Господин двух царств [Джудит Тарр] (fb2) читать онлайн

Джудит Тарр Господин двух царств

Джеан, в благодарность за ее острый взгляд, трезвую голову и бескомпромиссность

ПРОЛОГ

Нектанебо. Нек-тар-аб.

В имени была власть. Имя было властью.

Возлюбленный Амона, сын Солнца, Великий Дом Египта, Покровительствуемый Гором, Властелин Двух Царств. Нек-тар-аб. Нектанебо для народа с моря, для невежественного юного народа эллинов, которые во всех войнах мира так хорошо сражаются на любой стороне.

Он стоял на горизонте и смотрел вниз. Словно цветок лотоса, росла его страна, его царство, и империя, и сердце мира. Длинный стройный стебель Черной Земли среди безжалостной красной пустыни, прекрасный темный цветок Дельты на краю Великой Зелени, которая есть имя и сущность моря. Жизненный сок лотоса — стремнина Нила. Сейчас река спокойна, обмелела, и люди возделывают черную землю — его дар. Почти как бог, он мог достать до всего. Почти как бог, он мог взять в ладони все воды реки.

Вокруг него в воздухе словно шелестели крылья, словно блестели глаза сокола. В памяти всплывали и проходили: солнечный блеск, пение, новая и ужасная тяжесть Двух Корон на голове — и имена, новые имена, могущественные имена, имена Бога для Бога-царя.

Здесь, в храме Амона, была тишина и сумрак, и чаша на четырех когтистых лапах, и в ней Египет, богатая черная земля Кемет, обрисованная тенями в нильской воде. Стены вокруг казались живыми от изображенных на них богов, царей и цариц, зверей, птиц, лотосов, пальм, папирусов, всей многоцветной роскоши Египта. Варвары не тронули этого. Ни они, ни персы, которые совершили много ужасных дел в других храмах, но не в этом храме Амона в Фивах. Они ушли. Он изгнал их, он и его народ; и пусть на это понадобились усилия больше чем просто человеческие, враги получили то, чего заслуживали. Их имена умрут вместе с памятью о них, и они всегда исчезнут в вечности.

Но они, варвары, не понимали, что такое смерть для имени. Они приходили снова. Это было видно в воде: над лотосом Египта — красная волна крови, чернота войны. Персия некогда владела Двумя Царствами. Она захватит их вновь и растопчет своим сапогом.

Нектанебо наклонился над чашей. Складки головного покрывала почти коснулись воды, и он отбросил их назад. Плечо болело. Оно было разбито булавой перса перед тем, как были разбиты персы. Кость срослась хорошо, но боль осталась.

Боль теперь отвлекала его, изображение колебалось, сила утекала. Он глубоко вздохнул, и изображение замерло. Оно не менялось. Персия придет — не скоро, может быть, не в ближайшие годы, но неизбежно, и спасения нет. У фараона нет силы — даже если этот фараон владеет магией и тайными искусствами, — чтобы одолеть такого беспощадного врага. Боги персов немногочисленны, молоды и жаждут власти. Боги Египта бесчисленны, бесконечно стары и никогда не любили войн.

— С помощью богов я могу устоять, — сказал он негромко в тишине. — Но мое тело умрет, я стану Осирисом; а кто же станет Гором, чтобы защитить мои земли? У меня был сын. Он мертв — Персия убила его. У меня есть жена. Она ждет ребенка; если это будет мальчик, хватит ли у него сил для борьбы, которую я предвижу? Кто же охранит мое царство? Кто убережет его от ударов Персии?

В воздухе зашелестело громче. Лампы замигали, бросая длинные тени. Нарисованные цари, казалось, задвигались, их глаза заморгали. Нарисованные боги дышали, как живые. Ряды иероглифов качнулись, звери, птицы, люди шевелились, боролись, пытаясь освободиться из плоскости стен.

Нектанебо на одном дыхании прошептал Слово. Лампы засветили ровно. Стены замерли. Над головой что-то пронеслось, щебеча. Летучая мышь — или дух, сбившийся с дороги и блуждающий среди колонн. Нектанебо не заметил этого. Вода затуманилась и покрылась рябью. В ней возникало новое изображение.

Нектанебо чуть не засмеялся. Он спросил богов, и они ответили ему, все, с самого начала. Лампы горели тускло, давая больше теней, чем света, но он не мог ошибиться в том, что видит. Мужчина был напорист, как дикий баран, и сложен так же: массивный, тяжелый, и мускулы перекатывались под блестящей кожей, как валы моря. Женщина была такой же высокой, но если он был диким бараном, то она была тигрицей. Она внезапно поворачивалась в его объятиях, охватывала ногами его тело, вонзала острые ногти в его спину. Он зарычал. Она засмеялась, изогнулась и впилась зубами в его плечо. Ее лицо под массой рыже-золотых волос было диким, даже безумным.

Она прокусила плечо до крови, и кровь блестела в свете ламп, как вино или тирский пурпур, но мужчина этого не замечал. Их тени, темные и бледные, изгибались и танцевали на стене. На мгновение промелькнул баран, баран, увенчанный солнечным диском, и змея обвилась вокруг его тела в порыве страсти, уже похожей на вражду.

Все распалось, помутнело, мужчина и женщина исчезли в смешении тел и медных волос.

Царило молчание. Нектанебо, захваченный зрелищем, наблюдал их дикий порыв. Мужчина положил голову на грудь женщины. Волосы у него были густые и черные, постриженные так, как это делали эллины, и борода у него была, как у эллина, и лицо его было лицом эллина — тяжелое и сильное. Она была изящней, как и должна быть женщина, но ее красота была такой же греческой, как и у него. Это стройное, плавно круглящееся тело, четкий овал лица, длинный прямой нос, широкий низкий лоб — для египтянки тяжеловато и грубовато, но все же великолепно. Ее длинные и сильные руки перебирали узлы мускулов на спине мужчины, разглаживали их один за другим.

— Сегодня бог посетил нас, — сказала женщина. Конечно, по-гречески, но не так, как говорили при дворе Двух Царств: ритмично и плавно, с оттенком античной мягкости.

— Снова твой проклятый змей? — Голос у мужчины был низкий, немного хриплый.

Она засмеялась грудным смехом.

— Не сегодня, мой ревнивый господин. Разве ты не почувствовал этого? Разве ты не видел света, который падал на нас?

— Я смотрел только на тебя, — ответил он.

— Мой господин, — тигрица нежно мурлыкала. — Мой царь. Ты сегодня был Гераклом? Или больше того? Может быть, ты был даже…

Его ладонь заглушила произнесенное имя. Он смотрел хмуро.

— Я был самим собой. Или тебе этого мало?

Она смотрела из-за его руки, поросшей черными волосами, в глазах ее плясало веселье. У него перехватило дыхание. Он опустил тяжелую руку. Женщина блеснула белыми острыми зубами.

— Слушай, мой господин, я предсказываю будущее. Сегодня мы зачали царя, ты, я и… кто знает? Бог может проникнуть всюду, куда пожелает. Я была бы рада ему.

— Ты, наверное, бредишь, безумная. — Тело мужчины оживало. Он поднялся. — Мы еще посмотрим, нужна ли мне помощь бога в этом деле.

Женщина улыбнулась, медленно и долго, и притянула его к себе.

Нектанебо медленно выпрямился. Вот и ответ на его вопрос. Там, если он все правильно прочитал, был его царь: искорка жизни в чреве этой женщины — варварского, дикого создания, которая была, конечно, царицей. Ее царь был достаточно силен и полон мужества, но Нектанебо был магом, и он знал, что это не тот человек, которого он искал.

Варвары. Чужаки. Чужеземцы. Неужели он отвоевал свои земли у персов только для того, чтобы отдать их эллинам?

Нектанебо выпрямился во весь рост. Он знал, что даже в стране Кемет он невысок, а для всего остального мира — просто маленький человечек. Маленький, худой, коричневый человечек с искривленным малоподвижным плечом, с толстыми губами и широким носом эфиопа, но с длинными темными египетскими глазами, которые казались еще длиннее, подведенные колем. Он был гораздо сильнее, чем казался. Он был властелином Великого Дома, хозяином Двух Царств. Он победил Персию и освободил свой народ, он восстановил достоинство своих богов.

Нектанебо не встал на колени, как положено делать даже фараону перед лицом божества. Не было настроения. Была еще сила, но она уже начинала утекать.

— Почему? — спросил он пустоту.

Что-то прошелестело в ответ, но он не смог разобрать ни слова.

Нектанебо повернулся к креслу, стоявшему возле чаши, схватил то, что лежало там: крючковатый посох и цеп — знаки Великого Дома. Он высоко поднял их.

— Так что же, я последний? Великий Дом должен пасть? Неужели никто больше не станет Властелином Двух Царств, кроме царя чужого народа?

Молчание.

— Ответь мне!

Эхо его голоса замерло, не получив ответа.

Нектанебо опустился на пол. Пол был каменный, и его холод чувствовался сквозь тонкую льняную ткань одежды. Он уронил посох и цеп на колени.

— В конце концов, — прошептал он едва слышно, — в конце концов, если ты когда-нибудь любил меня, позволь мне узнать его имя.

Все замерло в тишине. Плечи его согнулись. Боги покинули его. Даже его сила ушла, утекла, как вода из разбитого кувшина. Он был просто человеком, смертным, и его сердце слышало приближение смерти.

Александр.

Это был шепот, почти неслышный. Может быть, шаги босых ног по камню, шелест одежды или шипение кошки, охотящейся за тенью.

Все мускулы его напряглись. Он весь обратился в слух.

Да. Да, он слышал это. Имя — чужое имя чужого царя, но это был его царь, его бог, его надежда.

Александр.

Часть I ИССА

1

— Александр!

Море ревело, разбиваясь о скалы. Гораздо громче были голоса людей, звон бронзы и драгоценной стали, ржание коней, шум и смятение битвы, а над всем этим — имя, возносящееся к небесам.

Мериамон казалось, что с самого сотворения мира она все идет и идет. Когда-то у нее была лошадь, но персы отняли ее, и это было так давно, что она даже не помнила когда. Они могли бы взять и больше, но не смогли. Придет час, и они заплатят за все.

Она взошла на гребень последнего, самого крутого холма. Внизу простиралась битва — смешение людей и животных, крики и стоны, лязг металла о металл. Звуки эти напоминали рынок скота по соседству с кузницей. Но гуртовщиками были эллины — надо не забыть, что их называют македонцы, — и гнали они персов. Персия. Враг.

Под плащом что-то зашевелилось, стараясь выбраться из его складок. Показалась узкая рыжевато-коричневая головка, открылись глаза золотого цвета, раздалось единственное громкое «мр-р-р». Мериамон охнула — у Сехмет такие острые когти! Кошка спрыгнула на землю, недовольно шипя, встряхнулась с головы до хвоста и исчезла в кустах.

Мериамон плотнее запахнула плащ на оцарапанной груди. Ветер набросился на нее, хлопая по ногам грязным подолом. Она вся промокла от непривычной для нее воды, падавшей с неба, замерзла, как никогда в жизни, и вся горела внутри. Солнце, погружаясь в море, освободилось из плена облаков и бросило последний длинный луч на поле битвы. Блеснули пурпур и золото. Бог или человек, она не поняла — так ослепительно было это видение над грудами тел, среди возносящихся душ, запечатлевшееся в самом ее сердце. Она различила смутную тень, колеблющуюся и почти исчезающую под натиском огня, и вдруг с темной свирепой радостью поняла, что это царь персов. Все его телохранители пали в бою, враги наседали; он повернул свою сверкающую колесницу и бежал.

Рев преследовал его. Македонцы ринулись в погоню. Его люди, сохранившие верность даже в минуту такого потрясения, умирали, обороняя его трусливое бегство, а враги хохотали. Тот, кто предводительствовал ими — его доспехи сверкали даже в последнем свете дня, его коренастый небольшой черный конь приплясывал, фыркал и махал хвостом, — прокричал что-то высоким яростным голосом. И македонцы откликнулись:

— Александр!

Мериамон улыбнулась. Сехмет вернулась из своих странствий с надменным и весьма недовольным видом.

— Ну, тогда иди пешком, — сказала Мериамон, — если сидеть у меня за пазухой в тепле и с сухими лапками ниже твоего достоинства.

Кошка задрала хвост и отправилась вниз по склону, осторожно выбирая путь среди камней и грязи. Мериамон вздохнула, все еще улыбаясь, и последовала за ней. А за ними, прячась в тени женщины, последовала еще одна тень, тень странных очертаний, если они вообще у нее были.

Мериамон знала, что такое военный лагерь. Около одного такого она лишилась своей лошади. Этот был другим, люди в нем были шумнее, грязнее и гораздо бесстыднее, но мужчины есть мужчины, где бы они ни были. Мериамон плотнее закуталась в плащ и набросила на себя немного сумерек, чтобы жадный взгляд не различил изгибов ее тела. Македонцы — не персы, которые брали с собой на войну все свое домашнее хозяйство, слуг и подружек, как будто на придворную охоту. Она не опасалась, что ее заметят — женщину, чужеземку, а, может быть, и врага.

В этом лагере было тихо. Шум и ужас царили в другом, у персов. Некоторые из них еще сражались, многие бежали, а женщины, захваченные в шатрах, плакали и ругались. Даже сквозь шум битвы Мериамон слышала их крики.

Когда их цари делали посмешище из богов Египта, эти женщины смеялись и болтали. Они хвастались и кичились собой в Великом Доме Египта, они глупо улыбались, когда их мужчины называли себя повелителями Двух Царств. Теперь они узнают, что значит быть побежденными.

Мериамон снова стиснула зубы, так, что у нее заныла челюсть. Ненавистью можно упиваться, но одной ею не будешь сыт. А последний хлеб был съеден уже вчера.

Зато воды было предостаточно. Она поест позже, когда найдет то, за чем пришла. Вокруг начали появляться люди, их становилось все больше. Воины возвращались с поля битвы, раненые хромали или плелись, опираясь на копья, некоторых несли на щитах. Они сыпали проклятиями, перемежая их криками боли.

— Эй, ты!

Мериамон сгустила вокруг себя сумерки. Толпа становилась гуще, шум усилился, волнами накатывая с поля битвы. Но в этой суете был свой порядок, своя цель.

— Эй, ты!

Кто-то схватил ее за полу. Мериамон резко обернулась. Над ней возвышался человек, который, казалось, доставал головой небо. Он истекал потом и кровью.

— Пойди в палатку к врачам, — сказал он. — Мы тут принесли одного, плохо с ним дело.

Она поняла, что он говорил. Как говорили ее учителя, македонский — это почти греческий. С ее греческим, слава богам, все было в порядке.

— Почему бы вам не связать его и не дать успокоительного?

Человек засмеялся, почти заржал:

— Связать его? Связать нашего Аякса? Да ты погляди на него!

Она думала, что этот человек — великан, но тот, что лежал на земле, корчась в судорогах, был ростом с хорошее дерево. Два человека сидели на нем, пытаясь удержать. Один упал, второй напрягал все мышцы.

Губы Мериамон сжались. Она обошла человека, который разговаривал с ней — командовал, словно прислугой: как он посмел? — и приблизилась к поверженному гиганту. Даже при слабом свете факелов она видела достаточно хорошо.

— Что с ним? — спросила она.

— Ему здорово досталось по голове. Он все еще стремится назад бить персов. — Великан удерживал брыкающиеся ноги гиганта. — Надо было бы отрезать ему ухо, чтобы успокоить, но мы можем убить его, если попытаемся.

— Лучше и не пытаться, — сказала Мериамон и, уклоняясь от мельтешащих кулаков, подошла к голове лежащего. Он потерял свой шлем; на волосах блестело что-то темное. Кровь. Она встала на колени, пытаясь удержать мечущуюся голову. Наконец ей это удалось. И она произнесла слово, древнее слово, исполненное силы. Мир.

Понемногу раненый успокоился. Ее тень склонилась над ним, окутала его.

— Теперь возьмите его, — сказала Мериамон. Голос звучал слабо, как будто издалека. — Осторожно, постарайтесь трясти его как можно меньше.

Македонцы повиновались ей. Мериамон слегка удивилась, но как в тумане: так слаба была ее магическая сила, так далека от источника своего могущества. Это было все, что она могла сделать, чтобы успокоить раненого, с тем, чтобы товарищи по оружию донесли его до врачей.

Весьма вероятно, что он умрет. Она не принадлежала к храму Имхотепа и не могла совершать чудеса исцеления. У нее был только этот маленький дар успокаивать, и она умела пользоваться им, если было достаточно света и места.

Великан, который остановил ее, был все еще рядом, удерживая плечи гиганта одной рукой. Двое других поддерживали тело. Она заметила, что все они ранены. Один из них хромал. Они шли медленно, время от времени останавливаясь, чтобы перевести дыхание.

Палатка врачей была похожа на ад, как его представляют себе персы: тусклый свет ламп, мечущиеся тени, крики, стоны и предсмертные хрипы. От невероятного зловония у Мериамон перехватило горло.

— Кладите сюда, — торопливо сказал кто-то. Свободное место было у дальней стенки, тесное даже для человека обычных размеров и почти не освещенное, но это можно было поправить. Мериамон показала подбородком на лампу.

— Несите ее сюда.

Двое из носильщиков уже ушли, причем один — почти бегом. Третий тоже был готов удрать. Однако он принес лампу и стоял теперь, слегка покачиваясь и хмуро глядя на Мериамон.

Она оказалась как раз под ним, когда великан вдруг рухнул, но успела подхватить лампу, приняв на себя тяжесть его тела. Но она была маленькой даже для страны Кемет, а он был македонцем. Они упали вместе, в проходе среди тел, задев лежащего гиганта.

Мериамон с трудом освободилась из-под его тела. Лампа была цела. При ее свете Мериамон осмотрела упавшего. Не вся кровь на нем была кровью его товарища. Его правая рука — раньше она этого не заметила — выглядела весьма скверно.

Гигант еще может подождать. Она принялась стаскивать доспехи великана. Это оказалось проще, чем она ожидала, хотя пришлось его немного потрясти. Она была рада, что от этого он не пришел в себя.

На нем не было других серьезных ран: только порезы, ушибы, ссадины — ничего опасного. Рука была грубо обмотана лоскутами чьей-то туники, пропитанными кровью, засохшей и свежей. Стиснув зубы, она отодрала повязку.

Могло быть и хуже. Рана тянулась сверху вниз, узкая и не особенно глубокая. От удара мечом, к тому же скользящего. Довольно маленькая. Однако заканчивалась она очень нехорошо: кость была перебита у запястья, кисть безжизненно болталась. Перелом выглядел чистым, без осколков в ране, но мышцы были повреждены, а сломанная кость их просто изорвала. Еще немного, и руку уже нельзя было бы спасти.

Может быть, она сможет это сделать. Срочное лечение, молитвы, время и защита богов от лихорадки — и он не будет одноруким. Правда, только боги знают, сможет ли он владеть этой рукой полноценно.

Она заметила поблизости мужчину, нет, мальчика, хотя он был крупнее любого мужчины в стране Кемет: расширенные от любопытства глаза, ничем не занят.

— Лубки, — сказала она. — Бинты, нитка, иголки. Воды, и как можно горячей. Целебных трав, чтобы промыть рану.

Мальчик оказался послушным и быстро обернулся. Может быть, на него подействовала ее тень и блеск глаз.

Когда Мериамон сделала все, что было в ее силах, для раненого, она огляделась. Перед ней открывалась внутренность палатки. Крыша и столбы, боковины можно поднимать и опускать, когда нужно, — сейчас они опущены, ограничивая вид, запах и звук боли. Слишком много боли. Мериамон повернулась к ближайшему раненому, напрягла внимание, стараясь сосредоточиться на нем одном. Как ни мало знала она от жрецов-целителей, но знала все-таки много, больше, наверное, чем греческие врачи. Она могла сказать, где нужно наложить швы, что сломано и что повреждено, удастся ли спасти руку или ногу или придется отнять, как извлечь из раны стрелу. Раз или два люди пытались заговорить с ней. Наверное, они спрашивали, что делает эта женщина в палатке врачей. Она не отвечала. У них есть глаза, сами могут увидеть, что она делает.

Никто не вмешивался. Ее тень заботилась об этом.

Хлынула новая волна раненых — задержавшиеся на поле битвы, вернувшиеся из погони, те, кто получил раны и только теперь обратил на них внимание. Они принесли новость: враг отброшен, персидский лагерь захвачен, и царь победителей вступил в шатер Великого Царя персов.

— Захвачены и женщины Великого Царя, — сообщил человек, потерявший руку. Он отбросил свой щит, перетянул обрубок руки веревкой и продолжал сражаться, безумный, как все, кому кровь ударяет в голову. Теперь он был пьян — и от вина, и от шока; победа вскружила ему голову. Он оскалил зубы в улыбке; отличные зубы, заметила Мериамон. — Просто не верится! Они берут на войну своих жен. И любовниц. И всех своих рабов, и все свое отродье. И целую толпу евнухов.

Он уставился на Мериамон, запнулся и внезапно замолчал.

Мериамон чуть не рассмеялась: она забыла, что под плащом на ней штаны и рубашка — одежда персов, безобразно варварская, презренная, но теплая. Может быть, поэтому никто не узнал в ней женщину и не выгнал?

Бедняга залился краской. Как и тот, кем она сейчас занималась, с раной от меча во всю грудь, неглубокой, но сильно кровоточившей.

Мериамон закончила перевязку и хлопнула его по плечу.

— Ступай, — сказала она, — и смотри, чтобы грязь не попала. Приходи через пару дней, я дам тебе мазь, и все быстро заживет.

Он пробормотал слова благодарности и скрылся в темноте. Так поступали все, кто мог, оставались только совсем беспомощные, умирающие или те, кто был без сознания.

Никто не оставался без внимания. Во всем был порядок, ритм, выработанный долгой практикой, четкость, которая не удивляла: Мериамон видела, как умеет биться эта армия. Никакой магии, никакого пения гимнов, которые были древними еще тогда, когда боги были молоды, но для варваров они и так неплохо справлялись с делом.

Мериамон повернулась к выходу. Ей нужно было поесть и выспаться, да и Сехмет куда-то делась. Здесь слишком много шума и неприятных запахов для кошки. Слишком много и для женщины, особенно такой усталой, какой была она после долгого пути.

Что-то — может быть, то, как лежали тела, может быть, необходимость обойти толпу врачей, пытавшихся утихомирить мечущегося, кричащего раненого, — заставило ее пойти длинным путем и вернуться к тому месту, откуда она начала свою работу.

Гигант был без сознания, но его дыхание стало ровным и глубоким. Великан уже очнулся. Рядом с ним блеснули золотые кошачьи глаза. Сехмет зевнула, потянулась и принялась вылизывать хвост.

Каким-то образом македонец ухитрился помыться. Судя по бледности его губ, ему это было нелегко.

После всех мужчин, с которыми ей пришлось недавно возиться, он уже не казался таким огромным. Был невысок, но легок в кости, худощав и строен. Как большинство молодых воинов, которых она видела, он не носил бороды; щетина на щеках была цвета ячменной соломы, светлее волос. Его глаза, даже затуманенные болью, были светлыми, светло-серыми, как небо ранним-ранним утром. Мериамон удивилась: светлые глаза — цвета неба — не встречались в стране Кемет.

Он смотрел сердито.

— Я не могу встать, — сказал он, как будто она была виновата в том, что у него рука искалечена.

— И не надо, — ответила Мериамон, — кости могут сдвинуться.

— Но я должен встать, — настаивал он. — Я должен идти на свой пост.

— Ты никуда не должен идти отсюда.

Раненый сел, и лицо его посерело. Мериамон снова заставила его лечь, слегка задохнувшись: он был очень тяжел. И взбешен.

— Я же просто нес Аякса к врачам, ты не можешь держать меня здесь.

— Я и не держу, — сказала она. — Это твое тело держит тебя.

Здоровой рукой он схватил ее за одежду. Капли пота выступили у него на лбу, но он держал крепко.

— Выпусти меня отсюда!

— Это еще что? — раздался резкий голос позади Мериамон. — Что это такое, Николаос?! Отпусти мальчика!

— Мальчика? — Воин — Николаос — засмеялся, словно подавился. — Ты думаешь, это мальчик?

Мериамон взглянула через плечо. Она и раньше видела этого человека, он появлялся тут и там, отдавая необходимые распоряжения. Он был немолод, но и не стар; волосы тронуты сединой, борода коротко подстрижена. На нем была сильно испачканная, но дорогая одежда, и плащ, когда-то малиновый, но сильно выцветший. Нахмурившись, он глядел на Мериамон. Во взгляде его появился гнев.

— Это твои проделки, женщина?

Мериамон рванулась. Рука Николаоса упала. Она резким движением оправила одежду и задрала подбородок.

— Я пришла из Египта, — сказала она, — чтобы служить вашему царю. Похоже, сейчас эту службу лучше всего служить здесь. — Она помолчала. — Разве я плохо делала дело?

— Ты сказала, из Египта? — Помимо своей воли врач, казалось, заинтересовался. — Как же ты добралась? Кто послал тебя?

— Я шла пешком, — ответила она. — Эти люди привели меня сюда. Наверное, они подумали, что я служанка. Но я не служанка.

— Вот, значит, как, — протянул врач и потер подбородок. — Мы не сможем оставить тебя здесь.

— Почему?

— Разве это подходящее место для женщины?

Мериамон осмотрелась.

— Ну, здесь меньше крови, чем бывает при родах. И потише. Ты уже осмотрел того человека со сломанным запястьем? Я поставила запястье на место, но если бы мне кто-нибудь помогал, было бы больше уверенности, что все кости легли правильно.

— Так это сделала ты?! — Врач оглядел ее с головы до ног. — Но ты же не больше котенка!

Она тонко улыбнулась.

— Я сильнее, чем кажется.

— Ну ладно. — Врач снова потер подбородок. — Ладно. Если наши ребята не будут приставать к тебе, и если знаешь, что делаешь… Андроник болен, Тразикл, этот дурень, убежал с тем мальчишкой из Пергама… Ладно, нам понадобится твоя помощь. Египтянка, говоришь? Обучалась в храме?

— Я была певицей в храме Амона в Фивах.

Глаза его сузились. Она не выглядела особенно величественной или ужасной, она знала это, но она и не была похожа на эллинку.

— Я не думал, — сказал врач, — что бывают жрицы-целительницы.

— Их и не бывает, — ответила Мериамон. — Я странное исключение.

— И даже очень, — заметил грек, но он, казалось, успокоился. Просто женщина в его армии целителей — это невозможно. Женщина, которая была жрицей и, возможно, колдуньей — это ему казалось понятным. Это ставило ее вне обычного порядка вещей, но давало ей имя и место в его мире. Таковы эллины: им ничто не страшно, если только оно укладывается в привычные для них категории.

— Хорошо, — сказал он. — По крайней мере ты заработала себе постель на сегодняшнюю ночь, если только не возражаешь спать в палатке с учениками. А ты ела?

От этой мысли у нее закружилась голова. Мериамон с трудом заставила себя стоять прямо.

— Я… я не отказалась бы что-нибудь съесть.

— Это видно, — сказал врач. Он повысил голос: — Клеомен!

Тут же появился мальчик, тараща сонные глаза, но уже готовый действовать. Мериамон вспомнила его: он приносил ей все, что нужно, когда она лечила Николаоса. Ее восхитила тогда его дисциплинированность.

— Да, господин?

— Отведи этого… — грек слегка запнулся, — мальчика и проследи, чтобы его накормили. Устрой ему постель в палатке учеников. Если кто-нибудь будет к нему приставать, надавай дураку как следует. Жду вас обоих утром.

Это было согласие. Мериамон решила принять его. Николаос спал, а может, притворялся. Сехмет исчезла. Врач наклонился, чтобы осмотреть воина. Вполне удовлетворенная, Мериамон вышла вслед за своим проводником в удивительную тишину ночи.

За те часы, когда она занималась полевой хирургией, лагерь погрузился в сон. Изредка еще доносилось пьяное пение, негромкие разговоры воинов, возвращавшихся из погони или сменившихся с постов во вражеском лагере. Они говорили, что их царь там, спит один в постели труса. Они уже не удивлялись этому, как прежде, говорили, что он всегда бывает странным в ночь после битвы.

Мериамон не пришлось идти далеко. В палатке-кухне мальчик разбудил сонного повара, взял у него хлеба, сыра и бурдюк с вином и сам бодро съел большую часть этого. Хлеб был ячменный, свежеиспеченный и очень вкусный. Сыр был превосходный. Вино, даже разбавленное, одурманило своей сладостью.

Мальчик болтал, не обращая внимания на ее молчание; наверное, он так понимал вежливость. Он избавил ее от необходимости говорить, дал ей, согревшейся и сытой, погрузиться в дремоту. Мериамон очнулась, когда мальчик поднял ее на руки.

— Вы, македонцы, — отчетливо сказала она, все такие большие.

— Вы, египтяне, — ответил Клеомен, — все такие крошечные. — И широко улыбнулся ей. У них у всех такие отличные зубы. Отчего бы это? — Иди спать, маленький египтянин. Я присмотрю за тобой.

Наверное, ей не следовало бы доверять ему. Но ее тень была спокойна, а она так устала. Она положила голову на его широкое костлявое плечо, вздохнула и погрузилась в сон.

2

Мериамон пришла в палатку врачей еще до того, как взошло солнце. Она съела еще прекрасного ячменного хлеба и выпила пару глотков скверного вина. К тому же она была чистой: настолько чистой, насколько этого можно было добиться, не вызывая неодобрения. Когда с водой трудности, эллины не моются. Они натираются маслом и потом соскребают его. Разглядывая беспокойное серое море, она вздрогнула, но все-таки это была вода, которая ей была так нужна, хотя от нее немели руки и стучали зубы.

В палатке было тепло от множества тел. Запах стал еще хуже, но его еще можно было терпеть. В очаге жгли что-то с резким и странно сладким запахом, наверное, чтобы освежить воздух. Ей вспомнились храмы, бездонный голубой купол небес и всегда ясное солнце.

Мериамон несколько раз сглотнула, до боли в горле. Здесь у нее была цель. Разве не сами боги распорядились так? Если ей приходится страдать в чужой земле, среди варваров, это всего лишь ее долг.

Она прошла сквозь зловоние, узнала, что надо делать, сделала. Сехмет, маленькая бродяжка, снова была здесь, у стенки, возле Николаоса. Он лежал и гладил шелковистые рыжие бока. Сехмет перекатилась на спину и замахала хвостом.

Он принял приглашение. Он почесал мягкое брюшко и вдруг охнул.

Через довольно долгое время Мериамон проходила мимо. Кошка мирно спала, привалившись к его бедру. Ее урчание было похоже на отдаленный гром.

— Это только ласки, — сказала Мериамон, осмотрев следы когтей. — Даже до кости не достала.

— Проклятая кошка, — пробормотал Николаос. Мериамон громко рассмеялась, но ему было вовсе не до смеха. Она откинула одеяло, похожее на солдатский плащ, наверное, так оно и было. Раненый не смутился, как на его месте сделал бы перс, но Николаос был явно не в восторге, что она назначила себя его лечащим врачом. Мериамон отметила про себя, что он хорошо сложен, широкоплеч, с крупными руками и ногами. Казалось, что он еще не вырос окончательно. Сколько ему могло быть лет? Восемнадцать? Двадцать?

Ребенок, и от этого такой обидчивый. Он хорошо переносил боль, это точно: повязку нелегко было снять, но он сжал зубы и двигался только когда она его об этом просила и издал единственный звук — глубоко вздохнул, когда бинт наконец отделился от раны.

— У тебя ко всему прочему еще и ребро сломано. Но, как я вижу, заживает хорошо. Я наложу повязку и сделаю перевязь для руки.

— Тогда я смогу встать?

— Нет.

Его глаза гневно блеснули.

— Нет, — повторила она. — Пока нельзя. Я должна убедиться, что все идет как надо.

— Сколько еще?

Мериамон задумалась.

— Еще день, может быть, два. Там видно будет.

— Целый день?! У меня всего лишь рука сломана!

— Ну, не только. И я сказала, два дня. Может быть. Если ребро только треснуло, а не сломано. И рука не омертвеет. Что ты с ней сделал?

Раненый нахмурился и отвечал сердито:

— Мой конь споткнулся и сбросил меня. Мчалась колесница, и я не успел убраться с дороги. Попал под колесо.

— Какой-то бог, видно, любит тебя, — сказала Мериамон.

Он пожал одним плечом.

— Шел дождь, земля была мягкая. Я сразу вскочил и ринулся в бой.

«Наверное, не сразу, — подумала Мериамон. — Наверное, у него был шок». Теперь же у него сильный жар, даже после всех снадобий, которые она дала. Но он не обращал на это внимания, он все еще упорствовал.

— В этой руке я держу только щит. Я вполне могу стоять в карауле. Щит можно повесить на плечо.

— С этим придется подождать, — сказала Мериамон.

Он свирепо посмотрел на нее.

— Тиранка. Она улыбнулась.

— Уж так я привыкла, честно говоря. Мой отец был царем.

Это остановило его. С этой мыслью об услышанном Николаос и остался, и еще с кошкой, которая, по-видимому, приняла его.

Мериамон кормила жидкой кашей раненого, получившего удар копьем в лицо, и с тоской вспоминала о ячменной соломе и ящиках, полных лекарств, в храме Имхотепа в Мемфисе, когда движение у входа в палатку привлекло ее внимание. Люди часто входили и выходили, приходили воины с небольшими ранами, которые не давали им спать, другие искали среди раненых своих друзей, а те, кому уже успели оказать помощь, беспечно покидали лазарет. Их было много: молодых, чисто выбритых людей в македонских плащах — пурпурных с золотой каймой — и просто в пурпурных туниках. Не все македонцы были очень крупными людьми, но все они держались гордо и смотрели вокруг, как львы. Молодые львы, возвращающиеся с охоты, сытые и царственные.

Среди них был один, чей плащ был иной — без золотой каймы. Если бы не это, Мериамон не заметила бы его. Он был не так высок, как другие. Правда, в стране Кемет он все равно был бы высоким. Волосы его цветом и формой напоминали гриву льва. Он сказал что-то стоявшему рядом человеку, почти самому высокому из всех, с волосами цвета красноватой бронзы, как у большинства. Лицо высокого человека казалось высеченным из мрамора; таким тонким оно было для македонских лиц и таким спокойным. Когда он смеялся, то выглядел неукротимым мальчишкой.

Другой был не просто неукротим. Даже когда он стоял неподвижно, казалось, что он весь вспыхивает и гаснет, мерцая, как пламя во тьме. Он шагнул в сторону от высокого человека и попал в полосу света, падавшего через открытый полог палатки. Его волосы вспыхнули под солнцем. В палатке раздалось бормотание, перешедшее в рев:

— Александр!

Мериамон узнала его раньше, чем услышала имя. Его присутствие обжигало ей кожу. Хотя боли и тени окружали ее, но взгляд ее прояснился, стал острее, и за обликом царя она увидела человека.

Он поднял руку. Шум стих. Александр заговорил, легко, словно с усмешкой. Голос у него был высокий и довольно резкий. «Над ним стоило бы поработать, — подумала Мериамон, — но в шуме битвы его легко услышать».

Она продолжала свою работу. Раненый ни на что не обращал внимания. Его глаза были устремлены на царя. Его царя.

Все они такие. Даже Николаос. Они его любят. Они умрут за него.

Александр знал, что делает. Мериамон видела его насквозь: ей это было дано от рождения и отточено обучением. Действие его опережало мысль. Он был тем, чем был. Он был горяч, как пламя в горне, но сейчас спокоен, добр и бесконечно терпелив, держа за руку раненого, которому уже не дожить до утра, и слушая, как тот рассказывает, как прикончил перса, убившего его друга. Он задал еще пару вопросов, перекинулся шуткой с седым ветераном, вытер слезы мальчика краем своего плаща. Казалось, что он присутствует одновременно всюду, говорит одновременно со всеми, но каждый был уверен, что царь говорит именно с ним.

— Он великолепен, разве нет?

Клеомен ходил вслед за Мериамон повсюду, приносил и подавал, помогал, когда было нужно. Он знал, что она женщина, и по-видимому это его не огорчало. Он подал сверток бинта, не отрывая глаз от Александра.

— Я помню его отца, — сказал он. — Вот это был человек! Мы думали, что в Македонии не было и не будет царя лучше, пока не узнали Александра.

Мериамон пристально вгляделась в мальчика. Хоть и такой крупный, он был не старше четырнадцати.

— Ты помнишь Филиппа?

— Все помнят Филиппа. Люди говорят, он был как герой. Как Геракл, и настоящий царь. Александр… Александр — как бог.

Она слегка вздрогнула. Она давно заметила, что парнишка болтлив, но он не дурак, и взгляд у него острый. Она склонилась над раненым.

— Принеси бальзам, — сказала она.

Александр, однако, был достаточно смертен и, как все смертные, уязвим. Мериамон слышала, как кто-то прошептал, что в бою он получил мечом рану в бедро, но продолжал биться верхом, а потом получил нагоняй от своего врача Филиппоса.

— И его все еще бьет лихорадка после переправы через Кидн, — добавил раненый. — Там было холодно, как в подземельях Гекаты. Но его ничто не остановит, даже лихорадка.

Мериамон тоже так думала. Почти все, кто пришел с Александром, ушли, одни от скуки, другие по делам. Высокий человек был еще здесь, и, как она заметила, что-то сказал Александру. Александр улыбнулся, неожиданно ласково. Высокий человек повернулся и пошел прочь без всяких церемоний: он так поступал всегда.

— Это Гефестион, — сообщил Клеомен. — Самый близкий его друг. Они называют друг друга Ахилл и Патрокл. Ничто их не разлучит. — Он вздохнул. — Когда мы были в Трое, они приносили жертву на могиле Ахилла. Мы все плакали, так это было красиво.

— Представляю себе, — сухо произнесла Мериамон. «Дети, — подумала она. — Мечтатели и дети. И они хотят завоевать мир».

Но знают ли они об этом? Даже он, чья душа подобна огню, понимает ли он, чего хочет?

Александр, совершая свой обход, подошел и к ней. Она не пыталась уклониться от этого. Раненый, которого она перевязывала, так же остолбенел от восторга, как и другие, и получил свою награду: хлопок по плечу, похвалу его храбрости, пару шуток. Во всем этом не было ни капли фальши.

Александра нельзя было назвать красивым, даже с точки зрения греков. Полные губы, худые щеки и тяжелая челюсть; длинный нос, начинающийся прямо от густых бровей; широкий лоб; волосы жесткие, как львиная грива, и лежат так же: все это слишком сильно, слишком необычно, чтобы быть красивым. Но глаза были великолепны. Беспокойные, как и он сам, пронзительно-светлые, они могли вдруг замереть, не мигая, устремившись далеко на горизонт, где только он видел что-то. Какого они были цвета, она не могла бы сказать. Серые, голубые, серо-голубые, зеленые, серо-зеленые. Один был темнее другого, а может, это только игра света?

Александр повернулся, и глаза его, сейчас светло-серые, осмотрели Мериамон с головы до ног, с любопытством и чуть насмешливо.

— О боги, кто же ты такая?

Он задал этот вопрос просто, как ребенок, с детской дерзостью и с детской уверенностью, что его за это не накажут. Она не могла сдержать улыбки.

— Меня зовут Мериамон, — ответила она, — я была певицей в храме Амона в Фивах.

Он слегка нахмурился. Она видела, как его быстрый ум перескакивает с одной мысли на другую: глаза его меняли цвет с серого на зеленый, потом на голубой и опять на серый.

— Была? — спросил он.

— Теперь я здесь.

— Зачем?

Детская прямота — да, но ум не детский, он взвешивал, измерял, оценивал все, что было в ней.

— Чтобы служить тебе, — ответила Мериамон. Он нетерпеливо мотнул головой. Ну конечно, она пришла, чтобы служить ему, говорил этот жест. Он же Александр.

— Ты прошла долгий путь, чтобы предстать перед царем варваров.

— Мои боги привели меня сюда, — сказала она.

— Почему… — начал он. Кто-то окликнул его, срочно, не желая ждать. Он пробормотал что-то коротко и грубо и усмехнулся, заметив выражение ее лица.

— Мариамне, — его язык странно произносил ее имя, — я должен отдать распоряжения войску, похоронить мертвых и отпраздновать победу. После этого мы с тобой поговорим. Ты придешь посмотреть обряды диких эллинов?

Он не дикарь, хоть и варвар. Она улыбнулась в ответ.

— Вы, греки, такие дети!

Он расхохотался.

— Все так говорят. Ну, так ты придешь?

— Приду, — ответила Мериамон.

3

Как глупо, что она забыла об этих эллинских дикостях!

Они хоронят своих мертвых. Да, конечно. Но сначала они их сжигают! Они шли теперь в длинной сверкающей процессии — каждая кираса блестела, каждый наконечник копья вспыхивал в лучах солнца, кони в своей лучшей сбруе, запряженные в колесницы, фыркали, пританцовывали и трясли плюмажами. Они окружили поле Иссы, растеклись и образовали неровную длинную линию, как будто одно гигантское блестящее существо, и застыли в строю перед лицом своего царя. На нем были золотые латы, шлем в виде львиной головы. Он сидел верхом на своем небольшом черном коне, таком же знаменитом, как и он сам, слушал вопли восхищения и отвечал на них ослепительной улыбкой.

Затем все собрались вокруг башни, сложенной из дров и мертвых тел, и совершали свои обряды и смотрели, как жрецы льют масло на костер. Царь первым бросил факел. Он описал высокую дугу под серым сводом небес, перевернулся и упал на самую вершину костра. За ним, как падающие звезды, полетели другие. Первые языки пламени лизнули бороды тех, кто стоял ближе всего, и вдруг огонь вырвался на свободу.

Мериамон не могла смотреть, как горят тела. Ветер относил дым в сторону, но это было невыносимо. Что же теперь будут делать их души? Как они пойдут по стране мертвых, на какое правосудие они могут надеяться, если у них не осталось земного пристанища?

Люди рыдали: это была часть ритуала. Мериамон почувствовала, как и ее губы задрожали. Так много тел, так много потерянных душ! Боги, как же так можно?!

Рядом с ней на склоне стояли другие люди. Большинство молчали. Кто-то сказал рядом:

— Ты потеряла кого-то в битве?

Это был голос женщины, чьей угодно, но только не персидской. Женщина стояла спокойно, одетая как гречанка, вуаль, наброшенная на волосы, прикрывала лицо. Мериамон засмотрелась на нее: локоны бронзово-золотых волос, гладкий лоб цвета слоновой кости, огромные темные глаза. В них светились симпатия и любопытство — обычное для греков выражение. Ее выговор был безупречен.

— Как они могут так поступать? — спросила Мериамон. — Как же можно разрушать тело?

— Так освобождаются души, — сказала гречанка. — Потом мы похороним кости, и они смогут отдохнуть.

— Разве это отдых? Когда уничтожено тело?

Брови гречанки сошлись на переносице, густые, красиво изогнутые.

— Душу надо освободить, чтобы она могла пересечь Реку и попасть в Гадес, а кости должны лежать под землей. — Она вздрогнула под своей тонкой голубой накидкой с вышивкой по краю. — Как это ужасно — быть прикованным к гниющей плоти и не находить успокоения!

— У нас такие разные веры, — сказала Мериамон с трудом.

— Ты египтянка, да? Я слышала, в лагере есть женщина из Египта.

— Меня принимали за мальчика, — сказала Мериамон.

— Ну, тогда тебе повезло, — заметила гречанка. — Поверь мне, там, где эллины, гораздо безопасней женщине, чем мальчику.

Мериамон взглянула на нее.

— Но ведь некоторые военачальники привезли с собой жен?

Гречанка рассмеялась, мелодично и звонко. Такой перелив радостных нот — это искусство, отработанное доинстинкта.

— Жена? Я?! Спаси меня, Афродита! Нет, моя дорогая египетская гостья, я просто следую за войском, и называют меня гетера. Ты когда-нибудь слышала о Таис?

— Не больше, чем ты слышала о Мериамон.

Таис откинула вуаль. Она не была такой ослепительной красавицей, как ожидала Мериамон. Глаза ее были великолепны и кожа безупречна, но нос был слишком длинным даже на греческий вкус, рот слишком широкий и чувственный, подбородок слишком твердо очерченный. Характер — вот как это называлось.

Мериамон никогда раньше не разговаривала с гетерой. Наложницы — у мужчин в стране Кемет они были. Были там и женщины, торговавшие своим телом для мужской утехи. Но те, кто носил звание «подруги», были только в Греции, и было это странно.

— Мы необходимы, пойми, — сказала Таис своим ясным, звонким голосом. — Для некоторых мужчин мальчиков недостаточно, а их жены годятся только для того, чтобы прясть шерсть и нянчить сыновей. Мы же даем мужчинам то, чему жены едва обучены, а мальчики не имеют вовсе. Мы заслуживаем имени, которое нам дали.

— В Египте, — сказала Мериамон, — таких женщин называют женами.

— Счастлив Египет, — ответила Таис и полуотвернулась, потупив прекрасные глаза.

Мериамон уже видела человека, который подходил к ним. Он сегодня утром вместе с царем ехал в траурной процессии. Он был немного старше, чем другие, ближе к тридцати, чем к двадцати, с худощавым энергичным лицом: высокий, широкоплечий, с большими руками, но грациозный и ловкий в движениях, каким должен быть настоящий воин.

Он учтиво приветствовал Таис, как благородную женщину. Таис стояла, скромно опустив глаза, и ответила на приветствие на своем чистейшем аттическом наречии.

— Птолемей, — сказала она, — ты знаешь госпожу Мариамне?

Он поклонился: приветливо, любезно и чуть насмешливо. — Царь говорил о тебе, — сказал он. Мериамон подняла бровь.

— Он очарован, — сказал Птолемей. — Неужели Филиппос действительно позволил тебе прийти прямо в лазарет и творить там чудеса?

— Ну, что касается позволения, — ответила Мериамон, — думаю, у него просто не было выбора. Но никаких чудес не было. Просто полевая хирургия — это все, что я умею.

— Это гораздо больше, чем умеем мы. — Птолемей покачался на пятках и внезапно ухмыльнулся. — Хотел бы я поглядеть на него, когда он понял, что ты женщина.

— Это его не порадовало, — сухо сказала Мериамон.

— Да уж. — Птолемей говорил решительно, чуть ли не с презрением, как показалось Мериамон. — Один щенок из этого выводка достался тебе. Ему теперь остается только стенать, что он попал в женские руки.

Она сощурилась. Широкая кость, большие руки, худощавое лицо.

— Уж не Николаос ли?

— Да, Нико, — ответил Птолемей. — Но как бы то ни было, он хороший воин. Мог бы быть и лучше, ведь он испорчен с детства, но пусти его в бой, и он вспомнит свои хорошие манеры.

— Он вежливо убивает?

Птолемей захохотал.

— Александр говорил, что у тебя острый язычок. Так же, — добавил он, — говорил и Нико. — Он вдруг посерьезнел. — Врачи говорят, что он должен был лишиться руки. Теперь, по их словам, ее, наверное, удастся сохранить. Если это не чудо, то что же вы называете чудом?

— Все было не так уж плохо, как могло бы быть, — сказала Мериамон. — Он потерял много крови от всех своих ран, поэтому я заставила его лежать. Кроме того, мне доставляло удовольствие наблюдать, как он злится.

— Со временем из него выйдет и дурь, — усмехнулся Птолемей.

— Я не стала бы делать ставку на это, — добавила Мериамон.

Люди начали расходиться. Бурно горевший костер теперь только медленно тлел. Ветер переменился, и ее ноздри ощутили запах. Дым, гарь, сладковатый запах горящего мяса буквально вывернули ее наизнанку.

Мериамон почувствовала, как женские руки, прохладные и успокаивающие, убирают волосы с ее лица, залитого слезами, поддерживают, пока ее рвало на траву. Таис говорила, и ее голос был таким же успокаивающим, как руки:

— Это зрелище не для египтянки. Но кто виноват?

Мериамон выдохнула едва слышно, злясь на свою слабость:

— Я сама. Я должна была помнить… я должна была знать…

— Так же, как и Александр, — сказал Птолемей.

Мериамон вскинула голову, глаза ее расширились от удивления.

— Да, я слышал, что он сказал. Он иногда вообще не думает.

— Но он же царь!

— Да, он царь, — согласился Птолемей. — Но послушай, вы же не выбираете себе царей. Вы делаете их богами.

— Они и есть боги, — ответила Мериамон, — и сыновья богов. — Ее желудок немного успокоился. Она поднялась с колен, стараясь не смотреть в сторону костра и дышать неглубоко, хотя ветер снова изменился и относил дым к морю. — Нет, это я не подумала и дорого за это заплатила.

Она подняла глаза. Он смотрел вниз, нахмурясь, как будто пытаясь что-то понять. На миг ее тень заколебалась. Смотреть… желать…

Он отвернулся. Миг прошел. Он бережно поддержал ее.

— Царь захочет видеть тебя позже. Ты будешь в лазарете?

— Она будет с женщинами, — сказала Таис, и они оба уставились на нее. — Госпожа Мариамне, я собираюсь пойти поговорить с персидскими женщинами. Им может быть приятно услышать женский голос, даже если он принадлежит врагу.

Мериамон застыла.

— Я не люблю персов, — сказала она.

— А кто любит? — Таис оправила вуаль. — Но они ведь женщины и, наверное, напуганы.

— Я думала, их оставили одних, — сказала Мериамон.

— Так было бы еще хуже. — Таис бросила взгляд на Птолемея. — Нам понадобится охрана, мой друг?

«О, — подумала Мериамон, — это звучит, как «моя любовь». Как будто одни и те же слова».

— Я пошлю с вами человека, — сказал Птолемей. — Сейчас все вроде бы спокойно, но не будем испытывать судьбу.

Никто никогда не догадался бы, что они любят друг друга. Они не прикасались друг к другу, и глаза их встречались редко, но между ними была тончайшая связь.

Сейчас она натянулась, готовая порваться. Птолемей вернулся к своим воинам. Таис пошла вниз по склону холма, походкой танцовщицы, прямая, сознавая свою грацию. Мериамон не сразу поняла, что она ей что-то рассказывает.

— Я познакомилась с ним в Афинах, когда Александр был там в посольстве своего отца, еще до того, как он стал царем. Я тогда была почти ребенком; моя грудь была еще совсем маленькой. Мой покровитель решил, что Птолемей вполне подойдет, хоть он и македонец. Мне он тоже понравился: он всегда был вежлив, никогда не злился и не стремился показать себя. Затем он уехал, а я стала взрослой женщиной и нашла себе покровителей, которые выучили меня всему в обмен на то, что я могла дать. В прошлом году, когда я узнала, что Александр собирается отправиться в Азию, я решила отправиться с ним.

— Не с Птолемеем? — задумчиво спросила Мериамон.

— Конечно, с Птолемеем. Мы снова встретились и заключили договор.

— Твой… опекун сказал что-нибудь на это?

— Мой опекун умер. В Афинах женщинам не разрешают жить самостоятельно, без мужской руки. А с наследником моего опекуна мы не поладили.

— И так ты уехала.

— Я намекнула и надавила, где надо, и мне разрешили уехать. Не думаю, что я скоро вернусь в Афины. Мне нравится такая жизнь, эта безумная охота за персами.

Таис и сама была неукротима. Хотя ее учили, воспитывали и выращивали, как дерево в саду фараона, она создала себя сама. Она не будет носиться верхом по полю битвы, как мужчина, вряд ли это ей подойдет, но она будет смотреть жадными глазами и прислушиваться к звону мечей. Таис будет ждать, когда вернется ее мужчина, чтобы увенчать его победу.

Они обошли далеко кругом погребальный костер. На другой стороне их со всеми почестями встретил воин, передал любезные слова своего начальника и пошел вслед за ними через поле битвы, готовый их защищать. Поле было пустынно, земля где взрыта, где утоптана, но ни одно тело не осталось лежать, искушая хищных птиц. Мертвые греки превратились теперь в кости на погребальном костре. Мертвые персы были предоставлены заботам соплеменников для совершения похоронных ритуалов, ничуть не менее ужасных, чем сожжение: персы не сжигали покойников, считая это осквернением священного огня, а поднимали их на вершины, чтобы хищные птицы склевали тело, а безымянные кости сбрасывали в яму.

Мериамон почувствовала перемену, когда они переходили вброд реку. Охранник шел теперь впереди, а Таис приподняла свои прекрасные одежды и без малейшего колебания шагнула в обжигающе холодную воду. Эта река была границей. Другой берег был персидским, хотя и находился сейчас в руках македонцев. Лагерь персов раскинулся, как город, широко по равнине и по окрестным холмам, без всякого порядка и системы, что было совсем не похоже на площади и прямые улицы македонского лагеря.

И тень ее чувствовала, и сердце ее видело вокруг мир одновременно странный и до боли знакомый. Мускусный аромат их духов, запах приправ с их кухни, шипящие и горловые звуки персидского языка слишком долго царили в ее стране. Даже лишенный воинов, которые теперь стали ранеными или рабами, и царственных женщин, этот лагерь мог быть только персидским. Мериамон поморщилась от запаха, который знала лучше всех остальных.

Слабый, но легко различимый, как запах раскаленного металла; тень ощутила прикосновение жара, глаз сердца уловил блеск огня. Маги бежали вместе со своим трусливым царем. Но их сила еще бродила там, где они были когда-то.

Гибкая песочно-коричневая фигурка появилась впереди, мелькая среди теней. Сехмет, мудрая кошка, избегала пеших переходов и сожжений. Она описывала круги вокруг Мериамон, удивляя встречных. Таис изумленно воскликнула:

— О боги, это еще что?

— Сехмет, — ответила Мериамон и протянула руки. Сехмет прыгнула и с привычной ловкостью забралась на плечо, удобно устраиваясь. Она мурлыкала. Мериамон называла это заклинаниями, охраняющими их обеих от враждебной магии.

— Это твоя кошка? — спросила Таис. Она казалась озадаченной.

— Сехмет сама себе хозяйка, — ответила Мериамон. — Она выбирает тот же путь, что и я. Главным образом если у нее нет более важных и интересных дел.

За эти слова Сехмет тут же вонзила ей в плечо когти, но лишь на мгновение, не до крови.

— Замечательно, — сказала Таис, которая быстро пришла в себя. — Женщинам Великого Царя будет о чем поговорить.

— Ты говоришь по-персидски?

— Ни слова, — ответила Таис. — Но мы как-нибудь исхитримся.

Шатер Великого Царя был гигантским, настоящим дворцом из шелка и золота, такой высокий и широкий, что внутри него находился целый холм. Стены были из шелка, их можно было передвигать, чтобы сделать одну комнату больше, другую меньше или объединить все в один огромный зал. Пол был устлан коврами, яркими, как цветущий луг. Обстановка была вся из золота и драгоценных камней, каждая комната — баснословной стоимости, все самое лучшее, что только можно найти.

Сейчас Дарию было бы неприятно видеть это. Ничего не было украдено и не испорчено зря, потому что этого потребовал Александр. Но македонские воины находились там, куда прежде разрешалось входить только принцам, они расположились на бесценных ложах, угрожая повредить доспехами нежную шелковую обивку.

Воины сказали, что женщин здесь нет. Позади этого шатра стояли другие. Посмеиваясь и подталкивая друг друга локтями, они предложили проводить туда Таис и Мериамон.

Таис бросила на них презрительный взгляд и направилась туда, куда они указали. Нужно было выйти из большого шатра и пересечь двор, огороженный стенами из шелка. Здесь никто не шатался без дела. В дверях стояла стража, которая, казалось, относилась к своим обязанностям не так легкомысленно, как их товарищи. Может быть, это была неприязнь, а, может быть, виной тому было присутствие другого стража, в персидской одежде. Великан-нубиец и, судя по его присутствию здесь и по безбородому лицу, евнух.

— Мы пришли, — решительно сказала Таис своим чистым голосом, — чтобы поговорить с царскими женщинами.

— Царь никого не велел пускать, — сказал один из охранников-македонцев.

— Царь не велел пускать мужчин. — В голосе Таис явно слышалось нетерпение. — В конце концов ты же знаешь, кто я. Разве я могу изнасиловать или оскорбить дочь царя? Даже персидского?

Охранник колебался. Никто его не поддержал. Он пожал плечами.

— Ладно. Но если будут какие-нибудь неприятности, я скажу, что все началось из-за вас.

— Правильно, — ответила Таис. — Пойдем, Мариамне.

Здесь, не как в шатре Великого Царя, все еще сохранился дух Персии. Ни одного македонского лица, ни одного мужчины, кроме евнухов. Царила глубокая тишина, изредка нарушаемая приглушенным звуком — всхлипыванием женщины, плачем ребенка. Все было проникнуто ароматом разных духов, но у этого густого, вязкого запаха не хватало силы скрыть запах страха. Воздух был неподвижен, лампы светили ровно и тускло. Всегда и везде все тот же воздух, все тот же полумрак, все та же бесконечная монотонная неизменность.

— Даже птица в клетке может видеть небо, — заметила Мериамон.

Таис издала какой-то звук, возможно, это был смех.

— Эта тюрьма богаче, чем та, где живут афинские жены и дочери. Стены из шелка, на полу ковры, каждый из которых стоит полцарства. И они могут путешествовать со своим мужчиной, хотя и в закрытой повозке.

— Если даже тюрьма движется, разве от этого она перестает быть тюрьмой?

— Философия, — сказала Таис без насмешки, глядя, как к ним подходит евнух.

Он был старый, тонконогий, но с огромным животом, одетый так богато, что это выглядело чуть ли не пародией на одежду: темно-вишневый шелк, весь покрытый вышивкой. Он напомнил Мериамон священного бабуина в храме Тота — длиннорукого, со сморщенным лицом. Евнух поклонился им хорошо рассчитанным поклоном, не слишком низко, чтобы признать их господство, но и не слишком небрежно, чтобы не оскорбить. Его приветствие было безупречным, но сказано на придворном персидском языке.

Мериамон говорила на этом языке не очень хорошо, но поняла смысл. Поняла слишком хорошо. Даже если вторгшиеся сюда — победители, они должны говорить на языке Кира и Камбиза, или не говорить вовсе.

Она слегка наклонила голову.

— Мы возвращаем твои приветствия, о повелитель слуг. Эта женщина со мной — подруга царя. Не соизволит ли великая царственная госпожа уделить нам свое внимание?

Губы евнуха чуть скривились: конечно, ему не понравились и ее акцент, и ее самонадеянность. Но он был придворным, и лицо его ничем не выдало его чувств.

— Разве пленнику дана возможность выбирать?

— У царицы всегда есть такая возможность, — сказала Мериамон.

— Я узнаю, — ответил евнух и ушел. Мериамон присела на ложе. Оно показалось ей слишком мягким, но все же лучше, чем ничего. Таис осталась на месте, стоя у проема внутренней перегородки.

— Что он сказал?

— Он пошел спросить царицу, пожелает ли она говорить с тобой. — Мериамон откинулась на ложе. Сехмет спрыгнула с ее плеча и шла по спинке ложа, урча и настороженно нюхая. Вдруг она чихнула. Мериамон улыбнулась: Сехмет тоже не нравятся персидские духи.

— Он был невежлив, — сказала Таис, — говоря по-персидски.

— Да, — ответила Мериамон, — и еще более невежливо было бросить нас так внезапно, не сказав ничего на прощание. Видно, ему здесь совсем не нравится.

— Да уж, наверняка, — согласилась Таис, отошла от двери и села возле Мериамон. Она забралась на ложе с ногами, опершись на тонкую руку. — На всех войнах царь-победитель всегда забирал женщин врага себе. А Александр сюда даже не заходил.

— Пока…

— Когда он придет, — заметила Таис, — то совсем за другим.

— Он грек до мозга костей, — сказала Мериамон.

Таис сбросила вуаль, открыв лицо.

— Это верно. Но он — Александр. Он никогда не станет добиваться любви силой. Он любит удовольствия и не откажется от любви, если он может получить ее, а не взять.

— Не могу представить, чтобы он ухаживал за персидской царевной, — сказала Мериамон.

— Я могу, — возразила Таис. — Ему нравится бросать вызов трудностям.

— Не думаю, что она стоит того, если уж он захватил ее, — сказала Мериамон. — Птицы, выросшие в клетке, плохо летают.

— Не все, — сказала Таис, — во всяком случае не те, кто хочет быть свободным.

— Любовь к свободе и сила духа быстро прокисают в гареме. Одни привыкают пить вино, другие много едят и толстеют, третьи развлекаются тем, что подсовывают яд неугодным.

— В Египте тоже так? — спросила Таис.

— Нет, — ответила Мериамон, но очень тихо. Сехмет вернулась, обследовав комнату, и устроилась на коленях Мериамон. Та погладила нежный мех, успокаиваясь. — Не так было… в очень давние времена.

В глазах Таис был вопрос, но она промолчала. Она сама походила на кошку, гибкая, расслабленная, но готовая в любой момент вскочить.

Они ждали долго, предоставленные самим себе. Никто не принес им ни вина, ни сладостей, как это было принято.

Евнух, который пришел за ними, был другой, помоложе, хотя и не юный, сохранивший следы былой красоты. Глаза его все еще были прекрасны, он смотрел на гречанку и на египтянку в персидской одежде, как испуганный пес, явно не понимая, в чем дело. Голос у него был сильный и пронзительно-сладкий, как иногда бывает у евнухов.

Мериамон подумала, что он, наверное, певец.

— Пожалуйте за мной, — произнес он.

Они молча последовали за ним. Сехмет шла в тени Мериамон, беззвучная, как тень, почти невидимая.

Внутренние комнаты были полны женщин. Мериамон слышала их сквозь стены, как птиц в птичнике: они щебетали, бормотали, иногда вскрикивали, резко и коротко.

Комната, куда их привел евнух, была, видимо, центральной. Стройная главная опора поддерживала крышу, а обстановка была такая же, как и в царском шатре: чрезмерно, кричаще роскошная. Там была кучка евнухов, сбившихся вместе, как будто от холода. Три или четыре женщины под вуалями молча сидели у стены, а в центре, в кресле, прислоненном спинкой к главному столбу — еще одна женщина. Другая стояла рядом и немного позади. Они были без вуалей. Та, что стояла, была молода, хотя и не по понятиям персов, и лицо ее было типично персидским — безупречно красивым и словно вырезанным из слоновой кости.

Другая была стара. Фигура ее была величественна, и сразу было видно, что в свои лучшие дни она была ослепительно красива. Она и сейчас еще была хороша — с резкими, ястребиными чертами лица и глубокими глазами. Она еще сохранила стройность и, даже сидя, выглядела царственно.

Царь Дарий был великаном среди своего народа. Понятно было, чего он мог достичь благодаря этому, если бы не трусость. Сизигамбис, его мать, царица-мать Персии, сидела на троне и произносила слова приветствия ясным, сильным голосом. Женщины, стоявшие рядом, переводили на греческий, почти без акцента, правильно выговаривая слова.

Таис поклонилась так, как будто сама была царицей.

— Я благодарю тебя, великая. И тебя, Барсина. Как случилось, что вас оставили здесь, а не в Дамаске, вместе с другими благородными женщинами?

Царица-мать поняла. Мериамон увидела это по ее глазам. Барсина взглянула на нее и уловила блеск разрешения.

— Я предпочла остаться здесь, — сказала она.

— Ты знаешь, что твой отец бежал вместе с царем, — сказала Таис, спокойно, негромко, без всякой жестокости.

— Я знаю это, — ответила Барсина.

— Барсина, — объяснила Таис египтянке, — дочь сатрапа. Ее отец в детстве был другом Александра, а греки верны дружбе, пока живы. Ее первый муж был греком. Когда он умер, Барсина вышла замуж за его брата. Он погиб в прошлом году при осаде Митилены; она вернулась обратно к отцу, и вот теперь она здесь. Ей лучше было бы уехать в Дамаск вместе с остальными.

— Александр все равно разыскал бы меня и там, — возразила Барсина, спокойствие которой было просто великолепно.

Царица-мать говорила по-персидски, а Барсина переводила по-гречески:

— Зачем египтянка следует за македонским царем? Известно ли ей, что сатрап ее провинции умер?

— Умер? — переспросила Мериамон по-гречески, чтобы поняла Таис. — Несомненно, его женщины оплакивают его.

— Ты не ответила на мой вопрос, — сказала Сизигамбис.

Для персидской женщины она очень прямолинейна.

— Египет — не провинция, — ответила Мериамон. — А я здесь, чтобы служить Александру.

— Зачем?

— Мой отец — Нек-тар-аб, Нектанебо Египетский, — ответила Мериамон.

Царица-мать прикрыла глаза. Мериамон вспомнились кобры. Но в этом жесте не было враждебности, а только неизбежность и непреодолимая отстраненность.

— Так, — произнесла Сизигамбис, и в одном этом коротком восклицании была бездна понимания.

Мериамон слегка улыбнулась.

— Да, мятежник, и потому он умер. Но я жива. И я говорю за него.

— Это твой долг, — сказала Сизигамбис.

Сехмет возникла из тени Мериамон, приблизилась к Царице-матери. Сизигамбис рассматривала ее без удивления, но с заметным интересом.

— Это священная кошка? — спросила она.

— Да, — ответила Мериамон.

Сехмет примерилась к высоте покрытых шелком колен и прыгнула. Сизигамбис не шевельнулась, а кошка терлась об нее, мурлыкая и обольщая.

Сизигамбис была выше всего того, что могло наслать на нее человеческое существо, но Сехмет была воплощением богини. И Сизигамбис осторожно сдалась и коснулась пальцем спинки, изгибавшейся перед ней. Сехмет скользнула под ее руку, толкая твердой круглой головой. Мериамон медленно перевела дыхание. От этой Сехмет можно ждать всего.

— Осторожно, — сказала она, — с ней надо быть почтительным. У нее такие острые когти.

— Такие только и нужны, — ответила Сизигамбис. Она не отступила. Как не похоже на ее сына: насколько неизмеримо более царственно.

Евнух принес наконец стулья, серебряные чаши со сладким вином, приторные персидские сладости. Таис была довольна: Мериамон заметила, как сверкнули ее глаза.

— Твоя кошка прекрасный посол, — сказала Таис.

— Она не моя кошка. — И словно опровергая ее слова, Сехмет перебралась с колен царицы-матери к Мериамон и уселась в позе, исполненной напряженного любопытства, напоминая фигурку в храме. Мериамон погладила изящное золотисто-коричневое ушко с дырочкой для сережки. Сережка осталась в храме Амона, чтобы лишний раз не вводить в искушение дорожных разбойников.

Мериамон поглядела на чашу с вином, которую ей дали, собралась уже было выпить ее, но внезапный шум помешал ей. Вбежал евнух, зеленый от ужаса, и пал к ногам Царицы-матери.

— Госпожа! — еле выговорил он. — Ой, госпожа, они пришли, они здесь, они хотят… они говорят…

Евнухи Царицы-матери застыли. Их обуял страх, ужас, не только от самого известия, но и от того, каким образом оно пришло. Сизигамбис посмотрела на гонца с непоколебимым спокойствием.

— Кто — они?

— Враги! — завопил евнух, потом он, казалось, справился с собой. — Великая госпожа, царь, царь эллинов.

Сизигамбис застыла, выпрямившись еще больше.

— Сам царь? Он здесь?

— Да, великая госпожа. И — спаси нас Ахурамазда, защитите нас, бессмертные, — он желает говорить с тобой.

— Говорить со мной? — Она, казалось, размышляет вслух. — Но мы же принадлежим ему. Он победил нас. Он может делать все, что пожелает.

— Он же варвар, — сказал евнух.

— Он царь. — Голос Сизигамбис прозвучал холодно. — Скажи ему, что он может поговорить с нами.

Евнух собрался с силами и убежал. Сизигамбис сидела неподвижно. Ее длинные пальцы лежали на подлокотниках кресла, сжимаясь и разжимаясь, но голос был спокоен. Она отослала дочерей и их прислужниц во внутренние покои, оставшись только со своей компаньонкой и старшим из евнухов. Аккуратно, не спеша опустила вуаль на лицо. Через мгновение Барсина последовала ее примеру.

Они могли слышать, как царь идет по шатру: внезапное волнение, потом внезапная тишина. Таис сидела спокойно, без улыбки. Мериамон наслаждалась моментом: увидеть Царицу-мать Персии испуганной и преодолевающей свой страх — это было приятно.

Они вошли вдвоем вслед за евнухом, бок о бок, поддерживающие друг друга даже в этом чуждом месте. Гефестион немного впереди, настороже, обводя комнату внимательным взглядом. Александр почти терялся в его тени. Он казался гораздо меньше и худощавей, чем был, как мальчишка, без головного убора и в простом хитоне, без всяких церемоний.

Сизигамбис поднялась. Она была очень высокой, на целую ладонь выше Гефестиона. Пока он медлил, держа руку на рукояти меча, она упала без чувств.

Гефестион смотрел в изумлении, бледный от волнения, потом покраснел.

— Госпожа, — воскликнул он, — госпожа, я не царь!

Голос Барсины, как эхо, повторил эти слова, слегка дрожа, но ясно, переводя с греческого на персидский.

Царица-мать поднялась. Лицо ее было спокойно, как всегда, но губы были белые. Теперь она увидела Александра, слегка подавшись вперед, и ее взгляд замер на нем. Она снова начала падать.

Он подхватил ее.

— Нет, мать, ты не должна делать этого для меня.

— Ты царь, — начала она, и голос Барсины зазвучал эхом, чуть запаздывая. — Это моя ошибка… прости меня… какое наказание твое величество выберет…

— Все хорошо, мать, — сказал он приветливо, помогая ей сесть в кресло. — Он ведь тоже Александр.

Сизигамбис сжала его руку, как будто боялась упасть, и напряженно вглядывалась в его лицо. Он ответил ей таким же напряженным взглядом.

Царица-мать Персии первой опустила глаза и отпустила его руку. Следы ее пальцев багровели на его светлой коже; потом здесь будут синяки. Александр, казалось, не заметил этого. Медленно Сизигамбис опустила вуаль.

Может быть, Александр понял, что она делает. Он оглянулся, заметил стул и поставил его рядом с ее местом. Евнухи ахнули. Дело не в том, что он осмелился, но он сделал это без всяких церемоний. Александр взял руку Сизигамбис, как будто их ничто не разделяло — ни обстоятельства, ни язык, ни непонимание.

— Послушай, мать, похоже, ты изрядно переволновалась, я так надолго оставил тебя одну. Прости меня за это. У меня было так много дел. Ты простишь меня?

— Сомневаюсь, — ответила Сизигамбис, — что тебе вообще можно что-либо возразить.

Он улыбнулся своей неожиданной улыбкой. Ее глаза изумленно блеснули.

— О, я вижу, что ты удивлена. Я хочу, чтобы ты знала, что здесь ты в безопасности. И другие женщины будут в безопасности, когда мы их поймаем.

Снова она изучала его лицо. Не то чтобы она в нем сомневалась, но ей как будто хотелось убедиться, что он настоящий, что он не снится ей.

— Почему? — спросила она.

Он по-мальчишески пожал плечами, наклонив голову так, как это делал только он один.

— Я не воюю с женщинами.

— Тогда, — произнесла она с горечью, неожиданной при таком спокойном лице, — ты не должен больше воевать с моим сыном.

Александр не удивился.

— В его армии есть настоящие мужчины, — возразил он. — Надо дать им возможность заслужить честь и славу.

— Может быть, — ответила Сизигамбис. Он похлопал ее по руке.

— К сожалению, мне нужно идти. Но я приду еще, если ты примешь меня.

— Я всегда приму тебя, — ответила она.

— Хорошо, — сказал Александр с явным удовольствием. — Надеюсь, теперь ты будешь чувствовать себя спокойнее. Тебе не угрожает опасность, потому что я сам охраняю тебя.

— Я больше не боюсь, — ответила Сизигамбис. — теперь я знаю, каков ты.

Александр поднялся, опустив ее руку ей на колени, осторожно, как только что вылупившегося птенца.

— Всего доброго, мать. Пусть боги охраняют тебя.

— Пусть Ахурамазда и добрые боги защитят тебя, — напутствовала его Сизигамбис, — царь, господин мой.

4

— Все это была только игра, — сказала Таис. Легкие Мериамон переполнял свежий воздух, от которого после душных ароматов гарема кружилась голова, ощущение свободы широкого неба над головой и земли под ногами опьяняло. Сехмет слегка куснула ее за ухо, Мериамон пришла в себя и удивленно взглянула на Таис.

— Царь говорил, что думал.

— Да, конечно. — Таис обошла солдата, которому случилось перебрать вина. Он потянулся к Мериамон и получил молниеносный удар когтистой лапы Сехмет. — Однако он прекрасно сознавал, как это смотрится. Да и старая царица, разве она не впечатляет? Ей нужно было бы быть царем, тогда бы мы не праздновали здесь победу.

— Поэтому я рада, что она женщина.

Таис засмеялась.

— И тем не менее ты была с ней очень учтива. В Египте было очень плохо?

— Да. — Мериамон плотнее закуталась в плащ. Ей не хотелось говорить об этом, не хотелось вспоминать. — Мне бы надо вернуться в лазарет: там еще надо кое-что сделать.

— Погоди, — сказала Таис. — Тебя поместили с мальчиками Филиппоса?

— Да.

— Больше тебе не придется там жить. Мой шатер слишком большой для меня одной: Птолемей подарил мне его после битвы. Там даже есть комнаты, как в шатре Великого Царя. В одной из них тебе будет вполне удобно.

— Но… — начала Мериамон.

— Тебе также нужна другая одежда. И место, где ее держать. Филиппос должен внести тебя в списки и выдавать продовольствие: если он этого не сделал, напомни ему. Мы все здесь зарабатываем себе на жизнь и должны получать за это плату.

Мериамон медленно покраснела. К счастью, Таис не смотрела на нее.

— Я покажу тебе, где мой шатер, — продолжала Таис. — Моя служанка Филинна позаботится и о тебе. Она все время жалуется, что я не причиняю ей много хлопот.

Если Таис что-то приходило в голову, ее невозможно было остановить. Мериамон оказалась в шатре, огромном, как лавка торговца в Фивах, разделенном на несколько комнат: одна впереди, одна в центре и две маленькие сзади. Обстановка, должно быть, принадлежала какому-нибудь персидскому вельможе. Был даже комод, набитый бельем из простого полотна, но прекрасной работы.

— Должно быть, его жены немало поработали над этим, — сказала Таис, проведя рукой по расшитой рубашке.

— Только не жены, — возразила Мериамон. — В Персии знатные женщины не занимаются рукоделием: это считается недостойным занятием. Это сделали рабы, а может быть, куплено на рынке.

— Странно, — сказала Таис. — Ты будешь носить это?

Мериамон приложила к себе рубашку и рассмеялась.

— Это вряд ли! В нее поместится трое таких, как я. Но мне действительно нужно сменить одежду.

— Я позабочусь об этом, — подала голос служанка Филинна. Она была ненамного старше своей госпожи и вела себя совсем не как рабыня. Она говорила, что думала, и, видимо, не боялась за это наказания. — Что бы на тебя надеть? Вряд ли тебе пристало носить персидский костюм, и к тому же мужской. Но в женском платье в лагере тоже небезопасно. Мужчины, — добавила она, — есть то, что они есть.

— Но я не могу ходить здесь в том, что носила дома, — возразила Мериамон. — Я замерзну. — Она призадумалась. — Придется и дальше носить мужское платье, по крайней мере пока не станет теплее. В этой части света всегда так?

— Летом здесь пекло, — ответила Филинна. — Значит, штаны. И женское платье, когда тебе захочется принарядиться. Так я займусь этим, госпожа?

— Действуй, — распорядилась Таис и добавила, когда служанка вышла: — Я бы хотела увидеть тебя одетой по-женски. Думаю, ты должна быть очень хорошенькая. — Она потрогала волосы Мериамон. — Какие волосы. И какие глаза. Как насчет ванны?

Мериамон уже стала привыкать к таким резким переходам Таис.

— Я бы отдала одну из своих душ за то, чтобы помыться и привести себя в порядок.

— Вот и сделаешь это, — сказала Таис.

Филинна была только главной из прислуги гетеры, а Таис могла бы в случае надобности позвать еще и несколько воинов. Внесли огромную бронзовую ванну из числа персидских трофеев, воду для нее и все, что только может понадобиться для хорошего купания. Впервые с тех пор, как покинула Кемет, Мериамон смогла сбросить с себя абсолютно все и погрузиться в исходящую паром воду с ароматом трав и бальзамов, предоставив ловким рукам служанок устранять все следы, оставленные долгими неделями путешествия. Сехмет, не одобрявшая неестественное пристрастие людей к воде, удалилась. Даже тень Мериамон была спокойна, погруженная в благоухающую воду.

Очень не хотелось вылезать, даже когда вода начала остывать. Еще больше не хотелось надевать снова грязную, пропотевшую одежду, когда каждая клеточка тела пела: «чистая, чистая, чистая…»

Пока Мериамон мылась, Таис куда-то выходила, и вот теперь она вернулась с целой охапкой одежды. Таис разложила свою добычу на столе.

— Это, конечно, не самое лучшее. На это нужно время. Но и это подойдет?

Видимо, кто-то из персидских вельмож брал с собой сына. Для взрослого перса одежда была слишком маленькой, а по качеству была лучше, чем даже одежда Таис. Белье из тончайшего полотна, сотканного в стране Кемет, пунцовые брюки из мягкой шерсти, чтобы заправлять в сапожки из оленьей кожи, шелковая рубашка лазурного цвета, по краю вышиты львы, пояс инкрустирован серебром, застежка из ляпис-лазури. Прекрасная зеленая шапка, вышитая серебром. Одежда сидела отлично и даже без плаща была теплей, чем одежда, которую носила до этого Мериамон.

— Когда-нибудь ты расскажешь мне, как тебе удалось добраться сюда в персидской одежде и безо всего, — сказала Таис.

— Достаточно просто, — ответила Мериамон. — У меня были лошадь и мул, на которых я ехала из Египта, и, с помощью богов, довольно быстро. Потом где-то южнее Тира мне встретился персидский разъезд. Они решили, что я должна им дань. Они застали меня врасплох, и их было слишком много, чтобы я могла отбиваться. Я дала им почти все, что они требовали. Они взяли бы и больше, но что-то их испугало.

Она не добавила, что это «что-то» убило одного из них, когда они удирали, того, кто хотел взять больше; от него-то ей и досталось мужское платье. В нем было теплее, чем в ее тонкой льняной одежде, и несколько безопаснее.

— Ты прошла весь путь одна?! — Таис не могла поверить.

— Ну… почти одна, — ответила Мериамон. Она чувствовала, как тень за ее спиной очнулась от дремоты.

— Я бы сказала, что ты опрометчива, но ты здесь, целая и невредимая…

Мериамон чуть покачала головой. Тень подчинилась неохотно, но Мериамон была сильнее, чем ее настороженность.

В лазарете мало что изменилось с тех пор, как она ушла оттуда. Двое самых тяжелораненых умерли. Один из них был гигант, которого прозвали Аяксом — его настоящее имя, как она узнала, было другое. Она удивилась, что плачет: она совсем его не знала, и все же он как бы принадлежал ей.

Николаос был более чем жив. Его перенесли из дальнего угла ближе ко входу. На коленях у него лежала книга, и он читал при свете лампы. Лежавшие рядом слушали. Стихи были незнакомые — мелодично звучавшие, они были написаны на диалекте, отличавшемся и от аттического, и от македонского:

У Николаоса был красивый голос, когда он не звучал жалобно. И удивительный поэтический вкус. Мериамон любопытно было бы знать, о ком он думает, произнося эти плавнотекущие слова.

Появление Сехмет на секунду заставило его прерваться. Он поднял локоть, чтобы дать ей проскользнуть, а потом закончил чтение и бережно сложил книгу. На какое-то мгновение лицо его казалось умиротворенным, но скоро брови снова сошлись на переносице.

— Если ты будешь делать так слишком часто, — сказала Мериамон, — на лбу образуется канавка, и можно будет посадить там ячмень.

— А потом собрать урожай и наварить пива, — ответил он, и голос его прозвучал неприветливо. — Ведь это ты собираешься делать? Варить пиво?

— Сперва хлеб, — возразила Мериамон, — а потом пиво. Чьи это стихи ты читал?

— Сафо, — был ответ. — Настоящий поэт. Она с острова Лесбос, из Митилены.

Как раз в Митилене погиб муж Барсины. Но ему незачем об этом знать.

— У нее прекрасные стихи.

— Это книга моего брата, а ему дала ее Таис. Он одолжил ее мне, чтобы чем-то меня развлечь. — Николаос имел в виду, что ничего другого ему делать не разрешали.

— Он хорошо сделал, — сказала Мериамон. — Я скажу слугам, чтобы тебе дали немного вина. Думаю, тебе не повредит: туда добавят что-нибудь, чтобы уменьшить боль.

— Мне этого не нужно.

— Конечно, тебе не нужно. Но нужно другим, чтобы ты не будил их среди ночи своими стонами.

— Рука совсем не болит, — сказал он упрямо.

— Ты уже пробовал вставать?

— Мне не позволяют! — вспыхнул он. — Проклятье, ведь не нога же у меня сломана!

— Сегодня вечером можешь встать, но ненадолго, — разрешила она. — Не сейчас. Ты выпьешь вина, которое тебе принесут, и съешь то, что тебе дадут.

— Детскую кашку, — пробормотал он.

— Мне было бы очень интересно посмотреть, каков ты, когда не стараешься быть таким противным, — сказала Мериамон.

— Я не…

— Тихо, мальчик. — Она погладила его по голове. — Это для твоего же блага, сам прекрасно понимаешь.

Если бы он мог укусить ее, Нико точно бы это сделал. А она все заливалась смехом, покидая лазарет.

Лежа на персидской постели в захваченном персидском шатре, слушая, как Таис развлекает своего гостя в соседней комнате, как Сехмет мурлычет рядом, Мериамон отдыхала так, как не отдыхала ни разу с тех пор, как отправилась в свое путешествие. Она была одна, наелась мяса и ячменного хлеба, выпила вина, а утром ее ждали дела, которым она была рада. Конечно, она предпочла бы настоящее изголовье вместо этих благоухающих подушек и одеял, от которых слабо пахло лошадьми, но ей было так уютно сейчас, поглаживая кошку и почти засыпая при мигающем свете ночника.

Ее тень мягко двигалась по комнате, колеблясь вместе со светом лампы и с ритмом дыхания Мериамон. Она хотела, чтобы ее освободили, дали идти своим путем, отдельно от нее.

— Нет, — сказала Мериамон едва слышно, — не среди чужеземцев.

Тень выпрямилась, как человек — высокий стройный силуэт, но более тонкий и гибкий. На мгновение она повернула голову, и стали видны длинная морда, сверкающие клыки, острые стоячие уши. В темноте блеснули яркие глаза хищника.

— Если ты хочешь выйти в таком обличье, — сказала Мериамон, — то тем более не стоит этого делать. Эллины убили или забрали в плен всех персов: не на кого охотиться.

Не охотиться, сказали глаза. Идти. Бежать. Лететь. Быть свободной. Вернуться с восходом солнца. Разве она сомневается?

— Я не сомневаюсь, — ответила Мериамон. — Я боюсь за тебя.

Она будет осторожна, никто ее не схватит, никто даже не заметит.

Мериамон колебалась, но решила проявить волю.

— Завтра ночью. Может быть. Если все будет в порядке.

Тень настаивала, но Мериамон не поддалась, и та подчинилась. Это очень напоминало Нико, когда Мериамон смеялась, а ему это совсем не нравилось. Но, как и Нико, сердясь и дуясь, тень была покорна. Когда Мериамон захотела спать, тень подошла и встала над ней, охраняя ее от ночи.

На третий день после сражения царь призвал Мериамон. Он дал ей время подготовиться: закончить дела в лазарете, сбегать к себе в шатер и торопливо совершить туалет. Ей помогала Таис, полусонная после бурно проведенной ночи, но вполне способная прислуживать. Она настояла, чтобы Мериамон надела пеплос из мягкой нежно-кремовой шерсти, с вышивкой по плечам, который Филинна только что закончила. Плащ к нему был пурпурный — настоящего тирского пурпура, и Мериамон боялась даже спросить, где его взяла Таис или откуда у нее хватило денег, чтобы за него заплатить. Да и времени не было на расспросы. У Таис в изобилии было красок для губ, лица и глаз, и она настояла, чтобы Мериамон ими воспользовалась.

Странно было снова стать женщиной, смотреть на себя в маленькое бронзовое зеркало и видеть ту Мериамон, что когда-то пела перед божеством в Фивах, но в одежде знатной гречанки, причем в шерстяной одежде, которую никогда не наденет ни один жрец, потому что она считается нечистой.

Все эти предрассудки Мериамон оставила на дороге к югу от Тира. Хотя, конечно, она бы предпочла одежду из тонкого египетского льна, парик и драгоценные украшения, которые сделали бы ее неотразимой. Все это послужило бы ей доспехами и знаменем перед лицом чужеземного царя.

Таис могла помочь и здесь. Серьги были персидские — бериллы и кровавики в оправе из чистого золота. Ожерелье — кружево из золотых цветков — было из Афин. Браслеты были откуда-то с далекого севера — массивного золота с изображением всадников, гарцующих вокруг сказочного зверя, похожего на крылатого сфинкса с головой орла.

— Вот теперь, — сказала Таис, отступив, чтобы лучше рассмотреть результат своего труда, — ты выглядишь как настоящая женщина.

— Ты думаешь, царь будет потрясен? — спросила Мериамон.

— Ничто не может потрясти Александра, — рассмеялась Таис. — Ты заставляешь его ждать.

…Еще не войдя в царский шатер, Мериамон услышала шум голосов. К ее большому удивлению, охранник пропустил ее и послал с ней человека, пожилого македонца, в бороде которого уже проглядывала седина. Прихожая была полна народу, и не только македонцев и не только воинов. Некоторые чувствовали себя явно неуютно, на лицах других было написано беззастенчивое любопытство. Они, по-видимому, не очень-то понимали, что происходит внутри шатра — спор там шел горячий, но слов нельзя было разобрать.

Спутник Мериамон провел ее мимо них, обменявшись несколькими словами со стражем у внутренней двери. Тот выглядел озадаченным, но сказал:

— Александр распорядился провести ее прямо к нему.

Сопровождающий нетерпеливо кивнул, как будто слышал все это не впервые.

— Я пойду с ней и отвечу за нее, если понадобится.

Мериамон прикусила язык: не время и не место возмущаться, что тебя обсуждают, как будто тебя здесь нет. Наверное, это из-за платья: она не только выглядела женщиной, но и женщиной, достойной уважения.

Царь и бурный спор — она не назвала бы это ссорой, на нее это не похоже, — были в следующей комнате. За ней было еще одно помещение, со столом, заваленным картами, бумагами и свитками донесений. За столом сидели люди, погруженные в работу, и шум им явно не мешал.

