту дорогу. Вот…


«Милый мой, наконец-то пришло твое письмо, нет, не одно, а два. Саша, я что-то не пойму вот это: «…мне сейчас, после всего, что случилось, как никогда, хочется жить». Что ты имеешь в виду, говоря «случилось»?.. Нашу встречу, не так ли? Но тогда почему «случилось»? Впрочем, для тебя это в самом деле случайность…

И почему ты считаешь любовь к стихам странностью? Тогда я — совсем странный человек: я очень люблю стихи. По-моему, человек, который не любит стихи и музыку, живет очень скучно и бедно…

И ты еще набрался смелости спрашивать, жду ли я тебя. Любимый, я буду ждать столько, сколько нужно, только бы было чего ждать…

Твоя Татьянка».


Письмо это еще только идет к тебе, а ты пишешь снова.


«23 января.

Здравствуй, Татьянка!

Ты, может быть, уже написала ответ на мои письма. Как я жду его! Думаю о тебе все время… Смотрю на кольцо и думаю, какой большой этот камень — семь тысяч верст!..

Сегодня вычитал в календаре, что один французский солдат служил в армии 103 года (с 1699 по 1802). Хорош был кусочек. Но… его никто не ждал. А меня ждешь ты.

Твой Сашка».


«24 января.

Сегодня улизнул-таки с утра пораньше в фотокомбинат, но, увы, выходной день — вторник. В немом бешенстве постоял у двери минуты две и высадил бы ее непременно, не стой рядом со мной солидный подполковник. Завтра пойду снова.

Татьянка, когда я получу письмо?

Единственное, что спасает меня в эти дни, — прекрасная, теплая, по-настоящему весенняя погода. Даже снег на солнце тает — такая теплынь. Днем, если случится свободный часок, люблю уходить в сопки, люблю быть с ними один на один. Тогда мне кажется, что в целом мире нас только четверо: сопки, ты, я и наша любовь. А что со мной будет весной? Буду скитаться в сопках, лежать на диких камнях, и смотреть в небо, и слушать песни жаворонка. Прошлым летом я впервые услышал их здесь, услышал случайно. Теперь я буду ждать этих песен. А еще весной, как только сойдет здешний небогатый снег, я уйду за подснежниками… Потом, недели через две-три, в сопках зацветут тюльпаны, а летом в лесах я буду собирать ландыши…

Первый месяц этого года уже кончается. Медленно в жизни идут только дни, месяцы — быстрее, еще быстрее — годы. Но мы с тобой… давай не будем считать жизнь годами. Для нас скоро пусть не будет времени, пусть будет просто жизпь.

Пусть будет просто жизнь… «И не нужно мне лучшей удачи, лишь забыться и слушать пургу… Потому что без этих чудачеств я прожить на земле не могу».

Так сказал Серега Есенин. Я был чудаком. Я даже остался им чуть-чуть… Татьянка, родная, делай из меня человека. Я уже почти человек с тех пор, с тех недавних пор, когда понял, кто для меня ты. Пусть я останусь до конца немного сентиментальным, пусть. Не такой уж это большой порок…

Могу тебя обрадовать: я уже начинаю понемногу свыкаться с этой жизнью. Скоро совсем войду в колею и тогда снова займусь своими брошенными на время книгами: Ленин, Кант и Фейербах…

Ничего: «все еще будет…». Напиши мне это стихотворение. Я помню всего две строки, а оно мне так нравилось, когда ты его читала. Напиши, родная моя!

На сегодня кончаю. Главное — вовремя кончить. А то опять растравлю свою грешную душу воспоминаниями…

Твой Сашка».


Знаешь, о чем я думаю после этого письма? Что имел ты в виду, когда звал Татьянку «делать из тебя человека»? Откуда твое сомнение в праве называться им? А может, ошибаюсь, может, нет сомнения, а есть просто порыв к ней, к любви, такой любви, что сам себе рядом с ней показался меньше малого зернышка, которому так еще долго тянуться до неба?

Не знаю…

Но вот строки ее ответа — взгляни, она и не ведает о своей высоте, она сама чувствует себя всего лишь каплей. Только разве дано знать капле о главном ее назначении — напоить зернышко и вместить в себя небо с его высотой, простором и светом?


«Саша, любимый… Опять письмо от тебя, и опять у меня отличное настроение.

Не слишком ли ты большую ответственность возлагаешь на меня — сделать из тебя человека? Милый мой, ну зачем так? И еще, почему ты считаешь сентиментальность пороком? Тогда это у меня самый большой порок, особенно последнее время. Нет, я не согласна с тобой. Не люблю людей черствых, бесчувственных, я их просто не понимаю.

Ты просишь написать то стихотворение… Я рада, что ты тоже входишь в число поклонников таланта Вероники Тушновой — это ее стихотворение:

А знаешь, все еще будет,
Южный ветер еще подует,
И весну еще наколдует,
И память перелистает,
И встретиться нас заставит.
И еще на рассвете меня
губы твои разбудят…
Понимаешь, все еще будет!»

Понимаешь, все еще будет…

Письмо еще несет тебе желанную эту строку, а ты не дожидаешься, ты пишешь.


«26 января.

Любимая, здравствуй!

Сейчас нахожусь под впечатлением только что кончившегося комсомольского собрания. Первый раз чувствовал такой оживленный бой мыслей. Причиной этого было обнародование ответов на недавно проведенную письменную анкету, в числе вопросов и ответов которой выделялись два основных:

1) Веришь ли ты в настоящую любовь?

2) Твоя цель в жизни?

Состоялся прекраснейший бой за любовь. Особенно чувствуется сила этого боя здесь.

Видела бы ты наших парнишек! Как они «закидали шапками» неверящих! Я даже голос потерял. А куда я без голоса нужен? Завтра тем более: моя очередь проводить строевые занятия. Да шут с ним, с голосом, в конце концов. Главное, что на собрании «противник» разгромлен. Каждый из нас, вернее, большинство, несомненно, верит в любовь, но не каждый сознается в этом себе и другим. Гораздо проще отрицать любовь иказаться прожженным жизнью человеком… Терпеть не могу циников!

А ты веришь в настоящую любовь? Ты должна верить, ты не можешь не верить, скажи: правда ведь?

Извини, Татьянка, кончаю письмо. Тут «неверующие» опять начали на любовь жаловаться, а посему, как говорят французы, «вернемся к нашим баранам».

Целую крепко…

Твой Сашка».


«7 февраля.

Саша, милый… Ты спрашиваешь меня, верю ли я в настоящую любовь?!

Да!!! Я верю, потому что люблю сама.

Мне очень трудно без тебя, но мне хорошо от мысли, что где-то есть ты.

Ну, а тот, кто не верит в любовь, значит, никогда не любил.

А как ты ответил на второй вопрос: «Твоя цель в жизни»? Мне очень хочется узнать твой ответ. Очень жду…»


Ждать ей придется долго: две недели — необходимый срок для оборота мысли по почте. А пока еще она читает письмо, которое написал ты 27 января.


«Татьянка, родная…

Сегодня наше с тобой счастливое число, 27-е. Всего месяц, а кажется — вечность. Я часто-часто вспоминаю этот день, и мне больно становится от чувства вины перед тобой: почему я не замечал тебя раньше? Слепой… Прекрасное чаще всего рядом, а мы не замечаем его. Ты — мое прекрасное…

С завтрашнего дня на воскресенье заступаю в наряд на кухню, дежурным. Сердце чует недоброе, ибо кухня— это прямая дорога на «губу», а отвечает за работу наряда дежурный. Самое страшное во все времена в армии — если солдата не накормишь… Так-то. Если десять дней не будет от меня писем, не волнуйся: я сижу на «губе». А откровенно говоря, не бойся, все это шуточки… Не первый раз замужем, как говорил когда-то мой брат. Прорвемся.

А ты не грусти… Сейчас у тебя начались занятия, и дни твои побегут — не заметишь.

Твой Сашка».


«29 января.

Здравствуйте, дорогие мама, папа, Лина и Гоша!

Жизнь идет, работы прибавляется. Усердно учу в свободное время правила движения, т. к. скоро должен сдавать экзамен на старшего машины. Что это такое, Гоха сможет объяснить вам в популярной форме…»


Гоха объяснил. Недаром автомобильный техникум за плечами да еще три армейских года «грудью на баранке».


«…В ближайшие дни начнут работать созданные по нашему, то бишь бюро комсомола, решению курсы по подготовке в вузы. Желающих много, и я в том числе. Надо, как говорится, браться за ум, хватит дурака валять.

В остальном все по-старому. В санчасти был. Пробовали кормить какими-то таблетками, но я не нуждаюсь, т. к. не кашляю и вообще чувствую себя бодро.

Письма маминого так и не получил, «досталось врагу», как говорится.

До свидания…»

И — постскриптум к этому письму, посланный отдельно и следом.

«Дамы и господа!

Дураком я жил, дураком и помру. Только что отправил вам письмо и забыл в него вложить требуемую справку. Влагаю в конверт оное удостоверение. Если управдому и этого будет мало, пусть пишет заявление по собственному желанию. На мое имя.

Саша».


«30 января.

Любимая, здравствуй!

Пишу тебе — значит, все хорошо и угроза «губы» миновала. Все хорошо, если не считать того, что поспал всего два часа. Но это житейские мелочи.

Вернулся из наряда, собрался было поспать, но вместо этого посмотрел два кинофильма: «И снова утро» и «День счастья». Оба фильма видел впервые. Особенно разбередил мою впечатлительную душу последний фильм. Если бы я не посмотрел его, то примитивно завалился бы спать, но я посмотрел и спать не могу поэтому. Еще как только начался фильм, вспомнил о тебе. И еще не кончился фильм, а я уже знал, что не смогу заснуть, пока не напишу тебе. Это письмо — порыв, неодолимый порыв. Я хочу много сказать тебе, но знаю, что в этом письме не скажу и половины.

Есть такой порыв неодолимый,
Когда все высокой страстью дышит…
Пишет сын стихи своей любимой,
Только писем он тебе не пишет…
Прости мне эту не в меру сильную страсть к стихам. Я люблю поэзию, потому что в ней очень верно выражаются чувства, буквально в двух словах… Прости мне эту страсть.

Знаешь, то, что я не доскажу в этом письме, ты узнаешь, если еще раз посмотришь этот фильм. Первое, что заставило меня вспомнить о тебе во время фильма, это артистка Тамара Семина. Татьянка, ты очень-очень похожа на нее. Тебя нельзя ни с кем сравнивать и сравнить, потому что ты несравнимая. Я тебя ни с кем не могу сравнить, никогда. Ты человек такой прекраснейшей и неповторимой души, такой прекраснейшей и неповторимой природы, что я тебя не сравню ни с кем…»


И вот у меня такое чувство, сын, будто что-то мое, давнее повторяется в тебе, в этом вот — «нельзя сравнивать», «не могу сравнить», «не сравню ни с кем». Это как отголосок и моей молодости.

Жизнь в ту пору тоже надолго разлучила меня с девушкой, которую через много-много лет ты станешь звать мамой. Нет, нас не семь тысяч верст, как тебя и Татьянку, разлучали, но не расстоянием измеряется разлука, а временем и тоской сердца. И было так же. Я смотрел кино «Луна слева». Там играла Зоя Валевская. Фильм был военный, про Красную Армию, но великой любви там было не меньше, чем сражений. Меня ослепило: Зоя Валевская походит на мою любимую! Хотя она, в общем-то, не была похожа…

Мог ли я знать, что через пропасть времени, через сорок лет почти, мой младший сын переживет почти такое же чувство? Только вот сравниваем мы с героями кино, книг вовсе не тех, кого любим: любимый человек всегда выше сравнений (ты прав, говоря, что свою Татьянку не сравнишь ни с кем!). Это мы величие чувства своего сравниваем с тем, в какое поверили на экране, на сцене, в книге. Большая любовь часто ищет своего утверждения в таких вот сравнениях.

Но вернемся к твоему рассказу о «Дне счастья».


«…Сегодня он, Александр Иванович Березкин, сказал, что не надо говорить о любви, о ней слишком много говорят. «Слишком много говорящих и очень мало делающих…» Нет, он неправ! Надо говорить, надо, я не могу не говорить, ты слышишь? Меня мучит разлука с тобой. Не иметь возможности скорой встречи! Так дайте мне хоть право говорить о любви и не упрекайте, что я человек только говорящий.

Татьянка, ты единственный человек, способный дать мне счастье. Порой мне становится очень больно от сознания того, сколько тяжелых минут я тебе доставил. Нет, не минут, наверно, больше, чем минут.

Это письмо не похоже, конечно, на письмо железного рыцаря, но я не считаю его и приступом малодушия, сентиментальности, и не считай так ты. Зная свою любовь, ты можешь поверить в мою. Это не малодушие. Это очень большая и крепкая благодарность тебе. Я не хочу быть и не хочу казаться великодушным покорителем сердец, я не хочу ставить свою любовь выше твоей, потому что не имею на это права. Это было бы оскорблением твоей любви, твоей несравнимой любви.

Гордость — ценное качество. Но я не имею права быть гордым собой. И я горжусь тобою… Ты — та высота, которую я искал и нашел для того, чтобы к ней стремиться.

Прости меня, если это письмо покажется тебе криком малодушия. Девушки любят гордых. Мальчишки — тоже. Но я люблю говорить правду. Этому меня научила мама. А правда, как нигде, нужна в любви. Я хочу, чтобы между нами не было ни капельки неправды. И ты этого хочешь, я знаю.

Я смотрю на тебя и знаю, что лучшего, чем ты, человека не встречу. Никогда.

Ответь, любимая. Я жду твоих писем очень. Мне хочется видеть тебя… Мне хочется просто прижаться щекой к твоей щеке и молчать, молчать хоть всю жизнь, лишь бы ты прижималась щекой к моей щеке. А пока этого нет, я буду говорить, я буду кричать о своей любви. Пусть слышишь меня только ты…

Твой Сашка».


Тебе от Татьяны:


«Любимый, здравствуй…

Сегодня получила два твоих письма. Странно, но только сегодня, еще не зная, что ты напишешь мне о фильме «День счастья», третий раз смотрела его. И, ты знаешь, если бы не пришло твое письмо сегодня, то день бы для меня не существовал. Но ты гений, и письмо пришло. Только я не пойму, почему ты считаешь его приступом малодушия? Нет, у меня часто, очень часто бывают такие порывы: «Рвать стихи, смеяться и кричать…»

Может быть, вот в такие минуты весь человек…

Саша, а какая я глупая! Сегодня увидела на остановке человека, похожего на тебя. В первую минуту я даже подумала: ну как ты мог попасть сюда? И готова была закричать, но, к счастью, свет упал на него, и я чуть-чуть не расплакалась. Мне так захотелось видеть тебя…»


«30 января.

Татьянка!.. Сегодня я счастлив, очень-очень счастлив. Получил два твоих письма. Наконец-то! Как я ждал их!»


И как же счастлив за тебя, сынок, я: ты держишь в руках (наконец!) эти заветные письма, ты прочел в них главное — Татьянкииы мысли, знать которые так хотел:


«…Мое счастье слишком трудно мне досталось, чтобы держать его взаперти. Мне хочется всему миру крикнуть: «Люди, я очень счастлива!»

«…Сегодня у меня какое-то тревожное состояние. Вернее, предчувствие: чего-то жду, и сама не знаю чего… Как мне не хватает тебя в такие одинокие вечера! Сегодня именно такой вечер».

«…Ты пишешь, что я вернула тебе жизнь. Но, милый мой, если б не я это сделала, то кто-нибудь другой. Просто для другого это было бы меньшим счастьем, чем для меня…»


Два письма. Радость и грусть, вера и сомнение. Свет и тень любви — два полюса, между которыми мечется живое сердце.

А вот пишешь ты:


«Уже вечер, и я с самого обеда только и делаю, что перечитываю твои письма. Еще бы, ведь я так долго не слышал тебя!

Родная, — очень волнуюсь за ваше распределение. Неужели ты не сможешь добиться Свердловской дороги? Но если даже не удастся, знай крепко одно: после армии я буду с тобой, где бы ты ни была. Я приеду к тебе на край света, я приеду, куда бы тынпи позвала меня. Слышишь?

А еще лучше будет, если ты получишь диплом с отличием. Тогда мы вместе махнем в Пермский политехнический. Я обязательно буду сдавать туда летом 68-го года. А как ты на это смотришь?.. На днях у нас откроются курсы по подготовке в вузы. Курсы, так сказать, самодеятельные, созданные нашей властью (бюро ВЛКСМ) и строящиеся в основном на двух началах: 1. Энтузиазм. 2. Наличие в роте одного молодого человека с высшим образованием (физмат), который прибыл к нам как раз в то время, когда я был в отпуске. Думаю, дело выйдет.

Пиши, родная…

Твой Сашка».


И вот еще письмо с той же датой, самое важное для меня письмо. Оно поможет понять многое, в том числе и смысл (огромнейший для тебя!) самого права произносить это удивительное слово — Любимая. В нем начало твоего счастья.

С величайшим волнением и сложным чувством радости и боли за тебя, слитых в одно, перечитываю я эти строки…


«30 января.

Татьянка!.. Еще два письма получил от тебя сегодня. И хочу возразить некоторым твоим заявлениям. Если я называю тебя своим умнейшим человеком, то имею на это основания. И вот почему.

Каждый человек хочет счастья, каждый человек в сравнительно раннюю пору жизни ищет его (что не каждый находит, об этом говорить не стоит). Ты нашла счастье. Оно тебе действительно трудно досталось. Но ты сумела добиться его, и поэтому ты — гений. Какое-то значение в этом (в том, что ты сумела найти меня и остаться со мной) имеет случай. О нем мы еще поговорим. Но никакая случайность не может умалить существа дела.

Теперь давай разберемся по порядку. Что было бы, если б мы с тобой не встретились 27-го? Объективно для меня, может быть, ничего бы не изменилось. Я все так же жил бы потихоньку, все так же продолжал бы искать свое счастье и, кто знает, нашел бы, может быть, его когда-нибудь. Повторяю, все мы ищем и хотим счастья, но не всегда ищем там, где нужно.

Случай подсказал мне, где мое счастье, случай открыл мне глаза на мир, а волю этого случая исполнила ты, любимая. Ты добивалась счастья с открытыми глазами, я искал его вслепую и, самое страшное, — не там.

С первого взгляда может показаться, что мое счастье досталось мне легко, легче, чем тебе, во много раз: «Пришел, увидел, победил». Но это только на первый взгляд. Ведь я тоже искал, пусть безуспешно, пусть не там, но искал долго, мучительно, шел напролом сквозь дебри, пока не оглянулся и не увидел, что все это время за мной грустно и терпеливо шла ты.

Ты знаешь, когда я оглянулся. Это было 27-го…»


В письме ты не говоришь, как это было 27 декабря. Она уже все знает сама, писала тебе, вспоминая этот декабрьский вечер:


«Родпой, а помпишь, как ты не верил в любовь? Когда приехал в отпуск, ты был разочарован в жизни и, пожалуй, в любви тоже. Прости, если задела недозволенные струны, но тогда было слишком больно видеть твои мучения. И я сейчас не совсем уверена, что ты уверовал в жизнь и любовь. Ты же знаешь, что у меня всегда хватало силы смотреть правде в глаза, и сейчас я пишу то, что думаю…»


Эти Татьянкины строки, твои мысли, которыми поделился с ней, говорят мне о том, до чего же давно и до чего трудно искал ты свое счастье, пока не понял, что ищешь не там и вслепую… «Сквозь дебри напролом».

Сколько передумал и пережил ты до этой — счастливой наконец-таки — встречи!

Чтобы понять все это — что было и как было до первого, по-настоящему солнечного твоего часа, я отложу до поры твои письма: нужно вернуться вспять…

Понимаешь, я хочу понять все.


ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ

Эту общую тетрадь в светло-коричневом дерматиновом переплете я привезу домой в твоем чемодане, куда товарищи с трогательной бережностью соберут все: письма, тетради, книги…

Тетрадь эта заполнена на одну четверть. Получится так, что я стану листать ее назад — к началу — и просто не смогу не прочесть твоего спора-диалога с Иммануилом Кантом.


«…Теперь начнем «кантовать» новое понятие — долг.

То же деление:

1) из чувства долга;

2) сообразно с долгом.

Абзац на стр. 232–233 о корыстном, притом честном купце…

Затем — «песнь песней» индивидуализма: «сохранять свою жизнь есть долг».

Позвольте заметить, не всегда, дабы не удариться в идеализм.

Трусы «оберегают свою жизнь сообразно с долгом, но не из чувства долга».

Об этом не может быть и речи, т. к. нельзя возводить в абсолют сохранение жизни как долг.

Но вот вторая часть этого абзаца (стр. 233) достойна внимания.

Все дело в великодушии очень малодушного индивида.

Следующий абзац (233): филантропия не имеет никакой нравственной ценности, как бы она ни была сообразна с долгом. Это верно, пожалуй, и здесь я на стороне Канта. Очень верно: настроение такого человеколюбца (234). Чужая беда ему «до лампочки», когда он сам в беде. Очень, очень правильно.

Замечательно! «…Именно с благотворения не по склонности, а из чувства долга и начинается моральная и вне сравнения высшая ценность характера».


Строки эти, записанные тобою уже в пору солдатской службы, открывают мне драгоценное: именно теперь настойчиво влечет тебя разум постигнуть философский смысл древнейших — от земного рождения человека — понятий. Долг… Очертания его не раз проступят потом сквозь строки твоих писем Татьянке.

Так, листая записи — от последней, — дохожу я до начальных страниц. Они напрочно «опечатаны» бумажной оклейкой. Прежде чем вскрыть, на самой первой страничке читаю беглые строчки:

«Властвуй над своими иллюзиями и будешь мужчиной.

И. Кант»

«Предполагай худшее и никогда не будешь разочарован…»

«Дубина номер один…» — и твоя подпись — крупно — под этим изречением в свой адрес. И дата: 8.7.1965.

Тут же Есенин:

«…В грозы, в бури, в житейскую стынь,
В дни тяжелых утрат и когда тебе грустно
Казаться улыбчивым и простым —
Самое высшее в мире искусство».
И последняя запись на этой, самой первой, страничке: «Дай бог объяснить то, что есть, а не то, что будет». Под этим пометка в скобках: «(история словами Ворончихина)».

Перечитав этот своеобразный венок из эпиграфов, я распечатаю заклеенные тобой страницы.

Если письма твои для меня святыня, то все это — страницы дневников, записных книжек — святыня вдвойне. Письмо, даже самое интимное, это все-таки разговор с человеком. Пусть с одним, пусть с самым близким, но все равно разговор. А здесь беседа с самим собой, спор подчас — значит, предельная обнаженпость своего «я», порой даже незащищенность его. Понимаешь, как драгоценны для меня строки, не предназначавшиеся людям?

Я воспользуюсь теперь правом снять запрет: пусть узнают.

К тому же это единственная для тебя возможность остаться среди живых.

Итак, первая из тех, мною распечатанных страниц.


«26.12.1965 (накануне ты закончил техникум). Пора начинать.

Эту тетрадь я храню почти год, с самого начала предназначая ее новой, совершенно отличной от прежней жизни. Надеюсь на лучшее, но не упускаю из виду худшее — это более приемлемая истина, чем та, что написана на первой странице. Ибо не настолько я, как и любой человек, мрачен, чтобы предполагать только худшее с целью не разочароваться. Так было бы скучно жить. Не может человек, в самом деле, не мечтать о лучшем, не может!..»


Согласен с тобой: не может!

И думаю сейчас над этими твоими словами: «Надеюсь на лучшее». Думаю потому, что порою сама надежда, пусть самая светлая, уже след каких-то разочарований. Или, точнее, пожалуй, — след потускневшей радости.

Когда же и с чего начиналась твоя первая радость?..

Тетрадка в коричневом переплете ничего мне про это не скажет. И поэтому, отложив ее на время, я обращаюсь к более ранним записям — твоим дневникам. Их порывистые, неразборчивые строчки, прочесть которые с ходу под силу лишь одному тебе, разбирать мне приходится с превеликим трудом. Да и они, эти строчки, мне откроют не все: есть такое, что не оставило следа даже на страницах твоих тетрадок, разве лишь в снах что-то осталось… В снах, которые давным-давно погасли.

Но я должен заглянуть в твои сны.


Хорошо помню летний вечер, когда мама твоя позвала меня на балкон и сказала:

— Взгляни на сына…

Ты сидел на скамеечке во дворе, под дикой яблоней, уже отцветшей. А рядом с тобой — девочка, подлинное имя которой называть не стану, назову ее… Наташей. Жила Наташа в Москве, но потом отца ее перевели в Пермь, и она вместе с матерью стала приезжать к нему каждое лето.

Я увидел тебя и Наташу, занятых увлекательной беседой. Ты рассказывал что-то, она слушала и смеялась. Это было тем летом, когда ты через синий кристалл показал мне синее, взъерошенное солнце.

Каждый вечер мы видели вас на той скамеечке. Иногда в компании ребятишек-малышей, которых какие-то неведомые мне силы постоянно влекли к тебе. Может, потому влекли, что возле тебя всегда было весело. А там, где малышня, неизбежно появляется и всякая домашняя живность — котята или лопоухие голубоглазые щенки. Ты часто фотографировал зверюшек. И вроде ненароком — Наташу.

Как-то, уже поздно вечером, я услышал тихий разговор на лестничной площадке и хотел выглянуть: кто? Мама твоя остановила:

— Не мешай, пусть…

Говорили вы с Наташей долго. Домой ты пришел счастливый, задумчивый.

Осенью Наташа уехала в Москву.

Ох, как же ты ждал письма от нее в ту осень! Приходил домой и первым делом:

— Мама, письма нет?

Письма не было. Потом пришло наконец. Долгожданное и… пустое. Ни слова о чем-то значительном, ни слова о желании увидеться, о каких-то дорогих пустячках. Живу. Учусь. Хожу в кино. Бываю в театре… А второе пришло через пять месяцев (пять месяцев каждодневных ожиданий и надежд!). И в нем — ничего: на четырех страницах — как живет, что делает, и лишь как бы между прочим:

«Теперь о том вопросе, который ты мне задал. Вообще, Саша, как хочешь. Можешь послать мне свою фотографию, а если не хочешь, то не надо».

Мама попросила позволения почитать письмо. Потом сказала:

— Мне кажется, Сашенька, Наташа просто еще не понимает, что значит любить…

Ты промолчал.

А после снова без конца ждал от нее писем.

На другое лето она опять приехала.

Ты познакомил ее с Анатолием, давним твоим другом. И теперь уже на заветной скамеечке вечерами можно было видеть вас втроем.

Однажды ты вернулся домой огорченный чем-то — явственно обозначились горькие морщинки на лбу. Вскоре стало понятно: Наташа увлеклась Анатолием.

Приехала она и на следующий год. Но встречались вы теперь куда реже. Правда, и забот у тебя больше стало: в техникуме избрали секретарем комсомольского комитета. Только мне иной раз начинало казаться, что ты сам избегаешь встреч.

Помню, вы собрались куда-то. Во дворе на скамеечке — Наташа и Анатолий. Ты дома. За рабочим столом что-то пишешь и вроде никуда не спешишь. Рядом комсомольская папка твоя, с черновиками. Я напомнил: Наташа и Толя ждут, неловко. Ты ответил:

— Пускай поговорят на здоровье.

А писал ты тогда вот эту страничку, отвечая на вопрос молодежной газеты, объявившей заочный диспут:


«Быть современным человеком — это значит идти в ногу с временем, правильно отвечать на его зов. В моем понимании современный человек — это прежде всего человек поиска, беспокойный, неугомонный. Он ищет и находит свое счастье в любимой работе и этим дает счастье людям. Короче — это энтузиаст и романтик. Он настойчив в стремлении к своей цели, он работает во всю свою мощь.

Это культурный человек. Он, можно сказать, «вечный студент», стремящийся получить как можно больше знаний. Он правильно разбирается в политике, на его книжной полке не в последнем ряду стоят книги Маркса, Энгельса, Ленина. С ним можно поговорить и поспорить об искусстве, он всегда осведомлен о последних научных и технических достижениях.

Он умеет отдыхать. Это не праздношатающийся «ультрасовременный» ловелас (если не сказать громче), который подчиняет рассудок моде, а человек, находящий подлинный отдых в чередовании занятий. Разве не будет для него полезно научиться, скажем, понимать музыку и научить этому других?..

Современный человек — это воспитатель. Он воспитывает и себя, и всех, с кем имеет дело, воспитывает прежде всего своим поведением и, разумеется, при помощи сзоих знаний. Воспитывая и воспитываясь, он проверяет свою идеологическую закалку. Он воспитывает в себе силу воли и с ее помощью развивает свои лучшие качества: деловитость, целеустремленность, смелость, честность, физическую силу — всего невозможно перечислить…»


Пусть излишне деловито местами, а где служебно чуть-чуть — но это не просто «мысли по поводу», это суть твоего характера, твоих убеждений, которые позже не раз проявятся в жизни.

В то лето, рано закончив учебную практику, ты вдруг объявил, что уезжаешь в Добрянку. До конца капикул-де еще долго, а в Добрянке строится новая школа, и один из твоих товарищей, чей отец там прорабом, предложил вам поехать: первый собственный заработок, к тому же и опыт кое-какой поднакопится..

В Добрянке вы пробыли месяц. Ты аккуратно слал домой письма с попутным пароходом, на который в то лето временно поступила работать Лина. Каждую ночь во втором часу уходил на глухую добрянскую пристань и, дождавшись парохода, передавал Лине письмо. Уже утром мы читали его.


«Здравствуйте, дорогие мама и папа!

Возможно, что это последнее вам послание, т. к. возможно опять-таки, что сегодня был последний день нашей работы. Точно узнаем завтра утром. Дело в том, что до главного инженера СМУ дошло наконец убеждение (наше и других рабочих), что мы делаем мартышкин труд — железнение бетонной поверхности лестничных ступеней. Мы ведь строим не нормальный дом, а школу, значит, полы (тем более лестницы) должны выдерживать нагрузку, примерно равную ударной силе лошадиных копыт: все это дело поотлетает после первого массового побоища на лестнице.

Таким образом, завтра, возможно, берем расчет. Для превращения этой возможности в действительность надо одно из двух: либо решительность прораба, либо нам завтра не выйти на работу. Последнее вернее, т. к. прораб нерешителен, а нам неинтересно делать заведомо зряшную работу. На другую работу сейчас (2 дня осталось) идти, конечно, поздно.

Вчера у Аркашки проявил плепку, заснятую здесь. Если учесть «недюжинные» способности дюжего увеличителя, то можно простить нас за качество снимков. Сейчас разрешается внимательно просмотреть снимки…

Просмотр снимков закончен. Всеобщее ликование, возгласы: «Вива макароны!» Собачка доктора целует жену полицмейстера. Все ложатся спать.

А я иду на пароход…

Ваш Саша».


По письму можно судить: настроение у тебя прекрасное.

Но за блеском веселых строк я угадываю другое. Ты и в Добрянку-то поехал не столько ради заработка или там умножения своего строительного опыта, сколько потому, что вдалеке от дома, и от Наташи надеялся приглушить сердечную боль.

О чувствах твоих той поры говорит мне вот это неотправленное письмо. Ты написал его в октябре того же 1964 года. Помнишь, как оно начинается? С адреса Анатолия.


«…Это я счел нужным сообщить в первую очередь. Ну а теперь, Наташа, здравствуй, что ли!

Ты считаешь себя виновницей этой комедии, но я тебя не виню. В том, что произошло, виноваты не ты и не я, и даже не Толька. Разве можно говорить о чьей-то вине, если самой вины нет? Есть причина, которая раскрутила всю эту пружину. И еще есть повод, давший толчок этой комедии. Поводом послужило твое знакомство с Толькой, причиной — Толькина необыкновенность. Твоя пылкая душа, естественно, сразу же заразилась этим, и вот результат — как ты выразилась, «комедия». А на свой характер ты зря не неси. Каждый человек говорит, что у него дурацкий характер, а наедине с собой он им любуется. Этого не делают только очень сильные люди.

Ты меня извини, Наташа, что я вдарился в разглагольствования, таков уж мой характер, ничего не сделаешь!

Теперь, поскольку Толька до сих пор остается рыцарем твоего сердца, считаю нужным рассказать тебе то, о чем ты не могла догадаться…

Толька гулял с тобой вовсе не по дружбе, вернее, не просто по дружбе, и даже не по моей просьбе, как ты говоришь. Например, в одном крупном разговоре, который был после одной из наших совместных прогулок, я просил его прекратить прогулки с тобой.

Почему я это сделал, я не говорю, но скажу другое.

В воскресенье мы бродили с ним по городу. Я передал ему твой привет и, когда мы расставались, спросил его адрес. Видимся мы редко, и он подумал, что я ему хочу написать (!). Такая мысль ему простительна: после субботнего вечера у него болела голова. Сегодня, т. е. через три дня, он позвонил мне и сказал: «Сана, я только сейчас догадался, зачем ты просил у меня адрес. Это правда?»

Если бы ты могла слышать его голос!

Да, Толька был счастлив. Потом он спросил: «Ты уже отослал адрес? Еще нет? Ну и правильно сделал. Не отсылай».

Если ты в самом деле «остыла», как ты говоришь, ты поймешь, как Толька к тебе относится. Я думаю, ты поняла и то, почему я просил его прекратить вечерние моционы.

Я написал это только потому, что утратил абсолютно чувство гордости, чувство собственного достоинства. Если бы я его имел хоть немного, я не написал бы.

Но что сделаешь! Таков уж мой характер.

Извини за письмо и за то, в чем считаешь меня виноватым…

Если захочешь — пиши. Я твой друг.

Саша.

Тебе нравится слово «прощай»?

До свидания!»


«Таков уж мой характер» — и невдомек, верно, было Наташе, что фразу эту вставил ты лишь затем, чтоб не подумала, боже упаси, будто причисляешь себя к сильным людям, отсылая ей дружеское свое наставление.

Характер же у тебя «таков»: самым дорогим, первой любовью даже, готов пожертвовать для друга, если понял, что для любимой твоей он значит больше, чем значишь ты.


ПИСЬМО ПЯТОЕ

Так лишь в горстку перегорающих угольков превращалась первая сердечная радость. Но сгорала долго. И жгла, жгла…

И надо было забыться, отвыкнуть. Тут крепко выручал твой этюдник. Ты уходил с ним на берег любимой Камы, а то по-птичьи устраивался прямо на крыше и кидал на холст или картонный прямоугольничек воду, небо, лесистые холмы за речной далью, солнце над ними — такое алое, уходящее на покой… Или спешил к электричке, и она уносила тебя в Гайву — к бабушке Сясе. И там тоже забирался на крышу, даже в осенние дни, пересыпанные то первым ломким морозцем, то мокроватым липучим снежком, порой пополам с дождиком. И опять под кистью — смягченные туманом или снегопадом лесные увалы, размытая осенью дорога…

Может, становилось легче, а может, и нет. И как же одиноко, должно быть, чувствовал ты себя в ту пору, как невесело и трудно! А все прятал за улыбкой. И не знал я, отец, ничего не знал, когда разглядывал твои этюды и дивился живому мазку, цвету и воздуху. А как бы надо знать! Знать, чтобы — не словами, нет, — пусть одним пожатием руки передать сыну: «Мужайся, сильных жизнь балует редко. То ли впереди!»

Это тогда, приехав однажды в Гайву, ты попросил тетю Татю уменьшить в заводской фотолаборатории (дома не получилось бы) Наташин портрет — чтоб умещался в нагрудном кармашке.

— Это она? — не удержалась от вопроса тетя.

— Нет, это… он, — улыбнулся ты.

— ???

— Да, он… просил уменьшить.

Учась забывать себя, ты не умел забыть о товарище.

И как раз в ту пору встретилась тебе Сима (ты-то знаешь, что ее тоже зовут иначе). Она училась в техникуме на курс младше.

Я ничего не знаю о том, как это начиналось, но знаю теперь, что происходило в твоей душе. Сима, видно, понимала: ты полюбил всерьез — и это ей как будто нравилось. Так мне кажется сейчас, когда — в который раз уже! — перечитываю твои дневники.


«…Нотабене: человеку нужно только трудное счастье. Извечная житейская «проблема»: кто любит, того не любишь, кого любишь, тот не любит, — может быть разрешена без труда только ущемлением интересов одного из двоих, потому-то она и не решается легко.

…Я когда-нибудь сверну себе шею. За необузданность своих слов и дел приходится расплачиваться, это точно!

Сегодня у нас с Симой произошла небольшая (ли?) размолвка (надолго ли?),

Мы должны были идти в театр. Она позвонила и сказала, что не может пойти, потому что приезжает ее сестра. Дудки! Это отзвук вчерашнего. Сразу я не понял всей глубины нашей ссоры, а сегодня до меня дошло, что мне придется возвращать Симино уважение, и кто знает, как это удастся. Я люблю ее еще больше за это…

А тогда… Какой черт потянул меня за язык сказать ей такое? Мы подошли к воротам ее дома.

— Дальше не ходи, — сказала она, — у нас во дворе много народу.

— Ну и что?

— Не хочу сплетен.

И тут я ляпнул:

— Ты вообще… ведешь себя, как невеста.

— В каком смысле? Чья?

— Ну, не знаю чья.

Я сделал шаг в сторону ее дома, но она отошла и прислонилась к воротам.

— Понимаешь, просто не хочу сплетен. У нас здесь такие люди… Просто не хочу, понимаешь?

— Нет, не понимаю… Но когда-нибудь пойму.

— Когда-нибудь поймешь… Время нужно.

Она оттолкнулась от ворот и пошла домой, ничего не сказав.

— Завтра в семь, Сима!

Молчание. И в тишине ее шаги.

— Слышишь?..

И вот позвонила и отказалась идти в театр.

Что будет? Я еще больше люблю ее, и от этого мне радостно, и знаю, что и она имеет ко мне какое-то чувство, и поэтому обидно за свою глупость, тысячу раз обидно.

Что делать?

