Друг мой море [Бронислав Андреевич Волохов] (fb2) читать постранично, страница - 3

съела все яркие краски, которыми природа не очень щедро наделила суровый Север. Простор вокруг был затянут будто паутиной, и не разберешь, где кончается море и начинается небо.

Мы шли не торопясь, разговор вели о каких-то пустяках. Когда поднялись на сопку, Федор Павлович остановился, постоял некоторое время молча, потом спросил меня:

— Никулин, вам нравится вот вся эта муть серая и вообще Север?

Я не знал, к чему такой вопрос, ответил, как думал:

— Красота бывает разная, и человек к ней должен привыкнуть. Мне кажется, во всем этом есть своя прелесть. Так сказать, чистота стиля...

— В беспредельных далях космоса наша планета выглядит прекрасным оазисом... — перебил он меня. Любимая фраза Федора Павловича, слышу не впервые.

Он сосредоточенно сосет трубку. Это всегда помогает, когда во время разговора почему-то не хочется смотреть на собеседника. Шумит море. Изредка прожектор вонзается в сумерки наступающего утра. На мысе скалы пульсирует звездочка маяка. Федор Павлович отрывисто, между затяжками, говорит:

— Чистота стиля... Своя прелесть...— Мне Показалось, что он меня передразнивает. —Море, горы, луна, как медуза, плавает в дырявых тучах... Угрюмая декорация мира...

Все еще не понимая его, я приготовился к сопротивлению, но он опередил меня:

— То ли дело осень где-то в Подмосковье! Представляете, вначале холодные утренние росы обильно покрывают травы. Молочно-белые туманы застилают низины, клубятся над водоемами. — Федор Павлович говорит неестественным для него голосом, словно выступает со сцены. — Просыпаешься утром и вдруг, как открытие, видишь: лес, словно сказочный терем, разрисован... Нет, вы представляете, Никулин? — Федор Павлович щурится, берет меня за пуговицу и мягко, вкрадчиво продолжает: — Потом осень все смелее начинает расписывать небо и землю. Ветер уже играет разноцветным убранством леса. Он теребит и срывает шуршащие листья, устилает зелень лесной травы. Еще цветет ястребинка зонтичная, золототысячник розовый, кульбаба осенняя и пижма. А потом морозные утренники сковывают лужи хрустальными корочками льда. Серебристым ковром иней покрывает травы. В эту пору сходят грузди и рыжики. Только изредка под густой лапчатой елью попадаются молодые крепкие боровики... Вот это прелесть!

— Вы, наверное, в Подмосковье жили когда-то?" — спросил я ради любопытства.

— Пока еще только собираюсь, — ответил Федор Павлович, и мне показалось, что голос его дрогнул, а в глазах отразилось выражение глубокой тоски.

Я не придал этому значения, и у меня мелькнула догадка: наверное, прощупывает меня бывалый северянин, как я тут прижился, не скучаю ли по теплым морям.

Раскурив погасшую трубку, Федор Павлович заговорил снова:

— Всему бывает конец, дорогой Антон Васильевич. Отплавался Бусыгин, понимаете?

Я пока ничего не понимал.

— Давай, Никулин, условимся. — Федор Павлович вдруг перешел на «ты», голос его стал глуше. — У меня нет никаких претензий, что ты займешь мое место. Несмотря на молодость, у тебя есть воля, разум. Военная косточка тоже имеется. Тридцати, кажется, еще нет?

— Двадцать восемь...

— Ну вот, а мне на пятый десяток давно гребет. Стар уже стал для моря. Пришло время, когда остается только сидеть у пруда и рыбу удить да грибы в лесу собирать... — Федор Павлович умолк.

Мне вдруг стало не по себе, чувство какой-то вины перед этим человеком сдавило сердце. Именно он первым поверил в тебя, привил тебе любовь к беспокойной профессии, помог увериться в своих силах и теперь должен еще уступить место на командирском мостике.

— Это как же, Федор Павлович? Неужели вас на пенсию?..

Вопрос мой прозвучал, наверное, нелепо, поэтому Федор Павлович ничего не ответил. Трубка уже торчала у него в зубах, а крупное лицо замкнулось в бесконечном равнодушии ко всему.

Мы молча спустились вниз по скрипучим ступенькам, пошли вдоль берега. Рядом, справа, лениво ворочалось море, густо-синее, с переливами, а дальше — темное, зыбучее, похожее на степь. Из-за вершин сопок выползло солнце, поредевшие облака накалились докрасна, небо окрасилось тысячью переходящих один в другой, непрерывно меняющихся оттенков ультрамарина и изумруда. Море тоже расцвело...

— Вот это мне уже нравится! Хоть какие-то краски обозначились, — как бы между прочим заметил Федор Павлович.

Но я и сам знал, что все-то ему здесь нравится, что и Север, и служба, и «вся эта муть серая» стали неотделимой частью его личности, его души. Он привык считать все это столь же реальным и подлинным, как самого себя. И он не мог расстаться с этой частью своей жизни так легко и просто, словно оторвать пожелтевший листок календаря. Говоря нелестное о Севере, тогда Федор Павлович и был неискренним.

Через два часа мы вышли в море. Попыхивая своей неизменной трубкой, Федор Павлович уже стоял на мостике, притулившись к тумбе компаса, внешне спокойный, одержимый командирскими заботами. Ни во время этого похода,