Пути в незнаемое [Натан Яковлевич Эйдельман] (fb2) читать постранично, страница - 4

внутренних дел, тому известно, что эти элементы существуют еще и постепенно усиливаются. Вот где истинная опасность правительства, а оно как будто не хочет знать ее».

Читая приведенные строки, я имел право серьезно заподозрить автора, что он знаком с раскольничьими делами по долгу службы. Получать строго засекреченные материалы о гонениях на старообрядцев могло только лицо, «облеченное доверием»: материалы о раскольниках, как и сведения о том, «что делается в помещичьих имениях», концентрировались в министерстве внутренних дел. Автор снова напоминает о своей государственной службе, когда в конце письма цитирует секретный протокол, подписанный пятью видными сановниками (в протоколе была великолепная фраза: «хотя справедливость требовала бы, однако…»).

И снова отметим — вспомянут Пугачев, причем брошен даже упрек Пушкину: автор письма хорошо знает историю и подлинные причины этого восстания — может быть, знакомился с пугачевскими делами по секретным архивным делам или знает о них по семейным преданиям? Во всяком случае, размышления о втором пришествии Пугачева не оставляют его, и из этих размышлений выводится своеобразный парадокс: «настоящие революционеры» — это самодержавное правительство, митрополит Филарет, цензура и т. п. Никто так не способствует восстанию, второму изданию пугачевщины, как эти люди и учреждения…

Запомним характерные приметы первого корреспондента: чиновник министерства внутренних дел размышляет о пугачевщине, коронованном юнкере, правительственных революционерах… Все это пригодится в дальнейшем.

Понятно, все эти приметы не укрылись от Фердинанда Фердинандовича Кранца, Александра Карловича Гедерштерна и других ответственных тузов III отделения. Кстати, об этом учреждении в «Письме к Издателю» тоже не забыто:

«Неужели же государь, окруженный „стаей славных николаевских орлов“, совсем не видит, что делается, совсем не слышит народного голоса? Впрочем, как же ему и знать правду! Не ходить же ему, как Гарун-аль-Рашиду, переодетым по улицам Петербурга. Да при том такое инкогнито хорошо было в Багдаде, но едва ли повело бы к чему-нибудь у нас в Петербурге. Кто же у нас говорит о чем-нибудь на улицах, зная, что в корпусе жандармов есть много господ, которых не отличишь по платью…»

Трудно было служить в III отделении в 1857 году: время неопределенное, ясных и простых инструкций, как при Николае, пока что не поступает, упреков и насмешек много, а штаты малы. В дневнике одного из современников находится следующая запись: «Вчера в Знаменской гостинице собралось на банкет все III отделение, вероятно чествовали кого-то из начальства. Выпили на 30 человек 35 бутылок шампанского, кричали ура».

30 человек, даже умеющих пить шампанское и восклицать, — конечно, не те силы, которыми можно обезвредить Искандера и его корреспондентов.

Редакторы газеты сопровождают письмо из Петербурга следующими строками:

«Дружески благодарим мы неизвестного корреспондента, приславшего нам это письмо. Мы просим его во имя общего дела и общей любви к России, связующих нас, продолжать корреспонденцию. Путь, им избранный, совершенно безопасен».

«Путь… безопасен». В этих словах новое оскорбление тайной полиции.

Пафос, несколько несвойственный редакционным откликам «Колокола» («во имя общего дела и во имя общей любви к России…»), можно объяснить ясным пониманием издателей, какой опасности подвергал себя доброжелатель «с петербургских высот». Возможно, Герцен и Огарев знали его имя, но конспирировали («неизвестный корреспондент»).

Фраза: «Путь, им избранный, совершенно безопасен» — весьма характерная для «Колокола» форма извещения корреспондента о надежности нелегального канала связи.

После окончания Крымской войны десятки тысяч русских устремились за границу — путешествовать, учиться, тратить деньги или их добывать. Несколько старинных приятелей Герцена и Огарева с осени 1856 года обосновались в Париже и других европейских городах и, не опасаясь больше шпекинского любопытства российской почты, дали о себе знать опасным лондонским друзьям.

В конце 1856 года надолго обосновался в Париже и Николай Александрович Мельгунов.

Имя это давно забыто всеми, кроме немногих специалистов, но в свое время было хотя и не знаменито, но по крайней мере популярно.

Мельгунов недурно писал повести, романы, статьи и музыку, был близок с Чаадаевым, Погодиным, Тургеневым, Герценом… Но по двум причинам не получилось из него ничего значительного. Первой и главной причиной было то, что этому литератору, в сущности, нечего было сказать, сказать своего. Не имея глубоких оригинальных убеждений, он довольно рано растворился среди массы способных, прогрессивных, но обыкновенных, «как все», литераторов. Вторая причина упадка Мельгунова была неизбежным следствием первой: неблагоприятные обстоятельства, особенно убийственные для подобного типа людей. Злыми гениями Мельгунова были его приятели, супруги