Эта комната выглядела как зал заседаний. Мериамон не сразу заметила, что там всего лишь несколько человек. Конечно, сам Александр, неизменный Гефестион, Птолемей. Еще один или двое, которых она не знала, в пурпурной с золотом одежде, какую носили ближайшие друзья царя. И, прямо перед царем, с растрепанной седой бородой, в доспехах, знавших немало битв, кряжистый, как старое дерево, человек, которому можно было дать на вид от пятидесяти до восьмидесяти лет. Он был чуть выше царя, но совершенноподавлял собой, нависая над ним.

Александр был зол, но сдерживал себя. Губы сжались в тонкую линию, глаза были светлые, как вода. Он взглянул на Мериамон, и она вздрогнула: взгляд его был обжигающе холодным.

— А, Мариамне, не присядешь ли? Я скоро освобожусь.

— Ты освободишься не раньше, чем ответишь мне, — проворчал мужчина в доспехах. — Так ты собираешься или нет…

— Пармений, — небрежно сказал Александр, — ты забыл, кто я?

В наступившей грозной тишине Мериамон осторожно, как кошка, пробралась к стулу. Там, сидя на полу, притаился еще кто-то, поджав колени и глядя, не мигая, широко раскрытыми испуганными глазами. Однако это был не ребенок и не новобранец; это был мужчина — высокий, сильный, крепко сложенный, мускулистый, с лицом, которое было бы красивым, если бы черты его не были такими вялыми. Когда Мериамон разглядывала его, по его бороде потекла слюна.

«Слабоумный», — подумала она. О нем прекрасно заботились: туника чистая, волосы подстрижены, аккуратная и ухоженная черная борода. Он выглядел, как… Мериамон остолбенела. Он выглядел, как царь Филипп, отец Александра, чьи портреты она видела. Значит, это Арридай, Филипп Арридай, единокровный брат Александра. Она и не знала, что он здесь.

Что-то — может быть, ее тень, может быть, простое сочувствие — заставило ее положить руку ему на плечо. Он вздрогнул.

— Тише, — сказала Мериамон, — я не причиню тебе вреда.

Он уставился на нее. Внимание его было пристальным, и постепенно страх стал исчезать из его глаз. Глаза эти были круглые, карие и влажные, как у собаки, с собачьей жаждой преданности и доверия.

Мериамон улыбнулась. Ей не надо было притворяться: такой он был большой, но такой нежный. Он ответил улыбкой, так похожей на улыбку его брата. Та же сила, но как бы затуманенная, та же теплота, то же очарование.

— Красавица, — сказал он. Голос был низкий и глуховатый. — Ты пришла повидать меня?

Ей не хотелось говорить правду, чтобы не смутить его. Но можно сказать то, что на данный момент правда:

— Да, я пришла повидать тебя. Меня зовут Мериамон.

— Мери, — повторил он. — Амон. Мери. Какое забавное имя.

— Такое уж оно. Тебе не нравится?

— Нравится, — ответил он и нахмурился. И сразу стало видно, как грозен бывал его отец, когда брови вот так сходились на переносице. — Мой брат и Пармений опять ссорятся. Ненавижу, когда они ссорятся.

— Может быть, тебе уйти куда-нибудь?

Он решительно покачал головой.

— Нет, я хочу остаться. Здесь хорошо. Пока они не начинают ссориться.

— Ты очень храбрый.

Улыбка озарила его лицо.

— Так говорит и Александр.

А Александр забыл обо всем. Резкий голос прозвучал еще резче:

— Я сделаю это, когда буду к этому готов!

Пармений ударил кулаком в ладонь.

— И когда же ты будешь готов? Тебе нужны сыновья. Тебе нужно было завести их целую кучу, прежде чем покинуть Македонию.

— Чтобы они дрались за мое наследство у меня за спиной?!

— Ты можешь умереть хоть завтра. И вот тогда будет драка, потому что нет порядка в наследовании. О боги, ты посмотри на своего преемника! Ты только посмотри на него!

Арридай отскочил назад. Мериамон, не думая, бросилась за ним, удержала. Он весь трясся.

— Александр, — сказал Пармений, с видимым трудом овладев собой и своим голосом, — Александр, послушай меня. Да, ты молод. Да, будь ты простым человеком, у тебя, по милости богов, было бы еще достаточно времени, чтобы завести детей. Но царь — не простой человек. Вот там, в шатре, царские дочери. Тебе не нужно жениться ни на одной из них или даже на всех — у царя Македонии должна быть македонская царица. Но во имя богов, на благо своего царства, заведи себе хотя бы наложницу! Даже полуперсидский ублюдок лучше, чем никакого сына вовсе!

Александр ничего не сказал; ноздри его раздувались.

— Александр, — после долгого молчания произнес Гефестион, — я думаю, что он прав.

Царь покачнулся. Гефестион поддержал его. Мериамон, глядя на него, смотрела, как сквозь стекло. Любовь, вот что это такое. Любовь такая глубокая и преданная, что могла выдержать даже такое: отказаться от своего возлюбленного на благо царства. Она видела не человека, который любит человека. Она видела душу, которая любит душу. До самой смерти. До конца света.

Голос Гефестиона вернул ее к действительности; он говорил легко, спокойно, без страха. Он не пользовался своим ростом, чтобы возвыситься над Александром, но и не позволял гневу Александра принизить себя.

— Подумай, — продолжал Гефестион, — нужно что-то изменить. Такова реальность.

Александр ответил, стиснув зубы:

— Я не испачкаю свою постель отродьем труса.

— Пускай они дочери Дария, — возразил Гефестион, — но ведь они и внучки Сизигамбис.

Александр мгновение помолчал, и гнев его как будто улегся.

— Сизигамбис. Боги, что за женщина! — Но ярость вспыхнула вновь. — Я не желаю быть породистым быком-производителем!

— Но, Александр, — перебил Гефестион, почти смеясь, однако в ушах Мериамон этот смех отдавал болью, — царю ведь так и положено.

Александр зарычал, и все перестали дышать. Гефестион легко коснулся его плеча, не опасаясь львиных когтей.

— Подумай об этом, — сказал он.

— Я думаю. — Александр, полный ярости, глубоко вздохнул и резко повернулся к Пармению. — А если я возьму одну из них, — если я это сделаю, — этого будет достаточно? Ты оставишь меня в покое?

Пармений открыл было рот, но снова закрыл его. Александр криво усмехнулся.

— Послушай, Пармений, ты видишь эту женщину? Она египетская царевна, Пармений. Ее отец был последним царем Египта, перед тем как Египет захватили персы. Может быть, ты хотел бы, чтобы я женился и на ней? Она же даст мне Египет! Она даст мне и сыновей. Ты хочешь этого, Пармений? Ты хочешь, чтобы я сделал царицей чужестранку?

— Я хочу, — медленно произнес Пармений, — чтобы ты понял наконец, что иметь сыновей — это мудро.

— Я подумаю об этом, — ответил Александр. — Но я помню также и своего отца. Ты хочешь, чтобы я был таким же, как он, Пармений? Мой отец был царем только над мужчинами. Перед женщинами он мог устоять не больше, чем кобель перед сукой, когда у нее течка.

Пармений побледнел, а Александр улыбнулся.

Мериамон вскочила. Она не помнила, как попала сюда. Здесь была смерть, между этими двумя — старым воякой, который служил царям Македонии с детских лет, и молодым царем, не признающим никого.

Тень простерла над ней свои длинные руки «Откройся, — молила она, — откройся перед богом».

— Мой отец был настоящим быком, — сказал Александр, — и это-то его и погубило. Я кое-чему научился, Пармений, у тех, кто старше меня. Я знаю, какой путь ведет к несчастью.

— Царь без наследника — вот истинное несчастье, конец для всех.

— У меня будет наследник, — возразил Александр, — когда я буду готов.

— Ты щенок! Ты никогда не будешь готов!

Стены, стража и щиты закружились перед глазами Мериамон. Ее тень обрела плоть: стройный чернокожий человек с головой шакала, с глазами, горящими зеленовато-желтым огнем. Она ощущала на затылке его горячее дыхание, его руки с когтистыми пальцами лежали на ее плечах.

— Александр! — прозвучал ее голос, звонкий, тренированный голос певицы Амона, и в нем — сила волшебницы и жрицы, дочери Великого Дома Кемет, и в этом голосе прозвучал голос богов: — Александр! Теперь война для тебя кончилась. Не нужно бояться того, чего боишься ты. Ты не такой, как тот, кто царствовал перед тобой.

Все уставились на нее. Их взгляды обжигали тело, но она видела только Александра.

— Александр, — продолжила она, — за то, что тебе не удалось совершить, заплатит твой народ. Можно это поправить или нельзя — решат боги. Но сейчас битва погубит всех вас.

Глаза Александра были широко раскрыты, неподвижны: он видел, кто стоит позади нее. Он не боялся. Его страх расходовался на мелочи.

— Кто ты, госпожа?

— Ты сам назвал меня. Я Мериамон, дочь Нектанебо, певица Амона, кровь Великого Дома Египта.

— Это твой Амон говорит сейчас в тебе? — спросил он, тщательно выговаривая слова, словно перед оракулом.

Вряд ли она была оракулом! Просто тростинка, в которую дует ветер. — Это не мой Амон, Александр. Губы Александра дрогнули.

— И все же он говорит.

— Говорят боги, а я всего лишь их инструмент. Поэтому я и пришла к тебе. Ты послушаешь их?

Он склонил голову. Правдивые слова проникли в самое его сердце.

— Успокойся теперь, — сказала она. — Ты — царь, и твое имя будет жить так долго, сколько будут существовать имена. Но ты должен жить в этом мире, среди этих людей, которых дали тебе боги. И эти люди просят, чтобы ты был мужчиной, и больше чем мужчиной, для блага твоего царства.

— Значит, я должен подчиниться? — вопросил он с нарастающим гневом.

— Это знает твое сердце, — ответила Мериамон. — Послушай его.

Александр глубоко вздохнул. Не так резко и быстро, как раньше. Он перевел взгляд с ее лица на того, кто стоял позади. На мгновение глаза его затуманились — серые, как дождь, серые, как сумерки над холодными камнями. В глазах его больше не было гнева, только удивление и смутное понимание.

— Я заключу перемирие, — сказал он. — Ненадолго. И подумаю над тем, что мне сказали. Этого достаточно?

Пармений, похоже, что-то сказал, но ни Александр, ни Мериамон не услышали его.

— Достаточно для начала, — сказала она. Неожиданно он рассмеялся — легко, свободно и совсем без страха.

— И это все, что я получу от тебя? — Он повернулся. — Ну хорошо, Пармений. Ты слышал, что сказала госпожа. Ты слышал, что сказал я. Я подумаю об этом.

Пармений казался не слишком довольным. Но когда он хотел что-то сказать, его взгляд упал на тень позади Мериамон, и он побледнел.

— Как будет угодно царю, — сказал он и сделал прощальный жест.

5

После того, как Пармений ушел, воцарилось долгое молчание. Друзья царя стояли, как статуи, избегая смотреть и на царя, и на Мериамон.

Тут заговорил Арридай, и в этой тишине его голос прозвучал ошеломляюще громко:

— Мери, кто это? Откуда он взялся?

У Мериамон перехватило дыхание. Она услышала, как ее тень, уже успевшая снова стать почти бесплотной, смеется. Не чувствуя более ее поддерживающих рук, Мериамон рухнула на ковер.

Царь склонился над ней. Принесли вина, и Александр сам поднес чашу к ее губам. На этот раз вино было хорошее. Крепкое, только чуть разбавленное, оно подкрепило Мериамон.

Александр поднял ее. Он был силен и совсем не хрупок: подбористые, гладкие мышцы, как у его маленького черного коня. Александр бережно устроил ее на ложе, хотя она возражала.

— Нет, — сказал он. — Отдохни немного. Я понимаю, чего это тебе стоило.

Мериамон откинулась на ложе. Александр велел уйти всем, кроме Арридая, который встревоженно смотрел на нее.

— Все в порядке, — сказала она ему. — Просто бог покинул меня.

— Ах, — сказал Арридай, — так это был бог. Как его имя?

— Его не следует произносить, — ответила Мериамон.

Такой ответ удовлетворил Арридая. Он неловко похлопал ее по плечу.

— Это очень хороший бог. Он улыбнулся мне.

Мериамон удивилась, ведь лицо Анубиса должно было бы ужаснуть его.

— Арридай, — сказал Александр, и голос его звучал мягко. — Не присядешь ли, пока я поговорю с Мариамне?

Арридай охотно повиновался, усевшись рядом с ней. Его присутствие странным образом успокаивало.

Шум у входа заставил их обернуться. Огромный пес влетел в комнату и бросился к Александру в порыве восторга. Александр засмеялся, обнимая зверя, хотя вид у него был недовольный.

— Перитас! Откуда ты взялся?

Что-то золотисто-коричневое, яростно шипя, стрелой пронеслось мимо мужчин и собаки прямо на колени Мериамон. Оттуда, во всем своем величии, Сехмет издала боевой клич.

— Александр! — У входа появился мальчик, растрепанный и несколько испуганный. — Простите, господин, он вырвался.

— Откуда вырвался? — поинтересовался Александр.

Мальчик проглотил слюну.

— Он был на твоей постели, господин. Спал. А потом появилось это… существо, и Перитас погнался за ним.

Сехмет фыркнула. Мериамон попыталась пригладить вставший дыбом мех, но в ответ кошка показала когти.

— Это кошка, — сказал Александр. — Собаки всегда гоняются за кошками. Разве ты такой глупый, что не мог ее выставить вон?

— О господин! — Мальчик еле удержался, чтобы не надерзить. — Они носились по всему шатру, потом выскочили наружу и снова вернулись. На этот раз Перитас бежал впереди. Это была замечательная погоня, господин!

— Вижу, — сказал царь сухо и приподнял длинные висячие уши, разглядывая морду пса. — Она надавала ему хороших оплеух. Ничего, Аминтас, пусть он останется со мной. Можешь идти.

Мальчик был рад скрыться с глаз долой. Перитас опустился на четыре лапы, радостно сопя, его боевые раны, похоже, ему совсем не досаждали. Александр осмотрел следы баталии и пожал плечами.

— Ему доставалось и похуже.

— Не надо обижать Сехмет, — сказала Мериамон.

Кошка постепенно успокаивалась. Она последний раз презрительно фыркнула на пса и забралась на спинку ложа, раскинувшись там с царственной небрежностью.

Александр придвинул стул поближе, но не сел. Мериамон подумала, что он не любит сидеть долго, он хочет всегда быть на ногах и действовать.

— А теперь, — сказал он, — скажи мне правду: зачем ты пришла сюда?

— Чтобы служить тебе. — Она отвечала то же, что и прежде. Голос ее звучал твердо, и она гордилась этим.

— Как?

— Как прикажешь. Я достаточно разбираюсь в медицине, чтобы быть полезной в твоем лазарете. Я умею… еще кое-что.

— Ты волшебница? Она задумалась.

— Может быть, — сказала она медленно, — по-вашему это так. Я жрица, я могу говорить с богами. Мой отец был великим магом. Но в конце концов это ему мало помогло, разве что он знал, что ему пришел конец.

— Похоже, с магией так бывает всегда, — сказал Александр.

— Да, — согласилась Мериамон. — Магия коварна. Она покидает тебя как раз тогда, когда ты в ней больше всего нуждаешься. Но боги всегда рядом.

— Но они могут промолчать.

— Но они рядом. — Мериамон села, устроившись поудобнее. — Они послали меня к тебе. Они и воля моего отца.

— Я думал, что твой отец умер.

— Он умер. Умер, когда я была еще маленькой.

— Жаль, — сказал Александр. Похоже, ему и правда было грустно.

— Я помню его, — продолжала Мериамон. — Он был уже очень усталым, он знал, что его ожидает, и совсем не боялся. Он говорил, что пройдут годы, и ему найдется преемник, который сможет отомстить за него.

Александр наклонился к ней, напряженно слушая.

— Он видел меня?

— С самого момента зачатия. Александр выпрямился.

— Что я значу для Египта?

— Египет под властью персидского сатрапа. Это тяжкое ярмо. Он жаждет освобождения.

— Ты думаешь, именно я освобожу вас?

Это была настоящая битва, тяжкая и головокружительная, лицом к лицу, сила на силу, и слова летели быстро и резко.

— Разве ты пришел не за тем, чтобы освободить всех от персов?

— Эллины послали меня, чтобы я положил конец долгой войне с Персией. Они ничего не говорили о Египте.

— Египет — часть Персии. Слишком большая часть и слишком неохотно покорившаяся.

— Почему вы ненавидите их?

— А почему их ненавидят эллины?

— Это очень старая вражда, — сказал Александр, — и очень долгая.

— Наша старше, — возразила Мериамон. — Мы были империей, когда ваш народ еще и не ведал никакой Эллады.

— Может быть, вам пришло время отступить перед молодой силой.

— Может быть, — согласилась Мериамон, слегка показав зубки. — Может быть, мы и предпочитаем именно такую силу.

— Почему вы предпочитаете меня? Я могу оказаться не лучше Артаксеркса.

Она засмеялась резким смехом.

— Хуже Артаксеркса не может быть никого. Нет, македонский царь, мой отец спрашивал, кто освободит нас от персидского ярма. Ты знаешь, что ответили боги.

— Вы могли бы освободиться сами.

— Мы пытались, — ответила она. Наступило молчание. Царь безостановочно ходил взад и вперед, как лев, на которого он был так похож. Внезапно он обернулся.

— Ты говоришь, что я был создан — что я предназначен — быть орудием в руках ваших богов?

Он понял.

— Ты не знал этого?

Он откинул голову, то ли сердясь, то ли смеясь.

— А я-то думал, что я орудие моих богов.

— Разве на самом деле они не одни и те же?

— О, — сказал он, — это слово оракула.

— Это лучше, чем слово волшебницы, — ответила Мериамон.

Он смотрел на нее в упор не мигая. Она ответила таким же твердым взглядом. Александр заморгал и наклонил голову.

— Я думаю, если приказать тебе отправляться восвояси, ты все равно будешь следовать за мной.

— Ты правильно думаешь.

Уголок его рта дрогнул.

— Ну, тогда я не стану и пробовать. Как мне дали понять, ты неплохо устроена. Или ты хотела бы жить где-нибудь в другом месте?

— Нет, — ответила Мериамон, немало озадаченная смыслом этих слов. — Я могу разделить шатер с Таис.

— Хорошо. — Он казался довольным. — И Филиппос внес тебя в свои списки, я вчера проверил. Теперь тебе нужен только надлежащий охранник.

— Он у меня есть, — ответила Мериамон. Александр бросил быстрый взгляд на ее тень и поспешил отвести глаза.

— Уверен, что он… оно… хорошо справляется со своими обязанностями. Я имел в виду кого-нибудь немного более обыкновенного. Как там дела у Николаоса?

Мериамон смутилась. Она надеялась, что это просто уловка.

— С ним все в порядке. Завтра он сможет встать. Я немного преувеличивала насчет его плохих дел, — созналась она. — Надо было удержать его от того, чтобы вскочить и снова бежать на передовую.

— С Нико, — ответил Александр, — именно так и надо. — Он помолчал и наклонил голову, что-то обдумывая. — Хорошо. Драться он пока не может, но для легкой службы годится. Я распоряжусь, чтобы его приставили к тебе.

Мериамон сообразила, что сидит, раскрыв рот. Она быстренько закрыла его.

— Ему это не понравится. Александр засмеялся.

— Знаю. Но ему это пойдет на пользу. Он очень избалован, поэтому пора ему научиться делать то, чего делать ему не хочется.

— Мне бы не хотелось быть средством наказания.

— Ты и не будешь им, — возразил Александр, — если он сам не будет так думать. Я почти жалею, что я царь. Я бы сам хотел сыграть роль твоего стража.

Она уставилась на него. Он улыбался ей так, как будто она была не только голосом, но и как будто нравилась ему.

Когда она принимала на себя свой долг, ей не приходило в голову, что он будет считать ее своим другом. Что она, которая была ничем и никем в глазах богов, будет рада этому, что она сама будет думать о нем с теплотой.

Однако ее язык подчинялся ей. Мериамон отвечала спокойно. Ей даже почти удалось подавить улыбку, которая поднималась из самых глубин ее души.

— Это было бы интересно: царь Македонии, разжалованный до должности служанки.

Александр ухмыльнулся, ни капли не смутившись.

— Ну и что? Занимался же этим Геракл, а я его потомок. — Его улыбка превратилась в гримасу. — А теперь я пойду царствовать, пока мое царство не ушло от меня. Ты можешь оставаться здесь столько, сколько пожелаешь. Моему брату будет приятно, — добавил он, взглянув на Арридая.

— О да! — воскликнул Арридай. — Пожалуйста, Мери, оставайся со мной! Попроси своего бога снова показаться.

— Это как он захочет, — ответила Мериамон. Александр улыбнулся им обоим, гордо, как сваха, которой удалось устроить хорошую партию.

— Ну хорошо, я вас оставляю.

Умный человек. Он дал ей время восстановить силы, и брат его тоже оказался занят делом. Перитас наконец ушел вместе с хозяином, к огромному облегчению Сехмет. Она презрительно фыркнула ему вслед и тут же погрузилась в сон.

Николаос был явно не в восторге. Он выражал свое неудовольствие долго и громко и даже не заметил, что чувствует себя гораздо лучше. У него был только один тяжелый день и скверная ночь, а потом, почти без всякого перехода, как это иногда случается, его тело решило выздоравливать. Он был еще слаб и не годился для боя, пока рука его была перевязана, но он явно шел на поправку. Он мог ходить, с туго перебинтованными ребрами и рукой на перевязи. Судя по искусанным губам, ему было еще больно, но он не говорил об этом. Не только боль, но и вынужденное безделье доводили его до бешенства.

До тех пор, пока ему не сообщили о его новых обязанностях. Эту новость сообщил ему сам начальник. «Царь приказал», — сказал он. На это Нико возразить было нечего.

Как только начальник ушел, Нико взвыл. Сам Филиппос вытолкал его из лазарета, проревев хриплым голосом старого вояки: «Вон! Вон!!! Моим больным от тебя делается еще хуже! Скройся с глаз моих!»

Что Нико с радостью и сделал. Мериамон ему не мешала. Он скоро сам остановился, потому что раны его еще давали о себе знать.

Когда она вернулась к вечеру в свой шатер, он сидел у входа. Губы его были бледны, но держался он крепко. Нико был при всем вооружении, кроме кирасы, которая лежала рядом вместе со щитом и сумкой. Сехмет терлась об его ногу, как будто успокаивая.

— Думай обо всем этом так, — сказала Мериамон. — Ты приставлен не ко мне, а к кошке.

Он взглянул сердито из-под нахмуренных бровей.

— Это ты его подговорила?

— Кого? Царя? — Она была готова избить его, или Александра, или их обоих. — О боги, конечно, нет! Неужели ты думаешь, я стала бы просить, чтобы именно тебя приставили ко мне?

Это его остановило. Он вскочил, разъяренный, и охнул: он еще не был готов к таким резким движениям.

— Мне это доставляет удовольствие не больше, чем тебе, — сказала Мериамон. — Честное слово.

— Как ты могла… как ты осмелилась… ты…

— Послушай, что ты с собой делаешь! Достаточно тебе снова повредить ребро, и ты прямиком отправишься обратно в лазарет. Филиппос, я думаю, отнюдь не обрадуется.

Нико заскрипел зубами. Он был так разъярен, что Мериамон на мгновение испугалась, что он тут же последует ее совету.

Вместо этого Нико вдруг остыл. Впервые на ее памяти он контролировал себя. Медленно, осторожно поднялся. Его пошатывало. Она не предложила ему помощи, хотя наблюдала за ним внимательно. Он собрался с силами, осторожно вздохнул.

— Николаос Лагидес, царская гвардия, кавалерия, готов, — это прозвучало горько, — к исполнению обязанностей.

Ни за что на свете она не показала бы, что он удивил ее. Она наклонила голову, как подобает женщине царского рода.

— Я принимаю твою службу, — сказала она, хотя он имел в виду совсем не это.

Нико мог бы возразить. Но что-то в нем сломалось, а может быть, он выздоровел. Он отсалютовал и стоял неподвижно, пока она прошла мимо него в шатер.

6

Эллины не могли жить без музыки. Все время кто-то пел или бил в барабан или играл на одной из многочисленных разновидностей флейты. Не было лучшего способа собрать толпу, чем принести лиру и начать играть на ней.

Мериамон, взращенная как певица бога, не пела с тех пор, как покинула Кемет. Ее музыка, так же как и ее магическая сила, пригасли в ней, оторванные от земли, питавшей их. Иногда по ночам, когда Мериамон лежала, прислушиваясь к звукам лагеря, к мужским и женским голосам, ржанию коней, мелодиям флейты, лиры и пьяным песням, она чувствовала себя цветком, лишенным корней, медленно увядающим в этой чужой атмосфере.

Вечером накануне ухода из долины Иссы Таис у себя в шатре давала обед. Подобные события в стране Кемет проходили весьма бурно, предполагалось, что каждый гость под действием вина может дать себе полную волю, но по сравнению с македонцами египтяне показались бы трезвенниками. Македонцы могли пить и горланить до самого рассвета, а с восходом солнца они уже были готовы в долгий путь. Если кому-то и было плохо после ночного дебоша, он скорее умер бы, чем признался в этом.

Мериамон, конечно, тоже пригласили. Она пришла, но ненадолго. Она плохо себя чувствовала: слишком много непривычного, слишком мало сна, да еще и месячные, которые сильнее любых лекарств.

Мериамон лежала в своей слишком мягкой персидской постели, свернувшись, чтобы успокоить боль в животе. Сехмет прижалась к ней, уютно согревая, как это могут делать только кошки. Мериамон нахмурилась, стараясь удержать беспричинные слезы. В новолуние с ней так всегда бывало.

Ее тень отправилась на охоту. У Мериамон не было сил удержать ее. Это было живое существо, хотя и магическое. Ему нужно было питаться, лучше всего кровью, если удастся, и той сущностью, которая в ней содержится. В окружающих холмах было много мелкого зверья; молчаливый черный человек-шакал с горящими зеленовато-желтыми глазами получит много удовольствия, гоняясь за ними.

Часть этого удовольствия сейчас передалась и Мериамон и почти успокоила ее. Она уже начала засыпать. Пение в соседней комнате на какой-то момент стихло, а потом раздались аккорды лиры и кто-то запел. Голос был очень хороший, исполнитель явно учился пению: в голосе были глубина, ясность и диапазон, которому можно было позавидовать. Мериамон не вслушивалась в слова, улавливая только мелодию — мелодию вина, мелодию любви, мелодию сна. И уже на пороге сна имя певца само прошептало себя — Николаос. Мериамон заснула с улыбкой на губах. О да, он мог прекрасно петь, когда не был пьян и не вспоминал о своих неприятных обязанностях.

…Она была своей тенью, бегущей по холмам среди ночной тьмы. В ней — теплая кровь, жизнь, взятая с благодарностью и возвращенная богам как дар за их поддержку.

Она была собой, своим ка, своим духом, который в каждой черте и в самой своей сущности был Мериамон. Той Мериамон, какой она была в стране Кемет: храмовая певица, одетая в белое полотно, глаза прекрасны благодаря специальной краске, на голове сложный парик. Широкое ожерелье лежит на ее плечах: золото и ляпис, кровавик и хрусталь, бериллы и малахит. Золото обвивает руки, тяжелые золотые серьги отягощают уши, золотой шнурок вплетен в парик надо лбом.

В воздухе словно зашелестели крылья. Где-то зашипела змея.

Перед нею возникла тень — ужасающая и прекрасная: поднимающаяся кобра раздувает капюшон, мелькает раздвоенный язык. Мериамон смотрела без страха. Это был сон, и священные существа столкнулись в нем; если это явилось ей, то вот и другое: темные крылья распростерты, голова грифа устремила свой холодный взгляд на змею. Эджо из Дельты, змея урея, богиня Красной Короны, заклятый враг Ра — лика Амона и Нехбет — богиня Белой Короны, богиня-гриф, страж Верхнего Египта.

Мериамон склонилась перед ними. Они ее не замечали. Она была царской крови, но не царица и никогда ею не будет. Она знала это еще с детства, и это ее никогда не огорчало.

Высоко над ней закричала хищная птица. Сокол Гор, недреманное око Великого Дома, чьи глаза — это солнце и луна. Крылья его простираются от горизонта до горизонта, а голос наполняет небо.

И в центре всего — тишина. И в этой тишине чье-то присутствие.

Очень медленно, очень осторожно Мериамон подняла голову. «Это Амон», — подумала она. Невидимый. Бог-ветер, бог-небо. Повелитель Овна, царь богов, чей лик — солнце.

Нет. Шепот, нежнее, чем ветер в тростниках, тише, чем плеск воды у берега. Воды Нила, тростники Нила под небом, которое не знает облаков, и звездами, которые никогда не прячут своего лица.

Нет, дитя. Нежный, как голос матери, нежный, как сон. Он был всюду. У него не было лица, никакой смертной сущности вообще. Это было лишь присутствие. Оно обволакивало ее, оно очистило ее от боли, успокоило, дало ей силы. Оно дало ей все, что может дать сон, и даже больше. Она обрела свою целостность.

Мериамон открыла глаза. Масло в ночнике уже выгорело. Нельзя было сказать, что в лагере царило безмолвие, такого не бывало никогда, но шум поутих. Сквозь шелковые стены шатра видно было, что уже недалек рассвет.

Мериамон лежала на спине, вытянувшись, откинувшись на подушки. Сехмет, посвечивая глазами, гуляла на легких лапках по ее телу. Мериамон столкнула ее, засмеялась и вдруг замолчала, изумленная. Она почувствовала — о боги и богини! — что хочет и может петь.

Обрывки сна бледнели и исчезали. Там были крылья, взгляд змеи, голос…

Мериамон села, откинув волосы с лица. Было холодно. Дрожа, она выбралась из-под теплых одеял. Было еще очень рано, но ей не хотелось ждать, когда можно будет умыться. Она натянула штаны и рубашку, дыша на холодные пальцы, чтобы согреть их, плотно завернулась в свой плащ.

Солнце еще не взошло. Те, кому пришлось в этот час быть на ногах, двигались торопливо, поеживаясь от холода. Другие спали, сберегая последние минуты теплого сумрака, прежде чем трубы поднимут их навстречу новому дню.

У выхода из шатра Мериамон остановилась. Куча одеял мерно шевелилась в такт храпу Нико. Мериамон захотелось легонько пнуть его, чтобы вернуть к исполнению обязанностей, возложенных на него самим царем. Но она пожалела своего стража, перешагнула через него и вышла из шатра. Воздух был неподвижен и холоден. Даже море было на редкость спокойно, звезды бледнели, ветер стих.

Тень вернулась на место. Клыки шакала сверкали, зеленовато-желтые глаза смеялись. Она была полна сил, подкрепившись бегом и охотой. Тень коснулась ее спины теплыми пальцами, и Мериамон улыбнулась через плечо.

Позади что-то зашевелилось. Мериамон остановилась, а тень обнажила клыки. Мериамон успокоила ее, хотя сердце от неожиданности сильно забилось.

Глаза у Нико были огромные, голос хриплый:

— Что… что это?

Мериамон с трудом удержалась от смеха. Он выглядел, как полуоперившийся птенец: руки, ноги, глазищи и детский ужас, волосы дыбом, одеяло отброшено. Он дрожал от холода, но и не подумал укрыться. Мериамон укрыла его. Он удивился и засмущался. Она подоткнула края одеяла, осторожно, чтобы не задеть раненую руку.

— Ну вот, теперь ты не замерзнешь.

Зубы его лязгнули.

— Во имя Гадеса, что это?

— Что именно? — спросила она.

Ее глаза словно призывали его прижать ее к себе. Казалось, он так и сделает, но он оказался сильнее. Или скромнее.

— Я иду прогуляться, — сказала она. — Тебе нет нужды идти со мной. Все будет в порядке.

Вместо ответа он встал, взял свое копье и замер в ожидании. Он не заходил в ее тень. Умница. Мериамон не нуждалась в его защите, но его присутствие не было ей неприятно. Ее тень, так же как и Сехмет, нашла его очаровательным. Большой, с рыжей гривой, как молодой лев, с чудесными светлыми глазами и твердыми чертами лица. Когда он не дулся, он не казался таким больным; несмотря на руку в лубках, в его движениях была своеобразная грация.

В уборной, к счастью, никого не было. Нико сделал свое дело в сторону. Когда она была готова, он уже ждал, без всякого выражения на лице. «Лучше, чем нытье, — подумала она. — Интересно, болит ли у него голова. На вид непохоже, но ведь все македонцы пили, как губки».

— Я слышала, как ты поешь, — сказала она. — Вчера ночью.

Он ничего не ответил.

— У тебя очень хороший голос.

Опять никакого ответа. Она покосилась на него. Он положил копье на плечо и шел немного позади, внимательно глядя по сторонам, пока они огибали лагерь: он охранял ее.

Буря поднялась было в нем и затихла. Он просто исполнял свои обязанности.

— Когда-нибудь ты должен будешь спеть для меня, — сказала она.

— Если моя госпожа пожелает, — ответил он. Голос его, как и лицо, не выражал ничего. Мериамон поджала губы и больше с ним не заговаривала.

Если бы Мериамон сама не видела, как быстро армия Александра разбирает лагерь, она никогда бы в это не поверила. Каждый знал свое место и свою задачу. Если возникало замешательство, убегал конь или собака срывалась с привязи, суетились только те, чьих обязанностей это касалось, и все улаживалось очень быстро.

За работой македонцы смеялись, шутили и пели, а некоторые даже танцевали. В разгаре дня вся армия уже построилась в ряды и двинулась в путь, в середине шел длинный обоз с трофеями, кони, мулы и лохматые персидские верблюды, громоздкие фургоны с женщинами. Лазарет тоже быстро превратился в длинный караван мулов, с единственной легкой повозкой для тяжелораненых. Мериамон шла за этой повозкой. Нико, конечно, нет.

Он попытался сам нести все свои доспехи и оружие, как делали все его товарищи, даже кавалеристы, которые берегли коней для битвы и шли пешком, как обычные солдаты. Мериамон не стала возражать, но командир Нико был не дурак. Он быстро отправил его восвояси.

— Я сам могу нести свои вещи, — ворчал Нико, достаточно громко, чтобы его слышали все вокруг. — Ведь у меня же две руки, разве нет?

— Не в данный момент, — сказала Мериамон и добавила, когда он удивленно уставился на нее: — Что тебе за охота изображать вьючную лошадь, просто хочешь доказать, что можешь делать это? Может быть, лучше поберечь руку, чтобы нормально пользоваться ею, когда срастутся кости?

— Разве она будет нормально действовать?

В его словах прозвучала такая искренняя горечь, что Мериамон остановилась.

— Что заставляет тебя так думать?

Он прикусил губу.

— Ладно, идем. Вы все так хорошо меня утешаете, но, по-вашему, я дурак? Я знаю, что мне повезло, что хоть что-то будет болтаться на плече, ведь я же мог совсем потерять руку. Разве не так?

— Так, если ты не побережешь руку, — сказала Мериамон.

— Зачем? Чтобы она висела неподвижно, и людям было на что посмотреть?

Мериамон закрыла глаза. Он всерьез переживал и по-настоящему боялся, и сердце ее сжалось. Нико сердито сплюнул.

— Не волнуйся. Я заткнусь и буду изображать инвалида.

— У тебя это получается очень плохо, — сказала она резче, чем собиралась.

— Хорошо получается, — ответил Нико.

Колонна сделала привал в долине и теперь спускалась с холмов тем же путем, по какому пришла Мериамон: на юг, оставляя море справа. Персов прогнали далеко. Разведчики доносили, что они бежали в глубь страны, на север и на восток, направляясь в Каппадокию. Царь не удостаивал их своим преследованием. Сейчас он присматривался к морю и городам на побережье.

Пармений уехал. Мериамон представляла, какое облегчение испытывает Александр, освободившись от его властного цензорского присутствия. Военачальник отправился в Дамаск. Это были ворота, широкие ворота, между Персией и морем. Персидские вельможи вывезли туда своих женщин и свои сокровища — Пармений мог взять богатую добычу.

Мериамон вскарабкалась на задок повозки. Раненые, которых она здесь увидела, лежали молча, одурманенные лекарствами или без сознания. Одному из них, видимо, не суждено было дожить до вечера. Мериамон сделала для них что могла и осторожно прошла вперед. Мулы бодро тянули подпрыгивающую повозку; протянув руку, можно было дотронуться до их мускулистых крупов. Мериамон подумала, не сойти ли: мулы были бы рады избавиться даже от ее малого веса, но она уже достаточно устала, а ехать оказалось удобнее, чем она ожидала.

Когда она уже почти заставила себя сойти, позади раздался топот копыт. Она оглянулась. Царь рассылал вестовых вдоль колонны, пеших и конных. Сам он был впереди, будучи знаменем, за которым следовали все остальные.

Это был не царский посыльный в белом хитоне. Это был перс в брюках, на персидской лошади, чья деликатная красота газели могла бы порадовать глаз художника. Он придержал лошадь, заставив ее пританцовывать возле повозки, где сидела Мериамон, и поклонился, сидя в седле.

— Если ваше высочество соизволит, моя госпожа хотела бы поговорить с ней, — сказал он на прекрасном греческом.

Мериамон удивленно подняла бровь.

— Твоя госпожа?

Евнух вспыхнул, или, может быть, ветер обжег его щеки.

— Моя госпожа Барсина.

Мериамон кивнула, и он подал ей руку. Она легко перескочила с передка повозки на спину лошади. Евнух развернул лошадь и послал ее галопом в конец каравана.

«Лошадь», — подумала Мериамон. Ей нужно будет попросить для себя лошадь или постараться купить ее. Нико придет в бешенство, увидев ее верхом, а ему беситься пока нельзя. Она чуть не рассмеялась, представив себе это, а потом разозлилась на себя, ведь он действительно был болен после ранения и испуган. Некоторые сносят это молча, другие ноют и не стыдясь жалуются. А некоторые, как он, злятся, ненавидят свою слабость и готовы наброситься на каждого, кто ее заметит.

Мериамон приспособилась к бегу лошади. Кобыла бежала плавно, всадник был искусен, как все персы, будто рожденные для верховой езды. Мериамон так не умела. Она занялась верховой ездой довольно поздно, хотя и молодой, и мало ездила верхом, когда служила в храме. Лошади не так уж часто использовались в стране Кемет. На лодке по Нилу, ногами по суше — к этому ее люди были привычны. Но она была из царской семьи, и отец хотел, чтобы она училась ездить верхом, как положено принцу; он знал, или предвидел, как ей это пригодится.

«Интересно, — подумала Мериамон, — что понадобилось от нее Барсине». Может быть, ее хотела видеть Царица-мать, а Барсина была только предлогом. Опасности не было: тень была спокойна, скользя вслед за лошадью, пугая и подгоняя ее.

Фургоны персидских женщин, как их шатры, роскошны — огромные сухопутные корабли, сверкающие краской и позолотой, завешанные и обитые мягчайшей кожей и шелком ярких оттенков, какие любят персы. На взгляд Мериамон, темновато, слишком много украшений, завитушек и складок, ни одной прямой линии.

Ей было жаль слезать с лошади — день был такой яркий, хотя было холодно и ветрено, но воздух был так чист! Пропитанный ароматами сумрак распахнулся и поглотил ее.

Так, значит, это не Царица-мать. Ее фургон был гораздо больше и весь в золоте. «Там кишмя кишели женщины и евнухи, а этот, — подумала Мериамон, — был почти пустым по сравнению с остальными». Хозяйка его сидела, опираясь на подушки. На ней были вуаль и персидский плащ, но под ним греческая одежда, и волосы ее были заколоты в узел так, как это обожала делать Таис, и перевязаны шелковым шнуром.

Но, несмотря на это, профиль у нее был абсолютно персидский. В этом тряском, шатком ящике красота Барсины казалась еще ослепительней. Глаза ее прямо-таки пожирали Мериамон, когда та забиралась в фургон.

Мериамон с трудом удержалась на ногах, чтобы не упасть прямо в объятия толстобрюхого евнуха, ее сильно качнуло, и она плюхнулась перед Барсиной без всякого изящества. Никто не засмеялся. Мериамон воспользовалась моментом, чтобы восстановить дыхание. Волосы упали ей на лицо. Она стряхнула их вместе с персидской шапкой и не стала надевать ее снова.

— Госпожа Мариамне, — величественно сказала Барсина.

— Госпожа, — ответила Мериамон, еще не совсем отдышавшись, — Барсина.

Наступило молчание. Мериамон не спешила его нарушать. Слишком много ушей, слишком много глаз. Было хуже, чем на посвящении новичков в храме, когда все смотрели, шептались и обсуждали, сможет ли она петь или будет танцовщицей, и сколько нужно времени, чтобы она научилась что-нибудь делать.

Мериамон умела петь, была неплохой танцовщицей, хотя другие перед богами умели делать это лучше. Но сейчас Мериамон не собиралась петь или танцевать. Она сидела, выравнивая дыхание, и ждала.

Барсина слегка улыбнулась.

— Добро пожаловать в мой дворец, — сказала она. — Я надеялась, что ты возьмешь с собой кошку.

— Если бы я знала, — ответила Мериамон, — я попросила бы ее прийти.

— Она не слушается никаких команд?

— Это же кошка, — сказала Мериамон. Улыбка Барсины стала шире.

— Когда я была маленькой, у нас в доме были кошки. Мне не удалось выдрессировать ни одной.

— Кошки не поддаются дрессировке, — сказала Мериамон.

— Так же говорил мой отец. — Барсина откинулась на подушки, опершись на локоть. Она была стройная, узкобедрая, с высокой грудью, как юная девушка, хотя ей было не меньше двадцати пяти. «Похожа на мальчишку», — подумала Мериамон. Даже ее лицо — в шапке, в мужской одежде — можно было принять за юношеское с этим носом с горбинкой и крепким подбородком. Персидские юноши бывают такими красивыми, может быть, поэтому они так ценят и холят свои бороды, что по ним можно отличить, кто мужчина, а кто нет.

— Ты очень хорошо говоришь по-гречески, — сказала Мериамон. — Лучше, чем я.

Ресницы затенили огромные глаза.

— Спасибо, — ответила Барсина. — Меня хорошо учили. Еще ребенком меня выдали замуж за Ментора Родосского, который служил Великому Царю, но никогда не забывал, что он эллин. Когда Ментор умер, меня отдали его брату. Они хотели, чтобы я говорила на их языке. Я была хорошей женой: я подчинилась им.

В ее тоне не слышно было насмешки. Глаза ее были опущены, и в них ничего нельзя было прочитать.

— А для тебя в этом не было удовольствия? — спросила Мериамон.

Барсина пожала плечами.

— Подчинение есть удовольствие.

— Но не в Египте, — сказала Мериамон.

Барсина подняла глаза.

— Даже для жены?

— Я никогда не была женой, — ответила Мериамон.

— Нет? — Барсина снова потупила взгляд. Персидская манера: они считают очень невежливым смотреть прямо в глаза. — Как интересно!

— Потрясающе. — Мериамон поджала ноги. Фургон теперь уже не качало так сильно: они уже спустились с холмов на равнину. Если прислушаться, то за разнообразными звуками, производимыми армией на марше, можно было услышать шум моря, более отдаленный теперь, но еще ясный. — Ты пригласила меня, чтобы спросить, была ли я когда-нибудь замужем?

Щеки Барсины вспыхнули нежным цветом дамасской розы.

— Ты, наверное, думаешь, что я ужасно невежлива?

— Ты просто чужеземка, — ответила Мериамон, — и это интересно. Что я могу для тебя сделать?

Ее живость и прямота несколько успокоили персиянку.

— Ты говоришь, как мужчина, — сказала Барсина.

— Я и одеваюсь так же. Это теплей.

Барсина не смогла не улыбнуться.

— Все говорят, что ты… неповторима. Теперь я и сама это вижу.

— А не видишь ли ты, — спросила Мериамон, — что меня ждут дела? У тебя здесь хорошо, но у меня много работы.

Она услышала чье-то осторожное свистящее дыхание, и не одного человека. В воздухе появилось ощущение угрозы. Ее тень придвинулась ближе.

Улыбка Барсины осталась неизменной.

— Говорят, царь считает тебя другом.

— Мне так не говорили, — сказала Мериамон.

— Так говорят, — повторила Барсина. — А еще говорят, что ты могла бы быть ему больше, чем друг.

— Слишком много говорят. Сплошные разговоры.

— Если только это неправда.

Глаза Мериамон сузились. Это слово — ложь — было самым худшим из грехов, какие знали персы. Ездить верхом, стрелять, ненавидеть ложь — это было все, что должен был знать и уметь благородный перс; и, хотя было проще такговорить, чем поступать — поступать можно было только так.

Мериамон заговорила, тщательно подбирая слова:

— Чем я могла бы быть, знают только боги. Что я есть, ты видишь перед собой. Царь не любитель женщин.

— Царь… — Барсина запнулась. — Царь просил меня… быть…

Мериамон закусила губу. То, что поднималось в ней, была ревность. И смех: над собой, над царем, над Барсиной. Которая, хотя и была персиянкой, вовсе не имела в виду ранить чувства Мериамон. Мериамон не поднимала глаз, чтобы не выдать себя.

— И ты просишь моего совета?

— Я прошу у той, кто мог бы — кто должен был бы — быть той, кого он выбрал.

— Почему ты так считаешь?

— Это должна быть одна из дочерей Великого Царя. Мы все знаем это. Но он отказывается, из учтивости, потому что он мечтает о царственном жесте. Ты такой же царской крови, как и они, если он подумает об этом. Ты достойна его.

— А ты нет?

— Я уже старая, — ответила Барсина, которая вряд ли была старше Мериамон, а Мериамон была самое большее на год старше Александра. — Я уже не девушка, и я не царской крови.

— Может быть, именно поэтому он хочет тебя.

Барсина изумленно взглянула на нее.

Мериамон улыбнулась. Раз уж этот разговор начался, продолжать было нетрудно.

— Ты очень красивая, но это красота, которую он может достичь. Ты знаешь, он любит разговаривать с людьми. И трудно представить себе, что, когда лампы погашены, в постель с вами должен ложиться переводчик.

Барсина прижала ладони к щекам. У нее был такой вид, как будто она не знала, смеяться ей или гневаться.

— И конечно, — продолжала Мериамон, — это все Пармений. За ним стоит вся Македония, а Македония хочет, чтобы царь имел наследников. Но царь будет иметь их тогда, и только тогда, когда он сам этого пожелает. Он всегда так упорствовал, чтобы идти своим путем?

— Всегда, — пробормотала Барсина и отняла ладони от лица. — Откуда тебе известно, что я знала его?

— Я догадалась. Твой отец взял тебя с собой, когда отправлялся в изгнание в Македонию.

— Он взял нас всех. Иначе Великий Царь убил бы нас.

— Значит, — сказала Мериамон, — ты знала Александра, когда он был еще маленьким.

Барсина улыбнулась.

— Маленьким-то он был, но у него была воля гиганта. Он лез во все. Меня заставляли бегать за ним, потому что я была достаточно быстрая и достаточно маленькая, чтобы пролезть туда же, куда и он, и достаточно сильная, чтобы оттащить его, если не помогали уговоры. Он терпеть не мог, когда ему указывали, что делать.

— В это я могу поверить, — сухо сказала Мериамон. — Теперь ты понимаешь, почему он просил именно тебя. Ты знаешь его, он, наверное, помнит тебя. И это — его выбор. Если он вообще должен выбирать.

Барсина разгладила складку на платье, снова сложила и сжала ее.

— Он пришел ко мне сам и был очень краток. «Я бы хотел, чтобы ты стала моей любовницей, — сказал он, — если это устраивает тебя»

— А тебя это устраивает?

— Разве у меня есть выбор?

— Конечно! — Барсина разгладила другую складку, снова сложила и снова сжала. Мериамон продолжала мягче: — Он обидел тебя? Не предложив тебе стать царицей?

— Нет! — Казалось, сама эта мысль потрясла Барсину. — Конечно, нет! Я никогда не хотела быть царицей и не ждала этого. Но с его стороны делать вид, что я могу выбирать… Это жестоко!

— В этом нет жестокости, — возразила Мериамон. — Просто таков Александр. Я думаю, ему проще управляться с армией, чем с женщиной. И он привык иметь дело с мужчинами, которые могут сказать «нет».

— А если бы я так сказала, что бы он сделал? — спросила Барсина.

Она была испугана, Мериамон это ясно видела. Но Барсина была смелая женщина и упорно пыталась докопаться до истины.

— Что бы он сделал, когда вы были детьми? — спросила Мериамон.

— Но теперь он не ребенок, — ответила Барсина. — Он — царь.

— Все равно он Александр.

Барсина задумалась, и между бровями ее появилась тонкая складка.

— Наверное, — сказала она медленно, — он не сделал бы ничего. — Голос ее окреп, она заговорила увереннее: — Наверное, он попытался бы убедить меня, но никогда не стал бы заставлять. Он так не поступает.

Мериамон слушала и ждала.

— Я знаю его так давно, — пробормотала Барсина, — но ты знаешь его так хорошо.

— Я знаю только то, что известно всем.

— Но ты понимаешь.

— Понимают мои боги, — возразила Мериамон. Барсина села. Ее вряд ли могла шокировать чужая вера, поскольку она была женой эллинов.

— Я подумаю над тем, что ты сказала. Правы были те, кто назвал тебя мудрой и другом царя.

Мудры были боги Мериамон. И дружба была частью этой мудрости. Она не сказала этого. Барсине просто нужно было с кем-нибудь поговорить, чтобы самой решить, что же ей делать. Было нечто большее, чем ирония в том, что персидская женщина искала мудрости у египтянки, у врага, но сейчас Мериамон об этом не задумывалась.

Боги мудры и непредсказуемы в своей мудрости. Тень Мериамон только смеялась. Она не видела ничего странного в том, что Мериамон понравилась персиянка, персиянка, которая к тому же наполовину эллинка. Она будет любить эллинку и ненавидеть персиянку, раз боги захотели этого. И ни при чем тут и память, и ум, и здравомыслие, и хорошая чистая ненависть.

7

Армия Александра спустилась в Финикию, где море со стороны заходящего солнца, а горы Ливана вырисовываются на утреннем небе. Снег на горах, когда они не были закрыты облаками, сверкал бело и чуждо для глаз рожденного в стране Кемет.

Это была странная, узкая страна, зажатая между стеной гор и водами моря: глубокие ущелья и теснины, стремительные реки, плоские долины, где усталые люди и животные могли найти отдых. Это было бы похоже на Элладу, говорили эллины, не будь здесь так узко. Македония была шире, ее народ знал горы и называл их своим домом. Македонцы со смехом забирались на самые крутые склоны и в самый холод ходили с голыми руками и ногами и даже вовсе раздевшись.

Здесь, на этой маленькой земле у великого моря, на прибрежных утесах жили люди. При приближении армии они отплыли от берега на своих лодках, оставив в деревнях только собак и домашнюю птицу.

Александр не позволил армии грабить эти деревни. Воины, которые оказались пошустрее, поймали несколько куриц, а собак никто не тронул. Некоторые шутники прыгали у кромки прибоя, что-то кричали сидевшим в лодках людям, не то насмехаясь, не то успокаивая их.

Маратос был совсем другое дело. Это был город, и немаленький, на высокой скале, а внизу гавань с кораблями. Александр взял его без боя. Правитель этой страны сдался при одном слухе о приближении армии и короновал Александра золотой тиарой в знак признания его власти.

Александр принял это как должное. Его армия — настоящие дикари, даже лучшие из них, — праздновала бескровную победу, а Стратон, сын правителя, скрипел зубами и платил за все. Маратос был процветающим торговым городом и мог скоро восполнить свои потери; а его собственный город Арадос на отдаленном острове, куда армия Александра добраться не могла, был в безопасности.

— На кораблях можно, — сказал Нико, но говорил он это не Мериамон. Она отправилась на базар купить каких-нибудь безделушек, и несколько царских друзей отправились с ней и ее стражем. Она была хорошо защищена, окруженная стеной здоровенных македонцев, и Нико на этот раз был почти счастлив.

Такое было уже не впервые, хотя Мериамон и видела, что он с трудом сносит насмешки над своей новой обязанностью. Но его друзья были как все здравомыслящие эллины: они смотрели на Мериамон и видели в ней женщину и чужестранку, и тут, конечно, можно было нахмуриться, но они видели в ней также жрицу и оракула, а посему обращались с ней уважительно, потому что так им было спокойнее, и приветствовали Нико с искренней радостью. После этого он быстро успокоился и говорил теперь с ними о кораблях.

— Если бы у нас был флот, — сказал он, — мы были бы в два раза грознее и сильнее, чем теперь. Персы сильны на море; пока у нас нет кораблей, их флот угрожает нам с тыла.

— Да, но когда это мы были сильны на море? — поинтересовался один из спутников.

— Нам это было и не нужно, — отвечал Нико. — Наши прадеды были пастухами и охотниками. Они одевались в шкуры и были счастливы, когда на праздник у них была чарка вина. Филипп все это изменил. Он поднял нас, он сделал нас силой. Он создал лучшую в мире армию. Теперь Александр пользуется этой армией. Но если он хочет действительно добиться чего-либо, в придачу к армии нужен еще и флот.

— Зачем, если он просто отнимет у Персии греческие города? А в этих городах есть свои корабли, если они ему понадобятся.

— Но корабли не его, — возразил Нико. — Зачем только боги дали тебе глаза, если ты не видишь того, что прямо перед тобой?

— Я вижу перед собой винную лавку и прислужника, за которого я отдал бы весь флот. Эй, красавчик, подожди меня!

Он устремился вперед, а за ним и все остальные. Нико посмотрел им вслед.

— Щенки, — пробормотал он.

— Ты меня радуешь, — сказала Мериамон.

Он замер. Он совсем забыл о ней. Его лицо замкнулось, и он весь обратился во внимание. Мериамон вздохнула. Он никогда не позволял ей забыть, что для него общение с ней было обязанностью, а не удовольствием.

— Не знаешь ли, где мне найти золотых дел мастера?

— Это там, — ответил он. — Мы проходили мимо, когда шли сюда.

Она слушала тогда слишком внимательно и не заметила.

— Проводи меня, — сказала она.

Она купила сережку-колечко для Сехмет и размышляла, что бы выбрать для Таис. У гетеры было много украшений; это была ее обычная плата. Для Таис нужно что-нибудь другое, совсем другое.

Когда Мериамон шла на базар, настроение у нее было вполне безоблачным, но омрачилось почти до бури к тому моменту, когда она вышла от золотых дел мастера. Тот был египтянином и предложил ей пива, которое варила его жена. Тонкие черты его темного лица, тонкий вкус его темного пива пробудили в ее сердце острую тоску по родине. Ей очень не хотелось уходить от него, но еще хуже было бы остаться и думать, что судьба связала ее с варварами.

Она уже не вернулась на базар, а отправилась прямо в лагерь за городскими стенами, в палатку врачей. В лазарете уже не оставалось раненых: последние, самые тяжелые, или умерли, или достаточно оправились, чтобы его покинуть. Были только несколько человек, подхвативших заразу, гулявшую в окрестностях, пара симулянтов, которых пользовали всяческими ужасными, но вполне безвредными снадобьями, конюх, которого лягнула лошадь, и слуга, обварившийся на кухне. Здесь ей нечего было делать. Можно было бы сходить на базар за лекарственными растениями и снадобьями, но ей не хотелось возвращаться туда. Вместо этого она пошла к себе в шатер, чтобы там поразмыслить и успокоиться.

Но в шатре была Таис с Птолемеем и целой армией поклонников. Они не могли даже дождаться подобающего часа, а может быть, они вообще не расходились со вчерашнего дня? Кто-то приволок бочонок с яблоками, а кто-то сказал, что Александр придет, как только покончит с делами в шатре Великого Царя, потому что Александр обожает яблоки.

— Помнишь, как мы плавали на лодках по реке — Киднос, что ли? И у нас была яблочная война, лодка Александра против лодки Неарха, и Александр победил благодаря последнему огрызку.

Сам Неарх, узкобедрый критянин, с длинными кудрями и умными глазами, смеялся вместе со всеми.

— Прямо в сердце, сразил меня наповал! Замечательное было морское сражение!

Мериамон было не до смеха. Ее охватило такое же уныние, как Нико в его худшие времена, и вроде бы без всякой причины. Она убежала, воспользовавшись их весельем, куда глаза глядят, лишь бы было тихо.

Мериамон пошла к коновязям, которые находились в конце лагеря. Эллины считали пределом унижения ездить на мерине или на кобыле. Их жеребцы были настоящие звери, и их крепко привязывали за недоуздки подальше от захваченных персидских кобыл. Конское ржание, в отличие от людского шума, даже успокаивало. Большинство коней были очень чутки и стояли, навострив уши, ожидая, чтобы их приласкали.

Конь Александра имел отдельную палатку и целую армию слуг, как царь, и, как царь, он правил ими милостиво и строго. У него была и охрана: царские стражники, сменяясь, несли здесь службу, как при Александре.

Двое стражников не возражали, когда Мериамон прошла мимо них к стойлу жеребца. Может быть, на них подействовал вид Нико в плаще царского друга, который им еще надо было заслужить. А может быть, им захотелось немного развлечься. Один из них даже осмелился улыбнуться Мериамон, и она слегка улыбнулась в ответ.

Царский конь был тоже привязан, но не за недоуздок, а на длинном поводе, позволявшем ему почти свободно бродить вокруг. По сравнению с персидскими стройными красавцами, в нем не было ничего замечательного: невысокий, с тяжелой шеей и горбатой мордой. Но даже стреноженный, он двигался превосходно, а глаз, который он скосил на Мериамон, был ясным и озорным.

Она почтительно приблизилась к нему. Конь смотрел, насторожив уши, ноздри его раздувались, чтобы уловить запах. Она увидела на его плече тавро — голову быка, от которой он получил свое имя.

— Буцефал, — сказала она. Конь фыркнул. Мериамон улыбнулась и подошла достаточно близко, чтобы потрогать его. Она положила руку ему на шею, погладила бархатистую морду. Конь деликатно лизнул ее ладонь, как будто стараясь опровергнуть сказки о нраве боевых коней, которые ей приходилось слышать.

Конь был уже не молод: над глазами глубокие впадины, кожа плотно прилегает к черепу. Но он двигался, как молодой, косил глазом, как молодой, словно говоря, что он ведет себя так спокойно только из вежливости, но что он царь и поступает так, как пожелает. Буцефал был почти ровесником царю и ей самой.

Ее тень почувствовала в нем силу, ведь он был частью Александра, частью легенды, которая создавалась с самого момента рождения царя. Царь все еще сражался на нем в бою, все еще предпочитал его молодым и красивым коням, потому что это был Буцефал.

Конь поднял голову и заржал. Мериамон заткнула уши. Он замотал головой и пошел боком, пофыркивая.

Кобылы. Входили новые кобылы, со слугами и конюхами, на каждой персидская попона. Тень Мериамон напряглась: она почувствовала запах раскаленного железа, — запах персидской магии. Маги ставят охрану, но что они охраняют? Одни боги знают, что они делают за стенами, так близко от царя. Мериамон торопливо попрощалась с Буцефалом. Ее тень рвалась вперед, ее нужно было освободить. Мериамон бросилась бежать, а тень расправила крылья и полетела.

Маленькое гибкое существо в персидской одежде могло проникнуть туда, куда не прошли бы ни женщина, ни македонский воин. Прямо сквозь толпу, собравшуюся поглядеть на въезд персидского посольства, под руками и копьями стражи, охранявшей царя, сидевшего под балдахином Великого Царя на резном золоченом кресле, принадлежавшем Дарию. Александра предупредили, и он воспользовался своим преимуществом. На нем была золотая кираса и тяжелая золотая перевязь. Концы пурпурной ленты вились под легким ветерком, но сам царь сидел неподвижно.

Мериамон остановилась во внутреннем ряду зрителей, между здоровенным македонцем и стройным нервным персом. Самый высокий из персов стоял перед царем — стоял прямо; понимает ли Александр, какое это оскорбление?

Ей не нужны были глаза, чтобы увидеть магов. Их было трое, в белом с головы до пят, один с седой бородой, двое других помоложе, наверное, его сыновья.

Они не почувствовали ее присутствия. Она была для них просто тенью, ее сила была за пределами их силы, и, может быть, их боги не говорили с ее богами. Они провозгласили одну и единственную Истину, которая сослужила им плохую службу в стране Кемет.

Ветер гудел в золототканом балдахине. Под ним царило молчание, а затем раздался ясный спокойный голос Александра:

— Значит, Дарий направил мне послание. Что же это за послание?

Один из послов в сверкающей одежде согнул палец. Другой достал свиток, увешанный печатями, стучащими друг о друга. Третий подал его, кланяясь, царскому переводчику.

Этот почтенный чиновник не потрудился сломать печати собственноручно. Со всяческими церемониями это сделал другой.

— Написано по-гречески, — сказал переводчик. Александра, казалось, все это развлекало.

— Прочти это, Тирсипп, — сказал он. Сказано было вежливо, но это был приказ.

Переводчик набрал воздуха в грудь и начал:

— «Филипп Македонский жил в дружбе с Великим Царем Артаксерксом, но когда Артаксерксу наследовал его сын, царь Филипп обидел его без всякой причины и начал против него войну. Теперь Александр правит на месте Филиппа, и мы еще не получили от него слов о союзе или о дружбе. Напротив, он ввел свою армию в Азию и причинил много вреда царю и народу Персии. Таким образом, царь Дарий был втянут в войну, чтобы защитить свое царство и трон своих предков. Богу было угодно, чтобы битва закончилась так, как она закончилась. Теперь царь Дарий просит царя Александра освободить из плена его жену, мать и детей и даровать свою дружбу и союз. Он также умоляет Александра прислать свое посольство, которое будут сопровождать преданные слуги царя, Арсим и Мениск, чтобы можно было обменяться гарантиями чести и дружбы».

Переводчик опустил письмо. Тишина была гробовая.

Все взгляды были устремлены на Александра, который сидел неподвижно, словно бронзовая статуя. Когда он пошевелился, это было так же странно, как если бы шевельнулась гора. Александр наклонился, протянул руку, и Тирсипп вложил в нее письмо. Он быстро его прочел, чуть шевеля губами, и Мериамон не услышала этого шепота.

Царь свернул письмо и держал его, слегка постукивая им по ладони. Глаза его были темны и туманны, чуть ли не сонные.

— Тирсипп, — сказал он, — возьми свои письменные принадлежности.

Один из писцов засуетился и по команде переводчика приготовился заняться делом.

— Пиши, — Александр заговорил медленно, потом все быстрее, по мере того как слова рождались у него в мозгу. — Александр Македонский Дарию Персидскому. Твои предки принесли войну и вторглись в Македонию и Элладу и произвели опустошение среди нашего народа без всякой причины или повода. Как командующий армиями Эллады, я пришел в Азию, чтобы отомстить за войну, в которой виновна Персия, и только Персия. Я победил твоих сатрапов и военачальников. Теперь я победил тебя самого и все твои армии. По воле богов я правлю в твоей стране и забрал себе тех твоих людей, которые искали у меня убежища. Никто их не принуждал, они служат мне добровольно и с охотой, как они сами могут подтвердить.

Александр замолчал. Персы ничего не говорили и ничего не делали. Казалось, у них нет сил даже пошевелиться. Александр наклонился к ним, потом заговорил, слегка повысив голос:

— Приходи ко мне, Дарий. Приходи ко мне как к властелину Азии. Ты боишься, что я причиню тебе зло? Тогда пришли своих друзей, и я гарантирую их безопасность. Попроси меня вернуть твою мать, твою царицу и твоих детей и все, что только пожелаешь, и я отдам их тебе. Помни только, что я царь Азии, и ты мне не ровня. Все, что было твоим, стало моим. Попроси, как должно, и я верну тебе, но если ты этого не сделаешь, я накажу тебя как вора. А может быть, ты хочешь назад свой трон? Тогда встань и сражайся за него. Не убегай. Где бы ты ни спрятался, будь уверен: Александр найдет тебя.

Он откинулся в кресле.

— Запишите все это слово в слово, — сказал он, — и ты, Тирсипп, отвезешь письмо Дарию. С тобой ничего не случится. Даю слово.

Никто не решался спросить, какие поручительства он может дать Дарию. Все, даже его люди, словно лишились дара речи. Царь Азии! Уж не сошел ли он с ума?!

Едва ли! Александр рассмеялся, видя их растерянные глаза. Этакий смешливый мальчик, дразнящий льва в стае, танцующий с ураганом.

Персы не пожелали оставаться, чтобы сносить выходки безумца. Они только попросили, чтобы им дали возможность убедиться, что с царскими женщинами все в порядке. Убедившись в этом, они сели на коней и, хотя уже наступала холодная ночь, двинулись в обратный путь вместе с небольшим посольством Александра.

— Жаль, — сказал Александр, — я угостил бы их отличными яблоками.

«И еще изрядной долей унижений», — подумала Мериамон, но не сказала этого вслух. Как же ей было приятно увидеть лица послов, когда они поняли, кто такой Александр. Безумный, да, но безумный так, как может быть безумен бог, или царь, которого создали боги.

Путь от Маратоса до Сидона был триумфальным шествием. Древний город Сидон распахнул объятия Александру и назвал его царем Азии.

В городе был свой царь, который воевал вместе с сидонским флотом на стороне персов. Его сына и наследника не смогли найти, когда Александр послал за ним: он благоразумно скрылся. Если у него был здравый смысл, он должен был бы отправиться в море, где Александру было его не достать.

Александр и не собирался гоняться за ним. Вместо этого он отправился на охоту в сопровождении небольшой компании: несколько охранников, некоторые старшие слуги, пара друзей, даже некоторые самые отчаянные сидонские вельможи. Это была славная, шумная охота, немало было пролито пота и крови, и в конце концов царь убил льва.

— Лучше, чем битва, — сказал на ломаном греческом один из сидонцев, ухмыляясь в разлохмаченную бороду. Гефестион посмотрел сверху вниз на человека, который едва доставал ему до плеча, и тоже ухмыльнулся, хотя и кривовато. Он слишком приблизился ко льву и был ранен ударом когтей, но это позволило Александру убить зверя копьем в самое сердце. Вечером Александру будет что сказать по этому поводу. А сейчас он ехал во главе охотников обратно в город и вез с собой львиную шкуру для плаща и череп для шлема.

Гефестион немного замедлил шаг. О ранах не стоило беспокоиться: на вид страшные, но неглубокие и хорошо перевязаны. Правда, мешала повязка на груди, затрудняя дыхание.

— Он… впечатляет, — сказал сидонец. Гефестион покосился на него, и улыбка его погасла. Подошел еще один, помоложе, с небольшой аккуратной курчавой бородкой, явно брат этого сидонца — невысокий рыжеватый человек, с ястребиным лицом и быстрым взглядом. Старший — Артас — и младший — Теннес — были его гостями-хозяевами в Сидоне и были способны на все.

— Ваш Александр, — сказал Теннес, — это нечто большее, чем о нем рассказывают.

— Царь-мальчик, — пояснил его слова Артас. — Молодой безумец, достаточно дерзкий, чтобы взяться за Персию. Никто не ожидал, что он такой…

— Блестящий, — сказал Теннес. — Потрясающий.

— Способный, — добавил Артас.

Гефестион не знал, стоит ли ему обижаться или хотя бы изобразить обиду. Он просто пожал плечами. Сидонцы болтливы, такая уж у них натура. Александр никогда не возражал, если люди говорили о нем, пока они делали это с должным уважением. А эти говорили с уважением, как у них было принято.

Они говорили уже о чем-то другом, причем по-гречески, и в этом проявлялась их вежливость, а может быть, ум.

— Царь Сидона не Александр, — сказал Теннес.

— Стратон? — фыркнул Артас. — Стратон, низкопоклонник персидского царя. Не зря его сын удрал, как только в город вошел Александр.

— Сидону нужен царь, — сказал Теннес.

— У него есть Александр, — ответил Гефестион. Они могли бы возразить, но они были сидонцы.

— Александр — царь царей, — сказал Артас. — Каким же царем он может быть над здешним царем, если тот, кто носит корону, командует флотом на стороне Дария?

Гефестион прищурился и улыбнулся недобро.

— Так что же, один из вас метит в цари?

У них отвисли челюсти. Это было что-то невероятное — увидеть сидонца в растерянности.

Артас обрел наконец голос. Слегка приглушенно он переспросил:

— Один из нас?

Гефестион остановился. Они шли последними и за разговором отстали. Остальные уже скрылись за поворотом дороги. Они были одни в этом пустынном каменистом месте, где лишь одно дерево скривилось над ними и полоса пыли отмечала дорогу в Сидон.

— Вы же этого просите, не так ли? Чтобы я поговорил с Александром и он провозгласил одного из вас царем?

Артас выпрямился. Он был невысок ростом, но умел выглядеть достойно, когда ему это было нужно.

— Я не могу быть царем. И мой брат не может. Наша кровь древняя и благородная, но не царская.

Теперь уже Гефестион лишился дара речи.

— Разве в Македонии не так? — спросил Теннес. — Разве царь не должен быть царского рода?

— Да, это так, — ответил Гефестион, преодолевая опасное искушение рассмеяться. Эти двое искусно загнали его в ловушку. Наверное, он сумел бы вырваться из нее, но можно было подождать и посмотреть, куда они клонят.

— Так что, как ты понимаешь, — сказал Теннес, — Ни один из нас поэтому не может быть царем.

— Большинство людей это не остановило бы, — ответил Гефестион.

Теннес рассмеялся, а Артас улыбнулся.

— Мы не философы, — сказал он, — и не альтруисты. Мы купцы. Зачем бы мне быть царем и сидеть безвылазно в городе и никуда не ездить торговать? Я бы от тоски с воем бегал по холмам.

Гефестион окинул взглядом холм, где они стояли, и горы в стороне.

— Наверное, и я бы тоже, — сказал он и переступил с ноги на ногу: так легче, меньше болит под повязкой.

— И все же, — продолжал Теннес, — кто-то должен быть царем. Городу нужна голова, кто-то должен бороться с трудностями и как царь говорить с царем.

— И что, по-вашему, я могу сделать? — спросил Гефестион, предупреждая их тем самым, что пора кончать этот разговор.

Они это поняли. Легкомысленное выражение исчезло с лица Артаса, он стал как бы старше и солидней. Он как будто говорил от лица своего народа, и, без сомнения, так оно и было.

— Мы знаем, что Александр прислушивается к тебе. Мы думаем…

— Мы? — переспросил Гефестион.

— Теннес и я. — Это было сказано тоном, не предполагавшим возражений. Гефестион решил не спорить. Артас продолжал: — Мы думаем, что ты хорошо разбираешься в людях, и у тебя трезвая голова, чтобы судить их. Мы видели, как ты организовал снабжение войска продовольствием и как все гладко у тебя шло. У тебя получается все, за что ты берешься.

Гефестион поднял бровь.

— Ну и что? Какое это имеет отношение к выборам царя для Сидона?

— Вот какое, — ответил Теннес. — Мы знаем, кто может стать им. Но нужно, чтобы кто-то убедил Александра.

— Только Александра? А ваш собственный народ?

— С этим мы справимся сами, — сказал Артас.

— У меня такое чувство, — произнес Гефестион, — что меня держат за дурака. Почему бы вам просто не послать к Александру послов и не попросить его одобрить ваш выбор?

— Это мы сейчас и делаем, — сказал Теннес с невинным видом. — Мы просим тебя быть нашим послом.

Гефестион снова двинулся в путь. Остальные охотники ушли уже далеко. Он не особо спешил, но и не волочил ноги. Остальным пришлось поспевать за ним рысцой.

Они направились вниз по последнему пологому склону в сторону от большой дороги. Поля Сидона расстилались перед ними, а над морем поднимался город. Охотники были далеко впереди, почти уже у самых стен. Даже на таком расстоянии Гефестион узнал Александра: нельзя было ошибиться, увидев эту быструю походку, этот наклон головы, эту новую необычайную одежду.

Через некоторое время братья перестали добиваться, чтобы он сказал хоть что-то. Они оставили греческий и перешли на свой родной язык. Гефестион не обратил на это внимания. Непонятная речь звучала успокаивающе, как чириканье птиц.

Гефестион сказал свое слово поздно вечером, после хорошей выпивки. К тому времени его уже некому было слушать, кроме двоих друзей, да и те заснули прямо за столом. Немного погодя слуги растащат их по постелям.

Александр выпил меньше, чем другие, и вообще, как знал Гефестион, голова у царя была покрепче, чем у многих. Настроение у Александра было приподнятое. Он двигался медленнее, чем обычно, и был не так нервозен. Слова его были коротки и ясны. Он говорил об идиотах, которые идут на льва так, как будто это кошка египтянки, и рискуют головой, чтобы помочь другу убить зверя, хотя друг прекрасно справился бы и сам, и, мало того, еще и задерживаются по пути обратно на несколько часов…

— Не на несколько, — возразил, перебивая его, Гефестион. — Я разговаривал с Артасом и Теннесом.

Александр терпеть не мог, когда его перебивают.

Гефестион почти весь вечер просидел с одной лишь чашей вина. Он давно уже перестал стыдиться, что у него голова слабая и он быстро пьянеет. Он встретился глазами с яростным взглядом Александра и отхлебнул немного, наслаждаясь вкусом.

— Ты ведь тоже сильно испугался за меня. Но я слышал, как ты подробно объяснял, как надо обработать львиную шкуру. Ты и правда собираешься носить ее?

— Почему бы и нет? Или у меня в ней такой глупый вид?

Это была настоящая тревога и настоящее тщеславие, но тема была опасная.

— Конечно, ты великолепно выглядишь в ней, — ответил Гефестион. — Ты всегда великолепно выглядишь.

— Ты тоже был великолепен перед львом, — сказал Александр. — Великолепен, но возмутительно неосторожен. Что тебя потянуло подойти к нему так близко?

Гефестион пожал плечами и почувствовал боль.

— Я не думал, что будет так опасно. Зверь бросился раньше, чем я ожидал. Но я получил хороший урок. Неделю буду ходить перевязанным.

— Это уж точно, — прорычал Александр, но его скверное настроение уже прошло. Он поднялся с ложа, лишь слегка покачнувшись, и сел рядом с Гефестионом. — Так о чем же ты болтал с этими двумя сороками?

Гефестион рассказал ему.

— Умно, — сказал Александр, выслушав его. — С твоей помощью добраться до меня. Они думают, что я сделаю все, что ты скажешь?

— Сомневаюсь, — сказал Гефестион, немного кривя душой.

— Это не может быть какой-нибудь известный нам человек, — рассуждал Александр. — Иначе зачем они загнали тебя на вершину холма вместо того, чтобы искушать тебя в покое и комфорте, под крышей, за чашей хорошего вина, как подобает приличным людям?

— И чтобы слуги подслушивали, и люди ходили взад-вперед, и слухи разнеслись по всему городу меньше, чем за час. Нет, — сказал Гефестион, — они не хотели этого. Интересно бы знать, почему?

— Ты не догадался спросить?

Гефестион почувствовал, как кровь прилила к щекам.

— Я же никогда не задаю вопросов, не так ли?

— Да, — ответил Александр терпеливо. — Ладно, продолжай. Узнай, какого царька они себе облюбовали.

— А если он выглядит как настоящий царь?

— Вот и сделай его царем Сидона, — ответил Александр небрежно, но со значением. Он доверял Гефестиону даже это. Было и больно, и приятно сознавать такую честь.

Артас и Теннес были не слишком дерзки, по крайней мере с точки зрения Гефестиона.

— В конце концов, — сказал Теннес, — мы можем назвать, кого захотим, но Александр должен одобрить наш выбор.

— И Сидон тоже, — добавил Гефестион. Он не говорил о себе. Некоторое оружие лучше до поры до времени держать в арсенале.

— Сидоном займемся мы, — ответил Артас.

— Ладно, — сказал Гефестион, — так кто же этот человек, который должен будет стать царем? Я его знаю?

— Вряд ли, — ответил Артас. — Он редко бывает в городе. Насколько я знаю его, он даже ничего не слышал об Александре.

Гефестион удивился.

— Он не дурак, — быстро сказал Теннес. — Он беден, это правда, но это не его вина. Кровь в нем самая царская, какой только можно желать. Он честен, но для купца это не достоинство. Но для царя — если его за это не убьют — ничего не может быть лучше.

— Как сказать, — возразил Гефестион. — Можно быть честным, а потому бестактным. Как я узнаю, что он сможет быть царем?

— Пойди и посмотри сам, — ответил Артас.

Они послали слуг, и скоро лошади были готовы: верховая для Гефестиона и запряженная парой повозка для братьев, поскольку ехать им предстояло далеко.

— Его зовут Абдалоним, — рассказывал Артас по дороге. — Он содержит сад за городскими стенами и живет на то, что получает с него.

Жеребец Гефестиона вставал на дыбы, протестуя против медленной езды. Гефестион послал его боковым галопом, стараясь держаться поблизости от повозки, и сказал:

— Так обычно пишут в книгах.

Тот, о ком шла речь, выглядел, как персонаж из Гесиода: маленький темнокожий человек, темнее многих, шире в кости, крепкий от долгих лет тяжкого труда. Одежда его была изношена и испачкана садовой землей, когда он вставал на колени, выдергивая сорняки.

Братья направились к садовнику, за ними Гефестион, за ним слуга со свертком из выцветшей шерстяной материи. Садовник их заметил, взглянул через плечо и продолжал заниматься своим делом. Лицо у него было чисто финикийское: нос, как лезвие ножа. Взгляд ясный, но человек был явно поглощен своими мыслями: казалось, он даже не заметил, что за его соплеменниками шагает македонец.

— Подождите минуту, — сказал он на хорошем греческом языке. — Я сейчас закончу.

Они ждали. Братья глядели друг на друга и на Гефестиона, и в их глазах прыгали искорки смеха. Гефестион тоже усмехнулся.

— Видел бы Александр, — сказал он, не понижая голоса. — Ему бы это понравилось.

Абдалоним продолжал работать, методично и быстро. Наконец он выпрямился. Участок был прополот, сорняки аккуратной кучкой лежали в сторонке. Он вытер руки о рубашку, которая уже была достаточно грязна.

— Итак, — сказал он, переводя взгляд с одного гостя на другого, — что вам угодно?

Теннес поманил слугу, тот подошел, положил сверток на чистую землю и развернул. Блеснуло золото и роскошный пурпур.

— Это тебе, — сказал Теннес, — царю Сидона.

Гефестион оцепенел. Это выходило далеко за рамки его поручения. Но он придержал язык, пристально смотрел на Абдалонима и ждал.

Абдалоним посмотрел на сверкающие предметы, на их невзрачную обертку, потом на людей, которые предлагали их ему.

— А теперь, — сказал он, — теперь послушайте меня. Я не желаю участвовать в ваших шутках. Не в моем саду.

— Это не шутка, — возразил Артас и кивнул в сторону Гефестиона. — Этот благородный человек — македонский принц, друг царя Александра. Он ищет царя для Сидона. Мы сказали ему, что из тебя получится хороший царь. Ты собираешься сделать из нас лжецов?

«Они и есть лжецы», — подумал Гефестион.

Абдалоним не сдавался.

— Царь? — спросил он. — Александр? Кто это?

— У Сидона новый властитель, — терпеливо объяснял Артас. — Его зовут Александр. Он пришел из Македонии. Он разбил в сражении персидского царя и теперь он властелин Азии.

— Какое мне дело до царя? — спросил садовник. — Земля и есть земля, кто бы ни называл себя ее хозяином.

— Но если хозяин плохой, — возразил Гефестион, — земля страдает.

Абдалоним посмотрел на него. Его взгляд не был быстрым и скользящим, как обычно у финикийцев. Глаза его смотрели глубоко, они тщательно взвешивали. Это был почти македонский взгляд — острый и оценивающий, не смущающийся мелочами.

— И кто же ты такой? — Он хотел знать все.

— Он друг царя Александра, — ответил Теннес.

Абдалониму нужно было не это. Гефестион понял это прежде, чем Теннес заговорил. Улыбка появилась было на его лице, но он ее сдержал — сохранил свою трагическую маску, как говорил Александр, спокойную и нечеловечески серьезную.

— Я друг царя, — сказал он, — но это еще не все. Моего отца звали Аминтор; он был повелителем людей и коней в Македонии. Когда он умер, я унаследовал его земли.

— Почему ты там не остался?

Ловкий удар, от которого маска почти сломалась. Что скрывалось за ней, острая тоска по дому, или нелепая веселость, или смешение того и другого, Гефестион и сам не понимал.

— Мой друг оказал мне большую часть, — ответил он. — Он попросил меня разделить с ним его судьбу.

— То есть завоевание Азии, — констатировал Абдалоним. Ох, нет, он вовсе не глупец, хотя и не знал имени царя. Он не невежда, хорошо говорит по-гречески и четко ставит вопросы. — Не могу сказать, чтобы я очень любил персов. Они разгромили нас, отбросили назад, и нам долго пришлось восстанавливать разрушенное. Я был бы рад узнать, что они убрались навсегда. Но почему я должен радоваться новому повелителю? Он может оказаться еще хуже старого.

Гефестион почувствовал мгновенный приступ ярости, но тут же подавил его, вздохнул глубоко и осторожно, помня о своих перевязанных ребрах. Сосчитал удары сердца, чувствуя при каждом ударе боль от львиных когтей, и сказал:

— Хороший и честный царь может сделать очень много, даже под властью Великого Царя. Плохой царь может причинить много бед даже при хорошем Великом Царе. Но, — продолжал Гефестион, — так будет недолго, если узнает Александр. Александр очень терпелив. Но трусов и подлецов он терпеть не может.

— Я бы хотел увидеться с ним, — сказал Абдалоним.

— Ты сможешь это сделать, — ответил Гефестион, — если станешь царем. Он сам посадит тебя на трон и коронует собственными руками.

— Нет, — возразил Абдалоним, — со здешним народом так нельзя. Они тоже захотят сказать свое слово. Им очень не понравилось, когда персы так явно показывали, что они здесь хозяева. Из-за этого и началось восстание.

— Мы можем поговорить с народом, — вмешался Артас. — Ты знаешь нас, ты знаешь, каким мы пользуемся влиянием. Ты станешь царем Сидона?

— Хорошо, — сказал Абдалоним, глядя на корону и мантию. Они сверкали на солнце, а черная земля сада еще больше подчеркивала их великолепие. Абдалоним поднял выпачканные землей руки. — Но я не какой-нибудь князек, — сказал он.

Гефестион протянул свои руки. Они были достаточно чистые, но загрубели и покрылись мозолями от долгих лет возни с оружием и конской упряжью.

— Нежные руки быстро покроются волдырями, — сказал он, — если им придется править царством.

— Я тоже так думаю, — согласился Абдалоним и огляделся вокруг. Его сад стоял серый и пустынный в своем зимнем сне. Над головой неожиданно и резко прокричала морская птица. Абдалоним расправил плечи.

— Ладно, — сказал он. — Ладно. Отведите меня в баню и объясните, что должен делать царь, а потом посмотрим, как мне понравится этот Александр. Если мы друг другу подойдем, я согласен.

Гефестион наконец позволил себе улыбнуться.

— Вы друг другу подойдете. Поверь мне, владыка царь. Прекрасно подойдете.

Мериамон не присутствовала при встрече нового царя Сидона с Александром, но позже услышала о ней. Абдалоним был прям и совершенно бесстрашен, а Александр, как говорили, был от него в восторге. Конечно, они подошли друг другу и Сидон согласился принять Абдалонима в качестве своего царя, хотя старейшины были недовольны, что ими будет править бедняк.

— Сделаем его богатым, — решил Александр и дал ему все, что было у прежнего царя, а также часть персидских трофеев и большое поместье за городом с его старым садом в середине. После этого волей-неволей старейшины тоже смирились.

Мериамон устала странствовать, устала от неудобств бродячей жизни, от дождей и ветров, от разговоров на чужих языках. И что хуже всего, она не могла спать, потому что как только засыпала, ее преследовали кошмары.

Персы тут были ни при чем. Маги ушли вместе с послами Дария и больше не возвращались, ни тайно, ни в открытую. Это было что-то другое. Как будто боги хотели говорить с ней, но расстояние было слишком большим, а ее сила слишком мала и слишком далека от своего источника.

Это был всегда один и тот же сон: темная страна, грифы и змеи, танцующие тени и голос, тихий и медленный. Она всегда просыпалась раньше, чем могла понять слова. Это не был сон умиротворяющий, как тот, что она видела в Маратосе. Его тьма была выше звезд. У богов были лица демонов. Мериамон всегда лежала в кровати, которая не была египетской, вдыхала воздух, который не был воздухом страны Кемет, и знала в предрассветной мгле, что умрет, если не увидит снова родины.

Она худела, персидские штаны стали ей велики. Лицо ее стало костистым и изможденным; когда она случайно увидела свое отражение в серебряной чаше, то обнаружила, что глаза у нее ввалились.

— Ты выглядишь ужасно, — сказал Нико. Они уже почти неделю были в Сидоне, и армия стала обустраиваться, как делала всегда, если появлялась возможность. Куда они пойдут дальше и что будут делать, никто точно не знал, хотя по этому поводу ходило множество слухов. Мериамон заставила себя встать с постели, надела что попалось под руку и вышла в центральную комнату, где Нико сидел один и чинил ремень щита. Было совершенно непонятно, как это можно делать, если только одна рука здорова, а другая в лубках, но он как-то ухитрялся.

Нико уже не смотрел на нее так ужасно, когда она вышла утром, но приветствовал ее в своем лучшем духе. Она удержалась, чтобы не закрыть лицо руками, и подошла посмотреть на завтрак, разложенный на столе. Греки никогда не едят до полудня ничего, кроме сухого хлеба, но финикийцы более благоразумны: они плотно едят до начала дня, чтобы день начался хорошо. На столе были свежеиспеченная лепешка, чаша с финиками, кувшин разбавленного вина и еще что-то, вкусно пахнущее специями. Мериамон почувствовала спазмы в желудке.

— Ты выглядишь так, как будто не спала с самой Иссы, — сказал Нико. — Ты больна?

— Нет, — ответила Мериамон не задумываясь, налила чашу вина, с трудом отпила глоток.

Нико встал. Прежде он делал это с трудом, потому что ему мешали боль и лубки на руке, но теперь он уже выздоравливал, и к нему вернулась его удивительная грациозность.

— Ты скучаешь по дому?

Мериамон не любила, когда ее вызывали на откровенность, поэтому она направилась к двери.

Но он был уже там, широкий, как стена, и такой же неприступный.

— Вернись и поешь, а потом я отведу тебя к Филиппосу.

— Я не голодна, — ответила Мериамон, — и врач мне определенно не нужен.

— Ты не можешь видеть себя… — начал Нико. Она яростно посмотрела на него.

— Я не больна!

— Скажи это своему зеркалу.

Она медленно, глубоко вздохнула.

— Да, я скучаю по дому, — призналась она, — да, я плохо спала. Но я не больна и не помешалась… если ты не доведешь меня до этого.

