Отцы [Вилли Бредель] (fb2) читать постранично, страница - 159

Социалистический, сберегательный и увеселительный ферейн превратить в националистический ферейн?.. И все-таки даже теперь «Майский цветок» не утратил для Хардекопфа очарования. Столько радостных, веселых часов, столько светлых воспоминаний связано с ним! «Майский цветок» — это как голос из далеких прекрасных дней, тех дней, когда жизнь еще стоила того, чтобы жить…

Совсем стемнело; за окном — черная ночь. Часы на стене тикают свое вечное «тик-так! тик-так!»; круглый медный маятник темным пятном качается туда-сюда, туда-сюда и твердит с укоризной: «Нет-нет! Нет-нет!» Так тихо, что старикам слышно, когда по Германштрассе проходит трамвай, хотя окна закрыты; порой доносятся резкие паровозные гудки с недавно выстроенного Главного вокзала.

Какая сладостная тишина. И почему в такой тишине особенно остро чувствуешь жизнь? Хардекопфу кажется, что он слышит, как бьется сердце его друга. Он кладет Штюрку руку на плечо и хочет сказать: «Давай, Густав, пораскинем-ка мозгами над всем, над всем!»

Но говорит:

— Виноваты мы все, Густав… все!

— Что верно, то верно, Иоганн!

И они опять погружаются в молчание.

5

Ночью Хардекопф так сильно и порывисто начал расталкивать Паулину, что она с криком вскочила.

— Что… что случилось, Иоганн?

— Он хоть раз написал?

— Ах, Иоганн, — сказала она и глубоко перевела дыхание, стараясь прийти в себя. — Спи же наконец!

— Скажи мне правду! — настаивал он.

— Да, он писал. У него все благополучно. Он доволен и счастлив.

— Где он?

— В Киле, Иоганн.

Хардекопф вздохнул.

— На крейсере «Ганновер». — Теперь она защищала своих сыновей: — Пойми, Иоганн, они уже не дети, наши сыновья. Пусть идут своими путями. Мы беспокоимся за них, — верно, но они счастливы. Не будем вмешиваться в их жизнь. Пусть живут как знают.

Хардекопф затрудненно дышал.

— Так оно, стало быть! А теперь, Иоганн, — приказала она, — повернись на бок, закрой глаза и спи. Слышишь?

Но ни он, ни она больше не спали.

Был ясный, сияющий, светлый день. Солнце блестело в окнах дома, расположенного против квартиры Хардекопфов, под его лучами даже выцветшая шиферная крыша заиграла голубыми отсветами. С улицы доносился гомон детских голосов; школьники, у которых были каникулы, играли в какие-то свои игры. Герань на окне отцвела, но листья еще сохранили бархатистый, сочный зеленый цвет. Время от времени на оконный карниз, где фрау Хардекопф рассыпала хлебные крошки, прилетал серый воробышек; он задорно чирикал, быстро подбирал крошки и, смело взмахнув крыльями, стрелой улетал прочь. Хардекопф сидел в своем кресле у окна и смотрел в утреннее небо. Паулина пошла к Тилеманам за молоком; он был один. Сегодня он чувствовал себя слабее, чем в последние дни. «Бессонные ночи сказываются», — подумал он. Но спать ему не хотелось, только слабость одолевала, странная слабость… «Он, значит, счастлив…» Хардекопфу хочется сказать: «Дорогой мой мальчик!» — как в ту минуту, когда он стоял на верфях за мастерскими и смотрел, как отплывала «Минна Верман», — но губы не слушаются. Дрожь охватывает все его тело. В то же мгновение леденящий страх тисками сжимает голову. — ему кажется, что сердце вот-вот остановится… Он судорожно глотает… хватает ртом воздух. Он хочет поднести руку к горлу, но она бессильно падает на кресло…

Вернувшись, фрау Хардекопф мельком заглянула в комнату, увидела, что Иоганн сидит в кресле и смотрит в окно.

— Иоганн, сейчас я вскипячу тебе чашку молока.

Она закрыла дверь и поставила кастрюлю на плиту. Только что на улице она встретила Фриду, и та рассказала ей, что Карл признан годным для нестроевой службы и уже в субботу обязан явиться в Ней-Штрелиц. «Сумасшедшие времена, — думает Паулина. — Все перевернулось вверх дном».

Потом она пошла в комнату, но уже на пороге насторожилась.

— Иоганн! — тихо позвала она… Кровь отлила у нее от лица. Страх сжал сердце. — Иоганн!.. Иоганн!..

Вся дрожа, подошла она к нему. Увидела его застывший взгляд. Он весь как-то осел, руки тяжело и безжизненно лежали на подлокотниках кресла.

— Иоганн! — шепнула она.

Ей стало жутко. Она хотела позвать людей, Фриду, соседку Погенмейль, Штюрка. Она уже у двери… Но вдруг остановилась. Ей стыдно стало за свой глупый страх. Медленно вернулась в комнату…

— Иоганн! — она прижала к себе его голову, поцеловала, опять прижала. Слез нет.

И слов нет. Безмолвно смотрела она на него, смотрела долго. Прерывисто дышала, мысленно повторяя: «Иоганн! Иоганн!»

И вот потекли слезы. Оцепенение, сковавшее ее, проходит; она становится спокойнее, мягче. «Я знала, что ты этого не переживешь. Знала…»

«…Меня зовут Паулина!» — «А меня Иоганн!..» Он никогда больше не скажет: «Паулина!..», «Я бы на твоем месте, Паулина, не совал носа в секреты мальчиков…», «Ведь мы, Паулина, еще не старики…», «И ты в самом деле выставила ее за дверь?..». Как он умел смеяться!..

— Хороший ты был человек, Иоганн, такой