Я бы, по идее, должен сейчас ходить с повешенным носом, но меня распирает дурацкая радость, радость за Симу, что она такая. Такая именно, какая есть, гордая и прекрасная».


«25-го…

Снова пишу. И все о том же. Анализирую и ищу истину, которая, если иметь терпение, придет сама. Но все-таки «стараться открыть и ничего не открывать так же интересно, как стараться открыть и открывать» (Марк Твен), а посему старательно ломаю сотни замков, дабы добыть истину.

Вчера вечером, после кино, у Симиного подъезда я за минуту выкурил три папиросы. Оказывается, она переписывается с Витькой. Разговор об этом вытек как-то сам собой. Да, она начала с того, что…

— Не люблю, когда курят.

— Не бросать же мне (подразумевалось: из-за тебя).

— Один товарищ курил, да бросил.

— Ну и зря.

— Нет, не зря.

— Да?..

Неплохой удар по слабой голове, не правда ли?

— А может быть, он курит, ты почем знаешь? Пишет?

— Да, пока что пишет.

— Ну как он там? (Мне, конечно, «до лампочки», но я джентльмен, хотя и липовый, признаться).

— Да ничего, скоро приедет.

— Когда?

…Это уже не удар, а что-то куда более зверское. Оно придавило меня, и я сумел выдавить лишь этот идиотский вопрос:

— Когда?

— Осенью…

Одна минута — три папиросы.

Сима и раньше, все больше туманными намеками, говорила мне про своего «северного друга», как я его окрестил. И часто во время наших прогулок она, я чувствовал это, думает о нем, но это покрывалось очень хорошим отношением ко мне, и я был спокоен. Да и сейчас она очень хорошо со мной обращается (именно обращается, как с хрупкой игрушкой. Одно это, надо полагать, должно было заставить меня обратить более серьезное внимание на ее мысли о Витьке).

…Сколько нами переговорено о верности, об изменчивых друзьях и подругах, которые расстаются легко, у которых при потерянной или прерванной дружбе «ничего не откалывается» (ее слова). И я не представляю, как мы можем из-за Витьки расстаться с ней навсегда и у нее «ничего не отколется». Или же она водит меня за нос (ох, как грубо сказано! Мелко же я о ней мыслю!) ради сентиментального расставания со мной впоследствии? Или наша дружба — простое времяпрепровождение «от скуки»? Но ни то, ни другое никак не похоже на нее! Ведь она не может не замечать, как я отношусь к ней… Однажды я подарил ей букет ромашек. Это был как раз тот самый лучший день, мой «солнечный час» — 4 июля, первое свидание после ее агитпоездки. Она тут же начала обрывать лепестки. Последний лепесток она оторвала удивленно.

— Ну что, не любит? — посочувствовал я.

— Да врут они все. Я знаю, кто меня любит.

— Кто же?

— Да есть тут один товарищ.

При этом она взглянула на меня немножко снизу вверх, внаклон головы, и засмеялась…

Логически всё — за! Во-первых, «тут», во-вторых, «один товарищ» — так я написал ей про себя в одной (единственной, признаться) записке. Но, с другой стороны, «один товарищ» — ее ходовое выражение. И все-таки это было сказано обо мне, хотя я не уверен, что, обрывая лепестки, она думала обо мне.

Вернее, я уверен в обратном.

…В последнее время, после целой кучи неудач и недомолвок, я все чаще вбиваю в себя мысль, что-де свет не клином сошелся, а в особо радостные моменты эта мысль в меня лезет сама. Особенно, когда вижу красивых девчонок или строящееся здание. Последнее может показаться странным? Нет, это не странность, а радость, потому что я чувствую, я понял, что спасение от всех грустных мыслей — в работе, а строительство — моя работа, и мне чертовски приятно чувствовать, что работа стала частью меня, как и моя любовь. Романтика? Может быть. И не может быть, а точно! Романтика в каждом из нас сидит, у каждого она и в мозгу, и в сердце, и, простите меня, в печенках. И только циник может посмеиваться над ней, потому что не может найти ее из-за того, что не там ищет…

И все-таки, как ни клоню я к шекспировской «борьбе за любовь», как ни стараюсь бороться за эту самую, за нее, — идея «свет не клином» сидит во мне крепко.

Одно из двух: или я люблю не по-настоящему, или я глупейший из сверхромантиков, а впрочем, если последнее, то и первое — как следствие.

Это точно!

…Человеком надо оставаться даже тогда, когда к теое относятся по-свински, иначе ты докажешь, что к тебе относятся правильно».


Да, да! Ты прав, Саня. Оставаться человеком! Несмотря ни на что — оставаться. И значит, сверх всего, еще уметь разглядывать жизнь сквозь веселый, на солнышке искрящийся кристалл оптимизма.

А эти записи сделаны тобой в пору практики на стройке.


«7 сентября 1965 г. Копание в своих чувствах — это не копание траншей… Мой собственный афоризм. Неплохо сказано для такого олуха, правда? Опять меня грызут противоречивые чувства: и хорошо оттого, что все кругом хорошо, и горько от вчерашпей ссоры.

Ссора… Опять… А с каким чувством я шел вчера встречать Симу! Я прыгал от радости, что она позвонила и согласилась встретиться со мной.

Все было хорошо, просто прекрасно.

Она вышла из трамвая, и мы пошли к Рите. У подъезда сказала:

— Ты, я надеюсь, здесь меня подождешь? Понимаешь, у нее такие родители…

Я понял.

И сразу стало чуть-чуть нехорошо. Опять вспомнился Витька, его скорый приезд. Но я крепился и не подал виду, что обижен.

…У нее болела нога, но мы пошли пешком. Разговор, как никогда, вязался, и мне опять было дьявольски хорошо! Говорили о работе, я похвастался, что у меня хороший объект, много знакомых. Есть, правда, одна девушка, с которой еще не познакомился.

— Молодая?

— Молодая. И красивая.

— И красивая? Познакомься обязательно!

— Ох уж, — говорю, — эти мне знакомства… Надоели. Не знаю, куда деваться.

— Что, осаждают?

— Осаждают.

— И я, наверно, одна из осаждающих?

— Нет, что ты! Скорее, я по отношению к тебе один из осаждающих.

— Меня никто не осаждает… кроме тебя.

Не знаю, что и сказать. И верится и не верится. Сразу в голову вернулась желанная идейка, что Витька, мол, так, забытый друг.

Разговор вернулся (мы начали его еще сидя в троллейбусе) к скорой моей службе в армии (хорошо бы остаться служить в Перми). Она вроде «за».

Заговорили о Вовке. Он идет в институт. Если не сдаст, возьмут в армию.

— И ты будешь жалеть?

— Конечно, ведь как-никак он мой будущий муж…

— Да?

Я выдавил из себя этот вопрос, просто выдавил. Я не мог говорить. Как — Вовка? Ведь у нее же есть Витька! В голове страшный сумбур. И пустота. Никаких мыслей, ничего, только — ужас. Неотступпый.

— Серьезно?

— Да нет… Это наши родители так издавна решили, когда меня еще не было.

Не верю, не хочу верить, не могу поверить, не знаю, чему верить!

— Нет, ты это серьезно?

— Нет, это шутка.

— Добрая шутка, да?

— Ну, а если б и серьезно, то что? (Нет, вы слышали: «то что?»!)

— Мы с ним поссорились. Он поссорился с одним там парнем…

— С Витькой?

— Да.

И опять я отключил свой рассудок:

— Надо будет и мне с ним поссориться. А?

— Ну и что? Пожалуйста! Он, знаешь… Ему это все равно. Он даже и внимания на это не обратит.

Ясно, господи? Очень все ясно. Она любит Витьку, ждет его, и Витька вполне прав, что верит ей, надеется на ее любовь. И я от этого еще больше люблю ее. Она ждет, она любит и ради этой любви готова на все: на ссору, на разрыв дружбы. Какая же она хорошая девчонка!

…Сейчас сижу в теплушке. Люська с бригадой, наши «землепроходцы», грызут землю: последние метры траншеи с этой стороны цеха. Наверху еще много «копоти». Внизу осталось выкопать под резервуар для отстойника. Завтра придут каменщики — Ахмадулин, Чекуров, Фофанова. Сразу же начнем ставить колодцы.

За окном у тепляка мудрят над домкратом наши крановщики — Петро с Иваном. Киров (его все зовут по фамилии, Иосифом Петровичем величают редко) дает свои «весьма ценные указания». Он умный человек и работяга. Два его «наемных» товарища — Саша-бульдозерист (все его так зовут, хотя ему уже за пятьдесят) и Николай — любят посачковать, особенно последний.

Только что заходила Маша — та самая, которая «красивая и молодая». Поморгали друг другу, поулыбались. Она болтушка. Несет без умолку. Зашли Киров и Николай. Кран у них с монтажа колонн забрали под выгрузку: пришло два вагона с железобетоном.

Заскочил Иван, ругая на чем свет стоит шофера Шангина. Они друг друга обзывают тунеядцами, причем к шоферу это вполне применимо.

— Ну что, курилки, курите на улице, нечего тут.

— Скажи уж, завидно.

— А вообще-то да, завидно.

— А что ты, не куришь, что ли? — Киров сквозь свои оригинальные очки посмотрел на Ивана.

— Нет. А ты чо, куришь?

— Не, я его с хлебом ем.

Пришли Петро, Саша-бульдозерист и бригадир Люська. Сегодня должны давать деньги, и все разговоры — на эту тему. Хотят уехать раньше.

Отослал Люську копать котлован и опять предался свежим воспоминаниям…

— Ты мне все-таки испортишь сегодня настроение.

— Чем?

— Как чем?..

Сима сердится на меня вполне справедливо. Я нарушил ее равновесие, обидел ее чувство к Витьке.

У подъезда она сказала в ответ на мои извинения:

— У меня разговор все о том же. Это для того, чтобы товарищи не очень забывались. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи. — На душе противно, хочется кричать и биться головой о стенку.

Опомнился, догнал ее у самой квартиры:

— Нехорошо мы с тобой расстались.

— Ты что? Все хорошо. — И улыбнулась извиняюще и обиженно. — До свидания.

— До свидания.

Ухожу как побитый. Выходя из ворот, взглянул на балкон: стоит, облокотившись на перила. Моего взгляда она не заметила…

Ну и пусть, ну и пусть, ну и пусть… Жаль, что испорчен вечер и мне и ей. В среду собирались в кипо. Если не пойдет, значит, не простила.


…8 сентября.

Сегодня среда. Должны пойти с Симой в кино. Пойдем ли? Утром сбегал за билетами. Чуть не опоздал на электричку.

Работенка сегодня веселей: сам взялся укладывать трубы. Парней у нас забрали.

Надо спешно ставить колодцы, чтобы можно было засыпать траншеи и пропустить бульдозер дальше — к котловану… Но бульдозер сейчас таскает колонны, завтра, возможно, освободится.

Погода сегодня на редкость чудная. Утром с востока пришло голубое небо. Тучи ровной пеленой ушли, и сейчас на небе — ни облачка. Работа идет хорошо. И все же ждем дождей, готовимся к ним, скоро они пойдут и уж, верно, до самой зимы. Сегодняшний день — лебединая песня лета. Как это у Решетова:

Свет звезды, которой закатиться,
Ярок, торжествующ, небывал.
Белый лебедь, прежде чем разбиться,
Так поет, как в жизни не певал.
Что короче нашей жизни дивной!
Этим чувством нам и надо жить,
Чтобы было песней лебединой
Все, что мы успеем совершить!»

Все, что успеем… Я запомню, сын, эти строки.


«9 сентября.

Не пошла. Значит, не простила. И правильно сделала. Сказала, что уже посмотрела вчера. Надо изменить отношение к ней. Никаких разговоров, кроме деловых. Буду рад остаться ей хорошим (выйдет ли?) другом.

Сегодня такое же чудесное утро. Приехали каменщики — Анкудинов и Варя. Начинаем установку колодцев. Виктор дал бульдозер: он сейчас готовит площадку, чтобы мог встать Петро со своим краном… Маша готовит на растворо-бетонном узле бетон для оснований колодцев. Балтер вызвал Сашку-бульдозериста. Не дай бог отберут бульдозер. Тогда кроме девчонок будет «куковать» еще и Никола. Но, вероятно, если отберут, поставят на выгрузку вагона. Тогда буду «куковать» только я…


10 сентября.

Вчера поставили только три колодца. Сегодня остались два наверху и два внизу. Сашке предстоит делать подъезд ко второму колодцу. Там страшно вязкая глина, боюсь, сядет автокран…Дольше бы простояло вёдро.

Опять дьявольски хорошее настроение. Все эти личные драмы кажутся мелочами. Еще раз убедился, все можно пережить, все забыть можно, если всем нутром отдаться работе. Работа лечит лучше любого лекарства. Работа и книги!


11 сентября.

Вчера смонтировали три фермы и шесть подкрановых балок. Когда ставили последнюю ферму, строп сорвался, и балка чудом не упала только из-за того, что сорвалась точно над колонной. Попала как раз между болтами — это просто чудо. Виктор говорит, что при ударе весь каркас заходил ходуном. Да, Витька был буквально и в переносном смысле в пяти шагах от беды…

Дожди страшно мешают работе. Иван с десяти часов успел два раза зарыться. Первый раз без бульдозера не обошлось… Иван кричал проезжавшему мимо бульдозеристу и не мог докричаться. Я подошел к Ивану, когда тот уже окончательно сел.

— А ты что бульдозер не просишь?

— А ну его, буду я ему десять раз кланяться! Два раза проезжал мимо, ухом не повел.

Я подбежал к Сашке. Он как раз тащил ферму. Объяснил обстановку. Спорит, упирается. Потом замолк. Я пошел к Ивану. Сашка дотащил ферму до машины. Смотрю, отцепляет ее, разворачивается, подъезжает… Выходит, что я все-таки могу чем-то помочь.

От самого тепляка до отстойника внизу сейчас насыпали шлак — делаем дорогу Ивану. А иначе все встанет…»


Все это я прочитал в длинной узкой тетрадке, наскоро, видать, сшитой из листков бумаги, оказавшихся под рукой.

Но вот другие записи — в большом настольном блокноте. Среди цитат, мыслей — из Канта, Гегеля, Гельвеция, Горького — плоды и собственных раздумий.

Я перечитал все.


«…Истинная доблесть в том, чтобы делать без свидетелей то, что ты делаешь для похвалы людской» (Ларошфуко). «Что всего приятнее? Достигать желаемого» (Фалес). И твоя приписка: «Неправда!» Потом тут же на полях: «А может быть, правда! Только приятен миг. А потом довольство, и скука, и новое желание?»

И — твое, написанное с помарками и правкой, говорящими о поиске слова: «Больше всех достойны уважения умные люди. Большинство великих умов всех времен — атеисты. Их удел после смерти — адские муки. Если бы мне доказали существование ада и рая, я больше стремился бы в ад, чтобы после смерти не оказаться среди глупцов…» Впрочем, возможно, это и не твоя мысль? Но чья тогда? А потом еще: «Можно жить, тратя годы, можно их приобретать».

И Горький. Он возвращает тебя к сути твоего дневника: «…для здорового любовь — как огонь железу, которое хочет быть сталью».

«Меня всегда радовало найденное в книгах подтверждение своих чувств, мыслей, переживаний. Я ликовал: значит, я не олух, значит, и я живу, как люди, значит, люди любят одинаково и в то же время по-своему. Главное, что при этом у них одинаковое состояние души, те же сомнения, догадки, огорчения. Верно: лицо любимого человека долго не можешь запомнить (С. Чекмарев, стр. 173). Все проходят один путь…»


Едва успев прочитать, я тут же отыскал книгу «Из дневников современников». Прочитал: «Глупо и неверно пишут иногда в романах про любовь. «Лицо ее сразу врезалось ему в память». Как раз наоборот. Чем сильнее поражает тебя лицо, чем больше оно затрагивает сердце, тем труднее его запомнить. Вместо лица в памяти остается какой-то неясный образ, какое-то отравляющее мозг впечатление, и только… Сильное впечатление оглушает, парализует мозг, и он отказывается работать как обычно, запечатлеть в памяти лицо».

Ты открыл мне заново эти слова, эту истину, сын. И через них раскрываешься сам, точно это твой собственный образ мысли, твоя привычка пытливо вслушиваться в движения души… И вот уже не отпускает от себя книга, знакомая, но вдруг оказавшаяся как бы вовсе не читанной. Теперь она про что-то очень мое, словно и Сергей Чекмарев (в общем-то мы ровесники) оказался мне… сыном.

И вот его строки, тоже заново — через тебя — открывшиеся мне:

И снова молчанье
Под белою крышей,
Лишь кони проносятся
Ночью безвестной.
И что закричал он —
Никто не услышал,
И где похоронен он —
Неизвестно.
Ведь это же твоя — слышишь? — твоя боль и твоя боязнь: так же, как он, ты боялся прожить жизнь бесцельно и безвестно ее покинуть.

И теперь особым значением наполняется только что прочитанная у тебя строчка прозы, звучащая как стихи: «Все проходят один путь». Не о том ли ты хотел мне сказать на вокзале, когда я неумело и разом обрубил твою мысль? Один путь… Один в том высшем смысле, что перед каждым, рано или поздно, жизнь поставит обязательный вопрос, ответ на который годится лишь в единственном и труднейшем варианте — из множества удобных и соблазнительных. Не знаю почему, но все это — без остатка — вмещается в другую, драгоценную для меня фразу: «А у нас дома воды сколько хочешь».

Я ощущаю ее, как чувствует горло глоток родниковой воды, как пальцы, прижатые к виску, осязают толчки протекающей крови.


«…После еще одной рухнувшей любви я говорю себе: пусть. Так даже лучше. Мое сердце делается сильнее, я многое пойму. Я люблю. И придет время, когда я смогу завоевать чье-то сердце.

Но годы идут, рушатся одна за другой мои привязанности, которые, каждую в отдельности, я называл любовью, а генерального сражения нет. И… чувствую себя беспомощным. Может быть, я очень стесняю себя, всовываю в прокрустово ложе, когда следовало бы быть посмелее? Или мне мешает чрезмерная ревность?

Все-таки я плохо знаю людей, и в частности девчонок. Это оттого, что я в детстве был замкнут в себе, хотя люди и считали меня очень наблюдательным. Да, я наблюдал только за тем, что можно видеть. За тем, что нужно видеть и нужно понимать, я уследить не умел… Замкнутость, обращение в себя».


Вот упомянул ты о замкнутости, и я припомнил, как не раз оборачивалась она для меня тем «замочком с секретцем», проникнуть через который я не всегда умел. Точнее, часто не умел.

Однажды, помню, ты пришел домой и, достав из кармана пачку «Беломора», закурил у меня на глазах, чего пока не бывало. Впервые. И так нервно — до десятка спичек искрошил, покуда зажглось.

— Саша! Ты что? — ошеломленно окликнул я. Ты ответил лишь очередной затяжкой. Тогда я подошел и выхватил у тебя папиросу из губ: — Слабак! — Раздраженно и резко так произнес, хоть догадывался: у тебя какие-то неприятности.

Ты секунду глядел мне в глаза. Отвернулся. И что-то дрогнуло у тебя в лице. Но не ответил ни слова.

А вот сейчас, читая твои дневники и сопоставляя даты, с таким запозданием понимаю, что та моя резкость была как удар ломом по замку, которого не сумели отпереть ключом. А замок и на волос не поддался.

Больно признаться, но и скрыть не могу, что тогда приписывал это желанию твоему показать характер. Только сейчас, над страницей дневника, понял: мне тогда «высоты не хватило» дотянуться до «замочка», не говоря уж о том, что в секрет проникают, лишь разложив по винтикам всю механику… А секретцем-то была буря. Буря, которой я не услышал.


«…Мое чувство к Симе подверглось жесточайшей проверке. Толька показал мне Наташино фото… Смотрел я на него, помню, как дурак, и сказал: «Ничего».

Наташа на фото такая же, какой я видел ее в самые черные свои дни. Взглянул и сразу все вспомнил… Нет, не вспомнил, а пережил все муки тех двух месяцев в один миг. «Если очень полюбишь, случается и плакать», — так сказал Сент-Экзюпери. Я сегодня пережил это. Пришел домой и начал вспоминать. Потом подумал о… Симе как о чем-то далеком и не таком уж, в сущности, любимом. Но сейчас это прошло. Прошло…

Прошло ли?»


После этого вопроса самому себе — сразу такая запись на странице: «Из всего «пантеона моих богов» выше всех — Наташа. А Сима?» И тут же приписка, чернильной стрелкой направленная к имени «Наташа»: «Была, но это последнее письмо 3.1.66?»


Мне кажется, приписку эту ты сделал уже в армии.

Я отыскал среди писем, хранившихся вместе с дневниками, то Наташино письмо… Но нет, мы прочтем его чуть позже, потому что настало время возвратиться к твоей тетрадке в светло-коричневом переплете — к твоим словам о надежде на лучшее и, значит, — к той поре, когда ты писал это.


«Не может, в самом деле, человек не мечтать о лучшем, не может. Вот и сейчас, как ни трудно мне из-за Симы, я надеюсь найти пока хотя бы общественное (тут я не разобрал слова, записанного в скобках)… счастье. Несправедливостью кажется мне положенный нам месячный отпуск; как только вернусь из Москвы, сразу же поеду в управление дороги. Лучше уехать отсюда поскорей, чем жить рядом с нею, Симой, и не иметь никакой возможности увидеть ее. Тяжелая расплата за свою глупость…

Вчера был выпускной. Она тоже пришла. Лида (ее подруга) сказала, что до того Сима будто бы звонила мне. Это меня обрадовало, но тут же я обругал себя за то, что позволил себе не быть дома в то время, когда она позвонила. Может быть, да не может быть, а точно, весь вчерашний вечер прошел бы по-другому… Весь вечер я сдерживал себя от взглядов в ее сторону, попытался один раз пригласить на танец — отказалась. Надо было еще раз. Потом еще, еще. Но гордость есть у каждого. Впрочем, если бы Лида сказала мне раньше о том, что Сима звонила, я бы вспомнил, что на прошлом вечере она скучала без меня (по словам Лиды), и я не позволил бы ей скучать вчера. Черт с ней, с гордостью, Сима дороже. Да, такого гордого человека, как она, я еще не встречал. Нашла коса на камень. И за это… Впрочем, ясно, как относятся к гордым девчонкам: крепко и навсегда…

Под аплодисменты прошелся вчера пожать руку Виктору Ивановичу и на глазах всего зала получил корочки… красные — диплом с отличием!.. Ни она, ни Лида не поинтересовались моим дипломом, будто меня там и не было. Чисто формальная сторона дела, но неприятно. Сразу загрустил…

После торжественной части желающие (имеющие купюры) повалили хором ко мне. Я был верен своей рассеянности и ушел из техникума без плаща, в котором остались ключи от дома. Вернулся. Ребята, пока ходил за плащом, ждали меня на лестнице нашего дома. Извинился, и все очень весело «дюзнули» понемногу. Все вроде остались довольны этой «отметкой» дипломов «с кондачка», без всяких приготовлений. Родителей дома не было. Я оставил пояснительную записку к пустым бутылкам и относительному беспорядку, в которой каждый расписался. Эту записку храню вместе с дипломом.

Была вчера радостная минута, которую до сих пор вспоминаю с приятным чувством: Леонид Иванович, увидев меня в коридоре после торжественной части, пожал руку, поздравил и сказал, между прочим, чтобы я, когда стану писателем (?!), не забыл его».


Почему-то многие в техникуме были убеждепы, что тебя ждет писательская судьба. Ну, а Леонид Иванович, поскольку преподаватель литературы, особенно в это верил.


«…Я отшутился. Дошли мы с ним до преподавательской, где встретился Александр Иванович и тоже пожелал лучшего. Из его руки мою руку выхватила подбежавшая Зоя Алексеевна и с веселым и радостным лицом от души пожелала обязательно продолжать учебу. Я был весьма тронут их искренностью. Приятно сознавать, что тебя уважают. Но вот Сима…

На защите мельком видел ее лицо. Улыбается. Посмотрю прямо — поворачивается спиной… Защита, как говорят «сторонние наблюдатели», прошла неплохо. Под конец, правда, Васильев сбил с меня гонор разными подковыристыми вопросами, но в общем — ничего… Когда я держал свой доклад, тишина стояла небывалая — говорю без хвастовства. Члены комиссии слушали меня, не отрываясь к своим бумажкам. Зрители тоже слушали. Внимательно. Говорил я педантичным, как мне показалось, тоном, немного даже с амбицией. Но ничего, все позади.

Сегодня весь день дома. Ждал Лидиного звонка. Позвонила полчаса назад. Встретимся через час и поговорим обо всем. В основном, конечно, о Симе, потом о Москве. Лида уверяет меня, что Сима совсем не так относится ко мне, как старается показать, но от этого не легче. Неужели, если она действительно уважает меня, можно до такой степени глушить чувства гордостью? Впрочем, она это может — сильнейший человек».


Уже из того, что я прочел здесь, можно понять, насколько сложны были твои отношения с «гордой» Симой. Очень мало непосредственных, живых встреч, слишком много делается через Лиду, постоянного и верного связного…


«27 декабря 1965 г.

Какое большое значение в жизни имеет вовремя сказанное слово!

Теперь у меня в башке полная ясность, а в сердце полная пустота. Посмотрел вчера с Лидой фильм «Безбородый обманщик» и все понял в наших с Симой отношениях. Сегодня она уже разговаривала со мной. Лида ей сказала, очевидно, какое впечатление произвел на меня фильм. И Сима поняла, что я понял ее. Какое бы ни было большое у девушки сердце, оно у нее одно. Я ее за это еще больше уважаю. Навсегда.

Только что проводил ребят. Уехали в Свердловск Юрка с Галкой, Аркаша, Михалюта, девчонки. Грустно. Все сходятся в одном: не верится, что расстались надолго. Не говорю — навсегда, ибо жизнь не допустит такой шутки. Но насколько? Трех часов проводов не хватило, чтобы перепеть все наши песни. Пели в общежитии, пели в трамвае, пели на вокзале. Все от души.

До проводов позвонила Сима с просьбой от Лиды разъяснить обстановку насчет Москвы. Лида страшно обижена на Симу за ее непостоянство. Чуть не разревелась. Когда по Симиной просьбе приехал к ней, она уже успокоилась и успела понять, что ее решение не ехать, сказанное в порыве отчаянья, опрометчиво. Едем, вероятно, второго…»


Поездка ваша в Москву — мечта, загаданная еще с лета, не сбылась. 30 декабря тебя ждала дома повестка из военкомата.

Мне показалось, что ты внутренне был даже удовлетворен таким оборотом дела. Бережно положил повестку на стол.

Потом долго-долго смотрел в окно на заледенелую Каму.

— Ну вот. Значит, пойдем служить.

Мы провожали тебя 13 января. На сборный пункт пришла Лида. Симы не было. Стоял жуткий мороз — что-то около сорока, и нам удалось уговорить, чтобы вы сразу шли в помещение. Простились с тобой тут же: ты просил не ездить на вокзал. Мы поняли и не поехали.

А дня за два до твоего отъезда был у нас небольшой разговор, помнишь? Мне стало ясно, что здесь остается человек, который значит для тебя очень много. Разговор начал ты:

— Папа, ты можешь простить мне, что я так и не вернул тебе Есенина? — Эту книгу ты долго читал сам, потом отдал кому-то. Я догадался: должно быть, Ей, тогда еще неведомой мне, о которой мы ничего в ту пору не знали толком. Не дожидаясь моего ответа, ты продол жил: — Если не можешь… Одно слово — и книга завтра же будет у тебя.

Я ответил:

— Пусть она у меня не будет.

— Спасибо тебе, — отозвался ты просто и тихо. По тону, по глазам стало понятно, как нужен был тебе именно этот ответ.

И ты попросил еще, чтобы я купил после в книжном киоске, что в сквере против аптеки, шеститомник Грина. Ты договорился с продавщицей, которая обещала тебе откладывать… Позже, когда соберутся все, я должен их передать Валерию, твоему другу, а уж он сам знает, как и кому отдать их.

Все шесть гриновских книжек я передал ему вскоре.

Не берусь утверждать, но думаю, и сейчас они стоят на одной полке с тем томом Есенина…

Перечитывая коричневую твою тетрадку, я понимаю теперь — нет, чувствую даже, — с какой тяжестью в сердце уезжал ты морозной ночью из родного города, что увозил в душе.

А в рюкзаке уезжало с тобой в дальнюю дорогу то письмо от Наташи, про которое упомянул тогда в дневнике — «если б не то письмо…». Оно пришло перед самым твоим отъездом.

Наташа писала, что ждет обещанного приезда вашего — всех четверых (ты, Анатолий, Валерий, Лида) — в Москву. Но сквозь строки явственно проступала мысль, что больше-то всех ждет она Анатолия. Как бы между строк обронила признание в том, что ее, Наташин, тон в письме к тебе — чисто дружеская откровенность, на которую не решилась бы ни с кем. С Анатолием тем более.

Мог ли ты не понять истины?

И еще она писала:

«…Я не верю тому, что Толька меня любит. Это неправда. Это же глупость… Понимаешь, если бы он любил, любил бы по-настоящему, то как он тогда мог (если любит) написать такое письмо? Я хотела его ненавидеть, но не смогла. Все-таки я его люблю. Неужели он этого не понимает? Я не могу сказать, что люблю его по-настоящему. Я не знаю, что такое — любить по-настоящему. Просто он в данную минуту больше всего напоминает мне того человека, которого я буду любить. Может быть, я его никогда не найду. Кто знает…

В воскресенье была в консерватории. Видела юношу, очень похожего на Анатолия. Он был с девушкой. Он подавал ей пальто и так смотрел на нее и улыбался, что я, как дура, встала, открыла рот и представила себе, что ведь это я, и какое право она имеет стоять на моем месте… А потом ехала в автобусе и думала о том, что у Анатолия сегодня день рождения.

Интересно, что он сейчас делает? Мне бы хотелось, чтобы он сидел за столом и смотрел в окпо. В мою сторону. А я — в его…»


Вот такое письмо.

Ты и после, верно, получал похожие. И каждое отнимало у тебя что-то очень привычное и дорогое. Может, потому и разгорелась вновь начавшая было остывать твоя привязанность к Симе? Ты думал о ней: как приедешь, и как она встретит, и какие слова скажет… Хотя уже почти твердо знал: никаких надежд тебе оставлено не было.

Вот теперь я уже понимаю, что означают слова из коричневой тетрадки: «Предназначаю ее новой, совершенно отличной от прежней жизни… Надеюсь на лучшее…»

А оно, лучшее, было с тобою рядом.

Ты заканчивал последний курс, когда на третьем училась сероглазая девочка, которую позже ты ласково назовешь Татьянкой… Комсомольские дела свели вас вместе. Вы часто виделись. Часто работали вместе. И она потянулась к тебе. И полюбила… Ты не замечал этого или не хотел заметить. А может, не понял еще или просто догадаться не умел, что вот оно, лучшее. Преданное и терпеливое. Самозабвенно готовое ждать своего часа хоть тысячу лет.


ПИСЬМО ШЕСТОЕ

Я догадываюсь, почти уверен теперь, что весь первый год солдатской службы ты думал о Симе. Не знаю, писал ли ей, но среди огромного множества писем — всяких и отовсюду, от Наташи в том числе, чьи послания состояли больше из болтовни, нередко развязной, — не было ни одного письма от Симы. Я не нашел.

Знаю, что ты грустил. Теперь знаю. А тогда не мог и подумать, потому что твои письма домой налиты таким отчаянным светом и такой полнотой жизни, что хоть взаймы бери.


«15 января 1966 г.

Здравствуйте, дорогие мама, папа и Лина!

Первое письмо отдал дежурному парню, который ходил в числе других за провиантом на станцию. Есть надежда, что ненадолго выпустят из поезда, тогда попытаюсь кинуть это письмо. Здесь тепло, светло и сытно. Играем в домино и живем заботою, чтобы вовремя добыть горячего чаю, который ленивая проводница готовит в мизерных количествах. В Новосибирске капитан обещал снабдить фруктовой водой и кефиром.

Едем дальше. До свидания. Саша».


«17 января.

Здравствуйте, дорогие…

Четвертые сутки дорога… Приятная новость: только что мне на голову упал чей-то валенок, отскочил рикошетом по кумполу моему соседу и на этом успокоился. Как видите, от скуки здесь не умрешь. От голода — тоже, кормят прилично. Сегодня двадцать человек из вагона на станции снабжали эшелонную кухню водой, я в том числе. Прошлой ночью получил первый «очередной» наряд — дневалил по вагону полночи.

В общем, по мне хоть все три года ехать да ехать.

Ваш Саша».


«20 января.

Это первое письмо с места. Обосновались вроде. Казармы отличные — тепло и просторно. Сегодня первый трудовой день. Полученное вчера обмундирование сегодня подгоняли, оформляли и все такое прочее. Сейчас сижу в полной готовности для рывка.

…Вот так вот. Продолжаю спустя час, ибо мы в самом деле рванули в столовую ужинать. Плотно поели. Сейчас будет построение. Пишу почти в боевой обстановке. Движение, движение и движение.

Пока что, извините, все. Надо сворачиваться…»


«22 января.

Первое внеочередное свободное время посвящаю сему посланию, также первому внеочередному, ибо первое письмо написал вам позавчера и отправил вчера вечером. Уже не помню, что в нем писал в спешке, так что извините, если буду повторяться. Сразу же оговорюсь, что не стоит вам очень беспокоиться, если от меня долго не будет писем (а такое может случиться по причинам, от меня не зависящим). Я здесь в целости и сохранности… Жизнью здесь я пока доволен. Кормят отлично, всегда есть аппетит, и вообще чувствую себя «в своей тарелке»!

Только что в комнату заходил майор и сказал какому-то парню, что письма пока нельзя писать до особой команды, которая будет, может, завтра, а может, через неделю. Правда, я не понял толком, можно или нет, потому что другой майор сказал, что можно. Кто знает, может, этому письму суждено пролежать в ящике суток несколько. Тогда я вам не завидую. Я-то почти уверен, что у вас все в порядке, а вот вы, конечно, — не совсем.

Что ж, тяготы военной службы, которые я должен стойко переносить, частично ложатся и на вас. Ничего не поделаешь, s'est la vie. Взбодритесь и будьте спокойны, тогда и мне будет спокойно. Задача ясная?

Погодка здесь отличная: легкий морозец, легкий ветерок и «солнушко». Зевать много не дают, почти все время занято…».


А следующее письмо ты начнешь словами, которые очень встревожат маму:

«Ну что еще сказать про Сахалин?
На острове нормальная погода…»
У мамы захолонет сердце: «Боже мой, Сашка на Сахалине!» С огромным трудом удастся мне доказать ей, что эти строки никак не связаны с географией твоих военных будней, что просто так, с ходу, легли в сыново письмо слова любимой песни, что не мог ты оказаться на Сахалине. Мои доводы вскоре подтвердит новое письмо от тебя, уже с окончательным адресом. А ты песню вспомнил потому, что хотелось только мостик перекинуть к погоде там, у тебя.


«…Погода действительно ничего: «мороз и солнце — день чудесный». Утром и вечером небольшой морозец, градусов 30, но здесь из-за малой влажности воздуха (эта самая малая влажность и сослужит мне превеликую службу — окончательно убедит маму, что ты вовсе не на Сахалине)… переносится легко, как у нас двадцатиградусный. Днем солнечно и тепло. На улице нам холодно не бывает — все время ходьба, марши, прогулочки строевым шагом в столовую три раза в день. Одеты мы прилично, так что не мерзнем: теплое белье и все такое прочее… 23 февраля, очевидно, будем принимать присягу.

В общем, живу хорошо. Есть тут приличный магазин, так что в случае, чего — туда…»


А вот это письмо получит бабушка Сяся, которая живет в Гайве:

«28 января.

Солдаты мы теперича. Так-то. Не знаю, что будет дальше, но пока устроился хорошо.

Все хорошо, все нравится. Не знаю, может быть, характер у меня такой уживчивый, но о жизни своей скажу одно: весело и интересно. Друзья есть, тоже все неунывающие ребята.

Помню, говорил мне дядя Коля, что главное в службе — старшина. Будьте спокойны, «главное» у нас — лучшего желать нельзя. Строгий, веселый и справедливый.

Ну, все пока. До свидания… Саша».


Снова домой:

«30 января.

Живу все так же хорошо и весело. Сегодня воскресенье, много свободного времени. Вчера смотрел кино «Приходите завтра». Из всего фильма поправился один Папанов, в остальном — муть. Клуб у нас прямо против казармы, столовая тоже рядом. Без шинелей выходить из казармы не разрешают, так что заболеть здесь при всем желании нельзя. О здоровье моем можете не беспокоиться. Все хорошо, Погодка всегда отличная. Сегодня ночью выпал снежок. Тепло. Учимся…»


«1 февраля.

Дни идут довольно быстро, сегодня «распечатали» февраль. Все хорошо, жив и здоров. Будь спок.

Саша».


«9 февраля.

Здравствуйте, дорогие… Пишу с нового места. Обосновался здесь вроде крепко. Писем от вас еще не получал, но те, которые вы мне писали по двум прежним адресам, меня найдут. Будьте спокойны.

Жизнь здесь — как и в прежних местах, так что нечего расписывать на эту тему. Главное, будьте спокойны: живу и горя не знаю…

Ваш Саша».


«11 февраля.

Дорогие мама, папа и Лина…»


В твоих обращениях отсутствует имя брата Егора. Он служит в армии уже третий год, нам пишет не часто, но мы всегда знаем главное о нем — что жив и здоров: он пишет Лине. Только месяц с небольшим после свадьбы побыли они вместе. Егор служит далеко-далеко на западе, и это плюс твоя служба всегда остается предметом огромной гордости нашей: два сына с двух сторон охраняют и берегут мою землю, мою Россию.


«…Поскольку осел я здесь капитально, осмелюсь потревожить вас двумя-тремя просьбами.