— Ну так поешь, — настаивал он. — Может быть, ты и не против того, чтобы умереть у меня на руках, но мне моя шкура еще дорога. А я боюсь, что тогда царь не захочет сделать из нее даже коврик.

— Я не умру у тебя на руках.

— Докажи.

Она свирепо глянула на него. Он ответил таким же свирепым взглядом. Мериамон подошла к столу, отломила кусок хлеба и вгрызлась в него. Он был все еще теплый, свежий и душистый, но вкуса она не чувствовала.

Она съела хлеб. Нико считал каждый кусочек. Он просто сводил ее с ума. Всем своим существом он ненавидел ее, она это ясно видела, но еепоручили ему, и он будет ухаживать за ней, чего бы это ему ни стоило.

Он должен был бы влюбиться в нее. В сказках такое со стражами случалось, особенно если они охраняли девушку царской крови, за которую они отвечали ни перед кем иным, как перед самим царем.

Но с этим стражем такого не случится. Когда хлеб был съеден, Нико поставил перед ней чашу с мясом, приправленным специями. Наверное, козье. Она принюхалась. Да, козье. Если бы гуся или утку, или кусочек жирной говядины…

Кое-как она съела и это. Желудок сопротивлялся, но Мериамон была сильнее. Вино пошло легче, вызывая головокружение и одновременно придавая сил. Она отставила пустую чашу.

— Ну вот, тиран, теперь ты позволишь мне покинуть тебя?

— Теперь позволю, — сказал он. Неужели на его лице мелькнула улыбка?

Конечно, нет. Нико никогда не улыбался ей.

9

Когда Мериамон вернулась, ее дожидался мальчик, один из личных слуг Александра. Он сказал, что царь был бы рад ее обществу, если это тоже доставит ей удовольствие.

Сначала она подумала, что это устроил Нико. Но он все утро был с ней, ходил по пятам, так что ей иногда хотелось его прогнать, и не разговаривал ни с кем из царских приближенных. Он, казалось, так же удивился, как и она, хотя Сехмет отвлекала его, громко мурлыкая, карабкалась ему на плечо.

— И кошка тоже, — сказал мальчик. — Александр сказал, чтобы и она пришла. И, пожалуйста, оденьтесь для верховой езды.

Мериамон подавила вздох и пожала плечами. Почему бы и нет? Одежда на ней была чистая, сама она была в общем в порядке, хотя Филинна делала ей знаки, показывая на ванну.

— Я готова, — сказала Мериамон. — Пойдем?

Когда Мериамон вышла на улицу с Сехмет на плече, ее уже ожидал другой посланник Александра: рыжий, веснушчатый, с выбитым зубом дикий фракиец, державший за узду гнедую кобылу. Она была, несомненно, из персидских трофеев, но меньше, чем лошади обычной персидской породы. «Пустынная разновидность, — подумала Мериамон, — и очень красивая, и, если кровь ее течет достаточно быстро, такая же выносливая. В лошади чувствовался огонь, и жар в тонких ноздрях и в больших глазах, но она была явно уравновешенной.

Она была настоящим царским подарком и в попоне из шелка и золота, и в простой походной упряжи, был и конюх, чтобы за ней ухаживать. Частью знаками, частью на ужасном греческом он объяснил, что есть еще и мул со вьюком и погонщиком, а если она хочет ехать в повозке, то будет и повозка, хотя царь уверен, что ее, наверное, устроит лошадь.

— Да, конечно, — ответила Мериамон, проведя рукой по шелковистой гриве, и осторожно дунула кобыле в ноздри. Лошадь так же осторожно дунула в ответ. Она заметила тень Мериамон — уши стали торчком, она задрожала, глаза расширились. Но она не двинулась с места. Мериамон пригладила длинную черную челку, обвела пальцем звездочку на лбу.

— Она такая красивая, — сказала она.

Фракиец радостно оскалился. Мериамон не могла сдержать ответной улыбки. Маленький коренастый кривоногий парень с выбитым зубом, он выглядел, как Бес — бог-карлик, бог удачи, дарящий смех.

Даже Нико был не в силах испортить ей удовольствие. Как она и ожидала, ему было очень обидно видеть, как она садится верхом, а ему нельзя.

— Скоро, — сказала ему Мериамон. — Когда ты немного окрепнешь, я разрешу тебе ездить верхом.

Его это мало утешило, но ничего не поделаешь. Даже жрецы Имхотепа не могут заставить кость срастаться быстрее, чем она может, а перед ярким светочем их знаний то, что умела Мериамон, было лишь слабым огоньком.

«Пора», — подумала Мериамон. Она осторожно посадила Сехмет на землю, взялась за гриву и взлетела на золоченый чепрак. Сехмет вскочила на ее подставленное колено, затем на плечо, обвилась вокруг шеи. Кобыла стояла неподвижно, как скала. Мериамон взяла поводья. Мундштук был из простой бронзы, не такой, как греческие, которые жестоко раздирают челюсти коня, не давая ему закрыть рот. «Но греки и ездят-то на жеребцах», — подумала Мериамон.

Фракиец отпустил уздечку. Кобыла была теплая, гибкая, недавно объезженная. Она подняла голову, распустила хвост и затанцевала. Мериамон отчаянно захотелось сжать пятками гладкие бока и помчаться через весь город.

Вместо этого она развернула лошадь. Нико стоял неподвижно, на скулах его играли желваки.

Ждал еще и другой конь, и слуга уже готовился сесть на него. Это был мерин, большой, не греческой породы, с тяжелой головой и смирным взглядом. Судя по покатым плечам, у него должен быть плавный ход. Мериамон перевела взгляд на Нико. Тот уставился куда-то влево от головы коня.

— Тебе понадобится помощь, чтобы сесть верхом, — сказала она.

Его плечи напряглись. На мгновение ей показалось, что Нико сейчас убежит. Но Нико пошел, но не прочь, а к мерину. Слуга выглядел несчастным, но подставил скрещенные руки. Нико встал на них и легко вспрыгнул на коня. Пользуясь зубами и одной рукой, разобрал поводья. Похоже, он смог бы сделать то же самое и в полном вооружении, и со щитом.

Он кивнул слуге, и мальчик уселся позади него. Нико пустил мерина шагом.

Кобыла била копытом землю и всхрапывала. Мериамон позволила ей двигаться танцующей рысью и, обогнав тех двоих на мерине, пустилась вниз по извилистой улице.

Царь ждал у северных ворот с компанией всадников. Одного коня держали в поводу — красивый жеребец храпел, яростно грыз удила, мотая головой, ронял клочья пены. Это конь Нико. Точно.

— Нет, — сказала Мериамон. Нико показал ей зубы.

— Как ты думаешь, сможешь с ним справиться? — спросил он слугу.

Мальчик пожал плечами, пытаясь выглядеть беспечным.

— Как вам угодно, — отвечал он.

— Мне не угодно, — сказал Нико. — Но ему нужно размяться. Давай, люди ждут.

Оба ухмыльнулись. Слуга подошел к жеребцу, успокаивая на ходу, взял повод. Подождал, чтобы животное его рассмотрело, и, прежде чем конь успел шарахнуться, ловко вскочил на него.

Когда они выезжали из ворот, Мериамон оказалась рядом с Александром. Это было устроено нарочно, она это ясно видела. Мериамон чувствовала на себе множество глаз, внимательно ее изучавших. Однако враждебности было меньше, чем она ожидала, зная придворные нравы. Приближенные Александра отчаянно ревновали его, готовы были драться за каждую минуту его времени, одно его слово или взгляд могли послужить причиной жестокой ссоры.

Но Мериамон не была мужчиной, а это было очень существенно. Не была она и македонянкой, что тоже могло иметь значение и имело бы, если бы они не помнили, кем она была. Мериамон подозревала, что они думают о ней так же, как о Сехмет: создание богов, сверхъестественное, священное и не имеющее ничего человеческого, к чему можно было бы ревновать. К тому же она убедилась, что они всегда считали, что их царь не похож ни на кого в мире.

Мериамон встряхнулась. Размечталась, а время шло. Она оглянулась. Прямо позади ехал Гефестион и рядом с ним Нико. Они беседовали непринужденно, как близкие друзья. Гефестион успешно поправлялся после своей встречи со львом и двигался уже вполне свободно, как могла видеть Мериамон. С Нико тоже все было в порядке, хотя и на лошади с плавным ходом может сильно растрясти.

— Не беспокойся, — заметил Александр. — Если ему станет не по себе, я отправлю его назад.

— Ты знал, что он поедет, — сказала Мериамон.

— Он же твой страж, — ответил Александр.

Она не смогла найти подходящего ответа и вместо этого устроилась поудобнее на чепраке, ощущая плавный ход лошади.

— Она нравится тебе? — спросил царь. Мериамон взглянула на него. Лицо Александра откровенно сияло: он обожал делать подарки, и эту часть своих царских обязанностей он, похоже, любил больше всего.

— Она достойна царицы, — улыбнулась Мериамон.

— Я тоже так думаю.

Сехмет зашевелилась у нее на шее, и прежде чем Мериамон успела удержать ее, легко перепрыгнула на расстояние вытянутой руки на плечо Александра. Он не отпрянул, хотя глаза его расширились. Сехмет понравилось на новом месте: плечо было широкое и ровное и почти не шевелилось при движении коня. Мериамон слышала ее довольное урчание даже сквозь топот копыт и шум голосов.

Александр очень осторожно протянул руку и почесал кошку под подбородком. Ее урчание стало прямо громовым. Сехмет развалилась у него на шее, предаваясь блаженству.

— Перитас был бы вне себя, — заметила Мериамон.

— Перитас в немилости, — ответил Александр. — Он слишком много гонялся за одной кошкой. А, может быть, она гонялась за ним. Тут мнения расходятся. Я приказал ему сидеть дома.

— О нет, — воскликнула Мериамон, — она за ним не гонялась.

— Гонялась, — возразил Александр. — Перитас лучше знает. Я знал, что ты никогда не поверишь в это, но он хорошо натаскан, как любой пес в Македонии.

— Я верю, — сказала Мериамон. — Конечно, я верю, что ему не страшна никакая кошка. Кроме Сехмет.

— Кроме Сехмет. — Александр почесал кошку за ушами. Она, негодяйка, подставляла голову, жмурясь от восторга. — Не удивительно, что ты ее так назвала.

— Это не только ее имя, — сказала Мериамон, — это ее сущность. Сила, хаос и львиное сердце. Имена — это сила, Александр.

— Это так, — отвечал он, — Мариамне.

— Мериамон.

— Мери-Амон.

— Это уже лучше, — сказала она с легкой улыбкой.

Они продолжали путь в молчании. Мериамон было приятно чувствовать себя спокойной, ощущать на лице тепло солнечных лучей, слышать разговоры мужчин за спиной. Они уже миновали открытые поля, ехали вверх по течению быстрой речушки, направляясь к обширной роще, расстилавшейся перед ними у подножия горы. Дорога и река проходили среди деревьев под аркой ветвей. Сильный свежий запах повеял на Мериамон, донеся до нее запах земли, деревьев, запах священного места. Чужой, но такой знакомый: святилище есть святилище, где бы оно ни находилось. Здесь было что-то знакомое, хотя и не главное для нее. Умение создавать и лечить.

— Чья эта роща? — спросила она, и голос ее прозвучал неожиданно громко в зеленой тиши.

— Она принадлежит Асклепию, — ответил Александр. — Хотя здесь его называют Эшмуном.

— В Египте его зовут Имхотепом, — сказала Мериамон. — Я чувствую его в воздухе и в земле. И река тоже его?

Александр посмотрел на нее не то чтобы с удивлением, но так, как будто он позволил себе забыть, кто она такая.

— Это его река, — ответил он, — а там, куда мы направляемся, его храм. Это великое место паломничества. Люди приходят сюда со всей Греции и Азии, чтобы попросить Асклепия об исцелении.

— А тебе есть о чем попросить его? — спросила Мериамон.

— Нет, — ответил Александр, хотя он все еще прихрамывал, когда думал, что его никто не видит. — Я просто хочу воздать ему почести. Я думал, ты захочешь сделать то же.

— Да, — ответила она.

В тиши деревьев Сехмет вернулась к Мериамон. Кошка ценила тишину, но исцеляться она предпочитала в уединении. Она скользнула к Мериамон за пазуху и устроилась там, спокойная и теплая.

Мериамон посмотрела через плечо. Никто теперь не разговаривал, не смеялся, не напевал. Нико был немного бледен. На дороге не было больше никого, что было странно, если это действительно место паломничества. Но, может быть, паломники приходили сюда другой дорогой, а может быть, эта дорога была специально расчищена для Александра.

Как бы то ни было, они были одни в божественном лесу, в тени, в прохладе, в безветренном спокойствии. Не пели птицы, не шелестели листья. Только речка в своем непрерывном движении быстро и радостно бежала к морю.

Неожиданно лес кончился. Свет был ослепительно ярок, ветер, холодный и сильный, вырываясь из узкой расселины в горе, перехватывал дыхание. Прямо у горной стены на высоком каменном основании стоял храм.

В Сидоне строили, как и в стране Кемет, на века. Громадные блоки светлого камня громоздились один на другой, образуя стены, вздымавшиеся до небес. В их конструкции было что-то от страны Кемет, хотя крылатые быки наверху были персидскими, но покрывавший их темно-красный цвет был чисто финикийским, цветом пурпурной земли, места, где встречались и смешивались все народы.

По обеим сторонам ворот стояли две колонны, одна ослепительно золотая, другая ярко-красная. Ворота были открыты и вели на широкий, окруженный колоннадой двор, сверкающий красками и позолотой, оживленный статуями и росписью, и среди всего этого великолепия — незаметная кучка жрецов в темно-красной одежде. Их лица и головы были чисто выбриты, как и в стране Кемет, что было необычно для здешних мест, где мужчины носили длинные волосы и бороды до пояса. Одежды жрецов были тонкие, наверное, им было холодно на зимнем ветру, хотя солнце посылало слабую улыбку тепла; шапочки на голом черепе и мантии, наброшенные на левое плечо, вряд ли согревают, подумала Мериамон, дрожа даже в своем теплом плаще и персидской шапке.

Позади жрецов скромно и молча стояли женщины и мальчики, лица которых были мягче, чем те, что можно было увидеть в городе, толстые и лоснящиеся, что здесь считалось красивым. Что они делали для бога, Мериамон не нужно было спрашивать. Удовольствие для тела — тоже часть исцеления.

Одни служители приняли у них лошадей, другие поднесли церемониальную воду для омовения и вино для питья. Каждый погрузил пальцы в чашу и отхлебнул из кубка. Когда чаша и кубок обошли круг, один из жрецов вышел вперед и обратился к Александру как к повелителю и царю. Александр был милостив. Он успокоил этих людей, как делал это всегда — словом, жестом, блеском своих замечательных глаз. Конечно, он воздаст почести богу, конечно, он посетит храм; естественно, ему доставляет удовольствие встреча со жрецами и со жрицами, и с мальчиками, вплоть до самого маленького и робкого, который еще не успел стать гладким от безделья и хорошей пищи. Александр легкой рукой пригладил его иссиня-черные кудри и вызвал у него улыбку, потом что-то сказал, и тот громко рассмеялся. Когда Александр отвернулся, его отраженный свет продолжал сиять на лице мальчика.

— Разврат во имя бога, — проворчал Нико чуть слышно. — Развлекаться на травке, к удовольствию обоих, действительно священный ритуал. Какая гадость!

— В Вавилоне этим занимаются прилюдно, — заметил кто-то — Певкест, вспомнила Мериамон, красавец с изящными руками, но совсем не такой слабый, как казался. — Прямо в священной роще, где все могут посмотреть. Это так же обычно, как гарем в Персии.

— Ты сам-то был хоть в одном? — Неарх огляделся. — Интересная работа. Вот эта, наверное, египетская?

— А рядом персидская, — ответила Мериамон. — Здесь побывало множество разных людей, и все что-нибудь оставили на память.

— Так уж принято у финикийцев, — сказал Неарх. Они с Певкестом взялись за руки и отошли в сторону, как делали многие, как будто сговорившись. Царь был все еще занят со жрецами, собираясь идти в святилище. Гефестион был, конечно, с ним, и Птолемей, немного погодя подошли Певкест и Неарх, и чернобородый Клейт, и еще несколько человек.

Мериамон собиралась идти вместе с ними, но теперь ей это расхотелось. Образ бога будет образом финикийца, в нем, возможно, будет что-то египетское, а может быть, и нет. Рука Персии была здесь тяжела. Мериамон не хотелось видеть персидское лицо сидонского Эшмуна.

Вместо этого она пошла побродить. Нико последовал за ней. Храм был достаточно простой постройкой — крыльцо, зал и внутреннее святилище, но вокруг вырос целый город, гробницы и молельни, дворы, колоннады, дома жрецов, амбары и сокровищницы, рощи и сады и связанный с речкой каналом, облицованным камнем, бассейн и фонтан в честь бога. Сюда приходили паломники, в то время как ни один царь не почтил храм своим присутствием; здесь паломники обретали исцеление или нет — как того желали боги.

Фонтан был на удивление прост: струйка и чаша, вот и все. Вода булькала в чаше и переливалась в бассейн. Он был достаточно велик, чтобы плавать в нем. Там были водоросли и что-то поблескивало — может быть, рыбки, а может быть, монетки, брошенные на счастье.

— Ты жаждешь исцеления?

От неожиданности Мериамон вздрогнула и чуть не упала в воду. Особа, заговорившая с ней, должно быть, все время сидела неподвижно около фонтана, ее красная одежда выцвела до коричневого, слившись по цвету со стеной. Судя по голосу, это была женщина, но такая старая, что стала почти бесполой, с седыми волосами, плотно повязанными изношенным покрывалом.

Мериамон глубоко вздохнула, сердце перестало лихорадочно биться. Она поклонилась низко, так низко, как если бы это была жрица ее родных богов.

— Священная… — начала она.

— Не больше, чем ты, — возразила жрица и слегка подвинулась к свету. Глаза ее были устремлены на Нико. — Нет, жрица из Двух Царств, я обращалась к нему.

Нико удивился: ему никогда и в голову не приходило связать свою сломанную руку с возможностью просить исцеления у бога.

— Госпожа, — сказал он. — Священная, я не знаю…

— Конечно, не знаешь. — Жрица была такая крошечная, что, даже стоя, она едва доставала Нико до пояса. Даже Мериамон была выше ее. Жрица запрокинула голову, как птица, и смотрела на него неподвижным пристальным взглядом. — Ты хочешь снова стать целым?

— Конечно, — почти прошептал он. — Да.

— Ну так садись, — сказала жрица.

Мериамон подумала, что ей нужно что-то сказать, что-то сделать. Но сюда их привел бог, это несомненно, и жрица ждала именно их.

Кем бы она еще ни была, но у нее был глаз хирурга. Жрица приказала Нико вынуть руку из перевязи — губы его стали белыми, когда он пошевелил рукой, белее, чем видела Мериамон в его худшие дни, — и положить ее на край бассейна. Затем жрица развернула бинты. Мериамон придвинулась ближе, насторожилась, но не вмешивалась. Движения морщинистых рук были точны и уверенны.

Зрелище было не из приятных. Длинные мышцы от бездействия сморщились, плоть была бледная и вялая, зашитая рана заживала белесым шрамом. Кость, кажется, срослась правильно, по крайней мере он мог немного пошевелить пальцами, но большой палец все еще оставался скрюченным.

Глаза Нико были закрыты. Вряд ли его мутило: он всегда внимательно наблюдал, когда Мериамон меняла повязки. Ей не следовало разрешать ему ехать верхом так далеко.

Жрица Эшмуна склонилась над бассейном, набрала в горсть воды. Губы ее шевелились. Наверное, молитва или заклинание. Потом она вдруг вылила воду на рану.

Нико задохнулся от боли. Глаза его широко раскрылись, рука спазматически дернулась, лицо посерело.

— Спокойно, — сказала жрица негромко, но в голосе ее прозвучал металл.

— Холодно, — пожаловался он.

— Зима, — ответила жрица. Она снова зачерпнула горстью воды, снова омыла его руку. И еще раз.

— Я ничего не чувствую, — сказал Нико. Мериамон тоже не чувствовала.

Впрочем, нет. Что-то было, слабое, такое слабое, что ее тень почти не шелохнулась. Это был не тот порыв силы, который она знала в себе, не блеск пламени, которым был Александр. Это было вообще почти не здесь.

Жрица осторожно обтерла руку Нико краем своего покрывала, затем снова ее забинтовала, наложила лубки.

Нико не мог сопротивляться, каждое движение причиняло ему страшную боль. Но он сказал:

— Я не вижу никакого чуда.

— Никакого. — Жрица была спокойна.

— Полагаю, — сказал он, — что ваш бог не захотел удостоить меня своей милостью.

— Это как он решит. — Жрица закончила перевязку, закрепила концы, набросила ему на шею перевязь. — Эшмун благословит и сохранит тебя, — сказала она.

Это было разрешение идти. Мериамон повиновалась без колебаний. Нико, в глазах которого стояло множество вопросов, последовал ее примеру неохотно. Он не испытывал ни священного трепета, ни успокоения. Он был зол.

— Глупости! — заявил он.

— Нет, — возразила Мериамон, — это не глупости.

Нико смотрел на нее хмуро. Он устал, рука болела, конечно, он был зол и будет винить ее в том, что она позволила ему делать то, чего ему хотелось. Если бы он получил свое чудо, он начал бы сомневаться в нем. Он был эллином. Они все такие.

Внезапно Мериамон почувствовала, что очень устала от этих эллинов. Она не пошла назад к храму, а свернула на маленький дворик. Каменный человек стоял в середине, массивный, угловатый и, несомненно, из страны Кемет. На постаменте было вырезано его имя, и титулы, и все другие знаки его бессмертия, сохранившиеся в этом чужом месте.

Она остановилась прямо перед ним. Он был каменный, не живой и не дрожал в этом чуждом холоде; он стоял в своей складчатой одежде, прижав к груди посох и бич, подняв голову, увенчанную короной Двух Царств, устремив неподвижный взор за горизонт.

Она провела пальцем по резному овалу, заключавшему его имя. Нек-тар-аб. Нектанебо. В лице было много сходства: лицо жителя Верхнего Египта; длинные глаза, широкий нос, полные губы. Он был гораздо больше похож на эфиопа, чем она, чья мать родилась в Дельте.

Неожиданные и непрошеные, из глаз ее брызнули слезы. Говорили, что он бежал к родственникам в Эфиопию, бежал, как трус, от персов и их мощи. Персы лгут. Он погиб, когда пали Фивы — его последнее великое творение, рухнувшее перед объединенной силой магов; в нем не осталось магической силы, но хватило силы обычной, чтобы погибнуть в бою от персидского меча. Его тело лежит в тайной гробнице в Красной Земле, тщательно охраняемое от воров, а его дух ушел глубоко под землю.

Она была его наследием. У нее было мало знаний, мало силы. Она только видела сны. Она никогда не владела магией, как он. Она никогда не будет носить Двойную Корону. Она была лишь глазами, голосом и проблеском воспоминания.

— Твой отец?

Мериамон не обернулась. Она чувствовала его приближение, как огонь на своей коже.

— Отец, — подтвердила она.

Александр стоял позади нее, несомненно, глядя вверх, в лицо человека, чья воля вызвала его к жизни.

Это было деяние бога. Мериамон поцеловала холодный камень и пошла прочь, позволив ветру высушить слезы на ее лице.

С Александром не было никого. Он пришел сюда один, ведомый, как и она, случаем или богом.

— Ты оплакиваешь его, — сказал он.

— Я оплакиваю себя.

— И себя тоже, — подтвердил он.

— Он редко бывал дома, — сказала Мериамон. — Он был царем, он был магом, он все время был далеко, но он был нашим щитом против тьмы.

— Он был твоим отцом.

— Да. — Мериамон снова взглянула на каменное лицо. Оно никогда не было таким спокойным у живого человека, никогда не было таким серьезным, даже во время великих магических таинств. Он был грозным — да. Но он был и быстрым, нервным в движениях, мог внезапно рассмеяться. Он любил сам объезжать своих лошадей и смеялся над этим, говоря, что он такой же скверный, как перс.

— Он совсем не умел петь, — сказала Мериамон. Она не понимала, откуда пришли эти слова. — Он не мог верно взять ни одной ноты и всегда удивлялся, как это я никогда не фальшивлю. Даже если я специально старалась, шутки ради. Он называл меня одаренной богами сладкоголосой певицей Амона. — Горло ее перехватило. Она с трудом сглотнула. — Теперь я совсем не могу петь. Я не пела с тех пор, как покинула Египет.

— Ты так скучаешь по нему?

— Больше того. Ностальгия — у вас, эллинов, даже есть слово для этого. Какое у вас есть слово, чтобы назвать сердце, которое не может жить нигде, кроме как в родной стране?

— Нам тоже это знакомо, — сказал он. — Изгнание — тяжкое наказание, даже для нас, хотя мы скитаемся по свету по своей воле.

— Но я не изгнанница. Я сама захотела придти. Хотела увидеть иные небеса, посмотреть на другие лица. Но, как только я это сделала, ушла музыка.

— Может быть, она еще вернется.

— Она вернется, — сказала Мериамон, — когда я вернусь в Египет.

— Тогда возвращайся скорее, ради твоей музыки.

Она пожала плечами.

— Я там, где желают боги. Музыка тут ни при чем.

— Это не так, если ты лишилась ее.

— А ты лишился чего-нибудь, оказавшись так далеко от Македонии? — спросила она.

— Македония — это я сам. — Александр сказал это просто, без тени вызова. — Земля — там же, где была, и такая же, как была, и, когда придет время, я вернусь к ней. Но не теперь. Передо мной лежит весь мир, я одержал достаточно побед, чтобы они дали мне крылья, но в конце концов я едва начал летать.

— Полетит ли с тобой твоя армия?

— Они последуют за мной, куда бы я ни пошел. Они последуют, Мериамон понимала это.

— Куда же? — спросила она, и сердце ее забилось. Именно этого она хотела, за этим пришла. Одно только слово.

Он не ответил сразу. Она взглянула на него. Александр всматривался в лицо статуи ее отца, словно хотел прочитать в нем ответ, словно своим страстным желанием мог заставить каменное изваяние пробудиться и заговорить. Но в нем не было магии, она была не для него, чья сущность и царственность были делом богов.

Ему не нужна была магия: он мог видеть дальше любого предсказателя, стоило ему только захотеть.

— Мне нужно укрепиться на море, — сказал он немного погодя. — Это только благоразумие, поскольку Персия всегда была здесь сильна. Поэтому я взял Финикию, чьи корабли сражаются за Великого Царя. А затем придет черед Дария. Он будет сражаться со мной — вельможи заставят. Тогда от моря, оставив своих людей править городами за моей спиной, я пойду в глубь страны, чтобы отомстить персам, как того хотел и мой отец.

— Море — не только Финикия, — сказала Мериамон, — и империя — не только Азия.

Кто-то вмешался в разговор. Нико. Она совсем забыла о нем, а он был рядом, в тени статуи ее отца.

— Ты, конечно, имеешь в виду Египет.

— Конечно. Он ждет, — сказала она, — и скоро устанет ждать и решит, что у варваров хватило духу добраться только до границ империи. Египет восставал и раньше. Что случится, если он опять восстанет? Времени хватит, чтобы поработить его снова.

— Так рассуждает Дарий, — возразил Александр. — Раньше он был храбр и потому стал царем. Но он размяк и привык к роскоши. Я думаю, он отказался бы от моря, если бы я захотел дойти только до него.

— А Египет?

— Разве я хочу Египет?

Мериамон замерла. Царь улыбался. Он испытывал ее. Она тоже постаралась изобразить на своем лице улыбку.

— Ты хочешь Египет, — сказала она. — Там твоя сила.

— Моя сила в Македонии.

— И поэтому ты ее оставил?

Теперь он замер и ответил на ее улыбку сжатыми губами и сверкающим взглядом.

— От глубоких корней дерево растет высоко.

— От глубоких, — согласилась она. — И широко разветвленных. Кто ты такой, Александр? Кто был твой отец?

— Ты хочешь оскорбить мою мать?

Осторожно, опасность. Улыбка Мериамон стала теплее и шире.

— Меньше, чем какую-либо женщину в мире. Мой отец видел твое зачатие, ясно видел в магической воде. Но бог может являться в разных обличьях.

Она все время чувствовала, почти осязала, как слушает Нико — напряженно и молча.

Александр застыл, но в нем был трепет, трепет пламени, которое, даже неподвижное, все равно обжигает.

— Вспомни Тиндарея, — сказала Мериамон, — и Геракла, своего предка.

— Нет, — сказал Александр едва слышно. — Она говорила мне однажды — и не однажды, — но это все вздор. Он никогда не принадлежал только одной женщине. Даже ей. Особенно ей. В ней всегда было слишком много огня.

— Огонь привлекает огонь, — ответила Мериамон. Тихо, так же тихо, как он, как будто это был не ее голос.

— Нет, — сказал он. — Меня породил не бог. Никто никогда не претендовал на меня. Я сын Филиппа и ничей больше.

— Ничей?

Александр больно сжал ей руки.

— Тогда где же был этот бог, когда он был мне нужен? Где он был, когда меня били и морили голодом, чтобы подчинить своей воле? Где он был, когда мой отец менял женщин одну за другой, бросал оскорбления в лицо моей матери и смеялся, когда она упрекала его? Где он был, когда отец насмехался даже надо мной, заведя ублюдка, и выгнал меня, когда я потребовал то, что принадлежало мне по праву? Где он, наконец, был, когда мой отец умер?!

«Это любовь», — подумала Мериамон. Любовь — и ненависть, такая глубокая, что она снова обернулась любовью, отравленная завистью, подслащенная гордостью. Великие люди так редко имеют великих сыновей, а здесь был Филипп, был Александр, и кто бы из них потерпел соперника?

— Говорят, ты убил его, — произнесла она ясно, спокойно и совершенно хладнокровно.

Он не свернул ей шею. Даже не ударил. Он впитал это с молоком матери: никогда не поднимать руку на женщину.

Он отпустил ее. Тяжело дыша, отступил на шаг, и сказал:

— Я мог бы убить его. Я хотел — о боги, гораздо чаще, чем ты можешь представить! Но не так. Не таким орудием.

— Дурак, — сказал Гефестион. Он подошел и стоял позади; было ясно, что он слышал часть разговора. — Он был честным идиотом, госпожа. Он думал, что его презирают из-за более молодого и хорошенького мальчика. Он так долго переживал это, что осталась одна только ненависть.

— Он был безумцем, — сказал Нико, словно эхо царского друга. Но это был его голос, и он сам стоял за спиной Мериамон. — В нем не осталось ничего, кроме злобы. Нет, госпожа. Македонцы всегда были склонны убивать своих царей, это помогает поддерживать в них силу духа. Но не так.

— Я знаю, — ответила Мериамон. И, если она и не знала этого раньше, то должна была понять теперь, когда Александр кричал ей о смерти своего отца. Отца по крови. Это несомненно. Но его отец по духу… — ты не только плоть, Александр. Но у богов свои пути и свое время. Может быть, тебя испытывали и закаляли в горниле. Может быть, они хотели, чтобы ты нашел свой собственный путь.

— Тогда зачем здесь ты? — спросил он.

— Чтобы направить тебя, — ответила она, — может быть, если таков твой выбор.

— Ты хочешь сказать, что у меня есть выбор? Его насмешка заставила ее улыбнуться.

— Я не прокляну тебя, если ты мне откажешь.

— Ну нет. Ты будешь приставать ко мне, пока я не сдамся.

Мериамон слегка пожала плечами.

— Я очень упряма. Это мой порок.

— Как всего вашего народа, — отвечал Александр. — Объясни мне, зачем я должен идти в Египет. — Но прежде чем она заговорила, он предостерегающе поднял руку. — Только не рассказывай мне про богов и предсказания. Объясни мне все здраво. Какая польза Египту от моей войны против Персии? Ее сатрап умер: я сам видел его тело. Остальные вельможи слишком заняты борьбой против меня, чтобы держать ваш народ в повиновении. Вы можете восстать сами и уладить дело без меня. Зачем я вообще нужен?

— Затем, что ты есть, — отвечала Мериамон. — Зачем сотворили тебя боги. Чего ты хочешь, Александр? Ты хочешь отомстить, и только, и быть уверенным, что, пока ты жив, Персия будет держаться подальше от Эллады? Покидая Иссу, ты уже имел все это.

— Я не добьюсь этого, пока Дарий жив и не забыл, что он мужчина.

— Ну хорошо. Допустим, он помнит об этом, допустим, ты заставил его сражаться, допустим, что ты победил. И что дальше? Вернешься домой и будешь царствовать в Пелле, изображая из себя старейшину Эллады? Тебе хватит такой империи?

— Моему отцу хватало.

— Разве?

Лицо Александра было очень спокойным.

— Ты хочешь сказать, что я должен завоевать мир?

— Я говорю, что ты должен попытаться.

— А Египет?

— Египет ждет тебя.

— Я об этом ничего не знаю, — сказал Александр.

— Тогда, возможно, ты должен узнать! — воскликнула Мериамон. — Мы можем научить тебя, Александр. Наша земля очень древняя, и наша сила лежит глубоко. Мы можем дать тебе и то, и другое.

— Можете ли вы сказать мне правду, кто я есть?

— Если ты придешь к нам, — отвечала она, — сможем.

— Мы?

— Мои боги, — сказала Мериамон, — и мой народ.

— Я не верю тебе.

Она улыбнулась.

— Конечно, не веришь. Ты знаешь так мало, а мог бы знать так много… Ты знаешь что-нибудь об оракулах?

Александр был озадачен таким резким поворотом темы, но соображал он быстро.

— Дельфы?

— А, — сказала она, — твой смышленый бог. Нет, я имела виду твоего отца. Который говорит из твоей родной земли, из Додоны под великими деревьями.

— Он не… — Александр закрыл рот, потом заговорил снова: — Да, я знаю Додону.

— Это один конец мира, — продолжала Мериамон, — но есть и другой. Глубоко в пустынях Ливии, за горизонтом Двух Царств, из песка и глубоких вод говорит голос бога. В моей стране мы называем его Амоном, тайным богом, богом-небом, царем богов. У вас это Зевс, и это его голос говорит из деревьев.

Она завладела его вниманием. Он склонился к ней, трепеща, как охотничья собака, учуявшая след. Позади него статуя ее отца стала как будто выше, глаза заблестели.

— Это место я тоже знаю, — сказал он. — Его называют Сива.

— Да, — ответила Мериамон, — его называют Сива. Она ждет тебя, если только ты захочешь прийти туда. Там скрыта вся правда о том, кто ты такой.

— Но, — возразил Александр, проверяя ее даже теперь, ибо он был Александр, — что толку в правде, если персы нападут на меня с тыла?

— Персия ничего не сможет сделать, если империя будет завоевана в честном бою.

Его напряжение слегка спало, но брови были нахмурены.

— Мы снова вернулись к тому же. Ты хочешь, чтобы я завоевал мир.

— Неужели ты боишься попробовать сделать это?

Александр вспыхнул. Она улыбнулась.

— Может быть, это вам надо бояться, — возразил он. — Откуда вы знаете, что я сделаю с вашей страной, если завоюю ее?

— Это дело богов, — ответила Мериамон.

— Ты просто сумасшедшая, ты знаешь это?

— Да.

Александр посмотрел на нее, такую спокойную под сенью богов и тенью ее отца и вдруг рассмеялся:

— Ну что ж, я есть я. Я сделаю это. Я стану царем Египта.

Часть II ТИР

10

Мериамон должна была бы быть довольна. Она получила обещание Александра, и армия была готова выступить из Сидона. Они направлялись в Египет. Царь шел к трону, предопределенному богами.

Может быть, причиной было вино, выпитое за обедом у царя, хотя выпила она очень мало. Мериамон ушла рано, очень усталая, но спала плохо, и сны ее были темны. Даже ее тень, всегда на страже, не могла отогнать их.

— Я сделала, что вы просили, — кричала во сне Мериамон. — Я добилась, чего вы хотели. Почему вы не отпустите меня?

Ответа не было. Только слова, которые она не могла разобрать, обещания, приказы, уговоры, которые невозможно было понять.

Мериамон проснулась еще более усталой, чем засыпала, пытаясь услышать ускользающее слово. Завтра они покинут Сидон. Армия была устроена довольно удобно, Мериамон не слышала слов недовольства. Был ясный солнечный день, довольно холодный, с моря дул свежий ветерок. Хорошая погода для сборов и, если она таковой и останется, идти будет тоже замечательно.

У Мериамон было немного вещей, и о них уже позаботились. Филинна и слуги управились быстро. Мериамон было нечего делать, кроме как бродить кругом и наблюдать.

Наконец она поднялась на городские стены, ища успокоения. Город напоминал разворошенный муравейник, но здесь, высоко над гаванью, было тихо, и синева моря пронзала сердце. Кемет никогда не была страной мореходов. Но здесь, на высотах Сидона, подставив лицо ветру, Мериамон почти поняла. Здесь нет горькой Красной Земли, нет пустыни, насколько видит глаз, нет Черной Земли, вечно возрождаемой Нилом. Только ветер, камни и море, изменчивое и неизменное.

Ее тени все это не нравилось. Она вытянулась позади, дрожа. Сехмет, мудрая кошка, осталась дома, где было тепло.

Мериамон пожалела их обеих. По крайней Мере Нико казался довольным. Он стоял в сторонке, опершись о парапет, и разглядывал корабли, как будто собирался купить их. Надо будет позже посмотреть его руку. Жрица Эшмуна не творила над ней никаких чудес, но в словах, которые она произносила, в воде, которой она омывала руку, что-то было. Рука сегодня болела гораздо меньше, хотя после такой долгой поездки верхом и бурного обеда сразу по приезде боль должна была бы усилиться. Правда, неясно, сможет ли рука нормально действовать даже с помощью бога…

Нико повезло, что он левша. Рука, в которой он держал меч, была цела. Он мог сражаться, если сумеет управиться со щитом, но, когда дойдет до рукопашной, человек с двумя здоровыми руками легко одолеет однорукого.

Однако хуже всего, для него самого, было его тщеславие. Лицо у Нико не было красивым, с выступающими скулами и тяжелым подбородком, но сложен он был великолепно и знал это. Изуродованная неподвижная рука, хотя и позволяла гордиться боевым прошлым, разрушала симметрию, которую так ценили эллины.

Древних македонцев Мериамон уважала за одну вещь: они не носились с этой греческой ерундой насчет красоты. Шрамы украшали мужчину. Шрамы, полученные в боях, были прекраснее всего.

Мериамон положила ладони на свои гладкие плечи и вздрогнула. Ветер не становился теплее, хотя солнце было уже высоко. Нико заметил ее жест. Он был одет гораздо легче, и плащ развевался у него за спиной. Нико расстегнул пряжку и, прежде чем Мериамон успела возразить, набросил на нее тяжелое одеяние.

Плащ был теплый. Пахло потом и лошадьми. Мериамон с удовольствием завернулась бы в него, но Нико все еще был ее пациентом. Она высвободилась из плаща, который так же не хотел ее покидать, как и она его, и заставила Нико снова одеться.

— Я не хочу быть причиной твоей смерти от холода, — сказала она.

— Но если ты закоченеешь, с меня спустят шкуру, — возразил Нико.

— Не такая уж я нежная!

— Конечно, ты не нежнее подошвы. Но ты выросла в Египте. Это для Македонии сейчас прекрасная погода.

— Боги не допустят, чтобы я когда-нибудь увидела эту страну, — сказала Мериамон, стуча зубами.

— Она прекрасна, — воскликнул Нико. — Дикая, и даже мы иногда находим, что там слишком холодно. Но это делает нас сильными.

— Хотела бы я посмотреть на тебя в прекрасный денек в Фивах, когда солнце посылает свои лучи отвесно вниз, а раскаленный песок посылает свой жар прямо вверх, и даже пустынные соколы прячутся в тени.

Он содрогнулся.

Мериамон протянула руку и похлопала его по плечу.

— Ничего, ты еще много всякого увидишь.

— Царь любит жару, — сказал Нико. — Холод он тоже любит. Его ничто не остановит.

— Кроме безделья.

— Верно, — согласился Нико. — Но тогда он найдет себе дело. Например, завоюет мир.

Мериамон рассмеялась. Нико поднял ей настроение. В который уж раз. Это уже вошло в привычку. Но она ему об этом не скажет, а то он перестанет. Он был такой же, как Александр, и не любил делать то, чего от него хотят другие.

Когда они покидали Сидон, сияло солнце и дул сильный ветер, так что оружие сверкало, а плащи развевались. Кони приплясывали, фыркали и махали хвостами. Люди пели на ходу. Александр, впереди всех, запевал песню, от которой завяли бы уши у самой последней уличной женщины. Несмотря на это сидонцы, к их чести, приветствовали Александра, а некоторые ехали рядом.

— Они плохие наездники, — сказала Таис со знанием дела. На своем муле песочного цвета она сидела ловко, и было видно, что она может ехать верхом столько, сколько понадобится, хотя это и не доставит ей удовольствия.

— Их место на корабле, — согласилась Мериамон. Ее кобыла упрямилась, не желая идти так медленно. Когда они выйдут на открытое пространство, Мериамон позволит ей пробежаться. Другие сделают то же. Александр, наверное, будет коротать время на марше своим любимым способом: догнать колесницу, проехаться в ней, потом выпрыгнуть и вскочить на коня, догнав его.

Нико снова ехал на том же большом мерине, избегая встречаться взглядом с Мериамон. Ясно было, что он не пойдет пешком, пока кто-то едет.

Поскольку в обморок он, как видно, падать не собирался, Мериамон решила не возражать.

Она оглянулась. Сидон не был ее родным городом, но он приютил ее на время. И Эшмун дал ей возможность побеседовать с царем. Она вознесла богу благодарственную молитву. Эшмун не исцелил ее от того, что ее мучило, но это было под силу только стране Кемет.

Мериамон смотрела вперед, на юг, и ветер дул в спину. На юг, в Египет.

Через час после выхода из Сидона кавалерия Александра превратилась в пехоту. Коней разнуздали, и колонна пошла пешим порядком. В полдня пути от Сидона небо покрыли тучи, а к вечеру пошел дождь. Ветер подгонял идущих, снежная крупа секла их. Люди завернули оружие в кожи, сами закутались в плащи и продолжали путь. Кони опустили головы, поджали хвосты. Мериамон, в двух шерстяных плащах и одном кожаном, чувствовала себя такой жалкой, как никогда в жизни. Холод, сырость, ветер лишили ее тело последних крупиц тепла. Она не могла удержать дрожь.

Вечером в лагере был шатер и огонь в очаге, заботливо поддерживаемый слугами. Он немного согрел воздух, но Мериамон не могла согреться.

Она мало спала, ее била дрожь. Ей снились те же сны, но она была им даже рада, потому что в снах было тепло. Она проснулась — и снова холод, сырость и бесконечный дождь. Ей принесли еду, но она почти ничего не съела; ее мутило. Она нашла свою лошадь — надо было бы дать ей имя, ведь имена — это все, но сейчас не было сил, был только холод. Она забралась на лошадь и ехала. Кругом был только дождь и ветер. Она не чувствовала ни рук, ни ног.

Тепло. Где-то было тепло. Она поплыла. Нет, это кружилась голова. Тело осталось где-то там, бедное, ничтожное, тяжелое, со льдом в костях.

— Мариамне!

Имя? Но это не ее имя!

— Мариамне!

Еще раз. Другой голос. Торопливый. Сердитый?

— Мариамне!

Повторенное трижды имеет власть. Но не над Мериамон. Она засмеялась. Кругом грохотало. Никаких слов. Никакого имени. Только ветер, и дождь, и холод, но ей было так тепло, так хорошо, так легко…

— Проклятие, это свыше ее сил!

Слова. Такие громкие, пронизывающе-резкие.

— Началась лихорадка. — Говорит кто-то другой, тише, спокойнее. — Она или умрет, или выкарабкается. Одно из двух. Решать будут боги.

— Боги? — Короткий, горький смешок. — Ты еще веришь в них?

— Я верю, что в мире есть много такого, чего мне не понять.

— Царь верит каждому их слову. Он принесет меня в жертву любому из них, если она умрет.

— Почему? Что ты мог сделать? Ты же страж, а не врач.

— Это я виноват, что она заболела.

Тихий голос зазвенел насмешливо:

— Да, конечно, ты мог бы остановить ее. Или ты приказал бы дождю прекратиться и ветру утихнуть?

— Я мог бы заставить ее поехать в фургоне вместе с персидскими женщинами. Они бы не возражали. Они ее любят.

— Наверное, — сказал другой голос. Женский.

— Наверное, об этом еще стоит подумать, — сказал мужчина. — Их шатры теплее; там все эти ковры, подстилки — и там спокойнее. За ней там будет хороший уход.

— Лучше, чем здесь?

Таис. Это говорит Таис. И Нико, рычит, злой, испуганный.

Ничего удивительного, если он искренне верит, чтоАлександр сурово накажет его за ее болезнь. Он продолжал:

— Она больная слишком серьезно, чтобы я мог за ней ухаживать как надо. Тебе тоже не справиться. И лазаретный фургон не место для больной женщины.

Они помолчали. Затем Таис сказала:

— Я попрошу Барсину.

— Но… — начал Нико. Тишина. Порыв холодного ветра.

— Дождь немного стих. Я могу пойти. Филинна! Пойдем со мной.

Холодный поток прекратился, и Мериамон охватило тепло. Она открыла глаза, с трудом подняв тяжелые веки.

Сумрак. Мигание лампы. Огромная тень двигалась по стене. Это не была ее тень. Ее тень ушла. Ушла…

Нико подхватил и уложил ее. Она сопротивлялась.

— Моя тень! — кричала она ему. — Моя тень! Я не могу…

Он явно ничего не понимал, а она ничего не могла ему втолковать.

Не по-египетски.

Она вспомнила греческие слова, с трудом, запинаясь, произнесла:

— Я не могу найти свою тень.

— Она прямо позади тебя.

Она пыталась вырваться из его рук. Он укачивал ее, как ребенка. Для него она и была не больше ребенка.

— Это не моя тень. Моя тень!

— Она здесь, — сказал он. Он ничего не понимал. — Она здесь. Успокойся, отдохни.

— Это не… — Она замолчала. Он ведь не знает. Мериамон сжала губы и легла, пытаясь отдышаться. В легких ее было мало воздуха.

— Я больна, — сказала она и замолчала. Ей это совсем не нравилось.

— Ты больна. — Нико продолжал удерживать ее. Он ее даже укачивал. Его лицо был совсем не так ласково, как его рука, на сгибе которой она лежала. Он выглядел рассерженным.

— Давно?

Он всмотрелся в нее.

— Ты не бредишь?

— Немного. Скажи мне, давно?

— Со вчерашнего дня.

— Со вчерашнего… — Ее голова склонилась на его грудь. — Два дня. И — две ночи?

— Только одна.

У нее вырвался стон:

— О боги, моя тень!

— Тише, — сказал Нико.

Она молчала. Ее тень ушла. Ей нечего было послать в погоню, потому что в ней ничего не осталось: ни силы, ни власти. Болезнь опустошила ее.

Немного погодя Мериамон вспомнила другое слово:

— Сехмет?

— Она здесь.

Мягкая лапка, острые коготки, вопросительное мурлыканье.

— Сехмет, — сказала Мериамон. Легкая кошка скользнула на колени Нико, где лежала Мериамон. У нее не было сил взять кошку. Сехмет терлась о подбородок Мериамон и мурлыкала.

Нико улыбался, но, заметив взгляд Мериамон, сразу принял свой обычный суровый вид.

— Ты на самом деле пришла в себя.

— Немного. — Мериамон вздохнула, закашлялась. Он напрягся, его рука сжала ее до боли. — Осторожнее, — сказала она.

Нико перестал удерживать ее, но и не уложил, а просто сидел на ее постели. Он выглядел усталым, как будто уже давно недосыпал.

— Мне бы надо взглянуть на твою руку, — сказала она.

— Не надо, — ответил он. — Филиппос смотрел вчера, после того, как ты упала в обморок. Он сказал, что все прекрасно заживает.

— Прекрасно?

Он опять не понял. Она не стала вздыхать, чтобы снова не испугать его. По крайней мере от него исходило тепло. И, насколько она могла чувствовать, боли он не испытывал. Было куда приклонить голову. Если она будет лежать спокойно, он, может быть, уснет.

Она заснула сама, соскользнув в долгую тьму без снов. И проснулась от движения, от шума голосов, кто-то спрашивал и кто-то отвечал.

— Она еще жива?

— Жива.

— Слава богам.

— Конечно, я еще жива! — Мериамон открыла глаза и увидела незнакомые лица. Голоса звучали отдаленно. Она вдыхала ароматы персидских снадобий, смотрела на персидские лица и думала: «Нет. Прочь. Надо идти… прочь…»

Они подхватили ее и заставили выпить густого вина со специями и снотворными и удерживали, пока снадобье не начало действовать. Мериамон еще пыталась бороться, вырываясь из их рук.

— Как она?

Этот голос она узнала бы даже лежа в могиле. Этот голос созвал бы ее души и оживил бы ее.

— Спит, — отвечала какая-то женщина. — Дышит лучше, чем раньше, мне кажется. Нам пришлось ее усыпить. Она пришла в ярость, когда увидела, где находится.

— Разве ее не предупредили? — резко спросил он.

— Александр, — ответила женщина с почти рабской покорностью, — она была так больна, что вряд ли поняла бы.

— Верно, — сказал он, помолчав. Когда заговорил снова, голос его звучал ближе, прямо над ней, а вес, который она чувствовала, была мурлыкающая Сехмет. — Великая Гигейя, она же просто сошла на нет! Чем же ее кормили?

— Чем только удавалось.

— Наверное, это было очень мало, раз она так плоха. Я велю своим поварам приготовить для нее горячий пунш с молоком.

Он прикоснулся к ней. Его рука была горячей, как огонь, даже на ее пылающей коже. Он коснулся ее лба, щеки. Задержался у сердца, на груди, не такой маленькой, как можно было ожидать, глядя на ее птичью хрупкость. Он не отдернул руку.

— И воды, — сказал он. — Самой чистой, какой удастся найти. Я все устрою. Она совсем высохла от жара.

— Мы давали ей, что у нас было, — сказала женщина, — но хорошо, если будет еще. — Она помолчала. — Она дорога тебе.

Он убрал руку с груди Мериамон.

— Да, дорога. Тебя это волнует?

— Нет, — отвечала женщина на безукоризненном греческом, но с оттенком персидской напевности. Барсина. Пришло имя, и вспомнилось ее лицо. — Нет. Ты ценишь в ней не тело.

— А мог бы, — сказал Александр. Легко, словно поддразнивая.

Барсина не ответила.

— Все, что мне нужно, я получаю от тебя.

— Правда?

Мериамон могла бы открыть глаза, но она этого не сделала. То, что она слышала, не предназначалось для чужих ушей.

— Ты придешь ко мне еще?

— Да, — ответил Александр. Легко. Просто. Правдиво.

— Он не возражает?

— Кто? Пармений?

— Он тоже твой любовник?

Александр засмеялся.

— Нет, Гефестион не возражает. Он понимает, что важнее.

— Да, — сказала Барсина ровным голосом. Бесцветным.

Может быть, он услышал это. Может быть, нет. Он поднялся.

— Позаботься о моем друге. Помоги ей выздороветь.

И ушел. Барсина не двинулась с места.

— Это первое, — сказала она, обращаясь в пространство, — а мы, те, кто всегда вторые, что остается нам?

Дружба, могла бы ответить ей Мериамон. Привязанность, поддержка. Она это знала. Но на обиду, как и на глупость, каждый имеет право.

Мериамон была очень больна, она знала это. Голова у нее была легкая, мысли разбредались, но иногда она могла соображать достаточно четко. Она могла считать, и вычислять, и что-то предполагать. Получалось, что идет третий день пути, как они вышли из Сидона. Это означало, что сейчас они в Тире, или недалеко от него, если дождь задержал их. Но дождь уже прекратился. Над шатром гудел ветер, сотрясая тяжелые стены, светило солнце, слышался шум моря.

Над ее головой продолжали разговаривать. Александр уже ушел, а спустя некоторое время ушла и Барсина. Женщины, которые пришли сидеть с Мериамон, болтали, и болтали непрерывно.

— Сестра, ты слышала, что он собирается делать в Тире?

— Что, как не совершить жертвоприношение в храме? — ответила сестра. — Говорят, это один из его богов. Тот самый, от которого, как он заявляет, он произошел, который носил львиную шкуру, как это иногда делает он. Как ты считаешь, он красивый?

— Думаю, наша госпожа влюблена в него. Она глупая. Все знают про другого, который такой красивый, но никогда даже не глядит на женщин.

— Позор, — сказала сестра.

— Да. Но это не останавливает царя.

— Его ничто не останавливает. Они обе вздохнули.

— Ты видела послов, когда они пришли в лагерь? Они были так робки, что было больно смотреть. Их царь во флоте Великого Царя, а этот царь у дверей, и некуда деваться; а теперь он хочет молиться их богу. Я думаю, он загнал их в тупик. Они не могли сказать ни да, ни нет. Им пришлось уйти и обещать вернуться.

— Он был этим недоволен. Он терпеть не может ждать.

— Ему не придется ждать долго. Они возвращаются сегодня утром, сказал Сардат, когда приносил завтрак.

— Мы могли бы пойти, — сказала другая, — и посмотреть.

— Не стоит.

— А я пойду.

— Но, — возразила ее сестра, — если нас поймает госпожа… или Сардат…

— Не поймают, — ответила другая спокойно и убеждающе. — Мышка заснула, погляди. За час с ней ничего не случится.

— А вдруг она умрет? — с сомнением сказала сестра.

— До сих пор не умерла же. Давай, бери наши платки и пошли, пока не явился Сардат.

Они ушли, одна настаивала, другая еще сопротивлялась, но в конце концов послушалась.

«Мышка», — подумала Мериамон. Они назвали ее «мышкой». Потом она рассердится. Или будет смеяться.

Это прозвище лучше многих других, которые они могли бы дать ей.

Они были в Тире. Значит, она рассчитала верно. И Александр собирался принести здесь жертву богу. Это должен быть Мелькарт, которого эллины отождествляют со своим Гераклом.

Александр любил оказывать уважение богам, где бы он ни был. В этом проявлялась его вежливость и его вера. Он был и царем, и жрецом; его дело было совершать жертвоприношения.

Мериамон села. Голова кружилась, но она не обращала на это внимания.

Мериамон вздрогнула. Под всеми одеялами и мехами на ней было широкое персидское платье, но воздух был очень холоден. Она упала, выбираясь из постели, и оказалась на четвереньках. Собравшись с силами, по-прежнему на четвереньках, она разыскала свой плащ и туфли. После того как надела туфли и закуталась в плащ, ей пришлось отдохнуть.

Кое-как Мериамон поднялась и обнаружила, что может держаться на ногах, если пойдет, не останавливаясь.

Солнце ослепило ее, но не сильнее, чем тот свет, который ее звал. Ветер чуть не свалил ее с ног, но он был не сильнее той силы, которая влекла ее на берег. Мериамон наклонила голову, съежилась и пошла против ветра. Иногда у нее темнело в глазах, но она не останавливалась, чтобы разобраться, куда идет. Запах моря был так силен, его голос пел в ней. Солнце грело ей спину, хотя ветер был резкий.

Там были люди, но они виделись ей только как тени. Она видела, где они стояли — длинная белая полоса берега, синий блеск моря, посредине скала, окруженная стенами и увенчанная башнями. Были корабли — черные, красные и цвета тирского пурпура, и пурпурные паруса, и моряки с ястребиными носами и золотыми серьгами в ушах перегибались через борта.

Мериамон была близко от них, настолько близко, что могла бы омочить в море ноги. Дальше по берегу она видела их, отдаленных и четких, как образы в магической чаше, — македонцы в плащах и туниках, не боящиеся холода и ветра, жители Тира в длинных одеждах, с курчавыми бородами, мельче македонцев, похожие на египтян, тонкие, смуглые и лукавые. Тирцы были вежливы, даже улыбались. Они не уступили ни на йоту.

— Владыка царь, — сказал один, стоявший впереди всех, не самый старый, не самый молодой, но явно самый высокий по положению. Его одеяние было окрашено знаменитым тирским пурпуром и расшито золотом. — Жрецы сказали свое слово, старейшины с ними согласны. Ни один перс и ни один македонец не войдут внутрь стен нашего города.

Александр стоял перед ним, завернувшись в львиную шкуру, которую он обожал, с головой льва вместо шлема. На взгляд Мериамон, он выглядел странно, получеловек, полулев, но все же это был Александр. Лицо его горело от ветра и гнева, но голос звучал спокойно:

— Даже если я приду один, только с другом или двумя? Даже если я обещаю ничего не трогать и никого не обидеть и почтить бога так, как предписывают его жрецы?

— Жрецы предписывают, что никакого жертвоприношения не будет, — сказал посланник.

— Геракл мой предок, — ответил Александр. — Я хочу воздать ему честь в его городе.

— Если ты хочешь воздать ему честь, — сказал посланник, — ты можешь сделать это в Старом Тире, который находится ниже по берегу. Там есть храм Мелькарта; его жрецы будут рады принять тебя.

— Город Геракла — Новый Тир, — возразил Александр, все еще спокойно. — Он построил его собственными руками, он освятил его своим присутствием.

Посланник замотал головой.

— Владыка царь, я сожалею, что приходится отказывать тебе, но мы должны так поступить. Этого требуют наши законы. Мы не можем допустить чужестранца в наш город. Мы приветствуем тебя здесь и в Старом Тире; ты можешь приносить жертвы своему предку с благословения наших жрецов, но не в нашем городе.

— Я понимаю, — произнес Александр мягко, едва слышно за пением ветра. Чем спокойней он говорил, тем больше хмурился, огонь в нем разгорался все выше. — Царь приносит жертву здесь. Вы не допустите этого царя в стены города. Вы не передумаете?

— Мы не можем, — отвечал посланник. Александр вскинул голову. Краска отхлынула от его лица, глаза сверкали, широко раскрытые, устремленные на город.

— Я совершу жертвоприношение, — сказал он. — Даю вам слово.

— Тогда тебе придется ждать долго, — отвечал посланник. Он тоже побледнел, это было видно даже под бородой и загаром. Бледность Александра была вызвана яростью, бледность посланника — злобой, но более того — страхом. Но он не собирался уступать — и Александр тоже.

— Я буду ждать столько, сколько понадобится, — сказал Александр. — Я не двинусь отсюда, пока не совершу жертвоприношение.

Даже его люди задохнулись, услышав это. Они видели город на скале, и простор моря, и корабли, крошечные по сравнению с исполинскими стенами. Сорок пять метров была высота этих стен. Никто никогда не преодолевал их. Никто никогда не брал город.

Александр улыбнулся, глядя на них.

— Я возьму, — сказал он. — Я совершу свое жертвоприношение.

11

— Это не безумие, — сказал Птолемей. — В этом есть определенный смысл.

— Безумный смысл, — возмутился Нико. — Ты хорошо разглядел это место, где расположен этот город? Между ним и нами полмили воды, у нас нет кораблей, а царь взбесился, потому что ему сказали, что он не получит, чего хочет.

— Я бы сказал, он зол, — заметил Птолемей. — Он терпеть не может, когда ему перечат. Но разума он не лишился. Как раз думать он способен. Вспомни, что мы здесь делаем. В Тире целый флот, платят ему персидским золотом, построили его и плавают на нем в основном финикийцы. Возглавляет его, можешь быть уверен, тирский царь. Он может прийти сюда с целой армией, обеспечить ей снабжение, высадиться, когда ему придет в голову сражаться, держать эту армию недостижимой для нас, когда ему захочется отдохнуть, и тем самым лишить нас всех шансов сбросить персидское ярмо.

— Да знаю я! — вспылил Нико. — Готов поспорить, что я знаю это не хуже тебя. Но он не сумеет взять Тир. Как он собирается сделать это? На крыльях?

— У него есть план, — возразил Птолемей. — Вот увидишь.

— Да? И долго этого ждать?

— Сколько нужно, — ответил его брат. Мериамон не помнила, как зашла так далеко вдоль берега. Сначала она была в женском конце лагеря, а теперь оказалась дальше царского шатра, опираясь на копье, которое кто-то воткнул в песок и позабыл, и слушала разговор Нико с братом. Вокруг были и другие люди. Все они кричали, повторяя примерно то же, что говорили Птолемей и Нико. Большинство из них думали так же, как Нико.

Царь ушел. Так же поступили и тирцы, отплыв на одной из своих лодок и, без сомнения, радуясь, что остались в живых. Гнев царя имел запах раскаленного железа, он висел в воздухе, заставляя белеть глаза мужчин.

— Он не может сделать это, — сказала Мериамон.

Ее голос четко прозвучал в тишине. Нико резко повернулся, быстро, как испуганный кот. Она встретилась с ним взглядом.

— Он не может сделать это, — повторила она. — Он не может оставаться здесь. Ему надо своротить небо и землю, чтобы взять этот город. Что же будет со страной Кемет?

— Во имя богов, что ты здесь делаешь?!

Его возмущение не волновало ее. Даже опираясь на копье, Мериамон пошатывалась, колени ее подгибались, руки ослабели. Но она хотела получить ответ.

— Что же будет с моей страной? Во что она успеет превратиться, пока Александр тешит свою гордыню, осаждая Тир?

— Ладно, — сказал Птолемей. — Твоя страна подождет. Она еще может подождать.

— Месяцы! — закричала она. — Годы! Это слишком долго! Это — слишком…

Нико подхватил ее. Мериамон удивилась. Она могла бы ожидать, что это сделает Птолемей, поскольку Нико так не нравилось быть при ней нянькой, и он так ловко отделался от нее, оставив на попечение персидских женщин. Но он подхватил ее, когда она падала, не дав ей ушибиться, и при этом ругался, что не может поднять ее одной рукой. Его брат сделал это вместо него, словно и не заметив ее ничтожной тяжести.

— Слишком долго, — повторила Мериамон.

— Очень может быть, — ответил Нико, — если ты убьешь себя, беспокоясь об этом. Я сверну этим бабам шеи, честное слово! Как они могли позволить тебе выйти, полумертвой, в лихорадке, и как ты могла дойти так далеко…

— Не знаю, — отвечала она, — как я добралась сюда. Разве ты не доволен? Царь убьет их вместо тебя, если мне не станет лучше.

— Я убью тебя, — прорычал Нико.

— Послушайте, — вмешался Птолемей. Он был обеспокен; его брови нахмурились, когда он взглянул на Мериамон. Но он был также и доволен. — Послушайте меня. Я отнесу тебя туда, где тебе положено быть, госпожа, а тебе, Нико, наверное, стоило бы некоторое время присмотреть за ней. Ты же знаешь, что она права. Ты спихнул ее Барсине. Не хотел бы я слышать, что скажет царь, если узнает об этом.

— Он знает, — ответила Мериамон. — Он приходил, но сказал только, что я очень худая.

— Ты действительно худая. — Птолемей двинулся в путь. Он шагал размашисто и твердо, нес ее без труда, время от времени кивая знакомым. Они смотрели удивленно. Мериамон болезненно ощущала их взгляды, потому что у нее не было тени, чтобы защитить ее. Она забыла о своей тени. Мериамон попыталась освободиться.

— Нет, — сказала она, — не надо снова туда.

— Не надо к женщинам? — Птолемей смотрел хмуро и удивленно. — Тебе там будет лучше всего, пойми. Барсина даже немного изучала медицину у греческих врачей. Таис не сумеет так хорошо заботиться о тебе.

— Нет, — повторила Мериамон.

— Бредит, — заметил Нико. — Как и тогда, когда очнулась и увидела, где находится. Разбушевалась. Им пришлось усыпить ее.

— Нет! — закричала Мериамон. — Я не хочу снова туда! Не надо нести меня туда!

Она была слаба, но, может быть, сильнее, чем ожидал Птолемей. Ей почти удалось вырваться, и Птолемей охнул: локтем она ударила его по ребрам.

Его руки крепко сжались. Мериамон едва могла дышать. Косы ее растрепались, и волосы закрыли лицо. Руки ее были прижаты, и она не могла больше сопротивляться. Голова кружилась, болел живот.

Птолемей не выпускал ее.

— Ладно, хватит, — сказал он. — Я отнесу ее к Филиппосу. Или, — он насмешливо посмотрел на нее, — ваше высочество опять будет против?

У нее не осталось ни слов, ни страха, ни сил. Главное, что Филиппос не перс. Остальное сейчас не волновало.

Ей не следовало ходить по воде. Мериамон это прекрасно понимала и не нуждалась в том, чтобы это ей беспрерывно повторяли, как только она пришла в себя.

Она чуть не умерла. Это ей тоже говорили. Часто. Неужели они думают, что она не знает? Она видела тьму, и долгий свет, и голоса без слов. Она видела сухую землю и пустое небо. Она видела тени, которые проходили мимо. Она видела смерть. Она ходила по краю ее всю жизнь, в тишине, куда не доходили приказы богов.

Боги еще не хотели ее. Смерть и демоны забрали бы ее, несмотря на богов, но Филиппос оказался сильнее. В стране Кемет он был бы жрецом. У него был дар, и мастерство, и сила воли. Он был лучшим целителем тел, чем она; какой из него вышел бы целитель душ, она тоже прекрасно видела.

Когда Филиппоса не было, был Клеомен. Он не говорил много, и это было странно, потому что Клеомен любил поболтать. Он смотрел, слушал, делал, что нужно. Что-то в его поведении открыло ей правду, и даже на краю тьмы она улыбнулась. Мальчик влюбился в нее. Бедняга, ему следовало бы иметь больше здравого смысла.

Нико… У Нико он был. Нико спал возле ее ложа, если спал вообще, помогал, как мог, и ни Филиппос, ни Клеомен не стеснялись попросить его о помощи. Он был любезнее, чем она думала, если объектом этой любезности не является она сама. Уж он-то не был в нее влюблен.

Обожание Клеомена было как рука на ее теле — постоянно, неизменно, иногда успокаивало, иногда причиняло неудобство. Нико просто присутствовал, в нем не было поклонения. Даже находясь глубоко во тьме, она ощущала его присутствие, он стоял, как камень, среди теней, охраняя ее. Когда Филиппос бился за ее жизнь, Нико был рядом. Когда Филиппос уходил отдохнуть, Нико оставался. Она была его обязанностью. Однажды он покинул ее. Больше он этого не сделает.

Нико был здесь, когда она решила очнуться. Именно его присутствие заставило ее сделать это. Филиппос был слишком могуществен, Клеомен слишком переполнен немым обожанием. Нико просто был здесь, и этого было достаточно. Мериамон открыла глаза на свет лампы и сказала:

— Я хочу есть.

Нико сидел у ее постели с Сехмет на коленях. Он не изумился, но видно было, что почувствовал явное облегчение. Посадил рядом с ней кошку, поднялся и вышел. Мериамон услышала, как он зовет кого-то и кто-то откликается. Немного погодя Нико вернулся.

— Тебе принесут молочный пунш, — сказал он, — а пока выпей это.

Он поддерживал ее голову, пока она пила из чаши сладкую воду. Мериамон снова ложилась, чувствуя головокружение от усилия, когда ее словно ударило. Одной рукой он держал ее, а другой — чашу.

Рука эта была все еще перевязана, но уже без лубков.

— Сколько же прошло времени? — спросила Мериамон, глядя на эту руку.

— Много. — Нико говорил сердито, может быть, нетерпеливо. Она была слишком слаба, чтобы понять.

— Сколько…

— Не следует тебе об этом говорить.

Мериамон попыталась сесть. Приподняла голову, но на большее ее не хватило.

— Полмесяца, — сказал он, заметив это. — Не вставай, ты убьешь себя.

— Нет, — возразила Мериамон, — теперь я уже не умру.

Но уже не пробовала шевелиться, просто лежала и дышала. Она никогда не думала, что может быть такой слабой, так уставать от самой малости. И так долго. Всякое могло случиться. О боги! Все, что угодно!

Мериамон собрала все силы, чтобы подавить легкую панику и сдержать подступающие слезы.

— Мы все еще в Тире?

— Все еще.

Мериамон вздохнула. Сердце стало биться спокойнее, глаза прояснились. Она осмотрелась.

— Я в шатре Таис.

— Ты не хотела оставаться у Барсины.

Ясно, что ему это не нравилось, да и почему должно нравиться? Сехмет, урча, растянулась рядом с Мериамон, приглашая вернуться к жизни. Она погладит кошку немного погодя, а сейчас она слишком устала. Ей нужен сон, решила Мериамон, настоящий, целительный сон, без сновидений.

Учиться жить заново приходилось не спеша. Иногда Мериамон задумывалась, для чего она вообще затеяла все это. Здесь был Александр, а там был Тир, и они никогда не уступят друг другу, хоть все звезды упади с неба. Александр никогда не дойдет до Египта. Он будет жить здесь и умрет здесь, потому что все люди смертны, даже рожденные от богов.

Но жизнь, раз уж завоевала ее, вовсе не собиралась ее отпускать. Она спала, и сон исцелял ее. Она ела, и к ней возвращались силы. Она снова училась ходить, медленными неверными шагами, опираясь на Николаоса, Клеомена или Таис. Гетеру она видела и раньше, во мраке, но редко; она не была так сильна, как другие, исцеление не было ее даром. Ее дар — жить и смеяться, и она могла заставить Мериамон вспомнить и то и другое.

Она первой позаботилась о том, чтобы Мериамон могла как следует вымыться, задолго до того, как кто-нибудь другой позволил ей это, и спасла ее волосы.

— Их хотели обрезать, — сказала Таис, — но я не позволила. Ох уж эти мужчины! Им никогда не придет в голову просто заплести косы. Они привыкли резать и никогда не думают о последствиях.

Но Мериамон не возражала бы, если бы их обрезали. Волосы у нее были тонкие и спутывались даже в косах. Странно, что в них не завелись насекомые. Однако было приятно лежать в теплой воде, когда тебя гладят как кошку, а потом быть в рубашке из нежной ткани, пока Таис и Филиппа расчесывали ее волосы. Влажные, они доставали почти до пояса. Мериамон удивилась. Значит, они отросли. Из-за болезни они стали тусклыми, сильно лезли, и, наверное, их все равно придется обрезать, несмотря на старания Таис.

Мериамон подложила руку под щеку. Хотя ей пришлось встать и принимать ванну, она не чувствовала себя особенно усталой. Прежде чем Филинна пришла помогать Таис расчесывать волосы, Мериамон подняла полу шатра и подвязала ее, чтобы впустить солнце и легкий ветерок. Было теплее, чем она ожидала. Смотреть было особенно не на что, кроме палатки, стоящей через дорогу, пары спящих собак да изредка проходивших слуг или воинов. Они не возражали бы поболтаться тут и подольше, но пришел ее страж, молчаливый и мрачный, и велел им всем убираться.

Один из них, однако, не ушел. Высокий, худой и неуклюжий, он подошел поближе, не опасаясь копья Нико, и улыбнулся, глядя на Мериамон.

— Ну, теперь ты в порядке, — сказал Клеомен, — раз ты приняла ванну.

— Разве я была такая страшная? — спросила Мериамон.

— Да нет, — отвечал он смущенно, — вовсе нет.

Она вздохнула. Она не знала, была ли готова к обожанию, даже Клеомена. К счастью, для мира в ее душе, он просто сел рядом и, не обращая внимания на свирепые взгляды Нико, стал внимательно разглядывать ее глазом врача.

— Все в порядке, — решил он. — Я не скажу Филиппосу, что ты была мокрой. Ты знаешь, что бы он сказал.

Мериамон знала.

— Это он послал тебя?

— Ладно, — сказал Клеомен. — Он. В разговоре, так, как бы между прочим. Он хотел знать, как твои дела. Я пришел поглядеть. Ты выглядишь неплохо, — добавил он, — если иметь в виду…

Если иметь в виду, что она выглядела как столетний труп. От нее остались кожа да кости. Она не пыталась найти зеркало. В нем она увидела бы только глаза и скулы.

— Знала бы ты, что делает царь, — говорил тем временем Клеомен. Он рассказывал какое-то время, но она проспала, как с ней еще иногда случалось. Его это не смутило. — Он собирается взять Тир. Он поклялся. Собрал целую армию рабочих, людей из Старого Тира и из деревень, механиков и всех солдат, свободных от службы.

Она этого знать не желала, но спросила, не могла удержаться:

— Зачем?

— Говорят, что он сошел с ума, — ответил Клеомен. — Тир — это остров. Ладно, говорит он, но только пока за дело не возьмется Александр. Он построит мост. Он свяжет остров с сушей. А потом им придется сдаться, как это было со всеми в этой стране, и стать ее частью.

Мериамон закрыла глаза. Ну конечно, сумасшедший. Одержимый. Заговорила Таис:

— Здесь-то все просто. Но воды вокруг острова глубокие, а тирцы не будут смирно сидеть, дожидаясь его.

— Он сделает это, — ответил ей Клеомен, который обожал царя давно и поклонялся ему даже больше, чем Мериамон. — Он привел людей с гор, они нарубили деревьев, и люди растаскивают Старый Тир по камешку — а они огромные, должно быть, их клали великаны. Ты можешь уже увидеть, каким будет мост, с самого начала стройки.

— Покажи мне.

Сначала Мериамон подумала, что никто ее не услышал. Потом Клеомен спросил:

— Что?

— Покажи мне, что он сделал, — повторила Мериамон. — Возьми меня посмотреть мост.

— Может быть, через несколько дней, — ответил Клеомен, — когда ты немного окрепнешь.

— Сейчас, — сказала Мериамон.

Она добилась своего. Клеомен был сам не рад, но обожание приносит и такие плоды. Таис пожала плечами, Филинна пыталась возражать, но бесполезно. Нико ничего не сказал. Он свирепо смотрел на Клеомена, и, хуже всего, тому пришлось нести Мериамон. Рука Нико была еще недостаточно сильна для этого, если вообще когда-нибудь будет таковой.

Они составили великолепную процессию: во главе шла Сехмет, гордо подняв голову и хвост, остальные следовали за ней. Мериамон завернули, словно мумию, так же плотно и почти так же туго. Один из слуг нес балдахин от солнца, что Мериамон совсем не нравилось — она хотела, жаждала тепла на своем лице, света в глазах, хотя они горели и слезились от его силы.

Нико это понял. Он отстранил слугу с балдахином и, ни слова не говоря, занял его место. Мериамон была рада ему. В ее возвращении в жизнь он был надежным якорем, даже с таким мрачным лицом.

Ветер был холодный, но он был свеж, поскольку они пришли к морю. Мериамон жадно вдыхала его, словно стараясь напиться. Она почувствовала себя сильнее, почти так, чтобы встать и пойти. Может быть, когда они доберутся до моста, она попробует.

Пока она была больна, лагерь передвинулся южнее, к Старому Тиру, расположившись между городом и берегом напротив острова. Клеомену пришлось нести ее дольше, чем она ожидала, но он справился. Он вспотел, несмотря на холод, и тяжело дышал, когда они шли на звуки молотков, пил и бой барабанов у царского моста. Люди кричали, некоторые пели, и слышалось на удивление много смеха.

Это был Александр. Он был в самой гуще, участвуя везде, где нужно было приложить руки. Казалось, что он одновременно повсюду. То далеко внизу на дороге, подгоняя упряжку мулов, тащивших еще один срубленный гигантский кедр, то на берегу с группой механиков, чертя палочкой на гладком песке, то на самой дамбе, карабкаясь через камни и стволы к самому концу, где вода лизала ему ноги. Было выстроено уже несколько сот метров в длину и в ширину почти столько же — толстый палец, указывающий на Тир.

Всюду, где появлялся Александр, люди улыбались шире, двигались быстрее, работали энергичнее. Он согревал их, как костер, просто тем, что был с ними.

Клеомен осторожно усадил Мериамон на песок, в стороне от людей, но достаточно близко, чтобы видеть, что они делают, а сам плюхнулся рядом, стараясь отдышаться. Остальные, немного постояв, направились к мосту. Кроме Нико. Он стоял на страже с копьем в руке. Сехмет несколько портила картину, усевшись на его плече.

Мериамон наблюдала, как люди Александра строят мост Александра. Сделана уже такая огромная работа — и такой малый результат, а город молча ждет за высокими стенами, надменный и неприступный. Они будут сражаться, когда придет время. Корабли входили и выходили из гаваней: из Сидона — к северу от мола, из Египта — к югу. Они везли продовольствие осажденным. Моряки насмехались над людьми на берегу, смеялись и дразнили и несколько раз даже мочились в их сторону.

— Мы помочимся на вас! — кричали они на плохом греческом. — Приходите под стены и увидите. Прямо на вас, прямо в глаз вашему царишке!

— Поспорим? — Это был голос Александра, высокий, резкий, и ошибиться было невозможно: он смеялся.

— Давай, — закричал в ответ один из моряков. — На что?

— На твою шкуру, — отвечал Александр. — И в придачу на твой город.

Из-за заносчивости капитана корабль слишком приблизился к берегу и почти вылетел на песок. Морякам пришлось вытаскивать его на глубокую воду, а македонцы издевались над ними. Никто и не подумал выстрелить из лука или бросить копье.

«Еще не время, — подумала Мериамон. — Но скоро они вспомнят. Когда польется кровь».

Она очень устала, но ей не хотелось спать. Она лежала в своем песчаном гнезде. Сехмет гонялась за стайкой морских птиц — кошка песочного цвета на песчаном берегу.

Мериамон на мгновение закрыла глаза. Когда открыла их вновь, над ней стоял Александр, обветренный, загорелый и вспотевший. Он чуть ли не дымился. От него пахло морем и солью. У него был такой вид, как будто он хотел схватить ее и сжать в объятиях, или, наоборот, вытрясти из нее душу за то, что она слишком рано позволила себе слишком много.

Его сила была для нее слишком велика. Он словно пригвоздил ее там, где она лежала.

Он плюхнулся на песок рядом с ней, улыбаясь, как мальчишка, и хмурясь одновременно.

— Тебе нельзя быть здесь.

— Можно, — возразила она. Улыбка на его лице одержала победу.

— Конечно, ты должна была так поступить. Я бы сделал точно так же. Я поступал так, когда больной купался в Кидносе. Филиппос был вне себя.

— Я не боюсь Филиппоса.

— И я не боялся, — сказал Александр, — хотя должен был бы. Раньше я часто болел. Но потом стал сильнее. — Он внимательно рассматривал ее. — Ты выглядишь заметно лучше.

Мериамон засмеялась. Слабо, но с искренним весельем.

— Я выгляжу, как подкрадывающаяся смерть. Но это ничего. Я никогда особо не переживала из-за своего вида.

— Не говори так, — возразил Александр.

— Почему? Это же правда.

— Никогда не понимал излишней скромности, — сказал Александр и растянулся, опираясь на локоть. Он отдыхал, но видел все, что происходило там, где были люди. Глаза его никогда не отдыхали, так же, как и его ум.

— Ты приходил, когда я болела, — сказала она.

— Раз или два, — ответил он. — Ты заставила нас поволноваться.

Она не обратила внимания на эти слова.

— Ты был на свету. Я не знала, что это ты — и все же я знала. Понимаешь ли ты, сколько в тебе силы?

Она не имела в виду тело. Его глаза чуть сузились, брови сошлись.

— Я молился, — сказал он. — Я принес жертвы. Я решил, что твой Имхотеп не станет возражать, если я назову его Асклепием.

— Или Эшмуном? — спросила она. Александр пожал слегка плечами.

— Я посылал в храм в Сидоне. Жрецы сказали, что против болезни у тебя есть твои боги и твоя сила.

— Есть, — согласилась Мериамон и перевела взгляд с Александра на начатые им работы. — Ты, кажется, забыл про них.

— Нет, — ответил Александр.

— Разве?

Он был спокоен, голос звучал мягко. Не так, как во время разговора с послами из Тира. Но это был голос человека, с которым кто-либо мог спорить.

— Когда я спал ночью, накануне нашего прихода в Тир, я видел сон. Ко мне явился человек. Очень большой, но не такой большой, как я мог бы ожидать. У него была палица и одет он был в львиную шкуру. Конечно, я знал его имя.

«Геракл, — сказал я, — ты мне снишься или это знамение?»

«Если ты знаешь мое имя, ты знаешь и остальное», — отвечал он.

— Это меня рассмешило, — продолжал Александр. — Это было невежливо, но он тоже смеялся вместе со мной.

«Ты знаешь, что тебе надо делать, — сказал он. — Этот город твой; я объявляю тебя моим наследником».

«Даже если мне придется взять его силой?» — спросил я.

«Даже тогда», — подтвердил он.

Александр умолк. Мериамон ничего не говорила.

— Видишь, — сказал Александр, — я тоже вижу сны, вещие сны. Вот что я должен сделать. Когда я это сделаю, я пойду в Египет.

Мериамон могла бы поспорить и с богом, если бы посчитала это нужным.

— Сколько же это будет продолжаться? Сколько дней, Александр? Сколько месяцев будет потрачено зря из-за того, что ты сгоряча дал клятву?

— Я был зол, — ответил он, — но я не лишился разума. Тир достаточно силен, чтобы сломить меня, если я не сделаю этого первым. К тому же Тир служит царю персов.

— Тир не захотел дать тебе то, чего ты хотел.

— Вот именно, — легко согласился Александр, — и он за это заплатит. Даже если бы он и не заслужил хорошей трепки, я не хотел бы иметь его у себя за спиной. Это необходимость, Мериамон, и здравый смысл воина. Даже вопреки воле богов.

— Это задерживает твое прибытие в Египет.

— Не навсегда.

— Но надолго.

Александр отбросил волосы, упавшие ему на лицо. В конце концов он просто мальчишка, хотя и такой блистательный, хотя и такой царственный.

— Я возьму Тир, — сказал он.

— Или Тир возьмет тебя.

— Никто никогда не победит меня, — возразил Александр.

— Никто из людей, — ответила Мериамон, — возможно. Но есть еще боги. И в конце концов есть еще смерть.

Ни одно облачко не закрывало солнце, но оно словно потускнело на мгновение и ветер стал холоднее. Потом Александр рассмеялся, резко и коротко.

— Смерть приходит за каждым. Я буду жить, пока могу, беречь свою честь и держать свое слово. Когда Тир станет моим, я пойду за тобой в Египет.

12

Дни медленно тянулись от зимы к весне. Дамба Александра приближалась к Тиру. Мериамон чувствовала себя совершенно опустошенной: женщина без тени, жрица без богов, волшебница, лишившаяся своей волшебной силы. В душе у нее была только зима, никакой весны, хотя тело ее снова стало здоровым и сильным.

Но все же, как и зима в этой каменистой стране, Мериамон хранила в себе память о весне. Александр не разговаривал с ней, не трогался с места и не занимался ничем, кроме осады неприступного города. Мериамон уже не чахла из-за этого. Она была слишком упряма. Раз уж смерть не захотела забрать ее, она будет держаться за жизнь, будет копить силы и ждать.

Ждал и еще кто-то, и совсем не так спокойно, как она. Мериамон убедилась в этом сама, когда ее позвали в шатер Барсины и немедленно. Ей не хотелось идти. Воспоминания о том, как она очнулась там, смертельно больная и разъяренная до безумия, до сих пор иногда тревожили ее в предрассветной мгле. Пойманная, задыхающаяся, окруженная врагами — не важно, что они хотели ей только добра. Это знала ее голова, а сердце знало только, что они персы, что они поймали и удерживают ее.

И все же, когда пришел посланец, тот же молодой евнух, который первый раз вызвал ее из повозки врачей, еще до прихода в Сидон, Мериамон согласно кивнула головой и пошла за ним. Барсина была врагом только по крови, и Александр по-своему любил ее. Ни одна женщина никогда не станет его неотъемлемой частью. Это давно уже отдано Гефестиону. Но Барсина знала его еще ребенком, она ему нравилась, может быть, он даже считал ее другом.

Шатер Барсины был таким же, как его запомнила Мериамон: полумрак, тени, ароматы персидских снадобий. Там не было света извне, только свет ламп. Там и сям попадались кое-какие новые вещи: резной сундук из кедрового дерева, блестящая позолоченная лампа, ваза с изображением ткущих и прядущих женщин. Это не были персидские вещи; по-видимому, их привезли из Афин. Похожая ваза была у Таис, но на ней женщины танцевали под музыку флейты и барабана.

Барсина сидела в затененной комнате. Пока Мериамон молчала, почти ничего не видя в полумраке после солнечного света и стараясь перевести дух в тяжком воздухе шатра, Барсина поднялась, подошла и обняла ее. Мериамон не ожидала этого. Она замерла, но сделала над собой усилие и ответила на объятие.

Барсина отступила на шаг, продолжая держать руки на плечах Мериамон.

— Ты опять здорова, — сказала она, — но очень худая. Хорошо ли тебя кормят?

— Все говорят это, — рассмеялась Мериамон. — И Александр тоже. Меня кормят хорошо, даже слишком. Можно подумать, что меня откармливают на убой.

Барсина улыбнулась, усадила Мериамон и велела принести ей вино и сладости, как положено. Мериамон пришлось немного выпить и поесть под серьезным взглядом темных глаз. Оказалось, что она голодна: она выпила почти все вино и съела целый пирог и немного от другого, чтобы попробовать.

Во время еды она рассматривала Барсину. Теперь она была красивее, чем запомнилось Мериамон, но это была другая красота: лицо стало круглее, взгляд мягче, тело, которое было прежде по-мальчишески стройным, стало полнее и шире.

Мериамон прекрасно понимала, в чем причина. Она поняла это в тот момент, когда Барсина обняла ее.

— Полагаю, — сказал она, — что тебя можно поздравить.

Барсина потупила взор и провела рукой по выступающему животу.

— Ты все замечаешь, — сказала она.

— Такое трудно не заметить, — ответила Мериамон. Она помолчала: следующий вопрос задать было трудно. — Это его?

Глаза Барсины сверкнули из-под длинных ресниц.

— Ты сомневаешься?

— Я умею считать, — ответила Мериамон. — Ты стройная и мало располнела, но ты носишь ребенка уже с лета, или я ничего не понимаю в этом. Значит, он был зачат на Митилене, если не раньше. Александр знает?

— Да, — ответила Барсина. — Он обещал принять ребенка, даже если будет мальчик.

— Как своего наследника?

Тогда Барсина подняла глаза. Ее взгляд заставил Мериамон подумать о других людях, о Таис. Та же ясность цели, та же сила духа, неожиданные в персидской женщине.

— Вернулся Пармений. Он не оставит моего господина в покое. Если он покажет ему ребенка, рожденного мной, может быть, наступит мир. Ненадолго. Пока он не получит своего собственного.

— Если я умею считать, почему ты думаешь, что другие не умеют делать этого так же хорошо? — спросила Мериамон.

— Ты — женщина, — ответила Барсина.

— А мужчина не заметит? — Мериамон снова села. Оказывается, она успела съесть и второй пирог. Она вытерла пальцы салфеткой, поданной служанкой, окунула их в теплую воду, пахнущую лимоном. — Может быть, и не заметит. Если ты будешь жить так же замкнуто, так тихо, как только можешь, ты сможешь скрывать ребенка, пока он не родится, а потом показать его, и пусть люди сами решают, чей он.

