Тинто ретто [Денис Александрович Гуцко] (fb2) читать постранично, страница - 2

сосисек – а тут их развернули – и в кипяток! И после такая слабость, ничтожность такая…

– Да-а…

– Вот так вот… Не зря боишься…

– Занесло же к нам заразу потустороннюю!

Бывало, стакана после пятого-шестого, кто-нибудь бурно переливался через край:

– Представляешь, и он появляется… такой… понимаешь… такой яркий, такой… у-у… Другой. Не такой, как ты и я, совсем другой. Как инопланетянин… хуже…

– Зеленый?

– Что?.. Тьфу, дурак! Сам ты зеленый!

– Тинторетто, Тинторетто, а я маленький такой…

Могло статься, так бы и травили они друг другу эти байки – если бы не грянула в свои тяжёлые литавры трагедия. И главным героем на авансцену вышел персонаж незаметный, неожиданный, до этого неслышно обитавший в пристройке с недоразвитым, размером с тарелку, окном и здоровенным плюшкинским сундуком, заменявшим ему стол и кровать. Да-да, Хмурые Брови, угрюмый молчун Петрович.

Седунин, спивающийся областной мэтр (выставка в Москве, цикл “Любовь” – но давно, по молодости) после очередного семейного скандала явился в студию под крепким градусом, пробрался к себе и сладко уснул там, прямо на своем заброшенном “Портрете с полнолунием”. Ночью ему заплохело. Седунин поднял свой страдающий центнер, вышел в коридор… ему нужен был воздух, он ввалился в зал – там в полутьме стоял некто в цветастых одеждах, в пышном берете с острым пером. Полтергейст распахнул рот, в котором зрел, да так и не вызрел крик – а Седунин вздохнул и рухнул с инфарктом.

Петрович потом несколько раз приходил к нему в больницу с дефицитными апельсинами на дне выцветшего рюкзака, вздыхал, чесал брови. Оказалось, он давно уж свихнулся на живописном вопросе. “Замстило мне, только об одном и думаю”. ХэБэ культурно кашлял в кулак, озирался на соседние койки. Во всем признался: одежда из Музкомедии, украл, подпоив своего собрата, тамошнего сторожа. “Видел, как Шурка по пьяни наряжался”. Наслушавшись (подслушав) художников, разработал свою собственную каббалу и пытался, переодеваясь, перевоплотиться в самого, как он называл его, Тинтарета.

– Вот смотрю я: это какая ж силища в нём, душевный кураж, так сказать. Думаю, хоть раз бы почувствовать. Побыть бы, думаю, хоть раз в его шкуре. Ну, в Тинтарета шкуре. А то ведь всю жизнь червяком… Ну и придумал вот так, переодеться если. Как на живца, знаете ли… Одежда эта, главно дело, не наша, старинная, а как раз мне впору пришлась, как по мне сшитая, вот что! И тут ведь ещё слухи всяческие про привидение. Вы уж простите меня, дурака необразованного.

– Эх, Петрович, – скрипел в ответ Седунин. – Да разве ж тебя я так перепугался… Я тебя сразу узнал. Ты хоть в акваланг оденься, а тебя я узнаю. Каждый день ведь встречаемся, изучил. И… ты уж не обижайся, Петрович, но какой к черту из тебя сеньор Робусти! Посмотри на себя… ты же ходячая слава человеку труда. Штука-то в том… э-эх… штука-то в том, что стоял кто-то у тебя за спиной, кто-то стоял, да… Как это сказать… статный такой, красивый, такой какой-то… Смотрит на нас и тонко так, тонко, гад, улыбается.

Седунин глотал горький больничный воздух и, глядя на мушиный хоровод под потолком, тянул:

– Да-а… надо же, всего-навсего копия, а поди ж ты… вот ведь не должно так быть, копия ведь. Техника, что и говорить, довольно точная…

И нездорово оживляясь, он отрывался от серого блина подушки:

– Хотя дело, конечно, не в технике!

Седунин после инфаркта оклемался, бросил пить. А вот Петрович помер. Сильно затосковал старик, согнулся, запаршивел. Больше не притрагивался к одеждам из сундука. Всё лежал на нём, свернувшись сухим калачиком. Так в скорости и отчалил от никчемного, обманного бытия. Хоронили вскладчину. Зинаиду, дочь покойного, так и не разыскали. Говорили, явилась через месяц после похорон – опоздала, стало быть.

Тайный сундук прибрал Седунин. Студия под его руководством пожила еще какое-то время – так, как все вокруг: позевывая в ожидании аванса. Но однажды мир пополз по швам, авансов не стало, заказов не стало, не стало на некоторое время даже “Анапы”. “Анапа”, впрочем, вскоре вернулась.

И вот уже особнячок, засиженный амурами, продан Лёшке Брюлику, готовится стать ООО “Бриллиант”. Художники – кто в ларьках, кто в рекламных агентствах, скульптор – счастливчик – в ритуальной конторе. А Седунин – о, ирония кармы – сторожит Лёшкину недвижимость, живет после развода тут же, в той самой пристройке с недоразвитым окном. Спит, правда, на туристической раскладушке. “Забирай! Твоего здесь разве что пустые бутылки да эта дурацкая раскладушка. Может, сходишь куда – в поход!”. Сильно похудел, вдвое от прежнего.

Кисти забросил. Старые свои работы распродал кое-как на художественном рынке возле парка. Поклялся начать как-нибудь всё заново, и тогда уж наверняка создать что-нибудь грандиозное. И ещё поклялся, что клянётся себе в этом в последний раз.

Частенько он вытаскивает из сундука мешок с одеждой. Закинув мешок на плечо, выходит во двор и ныряет в провал черного хода. Долго идет по слепой кишке коридора,