Вначале сообщаю, как некогда делал отец Федор, собираясь организовать свечной заводик, что попал в небольшой прорыв в смысле финансового положения. Суть вся в том, что организовали у нас подписку на газеты и журналы на второй квартал, и я не замедлил выписать «Комсомолку», «Науку и религию», журнал «Строитель» и еще разные необходимые мелочи. Так что от моей скорой получки останется гулькин нос, если не меньше. Если у вас будет охота и соответствующие тому условия, то вышлите мне энное количество руб. (штук пять хватит по уши).

Вторая просьба. Хоть и не балуют здесь свободным временем, но даже малые минуты не стоит проводить в хлопанье ушами, а посему прошу вас выслать «Философские тетради» В. И. Ленина, и если сможете отдельно купить (плюс к тому, о чем уже просил раньше) 6-й том сочинений Грина, то вышлите и эту книжку… Поскольку заговорил на книжные темы, интересуюсь попутно судьбами сочинений Канта, Фейербаха и Гегеля. Отпишите. И еще, если будете в «Подписных изданиях», захватите оттуда темплан библиотеки «Философское наследие» издательства «Мысль» и вышлите заодно с книгами.

На первый раз хватит канючить. Дальше — больше, еще что-нибудь просить буду, а пока довольно этого.

Как там жизнь ваша и вообще в пермском масштабе? Как здоровы? Я здоров железно, не беспокойтесь…

Ваш Саша».


Здоров железно… Знаю, ох как хорошо знаю, до чего «железно» умеешь скрывать любое недомогание, любую хворь.

Потому и тревожилась мама, когда отправлялся ты на призывную комиссию:

— Прошу, Сашенька, ничего не прячь от врачей. Скажи про ангины вечные, про кашель. И про глаза, ты же близорук страшно…

— Неужели, мама, ты думаешь всерьез, что я склонен жаловаться на что-то? Скидки себе натягивать… Разве это не смешно?

— Но у тебя же здоровье…

— Вот именно! Железное у меня здоровье! И в армию все равно пойду. Это точно.

Помнишь этот диалог? Только речь вовсе не шла о скидках или о том, будто не приспособлен к тяготам армейской службы. Просто характер твой очень хорошо знаем: случись заболеть всерьез и не сумеешь перебороть хворь, попадешь в госпиталь — это же наитягчайшей нравственной мукой для тебя обернется.

Конечно, ты ни на что не пожаловался.

Потому-то незадолго перед призывом (ты был на четвертом курсе техникума) и пошел я к военкому рассказать про главную твою «хворь» — про умение прятать любое нездоровье.

Военком оказался человеком не только рассудительным, но и внимательным.

— Очень правильно, хорошо, что пришли. Организуем повторную проверку здоровья, мы же заинтересованы в этом не меньше, чем вы…

Через два дня ты с удивлением разглядывал новую повестку.

— Как думаешь, папа, что бы это могло означать? Ведь я уже проходил комиссию.

— Ну и что? Вероятно, отбор какой-нибудь.

— Отбор? Что ж, это не так уж и плохо.

По врачебным кабинетам тебе пришлось ходить больше недели. После ты сказал мне:

— Признайся, папа, эта новая медицинская карусель — ваша с мамой работа? Так я и думал! Что я вам должен сказать… Все ваши опасения — зряшное дело. Здоров я, железно здоров. И в армию все равно упрошусь, чтобы безо всяких там ограничений. И не надо за меня бояться.

Этому ты останешься верен всю жизпь.

Только позже мы узнаем, что в твоей медицинской карте против наших тревог окажется одно и то же слово — «Не жалуется».

Так что, сын, я знал наперед — в письмах твоих мы постоянно станем читать эти слова: «Здоровье мое железное».


ПИСЬМО СЕДЬМОЕ

Очередная весточка от тебя будет помечена датой «13 февраля». Ровно месяц с того вечера, как мы проводили тебя на службу.

Ровно месяц… Мы уже свыклись немного с тем, что тебя нет дома. И уже убрала мама костюм, оставленный тобою на спинке стула перод рабочим столом.

Ты бережно повесил ого накануне отъезда, сказал маме:

— Прошу тебя, мáмача, ты, пожалуйста, не скучай… Пускай мой костюм висит здесь — вот так. Не убирай. Думай, что я ушел к товарищу и скоро вернусь.

Главное — чтобы не скучала мамача… Потому и назвал этим теплым, с детских лет пригревшимся у самого сердца словом, сбереженным для самых ласковых минут жизни. О себе — ни слова. Ни намека на то, какую тяжесть, имя которой «разочарование в мечте», увозишь ты в сердце.

Никакого намека и в письмах.

Вот и в этом, от 13 февраля, все хорошо, все гладко.


«Позавчера отправил вам письмо, в котором просил выслать книги. За два дня успел придумать еще один фокус: попрошу вас присовокупить к означенной посылке две книженции. Это, собственно, просьба «то фатер»: не могу объяснить, почему захотелось мне снова прочитать, папа, твой роман. Не сочти за труд, вышли. И еще вышли свои «Родники», которые, надо полагать, уже увидели свет. А дабы не отставать от культурной жизни отдела культуры уважаемой редакции, хотел бы почитать и твои новые статьи. Если они имеют место. Времени хватает, так что смогу все осилить и не потерять из виду круг интересов Перми.

Имел неосторожность в интимной беседе с нашим каптенармусом молвить мимоходом, что я художник. Через полчаса — вызов в канцелярию, перья в руки и — понеслась! Так что работа почти по специальности. Хорошо для разнообразия. Хочет еще наш замполит лекторскую группу организовать. Тогда и там, по всей видимости, «шабашки» сшибать буду.

В общем, все хорошо, жив и здоров…

Саша».


«16 февраля.

Живу хорошо. Фамилию мою склоняют на все лады все, кому надо написать что-нибудь «чертежное». В общем… заделался, так сказать, не то ротным писарем, не то художником. По чертежной части значит-с…

Ваш Саша».


«18 февраля.

Мама, ты мне написала мпого разных страхов насчет замерзающих и попадающих под трамваи пьянчужек. На это могу тебе ответить, что нет никаких оснований для сравнения. Во-первых, здесь нет трамваев, во-вторых, здесь нет водки. А вот третье основание есть: это то, что я — «пьяница». Но без двух первых условий прощания с жизнью третье не может осуществиться. Так что будь спокойна. Ледовых трасс здесь тоже нет, кругом земля, так что упасть в прорубь тоже нельзя.

Весьма удивился, когда прочел в вашем письме, что морозы у вас были до 40°. У нас и таких не было, а сейчас вообще почти весна. Совсем тепло, всю дорогу солнце.

Мама! Я еще, можешь себе представить, не забыл, что 28-го у тебя день рождения. Так вот, поздравляю тебя и желаю тебе всего лучшего: здоровья, радости и счастья во всем. Извини за столь скромное поздравление, но здесь даже открыток нельзя купить, чтобы посильней как-то отметить это дело. А все оттого, что пока еще нельзя ходить в увольнение. Вот «ужо» пойду, тогда «напокупаюсь»…

Целую крепко. Саша».


«24 февраля.

Время так быстро летит, просто ужасть! Бегал-бегал, глядь, уже четыре дня, как не писал вам. Перед праздником мне работенки хватало до отбоя и даже дольше: выпустили кучу стенгазет. Поработал я «в порядке». Кроме почерка моего понадобились обществу, видите ли, мои сочинительские способности, и за неимением в роте достойного стихоплета я подвизаюсь теперь в сей почетной должпости. Сатирические стишки сочинять — делать нечего. Это вам не философия. Почитал я творения здешних поэтов-юмористов и пришел в некоторую озадаченность. ИI после «долгих споров с самим собой» (так бы стоило написать, но это пеправда, хотя и возвышенно) вежливо предложил конкурс, после которого поэты стали почему-то поумереннее в излиянии своих талантов. На одного «друга» состряпал стишок в размере есенинского «Заметался пожар голубой…», так этот «друг» вторую неделю на меня «зуб точит». Но не бойтесь, не наточит, ибо в следующей газете я ему «зубы выбью».

Праздник провели отлично. Ходили 22-го в Дом офицеров, вчера в казарме до отбоя пели песни. Добыли баян, гитару и барабан. И бесплатное приложение к ним: баяниста, гитариста (его роль «по жребию» мне досталась, общество сочло мои способности пригодными для дерганья струн) и ударника. Перепели кучу песен. Все на высшем уровне. Вот и все пока…

Целую. Ваш Саша».


«1 марта.

Благодарю за перевод. Завтра пойду на почту, получу, а после запой устрою. Чайный. В столовой.

Как вы отметили мамин день рождения? Я его отметил… довольно-таки своеобразно: стоял дневальным. Нес вахту, так сказать. Кантовался всю ночь перед дверями спального помещения…

Благодарю вас за отличное несение «книжной службы». А если тамошние «союзпечатные» продавцы будут сопротивляться в отношении 6-го тома Грина, объявите им от моего имени пять суток гауптвахты. В честь 8 марта.

Числа 8—10-го будем принимать присягу.

Усе пока. Бувайте здоровы.

Ваш Саша».


«4 марта.

Поздравляю маму и Лину с Днем 8 марта, желаю здоровья и всяческих радостей в жизни.

Вторую неделю охочусь на здешней почте за открытками к празднику, но мне упорно предлагают вместо них оберточную бумагу, а оная мне не нужна.

Письмо это, по всей вероятности, опоздает, прошу за сие извинить: занят крепко. Не очень-то беспокойтесь моей занятостью, т. к. я не устаю. Точно. Все нормально и даже лучше, чем вы предполагаете.

Извините, пора сворачиваться. Надо накатать еще кучу подобных поздравлений…

До свидания. Целую. Ваш Саша».


«8 марта.

Мама, ты уже второй раз напоминаешь мне, чтобы я не забыл написать бабушке. Не думайте обо мне слишком плохо. К 8-му отправил…

Вчера получил письмо от Гоши. Весьма обстоятельное. Еще раз благодарю за ваше беспокойство о книгах для меня. Да! Постойте. Самое главное забыл: про погоду написать. Сегодня утром еще до подъема вышел подышать воздухом и сразу, хотите — верьте, хотите — нет, «почуял» весну. Теплое (градусов 20 морозу, не больше) утречко, солнце, пташки поют. Идиллия. На душе веселей сразу стало. Впрочем, у меня всегда хорошее настроение.

Хватит-ся. Буду Гохе письмо катать сейчас…

Ваш Саша».


«11 марта.

Пришли два письма от вас. На все вопросы отвечать не могу — времени в обрез. Скажу только, что все нормально. Кроме учебы начал практически уже осваивать новую специальность: хотят сотворить из меня электрика.

Что ж, попробуем свои силы на этом поприще. В воскресенье напишу покапитальней. Извините, время — деньги, как говорится. До свидания…»


«13 марта.

Здравствуйте… Накопилась куча вопросов ваших, на которые пора отвечать. Хотя бы коротко. Всю дорогу занят. Два раза в неделю аудиторные занятия, в остальные дни — работа. Осваиваем специальности. Сейчас я, правда, от работы освобожден, недели на 2–3 очевидно, т. к. мои «таланты» понадобились опять… Работа предстоит солидная.

Мама, ты опять спрашиваешь про вещи. Я уже ответил тебе: я или вещи. Ты даже грозишься командиру написать. А он здесь при чем? Я ж без вещей сюда (в эту часть) приехал. Большой привет. Плюньте на них ради всего святого, освободите меня от частнособственнических инстинктов. Это главная просьба. Только так…»


Вот уж и рассердился. А надо ли, сын? Что вещи?! В них ли дело! Да кто-то из знакомых сердобольно посоветовал: добивайтесь, дескать, а то, знаете… примета нехорошая. В другой раз мама не обратила бы на такой совет внимания. Но когда на душе тревога — оба сына в солдатах, а на земле-то вокруг неспокойно, — какой болью не переболит сердце, чего только не передумает мать!

Однако просьба сына для нее — все. И больше в письмах к тебе она ни словом не помянет о вещах.


«…Бывают ли для нас концерты? А как же ж! Концерты и спектакли. Дна часа назад вернулся со спектакля областного драмтеатра «Чти отца своего». Ничего сварганили. Капитально.

Да, забыл о самом главном. Вчера получил три бандероли от вас. Громадное спасибо. С ходу принялся за папин роман и при недостатке времени даже успел прочесть больше половины. За сутки. Благодаря умению экономить время (это, кстати, умение, которое получаешь в армии). Грина дал «в аренду» другу каптенармусу…

Сегодня в честь воскресенья кое-кто, и я в том числе, бегал на лыжах 10 километров. Ничего прошли. Даже при моих неспособностях к беготне прошел за 53 минуты (на 2 минуты больше нормы). Если учесть еще, что шли не по снегу, а по траве и земле да плюс ко всему без лыжни, которая на здешних ледяных корочках невозможна, то мы — герои. Ну скажете «нет»? Герои.

В общем, все отлично, не беспокойтесь…»


«16 марта.

Поскольку есть свободное время, использую его для сообщения вам о моей драгоценной шкуре. Жив, здоров, позавчера получил ваше письмо с выписками из «Крокодила», над которыми сообща посмеялись. Хором.

Папа, ты просишь написать кое-что из моих поэтических творений. Должен тебя разочаровать, и вот почему: на всей нашей стенной печати пишется обязательно четыре слова: «Из части не выносить». Извините, но… комментарии излишни.

Вот и все. Еще раз благодарю за книги. Ваш Саша».


Кажется, я понимаю теперь, зачем понадобилась тебе снова моя книга. Я пытался рассказать в ней историю большой и безответной любви. И, значит, надеялся ты отыскать там хоть отголоски своей собственной боли. А нашел ли? Помог ли я тебе, сын?


«23 марта.

Здравствуйте, дорогие…

Первым делом отвечу на мамины вопросы, которые имеются в полученном сегодня письме. 1. Приходится ли отдыхать во время и после дневальства? Осмелюсь доложить, что означенное дневальство есть наряд, а находящимся в наряде спать положено не более четырех часов в сутки, а в некоторых случаях сия цифирь падает до нуля. Таков закон, и мне от него нисколько не хуже живется. В конце концов, спать много — вредно. Дежурю ли я на улице? Вопрос своевременный, ибо мое письмо было написано наспех как раз из-за того, что мы срочным порядком отправлялись в караул. Вопрос этот задан был, очевидно, из опасения, не слишком ли «тепло» стоять, так я понимаю? Не бойтесь, тулуп кое-что значит даже в наш атомный век…

Теперь, мама, поговорим по душам. Ты знаешь, некоторые люди, когда очень бывают чем-то удивлены, имеют привычку поднимать бровь, сейчас все объясню.

Значит, ты говоришь, Наташа поздравила тебя с праздником? Весьма… Весьма… Впрочем — нашим не лучше. Так говорится в таких случаях. Если разобраться, то все вполне естественно. Раньше она имела возможность передавать приветы через меня, теперь… соответственно. Ты думаешь, такого же внимания удостоена Толина мама?.. Точных сведений не имею, но зато имею все основания думать, что поздравление было только тебе. 0:1 в третьем тайме!»


Это восклицание твое, если говорить возвышенно, я понимаю как «всплеск надежды в море сомнений». Сомнений, которые увез с собой: Сима даже не проводила, а Наташа прислала то новогоднее письмо… Но ты ошибался, сын. Оказалось, Наташа поздравила Толину маму тоже.


«…Вот так и живем. О жизни своей осталось написать только, что все нормально, оформление ленкомнаты близится к концу, так что скоро получу возможность окунуться в свою работу в электролаборатории. Бешеными темпами учу в свободное время электротехнику и все время вспоминаю, куда я задевал свой конспект по этому предмету. Поскольку вы не возражаете, чтобы я обращался к вам с просьбами, использую сию возможность и прошу вас заглянуть в тумбочку под радиоприемником. Вроде бы он там был, этот злодей-конспект. Если обнаружите, не сочтите за труд выслать, ась? Приметы: общая тетрадь формата меньше обычного, такая квадратненькая, коричневого цвета, в дерматиновом переплете. Если нет в тумбочке, не ищите нигде понапрасну — все равно не найдете.

Напишите, регулярно ли получаете мои письма. Пишу я довольно стабильно, так что вот-с.

Передавайте привет всем. Целую. Ваш Саша.

Р. S. Да, еще: вышлите, сделайте милость, пару чистых общих тетрадей, а то с этой копеечной мелкотой Камского ЦБК (гордитесь: Камского!) возиться надоело».


«1 апреля.

Начинаю традиционно с извинения, т. к. и на сей раз вы много от меня не услышите, кроме разве той новости, что через два дня вышлю вам небольшую кучку фотографий, кои я сам вчера ночью самоотверженно печатал. Напечатал бы еще, да бумаги не хватило…

А ты, мама, поменьше беспокойся о том, чего бы мне выслать полакомиться. Пока ничего. Здесь всего хватает, не то что в Перми. Там, поди, и «белил цинковых густотертых» нет? А у нас навалом.

В общем если говорить серьезно плюс если вы того желаете, то можете (разрешаю) выслать ну конфет, что ли. Только не очень «экстравагантных», а лучше из тех, что подолговечней (подешевле в смысле). В армии, видите ли, развивается способность оценивать все абсолютно количественно, а не качественно. В армии даже фотопленку после проявления закреплять не надо, так толковал мне вчера один друг. Так-то. Будьте здоровы! От Сяси письмо давно уже получил, а коварное время не дает возможности до сих пор ответить. Передайте, что скоро напишу.

P. S. «Основнуху» забыл: если посылку отправлять мне решитесь, запихните уж куда-нибудь промеж гвоздей пару пачек пермского «Севера». А то тут дрянь страшная».


«7 апреля.

В сем послании отправляю обещанные фотографии. От мамы сегодня еще письмо получил и коротко отвечаю на вопросы:

1. Насчет работы с током. Не бойтесь, ток у нас в лаборатории за «решеткой», к нему не подойдешь, а если и потребуется подойти, есть все средства защиты.

2. Насчет безопасности дежурства на улице. Тоже можете быть спокойны.

3. Есть ли в нашей местности какие-нибудь опасные насекомые? Есть. Шакалы иногда забредают. Воробьев до лешего. Остальных насекомых пока что не встречал, да и старослужащие об этом ничего толком не знают.

4. Еще раз о посылке. Писал уже. Ежели захотите, можете выслать чего-нибудь на зуб положить. По возможности глюкозного.

5. Разрешаете писать реже, т. к. у меня времени нет. Такое дело не пройдет, мне самому реже писать неинтересно. По возможности буду писать чаще.

Извините за столь официальные ответы, но время не позволяет мне долго думать над слогом писем…»


«11 апреля.

Вчера получил папино письмо, полное радостных известий, а сегодня — бандероль. Очень благодарен за все, особенно за конспект, т. к. на этой неделе начнутся зачеты, вернее, даже экзамены… Спасибо за самоотверженные поиски конспекта, так «мудро» спрятанного мною.

«Родники» полистал, только читать основательно пока некогда,но скоро прочту непременно.

Полистал также и «чистую общую тетрадь в клеточку» и, можете себе представить, нисколько не удручен тем, что она в клеточку. Хуже, когда небо бывает «в клеточку». А тетрадь ничего. Тетрадь не небо. Так что пусть мама зря не тревожится, что тетради в оную самую, в клеточку то есть, мне не сгодятся. Очень даже…

Не пугайтесь стилем предыдущего абзаца, ибо я решил хоть немного написать в стиле Шолом-Алейхема, сборник рассказов которого, взятый в нашей библиотеке, я недавно «проглотил». Зашел, понимаете ли, в первый раз в библиотеку, и не то чтобы зашел, а так — заглянул. Стоит, понимаете ли, библиотека, и кто ее знает, зачем она стоит. А раз она стоит, почему же я должен мимо пройти, скажите мне на милость… Вот я и думаю, почему бы мне туда не зайти, даже не то чтобы зайти, а так — заглянуть. А уж если я что подумаю, то, пока не сделаю, не успокоюсь. Вот и решил зайти, даже не то чтобы зайти, а так — заглянуть. «Такой уж я человек, и деньги для меня — тьфу. И все такое прочее… Но я вовсе не об этом хотела…»

Ну как-с? Похоже на оригинал? Серьезно говоря, захотелось мне до ужасти перечитать «Мальчика Мотла», а прочитав его, не удержался от прочтения всей книги. Замечательно все-таки пишет, что ни говори…

Всем большой привет. Да, совсем забыл: еще от Гоши письмо получил. Нет, ничего особенного, так просто сообщил. «Такой уж я человек, и деньги для меня — тьфу. И все такое прочее. Но я вовсе не об этом хотела…»

До свидания. Ваш Саша».


«20 апреля.

Здравствуйте, дорогие…

Давайте поговорим, что ли, а то я с вами давненько обстоятельно не балакал. Есть о чем написать.

Сейчас сижу в лаборатории и отдыхаю после трудового дня. Доканчивал сегодня весенний марафет, начатый вчера с ребятами… Окошечки вымыли — залюбуешься. Так чисто, что вчера один парень (довольно раззявистый, кстати), не заметив стекла, решил выглянуть в окошко и… пробил его калганом. Ни одной царапины не получил, но зато весь вечер вытряхивал стекла из прически: Ухохотались страшно. Пострадавший тоже хохотал. Так что мы сперва не могли понять, отчего у него этот смех, даже начали побаиваться за сохранность его разума. Ничего, отошел.

Вообще вчера денек был отличный во всех отношениях. Утром этот самый «пострадавший» получил из дому посылку с разными разностями, мы его сразу же «арестовали» и увезли сюда, в лабораторию, где и прикончили его посылку, запивая все без разбора чаем, даже сигареты. Прислали ему 30 пачек «Шипки», а к вечеру у него осталось 15. Выходит, каждый из нас по 3 пачки выкурил. Страшновато даже как-то задним числом, ей-ей.

Утром же еще один друг (тот самый младший сержант, с которым я сфотографировался, помните?) получил бандероль — сплошь сигареты… Не успели доесть первую посылку, ввалился еще один друг с ящиком, так что мы без перекура вшестером оглушили и этот божий дар.

Сегодня, разумеется, из всего остались только сигареты.

Не помню, о каких из трех последних событий я писал вам, поэтому пишу о всех трех:

1. Не знаю, за какие «грехи» выбран членом совета нашей ленкомнаты.

2. Предоставили мне возможность удивить своей тупостью всех юристов в округе и для осуществления сего замысла избрали народным заседателем Военного трибунала. Хи-с…

3. К моей «стипендии», весьма скромной, накинули монету по тому случаю, что я поставлен в лаборатории на ефрейторскую должность. Правда, я не заметил, как деньги ушли неизвестно куда, оставив от себя 6 коп. Неплохо, правда? Основной «прогар» получился, конечно, на литературе. Выписал на третий квартал то же, что и на второй. Вот сейчас хожу и думаю, в какую сторону выкинуть остатние 6 коп. Четвертая задача древности…

В свободное время теперь читаю «Повесть о лесах» и рассказы Паустовского. Первая очень кстати, ибо здесь за три года не то что лесов или разных там елок-палок, а верблюжьей колючки не увидишь. Верблюды есть, правда, но они сознательные и колючке предпочитают подсолнухи. А может, и не предпочитают, а может, и не подсолнухи. По-моему, они, как и наши электродизели, на мазуте ходят. Но это все гипотезы, и, чтобы они подтвердились, надо взять «интерву» у какого-нибудь живого верблюда.

Да, последнее событие. Перешли на летнюю форму одежды; теперь можно щеголять без шинелей. Ровно три месяца я здесь. А сейчас в кино побег…

…И уже прибег. Ходил в клуб к строителям, посмотрел «Первые радости». Ничего. Хорошая фильма. Сейчас попьем чаю и — спать.

А вы?»


«2 мая.

Позавчера вернулся в роту, до этого жил десять дней в лаборатории. Может быть, после праздников опять туда уеду.

Книги получил, большое спасибо. Буду по мере сил одолевать науку.

Перед праздником получили мундиры, вчера при полном шике и блеске ходили на парад, в котором участвовал первый раз.

А сейчас в честь праздника у нас начинаются танцы. Это по-нашему так называется, а официально — вечер отдыха. Что ж, можно и отдохнуть, не так ли?»


«14 мая.

9 мая в честь праздника совершил променаж на самую высокую в округе сопку и весьма был огорчен, что она не самая высокая. С нее чудесный вид открывается. На самой вершине сопки цветут бессмертники весьма интересной конструкции: без стебля. Прямо на земле или камне «валяются» такие розеточки. Вообще здесь все коротконогое, включая котов. Это своеобразная защита от ветра, я полагаю. Один цветок из «семейства коротконогих» высылаю в сушеном виде. Что за цветик, не знаю. Зацвели они раньше, чем трава начала пробиваться: на черной земле синие и фиолетовые островки этих цветов создают приятную картину. Сейчас островки окружила молодая травка, на которой завтра собираюсь отдохнуть во время намеченной прогулочки в сопки. Позагораю ужо. Солнце печет уже здорово. Что-то будет в июле?! Если сейчас после часа пребывания на солнце гимнастерка начинает гореть красным накалом, то вскоре можно и до белого каления дойтить-с.

Впрочем, не пугайтесь, дядя шутит…»


Пускай «дядя шутит»… Чем больше улыбки в письмах сына, тем светлей дома, тем спокойнее маме, для которой даже пустяковая тучка в синеве всегда подсвечена с краешка отблеском тревоги. Потому и праздничная ее открытка полна будет самых светлых надежд:


«Родной мой! Сегодня День Прбеды! Поздравляю тебя с ним. Желаю тебе и твоим товарищам мирной, счастливой, красивой и чистой жизни, за которую отдали когда-то свои жизни такие же молодые солдаты. Низкий поклон им и вечная память! А вам, мои родные, — долгой и счастливой жизни! К моим пожеланиям и поздравлениям присоединяются папа и Лина.

Целуем тебя, Сашенька! Твоя мама».


«27 мая.

Здравствуйте, дорогие… Сегодня вернулся в часть, буду жить пока здесь, а значит, и писать вам регулярно. Спасибо вам за посылку и поздравление к 26-му. Мама, ты напрасно сетуешь на то, что мало-де послала и все такое прочее. Не беспокойся об этом, пожалуйста. Повторяю, «мне не рыба важна», как Райкин говорит. Так что вот…

В остальном все по-прежнему, исключая то, что сегодня бросил курить. Надо ж было чем-то отметить день рождения. Вот я и отметил. Раз десять уже бросал — не выходило. А теперь бросил и написал вам, чтобы вы знали, вернее, чтобы я знал, что если не сдержусь, то крепко вас (извините) надую. Пусть хоть это будет для меня уздечкой, те-се-зеть.

Вот — все. От Гоши сегодня поздравительную телеграмму получил. Балует меня братаня…

Крепко вас целую. Ваш Саша».


В этот день тебе исполнилось двадцать лет.

Двадцать. В роте ты получил от товарищей подарки: большой синий альбом для фотографий и записную книжку-памятку. «Александру от сослуживцев» — лаконично и до предела торжественно.

…И сейчас я на память повторяю летучие строки, которые позже, может на ходу даже, ты запишешь в эту дареную книжечку: «Восход солнца в тумане над дорогой. В оранжевом диске, как в окне, проплывают силуэты машин, людей…»

Подмеченная тобой красота, пройти мимо которой не смог.

Но только ли красота?

Потом, потом… Я вернусь к этому позже. А сейчас:


«12–13 июня.

Я, выражаясь попросту, совсем оскотинился. За две недели не мог вам ничего царапнуть. Но не спешите с выводами и не ругайте меня очень-то. В том все дело, что закрутился как белка в колесе. В автомобильном. Дня не проходит, чтобы не ездил куда-нибудь на нашей передвижной электротехнической лаборатории. От зари до зари, как говорится. Приедешь с работы, упадешь в постель, и не до писем тут… Два месяца никому не пишу, кроме как вам. Только не думайте, что такая работа интенсивная мне в тягость. Напротив, так даже легче. Бездельничать — трудней.

Даже на вашу телеграмму не могу 4 дня ответить: почта только днем работает, а в это блаженное время я обычно ковыляю где-нибудь в степи с кабелеискателем в руках и слушаю в наушники, как звенит трасса — пик-пик-пик… Протаскаешься так дотемна, пока не услышишь желанный взлет звука и затем — обрыв его, потопчешься несколько раз для верности на этом месте, всадишь кол в землю и заорешь дурным голосом: «Нашел!!»

Вот так вот.

Пардон, часика через два допишу…

…Вчера так и не мог дописать. Собственно, и писать-то нечего…

Да, мама! Как это, бишь, сказано в Писании: «И нет ничего тайного, что не сделалось бы явным». Это я к тому, что ты все-таки написала насчет моих вещей командиру той (прежней) части. Заставила человека гоняться за мной. А я, понимаете, в то время в командировочках мыкался. Наконец свиделись с ним, неплохо побеседовали, почитал я твое письмо и в конце всего решил, что теперь начатое тобой дело надо довести до конца…

Да, вы спрашиваете о моих экзаменах. Сдал. На днях буду пересдавать на более высокую группу. Так-то…»


«27 июня.

Ничего нового нет, так что смею только сообщить о своем добром здравии.

Да, еще попрошу об одном одолжении: мы тут занялись философией, следовательно, нам кое-что необходимо, и для начала прошу вас выслать нам следующие книженции: Кант, тт. 2 и 4, Фейербах «Сущность христианства». Потом еще кое-что потребуется. Как вам это, не очень беспокойно будет? А покамест — все…»


«5 июля.

Опять вроде бы давненько вам не писал. По-прежнему живу в суете мирской, на отсутствие работы не жалуюсь. И (тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить) время бежит быстро. Шесть месяцев, считайте, уже. Неплохой кусочек.

Живем мы очень даже культурной жизнью. Три раза в неделю приобщаемся к «важнейшему из искусств». Собирается наша братия (этажом ниже нас кинозал соорудили) и кричит нерасторопному киномеханику: «Давай фильму!» В последнее время вошел в моду еще один лозунг: вместо «Крути фильму!» кричим «Крути мероприятию!»

Съездили вы в Новгород или нет? Если да, то отпишите, как там жизня идет.

До свидания… Ваш Саша».


«9 июля.

Ничего нового сообщить вам не имею. Получил вашу открытку из Ленинграда, теперь жду обещанного послания из Новгорода».


Ты спрашиваешь о Новгороде уже второй раз, а я так и не нашел среди сохранившихся писем наших того, где мы писали тебе о земле моего детства…


ПИСЬМО ВОСЬМОЕ

Новгород. Добрый и древний город на берегу старого Волхова. Четверть века не бывал я здесь…Город прощался с нами тогда весь в дыму и заревах. Война ворвалась и на его улицы, начисто выжигая отовсюду следы моего детства. Потом он рождался заново. Лишь кое-где, как дорогая морщинка на родном лице, — уцелевший старенький дом, старое дерево. Вот это… оно должно меня помнить…

Ты знаешь, я счастлив, что годом раньше побывал здесь ты, сын, что пришел вместе с мамой на этот заветный угол. Когда-то на этом углу каждый вечер поджидал я светловолосую девушку с застенчивыми глазами и легкой походкой. Она занималась на курсах вон в том доме, здании школы, где прежде учился я. В доме, которого сейчас нет. Первой военной осенью его снесло взрывом фугаски. Снесло… Но где-то в пространстве — вон там — осталось для меня окошко, по свету в котором узнавал: пришел вовремя. Свет погасал, и она шла мне навстречу. Усталая, радостная, ласковая…

Мне и не думалось тогда, что однажды на этом самом углу будет стоять мой младший сын и — она с ним рядом. Но ведь случилось же это чудо!

А еще через год мы пришли сюда вместе с нею, тоже в первый день приезда. И я смотрел туда, где когда-то светилось окно и где теперь ничего нет. Пойми, сын, что испытывал я тогда, счастливый прожитой жизнью, именами сыновей, вдалеке от родного дома хранящих покой России, покой этой городской улицы, с которой давно-давно для них, еще не родившихся, начиналась Родина.

Ты обошел там все. Был в Кремле, у полуразрушенной Покровской башни, где в войну мы готовили корпуса для противотанковых мин — теми минами новгородская земля взрывала гитлеровские танки. Ты стоял у братской могилы, где Вечный огонь — нетленное дыхание сгоревших жизней тех, кто не научен был отступать. И, наверно, именно здесь, возле огня и могилы, вошло в тебя то большое, чему не подобрать названия. Полгода оставалось тебе до начала солдатской службы.

Ты был на старом городском кладбище… Здесь когда-то я прощался с отцом. Учитель, художник, охотник и слесарь, умевший все, кроме единственного — беречь себя. Лютым декабрем двадцать восьмого года он подолгу работал в аэроклубе — на холме над Волховом. На всю каменную пустоту здания была одинокая печка, от которой всего и благости — обогреть закоченевшие пальцы. Там и простыл навечно. Два лучших врача навещали его. От них я услышал страшное слово «каверна». Я не знал значения его, но догадывался о худшем.

Отец умер ранним июльским утром.

Он лежал с кислородной подушкой, когда я, разбуженный матерью, разыскал и привез на извозчике врача. Врач потрогал пульс и произнес еще одно — еще страшнее — слово «коллапс». Непонятное, оно значило, что от меня уходит и сейчас вот навек уйдет дорогой человек.

Отец дышал часто-часто и тянул руки к матери. Она подошла, и я различил его последние, уже на излете, слова:

— Подними меня в озеро…

Мы приподняли его на подушки, и сразу кровь хлынула горлом. И он стал на глазах гаснуть. И полулежал потом, обессиленный и спокойный — догоревший. И смотрел все в одно место… Наверно, видел свое озеро…

А потом была свежая могила под густым старым кленом. Грохотал троекратный ружейный залп — из двустволок палили друзья-охотники. Ухали земляные комья, падая на крышку гроба, и кленовые листья, кружась, опускались откуда-то с неба. Меня шатало…

Могилы деда ты не нашел. Не нашел ее и я. Десятки лет и война смахнули с пригорка дерновый холмик. В сорок первом здесь врезался в землю пылающий «мессершмитт».

Но земля моего детства не отпустила тебя с пустыми руками. В бесчисленных снимках — мгновеньях твоего зрения — увез ты из древнего города бесценную память: облако с его неба и камни его заставы, на упавшую звезду похожий солнечный блик с купола собора, морщинку прибрежной волны с Волхова и всполох Вечного огня с братской могилы. Ты привез это с собой, может, и не задумавшись о смысле всего. Этот смысл велик и прост, как неосознанно вдыхаемый нами воздух. Этот смысл — верность. Верность всему, что бесконечно дорого человеку и человечеству. И, значит, старый Новгород тоже каплей влился в нее, в твою верность.

Ты пишешь в своем письме:


«…По-прежнему работаю «в поте лица», но не так уж чтобы до упаду, а вовсе даже наоборот. Иногда и сачкануть себе позволяю. Свободное время трачу на беллетристику и прочие удовольствия вроде проклятой техники безопасности. Скоро буду сдавать «на повышение».


Это я выделил слова «вроде проклятой техники безопасности». Потому, что выражают они черту характера, какой отличался и твой дед: неумение беречь себя.

Помню, еще на производственной практике, в октябрьскую стужу ты полез в землю — выкладывать кирпичный колодец, круговую кладку, потому что кто-то отказался: сложно, холодно и вода к тому же. А ты полез. И доказал: ничего, что холод, что вода и что сложно…

Пришел как-то с забиптованной головой. Тоже с практики. Переносил кирпичи со стены на стену по шатучей доске: хотел побыстрей — почему-то не спешили подавать кирпичи снизу краном. Доска кувыркнулась, и ты чудом не свалился с третьего этажа. Но конец доски хлестнул по лбу и разбил очки; осколок поранил веко. Пришлось накладывать швы.

А ты пришел и смеялся.


«28 июля.

Здравствуйте, дорогие…

Сегодня ребята, наши шоферки, привезли письмо от вас. С ними же отправляю свое письмишко. Жизнь бежит по-прежнему в работе «на благо общества». Изредка хожу в наряды на кухню, «поправляю здоровье». Кухонный наряд не такая уж страшная вещь, как некоторые думают. Говорят, я даже поправился за эти семь месяцев.

А променаду прочим, у нас в лаборатории тоже завелась такая скотинка под названием «кот». Точнее — котенок. Серый, истинно сибирский. Правда, тощеват немного был поначалу, но теперь поправился. Игривый стал до ужасти. А раньше ходил как в воду опущенный. Любимое наше занятие теперь — привязывать ему к хвосту бумажку и смотреть, как он «крутится вокруг себя на четвереньках» — так, кажись, у классиков графомании сказано. Вообще кот шалдный. Два раза удирал неизвестно куда, но мы его исправно ловили. Сегодня засекли в столовой. У нас не жрет, а в столовую ходит. Исправный, оказывается, кот. Сейчас тоже где-то в бегах. Ничего, мы его к дисциплине приучим. Будет он у нас становиться и на утренний осмотр и на вечернюю поверку. А станет безобразить — посадим на «губу».

Вот он, стервец, кстати и пришел. Сидит у меня на коленях, ловит лапой авторучку и нежно кусает мой мизинец.

«Я, кот, шлю вам привет», — за пять минут я при помощи его правой лапы выдавил из него это признание. Почерк у него не очень-то, но ничего, ему не ротным писарем быть. Мы из него сделаем электрика-высоковольтника. Будет по опорам без пояса лазать…

Позавчера получил письмо от Гоши. Пишет, что командир «грозится» отпустить его на экзамены. Хорошо бы.

Вчера вечером случилась одна приятная вещь. От нечего делать решил сбегать в кино к строителям и не прогадал. В киножурнале «Новости дня» представлен был мне во всей красоте своей универмаг «Пермь». Сначала увидел на темном фоне эти бесподобные пять букв, которые видны с Комсомольского проспекта. Вылупил глаза, приподнял очки. И не верил, пока диктор не заявил авторитетно, что в Перми открылся новый универмаг. Прошелся по этажам, побеседовал с продавцами, спустился вниз, в заветный уголок, где торгуют Бахусом, и, будь кадр подлиннее, выпил бы прямо из горлышка бутылочку «Варны». Не успел…

А вообще говоря, посмотрел на эту малую частичку Перми — и будто дома побывал. Ей-ей».