— Вот именно, — сказала Барсина. — И мой господин может показать, что я беременна. Он может приходить реже и оставаться не так долго.

Она говорила спокойно, но Мериамон почувствовала скрытую боль в ее голосе. И знала, откуда она.

— Он знал с самого начала.

— Я сказала ему.

— Тогда… он никогда на самом деле…

— Он верил, — прошептала Барсина с отчаянием. — Сначала. Верил. Но я должна была сказать ему. Я и так слишком много лгала, когда молчала и однажды позволила ему любить меня.

— А эллин никогда не тронет беременную женщину, — сказала Мериамон.

— Он рассердился, — продолжала Барсина, — но простил меня. Он любит прощать так же, как любит давать. Он признал, что я поступила мудро.

Мериамон не была в этом уверена. Но Барсина не должна была сомневаться.

— Так что он продолжает приходить к тебе и притворяться. Больше ему это не нужно.

— Если он не захочет.

Наступило молчание. Мериамон не торопилась его нарушить. Затем сказала:

— Ты хотела, чтобы я знала. Зачем?

— Я использовала тебя, — ответила Барсина. — Я солгала, но немного. Я заставила тебя думать, что была свободна в своем поведении.

— Ты сама себя уговорила, — сказала Мериамон. Барсина разгладила юбку на коленях, долго, внимательно ее разглядывала. Она делала почти то же, что и в прошлый раз, когда разыгрывала смущенную возлюбленную.

«Персия, — подумала Мериамон. — Настоящая Персия, несмотря на то, что все ее мужчины были эллинами».

Барсина сказала медленно:

— Я хотела узнать, кто ты.

— И что же ты узнала?

— Ты его друг.

— А теперь?

— То же самое. Могла бы стать большим, если бы захотела.

Мериамон молчала. Наверное, она могла бы. Но это было бы непростое сражение.

— Ты просишь меня сделать это?

— Нет, — отвечала Барсина. Она все еще разглаживала подол своими длинными пальцами, глаза опущены, профиль четкий, словновырезанный из слоновой кости. — Он может теперь не пойти в Египет. Ты сделаешь что-нибудь, чтобы заставить его?

— Если смогу, — ответила Мериамон, — сделаю.

— Я бы могла помочь тебе, — сказала Барсина.

— Зачем?

Барсина не ожидала такого вопроса, даже от Мериамон. На мгновение она подняла глаза, на мгновение их глаза встретились.

— Я не имела в виду предательство.

— Нет?

— Я люблю Александра, — сказала Барсина. Правда. Но что такое правда для персов?

— Он восхищается тобой, — продолжала Барсина. — Даже когда ругает тебя за глупое упрямство. Он собирается сделать то, о чем ты просишь, после того, как удовлетворит свою гордость, взяв Тир. Но если он умрет здесь…

— Если он умрет здесь, Персия будет спасена.

— Я принадлежу теперь Александру, — сказала Барсина. — Персия для меня ничто.

— Персия для тебя все.

У Барсины перехватило дыхание.

— Как же ты нас ненавидишь!

— Да, я ненавижу вас, — воскликнула Мериамон. — Я ненавижу все, что исходит от вас. Вы явились из Персии. Вы повергли мою страну к своим ногам. Вы убили наших царей, вы смеялись над нашими богами или пытались присвоить их.

— Ты так же горда, как и Александр, — сказала Барсина. — И так же не чувствуешь этого.

— Я из Египта. Ни один чужестранец не правил моим народом мирно.

— И вы собираетесь сделать Александра своим царем?

— Мы выбрали Александра. Александр будет править по воле наших богов.

— Мы правим по воле Ахурамазды.

— Он не египетский бог.

— Он — Истина.

Здесь, в звенящей тишине, была суть.

— Ваша Истина одна, — сказала Мериамон. — Она не уступает и не прощает. Наших — много: они меняются, изменяются и становятся иными вместе с изменением мира.

— Истина может быть только одна. Все остальное Ложь.

— Нет, — сказала Мериамон.

— Да, — сказала Барсина.

— Ты из Персии. Ты всегда будешь думать только так, а я всегда буду думать как египтянка. Александр… Он всегда Александр, и только Александр, но он так же бесконечно разнообразен, как облик наших богов. Камбиз, Дарий, проклятый Артаксеркс, Ок, приведший моего отца к гибели, — они пришли со своей Истиной, наложили на нас ее ярмо и удивлялись, что мы ненавидим это ярмо, а потому ненавидим и их. Александр будет нашим царем, нашим фараоном, нашим Великим Домом Египта.

— Если он сумеет взять Тир.

— Если сумеет, — согласилась Мериамон.

— Ты можешь защитить его?

Вот. Наконец-то. Мериамон уловила знак в персидской уклончивости. Она едва ли сможет защитить и себя, но сказала: — Его охраняют боги.

— Ты волшебница, — молвила Барсина, — и говорят, очень могущественная. Ты защитишь его от зла?

— Его защищают, — ответила Мериамон, не зная, говорит ли она правду. Хорошая жрица, сказала она себе, должна верить, что боги в силах позаботиться о том, что принадлежит им.

Мериамон поднялась. Ей были необходимы солнце и свежий воздух.

— Береги себя, — сказала она, — и ребенка, которого ты носишь.

Клеомен ждал возле шатра Барсины, старательно делая вид, что оказался здесь случайно. Нико смотрел на него, как обычно, хмуро. Нико не одобрял этой ручной собачки, как он называл мальчика.

Мериамон прошла мимо них. Нико устремился следом. У него хватило ума ничего не говорить. Клеомен торопливо ускорил шаг, потому что шла она быстро. Он был помоложе, и ему не терпелось узнать, в чем дело.

— Что случилось? — спросил он. — У тебя такой свирепый вид. Кто рассердил тебя?

Мериамон не ответила. В ней было слишком много слов, и все они перепутались.

— Это Барсина, да? — продолжал спрашивать Клеомен. — Она ревнует к тебе, все знают. Царь слишком много думает о тебе, и ей это не нравится. Что она сказала? Я бы ей показал.

Мериамон резко остановилась. Клеомен еле удержался, чтобы не налететь на нее.

— Клеомен, — сказала она очень ласково, но в голосе ее слышался металл. — Я прекрасно знаю, что ты удрал от Филиппоса. Даже если сейчас в лазарете особенно нечего делать.

— Но там действительно нечего делать, — ответил он, чуть не плача, глядя на нее грустно, как побитая собака.

— Ты все еще ученик Филиппоса. Ему не понравится, что я отвлекаю тебя от твоих обязанностей.

— Но… — начал Клеомен.

— Ступай, — приказала Мериамон.

И он пошел, волоча ноги, часто оглядывался и даже пустил слезу. Она словно ничего не видела и не чувствовала. Он испустил тяжкий вздох и повернулся к ней спиной.

Ей было не до жалости. Мериамон свернула с дороги и отправилась к коновязям.

Ее лошадь была там, принимая заботы конюха с царственным величием. Фракиец радостно ухмыльнулся, увидев Мериамон, и закивал лохматой головой. Оба они теперь обрели имена. Конюх звался Ламп; это было, конечно, не то имя, которое дал ему отец, но оно ему нравилось, и он на него откликался. Лошадь была Феникс. Мериамон произнесла имена про себя, связывая себя с ними, кивнула конюху и положила руку на шею лошади. Ламп улыбнулся еще шире. Феникс фыркнула и замотала головой.

— Ты ехать? — спросил Ламп.

— Ехать, — ответила Мериамон.

Неважно куда. Лошади хотелось пробежаться, и Мериамон ей это позволила.

Долгая поездка и свежий воздух помогли Мериамон прийти в себя. Она все еще оставалась женщиной без тени, но это не было больно и ничего не значило.

Нико догнал их недалеко от Леонта, потому что Мериамон остановилась, чтобы дать лошади попастись. Он ехал на горбоносом мерине, который не умел бежать быстро, но был так же вынослив, как кобыла Мериамон. У него был с собой сверток и полный бурдюк вина, и Сехмет ехала с ним в складках его плаща.

Мериамон вопросительно посмотрела на Нико, но он ничего не сказал. Она заметила, что он вооружен мечом и копьями. Казалось, он собрался в долгое путешествие.

Мериамон пожала плечами. Почему бы и нет? Она заставила лошадь поднять голову. Река шумно бежала вниз с горы, где среди темной зелени кедров лежал глубокий снег. Там работали люди Александра: рубили огромные деревья для строительства дамбы. Мериамон пустила лошадь легким галопом вверх, к снегу и кедрам.

Путь становился круче, и река прокладывала себе путь среди леса, который становился все гуще. Эти кедры были передовым отрядом лесов Ливана. На земле лежал толстый слой опавшей хвои, сильный чистый аромат зелени кружил голову. Деревья здесь были небольшие, но и небольшой ливанский кедр высотой с башню, огромные ветви простираются широко, как вытянутые руки.

— Они молятся Зевсу, — сказала Мериамон, остановившись под одним из таких деревьев.

— Может быть, у них есть свои боги, — ответил Нико и закинул голову, измеряя дерево взглядом. — Наверное, титаны. Среди деревьев они такие же, как гиганты среди людей.

— У нас в Египте нет ничего подобного.

— Нигде нет ничего подобного. — Нико перекинул ногу через шею коня и соскользнул на землю. Он теперь пользовался простым мундштуком, как и Мериамон, совсем не похожим на те жуткие приспособления, которыми взнуздывали боевых коней. Мерину это, по-видимому, нравилось: он радостно заржал, пока Нико отвязал бурдюк и передал его Мериамон.

Она отпила, задержала вино во рту и медленно проглотила. Вино было хорошее, в меру разбавленное — такое пил царь.

Мериамон слезла с лошади, разминая затекшие мышцы. Она была еще слишком худа, и кости выступали в самых неудобных местах. Она растерла особенно болевшее место, стараясь делать это незаметно. Нико, конечно, видел: уголок его рта дрогнул. Мериамон сжала челюсти и продолжала растирать. Он присел у своего свертка и принялся рыться в нем, а Сехмет подавала советы.

Мериамон немного побродила по лесу, ведя Феникс в поводу, а может быть, лошадь вела ее. И очень правильно: склон стал более пологим, деревья внезапно кончились, открыв широкое чистое пространство, ведущее к реке. Здесь поработали лесорубы, но уже давно: трава выросла выше пней; из одного пня появился молодой кедр, по колено Мериамон и не толще ее пальца.

Лошадь натянула повод. Мериамон распрягла ее, стреножила и отпустила пастись. Мерин Нико вскоре последовал ее примеру, тоже стреноженный и без уздечки.

Нико подошел к Мериамон, сидевшей на пне, принес хлеб, сыр и вино. Они ели в дружественном молчании, слушая, как перекликаются птицы в лесу и лошади хрустят травой на поляне. Мериамон устала, но это была приятная усталость, в ней были ветер, солнце, а все беды остались далеко позади. Солнце стояло еще высоко, согревало лицо, согревало так приятно, что Мериамон сняла шапку и расстегнула плащ, позволив ветерку холодить тело.

Немного погодя Нико встал и пошел вниз к реке. Он наклонился, чтобы напиться, и так и замер, погрузив руку в быструю воду. Конечно, он не сумасшедший, чтобы купаться, вода была холодна, как лед.

Нико выпрямился и сбросил одежду. Мериамон уже собиралась его окликнуть, но он остался на берегу, прижав, как часто делал, к телу правую руку и глядя на несущийся поток. Сехмет терлась об его ноги. Он поднял ее. Сехмет была почти такого же цвета, как его кожа.

Мериамон перевела взгляд на лошадей. Они мирно паслись рядом, то одна, то другая махали хвостами. Мериамон подумала, что ей и раньше приходилось видеть обнаженных мужчин. Но в этом, стоящем у речки, было что-то такое, от чего внутри у нее все сжалось.

Он не был красив. Честно говоря, он был некрасив: нос у него был, как таран корабля, подбородок тяжелый, как гранитный выступ. Но он был отлично сложен, высокий, худощавый, и двигался изящно, как породистый конь. На него было приятно смотреть.

Была весна, и она оправилась наконец после тяжелой болезни, и тело ее прекрасно знало зачем. Неважно, что Нико был последним мужчиной в мире, который соблазнился бы прелестями Мериамон. Но ведь он мужчина, разве нет? Молодой и сильный, несмотря на искалеченную руку, он так хорош, когда стоит, освещенный солнцем, с кошкой на плече.

Он вернулся с реки и подошел к ней. Одежду он нес в руке. Нико что-то сказал.

— Что? — спросила она.

— Ничего, — отвечал Нико. Он расстелил на земле свой плащ и сел. На нее он не смотрел. Ей было бы приятно, если бы он ее заметил и смотрел, пока у нее по коже побегут мурашки, но он решил вдруг вспомнить о своих обязанностях стража и был рассеян.

— Я нравлюсь Клеомену, — сказала она. Тогда он наконец взглянул на нее.

— Что?

— Ничего, — отвечала она.

Он прихлопнул муху, которая укусила его. Сердито ворча, почесал ногу. Но сердился он не на муху.

— Уж этот щенок! Почему ты все-таки прогнала его?

— Он увиливал от работы. Филиппос человек суровый — Клеомену не стоит его раздражать.

— Выпороть бы его.

— Не стоит, — сказала Мериамон. — Не так уж он плох. Я учила его, чему могла. Он хороший ученик, только… настойчивый.

— Настырный.

— Думаю, он бы тебе понравился, — продолжала Мериамон. — Он неглуп, и такой старательный.

— Он бродит за тобой, как влюбленный теленок.

Голос его прозвучал ядовито. Мериамон удивленно взглянула на него. Нико внимательно разглядывал свои босые ноги, хотя смотреть там было особенно не на что.

— Я думаю, — сказала Мериамон, — что иногда с ним можно потерять всякое терпение. С молодыми это бывает. Но они взрослеют.

— Только не этот, — возразил Нико.

— Почему, что он тебе сделал?

— Ничего. — Нико вскочил, и как раз в этот миг Сехмет спрыгнула с его плеча. Он споткнулся об нее, и нога у него подвернулась. Падая, он почти не задел больную руку, но сильно ударился, у него даже перехватило дыхание.

Мериамон даже не помнила, как вскочила и бросилась к нему. Он не поранился. Кость уже срослась, мышцы исхудали, как обычно бывает при переломах. Зрелище не из красивых, но радует глаз того, кто видел, как это выглядело раньше. Она взяла его руку, ощупывая пальцами бледную кожу. Нико охнул. Рука дернулась. Еле заметно, но она двигалась! Мериамон сгибала его слабые пальцы один за другим, осторожно, отпуская, когда он задерживал дыхание.

Нико пристально смотрел. Губы его были плотно сжаты, пот катился градом — больно. Но он не издал ни звука, как всегда.

— Все будет в порядке, — сказала она.

Он отвернулся, не желая верить. Бессильные пальцы, скрюченная рука.

— Нет, — сказала она так твердо, что он снова повернул голову. — Пальцы нельзя было упражнять, пока не срослась кость. Но теперь ты можешь снова сделать руку сильной. Это будет больно, скажу честно, но у тебя снова будут две руки.

— Полторы.

— Больше, — возразила Мериамон. — Конечно, она уже не будет такой же сильной, как раньше, но не будет и бесполезной. Сколько силы нужно, чтобы нести щит?

В глазах Нико мелькнула надежда, но он подавил ее.

— Филиппос сказал, что меня признают негодным к службе в армии.

Мериамон чуть не присвистнула.

— Он сказал что?

— Он сказал, что я буду достаточно здоров для легкой работы, если не буду особенно напрягаться, но сражаться я уже не смогу.

— Когда он сказал это?

— Какая разница?

— Большая! — вспылила она.

— Где-то там еще, — ответил Нико.

— До Сидона?

Он пожал плечами.

— Наверное.

— А с тех пор он ничего не говорил?

— Зачем?

От ярости Мериамон хотелось плеваться.

— Хорош! И ты тоже! Оба вы! У него глаза не хуже моих, он может видеть то же, что вижу я.

— Шрамы.

— Чудо, — вот что! — Она ударила его кулачком в плечо. — Ты помнишь храм Эшмуна?

— Глупости это. Ничем это не помогло.

— Помогло! — воскликнула Мериамон. — Посмотри! Все это должно было загнить и отвалиться, а оно заживает. Только бог мог заставить зажить такое.

— Если это сделал бог, — спросил Нико, скривив губы, — почему он не сделал это сразу, а заставил тянуться так долго?

— Может быть, он хотел научить тебя терпению.

Нико яростно глянул на нее. Мериамон ответила таким же взглядом.

Она никогда в жизни не смогла бы объяснить, почему она сделала то, что сделала. В ней было солнце, и запах зелени, и жар души. Она наклонилась и крепко поцеловала его.

Она почувствовала вкус вина и кедра. И пахло от него, как всегда, лошадьми, шерстью и свежим потом.

Она выпрямилась. Щеки ее горели. Он весь залился краской, до самого края хитона. Его рука все еще лежала у нее на коленях. Он осторожно убрал ее.

Он не смотрел на нее. Она не могла решиться взглянуть на него. Конечно, он терпеть ее не может, это было ясно давно. Теперь он ее возненавидит.

Ее страж должен был влюбиться в нее, а не она в него.

Он встал. Он не мог одеться так же легко и быстро, как раздевался. Ей пришлось помочь ему. От смущения губы его сжались, а ноздри раздувались.

Она хотела пойти к лошадям, но он удержал ее. Она стояла неподвижно и молча.

— Почему? — спросил он.

Ей перехватило горло, и она с трудом выговорила:

— Не знаю.

Он не отпускал ее. Она легко могла бы вырваться, если бы захотела.

— Это не ответ, — сказал он.

— Другого у меня нет.

Она ждала, что он скажет еще что-то, но он молчал, потом отпустил ее. Она пошла ловить свою лошадь.

13

В то время как дамба Александра приближалась к стенам Тира, жители готовились защищать свой город. На стенах были расставлены катапульты и множество снарядов к ним, галеры подплывали к дамбе на расстояние полета стрелы и беспокоили работавших на ней людей. Обстрел был сильным. Особенно опасны были горящие стрелы, от которых воспламенялись бревна, полыхая гигантскими кострами. В ночь равноденствия из Гадеса налетела буря и прогрызла в дамбе огромные дыры, которые долго пришлось заделывать.

— В конце концов, — сказал Александр, — мы воздвигли башни не для того, чтобы нас с них сбросили.

Конечно, башни. Это была идея Александра — божественное безумие, как говорили люди, — но механики Александра построили их целых две — из бревен, обитые для защиты от огня сырыми кожами. Осадные башни строились и прежде, но таких еще не бывало: такие же высокие, как стены Тира, такие высокие, что люди шатались, добравшись до верха, и, взглянув вниз, чувствовали себя летящими птицами.

Если у них было время взглянуть вниз. Люди, взобравшиеся на головокружительную высоту, должны были обслуживать катапульты и стрелять через морской пролив, с каждым днем становившийся все уже, все ближе продвигаясь к грозным стенам. Люди внизу стреляли из катапульт по кораблям, не позволяя им приблизиться, в то время как рабочие все удлиняли и расширяли дамбу, делая ее такой прочной, чтобы она, по словам Александра, простояла до конца мира.

Никогда еще осада не велась с таким искусством. Но тирцы тоже знали толк в военном искусстве. Видя, что башни поднялись вровень с башнями города, они нанесли контрудар.

Они взяли большой корабль для перевозки лошадей, неуклюжий, но с вместительным трюмом, обнесли палубы оградой из сырого леса и нагрузили его горючими веществами — хворостом, сушняком, серой и смолой. На мачтах развесили котлы с нефтью, а затем они нагрузили корму так, чтобы она ушла глубоко в воду, а нос поднялся достаточно высоко, чтобы быть выше дамбы.

Люди Александра увидели, как корабль приближается, буксируемый галерами. Выстрелы из катапульт уложили часть нападавших, но их было слишком много, и они были хорошо защищены. Команда корабля скалила зубы, дразнилась с палуб, загороженных щитами. Галеры остановились за пределами достижимости катапульт, как будто собираясь с силами. Затем весла взлетели по команде и опустились. Галеры рванулись вперед. Корабль несся за ними. Высоко на носу пылал факел. От него зажигались другие. Людей стало меньше, они бросались за борт, ныряли. Несколько человек вскарабкались на мачты, разбежались по реям и сунули свои факелы в котлы. Один котел с ревом занялся. Моряк отшатнулся и бросился в море. Другие котлы загорелись медленнее, ровным пламенем, и те, кто поджигал их, тоже прыгнули в воду, но без спешки, и поплыли к гавани.

Матросы на палубе тоже выпрыгивали с обоих бортов. Один задержался, наверное, это был капитан — с длинной бородой и множеством тяжелых золотых украшений. Многочисленные небольшие огоньки плясали вокруг, словно раздумывая, затем, словно сговорившись, взметнулись пламенем.

Капитан влез на уже тлевший борт, вокруг густо летели искры. Он прыгнул в воду, описав четкую дугу, нырнул плавно, как дельфин.

В тот же миг, когда капитан врезался в воду, корабль врезался в дамбу в полуметре от башни. Люди бросились к нему с копьями, бревнами, со всем, что попалось под руку. Стрелы сыпались дождем. Флот Тира двинулся в бой; лодки-скорлупки, полные вооруженных людей, неслись к дамбе, торопясь принять участие в сражении.

На брандере сломалась рея. Котел рухнул, разбрасывая огонь, затем другой, потом еще.

У кого-то хватило ума броситься на берег, собрать ведра и котлы, выстроить цепочку людей заливать огонь. Но тирцы уже были на дамбе. Одна из башен пылала. В то время как македонцы отступали по дамбе, вспыхнула другая башня. Люди бросались из нее прямо в ряды тирцев. Они навалились массой на палисад, защищавший башни, и прорвали его.

Над ревом битвы слышался высокий голос Александра. Он собирал своих людей, вел их вперед, поносил врагов с такой изобретательностью, что люди смеялись даже в самой гуще боя.

Тирцы были сброшены в море. Но своей цели они добились: башни пылали, как факелы, все осадные машины, весь лес, заготовленный для последнего участка дамбы, инструменты, снаряжение и множество строителей сгорели дотла.

— Теперь я не уступлю, — сказал Александр.

Он был грязен, весь в саже, от него пахло гарью, но это было ничто по сравнению с той яростью, которая пылала в его душе. Он бы ни за что не позволил, чтобы о нем кто-то заботился, но он пришел в лазарет, притащив тяжелораненого, и Мериамон перехватила его, прежде чем он успел уйти.

— Я не уступлю, — повторил он. Он говорил вовсе не с Мериамон. Он весь горел, и этот жар был состоянием духа. Гнев. Ярость. Не всякий осмелился бы перечить Александру.

— Они сожгли мои башни, — говорил он. — Они разрушили мои машины. Они убили моих людей. Они посмели. Они… посмели…

Мериамон сняла с него хитон, который обгорел и был изодран. Лат на Александре не было. Когда началась атака, он был на берегу, сооружая со своим главным механиком что-то хитроумное. Меч у него был с собой — македонец никуда не ходит без меча. И, к счастью, он был обут в крепкую обувь: этому его научила стройка, где была масса щепок и заноз от свежесрубленного леса. Подметки прогорели почти насквозь, но все же выдержали.

Алый цвет лица Александра был не только от гнева: он обжегся, особенно с одной стороны, и опалил брови, на шее и плече уже вздувались волдыри. Руки он тоже обжег, несильно, но, когда он придет в себя, они будут болеть.

— Я построил их один раз, — сказал он, — построю и второй. Еще выше, крепче, мощнее. Я покажу этим собачьим детям, как воевать против Александра.

Мериамон принялась за дело, взяв чистое полотно и бальзам. Один из раненых пронзительно кричал. Он попал сюда одним из первых — обугленное, корчащееся тело, без лица и без рук, но не лишившееся голоса. На него выплеснулась горящая нефть и спалила его тело, но боги его пока не забрали.

— Они заплатят, — сказал Александр. — Они заплатят кровью.

Она смазала его руки бальзамом и забинтовала в мягкие повязки. Александр не замечал ее. Он весь был ярость, в нем горело пламя жарче любого из тех, что сожгли его дамбу. Гордыня подвигла его на ее строительство, но теперь им правил гнев, и долго будет править. Если раньше его еще можно было попробовать отговорить от безумной затеи, то теперь такой надежды уже не было. Тирцы сожгли ее вместе с его башнями.

— Упрямец, — сказала Мериамон, — глупый упрямец.

Она не спешила сказать это, хотя это поднималось в ней уже давно, пока она не почувствовала, что вот-вот взорвется. Она делала для раненых все, что могла. Она заботилась и о тех, кто был просто болен, и о жертвах несчастных случаев. Она почти силой отправила Клеомена в постель, хотя он возражал, утверждая, что вполне еще может продолжать работу — а голова его так и клонилась, когда он спорил. Нико аккуратно сгреб мальчишку, уложил его на кучу одеял и держал, пока тот не заснул.

Мериамон обменялась улыбкой с другим мальчиком, которого разбудили препирательства с Клеоменом, и вышла из палатки. Приближался рассвет. В лагере было тихо, как никогда, стук молотков и песни не раздавались с дамбы, из палаток не доносилось ни звука. Где-то за Старым Тиром пропел петух.

Она была измотана, но спать ей не хотелось. Подошла, как тень, Сехмет и стала тереться у ее ног. Мериамон взяла кошку на руки и злобно уставилась на смутно видимый в сумерках шатер Александра.

— Упрямый, упрямый тупица с ослиной башкой!

— Кто — Клеомен?

Она перевела ненавидящий взгляд на Нико.

— Ты прекрасно знаешь, о ком речь.

Нико пожал плечами. Она больше услышала, чем увидела это: шелест ткани, скрип кожи, звон металла о металл. Нико надел свои латы, надел, как только пришло первое известие о битве, и не снял их. Они могли прямо жить в латах, эти македонцы, не обращая ни малейшего внимания на то, как от них чешется и болит все тело.

— Александр есть Александр, — заметил Нико.

— Все вы такие же слепцы, как он.

— Возможно.

Мериамон зашипела от злости и нетерпения. То, что произошло тогда под кедрами, ничего не изменило. Нико оставался собой — упрямец, которого невозможно убедить, и к тому же обидчивый. Не стоило ей целовать его.

Она предположила, что Нико ее пожалел. Он мог бы убежать от нее, потребовать другого задания, наконец, вернуться в Македонию. Но он остался, по-прежнему был ее стражем и ничуть не изменился.

Мериамон пошла. Ей было все равно, куда. Нико шел следом, как раньше за ней ходила ее тень. Когда-то. Болезнь отняла всю волшебную силу.

Нет. Не всю. Только ту ее часть, которая делала Мериамон больше чем просто маленькой жрицей чужеземного бога. Она все еще умела исцелять недуги, все еще была спутницей земного воплощения богини Баст, которая мурлыкала у нее на руках, все еще оставалась дочерью фараона.

Пока Мериамон шла по лагерю, рассвело. Первые лучи тронули вершины гор и распростерлись далеко над морем. Скоро царь выйдет из шатра совершить утреннее приношение богам. Затем люди снова отправятся на дамбу и примутся за работу, уничтожая следы огня, смерти и вражеской вылазки. Александр придумает что-нибудь новое, чтобы защитить их: новую стену, новые щиты, усиленную охрану. Александр всегда выдумывал новые способы ведения войны. В этом он был неистощим, как бог, или как безумец. Но какая разница?

Мериамон остановилась на восточном краю лагеря. Красота утра потрясла ее, она ощутила ее так неожиданно, что даже покачнулась. Сильные руки подхватили ее. Одна рука была сильнее, но это было не очень заметно. Мериамон не оглянулась, не попыталась освободиться.

Ладья солнца поднималась над горизонтом, все выше и выше над стеной гор. Тени колебались и исчезали. Все, кроме одной. Со стороны восходящего солнца, низкими длинными скачками, с горящими глазами, широко раскрыв смеющуюся пасть шакала, высотой с человека, ростом с македонца, приближалась, волнуясь и танцуя, ее тень, ее потерянная сила, пришедшая от солнца, чтобы снова сделать ее целой.

Насколько это возможно за пределами страны Кемет.

Свет утра разлился вокруг нее. Мериамон освободилась из объятий Нико. Он не пытался ее удержать, но и не бросил ее, не оттолкнул. Она им восхищалась.

— Ты сияешь, как лампа в темной комнате, — сказал он.

— Да?

— Да. — Его глаза скользнули по ее тени, снова вернулись к ее лицу. — Почему?

Его любимый вопрос. На этот раз Мериамон могла ответить:

— Так пожелали боги.

— Почему теперь?

— Это известно богам.

— Иногда, — сказал он, — ты просто приводишь в отчаяние.

Мериамон рассмеялась. Слишком давно она не делала этого.

— Значит, я такая же, как все вы.

— Мы не… — Он не закончил. Умница. — Так легко забыть, кто ты такая.

На это она ничего не ответила. Нико вздрогнул, загремев оружием.

— Ладно. Ты все-таки человеческое существо. Есть хочешь?

Ее желудок громко ответил за нее. Нико расхохотался.

— Тогда пошли. Надо расшевелить поваров.

Наверное, ей никогда не понять этих эллинов. То они полны священного трепета, то тут же насмехаются над всем, и всегда у них есть всему объяснение. Нико объяснил Мериамон все, происшедшее с ней, завтракая хлебом и медовым вином, сидя перед шатром Таис, рядом с Сехмет, которая тоже завтракала свежепойманной крысой.

— Все ясно, — сказал он. — Тебе нужен был знак, что ты не потерпела поражение с Александром. Боги привели его сюда. Поэтому… оно… вернулось к тебе. — Нико помолчал. Даже он не смог дать имя ее тени. — Теперь будет легче ждать?

— Нет, — ответила она. Он не слушал.

— Интересно, что бы сказал Аристотель? Сам я не много учился у него, но Птолемей рассказывал мне обычно о занятиях, и Александр часто вспоминает о них. Разум и логика — для Аристотеля все. Он даже поступки богов рассматривал бы с точки зрения разума.

— Богам не обязательно быть разумными, — сказала Мериамон.

— Но они разумны, — заметил Нико. — Мы просто этого не видим, потому что не может смотреть слишком далеко. Если бы мы могли понять ум Зевса, мы бы сами стали, как Зевс.

— Глупости.

Нико удивленно вытаращил на нее глаза.

— Я понимаю, что это значит, — сказала она. — Твой Аристотель так гордится своим умом, что считает себя способным понять замысел бога?

— Аристотель говорит, что мир — явление разумное, и разум — главный дар мужчины.

— А женщины?

— Женщины, — сказал Нико, — порождение слабого семени. У них нет собственного разума, и они подчиняются управлению и разуму мужчин.

Мериамон громко рассмеялась.

— Аристотель говорит такое?

— Аристотель самый мудрый философ в Греции.

— Ага, — сказала она, — философ, лучший друг мудрости. Я уверена, если бы он пользовался своими глазами вместо своего разума, он бы увидел, как он глуп.

— Слышал бы это Александр! — вспыхнул Нико.

— Александр тоже глупец, — заявила Мериамон. — Все мужчины такие. Мир разумен? Мир логичен? Насколько я вижу, ничего подобного!

— Ты женщина и чужестранка. Откуда ты знаешь, что ты видишь?

— У меня есть глаза, — ответила она.

— Но понимаешь ли ты, что они тебе говорят?

Она взглянула на него. Просто взглянула. Нико быстро отвел и опустил глаза. Но все-таки сказал:

— Ты не философ. Тебе не понять.

— А тебе?

— Ладно, — сказал он, — мне тоже. Но это греческая штука. Мы, македонцы, тоже греки, и она перешла к нам. Вот почему Александр так хорошо разбирается в учении Аристотеля. У него есть для этого и ум, и характер.

— А у меня нет, — сказала Мериамон, — мне она не нужна.

— Конечно, не нужна.

Ей захотелось выплеснуть остатки вина ему в лицо. Упрямый, дерзкий эллин. Вместо этого она поставила чашу и сказала:

— Я хочу принять ванну. И тебе бы тоже не мешало.

Она не стала ждать, что он ответит. Слуги были наготове с водой и ванной, и Филинна ждала, как она делала каждое утро, хотя Таис не вставала раньше полудня, если ей не мешали. Мериамон было приятно смыть грязь, пот и следы долгого дня и долгой ночи, а вместе с ними немного дурного настроения.

Было невыразимо радостно сознавать, что ее тень вернулась, и чувствовать ее присутствие там, где еще недавно была лишь гулкая пустота. Но в итоге ничто не изменилось. Она не оказалась ближе к стране Кемет.

Она совсем не удивилась, когда увидела, кто ждет ее, когда вышла после купания, чистая, причесанная и одетая, и уже начинающая чувствовать сонливость. Она ждала этого, она этого боялась.

Евнух Барсины низко поклонился, покосившись темными глазами на ее тень. Она лежала смирно. О том, где она побывала, разговоров не было. Больше она не покинет Мериамон.

Мериамон наклонила голову и ждала.

— Госпожа, — сказал евнух, — моя госпожа просит…

Мериамон вздохнула.

— Иду, — сказала она.

Шатер был тот же самый. Ничего не изменилось. Воздух был неподвижен, женщины ходили только из спальни в другую комнату и обратно. Нужно было решиться, чтобы выйти наружу и увидеть солнце, нужно было долго собираться с духом, чтобы закутаться в покрывала и сходить на базар. Мериамон подозревала, что они не в силах решиться на такое дважды. Ей было их почти жаль, хотя они и были персы.

Во внешней комнате, где ей пришлось ждать бесконечно долго, не было никого. Во внутренней была только Барсина, а около ее ног сидел евнух.

Но Барсина изменилась. Срок родов приближался, она очень растолстела, но была спокойна. Сидя на резном, обитом ковром кресле, в широком одеянии пурпурного цвета, густо затканном золотом, она казалась изображением божества.

Ее ясные глаза рассматривали Мериамон с пристальным интересом.

— Ты хорошо выглядишь, — сказала она.

— Я хорошо себя чувствую, — ответила Мериамон.

— Так и его величество говорил мне. Ревность?

Мериамон удивилась. Вроде бы нет.

Только интерес, и если не тепло, то что-то вроде сочувствия.

— Надеюсь, — сказала Мериамон, — что мои сиделки не слишком дорого заплатили за то, что позволили мне убежать?

— Царь разобрался с ними, — ответила Барсина.

— Милостиво?

— Очень, — сказала Барсина. — Он отослал их с эскортом обратно к их отцам. Он сказал им, что в его армии нет места для дураков. Может быть, Великий Царь найдет им лучшее применение.

Мериамон медленно вздохнула.

— Это не наказание.

— Нет? Их отцы предпочли бы не получать их обратно. Ведь они же были пленницами, а весь мир знает, что варвары делают с женщинами, которых захватили.

— Но не Александр.

— Мир еще не очень хорошо знает его. Они видят в нем только варвара, не больше. К тому же он так молод.

— Гор молод, и эллинский Дионис. Но они все равно боги.

— Если бы их жизнь была коротка, знали бы их как богов?

За этим спокойствием скрывался острый ум. Мериамон признала это, наклонив голову, даже с легкой улыбкой.

— Ты знаешь, кто такой Александр.

— Это может увидеть и слепой, — сказала Барсина.

— Даже перс?

— Я почти эллинка.

— Нет, это не так, — возразила Мериамон. Красивые брови сошлись на переносице.

— Ты ненавидишь нас. Ты по-настоящему ненавидишь нас.

— Не тебя, — возразила Мериамон. — Не тебя как таковую. Но за то, кто вы есть.

— Почему?

— Нужно ли объяснять?

— Я достаточно эллинка, чтобы понять, — ответила Барсина.

Мериамон засмеялась. Достаточно непринужденно, и, казалось, напряжение исчезло.

— Ну конечно. Ладно, любила бы ты нас, если бы мы отняли вашу империю, отняли вашу свободу, разрешив вам почитать ваших богов, но поступая с ними по нашей воле, чтобы вы не забывали, кто хозяин?

— Но так уж заведено в мире, — сказала Барсина. — Победитель становится побежденным, и новый победитель, в свою очередь, тоже. Время Египта прошло. Время Персии тоже, наверное, близится к закату перед лицом нового царя из Македонии.

— Тебе это не больно?

— Мне больно. Но я принимаю это. Такова воля небес.

— В этом разница между нами, — сказала Мериамон. — Египет не принимает такого. Он или царствует, или восстает.

— И все же его боги принимают всех, кто приходит, и делают их своими.

— Кроме ваших.

— У нас нет богов, которых мы могли бы дать. У нас есть только Истина.

— Истина не одна. У нее столько же обличий, сколько богов на небесах.

— Но… — начала Барсина и остановилась. Снова села и поджала губы.

— Понимаешь, — сказала Мериамон, — ваша вера знает противоположности, то есть двух, которые не могут никогда стать одним, не могут иметь ничего общего. Ваш царь, ваша вера, ваша магия — ничего похожего у нас нет.

— Мы не были несправедливы к вашему народу.

— Нет? Артаксеркс разбил нас и сокрушил наших богов, зарезал священного быка Аписа прямо в его храме. Ты называешь это справедливостью?

— Это было давно, — сказала Барсина. — И этому была причина. Вы восстали против него.

— Мы взяли то, что принадлежало нам.

— Вы были побеждены.

— Нас нельзя победить.

Воздух звенел, как от ударов клинка о клинок. Барсина напряглась, почти вскочив на ноги.

Медленно, но она уступила. Мериамон, которая вообще не садилась, опустилась на ожидавшее ее кресло и заставила себя успокоиться. Когда она сочла, что может управлять своим голосом, то сказала:

— Теперь ты поняла?

— Нет, — отвечала Барсина.

— Значит, никогда не поймешь.

— Никогда.

Наступило молчание, на удивление мирное.

— Я понимаю, почему ты ушла от нас, — сказала Барсина. — Мы для тебя невыносимы.

Мериамон предпочла промолчать. Молчание затянулось. Мериамон не собиралась прерывать его. Барсина заговорила снова:

— Ты будешь со мной, когда родится мой ребенок?

Мериамон удивилась.

— Ты хочешь, чтобы я была при этом? Даже зная то, что ты знаешь?

— Твоя ненависть чиста. И ты целитель.

— Среди моего народа не самый лучший.

— Лучше, чем кто-либо здесь.

— Не сейчас. В свите царя есть жрецы Имхотепа. Он прикажет им позаботиться о тебе.

— Жрецы, — сказала Барсина. — Согласятся ли они стать евнухами, чтобы их допустили ко мне?

— Ну, это ни к чему, — возразила Мериамон. Или ей почудился хитрый блеск в темных глазах?

— Я прошу тебя.

И Александр согласится. Мериамон понимала это так же хорошо, как и Барсина. Он в точности повторит слова Барсины и будет далеко не так терпелив.

— Я могу задушить твоего ребенка во время его рождения, — сказала Мериамон.

— Ты не сделаешь этого, — ответила Барсина. Ясные, чистые глаза. И железная воля, как у любой царицы. Она была обходительна, она казалась мягкой, но Мериамон никогда не удастся заставить ее уступить. Она хочет, чтобы Мериамон была здесь, пусть она преисполнена ненависти, пусть ее волшебная сила мала, но она так хочет, и этим все сказано.

14

Мериамон строго смотрела на Нико.

— Сожми кулак, — приказала она.

Он послушался. Это было еще не очень похоже на кулак, но лучше, чем раньше.

— Разожми, — сказала она и положила ему в руку мячик — маленький, каким играют дети, кожаный, набитый шерстью. — Теперь сожми его.

Нико задрожал от напряжения, на скулах выступили желваки, по лицу стекал пот. Пальцы разжались — мячик выпал. Сехмет бросилась к нему, поддавая его лапкой.

Мериамон улыбалась, глядя на обоих, Нико хмурился.

— Я слаб, как ребенок.

— Не совсем, — возразила она и подняла мячик. — Давай еще.

Он стиснул зубы, но повиновался. Мериамон внимательно наблюдала. Кость срослась давно. Рука была искривлена и короче другой — некрасиво, но гораздо лучше, чем могло бы быть. Несмотря на все свои сомнения, Нико снова набирался сил, и рука начинала его слушаться. Конечно, полностью она не восстановится, но и одноруким он не будет.

Пальцы были неподвижны и скрючены. Мериамон надеялась, что они снова обретут гибкость, если он будет делать, как было сказано. Он не может дотронуться большим пальцем до указательного, но она надеется, что со временем и это удастся. Он ни разу ни слова не сказал против занятий с мячиком, хотя любой другой македонец уже громко запротестовал бы и отказался бы иметь с этим дело. Нико скрипел зубами, хмурил брови, но продолжал, пока его лицо не становилось мокрым от пота, а сам он не начинал дрожать от перенапряжения.

Мериамон подхватила мячик, как только он снова упал, и отбросила его в сторону Сехмет. Кошка радостно помчалась с ним под кровать. Нико приподнялся, чтобы достать мяч. Мериамон удержала его.

— Не сейчас, — сказала она. — Передохни немного. Ты тратишь слишком много сил.

— Хочу быть целым, — ответил он.

Мериамон взяла его руки в свои и стала разминать их. Нико дернулся от внезапной боли. Мериамон переждала, потом продолжила снова.

— Ты будешь целым, — сказала она. — Просто на это нужно время.

— Я хочу сейчас.

Он был бесхитростен, как ребенок. Вдруг ей очень захотелось снова поцеловать его, но она не сделала этого. Ему и тогда это не понравилось, во всяком случае он не сказал об этом ни слова.

Похоже, что он вообще воспринимал ее только как источник боли и медленного выздоровления.

— Ты упражнялся с оружием, — сказала она.

Нико остолбенел. Она удержала его руку, прежде чем он успел отдернуть ее.

— Откуда ты знаешь?

— Я видела тебя. Ты из-за этого не спишь. Почему бы тебе не заниматься днем, как всем остальным?

— Днем я охраняю тебя.

— Дело не в этом.

Он неловко повел плечом.

— Я думал, что ты не одобришь.

— Почему нет? Ты станешь сильнее.

— Достаточно сильным, чтобы вернуться в конницу?

Сердце ее забилось. Мериамон медленно сказала:

— Достаточно. Ведь ты же левша.

Нико испустил долгий вздох. Тяжелый вздох. Он хмуро посмотрел на свою руку, на пальцы Мериамон, сгибавшие и разгибавшие его пальцы.

— Я все еще не могу удержать повод Тифона.

— Ты попробовал.

Это не был вопрос. То, что он сказал, не было ответом:

— Я думал. Ты видела коня, которого вчера привел Певкест? Он говорит, конь скифский. Ты видела его упряжь?

— Нет, — ответила Мериамон. — Я вытаскивала стрелу от катапульты из ноги одного дурака.

— Было на что посмотреть, — продолжал Нико. — У него мундштук — даже не такой, какой ты используешь для Феникс, такой не удержал бы жеребца и секунду. Там нет ничего, чтобы держать язык, ничего, чтобы разжимать челюсти, совсем ничего. Но конюх сидел на нем крепче некуда. Это называется седло. Там есть подушка, а впереди и сзади дуги, они удерживают тебя на месте. Ты ни за что не свалишься, разве уж если ты вовсе плох.

— Ты ездил на коне Певкеста, — сказала Мериамон. Она была бы рада усомниться в этом.

— Там особенно не на что смотреть: шкура, как у облезлой овцы, и голова похожа на овечью. Но на удивление вынослив. А рот совершенно целый — просто шелк! Я пускал его с места в галоп и резко останавливал чуть ли не одним пальцем.

— Ты его купил?

— Певкест не продаст.

Однако, заметила Мериамон, он не кажется слишком огорченным.

— И что?

— Вот я и думаю, — сказал он, — если заказать на пробу такое седло и пользоваться уздечкой, которая у меня есть, не понадобится много силы, чтобы справиться с Тифоном. Даже, — добавил Нико, криво улыбнувшись, — такой рукой.

— Почему бы тебе не обменять Тифона на коня посмирнее? Тогда вообще не понадобятся такие сложности.

— Тифон — мой конь, — ответил Нико. — Я сам объезжал его. Я был первым, кто сел на него верхом. И единственным, если бы не позволил Аминтасу ухаживать за ним.

— Продай его Аминтасу.

— Нет, — сказал Нико.

Мериамон замолчала. Она, конечно, знала, какой будет ответ, но попробовать все равно не мешало.

— Он настоящий нисайский конь, ты же знаешь, — говорил Нико. — Мать его была персидская кобыла, а отец, пока не умер, принадлежал самому царю Филиппу. Характер у Тифона, конечно, не из лучших, но у него есть сердце и мозги… хотя некоторые считают, что слишком много. Ты ведь его как следует и не видела, не так ли?

— Я видела достаточно, — сказала Мериамон.

— Ты не видела, — возразил Нико и нетерпеливо встал, освободившись от ее рук. — До заката есть еще время. Можно даже успеть поговорить с оружейником. Может быть, и царь заинтересуется, если у нас что-нибудь получится.

Мериамон не смогла придумать никакой подходящей причины, чтобы удержать Нико. Она сказала себе, что, если будет рядом, он, возможно, не станет пробовать ездить верхом на Тифоне. Греческие кони капризны, многие отличались скверным нравом, и Мериамон была почти способна простить те жестокие удила, которыми пользовались их хозяева, но Тифон отличался особым коварством. Когда она приходила навестить Феникс, ей случалось слышать рассказы конюхов о людях, которых он лягал и кусал, о том, как он сбросил и чуть не затоптал Аминтаса.

Конь был действительно красив. Не такой изящный, как Феникс, большой даже для греческого коня — настоящий нисаец: широкая грудь, гордая шея, точеная голова и яркие умные глаза. Не злобные, надо признать, но и доброты в них тоже не было.

Задрав голову, конь приветствовал хозяина оглушительным ржанием, поднявшись на дыбы на привязи; его не стреноживали, ибо он разорвал бы любые путы. Нико приблизился, взявшись за повод, не обращая внимания на грозные копыта. Жеребец вставал на дыбы и рвался вперед. На мгновение Мериамон показалось, что Нико сейчас вскочит на спину коня. Конечно, он об этом подумал, но немного здравого смысла у него все-таки оставалось. Он успокоил и заставил жеребца опуститься на все четыре ноги, поглаживая вспотевшую шею,шепча что-то в прижатое ухо. Конь дрожал и дергал повод. Нико улыбнулся Мериамон.

— Разве не красавец?

Красавец: цвета сверкающей меди, со звездой на лбу. Какой-то храбрец — конечно, конюх, с шуточками и беззаботным видом, но стараясь держаться подальше, — содержал коня безупречно чистым, грива подстрижена, хвост тщательно расчесан и блестит, как шелк.

— За него можно получить огромные деньги, — сказала Мериамон.

Улыбка исчезла с лица Нико.

— Я его не продам.

— Жаль.

— Ладно, — сказал Нико. Он явно почувствовал, что можно быть снисходительным, когда такой демон ест сладости с твоей ладони — отступая, когда в руке ничего не оставалось, протягивая морду с оскаленными зубами, чтобы получить легкий щелчок по носу. — Он просто проверяет, вот и все. Он хочет убедиться, что тебя можно уважать.

— Я бы предпочла, чтобы меня уважал какой-нибудь более здравомыслящий конь.

— У Тифона достаточно здравого смысла. Он не терпит дураков.

— Откуда тебе знать?

Нико ухмыльнулся.

Мериамон обменялась пристальным взглядом с конем. «В нем есть бог, — подумала она. — И не из добрых».

— Сет, — сказала она. — Тебя зовут Сет.

— Его зовут Тифон.

— Это то же самое.

— Ты называешь свою кошку Сехмет.

— Сехмет принадлежит самой себе. Я не прошу ее охранять мою жизнь во время сражения.

— Разве?

Рот Мериамон открылся. Она закрыла его. Нико не знает, что говорит. Он эллин, все дело в этом: говорит быстро, вроде бы умно, но неважно что.

— Я собираюсь заказать седло, — говорил Нико, обращаясь больше к коню, чем к ней. — Может быть, получится, как знать? Уздечку я тоже попробую. Тебе должно понравиться. Никакого железа во рту, ничего не упирается в язык. Ты узнаешь, что значит хорошее обхождение.

— Этот не поймет, — сказала Мериамон.

Нико сделал вид, что не слышит. Конь скосил на нее глаз, издеваясь над ее страхами.

…Александру надоело бездельничать вне Тира. Бездельем он называл величайшие в мире осадные работы, с рассвета и долго еще после наступления темноты, и снова, до того, как встанет солнце, строительство моста к городу. Мост уже почти достиг ворот, башни были восстановлены, их стало еще больше — целая стена из дерева и вонючих сырых кож, откуда летели стрелы за городские стены и камни падали на корабли, спешившие с моря.

— Здесь делать нечего, — сказал Александр. — Только рубить лес и тащить его к воде. Я поеду в горы. Там нападают на наших людей, мешают им заготавливать лес. Я наведу порядок.

И соберет флот. Царь не говорил об этом при всех, но Нико услышал от Птолемея и повторял до тех пор, пока Мериамон не выучила все наизусть.

— Цари возвращаются в Финикию, покинув службу у Великого Царя, и приводят с собой свои флоты, — рассказал Нико, — Герострат находится на пути к Тиру. Флоты Арада, Библоса, Сидона вернулись, а сами эти города сдались Александру. Теперь у него есть корабли, в любой момент, как только он захочет. Он может взять Тир с моря.

— Интересно, как… — начинала Мериамон, в первый раз услышав это, и так еще пять раз. Потом уже не надо было спрашивать.

— Сначала, — объяснял Нико, — он может отогнать лодки, которые мешают нашим людям работать. Потом придумает, как проломить стены.

— Кораблями?

— Способ есть, — говорил Нико. — Александр найдет его, если уже не нашел. Я простой солдат, не военачальник, но и я вижу то, что у меня перед носом. Корабли — это главное. Раз у него есть корабли, Тир он возьмет.

Мериамон была совсем не уверена в этом. Но Нико уже куда-то помчался, и никакие слова не заставили бы его вернуться.

«Простой солдат», — подумала она. Да, конечно. А Александр — просто мальчишка, которому довелось стать царем. В Нико не было такого огня, как в Александре. Такого огня не было ни в ком. Но в Нико была собственная сила, земная, и ее было очень много. Он добросовестно следовал за Мериамон, как положено стражу, но ум его был с Александром, и взгляд был устремлен на него, когда они были рядом с Александром.

Он получил свое седло. Это была странная кривая вещь, похожая на испорченную подушку, и Тифон выражал свое неодобрение, брыкаясь и фыркая, но Нико вместе с Аминтасом, конюхом и солидной толпой собравшихся зевак все-таки приспособил его на спину коня. Затем он дал животному время почувствовать его на себе, предоставив еще больше удовольствия зевакам.

Мериамон надеялась — и молилась, — чтобы опробовал седло Аминтас. Мальчик было достаточно хорошим наездником, конь знал его и сопротивляться не будет. Но Нико был не из тех, кто будет смотреть, когда можно сделать самому. Бросив пару слов тем, кто держал уздечку, он вскочил в седло.

Тифон стоял неподвижно. Мериамон затаила дыхание. Конь подскочил чуть ли не до небес и понес. Он встал бы на дыбы, но Нико за уздечку притянул его голову к груди. Одной здоровой рукой. Другой он ухватился за гриву, потом за седло. Не падал. Ногами он сжал бока коня; его тело двигалось в такт движениям и скачкам коня, сливаясь с ним воедино.

Жеребец успокоился и шел галопом, постепенно замедляя бег; двигался более плавно, признав на своей спине тяжесть того, кто укротил его первым. Уши его стояли. Мериамон сообразила, что они стояли почти с самого начала.

Они играли. Оба. Нико скалился, как безумный, на спине своего безумного коня. Его левая рука лежала на бедре. Правой рукой, скрюченной и слабой, он держал повод.

Мериамон закрыла лицо руками. Ей хотелось зажмуриться, но она не осмеливалась. Этот демон, этот Сет во плоти — он убьет Нико. Он вырвется, будет лягаться и скакать, сбросит его и растопчет в кровавую кашу.

Пританцовывая, они приблизились к ней — фыркающий конь, ухмыляющийся всадник — и остановились, тяжело дыша, такие похожие.

— Вы! Вы оба дураки! — взорвалась Мериамон.

Нико засмеялся. Тифон закивал головой. Она забыла его дурной нрав, забыла свои страхи, забыла все, заставив его нагнуть голову и открыть рот. Мундштук был скифский.

У нее не было слов. Мериамон отпустила уздечку, вцепилась в Нико и сдернула его, так сильно и неожиданно, что он не смог удержаться. Когда его ноги коснулись земли, она подсекла его, свалила, села сверху, молотя кулачками по груди, крича сквозь слезы:

— Ты что, спятил?

— А ты?

Это сказал не Нико. Мериамон медленно поднялась. Рядом стоял Александр. С ним были Птолемей, Певкест, державший Тифона за уздечку, и Гефестион. Она ощутила спокойствие, тупое спокойствие. Мериамон указала на голову коня.

— Поглядите, — сказала она. — Поглядите на это.

Они поглядели. Певкест присвистнул.

— Геракл! Я бы не решился попробовать.

— А мне бы хотелось, — сказал Александр, — с Буцефалом, на которого, — продолжал он, прежде чем Мериамон успела что-либо ответить, — гораздо больше можно полагаться, чем на это исчадие Матери-Ночи.

Нико поднялся на ноги, немного неуверенно. Мериамон не чувствовала к нему жалости. Руку он не повредил, в этом она удостоверилась.

— Ему нравится, — сказал Нико, с ней он идет лучше.

— Ты поймал его врасплох, — сказал Птолемей. Нико молчал, упрямо сжав челюсти.

— Надо признать, — заметил Александр, — что это не самый твой разумный поступок. И не первый. Ты уже пробовал остановить колесницу голыми руками.

— Ну, Александр… — вспыхнул Нико.

— Ну, Нико, в следующий раз ты собираешься сломать шею?

— Нет, — отвечал Нико. Он не знал страха, даже когда Александр сердито смотрел на него, задрав свой царственный нос: Нико был на целую голову выше царя.

Внезапно Александр рассмеялся.

— Тебя ничем не выбьешь теперь из седла!

— Нет, Александр, — сказал Нико. Он произнес это как титул, и его несгибаемая гордость превратилась в искреннее уважение.

— Вынужден согласиться, что это впечатляет, — сказал Александр. — Но обещай мне, что в другой раз будешь пробовать этот мундштук на более смирной лошади.

— Тифон вполне смирный, — ответил Нико.

— Я бы так не сказал. — Александр обменялся взглядами с жеребцом, и глаза его сузились. Мериамон уже готова была схватить его, если он сам вздумает пробовать, но он не тронулся с места. Его взгляд переместился на Нико. — Скажи мне, Нико, если я попрошу тебя поехать со мной, ты поедешь на другом коне?

Нико замер. Голос его прозвучал еле слышно:

— Поехать куда?

— В горы, — ответил Александр. — Для начала. Нико вздохнул, чуть не плача. Все было написано у него на лице, но он все же сказал:

— Ты дал мне другое задание.

— Верно. — Александр взглянул на Мериамон. — Ты можешь пощадить его, госпожа?

— Стоит ли?

Александр наклонил голову.

— У тебя есть другие друзья, — сказала Мериамон. — Почему тебе нужен именно он?

— Мне кажется, я ему нужен, — ответил Александр.

Это было так, но Мериамон сказала:

— А что, если он нужен мне?

— Тебе решать.

У Нико не дрогнул ни один мускул. Чего он хотел, она видела даже с закрытыми глазами. Чего хотела она…

— Бери его, — сказала Мериамон. — Он принадлежит тебе.

15

— Я не обязан ехать, — сказал Николаос. Он много выпил за обедом и выговаривал слова с особой тщательностью, но на ногах держался довольно твердо. И он был не там, где ожидала Мериамон, — с друзьями царя, снова становясь одним из них. Он пробыл там недолго, а потом пришел в шатер Таис.

Гетеры не было, она пировала со своим возлюбленным и остальными царскими друзьями. Мериамон была одна, как она любила, спокойно проводя время с Сехмет и своей тенью, стараясь не думать о том, что произошло в этот день.

Нико смотрел на нее мрачно, как в первый раз, когда она увидела его, удивительно высокий и удивительно чуждый, в облаке винных паров и цветочного аромата. На голове у него был венок. Он принес кувшин вина, обняв его покалеченной рукой, и две чаши. Нико посмотрел на нее сверху вниз и сказал то, зачем пришел:

— Я могу остаться, если нужен тебе.

— Ты мне не нужен.

Он сел возле нее. Сехмет тут же вскочила ему на колени. Ее не смущало, что он потянулся над ней, чтобы наполнить чашу и передать Мериамон. Потом он наполнил другую и поставил кувшин на стол.

Они не стали пить. Они сидели почти рядом, но это ничтожное пространство могло оказаться широким, как дамба Александра.

— Почему ты не со своими друзьями? — спросила она.

— Почему ты не была на пиру у царя?

— Я не голодна.

— Ты никогда не бываешь голодной.

Мериамон, нахмурившись, смотрела на чашу в его руках. На дне ее был изображен сфинкс, смутно просвечивавший сквозь вино.

— Я ела. Филинна ела вместе со мной.

— Хорошо.

Она поднесла чашу к губам. Вино было крепким, как любили македонцы: темное, сладкое и едва разбавленное.

— У персов есть поговорка, — сказал Нико, — если ты должен принять решение, сначала обдумай его на трезвую голову. Потом обдумай его пьяным. Если получится одно и то же, значит, решение правильное.

— Я думала, надо наоборот: сначала пьяным, потом трезвым.

— Это все равно.

— Мне много не выпить, — сказала Мериамон.

— Я могу выпить за троих.

И он принялся за дело. Мериамон поймала его руку с пустой чашей и накрыла ее ладонью.

— Думаю, с тебя хватит, — сказала она.

— Я останусь, если я тебе нужен, — повторил он.

— Я же сказала, что нет.

— Кто будет заботиться о тебе?

— А кто делал это, пока царь не навязал меня тебе?

— Он не…

Это была неправда, и он знал это. Мериамон отставила обе чаши, полную и пустую.

— Почему ты не уходишь? Тебе же нужно собраться. Выезжать нужно до восхода. Ты ведь знаешь, каков царь. Если ты опоздаешь, он не будет тебя ждать.

— Я не опоздаю.

— Ну так иди.

— Нет, — отвечал Нико.

Она попробовала подтолкнуть его, но он сидел, как вкопанный. Мериамон топнула ногой.

— Убирайся из моего шатра!

— Нет, — отвечал он.

Он смеялся над ней. И негодница Сехмет у него на коленях зевнула ей прямо в лицо.

— Ты мне не нужен! — закричала она. — У меня есть Клеомен!

Это его остановило. Он ревновал. Она смеялась.

Он поднялся. Ее голова едва доставала ему до груди.

— Что же ты за грек, если предпочитаешь остаться с женщиной, вместо того чтобы идти сражаться? — насмешливо сказала она.

Его проняло. Он открыл было рот, потом закрыл. Можно было сказать очень много или ничего. В конце концов он не сказал ничего.

Вино он унес с собой. Но чаши остались.

Мериамон взяла полную. Пары вина кружили ей голову. Она осушила чашу.

Царь выехал до рассвета. Мериамон не видела, как он уезжал. Она вернула Нико его гордость. Она не хотела смотреть, как он взял ее.

— Он не взял Тифона, — сообщил Клеомен, который был там, завидуя царским конникам, как всякий очень молодой человек. — Он поехал на одном из царских коней, на большом сером.

Мериамон перевела дыхание. Она осматривала человека, который обгорел во время нападения брандера. Он был последним из тяжелораненых, единственным, кто еще не умер. Мериамон сумела улыбнуться ему. Он не мог ответить улыбкой: весь низ его лица был словно расплавлен, а теперь засох, но глаза смотрели живо.

— С помощью богов ты выздоровеешь, — сказала она ему и похлопала его по необожженному плечу, потом перешла к следующему пациенту.

Клеомен шел за ней, радостно болтая.

— Аминтас на верху блаженства: он сможет ездить на Тифоне, пока нет Нико. Все утверждали, что Нико поедет на своем коне и погубит себя. Все, кроме меня.

— Почему? — спросил раненый, которого перевязывала Мериамон. Ему в бедро попала стрела, и, несмотря на все старания Мериамон, рана начала гноиться.

— Александр запретил, — ответил Клеомен. — Даже Нико слушается Александра.

Мериамон фыркнула. Никто не заметил. Раненый дернулся.

— Спокойно, — прикрикнула Мериамон, и он замер, судорожно сжав край одеяла. Она немного успокоилась. — Все, — сказала она, — теперь все.

Она могла бы сказать так и Нико, но он ушел. Его собственный мир забрал его, его война и его царь. Если боги будут милостивы, он вернется, но не к Мериамон. Зачем? Он был ее стражем постольку, поскольку не мог делать ничего другого, более подходящего. Теперь же он был снова целым.

Так же, как и она со своей тенью, скользившей за ней по пятам, и со своей целью, от которой она не отказалась, хотя Александр одержим безумной идеей взять Тир. В ее судьбе не было места для могучего и сердитого македонского дуба.

Известие пришло достаточно быстро. Александр налетел на тирских бандитов, как гнев небесный, сломил их волю, положил конец их набегам и пошел дальше, к Смидону. Там, сообщали гонцы, он нашел флот и привел его к присяге. Во всех гаванях от Арада до Кипра строились, оснащались и собирались корабли.

Отряды галер, рассказывал посланный, собирались именем Александра. Мериамон была в лазарете, когда гонец пришел туда. Он натер ногу, она загноилась, и, хотя беспокоила его мало, когда он ехал верхом, Пармений послал его к врачам, коль скоро задача его была выполнена.

Гонец так бы ничего и не сказал, но Мериамон дала ему вина с маковым настоем, чтобы он сидел спокойно, пока она вскрывает нарыв, и, кончив стонать, он слово за словом выболтал все известия, которые привез. К счастью, не громко. Если у Тира были шпионы — а кто знает, может быть, кто-то из людей в лазарете служил Тиру? — они бы дорого дали, чтобы узнать, какие силы может собрать против них Александр.

Если кто-либо мог взять их город, то только Александр. Даже Мериамон никогда не сомневалась в этом.

Царский гонец не знал ничего подробно о друзьях Александра. Их было слишком много, чтобы запомнить всех, а Нико едва ли был самым близким. Простой всадник, не то, что его брат, который был близким другом царя, и которого знали все, кто знал Александра.

Другого Мериамон и не ожидала. Когда пришло время, она ушла из лазарета и по привычке отправилась взглянуть на Барсину. Это давалось ей нелегко, хотя и стало менее невыносимым, когда она стала приходить чаще.

Барсине предстояло скоро родить. Она была бы рада избавиться от бремени, хотя и не говорила об этом: не в ее привычках было жаловаться. Барсина постоянно куталась в простые широкие одежды, хотя лето было в разгаре, и погода стояла достаточно жаркая, чтобы удовлетворить даже Мериамон.

Мериамон покинула душный шатер Барсины, уверенная, что роды произойдут через день, самое большее через два. Женщины приготовили все, что нужно; они знали, что должны будут позвать Мериамон, где бы она ни была, если понадобится.

Но не раньше утра. Мериамон отправилась на базар, чтобы купить ткань для более легкой одежды, чем та, что у нее была, и нашла одну, азиатскую, более грубую, чем египетская, глубокого пурпурного оттенка, достойную, по словам продавца, царственной женщины. Он просил довольно дорого, но Мериамон удалось уговорить его сбавить немного цену и нанять носильщика за один обол и фляжку вина.

Таис в шатре не было. Она редко бывала здесь. В отсутствие Птолемея она не развлекала других мужчин, но у нее были подруги среди гетер, которые любили проводить время в обществе друг друга.

Мериамон пообедала в одиночестве. Даже Сехмет покинула ее, чтобы поохотиться в сумерках. Ее собственная тень была далеко, охотясь среди кедров, и на мгновение Мериамон ощутила сильный аромат зелени, почувствовала мягкость хвои под ногами.

Она не скучала по Нико. Конечно, нет. Его обиды и дурное настроение. Его вечное стремление ходить за ней повсюду. Зачем ей нужен охранник? Если бы она хотела, чтобы кто-то спал у ее дверей, Клеомен с радостью сделал бы это для нее. Он не раз уже предлагал, но она не видела в этом необходимости.

Тихо светили лампы. Все слуги ушли спать, кроме Филинны, которая была с хозяйкой.

Царило молчание. Шумы лагеря приглушенно доносились сквозь стены шатра. Входное полотнище было поднято, вход завешен сеткой от орд жалящих и кусающих созданий, но не чувствовалось ни ветерка. Воздух вообще не двигался.

Днем было проще. Дни можно было заполнить светом и работой, сделать вид, что есть еще что-то, кроме звенящей пустоты.

Дело было не в отсутствии Нико. Или не только в этом. Без охраняющей ее тени, без Сехмет, описывающей круги у ее ног, Мериамон чувствовала себя беззащитной перед ночью.

Она встала с ложа. Одежда на ней была легкая, но в неподвижной жаре даже и ее вес был слишком велик. И все же Мериамон дрожала. Она завернулась в вуаль, вроде той, что висела от мух, и подумала с неодобрением, что похожа в ней на персидскую женщину или на духа в саване.

Она пошла по лагерю. Что гнало ее, она не могла бы сказать точно. Пустота. Пустота, отдающаяся гулким звоном. Там, где были люди, они почти заполняли ее, но и они казались какими-то бесплотными.

Осада, вот в чем дело. Уже пять месяцев, скоро полгода, и только Александру виден конец. За такое надо платить. Душами людей, мужеством людей, их силой противостоять врагу. Тир страдал несильно, поскольку его снабжал флот. Армия Александра была только небольшой помехой, мальчишеской бравадой, хвастовством и больше ничем.

Руки у Мериамон были холодные, но они были теплее, чем ее сердце.

Какая польза ей и стране Кемет от бесконечной, бессмысленной осады? Александр никогда не возьмет Тир. Он будет стоять здесь лагерем до самой своей смерти, и умрет здесь, умрет безумным, из-за города, который он не смог завоевать.

Холодные волны лизнули ей ноги. Мериамон отпрянула. Даже не заметив, она дошла до моря. Под светом звезд на воде темнела дамба. На дамбе мерцали факелы, шагала стража — то под светом, то в темноте. Башни на конце дамбы были темны. Только вчера они наконец добрались до стен, и Тир никак не мешал этому. Зачем беспокоиться? Ни в башнях, ни на дамбе не было ничего, что могло бы сокрушить стены Тира.

В городе было темно. Лишь кое-где на стенах и в башнях мелькали огоньки. Дома в Тире были высокие: люди жили в башнях, одни над другими, как пчелы в гигантском улье.

Мериамон опустилась на песок. Здесь, между небом и водой, пустота достигала размеров Вселенной. Под ногами ничего, кроме пустоты. Над головой ничего, кроме небес. Ничего. Ничего. Ничего.

— О Мать Изида!

Ее голос был ничтожен в бесконечности, и все же он с чем-то связал ее. Он и имя, вышедшее из нее. Она была жрицей Амона, но присутствие Матери оказалось сильнее — теплое дыхание, нежный голос, стена, ограждающая от пустоты.

— Магия, — прошептала Мериамон. Маги.

Значит…

Она обошла лагерь. В персидских шатрах все было тихо, никакого зла, никакой ненависти, даже враждебности не чувствовалось над ними. Александр завоевал их своей милостью и улыбкой. Их жрецы боготворили Истину в мире. Они не совершали никакого волшебства против царя.

По крайней мере сейчас, здесь не было врагов. Хотя это и горько, так же горько, как их Истина.

Мериамон взглянула в сторону Тира. Его враждебность служила Персии. Его сопротивление служило ему самому. Он принял бы верховного владыку, но не в своих стенах.

— Значит, — сказала она, — твои жрецы — тоже маги.

Она чувствовала, смутно, как животное чувствует овода на своей шкуре. Как же долго он присоединял свою силу к силе остальных? С самого ли начала, или ждал, когда уедет Александр? Без его светлого и мощного присутствия осаду вести было невозможно. Только его волей совершалось дело, люди не уставали от работы, но теперь все начало клониться к упадку.

От него у нее болело сердце. Он захватил ее, когда она была больна, и пытался столкнуть в объятия смерти. За ним охотилась ее тень и ушла так далеко, что не могла снова найти ее, пока солнце, присутствие царя и ее собственная зовущая сила не указали ей путь.

Она зашаталась и чуть не упала, вдруг осознав, насколько она лишена всего — и своей тени, и своей Баст на земле, и своей силы — только лишь тело и воспаленный ум. Она не воин. Она певица, провидица, голос богов. У нее есть глаза и язык, но не меч.

Она понимала, в чем дело. Жрецы Александра, его предсказатели, его мудрецы, его философы не имели магии. Они изгнали ее из своего мира. Она скрывалась в тайных местах, среди женщин и мистерий. Вино освобождало ее. Ее воплощением был Александр. Но не здесь.

Магия прибыла на брандере. Она слилась в единое целое с каждым мужчиной, с каждой женщиной, с каждым ребенком в Тире, направив волю всего города против того, кто хотел покорить его. Что же поддерживало и кормило ее?

Мериамон предстало видение. Хотя вокруг, как и раньше, катились волны, вода у ее ног утихла, разгладилась и образовала как бы круглый бассейн. В нем был свет от факелов и костра. Голоса пели на языке таком же древнем, как язык страны Кемет, таком древнем, что уже никто не понимал значение слов и их произносили просто как звуки. Явственно звучала сила — то в низких голосах жрецов, то в высоких голосах жриц. Двигались тени: фигуры в длинных одеждах, в капюшонах, лица в тени. Вокруг поднимались высокие колонны, в воздухе колебалась завеса, лампы и факелы мерцали. Обрисовалась фигура — сияние золота, темный блеск бронзы, сверкающие резные глаза.

— Мелькарт, — выдохнула Мериамон. Назвала его. Он был огромный и тяжелый, с фигурой человека, в три человеческих роста; как и греческий Геракл, он был вооружен палицей и одет в львиную шкуру. Но ни один греческий бог никогда не имел такого лица, широкого и тяжелого, с огромной бородой, заплетенной в косы, с носом, как таран корабля; ни один не стоял в такой позе, припав на колени, скрючившись, протянув вперед руки.

Один из жрецов отделился от остальных и направился к ногам бога. Руки его были подняты. В них что-то извивалось, маленькое и бледное, неожиданно повышая голос до пронзительного крика. Жрец помедлил, успокаивая и качая ребенка: странно было слышать материнскую колыбельную из уст старика. Ребенок затих.

Мальчик был хорошо развитый, пухленький, со складочками на ножках. Жрец нежно улыбался ему.

Рука бога была широкая и выгнутая как чаша. Жрец осторожно положил туда ребенка. Пение смолкло. В тишине удар металла о металл показался удивительно громким. Ребенок извивался в своей странной колыбели, под которой показался огонь.

Пение началось снова, низкое и медленное, поднимаясь длинными каденциями, как море, пока не достигло крыши. И здесь на самой верхней ноте рука бога опустилась. Ребенок упал. Пламя взметнулось, чтобы принять его в свои объятия.

…Мериамон стояла на песке на коленях, горло у нее саднило. Кричала ли она? Она не могла вспомнить. Магический бассейн исчез, волны набегали и уходили, вздыхая.

Она прижала к щекам холодные дрожащие руки. Они были влажны, и не от брызг. Сила… сила была в крови, человеческой крови, крови ребенка…

Мериамон заставила себя подняться на ноги. Ужас пропитал ее. Но за ним, под ним поднимался гнев. Не такой, как солнечная ярость Александра. Он был темнее, глубже. Он был так же неукротим, как разлив Нила.

— Нет, — сказала Мериамон городу, и ночи, и жрецам в их храме, в крови и пламени, их устрашающей вежливости. — Нет. — Она сжала кулаки и повысила голос, закричав громко: — Нет!

В одно слово она вложила весь свой гнев, и всю боль, и весь ужас перед богом, который требует крови, не просто крови, но сожженной в пламени. Из них она сделала копье и со всем отчаянием метнула его в сердце Силы.

Силы поднялась против нее — словно железные руки трясли и били ее, пытаясь свалить с ног. Сила была словно живое существо, и Мериамон отчаянно боролась с ней.

— Боги, — прошептала она, — о мои боги! Амон, Осирис, Гор на троне небосвода — Ра-Характе, защитите меня! Изида… — Мать Изида, если ты когда-нибудь любила свое дитя…

Мериамон теряла сознание. Она рассыплется. Она упадет. Она будет повержена мощью бога, и для Александра в его ослепительном величии, для Александра… Ничего. Поражение, смерть, конец империи, и Персия будет править так, как велит ее Истина.

Вот что сделала Сила. Александр никогда не был так слаб, его поражение так очевидно. Но если дошло до предела, и Сила пошла на Силу, он и вправду может пасть.

Мериамон стиснула зубы, напрягла тело и душу. Она собрала всю свою силу до капли. Она придала ей форму: «нет». И послала слово против Силы, пришедшей из Тира.

Ее ударило. Она ответила ударом. Еще раз. Она проиграет, упадет, рассыплется в прах.

Бесконечно долго они балансировали на краю. И в то самое мгновение, когда она поняла, что больше не выдержит, Сила рухнула.

Сила была сломлена. Мериамон точно знала это, здесь, на морском берегу, в окружающей ее тьме. Тир стоит и, может быть, будет стоять, несмотря на все усилия Александра. Но его врагами будут плоть и кровь, камень и металл. Магия в этом не будет играть никакой роли.

— Госпожа, госпожа Мариамне!

Свет ослепил ее. Мериамон зажмурилась. Ее голова — о боги, сколько же она выпила? Филинна трясла ее не слишком деликатно.

— Госпожа Мариамне, проснись наконец!

Мериамон открыла опухшие глаза. Под ней постель. Над головой шатер. Рядом Филинна, приплясывающая от нетерпения.

— Госпожа! У госпожи Барсины начались роды. Она зовет тебя.

Филинне никогда не понять, почему Мериамон то смеялась, то плакала, когда сидела и вытряхивала песок из волос, когда натягивала одежду, которую не помнила, как сняла. Песок… значит, все это ей не привиделось. Так же, как и трудное возвращение в шатер, полуослепшей, полубезумной, измученной до предела, вместе с тенью, поддерживавшей ее.

Сехмет мыла лапку нежными прикосновениями розового язычка и, как всякая кошка, была равнодушна к проблемам жизни и смерти. Мериамон была там и сражалась. Теперь она здесь. Ребенок погиб. Теперь родится другой. Во всем существует равновесие.

Равновесие. Конечно. Барсина родила ребенка, хорошего мальчика, и волосы его, после того как выпадет родовой темный пушок, будут светлыми.

— Его отец не может дать ему имя, — сказала Барсина. — Я назову его сама. — Она всмотрелась в младенца. Возвестив громким криком о своем вступлении в мир, он погрузился в созерцательное спокойствие. Мериамон представила себе, как глаза новорожденного встречаются с глазами Барсины и впитывают свет, струящийся из них. — Геракл, — решила Барсина. — Я назову его Геракл.

16

Александр возвращался: Мериамон в земле чувствовала его приближение. Он приближался, как ладья Амона-Ра, которая миллионы лет уплывает по ночам в страну мертвых и с рассветом возвращается в страну живых. С ним шел флот, но для Мериамон сила его была подобна пламени свечи перед огнем солнца.

Мериамон с трудом представляла себе, какая сила повлекла ее, словно мошку на огонь, прочь из храма Амона, но для Александра она оказалась полезной. Теперь, когда он возвращался, Мериамон вспомнила, какой свет и огонь звали ее из страны Кемет.

Филиппосу не будет от нее толку. Она послала мальчика сказать, что не придет в лазарет, и спустилась к морю. Город был обманчиво спокоен. Осадные башни стояли почти вплотную к стенам, но катапульты были неподвижны, и солдаты, обслуживавшие их, были спокойны на своих постах. Из храма Мелькарта не исходило ни единого облачка магии. Вряд ли он был разрушен — она не такая глупая, чтобы думать так. Только подавлен, потерпел временное поражение. Но какое-то время кровавых ритуалов не будет, в этом Мериамон была уверена.

Александр подтвердит ее уверенность. Или потерпит поражение, и его люди будут погублены. Не то чтобы она предчувствовала, не совсем так. Но она видела ясно, и это было результатом долгого обучения, которое получали члены царской семьи в Двух Царствах.

Немного погодя Мериамон села на песок, обхватив колени. Ее тень лениво растянулась рядом, частью на песке, частью в воде. Тень скалила зубы в сторону Тира.

— Ты хороший союзник, — сказала Мериамон. Тень бросила в ее сторону горящий взгляд и погрузилась в настороженную дрему.

Солнце поднималось выше, день становился все жарче. С удовольствием сбросила плащ. То, что было надето под плащом, заставило Филинну затаить дыхание от изумления и поинтересоваться, не собралась ли госпожа стать гетерой. Обычная египетская одежда, только и всего, вполне скромная, из хорошего белого льна, узкая, от груди до щиколоток, оставляющая открытыми плечи. Ветерок, холодноватый еще, но приятный, освежал кожу, которая слишком долго была укутана в шерсть. Он играл ее волосами, заплетенными во множество косичек, поднимал на море барашки и уносился к северу. Ей почудилось в запахе моря дыхание страны Кемет.

Кто-то подошел и сел рядом. Мериамон без удивления взглянула на Таис. Позади стояла Филинна и еще двое слуг с персидским балдахином.

— Как здесь хорошо, — сказала Таис. — И все еще прохладно. Ну, теперь ты довольна в такой летней печке?

— Здесь не так тепло, как в Египте, — ответила Мериамон.

— Потому ты так и одета.

Щеки загорелись. Она не понимала почему. Греки вовсе не скромники.

Мужчины — да. А женщины так же стыдливы, как и персидские.

— Я одета так, как все у меня на родине, — сказала она немного обиженно. — Разве что-нибудь не так?

— Нет, очень практично, — ответила Таис.

— И распутно.

— Ну, — сказала гетера, — если лямочки соскользнут, и покажется грудь, мужчины просто сойдут с ума. И полотно такое тонкое… — Ее глаза сузились, а на лице появилась улыбка. — Какую моду ты могла бы установить! Лучше, чем нагота. Прикрывает так мало, но достаточно. Знает ли наш Нико, какая ты красавица под всеми этими твоими штанами и плащами?

Лицо Мериамон залилось краской. Если бы она была мужчиной, докрасна загорелым по всему телу, может быть, было бы не так заметно. Но она была мило бледна, как подобает женщине.

Таис воздержалась от того, чтобы посмеяться над ней.

— Великий Царь прислал еще одно посольство, знаешь?

— Да, — отвечала Мериамон, благодарная Таис за ее великодушие. Она уже чувствовала приближение посольства. С ним шли маги со священным огнем и глубокой верой, неся мощный груз Истины. Наверное, они надеялись использовать ее против Александра.

— Он возвращается, — сказала Мериамон. — Он близко. Ты чувствуешь его?

Таис не нужно было спрашивать, кто имеется в виду. В лагере Александра был только один Он.

— А ты? — спросила Таис.

— Каждой частицей.

Таис смотрела удивленно, не понимая.

Мериамон встряхнулась. Ясноглазая, крепкоголовая афинянка — никакой магии, никакой тайны, только философия. Мериамон улыбнулась, вызвав улыбку и у Таис.

— Похоже, я не понимаю тебя, — беспечно сказала Таис.

— Тебе и не обязательно, — ответила Мериамон.

— Я гречанка. Я должна попытаться.

Мериамон засмеялась. Солнце, согревавшее ей спину, было едва ли не слабее, чем солнце Александра, приближавшееся теперь к ее лицу.

— Смотри! — воскликнула она. — Корабли!

Больше двух сотен кораблей с финикийскими и кипрскими командами плыли из Сидона, и Александр был на палубе флагманского корабля. Он плыл под пурпурными парусами с золотой эмблемой своего дома — многолучевым солнцем.

Тир видел его приближение. Тирцы были поражены количеством кораблей, но хитроумие не покинуло их. Их собственные корабли устремились навстречу; одни — чтобы завязать битву, другие — чтобы преградить вход в гавани. Передовые корабли флота Александра налегли на весла и понеслись прямо к узкой горловине северной гавани — боевые галеры с окованными металлом носами, словно крылатые стрелы. Над водой разносился бой барабанов и крики командиров, направляющих их все быстрее, быстрее, быстрее. Корабли Тира были недостаточно близко и недостаточно быстры, чтобы догнать их. Стрелы из луков и катапульт не долетали до них.

Передовой корабль, казалось, выпрыгнул из воды и врезался в самую середину кораблей, стеной заграждающих вход в гавань. Даже с берега, сквозь грохот барабанов и рев людей, Мериамон услышала треск дерева, раздираемого металлическим тараном. Мощные борта подались, и вода гулко хлынула внутрь, а команда стремительно попрыгала в море.

Но не для того так долго противостоял Тир Александру, чтобы первая же дерзкая попытка могла его сокрушить. Корабли Александра потопили три судна из тех, что защищали гавань, но в три, в четыре, в десять раз больше кораблей были в открытом море и атаковали флот Александра с флангов.

— Но для начала и такой победы флота Александра было достаточно. Кораблям был дан сигнал причалить к берегу.

Александр спрыгнул с борта в мелкую воду и первым из прибывших двинулся к песчаному берегу. Мериамон стояла выше по берегу, пока вся армия стекалась из лагеря, и с дамбы, и от полуразрушенного города, выкрикивая его имя. Такая любовь была настоящей силой, достаточной, чтобы сокрушать камни. Но Александр был сильнее: он впитывал эту силу, превращая ее в свет.

Мериамон не могла видеть его стройную юношескую фигуру, даже в алом хитоне: его окружали более рослые и крупные люди. Но все же он возвышался над ними. Каждый знал, кто он, и где он, и что он значит для каждого.

— Александр, — сказала она неслышно, про себя. Таис неподвижно стояла рядом, и даже по ее обычно бесстрастному лицу было видно, что она захвачена и не видит никого, кроме царя.

Мериамон встала, отряхивая песок с одежды, и протянула руку. Таис взяла ее. Легкий намек на очарование исчез из ее глаз.

— Ну что ж, — сказала она, — теперь посмотрим, что скажет Тир. — Она окинула взглядом корабли, приставшие к берегу, людей, сходивших на берег, коней, рвавшихся и ржавших, когда конюхи сводили их по сходням.

Хаос, но хаос, подчинявшийся закону, и невысокий человек в алом олицетворял его повсюду.

…Александр быстро пошел с берега в лагерь. Мериамон казалось похожим на чудо, что даже в густой толпе он мог идти так, как было удобно ему: перед ним как бы открывалась тропинка. Он пожимал руки, хлопал по плечу, обменивался парой слов, но шел стремительно, и его ничто не задерживало.

Все направились с ним, кроме тех, кто охранял корабли. Мериамон тоже пошла по утоптанному песку, оставив Таис позади. Сердце влекло ее к царю.

— Позже, — сказала она ему.

Мериамон чувствовала прохладу, как будто в тени, хотя ни плаща, ни балдахина с ней не было. Они остались позади. Вместо них ей служила ее тень. Она не знала, что видят люди, мимо которых она проходит. Может быть, ничего. Просто на солнце набежало облачко. Женщина, закутанная в темную вуаль, медленно идет к молу. Никто не заговаривал с ней, никто не осмелился ее коснуться.

Многие корабли еще не причалили, но плавали по другую сторону Тира. Теперь они один за другим появлялись у южной оконечности острова, направляясь к суше. Из города им помешать не пытались.

Они подняли весла недалеко от берега, люди прыгали вниз и добирались кто вброд, кто вплавь, а с дальних галер — на лодках. Мелкие суденышки вылетали прямо на песок и останавливались. Все были в превосходном настроении. К северу расположились моряки с Кипра, а здесь были финикийцы. Если их и волновало то, что они осаждают город своего же народа, то вида они не подавали.

Сехмет появилась оттуда, где она скрывалась от солнца и множества шагающих ног, и следовала теперь по пятам за Мериамон. Ее тоже никто не замечал. Они шли спокойно, и перед ними была свободная тропинка.

Тут была не та сила, что у Александра: люди знали его и давали ему дорогу. Но никто не знал ни Мериамон, ни той силы, что была в ней. Все устроила тень, спокойно и ловко.

Среди финикийцев попадались македонцы, высокие, светловолосые, чисто выбритые люди, поднимавшиеся, как деревья, над небольшими, смуглыми, бородатыми моряками. Вместе со всеми они тянули канаты или разговаривали с капитанами. Один занимался лошадьми, появляясь везде одновременно — то на палубе, то на берегу, то на сходнях с конем в поводу. Новые, заметила Мериамон, чистой низайской крови. Конь на сходнях был ростом чуть ли не с человека.

С конем он справлялся легко. Конь замешкался, выйдя на свет, поднял голову и жадно пил воздух. Он что-то прошептал ему на ухо. Конь подергал ухом, потом осторожно пошел вниз по сходням.

Николаос выглядел хорошо. Солнце и ветер сделали его кожу бронзовой, а волосы льняными. Глаза его казались еще светлее, чем раньше, — как серебро. Он совсем не замечал своей искалеченной руки.

Нико передал повод коня тем, кто ждал на берегу, и повернулся, чтобы идти за следующим. В этот момент глаза его скользнули по Мериамон, и он замер на мгновение. Может быть, увидел тень, там, где ее не должно было быть. Может быть…

Ее он не увидел. Он не взглянул снова, не подошел. Он вернулся на корабль и исчез где-то внутри.

Она ушла, прежде чем он опять появится. Его случайный взгляд потряс ее до глубины души. Она была для него ничем, а для нее он значил слишком много.

Он нашел свое место, под командованием самого царя, во флоте, как он хотел, с конями, которых обожал. Ему не захочется вспоминать о ненавистной обязанности и еще более ненавистной беспомощности.

О боги, у нее уже достаточно проблем, чтобы добавлять к ним еще и такую. Великая Жена Амона должна была быть девственницей, но его певицы могли жить плотской жизнью, если сами сделают такой выбор. Мериамон никогда его не делала. Ее слишком занимали боги.

А теперь, когда они могут потребовать всего, чем она была или может быть, она без ума от этого невозможного чужеземца. Несомненно, ее испытывают. Оценивают. Проверяют пригодность. Ее сердце, такая ненадежная вещь, стремилось теперь к человеку на корабле. Усилием воли она направила его к Александру, а вместе с ним и тело.

Сехмет не испытывала таких мучений. Она бросилась к кораблю и исчезла вслед за Нико.

Мериамон пожелала ей угодить под тяжелые копыта, потом сама себя обругала. Сехмет поступала, как ей хотелось. Если она хотела заигрывать с неотесанным македонцем, Мериамон едва ли могла помешать ей в этом.

