Сука-жизнь [Анатолий Жариков] (fb2) читать постранично, страница - 2

мерзкой хляби.

Налились поволокой бабы.

Март. Увлажнённая почва

в предвкушении творчества.

Немного тепла и больше

ничего не хочется.

Упрощается до дыхания шум.

Без желания не задуть свечу.

Мир – один закопчённый чум.

Ты, пока ещё видят глаза,

интересен другим, но за

перевалом глухим твоим

ни хрена не растёт. Даже дым.

Вы, изысканного словца

девы, имели в руке творца

бороду, а не что иное.

Что укропом мой огород,

в марте словом набряк народ.

В слове память: кто мы такое.

Март – глагол,

ещё в состоянье покоя.

В селе

Та, что темна своим древним именем,

будит утро глазами синими.

Знаешь, милая, за окнами-ставнями

снег семь дней стоит нерастаянный.

Я дорог пророк, ты любви пророчица,

мы уже прочли сто лет одиночества.

Мы уже забыли земные заповеди,

на «сходи-принеси» говоришь: «Сам иди».

Мы уже сто лет как уже не болеем

и живём сверх срока, как вождь в мавзолее.

Мы по Гуглу на шару смотрим фильмы разные,

или «С лёгким паром» или что подсказывают.

А когда метель закрывает ставни,

зажигаем свечи или в снах летаем.

Пиано

Николаю Хижняку

Кипяток на горку чая в чашке,

тёплые носки да чистая рубашка,

луч в ловушке синего стекла,

сигареты, вечер, свет и мгла.

Убеганье, приближенье снова,

колыханье, колебанье. Слово.

Первые знакомые черты.

Боже, я готов, готов ли Ты?

***

Плоды уже медвяно липки

и вытекает жаль из груши,

обшарив сад, нас обнаружив

глазами не рождённой скрипки.

И ветер паутины нить

находит и тревожит синие,

дрожа на кончиках ресниц

чувствительными Паганини.

***

Неглиже от second hand,

гвоздь советский из штиблет,

чай, полпачки сигарет,

гость вчерашний на обед.

Вам, щетина, сколько лет?

Сквозь газету тихий свет,

вроде светит, вроде нет.

***

Не всё так близко, что слышится,

не всё так хорошо, что пишется,

не всякая икона светится,

не каждая – в небо лестница.

И слово, что на заборе

начертано, – не история.

Не всякая птица – ворон.

***

Хозяин из меня совсем никудышный,

ни молотка, ни гвоздя, ни отвёртки в доме,

одни мыши

и ветер гоняют куски соломы.

Город, в котором живу я, вымер,

дома и улицы разбрелись по свету,

и никто не помнит даже имени

страны, которой у меня нету.

Босх

В конце зимы или весны

запахло рыбой, луком, салом,

войдя в стихи со стороны

плевков гремучего вокзала.

И там, где оборвался звук

и свет творившего концерта, –

следы слипающихся рук,

вылавливающих консервы,

вычёсывающих из волос,

выскабливающих из расщелин.

Мне эту музыку принёс

пёс, пёсьей обглодав свирелью

желтея жуткостью луну,

когда у вас скрипели перья,

пыля заказом на дому.

***

Из сплетен круга, друга тыков,

билетных сводок, газет между строк,

затылков и взглядов, и чувств обрывков

да из того, что щедро отвалил Бог,

судьбе нелёгкой, драконьей, сиповой,

как обидную фигу выкрутил на бис,

вышептал, выговорил, выхрипел из лёгких, из

спешно бегущей крови нежным больное слово.

Чтоб остаться, опрокинувшись в зрачке фотоаппарата,

сидеть, положив на кота свою рыжую котячью лапу,

и затем, сморгнув на Васильевский,

на промятом диване залечь

в отстранённой, чужой земле,

где и в спальне чужая речь.

***

Он разум тешил байкой о пространстве,

поскольку опасался темноты,

что в храмине в углу, вечерней,

но более стеснялся пустоты

в стране, где не имели земли

в своём размахе тяги к измеренью,

вернее, в упрощенье постоянства.

Построил город на хребте холопа,

и в то окно, что прорубил, Европа

три века с изумленьем зрит

на лапти на ногах кариатид.

Что поднялось, не опустив другое?

На тёмной вере варварская Троя

замешена и потому стоит.

И ночью, разметав подушки,

как пойманная рыба, через рот

дышал дыханием болот.

Купцы, бояре, хлопы, воровьё –

не выпущу! – поскольку всё моё.

Ум потеряет счёт подушный,

когда историей стечёт.

"Он держит жезл в одной руке, другой

сгибает, как тарелки, мир дугой.

В усах усмешка, что твоя гроза,

рассеяны в далёкий день глаза.

Какой-нибудь потомок мой на -не

взнесёт его на бронзовом коне,

коли не разворуют медь в стране".

На дубе с потревоженной корой –

глядела женщина – как распускались ветви, –

глаза от солнца заслонив рукой.

Лаптём хлебая щи, жуя намедни,

зевал Евгений, и скучал Лаврентий.

Снаряд, отпущенный рукою росса,

рассёк простор, осматривает космос.

***

Весна. Полдня предложению суставы ломаю,

правила синтаксиса вспоминая.

Земное по дождю соскучилось наверняка,

как по слезе щека.

Молодые деревья не краше старых,

тощи, как первые овощи на базарах.

И как акварелью апрель ни прикрась,

на большаке после дождя грязь.

Так и при каждой новой власти

будет неточной рифма "краще".

***

От А. Фета с приветом «здрасьте»

и до радостного Экклезиаста

и поэзии после Бродского,

нам сказали, суть