«4 августа.

Очень может быть, что энное количество времени не смогу вам писать. Так что не пужайтесь. Сам не знаю точно, когда еще предоставится возможность черкнуть вам.

Последняя новость: наш кот, о котором писал в предыдущем письме, сбег. Найду и высеку. Плюс к тому будет три дня сидеть у меня на сухом пайке. Я ему покажу службу.

Все пока. Спешу. Еще раз «упреждаю»: не бойтесь, что не будет писем от меня некоторое время. Служба.

Ваш Саша».


«10 августа.

Вчера с утра ездили на рыбалку и вернулись сегодня вечером. Отдохнули славно. Поймали две дюжины карасей, одного сома, ни одной лягушки и одного… поросенка. Прогуливалось рядом с нами стадо — коровы со свиньями, — и одному поросю до смерти понравилась наша машина. Трется около, хрюкает, одним словом, просится на солонину. Мы пощадили его молодость и оставили пастись, а сами поехали на соседнее озеро (около 1,5 километра). Приехали, вылезли из машины, а эта божья душа уже трется о колесо. Посадили в кузов, и тут он так завизжал, что эхо 12 раз в сопках откликнулось. Пришлось выкинуть. Но на этом подлая хрюшка не кончила нас разыгрывать. Когда ехали через деревню, она неслась за машиной, откидывая вбок задние ноги и повизгивая. Если она и сейчас бежит по нашему следу, то за ночь может покрыть эти сорок километров и утром предстать пред наши очи.

Я думаю, это переодетый Мефистофель.

У меня к вам, други, есть просьба: на досуге присмотрите для меня подходящие очки, а то эти совсем разваливаются. Оглобля левая отлетает по старой трещине уже десятый раз. Я уж и арматуру паял, и клеил эпоксидной смолой — ничего не помогает. Но дело это не спешное: если нет подходящей оправы и стекол, вы не спешите, а если даже и найдете все это, не высылайте, а держите про запас… Можно считать, договорились?

Вы уже дважды спрашивали о моем «некурении»: будьте спокойны. Как порешили, так и сделали».


«30 августа.

Извините за долгое молчание: все не было подходящей минуты написать вам. Да и это письмо не будет длинным. Работы, как всегда, больше, чем нужно для того, чтобы не забыть, что такое работа. В общем, в пределах нормы.

Большое спасибо за посылку: я и мои други остались высокого мнения о ее содержании…»


«23 сентября.

Вот так, стало быть. Опять долгонько вам не писал. Не бойтесь. Все в порядке. Последнее письмо от вас было пять дней назад. Папу благодарю за «Практикум по красноречию» (вырезки из «Недели»), а маму за заботу насчет теплого белья. И сразу же отвечаю, что касаемо теплого белья, то этого вопроса не касайтесь, дабы не было касательства. А ежели по-русски, то так: зимы у нас, ежели судить по прошлой, верно — теплом не балуют, но белье теплое на зиму дают, значит, и высылать его не порывайтесь. Вот такие вот дела.

Теперича маленькая просьба, совсем дешевая, ценою в один рупь и 56 копеек (рубли прописью, копейки — цифрами). А ежели опять на русский язык переложить, то звучит так: славная пермская типография выпустила набор открыток «Пермь», это мне доподлинно известно (видел у одного земляка). Если сможете купить — не сочтите за труд выслать парочку наборов.

Видите, какой я ласковый вымогатель? Все письмо — просьбы. Это оттого, что не очень-то распишешься о своем житье. Никаких важных новостей, кроме «шапóг». Получили новые сапоги. Что это значит? Это значит, что восемь месяцев со счетов долой. Так-то!»


«28 сентября.

Пишешь, мама, что хочешь выслать виноград. Не беспокойся. Во-первых, здесь он продается; во-вторых, нам нет никакого дела до того, что он продается, т. к. если с умом работать на разгрузке этого винограда. (иногда перепадает такая работенка), то к концу дня можно уже… «шуметь камыш». Позавчера, к примеру, сожрал арбуз…

Насчет «очей моих ясных». Не сочтите за труд, вышлите. Свои теперешние сдал в местный музей древностей.

Целую. Ваш Саша».


«3 октября.

Никаких новостей, можно сказать, кроме одной: с работой полегчало. Времени свободного теперь непривычно много, буду использовать его на «всестороннее развитие личности». Так, что ли? Ну и письма, разумеется, писать чаще. Но тут на прошлой неделе выбрали товарищи комсомольцы меня членом бюро части. «Жизнь моя поломатая!» Но мне не привыкать. Прорвемся».


«22 октября.

Здравствуйте, дорогие мама, папа, Лина и Гоша!

Письмо пишу на всякий случай: м. б., смогу завтра отправить. Если не смогу, будет лежать с недельку. «Шут с ёй, с ружьёй. Новую купим». Почти сидим, вернее, болтаемся в лесах. Скоро эта болтанка должна кончиться. Если кончится и не начнется другая, постараюсь урваться «до хаты, до дому…».

Мама, отвечаю на твой вопрос об очках. В самый раз. Красивые, солидные и «по шарикам аккурат».

Пока закругляюсь. С мороза в сон клонит. Будем бай-бай.

Ваш Саша».


Письмо как письмо — обычное, такое, вроде, как все до него. Но все-таки необыкновенное. Во-первых, после «здравствуйте, дорогие…» стало на одно имя больше: 14 октября вернулся со службы Егор, и ты только что узнал об этом из нашего письма; во-вторых, в твоем письме для нас предчувствие радости. Огромной. Вот в этих словах: «до хаты, до дому».

Егор появился неожиданно: ждали мы его не раньше конца ноября, а тут…

Я возвращался из редакции позднее обычного. Поднимался по лестнице не спеша: устал как-то особенно за этот день. Прошел уже два марша лестничных, и вдруг… Что-то шумное, стучащее сапогами и пахнущее октябрьской стужей, налетело на меня сверху. Облапило. Сдавило. И прямо в ухо мне выпалило на едином дыхе:

— Здравствуйте, я ваша тетя, я буду у вас жить.

Егор!

Ввалившись пятью минутами раньше меня, он уже втащил чемодан и теперь мчался во двор — рассчитаться с таксистом. А потом…

Ты представляешь, сынок, что это за радость была. Такая, что и внутри не умещалась никак. Радость и гордость. Еще бы! Вдруг на нашей «гражданской» домашней вешалке — шинель, а над нею фуражка солдатская. С малиновым околышем. И такой чудесный запах сразу поселился дома: запах легкого морозца и нелегкой солдатской службы, которая вошла к нам и… успокоилась — вот этой родной шинелью на вешалке.

И, знаешь, сразу подумалось о другой, двойной радости (сам понимаешь, до чего ненасытно сердце человеческое!): вот так же вскоре рядом с этой шинелью поместится еще одна — с черными петлицами, а над нею фуражка с черным артиллерийским околышем. И так захотелось этого, так захотелось!..

А жизнь, словно мысли подслушав, прямо в ладонях принесла нам вторую, столь же огромную радость — вот это письмо:


«8 ноября.

Четверо суток почти не спавши, вернулся в роту, завтра опять работать с утра пораньше. Приехал голодный, злой и «невыспатый». Но приехал (ей-же-богу!) не зря. Подарок хороший, даже отличный, к празднику. В сем подарке и ответ на один Гохин вопрос. Сегодня на торжественном собрании части (жаль, не смог на нем быть) мне объявлен… ОТПУСК! А я что? А я ничего. Готовьте к Новому году угощение. Раньше Нового года ехать не стоит, по моим соображениям, которые нет времени сейчас высказывать.

Вот так-с. Хожу как прямо не знаю кто. Четверо суток почти не спал, и черта с два сейчас уложишь. Впечатлился, так сказать. Вот. Чуете?

Вообще-то зря я написал. Будете ждать, а вдруг что-нибудь помешает? Нет, если б я был выспатый, я бы не написал. А так как я невыспатый, черт с ёй, с ружьёй.

До скорого!..»


И, наконец, последнее перед отпуском письмо:

«14 декабря.

Сегодня получил мамино письмо с кучей вопросов и советов насчет отпуска. Вчера отправил вам письмо и ничего нового добавить не могу.

1. Денег на дорогу не надо, ибо даже если самолетом лететь — бесплатно. Доплачивать буквально копейки. Буду бить на самолет.

2. Напрасно возмущение насчет возможной задержки из-за работы. Объявляется отпуск, но не день отпуска (отъезда). Так или иначе я поеду, будь это хоть через полгода, хоть через год, хоть завтра. И совершенно справедливо будет, если из-за срочной работы меня не отпустят, т. к. работа моя (по моей специальности) всегда срочная. Опять же остается одно: будем надеяться.

Советы «дорожные» учту, разумеется. Мама все думает почему-то, что меня злоумышленники непременно должны выкинуть по дороге из тамбура. Не боись! Из-за этого, может быть, только самолетом и полечу. А если поездом, то буду, ежели надо выйти в тамбур, просить соседа по купе привязывать меня за ногу веревочкой, чтоб не потерялся. Только как быть, если и сосед того… со злым умыслом? Мабуть, не ехать?

Все это шуточки. Главное — не бояться. Надеюсь к Новому году быть дома…»


Оно наступит — то самое утро, твое первое утро в родном доме.

В запотевших с холода очках, радостный, ты будешь стоять посреди комнаты, чуть оглушенный восклицаниями и объятиями.

Шинель в мелких капельках тающей изморози.

Армейская звездочка на солдатской ушанке.

Улыбаешься — ямочки на щеках.

Потом хохочешь. И «обзываешь» кота мировым парнем…

А я гляжу на тебя и представляю себе другое утро, до которого уже рукой подать — всего два года, — утро, когда ты войдешь в дом и скажешь:

— Ну вот и все. Вот я и дома…

Мама первая кинется тебя обнимать. И прижмется к твоей груди головой. Не знаю, есть ли на свете большее счастье, чем это: голова матери, припавшая к груди сына, к его шинели, поседевшие прядки на сером солдатском сукне…

А что буду делать я? Не знаю… Скорее всего, буду просто стоять, не умея найти слов, равноценных моему счастью. Но они вдруг сами меня отыщут — слова из твоего детства. Простые, как жажда. И я скажу:

— А у нас дома воды сколько хочешь…

И увижу твою улыбку, от которой самому хочется улыбаться. Улыбаться и говорить людям самые бережные, самые ласковые слова.


ПИСЬМО ДЕВЯТОЕ

…И вот уже только семь деньков остается до того главного твоего дня, о котором вспоминать будешь позже в письме к Татьянке. В письме, от которого я отвлекся к твоим дневникам и тем письмам первого солдатского года, чтобы обстоятельно разобраться: что же было там — по ту сторону твоей надежды на лучшее.

«Мечтая о лучшем», ты служил. С этим ехал домой, в отпуск. «Мечтая о лучшем», шел на выпускной вечер в техникум — ее выпускной вечер: Сима заканчивала ученье.

Зная теперь, как все было, я не могу понять: на что ты надеялся? Но, значит, было что-то, о чем не знал даже твой дневник. Только — что?

Или просто жила в тебе надежда, которую немыслимо объяснить: надежды, как и сказки, сгорают от объяснений. Одно я понял: нет, не случайным увлечением было твое чувство к Симе — уже по одному тому угадывается серьезность чувства, сколько огня и сил тратят, чтобы выжечь его из сердца.

Что было на том вечере, 27 декабря, Татьянка расскажет мне позже.


Сима встретила тебя холодно. Ты чувствовал себя на редкость одиноким. И хотя появление солдата в техникуме, где учился, — все-таки праздник, хотя друзья окружили, но ты еще сильней в их кругу ощутил одиночество. Захотелось бежать, все равно куда, от самого себя уйти — не помнить, забыть все…

А в пустом коридоре страшней, неотступнее навалилась тоска.

Дернул за ручку первую попавшуюся дверь. Запертая, она не поддалась. Ты рванул опять — и выдрал скобу с винтами…

Неизвестно, что сделал бы ты в следующую минуту, но чьи-то легкие пальцы легли на твою руку:

— Успокойся, Саша. Пойдем. Я прошу…

Рядом была Татьянка.


Вот об этой самой минуте и скажешь ты ей в январском своем письме: «…искал долго, мучительно, шел напролом сквозь дебри, пока не оглянулся и не увидел, что… за мной грустно и терпеливо шла ты. Ты знаешь, когда я оглянулся. Это было 27-го…»

И она откликнется — тоже в письме — на твое признание: «Родной… тогда было слишком больно видеть твои мучения». А ты подхватишь этот отклик сердца:


«…В тот вечер ты была рядом со мной, и я понял, что кому-то нужен. Нужен, понимаешь?

Я понял, что нужен тебе. И я был счастлив… Я много вспомнил тогда на вечере. Очень четко помню тот момент, когда писал тебе адрес. Я был нужен тебе, но ты мне нужна была еще больше, и вдруг просто, совсем по-мальчишески захотел, очень захотел, чтобы на мой военный адрес пришло хотя бы одно письмо человека, которому ты нужен и который нужен тебе.

Так неужели тебе не ясно еще, что действительно вернула мне жизнь?.. И я могу повторить тысячу раз: да, ты. Ты вернула меня к жизни тогда. Ты дала мне новую жизнь, ту, которую без тебя я мог бы искать еще долгие годы. Я нашел бы ее все равно, но сейчас я не могу представить того, чтобы в моей жизни не было тебя.

Вот и все…

Я, как и ты, любимая, хочу, чтобы все между нами было просто и ясно…

Твой Сашка».


Вот так живешь и ничегошеньки ровным счетом не знаешь. Помню, мы дома долго ждали тебя в тот вечер и тревожились по обыкновению: где ты там, не случилось ли с тобой чего… Если б мы знали, какая буря улеглась рядом, какое отчаянное солнце брызнуло в родную душу! «Пусть будет все просто и ясно». Уже месяц минул с того вечера, когда вы сказали это друг другу. Почти месяц ты снова в части, и уже наступает февраль с его невероятной и страшной арифметикой: только 64 вечера и 65 утр я буду самым счастливым и самым богатым на земле человеком.


«1 февраля.

Итак, сегодня 1 февраля. Толковали с ребятками о житье-бытье, и в разговоре родился каламбур: «Сегодня — первый день последнего месяца предпоследней зимы». Время все-таки быстро идет. Уже кончается зима, календарная зима, а у нас тут натуральная зима кончится где-то в апреле. Морозы еще покажут зубы. Но что нам морозы! Меня сейчас хоть на Северный полюс посади — все равно выживу. Я заколдованный, любимая. Ничто меня не возьмет теперь, когда у меня есть ты. Ни смерть, ни болезнь, ни черт, ни бог.

Извини, что не смогу много написать сегодня: командир свято помнит, что я художник, и не отказывает мне в работенке по специальности: весь день сегодня пишу, черчу и рисую, аж лицо в туши вымазал. Сейчас умоюсь и — баиньки…»


Не слишком длинна твоя солдатская ночь, но ты успеешь отдохнуть до утра. А утром будешь читать вот это письмо Татьянки:


«Саша, кричи «караул»! Теперь я тебя замучаю своими письмами. А ты еще боялся, что меня замучаешь, — кто кого…

Мне чего-то не хватает, если не получу или не напишу тебе письмо. Милый, ты для меня все… И если что-нибудь с тобой случится, не знаю, как я… как я буду жить после. Вот опять съехала на мрачные мысли, я знаю, как ты этого не любишь, но жизнь есть жизнь. Извини, не буду больше.

Чем больше я думаю, тем больше удивляюсь, как это раньше могла жить без твоих глаз, твоей такой родной улыбки, Саша, Саша!!!

Мне так иногда не хватает твоей бесшабашности, ты всегда, даже в самые трудные минуты, можешь улыбаться, а я нет…»


«Что ж, Татьянка, я принимаю твой вызов на соревнование: кто кого замучает письмами, и обязуюсь… Дурень, зачем это слово! Хочу и буду, потому что иначе не могу, буду писать тебе каждый день… Впрочем, чтобы ты не волновалась, сразу скажу, что в любое время может быть перерыв в письмах, об этом я говорил тебе перед отъездом, помнишь? Сама понимаешь, всякое может быть, ведь я не на курорте.

Не грусти, поменьше думай о том, что может случиться что-то, от нас не зависящее, могущее разлучить нас. Хоть и верна истина о том, что жизнь есть жизнь, знай, что я сейчас, когда понял цену своей жизни, буду «брать жизнь за рога», и она не посмеет принести нам горе… И ты береги себя, родная. Что бы там ни было, пока мы живы, мы будем вместе.

Временами мне нестерпимо хочется увидеть тебя, обнять. И целовать до изнеможения твое родное лицо, гладить твои волосы ладонями и смотреть, без конца смотреть в твои ласковые глаза… И тогда я целую, твою фотографию.

Помнишь слова песни: «Ты в письмах своих приходишь ко мне…»


«3 февраля.

Написал сегодня днем, не надеялся, что вечером будет время, а оно как раз есть. Чувствую, что в привычку вошло писать тебе перед сном. Это потому, что хочу чаще видеть тебя во сне…

Будет, все еще будет. Радостно мне от этой мысли, очень радостно. И нестерпимо хочется чувствовать рядом тебя.

Ты сейчас далеко, далеко,
Между нами снега и снега,
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти…
Нет, не бойся, до смерти не четыре шага. До смерти еще — целая жизнь…»


Я не знаю, о чем думает она, Татьянка, читая это письмо… Наверное, о целой жизни, огромной и счастливой, с любимым. Я знаю больше того: если б ты понял вдруг, что смерть — вот она, даже тогда продолжил бы письмо так легко, как продолжаешь это.


«Был у нас один парнишка, звали мы его «до смерти четыре шага». Я такого тощего человека еще в жизни не видел. И была у него одна странность: если за ночь он раз семь-восемь не встанет покурить, то думает, будто от этого земля расколется. И что интересно: курил страшно, а папирос своих никогда не имел, все ходил по казарме из угла в угол и «стрелял». Подойдет, дернет за руку и шепнет на ухо: «Дай закурить».

Но это к слову. Вообще говоря, люблю наблюдать за людьми. До чего интересные встречаются… Есть один солдат белорус, этот смешит всю роту рассказами типа баек деда Щукаря. Спим мы с ним рядом и нередко долго не можем уснуть. Вот он услышит, как кто-то закашляет, и, не думая долго, замечает:

— Этот не перезимуе…

Или услышит храп в дальнем углу и посоветует:

— Прирежь его, шоб не мучався.

Работал он как-то вместе с одним узбеком, оба по-русски плохо понимают, и вот он печалился после:

— Змучався я з ним: он мне по-своему толкуе, а я ему по-своему, оба ни черта не понимаем, вот и сидишь — переводишь, переводишь…

Да, кстати, коль речь зашла о переводах: скажи, Татьянка, как дела с английским? Смотри не подкачай! Надо тянуть на отличный диплом.

Пиши мне хоть немного о том, как твои дела в техникуме. Я сейчас с благодарностью вспоминаю его, техникум, ведь в его стенах мы нашли друг друга…

Пора спать. Завтра с утра на работу».


«4 февраля.

Родная, здравствуй!

Вот и еще один день кончается. Через пять минут будет 5 февраля. Все солдаты спят, один я, грешник, злостный нарушитель распорядка дня, не сплю. Письмо тебе — как вечерняя молитва, без которой не могу заснуть. Вот за стеной «пропикало» 12. Значит, кто-то еще не спит, слушает радио… Ага! Привет, страдалец! Я так и знал, что он придет, полуночник. Разреши представить тебе моего товарища по ночным бдениям: младший сержант… нет, просто Вовка. После отбоя мы обычно остаемся с ним в этой комнате и говорим. О чем? Обо всем, что волнует. Короче, философствуем.

…Тебе не кажется, Татьянка, что мои письма очень короткие? В самом деле, прочитаешь письмо за одну-две минуты, а знаешь, сколько времени я пишу его тебе? Обычно час-два. Это все Вовка, злодей, отвлекает. Полчаса прошло, как начал писать. Донимает он меня сегодня, как обычно, своими мудрствованиями о любви. В общем, этически и эстетически развитый парень. Только спорить любит до победного конца. А сегодня плюс ко всему возымел наглость выиграть у меня две партии в шахматы. Это он, прямо скажем, зря сделал. Не подумал товарищ о своем будущем. Вот возьму и привяжу его ночью к кровати колючей проволокой. Пусть задумается над совершенным злодеянием.

…От тебя второй день нет письма, и мне уж как-то неспокойно. Скорей бы почта пришла.

Иду спать. Спокойной ночи и тебе, любимая».


«6 февраля.

Уже серьезно волнуюсь: от тебя четвертый день ничего нету. Грешу на почту…

Вчера не успел написать тебе: только-только собрался, а тут — на тебе, в 11 вечера вызвали. В машину — и вперед. Только что вернулся. Почти сутки, говоря нашим языком, «пахал»…

(А на общепонятном языке это значит, что ты целые сутки в морозной февральской степи искал «перерубленную артерию»: поврежденный кабель.)

…Сейчас валюсь спать.

Днем вчера подсыпало чуть-чуть снежку на наши голые сопки, а сегодня совсем по-уральски задувает февральский ветерок.

О господи! Письма не дадут написать спокойно. Старшина не отстает, составляй, говорит, наряд на кухню, и все тут. А я спать хочу. А ему наплевать. А мне тоже, в конце концов, извините меня! Как говорится, в трудную минуту выручает друг. Пусть Вовка составляет. Благо, ему делать нечего. Должен же я, в конце концов, выспаться или не должеп?.. И тебе найдется простить меня за короткое и неудачное письмо. Прощаешь?..»


«7 февраля.

Почему ты молчишь? Если не жалеешь меня, то пожалей хоть нашего почтальона, иначе ему от меня кое-что перепадет. Он, как только увидит меня, ноги в руки — и в каптерку, в единственное место, где он для меня недосягаем. Я ему проходу не даю. При каждой встрече вместо «здравствуй» говорю «давай письмо».

Татьянка, Татьянка, впервые в жизни я верю в счастье. Наше с тобой счастье.

А ты молчишь…»


В тот же день ты написал и нам:

«Получил еще два ваших письма. Сразу насчет удостоверения: выслал приблизительно неделю назад. Напишите, получили аль нет, бо на нашу почту надежда как в дождь на валенки.

О здоровье не беспокойтесь, все в норме, акклиматизировался. Работаю полегоньку, даже остается время на «поизучать философию» и на «пошляться по библиотекам». На «выпить бутылку водки» и на «дать кому-нибудь по морде» (это ты Бабеля вспомнил!) не остается. Ни времени, ни денег: после отпуска было слишком сильно желание мирских развлечений, чтобы от них воздерживаться: купил энное количество книг «на разные темы», дабы тренировать свою память, как говорится, «знанием всех тех богатств…». Тренирую. Может, что и выйдет толковое.

Целую. Ваш Саша».


Вот и пойми после такого письма, что творится на душе у сына. Ни тревоги, ни грусти, все вокруг хорошо, все спокойно. Не то что в письме к ней. Впрочем, закономерно.


«8 февраля.

Татьянка! Наконец-то получил твое письмо. Все объяснилось. Ты не писала потому, что пять дней не писал я. Но, хорошая моя, ведь я говорил уже тебе, чтобы ты не волновалась, если долго не будет писем, и еще раз повторяю, что здесь никогда не можешь точно сказать, что будет с тобой через минуту, это ведь не детский садик, а армия. И что я мог сделать, если пять дней безвылазно сидел в лаборатории и не мог отправить тебе письмо? А что будет, если я уеду отсюда, скажем, на месяц? Неужели ты целый месяц сможешь не писать? Я бы не смог…

Знаешь, если долго не будет от меня вестей и если тебе от этого будет очень трудно, то, я прошу, заходи к нам, к моей маме, и тебе станет легче, и маме тоже. Отбрось свою прекрасную скромность и заходи без стеснения. Тебя встретят как очень дорогого человека».


«9 февраля.

Мне становится легко, когда я слышу твой голос, и, чтобы слышать его чаще, я каждую свободную минуту перечитываю твои письма. Повторяю строки стихотворения и слышу, как твои губы повторяют:

Понимаешь, все еще будет…
Да, любимая, все еще будет… Я приеду, возьму тебя за руки и больше не выпущу твоих рук. Всю жизнь! А приеду я скоро… Сколько там на нашем календаре?

Знаешь, я все-таки поругаю тебя немножко. Значит, ты считаешь, что неспособна сделать меня человеком? И еще считаешь вдобавок, что, говоря об этом, я смеюсь над тобой! Татьянка, может быть, это грубо прозвучит, но, если услышу от тебя что-нибудь подобное, я побью… почтальона. Для начала. Смеяться? Мне над тобой? Вот это действительно смешно!

А пока… пока до свидания! Поспать тоже не грех, так ведь?»


«10 февраля.

Знаешь, бывает так со мной: понравятся какие-то стихи, и я буду часто-часто твердить про себя и никогда их не наслушаюсь, если не сделаю одной вещи, а именно: если не напишу хотя бы раз эти стихи на бумаге. Тогда обычно «преследование» ненадолго копчается, и я успокаиваюсь. Но стихотворение В. Тушновой… Я полтетради исписал строками из него, а все равно хочется повторять еще и еще. Ты только вслушайся:

В сто концов убегают рельсы,
Самолеты уходят в рейсы,
Пароходы снимаются с якоря…
Татьянка! Меня осенила одна «грешная мысль»: давай будем с тобой устраивать раз в месяц (хотя бы) вечера поэзии. Заочные. Ведь столько прекрасных стихов порой переполняет душу, что трудно бывает не поделиться ими. А поделиться надо. И с кем, как не с тобой?! И, знаешь, с чего мы с тобой начнем эти вечера? Начнем их полюбившимися мне стихами Катри Вала. Черезтри-четыря дня я вышлю тебе эту книгу, которая тебе (надеюсь) понравится, и ты скажешь мне свое мнение о ней.

Вся эта книга — поэма любви, и в каждом стихотворении ты найдешь ее. Хотя бы в первых строках этого:

В минуты своей свободы
твое имя шепчу я сумеркам,
с улыбкой шепчу твое имя…
Каждое стихотворение чем-то, порой до конца непонятным, трогает сердце. Послушай:

Разомкни свои губы,
Кричи!
Все погибло!
Солнце упало
И угасло.
Земля отцвела:
Нет больше смеха.
Скоро и силы иссякнут.
Все погибло в борьбе,
Ты — последний…
Я не дописал его до конца, ты сама прочитаешь. А послушай, как нежно, до слез нежно звучит это:

Тьма давила.
Ничто не могло шелохнуться.
Где-то плакала маленькая птица,
Всхлипывала, как ребенок,
И не могла заснуть:
Она потеряла кого-то…
Да что я тебе говорю, в самом деле! Ты это поняла раньше меня, поняла красоту этих строк.

Что ж, говоря по правде, я согласен с тобой: сентиментальность — не такая уж плохая черта, и в ней есть что-то оптимистическое. И любовь к стихам — тоже.

Да, я не в меру чувствительный человек. Ты пишешь, что не любишь людей бесчувственных, а слишком «чувственных» ты любишь? Если нет, то я исправлюсь…

Вот и все, любимая, на сегодня хватит. Пиши о своем здоровье обязательно — ваши ужасные морозы меня пугают…»


«И февраля.

Пишу тебе и слушаю краем уха радио. Только что прозвучала одна из любимых моих песен. Ты знаешь ее!

В ночи,
В тиши
По диким скалам крадется рассвет.
Пиши.
Пиши, хоть почты здесь нет
И адреса нет…
Почта есть, и адрес есть, и ты пишешь. И сейчас мне больше ничего не надо.

Да, Татьянка, сейчас я скучаю по хорошей музыке, здесь редко ее услышишь. Я, как и ты, очень люблю и бесконечно могу слушать музыку Бетховена. Верно ты сказала, что в ней все прекрасно. Только ты не спорь со мной… Неужели ты не согласна, что любимый человек — это все: и мир, и музыка, и все прекрасное, что есть в мире?..

Извини, Татьянка, за короткое письмо. Время позднее, и утомился за день немножко…»


«12 февраля.

…Куда деваться? Не дают письмо написать спокойно. Нет, все-таки я слишком нервный человек. Минуту назад готов был расколоть голову табуреткой одному товарищу. Схватил вымазанными в известке ручищами книгу, ту самую, которую я через два дня собираюсь отослать тебе, и возымел желание полистать ее. Его счастье, что табуретка легкая. Денек-другой поболит хребтина, тогда узнает, что такое культурное обращение. Извини, родная, что пишу всю эту чушь…

Знаешь, если мне почему-то особенно трудно, если мучает скверное настроение, спасает от него только одно — ты. Моя единственная, без которой теперь уже не представляю жизни своей… Верю, что все будет хорошо. И хорошо, что ты веришь в это».


Ну скажи, а кто же из нас не верит в это, сын? Сам же говоришь, что не может жить человек, не надеясь на лучшее. Пусть все будет хорошо!

С этой мыслью открываю глаза утром. С нею возвращаюсь с работы. И засыпаю — тоже с ней. Знаю: военная служба — это передний край наших тревог, и, значит, никогда не бывает на нем спокойно. Так пусть все будет хорошо!


ПИСЬМО ДЕСЯТОЕ

Пусть все будет хорошо. А вдуматься, сын, — все до того глубоко, до того мудро. Чем выше любовь и чище, тем неотступней тревоги, которые приносит она сердцу. Мужественное, оно само знает, как переплавить эти тревоги в силу, в твердость и нежность, без которых нельзя солдату. Особенно, если счастье любимой стало для него надеждой и смыслом собственного.


«15 февраля.

Татьянка, родная! Я рад, что у нас с тобой во всем одинаковые чувства и мнения. Конечно, в настоящую любовь мы с тобой верим. Иначе ведь нельзя. А на вопрос «твоя цель в жизни» я тебе отвечу. Но тогда и ты ответь, хорошо?

Знаешь, может быть, это странно покажется, но ясной цели у меня нет. То есть она есть, но наполовину подсознательная, так что и выразить трудно. Основное, к чему я стремлюсь, — это то, чтобы делать счастье. И через это самому быть счастливым. Главное для меня в жизни — это чтобы была счастлива ты, единственная на всю жизнь! А если будешь счастлива ты, буду счастлив и я, и наше общее счастье даст нам силу делиться им с людьми. Может быть, ты расценишь это стремление как слишком субъективное и эгоистичное? Нет, не думаю. Что может быть лучше, чем счастье любимого человека? Ничего. Я в этом уверен крепко.

Пиши, я так жду твои письма! Сейчас еще одно занятие себе нашел: перед обедом, когда почтальон готовится относить письма, я проникаю к нему в каптерку и помогаю ставить на конверты штампы-треугольники. Организуем с ним такие соревнования: кто быстрей — он поставит штемпеля или я ему подам конверты. Он, как автомат, машет рукой, опуская ее поочередно на штемпельную подушку и на конверт, а я стараюсь еще быстрей подсунуть письмо. Когда все письма проштампуем, подсчитываем, на каком конверте больше штампов, чем один, а на каком вообще нет. Где стоит два штампа вместо одного, там мне минус, т. к. я зазевался и карающая рука почтальона опустилась на конверт два раза. Где ни одного — там уж минус ему, никуда не денешься.

Скажи, дураки мы, дурни, «с жиру бесимся». Как у нас говорят: «Чем бы солдат ни тешился, лишь бы домой не просился». Вот мы и тешимся. Кстати, почтальона зовут Саня, тезка, стало быть. Это человек, с которым мы держимся во многом одинаковых мнений. Он, как и я, имеет склонность к живописи и вообще к изобразительному искусству. Следующее письмо пошлю тебе в конверте, на котором будет «литография» Сашки, талантливо, хотя и нехитро сделанная. Достанем с ним резины, займемся приготовлением эстампов, точнее, «эстамповидных» конвертов. Опять же все сводится к тому же: «Чем бы солдат ни тешился…»


«16 февраля.

Ну и денек сегодня выдался! С утра как белка в колесе. А все сдуру, сдуру…

Стукнула в голову идея, проявил, так сказать, разумную инициативу. Утром встал, помыкался из угла в угол и до тех пор не перестал скучать, пока не осенило: решил поработать сам и ребяткам дать толчок к действию. Приехал в лабораторию и с порога заявил: «Застава, в ружье!» Они меня поняли.

Через пять минут я уже балансировал, стараясь не хлопнуться оземь, на высоком и довольно шатком помосте. Рукава засучепы, на голове газетная пилотка, в руках малярная кисть, «глаза мечут громы и молнии». А на полу уже красуется огромная лужа — пролитое ведро извести. Начало потрясающее.

Но это только цветочки. Не успел побелить и метра потолка, а был уже весь забрызган известью. Понял, что карьеру в малярной бригаде мне не пробить, загнал вместо себя на верхотуру другого, а сам сел в углу и закурил с горя. Не прошло и получаса, как злосчастный первый квадратный метр потолка был общими усилиями побелен. Оставалось еще 59 квадратных метров потолка, не считая 80 квадратных метров стен.

Но судьба издевалась над нами. Когда передвигали помост, ведро с известью грохнулось на голову моему тезке. Второе за день ведро с драгоценной известью! Сашка был беленький с ног до головы, как ангелочек, даже язык у него побелел. А что касается потолка, то он не побелел. Он был исполосован, как зебра.

Сашке объявил устный выговор без занесения в учетную карточку «за использование стройматериалов не по назначению», вместе с Юркой (тоже наш лаборант) отмыли его от извести и положили сушиться на подоконник. Я, опять поминая бога и всю его родню неласковыми словами, полез к заветной мечте — к потолку — и со злости побелил половину. Сходили пообедали, потом зашли взглянуть на наши труды; открыли комнату, и все трое одновременно сели на пол и закурили.

Потолок выглядел гениально: мы видели прекрасную картину тропического леса, чудесное сплетение линий и форм.

Потолка не было.

Мы все начали сначала…

А теперь я сижу и думаю о двух вещах: 1. Где достать извести? 2. Молю бога, чтобы мой начальник не появился дня два-три в лаборатории, иначе или у него будет инфаркт или у меня.

Извини, Татьянка, что пишу тебе эту чушь. Не суди строго. Хоть положение и не очень веселое, но я юморист, и сегодня я в ударе от событий дня. И просто захотел с тобой поделиться этой «юмористической трагедией». Главное — смотреть на вещи просто и не терять чувство юмора. Верно?»


Смотреть просто и не терять чувство юмора… С детства, с первых школьных лет начали мы замечать эту твою особенность. И недаром в одном из писем твоих домой ты писал, что «неопубликованная лирика Миши Виничио» привела тебя в дикий восторг. Это о тех летучих стихотворных экспромтах, сочиненных будто бы твоим любимцем котом. Я послал тебе несколько «его творений». А рубрику «из неопубликованной лирики» придумал для пущего смеху: смеяться ты любишь и умеешь.

Тебе особенно поправились два экспромта:

Я — юморист.
Смешу я всех до смерти,
Хоть тошно на душе бывает
ей-же-ей!
Но пусть у самого
дерутся в пузе черти —
Я — юморист!
И ник-ка-к-ких чертей!
Философ я…
На жизнь гляжу сквозь когти.
Я понял всю ее
И смысл ее постиг.
О нет — разуверять меня не могте
— Философ я!..
Господь меня прости.
И до того полюбилась тебе эта «философия под кота», что закончил письмо просьбой:

«Папа, сагитируй этого кота-мыслителя, если у него будет желание, а у тебя — свободное время, пусть он тебе продиктует «на машинку» еще что-нибудь лирическое».

Но продолжим твое письмо к Татьянке.


«…Ты пишешь, что тебе не хватает иногда моей бесшабашности? Да, я умею, хоть и не всегда, улыбаться, когда мне грустно. Но не всегда это легко дается. Помнишь слова Есенина:

В грозы, в бури,
В житейскую стынь,
В дни тяжелых утрат
И когда тебе грустно,
Казаться улыбчивым
И простым —
Самое высшее в мире искусство.
Я этим искусством не обладаю, вернее, обладаю не в такой степени, в какой хотелось бы. Ведь чем бесшабашнее на вид человек, тем легче с ним окружающим, правда? А помнишь, как ты одергивала меня, когда я уезжал: «Не смеши, Сашка!» Да если б я не смешил, нам в тысячу раз тяжелее были бы эти последние минуты. Думаешь, мне легко было, когда я отговаривался на все шутками?..»


Отговаривался на все шутками… Сколько ты умеешь прятать за нею, за шуткой! Сам вроде бы умею шутить, а тебе завидую. До того светло, до того ясно в письмах твоих, до того залиты они любовью и верой… И сверкают, будто луг, ополоснутый грибным дождичком, опоясанный радугой, забрызганный отчаянным солнцем.

Как непроницаем, оказывается, и до чего глубок человек — даже в письме любимой непроницаем, где самая святая, на пределе искренности правда. Значит, есть на душе такое, чего и любимой не скажешь. Ты солдат, а солдату доверено так много: покой Родины, в безбрежности которой величайшее — покой матерей и невест, чей каждый день, каждый миг жизни натуго перетянут негасимой тревогой и неизлечимой надеждой.


«17 февраля.

Сегодня состоялось первое занятие наших самодеятельных курсов по подготовке к поступлению в вузы. Два часа физики. Сидел, не пропуская ни одного слова, и вспоминал, как слушал эти же вещи давным-давно, на первом курсе нашего техникума. Ведет занятия представительный молодой человек в очках, окончивший физмат — факультет пединститута (я тебе уже писал о нем как-то). Его «подпольная кличка» — Миша. Ведет занятия очень интересно — заслушаешься. И знаешь, о чем я еще подумал? О том, что когда-то мы с тобой будем сидеть рядом на лекциях в Пермском политехническим Это будет. Обязательно будет. Пусть даже не там, не в Пермском, но будет. Верь в это.