Александр принял персидское посольство почти сразу, как пришел в свой шатер. Настоящая царственность должна была бы заставить их ждать несколько дней, пока он выберет время, но Александр всегда предпочитал поступать не как должно, а по возможности неожиданнее. «Конечно, — подумала Мериамон, устраиваясь в успокаивающей тени, — персы захвачены врасплох, выбиты из колеи. Конечно, они могли бы ожидать чего-то подобного, но ни один Великий Царь не принял бы их так, сразу, в чем был, в хитоне, пропитанном морской солью, с чашей родниковой воды в руке». Посольство было то же, что и в прошлый раз, и с ним те же жрецы в белых одеждах, отец и сыновья. От них исходил сильный сухой запах огня; стена праведности, окружавшая их, была высока и широка, как стены Тира. Во всем, даже в манерах посла, несмотря на его величавость, чувствовалось отчаяние. Он вынужден был, по воле своего царя, унижаться до просьб; от такого унижения он чувствовал себя больным.

Чувства посла передались Мериамон, и у нее заболел живот. Она была даже рада, что персидский вельможа так плохо чувствует себя перед царем Македонии. Она встала.

Когда она выпрямлялась, посол рухнул к ногам Александра. Александр было шагнул вперед, но остался стоять, продолжая держать чашу. Перс поднялся. Александр протянул ему чашу и сказал:

— Выпей. Похоже, тебе нужно.

Посол Великого Царя выглядел озадаченным. Он взял чашу, иначе бы она упала, и коснулся края губами. Чаша застучала о зубы. Он опустил ее, не торопливо, но и не слишком медленно.

— Ну? — сказал Александр.

— Очень… хорошая вода, ваше величество, — пробормотал перс.

— Конечно. Она из родников Ливана. — Александр подошел к раскладной табуретке и уселся. Там были и стулья — некоторые из них принадлежали прежде персидскому царю. Александр не обратил на них внимания. Он взглянул на высокого перса, и тот сразу стал казаться меньше ростом.

— Чего же хочет Дарий?

— Свою семью.

Прямота перса озадачила даже Александра, затем он улыбнулся.

— Так. Даже перс может говорить прямо, если ему надо. Что он мне даст, если я верну ему его семью?

Ни черта, говорил взгляд посла, но голос его был сама любезность:

— Великий Царь, Царь Царей предлагает царю Македонии десять тысяч талантов за возвращение его матери, жены и детей.

— Десять тысяч талантов? — Александр склонил голову набок. — Прилично.

Посол тяжело вздохнул.

— Кроме того, — начал он, ожидая, что Александр прервет его, но Александр просто сидел и ждал, глядя прозрачными глазами, слегка улыбаясь. — Кроме того Великий Царь, Царь Царей в знак дружбы предлагает царю Македонии половину своего царства, от Евфрата до моря. В знак своей искренности Великий Царь, Царь Царей предлагает руку своей дочери, чтобы скрепить союз и утвердить мир между царем и царем.

Улыбка Александра исчезла. На ее месте появилось что-то другое, чему Мериамон не могла найти названия. Можно было бы сказать, ликование, но была в нем и злость, и изумление, и недоверие.

Сосредоточив все внимание на царе и посланнике, Мериамон не замечала остальных. Рядом с Александром всегда были люди: он не оставался один, даже когда спал. Но она увидела человека, который вышел вперед. Его не было, когда она пришла, и она не видела, как он входил. Скорее всего, он проскользнул в шатер через заднюю дверь.

Один раз увидев его, она уже не могла забыть. На сей раз Пармений был без доспехов, в хитоне, который ее поразил, настолько он был богат. От Пармения она такого не ожидала.

Он сказал именно то, что она ожидала услышать.

— Неплохо было бы так закончить войну, — сказал он. Голос его звучал резко, но он был явно доволен. — Если бы я был Александром, я бы взял все — деньги, царство, девушку, все.

— Если бы ты был Александром… — Александр перевел взгляд с Пармения на персов. Они стояли, опустив глаза, стиснув зубы от унижения. Александр снова взглянул на своего военачальника. Между бровями его появилась легкая морщинка. — Да, — сказал он. — Именно так я бы поступил, если бы был Пармением. Взял бы все.

Пармений улыбнулся.

Александр улыбнулся еще более сладко, как вряд ли сумел бы старый вояка.

— Но я не Пармений, — продолжал он. — Я Александр. И Александр отвечает Дарию: «Нет».

Персы оцепенели. То же произошло и с Пармением.

— Зачем мне брать полцарства? — сказал Александр. — Азия моя, ее сокровища тоже, и дочь Дария тоже здесь. Если бы мне вздумалось жениться на ней, мне не пришлось бы просить благословения у ее отца. — Александр встал, взял чашу из ослабевших рук посла и передал слуге. — Дарий хочет от меня милости? Пусть тогда сам приходит и сам просит. Иначе он от меня ничего не добьется.

Перс тупо смотрел на Александра. Он был высок, на голову с лишком выше царя, остроконечная шапка делала его еще выше; он был одет богато, как царь, с большой курчавой бородой и видом несокрушимого достоинства. Александр перед ним казался дерзким мальчишкой, задиристым петушком, молокососом, играющим в царя.

Александр встретился взглядом с персом. Тот не отвел глаз, для этого он был слишком вельможей, но дыхание у него пресеклось. Посол поклонился низко, до самого ковра, затем со всеми церемониями удалился.

Его свита торопливо последовала за ним. Все, кроме магов. Они неподвижно ждали, пока остальные выйдут.

Маги заметили Мериамон. Они не бросили на нее явных взглядов, но ее присутствие было отмечено, ее сущность узнана и названа. Ее тень поднялась над ее головой, стройная, как кобра, и, как кобра, смертоносная. Она почувствовала дрожь во всем теле.

Маги Великого Царя не нападали и не бежали. В них не было враждебности, не было предупреждения. Только признание одной силы другой.

Все посольство удалилось. Зашевелились и маги. Они не кланялись, вообще не смотрели на царя, но и спиной к нему не поворачивались. Плавно скользя в своих длинных одеяниях, как будто они ходили так каждый день, они, пятясь, исчезли с глаз долой.

17

После возвращения Александра под охраной флота осада резко превратилась из долгого ожидания в нечто, больше походившее на войну. Дамба была закончена, башни воздвигнуты, но у Александра была еще одна идея, как сокрушить стены.

Она пришла ему во сне, а может быть, его научили боги. Александр выслушал предложения, изучил план города и на весь долгий беззаботный день уехал охотиться в холмы, а, вернувшись, призвал своих механиков.

Тараны. Конечно. Но тараны, установленные на кораблях, защищенные так же, как башни, от огня. Они могли двигаться, куда нужно, пробуя прочность стен, останавливаться, где выберут, бросать якоря, и, задраив люки, бить в гигантские неприступные камни. Но не только стены были из камня; камни лежали в воде, преграждая дорогу кораблям. Под градом стрел ныряльщики обвязывали их веревками, кранами поднимали на борт кораблей, расчищая им путь.

Это была самая сумасшедшая вещь, которую делал когда-либо Александр и, казалось, самая бесполезная. Люди глядели на него и бормотали что-то о богах и лишении разума.

А Тир не дремал. Его катапульты посылали сверху со стен дождь снарядов, а галеры, подплывая, перерезали канаты на кораблях с таранами. Александр направил против них вооруженные галеры. Тирцы убрали корабли и послали ныряльщиков с ножами. Александр заменил якорные канаты цепями.

Тир дал Александру дневную передышку, а потом захватил его врасплох во сне. Совершенно буквально: Александр любил вздремнуть часок в полуденную жару, лежа под навесом к югу от дамбы, пока киприоты на северной стороне, а финикийцы на южной обедали, причалив к берегу свои корабли или вытащив их на песок. Тир поднял в северной гавани целую стену из парусов и изготовился к атаке.

Мериамон увидала парусную стену утром, когда шла в лазарет, и удивилась, предположив, что видит что-то новое в ведении войны. Днем она вышла из палатки в ослепляющую полуденную жару, а стена была все еще на месте, надувалась, хлопая под ветром.

Все было тихо. На башнях, охранявших гавань, быстро передвигались люди, казавшиеся крошечными на таком расстоянии.

Нико стоял возле палатки, всматриваясь в город. Мериамон не удивлялась и не задумывалась, почему он часто находится рядом, занятый разными делами.

— Что они делают? — спросила она его.

— Не знаю. — Нико вгляделся из-под руки. — Что-то они замышляют.

Не задумываясь, она поспешила на берег. Нико пошел за ней; его размашистые шаги легко поспевали за ее торопливыми, но мелкими. Она окинула взглядом воду. Вот дамба, выглядящая так, как будто была здесь со времен сотворения мира. Корабли стояли на якоре или лежали на песке, одинокая галера плыла к берегу. Корабли с таранами были причалены, стояли спокойно. Даже море было спокойно.

Она бросилась бежать.

Александр был под своим навесом, он обедал и беседовал с группой людей. Когда он закончит, стража выпроводит всех, а он ляжет спать.

Сегодня на страже стоял Птолемей. Он узнал Мериамон и своего брата — оба они были потные и вне себя. Птолемей пропустил их. Мериамон оттолкнула с дороги здоровенного македонца, обежала другого и оказалась лицом к лицу с царем.

— Мариамне, — сказал Александр, — он всегда был рад ее видеть, — но удивленно поднял бровь, заметив, как она выглядит. Она забыла свой плащ, мокрое платье облепило тело, а египетское полотно, когда сырое, становится вообще прозрачным.

— Александр, — выговорила она, задыхаясь: даже в стране Кемет люди не бегают в полуденную жару, — почему все твои корабли на берегу?

— Мы всегда так делаем в полдень, — ответил кто-то.

— Тир знает об этом, — сказала Мериамон.

Александр повернулся, чтобы сказать что-то говорившему. Он увидел ее лицо и все понял. Он был потрясен.

— Великий Зевс! — Не договорив, он бросился бежать.

Тирцы спустили стену из парусов, и их корабли ринулись на кипрский флот. Но прежде чем они успели подойти достаточно близко, на парусах и веслах примчался Александр, обогнув город с юга, и напал на корабли Тира — и как раз вовремя. Пришвартованные и лежавшие на песке корабли без команд стали бы легкой добычей для тирских военных галер. Александр налетел так быстро, что, несмотря на предупреждение из города, вражеский флот не успел отойти и был чувствительно побит. Александр загнал остатки тирского флота в северную гавань и запер там, а финикийцы заблокировали южную гавань. Флот Тира был сломлен; теперь война пойдет на суше, и осада будет продолжаться, пока кто-нибудь не уступит.

Александр не был расположен праздновать победу.

— Я совершил ошибку, — говорил он. — Я расслабился и мог из-за этого проиграть войну.

Мериамон не спорила с ним. Другие пробовали, но Александр только ворчал, пока они не отстали. В нем поднимался гнев. Не тот, из-за которого началась осада: то была просто уязвленная гордость. Теперь было много хуже. Он гневался на себя: он совершил промах, он чуть не проиграл, потому что он не предусмотрел всего, потому что позволил себе стать предсказуемым.

Александр был предсказуем, но он был таким и прежде. Расслабленность, благодушие — с ними он будет бороться всюду, где только обнаружит, и прежде всего в себе самом. Горячность и стремительность — вот чем он известен, и на том будет стоять, неважно, какой ценой.

Александр бросил тараны на неприступные стены. Он бил снова и снова, ярость Александра передавалась его людям, и они устремляли ее на камни, которые крошились и раскалывались, но не разрушались. Осажденные бросали сверху камни и горящие котлы. Камни летели далеко. Пламя шипело и гасло, столкнувшись со щитами из мокрой кожи. Один человек упал, сбитый камнем, другой умер, задохнувшись в пламени. Александр не обращал внимания. Александр был в ярости. Александр победит или умрет.

Даже камень в конце концов поддается, и даже стены, сложенные Гераклом, не могли бесконечно выдерживать напор Александра. Один из кораблей обнаружил камень с трещиной и долбил его, пока он не развалился, расшатав соседний и верхний и внутреннюю засыпку, — в стене стала появляться брешь. Александр сам был у тарана; его голос, резкий, как бич, хлестал и подгонял людей. Стена тряслась от ударов.

Кто-то закричал. Люди у тарана отшатнулись. Целый кусок стены прогнулся, треснул и рухнул, частью внутрь, частью в море. Поднялся радостный вопль. Голос Александра перекрывал всех. С борта судна внутрь стен Тира была сброшена сходня. Александр ринулся вперед, когда она еще не успела коснуться земли, — один безумец против всей армии Тира.

Его люди ринулись вслед за ним, с победной песней на устах, которая для многих была просто его именем.

Их было слишком мало, а тирцев слишком много. Пришлось отступить. Но стена была пробита. Александр ступил на землю Тира.

И, совершив это, он отступил. Александр оставил город с пробитой стеной, собрал всех, кроме охраны у кораблей и на дамбе, и увел в лагерь. Тир, ожидавший новой атаки, не дождался ничего — ни движения, ни слова.

Первый день после того, как стена была пробита, Александр, как истый грек, провел с друзьями, певцами и поэтами. На другой день по утренней прохладе он отправился охотиться и провел весь день без дела, кроме одного часа, когда он беседовал со своими военачальниками. Он особо говорил с Адметом, который командовал гипаспистами — гвардейцами-щитоносцами и с Койном, командиром одного из отделений фаланги. Вечером он пировал в компании, чуть ли не купаясь в вине.

Мериамон тоже была там — потому, что он просил, и потому, что воздух был наполнен Силой. От нее пощипывало кожу, дрожали и поднимались мелкие волоски. Ее тень стала почти осязаемой. Она не пошла охотиться, когда Мериамон ее отпускала. Там, куда собралась Мериамон, охота была лучше.

Мериамон пошла туда той, кем была: египтянкой царской крови — одеяние из тончайшего полотна, сложенное во множество складок, облегающее тесно, как кожа, широкое ожерелье из ляписа и золота, которое прислал ей царь, зная, что она будет носить его; золотые браслеты и кольца на пальцах и в ушах, золотая повязка на прическе из множества косичек. Она хотела бы надеть парик, но ничего подходящего не было, а Таис и Филинна вдвоем убеждали ее, что ее собственные волосы достаточно хороши — черные, густые и волнистые. Филинна смазала их маслом и заплела в косы, закрепив конец каждой бусиной из золота, ляписа или кровавика. Мериамон сама подвела глаза колем, ляписом и малахитом, удлинив линии и подчеркнув изгиб бровей. Таис дала ей духи, которые могли быть только из страны Кемет — такие же прекрасные, с ароматом пряностей, мускуса и цветов.

Она не знала, зачем украшает себя. Царь одобрит: ему нравится, когда его друзья нарядны и хорошо выглядят. Но она предпочла бы быть просто Мериамон, а не царевной в золоте, пахнущей благовониями, с цветком лотоса в руках. Как тогда…

Ее тень клыкасто улыбнулась. Мериамон поднесла цветок к лицу. Его сладкий аромат кружил голову. Пахло Нилом, пахло страной Кемет. В нем была сила.

Завтра Александр закончит то, что начал. Он закончит осаду. Он возьмет город или погибнет. Сегодняшняя ночь может быть для него последней на земле, последней для безумца, который возмечтал овладеть неприступным городом.

Она даст ему то, что сможет дать, и будет живым напоминанием о том, за что он должен сражаться. К счастью или к несчастью, ожидание для страны Кемет подошло к концу.

В памяти ее осталось немногое от царского пира. Ее место было рядом с Александром. Возможно, она что-то ела и пила. Она не сказала ничего, что бы ей запомнилось. Сначала с нее не сводили глаз; эллины удивлялись или не одобряли ее чужеземный облик, гетеры смотрели, прищурясь, оценивая знакомую незнакомку, прикидывая ее возможности как соперницы. Финикийцы, которых было немного, проявляли почтительность: они знали, кто она такая.

Она была слишком занята, чтобы запомнить, что делала. Александр был ее полной противоположностью. Ему не нужно было быть ничем иным, кроме Александра. Иногда он был повсюду, видел все. Иногда его вообще не было нигде, он словно растворялся, позволяя пиру идти своим чередом. Ему было хорошо, он тихо разговаривал с Гефестионом, который пришел и сел рядом с ним. Никто не обращал внимания. Царь прислонился к груди друга, в полудреме поигрывая чашей. Гефестион гладил его волосы. Лицо его, как обычно, было спокойным, словно вырезанным из слоновой кости, красивое почти до невыразительности, если бы не глаза. В них было спокойствие, какого никогда не знал Александр, но в котором находил отдых, умиротворенность, но не безмятежность, а в глубине — блеск юношеской веселости.

Гефестион был, как вода, глубокая и спокойная с виду. Александр был огонь. Даже отдыхая, он не знал спокойствия. Он вертел в руках чашу, быстрые глаза его метались по комнате, замечая все. Он улыбался, что-то говорил, вовлекая людей в свою орбиту, удерживая, отпуская. Его любимый друг был с ним здесь и полностью принадлежал ему. А Александр был таким разным — то царем, то другом, то любовником, то просто участником пиршества.

Внутреннему взгляду Мериамон представилась женщина, закутанная в вуаль, сидевшая в персидском шатре, глядя, как другая женщина нянчит спеленутого ребенка. Барсина тоже его любовница, но она никогда не получит того, что Гефестион. Как не получит ни одна женщина, ни один мужчина, ни один мальчик. У Ахилла был только один Патрокл, и другого быть не могло.

Александр поднялся. Гефестион распрямил колено и отпил из чаши. Царь, улыбаясь, подсел к Мериамон. Его венок увял от жары; Александр выглядел не то что смешно, но очень молодо и несколько залихватски. Она не смогла удержаться от ответной улыбки.

— Дашь мне свое благословение? — спросил он.

— А разве оно у меня есть? — Мериамон удивленно подняла бровь.

— Я думаю, да.

— Для тебя это важно?

— Важно, — отвечал он.

Мериамон задумалась.

— В тебе есть бог, ты же знаешь. Ничто другое не позволило бы тебе совершить такое.

Его глаза сузились, как будто он смотрел на солнце. Сейчас он не смотрел на нее — он смотрел дальше нее, дальше любого горизонта.

Александр заморгал, вздрогнул, снова увидел ее. Его плоть была плотью смертного, его ум был умом смертного, хоть и не совсем таким, как у других. Он сказал:

— И ты тоже. Ты еще больше, чем я, дитя богов. Почему бы тебе не воспользоваться силой, которая есть у тебя, и не править Египтом?

— Мне это не дано, — отвечала она.

— Я могу умереть завтра.

Она склонила голову.

— Ты так спокойно это воспринимаешь, — сказал он.

— Если бы я рыдала и скрежетала зубами, ты бы остановился?

— Нет, — ответил Александр.

— Стало быть, ты будешь делать то, что ты будешь делать, — сказала Мериамон. — да защитят тебя боги.

Он подчинился этому. Он не боялся, нет. Но такая блестящая уверенность была получена дорогой ценой. Для него не было мира, не было ни мгновения покоя; пламя бога горело в нем всегда, где бы он ни был. Чего он хотел от нее — чтобы она не трепетала перед ним. Но в ней звучали голоса богов, яснее, чем он когда-либо слышал их. Она была их инструментом, а он был одним из них. Или будет. Если переживет завтрашний день.

На третий день море было, как стекло, не слышалось ни малейшего шепота ветра, ни малейшего движения в воздухе, чтобы поколебать воду, развернуть флаги или охладить тело, поднявшееся с жаркой и бессонной постели. Люди Александра поднялись еще до рассвета. Щитоносцы и фаланга Койна были при оружии и готовы. Их товарищи глядели на них с разной степенью зависти, даже ветераны, для которых война давно перестала быть таинством. Александр все изменил. Он заставил ее сверкать, потому что был частью ее.

Александр вышел точно с первым лучом солнца — великолепный в своем огненном плаще, с золотым шлемом в руках. Он передал его прислужнику, отправляясь приносить утренние жертвы — сегодня один бык был для Зевса, другой для Геракла, чей город он собирался взять. Когда кровь быка хлынула на алтарь, взошло солнце, и волосы Александра загорелись золотом. Берцовая кость быка Зевса, завернутая в жир и положенная в огонь, посылала свой дым к небесам. С ним смешивался дым от кости быка Геракла. Люди царя разделили жертвенное мясо, приобщившись к его силе. Все они закончили трапезу одновременно, с криком вскочили и побежали к морю.

Тир ждал их. Корабли с таранами вышли еще до рассвета; грохот и удары усилились с наступлением дня, разносясь в неподвижном воздухе, так что даже мертвый пробудился бы. Когда люди царя готовились взойти на корабли, отделение Койна на один, щитоносцы — на другой, а царь впереди всех собирался подняться на борт, на городской стеке заблестел металл и задвигались, собираясь, люди. Все выбежали на дамбу, забыв про стрелы, но никто не пострадал. Тир получил более легкую добычу. Один или два корабля Александра задержались по пути из Сидона, были окружены тирскими галерами и попали в руки врагов. Их команды сейчас находились на стенах, в этом не было сомнений. Звучно разнеслись над водой голоса глашатаев, сообщая об этом. Едва замерло эхо, как фигурки, крошечные, словно куклы, полетели со стены в воду. Без единого звука.

Они падали неловко, убитые еще на стенах, зарезанные, как быки на алтаре. Один упал на палубу корабля с тараном. Крик команды был слышен даже в лагере, это был рев гнева и скорби.

Тирцы были загнаны в угол и обезумели от отчаяния, слыша, как рушатся их стены, и видя армию Александра, разъяренную гибелью товарищей. Корабли с таранами отошли от огромного пролома в стене и освободили дорогу своему царю. Два его корабля стремительно приближались, уже на ходу опуская сходни, скрежетавшие по гальке.

Адмет едва дождался, пока они упадут, ринулся по ним и угодил прямо на тирийское копье. Его люди, воевавшие под его началом еще до того, как вошли в войско Александра, видели, как он пал. Видели они и убийство на стенах. Кровь за кровь, жизнь за жизнь, сладкая месть за долгую осаду.

Александр шел следом со второй волной нападавших. Обычно его место было впереди, но на сей раз он уступил здравому смыслу и увидел, как хороший человек погиб ради славы. Александр пробился сквозь ряды и возглавил движение. Ряды тирцев твердо стояли перед ним. Он скользнул по ним взглядом и поднял меч. Он ринулся в атаку, и за ним все его люди — сверкающие щиты, длинные копья, несгибаемая воля.

Тирцы держались, сколько могли. Но у них не было такого копья, как македонская сарисса, длиной в три человеческих роста, которым можно было действовать из-за стены щитов. Они дрогнули, сломали ряды и побежали.

Со стен донесся вопль. Гавани были захвачены, финикийцы вливались в них с юга, киприоты с севера, а в центре, на острие своей армии, был сам Александр. Тир, атакованный с трех сторон, под обстрелом, с пробитыми стенами, сражался, как мог. Улицу за улицей, аллею за аллеей сдавали, погибая, его защитники. Они задержались на некоторое время у священной гробницы Агенора, недалеко от центра, но щитоносцы Александра сломали их строй и снова погнали дальше.

Храм Мелькарта возвышался над городом; стены его были из ливанского кедра, на крыше — золотая черепица, а перед воротами стояли два столба, один из слоновой кости, другой из зеленого берилла. Здесь Александр остановился. Вельможи и с ними сам царь Тира нашли прибежище в храме, забаррикадировавшись за бронзовыми дверями.

Люди Александра грабили город. Битва превратилась в бойню. Кровь текла по улицам. Жизнями платили за жизни и за сопротивление, которого не должно было быть. Тир бросил вызов богам. Он платил за это.

Мериамон была там. Ее тело лежало в шатре в лагере, под охраной Сехмет, а душа бродила в солдатском плаще, как тень с янтарными глазами. Нико вошел в город вместе с финикийцами, но вместе с передовой группой отправился прямо к храму, зная, что Александр неизбежно там. Теперь он был рядом с царем. На мече его была кровь. Как будто только что заметив ее, он вытер лезвие полой плаща.

Царь стоял перед воротами храма, между колоннами. Несмотря на толпу людей рядом, он был один. Он не мог не знать, что его солдаты убивают детей, что они в ярости разрушают город. Но здесь был центр всего, сердце сопротивления.

Для взгляда Мериамон, освобожденного от телесной оболочки, храм Мелькарта был очертанием, составленным из теней и света, омытым жертвенной кровью. Вельможи толпились во дворах, молясь всем своим богам и своему царю, у которого не осталось мужества встретиться лицом к лицу с Александром. Жрецы заняли святилище, и их Сила была силой отчаяния. Они взывали к богу. Они сплетали колдовские чары из воли, заклинаний и крови — крови их собственных детей, убитых в ярости македонцами. Сила разрасталась, как туча, пульсируя и увеличиваясь, извергая молнии. Еще мгновение, еще усилие воли, и не будет ей конца. Тир падет, но и его победители вместе с ним, и всех их поглотит море.

Душа Мериамон расправила крылья и взлетела с плеча Нико. Ее присутствия он не чувствовал, но ее отсутствие ощутил и покосился через плечо, как испуганный конь. Душа застыла в воздухе над его головой, с телом сокола, с головой женщины, отбиваясь крыльями от Силы, исходившей из храма. Александр почувствовал ее. Он собрал силы, собрался с духом. Душа Мериамон пробивалась к нему. Каждый взмах крыла, каждый вздох давались неимоверно тяжело.

На расстоянии вытянутой руки от Александра ее крылья опали, и она рухнула. Душа не может умереть, не может удариться о землю, но Сила, порожденная жрецами, могла поймать и связать ее, могла поглотить ее вместе со всем остальным при крушении города. Путы охватили ее, Сила давила и сокрушала ее своей тяжестью.

Душа Мериамон собрала последние крохи сил, последние искорки воли. Их было очень мало. Она забила крыльями изо всех сил. Их кончики мели по каменным плитам, но она поднималась, стремясь вверх, стремясь к царю. И в последнее мгновение, когда силы ее были на исходе, душа Мериамон уцепилась за его плащ.

Александр увидел ее. Она взглянула ему в лицо, казавшееся таким большим для глаз маленькой души. Она увидела широко раскрытые глаза цвета бледного серебра, ужасные, как удар молнии.

— Ты чувствуешь? — спросила она его. — Ты понимаешь? Они сделают с Тиром то же, что древние колдуны сделали с My и с Атлантидой. И с тобой, Александр. Со всем, чего ты мог бы достичь.

Александр протянул руку. Для него душа Мериамон была материальна, даже имела вес. Он осторожно отцепил ее когти от плаща, взял ее в ладони, поднес ближе к глазам. Она не могла себе представить, что при этом видят окружающие царя люди. Может быть, птицу, запутавшуюся в его плаще.

— Что же я могу сделать? — спросил он.

— Разбей их, — отвечала душа.

— Как?

Она поджала ножки, сложила крылья. Его ладони обнимали ее, теплые и надежные, защищая от Силы, поднимавшейся из храма.

— Пожелай этого, — сказала она.

— Пожелать? Захотеть? И все?

— Для тебя, — ответила она, — все.

— Но… — он запнулся. — Аристотель бы взвыл от такого.

Душа засмеялась. Самой Мериамон ее смех показался птичьим щебетом.

Александр выглядел немного озадаченным, потом он ухмыльнулся.

— Ты же знаешь, это невозможно.

— Только для здравомыслящего грека.

Александр расхохотался. Потом взглянул вверх, на ворота. Он мог видеть то же, что видела она. Тучу Силы. Молнии сверкали все чаще, соединялись одна с другой, потом еще. Когда они все сольются в одну, Тир рухнет.

— Нет, — сказал он. Голос его прозвучал спокойно. В нем не было особенного напряжения, особенной силы, кроме той, что была дана ему от рождения. Он двинулся вперед. В одной руке Александр по-прежнему держал душу Мериамон, другую протянул и положил ладонь на дверь. Когда он коснулся бронзы, город содрогнулся.

— Нет, — повторил Александр и толкнул дверь. Ворота были заперты и заложены засовами.

Даже такой сильный для своего роста, даже так натренированный с юности в военном искусстве, Александр не был особенно могучим и крупным человеком. Он не мог открыть ворота из бронзы, забаррикадированные бронзой.

— Да, — сказал он. — Я могу.

Ворота подались. Сила за ними дрогнула и напряглась. Александр нахмурился. Пока он еще не прилагал усилий. Он покрепче уперся ногами, пересадил душу Мериамон на полу плаща и навалился на ворота всем своим весом.

— Твое желание, — прошептала она ему в ухо. — Нужно только твое желание.

— Только желание, — сказал он, слегка задыхаясь. Неожиданно Александр расслабился, как будто намереваясь отступить. Но он только собирался с силами. Внезапно, так что она чуть не сорвалась, он всем своим телом, весом, волей, богом, что был в нем, устремился вперед в едином нацеленном порыве.

Ворота и Сила за ними устояли. Земля беспокоилась, становясь тверже, так, что это чувствовали даже обычные люди. Кто-то выругался, потеряв равновесие, сбитый с ног.

— Успокойся! — Голос Александра прозвучал резко.

Земля успокоилась. Сила отступила. Ворота распахнулись.

Свет залил храм. Александр вступил в него, его люди следом. Жрецы и их Сила рассеялись, сломленные, и бежали.

Но вельможи остались. Теперь, Когда все было кончено, они наконец обрели мужество и стали живой стеной вокруг своего царя.

Щитоносцы Александра с удовольствием порубили бы их всех, но Александр сказал:

— Нет.

Щитоносцы остановились. Они не опустили мечи и копья, но и не наносили ударов.

Ряд тирцев расступился. Царь Аземилк вышел вперед. Он был не такой высокий и крепкий, как Александр: маленький длиннобородый человечек с ястребиным лицом, как и весь его народ, но сохранивший гордость, даже потерпев поражение. Он медленно встал на колени, потом склонился до полу.

— Тир пал, — произнес царь Тира, и каждое его слово было полно горечи. — Александр победил. Все приветствуйте Александра, повелителя Азии.

Один за другим, хрипло, но достаточно ясно, вельможи откликнулись:

— Приветствуем Александра! Приветствуем повелителя Азии!

18

Тир пал. Его царь сдался, выразил покорность, подчинился Александру и получил прощение. Но его народ за сопротивление заплатил своими жизнями, состоянием и свободой. Когда Александру оказывали сопротивление, он был беспощаден, а здесь ему сопротивлялись до конца. Он взял город и все, что в нем было, продал его людей в рабство. Он совершил жертвоприношение Гераклу в храме, который ему отказал, перед жрецами, которые пытались бороться с ним, и устроил игры в честь победы на берегу, где так долго стоял лагерем.

В последний день игр, когда армия Александра и в городе, и в лагере довершала свой триумф вином и песнями, Мериамон шла по песку вдоль спокойного моря. Был вечер, в небе светила бледным светом луна, поблескивая холодно на колечке в ухе Сехмет. Тир лежал под звездным небом темной массой, кое-где блестели огоньки. Длинные печальные караваны его жителей ушли утром, одни вглубь страны, в Дамаск, другие на кораблях в Грецию и на острова. Когда уйдет Александр, придут новые жители, люди из деревень в глубине страны наполнят город, и он снова станет сильным под властью Александра, под управлением македонского наместника.

Такова война. Для победителя — все. Для побежденного, если ему повезло, — жизнь.

Кто-то подошел к ней по песку. Мериамон не удивилась, узнав осанку, разворот плеч, высоко поднятую голову.

— Ты знаешь, что беспокоит меня больше всего? — сказала она. — Похоже, мне нравится война, даже горе, которое она приносит.

Нико остановился недалеко от нее.

— Я думаю, я ее ненавижу, — ответил он. Было темно и безлюдно, и нельзя было ничего прочесть на лицах друг друга. Ворота между ними открылись, и стены растворились.

— Кровь, — сказала она, — я ее ненавижу. И убийство детей. Но сильный мужчина против сильного мужчины, город против завоевателей, царь против царя — таким и должен быть мир.

— Я не стану убивать детей, — сказал он. — И женщин, если только они не попытаются убить меня первыми.

— Я знаю. Я видела.

Нико подошел ближе, остановившись прямо перед ней, теперь Мериамон увидела его лицо, блеск его глаз. — Значит, ты была там. Такая… вещь, что была со мной.

— Что ты видел? — спросила она.

— Что-то вроде птицы, — ответил он, — но не совсем. Это была ты. Я подумал, что такое возможно.

— Так было проще, — объяснила она. Или попыталась. — Зная тебя и зная, что ты знаешь меня. Но ты не мог видеть меня. Царь отправил бы меня назад, если бы я захотела пойти с ним. Понимаешь, он мог видеть меня.

— Понятно. — Голос его прозвучал бесстрастно. Она закусила губу. Ей очень хотелось рассмеяться вслух, но вряд ли стоило делать это.

— Ты обиделся? Ужасно?

— Ладно, — сказал он, — не ужасно. Но ты могла бы сказать мне.

— Чтобы ты запретил мне?

— Разве я имею право запрещать тебе?

— Но ты ведь все равно бы запретил?

— Возможно, нет, — сказал Нико после некоторого раздумья. Его руки сами легли ей на плечи и вздрогнули, почувствовав под тончайшей вуалью обнаженную кожу. Но убрать пальцы он не мог.

Они наконец почувствовали свою гибкость и медленно вспоминали свою силу.

Она не шелохнулась и не убежала. Сердце ее сильно забилось. Сейчас он будет трясти ее, назовет колдуньей и обманщицей, заплатит ей так, как она заслуживает, за то, что она им так воспользовалась.

— В тебе есть больше, чем известно кому-либо, — сказал Нико. — Даже царю.

— Он знает, — грустно ответила она.

— Не все.

— Достаточно.

— Ты кажешься такой маленькой, — сказал Нико. — Такие удлиненные глаза, такой сильный голос, а как ты держишься — то скользишь, словно темная мышка, то ведешь себя, как царица. И носишь платья, которые могли бы взбунтовать целую армию, но ни одна армия не осмелится, если ты сама не захочешь.

— Тебе не нравится моя одежда?

Он открыл было рот. Закрыл. Потом сказал:

— Мне она слишком нравится.

— В ней прохладно, — ответила она. — И она впечатляет. Таис тоже сделала себе такую. По ее словам, когда придет зима, она попробует персидские штаны.

— Боги! — воскликнул Нико. — Мой бедный брат!

— Почему? Потому что его женщина хочет, чтобы ей было тепло зимой и прохладно летом? Вот вы же ходите круглый год чуть ли не голые. Что вы можете понимать в женской одежде?

— Ничего. — Он отпустил ее и полуотвернулся. — Я забылся, прости, госпожа.

Она дернула его обратно. Мериамон рассердилась и забыла все глупости; она могла смотреть на вещи прямо, и сердце было там, где ему положено быть, а не в горле и не где-то над его головой.

— Прекрати! — сказала она. — Мы знаем друг друга достаточно хорошо, чтобы говорить честно. И такие слова, как «моя госпожа», — глупости. Я не царица и не богиня. И ты не мой страж. Теперь ты сам командир, у тебя в подчинении есть люди. Я видела вчера, как ты выиграл бег и скачки. Что сказал царь, когда снова увидел тебя верхом на Тифоне?

— Примерно то же, что сказала бы ты, — ответил Нико. — Но я же победил, разве нет? И не свалился.

— И помешал ему сожрать коня, который чуть не обогнал его в последней скачке. Глупый конь. Он совсем не соображал, что делает, и чуть не проиграл.

— Ты бы справилась лучше, — ядовито сказал Нико.

— Вовсе нет, — возразила Мериамон. — Я кричала до хрипоты. И все остальные тоже. Ты любимец армии. И ты думаешь, что можешь изображать передо мной слугу?

— Я ничто, — ответил Нико. — И все ничто по сравнению с тобой. Ты могла бы стать равной Александру, если бы только пожелала. Вместо этого ты выполняешь волю своих богов. Силой и хитростью ты заставляешь Александра выполнять ее вместе с тобой. Когда же вы оба увидите, что отлично подходите друг другу?

— Только не мы, — возразила Мериамон. — Он не хочет жену.

— Захочет, если захочешь ты.

— А я не хочу. — Она держала его руку, правую, ту, что была повреждена. Она прижала ее к щеке. — Я не хочу его.

Неподвижные пальцы Нико дрогнули. Распрямились — он задержал дыхание от усилия и боли, — согнулись по форме ее щеки. Он отдернул руку.

— Конечно, ты хочешь царя! Он единственный мужчина, достойный тебя. Он блистателен, великолепен, в нем есть бог. Он находит тебя очаровательной. Больше того, ты ему нравишься. Он доверяет тебе. Может быть, любит. Если бы только вы оба согласились признать это.

Он крепко сжал поврежденную руку здоровой, трясясь так, что больно было смотреть.

— Нет, — сказала Мериамон.

— Тогда вы оба дураки.

— Несомненно, — согласилась она.

— Если бы я был Александром, — сказал он. — Если бы я был царем, знай, я бы хотел тебя. И я хочу тебя.

— Если бы ты был Александром, — ответила она, — тогда бы я хотела его.

— Не хотела бы.

Он сказал это так твердо, что она засмеялась. Ей было лучше знать. В ней не было веселости, только злость, недоверие и безумная радость. Он хотел… Он хотел…

Нико пришлось трясти ее, чтобы Мериамон прекратила заливаться смехом.

— Я думала, — сказала она, задыхаясь, — что ты… не можешь…

— Не могу. Ну и при чем здесь…

Его резкость немного привела ее в чувство. Все так знакомо: по характеру они стоили друг друга.

— Иногда мне хочется, чтобы я хотела царя, — сказала она. — С ним проще. Огонь и воля, гениальный командир для армии. А ты… Я никогда не знаю, что ты сделаешь или скажешь.

— Я всего-навсего конник. Для царя я не представляю ничего особенного.

— Он знает тебя, — сказала Мериамон, — и знает, кто ты такой. Ты не рос вместе с ним, как Птолемей. Но ты и не сын его отца.

Нико вздрогнул и до боли сжал ей руки.

— Что ты…

— Они братья. Я вижу. Знал ли об этом Лаг?

Нико отпустил ее и пошел прочь. На сей раз она не пыталась его остановить. Он пошел вдоль берега, она шла следом.

— Он знал, — сказал Нико. — С самого начала. Он женился на ней, зная, что она носит ребенка от Филиппа. Филипп не был царем, и непохоже было, что он им станет: его брат царь был еще достаточно молод, мог жить еще долго и иметь сыновей. Так что она вышла за Лага, и, когда родился сын, Лаг принял его и назвал своим собственным. К тому времени, когда Пердикка умер, не оставив детей, и Филипп стал царем, Птолемей был сыном Лага, вот и вся история. Но у Филиппа была хорошая память на женщин — он всегда следил за ними, так же, как следил за всем, что когда-либо касалось его, — и нашу мать он тоже не забывал. Так что все знают, но никто не говорит вслух.

И неудивительно: Птолемей был старше, он мог предъявить претензии на трон Александра.

Нико хорошо понял, о чем она думает.

— Он не станет. Он не такой дурак.

— Нет, конечно, — согласилась Мериамон. — У Птолемея побольше здравого смысла, чем у большинства людей. Он знает, что лучше для него и для его народа.

— И он любит Александра. — Нико остановился. — Мы все его любим. Даже те, кто сначала хотел другого царя, — все они так или иначе согласились. Перед ним трудно устоять.

— И женщине тоже? — Мериамон вступила в воду. Она была ни теплой, ни холодной, ласково плескалась у ее колен, замочив подол. Если напрячь свои чувства, можно различить в ней блеск Нила — величайшей реки мира, реки, полной силы и воды, начинавшейся в неведомых глубинах Африки и изливавшей свои обильные воды в море. Река давала и отнимала, давала Двум Царствам их богатства и силу, забирала их обратно и уносила в Великую Зелень, море у подножия мира.

Мериамон обернулась. Нико стоял у края воды — темные очертания головы и плеч, белый отсвет хитона.

— Твоя мать отвергла царя, — сказала Мериамон.

— Он еще не был царем.

— Но он мог им стать. И, когда он стал царем, когда у нее был сын, которым можно было воспользоваться, как оружием, она не сказала ни слова. Она жила так, как выбрала сама. Она подарила мужу сына, который был его собственным.

— Обычный здравый смысл. К тому времени уже родился Александр. Всем было известно, что у него была за мать.

— Женщина себе на уме.

— Гарпия. — Нико вздрогнул. — Ну нет, может быть, она была и не так плоха. Они вполне подходили друг другу, даже когда он пошел на сторону. Он всегда возвращался, или она, или оба. Неправду говорят, что Александр и Олимпия заплатили убийце, который прикончил Филиппа.

— Я знаю, — сказала Мериамон.

— Ты, наверное, видела. Мериамон не ответила. Не нужно.

— Она была вне себя, когда он умер, — продолжал Нико. — То вне себя от радости, что он наконец получил по заслугам, то вне себя от горя. Но все время сохраняла хладнокровие и следила, чтобы ее сын получил то, что ему причиталось. Ужасная женщина. В ней есть богиня, я думаю, а может быть, фурия.

— А может быть, ум, — заметила Мериамон, — и нетерпимость к мужским выходкам. От них быстро портится характер.

— Как вы нас только терпите? Мериамон засмеялась.

— Иди сюда, — сказала она.

Он, к удивлению, повиновался. Мериамон взяла его руки в свои.

— Не спрашивай, — сказала она, — и не сомневайся. Просто принимай как есть.

— Но ты же… я не…

Встав на цыпочки, она прижала ладонь к его губам, заставив замолчать.

— Я тоже не понимаю до сих пор. Ты такой высокий и сильный, а я такая маленькая и совсем не красавица…

Он неожиданно поднял ее, как ребенка, и она оказалась с ним лицом к лицу.

— Ты красавица. — Он сказал это так, как будто командовал воинами на параде.

— Нет, — возразила она. — Могу быть хорошенькой, если специально постараюсь. А в остальном…

— И что ты нашла во мне? Я калека, а лицо у меня, как старая сандалия. Если бы у меня был какой-нибудь чин, или власть, или боги бы как-то отметили меня…

— Ты есть ты, — сказала она и прижала ладонь к его щеке. Она была шершавая от щетины. Тяжелый подбородок, большой рот, непреклонный нос не привели бы в восторг скульптора, но они были его собственные. — Я хочу, чтобы ты был таким, какой ты есть. Даже когда сердишься.

— У тебя змеиный язычок, — вспыхнул он.

— Точно, — ответила она. — Видишь, как мы подходим друг другу.

— У меня нет магической силы.

— Глаза-то у тебя есть.

И они сурово смотрели на нее. Мериамон обняла Нико за шею. Он легко удерживал ее. Мериамон весила едва ли больше, чем его доспехи, как она обнаружила, попытавшись однажды поднять их. Она потрепала волосы, вившиеся у него на затылке.

— И волосы у тебя красивые, — сказала она. — Почти такие же светлые, как у царя. Ты унаследовал их от матери?

— Да.

В темноте было трудно рассмотреть, но она подумала, что он, наверное, весь залился краской. Она прижалась щекой к его щеке. Точно: она прямо горела.

— Бедный мальчик, — сказала она. — Я тебя смущаю.

— Ты не старше меня, — огрызнулся он.

— Старше. Я родилась на полгода раньше царя.

— Тогда ты просто древняя, — сказал он ехидно. — Целых три года!

— Все женщины стары, как само время, а я египетская женщина. Я была древней уже при сотворении мира. Для нас вы, греки, просто дети.

— Да, я слышал.

Мериамон засмеялась. Она чувствовала, как ее тело тесно прижалось к нему, что было приятно: он был теплый, теплее, чем окружавшая их ночь.

— Самая маленькая из моих сестер больше тебя, — сказал Нико.

— Ты огромный, — согласилась Мериамон.

В нем поднималась такая жара, что его тело обжигало. Он резко опустил ее и зашлепал обратно к берегу. Там он остановился.

— Нико, — позвала она. Он не обернулся, но и не убежал. — Нико, ты так же сильно хочешь меня, как я тебя?

Его голос прозвучал почти как обычно, хотя говорил он с трудом.

— Все египтяне так прямолинейны насчет этого?

— Не знаю, — ответила она. — Я никогда не хотела никого другого.

Его плечи затряслись. Она с удивлением подумала, не довела ли его до слез.

— Ты никогда… — Его голос прервался. Смех. Его одолел смех. Внезапно он прекратился. — Разве ты… не давала клятвы? Не знать мужчины?

— Конечно, нет.

— Но боги…

— Боги так же, как мы, любят жизнь. Вряд ли они запретят мне.

— Я не понимаю тебя.

— Я тоже, — сказала она. — Часто.

Нико повернулся. Мериамон не могла видеть его лица — он был лишь высокой тенью на фоне звездного неба.

— Конечно, так нельзя, — сказал он на безупречном греческом, тщательно выговаривая слова. Никакой мягкой македонской картавости. — Ты царской крови, а я нет.

— Твоя мать родственница царя.

— Я не царь, — сказал он, — и не сын царя. И я не могу дать тебе ничего, кроме долины в Македонии, с крепостью на холме над ней и с хорошими пастбищами для лошадей. Для тебя там слишком холодно.

Она уставилась на него.

— Ты хочешь жениться на мне?

— Я объясняю, почему я не могу.

— Вот, — сказала она, — самая большая наглость, какую я когда-либо слышала.

— Да, — ответил он сквозь зубы.

Ей захотелось его трясти. Она часто так делала, почти по привычке.

— Я не то имела в виду! Как ты осмеливаешься решать, что подходит и что не подходит для меня? Я принадлежу только себе. Ты — человек царя. Если я его попрошу, он просто отдаст тебя мне.

— Нет! — закричал он, потом понизил голос. — Мариамне. Мари… Мериамон. Не проси его.

— Ты меня не хочешь.

— Хочу! — Он с трудом заставил себя опять говорить спокойно и негромко: — Дело в том… ты его защищаешь. По-своему. Пока ты здесь, а Египет там, те, кто хотят заставить его жениться, будут меньше давить на него.

— Есть же Барсина, — сказала Мериамон.

— Да, и Мемнонов ублюдок? Даже Арридай может сосчитать на пальцах, и каждый, кто понимает в детях, скажет тебе, что он не новорожденный. Ему два месяца? Три?

— Два, — ответила Мериамон и медленно выдохнула. — Да, — сказала она, — думаю, ты прав: я нужна Египту, я нужна Александру. Пока дело не сделано, я не могу связывать себя ничем другим.

— Не можешь, — сказал он.

— Но, — возразила Мериамон, — помимо обязанностей, там, в сердце, я свободна. — Она вышла из воды и приблизилась кНико. Он стоял на месте. Она прижала ладони к его груди у сердца. — Не сейчас, — сказала она, — но скоро я заявлю на тебя права. Ты разрешаешь?

Грудь его вздымалась. Он дрожал, но затем, задержав дыхание, успокоился. Он был великолепен: у него было мужество встретиться лицом к лицу с тем, чего он больше всего боялся, и преодолеть страх.

— Возможно, — ответил он.

Она замахнулась. Он схватил ее. Она поймала его за колено и опрокинула на песок. Ожидая этого, он уже отпустил ее. Таков был ответ. Она отряхнула руки, одежду и пошла обратно в лагерь. Пошел ли он следом, ее не интересовало. На нем была ее метка. Об остальном боги позаботятся.

Часть III ЕГИПЕТ

19

Армия Александра двинулась из Тира в разгаре лета, перемещаясь по утренней и вечерней прохладе и отдыхая в дневную жару. Скрылись вдали горы Ливана с их снежными шапками, которые радовали глаз прохладой, даже когда слепило солнце. Зеленые холмы, маленькие речушки увяли и высохли. Серая земля, пыль и мухи, безжалостная жара и ни проблеска благословенной зелени: там, где была вода, урожай уже убрали, поля стояли голые, и только кое-где глаз радовался оазису. Такова была пустыня, настоящая Красная Земля, хотя и расположенная так далеко от страны Кемет, и она не знала пощады к тем, кто осмелился в нее вторгнуться, даже если имел на это право.

Они шли вдоль моря, прохладного синего великолепия, которое не могут пить люди; вдобавок морская вода была очень едкой для светлокожих македонцев, сильно обгоревших на солнце. По морю плыл флот, держась близко к берегу и подвозя воду, вино, хлеб, мясо и более лакомые вещи. Флотом командовал Гефестион, принявший обязанности так же спокойно, как принимал все происходившее с ним, и справлявшийся с ними на удивление успешно.

Николаос плыл с ним. Сделать выбор между кораблями и лошадьми было нелегко, но корабли все же победили. Мериамон не захотела покинуть суши. Не то чтобы она боялась большой воды или плавания на корабле, но Александр шел вместе со своей армией, а она хотела быть с Александром. Если Нико предпочитал держаться подальше от нее, выбрав море, пусть так и будет. Все равно его корабль каждый вечер причаливал к берегу, и вся команда проводила ночь на песке. Иногда Мериамон сидела с ними у костра, отгонявшего мух, слушала их песни и рассказы и рассказывала сама то, что могла, не чувствуя в себе песни. Песня не вернулась, даже сейчас, когда близость страны Кемет нарастала в ней, как прилив.

На побережье встречались города и деревни, притулившиеся у ручьев и речек, которые теперь превратились в тонкие струйки или пересохли вовсе. Здешние люди поклонялись одному богу и заявляли, что подчиняются городу жрецов, расположенному среди холмов в глубине страны. Люди говорили, что тамошний храм похож на храм Мелькарта в Тире и построен теми же руками, но бог в нем не имеет земного вида и не позволяет изображать себя. Македонцы находили все это странным. Мериамон подумала, что он похож на Амона, который в своем основном облике скрыт и не имеет лица, которое могут видеть глаза смертных.

Города встречали Александра приветливо или по крайней мере без сопротивления. Он покупал в них все, что ему было нужно, кроме воды, которая не была здесь лишней, но его корабли привозили ее из рек Сирии. По пути к югу того, что можно купить, становилось все меньше, и все больше привозили корабли, плававшие днем и ночью, чтобы обеспечивать потребности армии.

Наконец они пришли в Газу. Еще недалеко от Тира было получено сообщение, что военачальник Газы, Батис Вавилонянин, не собирается сдаваться Александру. Город заперся и забаррикадировался, а его люди вели себя так вызывающе, словно печальный пример Тира был не для них.

— Я вас разобью, — сказал Александр посланникам. — Газа не Тир, вам не устоять против меня.

— Мы попробуем, — отвечали люди Батиса. Их начальник, здоровенный вавилонянин, оглядел Александра сверху вниз и спросил:

— Ты еще никогда не проигрывал сражений? Возможно, пора уже научиться?

Лицо Александра было докрасна обожжено солнцем; вряд ли было возможно покраснеть еще, но глаза у него стали почти белые, словно солнце в безжалостном небе.

— Вы осмеливаетесь препятствовать мне?

— Мы остановим тебя, если сможем.

— Тогда попробуйте, — ответил Александр. — Попробуйте и будьте прокляты.

Тир был всего лишь расстройством планов. А здесь можно было сойти с ума: город засел в своей песчаной яме, армия вокруг него иссохла до костей, а двинуться с места нельзя, пока тут сидит Батис, готовый поднять против них всю страну. Обратный путь был так труден, что Александр вряд ли решился бы пройти его. Впереди лежала одна из страшнейших пустынь мира. Семь дней — семь переходов по раскаленной печи богов к воротам Египта.

Батис был столь же упрям, как и его противник, и так же глух к доводам рассудка. Он устоит или умрет. Даже падение Тира ни на секунду не поколебало его решимость.

Здесь было зло. По-видимому, не в Батисе; Мериамон видела его на стенах, и он был, как всякий человек, смешением света и тьмы, но черный корень упрямства прорастал во всех его делах. Семя, из которого он рос, источник, дававший ему силу, вовсе не были частью Батиса.

И все же здесь не было храма, не было жрецов, добывающих силу из жертв. Не было ничего, что она могла бы видеть. Только что-то темное, задевающее чувства, какая-то упорная враждебность. Может быть, сама земля порождала ее, или воздух, или бог, имени которого она не знала. Не Мелькарт, нет — он никогда не желала Александру того зла, которое хотели совершить его жрецы. Она вообще не видела его в его городе, как будто он удалился, предоставив своим жрецам и своему наследнику самим улаживать свои ссоры.

Здесь было что-то другое. Оно было более-менее реальным: более осязаемым и менее определенным.

Александру противостояла воля. Ум, или умы, которые сокрушили бы его, если бы могли.

Арридай знал об этом. В Тире его охрана следила за ним пристально, и он отправился в Сидон вместе с Александром. Теперь, в пути, надзор был ослаблен, потому что вряд ли бы он захотел и смог уйти далеко в таком месте. В Газе он стал ходить повсюду за Мериамон, помогал ей, как умел, подавал и уносил, когда она работала в лазарете, или ходил смутной тенью за тенью Мериамон, когда она выходила прогуляться по лагерю. Тени он нравился. Он мог ее видеть, но разговаривал с ней запросто, по-детски болтая своим низким голосом.

Еще до того, как полностью осознала, что было под землей, Мериамон услышала, как он говорит, обращаясь к ее тени:

— Ты тоже чувствуешь? Внизу что-то темное. Оно нас совсем не любит.

— «Оно»? — спросила Мериамон, застыв в напряжении.

Арридай пожал плечами и смотрел виновато.

— Ничего, — сказал он.

Больше ей ничего не удалось от него добиться, хотя она устала ругать греков, обучавших его.

— Оно плохое, — только и сказал он.

Мериамон отпустила его. Он перестал говорить с тенью, вообще почти перестал говорить, ходил сгорбившись, как побитая собака.

Мериамон шла все по той же дорожке, бросая взгляды через плечо. За ней шла ее собственная тень, с зеленовато-желтыми глазами, с шакальей улыбкой, которая все больше и больше начинала походить на свирепый оскал. Уши были прижаты к голове, руки, с человеческими пальцами и острыми когтями, сжимались и разжимались, сжимались и разжимались.

Даже дурак разберется, что к чему, если его ткнуть носом. Мериамон встала в один из дней, которым был потерян счет, под медным небом, под солнцем, бьющим, как молот. Армия Александра зарылась в норы, как песчаные крысы, а Газа красовалась на своей скале, как корабль в песчаном море.

Александр был впереди, как всегда, такой же обожженный солнцем и измученный жаждой, как все. Он пребывал в гневе уже почти целый месяц, но гнев не ослабевал, совсем наоборот. Взгляд, которым он встретил Мериамон, был почти белый от боли, такой неожиданный и яростный, что у нее перехватило дыхание. Ее тень рванулась вперед вопреки реальному положению солнца, уши прижаты, зубы оскалены, в горле клокочет призрак рычания.

Александр взглянул на нее так же, как смотрел на Перитаса, который, нежное создание, укрылся в тени палатки механиков. Тень Мериамон не была созданием нежным и земным. Она загородила дорогу между Мериамон и царем.

— Ложись, — сказал царь. — Спокойно. Я не причиню ей вреда.

Тень медленно подчинилась. Царь посмотрел на нее, потом на Мериамон, затем на картину осады и коротко махнул рукой своему трубачу.

— Отбой, — сказал он. — И воды — двойную порцию. Ты, — повернулся он к Мериамон, — иди со мной.

Она пошла с ним. Под навесом было ненамного прохладней, но там был прислужник с кувшином воды, и вино, чтобы развести, и солдатский рацион хлеба и фруктов. Перитас радостно бил хвостом по земле, поднимая столб пыли. Александр присел потрепать его за уши.

Мериамон ждала. Срочность дела кипела в ней, но терпение прощало Александру минутную отсрочку. Она дала ему время успокоиться.

Сверкание Силы, приплывшей из Сидона, теперь потускнело. Его испятнал гнев и придавила долгая осада. То, что было здесь, в земле, само по себе было мало — жалкий остаток древней тьмы, царившей до богов. Но его души были открыты, готовы для того, чтобы зло могло взять их. Оно было тихое, гибкое, оплетало стены его духа, проливало холод на пламя его силы. Оно не сломит его, но разрушит изнутри. Не молния с небес, а змея под ногами, тонкая и смертоносная.

Мериамон внезапно села, подогнув колени. Арридай присел перед ней, карие глаза его смотрели озабоченно.

— Что с тобой, Мери? Тебе плохо?

— Нет, — сумела выговорить она. — Просто жара. Не принесешь ли мне воды?

Арридай торопливо пошел, как она надеялась, чтобы найти чашу и наполнить ее. Она поджала ноги.

Мериамон не была женщиной пустыни, чтобы опасаться хрупких стульев и табуреток, но ближайший стул был слишком высок, чтобы взбираться на него. Она попробует немного погодя. Мериамон прислонилась к ножке стула. Резное золоченое дерево было прохладным, прохладнее, чем ее щека. Она закрыла глаза.

Мериамон знала, когда подошел Александр и остановился рядом. Она всегда знала, где он находится, как бы далеко он ни ушел, как бы ни мала была ее сила. Он присел перед ней, как и его брат, но легко, без явственно слышного скрипа суставов. — Что-то не в порядке, — сказал Александр. Она открыла глаза. Его лицо занимало все ее поле зрения. Нос у него шелушился, и она сказала ему об этом.

Александр потер нос. Глаза у него были светлосерые, как горный хрусталь; один был заметно темнее, и странно было видеть его с близкого расстояния. Белый свет, казалось, ушел из его глаз, но Мериамон все же чувствовала его где-то внутри.

Такой след оставил Тир, а Газа сделала его глубже. Где яркий свет, там гуще тьма. Там, где проходил верховный бог, за ним вслед шел бог ада. Александру нельзя перечить — его дух такого больше не потерпит.

Мериамон задрожала, хотя воздух был так горяч, как она только могла желать. Она была дочерью царя и знала, что такое царь. Он мог быть обходительным, быть милостивым. Но только благодаря сильной воле и долгому обучению в сильных руках. Если он сбросит путы, ограничивающие его, отдастся всей полноте своей силы, тьме так же, как и свету, он может разрушить все, что успел создать. И страна Кемет получит тирана худшего, чем все персидские.

Сердце ее застыло. Такого не должно случиться. Боги не позволят. Но то, что происходило здесь, то, что пытался делать он, было смертельно опасно.

— Александр, — спросила она, — ты чувствуешь здесь злую волю?

— Едва ли я упущу ее, — ответил он.

— Нет, — возразила она, — не в Газе. Не Батис и его солдаты, хотя они тоже как-то связаны с ней. Они вызвали что-то другое. Разбудили, принесли с собой, неважно как. Оно не сулит тебе ничего хорошего.

— Жрецы Мелькарта тоже хотели мне зла, — ответил Александр. — С ними удалось справиться довольно легко, хотя у них было больше сил, чем здесь. — Он улыбнулся и помог ей подняться. — Вот что. У тебя солнечный удар, только и всего, и, как все мы, ты немного не в себе из-за долгой осады, оказавшейся такой тяжелой. Но скоро все кончится, и мы доставим тебя домой, в Египет. Ты знаешь, что у меня были послы от сатрапа Мазаса? Он намеревается впустить меня без боя. Мазас мудрый человек.

— Не все персы глупцы и не все трусы, — сказала она.

Александр усадил ее на стул, торжественно, как будто она была царицей, и улыбнулся, глядя на нее сверху. У него была ясная, ничем не замутненная мальчишеская улыбка.

— Верно. Из тех, с кем я встречался, многие мне нравились. Некоторые очень. Царица Сизигамбис мужественней многих мужчин, которых мне приходилось видеть, а Артабаз — философ. Аристотель обыкновенно приходил в бешенство, когда я говорил такое, но я так говорил и буду говорить.

Мериамон его не слушала. Его голос просто звучал вокруг нее, и он понимал это так же хорошо, как и она. Когда Александр закончил, она сказала:

— Думаю, тебе лучше отказаться от осады и идти дальше. Она плохо кончится для тебя. Она замыкает твой разум в самом себе и разрушает его. Лучше оставить Газу позади и обрести силы в Египте.

— Я не могу так поступить, — вполне рассудительно ответил Александр.

Ему надо бы разгневаться на нее за то, что она увидела в нем слабость и так прямо сказала ему об этом.

— Когда на востоке поднимается, как волна, Персия, а приморские города только-только подчинились, я не могу никому позволить думать, что мне можно перечить. Другие захотят последовать этому примеру, и войну придется начинать снова.

— Не придется, если ты умрешь здесь.

Вот оно. Она сказала. Слово лежало у нее на сердце холодным и тяжелым грузом, но было правдой, чистейшей правдой.

Он рассмеялся.

— Ну да! Ты наслушалась моих предсказателей. Бормочут-бормочут, ворчат-ворчат, и обещают темные дни впереди, и вещи еще похуже, но и они и я знаем, о чем речь. Опасность здесь: если меня заставят думать, что я должен умереть, я и умру, а враг добьется своего.

— Я не слушала никого, — возразила Мериамон, — кроме богов, которые во мне. Я вижу здесь смерть для тебя. Я вижу ее в тебе.

Его глаза расширились и побледнели.

— Госпожа Мериамон, — произнес он, старательно сдерживая себя, — ты есть то, что ты есть, и я благодарю тебя за откровенное предупреждение, но ты не Александр.

— И ты тоже, — ответила она, — когда говоришь такое. В тебе есть бог, я в этом не сомневаюсь. Но даже боги должны знать свои пределы.

— Я не бог, — возразил Александр. Торопливо. Яростно. — Я царь. Я поступаю так, как должен поступать царь. Греция призвала меня на войну, Египет ждет меня, Азия зовет меня. Тихе — судьба — управляет всем, что я делаю.

— Даже твоя Тихе, которая похожа и непохожа на нашу Маат, оставляет возможность выбора. Если ты уйдешь сейчас, ты сможешь вернуться, приведя за собой весь Египет, и развеять этот город в прах.

— Если Персия не помешает, а Финикия останется покорной. — Александр твердо посмотрел на нее. — Спасибо тебе за твои тревоги. Ты желаешь мне добра, я знаю, но я не изменю своих намерений.

Мериамон встала. Александру пришлось резко отодвинуться, иначе он упал бы. Арридай стоял позади него с чашей в руке, удивленно глядя на обоих. Мериамон взяла у него чашу с самой теплой улыбкой, какую ей удалось изобразить, и выпила до дна.

— Спасибо, — сказала она. Арридай перевел взгляд.

— Ты бы лучше послушался ее, Александр, — сказал он. — Она тоже видит зло.

Александр не взглянул на брата. Лицо его смягчилось, но не для Мериамон, а голос прозвучал хотя и мягко, но в нем была непреклонность.

— И я вижу. Но меня оно не пугает.

— Тебе нужно опасаться, — сказал Арридай. — Оно плохое.

— Да, и каким же оно тебе видится?

Арридай нахмурил тяжелые брови и подергал себя за бороду. На мгновение показалось, что он вполне в своем уме: один из членов царского совета, призванный решить сложный вопрос. Потом он закрыл глаза ладонями и, дрожа, опустился на колени.

— Оно плохое, — повторил он, рыдая. — Оно плохое!

— Успокойся, — сказал Александр, опустившись на колени перед ним и крепко его обнимая. — Оно не может повредить тебе.

— Оно и не хочет. Оно хочет тебя.

— Оно меня не получит.

Арридай схватил брата за руку, притянул его близко, лицом к лицу.

— Оно кусает тебя, — сказал он. — Как змея. Нико поймал змею. Она укусила собаку. Собака вытянулась и умерла. Нико убил змею, другая собака съела ее и тоже умерла.

— Я не собака. Я не умру.

— Оно плохое, — снова повторил Арридай. — Оно плохое!

Александр сжал губы. Мериамон заметила, что его плечо покраснело и опухло там, где Арридай схватил его. «Как же он силен», — подумала она. Но Александр не протестовал.

— Успокойся, — снова сказал он. — Успокойся.

Довольно скоро Арридай успокоился. Он уже не хватался за Александра, только спрятал лицо у брата на плече. Александр укачивал его, бормоча по-македонски слова брата, слова матери, слова утешения.

Поверх лохматой темной головы он заметил пристальный взгляд Мериамон. Он молчал, она тоже. Она оставила их, царя и того, кто мог бы быть царем, если бы вырос как должно мужчине. Наверное, обычная земная болезнь помутила его разум еще в детстве. А может быть, несчастный случай: нянька или охранник не усмотрели за ним. Или неправильно данное снадобье. Или злые чары, заговор, произнесенный ночью при лунном свете.

Тьма заволакивала все, о чем она думала. Она бежала от нее так быстро, как только могла, устремившись в ближайшее убежище.

Таис только что встала с постели — было еще только позднее утро — и ее рвало в тазик. После попоек такое обычно случалось с македонцами, но не с Таис. Мериамон могла бы уйти; Филинна прекрасно справлялась. Но она задержалась. Она считала, вспоминая, насколько часто такое случалось по утрам. Вчера. И перед тем тоже. А два дня назад Мериамон рано ушла в лазарет и вернулась поздно, поэтому Таис она вовсе не видала.

Происходившее быстро отвлекло Мериамон от всего, что ее мучило. Она опустилась на колени рядом с Таис, взяв у служанки тазик. Девушка была рада отделаться от этой работы: она быстро удалилась.

Таис наконец легла, измученная. Филинна, недовольно ворча, вытерла ей лицо влажным полотенцем. Мериамон сделала знак служанке, которая куда-то утащила тазик. Хотелось надеяться, что его выльют в уборной, а не просто позади шатра.

Таис вздохнула и закашлялась. Мериамон быстро огляделась, но Таис сказала:

— Ничего, все в порядке. Просто… последнее напоминание.

— Птолемей знает? — спросила Мериамон.

— Нет еще. — Таис, кажется, вовсе не удивилась, что Мериамон обо всем догадалась. В конце концов Мериамон была египтянкой и к тому же умела врачевать. Конечно, она должна была понять, что означают такие утренние неприятности.

— Ты сохранишь его?

Гетера закрыла глаза, но через мгновение открыла. Они были стары, как страна Кемет.

— Не знаю, — ответила Таис.

— Но ты хочешь?

— Не знаю.

— Может быть, нужно спросить отца?

Таис замерла, услышав это слово. Обиделась? Удивилась?

— Нет, — сказала гетера. — Ребенок мой. Я сама сделаю выбор.

Мериамон ничего не ответила. Она знала, что в Греции выбирают отцы, принять ребенка, отказаться от него или бросить где-нибудь на горке. Но ребенок-то живой. Захочет ли мать вообще вынашивать его — совсем другой вопрос.

Мериамон положила ладонь на свой живот. В нем никакая жизнь не шевелилась. И вряд ли будет. У нее была сила и цель, и предназначение, но детей не будет. Но она могла почувствовать — могла вообразить, — как возникает маленькая искра жизни, растет, стремится к человечеству. Она не ожидала, что ей будет так больно.

Таис села. Она дрожала, Филинна ее успокаивала. Взмахом руки она отослала служанку. Краска вернулась на ее щеки. Таис снова стала собой. Маленький прислужник, которого подарил ей Птолемей после взятия Тира, посвященный храму Танит, стоял с кубком и чашей в руках. Таис улыбнулась ему. Он покраснел и наклонил голову. Он был хорошенький, еще не успевший растолстеть, и очаровательно робкий.

— Ты знаешь, что я узнала вчера вечером? - спросила Таис своим ясным и бодрым дневным голосом. — Фетталос вернулся.

— Фессалиец? — Мериамон уже слышала имя, но не могла вспомнить где. — Из конницы?

— Ох, я и забыла, — засмеялась Таис. — Ты появилась уже после Иссы. Его тогда не было — он провел зиму в Греции, и лето тоже, прежде чем решил вернуться к Александру. Они задушевные друзья. Он лучший трагический актер в Греции. У него есть труппа, которая ездит с ним повсюду, и они дают представления на праздниках. Ты когда-нибудь видела трагедию?

— Однажды, — ответила Мериамон, — или дважды, когда я была маленькой. У нас есть свои похожие обряды. Особенно знамениты представления про Осириса, которые бывают в Абидосе.

— Тогда ты представляешь себе, как это выглядит, хотя никто не может быть лучше Фетталоса. Сегодня вечером он собирается давать представление для друзей царя. Не хочешь пойти? Нико будет там, — сказала хитрая Таис. — Он никогда не пропускает представлений.

Все было решено: Мериамон не пойдет. Она не хотела смешивать беспокойство, которое он ей доставлял, со всем остальным, что ее одолевало. И услышала собственный голос:

— Я пойду.

Таис захлопала в ладоши.

— Замечательно! Я надену свое египетское платье. У меня есть новое ожерелье. Оно не такое красивое, как твое, но очень мне идет. В нем я почти как настоящая египтянка.

Мериамон, ненастоящая египтянка, любовалась на Таис во всей красе и улыбалась. Гетера всегда будет выглядеть только настоящей гречанкой, но тонкое полотно и золотое ожерелье замечательно подчеркивали прелесть ее тела. Таис прихорашивалась, взмахивая головой, чтобы заставить приплясывать свои косы. Ее волосы не удалось заплести в сотню тоненьких косичек, как делала Мериамон, но она прекрасно обошлась более простым фасоном, заплела две косы по бокам лица, а остальное перевязала лентой. Больше на греческий, чем на египетский манер, но очень ей к лицу. Мериамон так и сказала.

— Ты просто прекрасна! — ответила Таис. — Хотела бы я иметь такие тонкие кости… и такие глаза! Если тебе когда-нибудь надоест быть жрицей, из тебя получится замечательная гетера.

— Буду иметь в виду, — сказала Мериамон, стараясь не краснеть.

Друзья царя собрались в его шатре, в центральном зале, увеличенном за счет убранных внутренних стенок. Ложа стояли полукругом, окружая свободное пространство перед одной из стен, пустоту, которая должна была быть заполнена. Были вино, и флейтист, и слепец, извлекавший из струн лиры приятные для слуха аккорды.

Таис сразу направилась, как делала всегда, к ложу Птолемея. Мериамон не видела ни одного свободного ложа. На большинстве уже были по двое: мужчина и женщина или мужчина и юноша. Только несколько мужчин оставались в одиночестве.

Одним их них был Нико. Мериамон села на женское место и взяла чашу, которую наполнил для нее слуга. Нико хранил внушительное молчание. Мериамон бросила на него косой взгляд через плечо.

— Добрый вечер, — сказала она.

— Добрый вечер, — любезно ответил он. — Ты очень хороша сегодня.

— И ты тоже, — сказала она.

Брови его изумленно взлетели. Она засмеялась, видя выражение его лица. Хорош — нет, это не то слово. Но на нем был новый хитон из тяжелого необработанного шелка, вышитый у ворота золотом. На ложе был расстелен его парадный плащ, взятый в качестве трофея в Тире, прекрасного аметистово-пурпурного оттенка. Он ценился не так высоко, как густой царственный пурпур, но ей такой цвет очень нравился. Волосы Нико были перевязаны лентой из необработанного шелка с тонкой золотой полоской. Мериамон пригладила выбившийся локон.

— На тебя приятно смотреть, — заметила она.

— Мне приятнее смотреть на тебя.

— Значит, мы оба довольны, — сказала Мериамон и быстро огляделась. На них никто не обращал внимания, но, подумав, она решила, что если бы и обращали, ей было бы все равно. Она вытянулась, опершись на локоть, прислонилась к его груди. Он не дрогнул. Храбрый мужчина. Она потягивала вино, лакомилась разными вкусными вещами, которые ей подносили, и решила, что приятно, когда он находится так близко. Так же близко, как ее тень, но теплее.

Царь вошел торжественно, как он любил, с Перитасом на поводке и, что удивительно, за ним шел Арридай. Царский брат был в чистом хитоне и полон нетерпения. Он с восторгом приветствовал Мериамон:

— Мери! Ты тоже увидишь Фетталоса!

— Увижу, — сказала она.

— Сядешь со мной? — спросил он. Мериамон не знала что ответить.

— Нико не будет возражать, — сказал Арридай. — Ведь ты не будешь, Нико? Ты бы мог сесть с Александром.

Люди заулыбались. Нико, молодец, даже бровью не повел.

— Ты можешь сесть с госпожой, — молвил он, и ему почти удалось скрыть облегчение.

Маленький человек потянул Арридая за руку — начальник его охраны — и сказал тихонько:

— Пойдем, мой господин. Там для тебя готово ложе, прямо посередине, и тебя ждет красивая женщина.

— Я хочу Мериамон, — возразил Арридай.

Мериамон начала вставать. Голос Александра утихомирил всех, даже тех, кто уже начал было смеяться.

— Пошли, брат, Фетталос скоро выйдет. Разве ты не хочешь послушать его?

Лицо Арридая омрачилось.

— Я хочу Мериамон, — повторил он.

— Ты завтра сможешь помогать Мериамон в лазарете, — твердо сказал Александр.

— Обещаешь?

— Обещаю, — ответила Мериамон.

Арридай был недоволен: брови его упрямо нахмурились. Но слуга продолжал тянуть его.

Наконец Арридай неохотно уступил. Мериамон откинулась на ложе. Александр, поглядев на нее и Нико, блеснул глазами. Его улыбка была неожиданной, от нее закружилась голова. Когда Мериамон опомнилась, царь уже удобно расположился на ложе, а слуги притемнили лампы, кроме тех, что освещали пространство у стены. Они образовали полукруг внутри полукруга, шатер света среди клубящихся теней.

Аккорды лиры, которые звучали все время, но не привлекали внимания, теперь заиграли в унисон. В них вплетался голос флейты. Начал, словно удары пульса, бить барабан.

Из темноты, танцуя, выступил стройный юноша в пурпурной одежде, с золотой ветвью в руках. Лицо его было бело, как мрамор, бело, как смерть, а глаза так же глубоки, как тьма среди звезд. Вместо плаща на нем была пятнистая шкура леопарда, волосы свободно струились по его спине, длинные золотистые локоны, как львиная грива.

Он вышел и запел. Голос его не был ни высоким, ни низким, ни мужским, ни женским. Голос юноши, который еще только ломается и обретает свою глубину. Чистота голоса пробежала холодком по позвоночнику Мериамон. Сын Зевса, он, дитя богов, бог, ставший человеком, Дионис, безумный от вина.

— «Я пришел из Лидии, — пел он, — из золотых полей, из Фригии, из выжженных солнцем равнин Персии, из могучих городов Бактрии, холодной Милии и благословенной Аравии. Я завоевал всю Азию, все побережье соленого моря, все прекрасные города, греческие, варварские, все — все принадлежат мне, все славят меня, все знают, что я бог».

Мериамон затаила дыхание, отказываясь видеть то, что видели ее глаза: человек в одежде тирского пурпура, в потертой леопардовой шкуре, его парик — грива льва, его маска… его маска…

Она отвела взгляд и увидела лицо Александра. Оно было наполовину в тени, наполовину на свету. То же самое лицо, красное по сравнению с бледностью маски, но неизбежно то же самое. И выражение то же самое, полубезумное, полувдохновенное. Он знал. Он видел бога и подношения ему. Он воспринимал все как должное.

Она хотела что-то сказать, сделала какое-то движение. Нико, обняв, удержал ее, и она услышала его голос, прошептавший на ухо:

— Тихо. Смотри.

Она смотрела. Были и другие певцы, а может быть, только мастерство актера, изображавшего их так, как будто они были из плоти. Это была война характеров. Женщины, служащие богу в безумии экстаза. Молодой царь, отвергающий его, отрицающий его божественность — тоже безумие, невосполнимое, неизбежное. Он поднял оружие против богов. Собственная мать убила его, а бог, танцуя, смеялся.

— «Слишком поздно, — пел он, — слишком поздно ты узнал меня, слишком поздно ты произнес мое имя».

Александр сидел не шелохнувшись, казалось, не дышал. На лице его застыла странная улыбка. Отблеск огня делал еще глубже беспросветную тьму в глазах маски.

— «Так, — пел бог, — повелел мой отец Зевс. Пусть же так и будет».

20

— Смерть, — сказала Мериамон. Она знала, что слишком часто повторяла это, и люди перестали слушать ее. Александр был молодым богом, воплощением Геракла, Ахиллом, непобежденным и непобедимым. То, что Газа сопротивлялась так успешно и так долго, было жестоким оскорблением, и городу предстояло ответить за это.

Сделав из Тира полуостров и связав его с сушей, Александр был готов воздвигнуть холм перед Газой, чтобы осадные машины оказались вровень со стенами. Но Газа — не Тир. Люди здесь представляли, что их ожидает, если их сопротивление будет сломлено. У них были причины сражаться, и они сражались.

В то утро, когда холм Александра сравнялся со стенами Газы, он приказал подготовить машины для штурма. Войска стояли наготове в рассветной прохладе, жрецы окружили его у алтаря, где Александр собирался освятить свое дело жертвоприношением. Царь должен был сам заколоть первую жертву. На голове его был венок — Мериамон было странно видеть зеленые листья, принесенные издалека, — волосы царя золотом блестели под ними, потому что уже вставало солнце, а свет факелов побледнел. Легкий ветерок играл гирляндой, оторвал листок и понес его, кружа. Упитанный жертвенный баран вопросительно блеял. Александр с ножом в руке погладил его по голове, поднял ему морду. Не успев коснуться ножом горла, он вздрогнул и замер.

Птица. «Пустынный сокол», — подумала Мериамон, глядя на мелькание крыльев на фоне восходящего солнца. Он выронил что-то из когтей: камень — кто-то поднял его дрожащей рукой. Люди зашевелились и зашумели.

— Тихо! — Голос Александр прекратил нараставший шум. Баран заблеял и рванулся. Двое жрецов бросились на него. Замелькали копыта, мантии, измятые гирлянды.

Так или иначе царь принес свою жертву. Но знамение было дано. Провидец Аристандр сказал, пока мясо барана жарилось на алтаре:

— Ты возьмешь город, мой царь, но берегись: сегодняшний день для тебя опасен.

Мериамон была достаточно близко, чтобы увидеть лицо Александра. Оно было таким же бледным и неподвижным, как маска бога. Он резко снял с себя гирлянду и положил ее на алтарь.

— Я запомню, — сказал он.

Александр прошел мимо Мериамон, словно ее не было. Мериамон готова была задержать, схватить его, но что-то помешало ей.

Она встретилась глазами с Аристандром. Глаза провидца были темные, почти как у египтянина, и мудрые.

— Он слушает тебя, — сказала Мериамон. Провидец пожал плечами.

— Не больше, чем любого другого.

Они смотрели, как он идет: стремительно, как всегда, но успевая коснуться человека, поговорить с ним, снова покоряя свою армию, как будто он был ее любовником, а она его возлюбленной.

— Он смертен, — сказала Мериамон. — Молите богов, чтобы он об этом не забыл.

Шаг за шагом осадные машины тяжело поднимались на холм, насыпанный Александром у южной стены Газы. Стрелы и камни дождем летели на них из города. Некоторые стрелы были с огненным оперением, но с такими уже имели дело в Тире и умели от них защищаться. Лучники делали, что могли, но стрелять снизу было неудобно, а катапульты были бесполезны, пока не поднимутся на вершину. То одна, то другая начинали качаться, замедляли ход или останавливались, когда обслуга пыталась укрыться от обстрела.

Батис, видя, как рьяно македонцы пошли на приступ, предпринял вылазку. Волна завывающих арабов хлынула из южных ворот, угрожая поджечь осадные машины.

Александр находился в задних рядах, куда не долетали стрелы, и, следовательно, за пределами битвы, хотя он рвал и метал и поносил своих слуг. Когда люди Батиса обрались до осадных машин и угрожали сбросить воинов Александра с холма, Александр не выдержал. Он крикнул своих щитоносцев.

Они поглядели друг на друга и на Гефестиона. Тот заглянул в глаза Александра, но не нашел там ничего, к чему можно было бы воззвать.

«Судьба, — подумал он. — Боги. Безумие». Внутри у Гефестиона все сжалось.

— Александр… — начал он.

Александр не слышал его, не слышал ничего, кроме голоса, звучавшего в его душе. Гефестион выдохнул одно слово — мольбу, проклятие, он сам не знал что — и приготовился ринуться в бой. Щитоносцы сомкнули за ним ряды, и все они, с Александром во главе, бросились в гущу битвы.

Александра нельзя было сбить с толку, как бы яростно не было нападение. Весь он был кровь, золото и неукротимый дух, пролагающий путь среди врагов. В нем вовсе не было страха — в нем был бог.

Но и у арабов были свои боги и свое безумие. Александр уложил одного и, отскочив от тела, бросился на другого.

Гефестион заметил блеск клинка.

— Берегись сзади! — крикнул он. Александр отшатнулся. Нож скользнул по его доспехам и, звякнув, упал, а человек, бросивший его, рухнул мертвым, пронзенный мечом Александра. Александр засмеялся, коротко и резко, и взмахнул щитом. Перед ним образовалось свободное пространство. Мгновение они стояли вдвоем, он и Гефестион, как остров в бурном море орущих, ругающихся, сражающихся людей. Александр ничего не сказал, даже не взглянул на друга. Он не замечал ничего, кроме того, что было в нем.

Гефестион понимал, что нечего горевать о том, чего нельзя изменить. Он воспользовался моментом, чтобы отдышаться, вытереть пот со лба и разобраться, что происходит на поле битвы. Дела шли неплохо. Пока он смотрел, горстка людей — частью в арабской одежде, частью в персидской — был разбита и бежала к воротам. Группа щитоносцев ускорила бег, чтобы схватить их.

Александр огляделся в поисках врага, с которым можно было бы сразиться. Снаряды все еще сыпались дождем — камень больше головы Гефестиона рухнул на землю на расстоянии его вытянутой руки, подскочил, столкнулся с другим и рассыпался. Щебенка больно ударила по ногам между туникой и наколенником. Гефестион поднял щит, крепче сжал меч. Два араба в длинных одеждах кинулись с ножами на одного македонца. Александр бросился, чтобы уравнять силы, слишком быстро, чтобы Гефестион мог последовать за ним. На пути его были люди, мечи, копья и бесконечное множество тел. Гефестион сражался, отбиваясь вслепую, как зверь, загнанный в чащу, окруженный яростно хрипящими собаками.

Он увидел Александра слишком далеко от себя, чтобы помочь ему или на что-то надеяться. Возможно, здесь вмешались боги или, возможно, то зло, что скрывалось в земле Газы. Когда Александр пробивался вперед, забыв об опасности, грозившей с неба, устремив взгляд только на упавшего человека, со стен прилетела стрела. Он заметил ее в последнее мгновение и загородился щитом. Стрела пробила щит, пробила доспехи, вонзилась в плечо.

Александр остановился и зашатался. Лицо его выражало всего лишь изумление.

Он покрепче стал на ноги, собрался с силами, двинулся вперед. Гефестион, застрявший среди тел, без передышки сыпал беспомощными проклятиями, видя, как хлынула кровь — алая на золоте.

Гефестион оттолкнул падающее тело. Путь был свободен.

Александр не стоял на месте. Его меч поднимался и опускался, прорубая дорогу сквозь гущу врагов, пробиваясь к стенам города. Гефестион знал так ясно, как будто бог подсказал ему, что творилось сейчас в безумном, но блистательном уме. Александр должен вести за собой армию, должен выиграть битву. Боль — ничто, и рана, пусть глубокая, не имела значения: такова цена, и он ее заплатил. Теперь Александр возьмет Газу.

Александр был в сознании, когда его вынесли с поля боя. Истекающий кровью, бледный от шока и проклинающий их за то, что помешали ему сражаться.

— Я заплатил цену, — говорил он. — Город — мой. Так сказал Аристандр. Дайте мне встать, дайте мне вернуться туда. Вы слышите? Батис думает, что я мертв. Дайте мне вернуться, прежде чем мои люди подумают то же самое!

Руки Мериамон остановили его. Она не могла бы удержать его силой, но ее прикосновение смирило его. Вошел Филиппос вместе с другими, он, как всегда, участвовал в битве, такой же, по-своему, безумный, как его безумец-царь. Еще на поле битвы он снял с царя доспехи и вытащил стрелу, но после началось кровотечение, которое не останавливалось, как не останавливался и Александр, хотя и потерял очень много крови, ослабел, а движения его замедлились. Только когда он лишился чувств, его удалось доставить в безопасное место.

У Мериамон были иголка с ниткой и железная решимость воспользоваться ими. Она принялась зашивать рану.

Он отбивался от нее. Ее тень налегла на него, удерживая, и открыла ворота сна. Александр еще боролся, но боль превышала даже его силы. Боль одолела его, с ней пришла тьма, и врачам стало легче работать.

Рана была тяжелая и не хотела заживать. Как только она закрылась, он открыл ее снова, настояв, чтобы его отнесли на носилках к осаждающим город, где отказался лежать, вскакивал, чтобы указать новый путь для механиков, куда им переместить катапульту. Даже вино с маковым настоем не могло его утихомирить. Александр отказывался его пить или пил слишком мало. Он приказал минировать стены и пожелал присутствовать при этом.

— Ты знаешь, что сделали мои люди, когда я упал, — говорил он Мериамон, и не один раз. — Они выиграли схватку за мое тело, но не стали штурмовать стены. Они подумали, что я убит. Они должны увидеть, что я жив и сражаюсь, иначе осада захлебнется.

— Может, так бы и к лучшему, — ответила она.

Он все порывался встать с постели. Мериамон пришлось ему многое позволить: постель под навесом, за пределами достигаемости вражеского обстрела, гонцы, относящие его приказы механикам и обслуге осадных машин. Она подперла его подушками, но не дождалась за это благодарности. Александр все порывался встать, он рвался в бой. Она уже знала признаки этого.

— Существуют снадобья, — сказала она. — Которые могут заставить человека лежать в постели столько, сколько нужно. Наверное, мне придется применить их. Рана сейчас гноится — она может убить тебя.

— Не убьет, — ответил Александр.

Она чуть его не ударила. Мериамон не боялась повредить этим царю; просто она боялась собственного характера, боялась, что не сможет остановиться. Она стояла над ним, стараясь выглядеть так внушительно, как только может женщина — маленькая женщина в широкой мантии тени.

— Теперь я понимаю, — сказала она, — какую ошибку допустила, позволив тебе думать, что ты, возможно, сын бога. Плоть твоя вполне смертна. Ты еще можешь умереть.

Он посмотрел на нее ясными светлыми глазами, различая и ее, и ее тень, не боясь ни того, ни другого.

— Я знаю, — ответил он. — Я знаю, что я смертен.

— Нет, не знаешь.

Он потрогал повязки на своем плече. Ему было больно: губы сжаты, лицо восковое под румянцем злости.

— Вот напоминание.

— Ты ничего не слушаешь.

— Значит, я должен стать трусом, — вспылил он, — и бежать от стен Газы, поджав хвост?

— Газа ненавидит тебя. Даже камни обратились против тебя.

Александр ударил кулаком по ложу. Боль потрясла его: он задохнулся, но не мог позволить ей убедить себя.

— Какая ерунда!

— Вовсе нет.

Александр вскочил на ноги. Он стоял возле ложа, разъяренный, лицом к лицу с ней.

— Послушай меня, — сказал он. — Перед нами ворота в Египет. Газа — дом привратника. Если мы оставим в нем врага, то окажемся в ловушке. Мы должны взять Газу. Мы не можем допустить, чтобы она восстала против нас.

— Тогда возьми ее, — сказала она, — и дело сделано.

Она вывела его из равновесия.

