Кружок на карте [Владимир Евтихианович Баскаков] (fb2) читать постранично, страница - 3

чтобы туда входили не одни танки, нужны и пехота на колесах, своя артиллерия, свои саперы.

— Правильно вопрос понимаешь, — похвалил генерал.

И вот теперь, в конце второго военного года, у Калача, у Советского, у Серафимовича, в донских степях рвут и кромсают немцев наши танковые и механизированные корпуса. Генерал-майор танковых войск Шубников зная, что именно они, эти корпуса, находятся в остриях стрел, далеко охвативших Сталинград. Да и он здесь, в этих угрюмых лесах, в бездорожье, тоже вводит в прорыв махину танков, автомобилей, пушек, «катюш» — махину, именуемую механизированным корпусом.

Шубников про себя усмехнулся. Вспомнил, что Ковальчук сейчас где-то под Воронежем командует конно-механизированной группой: и его не минула чаша сия, и ему пришлось на старости лет понюхать бензина да солярки.

2

Утром ударил мороз. Шедший ночью дождь превратился в снег. Деревья обледенели, но земля еще не промерзла, и машины, как и вчера, качались и хлюпали по гати, бревна пели, трещали, грузли в плывучей почве.

Прохоров с трудом довел грузовик до первой за долгий путь деревни. Спустили сразу два ската, их, видимо, повредили вчера танкисты, когда вываживали машину из трясины. У дома с высоким, причудливой работы крыльцом машина стала. Лейтенант Боев проворно выскочил из кабины и вошел в избу. Прохоров остался на улице.

В избе было жарко натоплено, и у стола сидело трое: два солдата и старшина. Хозяйка, молодая женщина в белом платке, ставила на стол чугун с картошкой. От чугуна шел пар. Мутнела жидкость в бутылке.

— Садись, лейтенант, грейся, — покровительственно сказал старшина, здоровый рябой парень, увидев в двери тщедушную фигурку Боева. — А дверь закрой поплотнее.

Боев смущенно присел на лавку, спросил, кто такие. Выяснилось, что в деревне размещается пункт обогрева раненых. Они уже стали поступать из района боев. Здесь их снимали о машин, кормили и отправляли дальше, в госпитали.

В избу вошел усатый солдат, гаркнул с порога:

— Кто тут будет старшина Горобец?

Рябой старшина поднялся, расправил проворным, заученным движением гимнастерку, набросил на плечи шинель, вышел во двор.

В деревню въехали четыре машины с ранеными. Старшина распорядился, кого куда, и вернулся в избу, где уже был и Прохоров.

Сели за стол, налили в стаканы мутную жидкость, взяли из котла по картофелине в мундире.

— Подарки, значит, везешь, лейтенант? — как бы продолжая начатый разговор, степенно сказал старшина.

— Да, должен доставить груз по назначению.

— А ты бы этот груз здесь оставил для раненых. Там, поди, в мешках и чекушки имеются.

— Не смотрел, не знаю.

— Посмотри.

Боева несколько покоробил покровительственный тон старшины, но он промолчал: старшина был явно кадровым, матерым, каких уже немного осталось в армии. Задираться с ним было бы смешно, тем более при Прохорове, который сразу почувствовал в старшине силу, смотрел на него заискивающе и благодарно: удостоил, мол, и меня, и мальчишку лейтенанта беседой и трапезой.

— Гляди, лейтенант, — снова заговорил старшина, — а то я могу написать расписку, что, дескать, ты сдал, а я принял. Все по форме.

— Нет, не могу.

— Ну как знаешь…

Минут через сорок машина снова шла по тряской дороге.

Следующую ночь Прохоров и Боев провели в холодном сарае, чуть согреваемом маленьким костром, разожженным саперами, которые ладили здесь гать через плохо промерзшее болото. Утром пришлось повозиться у машины: остыла на морозе. Только к полудню двинулись в путь, и Боев, не выспавшийся ночью, задремал, убаюканный мерным завыванием двигателя.

Доставка этих подарков была, по существу, первым его поручением на войне. Пожалуй, даже вообще первое в жизни служебное дело. Ровно год назад, тоже в декабре, он, студент-филолог, сдавал экзамены в Ленинградском университете. Здания Петровских коллегий на Васильевском острове стояли промерзшие, заиндевевшие, как будто мертвые. По их километровым коридорам неслышно, точно тени, тащились хмурые люди — студенты и преподаватели — с поднятыми воротниками пальто, укутанные бабушкиными платками. Было тихо и страшно. Последний экзамен Боев сдавал в большой лингвистической аудитории с окнами, забитыми фанерой. На шкафах стояли допотопные фонографы, а со стен смотрели портреты знаменитых филологов предреволюционной поры — бородатые люди в крахмальных манишках и твердых воротничках, с лингвистическим спокойствием в строгих глазах.

Экзамен принимал человек, чем-то очень напоминавший любой из этих портретов — быть может, сухостью лица или спокойствием жестких глаз. Впрочем, профессор наверняка лично знал этих людей. Он сидел за столом, подняв острые плечи, как бы застывший в этой странной позе; на руках — шерстяные перчатки, на ногах — какие-то нелепые и, как показалось Боеву, дамские боты.

Не глядя на Боева, профессор взял его зачетную книжку, снял очки, протер их пальцами в перчатках и, будто размышляя