Извини, что письмо будет коротким: до понедельника должен выполнить «спецзаказ» — написать одному вояке (он учится к вечерней школе) сочинение по пьесе Горького «На дне». Работа предстоит адова… «Проблема истинного и ложного гуманизма». Сейчас буду читать, выписывать, суммировать, анализировать — в общем, писать сочинение по тем законам, которым учил меня Леонид Иванович. Халтурить не могу, не хочу и не буду, а чтобы толково написать, поработать придется… А Витька (тот, кому пишу) ответит за мои муки на том свете. Дурацкий у меня характер, слишком мягкий… Не смог отказать парню. Да и мне тренировки и экскурсы в область эстетики пригодятся. Для общего развития полезно.

До свидания, родная…

Всегда твой Сашка».


«19 февраля.

Подгоняю время как только могу: стараюсь больше работать, плюс возобновил систематические занятия по философии.

Что ни говори, философия — великая наука, от изучения ее получаешь большое удовлетворение, чувствуешь себя человеком.

Уткнешься в «Философские тетради» Ленина — и кажется, будто проходишь сквозь строй великих мыслителей, начиная древними греками и кончая Лениным. И слышишь жизнеутверждающие слова. Он поддерживает тебя своим оптимизмом, радует неописуемой четкостью мысли, веселит меткими издевками в адрес инакомыслящих.

Будет время, родная, когда мы с тобой вместе почитаем Ленина. Какой у него замечательный, простой и умный язык, какие меткие шутки и тонкие сравнения!..»


Благодарю тебя, сын, за эту любовь к Великому. Ведь именно ему, Ленину, его мудрости, его гению обязаны мы, я в том числе, тем, что все стало так, как стало. Это значит, еще и тем я ему обязан, что ты, мой сын — моя родная кровинка в молодом поколении, — стал таким, каким стал.

Я открываю «Философские тетради»… Их начал изучать ты.

Ленинский конспект книги Фейербаха о философии Лейбница.

«…Сознание… первично только для меня, а не само по себе. С точки зрения моего сознания я существую потому, что я сознаю себя;но с точки зрения моего тела я сознаю себя потому, что я существую…»

На полях рядом с ленинскими «нотабене» твои пометки — восклицания и вопросы. Ссылки на Канта и Гегеля обращают тебя к их книгам, стараешься вникнуть, чтобы, снова и снова обратившись к Ильичу, до конца погрузиться в глубины его мысли.

И там, где об Аристотеле, рядом с ленинской потрясающей строкой: «Поповщина убила в Аристотеле живое и увековечила мертвое» — твое «замечательно!!».

Я стараюсь вникнуть в сущность твоих пометок даже там, где они слишком неразборчивы, записаны едва приметным прикосновением карандашного острия. Ты словно робеешь записать свою мысль возле ленинской. И в то же время — не можешь не записать… Понимаю тебя, сын! Только в жизни порой все гораздо проще и гораздо огромней, чем иной раз мы это представляем себе. Ленин — для тебя, для меня, для всех — это как дыхание, как удары доброго здорового сердца. И для меня становится почти реальным, существующим здесь, возле, вот сию мипуту, течение твоей мысли — ручеек, выбегающий из океана мысли ленинской.

И память переносит меня в недальнее прошлое. Тебе шел восемнадцатый.

Как-то, вернувшись из книжного магазина, я предложил:

— Саня, не сходишь ли со мной: купил, понимаешь, подписное издание — Ленин, полное собрание сочинений, — и почти три десятка томов можно забрать сразу. Поможешь?

Ты подпрыгнул так, что забренчала посуда в буфете, и заголосил на радостях:

— Папа, ты гений! Пошли немедленно!

Тот день обернулся для тебя праздником. Мы принесли книги, и, пока я расставлял их по полкам, ты раскрыл наугад одну: двадцать девятый том, «Философские тетради». Полистал…

Место на полке между двадцать восьмым и тридцатым надолго так и осталось незанятым… Ты уселся за свой столик возле балкона и не оторвался от книги до позднего вечера.

Их было много — таких вечеров.

Отложив другие дела, ты сидел над Лениным. Никто не отвлекал. И сама тишина, непривычно и необъяснимо воцаряющаяся во всем большом, вечно стукающем и гомонящем доме, записывалась к тебе в союзники… Я понимал состояние, которое тебя охватывало и которого нельзя было не заметить: таким человек бывает, когда занят любимой работой — захватывающей и отключающей от всего остального, работой, которая идет как надо.

Однажды, уже поздней ночью, ты закрыл книгу, и я услышал слова, сказанные скорее всего не мне — себе самому.

― Ну до чего ж здорово, до чего замечательно жить в мире после такого человека… Такая уверенность, таким богачом себя чувствуешь! — И, уже обращаясь ко мне: ―Вот поговоришь с ним, с Лениным, и понимаешь, до чего много ты можешь, до чего много требуется от тебя — от человека…

И вот сейчас рядом с твоим письмом — изученный тобою ленинский том.

Твой мир живет рядом со мной, живет во мне.

Но не значит ли это, что и сам ты тоже здесь, рядом?


ПИСЬМО ОДИННАДЦАТОЕ

«Саша, хороший мой!.. Я слишком счастлива — сегодня пришло сразу три твоих письма. Чем больше твоих писем, тем светлее и радостней день, мне становится легко от мысли, что ты думаешь обо мне. Сегодня была у твоей мамы. Мы говорили долго. Как было бы хорошо, если б ты был вместе с нами! Знаешь, мне кажется, что твоя мама не очень мне верит. Прошу тебя, не пиши об этом ей. Просто все было бы гораздо проще, будь ты рядом.

Милый друг, я все могу,
Я могу остановить пургу…
Могу ждать не только эти два года, а столько, сколько будет нужно, лишь бы потом ты был рядом всегда.

…Мне твоя любовь дает силы ждать, ждать, ждать. Ждать, когда ты приедешь и скажешь: «Вот и все, я больше никуда не уеду, родная». Я так хочу слышать от тебя: «Родная». В эти минуты я самая счастливая на белом свете.

Сегодня у нас чудеснейшая погода. Даже с крыш капает. Идет крупный снег. В такую погоду на человека наплывают воспоминания. Мне сейчас вспомнилось стихотворение:

Рвать стихи, смеяться и кричать!
Падать,
подниматься и бежать.
Улыбаться встречным на пути.
Ждать,
Искать,
Надеяться,
Найти!!!
А было время, когда я ни на что не надеялась.

Мне становится спокойно и хорошо только наедине со своими мыслями, а догадаться, о чем я думаю, не так уж трудно, любимый…

И опять мысли о твоей маме. Помнишь, ты мне говорил, что она чутко улавливает девичий характер? Да, ты был прав. С ней можно поделиться самыми сокровенными думами. Она очень беспокоится о тебе. А я тоже хороша — проговорилась, что ты отморозил щеку. Ругай меня, каюсь.

Помнишь, в песне: «Если можешь, прилетай скорей!»

Прилетай, я очень жду…

Твоя Татьянка».


«20 февраля.

Здравствуй, Татьянка, любимый и дорогой мой человек!

Не утерпел я до вечера, до того времени, когда все стихнут и я опять останусь наедине со своими мыслями, а значит — наедине с тобой. Прочитал твое письмо, и нестерпимо захотелось ответить на него немедля.

Родная моя, помнишь, в одном из писем я толкнул идею (сейчас признаю ее идиотской) устраивать заочные вечера поэзии? Не надо их. Не надо поэзию совать в прокрустово ложе. Это я понял наконец-то. Твои письма, каждое твое письмо, для меня — поэзия, большое, огромное наслаждение. Поверь, это так…

Скажи мне, Татьянка, почему тебе показалось, что моя мама не верит тебе? Ты слишком мнительна… Она верит мне, а я верю тебе, значит, и мама тебе верит. Когда я ей рассказал о тебе (помпишь, когда это было?), она мне сказала: «Я верю, что ты нашел свое счастье, и только от тебя зависит не потерять его». Так что брось сомневаться.

А теперь, как говорил Шолом-Алейхем, поговорим на более веселые темы. Можешь меня поздравить: я лишился одного зуба. У этого зуба длинная история: год назад я расколол его на три части (зуб коренной), наткнувшись на приличный камень в каше. Две части покинули мою грешную челюсть сразу же, а третья никак выпадать не хотела, да я и не очень печалился: осталась как раз передняя часть, вытащить — будет щербина. Несолидно. Сегодня я его расшатал до страшной боли. В санчасть идти желания нет, и я пошел на то, на что ни разу в жизни не решался: попросил товарища выдернуть этот остаток каменного века. Примитивно. Плоскогубцами.

Опытный слесарь оказался…

А то, что ты проговорилась моей маме про мою помороженную щеку, — не беда. Только не проговорись, что я тут начал зубы плоскогубцами дергать: шум будет.

Ты знаешь, я очень устал за день. Первый раз над письмом тебе буквально глаза слипаются… Извини, любимая, кончаю писать,

Спокойной ночи!..»


«Сашок, родной!

Ну, уж это совсем никуда не годится. Ты еще, чего доброго, начнешь выдергивать все зубы подряд. Берегись, вот возьму и все расскажу твоей маме, тогда будешь знать (шучу). Но ты должен пообещать, что такого больше не будет, хорошо?

…Саша, а помнишь слова поэта:

Мне вновь и вновь благословлять дороги,
Которые нас к встрече привели!
Я брожу по техникуму, где все напоминает о недавней встрече с тобой… Все же интересная штука — жизнь. Живут два человека в одном городе, учатся в одном техникуме, ходят по одним улицам, а когда замечают друг друга, кажется, что всю жизнь стремились к этой встрече. Мне хочется сесть рядом с тобой и вспоминать, вспоминать… Я сейчас могу до мельчайшей подробности рассказать каждую нашу встречу. А ты?..»


«22 февраля.

Родная!.. Извини, что письмо будет коротким. Зпал бы, где упасть, соломки бы подстелил. Только было собрался сегодня, вернее, вчера вечером на концерт в Дом офицеров, а тут на тебе — приятная весть: иду в наряд. Патруль. Надеюсь, представляешь, что это такое. Сейчас уже 6 утра нового, 22-го дня. Всю ночь мотался среди воя метелей, свято помня, что должен «блюсти порядок» в гарнизоне. Через два часа вставать после короткого сна и — снова стучать сапогами по тротуару до пяти часов вечера. Что сделаешь, дисциплина и приучение к ней солдат — основное в армии.

Не ругай меня. Я сейчас примерно в том состоянии, в каком был 27-го, на вечере, разница только в том, что сейчас я не ломаю двери. Сейчас я спокоен. И незачем мне обрывать дверные ручки. Прости. Просто приехал из отпуска одип парень и…

Голова чуть-чуть кружится, и хочется поспать, хоть немного, хоть оставшиеся полтора часа…

До завтра, родная…»


«23 февраля.

Татьянка, каюсь: вчера вечером против обыкновения не написал тебе письмо. Пришел после патрулирования, бухнулся с мороза в теплую постель и мигом заснул. Проспал до утра как убитый и не знал, что приехавший поздно ночью Санька-почтальон привез от тебя письмо и книги.

Татьянка, чуткий мой человек, спасибо тебе за то, что ты живешь на этом свете!

Сегодня для всех нас праздник, а для меня — праздник вдвойне. Это ты «виновата», ласковая моя…

Ты спрашиваешь, как я представляю нашу встречу? Могу только одно сказать: так же, как и ты. Я не знаю, как ты конкретно представляешь, но не в этом суть. Главное — это будет великое счастье встретиться после долгой разлуки. Представляешь, приеду к тебе и не скажу ничего, и ты ничего не скажешь. Просто мы кинемся друг другу в объятия. И будем так стоять. И никого и ничего не будет кругом — только ты и я… Не будет пространства и времени, будут только наши глаза, смотрящие друг на друга, и — молчание…

Да, любимая, жизнь долго-долго будет расплачиваться за эту разлуку счастьем. Мы возьмем у жизни все счастье.

До свидания, родная Татьянка.

В минуты своей свободы,
Твое имя шепчу я сумеркам,
С улыбкой шепчу твое имя…
Пусть эта улыбка пока чуть-чуть грустная…»


«23 февраля.

Здравствуйте, дорогие мама, папа, Гоша и Лина!

Извините, опять долго молчал! Пытаюсь оправдаться пословицей: «Молчанье — золото». За прошедшее время получил два ваших письма и посылку. Большое спасибо за все. Хоть я и «непьющий», но конфеты «Лакомка» привели меня в восторг: «упивался». И чуть было не «упился»… Товарищи выручили.

У меня в основном все хорошо: жив, здоров, жаловаться не приходится. Возобновил систематические занятия философией, математикой и физикой. Как никак пора ужо думать о будущем: 18 месяцев — не так уж много. Все-таки мы (бюро ВЛКСМ) — «умные ребенки». Созданные по нашему почину курсы по подготовке в вузы приносят свои плоды: уже на втором занятии получил двойку по физике. Это хорошо, потому что я осознал себя рабом физики. А Ленин сказал однажды, что раб, осознавший свое рабство и поднявшийся на борьбу за свое освобождение, наполовину перестает уже быть рабом…

При помощи того же бюро комсомола я наконец осуществил свою давнюю идею и сколотил свой «интернационал», состоящий из «особ, приближенных к императору» и имеющих склонность к философии. Вечерами наш «союз меча и орала» собирается в классе, дабы, грызть сию достойную науку и поспорить о ее насущных вопросах.

Шутки шутками, а дело начато полезное…»


«24 февраля.

Татьянка! Ну зачем так мучить себя не совсем удачным распределением? Во-первых, спешу успокоить: когда было распределение у нас, нам так же авторитетно заявили, что в Пермь нет ни одного места. Как мы ни мучили нашего Петра Петровича, он твердил, как портье в гостинице: «Мест нет». Я тогда назло всем и самому себе попросился на Западно-Сибирскую дорогу. Позже я понял, что пал жертвой мудрой политики. Говорят, что мест нет, для того, чтобы такие, как я в свое время, идиоты не просились на Свердловскую дорогу в надежде остаться в Перми. Ход конем, так сказать.

Во-вторых, нет места сейчас, но через оставшиеся до выпуска десять месяцев мест будет навалом. Кто уйдет в армию, кто — замуж, ведь жизнь не стоит на месте. Хоть и убеждали нас, что насчет Перми глухо, как в танке, ты же знаешь, что чуть не полвыпуска нашего осталось в Перми.

В-третьих, если ты получишь диплом с отличием (а ты его получишь, я верю), то тебе все равно где готовиться к экзаменам в институт — в Перми или в Егоршино. Не так ли?

И, наконец, в-четвертых. Самое главное, что ты должна помнить, так это то, что даже при самом неблагоприятном для тебя стечении обстоятельств, куда бы ты ни уехала из Перми, дай мне после увольнения в запас два дня сроку, и я буду с тобой, с тобой навсегда. Помни это и не огорчайся понапрасну.

…Вечером напишу тебе еще одно письмо, а сейчас очень спешу в увольнение: надо купить фотобумаги и еще кое-что для обработки пленки. Сегодня два часа назад мы втроем за 5 минут «защелкали» нашими надоевшими друг другу мордашками 2 пленки, или по 231/3 кадра на душу (в среднем). Если все хорошо получится, то дня через три-четыре получишь от меня 231/3 фотографии. В фотоателье видел негативы и испугался сам себя: злой у меня видок. Скоро увидишь, каков я «во гневе своем»…

Всегда твой Сашка».


«24 февраля (вечер).

Днем написал тебе, а сейчас перечитываю твои письма, полученные сегодня, и хочу еще раз сказать: не печалься.

Когда я бываю расстроен какой-нибудь мелочью (а в данном случае причина твоего расстройства — мелочь по сравнению с нашей любовью), я вспоминаю слова Энгельса, от которых становится гораздо легче: «Когда я вижу, что люди портят себе жизнь из-за пустяков, я улыбаюсь, ибо сохранил непоколебимую бодрость духа и смеюсь над всякой ерундой». Цитирую не дословно, но смысл таков. Не стоит, любимая, портить себе жизнь из-за пустяков, ей-богу, не стоит.

Татьянка, я сейчас очень хочу спать и потому прерываю разговор с тобой. За день набегался страшно, хорошо хоть не зря. Все готово: в понедельник поеду печатать фотографии, а завтра с утра возьму за горло фотографа в фотоателье. Все по плану. Иначе — нельзя…»


Читаю эти строки, а сам думаю о том, что за ними. Все вроде обыкновенно: набегался солдат — готовил, так сказать, материальную базу для печатания фотографий… Так я и поверил! Скажи уж лучше: работал свою солдатскую работу, за ней и набегался, с нее и умаялся. Вот и в следующем письме, где про сумасшедший день. Долг есть долг. Благодарю тебя, сын, — я понял.


«26 февраля.

Не огорчайся, что письмо будет коротким. За сегодняшний сумасшедший день очень устал, уже 12 часов ночи, а еще надо успеть подготовиться к завтрашней лекции по философии. Только что кончил с комсомольским секретарем Васей печатать фотографии. Я пишу тебе, а он еще обдувается у электроглянцевателя. В комнате шум страшный, голова гудит, как сто церквей: все любопытные, кому надо и не надо, лезут сюда лупить глаза на совершенно не нужные им фотографии, и от этого я психую… Не умею я еще руководить своей нервной системой: сломал к чему-то две указки. Дурь иногда из меня прет слишком бурно.

Высылаю тебе несколько свеженьких фотографий — оцени».


«27 февраля.

В последнем письме ты выражаешь фантастическую надежду — провести следующий праздник 23 февраля вместе со мной. А ты думаешь, мне этого не хочется? У меня даже есть какая-то надежда на это, наполовину обоснованная интуицией, наполовину — мыслью о том, что 50-летие Советской власти будет отмечено по-особому. Под этим я хочу предполагать то, на что ты надеешься. Но не стоит фантазировать. Впрочем, нет — надо мечтать, надо! Но по возможности не отрываться в своих мечтах от реальной почвы…»


Что сказать тебе на это, сын… Вот мы, например, дома не мечтали увидеть тебя среди нас раньше срока. Хотя втайне какая-то крохотная надежда поковыривала золотым гвоздиком сердце. Но ты и сам понимаешь: чем больше у всех нас надежд на необыкновенность, на всеобщность огромного праздника, тем больше — и у врагов наших всяких пакостных помыслов. Вон до чего тревожно повсюду в мире… Так что мыслью о досрочном твоем возвращении мы себя не тешили. В одно верили крепко: рано или поздно все равно тебя увидим.

…И мысленно представляли себе, как станем встречать тот праздник. Соберемся вечером в общей нашей комнате. Откроем балкон, чтобы свежий ноябрьский ворвался к нам ветерок, чтобы тронул цветы на столе. А мы поднимем бокалы за тех, кто не с нами, кто в бессонном дозоре, — за тебя, сын. И я, наверно, стану вглядываться в ночной горизонт, за которым — далеко — ты. И не сговариваясь, все вместе, скажем: «За Саню!» И тут сразу, должно быть, рванутся там, за окном, в облачную вышину огни салюта.

Кажется, так мне думалось…


ПИСЬМО ДВЕНАДЦАТОЕ

Можешь представить поэтому, каким был для нас вечер 7 ноября. Праздничные огни рвутся в окна. Огни взлетают в небо. Огни бегут, мчатся по новому мосту через твою Каму. А на сердце и празднично, и больно. Открыли балкон, вышли все на воздух… Морозный воздух уральского ноября. И все та же, все одна мысль: как бы наполнился, как бы засверкал этот праздник, если б где-то там, в бескрайней остуженной знобящим ветром степи, такие же праздпичные огни видел наш меньшой сын.

Нашему празднику не хватало «пустяка» — всего одной человеческой жизни.

Помню, я сказал маме в тот вечер, что вот сложил свою голову Санюшка наш под мирным небом — значит, быть миру вечно… И представь, без слез обошлось. Только горло перехватило — не вздохнуть. А потому, верно, обошлось без слез, что надежда на счастье всех других сынов, счастье всех других матерей все-таки больше, выше даже самого пронзительного и беспросветного горя.

В окна рвались огни праздника, а в сердце стучали строчки стихов — на полочке твоей и сейчас стоит эта книжечка Алексея Домнина:

…Не пришли из похода солдаты —
поубавилось в мире любви.
Я все хочу стряхнуть с себя, как оцепенение страшного сна, эту неизбежную правду и эту боль, стократ умноженную торжеством праздника. Но потому и без остатка осознанную, до самого донышка: кто-то ведь и падать должен, чтобы не иссякали на Земле цветы, праздники и надежды. И потом… ведь все это еще только будет. А сейчас я говорю с тобой, потому что ты жив, ты служишь, ты пишешь письма любимой. И так полны они нежности, такой верой наполнены, что нет сил поверить, будто может исчезнуть такая любовь.

И вот уже твержу мысленно последние строки тех стихов:

Я не верю, ты слышишь, не верю,
что убавилось в мире любви!
Да и куда ей исчезнуть? Ведь вот оно, твое письмо Татьянке, — передо мною.


«…Знаешь, о чем еще хочется сказать: ты как-то мимоходом заметила в последнем письме, как много сделал и делает для нас, студентов, Александр Иванович, человек, к которому я всегда питал большое уважение. И для меня он сделал очень многое. Это благодаря ему я увлекся и вот уже четвертый год занимаюсь изучением философии. Это в большой мере его заслуга, что я могу не только сам изучать этот интереснейший предмет, но и делиться своими, хоть и небогатыми еще, знаниями с другими.

Я не писал тебе еще, что бюро комсомола нашей части создало кружок для изучения основ марксистско-ленинской теории. Необходимость и полезность этого дела я членам бюро доказал — этот вопрос для них и без того ясный, но доказать, что не смогу вести этот кружок, — не смог. Такого оборота дела я не ожидал, ибо надеялся, что буду просто слушателем кружка, вести занятия которого будет человек образованный. Образованного не нашли, а из необразованных указали на меня: «Будь!» Ты, мол, кашу заварил, ты и расхлебывай.

Не так уж страшно получается, как показалось сначала. Занятия проходят интересно как для меня, так и для слушателей. Собственно, слушателями моих подопечных назвать нельзя. Это не слушатели, а прекрасные спорщики, искатели истины, которые сами не скучают и мне скучать не дают.

Жаль, что старшина от рождения не расположен к философии, а то и его взяли бы в оборот.

Да, братья-философы, так у нас и получается: начал с Александра Ивановича, а кончил старшиной… Коль дело до него дошло, надо закругляться.

Знаешь, уже не 26-е, а 27-е — наше счастливое число. И спать не хочется, но — надо. Как в песне, помнишь:

Завтра снова рабочий день,
И забот у нас завтра немало.
Спи и ты, на бульваре сирень,
Ты ведь тоже устала.
В небе месяц повис голубой,
Как в косе ее шелковый бант.
Спи, Москва, сбережет твой покой
Милицейский сержант…
А почему я — не милицейский? Прости, заговариваюсь…»


Вроде бы совсем обыкновенные эти две последние строчки: позавидовал мимоходом — так, чуть-чуть — милицейскому сержанту. Дома, дескать. А я…

Признаюсь тебе: послышалась мне за простыми словами неведомая солдатская тревога. И вот все больше, все неотступнее… Она уже не твоя, а моя тревога, и уже слов не подберешь — пояснить, а все растет. И… гаснет. Потому что дальше в письмах одна огромная и неистребимая вера.

Я говорю — вера. А если вглубь, в самую суть ее посмотреть — что там? Может, она просто как непрерывный подъем к тем вершинам воли и духа, откуда неразличимы становятся все беды и страхи, такие несоизмеримые обычно с тем, что вобрало в себя короткое слово «долг»?


«28 февраля.

Сегодня целый день не нахожу себе места… Может быть, потому, что опять уже четвертый день нет письма от тебя. А может, потому, что погода сегодня такая: пасмурно, тепло и, совсем как весной, тает снег под ногами. В такую погоду, как никогда, наплывает на меня неизлечимая моя сентиментальность, не хочется ничего, только одно: думать о тебе… И хочется быть одному. И еще очень чутко воспринимается хотя бы маленькая грубость людей. И бесит людская глупость, пусть небольшая и едва заметная в другое время, но в таком состоянии она мне кажется великой глупостью. Все чувства обострены до предела: задень — плохо придется тому, кто заденет. В такие моменты ко мне подходить опасно.

Ничего, это пройдет. Главное — дождаться 1-30 завтрашнего дня и в этот час твоего письма…

Вот и еще один месяц позади, и уже через 18 месяцев мы встретимся с тобой, чтобы никогда не расстаться больше. Отмечаю на своем календаре: 552 дня. И ты тоже отметь…»


Строки из Татьянкиных писем:

«…А верь любви моей», — почему-то сейчас мне вспомнилась эта последняя строчка подписи Гамлета. Да, верь мне, верь… Итак, сколько же осталось на нашем календаре?!»

«…Да, самое дорогое в отношениях людей — это чистота и правда».

«…Мне сейчас ничто не страшно. Весь мир лежит у моих ног, а я принадлежу прекраснейшему в мире из людей — тебе».

Ты прочтешь их в самом начале марта, когда на календаре твоих надежд останется до встречи всего-то «полтыщи» ночей и дней, с небольшим, правда… А на календаре твоей жизни — тридцать шесть вечеров. Рассветов — на один больше.

За этот срок ты успеешь паписать Ей почти четыре десятка писем, наполненных верой и предчувствием счастья. А сквозь многие — и это очень для меня важно — явственно будет просматриваться вся твоя жизнь, с самых детских лет. И сколько же воспоминаний они вызовут!

Но это потом, чуть позже.

А сейчас — первое из мартовских писем.


«1 марта.

Мои ожидания оправдались, сегодня получил твои письма. Два. Ты, родная, очень помогаешь мне в этой, признаться, нелегкой жизпи.

Знаешь, Татьянка, если бы не ты, я бы еще очень долго, может быть, не смог стать таким, каким становлюсь сейчас. Я все чаще замечаю в себе злейшую нетерпимость ко лжи, пошлости и подлости, даже самой маленькой (впрочем, о маленькой подлости речи быть не может, ибо это понятие не вяжется с маленьким). Сегодня на заседании бюро комсомола при разборе одного персонального дела я не стерпел, слушая, как один из членов бюро, который (все знают) грешил вместе с обвиняемым, начал ставить ему в укор его грехи. Я был в бешенстве и, нарушая все правила, заявил, что он не имеет морального права судить товарища. Когда злость прошла, вернее, когда я чуть-чуть остыл, то понял, что не совсем вовремя поднял этот вопрос, подорвав в какой-то мере авторитет бюро в глазах «подсудимого», но не в этом суть. Суть в том, что я, благодаря тебе и твоей чистой и прекрасной любви, становлюсь лучше в нравственном отношении.

Ведь это прекрасно — чувствовать себя честным во всех отношениях и бороться за честность. Да, а когда-то я понятия не имел, что может сделать настоящая любовь».


О, она столько может, сын! Ей дана изначально такая сила, о которой даже сама не знает, как не знает на ниву рухнувший проливень о том, что смывает пыль, что выхватывает — к солнышку — ростки зерен…

Зерна, оброненные в тебя матерью.


«…Татьянка, еще раз ты в своем письме подтвердила общность наших взглядов, интересов, даже привычек. Я так же, как и ты, люблю иногда подойти к человеку, отозвать его в уголок (для большего эффекта!) и шепнуть ему на ухо: «Понимаешь, все еще будет!» Потом хлопнуть по плечу что есть силы и… извиниться.

Да, любимая, все еще будет… Не исключая и раннего подъема.

Поэтому бегу спать. Извини.

Целую тебя, родную мою. Твой Сашка».


«3 марта.

Извини, что вчера не мог поговорить с тобой: была опять очень срочная работа. Только что кончил ее. Татьянка, ты знаешь эту песню?

На плато Расвумчорр не приходит весна,
На плато Расвумчорр все зима да зима,
Все зима, да зима, да снегов кутерьма,
Восемнадцать ребят… Три недели пурга…
Вчера она опять вспомнилась мне, когда обыкновенный теплый и пасмурный весенний день вдруг начал хлестать по степи колючим снегом и постепенно холодеющим ветром. Всю ночь пурга веселилась, днем чуть улеглась, а теперь снова начинает крутить снега. За какие-то сутки намело столько снега, сколько не было здесь ни разу за зиму. Это я говорю абсолютно без преувеличений. Будь метель и ветер чуть послабей, можно было бы подумать, что ты не в степях забайкальских, а на Урале.

Знаешь, мне всегда радостно в такую погоду, а почему — объяснить не могу; вообще люблю все бурное, сильное, будь то ветер или музыка. И в музыке — настоящей, сильной — слышен ветер, буря, и в ветре — музыка».


Сколько раз перечитывал это, сын, а не могу… Дойду до этих вот строк и застряну.

Музыка, ставшая частью твоего мира!..


ПИСЬМО ТРИНАДЦАТОЕ

Егору минуло шесть, а тебе три. Вы уже тогда бывали на концертах в местной профтехшколе, что еще военной порой открылась в поселке. Помню, сидите рядышком в профтехшкольской столовке (другого зала не было) на высоченной скамье, в самом первом ряду. И восторженно пялите глазенки на какого-нибудь доморощенного баяниста. А он — только нос да глаза из-за прибоя баянных мехов — лихо сыплет пальцы по клавишам и голову повалил набок от избытка вдохновения. Сотней серебряных птичьих горл заливаются голоса.

Егор даже рот раскрыл, ты сидишь степенно, поджаты по-солидному губы, а глаза — они свое дело знают: они выдают восторг.

А наши музыкальные вечера дома? Я брал скрипку, давал маме ноты — Чайковского, Даргомыжского, Гурилева, — и начинался домашний концерт. Мама любила петь, мы даже на концертах выступали в поселке таким дуэтом. И вот вы с Егором, насмотревшись и наслушавшись всего этого, сами «ударились» в музыку.

Сидите, помню, рядышком на махоньких своих цыплячьего цвета стульчиках; на таком же столике перед вами — раскрытый журнал. Это «ноты». И оба наяриваете на «баянах». У тебя в руках просто ящичек, у Егора — красный игрушечный буфетик, дверцы у него, если толкать пальцами, звучно хлопают — на манер клавишей. Ну, а мелодия — это уж вовсе простое дело: дудите губами во всю мочь. Тоже концерт…

Помнишь, сын (ты учился то ли в четвертом, то ли даже в третьем классе), вернулись вы с мамой однажды из оперного театра — были на дневном спектакле «Руслан и Людмила». Ты вошел в комнату, и лицо у тебя было такое, будто сейчас, вот совсем только что, ты открыл для себя что-то необыкновенное и важное. И как раз передавали по радио концерт. Сразу, едва вошел, тут же кинулся к приемнику — ухо прямо в приглушенный динамик. Замер, вслушиваясь. А потом:

— Знаю, знаю! Это марш Черномора!

Сейчас я благословляю ту минуту.

В тот же год, помнится, увидел ты «Лебединое озеро». Вернулся задумчивый. На вопрос: «Как спектакль?» — ответил одним только словом:

— Очень!

Не знаю, начал ты тогда понимать или нет, что великая музыка — не просто прекрасные мелодии, а выражение мира души человеческой, бурь ее и тишины, улыбки и боли, и ликования. Тогда, может, это еще и не открылось тебе. Но с годами пришло главное: в музыке стал узнавать себя. В том и заключается колдовской секрет откровения, какое дарит нам искусство.

И в первый день твоего солдатского отпуска ты пойдешь с нами на симфонический концерт в музыкальное училище. В программе «Эгмонт». Ты сидишь чуть в сторонке от нас, щеку подпер ладонью, задумался. Верно, есть о чем. Теперь-то я знаю, очем и о ком были твои мысли. А тогда и догадываться не мог, что рушится рядом со мною, и какое оно высокое и светлое, все то, во что ты пока еще верил: наступала пора окончательного прозрения в твоих чувствах к Симе. Потому, наверно, и звучали человеческие бури «Эгмонта» отголосками бурь твоих собственных.

«И в музыке — настоящей, сильной — слышен ветер, буря, и в ветре — музыка».

Ты всегда любил ветер, с малых лет. Помнишь свое письмо, еще детское, бабушке Сясе в Томск? «На улицу мы с Гошей ходим редко, потому что погода все стоит хорошая и давно не было метели».

А потом ты станешь рисовать ветер. Лохматая туча на холсте клубится в голубизне неба, ветер мчит ее прямо на меня. И, знаю, не минует, потому что все вокруг ждет ее. Дерево, согнутое напором ветра. Согнутое, но не сломленное.

Не знаю, что бы делал я, как жил, если б не понимал и не любил музыки. Помню, уже без тебя, великолепное трио — Грач, Шаховская, Малинин. Играют «Элегическое трио» Рахманинова.

Только музыка умеет из скорби вылепить мужество. Слушаешь и думаешь, что, пока существует это огромное искусство, смерти не может быть, не бывает! Я говорю: полной смерти, то есть забвения, потому что в звуках оживает самое дорогое. И смерть перестает… Остается просто бесконечная разлука.

Вот опять надолго прервал твое письмо. Но что поделать, если мчится на меня ветер? Куда уйду от него? Разве лишь ему самому навстречу… И все полнее, все многограннее становятся письма твои к Татьянке, будто спешишь рассказать ей всю свою жизнь — не пропустив и не утаив ничего.


«Сегодня за ужином двое парней привели в громовой хохот всю столовую, еще раз подтвердив справедливость выражения: «Чем бы солдат ни тешился, лишь бы домой не просился». Одному чудаку вдруг взбрело в голову спеть цыганский романс, а второму «извлечь из этого выгоду». Пока первый пел, второй стянул с него шапку и понес ее в вытянутой руке по столам — «собирать подаяние», причем ему немалого труда стоило сохранить серьезную физиономию. Зрелище бесподобное…

Только что приехал сюда, в лабораторию, шоферок и привез твое письмо. Любимая, не надо грустить, все будет хорошо. Я могу пересилить все невзгоды, потому что знаю: ты ждешь меня, я во много раз сильнее, я знаю, все пройдет, останется только наша любовь. Помнишь, в поэме Михаила Дудина:

Снегов и глины месиво,
И воздух мутноват,
И рыжий дьявол весело
Наводит автомат.
Мне прямо в душу целится,
И застывает кровь…
Все в мире перемелется,
Останется — любовь.
Да, любовь, пожалуй, единственное, что всегда будет на Земле неизменным… будет давать людям силу во всем…»


Дает она силу и мне, чтобы вот так говорить с тобой, когда это стократ больнее и горше, потому что не с глазу на глаз, а через бездонную пропасть бумажного листа.


«6 марта.

Каюсь, два дня не писал тебе, работы было невпроворот. И это письмо будет коротким: надо успеть отдать его шоферу, иначе оно пролежит здесь три дня.

Сейчас утро, только что воскрес от сна праведного, и надо приниматься за работу.

Весна все сильнее чувствуется в этих голых степях, утрами морозный воздух предвещает теплые дни, и солнце уже становится жарким».


«7 марта.

Только что звучала по радио эта песня:

Отыщи мне лунный камень,
Сто преград преодолей,
За лесами, за горами,
В древних кладах королей…
Исполняет ее Э.Хиль замечательно. Как хорошо, что много есть прекрасных песен, от которых становится легче жить. Пусть они даже грустные, эти песни, все равно легче. Чем больше в песне задумчивости и грусти, тем сильнее чувствую я свое счастье. Это так же верно, как и то, что «тишина создается звуками». В самом деле, тишину можно ощущать только в звуках. Летом я порой уходил в сопки и, лежа в высокой траве, слушал тишину, сотворенную пением жаворонков и чуть слышным шумом идущих по степи машин… А от мертвой тишины — без звуков — становится жутко.

Ты просишь больше писать о себе. А что писать? Ведь я все такой же, каким был и раньше, такой же дурной и непослушный. О работе своей тоже не распишешься — по уставу не положено. Могу написать только, как проходит мой день. Хочешь? Слушай.

«Утро начинается с рассвета» — так в песне поется. А у нас с самого пренеприятнейшего, что только могло измыслить человечество, — с подъема. Не успеешь проснуться как следует, а тебе уже предлагают вежливо: сделай милость, выскочи на полчасика на весенний морозец, позанимайся физзарядкой. Идешь. Занимаешься сам и других «занимаешь». То да се, пятое-десятое, глядь, тебя уже в столовую ведут под барабан. Против столовой никто ничего не имеет, кормите на здоровье. После завтрака — развод на занятия или работы. Я обычно сразу натягиваю шинель, «кидаю кости» в машину и — в лабораторию, сюда то бишь. Работы хватает до вечера, и еще остается. После ужина — личное время, занимайся кто чем хошь! Я предпочитаю заниматься науками: математикой и философией в основном. Когда дело к ночи близится, старшина проводит вечернюю поверку и подает любимую солдатскую команду: «Отбой!» Но поскольку я за день не все успеваю сделать, то сижу еще часок-другой над книгами и как итог дня — пишу тебе письмо. Вот и вся премудрость. Три раза в неделю это однообразие нарушается просмотром фильма…

Скажи, зачем так недооценивать свои возможности? Почему ты думаешь, что к защите диплома «в твоей голове не будет ни одной умной мысли»? Будет!.. И мы, грешники, когда-то думали, что подойдем к защите дурни дурнями. Ан ничего, пронесло. Даже прогремело отделение ПГС — как-никак десять отличных дипломов из тринадцати мы взяли! А вы, юные друзья и продолжатели наших подвигов, чем порадуете Родину? Ладно уж, десяти не прошу. Пусть только один будет — твой…

Слышишь меня? Я люблю тебя, я жду нашей встречи, очень-очень жду. И ты жди… «Жди меня, и я вернусь, только очень жди…» Какое хорошее стихотворение, правда?.. В нем и тревога, и грусть, и надежда, и вера в силу любви…»


«8 марта.