— Ты же не даешь мне…

— Ты вполне можешь оставаться здесь. Твои военачальники сами в состоянии вести войну.

— Я должен быть там, — возразил он. — Я им нужен.

— Почему?

— Я царь.

— Ты нужен им живой и здоровый, способный управлять ими.

— Царь управляет с передовой.

— Он может также и умереть на передовой.

Александр неожиданно сел. Не только от слабости. Глаза его были почти черны, а настроение еще чернее.

Мериамон тихонько отошла. Она уже сказала все, что стоило сказать. Он был тем, кем был, — царь и Александр. К тому же, несмотря на всю свою блистательность, он был просто мальчишкой. Об этом многие забывали. Он стремился казаться моложе и меньше, чем был, казаться неуязвимым, но обманывал он только себя, вредил только себе.

Она вспомнила бога из ужасного и прекрасного представления. Было довольно странно потом разговаривать с человеком, который носил его маску, и обнаружить, что он и не молод, и не безумен: стареющий мужчина с тихим голосом и робкой улыбкой. Сначала она подумала тогда, что он похож на нее и что через него говорят боги. Но в нем не было ни крошки божественного.

Александр был больше, чем голос. Бог, владевший Фетталосом, — Дионис, повелитель Азии, — был и в царе, был как бы частью царя. Но даже Дионис имел смертную оболочку, был рожден смертной женщиной. Его безумие было божественным безумием, но он имел оболочку смертной плоти и страдал от недомоганий смертного.

Александру никогда раньше не приходилось думать об этом. Он знал битвы и кровавое лицо смерти. Он пролил достаточно и собственной крови. Но то, что он смертен, то, что может умереть, никогда не приходило ему в голову. Так часто бывает, когда человек — мужчина, молод, когда он царь и любим богами. Боль, которую Александр испытывал теперь, рана, которая гноилась и не хотела заживать, придали всем его поступкам новую глубину.

Он внезапно заговорил, удивив ее:

— Лучше, сказал бы я, быть рабом и копать землю, чем быть смертельно уставшим царем. — И все же, — продолжал он, — когда боги предложили Ахиллу выбирать или долгую жизнь без славы, или славу превыше всех и смерть раньше времени, он выбрал славу. Он умер молодым.

Мериамон вздрогнула.

— Я из рода Ахилла, — продолжал Александр, — и Геракла. Если я захочу прожить всю мою жизнь в один миг, кто ты такая, чтобы разрешать или запрещать мне?

— Никто, — отвечала она. — Ничто. Но мои боги нуждаются в тебе.

— Твои боги, — сказал он, — не мои.

— Они те же самые.

Александр снова погрузился в молчание. Таковы греки: говорят стихами, вспоминают древние имена и ищут себе оправдания. Так делают дети, предаваясь своим детским мечтам. Но этот мужчина-ребенок думал, как бог, как будто весь мир был его игрушкой.

— Аристандр сказал, что я возьму Газу, — молвил Александр.

— Значит, возьмешь, — ответила Мериамон. — С помощью твоих военачальников.

— Я могу сражаться. Доспехи полегче… верхом на коне… Буцефал приучен не задирать голову…

— Буцефал сбросит тебя, если ты настаиваешь на том, чтобы быть идиотом.

— Ты не посмеешь! — вспыхнул Александр.

— Мы с ним договоримся. Ему нравится Феникс. Если ты останешься жив, я хочу их поженить. Нико говорит, что у Буцефала должны быть хорошие жеребята.

— Подкуп.

— Конечно. У твоих людей здесь портится нрав. До воды добираться все труднее. А чтобы добраться до Египта, нужно еще пересечь пустыню.

— А здесь разве не пустыня?

— Сейчас сухой сезон, а вообще здесь страна зеленая и плодородная. Пустыня — Красная Земля. Дорога в Египет идет по пустыне.

— Ты пытаешься отговорить меня.

— Нет, — ответила она. — Пошли за своими военачальниками. Скажи им, что надо сделать. Ты же вполне можешь положиться на них. Или не можешь?

— У меня лучшая в мире армия, — сказал он пылко, — и самые лучшие военачальники.

— Так используй их, — ответила Мериамон.

Александр долго выдерживал ее взгляд, потом резко отвернулся. Он вызвал Никанора, Пилотаса, Кратера, других военачальников и собрал военный совет.

Александр послушался ее, внял ей. Он руководил своей армией с приличного расстояния, сидя на спине Буцефала, и боролся с соблазном принять участие в сражении.

Но соблазн был слишком велик для него. Чем больше работали машины, чем сильнее тряслись стены, тем ближе он подвигался к гуще сражения.

Стены наконец треснули и рухнули, подгрызенные снизу механиками, а сверху ударами таранов и камнями из катапульт. Едва они пали, как Александр был уже внутри. Он оставил коня с прислугой в безопасности, сам же об опасности не думал. Он был на ногах, бежал так же легко, как все остальные, впереди своих войск, как и должно безумцу. Его высокий голос слышался над всеми, подгоняя вперед.

Голос прервался лишь однажды. Александр зашатался и чуть не упал: камень ударил его по ноге, но он устоял. Голос послышался снова. Александр продолжал идти вперед, хромая, опираясь на копье, яростно. Ярость его была цвета крови.

Он взял Газу. Город, осмелившийся перечить ему, дважды ранивший и чуть не убивший его, пострадал еще более жестоко, чем Тир. Его защитники погибли до последнего человека, сражаясь с мужеством отчаяния. Его женщины и дети стали добычей победителей, которые убивали их, грабили и насиловали, продавали их, делали, что хотели, и не знали пощады.

Александр их не останавливал. К нему привели Батиса, связанного, оборванного, в крови, едва живого. Александр всматривался в человека, которому почти удалось победить его, из-за которого он был дважды ранен и теперь едва мог стоять: на бедре был огромный, болезненно пульсирующий кровоподтек, и только благодаря богам кость не была перебита. Маленький, толстый, лохматый человек с большим животом и блеющим голосом. Александр спросил его:

— Ты не жалеешь, что так поступил?

Батис плюнул ему в лицо.

Александр застыл — плевок стекал по щеке.

Люди Александра схватились за мечи. Он остановил их — глаза широко открыты и неподвижны, цвета воды, которая цвета вообще не имеет. Мериамон содрогнулась, глядя на него: как будто земля покачнулась, как будто сгущался мрак, окутывая его.

— Возьмите его, — сказал Александр негромко. — Он будет Гектором для моего Ахилла. Пусть будет так: сделайте с ним то, что Ахилл сделал с Гектором.

Некоторые из стоявших рядом ахнули. Большинство широко улыбнулись, зловеще блестя белыми зубами.

— Что он собирается сделать? — спросила Мериамон у человека, стоявшего рядом с ней и смотревшего с ужасом. — Что он говорит?

Человек не ответил. Больше спросить было некого: все остальные, кто мог бы ее слышать, приветствовали царя, их крики были похожи на львиный рык, низкий и угрожающий.

Батис начал кричать только тогда, когда к его ногам привязали веревки. Он продолжал кричать, когда веревки привязали к колеснице, хлестнули коней, и они понесли вокруг стен Газы, волоча за колесницей извивающееся, корчащееся тело. Батис продолжал кричать мучительно долго. Даже когда он замолк, звук еще висел в воздухе, как будто его впитала земля и он стал частью ветра.

— Гектор был мертв, — сказал Нико. — Ахилл убил его, прежде чем волочить по земле вслед за колесницей.

Он говорил совершенно спокойно. Без возмущения, без гнева. Но он так говорил, и Мериамон слышала.

У персов она видела вещи и похуже. Они были исключительно жестоки; человеческая жизнь значила для них очень мало, особенно жизнь чужеземца.

— Это должно послужить уроком, — сказал Нико. — Тира было недостаточно. Газа должна положить конец всему этому сопротивлению, обороне. Они должны понять, что Александра не остановить.

Мериамон пошла прочь. Нико последовал за ней. Он чувствовала его, как прикосновение руки к спине, но она игнорировала его. Александр ушел, когда Батис перестал кричать. Возничий еще некоторое время протащил тело, чтобы убедиться, что оно мертвое. Похоже, сомневаться было не в чем. То, что тащилось за колесницей, поднимая облака пыли, больше не походило на человека.

Она не думала о Батисе. Возмущалась — но как-то отстраненно. Удивляться было нечему. Александр был сыном Филиппа, а Филипп был не склонен к жалости. Матерью Александра была Миртала, которой дали имя Олимпия. Дикий баран и змея. Земная глубь и пылающий огонь. Воин и волшебница. Олимпия владела дикой магией, совсем не похожей на величественную силу страны Кемет. Хаос был ее стихией, а кровь — ее таинством.

Александр, который мечтал о подвигах Геракла, который затевал осады, на которые не решился бы ни один здравомыслящий человек, который брал города, до сих пор остававшиеся неприступными, — такой Александр кротостью не отличался. В нем был лев — Сехмет, богиня-разрушительница.

Мериамон медленно шла по взрытой окровавленной земле. Сейчас здесь было тихо. По-настоящему, полностью. Тьма ушла. Александр вобрал всю ее в себя, превратив в пламень.

Она нашла его далеко в городе, сидящим на поваленной колонне. На коленях он держал ребенка. Ребенок был слабенький, исхудавший, но он улыбался человеку со светлыми волосами и играл с чем-то блестящим — с застежкой его плаща.

— Очистите город, — сказал он человеку, ожидавшему рядом, — и соберите пленников. Мы отправим их на кораблях в Тир.

— А что делать с ним? — спросил тот, указав подбородком на ребенка.

— Я оставлю его, — ответил царь. — У царицы Сизигамбис недавно умер от лихорадки маленький слуга. Я прикажу хорошенько отмыть этого и подарю ей. Может быть, еще и девочку. Поищи подходящую ему в пару.

— Но… — начал кто-то.

Александр не слушал. Он похлопал ребенка по щечке, улыбнулся ему и сказал:

— Ты будешь служить царице. Она великая царица, величайшая из цариц. Тебе очень повезло.

«Наверное, так», — подумала Мериамон. Александру безразлично, что мужчина совершенно не может прислуживать персидской даме. Но ребенок по крайней мере останется жив и попадет в хорошие руки; остальные жители Газы не могут рассчитывать на это.

Мериамон ничего не сказала царю, хотя его взгляд приглашал ее к разговору. Она должна была быть рядом с ним. Видеть его изнутри и снаружи. Тьма ушла, зло сгорело. Богиня Сехмет, богиня с головой львицы, могла быть и гневной, и спокойной. Дионис был богом вина и смеха. Богом.

Александр вернулся в свой шатер, когда солнце давно уже село, когда город затих и мертвые были похоронены, раненые и умирающие вверены заботам врачей, а армия накормлена, согрета вином и, победоносная, отправлена спать. Александр шел один, как делали немногие.

Его ждали. Не слуга, но достаточно привычный к такой работе, в свое время, и не так уж давно, немало ее выполнявший. Он ничего не сказал. Ему никогда не нужно было этого. Он просто наполнил чашу и протянул ее.

Александр опустился на стул, взял чашу и отхлебнул изрядно разбавленного вина. Не знавшая отдыха энергия все еще бурлила и искрилась в нем, как летние зарницы в небе над Пеллой, столицей Македонии. Но чувствовалось, что эта энергия готова уже иссякнуть.

Гефестион снял с него хитон. Повязка на плече была влажная, пропитанная не только потом, но и кровью. Гефестион нахмурился.

— Позвать Филиппоса? — спросил он. — Или египтянку?

— Нет. — Голос Александра прозвучал спокойно, без резкости, но споры исключались.

Гефестион, ничего не боясь, все равно стал бы спорить, если бы можно было чего-то добиться. Он пожал плечами и принялся разматывать бинты с опухшего плеча. Рана, насколько он мог понять, выглядела не хуже, чем раньше. Она заживала, кажется. Наконец-то. Что же до распухшего бедра с огромным кровоподтеком…

— Вот что ты с собой делаешь, — сказал он укоризненно.

Александр ничего не ответил. Губы его были плотно сжаты. Он не сдавался боли, как не сдался бы ничему другому — ни человеку, ни богу, ни силам природы.

— В один прекрасный день ты погибнешь из-за своего упрямства, — сказал Гефестион. Он говорил так, не глядя на царя, достал чистые бинты из ящика у кровати, принес вату и кувшин с бальзамом, который сделала египтянка, странная маленькая женщина, умная, владеющая многими искусствами и знаниями. Гефестион занялся перевязкой.

— Значит, — сказал Александр, когда он уже почти закончил, — ты тоже считаешь, что я глупец.

— Не глупец, — возразил Гефестион.

— Ну безумец.

— И не безумец.

Александр дернулся. Гефестион нахмурился. Александр остался сидеть смирно, но не дольше, чем нужно было, чтобы закончить перевязку. Он тут же вскочил и заходил взад-вперед.

Гефестион сидел на корточках и наблюдал. Было какое-то странное успокоение в том, чтобы делать то, что он делал, — неужели уже целых десять лет? Сохранять неподвижность, когда Александр метался. Сохранять спокойствие, просто присутствовать.

Александр остановился и резко повернулся. Замечательное движение — грациозное, стремительное, совершенно непринужденное, несмотря на перевязанное плечо, на поврежденное распухшее бедро.

— Я вынужден был так поступить, — сказал он. Гефестион ждал.

Александр заговорил быстро и напряженно:

— Я должен был дать урок. Такое неповиновение… такое сопротивление… я должен был их подавить.

Говорят, что я потерял себя, что зашел слишком далеко.

— Это так?

Александр засмеялся, но сдавленно.

— Знаешь, я был уверен, что ты скажешь именно так. После Фив ты ничего не говорил.

— Тогда было нечего сказать.

— В Фивах было хуже. Здесь сопротивлялись персы. Война была необходима. Там была Греция, и я разрушил Фивы.

— Тогда я сам был достаточно зол, — сказал Гефестион.

— А теперь?

— Ты сделал то, что должен был сделать.

— А что сделал бы ты?

— Убил его.

Как просто. Абсолютно. Александр подскочил, склонился над Гефестионом, погрузит пальцы в его волосы. Не ласково, но и не грубо. Гефестион позволил отклонить себе голову назад, взглянул в яростные бесцветные глаза.

— Убил бы его сначала? — спросил Александр.

— Убил бы, — ответил Гефестион. — Медленно.

— Разве было недостаточно медленно?

Гефестион тактично помолчал.

— Было… убедительно.

— Слишком далеко зашло. — Александр отпустил Гефестиона, рухнул на постель. — О боги! — воскликнул он. — Как же он кричал!

Гефестион встал. Александр лежал на спине, открыв глаза. Лицо его было неподвижно.

Персидские кровати достойны особого упоминания. Они так широки, что на них можно уложить целое войско. Гефестион лег возле Александра, не касаясь его.

— Ты помнишь, что часто говорил Аристотель? — спросил Александр. — О том, что значит поступать правильно, поступать, как должно, поступать справедливо? А что он говорил о царях? Что царь должен быть сильнее других людей. Он всегда обязан владеть собой.

Царь также должен делать то, что необходимо, — ответил Гефестион. Он ничего особо не подчеркивал в своих словах. Не нужно было. Острый ум Александра улавливал все, что хотел сказать Гефестион.

Александр заговорил вслух, с самим собой, как делал часто.

— Ахилл не был царем, — сказал он. — Он был просто дерзким мальчишкой. Он делал только то, что хотел, не больше и не меньше. И, когда дело дошло до конца, он умер, как глупец, от стрелы труса. Почти то же сделал и я. — Александр глубоко вздохнул. Наверное, ему стало больно: тело его напряглось, потом медленно расслабилось. — Боги испытывали меня. Я испытания не выдержал.

Гефестион открыл было рот, чтобы что-то сказать, но промолчал. Вместо этого он раскрыл объятия. Сначала Александр, казалось, не заметил, но потом внезапно бросился к другу, обняв его с силой, всегда поражавшей в нем. Он рыдал так горько, как никогда: бушевавший в нем огонь выжег все слезы.

Немного погодя сгорели и последние остатки слез. Он лежал в объятиях друга печальный, как сказал бы кто-нибудь, кто плохо его знал. Никогда он не был так спокоен, как сейчас, никогда не был так близок к умиротворенности.

И даже тогда, когда Гефестион наконец заснул, Александр все еще бодрствовал. Он пролежал без сна всю ночь, прижавшись к спящему другу, и мысли его унеслись в даль, доступную только богам.

21

Дорога из Газы была настоящим испытанием огнем. Если бы не корабли, добросовестно сновавшие вдоль побережья, армия погибла бы от недостатка воды. Но даже с ними, когда солнце оглушало и мухи пожирали потные тела людей и животных, когда каждому человеку доставался глоток воды утром, глоток днем и неполная чаша вечером, это был мучительный путь.

Царь получал воды не больше, чем остальные, но он не садился на коня и не плыл на корабле. Александр выносил все тяготы, выпадавшие на долю его армии, хотя был ранен, хромал и был необычно молчалив со времени падения Газы.

Это не было черное молчание. Скорее серое. Спокойное. Собирались силы, чтобы довести дело до конца, неведомого никому, возможно, даже ему самому.

Он все еще оставался Александром. В глазах своей армии он не изменился. Он так же шел с ними, разговаривал с ними, страдал от жары и мух и удушающей липкой пыли.

Его плечо заживало. Может быть, благодаря жаре, или тяготам похода, или просто его внутренней силе, но рана перестала гноиться и стала закрываться.

А может быть, сквозь пески к нему уже протягивал руки Египет.

Мериамон шла пешком вместе со всеми, шаг за шагом, высохшая, обгорелая на солнце, и ни о чем не волновалась. Нико хотел забрать ее на свой корабль, но она отказалась.

— Земля, — сказала Мериамон, — у меня под ногами. Она нужна мне. — Она встала на колени, прижала к земле ладони. — Вот, Нико, чувствуешь?

Он смотрел на нее во все глаза, как будто она сошла с ума; наконец решился пошутить:

— Таким способом?

— Таким! — Мериамон взяла его руки в свои, вдавила их в песок. — Ты чувствуешь?

— Я чувствую песок, — ответил он. — И камень. Он порезал мне руку. Ты не возражаешь?..

И правда: земля впитала его кровь. Мериамон перевязала порез, сожалея о причиненной боли, и улыбнулась ему.

— Теперь твоя кровь принадлежит Египту.

— Так не…

— Скоро, — сказала Мериамон, — она заволнуется под нами, как море. Моя земля. Мои боги. Моя магия. Скоро мы войдем в ворота. Скоро я опять стану целой.

Он понял больше, чем знал. Бедный эллин — он был ошеломлен. Он бежал обратно на свой корабль.

Они шли семь дней. Семь дней в пекле. Семь дней до ворот в пустыне, у самого восточного края дельты Нила, до мощной крепости, называемой Пелузией. Если сопротивление будет, то Александр найдет его здесь: стены крепости так же крепки, как стены Газы и Тира.

Флот и сухопутные силы построились в боевые порядки. Сатрап Мазас обещал повиновение, но персы держат слово только среди своих. В последний день пути к Пелузии Александр приказал остановиться на отдых раньше обычного и выдать людям двойной рацион. Несмотря на все трудности пути, настроение у армии было бодрое. Они были людьми Александра. Они никогда не проигрывали сражений.

Голова Мериамон кружилась от близости родной страны. Она готова была взять свою флягу с водой и сумку с вещами и продолжать путь одна. Она бы так и поступила, если бы не Александр. Он был ее целью. Она всегда должна была быть там, где был он.

Она нашла Александра возле лошадей, с ним была только пара слуг. Зрелище было настолько необычное, что Мериамон остановилась и на минуту задумалась, чего же не хватает.

Только толпы его друзей. Она прошла вперед среди длинных вечерних теней. Буцефал увидел ее, поднял голову и заржал. Она Серьезно приветствовала его и протянула кусок хлеба, который принесла с собой.

Александр, осматривавший копыто коня, поднял голову.

— Ты знаешь, ему уже двадцать четыре года. А силы не убывают. Можно подумать, что он пришел с пастбища, а не из этого пекла богов.

— Он хорошей породы, — ответила Мериамон. — Выносливый. Как его хозяин.

Александр опустил копыто и похлопал жеребца по шее.

— У него больше здравого смысла, чем у меня. И всегда так было.

Она не спорила.

Александр понял. Он положил руку на спину Буцефала и оперся на него, с виду непринужденно, хотя все его тело было напряжено.

— Завтра мы будем в Египте.

— Да, — согласилась Мериамон.

— Ты говоришь, что он будет рад мне.

— Как невеста своему любимому, — отвечала она.

— Ты готова поставить на это?

— Конечно. Я ставлю на кон Два Царства.

— Ставка, достойная царя! — засмеялся он.

— Они были твоими с самого твоего зачатия.

Веселость исчезла с его лица. Он провел ладонью по шее коня. Не то что в сомнении: Александр был не таков. Но настроение его омрачилось.

— Так ли? — спросил он. — Моими без всяких условий? Или я должен пройти испытание? После Тира, после Газы… Неужели твоя страна отвергнет меня, потому что не я ее основал?

— Завтра ты увидишь.

Он нахмурил брови.

— Это тоже входит в пари?

— Да.

— Но разве все может быть так просто?

— В Тире было просто? А в Газе? Разве ты не заплатил за все, Александр?

— Всегда всему есть своя цена, — ответил он.

— Нет такой, которую ты не смог бы заплатить.

— Да, но захочу ли? — Он выпрямился. — Нет, не отвечай. С тех пор как я покинул Газу, от меня нет толку. Хорошая была взбучка, ты оказалась права. Ты рада, что я согласился с тобой?

— Нет, — ответила Мериамон.

— Тогда что же обрадует тебя?

— Я буду рада видеть тебя в Великом Доме Египта.

— Странно же я буду там выглядеть, — сказал он.

— Там твое место.

— Это ты так говоришь, — возразил Александр, затем поднял голову, подтянулся, как мог только он один, снова поймал свой огонь, нашел своего бога там, куда тот удалился на время испытания. — Ладно, я сам посмотрю. Ты будешь со мной?

— Как раз за тем я и пришла.

Он улыбнулся своей внезапной улыбкой.

— И теперь ты получишь то, за чем пришла. Я надеюсь, это принесет тебе радость.

Она ложилась спать с легким сердцем, хотя опять могли начаться сны. Сегодня ночью она откроет им свое сердце. Пусть там будет тьма, пусть там будет страх — она встретит их лицом к лицу и победит. Сила страны Кемет была в земле под ее ногами. Радость страны Кемет пела в ее крови.

Может быть, слишком рано. Мериамон не боялась признать это. Они еще не в стране Кемет. Но не было силы, способной заглушить пение, звучавшее в ее душе.

В лагере не было воды, чтобы принять ванну. Она очистила себя так тщательно, как только могла с помощью песка — средства жителей пустыни, лучшего, чем можно было бы ожидать, особенно если не обращать внимания на песок в волосах. Конечно, лучше, чем растительное масло, которым натирались эллины, а потом счищали скребками, отчего в лагере пахло, как в неопрятной кухне. Чистая, как только возможно, и дрожащая, потому что ночь в пустыне холодная, она отправилась в постель.

Ее тень вытянулась позади нее. Она отпускала ее на охоту, но тень не ушла. Так же, как и Сехмет, которая свернулась, мурлыча, рядом. Под такой охраной, оградившись заклинанием от злых сновидений, она погрузилась в сон.

Был тот же самый сон. Она знала, что он будет. Эджо и Нехбет угрожающе вздымались над ней — змея и хищная птица, такие огромные, каких она еще не видела. Она пришла к вратам их могущества. Оно барабанной дробью гудело в сухой земле, оно звенело в небе. Оно могло убить одним ударом.

Сегодня она не боялась. Сейчас, как и тогда, когда она видела этот сон впервые, она находила успокоение даже в его ужасах. Страна Кемет. Два Царства. Она шла по воле богов, будучи их инструментом.

— Конечно, инструмент, — произнес позади нее голос. Знакомый голос, голос женщины, негромкий и сладостный, от которого замирало сердце, но величественный, каким не может быть голос простой смертной. — Но и больше, чем просто инструмент. Его воля настолько же его собственная, как воля любого бога.

— Однако, — сказала Мериамон, не смея обернуться, — он человек, и он смертен.

— Такой была даже я, — произнес голос с искоркой смеха. — Смертная плоть, смертная женщина. Такая же, как ты.

— Я не богиня.

Голос Мериамон разнесся эхом в темноте. Воцарилось ужасающее молчание.

Но даже теперь Мериамон не боялась. Она была выше страха. Гораздо тише она сказала:

— Я не богиня. Мне не дано такого бремени.

— Ты так называешь это?

— Я превращусь в Осириса после смерти, как превращаются все умершие — и мужчины, и женщины. В этой жизни я всего лишь Мериамон.

— Так, — молвил голос. Богиня. Мериамон не чувствовала в ней гнева.

— Ты говорила со мной, — сказала Мериамон, поскольку богиня молчала. — Опять и опять, ночь за ночью. Я никогда не понимала тебя. Ты была слишком далеко.

— Дело не в этом, — возразила богиня. — Было еще не время тебе услышать.

— И все же ты говорила.

— Даже у богов есть свой рок и судьба. Мериамон стояла неподвижно в объятиях ночи.

Она чувствовала ее, как свою тень, — тонкие, божественно сильные руки, длинные пальцы с когтями; недвижимо, но довольно бережно. Она чувствовала и присутствие Сехмет, тепло у ног, мягкое урчание. Кошке не запрещалось смотреть на лицо стоящей позади Мериамон, оно не ослепляло ее и не повергало в ужас. Она сама была богиней, воплощением богини.

— Такова она, — сказала великая, стоящая позади. — Таков и тот, кого ты привела к нам. Он несет огромное бремя гордости. Но он учится. Он начинает понимать.

— Он может умереть за это.

— Если таков будет его выбор.

Мериамон прижала ладонь к захолодевшему сердцу. Она знала, каковы боги. Она принадлежала им с самого своего рождения. Спокойно разговаривать и слышать сказанное таким голосом то, чего она больше всего боялась услышать…

— Дитя, — сказала богиня, и голос ее был самым нежным в мире. — Дитя, взгляни на меня.

Руки Мериамон расслабились. Она обернулась не сразу. Ей понадобилось время, чтобы собраться с духом, укрепить свою волю.

Это была просто женщина. Маленькая длинноглазая египтянка в льняном одеянии, в парике. Она была красива, как может быть красива царица, знатная дама или просто жена крестьянина с нильских полей: изящный овал лица, точеный нос, полные, четко очерченные губы.

— Нефертити, — сказала Мериамон. Не для того, чтобы назвать ее, просто, чтобы назвать то, чем она была. Прекрасная пришла.

Прекрасная улыбнулась.

— Таково мое имя, и имя многих моих дочерей. А ты, возлюбленная Амона, хочешь ли ты знать другое мое имя?

— Мне не нужно, — отвечала Мериамон. Ей нужно было бы склониться в почтительном поклоне, но было уже поздно делать это — даже зная то, что она знала теперь, глядя на прекрасное лицо смертной, глядя в веселые, темные глаза. — Мать, — сказала она и все вложила в свой голос. — Мать Изида.

— Теперь ты узнала меня, — сказала богиня.

— Но, — ответила Мериамон, — это должен был быть… должен был бы…

— Должен был бы быть Амон? — Богиня подняла брови. — Ах, ведь он выполнил свой долг, и теперь, когда это сделано…

— Еще не все, — возразила Мериамон.

— Все, что важно здесь и сейчас. — Богиня вовсе не казалась возмущенной. Но она была когда-то женщиной, как сама сказала, и царицей; и Мериамон была достаточно царственной, когда хотела. Так что не было так уж странно говорить дерзкие слова царице земли и небес.

Мать Изида рассмеялась.

— Ох, конечно, мы родственницы. Радостно видеть такое бесстрашное дитя.

— Я всегда была твоей, — ответила Мериамон.

— Ты моя, — сказала богиня. — И твой царь, и все сущее.

— И… все остальные?

— И они тоже, — ответила богиня. — Я их мать и царица. Мой царь, который умер и снова живет, его царство — смерть и жизнь, которая происходит из смерти. Все сущее — мое. То, что делаешь ты, то, что ты делала во имя Амона, было сделано для меня.

— А он? Царь, которого ты создала?

— Он превыше всего, — ответила богиня.

— Значит, — сказала Мериамон, — никто другой. Это была ты.

— Я и другие по моей воле. Ты понимаешь, дитя? Ты понимаешь?

— Нет, — ответила Мериамон. — Но я пойму. Я певица Амона. Я делала, как он приказывал мне. Эта тень, что ходит за мной…

— А-а, — сказала богиня, и улыбка ее потеплела. Тень Мериамон оскалила шакальи клыки и поклонилась до земли. — Друг, — сказала богиня. — Брат. Любимый мой Анубис, все ли хорошо?

— Все хорошо, — отвечала тень. Голос у нее был низкий, с оттенком рычания и смеха. Тень повернулась от богини к Мериамон, и она поняла. Тень оставит ее. Теперь, когда Мериамон вернулась в свою родную страну. Теперь она не нужна Мериамон.

Она удивилась, как это болезненно. Она приняла этого стража по необходимости и из послушания, когда взяла на себя бремя покинуть храм Амона и привести царя к его трону. Потеря тени в Тире была очень тяжкой, потому что с ней ушла вся сила, которую Мериамон имела за пределами страны Кемет. Теперь потерять ее не значило ничего: Мериамон вернулась домой.

Тень стала ее частью, живя в ее тени, охраняя ее тело и души.

Тень повернулась к ней от богини. Тень — он. Она будет помнить его, потому что здесь он стал более целым и более реальным, чем она сама. Его уши прижались, потом встали. Глаза смотрели живо.

— Ты хорошо служил, — медленно сказала Мериамон, — снизойдя до того, чтобы служить смертной женщине, ты, который гораздо больше, чем просто смертное существо.

Шакалья голова склонилась в знак согласия. Яркие глаза смотрели прямо. В них не было возмущения. Его не было никогда, даже в самом начале, когда Мериамон еще не умела толком обращаться с той силой, которую ей дали, и боялась ее.

Мериамон внутренне подтянулась. Тень змеи, тень коршуна угрожающе парили над ней, заполняя собой все небо. Они были огромны, больше, чем женщина, стоявшая перед ней, которая не была образом божества. Она была божеством всецело.

Наконец Мериамон поклонилась. Поклонилась до земли. Затем выпрямилась, повернулась к богине и сказала:

— Я сделала все, что от меня требовалось. Я сделаю то немногое, что еще осталось: открою ворота Двух Царств и возложу корону на его голову. Тогда я буду свободна?

— Ты хочешь этого?

Вопрос не был неожиданным. В конце концов это был сон Мериамон и ее богиня. Конечно, нужно было спросить о самом сложном, что обязательно требовало ответа.

— Да, — ответила Мериамон, и потом: — Нет. Я вела и подгоняла его. Теперь, когда все сделано, ему от меня почти ничего не нужно.

— Кроме твоей дружбы.

— У него множество друзей.

— Не таких, как ты.

— Как это?

Богиня не дала ответа. Прямого. Она сказала:

— Взгляни перед собой.

Мериамон взглянула и увидела тьму, сухую землю и сумрачное небо. Все заплясало перед глазами. Она заставила себя смотреть спокойно. Как вода в бассейне, как вино в чаше, картинка постепенно успокоилась. Она смотрела, как будто в зеркало.

Она не помнила всего, что увидела. Это вливалось в нее, наполняло ее, переполняло. Позже, когда ей понадобится, это вернется. Но даже того, что она запомнила, было достаточно.

— Это, — сказала она, когда видение померкло, и снова наступила темнота, — это… это только начало. И что это… и что ты есть, и чем будешь, и что будет…

— …будет, — сказала Мать Изида и протянула руки. — Подойди, дочь моя. Поцелуй меня, как полагается ребенку, и ступай. Что ты должна делать, ты узнаешь. Что ты должна выбрать, ты выберешь.

— А если я ошибусь?

— Даже боги могут ошибиться, — сказала богиня, — если так должно быть. — Сказано было сурово, и Мериамон опустила глаза.

Теплые пальцы подняли ее подбородок. Человеческие пальцы: в них не было мощи, они не внушали страха. Это было не нужно. Они просто были.

— Дитя, Мериамон, — сказала богиня. — Я с тобой, помни это. Я была с тобой с самого дня твоего рождения. Я никогда не покину тебя.

Мериамон прикусила язык. Она не должна была говорить, как ребенок.

Но Мать услышала; она улыбнулась.

— Я обещаю, — сказала она легко, но это был голос неба. — Теперь, дитя, иди. Будь сильной. И помни.

— …Помни.

Мериамон начала просыпаться. Сехмет заурчала, лежа рядом с ней, и выразила свое мнение о дураках, которые разговаривают во сне.

Мериамон успокоила ее, почесав под подбородком. Сон исчезал, но его сущность врезалась в память. Чему он научил ее…

Не Амон. Не боги Мемфиса или Фив, хотя и они участвовали в этом. Не просто царственная неизбежность послала ее в путь из Египта и привела к Александру. Это было только начало. То, что она сделала, было гораздо больше и важнее, чем она даже знала, а знала она, что это будет важнейшее дело на земле.

— Таким оно и остается, — сказала она Сехмет. — Но теперь я понимаю его размеры. И ли начинаю понимать. — Она села. Ей было знакомо чувство рассвета, вкус воздуха в конце ночи.

Когда она поднялась, что-то шевельнулось в ее тени. Она резко повернулась. Горящие зеленовато-желтые глаза смеялись, пасть шакала ухмылялась при виде ее изумления.

Она не могла обнять тень. Но она могла улыбаться, пока у нее не заболели челюсти, и сказала растроганно:

— Ты вернулась. Ты остаешься со мной. Тень блеснула клыками. Конечно, остается.

Тень была ее.

— Но…

Мериамон умолкла. Что толку спорить с воздухом. Даже если воздух имел вид Анубиса, можно было и не пробовать. Она смотрела на тень долго, смотрела искоса, потому что прямо смотреть было не на что, но давала понять, как она рада. Тень тоже была довольна. Ощущая целость сердца и целость тени, полная воспоминаний о своем сне, Мериамон вышла навстречу встающему дню.

22

Пелузия сдалась Александру, могучие ворота были широко распахнуты, и люди вытекали из них сотнями и тысячами, чтобы встретить приближающегося Александра. Здесь были не только жители Пелузии; многие прибыли из деревень и городков в пределах дня пути или приплыли по Нилу, исполненные желания увидеть царя, который принесет им свободу.

Персы не пошевелили и пальцем, чтобы попытаться остановить Александра. Сатрап Мазас встретил его в воротах Пелузии, сдаваясь изящно, как это умеют делать только персы.

— Тебе это не обидно? — спросил его Александр, слышала Мериамон.

— Что, мой повелитель? — спросил сатрап с видом невинным и удивленным.

— Кланяться мне, — сказал Александр. — Называть меня повелителем, зная, что твой царь еще жив и все еще царь, и что он может вернуться и призвать тебя к ответу.

— Может, — согласился сатрап, — только я сомневаюсь в этом. Эта провинция полностью вверена мне. Я просто передал ее тому, кто сможет управлять ею лучше всего.

Александр едва ли мог спорить с этим. Мазас сделал то, что он сделал. Он выбрал между жизнью и смертью.

Из Пелузии на кораблях вверх по Нилу и пешком по его берегам армия Александра двинулась к Мемфису. Это был триумфальный поход. Ни одного сражения, никакой крови в Египте. Персы бежали или сдавались, их тяжесть поднялась с земли Египта, следы их присутствия были уничтожены солнцем, песком и черным нильским илом.

Мериамон ехала верхом в толпе за спиной Александра, спокойная и незаметная среди других. Он знал, кто привел его сюда, и она тоже знала. Этого было достаточно.

То, что на почетном месте справа от царя, которое абсолютно вправе должна была занимать она, ехал Мазас, и в толпе среди воинов, слуг и зевак мелькало множество персидских лиц, волновало ее гораздо меньше, чем она могла бы ожидать. Они были побежденными. Они должны были видеть Александра там, где он был, и слышать, как народ выкрикивает его имя. Это был тяжелый удар по гордости персов. Они выносили его с достоинством, это она должна была признать. Лучше, чем могла бы она на их месте.

Нил был спокоен, до разлива оставались еще долгие месяцы; сейчас это была широкая сонная река, изливающаяся из сердца мира. Они шли через болота и заросли Дельты, зеленые чащи, полные птиц, где колыхались высокие веера папирусов и тростников, где стремительно бросались в воду крокодилы, в глубоких омутах ревели бегемоты, а вокруг кораблей, следовавших по Нилу, кружились стайки пестрых египетских пташек. В каждой деревушке и городке жители выбегали посмотреть на царя, крепости распахивали свои ворота. Песни звучали, когда он приходил, песни звучали, когда он уходил, песни в честь прихода в Египет царя.

Он пил их, как вино. Но не меньше, чем Мериамон.

Ее музыка вернулась к ней. Она появилась в ней на следующее утро после прихода в Пелузию, когда Мериамон, выкупавшись в морской воде и в воде Нила, ощущала под ногами черную и красную землю и видела ладью солнца, плывущую над Восточной пустыней. Она вышла за городские стены, распахнула свое сердце, и песня наполнила его. Если даже в ней и были слова, она их не помнила. Это должен был быть гимн, пробуждение Амона-Ра, Хнума-Создателя, Бога-Барана, Бога-Солнца, Властелина Двух Царств.

Голос ее сначала звучал неуверенно — она слишком долго им не пользовалась, но вскоре он обрел свою прежнюю силу. Она уже забыла, что значит быть голосом и только голосом, чистым воплощением песни. То, что заполняло собой высокий храм в Фивах и парило над песнопениями жрецов, теперь летело над землей и в небесах. Оно поднимало солнце над горизонтом. Оно несло день в страну Кемет.

Такой сильный голос у такой маленькой женщины.

Завтра они будут в Мемфисе. Сегодня они были в Гелиополисе, городе Солнца, Александр внутри, в царском дворце, а основная масса его армии расположилась лагерем на широком поле к востоку от реки. Красная Земля простиралась широко и далеко; Черная Земля лежала вокруг нее среди длинных вечерних теней, под синим сводом небес.

Мериамон пела для себя, пока Филинна заплетала ее волосы. Теперь у Мериамон была и египетская служанка, и множество париков, если бы ей захотелось их надеть, но сегодня вечером ее вполне устраивал тот вид, какой она имела со времен Азии. Она улыбнулась Таис, которая решила быть гречанкой — от скромного узла волос до изящных ремешков на сандалиях.

— Я пою слишком громко?

— Конечно, нет. — Таис обмахивалась веером из листа пальмы. — И это называется зима, — сказала она. — Боги не допустят, чтобы я оказалась в этой стране летом.

— Для Египта очень холодно, — возразила Мериамон, однако не потянулась за плащом, висевшим на спинке ее стула. Даже прохлада была благословенна, поскольку это была прохлада страны Кемет.

— Ты не перестаешь петь с тех пор, как мы пришли в эту страну, — заметила Таис.

— Я дома, — отвечала Мериамон.

— Каждой своей косточкой, каждой жилкой, — вздохнула Таис, но не с печалью, не с тоской, а скорее с завистью. — Если бы я снова увидела Афины, я была бы счастлива, но не так. Неужели все вы так влюблены в свой Египет?

— Он наш, — отвечала Мериамон. Она сидела неподвижно, пока Филинна, хмурясь, держала перед ней зеркало, а новая служанка подводила ей глаза. Филинне не нравилось, что кто-то занимает ее место, но Ашайт едва ли не превосходила ее по силе характера.

Несмотря на это, они не были врагами, хотя Ашайт была свободная женщина и получала плату, а Филинна была рабыней. Здесь была тонкость дипломатии, где ни та, ни другая не заходили слишком далеко в своей неприязни друг к другу. «Это замечательно, — подумала Мериамон, — и было бы гораздо хуже, если бы не было так забавно».

Ашайт разровняла последний мазок коля, присмотрелась и слегка нахмурилась; добавила чуточку ляписа.

— Теперь ты красивая, — сказала она. Мериамон тоже так считала. Красивая потому, что была теперь в родной стране и радость переполняла ее, а не благодаря золоту, краскам и царским одеяниям. Завтра она приведет Александра в Мемфис, и пусть Мазас думает, что это сделал он — она и ее боги знают лучше. Он возьмет короны Двух Царств, посох и плеть, встанет у руля Великого Дома. Никакая мощь не остановит его, никакая сила не решится помешать ему. Она спела о нем и о земле, которая его приветствует. Он обновит, исцелит и восстановит ее.

Перед ее закрытыми глазами в темноте проплывали видения. Они заставляли ее улыбаться. Она снова видела освещенные вечерним светом комнаты дворца, где она бывала ребенком, разрисованные стены, позолоченные колонны и окна, выходящие в сад. Все еще улыбаясь, она посмотрела на Таис, прихорашивавшуюся перед пиром у царя.

Несмотря на пышные складки одежды Таис, было уже заметно, что она ждет ребенка. Ее утренние недомогания прекратились. Мериамон видела, что она прямо расцветает. Но Таис все еще ничего не говорила Птолемею: как-то все не было подходящего момента, и казалось, никогда не будет. Если он и заметил, что ничего не сказал, а возможно, он просто думал, то она пополнела от обильной египетской пищи. Мужчины бывают слепы, когда дело касается женщин, а эллины в этом еще хуже других.

Мериамон нахмурилась, на лоб набежали морщинки. Она заставила их снова разгладиться. Сейчас у нее не было времени для Нико. Она должна была короновать царя и служить богам… богине. Если он найдет себе другую египетскую женщину, или гетеру из тех, что следовали за царем, или одну из многих, кто приплыл вверх по Нилу из Дельты…

Она его убьет. Она просто-напросто убьет его.

Все краски в Египте ярче, чем где-либо в мире. Днем, на солнце, они бледнеют — красный, зеленый, синий, белый, золотой. Ночью они расцветают в свете ламп: яркие, чистые цвета, солнечные цвета, радостно сияющие среди темноты. Эллины смотрели на них с изумлением, не потому, что в их собственной живописи не хватало цвета, а потому, что расписана была каждая стена. Дворец не был бы дворцом, если бы он не изобиловал нарисованными людьми, животными, птицами и рыбами, цветами и деревьями, богами и демонами, существами из мира духов; и повсюду движутся и танцуют надписи, сделанные искусными писцами, где каждый значок сам по себе целый образ. Для Мериамон, которую отец приказал научить читать древние священные письмена, каждая стена имела свой собственный голос. Для македонцев эти надписи не значили ничего, но слушали и тревожили их.

Она кое-что прочла Александру, когда пир был закончен и по кругу пустили вино. Ничего особенного, только имена и титулы царя, при котором был построен зал. Имен и титулов было великое множество.

— Хвастун же он был, — заметил Александр. Мериамон запретила себе рассердиться.

— Он рассказал, что сделал и кто был. Разве ты бы так не сделал?

— Я бы обошелся меньшим количеством слов, но сделал бы больше дел, — ответил Александр.

Мериамон через силу улыбнулась.

— Конечно, но ты же варвар с самой окраины мира.

Он рассмеялся, потом вдруг посерьезнел.

— Да, такой уж я есть. — Он резко поднялся с ложа. Люди смотрели удивленно. Некоторые — персы и один или двое египтян — стали подниматься тоже. Александр махнул рукой, чтобы они сели. — Пошли со мной, — сказал он Мериамон.

За ними пошел только один стражник и пес Перитас, вскочивший с изножия ложа. Мериамон шла молча. Так же и Александр. Он вел ее по таким знакомым ей переходам и через дворы, которые она помнила с давних времен. Воспоминания были и горькими, и сладкими: аромат духов ее матери, голос ее отца.

Он привел ее в комнату, которая прежде, кажется, была гардеробной, она точно не помнила. На стенах был нарисован лес из пальм и папирусов, крадущиеся по нему охотники с луками и копьями, улетающая стая спугнутых гусей. В комнате были разложены одеяния, такие знакомые, что она какое-то мгновение не могла войти.

Александр схватил ее за руку. Она и не заметила, что качается.

— Тебе плохо? — спросил он с неожиданной заботой.

— Нет, — выдавила она из себя, потом, собравшись с силами, добавила: — Нет, просто… я слишком многое вспомнила.

— Вот оно что, — сказал он. — Я не подумал. Может быть, тебе лучше…

Она покачала головой.

— Все в порядке. Что ты хотел показать мне?

Александр не обиделся на ее слова, хотя они прозвучали резче, чем она хотела. Он подошел к столу, где были разложены регалии Великого Дома, и взял накладную бороду.

— Ты можешь себе представить, чтобы я надел это?

Она взглянула. Действительно, нелепо, она не смогла отрицать это: синий, заплетенный в косички хвост на шнурке.

— Ты же надеваешь гирлянды на праздниках, — сказала она. — Они выглядят не лучше.

— Они греческие.

— А это нет. — Мериамон потрогала льняное одеяние с негнущимися складками. От густой вышивки оно было твердое, как латы. Она не решилась взять в руки короны: высокую и суживающуюся кверху корону Белого царства и похожую на шлем, спереди пониже, сзади выше, корону Красного царства.

У него таких предрассудков не было. Александр взял их, повертел, рассматривая, провел пальцем по изгибу соединяющего их золотого язычка, сказал:

— Я знаю, кем ты хочешь меня сделать. Египтянином. Но я не египтянин. Я родился и вырос македонцем. Все это и все то, что оно значит, не для такого царя, как я. Там, откуда я пришел, со всем этим проще. Мы не соблюдаем таких церемоний, каких хотят от меня ваши жрецы.

— Ты отказываешься от этого?

Она имела в виду не церемонии. Судя по его ответу, он понял. Он заговорил медленно:

— Нет. Но… надо как-то по-другому. Ты понимаешь?

— Так было многие тысячи лет.

— И еще тысячи до того. — Он не улыбался. — Я знаю, какая древняя эта страна. Но я-то новый. Если ваши боги хотят, чтобы я правил здесь, они хотят, чтобы я правил по-новому, иначе они никогда не допустили бы того, чтобы я вырос в Македонии.

— Ты же будешь проводить свои греческие игры и праздники так, как принято у вашего народа, — сказала она. — Неужели так ужасно, если тебе придется короноваться так, как принято в Египте, в Великом Доме Египта?

Александр задумался. Пока он размышлял, Перитас, обнюхав все углы,вернулся и уселся рядом. Александр положил короны на место и рассеянно потрепал уши собаки, хмуро глядя на стол и на то, что на нем лежало.

— Существуют вежливость, — заговорил он наконец, — и политика. Мне нравится ваш народ. Конечно, он странный, этого нельзя отрицать, и такой же старый, как здешняя земля; иногда я даже сомневаюсь, есть ли здесь что-нибудь молодое. Но они умеют смеяться.

— Иногда только смех может сделать жизнь сносной.

Александр быстро взглянул на нее. Он все еще хмурился, но уже задумчиво, а не раздраженно. Он взял посох и плеть, взмахнул золочеными ремешками. Они щелкнули друг о друга, негромко, но отчетливо.

— Это для повелителя людей, — сказала Мериамон, — а это для пастыря. Чтобы охранять и вести; для правосудия и для милосердия.

— Так мне говорили и жрецы, — ответил Александр. — Они также сказали, что я могу короноваться боевым шлемом, если захочу: Кес… Кеп…

— Кепереш.

— Кеперос.

— Кепереш.

Александр не мог выговорить правильно.

— Звучит по-персидски, — сказал он. — Можно просто вывихнуть челюсть.

— Это не по-персидски, — обиделась она. — Ничего похожего на персидский.

Он улыбнулся своей самой очаровательной улыбкой.

— Ты же знаешь, что я совсем не собирался тебя обижать. Но как вы можете выговаривать эти с… ст… — Он замотал головой, как будто это движение помогло бы ему развязать язык. — Но зато персы не умеют выговаривать мое имя.

— Неужели, Александр? — спросила она достаточно покладисто. — Неужели ты будешь носить Кепереш, если две короны тебе так не по вкусу?

— Я думал об этом, — ответил он. — В конце концов я солдат, и я пришел с армией. Но и это неправильно. Вот что странно, а это, — он ткнул пальцем в фальшивую бороду, — нелепо, но я же не воюю с Египтом, а Египет не воюет со мной. Войн уже достаточно. Я хочу установить здесь мир.

— Египетский мир? Или македонский? Александр помолчал, потом снова нахмурился.

Она почти видела ход его мыслей.

— Мои военачальники скажут, что это одно и то же. Что мир будет моим миром, а это значит македонским. Так сказал бы и Аристотель. Он учил меня, что только греки созданы свободными. Варвары — рабы от природы. Но когда я познакомился с этими варварами — даже с персами, — я засомневался в этом. Аристотель мудрец, но он не видел того, что видел я.

— Мы никогда не были рабами, — возразила Мериамон, — только у персов. Но мы боролись, как могли.

— Значит, так, — сказал Александр. Теперь он полностью повернулся к ней, держа в руках посох и плеть. Лицо его осветилось каким-то новым светом. — Вот в чем главное. Они отняли у вас свободу. Сделали вас рабами.

— Тебе понадобилось так много времени, чтобы понять это?

— Я должен был увидеть сам. Когда тебе говорят, этого недостаточно. Вы проиграли войну. И не одну. Цена оказалась высокой, но цена всегда такова, если дело доходит до войны. Это своего рода справедливость. Но то, что вы питали такую глубокую ненависть, и так долго, против тех, кто правил вами достаточно хорошо…

— Они управляли нами.

— Нас вы будете тоже ненавидеть? Ведь мы тоже будем управлять вами.

— Вас мы выбрали сами.

— Да. — Он поднял посох. — Македония — пастушеская страна. Я думаю, мы способны это понять.

Она наклонила голову.

Он взглянул на нее. Взглянул пристально.

— Почему вы соглашаетесь с этим? Почему бы вам просто не выбрать своего собственного царя и не предложить мне отправляться назад, откуда пришел?

— Ты тот царь, который нам дан.

— Это не причина.

— Это все.

Глаза его сверкнули. Мериамон ждала вспышки, но Александр умел владеть собой.

— Отлично, — коротко сказал он. — Я буду короноваться по-египетски, хотя и буду при этом выглядеть круглым дураком. Я сделаю это для тебя, и ни для кого больше. Потому что тебе это будет приятно.

Если он хотел ее смутить, то его ждало разочарование. Она пожала плечами.

— Ты делаешь это для богов, признаешь ли ты это или нет. Если тебе хочется служить им в мою честь, зачем бы я стала противиться этому?

— Я все еще тот же, кем был, — сказал он. — Я все еще Александр Македонский. Что бы я здесь ни делал, этого не изменить.

— Ты всегда оставался самим собой, — ответила она. — И всегда останешься.

Мериамон чувствовала себя очень усталой, возвращаясь назад в свои комнаты. Она думала, что ее будет провожать стражник или слуга. Но об этом как-то забыли, а, может быть, она ускользнула, прежде чем кто-нибудь заметил: она умела не привлекать внимания.

Ее уже ждали. Лампа была зажжена и стояла на столе. На лучшем стуле, с резной золоченой спинкой, сидел кто-то. Маленький, худой, она даже сначала подумала, что мертвый: крошечная иссохшая мумия человека. Но глаза блеснули, и она увидела в них яркое пламя жизни.

На нем была очень простая одежда жреца; свет отражался от его бритой головы. На нем не было никаких украшений, никаких знаков отличия. Ему не важны были отличия, он их не хотел и не нуждался в них. Кто он такой, было ясно каждому зрячему, если он был одарен магической силой.

У нее перехватило дыхание, сердце на мгновение остановилось, потом сильно забилось. Она поклонилась до полу.

— Маг, — сказала она, исполненная почтения. — Великий жрец, господин Аи, я счастлива видеть тебя здесь.

— Подойди, — сказал он. Голос у него был такой же, как взгляд — глубокий и мерцающий. Был ли в нем смех? Или нетерпение? — Поднимись. Это я должен был бы поклониться тебе, но мои старые кости уже совсем не гнутся.

Она упала на колени.

— Ты? Кланяться мне? За что, ради всего святого?

Он засмеялся, потом закашлялся. Тень позади него зашевелилась и оказалась молодым жрецом, с кожей и лицом нубийца, почти таким же черным, как тень Мериамон. Господин Аи взмахом руки отослал мальчика, не отрывая глаз от Мериамон. Или от того, что стояло позади нее, почти такое же материальное, как молодой жрец, положив на ее плечо невесомую руку.

— Каждое живое существо имеет тень, — сказал старик, — но ни у кого, кроме тебя, нет такой тени.

— Ты же был одним из тех, кто дал мне ее, — сказала она.

— Не я, — возразил он. — И ни одно человеческое существо. Это дело богов. Мы просили у них защиты для тебя. И они по-своему удовлетворили нашу просьбу.

Она уселась на корточки. Это было достаточно удобно, и Аи, казалось, не возражал. Теперь, когда у нее было время подумать, Мериамон удивилась, что Аи здесь, в то время как она считала, что он находится в безопасности в храме Амона, далеко вверх по течению Нила, в Фивах.

— Ты проделал длинный путь, — сказала она, — чтобы увидеть царя?

— Я прибыл, чтобы увидеть тебя. Она нахмурилась, а он улыбнулся.

— Подойди сюда, дитя.

Задержавшись на мгновение, она повиновалась. Молодой жрец придвинул ей табурет. Она вежливо поблагодарила его. Он был ей незнаком: новичок, появившийся за то время, пока ее не было. Он смотрел на нее со страхом и загораживался от ее тени. Она хотела сказать ему, чтобы он не делал из себя посмешища, но решила не позорить его перед старым магом. Она села на табурет и ждала, когда Аи начнет говорить.

— Итак, — сказал он, — я прибыл, чтобы увидеться с царем, но сначала я пришел к тебе.

— Чтобы забрать меня обратно в Фивы? — Она не могла понять, что чувствует. Радость? Облегчение? Глубокое отвращение, от которого ее всю передернуло?

— Это должны решать боги, — ответил Аи. — Хотя многие в храме были бы рады, если бы ты снова вернулась. Больше ни у кого нет такого чистого голоса для утреннего гимна, и без тебя службы во внутреннем храме идут как-то не так. Кажется, двое молодых жрецов страдают по тебе… кажется, я слышал что-то такое.

Вот беда, но это так похоже на него. Она хотела остановить его взглядом, но с такими горящими щеками у нее не хватило сил, а ум ее стремился вовсе не к тем двум молодым идиотам, а к тому, кого Аи никогда не видел. И кого, благодаря богам, не увидит никогда.

Улыбка у него была невинная, как у ребенка.

— Нет, я пришел не для того, чтобы вернуть тебя, хотя был бы рад сделать это. Я пришел поговорить с тобой.

Она вздохнула. С сожалением? С облегчением?

— Об Александре?

— О Великом Доме.

— Александр — фараон. Таким его в Мемфисе увидит мир.

— Увидит ли?

Голос Аи звучал негромко, лицо было безмятежно, но Мериамон застыла — и снаружи, и внутри.

— Так приказали боги, — сказала она.

— Приказали?

— Они так сказали мне, — ответила Мериамон.

— Скажи мне.

Она взяла его за руки. Они были тонкие, как палочки, сухие и сморщенные, но в них была сила. Она передала ему все, что знала, не в пустых звучащих словах, но голосом сердца, а также мыслей и видений: о царе, его битвах, свои сны с начала до конца. Это был целый мир, переданный на одном дыхании, в один бесконечный миг.

Она отпустила его. Если до этого Мериамон была усталой, то теперь она была просто вымотанной. Аи стал еще больше похож на мертвеца: глаза закрыты, лицо неподвижно. Он, казалось, даже не дышал.

Аи пошевелился, открыл глаза. Мериамон встретила его взгляд, потом отвела глаза.

— Так, — сказал он. Это прозвучало, как вздох. — Вот, значит, как обстоит дело. Мы угадали. Но мы никогда бы не решились поверить во все это.

Мериамон сжала руки на коленях. Ее платье так же устало, как и она: накрахмаленная ткань размякла, потеряла складки. Слугам придется стирать его снова, крахмалить, разглаживать складки между камнями и сушить на солнце. Так много работы ради нескольких часов носки.

Она старалась не думать о том, о чем ей следовало бы думать. Этот Аи — господин Аи, который научил ее отца всему, что сам знал о магии, — внушал Мериамон благоговейный страх. У нее было достаточно силы, вряд ли она могла отрицать это, но сравняться с ним ей никогда не удастся. Она все еще была ребенком, слабым ребенком в делах магии. Такого блестящего искусства, такой силы воли ей не достичь никогда.

— Боги говорят с тобой, — сказал Аи, читая ее мысли; он хорошо умел делать это. — Ты отвечаешь им, уважаешь их, но не боишься. Знаешь ли ты, насколько редко встречается это?

— Какой смысл бояться их? — спросила она. — Это их только разгневает.

— Разве кто-нибудь, кроме тебя, понимает это? — Аи вздохнул и вздрогнул. — Ладно, ты устала, а время уже позднее. Скажи только, почему мы должны принять этого твоего царя?

— Его выбрали боги.

— Едва ли Александра удовлетворил бы такой ответ. Меня он тоже не удовлетворяет.

Она посмотрела на него хмуро. Благоговейный страх наконец покинул ее. Он досаждал ей вопросами, на которые не было ответа, и прекрасно знал, что делает. Мериамон почти успокоилась.

— Не слишком ли поздно говорить о том, чтобы отвергнуть его?

— Может быть, — отвечал Аи. — Скажи, почему этого нельзя сделать.

— У него многотысячная армия, сильная и преданная ему. Персы ему сдались. Если мы ему сейчас откажем, он уничтожит нас всех.

Старик, казалось, удивился, что она говорит так резко.

— Он уничтожит нас?

— Да, — отвечала она, не задумываясь. — Он не терпит, когда ему перечат. И он еще не проиграл ни одного сражения.

— Тогда и в самом деле он может оказаться хуже персов. Хуже даже тех, чьи имена стерты с лица земли.

Мериамон вздрогнула. Этими лишенными имени были гиксосы, пастушьи цари, и больше ничего — ни лиц, ни очертаний, ни памяти — и все их имена затерялись в потоке времени. Эта потеря имени была как боль, как пустота в самом сердце ее магической силы. Но она сказала:

— Он выбран богами. Я точно знаю это. И ты знаешь, иначе ты бы не пришел сюда.

— Ты хорошо знаешь меня, — сказал Аи. Он не улыбался, хотя его слова были светлыми. — А что, если боги выбрали для нас страдания?

— Они этого не делали, — ответила Мериамон слишком быстро, но она не собиралась брать свои слова назад.

— Он чужеземец, — сказал Аи. — Варвар даже для эллинов, которыми правит. Если мы его примем, на троне Двух Царств никогда уже не будет человек нашей крови. Ты этого хочешь?

— Разве у меня есть выбор?

— Он называет тебя другом, — сказал Аи. — Он доверяет тебе. Если бы ты пришла к нему сегодня вечером и со всем искусством, которым владеешь…

— Я не убийца!

— Разве я сказал, что ты должна убить его? Уговори его. Убеди его покинуть страну Кемет. Как ты это сделаешь и насколько убедительно — тебе решать. Надо только быть уверенным, что он не примет трон Двух Царств и не захватит его, и не разрушит его.

Мериамон неподвижно сидела на табурете. Она бы встала, но ноги ее не слушались. Она всматривалась в лицо старика, ожидая какого-нибудь знака, что он не имел в виду того, о чем говорил.

— Я не шучу, — сказал тот. — Я спрашиваю, готова ли ты сделать это. Для страны Кемет. Для нашей свободы на долгие годы.

Она не могла дышать. Она забыла, как это делается. Этот человек посылал ее… пропел ей слова, которые сделали ее больше, чем просто женщиной, дал ей тень, рожденную богами, взвалил на нее тяжкое бремя божественной воли. А вот теперь он приказывает ей заплатить за все это. Потому что он видит то же, что видит она. Чуждая кровь в Великом Доме Кемет. И никакой надежды, даже мечты о восстановлении.

— Без Александра, — сказала она, — у нас нет ничего.

— У нас есть ты.

Она закрыла глаза. Темно, темно, как в стране мертвых, и холодно. А она устала, так устала. Принять короны, посох и плеть, даже бороду — другие женщины делали это, другие женщины правили, долгие годы — и стать Властелином Великого Дома.

Она могла бы это сделать. Руки ее малы, но силы в них достаточно. У нее достаточно сильная воля, чтобы приказывать, если придется приказывать.

Тень шевельнулась за ее спиной, грива ее стала дыбом. Тень была созданием богов, но отчасти и ее собственным. Если она не послушается их, даже Мать Изиду, если она примет то, что ей предлагает Аи, если она будет править, как ей это должно по крови, тень останется с ней. Защитит ее.

И вернутся персы. Или Александр, разочарованный, приведет за собой целый мир. И ей придется сопротивляться им. И погибнуть, как погиб ее отец, но погибнуть свободной.

Мериамон попыталась набрать в грудь воздуха и почувствовала боль. Наконец с трудом вздохнула.

— Мы не сумели здесь, в Черной Земле, сами править нашим царством, — сказала она. — То же случится и со мной. То, что мы делаем сейчас… спасет нас. Мы не будем такими, как прежде, мы никогда уже не сможем быть такими, здесь ты прав, но мы будем жить и будем сильны. Не только мы, но и наши боги. Вот что мне показали. Если Александр займет трон фараонов в Мемфисе, весь мир узнает наших богов, и Мать Изида будет прославлена всюду, где есть люди. Если же он этого не сделает, мы придем в упадок и погибнем, и наши боги вместе с нами утонут в вечном мраке.

Наступило молчание. Мериамон открыла глаза, но не поднимала их, глядя на свои сплетенные пальцы. Она чувствовала присутствие Аи, слышала его хриплое прерывающееся дыхание, быстрые нервные вздохи молодого жреца за его спиной, бормотание ветра за стеной. Она не знала, что сказать, пока не сказала. Теперь, когда это было сделано, она чувствовала пустоту и облегчение. То, что она могла бы быть тем, кем был ее отец, делать то же, что делал он, и умереть так, как умер он, — это почти радость. Но она этого не сделает.

— Я думаю, что люблю его, — сказала она. –

Не так, как женщина любит мужчину — ничего подобного. Но так, как солдат может любить своего командира, как жрец может любить царя. В нем есть свет, даже когда он безумен сам или сводит с ума других. Он полон божественной силы.

— Да, но какого бога? — спросил Аи. — Сет, Гор или Амон породил его?

— Может быть, все трое. И Дионис тоже… и еще Осирис, повелитель всех живых и мертвых.

Аи задумался над этим, сидя неподвижно, как сам Осирис, и только блеск глаз показывал, что он живой. Жить ему оставалось недолго, Мериамон знала это, и это было горе. Хрипы в его легких стали гораздо сильнее с тех пор, как она покинула Фивы, и от него мало что осталось, кроме воли и магической силы. Но он обязательно доживет до конца — доброго или злого. Александр будет коронован и принят Великим Домом, и страна Кемет снова обретет свое величие или сойдет на нет, превратится в нацию рабов под пятой тирана.

— Это игра, — сказала она. — Ставка огромная. Мы начали эту игру давно. Стоит ли отказываться от нее теперь, когда конец так близок?

— Тебе решать, — отвечал Аи, — согласиться или отказаться. Я только сказал тебе, что может случиться.

— Ты испытываешь меня, — сказала Мериамон. Она не спросила почему, хотя, возможно, он ждал этого вопроса, она знала. Потому что у нее была сила сейчас, в критический момент, позволить делу идти дальше или все остановить, пока еще можно. И, более того, потому, что Аи был не таков, чтобы слепо идти туда, куда его ведут, пусть даже его ведут боги. Он хотел, чтобы она подумала. Сделала выбор. И решила для себя.

Она ужасна, эта свобода. Знать, что ее тень ждет так же, как ждет Аи, и никто не шевельнется, чтобы поторопить ее. Боги во всем их величии, сама Мать Изида, царица их всех, не скажут ни слова. Что бы Мериамон ни сказала, что бы ни сделала, это будет ее выбор, и только ее.

— Нет, — сказала она. — Я не стану его останавливать. Если это трусость, пусть будет так. По крайней мере я буду честным трусом.

— Или самой смелой в мире, — сказал Аи. — Отказаться от власти, когда ее тебе предлагают, когда ты имеешь на нее право по рождению, — это не самая обычная трусость.

— Нет, благородная, даже царственная. — Мериамон поднялась. Колени у нее подкашивались. Она напряглась. — Это только начало, то, что ты говоришь мне, заставляешь меня увидеть.

Блестящие глаза скрылись за веками. Старик улыбался.

— Теперь ты начинаешь понимать.

Она чуть не ударила его. Взглянула яростно и помимо воли рассмеялась. Она осторожно обняла его, такого хрупкого, и поцеловала в лоб.

— Я и забыла, как ты умеешь выводить из себя. И, несмотря на все это, как ты мне необходим.

— Вроде как одно из слабительных для жрецов?

— Вроде того, — согласилась Мериамон, заставив бедного молодого жреца покраснеть от смущения, а Аи расхохотаться. И это она тоже забыла — что значит разделять веселье с человеком своего народа. Но благодаря этому она поняла, что вернулась, наконец, домой.

23

В день коронации Александра в Мемфисе Мериамон поднялась задолго до рассвета. Но все равно Александр был на ногах еще раньше: жрецы и слуги позаботились об этом. Они давали ему наставления насчет того, что должно будет происходить днем, и, как они говорили, нашли в нем способного ученика.

— Или по крайней мере, — сказал господин Аи, — понятливого.

Он был явно доволен.

Мериамон улыбнулась, представив Александра и Аи вместе. Аи, конечно, не заставит Александра сделать что-либо вопреки его воле, но в самом присутствии старого жреца была мощная магия убеждения.

Мериамон готовилась тщательно. Так давно она не выступала в роли жрицы Амона. Одеяния, парик, краски казались с непривычки тяжелыми, как доспехи. В сегодняшнем ритуале она будет лишь глазами и голосом; она не имела никакого ранга и была только певицей бога. На этом она настояла твердо. Аи, мудрый человек, не настаивал. Александр, может быть, и стал бы возражать, но со времени прибытия в Мемфис они почти не виделись. За короткое время он должен был полностью войти в страну Кемет, и Мериамон не должна была стоять между ними и отвлекать его тем, что была ему хорошо знакома.

Едва рассвет забрезжил на горизонте, она покинула Великий Дом и направилась к храму Мина, а не мемфисского Птаха, поскольку Мин покровительствовал земным плодам и, стало быть, царской власти. Улицы были полны народа, но все было очень спокойно: утренние сумерки и прохлада сдерживали возбуждение. Мериамон скользила среди прохожих, как тень. Она чувствовала себя легкой, невесомой, не ощущала ни радости, ни страха. Она — только глаза, ничего больше, а когда придет время — голос.

Она знала, что в ней есть еще кое-что. Но сейчас эта телесная часть, этот клубок радостей, опасений и противоречий был отчасти глубоко сокрыт, отчасти остался позади, там, в Великом Доме, под охраной некоего македонца. Сейчас она вся должна быть только Кемет, только жрицей. Такой она вышла из Фив. Такой она пришла на поле Иссы и нашла царя, которого избрали боги.

Она была тогда такой ничтожной. Такой чистой в своей пустоте. Такой бесформенной, словно глина, за которую еще не принимался гончар.

Ее странствия сформировали ее. Александр — царь, избранник богов, но кроме того — мужчина и друг — был тем огнем, который дал ей силы.

Александр и его друзья, которые стали ее друзьями. И Николаос.

Она стояла на террасе между великим Домом и храмом Мина, уже не тень из воздуха и тьмы, но земная и телесная, и в ней горела жизнь. Скоро взойдет солнце, и вместе с ним придет царь.

Он выступил из дворца, когда на востоке ярко запылало небо. Выступил как Властелин Двух Царств — не эллинский царь верхом на коне, но фараон, высоко вознесенный на плечах князей, под золотым балдахином, и перед ним князья страны Кемет, и позади него вельможи Двух Царств, а за ними — войска, пешие и на колесницах, под звуки барабанов и труб. Впереди всех в облаке ладана шли два жреца, а между ними еще один, поющий гимн.

Когда царь выступил из Великого Дома, процессия Мина выступила из обители бога, неся его так же, как царя, на плечах многочисленных жрецов. Белый бык бога шел впереди, а позади — длинная вереница жрецов, несущих царские регалии и изображения богов. На этот день первенство уступалось Мину, но присутствовали все боги, освящая ритуал своей объединенной силой, Амон и Мут, Консу, Птах, Сехмет и Нефертем, Гор и Осирис, и Мать Изида, Хнум, Себек, Сет, Хатор, Тот и Баст, и все другие боги, которые были в стране Кемет.

Как раз в момент восхода солнца они встретились на поднимавшейся террасами площади, огромной, как город. Из толпы жрецов и народа раздался приветственный крик. В последних его отзвуках, когда воздух еще дрожал от его силы, жрец Мина вышел на середину площади. Он казался крошечным на ее просторе, и в то же время удивительное могущество чувствовалось в нем. Следом вышли еще жрецы с клетками. Одну за другой они открывали их и доставали упирающихся, рассерженных гусей. Гусь, подброшенный в воздух, замирал на мгновение, расправляя крылья, и устремлялся ввысь. Жрец кричал им вслед пронзительным, похожим на птичий, голосом:

— Разнеси весть по всему миру, в четыре небесные сферы, что Гор, сын Изиды и Осириса, принимает две короны, что сын живущих богов получает Белую Корону и Красную Корону страны Кемет.

Мериамон, стоя на краю площади, перевела взгляд с улетающих птиц на царя. Ее души, как всегда, узнали его, но перед взором предстал незнакомец.

На нем было одеяние наподобие юбки. Широкоплечий, с мускулистым изящным телом, он выглядел хорошо, хотя его светлая кожа, покрасневшая и шелушащаяся, казалась странной там, где должна была бы быть кожа цвета бронзы. На нем был головной убор, ниспадающий на плечи, сзади закрученный в хвост в белых и голубых полосках. Глаза его не были подведены — такого не потерпит ни один эллин, считая это достойным лишь варваров и женщин, — но с расстояния лицо под париком казалось царственной маской. О чем он думал, знали только боги.

Когда жрецы сняли с него головной убор, его можно было бы узнать безошибочно по золотой гриве волос и по тому, как он, забывшись, тряхнул головой, чтобы откинуть волосы. По толпе пролетел шум удивления. Такая грива у царя, да еще и желтая, — это было непривычно. Жрец Мина слегка нахмурился. Шум затих.

Лицо Александра совсем не изменилось. Его глаза были неподвижно устремлены к горизонту. Он смотрел туда, пока жрецы подносили ему регалии Великого Дома: посох, плеть и накладную бороду. Когда поднесли короны, он перевел на нее свой взгляд.

Мериамон ощутила это всеми фибрами души. Как собирается сила. Как нарастает мощь. Как земля сознает, что вот, наконец, спустя такое долгое время, настоящий царь снова стоит здесь, в сердце Двух Царств. Мериамон бросилась на колени, не замечая ничего, кроме земли под ногами. Она прижала ладони к камням. Их добывали, обтесывали и укладывали люди, но они тоже были частью страны Кемет, под небом Кемет, перед лицом царя страны Кемет.

Он стоял так же спокойно, как прежде, только слегка расставил ноги, словно противостоял корабельной качке. Когда соединенные короны коснулись его лба, он замер, глаза его расширились.

Он почувствовал это, по крайней мере, так же сильно, как она: белый жар, чистая первозданная сила, концентрирующаяся в нем. Начиная с этого момента, он стал частью страны Кемет. Его сердце было ее сердцем, его жизнь была ее жизнью. Если он будет процветать, будет процветать и она. Если он потерпит поражение, потерпит поражение и она, разве только найдется преемник, способный воскресить силу.

Через всю залитую солнцем мощеную площадь он встретился взглядом с Мериамон. Свет его глаз был ужасен, но все же ее не ослепил. Так ли все было, спросила она его голосом души, усиленным мощью, которой было пропитано все, когда он стал царем Македонии?

Он ответил ей, душа ответила душе. «Похоже, — сказал он, — но все же по-другому». Темнее земля, моложе сила, мягче, слабее, но с огромными возможностями. Он показал это ей. Она представила себе воду, низвергающуюся со скал, и барана на алтаре, охотно подставляющего горло под жертвенный нож.

Здесь не было ничего подобного. Здесь был глаз солнца, древний и страшный. И все же Александр был здесь властелином. Все подчинилось ему так же охотно, как жертвенный баран.

Он принял это. Взял так же, как посох и плеть — посох пастуха и плеть хозяина, убеждение и сила в связи и равновесии.

«Для тебя, — сказал он голосом сердца. — Я сделал это для тебя. Потому что ты этого так страстно желала».

«Я? — спросила она его без слов. — Разве не ты?»

Он стоял неподвижно в центре площади, как статуя царя. Но внутри себя она слышала его смех, и в этом был весь Александр.

«Ладно. Я тоже. Но я бы сделал это на греческий манер, а об остальном бы не волновался».

«Тогда ты был бы чужеземным царем, — сказала она. — Не лучше Кира и Камбиза, а вовсе не настоящим царем Египта. Теперь ты будешь нашим, а мы твоими».

«На некоторое время», — сказал он.

«Навсегда», — возразила Мериамон.

Александр отдал себя стране Кемет и принял ее взамен, и Два Царства были рады ему. Часом позже он надел хитон, украсил голову венком из нильских лилий и отправился на свои греческие игры; и все это было для его эллинов.

Мериамон никоим образом не могла пойти на эти игры, поскольку она была там чужестранкой и, хуже того, женщиной; но она не пропустила их. Она никогда не могла понять, какое удовольствие можно находить в том, чтобы час за часом наблюдать, как обнаженные мужчины бегают, прыгают и борются. Конные соревнования были немного интересней, а также состязания в музыке и танцах, хотя она не стала бы судить выступления и давать за них призы. Разве каждый не показывал все лучшее, на что только был способен?

Все это она высказала Нико. Она сидела вместе с Таис в одном из дворов Великого Дома, слушая флейтиста, который занял в состязании второе место, — египтянина, чья игра звучала бы еще более прочувствованно, если бы греки по глупости не напоили его, чтобы сгладить ему горечь поражения. Нико, который заглянул сюда в поисках брата, взял чашу с вином из рук слуги и был, по-видимому, склонен поболтать.

— Зачем нужно выбирать лучшего? — спросила у него Мериамон. — Неужели каждый не может быть доволен тем, что он есть?

— Нет, — сказал Нико и добавил, прежде чем она набросилась на него: — Каждый должен стремиться быть лучшим, иначе к чему тогда жить?

— А если он не может быть лучшим? Что тогда?

Он молча укоряет себя или начинает мечтать о смерти?

— Он стремится еще больше, — отвечал Нико. Она сердито взглянула на него.

— Ты снова выиграл гонку. Птолемей говорил нам. Тебе еще не надоело выигрывать?

Он засмеялся, отчего она нахмурилась еще более.

— Никогда! Я обожаю выигрывать. Тифон живет для этого. Разве ты не гордишься нами?

— Я не понимаю тебя, — отвечала она.

— Как, разве в нас есть какая-нибудь тайна? Ты же египтянка.

— Мы вовсе не таинственны.

— Нет? — Он обвел рукой все вокруг: двор с деревьями и фонтанами, стены, которые эллины называли созданием богов или гигантов, небо глубокого, чистого цвета лазури и дальше, видимые если не глазами, то умом, Черную Землю, Красную Землю и загадочные гробницы фараонов древности. — Эта страна не похожа ни на что, бывшее до сих пор. Ее размеры больше, чем у любой другой в мире, такая древняя, такая странная, с тысячами богов. И ты не можешь понять, зачем мы ищем лучшего и после этого награждаем его?

— Нам не нужно искать лучшего. Мы и есть лучшие.

Тут вернулся Птолемей, по мнению Мериамон, не слишком-то скоро. Нико ухмылялся, неисправимый.

Вскоре после этого она ушла. Ее раздражение несколько остыло. Мериамон могла бы — и должна — быть в храме Амона вместе со своими людьми. Господин Аи был там. Но ей почему-то не хотелось встречаться с ними. Она ушла. Она говорила с богами; она стала чужестранкой.

— Я дома, — сказала она себе. — Дома.

И так было до тех пор, пока она не увидела выражение благоговения на лице Аи. Пока она не узнала, как она изменилась.

Страна все еще была прежней, ее. Но люди стали какими-то чужестранными. Узкие темные лица, длинные черные глаза; легкие, маленькие и быстрые, и речь их, как звон систра.

Она могла ходить среди них, и никто не глазел на нее, никто не считал ее чужестранкой. Все они заглядывались на другого, кто поспешал за ней большими шагами — на высокого светловолосого македонца с неправдоподобно светлыми глазами.

Она не была здесь такой чужой, как он. Но она не была одной из них. Она шла между двумя мирами.

Так было всегда. Вот что значит родиться в царской семье и получить магический дар.

На улицах было тесно. Они не смогли бы идти рядом, если бы Нико не был настолько больше всех встречных и не был бы так полон решимости противостоять толпе. Она шла под его защитой, и никто ее не толкал.

Подозрительная выпуклость на его плаще зашевелилась и оказалась Сехмет, которая пробежала легко по всей ширине его плеч и спрыгнула на руки Мериамон. Кошка выглядела очень довольной собой. Конечно, она была довольна, что ей удалось избежать необходимости караулить пустые комнаты Мериамон.

Позади Великого Дома, когда были пройдены храмовые дороги, обширные залы под открытым небом с рядами сфинксов, город гигантов стал уменьшаться. Улицы сузились до соизмеримого человеку размера. Дома становились все меньше и хуже, пока не превратились в обычные хижины из ила и пальмовых веток, перед которыми играли в пыли собаки и голопузые дети, а женщины болтали, набирая воду из цистерн. Где-то пекли хлеб, где-то варили пиво. Из маленького храма доносились звонкие голоса детей, хором твердивших урок. Под навесом гончар раскладывал свой товар.

Отсюда не были видны ни храмы, ни дворец, ни Белая Стена, окружавшая их с тех пор, когда мир был еще молодым. Это был совсем другой Египет, не такой удивительный, но гораздо более настоящий.

— Ну, это я еще смогу научиться любить, — сказал Нико, перешагивая через собаку, растянувшуюся посреди дороги и не думавшую вставать. Он улыбнулся ребенку, который, заложив в рот палец, уставился на него из дверей круглыми, черными и блестящими глазами-маслинами. — Храмы и дворцы — смотреть на них приятно, но жить в них мало радости.

— А я нигде больше и не жила, — сказала Мериамон. — Только еще в палатках, когда шла вслед за царем.

— А могла бы научиться?

Это был такой странный и так просто заданный вопрос, что она остановилась. Нико пронесся еще пару шагов, остановился и резко повернулся. Она видела его, хотя ее глаза были устремлены на окружающее: маленькие, скверные домишки с ярко раскрашенными косяками дверей, собаки, дети, женщины около цистерны, шепчущиеся, хихикающие, бросающие любопытные взгляды на чужестранца.

— Не знаю, — ответила она. — Я никогда не задумывалась над этим.

— Нет, — сказал Нико, и все его хорошее настроение улетучилось. — Ты бы не смогла. Ты принадлежишь к храмам и дворцам, а я принадлежу этому.

— Ты же благородный человек, — сказала она.

— Я сын пастуха, объездчик лошадей. Мои ноги привыкли ходить по земле, прежде чем они ступили на мрамор.

— Ковры, — уточнила она. — Мы ходим по коврам.

— Единственный ковер, который я знал, это ковер травы, которую щипали овцы.

— Мне доводилось ходить по траве, — сказала Мериамон. — Это так странно. Здесь бывает только песок, а в сезон дождей — грязь.

Он смотрел как-то странно. Немного погодя, и к своему огорчению, она поняла выражение его лица. Жалость.

— Тебе никогда не разрешали ступить на землю? Ты всегда была в паланкине или на коне.

— Я часто играла в саду, — ответила Мериамон.

Она не сердилась и не старалась оправдаться. По крайней мере перед ним. — Там был бассейн с лилиями. Я всегда падала в него.

— Или прыгала?

Улыбка дрогнула в уголке ее губ, когда она вспомнила.

— Никто так не думал. Но уж если однажды я подошла слишком близко к краю и вымокла… зачем вылезать раньше, чем получишь все удовольствие?

— У нас был бассейн, — сказал Нико, — возле пастбища для кобылиц, где река делала излучину. Мы все там плавали. Там было ужасно холодно, и маленькие рыбки покусывали за пальцы. Мы думали, что лучше этого в мире ничего нет.

Мериамон широко улыбнулась и снова двинулась в путь. Нико шел за ней мимо женщин, мимо их смеющихся, все понимающих глаз. Одна из них что-то сказала, отчего щеки Мериамон залились краской.

Он не увидел этого. Кажется. И он не понимал по-египетски. Мериамон пошла быстрее. Нико тоже ускорил шаг, легко, напевая про себя. Святая простота. Если бы он жил здесь, все были бы влюблены в него.

Она-то уже давно пропала. Она даже не могла сердиться на него за то, что он такой.

Когда игры закончились, Александр собрал компанию своих ближайших друзей и вместе с небольшой группой жрецов отправился из живого города в город мертвых.

Это была Красная Земля, сухая, но все же не безжизненная. В городе мертвых было множество гробниц, и при каждой были жрецы, выше или ниже по рангу в зависимости от ранга усопшего. По городу проходили широкие дороги, гладко вымощенные и отполированные ветрами, песком и солнцем.

Здесь не было горя. Только благоговение и целые поля памятников бессмертным мертвым. В дальнем конце, среди группы сфинксов, огромных львов с человеческими головами, вечно охраняющих город мертвых, находились храм и гробница Аписа.

Царь уже видел земное воплощение Аписа в городе живых: черный бык со звездой на лбу и изображением сокола верхом на его спине. У него были храм, гарем, жрецы, служившие ему и приносившие ему жертвы. Александр отдал почести Апису, и он их принял, склонив большую рогатую голову и позволив царю дотронуться до себя.

Среди скопления других гробниц и храмов была усыпальница быков, бывших Аписами прежде, глубоко вырытая и обнесенная крепкой стеной. Здесь, завернутый, как царь, и положенный на отдых, находился бык, которого убил Камбиз.

— Он взял город, — рассказывал жрец Аписа, стоя в гулком сумраке комнаты, под грузом камней и лет, — и, проснувшись утром, услышал не стоны и жалобы, а смех и поздравления. Его пленники объяснили ему, что родился бог. Дитя небес снизошло на землю и благословило город.

«А разве неважно, что ваш город пал»? — спросил у них царь. Они только смеялись и пели, как и все остальные, даже когда царь приказал их мучить. Он был поражен, и, хотя он был персом и его Истина была нерушима, пожелал увидеть, какое же обличье имеет живой бог.

«Принесите мне бога», — приказал он слугам. И они повиновались и принесли ему бога — еще мокрого после рождения, на неверных ногах, зовущего мать черного теленка с белой звездочкой на лбу.

Камбиз громко расхохотался: «И это ваш бог? И этому вы поклоняетесь? Смотрите же, как я воздам ему почести!»

Он вытащил свою саблю и, прежде чем кто-либо успел удержать его, вонзил ее в спину теленка.

— Теленок умер, и Великий Царь отдал его своим поварам и вечером пировал со своими князьями и вельможами. Вот так, — закончил жрец, — Камбиз почтил богов Египта.

— И Ок, — добавила Мериамон. — Он тоже, когда убил моего отца, убил и Аписа и обедал его мясом, так что Камбиза трудно превзойти.

— Не удивительно, что вы их так ненавидите, — сказал Птолемей.

Остальные, даже Александр, едва взглянули на мумию в покровах, источающих тяжелый запах пряностей, и поспешно удалились. Птолемей рассматривал мумию с чем-то вроде почтительного сочувствия.

— Бедняга, умереть таким молодым. Скоро ли он родился вновь?

— Довольно скоро, — ответил жрец. — Апис всегда возрождается; корова всегда зачинает его от небесного огня и после уже не приносит телят. Мы почитаем мать Аписа так же, как и ее сына.

— Я видел ее в храме, — сказал Птолемей. — Прекрасное создание. Могу понять, почему она понравилась богу.

После этих слов Мериамон внимательно посмотрела на него. Птолемей, казалось, был таким же, как всегда, но что-то в нем изменилось. Она видела его теперь как бы новыми глазами. Его интересовало то, что он видел здесь. Он хотел знать. Он шел вместе со жрецом, задавал вопросы и выслушивал ответы. Отдающийся эхом сумрак, сухой запах смерти, видимо, совсем не беспокоили его. Казалось, он был здесь, как дома.

Даже больше, чем она. Она была рада покинуть гробницу и снова выйти на солнечный свет. Когда она умрет, у нее будет более чем достаточно времени, чтобы бродить по этим коридорам. А сейчас она будет жить, вдыхать свежий воздух и обращать лицо в огню Ра.

24

Арридаю Египет нравился.

— Цвета, — сказал он. — И всегда тепло. И люди смеются.

Таис состроила гримаску. Ясно было, что никто никогда не говорил ей, что красота лучше сохраняется на неподвижном серьезном лице. Ее лицо всегда было подвижно, особенно в последнее время, когда живот ее округлился из-за будущего ребенка.

Вдруг Таис замерла. Арридай перестал болтать и уставился на нее. Мериамон насторожилась.

— Шевелится, — сказала Таис. — Он толкается.

Ее изумление было неподдельным. Ни радости, ни возмущения, только удивление.

— Дети так делают, — сказал Арридай. — Миррина давала мне потрогать, когда он толкался. Сильно толкался. Она говорила, что больно. Это больно, Таис?

— Нет, — ответила Таис.

Мериамон не стала спрашивать, кто такая Миррина. Кто-нибудь в Македонии, наверное. Она смотрела на Таис. Гетера убрала руку с живота, куда прижала ее, когда задвигался ребенок, встряхнулась и продолжала:

— Я наконец сказала ему.

— Он догадывался? — спросила Мериамон.

— Говорит, что нет. — Таис наполнила свою чашу вином. Прежняя ясная живость еще иногда проявлялась в ней, но редко, когда рядом были только Мериамон и Арридай, который прибрел недавно и, довольный, уселся у ног Мериамон. — В конце концов, — сказала Таис, — я оказалась права. Мужчины ничего не замечают, если они уверены, что груди и бедра у тебя все на месте и их столько, сколько надо.

— Едва ли Птолемей мог быть так слеп.

— Может быть, ему хотелось быть им.

— Что же он сказал? — прищурилась Мериамон.

— А ты как думаешь?

Неожиданно заговорил Арридай:

— Если это мальчик, можешь оставить его. Если это девочка, отдай ее, и чтобы все было сделано как надлежит, прежде чем я вернусь.

Женщины уставились на Арридая. Он улыбался, довольный собой.

— Где ты это слышал? — спросила Мериамон.

Арридай заколебался и виновато пожал плечами.

— Не помню.

— Это пьеса, — сказала Таис.

