Малыш. Путешествие стипендиатов. [Жюль Верн] (fb2) читать постранично, страница - 2

морского побережья: на севере — это горная цепь Нефин с куполообразной вершиной в две тысячи пятьсот футов^[9], на юге — Кроаг-Патрик, где великий ирландский святой, введший в стране христианство в IV веке, постился сорок дней. Затем актеришка спустился по крутым тропкам гор Коннемара и диким местам, окружающим озера Маек и Корриб, заканчивающимся у залива Клу. Он не воспользовался железной дорогой Мидленд-Грейт-Вестер, соединяющей Уэстпорт с Дублином, не грузил свой багаж в почтовые кареты, фургоны или «карт»^[10], курсирующие по всей стране. Он разъезжал по ярмаркам, оповещая повсюду о грядущем кукольном представлении и награждая время от времени жестоким ударом кнута свою большую облезлую собаку. Дикий вопль боли вырывался из пасти животного в ответ на каждый хлесткий удар, нанесенный безжалостной рукой, а изнутри повозки в ответ иногда раздавался длинный жалобный стон.

Погонщик кричал бедному животному:

— Да будешь ты шевелиться, собачье отродье?

Но за этим слышалось другое:

— Да замолчишь ты, наконец, собачье отродье? — и это относилось к кому-то невидимому, упрятанному в глубине его повозки.

Тогда стон стихал и повозка медленно трогалась с места.

Свирепого погонщика звали Торнпайп. Откуда он взялся? Не суть важно. Достаточно того, что это был один из тех англосаксов^[11], которых принято называть отверженными — Британские острова производят таковых во множестве. Чувствительности в нем было не больше, чем в диком звере, а уж душевной мягкости не больше, чем у горного утеса.

Достигнув первых домов Уэстпорта, он проследовал по главной улице, застроенной довольно приличными домами. Лавки здесь украшались весьма пышными вывесками, но выбор товаров был очень невелик. В эту улицу вливались грязные улочки, подобно тому, как мутные ручейки вливаются в прозрачную реку. На острых валунах мостовой повозка Торнпайпа производила душераздирающий скрежет, и толчки эти были явно в ущерб куклам, которых она везла на забаву жителям Коннахта.

Публики — никакой! Торнпайп, продолжая спуск, достиг аллеи для игры шарами, пересекающей улицу и обсаженной двойным рядом вязов. За аллеей простирался парк с песчаными, тщательно ухоженными аллеями, ведущими к самому порту в заливе Клу.

Само собой разумеется, что город, порт, парк, улицы, мосты, церкви, дома, лачуги — все это принадлежало одному из тех могущественных лендлордов^[12], которые владеют почти всей землей Ирландии, маркизу де Слито, принадлежавшему к очень древнему и благородному роду. Он, кстати, был далеко не самым плохим хозяином, с точки зрения арендаторов.

Через каждые два десятка шагов Торнпайп останавливал повозку, оглядывался и принимался кричать:

— Королевские марионетки... марионетки!

Бог мой, что за глотка! Ее так и хотелось смазать хорошенько машинным маслом.

Никто не выходил из лавок, ни одна голова не высовывалась из окон. Правда, на прилегающих улочках нет-нет, да появлялись какие-то фигуры в рубище, и тогда из лохмотьев высовывались изможденные, изголодавшиеся лица, с воспаленными покрасневшими глазами, бездонными и пустыми. Кроме того, как из-под земли выскакивали и детишки, почти совсем голые, и пять-шесть из них отважились наконец приблизиться к повозке Торнпайпа, когда она остановилась на главной аллее площадки для игры в шары. И все в один голос завопили:

— Коппер... коппер!^[13]

Предмет их вечных вожделений — медная монетка, часть пенни^[14], самая ничтожная по стоимости. Но к кому же они обращались, эти ребятишки? К человеку, который и сам-то нуждался в милостыне! Несколькими угрожающими жестами, к тому же свирепо выкатив глаза, он отогнал малышей, которые сочли за лучшее держаться на почтительном расстоянии от его кнута и еще дальше — от клыков его собаки, настоящего дикого зверя, доведенного до исступления плохим обращением.

Торнпайп был просто вне себя. Он видел, что все его призывы — крик вопиющего в пустыне. Никто не спешил к королевским куклам. Пэдди^[15] — такое же олицетворение ирландца, как Джон Булль^[16] англичанина, — не проявлял никакого интереса. И вовсе не из-за недостатка уважения к августейшей королевской фамилии. Отнюдь! Просто ирландец не любит, вернее ненавидит всей многовековой ненавистью угнетенного, лишь одного человека — своего лендлорда. Даже бывшие крепостные в России не были так унижены, как Пэдди. И если он приветствовал О'Коннела^[17], великого патриота, то только потому, что тот отстаивал права Ирландии, установленные актом Тройственного союза в 1806 году^[18]. Оценил он также, что позже энергия, выдержка и политическая смелость этого государственного деятеля обеспечили принятие билля^[19] об