Сегодня такой светлый, теплый и радостный день, моя любимая! 8 марта. Ваш (и наш, конечно) прекрасный праздник. Звучат по радио хорошие нежные песни, посвященные тебе, моя ласковая. И вспоминаются невольно стихи нашего земляка Алексея Решетова:

За что на свете женщин любят
Всего сильней и горячей?
За непослушные ли губы
Или за дымчатость очей?
А ты, отшельником отшельник,
Всю жизнь один. Кругом тайга.
Тебя дурманил пол волшебный
На репродукциях Дега.
О кружку с чаем руки грея,
В сторожке тесной и косой
Ты тосковал тоскою Грэя,
Еще не знавшего Ассоль…
Ты одинокий лист на ветке
Жалел за горькое житье…
Ты любишь женщину навеки
За одиночество свое.
Теперь я не одинок, теперь есть у меня ты. Уже весна за окнами, тают снега, чернеют сопки и степь, скоро они зазеленеют, потом пожелтеют. И снова покроются снегом. Будут еще жаркие летние дни и туманные зимние рассветы.

…Все еще будет,
южный ветер еще подует,
— и весну еще наколдует,
и память перелистает,
и встретиться нас заставит.
В этот хороший день целую тебя крепко-крепко.

Всегда твой Сашка».


«9 марта.

С утра все из рук валилось, никак не мог сосредоточиться: над какой-то ерундовой схемой переключений просидел два часа. А днем получил два твоих таких нежных письма, что все дела стали сами собой делаться… Ты поэт, Татьянка, хоть и пишешь в прозе. Как трудно мне было бы, не будь этих писем, не будь в моей жизни тебя. Но ты есть, и мир кажется прекрасным, и свежим — весенний воздух, и небывало ярким — солнце…

Спасибо за фотографию новогоднюю. Смотрю на нее и вспоминаю. Все-все, каждый наш шаг, каждый жест твой… А вот себя на фото не узнаю. Все как сон, не верится, что это я стою рядом с тобой — какой-то я неузнаваемый в своем гражданском костюме; здесь привык к этим гимнастеркам, и гражданский человек кажется восьмым чудом света. Ничего, скоро-скоро я сам стану «восьмым чудом».

Да, Татьянка, воистину грандиозная мысль тебя осенила: приехать в отпуск ко мне. Тогда и в этом холодном краю зацвели бы цветы на снегу. Но лучше пока не думать об этом, ведь это пока что твоя мысль, а не цель. Цель у нас с тобой одна — встретиться навсегда. И, знаешь, мне кажется, что, если, мы увидимся здесь на три дня (на больший срок увольнения не дадут), нам невыносимо трудно будет расставаться еще на 8 месяцев. Я счастлив был бы, очень счастлив увидеть тебя здесь хоть на день, хоть на час, на минуту, но за это счастье пришлось бы потом жестоко расплачиваться новой разлукой. Одна разлука все-таки легче, чем две. Но я предоставляю тебе право решать…

И реже называй меня «чудесным человеком» — зазнаюсь. Типун мне на язык. Никогда не зазнаюсь. Никогда, потому что знаю, что такое любимый человек: это — все! Сколько нежных слов хочется сказать тебе!..

Родная, что со мной? Я не могу кончить письмо, понимаешь? Я хочу еще и еще, тысячу раз повторять: любимая, любимая, любимая… Помнишь эти слова: «Черпай силы, любимый, в сердце моем…»

Я силен тобой, силен и необычайно счастлив, живу тобой».


«10 марта.

Слушайте, вы, борцы за свободу, что это вы с незабвенным Петром Петровичем поладить не можете? Смотрите, вспомнит он ваши козни! Да, «приятно» вспомнить, как мы с ним четыре года жили «душа в душу». Доводили друг друга до ручки.

Вызовет он меня, бывало, в свою тайную канцелярию, вежливо посадит против себя, возьмет авторучку и начнет для солидности перелистывать свою «черную книгу», или, как я ее называл, кондуит. Сидим, смотрим друг другу в глаза — молча обмениваемся «комплиментами». Потом он кашлянет и:

— Ну что? Как дальше жить думаете?

— А я не думаю.

— Ну, а с английским языком как?

— Прекрасно: все ругательства выучил.

— Как так прекрасно? Ведь за семестр двойка выходит.

— Пусть выходит.

— Пересдавать надо, договоритесь с преподавателем.

— Вам надо, вы и договаривайтесь…

Ох, каким я дураком был, Татьянка, вспомнить страшно, каким наглецом, сколько обид из-за пустяков доставлял преподавателям! Дорого мы, дурни, обошлись техникуму, только поздно поняли это…»


Вероятно, сразу после того диалога и был я приглашен в техникум, к Петру Петровичу.

— Не пойму, что происходит с вашим Сашей, — хмуро начал он. — Просто отказываюсь понять. Ведь лучший был, ну буквально во всем. Лучший и первый. И вот вам пожалуйста…

Петр Петрович говорил об этой злосчастной двойке с таким видом, что можно было подумать, будто под здание техникума заложен фугас огромной убойной силы.

Озадаченный, сбитый с толку, брел я домой. Спрашивал себя: что случилось? Знаю, как увлекался ты языком, как переводил рассказы О'Генри, иные страницы которых получались ну прямо-таки здорово. И — двойка за семестр! Ничего не понимаю.

— Можешь ты объяснить это, Саня?

— Конечно, — ответил ты.

— Ну…

— Отказывался отвечать урок.

— Когда?

— Не раз.

— Но ты же любил предмет… Или остыл?

— Остыл? Разве это не смешно!

— Но что тогда? Готовить забывал? Не ладилось что-то?

— Да нет же, не забывал, готовил, ладилось все, все знал…

— Но не отвечал почему?

— Не хотел.

— ???

— Сядем, — говорю я и опускаюсь на стул. — Поговорим откровенно: вначале мне нужно понять тебя. Помоги. А выводы после.

— Вот это правильно! — обрадовался ты. — А в техникуме у нас или спешат с выводами или вовсе не делают. К чему крайности?

И ты объяснил все.

Напрочь отвергающий зубрежку, опускаться до которой не желал, привыкший вникать и думать (недаром «думать» — твое любимое слово), ты всегда стремился дойти до истины. Это приметили. И скоро ты выдвинулся, как сказал Петр Петрович, в число «первых и лучших». Ты всегда знал урок. Первым брался за все трудное — будь то комсомольские дела или добрая черная работа на субботнике, с лопатой, пилой, топором. И всегда все — на совесть. И не затем, чтоб заметили — просто все время был самим собой. И точка.

Все чаще тебе поручали нелегкие и неотложные дела, и все они получались тоже на совесть. Ты не умел иначе.

И вот кто-то, не иначе как в приступе педагогической растерянности перед чем-то, начал «употреблять твою персону» (твои слова) в качестве некоей воспитательной «панацеи»: смотрите на него, равняйтесь на него… берите пример с него… И вряд ли стоит удивляться, что вскоре иные из ребят стали глядеть на тебя как на сиреневую козу в стаде, и ты не мог этого не почувствовать.

Ну и взбунтовался однажды. Начался этот «бунт» с английского: ты перестал отвечать урок.

— Пойми, папа, просто надоело. И решил доказать: могу тоже учиться на двойки, если захочу.

Вот куда забрело с пустяков… Конечно, поразмысли ты всерьез, можно бы иначе — проще, умнее, что ли. Но мне, в конце концов, было важнее, против чего ты протестовал столь прямым, даже несколько топорным способом.

Но желаемого ты достиг: славословие будто дождичком смыло.

И все стало на свои места.

И никаких двоек больше.

И диплом с отличием…

Но в письме к Татьянке об этом ни слова.


«…Ладно, чего уж там, что было, то было… Ты мне скажи лучше, почему ты считаешь себя «немножко суеверной» и какие такие сны у тебя сбываются, товарищ воинствующий атеист? Нет, Татьянка, сны не сбываются. И тот мой сон (ты помнишь?) никогда не сбудется. Во сне я не мог найти и догнать тебя, ты затерялась среди лабиринта улиц… Во сне я потерял тебя. Но зато нашел наяву и никогда не потеряю больше, никогда!

Уже поздно, но я кончаю писать не потому, что спать хочу, а потому, что надо доделать одну вещь. Если к завтрашнему утру не сделаю, меня «повесят». А чтобы не огорчать тебя такими перспективами, надо еще поработать часок-другой. До свидания, родная. Будь веселой, не скучай, ведь ты у меня умница…»


«11 марта.

Итак, что у нас завтра? 12 марта. Выборы… В этот день, единственный в году, не прозвучит команда «Подъем!». Спи сколько влезет и даже больше. Хочешь — спи до завтрака, хочешь — до обеда или ужина, это смотря по согласию желудка. Лентяи мы, что сделаешь…»


Ну во всем верен себе. Всюду, где речь о воинских делах, — этот «эзопов язык». То живешь «не спеша». То оказываешься «лентяем» или «сачком»… Словом, ясна мне цель, которой задался ты втайне: представить перед нами в таком виде режим своей воинской жизни, чтобы убедились, до чего все оно там спокойное и нехлопотливое — дом отдыха, да и только! Ну что ж, продолжай, что я с тобой поделаю…


«Знаешь, сейчас я начну тебе исповедоваться. Еще одно, в чем мы схожи с тобой: я тоже очень люблю детей, их любопытство, непосредственность и очень тонкую детскую понятливость. Когда я учился в седьмом классе, у меня была мечта стать учителем. Первой причиной этого было то, что я очень хотел стать таким человеком, как Владимир Антонович Сипайлов (он и сейчас для меня идеал педагога), и других путей — чтобы стать таким человеком — кроме того, как стать ради этого учителем, я не видел. Второй причиной было то, что я чувствовал тягу детей ко мне, хотя не знал, да и теперь не знаю, чем ее объяспить.

Учась в том же седьмом классе, я вел у третьеклашек кружок рисования, делился с ними своими скромными познаниями в живописи. С одним учеником очень подружился, несмотря на разность возрастов, и наши уроки продолжались часто у меня дома или у него. Позже наше «сотрудничество» (я брал его к себе в помощники при подготовке оформления школьных праздников, кроме того, занимался с ним отдельно) вышло за пределы ИЗО, мы часто удирали вдвоем на велосипедах за город, и беседы с ним доставляли мне большое удовлетворение.

Его звали Олежка, и фамилия у него была «художественная» — Коровин, я даже думал, что он станет третьим Коровиным-художником.

Потом наша связь оборвалась: перестройка школы выпроводила меня в техникум, который я теперь благословляю за то, что в его стенах встретилась мне ты. Тем изокружком и кончилась моя «педагогическая карьера». Жизнь была тогда сильнее меня, а теперь уже, откровенно говоря, поздно.

Дети, дети, они воистину цветы жизни… Знаешь, мне еще вспомнилось сейчас: когда я возвращался сюда из отпуска, в нашем купе ехал до Улан-Удэ пацаненок лет четырех-пяти, любимец публики. Но из всей публики он, руководствуясь какими-то тайными мотивами своей души, предпочитал осаждать меня, и благодаря ему мне было легче в эти первые дни разлуки с тобой. Я, поддавшись его детским настроениям, сам «впал в детство» и придумывал ему игры и занятия. Однажды он заявил своему отцу: «Папа, я сегодня лягу спать с дядей», — на что «дядя» ответил, что это для «дяди», скромно говоря, не высшее счастье, ибо этот баловень со своим темпераментом смог бы запросто скинуть меня ночью с полки. На третьи сутки дело дошло до того, что он начал надоедать отцу и твердил полсуток: «Папа, я хочу с дядей в ресторан» (!!)

Извини, коль дело дошло до ресторана, надо ставить точку: а то как бы чего…

Мне сейчас хочется без конца повторять вместе с тобой эти слова поэта: «Мне вновь и вновь благословлять дороги, что нас с тобою к встрече привели». И я вновь и вновь благословляю их.

Когда-то я благословлю последнюю дорогу, которая приведет меня к тебе навсегда?»


Строки этого письма полны для меня особенного, глубокого смысла. Ну в самом деле…

Приехал солдат в отпуск. Вошел в отчий дом, принес в него свет и радость. Пробыл недолго, но жизнь за короткий тот срок дала ему все. В том числе самое драгоценное — большую любовь. И вот он, солдат, снова едет в свою часть — продолжать службу. И встречает в пути славного пацана, который скрасит первые дни разлуки с любимой. И через того мальчонку, через взрывчатые его выдумки, через проникающее тепло его привязанности хлынут в душу солдата думы о собственном детстве. И вспомнит он свою юность…

Погляди, что получается. Жизнь, словно бы наперед зная, что тебя ждет, выплеснула все богатства, все свои щедроты и радости. Свела с любовью и детством. Дохнула теплом и миром родного дома. И глянула в душу глазами матери. Дала все, что вскоре придется тебе заслонить собою. Недаром и песни-то приходят тебе на память самые солдатские — самые нежные и самые боевые, — те, что наполняли когда-то верой и мужеством сердца моих сверстников.

И вот слова, которые стоят всех песен войны и мира, твои слова: «Дети, дети, они воистину цветы жизни…» Как далеко, как удивительно много видится мне за ними!


ПИСЬМО ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ

Вижу тебя учителем. Все-таки — учителем. Почему-то кажется мне: рано или поздно ты все равно пришел бы к этому. Вспомним давай одну встречу Нового года. У нас гости. Двое пришли с пятилетним внучонком: не с кем оставить. Его звали Сережкой, видели мы его впервые. Но, увидев, уже вскоре поняли, что такая «добавка» к праздничной ночи не сулит обществу ничего хорошего. Задолго до новогоднего тоста Сережка сграбастал в мягкий свой розовый кулачок внимание и нервы всех за столом. Чего только не вытворял, как только по донимал старших. И Cережкой занялся ты.

Позвал, подхватил на руки, посадил себе на плечо, и вы долго с ним о чем-то шептались: ты — задрав голову, он — чуть склонив ее с высоты. А слушал тебя внимательно-внимательно и все кивал и улыбался. Оказалось, ты придумал ему игру, да такую «хитрую», что хоть и один играет, но участвуют в ней будто бы все, кто за столом. И в том весь игровой секрет, что Сережка должен вести дело так, чтобы никто не узнал, что бесповоротно вовлечен в игру.

И произошло удивительное. Своенравный, вдрызг избалованный мальчонка стал тратить баснословные запасы своей энергии по твоему хитроумному плану, будто какую-то тугую, до отказа закрученную пружинку ты ловко сцепил с потайным и чутким регулятором, не позволившим ей раскручиваться как попало. Сережка поминутно подбегал к тебе, получал — на ушко — инструкцию и с наслаждением отправлялся ее выполнять, никому не мешая, но с каждым общаясь — по твоему колдовскому рецепту. И ему было хорошо, и всем было хорошо тоже. И все увидели, до чего занимательный, до чего интересный человечек этот пацан.

А дело-то в пустяке. Никому не хотелось нагибаться к неудобному пацану. А ты встал на цыпочки и… дотянулся до него. Такова простейшая из педагогических истин, высказанная знаменитым Янушем Корчаком.

А держится она на единственном секрете — на настоящей любви.

И раз уж коснулись мы этой темы, стоит вспомнить еще.

Это о двоюродной сестренке твоей, Каньке Баталашке, как мы ее величали. Она жила у нас почти два года, когда врачи запретили ей климат Полярного круга.

Помнишь ее характер? Ласковая, доверчивая, только, будто сахарной крошкой, вся пересыпана этаким хрустким капризцем. А уж упрямства! На десятерых хватало. И однажды ей от меня влетело: голос повысил и ладонью по столу постучал — не сумел сдержаться. Она в слезы, да в такие горькие… И плакала, помню, долго, все никак не могла утешиться. Ты сказал:

— Неужели, папа, она для тебя всего лишь капризный ребенок? Она же человек, прежде всего человек.

С обидой так сказал… Никогда не забыть мне этого.

Не забыть и твоих разговоров с ней. Детски непосредственные и простые, были они по-взрослому умны и серьезны. Мне напомнила о них твоя тетрадка — атеистические заметки.


«3.2.1965 г.

Вспомнил про существование этих листков из-за спора с бабушкой.

Несколько ее мыслей, раздумий. Рассуждали о боге и сатане, о добре и зле. Выяснил: у бабушки насчет начал природы — дуализм. Мы сегодня не успели поговорить с ней о «миросоздании» и по многим другим уязвимым местам Писания. Но насчет бога и сатаны — точно: богу — богово, кесарю — кесарево; бог сам по себе, у него рай, сатана сам собой, у него вотчина — ад. Человеку даны две дороги: широкая — в ад, узкая — в рай (бог предвидел, что атеистов будет большинство). Сатана искушает и переманивает к себе людей — и грешных и праведных. Бог же «предоставил людям выбирать дорогу». (Ну и борец за свои идеалы! Не только пассивное существо, но и равнодушное, хотя бабушка утверждает, что он печется и скорбит о нас. Не о чем и нечего скорбеть. Сам виноват.)

— Почему бог не сделает всех верующими?

— Бог предоставил человеку думать и выбирать.

— Для чего так, почему он «не пропагандирует» свое учение?

— Пусть люди сами…

Хождение по кругу.

Но вот в вопросе об отношении к родителям и к богу мне неожиданно помогла Канька.

Бабушка:

— «…Оставлю мать свою для бога…»

Канька:

— А вы бы свою маму оставили?

Молчание. Потом:

— А вот не знаю, что и сказать, как бы это было. Не знаю прямо…

Диалог.

Канька:

— Бабушка, а что дьявол станет делать с теми, кто к нему попадет?

Бабушка:

— А ничего, только помешивать тебя кочережкой, гореть будешь вечно.

Канька:

— А за что гореть? Ведь грешники при жизни дьяволу служили, зачем же он их мучает?..»

Каньке было в ту пору двенадцать лет. Я часто слышал твои разговоры с ней и дивился тому, как тонко ты чувствуешь «течения ее ума», как мудро и просто используешь их, чтобы открыть ей истину. И смотришь — даже самая сложная легохонько уложилась в ее голове…

Теперь она снова у нас. Ей шестнадцать уже. Учится в дошкольно-педагогическом училище. И, кто знает, может, тем, что открылось это призвание, хоть самую малость обязана и тебе?

Да, ты бы мог стать учителем.

Но ты стал солдатом.

И опять твои солдатские письма.


«12 марта.

Татьянка, прекрасная моя, здравствуй!

Слава богу, кончился день. А как он начался, если б ты представить могла! Вечером лег с твердым намерением проспать до обеда (писал, что в этот день не прозвучит команда «Подъем!»), но мои планы накрылись. В 5-30 утра проснулся (не только я — вся рота) от страшного грохота и не мог долго понять, где я. Потом понял: зто дежурный додумался — приволок в спальное помещение радиоприемник, Подключил усилитель от кинопроектора и на всю мощь пустил музыку.

День обещал быть занятным. Так оно и вышло, чудачеств понаделали! И как финал всех шуток — главная «шутка» старшины, который обрадовал меня: «Сегодня пойдешь дежурным по роте».

Сейчас посплю часика четыре, а «завтра снова рабочий день, и забот у нас завтра немало…»


«13 марта.

Здравствуйте, дорогие мама, папа, Гоша и Лина!

Наглецом я родился, наглецом и помру. Уж очень долго не писал вам и опять вынужден извиняться… Поймите мою душу грешную и не судите строго.

Не беспокойтесь. Все в порядке. Есть и будет. От «виничианской лирики» я в неизменном восторге. Здорово! Читал и хохотал до слез.

У меня все хорошо. Живу не спеша, регулярно получаю нагоняи от начальства, тем и доволен. Иногда для разнообразия схожу в наряд — все веселей…

Будьте спокойны. Ваш Саша».


Я подчеркнул это твое «живу не спеша» — постоянный «пузырь со льдом» на обжигающие нас тревоги. А в письмах к Татьянке что ни день — короткая фраза полярного значения: «Извини, спешу». В нее мне верится больше. И не случайно, думается, встретил у Грина в «Бегущей по волнам» помеченные тобой строки: «Для меня там одни волны, и среди них один остров; он сияет все дальше, все ярче. Я тороплюсь, я спешу, я увижу его с рассветом».

Может, и в самом деле нельзя человеку не спешить в пределах отпущенного ему мгновения жизни?


«13 марта.

Извини, будет коротким это письмо: устал чуть-чуть после дежурства и треба выспаться. Дни весенние, несмотря на всю свою прелесть, тянутся так медленно. Теплое солнце, тающий снег и его свежий запах, лужи на дорогах. Эх, весна, весна, скорей бы тебя сменило лето!.. Вслушайся в эти строки:

Не весна, а какой-то кошмар…
Почернел и осунулся город,
И хрипит, задыхается март,
Как февраль с перерезанным горлом.
Правда, чутко сказано? (Это Решетов.) Сегодня день опять какой-то неполный, растраченный по мелочам. И почему-то не было твоего письма.

Зато было письмо из дому. Ругают вежливо, что редко пишу. В самом деле, обнаглел я, и меня надо ругать.

Отругай меня как следует, тогда я исправлюсь.

Знаешь, о чем я сейчас думаю? О том, что история знает случаи, когда люди сходили с ума от любви. Кажется, это же грозит мне. Если постоянно думать о чем-то одном, то очень легко приучить мозг не воспринимать ничего другого. Так можно прийти, по шутливому выражению Энгельса, к «равному самому себе состоянию». Впрочем, зря я это говорю, с ума я не сойду. Я уже давно сумасшедший.

Да, все это шутки, а если серьезно говорить, то очень нелегко мне без тебя. Но ничего, сил у меня хватит, будь спокойна».


«14 марта.

Второй день проследует меня эта песня:

И уходят со школьных дворов
шестьдесят незнакомых дорог,
Ты в тетрадный листок
напиши адресок
В несколько синих строк…
И наплывают воспоминания. Школа. Беспечное детство. Чернила, вылитые однажды со злости на голову соседа по парте… Помню, как однажды меня не пустили на урок химии из-за опоздания, как я под моросящим осенним дождем проник в класс через… окно на третьем этаже с риском грохнуться вниз, пробираясь по ветхому и узкому кирпичному карнизу. Мной руководила в тот момент не любовь к наукам, конечно, а непреодолимое желание «насолить». Я надеялся, что можно выгнать за дверь, а за окно меня выкинуть не решатся. Я был почти прав. Когда моя стриженая голова показалась в окне, к великому удовольствию всего класса, учительница не замедлила открыть рамы и втащить меня в комнату. Но блаженство было коротким: через ту же ненавистную дверь меня немедля выпроводили к директору…

Приятно иногда вспоминать эти пусть даже не совсем приятные минуты:

Давным-давно баклуши било детство,
Махру курило ярую тайком,
Но разве есть на целом свете средство,
Чтобы забыть о времени таком?..»
Да, сын, средства такого нет.


ПИСЬМО ПЯТНАДЦАТОЕ

Отчетливо помню тот промозглый осенний день, когда меня вызвали в школу: «Вы знаете, что натворил ваш Саша?..»

Директора, Юлию Романовну, как и меня, напугало не столько само событие, сколько та обстановка, в которой совершалось «геройство». У меня и теперь сердце заходится, когда вспоминаю все, о чем узнал тогда.

Нудный, трясучий дождик, «брысево» — так назывался он у нас дома. Черные от свинцового неба школьные окна. Мокрая во двор выходящая стена. Ослизлый и выщербленный карниз — выступчик в четвертушку кирпичины! И по нему, прижимаясь к стене, пробирается мальчишка с прикрученным к поясному ремню портфелем. Один неверный шаг… Один надтреснутый кирпич… Ослизлый мох, подвернувшийся под подошву ботинка… Соскользнувшие с подоконного выступа пальцы… Только одной, любой на выбор, из всего перечня случайностей с избытком хватило бы на самое страшное. Этаж-то третий!

— И ради чего?! — возмущается Юлия Романовна, — Рисковать, чтобы доставить удовольствие классу и несколько острых минут учителю?

Конечно, дома был у нас с тобой мужской разговор: нужно было совершенно точно узнать, во имя чего проявлено «геройство».

Ты улыбался. Ямочки на щеках, а глаза задумчивые и чуть грустные.

— Ради чего, Саша? Класс позабавить?

— Просто хотел доказать…

— Что?

— Что, если захочу, — смогу.

— Интересно. Но ты же у нас наблюдательный, разве не приходилось примечать: люди, они все больше норовят через дверь…

Молчание. И улыбка.

— На что тебе это все-таки?

— Ну, мало ли… Вдруг придется.

Ты внезапно посерьезнел. Улыбка погасла. Сказал, будто гвоздь забил:

— Человек должен уметь все.

И снова заулыбался. Теперь уже чуть виновато, словно извинялся за доставленные переживания и хлопоты.

И допускаю, что ты мне сказал не все. Ну, конечно, поманила тебя и «дымка геройства» и неизбежные лавры озорной славы… И мне когда-то было одиннадцать, и во мне в ту пору «под завязку» было и озорства и бесстрашия. Как-то, помню, запросто сжевал учительскую записку, врученную набедокурившему дружку, вызов родителей в школу. То было почти ордером на отцовский, всегда особо кусачий ремень. Сжевал документ я не только в приступе мальчишеского гуманизма, но и из «корыстных» соображений: все мы любили в детстве, чтобы сверстники глядели на нас глазами, полными восхищения и зависти.

Но твой ответ, признаться, подсказал мне и уместный финал нашего разговора:

— Скажи, Саша, как по-твоему, может человек, если, разумеется, очень захочет, удержать себя от очередной глупости, на которую уже совсем решился?

Вопрос не обескуражил тебя, хотя и слышался в нем явный подвох. Ты ответил спокойно, с ясной и понимающей улыбкой:

— Я думаю, может.

― Вот и хорошо. Я прошу: никогда больше не ходи по карнизам. Сможешь?

— Смогу.

…Только почему ты не во всем признался Татьянке, почему утаил ту, высшую сущность поступка? Я догадываюсь как будто: ты, как всегда (а может, и еще старательнее), избегаешь похвал и тем более восхищений — слишком горький привкус после, как в той истории «падения» к двойке по английскому. И потом, ты уже давно — как я стал теперь понимать — без шума, без лишних фраз готовил себя к чему-то предельно важному. Готовил, еще никак не называя это. Просто приучал к железной формуле необходимости, а она была в твоем представлении простой и бесхитростной: уметь все. Даже точнее, пожалуй: уметь решиться на единственно необходимое. Прав я или нет?

Дочитаем, однако, твое письмо.


«Татьянка, родная моя, зачем ты сокрушаешься, что я принял близко к сердцу твою минутную слабость, вызванную неудачным распределением? Как же иначе я мог ее принять?..

Ты говоришь, тебя влечет романтика? Это замечательно, ведь и я в какой-то степени романтик, каждый человек, который любит и понимает жизнь, не может, обойтись без романтики. Но давай разберемся: что же такое романтика? Может, мы понимаем ее по-разному? Я не покушаюсь на твои планы, пойми меня правильно, но позволю себе спросить: почему романтика влечет тебя именно в Тюмень? Почему ты думаешь, что для того, чтобы найти романтику в жизни, нужно непременно куда-то ехать? По-моему, ее можно найти где угодно, лишь бы было желание найти. Повторяю, мне абсолютно неважно, где мы будем с тобой искать романтику, и если твой выбор пал на Тюмень, то я полагаюсь полностью на твою интуицию и говорю: согласен. Для меня уже то романтика, что мы с тобой вместе, родная моя… Берегись, «товарищ Тюмень»! Скоро приедут к тебе двое влюбленных переделывать твою жизнь!

А пока желаю тебе успехов в учебе. Ведь, чтобы добывать романтику, надо много знать. Впрочем, главное — надо понимать жизнь. А мы с тобой понимаем ее…»


«15 марта.

Татьянка, знаешь, чем твой Сашка только что занимался? Угадай! Не угадаешь. Дурью мучался: сделал рогатку и стрелял бумажками в лампочку. Зачем? Ты спроси, он сам не знает зачем. Просто устал за день и захотел дать отдых голове.

…Вот и опять из нашего радиоузла транслируют записи концертов. Шум здесь стоит страшный, и поэтому слушать можно только в наушниках. Хорошие песни, как они помогают здесь! И в то же время я очень скучаю по классической музыке, ее здесь редко услышишь, а если и услышишь, то в радиоузле всегда найдется какой-нибудь болван, который не замедлит переключиться на джаз. Но ничего, хорошо хоть, что ты не лишена удовольствия слушать прекрасную музыку. Слушай ее и за меня, слушай за нас обоих, и мне тоже будет казаться, что я слушаю вместе с тобой.

Татьянка, милая, а знаешь, что будет через 103 дня? Будет самый чудесный день — день твоего рождения. Совсем недавно я еще не знал, что девятнадцать лет назад родилось мое счастье…»


Вот так устроена жизнь, сынок…

Ты считаешь дни, сколько остается до «самого чудесного» из них — дня рождения любимой. Но кто и как прикинет, сколько у тебя в запасе твоих собственных?


«16 марта.

Татьянка, милый мой философ! Ну зачем тебя мучает вопрос: что будет после тебя? Думать надо об этом, но не надо мучиться этим, не надо. Не надо напрасно страдать оттого, что не вечна жизнь, так же как и мир, жизнь в котором — лишь мгновение.

…Не сожалей, что миг не вечен,
который вечным быть хотел.
Давай лучше будем о том думать, как полнее и лучше прожить отпущенное нам неумолимой жизнью время. Будет любовь — будет и прекрасная жизнь, а любовь наша будет всегда. Верь в это…»


«17 марта.

Ну и набегался я за день! Наша передвижная лаборатория, что карета «скорой помощи», — нарасхват. Мотался весь день, и даже сейчас не могу отделаться от ощущения, будто меня трясет и кидает во все стороны на ухабах. Так после длинной дороги в поезде долго еще чудится вагонная качка.

Но это не главное. Мне, несмотря на всю сегодняшнюю занятость, невесело. Не верится, что ты можешь допустить возможность того, чтобы письма к тебе перестали быть моей потребностью. Не верю и не могу поверить в это, но… человек есть человек, и ему свойственны противоречивые суждения. Чем я могу помочь? Ругать почту бесполезно. Понимаю твое состояние, родная, и прошу понять мое…

А знаешь, весна у нас в полном разгаре: снег лежит только вверху, на сопках, а в долине его уже нет, и от земли идет чудесный свежий запах, особенно силен он по вечерам, когда скроется солнце и начнет земля чуть-чуть подмерзать. Такая свежесть, которая бывает только холодными летними ночами. А ночи здесь, даже летом, в самую жаркую погоду, холодные. Выйдешь, бывало, прогуляться, забредешь в сопки, любуешься лунной ночью и холода не чувствуешь. А как затянет свою гнусную жалобу какой-нибудь дурной шакал (здесь их тьма-темная), так сразу мурашки по спине… Бр-р-р! Холодно.

Вчера видел очень интересный фильм, интересный не столько сюжетом, сколько своеобразной постановкой, «Ангел блаженной смерти»… Если бы не знал, что у тебя мало времени, то посоветовал бы посмотреть. Впрочем, советую. Вы, студенты, народ изворотливый, по себе знаю, как сам, когда сдавал экзамены, абсолютно к ним не готовился, ибо свято верил, что дни, отпущенные на подготовку, все равно ничего не прибавят к моим знаниям. А потому даже старался не прикасаться к учебникам.

Правда, прикасаться приходилось. Мама моя настоятельно требовала, чтобы я был умницей, таким прилежным, «как в первом классе», и чаще бы — даже не чаще, а все время — занимался. Но летние дни были слишком прекрасны, чтобы тратить их на «пустяки», и я прикасался к учебникам только для отвода глаз…»


Для отвода глаз… Помню, ты сидел у стола. Раскрытая книга перед тобой. Но не читал, а, положив на колено лист картона, увлеченно рисовал «рожи» (любимое занятие в минуты раздумий).

Я спросил:

— Ну, как, Саня, страшновато перед экзаменами?

— Да не так чтобы слишком, — ответил ты, отрабатывая карандашом профиль очередной «рожи».

— Но ты что-то не слишком спешишь с повторением.

— Это точно.

— А если не успеешь?

— Разве это не смешно! Понимаешь, папа, все это здесь, — и постучал себя кончиком карандаша по лбу. — Намертво.

— Однако учебник раскрыл…

— Чтобы маму не волновать. Я вообще не понимаю, что за учеба, если потом ночами надо вколачивать учебник в собственные мозги. Прости, не зубрил и не стану. Вспомни-ка, сам ведь говорил, что все высшие ценности жизни начинаются с умения думать. Не забыл?.. А за экзамены не беспокойся.

Нет, не обманывал ты Татьянку, когда писал, что прикасался к учебникам только для отвода глаз. И дальше — тоже правда:


«…Книжки под мышки — и вперед. Куда? Куда глаза глядят. Чаще всего наша святая троица — Толька, Валерка и я — пропадала на пляже. Маме я, разумеется, говорил, что иду изучать науки на свежем воздухе. Мама не знала, конечно, что я, сидя на противоположном берегу Камы, прямо напротив нашего дома, самым наглым образом валял дурака. В самом деле, великим грехом было бы заниматься вопросами строительства в такие чудесные дни.

Помню, как перед днем сдачи экономики мы поехали рыбачить на Бабку, и в тот день я упустил прекраснейшую возможность избавиться от предстоящих экзаменов, вместо которых мог осчастливить техникум своими похоронами.

Дело было так. Толька, сидя на небольшом островке, очень страдал оттого, что некуда девать пойманную рыбу. И я, видя его страдания, решил доставить ему ведерко, мне абсолютно ненужное. Надо было переплыть неширокую, но глубокую протоку, и я поплыл. Но сдуру не догадался перевернуть ведро вверх дном, оно не замедлило напомнить мне о моей дурости, наполнилось водичкой, и… я не успел даже сказать «буль-буль-буль»… Скромную уху пришлось варить в бидоне.

Извини, Татьянка, я опять не в меру предался воспоминаниям. Все, все. Кончаю.

Очень жду твоих писем. Твой Сашка».


«18 марта.

Ну вот видишь, хоть и опаздывают письма, но приходят. А ты волновалась зря. Очень обрадовало меня сегодняшнее твое письмо, пусть у тебя всегда будет такое настроение, будь оптимистом, смотри на жизнь глазами повелителя.

Знаешь, многих ребят удивляет, что я пишу тебе каждый день, они меня не понимают. Ну и пусть не понимают, это даже лучше, а я не могу спать спокойно, если не поговорю с тобой. Сейчас один из «непонимающих» заявил, что будет лечить меня от бессонницы. Не знаю, как он хотел меня лечить, может быть, собственным примером? Не выдержал и уснул, откинувшись на стуле, и вдобавок имеет наглость храпеть. Приходится изредка подходить к нему и нажимать на нос, чтобы избавиться от его «музыки».

…День прошел опять в кутерьме, но, несмотря на это, ухитрился посмотреть два фильма: «Стряпуха» и «Товарищ песня». От первого не в восторге, а второй, виденный уже дважды, опять заставляет о многом думать. Особенно последняя новелла — «Песня на рассвете». В самом деле, очень важно для того, чтобы жить полно и увлеченпо, уметь в самых простых и привычных вещах видеть необычное, прекрасное и не бояться быть романтиком…»


Ты упорно стараешься искать и видеть это прекрасное в самых обычных, самых простых вещах. Не потому ли в одном из журналов ты подчеркнул мысли, высказанные Леонидом Лиходеевым: «Романтика… это веселое чувство приподнятости над ординарным потребительским рефлексом… это обычное стремление к необычному. Это чувство начинается с простого умения… не думать о том, «что я буду с этого иметь»… Люди задыхаются без идеалов. Без идеалов они начинают хрюкать…»

И вот это твое умение — видеть; необычное в обыденном — дает мне силы думать о судьбе твоей без спазм в горле.

Я снова беру записную твою книжечку с надписью «Александру от сослуживцев». Снова открываю страницу, где записано это:

«Восход солнца в тумане над дорогой… В оранжевом диске, как в окне, проплывают силуэты машин, людей…»

Я знаю: то не просто увиденное, а пристальная и добрая приглядка к живому, умение рассмотреть человека, самую жизнь его в утреннем сиянии солнца — «в оранжевом диске, как в окне…»

Добрый и вечный символ: смотреть на мир через окно солнца.

И будто сам вижу сейчас все это, перед глазами стоит. Туман вижу над степной дорогой. И слегка размытый им с нижнего краешка огромный оранжевый солнечный диск. И силуэты… А среди них видится мне и твой. Бесконечно уходящий в солнце. В солнце твоего века — огромное, ясное и тревожное. Вот и твоему поколению настал черед защищать это солнце.

Но романтика — еще и ясный взгляд на все, что вокруг; это то, что помогает человеку быть простым и веселым, круто замешанным на природном чувстве юмора, каким наполнены твои письма к Татьянке.


«…Татьянка, знаешь, мой «лекарь» заразил меня своим сладким сном, сейчас разбужу его и… на покой».


«20 марта.

Вчера не мог написать тебе и наказан за это: сегодня опять выпал снег, и весь день дует холодный ветер. Юрка мне так и заявил, что снег выпал потому, что я не написал письма, а чтоб завтра камни с неба не посыпались, он мне сказал: не вздумай сегодня не написать… Все это шутка, конечно, но вчера и в самом деле был сумасшедший вечер…

А сегодня опять холодно, опять весна отступила. Здесь это не в диковинку. В прошлом году, помню, 20 мая мы еще в снежки играли.

Знаешь, Татьянка, твой Сашка совсем еще ребенок. Давно меня занимала проблема, чем заполнить во рту место от выдернутого зуба. Сегодня придумал игрушку: вставлю меж зубов мундштук, и если не курю, то просто сосу его, как ребенок соску. Какое ни есть, а занятие. Да, со всеми нами детство еще не может расстаться, и тебе предстоит серьезная задача: выбить из меня остатки моей дурости. Но учти: я ребенок трудновоспитуемый и без боя не сдамся. Вотувидишь, приеду и буду капризничать… Знаешь, какой капризный я был в детстве? Ужас! Спроси у моей мамы.

Помню, когда мне было лет пять, я любил устраивать такие концерты: сядем обедать — я, мама с папой, бабушка Сяся и Гоша, — и вот я начинаю:

— Не хочу суп. Хочу молоко.

Бабушка Сяся безропотно несет мне из кухни молоко. Я посмотрю на него, отодвину и скажу:

— Не хочу молоко. Хочу чай.

