Цареградский оборотень [Сергей Анатольевич Смирнов] (fb2) читать постранично, страница - 2

впоследствии признавали святыми.

Как только солнце появлялось, так изначальный луч дня, пролетев с востока над бухтой Золотой Рог, ударял точно в купол дворцового храма. Неприметная кривизна купола, отражая луч, посылала его на север, в сторону сенатской площади, именовавшейся Августеоном. На площади возвышалась колонна Константина Великого*, основателя Восточного Рима. Некогда Константин стал первым императором, принявшим христианство, и был погружен в крестильный котел сидящим на троне. Ныне золотой император, затаивший дыхание на высоте храмовых крестов, держал в руках золотую книгу, раскрытую не для своих глаз, а для всего мира. Луч попадал в книгу и в ней чудесно раздваивался.

Тогда один из двух новых лучей, совершенно равных по силе первородному, летел на юго-восток и в мгновение ока проникал в высокое окно тронного зала. Там с двух сторон от трона возвышались статуи "ангелов победы", терпеливо державшие над василевсом ветви золотого лавра. Коснувшись этих ветвей, луч сразу рассыпался уже на сотню тончайших лучиков, пронизывавших все углы вокруг, все щели, все складки тяжелых занавесей и ворсины бескрайних ковров. Мелкая и неистребимая в иное время тьма тронного зала погибала на одно мгновение...

Второй же луч, пущенный Великой Книгой, летел на юго-запад, в окно Триклиния Схолы*, то есть -- в часть дворца, отведенную для отрядов личной императорской стражи. Там луч всегда отражался щитом стоявшего на часах схолария и начинал многократно дробиться на развешанном по стенам оружии -- парадных мечах, шлемах, щитах, нагрудниках. И вот уже сотни новых лучей-потомков пронизывали темные углы, щели, слуховые окошки и так попадали в соседние триклинии, полутемные комнаты и галереи.

Отражаясь от мозаик, золотой и серебряной чеканки на дверях, украшений, золотого шитья, зеркального порфира колонн, всюду успевали проникнуть лучи солнца. Даже в самые потаенные комнаты, темные лона и подмышки гинекея*, женской части дворца. Даже в бесчисленные соты Фермастры*, в ее кухни, бани и мастерские, где никогда не ступала нога в сандалии или сапоге из мягкой телячьей кожи. Даже в бездонные подвалы дворцовой тюрьмы, где места хватило бы на всех жителей Константинополя и половины народов Империи.

Наконец все лучи, нашедшие выход -- а таких набиралось не меньше тысячи, -- попадали в галерии южного предела дворца и, в последний раз легко оттолкнувшись от рукотворной тверд, разлетались в мир, кто куда. Они сливались с потоком небесного света, не познавшего императорских тайн и чудес.

К юго-западу от дворца стоял храм святого Апостола Петра. Однажды, в заветное утро, на хорах церкви, как раз у окон, случилось остановиться дьякону. И когда лучи покидали дворец, служителю Господа послышался оклик или неясный призыв. Он обернулся и увидел, что в сумрачной галерее дворца будто бы разом вспыхнула и тут же погасла вереница из двенадцати свечей. Дьякон не успел бы сосчитать огни, но число двенадцать ясно запечатлелось в его памяти даже до сорокового дня после кончины.

Как же за минувших три века никто из обитателей дворца ни разу не заметил удивительного нашествия света, случавшегося дважды в год? Почему ни один стражник, ни один блюститель дворцовой тишины, ни один остроглазый и все примечающий евнух не донес о чуде главному хранителю дворца -- куропалату, второму человеку в империи после самого василевса?

Причина той мимолетной, но опасной для василевсов слепоты была проста. Поток света проносился сквозь дворец за одно мгновение, за одно движение глазных век, за ту неуловимую частицу времени, которую греки издревле называли "стигмой", то есть "ранением от укола стрелы", ибо, если время остановится, то в в месете остановки на теле мира сразу появится смертельная рана. Но время не замирает и не опускает век, и свет, как вызнали те же греки, проносится через мир с быстротой взгляда, а божественный свет -- тот превышает быстроту взгляда в триста тысяч раз и потому вовсе невидим для простых смертных.

Впрочем, кто-то в самом дворце, вроде того дьякона за его пределами, порой замечал отблеск в темном углу. Перед иным писцом вспыхивала на миг серебряная чернильница. Порой луч попадал прямо в глаз иному полуослепшему узнику тюрьмы, и зрачок его вместо того, чтобы сузиться, наоборот расширялся, впитывая последнее прощание со светом, а потом, уже вместе с темной, как окрик смерти, слезой, рождались слова благодарственной молитвы.

Но никто и никогда не имел возможности связать все эти быстрые отблески и вспышки в поток света -- единый, пронизывающий дворец быстрее, чем любую толщу морской воды.

К тому же во дворце совершенно отсутствовали пыль или дым, которые в этом грешном мире только и становятся бестелесной плотью всякого света. Трижды в день по всему дворцу проводили три сотни черных нубийцев. Они шумно втягивали всю налетевшую во дворец пыль своими широкими, вывороченными наизнанку ноздрями.

И