Стеклянная клетка [Акош Кертес] (fb2) читать постранично, страница - 3

перифраза темы, иносказательная интерлюдия между «Макрой» и «Именинами». Но и в этой бесхитростной на первый взгляд истории о мусорщике, покровителе собак, которых ему поручают выгуливать, «окольно», параболически — через «собаколюбие» — утверждается не что иное, как человеколюбие. Кашпарек, человек «маленький» и всеми пренебрегаемый, сам, однако, обходится со своими подопечными поистине как с равными, достойными нелицемернейшего внимания. И благодаря этому не только скрашивает свое одиночество, но и вырастает во мнении всех, способных оценить его заботливое бескорыстие, обретая себя как личность.

За свободу и высоту чувств ратует Кертес также в повестях «Именины» и «Кто смел, тот и съел». Герои их, как всегда у него, — самые обыкновенные люди (столяр, ткачиха, шофер, монтер, официантка). Заурядно будничны и ситуации, в которых они показаны. Что тут особенного, если уставшие вертеться в беличьем колесе житейской текучки супруги решают, например, отдохнуть и, воспользовавшись семейным торжеством (именины мужа), берут себе на этот день выходной («Именины», 1972)?.. Необычность завязки, определяющей дальнейшее течение событий, в ином: оба берут свой день отдыха скрытно, поврозь. Желая хоть на несколько часов как бы отдохнуть, избавиться один от другого, спасая, сохраняя для себя остатки своей самостоятельности, свободы. В этом и приоткрывается «небудничная» — общеинтересная — подоплека их брака, который не в радость, а в тягость, не роднит, а отчуждает, даже восстанавливает друг против друга.

Каким, в самом деле, раздраженным, ожесточенным (и увы, столь привычным) разговором — почти перепалкой — начинается утро этого праздничного дня; какими полувраждебными, полупренебрежительными шпильками, подначками и подколами обмениваются Густи и Магдольна, эти новоявленные современные «благоверные»! И какие горестные укоризны исторгает у Магдольны даже приносящая нечаянную радость близость с мужем (которая становится предметом двусмысленного любопытства и недвусмысленного осуждения гостей): почему же радость — некстати? И почему так мало они знали радостей «кстати», совсем поутратили их, позабыли?

Какая-то ненормальность, нетерпимость возникла между Густи и Магдольной, которые незаметно взаимно охладели, слишком поддавшись будничной текучке и притупив тем свежесть, необыденность чувства, потеряв притягательность друг для друга. Это с особой тоской и ощутила Магдольна, в которой подруга (Юли) пробуждает человеческую сущность, усыпленную, угнетенную повседневностью, и которая сама предпринимает попытку разбудить человека, любящего спутника жизни в своем муже.

«Ощущает» это охлаждение и автор, который лишь с виду иронично-беспристрастен и безучастен, а на деле очень даже пристрастен к персонажам, сочувственно «участвует» в их грустных и неловких объяснениях. Недаром его собственная речь столь нарочито, почти дразняще обстоятельна, изобилуя иногда всякими пространственными и временными уточнениями. Эта внешняя, чисто событийная аналитичность и понуждает к анализу сущностному, нравственному, будто лукавым экивоком указывая на неупорядоченность, разлаженность внутреннюю: униженную и унижающую себя, страдающую и бунтующую человечность.

Но какая уж такая «человечность», если Юли своей легкомысленной болтовней будит у Магдольны лишь довольно «сомнительное» чувство (как оно именуется в повести), род подавленного желания, обнаруживая в этом явное сходство с Вали из «Макры», которая тоже признавала и поощряла всего-навсего секс? Если Юли, возвращая своим швейным и косметическим искусством Магдольне женскую привлекательность, в любовных связях откровенно эгоистична — и подругу склоняет к тому же? Нет, не Юли дано вполне сотворить, «создать человека» — разве только «по своему образу и подобию» («Юли создает человека по своему образу и подобию», — гласит одна из глав «Именин»). Как не дано научить окружающих «жить» и другому эгоисту, который лишь вымещает на них свою озлобленность, — Вуковичу (из повести «Кто смел, тот и съел»). Однако известную положительную роль, не делающую их самих лучше, но нужную для «улучшения» героев, — роль «первотолчка» — они все же выполняют. В этом они подобны змею-искусителю, который, противопоставляя себя творцу, тоже мог бы сказать: я-де создал человека. И был бы — на минуту применяясь к этой известной метафоре — отчасти прав, ибо открыл человеку глаза на себя, избавив от внушенных норм, иллюзий. Но и глубоко неправ, так как «создание» это — относительное: после утраты иллюзий остается еще долгий путь к идеалу.

Кертес в названиях глав и сюжете словно пародирует эту библейскую легенду о сотворении и грехопадении человека, «еретически» как бы ее переворачивая: грехопадение делая началом сотворения. И «азартная игра из шести сдач», которая развертывается после, в повести «Кто смел…», навевает некое причудливое впечатление шабаша, Вальпургиевой ночи. Словно и не «игра» это, а