Бабушка Сяся, подумав, несет чай. А я уже вошел в азарт:

— Не хочу чай. Хочу простоквашу.

На столе появляется простокваша. Я опять:

— Не хочу простоквашу. Хочу суп.

Мама начинает ругать меня, папа — тоже, Гошка смотрит на меня и думает, наверное: «Ну и идиот же у меня братец!»

А бабушка Сяся покорно доставляет мне суп. Но не тут-то было, меня голыми руками не возьмешь:

— Не хочу большую ложку, хочу маленькую.

Поковырялся ложкой — не поправилось:

— Не хочу маленькую ложку, хочу большую!

Капризному «любимцу публики» приносят уполовник.

Только я собираюсь выразить очередное «не хочу», отец встает из-за стола:

— Или ты будешь есть, или пойдешь в угол.

Я хочу есть, но меня обижает неожиданный оборот дела, и я начинаю тереть кулачками глаза и всхлипывать. Тогда всем становится ясен мой безмолвный протест: есть я не буду. Меня ставят в угол. Я плачу для приличия минут пять. Потом ко мне подходит, ласкаясь, кошка Мурка, и я начинаю играть с ней потихоньку, опасливо поглядывая на сидящих за столом. Не замечают. Во мне появляется решимость, потихоньку пробираюсь к двери и — через кухню и двор — в огород (мы жили тогда в поселке, недалеко от Перми, с хорошим названием Юг, и эта моя родина навсегда оставит самые хорошие воспоминания беспечного, счастливого детства). Брожу по огороду, таскаю тяжелую и почему-то норовящую царапнуть меня Мурку, и постепенно обида проходит; вечером меня уже не надо упрашивать — уплетаю что дают за обе щеки.

Вот видишь, Татьянка, какой непослушный у тебя Сашка…»


Так оно все и было. Только не за один раз. Ты совместил множество похожих историй в один эпизод. Это естественно. Для всех нас детство предстает с годами сжимающимся — чем дальше, тем плотнее, до плотности едва ли не ядерного вещества — комышком, в котором время спрессовало события нашей ребячьей жизни. Его можно разворошить, этот комышек, — и тогда, глядишь, обернется веселым и ярким мячиком: беги вдогонку.

Да, так. Именно так все было. Только не в один вечер — в годы…


ПИСЬМО ШЕСТНАДЦАТОЕ

Зеленая улица, вся в мохнатой траве, будто вывернутая наизнанку зеленая шуба. Кадки под застрехами, до краев налитые спокойной и темной водой: одни прикрыты дощатыми покрывашками, другие — просто кружочками неба. Но подойди поближе — кажется, и не прикрыты вовсе, просто налиты небом. Наклонись и погляди: оно и там синее-синее, только еще бездонней. И облака где-то глубоко внизу, только еще белее, чем в вышине над тобой.

Помнишь?

Вылизанпые дождями заборы. Завалинки. А по завалинкам, ровно мячик, обмокнутый в золото, катается «солнушко». И что ни окно — то глядится на улицу «Ванька мокрый»: красные бальзаминки с мясистым прозрачным стеблем — в горшках, в старых кастрюлях, в лопнувших чугунках.

Деревянный, обшитый в елочку дом, которому хочется поклониться земным поклоном. Ему все еще, поди, снится детство моих сыновей. Как и мне…

Детство. Пока принадлежит нам самим, мнится вечным дивом без конца и края. А станет детством детей наших — вдруг обернется недолговечным огоньком спички: не успело зажечься, посветить — ан уж и пальцы обжигает.

Вот и не заметил, как минуло твое, а попробуй охвати памятью все целиком! Не могу. Лишь отдельные кусочки, как разноцветные стеклышки в ярко-зеленой траве.

Первый твой конфликт с братом Егором… Этого ты запомнить еще не мог.

Время около полудня. У мамы стирка, а от твоей качалки не отойти: скандалишь, крутишься с боку на бок. Поручила Егору покачать с полчасика. Он качает. Лицо недовольное, осуждающее: как это можно скандалить так долго? Попробуй втолковать ему: какой, мол, с тебя спрос, если едва годик минул. А ему скоро четыре.

Ты скандалишь. Егор качает. И все больше сердится, наверно. Р-раз — д-вв-а… Р-раз — д-вв-а…

Впрочем, как он там качал, не видел никто: мама стиркой занята в кухне. И вдруг слышит какой-то шум в комнате, будто падает что… И густой — потому что дуэтом ― рев. Метнулась в комнату. Ты ревешь на полу во всю силу своих легких: ушибся. Ревет Егор от испуга. И мама, заставшая все это, заплакала тоже.

А второй ваш конфликт, наверно, ты помнишь. Из-за дров.

Мы запасали их летом. Вывозили из леса к дому, и тут я за лето испиливал их лучковой пилой. Один. Раскалывал, складывал в поленницу… А в то лето пилой завладел Егор; ему шел тринадцатый:

— Папа, теперь пилить буду я. Не думай — управлюсь.

И действительно управлялся. Только самые толстые чурбаки я не позволял ворочать. Но и это он вскоре ухитрился делать сам — «не пупом, а умом». Приспособил обрезки жердей вместо рычагов и так наловчился в этом дровяном ремесле-, что за день успевал разве чуточку меньше моего. Стоит, орудует лучком — до пояса голый, глаза блестят, лоб и уши в смоле, а по спине, кофейной от загара, мраморные разводы — пыль с потом перемешалась.

А тут как-то пилой завладел ты. Потихоньку. Навалил нетолстый кругляш на козлы — и пошла работа. Но на звук пилы выскочил из дома Егор…

Я застал вас в схватке. Вцепившись в лучок, вы сопели и топтались возле козел, никто не собирался уступать.

— Кто позволил? Кто позволил? — твердил Егор, отдирая тебя от лучка.

Ты не отдирался. И все тянул пилу иа себя, повторяя сквозь уже подступающие слезы:

— А ты что за барин? Каждый день все ты да ты! Пусти! Я тоже буду.

— Кто позволил?..

— Пусти!..

Я вышел в самую пору: уже всерьез пахло дракой, за которую, если б и состоялась, вряд ли стоило бы наказывать — повод уж больно благородный. Просто я попытался вам втолковать, что работа — святое дело, что надо все сообща и в согласии, и тут же предложил разделение труда.

С того дня вы оба ходили перепачканные смолой, потные, пыльные и счастливые.

Кажется, именно с того дня между вами и установились те благотворные отношения, в которых, кроме кровного родства братьев, очень скоро пробились начала будущей — мужской — дружбы. Впрочем, зарождалась она еще раньше — в игре.

Егор обожал автомобили. Из игрушек признавал одно — автомобиль. Из книжек — только про автомобили. В четыре года уже просто не существовало неизвестных ему автомобильных марок — мне и половину не запомнить. Как-то, не дозвавшись его к обеду, мы ушли на розыски и набрели на нашего «автомобилиста» в соседнем квартале. На взгорке стоял военный студебеккер. Под ним лежал на спине шофер — разбирал задний мост. А рядом, на боку, подперевшись локтем, расположился на травке Егор. Весь в солидоле, он принимал от шофера болты и гайки. И сиял от счастья и гордости. Потому что не представлял блаженства выше, чем — любой грязноты! — возня с машинами. Ими он грезил. Вдруг пустая тарелка за обедом превращалась в баранку. А то носился по улице, крутя перед собой поржавелую крышку от старой кастрюли: урчит, фыркает, бибикает. Передалось и тебе…

Я соорудил вам из фанеры большую кабину — пусть поменьше, чем у грузовика-трехтонки, но в ней вы свободно помещались вдвоем. С дверцами, с ветровым стеклом, точнее, с местом для стекла, с капотом, с баранкой. Да еще с мягким сиденьем внутри, которое можно вынимать, если случится залезать под машину при всяких там дорожных ремонтах. Правда, не было у вашего грузовика ни колес, ни кузова, но то уже сущие пустяки — было б воображение.

Комната — это тракт. Посредине кабина. Егор садится за руль, хлопает дверцей, говорит строго:

— Поторопись, а то уеду. Ты послушно торопишься, хотя твердо знаешь: никуда он без тебя не уедет — во-первых, будет отчаянный рев, во-вторых, шоферу без грузчика не житье, а сущая мука. Ты забираешься на сиденье рядышком. Рукавом протираешь воображаемое стекло (кто, кроме тебя, позаботится о шофере!). Шофер Егор дает газ, урчит что есть мочи. И вы мчитесь по тракту. На подъемах, когда мотору особенно тяжело, урчать разрешается и грузчику. Но бибикать может только шофер.

Потом вдруг у вас что-то ломается: лопается шина, летит задний мост или кончается бензин. Тогда и начинается самая что ни на есть романтика — утомительный ремонт «среди дороги и ночи». Вы накачиваете колесо, возрастающая упругость которого проверяется ударом Егоровой пятки в крашеный пол. Или разбираете и чините тяжелый и грязный задний мост. Или меняете рессору. Потом Егор копается в моторе, а ты из кабины должен подсасывать бензин…

Все всерьез.

— Гоша, ты можешь остановить ненадолго автомобиль? — спрашивает из кухни мама. — Если можешь, останови и поди сюда на минутку.

Крикнув: «Погоди, только вот откачу к кювету!» — Гоша останавливает свой грузовик, но мотор не выключает. Пересаживает тебя за баранку и говорит:

— Держи вот так. Не спускай с тормозов. Сумеешь?

— Сумелю, — покорно отвечаешь ты. И сидишь за баранкой. Нажимаешь на тормоз, как велено. И неистово урчишь, изображая нетерпение мотора.

Иногда на помощь прихожу я — если взаправду заело педаль, свернулась баранка или еще там что. Я уже, так сказать, ремонтная база. И главное — даже на секунду не утратить иллюзию взаправдашнего дела.

— Смотри там, — говорю Егору, — не включи мотор, не то руку мне придавишь.

— Не бойся, не маленький, — степенно отвечает он.

Или тебе говорю:

— Перекрой краник, а то бензин капает.

И ты, с серьезным лицом и даже лоб наморщив (туговато крутится этот самый краник!), поворачиваешь воображаемую ручку и спрашиваешь:

— Ну как, теперь не капалет?

Это не игра, это работа. И это великое счастье, потому что работа становится неотступным делом самого детства.

Потом она обернется для Егора призванием.

И не из нее ли (кто знает!) сложится позже главное убеждение твоей жизни, что человек должен уметь все?

Твоя первая школьная зима. Путь до школы не близок — в центр поселка. Мы боимся, что ты, от рождения склонный к болезням, остудишься на льдистом ветру — помнишь, какие там ветры бывали? А еще боимся, что заманит поселковый пруд — побежишь по льду да провалишься. И наказываем настрого: сразу из школы — домой, и на пруд ни шагу.

Но вот тебя почему-то долго нет с уроков. Ждем час, ждем полтора… Находим, конечно, на пруду. Видим издали: поднимаешься по береговому склону, в охапке огромный кусище льда. Раскраснелся. Отдуваешься. И шагаешь, шагаешь в кручу. Дотащился до кромки спуска, лихо оседлал льдину и — вниз, только звон пошел.

Ты не знал, что мы уже на берегу. Выглядишь виноватым, но в глазах, в улыбке — гордость: доказал мальчишкам, что можешь, как они.

…Закрою глаза и, как сейчас, вижу: из алой мглы мне навстречу взбирается по береговому склону счастливый от усталости мальчонка с большущей краюхой льда в охапке. В ту первую школьную зиму ты часто болел. Бронхоаденит. Воспаление легких. Потом опять. Потом еще и еще раз… Без конца.

Помню озабоченное лицо врача у твоей кровати. Это Петр Федотыч, врач поселковой больницы и чудеснейший человек. Помню набухшие тревогой ночи, когда ты был положен в больницу, и мама — там, с тобой вместе. Сколько было таких ночей!.. Но не помню страшнее той, дома, когда вдруг начал тебя душить кашель. Помню полные ужаса твои глаза, ручонки, протянутые к маме. Ты обнял ее судорожно, в отчаянном страхе. Обнял и припал к плечу, бессильный, задыхающийся, жаркий, как банная каменка. Так припадают к последней надежде.

Приступ миновал так же внезапно, как и наступил. Ты вздохнул облегченно и закрыл глаза. Все так же обнимая маму за шею, головой на мамином плече.

Все прошло. И теперь я страшные те дни, нескончаемую боль за твою судьбу, за самою жизнь твою вспоминаю, как вспоминают годы большого счастья. Потому что тревоги — это изнанка надежды. Потому что это счастье: обладать правом на тревогу за живых.

Мне кажется, ты уже понимал, как мучаются, как переживают за тебя родные. И потом, как подрастал, все резче и резче, все явственнее обозначалось в тебе вот это: чем тяжелей самому, чем неотвязнее хворь — тем бодрее и веселей старался ты выглядеть. И всегда спешил успокоить маму:

— Ну правда же, мамача, ну верно же, ничего не болит!

Это останется в тебе навсегда — умение прятать боль. И физическую и душевную. «Казаться улыбчивым и простым…»

А сперва-то, сперва-то, едва начал ходить — не парень был, а сущая «сдриколючка». И все требовал внимания к себе. Занята мама — ты идешь в комнату к тете Тате и бабушке Сясе и заводишь:

— Баба, по-хо-дим… Татя, по-хо-дим… Похо-дим… По-хо-ди-и-им…

И так трудолюбиво, так настойчиво окал — «по-хо-о-о-дим!» — что никак нельзя было отказать. Брали за руку, и ты — аж корпус внаклон — мчался, будто заправский скороход, мчался все равно куда, лишь бы двигаться:

— По-хо-дим… по-хо-дим…

Но если уж чего не захочешь, то шабаш. Когда же настаивать пытались на том, что ты решительно отвергал, пронзительно твердил одно:

— Плехо тя-ак! Сябака тя-ак!

«Плехо» и «сябака» выражали вершину упрямства и гнева.

Но то в самые ранние годы. А как начал ходить в школу, появились мягкость и ласка. И особенно — к черному, из мятого плюша мишке. Ты укладывал его рядышком на подушку и, прижавшись щекой к нему, упоенно слушал «на соник» Гайдарову «Военную тайну», которую я читал тебе…

Все это теплая, живая земля твоего детства.

Разноцветные стеклышки в ярко-зеленой траве. Ты насобирал их полную коробку — зеленые, красные, синие. И желтые, через которые даже туча виделась солнцем. И такая разная, такая сама на себя непохожая была, если глядеть через них, земля. Непохожее небо. Синее. Зеленое. Красное. Удивительный, через мимолетные пустяки раскрывающийся мир. В нем все впервой, все открытие.

Летний день. Жарко и тихо. В огороде меж грядками солнце взапуски гоняется за рыжей двойной макушкой. А макушка нагнется к лиловому цветку на картошке, и цветок качнется, подмигнет оранжевой серединкой да тут же и заслонится другим, тоже лиловым. И пока решаешь, какой из цветков достойнее твоего внимания, мама выдернет один — медуничку. Ты удивлен, ты еще не можешь понять: за что ей такая судьба? Тоже цветок ведь…

То нырнет макушка в зеленую кипень огуречной грядки. Приподняв лопушистые листья, ты замрешь над маленьким желтым огоньком — цветком на ершистой, в колючках, крохотной завязи. И вдруг откуда-то сверху упадет на ладошку тебе алый лепесток мака. Лепесток весь в темных прожилках, он трепещет и дышит, будто погасающий лоскуток пламени. И вдруг ты сразу поймешь, чему оно сродни, это живое и нежное; на растопыренных пальцах поднесешь к глазу и прищуришься — взглянуть через лепесток на солнце. И долго-долго не можешь понять, почему это ни солнца не видать, ни неба через маковый лепесток — ведь он же такой тоненький, такой живой и красивый…

А потом сентябрь. Через рванину прорех в мокрых облаках только изредка пробрызгивает осторожным теплом на озябшую землю солнышко. Земля в огороде голая и черная. Жмутся к межам островки пожухлой ботвы. Мы докапываем картошку. Егору уже дозволено носить понемногу, тебе— только собирать. И ни одного клубня не пропустишь, всякий надобно разглядеть и с той стороны, и с этой — на что похож. И каждый — диковинка: то «кота» найдешь, то «коровью голову», то…

— Мама, папа, Гоша, глядите — гусь!

И впрямь. Здорово смахивает на жирного гуся развалистый клубень.

И зима… Теперь солнце глядится в окна, присев на корточки — еле-еле высовывается, и то самой маковкой, из-за железной крыши напротив. Ты щуришься от слепящего зимнего света, но отвести глаза невозможно, не оторваться от дива морозной росписи на стекле. Горит, переливается, манит…

И мне не оторваться от него — солнца твоего детства.

Все наплывает и наплывает самое дорогое: твои свидания с тем солнцем. В самоцветах морозной росписи на стекле. В снеговой лужице возле дома, в которую окунулось и озорует, прямо в глаза забирается. В огородной борозде, где оно припекает стриженую макушку. В пламени заката, выплеснутом на края фиолетовой тучи…

Обрывки заповедного сна, от которого жаль пробуждаться…

Вижу наш городской двор. Во дворе за гаражом двухоконный домик, там живет сторож. На завалинке под закатным солнцем искорками переливается рыжеватый ежик летней твоей стрижки; вы с Егором вечно крутитесь возле гаража, а если там никого нет — возле сторожа, дяди Леши Цаплина. Он «кормит» вас байками про солдата, которого черти пригласили в ад — навести там порядок. Тем и примечательны его байки, что, нигде не начинаясь, никогда не кончаются. А ты приметил: над его головой на самом свесе крыши кирпичина нацелилась прямиком в дяди Лешино темя. Предупреждаешь на всякий случай:

— Дядя Леша, кирпич-то на голову упадет.

— Упадет, дак состукат, — отмахивается дядя Леша: неохота отвлекаться от своей байки.

И солнцу, видать, неохота прятаться: висит и висит над реденьким гребешком забора, вроде тоже слушает.

Очень оно прилипчивое, это солнце сыновнего детства. И потом, позже, оно будет повсюду послушно и дружелюбно катиться за тобой, оставляя драгоценные следы, свет и тень, на твоих рисунках — беглом карандашном наброске, прозрачной акварели, этюдах с живым и сочным мазком:

белогривое облако над водой;

березка у осенней воды, наморщенной ветром, и в желтых прядях ее — ветер и солнце;

клубящаяся над горизонтом туча, а за ней — чистое, вымытое солнцем небо;

городские крыши, увиденные с чердака нашего дома, они припорошены первым снегом и будто без солнца, но вглядишься — на них оно отдыхало вчера перед закатом и опять придет сюда вскоре, как только схлынет вон та туча, переливаться искрами по этому легкому и чуткому снегу…

Но нет, это солнце уже твоей юности. И совсем не много теперь до того дня, когда встанет из туманной дымки твое военное солнце и я прочту про оранжевый диск, в котором, как в окне, увидел ты силуэты людей. Вот уж ты и солдат…

А мне подольше хочется побыть возле того, детского твоего окна в самоцветах морозной росписи.

Помню, в какую-то из твоих ранних зим повадится на ветку черемухи за окном юркая синичка. Сперва для тебя она просто птица. А потом, позже, когда мама станет читать тебе, сваленному в постель очередной хворью, книжку про Зиньку — синичку, прилетавшую к людям поесть и обогреться, — та впервые увиденная близко пичуга вдруг покажется тебе чем-то очень своим и близким.

— Мамача, мамача! Смотри — Зинька! — Это солнечным утром, поднявшись в кровати, ты увидел синичку у самого стекла.

То было первое утро наступавшего выздоровления. Помню твои глаза и твою улыбку. Там, за окном, тебе открылось живое — всего-то крупинка того солнечного мира, который просто никому не нужен без этого взъерошенного комочка жизни, крохотного и беззащитного, о котором кто-то должен позаботиться. Зинька…

И станет привычкой — вечерами, уже из-под одеяла:

— Мамача, почиталь мне, пожалульста, про Зиньку.

В десятый… В двадцатый раз… В двадцать шестой…

И станет привычкой — по утрам первый взгляд в окошко. Не дожидается ли там она? И сколько радости, если сквозь проталинку на стекле ответно сверкнет черный птичий глазок!

А научишься мастерить — появится самодельная, из фанеры, кормушка за форточкой. И десятки довольно-таки драчливых Зинек станут стукотеть по фанере носишками, шустро склевывая вкусные крошки. А одна будет подскакивать к стеклу ближе всех и поглядывать глазком-бисеринкой в комнату: где он там, мой не знакомый пока, но добрый?..

И кто знает, не она ли, не та ли самая прилетит на наш городской балкон в ту зиму, когда ты уедешь из отпуска обратно в часть? Долго будет скоблить коготками, скользя по железному подоконью и заглядывая в стекло, будто вот-вот спросит: «Ну где же он? Позовите…»

И в солдатском конверте полетит к тебе мамина строка с чудесным запахом детства: «Знаешь, сегодня к твоему окошку прилетала Зинька…»


ПИСЬМО СЕМНАДЦАТОЕ

Прилетала она и вчера. А день был особенный. Гордым и счастливым вернулся новый наш герой неба Георгий Береговой. Счастливым еще потому, наверное, что это не только его, но и моя, и всеобщая наша радость. И потому еще, что первым встретило его на Земле сердце матери, перелитое в слова короткой записки: «Дорогой сыночек! Поздравляю, целую, жду.»

Мне тепло и больно от этих коротких и простых слов. Чтобы быть счастливым, только и не хватает мне права знать, что твоя мама сможет написать и, пускай даже через тысячу рук, передать тебе вот такие же простые слова: «Дорогой сыночек! Целую… жду…»

И снова скребочут птичьи коготки по железу — скользит по подоконью Зинька. Снова в оконной проталинке бисерно сверкает глазок: «Позовите… Позовите…» И даже не обращает внимание пичуга, что здесь же, мордой в стекло, словно окаменел Миша Виничио, блестящий и черный, будто каслинское литье. В той проталинке собрались все котовьи вожделения, и ничего больше не видят сейчас круглые желтые глаза. А Зинька знай свое: «Позовите!»

И не пускает, не дает выплыть из теплого и соленого океана, из твоего детства.

Я ищу в нем главное, что вплеснула в твое сердце теплая его волна. Да, желание все уметь, как все. И, наверно, еще нежность. Нежность к живому — к цветку, дереву, птице, котенку… Та особенная бережная и чуткая нежность, которая сделала глаз приметливым к чужому страданию и чужой радости, ко всему тонкому и глубокому, что таится во всякой крохе живой жизни. Эта нежность, как из истока, вышла из нежности матери, разлилась по тебе ее кровью, обернулась после той вершиной своей, что зовется нежностью к любимой, нежностью к людям. И когда надел солдатскую шинель, столько было ее в твоем сердце, что немыслимо стало не отдавать другим, отдавать щедро и без оглядки.

Первой весточкой той нежности из дальней солдатской стороны было письмо, что прислал домой еще по первому году службы, письмо о коротконогом цветке. А в конверте кроме письма — бережно обернутый бумажкой сам цветок. Он сейчас на моей ладони, частица твоей и моей земли, нежный и ласковый. В бледно-фиолетовых лепестках серединка из нежного золотца. На обертке твоей рукой: «Довольно красивый цветик, правда? По крайней мере сейчас. Каким он перед вами предстанет, не знаю, ибо почта коварна, а цветок доверчив».

Солдат, приславший домой цветок.

И опять передо мною твое письмо.


«21 марта.

Татьянка, Татьянка! Меня ошеломило известие, что шесть дней нет моих писем. Куда же они деваются, скажи на милость? Несправедливо оправдывать почту и обвинять меня. Если б я мог знать, чьи руки не доносят до тебя мои письма! Пишу и не уверен, что ты получишь и это… скорее, уверен в обратном, и от этого страшно больно становится. Кто лишает нас радости? Кто?

Ты представить себе не можешь, как это трудно. Прости меня, что я сейчас такой злой, прости, пожалуйста.

Жду завтрашнего дня и с ним твоего письма.

Сашка».


Вот наконец оно — письмо, сразу снявшее твою тревогу:

«Сашок, родной мой, здравствуй!

Сегодня днем отправила тебе письмо с тяжким обвинением, а вечером получила сразу два твоих письма. Ну и ну! Твое письмо шло 13 дней, а ты еще говоришь, что это число счастливое. Прости меня за «обвинение»…

А сейчас я буду каяться. Сегодня я ударила человека. Не могу спокойно слушать пошлости и подлости. Сегодня Герка решил поделиться со мной своими «познаниями» жизни. Более циничного отношения к людям я еще не встречала. Правда, я не права: нельзя в приступе гнева давать волю рукам, как у нас шутят, «нужно сдерживать порывы, идущие из глубины души». Но в чем-то я все же права. Низко, подло выслушивать пошлости и не давать им отпор…

Смешно смотреть на воробьев, когда они чирикают и смеются на тротуарах, почувствовали пичуги весну… Любимый, мне очень хорошо от твоих писем, таких теплых и ласковых…»


«23 марта.

Татьянка!.. Вот видишь, опять ты зря меня ругаешь, ведь приходят же письма. Еще бы они не приходили: ведь я пишу каждый вечер, каждый вечер говорю с тобой.

Только что, в который раз уже, посмотрел фильм «По ту сторону». Трудно мне судить о нем объективно, так как все мое внимание было сосредоточено на том, чтобы увидеть на экране знакомые места Перми. Ведь ты знаешь, что фильм этот снимался в нашем городе. Помню, как мы бегали однажды «смотреть на артистов», когда съемки велись у Слудской церкви. Знаешь, как приятно видеть на экране те места, по которым не раз бродили, — Комсомольский сквер, улицу Орджоникидзе, где мы раньше жили, и даже наш техникум. Последний раз я смотрел этот фильм еще до поступления в техникум и не мог, естественно, обратить внимания на очень быстро промелькнувший кадр, снятый с крыльца нашего второго корпуса. Но сейчас я узнал моментально и эти ступени, и бетонные пирамидки по краям, и, конечно, главный корпус. Сомнений нет, это — то самое место. Я не спутаю его ни с каким другим. Еще бы, ведь сколько там пережито, сколько перекуров провели на этом самом крыльце, сколько раз сидели на этих ступеньках, «дрожа» в ожидании экзаменов! И сколько раз я видел, стоя на этом крыльце, как проходила мимо ты… а я, идиот, не видел, что это проходит мое настоящее счастье. Сколько я прожил рядом с ним и не замечал его! Татьянка, Татьянка, ведь я так виноват перед тобой!

Ну почему я не понял этого раньше?!

Родная, ты молодец! Надо бить морду, если слышишь пошлость от человека. Надо бить, будь он негодяем или просто циником. Впрочем, «просто циников» нет. Циник для меня противнее обыкновенного негодяя. Негодяй может просто не понимать, что он негодяй, а циник — это человек, стремящийся быть негодяем, то есть заведомо видящий потребность в пошлости. И ты, моя хорошая, совершенно права, ударив его. Таких надо бить еще крепче. Надо бить того, кто посягает на чистоту человеческих отношений, кто сомневается в честности и хочет убедить в сомнениях других. Надо бить, ибо только так можно отстоять и сохранить чистоту любви».


«24 марта.

Знаешь, что такое усталость? Разная она бывает, но сегодня у меня усталость приятная: и устал вроде, и все-таки хочется еще работать и работать. Это потому, что работа интересная, нужная и творческая. Что ни говори, а долго нам жить еще в нашей лаборатории, и мы решили сделать ее такой, чтобы работалось в ней легко и радостно, а для этого, невзирая на установленные каноны, мы создаем свою техническую эстетику.

Сегодня убедились: обыкновенный письменный стол или рабочий верстак можно сделать таким, что и смотреть и работать будет приятно; пусть даже это на первый взгляд необычно, но мы не боимся необычного, нового, и наш девиз — «не так, как у других». Юрка сегодня перевернул «вверх ногами» книжную полку, и мы удивились: как это раньше нам в голову такая идея не стукнула? — смешно, необычно, но красиво. Главное, что ни у кого так нет. А потом, когда оборудуем свой быт по-своему, «не так, как у других», может быть, договоримся меж собой и повесим плакат: «На работу — как на праздник!» А чтоб смешней было, повесим его, к примеру, на потолок или «вверх ногами». Ведь так тоже ни у кого нет.

Тебе не скучно еще слушать мою болтовню? Терпи. Впрочем, об этом хватит.

Все было бы хорошо сегодня, только одно меня мучает: не смог отправить тебе написанное вчера письмо, значит, какой-то день опять будет для тебя неполным, как бывают неполными мои дни, если я не получу твоего письма. Но ты не очень грусти, хорошо? Ведь всегда может случиться долгий перерыв в письмах, и тут ничего не поделаешь.

Ничего, все хорошо, родная. И все будет хорошо, правда?»


«26 марта.

Опять грешен: вчера не мог написать тебе. Но надеюсь на твое великодушие, ты простишь меня.

Скажи, чем ты опять недовольна? Хочешь, чтобы я больше писал о себе. А что о себе говорить? Я хочу говорить о тебе и жить только тобой.

Нет, я уже не изучаю влияния климата на свой кашель, я уже изучил его. Климат ни при чем. А на всех врачей я смотрю свысока. Да и незачем к ним обращаться: здоров физически и морально. Правда, чуть-чуть психованный, но нет худа без добра — слава бешеного оберегает меня от слишком назойливых собеседников. Многие знают, что в разговоре со мной, особенно если разговор касается вопросов морали, важно знать меру и не говорить лишнего, иначе могу невзначай и промеж глаз задеть…

Татьянка, а тебя я прошу пореже устраивать прогулки в летнем пальто — ведь еще холодно, и весенний воздух обманчив. Не надо брать пример с меня и устраивать эксперименты, ведь я дурной, а дурных и смерть не берет. А ты береги свое здоровье, моя Татьянка, хорошо?

Товарищи студенты, зачем паникуете, позвольте спросить? Не сгорит ваш курсовой. «Жизнью и творчеством предшествующих поколений» доказано — нами то есть. Уж куда как ярко горел мой, не то что курсовой — дипломный, а и то не сгорел. Я ведь рассказывал тебе, помнишь, как использовал два месяца дипломного проектирования? Программа у нас была твердая. Мы — это я, Анатолий, Валерка, иногда еще кто-нибудь — утром приходим в отведенные нам для проектирования две комнаты, сидим в одной из них, курим, болтаем о том о сем, иногда от скуки справочники полистаем. Листали ребята, я считал, что опускаться до этого — ниже моего достоинства, я был круглым, без сучка без задоринки, лентяем — «сачком», — и мой дипломный являл собою на протяжении шести недель шесть абсолютно чистых листов ватмана, которые я отдавал «в оборот» нуждающимся…

Потом я проклинал эти дни, когда приходилось ночи напролет сидеть над проектом.

И как ни глупо были прожиты эти дни, я их почему-то не могу забыть.»


Тех дней не забыть и мне. Ведь ни мама, ни я сам ничего этого тогда не знали. На наши вопросы ты отвечал:

— Все в порядке.

— Значит, успеешь в срок?

— Боги мои! А вы что, сомневаетесь?

Ты уходил с утра, унося с собой очередной лист ватмана, и мы полагали: стало быть, и вправду идет дело. Однажды ты сказал:

— Мама, знаешь, я пойду вечером к Анатолию и, может, заночую у него, так что не волнуйся, ладно?

— Что-то случилось?

— Заело у него с дипломным — лист испортил, надо заново. Не подсобить — погорит.

Во втором часу ночи ты позвонил домой:

— Все в порядке, мама. Часика два еще придется посидеть. Вернусь утром. Спокойной ночи…

В девять утра тебя не было. В одиннадцать — тоже.

Телефон Анатолия не отвечал. Мы знали, что Толины родители в отъезде, и решили: вы «уработались» и спите. Но вот и двенадцать. Вот и первый час пошел. Звонки по-прежнему без ответа. И мама поехала к Анатолию.

Позвонила у дверей.

Открыл ты. Покрасневшие веки. На губе высохшая капля туши. В руке угольник. Предваряя возможность громкого разговора, палец приложил к губам:

— Тс-с-с-с… Толя спит.

Лишь потом, уже когда оставалось только две недели до сдачи проекта, мы узнали: своего ты не начинал вообще. Так же помогал кому-то, пораздавал запасы ватмана… И пошли ночи без минуты сна, дни — без возможности поднять от чертежной доски голову, распрямить спину. На плите все время «дежурил» черный кофе…

Помнишь, как я допытывался после экзамена, зачем ты истязал себя, зачем довел до того, что маяться пришлось ночами? Два же месяца было: как спокойно, без хлопот и мучений, мог готовиться!

А что ответил мне ты?

— Просто хотел испытать себя.

— Зачем?

— Как зачем? Смогу ли, управлюсь ли в самых немыслимых условиях.

— Да на что, кому это надо?!

— Мне. И мне это очень важно.

Весь разговор.

Признаться, другого ответа я и не ждал. Я говорил с тобой и как бы снова видел тот отдаленный, из школьного твоего детства день. Нудный дождик. Мокрая стена школы. Свинцовые окна. И по карнизу третьего Зтажа пробирается — от окна к окну — мальчишка с прикрученным к поясному ремню портфелем…

Я даже знал: ты ответишь именно так.


Я дошел до письма, которое получит Татьянка в тот день, когда тебе упасть на серый степной песок. Отосланное 28 марта, оно будет в пути восемь суток…


«Татьянка, ты не обижаешься, что я не выполнил своего обещания — не смог написать вчера? Не сердись, наука требует жертв, и вчера я опять целый день отдал политической подготовке. Дня не хватает, приходится отвоевывать часы у ночи. Именно отвоевывать, так как слишком нелегко они даются. Почему так устроен человеческий мозг, что ему непременно нужен отдых? Сколько времени мы теряем из-за этого! Страшно подумать — 1/3 жизни! Много, слишком много.

Итак, как в песне поется, «месяц кончается март…» Не скучай, родная, умей даже в долгой разлуке радоваться солнечным дням, ведь когда-то такие дни мы будем встречать вместе.

Да, эти солнечные дни, эти туманные рассветы и величественные закаты снова пробуждают во мне неизлечимую страсть к путешествиям. Турист я отчаянный. Еще ни одного лета, начиная с 1960 года, не проходило, чтобы я хоть на недельку не удирал из дома бродить по уральским лесам. Это отшельничество в природу, в естественную ее красоту и величие мне просто необходимо.

Однажды своей страстью к туризму я чуть не довел до инфаркта Виктора Ивановича, когда наша неизменная троица (я, Толька и Валерка) решила удрать на Уральский хребет, на гору Ослянку, за неделю до конца нашей геодезической практики. Группа знала, что мы затеваем, и за два часа до отправки нашего поезда кто-то не удержался и «заложил» нас. Да, скандал был громадный…»


ПИСЬМО ВОСЕМНАДЦАТОЕ

Тот громадный скандал я очень хорошо помню.

Дома о ваших сборах мы знали: это заветное путешествие на Ослянку ты мечтал совершить давно. Но не только сам поход привлекал тебя, а то еще, что согласился идти с вами Владимир Антонович — твой учитель и твой кумир, еще со школьных лет укрепивший в тебе страсть к путешествиям и наукам.

Узнав, что он идет с вами, мы перечеркнули все наши страхи и опасения. И, уж конечно, никаких сомнений в «законности» поездки у нас не возникло. Мы помогали вашим сборам в дорогу…

Помогали не только мы — дружно поднажали ребята из вашей группы, чтобы закончить программу практики неделей раньше. Таково было условие Виктора Ивановича: иначе все летело бы кувырком. Наступил день отъезда.

И вдруг звонок мне в редакцию из техникума. В трубке голос Виктора Ивановича: «Вы знаете, что затеял ваш сын?.. Срыв практики!.. Обманули преподавателя!.. Развал в группе!.. Потрясающее самоуправство!..» Говорил, будто гвозди в мозг заколачивал.

На квартире Владимира Антоновича я был уже через пятнадцать минут. Он ничего не мог понять. Какое самоуправство? Какая самочинная выдумка? Согласие-то получено, да и ребята на практике трудились каждый за троих, чтоб управиться до срока.

— Во всяком случае, — заключил Владимир Антонович, — одно ясно: сегодня никаких отъездов…

Он еще не договорил, как распахнулась дверь в комнату. На пороге стоял ты. А позади из коридорной тьмы проступали обескураженные лица твоих друзей. Ты вошел с легкой иронической улыбкой:

— Д-да… Надо было предвидеть: редакция, конечно, поспеет раньше других. — И улыбкой сопроводил этот комплимент в мой адрес.

Дома к «теме дня» мы не возвращались: нельзя было не щадить твою боль, которой не выдал ничем. Только долго и молча стоял над собранным рюкзаком и скатанной палаткой. Стоял и думал. Через балконную дверь долетел дрожащий, как бы скомканный гудок электрички с вокзала: отходил твой поезд…

Ты очень рано лег спать. А ночью у твоей кровати долго стоял я. Было нехорошо и тяжко. Я видел твои вещи, обстоятельно собранные в путь. Зачехленный топорик на табуретке. Компас на столике. На ремешке походная фляга… Было грустно. И сами вещи казались грустными и чуточку удивленными.

Неприятности только еще начинались.

Утром снова телефон и голос Виктора Ивановича.

— Прошу прийти немедленно. Надо решать.

Я сижу против него в кабинете и смотрю, как нервно крутит он перед собой на столе аторучку. Виктор Иванович жалуется:

— Как вам нравится — он еще со мной не здоровается! Разговаривать не желает! На что это похоже! Надо решать!

Позвали тебя. Вошел молча. Получив приглашение сесть, молча опустился на стул против Виктора Ивановича. Смотришь ему в лицо.

— Объясни при отце все.

Ты молчишь.

― Объясни свое поведение, — нажимает Виктор Иванович. — Виноват кругом и еще разговаривать не желаешь, не здороваешься со старшими.

— Только с вами, — сухо уточняешь ты и все смотришь, смотришь ему в лицо.

Он почему-то отводит глаза. Лицо бледнеет. По шее идут красные пятна. Беспомощно и устало смотрит на меня:

— Слышите?