— Да! — закричал Арридай. — В ней играл Фетталос. Он сказал, что ребенок должен быть мальчиком. Он не был. Так что его оставили на холме. Но кто-то проходил и нашел его. И твоего ребенка кто-нибудь найдет.

— Надеюсь, что нет, — сказала Таис.

— Значит, ты не хочешь его оставить? — спросила Мериамон.

— Я этого не говорила! — Голос Таис прозвучал резко. Она отпила из чаши большой глоток и глубоко вздохнула, чтобы успокоиться. — Я вовсе такого не говорила. И он тоже. Он хочет, чтобы я сохранила ребенка. Даже, — голос ее дрогнул, — если это девочка.

— А ты хочешь его оставить?

— Какое имеет значение, чего я хочу?

— Я думаю, это имеет значение для Птолемея, — сказала Мериамон.

Таис долго выдерживала ее взгляд, потом опустила дерзкие глаза, вздохнула.

— Он порывался собрать всех на праздник, если бы я не уговорила его быть рассудительней. Все равно, он выпил слишком много и слишком много рассказывал всем, сделал из себя совершенного дурака. Можно подумать, что до сих пор ему еще ни разу не случалось завести ребенка.

— Случалось?

— Он не сознается. — Таис поставила чашу на стол с негромким, но отчетливым звоном. — А когда же ты сознаешься, что Николаос влюблен в тебя?

Мериамон онемела от такого резкого поворота в разговоре. Это была месть, конечно. Таис терпеть не могла говорить о вещах, которые ее близко касались, потому она в своем лучшем духе и принялась за Мериамон.

Молчание нарушил Арридай:

— Мери, ты собираешься родить ребенка для Нико?

Мериамон поднялась со стула. Что-то ответила, если она вообще что-нибудь ответила, она потом не могла вспомнить. Она только надеялась, что ушла хоть с каким-то подобием достоинства.

Она торопливо шла по едва знакомому ей коридору. Глаза ее были обжигающе сухи. В стране Кемет надо научиться не плакать: от слез потечет краска коль.

Ребенок для Николаоса. Ребенок для любого другого мужчины. Ребенок, чтобы заполнить ее чрево, которое боги сделали бесплодным — вот чем отметили они ее, остановив на ней свой выбор, вот та цена, которую она заплатила, чтобы стать их рабой и служанкой.

Она гнала прочь эту мысль, и горе, и злость. Раньше это ее никогда не задевало. Просто не имело значения.

Мериамон осмотрелась. Было все равно, куда идти. Она продолжила свой путь по разрисованным коридорам. Мимо проходили люди. Один из них был обеспокоен: он разыскивал Арридая. Она могла бы сказать ему, где находится царский брат, но, прежде чем успела заговорить, человек уже прошел мимо, такой же расстроенный, как и она.

Другой спешащий разыскивал ее. Это был один из царских прислужников, такой белокожий, что казался словно вырезанным из отбеленной кости. Очевидно, он слишком долго был на солнце без шляпы: лицо покраснело и уже начало опухать.

— На такой случай у меня есть мазь, — сказала она.

— Царь сказал мне об этом, госпожа, — отвечал слуга, — и я потом зайду за ней. Но сначала он хочет видеть тебя.

Она подумала, что ей совсем не хочется видеть Александра. Но отказ расстроил бы мальчика, а идти ей было особенно некуда. Мериамон пожала плечами.

— Почему бы и нет? — сказала она.

Бедный ребенок был шокирован. Его прямая спина выражала сильное неодобрение, пока он вел ее по коридорам. Кланяясь, он пропускал ее вперед в каждую дверь так старательно и безупречно вежливо, что ей стало почти смешно.

Когда они уже собрались войти в комнаты царя, их перехватил какой-то человек. Это был один из Старых Македонцев, как обычно называла их молодежь, носивший бороду и шерстяную одежду горца даже здесь, в Египте. На слугу он смотрел с неудовольствием, а на Мериамон с едва сдерживаемым отвращением.

— Мой командир хочет видеть тебя, — сказал он Мериамон.

Несмотря на его акцент, она почти поняла его. Она бы не остановилась, но он загораживал дорогу.

— И кто же твой командир? — спросила она.

Мериамон оскорбила его. Но, поскольку уже само ее присутствие было для него оскорбительно, это мало что могло изменить.

— Пармений хочет видеть тебя сейчас.

— Сейчас я иду к царю, — возразила Мериамон.

— Ты можешь пойти к царю после того, как поговоришь с Пармением.

Слуга Александра вмешиваться не решался. Он переминался с нога на ногу, но сказать что-либо побоялся. Сейчас Мериамон была бы рада, если бы с ней был кто-нибудь из мальчиков постарше, такой же дерзкий, как этот здоровенный бородатый человек.

Но она и сама умела быть дерзкой.

— Так и быть, — сказала она. — Я уделю твоему командиру немного времени. Скажи ему, что я жду его в комнате птиц.

Она ушла, прежде чем воин сообразил, что ответить. Комната, о которой она говорила, была уединенная и маленькая, как многие комнаты в этом дворце, одна стена ее открывалась в сад. На других были изображены всевозможные птицы, водившиеся в стране Кемет, от болотной дичи в камышах до соколов в пустыне, плавающих, кормящихся и летящих — длинная лента над рядами раскрашенных колонн. Там была скамья, чтобы сидеть, украшенная резными изображениями птиц, раскрашенная и позолоченная, табурет, стол и больше ничего, кроме света и воздуха.

Мериамон устроилась на скамье. Слуга Александра, наконец собравшись с мужеством, сказал:

— Госпожа, царь…

— Царь подождет еще немного, — ответила она.

— Но…

— Он подождет, — сказала Мериамон, и в голосе ее прозвучал металл. На обожженном солнцем лице слуги уже не могла появиться краска, но он поспешно опустил глаза и умолк. Она заметила, что он занял место стража, рядом и чуть позади. Мериамон подумала, не отослать ли его к хозяину, но его присутствие немного успокаивало, и он мог быть свидетелем, если бы Пармений хотел ей зла.

Они ожидали в молчании. Мериамон начала сомневаться, есть ли в этом какой-либо смысл, придет ли Пармений вообще. Когда она уже начала вставать, чтобы отправиться к царю, послышался звук шагов. Солдатская обувь, лязг оружия. Мериамон заставила себя остаться на месте и слегка откинулась на спинку скамьи.

Пришел только один человек; он немного помедлил у двери, потом открыл ее.

Мериамон только наделась, что не выглядит, как круглая дура. Нико был полностью готов занять свой пост в охране царя: латы начищены до блеска, плащ ниспадал безупречными складками. Он взял свой лучший меч, а на шлеме развевались новые перья.

Он едва на нее взглянул, и это было хорошо: у нее было время прийти в себя.

— Иди, Левкипп, — сказал он, — и скажи царю, что мы придем сразу же, как только управимся здесь. Я позабочусь о госпоже.

Левкипп радостно ухмыльнулся и убежал. Нико занял его пост.

Мериамон наконец обрела дар речи.

— Что, во имя богов…

— Некоторым нужно было напомнить, что ты дочь фараона, — ответил Нико.

С этим трудно было спорить.

— Но откуда ты взялся? — спросила она.

— Таис сказала мне, что ты ушла. В зале я наткнулся на Марсия; он сообщил мне, где ты.

— Ты его сильно побил?

— Тебе-то какая разница? — проворчал Нико и поспешно добавил, прежде чем она успела сама его ударить: — Мне это ни к чему. Я друг царя и я выше Марсия по положению. Может быть, я немного позвенел мечом. После всего. Для виду.

— После всего, — повторила Мериамон, чувствуя себя сухой, как песок вокруг гробниц. Она не ожидала, что с ним ей будет так спокойно. Его основательность, прочность были для нее, словно якорь. Его легкомыслие освещало ее сердце, даже сейчас. В его ясном светлом взоре не было никакой озабоченности, никакой тревоги.

Но могут появиться. Он этого не знает, откуда ему знать. Но он узнает.

Пармений пришел еще нескоро, с двумя стражами, которые застыли у дверей, и устремил сердитый взгляд на Нико. Нико стоял, как на параде, без всякого выражения на лице — безупречный охранник. Пармений перевел взгляд с него на Мериамон.

— Ну так, — сказал военачальник, — у тебя есть что мне сказать?

От его дерзости перехватило дыхание. Нико заметно напрягся. Мериамон позволила себе медленно улыбнуться. Сладкой, загадочной улыбкой.

— Я? Но, по-моему, это ты пожелал говорить со мной.

— Я не привык прибегать по первому желанию женщины, — заявил Пармений.

— Оно и видно, — сказала Мериамон. — Конечно, если только эта женщина не царица…

— Ты не царица, — сказал Пармений.

— Верно, — согласилась Мериамон. — Ну говори же! Царь ждет.

Пармений молчал. Она наблюдала, как его лицо, покрытое румянцем гнева, постепенно успокаивается, разглаживаются морщины. Этот грубиян не был простым солдафоном. Он знал царей и двор. Она решила, что не стоит обвинять его за попытку унизить ее и уязвить ее самолюбие, чтобы таким образом получить преимущество.

Он не подал никакого заметного знака, но один из его стражей придвинул табурет. Он опустился на него в напряженной позе, положил руки на колени.

— Хорошо, — сказал он, — ты не дурочка, и я не должен был вести себя так с тобой. Можем ли мы быть честны друг с другом?

— Разве было когда-нибудь иначе?

— Что касается меня, — ответил Пармений, — нет. Про тебя же всем известно, что ты говоришь правду — от лица ли своих богов или от своего. Я думаю, и мне ты ее скажешь. Если Александр согласится, ты вышла бы за него замуж?

Она открыла рот, снова закрыла.

— Он никогда не согласится.

— Может. Должен. Ты дочь фараона. Ты знаешь, каков первый долг царя: дать наследников рода.

— Он знает это, — сказала Мериамон. — Есть же Геракл, сын Барсины. Прекрасный ребенок, хорошо и быстро растет.

— Слишком быстро для такого маленького, каким он должен бы быть, — сказал Пармений.

Она молчала. Его губы скривились — в улыбке, а может, и нет.

— Не держи меня за идиота, госпожа. Это отродье Мемнона, и ты знаешь это так же хорошо, как я. Полагаю, что Александр тоже знает. Он навещает их как можно реже и остается только на время, достаточное, чтобы перекинуться парой слов. Нет, Мериамон, это была неубедительная ложь, и с ходом времени она становится все неубедительней. У Александра нет сына и нет возможности его заиметь. Если ты не позаботишься об этом.

Губы Мериамон сжались.

— Ты знаешь, что он должен иметь жену из Македонии, — продолжал Пармений, не заметив ее молчания или не обращая на него внимания. — Но Македония на другом краю света, а время идет. Пока он здесь играет в царя Египта, он может взять египетскую жену. Он думал о тебе, не сомневайся. Ты ему нравишься.

— Не как женщина, — сказала она таким слабым голосом, что ей самой стало противно.

— Разве не ты должна его научить смотреть на себя как на женщину?

Мериамон хотелось закрыть глаза и дышать поглубже, но это была бы слабость. Она заговорила так спокойно, как только могла:

— А почему бы не послать за настоящей македонской невестой? Когда она уже будет здесь, ему едва ли удастся отослать ее обратно без того, чтобы смертельно не обидеть ее или, скорее, ее семью.

— Македонские женщины не путешествуют с армией.

— Даже недолго, только чтобы дать царю наследника?

— Так не получится.

Его лицо было, как закрытая дверь. Мериамон не хотелось в нее стучаться.

— Тогда почему? Почему выбрали именно меня?

— А кто еще здесь есть?

— Добрая половина знатных людей Египта имеет дочерей подходящего возраста, — сказала Мериамон.

— А есть кто-нибудь царской крови?

— Несколько, — ответила она.

— Но ни одной дочери фараона, — сказал Пармений. — Или друга царя. Или такой, кто может его покорить.

К несчастью, это была правда. Александр сам говорил так однажды, и Мериамон слышала это. Он не хотел делить ложе с незнакомыми женщинами. Друзья — лучшие любовники, друзья лучше всего. Говоря это, он смотрел на Гефестиона, а Гефестион смеялся и отмахивался, но это была правда. Она знала это так же хорошо, как и они.

Горло у Мериамон перехватило, но она все же пыталась говорить.

Пармений заговорил снова, прежде чем она успела начать.

— Ты должна выйти замуж. Каждая женщина должна. Почему бы тебе не выйти замуж за царя? Ты не сможешь быть царицей в Македонии, но если тебя назовут царицей Египта, кто станет противоречить? Разве не к этому ты стремилась, идя с нами с самой долины Иссы?

— Нет, — хотела сказать она. И сказала, но никто этого не слышал. Кто-то был у дверей: высокий резкий голос, негромкие ответы стражников, внезапное замешательство.

Дверь распахнулась — на пороге стоял Александр, возбужденный, но улыбающийся.

— Пармений! Вот ты где! И Мариамне. Я помешал? Мне уйти?

Мериамон как-то отстраненно подумала, что бы он стал делать, если бы она поймала его на слове. Однако промолчала, и Пармений, казалось, лишился голоса.

Она стала подниматься. Александр взмахом руки заставил ее сесть, огляделся, придвинул себе другой табурет. Его глаза блестели, когда он смотрел на них обоих. С горечью.

— Я догадываюсь. Вы снова говорите о том, чтобы женить меня.

— Откуда ты знаешь? — спросила Мериамон. Ей действительно хотелось знать это.

— Пармений, — отвечал Александр. — Ты.— В той же комнате. И вид у вас обоих такой… Вы уже заключили договор?

— Мы не можем сделать этого втайне от тебя и без твоего согласия, — ответил Пармений.

— Конечно, нет, — сказал царь, — но, наверное, вы уже успели сторговаться, прежде чем обратиться ко мне. Полагаю, это вполне логично. Ведь ты все стремишься заставить меня исполнить мой долг. А теперь мы уже здесь, где много жрецов и вельмож и достаточно персов, чтобы как следует напугать их тем, что новый фараон женится на дочери прежнего фараона. Была бы очень экономная свадьба.

— Так ты согласишься? — спросил Пармений. Голос его звучал ровно, как всегда, в нем не было нетерпения, но явное облегчение все же слышалось. Он взвешивал все: и нрав своего царя, и его неожиданную уступчивость, и выжидательное спокойствие.

Александр задумчиво помолчал.

— Однажды я уже шутил с этим, а может быть, бросал вызов. Это меня задело. Мне не нужно, чтобы кто-то дал мне Египет. Это уже сделано, и неплохо. Но закрепить здесь свою власть, связав себя с женщиной из этой страны, заманчиво.

— Эта женщина подойдет тебе, — сказал Пармений. — Лучше ничего не найти, она справится. Ее родственники… у тебя есть родственники, госпожа?

— В живых никого, — ответил за нее Александр и добавил, когда Пармений удивленно поднял бровь: — Я узнавал. Может быть, есть какие-то дальние, в Эфиопии. Только храм Амона и жрецы, а с ними трудностей не будет.

— Хорошо, — сказал Пармений, все еще осторожно, но разыгрывая свою игру, если это была игра. Он заманивал добычу в свои сети. — Чем скорее она станет твоей и забеременеет, тем счастливее мы будем.

Мериамон очень медленно встала. Казалось, ее никто не видел. Видел один Нико. От этого по коже пробегали мурашки. О чем он сейчас думал, она даже не решалась себе представить.

Она заговорила, и голос был ее собственный: никакой бог не повелевал ею. И все же эти слова, казалось, были не ее.

— Мы? — сказала она. — Мы, Пармений?

Тогда он взглянул на нее.

— Конечно, мы. Царь возьмет тебя. Едва ли ты можешь ему отказать.

— Нет, — отвечала она, — могу.

Казалось, Пармений не понял. Даже Александр смотрел растерянно.

Мериамон повернулась к царю. Заговорила так мягко, как только могла:

— Ты мой царь, — сказала она. — Я готова следовать за тобой хоть на край света, но я не хочу выходить за тебя замуж.

В его широко раскрытых светлых глазах отразилось настоящее потрясение. Гнев. А за всем этим, возможно, облегчение.

— Я не хочу выходить за тебя замуж, — повторила Мериамон. — И ты не хочешь жениться на мне. Мы не подходим друг другу.

— Ерунда! — воскликнул Пармений. Мериамон не обратила на него внимания.

— Александр, посмотри на меня. Разве я похожа на ту, которую ты хотел бы назвать своей женой?

Царь наклонил голову. Он был рассержен, опасно рассержен.

— Разве я похож на того, кого ты хотела бы назвать своим мужем?

— Нет, — отвечала Мериамон, — но царем и фараоном. И другом, если это еще важно для тебя.

— До сих пор никто еще никогда не отказывал мне, — сказал Александр. Он говорил об этом почти спокойно.

— Страдания учат нас.

Старый афоризм заставил Александра засмеяться, но смех его был недобрым.

— Но почему?

Отвечать было трудно, но уже не так, как было всего минуту назад. Хуже всего было то, что Нико был здесь, все слышал и молчал.

— Дело не в том, что ты мне противен, или я боюсь тебя, или связана обетом безбрачия. Если бы я согласилась, было бы не так плохо. Бывали пары и похуже, но и они жили достаточно благополучно. Но, — продолжала она, — того, чего ты хотел бы от нашего союза, чего так добиваются твои советники — этого не будет.

— Чего? — спросил Александр. — Египта? Он уже мой; я не боюсь его потерять. Это случится только тогда, когда я потеряю все.

— Нет, — ответила Мериамон, стараясь не кричать, стараясь говорить спокойно. — Египет тут ни при чем. Тебе нужны — твои советники хотят — наследников. Я не могу дать их тебе.

Молчание было внезапным, а для Мериамон ужасным.

Его грубо нарушил Пармений:

— Конечно, ты можешь их дать. Ты маленькая, но достаточно здоровая и молодая, чтобы родить целую армию сыновей.

— Нет, — снова сказала Мериамон. — У меня не будет сыновей. И дочерей. И вообще не будет детей. Говорить с богами, как я, может только тот, кто не может иметь детей. Такова цена моей магической силы, поэтому меня выбрали боги.

— И это навсегда? — спросил Александр. Голос его прозвучал мягко, почти нежно. — Навсегда?

— Навсегда, — ответила Мериамон. — Глаза ее жгли непролитые слезы. — Это было неважно. Мне нужно было так многому научиться, так много сделать. Затем было большое потрясение, когда я покинула Египет, и едва ли не большее — когда вернулась. Казалось, что это не такая уж большая цена за Египет. Другие заплатили дороже. Они умерли.

— Я так дорого стою? — спросил Александр. Все еще мягко, но без жалости.

Если бы она не любила его раньше, она полюбила бы его теперь и признала бы в нем своего царя.

Она не сразу сумела ответить.

— Я так думала. Ведь я лишена только мечты — надежды иметь детей, которые вообще могли бы не родиться. А взамен этих возможных детей Египет обрел своего царя. А теперь — чем я лучше жрецов Тира, отдающих новорожденных первенцев в жертву богам?

— Они отдают живых детей, — сказал Александр, — а твоих детей вообще не было в природе.

— Это так, — ответила она. — И лучше уж быть бесплодной, чем обреченной на девственность. Но я не та женщина, которая даст тебе сыновей, которые так нужны тебе.

Все уставились на нее. Мериамон заставила себя подняться.

— Это беда старая, — сказала она, — почти такая же старая, как я сама. Прости, что я не могу быть тем, кто тебе нужен. Но у тебя будет царица, Александр. И сыновья. Мои боги обещали мне это.

25

Мериамон чувствовала себя совершенно опустошенной. Она оставила всех троих в комнате птиц, совершенно лишившихся дара речи, и даже Нико не пытался пойти вслед за ней.

Это было больно, но не удивительно. Ей надо было бы сказать ему всю правду с самого начала. Если теперь он ее возненавидит, винить в этом некого, кроме себя самой.

Она спустилась к храму Амона. Он был гораздо меньше, чем великий храм в Фивах, но достаточно большой, чтобы чужестранцу было чему удивляться. Ей не было дела до его роскоши. Ее приглашали сюда, но она, чувствуя себя виноватой, все же долго избегала этого. Когда Мериамон надела облачение, спрятала волосы под тяжелый парик и запела в честь бога, она возносила свою молитву искренне.

Так искренне, как только могла, чувствуя болезненный холод в душе. И все из-за эллинов. Кто они ей? Ее место здесь, здесь ее мир. Она покидала его на время. Больше она его не покинет.

Перед ней открылся ее прежний путь, к ней вернулось ее прежнее существование за высокими стенами. Если она и чувствовала беспокойство, если она слишком часто и много вспоминала, если она снова видела странные сны, как будто еще не совершила всего, для чего была послана, то этого только можно было ожидать. Ручная кошка из храма ненадолго отправилась поохотиться. Теперь она снова должна принадлежать богу, жить в стенах его храма и посвятить свои дни служению ему.

Сехмет с ней не было. Кошка позволила, чтобы Мериамон принесла ее с собой в храм, завернув в плащ, но, когда Мериамон проснулась на следующее утро, Сехмет исчезла. Поиски в храме не дали результатов. Искать в городе не имело смысла, хотя Мериамон и пыталась: город был достаточно велик и полон кошек. Сехмет не принадлежала никому, кроме себя. Она вернется, если захочет, или не вернется.

Почти то же самое происходило и с тенью Мериамон. Она ее не покинула — она уходила и возвращалась. Но она отправлялась на охоту каждую ночь, и Мериамон не имела желания ее удерживать. В городе она не охотилась: так она обещала Мериамон. Днем тень отсыпалась, пробуждаясь только для того, чтобы испугать новичков, которым случалось взглянуть на нее, своими яркими пристальными глазами и оскалом.

— Я как бесплодное поле, — сказала Мериамон господину Аи. Она уже провела в храме несколько дней и, как считала, устроилась неплохо. — Я никогда не принесу урожая детей. Я выполнила то, для чего родилась. Что мне теперь осталось, кроме череды пустых дней?

Аи смотрел на нее серьезно, но глаза его блеснули.

— Ты такая молодая — и такие мрачные речи, — сказал он.

— Не такая уж и молодая, — возразила Мериамон.

— О да, ты древняя, — сказал Аи, — ветхая и мудрая. Ты привела нам царя. Ты думаешь, что ничего более великого ты уже не совершишь?

— А есть что?

Аи пожал плечами, закашлялся. Подскочил молодой прислужник с чистым полотенцем. Аи махнул рукой, чтобы он уходил.

— Может быть, ничего более великого в глазах мира. Но небольшие дела тоже имеют свое величие. Ведь теперь боги освободили тебя, и ты можешь быть просто Мериамон, какой ты не могла быть до сих пор.

— Но какой Мериамон?

Аи взглянул на нее. Глаза его были темны, но был в них блеск.

— А какой бы ты хотела быть?

— Счастливой.

Он улыбнулся, и все морщины на его лице, казалось, изогнулись кверху.

— Ведь это же так просто.

— Это самая сложная вещь на свете. — Мериамон сидела на табурете у его ног. Нахмурившись, она сжала ладони между колен. — Я думала, что знаю, что собиралась сделать: покинуть страну Кемет, как бы ужасно это ни было, и вернуться с царем. И я сделала это. На это понадобилось больше времени, чем я ожидала, и это стоило мне и дороже, и дешевле: дороже во времени и удобствах, но дешевле, потому что потребовалось меньше мужества. Я думала, что затем вернусь в храм Амона и буду тем, чем была раньше. Ничто не должно было измениться.

— Кроме того, что побеждены персы.

— Но это было просто частью всего дела. Весь мир должен был стать другим, а я остаться той же, что была раньше, только избавиться от старой ненависти.

— Когда старая ненависть уходит, в сердце остается зияющая рана.

Мериамон сидела очень тихо.

— Да, — сказала она медленно. — Да. Но она не ушла. Она просто… получила подтверждение. В стране Кемет все еще видны персидские лица. Они по-прежнему оценивают мир своей Истиной, но теперь это просто другая истина, и наши боги снова занимают свое место.

— Ты бы хотела, чтобы они были уничтожены?

— Нет, — отвечала она, удивляясь самой себе. — С точки зрения богов, у персов есть свое место и своя цель. Но не в стране Кемет.

Аи склонил голову.

— Разумно.

— Я все еще ненавижу их за то, что они сделали с нами, — сказала Мериамон. — Этого не изменить. Что же касается… Я думала, что буду счастлива вернуться к себе прежней. Они — и ты — все еще прежние. Я сделала все, за чем меня посылали. Но этого недостаточно.

— Может быть, ты сделала не все, чего хотели боги?

Мериамон выпрямилась.

— Но я же сделала! Александр стал царем в Великом Доме.

— Останется ли он в нем?

— В стране Кемет и раньше были фараоны-воители. Даже фараоны-чужестранцы.

— Но такого, как этот, не было, — сказал Аи. — Он неукротим, как огонь, и не склонен задерживаться долго на одном месте.

— Это неважно, — ответила Мериамон. — Он сделал то, что нужно было сделать. Если он уйдет и будет вести войну с персами в их собственной стране, Кемет останется свободной.

— А ты?

Мериамон встретилась с ним взглядом. Что-то в ней задрожало, пробуждаясь. Что-то, о существовании чего она не знала или не хотела знать.

— Что еще я должна сделать?

— Об этом знают боги, — молвил Аи.

— Я больше не хочу ничего делать. Я хочу вернуться домой. Хочу быть собой.

— Возможно, как раз для этого и нужно сделать еще что-то.

Мериамон испугалась, как лошадь, которую она оставила где-то там, с прошлой своей жизнью среди эллинов. На Мериамон не было сейчас парика. Многочисленные косички выскользнули из кольца, удерживавшего их на затылке, и рассыпались по спине.

— А если для того, чтобы быть собой, мне нужно стать женой македонского солдата? Что тогда, отец Аи?

Он моргнул.

— Ну что ж, дочь моя, тогда пожелаю тебе счастья.

Мериамон съежилась.

— Нет. Не надо желать мне счастья, потому что он не захочет меня. Я не могу родить ему сыновей.

— Это он тебе сказал?

У этого старика такой острый ум и такой острый глаз.

— Сама знаю, — ответила Мериамон. — Я знаю, каковы мужчины — и в Элладе, и в стране Кемет. А его шлюхой я не стану.

— Сомневаюсь, что он попросил бы тебя об этом.

— Откуда ты знаешь?

Ее тон был невозможно груб, но Аи только улыбнулся.

— Если он таков, как я о нем думаю, я знаю, что он возьмет тебя такой, какая ты есть и что бы ты ни сделала.

— Я не от него убегала, — воскликнула Мериамон. — И не от Александра даже.

— Конечно, нет, — сказал Аи. — Ты убегала от Мериамон.

— Я не могу прибежать обратно.

— Почему же?

— Я ушла, ничего не сказав, — ответила Мериамон.

— Значит, тебе не придется брать свои слова назад.

Кроме тех, которые она сказала Аи. Мериамон поднялась. Она собиралась встать перед Аи и сказать что-то существенное. Вместо этого просто пошла прочь, назад к тем обязанностям, которые выбрала для себя.

Но то, что прежде было для нее целым миром, теперь стало пустым и бессмысленным. Певцы, с которыми она пела, были не те, с которыми она выросла и училась. Эти были для нее незнакомцами и смотрели на нее как бы со стороны, с любопытством и даже враждебно. Они знали, кто она такая. И не все простили ее за это. Молодые жрецы, временно служившие в храме, которые прежде были купцами, вельможами и даже князьями, и вскоре снова ими будут, испытывали к ней иные, чем зависть, чувства.

Один из них заговорил с ней, через день или два после ее разговора с Аи. Это был приятный молодой человек, разговорчивый, но не дерзкий, хотя и не робкий. Она не запомнила, что он ей сказал и что она ответила. Она была слишком занята мыслью о том, что он мог бы ей понравиться: он испытывал к ней благоговейный страх, но преодолевал его, и видно было, что он умеет смеяться.

Он был строен и высок для мужчины страны Кемет. Все волосы на его теле были чисто выбриты, как это принято у жрецов, но много их, по-видимому, и не было; гладкое коричневое тело и быстрые изящные движения — красота ее народа. Его темные глаза улыбались ей. Он осмелился даже прикоснуться и слегка провести кончиками пальцев по ее плечам, как будто для того, чтобы пригладить ее косы.

У нее перехватило горло. Он был достаточно красив, достаточно обаятелен и вполне подходил для принцессы из страны Кемет. Но когда он смотрел на нее, она совсем его не видела. Она видела долговязое волосатое тело цвета песка, лицо, настолько некрасивое, что это уже не имело никакого значения, слышала обиды, жалобы, резкие слова и ощущала силу, такую земную для ее воздушной невесомости.

Он ее не хотел. Она не хотела, чтобы он хотел ее и из-за этого лишился возможности иметь сыновей.

Но, если оставить в стороне его, что же делать с Александром?

Об этом спросил ее Аи. Ей не нужно было ничего вспоминать. Она просто вернулась памятью туда же, в ту же комнату, где оставила Аи.

— А как же Александр? — спросил он снова, — ты предоставишь ему одному искать свою судьбу?

— Мы же не супруги, — сказала Мериамон сердито.

— Телом — нет, — серьезно согласился Аи.

— И сердцем тоже. Я была посланницей и все. Моя задача выполнена. Я свое дело сделала.

— Это ты так говоришь, — заметил Аи.

Она прошлась от стены к стене. Она поступила так же, как делал Александр. Он говорил, что это помогает ему думать. Но ей это не помогло.

Она остановилась перед жрецом. Тень ее пробудилась: она чувствовала ее позади себя.

— Если я сейчас пойду к Александру, — сказала она, — я могу никогда не вернуться.

— Все в руках богов, — сказал Аи.

Мериамон никогда не смогла бы быть такой безмятежной, как Аи, даже если бы прожила в три раза дольше, чем он.

— Откуда ты можешь знать, пока не сделаешь?

Она горько рассмеялась.

— Ты никогда не был таким смешением страхов и безумств, как я.

— Конечно, нет. Я был хуже.

Внезапно она обняла его, осторожно, опасаясь повредить его хрупкие кости. Он оказался сильнее, чем выглядел, на мгновение его объятия были почти болезненно крепки.

Она отступила назад. Из глаз ее брызнули слезы.

— Я не хочу идти.

— И все же идешь.

— Не стоило бы.

— Ты так считаешь? — Теперь его голос звучал резко, в нем появилось нетерпение. Ее задело, чего он и добивался. — Я думаю, что ты уже достаточно долго колебалась между «стоит» и «не стоит». Теперь иди и делай то, что говорит тебе сердце.

— Боги…

— Некоторые из нас, — сказал Аи, — не имеют возможности говорить с богами лицом к лицу. С нами они говорят через наше сердце. Ты хотела стать просто Мериамон. Может быть, это уже началось.

Она склонила голову. Щеки ее горели.

— Ладно, — сказал он мягче, — ты заслужила прощение. Теперь пора идти и снова действовать.

— Давно пора, — сказала она, и он согласился с этим.

Мериамон наклонилась и поцеловала его в лоб. Это была вся благодарность и все обещания, какие ему были нужны.

Александр готовился покинуть Мемфис. Слухи об этом доходили до Мериамон даже в храме. Ей нужно было узнать, как скоро это произойдет, если уж он решился.

— Завтра, — сказал стражник у внутренних ворот, который был совсем не рад этому. — Только царь, царская гвардия и немного слуг. Остальные остаются здесь, а командовать нами будет Пармений.

Внутри у Мериамон все сжалось при упоминании этого имени, хотя она и упрекнула себя за глупость. Пармений не был ей ни другом, ни врагом. А она была для него ничем, поскольку не может дать Александру сыновей.

Но Пармений оставался здесь, а Александр уходил.

— Куда? — требовательно спросила она, возможно, несколько свирепо. Стражник выглядел встревоженным.

— Может быть, ты спросишь у него, — сказал он.

Она могла бы настаивать. Но он был всего лишь охранником, а внутри был Александр. Ее сердце знало это, она кожей чувствовала мощь его присутствия.

Он нашел во дворце принцев площадку для борьбы и успешно ею пользовался. Мериамон услышала это еще задолго до того, как подошла: крики, смех, внезапная тишина, уханье и громкие хлопки по бедрам в знак одобрения.

Двор был полон мужчин, и среди них не было ни одного в хитоне. Они боролись парами или стояли вокруг, непринужденно, как молодые звери, и подбадривали товарищей. В центре их внимания сейчас находилось сплетение намасленных рук и ног, светлокожих, хотя и загоревших до черноты. Одни принадлежали Птолемею. Другие, очень похожие, но длиннее, чуть не обратили Мериамон в бегство.

Нико приходилось туго. Он был быстр и силен, но его брат весил больше, а поврежденная рука мешала Нико сделать захват как следует. Это злило его — Мериамон видела блеск его глаз. Но он ухмылялся, скалил зубы, как хищник. Даже когда он сломался под натиском брата и рухнул на маты, вырвавшийся у него звук был смехом. Птолемей встал ему на грудь коленом и выпрямился, чтобы провозгласить свою победу.

Нико изогнулся, и колено Птолемея скользнуло по маслу и поту. Нико дернул его вниз.

Они лежали рядом, обнявшись, как любовники, а все кругом ревели от смеха.

Нико вскочил первым, потащил за собой Птолемея. Они стояли, прислонившись друг к другу, тяжело дыша, обливаясь потом и страшно довольные собой.

Никто из них не видел Мериамон. Она скользнула за широкие спины македонцев; как она теперь заметила, здесь были и египтяне, темнокожие и маленькие, как дети, в этой компании, с любопытством смотревшие на нее. Но, поскольку они были одеты, как должно, их не смущало присутствие женщины. Постепенно все успокоилось.

Мериамон не могла оставаться невидимой, когда на нее было устремлено так много глаз, даже в тени своей тени. Она расправила плечи, подняла голову и приняла свой самый царственный вид.

— Кто-нибудь из вас видел царя?

Глотки прочистились, глаза опустились, тела задвигались, руки поднялись, хитоны появились, словно из воздуха. Один юный красавец весь залился краской, прежде чем успел прикрыться рукой.

— Он в купальне, — ответил голос, слишком хорошо ей знакомый. — Отвести тебя к нему?

— Я сама смогу найти его, — начала она, но Нико уже стоял перед ней, с хитоном в руке, прикрывавшим не больше, чем необходимо. Кто-то бросил ему полотенце. Нико набросил одежду через голову и подпоясался, потом вытер полотенцем пот с лица. И вот он уже шел, даже не бросив взгляд, чтобы убедиться, идет ли она за ним.

Она бы и не пошла. Но люди Александра не ожидали, что на площадке для борьбы будет присутствовать женщина: многие из них явно стеснялись, бессознательно пытаясь прикрыться. Ей стало их жаль.

Купальня была недалеко: через коридор вниз по лестнице. Нико стоял в коридоре. Здесь было прохладно и темновато после освещенного ярким солнцем двора. На мгновение он показался таким же темным, как ее тень, и не более материальным — неопределенные очертания и блеск глаз. Постепенно она увидела его яснее.

Мериамон остановилась. То, что она хотела сделать, было настоящим безумием.

Впрочем, она и сама была безумна. Она протянула руки.

Он посмотрел на них. Ее сердце похолодело. Руки стали опускаться.

Он схватил ее за руки. Руки его были теплые и слишком сильные, чтобы она могла вырываться.

— Не надо убегать, — сказал он.

— Надо.

— Но не от меня.

— Это был не ты.

— Рад слышать это.

Наступило молчание. Она посмотрела на их сплетенные руки. Ее были такие маленькие, а его такие большие. Но они так хорошо подходили друг другу.

— Я обманула тебя, — заговорила она. — Позволила тебе думать, что я нечто большее, чем я есть на самом деле. Вот… Я не могу дать тебе то, что жена дает своему мужу.

— Разве женщина может быть евнухом?

— У тебя не будет сыновей от меня.

Он неотрывно смотрел на нее. Глаза его были ясны. Он не отводил взгляд. Если он о чем-то, возможно, и сожалел, то только не о своем выборе.

— Я не царь, чтобы они мне были так необходимы.

— Все мужчины хотят их иметь.

— Но не каждый их имеет.

— Но если ты можешь…

— Можно завести наложницу, если до этого дойдет, — сказал он.

Она сама удивилась силе своего гнева. Она так дернула его, что он чуть не упал. Ее руки сомкнулись вокруг его пояса. Сердце его билось у самого ее уха. Билось, кажется, не так сильно, как ей бы хотелось.

— Если ты возьмешь меня… если ты хотя бы взглянешь на другую женщину… я клянусь тебе…

— Хорошо, — сказал он. И ни тени страха. — Ты тоже можешь взглянуть на другого.

Она откинула голову, чтобы взглянуть на него попристальней.

— Почему ты такой спокойный?

— Я разговаривал со старым жрецом, — ответил он. — Господином Аи. Он сказал, что ожидает меня.

— Похоже, ты не поверил.

— Я поверил, — сказал он. — Я же тебя знаю. Ты не такая, как наши македонские колдуньи. Твоя сила настоящая.

— У них тоже настоящая.

— Не такая, как твоя. Их магия дикая — приходит и уходит; и чаще не удается, чем удается. В тебе же заключена вся магическая сила Египта.

— Всего лишь несколько фокусов. Тень с глазами. Он приложил палец к ее губам.

— Хватит об этом. Ты говорила когда-то, что собираешься меня потребовать. Я готов.

— Даже по моему капризу?

— Надо было раньше думать, когда ты оставила на мне свою метку.

Она уткнулась в его хитон. Хоть это и было нелепо, но что оставалось делать? Выстиранная до мягкости в нильской воде и высушенная на солнце, шерсть чуть покалывала ей щеку. Пахло Нилом, свежим потом, немного кожей и лошадьми.

Его сердце билось все так же спокойно, он дышал глубоко и ровно. Ее уши, привыкшие улавливать каждый оттенок в работе человеческого тела, не слышали ни малейшего изъяна или слабости.

Ух, дерзкий эллин! Она оттолкнула его.

— Меня не нужно защищать. Не нужно присматривать за мной и караулить меня, как ребенка, который не может отойти от матери.

— Царица должна иметь стража, — сказал он. — У царей есть. Даже у Александра.

— Стража, — ответила она, — а не няньку. — Мериамон освободилась, хотя Нико и не пытался удерживать ее. — Мне нужно видеть царя.

Он отступил в сторону. Уголки его губ чуть-чуть приподнялись. Он смеялся над ней.

— Ты чудовище! — воскликнула она. Он ухмыльнулся и изобразил поклон.

— Как будет угодно моей госпоже.

Она проскользнула мимо него. Он устремился следом.

В купальне в полном разгаре шло сражение: группа царских друзей во главе с Гефестионом забаррикадировалась скамьями и полотенцами, а царь с полудюжиной прислужников и толпой сконфуженных египтян вел энергичный штурм. Смущение, однако, не мешало египтянам участвовать в игре. Вооруженные массой губок и где-то добытой корзиной лука, они вели яростный обстрел. «Убитых» и «пленных» под всеобщий рев восторга сбрасывали в бассейн, где уже было полно скалящихся и вопящих тел.

Александр пронзительно закричал и бросил свое «войско» на «укрепления». Его «воины» устремились на них по всей их длине и вместе с защитниками свалили все в бассейн.

Царь вынырнул, мокрый и ликующий, втягивая голову под обстрелом последними луковицами. Мериамон протянула ему почти сухое полотенце. Он протер глаза и ахнул:

— Мариамне!

Он был так похож на мальчишку, застигнутого в тот момент, когда сунул руку в горшок с медом, что Мериамон рассмеялась.

— Мериамон, — сказала она. — Это была блестящая победа.

— А разве нет? — Александр взял полотенце и аккуратно обернул вокруг талии. С серьезным видом она подала ему другое. Так же серьезно он вытирался, глядя на толчею в бассейне. — Похоже, твои соотечественники шокированы.

— Да уж, ни один персидский сатрап не вытворял такого, — согласилась она.

Он громко расхохотался.

— Ох, нет, клянусь Гераклом! Ты можешь себе представить, чтобы Мазас намочил свою бороду?

— У Мазаса красивая борода, — заметила она.

Александр потер подбородок. Мериамон знала, почему он приказал своим друзьям всегда чисто бриться: чтобы во время битвы враг не мог схватить их за бороду. Но она сомневалась, чтобы Александру удалось отпустить такую же роскошную бороду, как у персов. Он ухмыльнулся, словно прочитав ее мысли, и сказал:

— Не гожусь я в персы.

— Надеюсь, — ответила Мериамон.

Александр отправился искать свой хитон. Пока он его разыскивал, битва постепенно утихла, и люди стали выбираться из бассейна. Большинство из них избегали взгляда Мериамон, как те, что боролись во дворе. Гефестион улыбнулся ей, так непринужденно чувствуя себя в ее присутствии и так не осознавая своей красоты, что у нее перехватило дыхание. Он что-то сказал, она что-то пробормотала в ответ.

Нико переминался с ноги на ногу. Краска залила щеки Мериамон.

— Как сука среди кобелей, — пробормотала она про себя.

Нико удивленно поднял бровь. Вот проклятье: он услышал!

От унижения ее избавил Александр. Он подошел стремительно, сияя чистотой свежего хитона, приглаживая рукой волосы. Тряхнул головой — они рассыпались, как львиная грива. Он улыбнулся:

— Я скучал по тебе.

Она чуть не упала, услышав это. Когда вновь обрела дар речи, Александр уже вел ее из купальни, держа за руку. Он шагал, как всегда, быстро, но так, чтобы ей было нетрудно поспевать за ним.

— Я ухожу из Мемфиса, — сказал он. — Но, думаю, ты об этом знаешь. Ты пришла, чтобы отговорить меня?

— Это зависит от того, куда ты собираешься идти, — ответила она.

— Сива, — сообщил он.

Слово гулко отдалось в ее мозгу.

— Оракул Зевса-Амона, — сказал он. — Твой бог и мой тоже.

Она постепенно собралась с мыслями. Дело было хуже, чем она думала, она не знала, что еще могло прийти ему в голову.

— Ты собираешься пройти весь путь до Сивы?

— Ты же говорила мне, от Додоны до Сивы. Думаешь, я забыл? Я тоже вижу сны, Мариамне. Один из них призывает меня разыскать голос в песках.

— А что потом?

— Потом будет говорить бог. Или не будет. Ему решать.

— О чем ты его спросишь?

— Пойдем со мной — и узнаешь.

Она остановилась так резко, что Нико чуть не налетел на нее. Александр, все еще державший ее за руку, покачнулся.

— Ты хочешь, чтобы я пошла в Сиву?

— Вряд ли я могу приказывать тебе.

— Ты — царь Великого Дома.

— А ты — царская дочь, — сказал он, — и принадлежишь богам. — Александр помолчал. Его глаза изучали ее лицо. Один глаз был темным, другой светлым, как будто он не мог разобраться в своих чувствах.

— Хочешь пойти?

— Да, — ответила она. Мериамон не знала этого, пока не сказала. — Я хочу пойти в Сиву.

Лицо Александра осветилось.

— Теперь я знаю, что мой сон был верен.

— Ты в этом сомневался?

— Нет, — ответил Александр. — Но две уверенности лучше, чем одна. Особенно если одна из них — твоя.

Мериамон позволила ему вести себя дальше.

— Пармений будет недоволен, — сказала она.

— Чем? Что я беру женщину с собой в длительное путешествие?

— Он возлагает столько надежд на продолжение твоей династии, а я — искушение безнадежное.

— Бедный Пармений, — сказал Александр, и в его голосе прозвучало нечто вроде сочувствия. — Когда-нибудь я выполню свой дом, — продолжал он, — но не здесь и не сейчас.

Язык Мериамон шевельнулся. На нем возникло слово, может быть, посланное богами. А может быть, и нет. Мальчик-прислужник бежал к ним из купальни, а другой, взрослый слуга, — из дворца, а кто-то кричал в пролет лестницы, разыскивая царя. То, что сказала бы Мериамон, потонуло в шуме и суете, да и вернуть это слово она уже не могла.

26

Александр покинул Мемфис на небольшом количестве кораблей с гораздо меньшим количеством людей, чем приплыл сюда: с ним были только царская гвардия, его личные друзья, их кони и слуги. Были еще несколько человек, собиравшиеся дойти с ними до устья Нила. Одним из них, несмотря на свое положение, была Таис. Зачем она отправилась, Таис не говорила, а Мериамон не нужно было спрашивать. Таис часто говорила, что гетере не следует влюбляться в своего покровителя. Это только во вред делу. Но Птолемей, как и его брат, был такой человек, перед которым, если он хотел, трудно было устоять.

Другим сопровождающим был прежний сатрап Мазас. Он отправился в путь с удивительно маленькой для персидского вельможи свитой: несколько стражников, горстка слуг и только одна из всех его жен, рожденная в Скифии, и потому не возражавшая против путешествия. Она была укрыта от посторонних глаз под вуалями и окружена толпой евнухов, но поездка, по-видимому, доставляла ей удовольствие. Наверное, ей не случалось путешествовать уже давно.

Мериамон хотелось бы поговорить с ней, и евнухи едва ли стали бы препятствовать, но женщина едва знала по-персидски и совсем ничего по-гречески, а Мериамон не знала ни слова по-скифски. Самое большее, что они могли сделать в первый же вечер, когда корабли причалили к берегу и компания разбила лагерь, это обменяться коротким приветствием и парой взглядов, которые при других обстоятельствах могли бы перерасти в дружбу. Когда Мериамон хотела продолжить свои попытки, Мазас вышел из ложбинки, где стоял его шатер, надменный, как все персы, даже под чужим владычеством, и его присутствие помешало дальнейшему общению.

Мериамон повернулась к нему спиной. Это была грубость, она отлично знала это, но не могла сдержаться.

— Погоди, — сказал перс.

Она могла бы не послушаться. Но женщина смотрела на них, и что-то в ее глазах заставило Мериамон помедлить. Во взгляде женщины не было ни страха, ни ненависти, только гордость, когда она смотрела на мужчину, который владел ею.

С виду Мазас не был неприятен. На персидских вельмож всегда можно посмотреть. Они выводили свою породу, как лошадей, по росту и красоте, и у него было достаточно того и другого. Мериамон хотелось бы увидеть его без бороды, которая скрывала лицо от самых глаз. То, что можно было видеть, имело очень тонкие черты, и нос был как серп молодой луны.

Что видел он, глядя на нее, Мериамон могла себе представить. Слишком маленькая, слишком тоненькая, слишком бесстыдная в тонком египетском полотне, обрисовывающем линии тела. Мериамон смело встретила его взгляд. Мазас опустил глаза. Персидская вежливость — никогда не смотреть прямо в глаза; уклончивость, можно было бы назвать это.

— Не беспокоит тебя, — спросила Мериамон, — что, если твой царь поймает тебя, ты умрешь смертью предателя?

— Мой царь — Александр, — ответил Мазас.

По-гречески он говорил с акцентом, но достаточно бегло. Лучше, чем говорила она, когда впервые появилась в лагере Александра.

— Ты ведь перс, — сказала она.

— А ты египтянка, — ответил Мазас.

— Он царь, какого мы выбрали, — возразила она.

— И мой тоже, — сказал он, — после того, как я узнал, каков он.

— А как же твой Великий Царь?

— Мой Великий Царь, — сказал Мазас, и в голосе его прозвучала горечь, — оставил меня поддерживать хоть какой-нибудь мир в провинции, раздираемой войной и мятежами. Даже македонские пираты приплывали сюда, чтобы урвать себе кусок, пока не пришел их царь. Ты знаешь об этом?

— Из этого у них ничего не вышло, — сказала Мериамон.

— Потому что я отбил их. Если царь будет продолжать, как и начал, он завоюет Персию так же, как завоевал Азию и Египет. Тогда он станет Великим Царем. И что тогда будете делать вы? Восстанете против него?

— Он будет нашим Великим Царем, — ответила Мериамон.

— Вот именно, — сказал Мазас.

Мериамон нахмурилась, глядя на яркий закат.

— Конечно, — продолжал Мазас, — вы, которые умеете постигать множество истин, можете предвидеть империю, в которой Персия и Египет будут жить в мире.

Он улыбался. Слегка подсмеивался над ней. Но без всякой враждебности.

Она, должно быть, сказала это вслух. Он добавил:

— Я вам не враг. Из тех, кто называет царем Александра, никто вам не враг.

Это было больше, чем она могла спокойно воспринять. Она снова пошла прочь. На сей раз он ее не задерживал.

Мериамон медленно брела к своей палатке. Это был все тот же шатер, в котором она так долго жила вместе с Таис, единственное место, ставшее ей почти домом с тех пор, как она покинула Фивы. Таис не было — она, конечно, была с Птолемеем.

Зато был Нико, домогавшийся с помощью лести улыбки и блюда со сладостями у Филинны. Стройная рыжеватая фигурка распрямилась на его коленях и приветствовала Мериамон.

— Где была я? — спросила Мериамон у кошки. — И где, негодница, была ты?

Сехмет зевнула, показав все свои жемчужно-белые зубки, спрыгнула с колен Нико и заструилась вокруг ног Мериамон, оставляя свою метку. Мериамон взяла ее на руки. Кошка урчала, как отдаленный гром.

— Она ходила со мной, — сказал Нико, облизывая мед с пальцев. — Из нее тоже получился прекрасный спутник. Она придирается, как жена.

— Я не придираюсь, — заявила Мериамон.

— Ты — нет, — ласково согласился Нико. — Тебе достаточно взгляда.

— Разве я когда-нибудь… Нико засмеялся.

— Садись, — сказал он, — съешь пирожок с медом. Они очень вкусные.

Мериамон села, но она не была голодна.

— Сехмет все время была у тебя, а ты не сказал ни слова? Я чуть с ума не сошла.

— Конечно, — сказал он, — и я тоже, когда ты ушла, ничего не сказав. Зуб за зуб, Мариамне.

— Мериамон.

— Мариамне.

Она вздохнула сердито и уступила.

Нико разломил последний пирожок пополам.

— Давай, ешь. Того, что ты съедаешь, не хватило бы и для маленькой птички.

— Ты когда-нибудь видел, как едят птички? Свиньи по сравнению с ними аскеты.

— Ты просто невозможна, — заявил Нико. Он улыбался и кормил ее пирожком так, что ей пришлось съесть его, иначе бы все ее лицо было перемазано медом. Честно признать, пирожок был вкусный. Нико в момент проглотил вторую половину и сидел довольный, глядя на нее.

— Что это ты такой самодовольный? — спросила Мериамон.

— А почему бы и нет, ведь я собираюсь жениться на царевне.

— А кто сказал, что я собираюсь выйти за тебя замуж?

— Ты, — ответил Нико. — Я уже говорил Птолемею. Он очень доволен.

— А Александр? Ему ты сказал?

— Ну, — ответил Нико, — нет. Пока нет. Мы решили, что нужно немного подождать. Ему ведь ты отказала, и его гордость будет уязвлена. Я бы не хотел хвастаться перед ним своей счастливой судьбой.

Мериамон со свистом втянула воздух. Она бы никогда не поверила в такое нахальство, не будь это Николаос.

— Итак, я куплена и за меня заплачено, не так ли?

— У тебя есть приданое. Господин Аи заверил меня в этом. Он поговорит с Птолемеем, когда мы вернемся из Сивы. Ты хочешь выйти замуж в Мемфисе или Фивах?

Она открыла было рот. Снова закрыла. Вдруг поняла, что не дышит.

— В Мемфисе было бы лучше, — продолжал Нико. Жизнерадостный — с ума сойти можно. — Тогда Александр точно придет. Я думаю, он не собирается в Фивы. После того, как побывает в Сиве, если боги будут к нему благосклонны, он снова направится в Азию. Дарий все еще жив, и он все еще Великий Царь. Пришло время задать ему трепку.

— Разве он уже не получил ее? — рассеянно спросила Мериамон.

— Это только начало, разумеется, — ответил Нико. — Для тебя это все, что нужно было: Египет свободен. Что тебе остальной мир?

— Ничто, — ответила Мериамон. — Все.

— Точно. — Он вскочил, подхватив и ее. Сехмет только что успела прыгнуть ему на плечо, прежде чем ее стряхнули на ковер. — Пошли обедать, и хватит унывать. До свадьбы не так уж далеко. Разве только… — Он замялся. — Если ты…

— Только когда узнает царь, — сказала она.

— Тогда подождем.

Казалось, его это совсем не огорчает.

«Сумасшедший, — подумала она. — И сводит с ума. Но устоять невозможно».

…Они двигались вдоль самого западного рукава реки, отклонявшегося все дальше к западу среди туманов и болот Дельты. Она была как широкий цветок лотоса, чьим стеблем был Верхний Египет, богатая, плодородная земля, далеко простиравшаяся вдоль берега моря. Возле устья, называвшегося Капопус, они покинули корабли, пересели на своих отдохнувших лошадей и повернули на запад от Нила. Суша сузилась до длинной полосы песка: море справа, озеро Мареотис слева, и там, и там синие воды, а над ними еще более синее небо.

На полоске земли между морем и озером располагался торговый город. Жители называли его египетским именем Ракотис, хотя большинство их были греками, а не египтянами, — купцами и путешественниками, чьи корабли стояли в широкой окруженной стеной гавани. Если Пелузия была восточными воротами Двух Царств, то здесь были ворота западные: гораздо меньше и слабее, но на редкость удачно расположенные, и полоса земли вокруг, хотя и узкая, была плодородна.

Александр отправился в лодке по озеру в компании друзей и Мериамон, поскольку увидел ее, когда спускался к воде. Он был в превосходном настроении, одет в похожий на тряпку хитон, который привел бы в отчаяние его прислугу, и в широкополую шляпу с длинной пурпурной лентой. Сехмет старалась поймать развевающийся конец ленты.

— Она совсем не боится плыть в лодке, — заметил Гефестион, предлагая почесать ей под подбородком. Кошка поразмыслила немного и с царским великодушием разрешила.

— Вот тебе египетская кошка, — сказал Александр. Он оперся на борт. Порыв ветра сдернул с него шляпу; Александр подхватил ее, прежде чем она успела улететь, и откинул ее за спину на шнурке. Он неотрывно смотрел на очертания города и острова позади него.

— Взгляните-ка сюда, — сказал он.

Все, кто не был занят управлением лодкой, посмотрели.

— Красиво, — сказал кто-то.

— И земля хорошая. Замечательный климат. Не так жарко, как в Египте, с моря дует ветер. И лихорадки здесь не бывает: по берегам озера нет болот, от которых летом распространяется зараза. Все уносит река.

— Есть и гавань хорошая, — сказал Нико, стоя у борта рядом с Неархом. — Вы заметили, что остров стоит, как стена против открытого моря, а внутри гавань, и есть рифы, разбивающие волны? Удивляюсь, как ее не захватили финикийцы еще столетия назад и не построили здесь порт.

— Их не пустили греки, — ответил Неарх. — Мы ведь тоже морской народ, не забывай.

— Египет тут тоже не посторонний, — заметила Мериамон.

— Я мог бы построить здесь город, — сказал Александр.

Он говорил негромко. Люди в лодке разговаривали, не обращая на него внимания, но для Мериамон весь мир внезапно замер. Она заметила, что Нико тоже прислушивается, и черноволосый Крет, и Птолемей, подошедший к ним.

— Я мог бы построить город, — повторил Александр, — здесь, на этом месте, между озером и морем. Ворота во всю Африку, ворота к сокровищам Египта. Египет всегда смотрел внутрь себя из Мемфиса и Фив. Теперь я говорю, что он будет смотреть на весь мир.

Мериамон вцепилась в борт. Корабль слегка покачивался на волнах, но ей казалось, что начался шторм. Тень ее пробудилась, а Сехмет выгнула спину у нее на плече. Боги прислушивались — напряженное внимание наполнило воды и небеса.

Это было не все то, за чем она пришла. Но уже часть. В этом месте, в это время этот новый голос говорил негромко, облекая в слова будущий город.

Это не был голос Александра. Птолемей, солидный невозмутимый Птолемей, твердо стоящий на земле и практически мыслящий, мечтал вслух:

— А здесь стена, и, конечно, надо построить мост между островом и сушей, а чтобы корабли могли найти дорогу, поставить что-нибудь, какой-нибудь знак на скале у края острова. Может быть, башню. Бедую. Белую башню видно издалека. А по ночам на вершине ее свет…

— Город, — сказал Александр, резко и мучительно ясно, — чтобы править миром.

— Мы можем это сделать, — заявил Птолемей. — Кроме всего прочего, царь обязательно должен оставить след в мире, след, который останется на века. Город, заложенный им и названный его именем.

— Александрия, — сказал Александр. — Мне нравится, как это звучит.

— Александрия, — отозвалась Мериамон. Назвала город. Сделала его реальностью.

27

Когда Александр решал что-то сделать, он неумолимо увлекал за собой всех. Окруженный строителями, прибывшими с ним из Мемфиса, он мерил шагами границы будущего города, отмечая каждую точку для будущих работ. Он мог бы спокойно набросать все на папирусе, сидя у себя в шатре; у него было достаточно и писцов, и землемеров, но здесь была аудитория, перед которой можно было выступить.

Разметку вели толченым мелом, а по ней шли землемеры с линейками и колышками. Когда дошли до середины западной стены, дело застопорилось.

— Несите мел! — закричал Александр.

Все смущенно молчали.

— Ну?

Один из строителей прокашлялся.

— Больше нету, — сказал он.

— Почему? — спросил царь.

Снова молчание. Все переминались с ноги на ногу.

— Его не успели приготовить вовремя.

— Да? — сказал Александр. Негромко. Почти ласково.

— Ладно, — вмешался Птолемей, проворный и практичный, — дело-то надо делать. Что у нас есть?

— Вот, — сказал Гефестион, сбрасывая с плеч тюк, который он нес, казалось, так же легко, как свой хитон. Из тюка он достал мешочек, развязал его и высыпал в горсть содержимое — порцию зерна македонского солдата. Гефестион взглянул на любопытных, столпившихся вокруг.

— Поможете?

Все обменялись взглядами. Один улыбнулся, затем другой. Тюки сброшены в плеч, появились мешочки. Вскоре командиры уже строили людей, собирая мешочки и сохраняя бирки. Гефестион с улыбкой наблюдал за этим.

Настроение Александра явно улучшилось. Он улыбнулся своему другу. Тот ответил еще более широкой улыбкой.

Куча зерна росла. Строители смотрели на нее с сомнением, но Диад Фессалиец засмеялся, набрал полную горсть и пошел продолжать свое дело с того места, где остановился.

— Это знамение, — говорила Мериамон, — то, что город Александра был намечен ячменным зерном.

— Добрый знак, — отозвался Нико.

Они сидели у входа шатра Таис. Солнце село совсем недавно, и небо было светлое. Землемеры все еще работали, размечая линию, обозначенную Александром.

— Ты заметил, — спросила Мериамон, — что птицы прилетели клевать зерно только там, где разметка уже сделана? Неотмеченную колышками линию они не трогали.

— Аристандр говорит, что город будет процветать, и люди будут прибывать сюда со всех концов света.

— У него ясный глаз.

— Такой же ясный, как у тебя?

Он только наполовину смеялся над ней. Мериамон смотрела, как цепочка людей медленно движется по краю озера, останавливаясь время от времени, нагибаясь и выпрямляясь. Птолемей был с ними. Он приходил обедать, торопливо поел, снова ушел. Александр, смеясь, крикнул ему вслед:

— Ты еще больше сумасшедший, чем я. Будешь просить этот город себе, когда его построят?

Птолемей ухмыльнулся через плечо:

— Не буду, пока ты им пользуешься. Но когда он тебе надоест…

— Если надоест, чего боги не допустят, если боги это допустят, тогда город твой.

— Твой брат изменился, — сказала Мериамон.

Нико быстро взглянул на нее.

— Почему? Потому что ему нравится это место?

— Да. И не только это место, которое будет городом. Весь Египет. Как если бы… он намерен остаться здесь.

— Ты предсказываешь?

— Надеюсь, нет, — ответила она и добавила, увидев его удивленный взгляд: — Хватит с меня и Александра. Я не хочу отыскивать знаки и знамения для каждого человека в его войске.

— Не думаю, что у тебя был выбор.

Она поднялась с огромным достоинством.

— Я устала. Я иду спать.

Он отпустил ее без возражений. Мериамон удивилась. Пока не услышала, что он идет за ней. Так, он, значит, собрался загнать ее в угол. Мериамон подавила вздох.

Он ничего не говорил, пока она зажигала лампы, просто стоял у входа. На руках он держал Сехмет, которая для него, как всегда, нежно мурлыкала. «Если бы она могла быть чьей-нибудь кошкой, — подумала Мериамон, — она была бы кошкой Нико».

Постель была приготовлена уже давно и обрызгана настоем ароматных трав. Чувствовалась рука Филинны. Была и вода для мытья, и баночка крема, чтобы снять краски с лица.

Впервые ей пришлось делать это на глазах Нико. Она чуть было не приказала ему уйти, но не сделала этого. Вместо этого открыла баночку и стала аккуратно стирать коль, и малахит, и лазуритовую пудру. Она не всегда пользовалась бронзовым зеркалом, но сегодня взяла его. Оно было защитой от злых чар.

Он забрал зеркало из ее рук и держал его перед ней. Она не смотрела на него. Она сосредоточилась на своем отражении, хотя едва его видела. Вот краска. Вот коль. Их уже нет, стерты, исчезли.

Если бы она могла стереть себя, стать ничем, никаких богов, никаких судеб, никаких предсказаний…

— Мериамон!

Ее имя. Ее суть. Его серые глаза смотрят на нее, а в них что-то вроде страха.

— Не уходи так, — сказал он.

Зеркало исчезло. Она держала его руки. Или он ее.

— В тебе нет ни капли магической силы, — сказала она.

— Я думаю, у тебя ее хватит на двоих.

— Даже слишком, — ответила она. — Будет еще хуже, когда мы ближе подойдем к Сиве.

— Тогда-то я тебе и понадоблюсь, да? Чтобы ты не разлетелась на кусочки.

— Я не такая хрупкая!

Он улыбнулся своей медленной улыбкой, которая освещала все его простецкое лицо и делала его прекрасным.

— Конечно, ты не хрупкая. Вот поэтому-то я тебе и нужен. Лук не может быть натянутым постоянно.

— Я отдохну после Сивы.

— Конечно. — Он отпустил ее руки и провел пальцем по ее щеке, как будто вспоминая урок.

— Ты можешь отдохнуть сейчас. Я здесь.

— С тобой не отдохнешь, — ответила она.

Он положил руку ей на плечо.

— Такая маленькая женщина, — сказал он, — и стоит так высоко.

— Такой здоровенный парень, — ответила она, — и так мне подходит. — Она потянулась, как могла, и положила руки ему на плечи. От взгляда на него у нее кружилась голова. — Ты понимаешь, какие мы невозможные?

— Невозможные? Это армия Александра. Мы то, чем будет его империя. Не будет ни македонца, ни египтянина, ни грека, ни перса, только мужчины и женщины под властью одного царя.

— Я же сказала, что в тебе нет магии.

— Ее и нет, — ответил он немного печально, но философски. — Это просто логика. И надежда.

— Надежда и логика — великие магические силы.

— А любовь тоже?

— А это она и есть?

— А ты не знала?

Мериамон прищурилась, чтобы лучше видеть его.

— Не думаю, что это может быть что-нибудь еще. Ну разве что есть другое название для того, что заставляет тебя ходить за мной, как собака за костью.

— Это привычка. Я привык охранять тебя. Тем более что никто другой вроде бы не делает этого.

— Значит, — сказала она слишком небрежно, — я привычка?

— Хорошая привычка, — ответил он, — которую я хотел бы сохранить.

Он наклонился. Она видела только его лицо. Не уродливое, не прекрасное. Просто его лицо.

Она могла бы остановить его сейчас. Она знала это так же, как знала, чего хотят боги. Она могла бы удержать его на расстоянии, оттолкнуть его, освободиться от него. Он бы ушел; обижался бы некоторое время, а потом пришел бы снова, но позже. После Сивы.

Сердце ее захолодело. Никто не знал, какова будет дорога. Конечно, они думали, что знают, эти воины и разведчики, после разговоров с местными жителями и жителями пустыни. Они знали, что будет пустыня, дни без воды, тяжелые переходы в сезон ветров и бурь. Но они не знали, что будет с ними и с Александром во главе их, что бог ждет.

Мериамон вцепилась в хитон Нико. Шерсть была грубой, успокаивающе прочной, а под ней — он, теплый дышащий человек без всякой магии. Только вера в нее и глаза, чтобы видеть тень, идущую с ней.

Она потянула его. Он последовал за ней, не сопротивляясь, только удивленно поднял бровь, когда она остановилась возле кровати.

— Ты уверена? — спросил он.

— Нет, — ответила она. — Да. — Она толкнула его. Кровать заскрипела. Мериамон чуть не расхохоталась, а это было бы ужасно.

Он обхватил ее длинными руками и затащил себе на грудь. И скалил зубы, как идиот.

Она начала смеяться. Нет, это было бы слишком серьезно сказано — она начала хихикать. Смеяться было вроде бы не над чем, и можно было смеяться надо всем. Их двое. И они в этом мире. Будущий город, полоска травы и песка между озером и морем.

Он откинулся назад, и она сверху. Кровать закачалась, но устояла. Добротная вещь. Она сидела на нем, улыбаясь так же дурацки, как он.

Косы ее свесились. Он схватил две.

— Ну, теперь ты моя, — сказал он.

— Нет еще, — ответила она. Платье ее неприлично задралось. Одна грудь выскочила из-за верхнего края. Мериамон почувствовала на ней его взгляд — и тишина.

Еще было время, и, наверное, пора было бежать. Если бы она могла. Он дрожал.

«Бедный мальчик», — подумала она и чуть не засмеялась. Конечно, он мальчик. И конечно, он знал, для чего существуют женщины, часто и охотно доказывал это. Ему надо учить ее, не дожидаясь, пока она ему разрешит.

Платье стесняло ее. Мериамон освободилась от него. Глаза у него были огромные.

— Ты что, — спросила она, — никогда раньше не видел женщины?

— Такой, как ты, — никогда, — ответил он. Голос его прозвучал слабо, но он внимательно рассматривал ее.

— Эллины, — нежно сказала она, — вы словами добьетесь чего угодно.

— Не всего, — ответил он. Нико сел, и она решила, что он хочет ее оставить; тогда он отбросил свой хитон.

Она знала и раньше. Была даже недалека от этого. Но все же это было не так. Это пугало. И веселило. Как будто сокол, пробуя крылья, устремляется к солнцу.

— Мериамон, — сказал он. Звал ее обратно.

— Еще раз, — сказала она.

Он удивленно поднял брови.

— Ты правильно назвал мое имя, — пояснила она, — дважды. Если ты скажешь его в третий раз, значит, ты потребовал меня.

— Это я и сделаю, — сказал он и коснулся кончика ее груди. Грудь вздрогнула и напряглась. — Мериамон, — сказал Николаос.

Это не было похоже на полет. Скорее на попытку летать. Неловко, иногда смешно. Было больно. Сначала очень. Она сжала зубы, но он заметил. Хотел подняться, но она обняла его, удерживая.

— Я слишком большой для тебя, — сказал он виновато.

Она прикусила язык. Только не смеяться!

— Больше, чем головка ребенка?

Он залился краской.

Прикушенный язык заболел.

— Не бойся, — сказала она, — смелей! Попытайся!

Благословенно мужество: он попытался. Было уже не так больно. Немного погодя было уже совсем не больно. Еще немного погодя ушло даже воспоминание о боли — осталось только наслаждение.

Часть IV СИВА

28

Александр оставил строителей в Ракотисе, а с ними и персов, чтобы они вместе с местными жителями смотрели в изумлении, как между озером и морем вырастает нечто из кольев и натянутых веревок, приобретающее очертания города. Может быть, он и сам предпочел бы остаться и наблюдать, как растет город, но бог призвал его. Александр собрал своих друзей, несколько слуг, коней и решительно повернулся спиной к новорожденной Александрии.

И еще один человек, не бывший ни слугой, ни другом, ни голосом богов, заявил совершенно ясно, что он тоже поедет в Сиву.

— Я умею ездить верхом, — заявил Арридай. — И езжу лучше многих. И пешком я тоже могу идти. Я хочу увидеть бога среди песков.

— Я знаю, что ты умеешь ездить верхом, — сказал Александр терпеливо: он всегда был терпелив с Арридаем. — Но я хочу, чтобы ты остался здесь и помог строить город и позаботился о Перитасе. Мазас тоже остается, а ведь он лучший наездник во всей армии.

— После тебя, — сказал Арридай. Брови его сошлись на переносице. — Мазас может позаботиться о Перитасе. Я хочу в Сиву.

— И что ты будешь делать, когда попадешь туда? — спросил его брат.

— Увижу бога, — ответил Арридай. — Ты говорил, что мне не надо оставаться с Пармением. С Мазасом оставаться я тоже не хочу. Я хочу быть с тобой.

— Ты умеешь добиваться своего, — вздохнул Александр. — Может быть, тебе нужно было быть царем вместо меня.

Арридай сделал знак против злых сил.

— Не говори так, Александр. Ты же знаешь, это плохая примета.

— Я знаю, что тебе не понравится дорога, по которой мы собираемся идти. Если ты хоть раз пожалуешься, тебе придется сразу же вернуться назад. Обещаешь?

— Обещаю, — ответил Арридай торжественно, потом радостно осклабился, гикнул и побежал готовить своего коня.

— Надеюсь, я не доживу до того, чтобы пожалеть об этом, — сказал Александр.

— Пока ты еще не жалел, — заметил Гефестион. — К тому же у него плохо только с головой. На любом коне он держится, как репей, и вынослив, как старый солдат.

— Ко мне он тоже пристает, как репей, — вздохнул Александр. — Я не могу оставить его с Пармением, когда он так настаивает, что хочет идти со мной, а Мазас не годится ему в охранники. Если бы его можно было отправить назад в Македонию…

Гефестион из осторожности не ответил. Александр смотрел неприязненно.

— Нет, там бы он долго не протянул. Он же старший сын Филиппа, что бы там ни было у него с головой.

— Он не причинит хлопот. Он никогда их не причиняет.

— Конечно, нет, — ответил Александр. — О нем можно почти забыть, так, что ли?

Забыть нельзя, но Гефестион этого не сказал. Александр, как и его брат, пошел заняться лошадьми. У Гефестиона были свои дела, но он еще задержался на пустом поле, где прежде был лагерь, засыпая песком последние головешки костров.

Когда он поднял голову, то увидел египтянку и позади нее сына Лага. В них чувствовался хорошо знакомый ему свет. Он улыбнулся про себя. Они успели найти подходящий момент.

Какие бы радости не пережили она и ее охранник, сейчас Мериамон была мрачна, взгляд ее был угрюм.

— Дорога будет труднее, чем думает Александр, — сказала она.

— Смертельная? — спросил Гефестион.

Когда Мериамон была напряжена, ее длинные глаза становились как будто еще длиннее и раскосыми, как у кошки. Она и вправду была очень похожа на кошку, которая сидела на плече у Николаоса, — скуластое лицо, гибкое тонкое тело.

— Мы будем идти по дороге день за днем. Пройдем ли мы ее, об этом знают только боги.

Гефестион взглянул на Николаоса. Тот пожал плечами. Гефестион заметил, что он не стоит в ее тени. На это решались только немногие. Ходили слухи, что у тени есть глаза, что по ночам она получает свободу и охотится во мраке.

Она была всего лишь маленькой женщиной в персидских штанах — по ее словам, никакая другая одежда не годится для серьезного путешествия, — говорила хрипловатым голосом и смотрела сквозь Гефестиона. Несомненно, она видела богов и знала их пророчества.

Она моргнула. Взгляд не кошки, а пустынного сокола — острый и всевидящий.

— Будь с Александром. Не оставляй его ни на миг, ни днем, ни ночью.

— Даже по нужде?

Между ее подведенными бровями появилась складка.

— Даже.

— Он возненавидит меня, — сказал Гефестион.

— Пусть. Но он будет жив и здоров.

Гефестион задумался. Она ждала. В этом было ее достоинство: она никогда не торопила с ответом, над которым надо было подумать. Наконец он спросил:

— Неужели будет так плохо?

— Не знаю, — ответила она. — Я знаю только, что есть чего бояться.

Некоторые посмеялись бы над ней, но Гефестион был не из их числа. Она говорила со своими богами. Он знал это так же точно, как то, что Аристандр говорит с богами Эллады. Если она боится, он будет осторожен.

То, что необходимо было быть возле Александра и днем и ночью, было не так уж плохо. Они и так всегда были вместе с ранней юности, ели с одного блюда, пили из одного кубка, спали на одном плаще и укрывались другим. Между ними было огромное пространство: Александр всегда помнил, что он Александр, и Гефестион тоже гордился собой. Но в центре всего, и тогда и теперь, они были вместе.

Египтянка знала это. Ни она, ни ее страж не двигались, но их было двое, и они были вместе.

Женщина и мужчина. Гефестион не знал, нравится ли ему это, одобряет ли он это. Это было не по-гречески, не по-философски. В душе женщины не может быть настоящей дружбы. Это только для мужчин.

Эта женщина была не такой, как другие. Все, что она сделала до сих пор, показало, что она не стремится обладать ничем, что ее не интересует ничто, кроме ее богов, ее возлюбленного, и, конечно, ее царя. Гефестион склонил перед ней голову. Она поклонилась в ответ.

— Я позабочусь о моем царе, — сказал он.

Отряд Александра выехал из Ракотиса пританцовывающей звенящей кавалькадой, во главе которой ехал сам царь в сверкающих доспехах. Но, как только город скрылся из виду, они спешились, разнуздали коней и отправили почти всех их назад в Ракотис, упаковали вещи, надели дорожное платье и двинулись пешком. Друзья Александра были к этому привычны: взвалили тюки на плечи, надвинули шляпы на глаза и пошли легким покачивающимся шагом, которого не затрудняли ни камни, ни песок. Немногочисленные лошади двигались рысцой, некоторые в поводу, большинство сами следовали за караваном. Слуги шли в арьергарде, несли посуду, провизию, шатры с подпорками.

Шли легко и быстро. Мериамон чувствовала на себе взгляды — и не только Нико. Она была уверена, что они ждут, когда она сдастся и поедет верхом на Феникс. Лошади это было бы не трудно: она была пустынной породы и не носила тяжелой боевой узды. Но у Мериамон была своя гордость. В Мемфисе она, конечно, несколько расслабилась, но сил у нее было достаточно, она могла идти вместе со всеми.

Они долго двигались вдоль побережья, по дороге в город Паратон, а оттуда в деревню Аписа. Зеленая влажность Дельты осталась позади, Красная Земля звала их. Воды и провизии было достаточно: флот Александра следовал за ними, по вечерам причаливая к берегу, как это делалось по дороге из Тира.

Идти было приятно. Море охлаждало легкими ветерками, хотя они не приносили дождя. Дорога была широкая и ровная — торговая дорога, на которой встречались люди. Они с удивлением смотрели на вооруженный отряд и рассказывали истории о разбойниках в глубине страны.

— Вам понадобятся ваши копья, — говорили они, — и хорошо бы достать верблюдов: лошади и мулы не годятся в глубине пустыни.

— Даже лошади пустынной породы? — поинтересовался Александр.

— Лошади не могут нести большой груз, — сказал на ломаном греческом путешественник, сидевший на верблюде, — а идти очень долго. В Паратоне есть верблюды, и вам бы стоило купить их.

— Значит, купим, — ответил Гефестион. Он разглядывал верблюда, на котором сидел советчик, с некоторым сомнением, но и с интересом. — Может быть, вот этот продается?

Человек прищурился.

— Это верховая верблюдица из линии победителей на скачках.

— Они все такие, — любезно сказал Гефестион. — Значит, купим себе верблюдов в Паратоне. Нет ли у тебя там родственников, продающих верблюдов?

— Эту красавицу вырастил мой дядя, — ответил путник. — Ее сестры почти так же хороши, а мать еще лучше. Но вам не нужны верховые верблюды — вам нужны хорошие вьючные животные. Спросите дом на скале. Вам каждый объяснит, где это.

— Дом на скале, — сказал Александр. — Мы запомним.

Советчик продолжил свой путь на восток. Он исчез из виду на удивление быстро. Отряд же двинулся дальше на запад.

Мериамон переставляла одну ногу, потом другую. И снова. И снова. Она нашла свой ритм. Предоставив телу идти, она отпустила свой ум и души блуждать, где захотят, искать силы в воздухе и на земле. Сначала ее тень часто покидала ее, чтобы поохотиться, но с течением времени стала держаться все ближе.

Это была уже не страна Кемет, хотя мощь Нила еще помнилась в земле и трепетала в воздухе. Гораздо сильнее была Великая Зелень, море, которое шевелилось и вздыхало рядом с ними. Посейдон, как называли его эллины, Колебатель Земли, Посейдон, повелитель лошадей. Он не был враждебен Александру. Корабли скользили по морю; оно бормотало ночами возле лагеря и уносило жестокий жар пустыни.

По ночам земля не источала жара, наоборот, ночи были холодные, иногда даже очень. Но для чувств Мериамон Красная Земля была, как пламя в темноте. Поднималось прежнее, сильное, давнишний враг Черной Земли и людей, ее населяющих, съедающее плоть, выпивающее кровь, пожирающее души.

Это была не магия персов, слабые фокусы с огнем и разные вымыслы. Это было в глубинах земли, древнее, могучее и темное. Боги Двух Царств давно победили это. Теперь же царь Двух Царств нарушил границу этого и стремится к оракулу, который в самом сердце этого.

Пока они шли рядом с морем, это не могло причинить им большей неприятности, чем беспокойные сны. Когда же они свернут вглубь страны, это поднимется против них.

У Александра, как и у Мериамон, был свой страж. Ни он, ни она не собирались поворачивать назад. Мериамон предполагала, что это вообще невозможно. Эта дорога была предназначена им. Каждый шаг был предсказанно неизбежен.

Это тоже было опасно. Это убаюкивало ум и расслабляло рассудок. Иногда Мериамон ехала верхом, чтобы оторваться от поверхности земли. В лагере она держалась на свету и в компании людей, а когда спала — спала не одна. Все знали, кто составляет ей компанию, и, насколько она поняла, их больше всего возмутило то, что это не произошло гораздо раньше.

Мериамон вдруг обнаружила, что скучает по Таис, хотя шатер с ней разделял Нико. Гетера хотела отправиться с ними, но Птолемей не позволил. Даже это вряд ли остановило бы ее, но Мериамон уговорила ее подумать о ребенке.

— Такая дорога не для еще неродившегося младенца, — сказала тогда Мериамон.

Таис была отнюдь не рада, но в конце концов согласилась. Птолемей надавал ей массу поручений, которые надо было выполнить, и поручил присмотреть за многим. Она охотно взяла это на себя, раз уж вынуждена была остаться.

Таис все еще жила в персидском шатре, установленном в поле возле Ракотиса. У Мериамон была небольшая дорожная палатка, и с ней Филинна, которая была настоящим подарком судьбы. Она посвятила себя Мериамон, и ей невозможно было отказать. Несмотря на свою утонченность горожанки, она оказалась способной путешественницей. Она шла без жалоб, ловко управлялась с делами и при этом выглядела так, как будто только что вышла с утра на городскую площадь.

Она одобрительно относилась к Нико, но была настолько деликатна, что не показывала этого. Она одобряла и Арридая, который проводил большинство вечеров возле Мериамон и на марше шел рядом или позади. Как бы там ни было у него с головой, но он был большой и сильный и обожал Мериамон.

— Тебя хорошо охраняют, — сказала Филинна, — и благодари богов за это. Такое путешествие не для женщины.

— Да? — спросила Мериамон. — Тогда зачем же пошла ты?

— Потому что ты пошла, и кто-то должен о тебе позаботиться.

С такой логикой трудно было спорить. Все они были и стеной, и щитом, и все они были для Александра.

Так она говорила Нико ночью, перед тем, как они пришли в Паратон, когда ветер посвистывал и хлопал полами палатки, а Филинна похрапывала на своем матрасе. Сначала Мериамон стесняло, что служанка спит рядом с ними, не отгородившись хотя бы занавеской, но нельзя же было отправить ее спать на улицу. Нико это не смущало, он просто не обращал внимания, и Мериамон тоже пыталась этому научиться.

— Я рад, что мы на что-то годимся, — сказал он.

Они уютно устроились в постели, Мериамон в теплой середине. Его ладонь пробежала по ее груди и животу и легла на бедро. Она положила сверху свою руку.

— Я знаю, что ты не привык делить с кем-нибудь постель всю ночь. Ты сторожишь меня, и из-за этого сам лишаешься сна.

— Меньше, чем я лишался бы его в собственной постели, мечтая оказаться здесь, — ответил он.

Она улыбнулась, хотя он не мог этого видеть.

— Правда?

— А ты сомневаешься?

— Я думала, что македонцы сделаны из более сурового материала.

— Так оно и есть. Пока дело не доходит до злоязычных египетских колдуний.

— Колдунья — это я?

— Самая настоящая. Ужасная.

Мериамон повернулась в его объятиях. Он был готов к этому. Она улыбнулась ему.

— Тогда поколдуем, и пусть ночь превратится в полет.

Для этого они делали все, что могли. В это время вернулась ее тень и ухмылялась, глядя, что они делают. Нико ответил ей дерзкой улыбкой, Глупый ребенок. Если он не научится скромности…

Вскоре, однако, она перестала волноваться. Еще немного погодя она вообще перестала думать о чем-либо.

В Паратоне действительно были верблюды. Каждый торговец верблюдами в этой части мира, видимо, уже слышал о том, что какому-то полоумному и его войску нужно добраться до Сивы. Город просто кишел верблюдами. Воздух был наполнен их ревом и запахом. Стада сожрали всю зелень в городе, а через день-два сожрали бы все и на расстоянии дня пути от города.

— Когда им нечего есть, — объяснял дядюшка давешнего путника, — они не едят и не пьют. Но когда есть вода и корм, они запасаются ими надолго.

Лицо Александра ничего не выражало. Мериамон подозревала, что он изо всех сил сдерживает смех. Дом на скале оказалось не так уж сложно найти, и его хозяин, для торговца верблюдами, оказался достаточно честным человеком. Он тоже не был расположен продавать Александру своих беговых красавиц, но у него было достаточно и других животных.

— Самцы, — сказал торговец, — не лучший выбор для вас. Вам лучше взять верблюдиц. Они поспокойней, и у вас будет молоко от тех, у которых есть телята. Это вам пригодится, когда у вас кончится вода.

— Не кончится, — возразил Александр. — Сива в пяти днях пути от деревни Аписа. Мы возьмем с собой много воды, если у нас будут верблюды, чтобы се нести.

— Пять дней, если повезет и погода будет хорошая, — ответил торговец. — И если вы не встретите разбойников. Правда, я думаю, они не станут вас беспокоить, разве только молодым захочется поразмяться.

— Пять дней, — сказал Александр, — а нас триста человек вместе со слугами и еще лошади.

— Лошади? — нахмурился торговец. — Может быть, вы лучше оставите их здесь? Я бы позаботился о них за вполне умеренную плату.

— Думаю, не стоит, — отвечал Александр безупречно вежливо.

Человек открыл было рот. Александр улыбнулся, и тот закрыл рот. «Только сейчас он понял, — подумала Мериамон, — что Александр есть Александр». Торговец моргнул, пожал плечами.

— Дело ваше. Так, насчет этих верблюдов.

Теперь у них были верблюды, и вожатые для них, и седла, и запас зерна в придачу к тому, что подвозили корабли, и бурдюки, частично наполненные водой. Об этом они как следует позаботятся в деревне Аписа. Александр был удовлетворен и ценой, которую заплатил за все это. Вернее, платил Гефестион. Здесь, как и по дороге из Тира, он был квартирмейстером, и хорошо справлялся с этим. Он содержал все в порядке, добивался умеренных цен, и перед восходом караван был уже в пути.

Теперь они имели вид настоящего каравана: люди впереди, затем верблюды, потом арьергард, а в середине, отдельно от верблюдов, лошади. Феникс не боялась верблюдов: когда-то она паслась вместе с ними. Македонские кони были не расположены к огромным вонючим животным. Буцефал подрался бы с одним из них, если бы Александр не оттащил его. Конь все еще приплясывал на поводу, нагибая голову и неодобрительно фыркая.

— Не знаю, простит ли он меня, — сказал Александр.

Мериамон искоса взглянула на него. Александр выглядел так же, как и любой другой человек в отряде: в шляпе, хитоне, плаще и сандалиях, с коротким копьем вместо дорожной палки. Он сам нес свой тюк с вещами, хотя слугам досталось почти все его вооружение, и шел он так же бодро, как простой воин. Если он и чувствовал, что ждет их в пустыне, виду он не показывал.

— Он бы еще больше обиделся на тебя, — сказала Мериамон, — если бы ты не взял его с собой.

— Знаю, — ответил Александр. Буцефал уткнулся носом ему в плечо. Царь вздохнул, но со смехом. — Мне никогда не удавалось путешествовать налегке.

— Я бы сказала, — возразила она, — что это «налегке» для армии.

— Мы путешествуем в роскоши, — ответил Александр. — Налегке это значит с ножом за поясом, с ветром в кармане и с одним плащом на двоих. Налегке это значит добыть себе ужин охотой, спать под плащом и считать себя богачом.

— Тебе кажется, что это так просто? — спросила она.

Он ответил не сразу. Они отмерили еще дюжину шагов по дороге. Еще дюжину. Еще полдюжины. Александр заговорил:

— Иногда. Так идти нелегко. Даже с верблюдами.

Мериамон улыбнулась. Он ответил улыбкой и сказал:

— Становится все интереснее.

Он знал. Может быть, даже лучше, чем она. И сам всегда был готов смеяться над страхом.

Он не говорил, что она могла бы вернуться назад и быть в безопасности. Именно поэтому больше, чем за что-либо другое, что он сделал или не сделал, она знала, что любит его. Не так, как любит Николаоса, конечно, нет. Но так, как женщина может любить своего царя.

29

Из деревни Аписа, клочка зелени среди Красной Земли, кучки домов перед лицом Великой Зелени, дорога устремлялась на юг, прочь от моря. Это была дорога паломников в Сиву, нить, протянутая между морем и оракулом. Она тянулась через местность унылую и беспощадную, через красные пески и голые скалы, под сводом мрачного неба. Здесь не выпадали дожди, не протекала ни одна река. Черная Земля не протянула сюда ни одного зеленого ростка, чтобы смягчить землю.

Сила этих мест была чуждой и враждебной. Эта сила знала, кто такая Мериамон. И более того, она знала, кто такой Александр.

Сет был богом, он мог быть и врагом, и союзником. Тифон был далеко в ветреной Элладе. Здесь был чистый Враг, земля, которую никто не завоюет, небо, которым никто не сможет управлять, даже боги. Сила страны Кемет вынесла его далеко за западные горы и отгородилась от него священными гробницами своих царей. Но здесь Враг был силен, и армия Александра была в его руках.