— Саша, — приступаю я с отвратительным чувством, будто говорю не то, что надо, и вообще делаю важное дело откуда-то с изнанки. — Виктор Иванович чуть не втрое старше тебя, и это просто недостойно…

— Именно! — подхватываешь ты. — Именно недостойно!

— Речь идет об уважении к старшим, — барахтаюсь я где-то на уровне Виктора Ивановича. — И ты…

— Ты требуешь, чтобы я лицемерил? Если бы ты знал все!

— Что знал, что?! — взвинчивается Виктор Иванович. — До какой вольности дошел сын — это если б знал? Как он себя держит?

— Виктор Иванович, — спокойно, чуть даже приглушенно звучит твой голос, — я здороваюсь только с теми, кого уважаю. — Встал и уже мне: — Все объясню потом. — И вышел.

Виктор Иванович раздраженно рисует мне обстановку. Потребовали: напиши объяснение, признай вину. Ты ответил: «Не считаю нужным!»

— И потом интересно: как вы сами все это оцениваете?

Как я оценивал… Как я мог оценить, зная пока одну внешнюю сторону дела? Противоречивые чувства переполняли меня: возмущали твой неуважительный тон и… моя собственная беспомощность. В одном только я был уверен: ты — пусть неумело, угловато, ершисто и с избытком пороха — отстаиваешь что-то принципиальное. Но что именно?

Еще день — еще звонок:

— Вас интересует, что написал вместо объяснения ваш Саша? Позвоните начальнику отделения, бумагу я передал ему.

Начальник отделения прочитал текст по телефону: «Прошу отчислить меня из техникума, поступление в который четыре года назад считаю нелепым недоразумением и намерен его исправить. Прошу вернуть документы».

В голове у меня полнейший сумбур. Нужен обстоятельный разговор с тобой, а я все откладывал его, понимал: пока ты взвинчен, пока не улеглись страсти, толковой беседы просто не получится.

Наконец ты рассказал мне все.

Поход на Ослянку был задуман давно. Готовиться вы начали, как только узнали: Владимир Антонович согласен идти с вами. Но тут одна загвоздка: его свободная неделя приходится как раз на последнюю неделю вашей практики. Вы решили: нажмем, закончим досрочно. Осложнений не предвиделось, Виктор Иванович сказал: если работы выполните, возражений не будет.

Но Виктор Иванович… возразил. Почему — этого мне не понять до сих пор. Он сказал «нет» в тот самый день, когда у вас все уже было сделано и пора настала ехать, сказал после того, как кто-то из группы, вероятно мелкий и завистливый, «накапал» ему, обрисовав дело так, будто работы еще выше головы, а вы просто-напросто «смываетесь»… И Виктор Иванович, даже не обнаружив намерения проверить и разобраться, с размаху заколотил свое «нет» в собственное обещание.

Тогда и запахло дымком.

Может, не были правы и вы? Разве нельзя было все по-людски: напомнить Виктору Ивановичу, пригласить его хотя бы накануне убедиться в том, что все в порядке?

Разговор наш тогда повернул с темы, кто неправ и в какой степени, на тему иную, хотя и очень близкую: об уважении к человеку, к своему слову. Ты сказал:

— Папа, ты не можешь от меня требовать уважения к человеку, который об свое слово ноги вытер… Вот я и подал заявлепие. Я уйду из техникума. Виктор Иванович руководит практикой. Объясни, как я могу учиться у человека, которого не уважаю? — Помолчал и добавил: — Разве это не смешно?

Из техникума ты не ушел. Заявление твое, бухнувшееся, как булыжник в спокойную воду, подняло раскатистую волну. Был педсовет, без Виктора Ивановича. На педсовете присутствовал директор, и его участие помогло решить все спокойно, как он выразился, без африканских страстей. Тебе, конечпо, «всыпали» за не слишком умпую выходку. Вернувшись домой, ты сказал:

— Все-таки приятно, когда тебе откроют, что ты в чем-то еще довольно крупный дурак. Перспектива как-то проясняется.

На Ослянку тебе сходить так и не довелось. А у меня такое чувство теперь, что история эта отняла у тебя что-то очень дорогое и важное (хотя и прибавила что-то, несомненно!), без чего неполной бывает радость жизни. Недаром ты пишешь Татьянке:


«…Берегись, моя хорошая, еще раз предупреждаю: я чудак, и тебе нелегко будет справиться с моими чудачествами. И вместе с тобой мы еще попутешествуем! Если нет у тебя страсти к туризму, не волнуйся: будет. Обещаю.

Еще немножко подожди, и я обещаю открыть тебе нехитрые секреты счастья. «И будешь ты царицей мира…» Хочешь? А я у тебя и спрашивать не буду. Хочешь ты или нет, а… будешь. Твой Сашка».


Нехитрые секреты счастья… Они начинались и с огромной, нежной любви к природе родной земли.

Когда пробудилась она, эта любовь? Конечно, в детстве. И что-то вложила в тебя бабушка Сяся, частенько сманивавшая внучонка по грибы или ягоды, а то и просто так — подышать лесом, поглядеть и потрогать его дива. Но самая первая капля любви этой все-таки влилась в тебя однажды из материнского сердца.

Был закат. Мама поднесла, тебя к распахнутому окну:

— Смотри, смотри, Сашенька! Смотри, небо какое… — И стояла с тобой у окна.

Край неба был словно облит пылающей смесью вина и пламени, которое пробивалось и сквозь прорехи лиловой тучи. И туча сама оплывала красным огнем. А выше, над нею, небо было зеленовато-голубое и до того чистое, что подумалось: кто-то большой и понимающий в красоте, дохнув на него, долго протирал рукавом, так долго и до такого блеска протирал, что где-то, не вытерпев, даже звезда проступила…

Ты увидел. Протянул к ней махонький пальчик и, уже сам теперь, сказал маме:

— Мама, смотри!

Та звезда над чисто вытертым небом заката, над его сиянием и его грозной лиловой тучей, осталась, верно, в тебе навсегда.

Я вспомнил о ней сейчас. Мы развесили по стенам комнаты живописные твои этюды и акварели — на холсте, картоне, бумаге. И свершилось чудо: не на картинах увиделись эти залитые солнцем дома, речные дали, лесные взгорки, подернутые осенней дымкой, а словно вошел в комнату добрый веселый человек с ясными глазами, улыбнулся и сказал: «Да, я видел все это, потому что я жил. Взгляните, до чего «же прекрасен и чист мир вокруг нас. До чего громадное это счастье — ощущать себя в нем и его в себе! Такое счастье…»

Смотрю, Слышу. И закрываю глаза, но и сквозьстиснутые веки проникает в меня лучик той звезды твоей. И слова слышатся: «Мама, смотри!»

Помню первый твой школьный поход. Май — холодный и ветреный. А в тот день еще и снег повалил. Многие не пошли, папы и мамы переполошились: мыслимо ли четвероклашек да в такую холодину! Вон какой снежище валит, а им и ночевать-то в палатках.

Мы отпустили, хотя очень боялись за твое здоровье: пустяка тебе хватало, чтобы вдруг навалился изнуряющий бронхит. Но очень уж ты готовился, стараясь чем только мог «укрепить свои позиции». Помнишь, придумал закаляться в бане? Вымоешься побыстрей, раньше нас с Егором, и пошла «процедура»! Окатишься сперва тепленькой водичкой, потом — комнатной, а там все холоднее, холоднее… Зимняя-то обжигает! И, если я не заметил вовремя, заберешься «в укрытие» за колонну и — шайка за шайкой.

Возвратился ты из похода переполненный счастьем и просветленный. И трижды влюбленный в природу. И четырежды — в своего учителя Владимира Антоновича, который позже станет для тебя меркой, по какой будешь прикидывать, а после — и судить свою жизнь.

После того похода ты напечатаешь несметное число фотографий. Долгими-долгими часами будут ложиться на холст — по памяти — картины родного края. Я храню их, ранние эти работы, вместе с теми, что сделаешь после. Об этих последних один известный наш советский художник скажет мне: «Слушайте, да это же великолепный, тонкий колорист!» Я гляжу на них и вновь переживаю твое детство и твое счастье. И мое счастье той поры. Я вспоминаю добром еще одного из твоих наставников — Александру Емельяновну из кружка Дворца пионеров.

И все думаю: сколько же добрых людей не разгибая спины трудится возле человеческого детства, наполняя его бесценными сокровищами бытия.

Передо мной фотографии другого похода, уже поры техникума. Ты да Валя Манаев, два неразлучных дружка, отправились в то путешествие. И вот память — куча снимков, на обороте которых целый дневник. Он уводит меня на твои тропки.


«23 августа… Много перевалов и логов. Трудно взбираться. Палатку тащим по очереди. На пути небольшая избушка (метров 700 от дороги) — лавка. Только сейчас вспомнили, что в спешке забыли взять из дому сахар и мыло. Купили…

Первый привал. Грызем по куску сахара».

«Погода из безнадежной превратилась в «обнадеживающую»: солнца не будет — это ясно. Пытаемся идти по компасу — все хорошо, пока не зайдем в лес. В лесу паника: «А вдруг не туда?» Идем так (замысловатые петли)… Из леса выбились на дорогу. Дорога сомнительная — идет в противоположном направлении. Решили залезть на дерево. Залезли. Под носом, оказывается, деревня. Идем до нее. Второй за этот день ответ вопросом: «В гортоп?» Переглядываемся с Валькой: «Да». Через десять минут идем по лесной дороге в… гортоп».

«Первая остановка на ночлег. На другом берегу Гайвы несколько палаток, видимо, какие-нибудь ГЕО (-логи, — физики, — дезисты) и иже с ними. Знакомиться высокомерно не желаем; мы «сами с усами», хотим сохранить политическую и экономическую независимость, тем более что один из них, увидев нас с полянки, отозвался о нас не очень обидно, но и не очень вежливо.

…Странно, но факт: палатка стоит и даже не думает падать. Валька после обеда ушел в малинник: медведь да и только!

Пока Валька шатался в малиннике, я дорабатывал ложку… (Растяпы, вы забыли прихватить из дому настоящие ложки, вот и пришлось вырезать из осины — перочинным ножичком; я храню эту самодельную ложку. Добрая ложка, ничего не скажешь.) Потом почитал «Красное и черное» и присоединился к Вальке.

Ветер шумит в вершинах; внизу, у земли, спокойно. Редко капает дождь. Смеркается. Валька ложится спать первым. Я остаюсь дежурить: не столько из-за опасности, как для экзотики».


«24 августа. Утро. После второго дежурства спалось хуже. Сквозь сон слышал, как Валька шуршал около костра, все напевал «Под крылом самолета». Я дремлю под комариный писк.

Валька разбудил меня в семь часов. Такое же хмурое утро. Рядом с костром на траве «дымит» чай. Спросонья чуть не хлопнулся в воду, умываясь с крутого берега.

Позавтракали. Собрали свои пожитки — и дальше…»


Помню и другой ваш поход — самый дальний и самый долгий. На этот раз вчетвером. Интереснейший маршрут: поездом до станции Кутамыш, оттуда пешком через Кизел и Александровск до Соликамска.

Это уже подлинное краеведение — самые близкие свидания с землей и людьми, хорошими и работящими. Вы спускались в шахты Кизела — честь по чести, в настоящей шахтерской форме. Вы узнали ветеранов революционного Александровска, героев войны минувшей… Два или три месяца после ты проявлял пленки, печатал снимки. Этот сделан с высоченной башни — широкий горизонт, необъятная, открытая для любви и работы земля. А этот снят с самой земли. Объектив, как бы скользнув в небо, схватил мимоходом купола старинного Соликамского храма… Редкий памятник старины и великолепного русского зодчества. И с такой заботой, с такой любовью схвачен, с таким уважением к старине русской, что и глаз не оторвать. Большой стенд фотографий из этого путешествия вы поставили в вестибюле техникума. А потом, помню, ты пришел домой и хохочешь. С хохотом повалился на кровать. С хохотом поднялся. С хохотом ходил по комнате. И на все расспросы только отмахивался, покуда само не утихло. Оказалось, один преподаватель возмутился… снимком того храма. Он требовал, чтобы вам влепили наистрожайше по общественной линии и с разбором твоего авторства на комсомольском комитете. Секретарь комсомольский, дескать, а до чего докатился. И еще требовал, чтобы «эти самые купола и кресты немедля сняли со стенда».

У стенда началась научая полемика на атеистические темы. Снимок остался.

Тебя долго еще встряхивал смех.

— Подумай, папа, этот товарищ на весь техникум шумел, что увлечение архитектурой старинных церквей — сущий позор для атеиста, для меня, стало быть. Разве это не смешно?!

И, помолчав, заключил:

— Скорее, это грустно.


ПИСЬМО ДЕВЯТНАДЦАТОЕ

Так любовь к природе привела тебя к истокам красоты и стойкости твоего народа.

…Ты не знаешь, что у тебя впереди. Знаешь лишь то, во что веришь. Только накатит порой тревога, наверно, обычная для солдатских-то будней. Но тут же и поотступит под напором оптимизма и мужества. И идут, идут письма к Татьянке — к будущей «царице мира», которая ждет своего солдата.


«Татьянка! Вот и опять сегодня наше счастливое число — 27, и я опять, в который раз, вспоминаю тот день, который три месяца назад так круто изменил мою жизнь. Три месяца — это уже много, правда?

Извини, что письмо будет коротким: против обыкновения, пишу днем, тороплюсь на занятия и хочу вдобавок, чтобы эта короткая весть была отправлена сегодня… А знаешь, я не согласен с теми строками стихотворения в последнем твоем письме: «Чем письмо короче, тем длиннее боль». Пусть совсем-совсем коротким будет твое письмо, для меня оно — радость…»


«29 марта.

Родная! Сегодня почтальон вручил мне четыре твоих письма, а я рискую остаться неблагодарным, это письмо будет коротким. Голова гудит и ни чертика не соображает, в таком состоянии тем более опасно писать. Весь день готовлюсь к политзанятиям — читаю, конспектирую, устал страшно, и в голове сейчас «хаос вселенский». Надо срочно идти спать, а завтра придется встать пораньше — иначе погорю, если не подготовлюсь. Отдохнуть голове часика три-четыре — вещь полезная.

Завтра со свежей головой еще раз перечитаю твои ласковые письма и отвечу. А за это короткое (и, может быть, вовсе ненужное тебе) письмо — извини. Но не писать тебе хоть два слова уже не могу, пойми…»


И вот апрель…

Пять ночей да еще одно утро остается у тебя в запасе.

Ты об этом не знаешь. А я знаю. И с особенной болью поэтому перечитываю вот это первоапрельское письмо, которое ты только что отослал Татьянке.


«1 апреля.

«Пушка убила феодализм. Чернила убьют нынешний общественный строй», — эти слова сказал Наполеон. Не пугайся… Просто я опять начал чудачить. А вспомнил о чернилах потому, что моя «мелкобуржуазная» авторучка выводит меня из терпения. Только и делай, что чернила набирай. Впрочем, отчасти сам виноват — много пишу. Приходится много писать конспектов. А ручка все равно «мелкобуржуазная».

Знаешь, что будет через пять минут? 1 апреля, день, в который можно «надувать» каждого на каждом шагу. Сейчас пойду на дизель и хохмы ради буду устраивать шуточки над дежурной сменой. Они, надо думать, еще не знают, что уже апрель. «Мой гражданский долг» — напомнить им об этом. Подожди, минут через десять продолжу письмо, а пока… пока надо воспользоваться случаем почудить».


Ну конечно, конечно, веселый ты мой парнище! Куда уж там позабыть про шутку! Ведь ты без чудачеств, без шуток был бы уже не ты. Что ж, иди почудачь, мы подождем…

Но ты уже вернулся и уже снова вооружился своей «мелкобуржуазной» авторучкой.


«Да, эффект неплохой! Захожу в вагон к ребяткам и негромко говорю: «Чей это там за дверями пьяный тип валяется?» Все, как один, выбежали, а когда поняли, что я их надул и что за это надувательство меня надо «привлечь к ответственности», было уже поздно. Я вовремя смылся в лабораторию и — на ключик. Ломились в дверь и грозили карами. Завтра надо быть поосторожнее.

Ты в одном из писем напомнила мне о том дне, когда мы смотрели «Республику ШКИД». Да… я все помню, разве это забывается? Недавно в одном из старых номеров «Советского экрана» прочитал статью об этом фильме, и мне так хорошо было от воспоминаний! А я не смог бы посмотреть еще раз этот фильм здесь. Мне будет трудно видеть его и знать, что нет рядом тебя… Ничего, ничего, все вернется, все: и не раз еще я буду просить в кассе кинотеатра «два крайних места в последнем ряду».

Твой Сашка».


«1 апреля.

Мне почему-то кажется, что сегодня воскресенье, хотя на самом деле еще только суббота. Потому, верно, что сегодня оригинальный праздник — день надувательств. Каждый каждого старается «провести» поминутно. И меня судьба не обошла. Дизелисты запомнили крепко мою шутку и сегодня отыгрывались, благо им это легко дается. Работа у меня такая, что ежечасно вызывают к телефону. Вот и сегодня орали на все голоса: «Черкасов, к телефону!» Не пойти нельзя — по долгу службы положено, а попробуй пойми, всерьез вызывают или издеваются? Был я сегодня «козлом отпущения». Ничего, так даже веселей день прошел…

Знаешь, я решил сегодня сделать этот «пустынный уголок» среди стеллажей и приборов уютным. А для уюта не хватало, как я понял, совсем немногого: настольной лампы. Посему взял кусок стальной тонкой трубки, изогнул спиралью, насадил патрон и ввернул лампочку. За какие-то полчаса получилась вот такая штука… дешево и сердито. А главное — ни у кого такой нет.

Теперь стало совсем по-домашнему в этой комнате. Осталось только шторы на окна повесить…»


«2 апреля.

Сегодня День геолога, и много хороших песен звучит в концертах. Мне очень нравится одна из них, давняя и такая хорошая грустная песня, она всегда меня очень волнует:

…Милая, пусть тебе снится
По берегам замерзающих рек
Снег, снег, снег…
А что тебе снится? Знаю, знаю. Экзамены тебе снятся, наверное, или курсовой. Было время, они мне тоже снились. До того их по ночам насмотришься, что днем и браться не хочется. Тебе — тоже, судя по тому, что ты вместо курсового занимаешься чтением художественной литературы. Ну и правильно. Помню свои «горячие» дни экзаменов. Придешь из техникума, ляжешь на диван, накроешься газетой для видимости, будто читаешь, и спишь себе. Проснешься вечером, и совесть вроде мучает — работать надо, ан нет, какая тут работа, самое время что-нибудь легкое почитать. Но чтобы даже «легкое», надо думать. А думать — работа трудная, и со мной такое редко случается, чтобы я думал. Поэтому я предпочитал вечерами кататься по городу на велосипеде. Помотаешься часа два-три, приедешь «заезженный» и — спать. Утром в техникум, после техникума — на диван. Цикл жесткий.

Вот какой я был лентяй. Но ты с меня пример не бери, ладно? Теперь я уже перевоспитался и уже не лентяй. Я больше чем лентяй. Я лентяище. Шутки шутками, а разлениться не очень-то здесь дадут. Сегодня ночью, к примеру, почти не спал — поднимали два раза на работу. Ты не очень обидишься, если я закончу сейчас письмо и шлепнусь бай-бай? Не обижайся…

Твой Сашка».


Сашка, Сашка… Уж такой «лентяище» — два раза за одну ночь поднимали на работу.

Солдатская работа сына… Я не бывал в часы этой работы с тобою рядом. Я не расспрашивал ни о чем. Но я просыпался и сейчас просыпаюсь ночами, и мне все становится видно в бессонной и ветреной тьме. Пурга бьет в окно, и, хрустя, вздрагивают стекла. Вздрагивает и сердце, заставляет всматриваться в смутную мглу твоей мирной военной ночи. Пронзительный телефонный зуммер. Дежурный — у твоей койки: «Младший сержант, срочный вызов!»

А сержант уснул всего-то два с половиной часа назад. И пусть мне теперь говорят, будто мирная ночь солдата непохожа на фронтовую, где минута сна — лишь в минутном затишье. Пусть говорят…

Через пургу и темь вырывается машина на стенную дорогу — вон к тому склону сопки, где поворот и за примороженным стылым березнячком ухабистая, в снеговых переметах дорога. Вязнут колеса, и тогда все вы — ты и трое твоих друзей — лопатами прорываете путь к цели. Мороз и ветер, а спины мокрые. И дальше, дальше… Вот наконец место, где под землей перестал дышать бронированный кабель. Он разбежался на многие километры, чтобы, как аорта к сердцу, прирасти к тому, грозному, что всегда в бессменном карауле на краю тишины и мира. Но сейчас бездыханен кабель, грозное стало никчемным и безобидным, как усыпленный на посту часовой. А искать обрыв не легче, чем оброненную в озеро маковую зернинку. И значит — мотаться взад-вперед по многокилометровой трассе, сжимая зябнущими пальцами кабелеискатель и не думая ни об иссеченном пургою лице, ни о смерзающихся ресницах, ни о гудящих коленях, ни о чем, кроме единственного — сделать! Только потом — все равно, через час или сутки — наступает право вернуться и упасть на койку…

Вот почему повторяю я мысленно это простое, до предела гражданское слово «работа» и думаю о вас: о тебе и всех товарищах твоих, о парнях, надевших шинели. До чего же — никаким умом не охватить, никаким числом или понятием не измерить — обязаны мы, гражданские люди, всем вам, дорогие и светлые ребятки наши, дорогие сыны-солдаты.

За те три ночи, всего только три, оставшиеся у тебя в запасе, поднимать вас на работу будут еще не раз. И написать своей Татьянке ты успеешь только два письма.

У меня в руках предпоследнее. В нем надеялся я отыскать хоть какой-нибудь отзвук твоей человеческой, солдатской твоей тревоги, хоть пустяшный намек. Но нет, не помню, пожалуй, никакого другого из твоих писем, которое таким светлым было бы, проникнутым такой неистребимой радостью, такой верой в жизнь.


«4 апреля.

Милая, родная моя Татьянка, Танюшка… Ну подскажи, как мне назвать тебя?! Я не знаю, что со мной, но весь день твержу твое имя. Вру, не только день, но и ночь. Так сложились обстоятельства, что прошлую ночь глаз не смыкал. Надо было. Радостное настроение, несмотря на то, что радоваться вроде бы нечему, а наоборот, есть причины «рвать и метать». За сутки столько наспорился, что даже язык смозолил. Самый кончик, чуть-чуть. И устал страшно, и спать хочу — умираю, а все равно радостно. А почему — не могу понять… Может, потому просто, что знаю: есть у меня ты, моя любимая, прекрасная и единственная, и это помогает мне в любых, самых тяжелых случаях.

Татьянка, Танюшка… Я сплю, я уже сплю… И сейчас во сне увижу тебя. Все равно увижу!

Спокойной ночи, родная. Извини, что коротко, но я сейчас не в силах ничего говорить — только твое имя, только его я не устану повторять. Татьянка…»


Неистребимая радость, высокая, как небо. Помнишь, сын, решетовские строки из твоего дневника?

Свет звезды, которой закатиться,
Ярок, торжествующ, небывал.
Белый лебедь, прежде чем разбиться,
Так поет, как в жизни не певал.
Сейчас я не могу спокойно читать это. Наверно, так проходит сквозь живое сердце каленый штык…

Но все еще только будет. Будет это письмо. И короткий сон. И внезапный подъем. И экстренный выезд в непроглядную ночную степь. А день будет похож на ураганную коловерть, после которой, лишь за полночь рухнув на койку, ты через час поднимешься снова. И уже будет шуметь мотором (до чего гулко в ночную пору шумит мотор под окном!) машина возле казармы. Ты едва сумеешь выкроить те полторы минуты — написать Татьянке письмо. Теперь — последнее.

Капля, всего капля жизни тебе оставалась… Ты этого не знаешь.

А я не знаю, что делать. Остановить тебя, задержать? Ни я, ни совесть не можем этого. Предостеречь, вслед закричать: «Береги себя, Саня-я!»? Но ты уже в машине, и она уже рванулась в ночь, и шум уже заглох вдалеке…


ПИСЬМО ДВАДЦАТОЕ

Я хочу рассказать тебе свой сон. Он приснится мне через месяц примерно после того дня, когда встанет на взгорке под солнцем твой обелиск.

Будто мы сидим за столом у нас дома. Все пятеро: мама, я, Егор, Лина и ты в военном. И все мы радуемся, что ты жив, что известие о гибели твоей было ошибкой, и теперь вот, в награду за пережитое, — новый отпуск тебе из части. Уже май, а то утро — в апреле, и этим как бы подтверждается реальность происходящего: ты на самом деле жив, ты дома. И вдруг ты встаешь и говоришь:

— Мне пора.

— Но куда, Саша? — Все встревожены, никто не ждал.

— Туда, — спокойно отвечаешь ты, — в шестое апреля. Я должен успеть вовремя. Иначе вместо меня упадет кто-то другой…

Я просыпаюсь и до рассвета не могу уснуть. Все думаю о том, что в этих словах — весь ты. Весь твой характер и смысл самой твоей жизни. И еще о том думаю, что, может, ради того только приходил ты в мир так ненадолго, чтобы не упал тот, другой.

И что нового, неожиданного для нас сможет рассказать при встрече командир твоей части…

— Прекрасный опыт был у вашего сына. Три десятка таких вот боевых заданий, даже больше, пожалуй. И все — на «отлично». Ну, а по сложности… Знаете, его группе мы не поручали легких.

Таким будет и последнее.

Тебя и твоих ребяток — так ласково называешь ты своих боевых товарищей — ночью поднимут по тревоге. Одна из важных огневых точек вдруг окажется обескровленной: где-то пробило кабель.

Считанные секунды сборов — и лаборатория на колесах умчится в степь.

Отыскать, в какой точке рана, из которой живая электрическая кровь вытекает в землю, — на это уйдет больше суток. А в письме к любимой будет лишь: «Спать хочу — умираю, а все равно радостно». Даже любимой нельзя знать всего о солдатских делах. Оттого и в последнем письме будут лишь надежда и обещание:

«К утру надеемся кончить… значит, жди письма».

Ты так и не узнаешь, что эта строка вместе с той радостью, похожей на свет звезды с неба, пока писал, уже слилась с последним аккордом «Реквиема», который слушала в ту минуту Татьянка, окончательно ощутившая свое счастье, уже теряя его навек…

Мне представляется, что все вижу своими глазами, что все слышу.

Ты идешь с потенциометром в руках вдоль кабельной линии. Кабель где-то в земле, только конец наружу. Уже кончается прожигание высоким напряжением — десять тысяч вольт! Нужна осторожность и осторожность. И я хочу крикнуть, напомнить хочу об этом, хочу, чтобы ты увидел меня.

А ты будто увидел и понял. И, высоко-высоко вскинув руку, покачал в воздухе ладошкой. Я должен понять это так: «Не волнуйся и не прерывай. На счету минуты. Народ мы привычный и знаем: размышления о сохранности собственной шкуры, как правило, отвлекают. Нам же отвлекаться нельзя. Иначе времени ушло бы вчетверо. Я спешу, все мы спешим, ты понимаешь почему…»

Да, понимаю… Понимаю больше, чем нужно для ответа тебе. Вряд ли знал ты про слова Льва Толстого, сказанные о возможностях человека, о том, что человеческие силы бесконечны, но человеку мешает мысль о себе; чтобы стать могучим, надо забыть себя. Теперь я знаю: ты умеешь это.

И тут налетает вихрь. В небе все так же сине и спокойно, все так же неторопливы облака, а на обнаженном пятачке степи — именно тут, где все вы, — вскипает ураганная воронка из песка, будто вскрученная гигантской ложкой. Ветер, подкравшись воровски и издалека, обрушил на четверых солдат всю свою дикую силу.

Вам бы повременить, а после проверить, не натворил ли беды. Но по-прежнему гудят трансформаторы…

Годом позже твой друг Саша расскажет про это так:

— Ну вот, я, значит, у приборов в кузове. Саня с Юрой на линии. Потом Юра заскакивает через дверь в кузов, говорит, Саня послал, записывать ток утечки. Садится возле меня и, как я, тоже глаза в приборы. И тут ветер. Ну, а нам что, ветра мы не видали, что ли? Тут разве думаешь о таких пустяках! И вот вижу через окошко кузова: Саня прошел к кабине. Ну, думаю, порядок, сейчас шабашить… А тут Юра поднялся и через дверь — наружу. Шагнул на землю и… упал. Я перепугался, понял: беда! Заорал в окошко, чтоб сеть вырубали на подстанции. Выскочил Юру поднимать, гляжу: у кабины Саня лежит. Навзничь…

Все произойдет в долю секунды. Внезапный шквал оборвет жилу заземления, как простую суровую нитку. Корпус машины окажется под страшным напряжением в десяток тысяч вольт.

Юра вышагнет.

Ты возьмешься за ручку дверцы в кабину… Вы оба замените собой оборванный провод. Оба — в одну и ту же долю мгновения. Ни один из вас — ни ты, ни Юра — не увидит гибели другого.

Иначе мог упасть кто-то один…Больше я не знаю ничего.

Много позже, читая письмо маршала, я подумаю о том, что он, маршал, знает, конечно, все. Знает, что ты «погиб на боевом посту при исполнении служебных обязанностей по защите нашей Родины… Для нас нет границ мирного и военного времени, мы всегда на переднем крае…»

Прочту это — и мысль моя замкнется одним простым и коротким словом, произносить которое надо стоя. Это слово — СОЛДАТ.

Да, маршал, конечно, знает больше, чем я.

Я же знаю еще только одно. Протягивая руку к дверце, ты уже видел Татьянку и уже говорил ей мысленно: «Ну вот, все хорошо, как видишь, и теперь жди письма…»


Каждый год, каждый апрель — столько лет кряду, сколько мне отмерила сроком — жизнь, — это будет повторяться в моей памяти.

В пятом часу вечера зазвонит в редакции телефон, и я услышу в трубке прерывающийся, пропадающий голос Лины:

— Приезжайте скорее домой…

— Что случилось?!

— Приезжайте немедленно…

— Но что, что, Лина? Говори же!

— Приезжайте…

Короткие, леденящие кровь гудки в трубке… Лина встретит меня на площадке с телеграммой в руках.

И дома я долго буду метаться из угла в угол, повторяя одно и то же: не верю, не верю, не верю, неправда, не может быть… Слова, бессильные изменить что-то и потому лишенные смысла: так зажимают рукой рану, из которой хлещет кровь.

А потом придет со смены Егор. Он застонет и до боли сдавит мне плечи.

И самое страшное. Я открою дверь твоей маме, вернувшейся с работы, и увижу улыбку, увижу лицо, светящееся надеждой:

— Есть от Саши письмо?

Я отвечу, что письма нет, и… Саши нет тоже,

И тут я увижу самое страшное из всего, что мне приходилось видеть в жизни: как лицо, озаренное надеждой, сереет от черноты горя…

В ту ночь, уже совсем поздно, к нам приедут родные из Гайвы. Бабушка Сяся войдет, тяжело дыша и опираясь на неизменную палочку. Ничего не скажет, кроме трех слов:

―Лучше бы я…

После она будет болеть долго и трудно. И наступит день, когда ее не станет. Теплым июньским вечером, в открытой машине, под мимолетным грибным дождичком мы повезем ее в недальний путь. А потом я прочту ее последние, мне адресованные строчки:

«Ты только не огорчайся. Без меня не опустеет земля. Все закономерно: дети должны хоронить родителей, а не наоборот. Жизнь прожита немалая, пора и на покой… А то, что не увижу тонкого зеленого кружева на деревьях, — неважно. Все равно ведь оно будет… А мне смотреть на него и любоваться не так уж сладко без Саши, унесшего с собой все радости жизни…»

Эти строки она напишет ранней весной, когда ненадолго поотступит болезнь. Даже больная, она будет страдать не оттого, что ей плохо, а потому, что переживают близкие. Она вечно тревожилась за других.

А потом вот бросила: ей стало все равно.

Все равно. Может, в этом и состоит суть всякого угасания, суть смерти? Огню стало все равно. Человеку стало все равно…

Мы похороним ее в сосновом бору, на высоком берегу Камы — на берегу бескрайнего простора России, для которой все мы живем и сгораем. Всяк по-своему.


Когда-нибудь кончается все, время кончать и это мое последнее письмо к тебе.

Чего я хотел? Чего добивался? Что понял?

Я не отыскал в письмах твоих — ты сам убедился — прямого ответа на мучивший меня вопрос: что стояло за словами, которые ты сказал на вокзале? Но я достиг большего. Я прошел через всю твою жизнь — с первых дней детства — и почувствовал то, что пытался ты снизать, произнося обжегшие меня слова.

Пользуясь правом сыновней проверки, ты хотел понять, знает ли отец главное из того, что знаешь о себе ты: в трудную минуту не будет у тебя права остановиться перед неожиданностью, внезапной болью или страхом. Потому что ты принадлежишь Родине. Потому что в жизни вовсе не обязательно стать счастливым, но обязательно — Человеком. Иначе кто сумеет сберечь самые вечные и непреходящие ценности бытия?

Да, я верю: случись на земле самый жестокий бой, с самым лютым огнем и самой неистовой кровью, — ты прошел бы через него до последнего шага лицом к пламени. Закрыл бы собой амбразуру дзота. Вызвал бы огонь на себя. Кинулся бы со связкой гранат под вражеский танк.

Это я понял.

И еще я понял немалое: ты сумел бы сделать «царицей мира» любимую.

Я хочу одного. Хочу, чтобы от короткой жизни твоей остался ясный след в мире, след большого, пусть до конца и не состоявшегося добра. Навсегда запоминается свет на лету сгоревшей звезды.

Но сказал я тебе еще не все.

Это о дне, который, все мне кажется, еще впереди.

Мы вернемся домой, оставив у твоего обелиска все наши цветы и все надежды наши. А в себе принесем лишь глухую, как осенние потемки, пустоту горя. Мы внесем в комнаты солдатскую твою фуражку. Фуражку с черным околышем.

И… найдем дома тебя — нас будет дожидаться новое твое письмо.

Я прочту его вслух.


«Здравствуйте, дорогие мама, папа, Лина и Гоша!

Ну что вам сказать? Все течет по-прежнему, от обилия работы не страдаю, а поэтому и время, кажется, течет медленнее. Жду лета, когда начнется настоящая работа — тогда будет веселей. А пока в свободное время занимаюсь не спеша науками, хоть умней от этою не становлюсь.

Единственное, на что не приходится жаловаться, — это на погоду и здоровье.

Заболеть бы, что ли, для разнообразия? Но при такой погоде это невозможно — солнце печет «зело крепко». Впрочем, заболеть можно: выбрать сопку, что повыше, забраться на нее и постоять там босиком на снегу часок-другой. Как вам это нравится? Думаю, что не нравится совсем, а посему и устраивать таких шуток не буду.

В общем, все хорошо, не беспокойтесь.

Целую, Саша».


В общем, все хорошо, сын. Беспокоиться совсем-совсем нечего — ну вовсе никаких причин.

А в руках у меня твоя фуражка.

Понимаешь — твоя…

И опять издалека словно ветром наносит знобящий холодок раннего утра, которого ты не помнишь: ты уже был, но еще не знал, что живешь, — утра с мокрым от росы больничным крыльцом и скрипучей больничной дверью. И с дорогим словом — сын! И — с таким чувством, будто человечество вдруг увеличилось вдвое…

Но рядом плачет, все не может унять слез Татьянка. Ее из последних сил старается утешить твоя мама:

— Не убивайся, девочка. Все мы во власти вечного закона жизни, у нас все позади, а у тебя молодость. Ты еще встретишь хорошего человека…

И я слышу срывающийся ответный голос:

— Только если сумею сделать таким, как Саша.

Как Саша… Я бы мог сказать ей — не теперь, после, когда ком освободит горло, — как бесконечно много обязаны сделать мы, остающиеся на берегу, чтобы восполнить жизни даже такую малую ее крупицу, как мир всего одной человечьей души; как важно научиться чувствовать его рядом. Потому что он не погас, не исчез, а только отнесло его ветрами далеко от нашего берега, и теперь он — просто волна, глоток, капля в том бескрайнем океане, который мы привыкли называть временем.

Это я мог бы сказать ей. Но, пожалуй, лучше, что не скажу. Это само должно прийти в человека.

Я только подумаю о том, что она, Татьянка, тоже из твоего поколения, на плечах и совести которого — все, что не может защититься само, от крохотного полевого цветка до солнца. И я очень хочу, чтобы поколение разглядело тебя в себе.

А тебе, сын, я повторяю слова, что пришли из твоего детства и теперь навсегда со мной: «А у нас дома воды сколько хочешь…»


1969 год, Пермь.


Оглавление

  • …А ДО СМЕРТИ ЦЕЛАЯ ЖИЗНЬ Двадцать писем сыну и солдату
  • ПИСЬМО ПЕРВОЕ
  • ПИСЬМО ВТОРОЕ
  • ПИСЬМО ТРЕТЬЕ
  • ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ
  • ПИСЬМО ПЯТОЕ
  • ПИСЬМО ШЕСТОЕ
  • ПИСЬМО СЕДЬМОЕ
  • ПИСЬМО ВОСЬМОЕ
  • ПИСЬМО ДЕВЯТОЕ
  • ПИСЬМО ДЕСЯТОЕ
  • ПИСЬМО ОДИННАДЦАТОЕ
  • ПИСЬМО ДВЕНАДЦАТОЕ
  • ПИСЬМО ТРИНАДЦАТОЕ
  • ПИСЬМО ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ
  • ПИСЬМО ПЯТНАДЦАТОЕ
  • ПИСЬМО ШЕСТНАДЦАТОЕ
  • ПИСЬМО СЕМНАДЦАТОЕ
  • ПИСЬМО ВОСЕМНАДЦАТОЕ
  • ПИСЬМО ДЕВЯТНАДЦАТОЕ
  • ПИСЬМО ДВАДЦАТОЕ