В первый день он ничего не сделал. В пустынном небе были только птицы: пустынный сокол, священный в стране Кемет. Дорога простиралась перед ними. Часто ничто не выделяло ее среди камней и песка, но они взяли в деревне Аписа проводников, которые клялись своими именами, что знают дорогу в Сиву. Александр хотел было заставить их поклясться на изображениях их богов, но Мериамон остановила его.

— Их имен будет вполне достаточно, — сказала она.

Александр нашел это довольно странным, но спорить не стал.

«Доверие», — подумала она. Он доверял ей, полагая, что она знает, как поступают люди в этой стране. Она вовсе не доверяла этой земле: слишком она была неподвижна, словно выжидала своего времени.

Прошел второй день. По небу пронеслись птицы. Александр послал разведчиков выяснить, что заинтересовало хищников. Добыча льва — газель, объеденная почти до костей, и шакалы, растаскивающие остатки. Аристандр не увидел в этом никакого знака. Мериамон подумала, не глупо ли искать во всем знамения.

В эту ночь они сделали привал в безводном месте. Проводники обещали, что через день пути будет оазис. В бурдюках было еще достаточно пресной воды, хотя она отдавала кожей. Продовольствия было много, и корм для лошадей и верблюдов тоже еще оставался. Они устроились удобно, насколько это возможно для путешествующих в пустыне.

Мериамон сидела на краю лагеря и смотрела, как заходит солнце. За ее спиной раздавались мирные звуки лагеря: разговаривали люди, ржали лошади, верблюды пережевывали жвачку. Проводники показывали, как разводить костер из верблюжьего помета. Сейчас, когда песок дышал дневным жаром, вряд ли это было необходимо, но впоследствии может оказаться полезным.

Мериамон больше почувствовала, чем увидела, как Нико присел позади нее. Сехмет прошествовала с его плеча на плечо Мериамон. Мериамон провела рукой по мягкой шкурке и вздрогнула.

— Искры, — сказала она.

— Очень сухой воздух, — ответил Нико.

— Он всегда сухой в… — она не договорила.

Нико улыбался, но ей было не до смеха.

Дул ветер. Не очень сильный, но постоянный. Он подхватил горсть песка, перебросил через скалу и затих, потом соорудил песчаный холмик. Он дул с левой стороны. С юга.

Горизонт был кровавого цвета. В зените небо было цвета ляписа, глубокой чистой синевы. Мериамон взглянула на юг. Небо было красно, как кровь. В нем блистали искры. Отсветы молний.

Она поднялась. В одежду набился песок. Мериамон вытрясла его, как могла. Не то чтобы это было очень важно, но ей хотелось быть чистой, пока это возможно.

Проводники уже были у царя.

— Вы уверены? — спрашивал он их, когда подошла Мериамон.

Самый старший изо всех сил старался не показать, как он обижен.

— Мы знаем признаки, владыка царь. Через день, может быть два, будут бури. Ведь это дует «хамсин», сухой ветер.

— Он дует из Сивы, — сказал Александр, — а я иду в Сиву. Успеем ли мы добраться до оазиса, если пойдем ночью?

— Ночью небезопасно, — ответил проводник, — владыка царь.

— Разве днем безопасней?

Проводник поскреб бороду.

— Ночью бродят демоны, владыка царь.

— Если тебе верить, днем приходит сухой ветер. Что мне бояться демона, который зарычит на меня, если песчаная буря может содрать всю плоть с моих костей?

— Не следует столь легко говорить о таких вещах, владыка царь, — сказал проводник.

УАлександра взыграла кровь, но ум оставался трезвым. Он быстрым взглядом окинул лагерь, встретился глазами с Мериамон.

— Ну как? — спросил он у нее.

— Мне не нравится вид неба, — ответила она. — Если бы у нас было достаточно воды, надо было бы остаться и переждать.

— Но у нас этого нет, — вмешался Гефестион. — наших запасов воды хватит на один раз для людей. Едва хватит для лошадей. Для верблюдов совсем мало, даже если не давать людям и лошадям. Верблюды пьют очень много, когда им нужно.

— Они могут идти гораздо дольше, чем вы думаете, — сказал проводник.

— Но лошади не могут, — возразил Гефестион. — И людям тоже нельзя. Если песчаная буря застанет нас, нам придется туго.

Александр, который ходил взад и вперед, резко повернулся.

— Мы останемся здесь до полуночи. После этого тронемся в путь.

Около полуночи ветер стих. Мериамон это не успокоило, а Александра, к сожалению, да. Когда трубы протрубили подъем, уже почти рассвело. Все выпили свою порцию воды, съели по куску хлеба, собрали лагерь и повернули на дорогу, ведущую к югу, когда небо на востоке уже начало светлеть.

Холод пробирал до костей. Мериамон закуталась в солдатский плащ, который дал ей Нико, когда они покинули Ракотис. В складках плаща пряталась теплая Сехмет. Счастливая кошка: она могла ехать, когда люди должны были идти пешком.

Тень Мериамон рвалась из своих уз, и Мериамон их ослабила. Тень отбежала недалеко, но скоро вернулась, ощетиненная, оскалив зубы в беззвучном рычании. Мериамон заметила, что тень стала почти материальной. Тень встала на четвереньки и побежала следом. Полусонный солдат шарахнулся в сторону, чуть не столкнувшись с ней, и пробормотал что-то вроде: «Ну и псина».

Звезды бледнели. Ветер дул им в лицо — короткие резкие порывы, больно стегающие песком. Восход был такой же, как и закат: кровавый. Свет солнца был странно мутным, и в глазах мутилось.

— Сейчас нас накроет, — сказал Птолемей. Он шел рядом со своим братом позади Мериамон.

По колонне пронеслось распоряжение: «Пройдите вперед так далеко, как только успеете, прежде чем начнется буря. Укройтесь — лучше всего за верблюдами. Следите за ними. Они знают, что делать».

Эллины в походе никогда не идут молча, если только не готовят неожиданную атаку. Даже здесь, в безводной пустыне, все время кто-нибудь пел, и все разговаривали. Теперь же голоса потонули в шуме ветра, который становился все сильнее и все больнее хлестал песком.

Верблюды продолжали шагать; казалось, животное состоит из множества отдельных частей, каждая из которых движется сама по себе. Но сейчас над этим никто не смеялся. Пока верблюды шли, они были в безопасности. Некоторые уже придумали мелодию и шли под нее в такт с верблюдами.

Внезапно все верблюды встали. Верблюдица, шедшая первой, подняла голову на неправдоподобно длинной шее и поглядела во все стороны. Погонщик закричал и ударил ее хлыстом. Она обратила на это не больше внимания, чем на мух, роившихся над ее спиной. Осторожно и аккуратно она подогнула под себя ноги, сустав за суставом. Остальные верблюды последовали ее примеру.

Мериамон заметила, что они ложились спинами к югу и головами к северу.

Лошади беспокойно переступали. Феникс, привычная к пустыне, покрылась потом. Когда Мериамон подошла, она выкатила глаза, так что стали видны белки, и шарахнулась, когда ее пытались взять за уздечку.

— Иди, — сказала конюху Мериамон, — я позабочусь о ней.

Фракиец помотал головой.

— Нет, ты иди.

Мериамон крепче взялась за уздечку и наполовину силой, наполовину уговорами заставила лошадь приблизиться к одному из верблюдов. Все люди уже легли на землю, кроме тех, кто был с лошадьми. Буцефал был пугающе спокоен. Александр держал его за повод, гладил по шее, что-то говорил. Мериамон позвала его. Царь вздернул голову, сам похожий на коня.

— Сюда! — закричала Мериамон.

Через мгновение Александр двинулся в ее сторону. Она уже забыла о нем, уговаривая Феникс лечь возле верблюда. Лошадь знала, чего от нее хотят, и сделала бы это охотно, но воздух был полон грома, земля билась, как сердце. Трудно было бы ожидать, что лошадь решится опуститься на нее.

Солнце едва мерцало. Тучи песка сгущались. Из них вынырнула тень — две тени: Александр и Буцефал. Конь охотно улегся рядом с Феникс и приветствовал ее, раздув ноздри. Она прижала уши и трясла головой, но постепенно ее дрожь утихла.

— Где Нико? — спросила Мериамон. Пришлось кричать: ветер все усиливался.

Она попыталась встать. Александр удержал ее.

— Не сейчас, глупая! Последний раз я видел его там, позади, с Птолемеем. И Гефестион с ними.

В том, что она хотела сделать, не было ни капли разума.

Пойти и найти его. Но Александр загораживал ее путь, а он с места не тронется. Придется подчиниться.

— Мать Изида, — молилась Мериамон. — Мать Изида, позаботься о нем.

Если богиня слышала это, то слух у нее должен был быть острее, чем у любого живого существа. Они находились в самом пекле. То налетал порыв ветра с песком и сверкала молния, то разливалось целое море огня, облако жара, песок обдирал плоть с костей даже сквозь солдатский плащ. Жара высосала последние капли влаги из кожи, глаза и рот пересохли. И непрерывный вой, словно голоса всех пытаемых в аду, всех одержимых и всех демонов сразу.

Это был пеан. Триумфальная песнь. Ликование, что они попались и теперь им всем придет конец.

— Нет, — сказала Мериамон.

Не сказала — у нее не было голоса, его словно выжгло. Но она хотела сказать. В этом ветре была неземная злоба, а в этой буре — неземная разрушительная сила. Ее души были все истрепаны. Что случилось с простыми, лишенными волшебной силы македонцами, она не могла и думать… Не решалась думать, чтобы не прийти в отчаяние.

Она не могла шевельнуться. На ней что-то лежало — живое: оно дышало и прикрывало ее.

Александр. Она почувствовала его ясный жар. Иной жар — благодатный. Он совсем не пострадал.

Мериамон воспользовалась им для того, что ей нужно было сделать. Она произнесла слова языком души. Она строила стену, камень за камнем, слово за словом из собранной, сосредоточенной силы. Половину сразу уносило ветром, половина рушилась под ударами бури.

Но стена из слов все-таки устояла. Терпеливо воздвигала она их одно на другое, создавая защиту от бури, укрывая маленькие пойманные души, людей, животных, даже крошечной пустынной мыши, прячущейся под камнем. Может быть, плоть, приютившая эти души, еще погибнет, утонув в песке, но души не будут сожраны.

Когда стена наконец была готова, от Мериамон почти ничего не оставалось. У нее хватило еще сил, чтобы воздвигнуть последний камень, скорчиться за ним и ждать.

Тишина.

Она оглохла. Или умерла.

Что-то зашевелилось. Голос над ее ухом произнес:

— Геракл!

Песок заструился с шипением. Тяжесть поднималась с нее. Мериамон почувствовала, как в ребра ей уперся чей-то локоть.

Значит, она точно не умерла: мертвым не больно.

Рука крепко схватила ее и подняла. Яркий свет ослепил ее.

Александр был вообще ни на что не похож — облепленный песком с головы до ног, только глаза сверкали бледным огнем. Он встряхнулся, как собака, песок полетел во все стороны.

Мир переменился. То, что было голой каменистой равниной с редкими кустами, пригодными только для верблюдов, превратилось в море песка, песчаные волны простирались до самого горизонта. Буря еще озаряла небо на севере блеском молний, а на юге была ясная синь. Небольшой холмик заколыхался. Из него поднялся верблюд, отряхнулся, как недавно делал Александр, огляделся с отвращением.

— Он явно чувствует то же, что и я, — сказал Александр. Он говорил гораздо спокойней, чем выглядел. Он заметил бугорок рядом и принялся копать. Мериамон уже копала там, где ей подсказало предчувствие, отнюдь не разум, а только безумный страх.

Нико лежал, свернувшись в комок, неподвижно, как мертвый. Она задохнулась. Рот ее был полон песка. Мериамон изо всех сил потащила Нико.

Он рванулся, выпрямляясь, сильно закашлялся и упал, увлекая за собой Мериамон. Она вцепилась в его плечи. Он кашлял, стоя на четвереньках. Смотреть на него было страшно. Песок набился в волосы и брови, облепил кожу, а теперь струйки пота чертили на нем дорожки. Но он был самое прекрасное, что видела Мериамон в своей жизни.

Нико был весь в поту и в песке, но уже становился собой, его перестало трясти. Мериамон поднялась на ноги, заставив встать и его. Постепенно вокруг поднимались из песчаных завалов люди и животные, чихая, кашляя и поднимая тучи песка.

Они не потеряли никого, и все животные были целы. Пара верблюдов убежала, но, пока отряд приходил в себя, они вернулись. Хуже всего пришлось человеку, получившему камнем в глаз. Однако Мериамон, осмотрев его, решила, что глаз сохранится. Она как могла зашила и перевязала рану возле глаза. Остальные отделались синяками, а у некоторых невезучих песок ободрал кожу на разных частях тела.

— В другой раз не будешь выставлять зад во время песчаной бури, — сказал Александр самому сильно пострадавшему, но тут же улыбнулся ему, и это было болеутоляющее не хуже, чем то, что могла приготовить Мериамон.

Все получили по глотку воды; вода еще оставалась, но проводники говорили, что идти еще далеко. Вытряхнув песок из волос и одежды, собрав вещи и осмотрев животных, снова тронулись в путь. Даже опаленные жаром, все были настроены бодро. Буря миновала. Небеса были спокойны. Ближе к ночи будет достаточно воды и для людей, и для животных.

Идти было тяжело. Песок был глубок и мог оказаться коварным. Изгибы холмов уводили в сторону от прямого пути. Солнце садилось, сначала медленно, а потом с удивительной быстротой.

— Скоро, — говорили проводники. — Оазис уже недалеко. Скоро мы придем туда.

Каждый подъем местности вселял уверенность, что с другой стороны холма будет вода. Каждый спуск обнаруживал только новый подъем на следующий холм. Красный песок, серый песок, голубое небо. Никакой зелени. Ни кустика, ни листика, ни травинки. И никакой воды. Даже и следа ее нет.

Проводники теперь шли медленнее, часто останавливаясь, чтобы посовещаться друг с другом. Большинство людей уже так устали, что не думали ни о чем, только переставляли ноги. Такой же должна была бы быть Мериамон, может быть, даже более усталой, после того, как построила стену из магии и своей души, чтобы защитить всех в сердцевине бури. Но, находясь в состоянии какой-то безумной белой ясности, она уже не чувствовала усталости. Всем своим существом она чувствовала, что Нико идет рядом. Она чувствовала, что Сехмет сидит на его плече, что Феникс осторожно ступает следом, что Александр прокладывает свой путь вперед, освещая все вокруг, как факел во мраке ночи.

Когда он проходил мимо, она устремилась вслед. Взглядом он показал, что узнает ее и разрешает ей это.

Проводники снова остановились. С ними был начальник разведки Александра, который спрашивал тихим яростным голосом:

— Вы что?

— Мы знаем путь на юг, — отвечал один из проводников так же тихо и почти так же яростно. — Только…

— Что только?

Их словно хлестнули. Даже разведчик неожиданно выглядел страшно виноватым.

— Чего же вы не знаете? — снова спросил Александр.

Никто из них не ответил.

— Только, — сказала Мериамон, — от этого места весь мир расположен к югу, а Сива всего лишь маленькая его часть. — Она пригвоздила старшего проводника взглядом. — Как давно вы заблудились?

— Мы не заблудились, госпожа, — возразил он. — Мы знаем, где мы должны находиться.

— Есть где-нибудь поблизости воды? — спросил Александр.

Ответом ему опять было молчание. Разведчик не мог даже сплюнуть: так пересох рот. Он сделал вид, как будто ему это удалось.

— Они заблудились, Александр, не сомневайся. Они заблудились еще тогда, когда мы выкопались из песка.

— Буря изменила все! — закричал младший из проводников. — Как мы могли знать, что она образует совсем новый мир?

— Песчаные бури иногда делают такое, — мягко сказал Александр. Он огляделся. Вокруг не было ничего, кроме песка. — Может быть, ночью будет лучше? Ориентироваться по звездам, или как вы там это делаете?

— Мы ориентируемся по земле, владыка царь, — сказал главный проводник. — Всегда есть что-нибудь, что никогда не меняется: скала под песком или линия холмов.

— Сколько времени вам понадобится, чтобы найти такой знак?

— Мы уже смотрели, — отвечал проводник. –

Нет ничего знакомого. — Он воздел руки. — Ничего! Ни разу за всю свою жизнь я не видел ничего подобного. Клянусь богами, сама земля сместилась! Мериамон вздрогнула.

Александр не услышал той истины, которую услышала она, или ему было все равно.

— Короче говоря, — сказал он, — вы заблудились. А вместе с вами, стало быть, и мы.

— Мы не… — Проводник сбросил головное покрывало и яростно поскреб в затылке. — Владыка царь, мы не заблудились. Мы здесь, а Сива там, к югу. Нам просто нужно идти, пока мы не дойдем до нее.

— Или, — сказал Александр, — пока мы все не умрем от жажды.

— Боги все устроят, — ответил проводник.

— Тогда вы лучше молитесь, — сказал Александр, — а еще лучше найдите какой-нибудь знакомый ориентир. Мы будем стоять здесь лагерем до тех пор, пока вы этого не сделаете.

Проводники уставились на него. Он улыбнулся им своей ужасной сладкой улыбкой и пошел назад к своему отряду.

30

К утру вода кончилась. Пить вино без нее было противно, а животные вовсе не могли его пить, даже если бы его было много. Проводники не нашли оазис. Они настаивали, что знают, где Сива. В их настойчивости чувствовалось отчаяние.

Александр пожимал плечами. Он так же высох, как и все остальные. Кто-то предложил ему сбереженную фляжку воды. Он улыбнулся, поблагодарил и пустил фляжку по кругу. Теперь он говорил:

— Мы пойдем вперед. Что стоит таким, как мы, совершить один или два перехода без воды?

Люди радостно закричали. Он одарил их своей самой ослепительной улыбкой, занял место во главе колонны и повел всех вперед.

Он просто нес их своей силой. И все же эти македонцы были крепкие ребята. Они шагали за своим царем, не сгибаясь под тяжестью тюков и оружия, глаза их были ясны, лица тверды, они не знали, что такое поражение или отчаяние.

Они не чувствовали того, что чувствовала Мериамон: зла под ногами, злой воли в небесах. Они были во власти этого, и это их убьет. А они смеялись над этим.

Мериамон шла так прямо, как только могла, поскальзываясь и увязая в песке. Она держала голову как можно выше. Она беспокоилась о Феникс, но лошадь чувствовала себя достаточно хорошо. Как и все.

Но как долго? Проводники говорили, что до Сивы еще по крайней мере четыре дня пути. Верблюды уже начали упрямиться, стараясь разбрестись в разные стороны, и кусали погонщиков, когда те тащили их обратно. Они хотели пить. Через четыре дня будет еще хуже. Они просто умрут от жажды.

Мериамон споткнулась и упала. Она стояла на четвереньках, мотая головой. В голове было темно. Ловушка. Она попалась. Пить… пить…

— Мериамон!

Нико. Как всегда, Нико.

Голова ее поникла. Нико взял ее на руки, встряхнул. Мериамон пыталась оттолкнуть его, но это было все равно, что пытаться оттолкнуть стену.

Он шлепнул ее по щеке. Она охнула. Она снова могла видеть. Он выглядел взбешенным.

Но не таким, как она.

— Отпусти меня, — сказала она сквозь зубы.

Он продолжал держать ее на руках и продолжал идти. Она пыталась вырваться. Он даже не трудился удерживать ее. Она лежала у него на руках, яростно сверкая глазами.

Гнев — тоже сила. Ее сознание прояснилось.

Она назвала имя того, что свалило ее с ног. Враг Небо все еще было темным. Серым. Она попыталась прояснить его, снова вернуть синеву. Порыв ветра коснулся ее щеки. Она вздрогнула; ветер был холодный.

Отряд замедлил шаг. Все смотрели вверх. Зазвенел голос Александра, казалось, отдававшийся эхом в пустоте:

— Ну и ну! Собирается дождь!

— В пустыне? — спросил кто-то.

— Попробуйте ветер, — ответил Птолемей. — Это вкус дождя. — Он повысил голос: — Быстро, все! Готовьте палатки, бурдюки — все, что есть. Если боги еще с нами… если они слышат наши молитвы…

— Зевс! — воскликнул Александр. — Отец небесный! Ты слышишь меня? Я принесу тебе в жертву сто прекрасных быков, когда вернусь в Мемфис, если сейчас ты пошлешь нам дождь!

Не было никакой внезапной тишины. Никакой прислушивающейся паузы, никакого благоговейного молчания. Все бегали, выполняя приказ Птолемея, некоторые бормотали, другие громко говорили что-то о безумцах и отчаянии. Но все выполняли приказ, разворачивали палатки, шкуры, плащи, выставляли котлы и кувшины.

Ветер дул все сильнее. Этот ветер нес воду, как «хамсин» нес огонь. Он гнал вперед облака. Он пролетел, не дав ни капли воды. За тучами было уже видно чистое сухое небо, светило безжалостное солнце.

— Зевс! — закричал Александр высоким пронзительным голосом. — Отец Зевс! Слышишь ли ты нас?

Он стоял на вершине песчаного холма. Длинный луч солнца зажег огонь в его волосах. Александр воздел руки.

Мериамон снова стояла на земле. Она почти выскользнула из рук Нико. Земля гудела. Это был Александр — та сила, которую он добывал из глубин и из небес.

Он не сознавал, что делает. Может быть, он называл это молитвой. Он заставил богов слушать. Не обращая внимания на Врага, бившегося у него под ногами.

Небо затряслось.

Мериамон приподнялась на руках. Она не помнила, когда бросилась на землю или что сбило ее с ног. Она сделала глубокий вдох и захлебнулась. Это было все равно, что вдохнуть реку.

Дождь. Сильный, стремительный, безжалостный, чудесный дождь. Безумцы Александра вопили и скакали под ним, пытаясь пить дождевые струи, промокшие, непрерывно смеющиеся. Но они собирали воду во все, что было. Александр подгонял их. Он был невредим, мокрый, улыбающийся. Ни одна ресничка не была опалена молний, прошедшей сквозь него в землю.

Дождь прекратился так же внезапно, как и начался. Воцарилась глубочайшая тишина. Облака истончались, бледнели и исчезали, уносимые ветром к югу. Истомленный жаждой песок выпил последние капли влаги, сверкавшие под свежевымытым солнцем.

Все промокли насквозь — люди, лошади, верблюды. Все смотрели друг на друга. Бурдюки были полны, кувшины до краев; палатки превратились в бассейны, из которых большими глотками шумно пили веду верблюды.

Никто не произнес ни слова, но все думали об одном и том же. Чудо. Дар богов. По прикидкам квартирмейстера, на четыре дня воды хватит.

Понадобилось некоторое время, чтобы проверить и просушить оружие и доспехи. В путь двинулись уже почти сухими. Все напились чистой пресной воды и шли легко и быстро.

Пустыня оживала на глазах. На сухих ветвях появлялись листья, цветы, казалось, вырастали прямо на глазах. Мелкие животные вылезали из своих укрытий попировать или просто порезвиться в новоявленном великолепии природы.

— Вода — это жизнь, — сказал Нико. — Никогда раньше я не понимал этого так, как понял теперь.

— Пустыня помогает понять сущность вещей. — Мериамон все еще чувствовала слабость, иногда у нее кружилась голова. Глаза ее, казалось, не хотели смотреть вдаль, но вблизи все было видно с болезненной четкостью. Сейчас — лицо Нико. Шелушится там, где обгорело на солнце. На скуле ссадина после песчаной бури. Колючая светлая щетина. Поля шляпы скрывают часть лица резкой тенью.

Идущие впереди остановились. У некоторых из них были копья. Никто не двигался, казалось, они не дышали.

Мериамон подошла к ним. Александр затерялся среди более высоких людей. Она увидела, что остановило их.

Их было две, прямо перед Александром. Его глаза были широко раскрыты. Один глаз казался почти черным, другой почти серебряным. У них глаза были узкие, холодные, желтые, со зрачками-щелками. Капюшоны были распущены, раздвоенные язычки пробовали воздух. Хвосты извивались, длинные тела поднялись и, изящно покачиваясь, стояли в рост с царем.

Один из стражников бросился вперед, подняв копье, на лице его была гримаса отвращения. Птолемей схватил и оттащил его.

— Дурак! Ты хочешь погубить царя?

— Я не собираюсь умирать. — Александр говорил негромко, слегка замедленно, словно во сне. Он не взглянул на Мериамон, не мог видеть, когда она подходила, но сказал: — Мариамне, ты просила проводников у своих богов?

— Я не думала, что это нужно, — ответила она. Змеи покачивались перед ней. Они были красивы — гибкие, длинные, в сверкающей чешуе. Капюшоны их были похожи на головной убор фараонов Великого Дома. Очень, очень осторожно Мериамон поклонилась им. Она сгибалась все ниже и ниже, но не сводила с них глаз. — О великие, — сказала она им на древнейшем из языков, языке жрецов времен зарождения Двух Царств. — Помощницы богини Эджо из Дома на горизонте. Я привела к вам повелителя Верхнего и Нижнего Египта, царя из-за моря, сына того, кого вы знаете.

Ближайшая змея зашипела. Другая опустила голову и заскользила по песку на юго-запад. У колеи, ведущей в Фивы, она остановилась, свернулась, снова подняла голову.

— Она говорит, — сказала Мериамон, — иди за ней.

Александр встряхнулся. На мгновение ей показалось, что он засмеется или скажет что-нибудь неподобающее. Неподвижная змея может броситься в мгновение ока. Может. Она знала это так же точно, как чувствовала землю под ногами.

Но он только склонил голову набок, переводя взгляд с нее на змей. Может быть, наконец он понял, что же он делает.

— Иди, — сказал он, — я пойду следом.

Мериамон не хотела идти во главе, но Александр был непреклонен. Она была щитом против злых чар. И переводчиком, хотя было ясно, чего хотят от них их проводники. Ночью им позволено было отдохнуть. Тогда змеи покинули их, и все вздохнули немного свободнее, пока не пришел внезапный страх. А если их ведут навстречу гибели… а если их проводники не вернутся…

Змеи вернулись и в первое утро, и во второе. На третье утро путешественники уже к ним привыкли, даже кони, с которыми в первый день нельзя было справиться иначе, как держа в поводу. Лошади в близких отношениях с божествами и часто родятся от ветра; но змеи — Враг, даже змеи, принадлежащие богам.

Мериамон провела большую часть первого дня в попытках избавиться от сомнений в том, что боги заботятся об их избранном царе. Она была опасно близка к отчаянию, даже после дождя. В земле было зло, усиливавшее ее слабость. Она ничего не могла поделать с этим. Видимо, она никогда не была безупречна в своей вере.

Едва ли это был знак для нее. Боги знали Врага. Они хотели, чтобы Александр пришел к их оракулу.

Мериамон была средством довести дело до конца.

Ей было спокойней чувствовать себя такой незначительной. Она шла в том темпе, который задавали змеи. Александр шел за ней. За ним шли его друзья. По сторонам двигались верблюды с охранниками, готовыми отразить нападение разбойников, а позади — лошади и арьергард. Местность оставалась неизменной день за днем. Те же голые изгибы скал и песка. Та же синяя бесконечность неба. Даже хищная птица в вышине кружила, казалось, все одна и та же, на широко распростертых крыльях, всматриваясь кровавым глазом. «Глазом Нехбет», — подумала Мериамон. А сокол, пронесшийся в небе, устремляясь к солнцу, был Гор. А когда наступит ночь, небо будет телом богини, звезды — ее одеянием, а Луна — украшением на ее шее.

Они больше не были в земном мире. То, что их проводники, родившиеся и выросшие в этой стране, не узнали ее после бури, не узнавали ее и теперь — Мериамон сердцем поняла еще тогда, что это значит. Теперь она это полностью осознала.

Где они были…

Их учили в Фивах, а также в Мемфисе, что боги живут за горизонтом. Что горизонт на западе, Красная Земля между рекой и заходом солнца, это и живая земля, и земля мертвых. Что можно войти сквозь дверь, сквозь слова заклинания или даже сквозь стену бури и оказаться на земле, где еще не ступала нога ни одного живого существа.

Она была вполне похожа на землю живых. Солнце светило там, учили жрецы, когда для живых людей была ночь; но разве можно быть уверенным, что отряд Александра не перепутал в своих странствиях день с ночью?

На утро третьего дня Мериамон наклонилась и подняла горсть песка. Это был обычный песок. Сухой, с шуршанием утекавший меж пальцев. Перед рассветом она поела хлеба, только что испеченного на костре из верблюжьего помета, и выпила вина, разведенного дождевой водой. Она помнила, чем занималась до того, как встала: она еще чувствовала теплоту внутри, а Нико улыбался в самые неподходящие моменты. Птолемей поддразнивал его за это, а тот лениво огрызался. Их голоса были голосами живых людей; их было приятно слышать за спиной, когда слуги Эджо скользили перед ней, ведя ее к оракулу.

И еще была ее тень. Она шла рядом — это был человек с головой шакала, и тело его было таким же материальным, как ее собственное. Никто не смотрел на него с подозрением, никто не говорил ничего о незнакомце в маске.

Его имя дрожало на кончике ее языка. Она почти произнесла его. Анубис. Проводник и страж. Хотя для нее он всегда был больше стражем, а здесь их проводниками были змеи Эджо.

Мериамон не боялась, и сама удивлялась этому. Ее было как бы две. Тело шло по земле реальной, а по этой сухой стране шел дух — Ка. Мериамон оглянулась. Отряд шел все так же, как шел от самого Ракотиса. Эллины не чувствовали ничего плохого. То один, то другой выходил из рядов, чтобы вытряхнуть камешек из обуви. Кто-то пел песню о мальчике со щечками, как персик.

Ее тень вышла вперед. Змеи Эджо замедлили движение, чтобы дождаться ее. Тень встала между ними, и они снова двинулись. Уши тени настороженно шевелились: она продолжала охранять Мериамон.

Кто-то занял место ее тени. Это не был Нико, хотя он был достаточно близко. Арридай смотрел на ее тень широко раскрытыми заинтересованными глазами, потом спросил:

— Мы где-то в другом месте, правда?

Можно было сказать только одно, и Мериамон сказала:

— С нами все будет в порядке. — По крайней мере она надеялась на это.

— Там сзади что-то, — сказал Арридай. — Наблюдают. Лошадям это не нравится.

Мериамон упорно смотрела вперед.

— А что это?

— Что-то, — повторил Арридай, пожимая плечами. — Вроде него, — он указал подбородком на ее тень, — но страшное. Они просто наблюдают. У них ножи.

Мериамон споткнулась и чуть не упала. Арридай подхватил ее под руку.

— С тобой все в порядке, Мери?

— Да, — ответила она сквозь плотно сжатые губы. — Они не могут повредить нам. Я знаю их имена.

Если бы имен было достаточно! Если бы жрецы и писцы знали точно, а не сквозь туман лжи и догадок!

Она шла через обычную пустыню в оазис и храм. Позади отряда не было никаких демонов.

— Я могу сосчитать их, — гордо сказал Арридай. — Семь, и семь, и семь, и еще три раза по семь. Шесть раз по семь.

— Шесть раз по семь, — повторила Мериамон. — Да. Их столько.

Нельзя оглядываться. Если оглянется, ее вывернет наизнанку.

К ней пришли слова. Она произносила их, сначала медленно и тихо, потом быстрее и громче:

— Я иду с истиной. Я иду в Зал Двух Истин. Во имя Осириса, во имя Гора, во имя Изиды, Матери-богини, повелительницы живых и мертвых, я защищаю себя. От носителей ножей, от пожирателей душ, от сил, ожидающих судного дня, избавь меня.

Тишина. Тень шла не останавливаясь. Змеи Эджо скользили по ее сторонам.

Мериамон взглянула через плечо и встретилась глазами с Нико. Он улыбнулся, одарив ее теплом и чистой силой.

Позади него был Александр. Прежде он шел вместе с певцами, но теперь, когда они его не видели, лицо его было серьезно.

Он знал.

Она подождала его, чтобы пойти рядом. Ожидая, она напевала чуть слышно:

— Я сокол в пустыне. Я бесшумная кошка в тени. Я песок на пустой дороге. Я иду невидимой. Я иду защищенной. Ни один демон не тронет меня.

Она умолкла. Александр был рядом.

— Ты их тоже видишь, — сказал Арридай, прежде чем Мериамон успела заговорить. — Ведь ты их видишь, Александр?

Александр похлопал его по плечу, потом заговорил, обращаясь к Мериамон:

— Кто они?

— Наблюдатели, — ответила она.

— Они вооружены?

— По-своему, — сказала она.

Александр нахмурился, глядя на троих воинов, шедших впереди.

— Скажи мне, — попросил он, — скажи мне, что это за нубиец в маске? А эти, там, позади, тоже люди, которые по причинам, известным только им, предпочитают носить звериные головы и большие ножи и следовать за путниками в пустыне?

— Они не люди, — сказала она, — остальное похоже на правду.

Она заметила, что он вздрогнул.

— Что… они делают?

— Они наблюдают. — Это его не успокоило. Она тут же добавила: — Они судят. Но это в зале. А здесь открытая земля.

— Разве?

Помимо воли она взглянула вверх. А что, если этот небесный свод — потолок, а вокруг стены, широкие, как мир, а под ногами — не песок, а гладкий камень…

Камень всех сортов, какие только есть в мире, выложенный узорами, которые притягивали глаз, заманивали и обманывали, уводили все дальше и дальше. Столбы словно высокие папирусы или кедры Ливана, выложенные золотом и драгоценностями, бирюзой, рубинами и малахитом. Свод цвета ночного неба или неба перед рассветом, когда всего темнее, и день кажется сном, от которого нет пробуждения.

— Нет, — сказала она, — это ливийская пустыня, и завтра мы придем в Сиву.

— Что они судят? — спросил Александр, безжалостный, как ребенок, и такой же невинно настойчивый.

— Души, — ответила она.

— Но мы-то живы, я полагаю.

— Мы живы, — сказала она. — Это страна живых. Это солнце, которое встает утром и садится вечером. Это звезды, которые восходят и заходят.

Каждое слово весило, как целый мир. Здесь встречались миры. Здесь, если она окажется слабой или ошибется, не назовет имена так, как они были даны на заре миров, мир, построенный ею, рассыплется и исчезнет.

— Это небо, — сказала она, — это солнце, это лодка Ра, которая плавает по морю миллионы лет. Это песок, Красная Земля запада, пустыня за зелеными полями Египта. Это жизнь.

Ее нога задела камешек. Мериамон подобрала его. Он был острый, он пытался поранить ей руку, как поранил ногу. Она улыбнулась камню. Боль — это жизнь. Боль реальна. В этом изменчивом, колеблющемся месте боль была силой.

Пустыня растаяла в тумане. Перед Мериамон простирался зал. Она знала, как он называется. Зал Двойной Истины. И в нем, движущиеся мимо нее, чтобы занять свои древние места, шесть раз по семь Наблюдателей. С человеческими фигурами, то ростом с человека, то огромные, как гиганты, с мордами голодных зверей. В безжалостном свете сверкали их ножи, сверкали зубы. Один, с шакальей мордой, встретился с ней глазами кровавого цвета и изобразил нечто вроде поклона.

Она бросила взгляд через плечо. Ее тень была на месте, как всегда, и глаза ее были ясны, как живое небо страны Кемет. И все-таки она тоже была принадлежностью этого зала.

Наблюдатели медленно сошлись. Перед ними покачивались весы. Подобие ее тени стояло возле них, насторожив уши. В его когтистой лапе, колыхаясь от воздушных потоков, лежало перо. Оно называлось Справедливость. Под весами притаился зверь. Пасть разинута, глаза горят. Голодный.

Души Мериамон содрогнулись. Они знали его имя, они знали его лучше любого другого. Пожиратель Душ.

Что-то — кто-то — виднелся перед весами. Мертвая душа, наверное, женская, стройная и перепуганная. Позади нее возвышался трон, а на троне — властелин этого места, мертвый бог, завернутый в саван и увенчанный двумя коронами. Коронованная голова склонилась. Лицо его было маской, маской смерти. В пустых провалах глаз зияла тьма среди звезд.

Проводник положил перо на одну чашу весов. На другую он положил что-то трепещущее и алое — сердце, и в нем сущность имени, имени души, ожидавшей суда. Весы заколебались. Если сердце окажется тяжелее, сильнее в своей истине, тогда душа свободна и может отправляться в землю вечно живущих. Но если сердце окажется легче и слабее в своей истине, душа упадет и будет пожрана. Душа протянула руку, как будто хотела, чтобы сердце опустилось под тяжестью ее воли.

Перо опустилось. Сердце взлетело вверх, и душа застонала. Наблюдатели схватили ее, прежде чем она успела убежать, связали нитями тьмы и скорби. Они не обращали внимания на ее сопротивление и стенания, похожие на крики птицы. Ее бросили в пасть чудовища, ожидающего поживы.

— Великий Зевс! — разнесся среди колонн голос Александра. Здесь не бывал ни один бог, сквозь тьму веков сюда не проникал ни один луч божественного света. Ничто эллинское не имело здесь силы.

Александр появился возле Мериамон и схватился за рукоять меча, наполовину вытащил лезвие из ножен. Мериамон схватила его за руку и удержала, хотя он чуть не свалил ее с ног.

Он остановился. Глаза его были дикими.

— Это… — сказал он, — этим…

Их окружили. Глаза, клыки, злоба такая, что душила, как веревка на шее. Живая плоть, живая кровь, холодная сталь в этом месте всех мест из всех миров…

Живые, пришедшие сюда, должны быть наказаны смертью. Холодные лезвия пронзят их плоть, теплую и прочную, вырежут сердца, осмелившиеся биться там, где все сердца неподвижны, выхватят души и бросят их в пасть Пожирателя.

Александр никогда ничего не боялся — ни в мире, ни за его пределами. Он расхохотался в адские морды.

— Иди! — воскликнула Мериамон. — Голос ее звенел от напряжения. — Ради любви к жизни, иди!

Он пошел, и за ним оставался световой след. Зал заколебался, как отражение в воде.

Мериамон, какой бы слабой ни была ее магия, вдруг обнаружила в себе силы, о которых прежде не подозревала. Она пожелала другой образ, другой мир, мир света и жизни. Она строила его из света, который исходил от царя. Она взращивала его вокруг себя. Она сделала его сильным, она сделала его реальным, она укрепила его силой и слова, и воли, и имени.

Зал мертвых исчез. Они шли в мире живых. Живой песок под ногами. Живое небо над головой. Солнце клонилось к западу, но стояло еще высоко. Потом будет ночь и утро, которое приведет их к концу пути. Сива. Или, если они не выдержат испытания, Зал Двойной Истины, шесть раз по семь Наблюдателей, Пожиратель Душ, который широко раскроет пасть и пожрет все, чем они были.

— Солнце, — сказала она. — Небо. Земля. Песок. Камень.

Снова и снова. Никакого изящества в оборотах. Никаких красивых фраз. Силу давало не изящество — его давало имя и воля, скрытая за ним. Сделать мир реальным. Держать Наблюдателей в безвыходном положении. Принести ночь, а не вечный день; звезды, которые изменяются и восходят, а не звезды, которые не могут умереть.

Ее тело или тело ее Ка шли вслед за тенью и змеями. И шел яркий свет. При солнце — второе солнце. В ночи — маяк.

— Александр, — сказала она. Имя прозвучало, отдаваясь во всех уровнях мира. Имя, данное ему отцом, имя, которого желали боги. Александр

31

Иногда душа Мериамон имела облик ее тела и шла так же, как ее тело, зажав в ладони камешек. Иногда она была птицей с головой женщины, блуждающей в неизменном небе под неподвижными звездами. Какой бы она ни была, она знала, за кем следует — за Проводником и двумя змеями; знала, куда идет за ними, что там, за горизонтом. Живая зелень, лес в сердце пустыни, в середине его — храм, дворы и залы, и фонтан Солнца, положивший начало всему этому оазису.

За душой Мериамон шли и другие. Тени, но тени, имевшие лица и вокруг них, одних больше, других меньше, отблеск света. Глубокая земля, зеленая тишина и звон металла — Николаос, ее страж и возлюбленный, без страха готовый защитить ее в этом самом страшном из всех мест. Тоже земля, но с резкостью пламени, с оттенком серы — Птолемей, явно родственный Нико, но родственный и тому мятежному пламени, которым был Александр, гораздо уступающий ему, но достаточно сильный в глубине души. И с ними еще один, который был весь земля, пронизанная светом, то затуманенным и мутным, то сияющим много ярче и чище, чем звезды в небе Эллады, — Арридай в своем душевном облике, близкий Александру по крови, с неожиданной красотой и силой. Они укрепляли ее силу, делали ее шире и глубже и сохраняли прочность мира.

Превосходил их всех, таким ярким, что бросал тени в этой стране, лишенной теней, был тот, кто шел ближе всех к ней. Он шел к своей судьбе. Была ли это та судьба, которой он хотел, или ему будет дана совсем другая, об этом боги молчали.

— Если я, — услышала она, как он говорит другой тени, — если я действительно… но если нет…

— Бог скажет тебе, — отвечала тень. Спокойная прохлада воды, холод железа, внезапный блеск — Гефестион шел рядом с царем, охраняя его так же, как Николаос охранял Мериамон.

— Но если я не сын бога, — продолжал Александр, — если я позволил себе поверить в это, потому что мне так хотелось, и потребовал всего остального во имя лжи, как же я буду уживаться сам с собой после этого?

— Не думаю, что это ложь, — сказал Гефестион. — Ты должен жить сам в себе. Все мы прекрасно видим, кто ты. Ты сияешь, как факел в ночи, знаешь ли ты об этом?

Воцарилось молчание, как будто Александр рассматривал себя.

— Я выгляжу совершенно так же, как всегда.

— Верно, — подтвердил Гефестион.

— Но, — сказал Александр снова, — если я не…

Она не видела, что сделал Гефестион, чтобы заставить его замолчать. Что-то очень незаметное, иначе все бы уже смеялись и кричали.

Сомнение — Враг. Она уже пострадала от него однажды, когда она и ее души были единым созданием. Очень может быть, что снова пострадает, когда они воссоединятся. Если воссоединятся. Ее душа-птица любила свободу неба, даже под неизменными звездами. Ее Ка чувствовала себя вполне хорошо, шагая по дороге вслед за проводниками. Ее тело делало то, что делало. Место, куда они шли, было уже близко. Можно было видеть отблеск на краю земли, отблеск благословенной, неправдоподобной зелени. Некоторые деревья были в цвету — сладкий аромат, хрупкие лепестки; другие с плодами, зелеными или сверкающими спелостью. После долгого пути по Красной Земле и Серой Земле зрелище это просто разрывало сердце.

Не только это. Тени людей подходили сзади и устремлялись вперед. То ли она пошла медленней, то ли они перешли на бег, она этого не знала. Проводники все еще были впереди, но ей они были ни к чему. Место, открывшееся перед ними, не было ни трюком, ни обманом. Оно было реально в любом мире. Жилище бога, место его предсказаний. Сива.

— Мериамон.

Имя стало веревкой, крепкой и тонкой, как паутина. Оно захватило душу-птицу в ее блужданиях. Обвилось вокруг ее Ка. Связало их вместе так быстро, что даже крылатое создание не успело дернуться, как все было сделано.

После столь долгого пребывания в виде души тело показалось очень тяжелым. Солнце было ослепительно ярким. Она заморгала.

— Мериамон, — сказала более высокая из двух теней, стоявших перед нею.

— Мери, — сказала другая, — посмотри, Мери. Ты чуть не заблудилась.

Она растерянно смотрела на дорогу, на которой стояла. Дорога выходила из оазиса и вела в пустыню. Тело ее шло по ней, ничего не видя и без проводников, пока жара и жажда не свалили его с ног. Ее души прошли мимо Озера Огня и Озера Цветов и видели Наблюдателей с ножами и голодными глазами, Пожирателя Душ под золотыми весами и мертвого царя на троне.

Мысль, слово, причуда желания — и она была бы там. Ее сердце сравнили бы с Весами Справедливости, нашли бы весомым или нет, приговорили бы ее к разрушению или к вечной жизни. Ей нужно было только говорить. Или не говорить. С ее кровью и с ее силой все было очень просто.

— Мериамон!

Это настоящий страх. И гнев.

— Ты всегда отзываешь меня обратно с самого края, — сказала Мериамон.

— И я уже устал это делать, — ответил Нико. — Когда ты перестанешь грезить наяву и ходить во сне и станешь нормальной женщиной?

— Я не могу, — сказала она. — Это сильнее меня.

— А ты попробуй.

Ему ничего не втолкуешь. Но он уже вполне привел ее в себя. Она думала, что устанет гораздо сильнее. Ноги ныли, и это было не удивительно: она прошла невероятное расстояние. Она хотела пить. И есть. Мериамон была уже весьма и весьма из плоти.

— Я бы могла прекрасно умереть, — сказала она.

— Пока я не разрешу, ты не умрешь.

— Ты, правда, так думаешь?

— Думаю.

Она яростно взглянула на него. Он ответил ей таким же взглядом. Внезапно Мериамон рассмеялась. Через мгновение и он тоже. И Арридай, не пытаясь понять, в чем дело, просто радуясь, что радуются они.

Пока ее душа блуждала в вечности, в мире живых времени прошло совсем немного. Друзья Александра только что прошли через лес, среди спутанных ветвей, в сумраке после яркого солнца и песка. И снова внезапное солнце и открытое пространство у ворот храма. Жрецы вышли навстречу — гудение труб, звон систр, высокие голоса женщин, низкие голоса мужчин, кружение танцоров.

— Добро пожаловать, — пели они. — Приветствуем тебя, Властелин Двух Царств!

Змеи-проводники исчезли. Тень Мериамон снова была у нее за спиной, почти бесплотная. Александр стоял впереди своего отряда — покрытый дорожной пылью, растрепанный, похожий на мальчишку человек в пурпурном плаще, порядком испачканном в дороге, он не мог похвастаться ни ростом, ни красотой, лицо у него было докрасна загорелое, нос лупился, и царственной осанки у него тоже было незаметно. Затем он пошел, и все забыли обо всем, кроме того, что он — Александр.

Глаза. Они царили и над ним самим, и над всем миром.

Мериамон была рядом с ним. Кто-то подвинулся, чтобы дать ей место. Птолемей. Она слегка поклонилась ему. Он ответил ей поклоном.

Толпа встречающих остановилась и выстроилась рядами вдоль стены. В проход между ними вошел человек. Он был не стар и не молод, не высок и не мал, не красив и не уродлив — бритый темнокожий человек в одежде из белого полотна. На нем было единственное украшение, но его было достаточно: тяжелое ожерелье из золота, с лазуритом и кровавиком. У него был посох из темного дерева, очень старый, с набалдашником, вырезанным в виде змеи. Мериамон почувствовала движение за спиной, когда македонцы увидели, что это такое.

Верховный жрец храма Амона в Сиве направился к Александру. Александр ждал, стоя свободно, никаких признаков волнения; только те, кто знал его, поняли бы его напряжение, увидев, как его рука сжимается и разжимается в складках плаща. Мериамон подумала, что он похож на боевого коня на краю поля битвы. Настороженно поднятая голова, но ни малейшего страха.

Жрец остановился в нескольких шагах. Он был одного роста с Александром. Его темные глаза встретились со светлыми глазами Александра. Взгляд был острый, оценивающий. Александр чутьвздернул подбородок. Сейчас не его черед говорить. Он — гость. Хозяин должен или приветствовать его, или отказать ему.

Верховный жрец чуть заметно улыбнулся. Он согнул колено; медленно, с изяществом бывшего танцовщика, он склонился в почтительном поклоне. По-гречески он говорил четко, хотя и с акцентом.

— Приветствую тебя, — сказал он, — сын Амона.

Александр весь напрягся. Жрец продолжал:

— Охраняемый Гором, лик Ра в мире живых, дитя бога, живущего в лесах и в весне, Великий Дом Двух Царств, приветствуем тебя, приветствуем тебя, приветствуем тебя!

Последние слова он пропел на языке страны Кемет, и хор женщин вторил ему — сладостные голоса, звенящие между каменной стеной и стеной леса и устремляющиеся к небесам. Среди потока звуков жрец взял Александра за руку. Александр не пытался возражать.

— Идем со мной, — сказал Верховный жрец мягко и поразительно просто после пения гимнов.

Царская гвардия беспокойно зашевелилась. Можно было подумать, его похищали, его зачаровали. Но он достаточно владел собой, чтобы обернуться.

— Я пойду, — сказал он. — Я в безопасности. Здесь никто не причинит мне зла.

Им это не понравилось, но он не сводил с них глаз. Никто не мог встретиться с ним взглядом.

Кроме Гефестиона. Когда Верховный жрец повел Александра прочь, он двинулся следом.

Тогда Александр остановился.

— Нет, — сказал он.

Гефестион замер. Лицо его было совершенно спокойно.

Александр улыбнулся. В этой улыбке были вся любовь и сожаление мира.

— Если бы я мог разделить это с тобой, — сказал он, — я бы обязательно это сделал. Только это, дорогой друг. Только это из всего, что мы с тобой делали, что имели, чем были…

— Я никогда не смогу стать царем, — сказал Гефестион, негромко и спокойно. — Да я и не хотел никогда.

Александр тронул его за плечо. Гефестион стоял неподвижно. Тогда Александр неожиданно стиснул его в объятиях, таких крепких, что, казалось, он борется, а не обнимает любимого друга. Так же неожиданно он его отпустил. Они отступили друг от друга. Лицо Александра было теперь таким же спокойным, как лицо Гефестиона, словно он всецело был захвачен какой-то мыслью.

Верховный жрец ждал. Александр повернулся, чтобы идти за ним.

Мериамон шла вслед за ними. Она не спрашивала разрешения. Ее не приглашали. Она хотела царствовать не больше, чем Гефестион, но она была царской крови, она была голосом богов. Они снова были в ней.

Это, наверное, было так похоже на беременность: увеличивающаяся наполненность, ощущение другой жизни внутри, частью тебя, которая в то же время отдельна от тебя. Беременность наполняла тело. А это наполняло ум и сердце.

Александра повели во внутренний храм. Мериамон шла, куда несли ее ноги, через дверь, в которую он вошел, в широкий, окруженный колоннами зал под открытым небом. Туда же пришел хор жриц. Там были самые могущественные жрецы в полном составе, выстроившиеся наподобие македонской фаланги, а в центре площади — большая золоченая вещь наподобие корабля, но с рукоятками, как у паланкина. На площадке стояло изображение бога. В Фивах он был похож на человека: но с рогами барана. Здесь он не имел с человеком ничего общего. Он был странных, приземистых очертаний, темный камень, усеянный драгоценными камнями, и самым ярким из них был большой изумруд.

Мощь камня потрясла Мериамон до глубины души. Каждый бог передавал частицу себя своему изображению, а его почитатели давали, что имели, — силу своего поклонения. Эта святыня была древней, древней и сильной; зеленый камень, как глаз, пронизывал ее, обнажая душу.

Мериамон нечего было бояться его. Можно было усомниться даже в самих богах; почему же Осирис умирал и снова возвращался к жизни? Она видела его царство, его красоты и ужасы. Ей не грозит уничтожение, пока живет ее имя. Николаос помнит его. Александр знает его. Сама Мать Изида говорила с Мериамон в глубинах ее снов.

Здесь, в храме Амона, вовсе не было странным, что ее сердце стремилось к владычице земли и неба. Или что она заняла место в рядах жриц, среди тех, чьи голоса были ниже и чище, и пела так же, как они, гимн во славу бога.

Верховный жрец вышел из внутреннего святилища. Александра с ним не было. Он, должно быть, сидел сейчас в маленькой темной комнатке наедине со своими мыслями и своим богом. Со своим отцом, как он думает. Надеется. Мечтает.

Гимн достиг самых высоких нот. Жрецы склонились, все восемьдесят одновременно, и подставили плечи под рукоятки Солнечной Ладьи. Пока гимн опускался по спирали к своим самым глубоким чистым нотам, похожим на звон бронзы о бронзу, Ладья поднялась. Это была большая тяжесть даже для такого множества людей. Когда они встали прямо, их сила собралась вместе. Голоса жриц оплетали ее. Сила жрецов росла. Образовалось как бы море звука и света. В нем пробудился бог.

Верховный жрец не сказал ни слова. Гимн изменился, зазвучал иначе — монотонно и тихо. Мериамон всем существом понимала, чего он просил и чего желал.

Ладья заколыхалась. Жрецы колыхались вместе с ней, как будто не они несли ее, а она их. Они держались за нее, как моряки в бурю держатся за весла, стараясь выровнять корабль.

Верховный жрец наблюдал. Его глаза напряженно блестели. Он читал каждое движение так же, как капитан читает движение ветра и волн.

«Кто я?» — спрашивал Александр. «Что я? Что назначено мне?» И еще, возможно, что-то, чего она не видела, — желания его сердца, которых она не могла воспринять.

Бог отвечал. Отвечал охотно. Отвечал долго и ясно, отвечал без единого слова.

Все замерло. Пение жриц смолкло. Носилки тяжело давили на людей, они склонились, поставив их на землю.

Верховный жрец низко поклонился и поцеловал камень мостовой.

Поднимаясь, он встретился взглядом с Мериамон. Она замерла. В этом взгляде было все, что она могла бы спросить, и все, что она могла бы ответить. Преодоленные сомнения. Разгаданные сны. Цели, выборы — решения, о возможности которых она никогда не подозревала до тех пор, пока не принимала их.

«Как странно», — подумала она на миг. Он мужчина и не евнух, но ей почудилось, что его лицо было лицом женщины, тело — телом женщины, руки были руками женщины, приветствовавшими и благословлявшими ее с божественной грацией. И он — богиня — улыбался. Мериамон не смогла удержаться. И, хотя это, несомненно, была дерзость, она сделала это — улыбнулась в ответ.

Но перед тем, как стать богиней, Мать Изида была женщиной. Женщина может понять то, чего не понять богине, и разделить радость.

32

Александр вышел из храма молчаливый и возбужденный. Гефестион ждал его, не впереди других ожидающих, даже не в первых рядах, но немного в стороне. Те, кто хотел предсказание, получили его. Гефестион не спрашивал. Он не считал его глупостью — он видел достаточно по пути в Сиву, видел, что делала египтянка. Ее магия была спокойной — никаких волшебных палочек и заклинаний, никаких дымов и вони, никакого шарлатанства. Только слова и неукротимая воля.

Он не хотел слышать пророчеств. Гефестион обратил внимание, что те, кто слышал свое пророчество, не хотели рассказывать другим, что слышали. Что-то в этом месте не располагало к болтовне.

Приход Александра был таким же спокойным и таким же могущественным, как магия египтянки. Вот он еще внутри. Вот он уже стоит перед воротами, и его люди бегут к нему «Как мошки на огонь», — подумал Гефестион. Его сердце тоже рвалось к Александру, но он усмирил его. Это была гордость, он хорошо это знал. Пусть мелкие людишки толпятся и блеют. Он подойдет к своему господину в свое время.

В глазах его не было гордости. Они неотрывно смотрели на царя, словно голодные.

Александр был явно не в себе. Он выглядел, как человек, который только что видел бога или обнаружил, что он сам бог. Свет, который всегда был в нем ярким, как маяк, теперь казался мутным и рассеянным по сравнению с тем, каков был этот свет сейчас. Прежде это было солнце за облаками. Теперь это было солнце в ясном небе.

— Теперь он знает, кто он, — сказал Птолемей, стоя возле Гефестиона.

Гефестион засмеялся, и смех этот отозвался в нем болью.

— Разве в этом были сомнения?

Птолемей странно поглядел на него, но ничего не сказал.

Александр ни с кем не говорил о словах бога. Даже с Гефестионом.

— Я думаю, ты рассказал египтянке, — говорил Гефестион в тишине ночи. Александр не приглашал его в свой шатер, но он все равно пришел. Александр его не выпроводил. Он встретил Гефестиона тепло, как всегда, с улыбкой, предназначавшейся только ему.

Это не рассеяло печаль Гефестиона. «Нет, — подумал он. — Назовем это своим именем: ревность».

— Нет, — сказал Александр. — Я не говорил Мериамон.

— Она знает, — ответил Гефестион. — Готов поставить что угодно.

— Может быть, — согласился Александр. Он читал при свете лампы. Гефестион знал эту книгу — «Илиада», которая была у Александра еще с детства.

Александр поднялся, чтобы обнять друга. Потом снова сел на стул, с легкой улыбкой свернул книгу. Отсвет оракула блуждал на его лице.

Гефестион стоял неподвижно и прямо. Но в глубине души ему хотелось упасть и рыдать, затопляя их обоих словами: «Я твой друг, твой Патрокл. Все, что есть у тебя, ты даешь мне. Все, что мое, я делю с тобой».

Все, кроме царственности. И этого.

Он повернулся, ничего не видя.

— Фай.

Старое имя, любовное имя. Когда-то им дразнили мальчиков, потому что оно звучало, как имя мальчика, любимого Сократом: Фай, Файдон. Но Александр не оставил в нем ничего обидного.

Это остановило Гефестиона. Но он не повернулся.

— Гефестион, — сказал Александр, — я делю с тобой все, что могу. Но некоторые вещи…

Он всегда угадывал любые мысли Гефестиона.

— Некоторые вещи, — ответил Гефестион, — только твои. — Голос его прозвучал равнодушно.

— Если бы я мог, — сказал Александр, — я бы обязательно…

Он говорил, что думал. Гефестион, повернувшись, увидел это по его лицу. Но его уступчивости был предел, и они подошли к нему.

Было бы очень легко поссориться. Славно поссориться, собрать все обиды и горести прошедших лет и швырнуть их в лицо друг другу. Гефестион представил себе это с какой-то черной радостью.

Но какая от этого польза? Стену молчания это бы не сокрушило. Александр остался бы Александром, а Гефестион остался бы собой.

— Всегда поражаюсь, — сказал Александр, — как ты умеешь владеть собой — ни один мускул не дрогнет, ни глаз не блеснет, ничего не заметишь.

— Неужели я такой прозрачный? — спросил Гефестион.

— Как гранит, — отвечал Александр.

Гефестион почувствовал, как заныли стиснутые зубы. Он разжал челюсти, расслабился.

— Я думал, что у меня больше гордости, — сказал он, — или здравого смысла.

— Тебе нужно быть уверенным в себе, — ответил Александр. Непохоже было, что это рассердило его. — Это всем нужно. Даже тебе.

— Все-то ты знаешь, — сказал Гефестион почти спокойно.

Александр улыбнулся. Это была его улыбка. Ее яркость была светом знания, только и всего. Бог всегда был в нем.

Гефестион поклонился богу, а улыбнулся царю, своему другу: теперь все было ясно.

Царь и его отряд ненадолго задержались в Сиве. Александр рвался в путь, но людям было нужно дать день или два на отдых. Они встали лагерем на широкой поляне среди деревьев и получали все, что просили: еду, питье и даже компанию. Некоторые женщины и мальчики в Сиве очень заинтересовались большими светловолосыми пришельцами, и пришельцы были рады удовлетворить этот интерес.

Любопытство Александра было иного рода. Отсвет божества еще был виден на нем после ночного сна, но уже тускнел, становясь частью его самого. Он хотел увидеть источник, знаменитый даже в Элладе, — ледяной в разгар дня и почти кипящий в полночь.

Но, может быть, это сказки. Когда они отправились в путь — Александр, пара его друзей и Мериамон — было чуть ли не морозно. Солнце стояло в зените. Сплетенные ветви деревьев поглощали солнечный жар, но источник был на открытом месте, вытоптанном ногами паломников. Вода изливалась из скалы, наполняя маленький замшелый бассейн, переливалась струйкой через край, и ручеек исчезал в зарослях.

Стая ворон на деревьях хлопала крыльями и ссорилась, поднимая ужасный шум. Жрец, сопровождавший их, замахал руками, чтобы прогнать птиц.

Александр остановил его.

— Пусть остаются, — сказал он. — Они здешние, а не мы.

Жрец хотел было возразить, но, передумав, пожал плечами.

— Как вам угодно, господин, — сказал он. Александр улыбнулся ему, и тот просто растаял.

Мериамон подумала, что когда-нибудь Александр встретит человека, который не поддастся чарам его улыбки. Но это, наверное, произойдет нескоро.

Александр встал на колени у бассейна и погрузил в воду руку.

— Холодная, — сообщил он. Попробовал воду на вкус. — Пресная. Чистая вода из скалы.

— Это подарок бога, — сказал жрец.

— Как и все сущее, — ответил Александр и выпрямился, уже стремясь куда-то. Пока другие пробовали воду, он бродил среди деревьев. Это были оливы. Александр потрогал ветки, потрепал серо-зеленые листья.

— Странно видеть оливы здесь, среди пустыни.

Мериамон не пошла к источнику вместе с остальными. В тени деревьев было прохладно, крик ворон казался даже приятным. «Они смеются, — подумала она, — радуясь жизни».

Александр присел на землю рядом с ней. Сехмет после секундного раздумья перебралась к нему на колени.

— Я скучаю без Перитаса, — сказал Александр.

— Скоро увидишь его, — ответила Мериамон.

— Думаю, через неделю, — сказал он. — Если пустыня не будет возражать.

— Не будет. Она не хотела пускать тебя сюда. Раз уж это не получилось, она будет рада от тебя избавиться.

Он удивленно взглянул на нее.

— Ты тоже это чувствовала? Что земля не хочет, чтобы мы были на ней?

— Она никогда не любила нас, тех, кто из Черной Земли. Мы шумные, нас много. Мы портим чистую пустыню, отравляем ее водой, разводим какую-то зелень.

— Я бы сказал, что в этом виноват Нил, — сказал Александр. — Ведь это его разливы делают вашу землю такой благодатной.

— И он тоже, — согласилась Мериамон и добавила, помолчав: — Значит, ты возвращаешься в Ракотис.

— И в Мемфис. А затем — в Азию.

По ее спине пробежал холодок. Это было даже приятно.

— Ты не останешься в Египте?

— Не могу. — Он сказал это слишком быстро, но смягчил свои слова короткой улыбкой. — Я бы остался. Но у меня на восточном фланге Дарий и вся его империя, и есть еще дела в Эллинском союзе. В конце концов я ведь пришел сюда, чтобы сразиться с Персией.

— Ты это сделал.

— Я начал. Вот что это такое — начало. Чтобы довести дело до конца, мне придется пройти и через остальное.

— И что же это? — спросила она.

— Все. — Александр улыбнулся, видя выражение ее лица. — Может быть, снова смертельная опасность. Может быть, нет. Вокруг целый мир. Ты когда-нибудь думала об этом? Сначала Персия — она опасна до тех пор, пока я позволяю ей сопротивляться. А потом — кто знает? На восток от Персии есть еще страны. Есть земли и на западе, Италия и Сицилия, где уже есть греки, и дикие места за ними и, наконец, ворота солнечного захода, Геркулесовы Столбы. Их поставил там мой предок, а может, так только говорят. Я бы хотел сам их увидеть.

— Ты бы хотел сделать все, что может смертный.

— И кое-что, что может бог. — Александр встретил ее изумленный взгляд.

«Молния, — подумала она. — Бьет в самое сердце».

— Не говори, что ты не знала этого. Именно ты привела меня сюда.

— Не я, — возразила Мериамон, — а боги, говорившие через меня.

— Это одно и то же, — сказал он.

— Ты узнал это в святилище бога?

Александр опустил глаза. Мериамон заморгала, озадаченная. Здесь, в ясный день, в роще Солнца, слова казались такими темными. Он гладил Сехмет, с головы до изгибающегося хвоста, снова и снова, в ритме ее мурлыканья.

— Я узнал… — сказал он. Умолк. Нахмурился. — Я узнал… должно быть, слишком много. Спокойнее было бы не знать. Думать, не сумасшедший ли я, или моя мать лгала, или я совершал одни глупости. Я никогда не был обычным. Не мог. Но когда я узнал… Это все переменило. Понимаешь, это был не я. Это всегда был бог.

— Бог выбрал тебя своим инструментом, — сказала Мериамон. — Это не значит, что он — это ты, а ты — это он. Это не больше, чем сын походит на своего отца.

— Филипп тоже не был обычным! — воскликнул Александр резко, почти зло. — Говорят, я унаследовал свой военный дар от него. Он был крепче и благоразумнее. Но он был блестящим полководцем.

— Каждый человек то, чем сделала его жизнь.

Александр не слушал.

— Я лучше в трудные моменты. Думаю быстрее. Так было всегда. Это от матери — она была невероятно стремительной. Если бы она была мужчиной, Македония никогда не получила бы столько власти. К счастью, она родилась женщиной. Она смогла выйти замуж за Македонию, вместо того чтобы завоевывать ее.

— Или разрушить ее в войне.

— Они бы оба сделали это и много старались для этого: и она, пойманная в женском теле, и он, которого могла поймать своим телом любая женщина, которую он видел. Вот тебе ирония. Множество незаконных детей, а наследник, будущий царь — незаконный сын от бога.

— Через тело Филиппа, — заметила Мериамон.

— Ему это было бы все равно, — сказал Александр. Он держал Сехмет за лапку, чтобы заставить ее выпустить когти, ослепительно белые и острые. — Думаю, я счастлив узнать, кто я. Но и ужасаюсь этому.

— Конечно. Ты же только наполовину безумец.

Он засмеялся.

— И на какую же?

— На ту, которая заставляет тебя делать то, чего не сделал бы никто другой, и делать блестяще. Ты же знаешь, я никогда не прощу тебе Тира. Даже если ты, в конце концов, и пришел в Египет.

— Я должен был это сделать, — заявил Александр. — Но я же пришел туда, куда ты хотела, чтобы я пришел. И сделал то, чего ты хотела. Удивляюсь, что ты не пытаешься заставить меня остаться и быть настоящим фараоном.

— Разве я сказала бы тебе, если бы пыталась?

Он склонил голову набок. Подумал.

— Наверное, — ответил он. — Или я бы знал.

— Я такая прозрачная?

— Ты такая честная.

— Как и ты.

— Это потому, что я родился в Македонии, где люди прямодушны, даже когда убивают друг друга. В Персии я бы не выдержал и недели.

— В Египте, — сказала она, — ты бы продержался месяц.

— А как же ты?

— Я отмечена богом, — ответила Мериамон. — Другим пробовать не советую.

Александр выпрямился, легко и плавно, удержав на руке кошку, подняв вместе с собой Мериамон, держа ее лицом к лицу.

— Я почти жалею, что ты не хочешь выйти за меня замуж.

— У нас обоих есть множество других вариантов, — ответила Мериамон.

— Бедный Нико, — сказал Александр. — Надеюсь, вы собираетесь пригласить меня на свадьбу.

Она вспыхнула от такого внезапного и сильного смущения, что лишилась своего остроумия.

— Мы собирались сказать тебе.

— Не спросить?

Она смотрела на него растерянно.

— В конце концов я же его царь. Я могу сказать и свое слово насчет его женитьбы. Особенно если он женится на чужестранке.

Жар наконец прошел. Холод был, однако, еще хуже.

— Ты и мой царь, — сказала Мериамон.

— Вот именно. — Он прищурился. — Если я запрещу, ты все равно сделаешь это?

Она не могла смотреть на него. Отчасти потому, что взгляд ее был слишком свиреп, отчасти потому, что он был ее царем.

— Мариамне, — сказал он.

Это было не ее имя.

— Мериамон, — сказал Александр.

Она подняла взгляд. Горящий гневом.

— Успокойся, — сказал Александр. — Ты же знаешь, я не стану мешать тебе сделать то, чего хочет твое сердце. Хотя почему ты выбрала его из всех людей в моей армии…

— Если ты не видишь, я едва ли смогу объяснить тебе.

Он помолчал. Потом рассмеялся. Он восхищался ею. Ну и пусть. Он прекрасно понял, что она имела в виду. У него был Гефестион.

Она могла бы смутиться. Что могла думать о нем так. Что он мог это заметить.

А если бы она не могла так думать о нем, если бы он не мог этого заметить, тогда он не был бы ее царем. Цари, боги — они слишком часто слишком много о себе думают.

Несомненно, Александр был о себе очень высокого мнения. Но он знал это. Он даже мог посмеяться над этим. Иногда.

Он силой потащил ее обратно к источнику, где ждали люди, их взгляды, улыбки — приветливые, не насмешливые. Она снова покраснела. Заметила, что то же самое произошло с Нико. Вот что значит плохо хранить секреты.

В конце концов это можно пережить. И ни при чем тут его величество царь, устраивающий сражения в купальне и смущающий бедных жрецов до потери речи. Все это простительно, поскольку это делал сын бога; но в этой части мира царям положено быть более степенными.

33

Пустыня позволила им вернуться из Сивы невредимыми. Сила ее была спокойна: раз уж не победила, то поддалась. На другой стороне бури не открывались никакие ворота. Никакие проводники не приходили к ним, никуда не исчезал путь перед ними. Все было спокойно. Так спокойно, что можно было отдохнуть.

В Ракотисе город уже принимал очертания. Архитектор Дейнократ послал в Мемфис за свитками папируса, ящиками мела, за рабочими, чтобы начать разметку и копать ямы под фундаменты. Это напоминало прежние дни в Долине Царей, но на сей раз строились не гробницы, а живой город.

Слишком долго Два Царства оглядывались назад, на роскошь давно прошедших дней. Теперь они будут смотреть вперед под властью царя, лицо которого всегда обращено к живой славе, а не к величию умерших.

Их возвращение в Мемфис, на веслах вверх по медленному мощному течению Нила, было триумфальной процессией. Армия ждала их. «Как женщина, — подумала Мериамон, — ждет своего возлюбленного». Их возлюбленным был Александр.

Она занимала те же комнаты, что и прежде, за белыми стенами Великого Дома. Она ходила в храм петь во время богослужений, но не ночевала там, и никто этого и не просил. Жрецы Амона из Фив уехали, и господин Аи с ними. Он оставил ей письмо. Оно было написано на древнейшем языке, известном жрецам, и так же тщательно вырисовано, как письмена на стенах храма.

Когда Мериамон держала письмо в руках, оно, казалось, шевельнулось. Глаза животных и птиц, мужчин, женщин и богов на мгновение показались глазами живых, а не нарисованных существ.

Слова — это сила. Написанное слово — сильнейшая из всех сильных магий.

После всех обращений к богам, после полных форм его и ее имени, после предупреждений против использования во зло в письме было сказано просто: «Делай, как велит тебе сердце. Пусть Мать Изида направит твой путь».

Мериамон унесла письмо в свои комнаты. Надо было идти на пир — последний пир Александра в Мемфисе перед походом в Азию. Люди прибывали на него из дальних мест, даже из Элефантины в самой дали Верхнего Египта. На пир были приглашены все участники паломничества в Сиву, а для армии было приготовлено угощение за общими столами.

Идти на пир было обязанностью. Мериамон была все еще в платье храмовой певицы. Она сняла тяжелый, заплетенный в косы парик, провела пальцами по волосам. Филинна уже приготовила все для купания и другой парик, достойный царственной особы.

Сегодня она будет царственной, до кончиков пальцев, даже до аромата духов. Она ходила в дальнюю землю. Она говорила с владычицей всех живых и мертвых. Она — дочь Великого Дома Двух Царств, и это праздник ее победы.

И все же она медлила. Мериамон положила письмо Аи, снова взяла. Она следовала велению своего сердца. Она делала это, честно и всецело, начиная с Сивы. И все же…

Откуда-то появилась Сехмет. Она заметно растолстела. Одним богам известно, как это она ухитрялась среди своих скитаний и охот. Она легко запрыгнула на постель Мериамон, свернулась посередине и тихонько заснула.

Мериамон сидела рядом на покрывале, поглаживая кошку. Та заурчала.

Филинна ждала. Мериамон встала. Размечталась, как девушка накануне свадьбы. Так оно почти и было. Она встряхнулась и отправилась в освежающую ванну.

Пир был так роскошен, как только можно было вообразить. Александр был великолепен в расшитом золотом хитоне, новом пурпурном плаще и венке из золотых дубовых листьев, почти терявшемся в его золотых волосах. Мериамон предпочла бы видеть его одетым и коронованным как фараон, но его лицо было уже обращено к востоку, он должен был думать и о своей армии. Они хотели видеть своего собственного царя. Египетским вельможам он, похоже, годился и в таком облике. Они не казались недовольными.

Сам праздник был настолько египетским, насколько можно было желать. Македонцы сносили это мужественно. Пить пиво их не заставляли, чему они были рады. Их мнение о египетском пиве было, мягко говоря, отрицательным. «Кот написал», — авторитетно заявил когда-то Нико, осушив два солидных кувшина.

Было и вино, вполне приличное. Были гуси, приготовленные дюжиной способов, утки, голуби и куропатки, мясо ягнят, коз, быков и газелей, огромные подносы с зеленью, фруктами и сырами, столько разновидностей хлеба, что греки не видали и во сне, бесчисленное множество соусов. Пировали под музыку и пение, среди танцоров, жонглеров и акробатов, скачущих и кувыркающихся среди столов.

Николаоса не было. Мериамон занимала ложе справа от царя, очень почетное и совершенно неприличное для женщины, даже для царственной египтянки; двое слуг прислуживали ей, и все смотрели на нее. Она улыбалась, отвечала на вопросы и ела, сколько могла. Это было немного. Как обычно. Выпила она больше, чем обычно. Вино было неплохое. Даже хорошее. Очень хорошее. Отличное.

Нико был занят. Утром часть людей должна быть готова отправиться в путь. Он собирался прийти до конца вечера, если не в зал, то в ее комнаты. Так он сказал утром, когда уходил, встав раньше, чем она, и убежал делать что-то непонятное. В нем чувствовалось скрытое возбуждение и ожидание. Неожиданности и большие тайны.

Что бы он ни задумал, она скоро узнает об этом. То, что беспокоило ее, было лишь робостью на краю перемен.

Он не ждал ее, когда она вернулась в свои комнаты. Сехмет снова была на постели, или все еще. Она подвинулась, чтобы дать место Мериамон, но поленилась сойти. Она только отошла немного, а потом снова устроилась возле бедра Мериамон.

Тело Мериамон было переполнено вином. Она с трудом сидела, пока Филинна умыла ее, очистила от красок ее лицо, заплела волосы в косу. Но ум ее был трезвым и острым. Она могла сосчитать каждый свой вздох. Она замечала медленное вращение звезд и первый блеск зари над горизонтом. Она чувствовала прикосновение каждого волоска Сехмет, когда гладила спящую кошку.

И сделала открытие, заставившее ее рассмеяться.

— Сехмет! Не может быть!

Кошка зевнула и прикрыла уши лапкой. Она и слышать не хотела об этом.

— Надеюсь, это был один из храмовых котов, — сказала Мериамон.

— Я думаю, это был царь портового квартала, — раздался голос Николаоса.

Мериамон вздрогнула. Она не слышала, как он подошел.

Он стоял босиком, с сандалиями в руках. Вид у него был очень довольный.

— Где ты был? — спросила она. Не сердито, нет. Конечно, нет. Просто с чувством.

— Я все-таки думаю, что это был большой кот из порта, — сказал Нико. — Он долго ухаживал за ней.

Едва ли ее можно винить за это. Она сдалась просто для того, чтобы он наконец заткнулся.

— Может быть, ей нравятся неотесанные, ухмыляющиеся, здоровые парни, — заметила Мериамон.

— Ты никогда не заставишь ее признаться в этом. — Нико поставил сандалии на обычное место и расстегнул пояс. Хитон на нем был простой и порядком потрепанный.

Свет лампы падал на его тело под удивительными углами — Нико помедлил с хитоном в одной руке, хмуро глядя на другую, покалеченную, разгибая пальцы. Они слушались плохо. Но он, казалось, уже давно не замечал этого. Он мог ездить верхом, мог нести щит. Он не мог играть на сиринге, но это и раньше не слишком хорошо у него получалось.

— Болит? — спросила она.

— Нет. — Голос его прозвучал рассеянно, но спокойно. — Изредка сводит… нет. Я снова ездил на Тифоне со скифским мундштуком. Ему это нравится. Думаю ездить так и дальше.

— А что говорит Александр?

— Александр думает, что я начинаю приобретать здравый смысл. Птолемей говорит, что у меня его никогда не было, с чего бы начинать теперь?

Она улыбнулась. Он ответил ей улыбкой. Точно, он хранил какую-то тайну.

Он принял ванну. От него пахло чистой кожей и душистым маслом. Волосы были влажные и завивались, высыхая.

Она потянулась к нему, но он просто растянулся рядом. Что бы он ни скрывал, это его просто распирало.

— Скажи мне, — попросила она.

Он широко раскрыл глаза, но изображал неведение плохо.

— Что сказать?

— Ты знаешь лучше меня.

Он прикусил губу, стараясь не рассмеяться. Она смерила его опытным взглядом врача.

— Я случайно знаю, — сказала она, — что если нажать здесь, — и она это сделала, — и здесь, — и это она сделала, — то ты взвоешь.

Он взвыл и наполовину выскочил из постели. Она обвила его руками и ногами и удержала.

— Скажи, — попросила она.

— Под пытками? — заявил он, возмущенный. Она вытянула свой длинный палец — он угрожал его самому чувствительному ребру.

— Я скажу! — закричал он и захохотал, как идиот. Ей пришлось ждать, пока он успокоится.

— Я разговаривал, — наконец сказал он, — с царем. И с Птолемеем. И с Мазасом — ты знаешь, что он собирается остаться в Египте? Александр оставляет его, потому что он знает страну и его особо не ненавидят, хоть он и перс.

— Конечно, сатрапом он опять не станет, — сказала Мериамон и поджала губы.

— Вряд ли, — сказал Нико. — Правителями будут Певкест и Эсхил с Родоса. Македонец и грек, а за ними будут стоять египтяне.

— Это хорошо, — сказала Мериамон. Конечно, она знала о Певкесте. Но никогда не знаешь наперед: цари часто меняют свои намерения.

— Я говорил и с Дейнократом, — продолжал Нико. — Он приехал из Ракотиса, чтобы взять еще людей и получить последние указания Александра. Они уже называют это место Александрия. Похоже, это название так и останется.

— Конечно, — сказала Мериамон. — Его дали боги.

— Я еду туда, — сообщил он. — Я хочу помочь строить ее.

— Мы едем прямо в Тир, — возразила она. — Не будет времени снова останавливаться в Ракотисе.

— Я не еду в Тир, — заупрямился Николаос. — Я еду в Александрию.

— Но…

И тут он сказал:

— Мы?

Наступило молчание.

— Я еду в Тир, — осторожно сказала Мериамон. — Я еду с Александром.

— Конечно, нет, — возразил Нико. — Ты же ненавидела это место, все время мечтала быть в Египте.

— Я должна была быть в Египте, потому что Александр задерживался, строил эту свою дамбу.

— Он вел величайшую осаду в мире, — сказал Нико.

— Это не пускало его в Египет. — Она вздрогнула. Она позволяла увести себя с прямого пути. — Теперь он царь Египта. Он должен идти и завоевать Персию.

— Конечно, он должен, но я не еду с ним. Я собираюсь помочь Дейнократу строить город. Он будет великолепен, Мериамон. Все лучшее из Египта, все лучшее из Эллады. Мы построим храмы нашим богам и вашим — Амону, конечно…

— Изиде, — подсказала она. — Постройте храм Изиды.

— Изиды, — повторил он, принимая обязательство. — И рынок, Мериамон. Рынок для товаров со всего мира, и корабли, чтобы привозить их, и гавань, чтобы швартоваться кораблям. И место для философов. Александр на этом настаивал особо. Чтобы им было где думать и где учить, и писцы, чтобы переписывать их книги, и библиотека, чтобы эти книги хранить. У нас будет театр и празднества не хуже, чем в Афинах. У нас будет гимнасий. У нас будет самый замечательный город, каких еще не было.

— А для обычных людей, — спросила Мериамон. — Для них там будет место?

— Повсюду, — отвечал он. — Ты же знаешь, города не делаются. По большей части они просто растут. Мы учтем прошлые ошибки.

— Обязательно.

Он не услышал в ее голосе ничего особенного. От его улыбки у нее закружилась голова. Он горячо поцеловал ее и, все еще улыбаясь, сказал:

— Я знал, что ты поймешь. Мы можем пожениться там. А если хочешь, поедем с Александром до Пелузии. Там не удастся устроить свадьбу, достаточно богатую для царской дочери, но там будет он, чтобы благословить ее.

— Я еду с ним, — заявила она. — В Тир. И дальше, куда бы он ни пошел.

Лицо Нико омрачилось. Он нахмурился.

— Но почему?

— Потому что он мой царь.

— Он твой царь в Египте. Он не останется здесь.

— Это неважно, — ответила она.

— Но ты чахнешь и слабеешь за пределами твоей Черной Земли. Твоя магия слабеет. Воздух слишком холодный или слишком сырой. Солнце светит не там. Небо слишком тесно.

— Все это правда, — сказала Мериамон, — но это ничего не меняет. Александр мой царь. Моя сила там, где он.

— Знает ли он об этом?

Бедный мальчик. Он ревновал.

Ее сердце было холодным, маленьким и твердым. Теперь она поняла, что имел в виду Аи, что он подсказывал ей.

Где-то были боги. Они были далеки и совершенно безразличны. И среди них Мать Изида. Она видела своего возлюбленного убитым и разрубленным на части, ходила по Двум Царствам, собирая их. Вряд ли она посочувствует женщине, чей любимый просто решил остаться в стране Кемет. Она приветствует только здравый смысл.

— Александр знает, — сказала Мериамон. — Он доволен. Я снова буду работать с Филиппосом, и Аристандр может захотеть моей помощи. Там будут и другие египтяне. Конечно, и Таис. И Филинна. Я буду не одна.

Нико смотрел растерянно. Озадаченно.

— Но почему?

Она глубоко вздохнула. Боги, пошлите терпения!

— Я должна. Так же, как я должна была покинуть Египет сначала. Потому что я должна быть там. И… — она остановилась. Ладно, пусть он знает правду. — Я так хочу. Да, это моя страна. Да, другого такого места нет. Но я хочу увидеть другие места, другие небеса. Есть целые миры, которых я никогда не видела. Знаешь ли ты, что он сказал мне об этом? Когда мы были в Сиве. Я знаю, что он имел в виду. Я хочу увидеть их вместе с ним.

— Тогда тебе все-таки нужно было выйти за него замуж, — упрямо сказал Нико.

— Нет, — ответила она. — Я хочу не этого. Я хочу того же, чего ты хочешь в его городе.

Нико не хотел понимать. Он был настроен против. Он начинал злиться, побледнел.

Ее рука потянулась, чтобы разгладить его морщины, но Мериамон удержала ее. Но она не смогла удержать свое сердце, сломилась и расплакалась.

— Я люблю тебя, — сказала она. — Не сомневайся в этом ни на миг. Когда я смогу вернуться, я вернусь. Обещаю.

— Ты вернешься? Вернешься ли ты когда-нибудь?

Она заглянула в серое зеркало его глаз. Там были видения.

— Да, — сказала она. — Я вернусь. Я умру в стране Кемет, в Черной Земле, где родилась.

Нико вздрогнул так, что кровать затряслась. Но его нрав был сильнее благоговения.

— Может быть, я найду другую женщину. Может быть, мне будет уже все равно, вернешься ли ты.

— Может быть, — согласилась она спокойно и холодно.

Он вскочил на ноги.

— И тебе все равно? — закричал он.

Она подняла на него глаза. Вспомнила, как впервые увидела его: тень в неверном свете, явственно качающаяся. Тогда была боль от ран и изнеможения. Теперь снова была боль, и если раны были сердечные, тем глубже они были.

Но не глубже, чем ее собственные.

— Твой брат будет царем Египта, — сказала она. — Ты знаешь об этом?

— Что?! — Она выбила его из равновесия.

— Я видела, — сказала она. — Твои глаза как магическое зеркало.

Он зажмурился.

— О боги! Я бы хотел возненавидеть тебя. Тогда все было бы гораздо проще.

— Ты меня даже не боишься.

Глаза его распахнулись.

— С чего бы?

Она согнула палец. Ее тень выступила вперед. Ухмыльнулась в лицо Нико.

Он ответил такой же ухмылкой. Тень обиженно закрыла пасть.

— Это твой настоящий вид, — спросил он у тени, — или есть другой, в котором ты родился?

Тень покосилась на Мериамон. Глаза ее смеялись.

Мериамон не видела ничего смешного. Ее сердце рвалось с Александром в Азию. Ее тело рвалось остаться с этим бесстрашным глупцом и не отпускать его никуда.

Она не знала, как быть. Вряд ли она сумеет… он никогда…

А почему бы и нет?

Она стояла. Они возвышались над ней оба — тень и человек. Она протянула руку, прижала ее к груди Нико. Она смотрела ему прямо в глаза, она надеялась.

— Я отправляюсь с Александром, — сказала она. — Ты отправляешься со мной.

— А если нет? — Он удивленно поднял брови.

— Ты поедешь.

— Как? Заставишь меня своей магией?

— Потому что ты меня любишь.

— Если ты меня любишь, останешься в Египте.

— Нет, — сказала она.

Если он глуп, то решит, что она его не любит. Он вырвется, разгневается и убежит.

Он поднял руку. Тень насторожилась. Он взял ее руку, повернул ладонью вверх. Там еще оставался след от камешка, поранившего ее по дороге в Сиву. Наверное, он никогда не исчезнет. Это будет напоминанием.

— С такой волей ты могла бы править миром, — сказал он.

— Это Александр, — ответила она.

— И ты. — Он выглядел рассерженным. Обиженным. — Что мне сделать, чтобы заставить тебя понять?

— Идем со мной.

— Вернемся ли мы?

Ее сердце дрогнуло. Она сохранила бесстрастное лицо.

— Я же сказала, что да.

— Тогда ладно, — сказал он. — Если мы вернемся, и ты обещаешь — своим торжественным словом, — что мы будем жить в Александрии и строить ее, и делать ее прекрасной…

— И будем там как цари?

— Как простые добрые горожане, — ответил он. — Ты обещаешь?

— Клянусь своим именем, — ответила Мериамон.

— Тогда я иду, — сказал Нико. Его гнев испарился. Его улыбка цвела и сияла. — Мы будем величайшей армией из всех, какие когда-либо были. Наш царь — величайший из всех царей. Мы пройдем от горизонта до горизонта. Мы завоюем весь мир.

«По крайней мере, — подумала Мериамон, — солидную часть его».

Она закрыла напоминание о боли. Она ее больше не видела. Нет. Когда придет другой день, не тот, что озарял небо сейчас, и она будет стоять в другом Великом Доме, в Зале Двойной Истины, судьи будут взвешивать чистоту ее сердца.

Она улыбалась, широко, как она заметила.

— Мы завоюем мир, — согласилась она. — Завтра. Сегодня ночью… что еще от ночи осталось…

— Сегодня ночью, — сказал Николаос, — мы завоюем Египет.

«Честно, — подумала Мериамон. — Египет, в конце концов, завоевал Македонию. И снова завоюет, и снова — пройдут года и миры».

Даже Взвешиватель Сердец назвал бы это справедливым.

Оглавление

ПРОЛОГ

Часть I ИССА

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  9

Часть II ТИР

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

Часть III ЕГИПЕТ

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

Часть IV СИВА

  28

  29

  30

  31

  32

  33