Особенная дружба | Странная дружба [Роже Пейрефитт] (fb2) читать онлайн

Особенная дружба

1

Это было первым в жизни расставанием Жоржа, и он не был уверен, что с честью пройдёт это испытание. Его сердце сжалось, когда он наклонился к двери автомобиля, долженствующего увезти его родителей прочь. Он почувствовал, как выступили слезы. Его отец произнёс:

— Ну–ка, тебе уже четырнадцать. Ты — мужчина. Когда Бонапарту было столько же лет, сколько тебе сейчас, и учитель из Бриенна спросил его, черт возьми, что он о себе думает — он ответил вот что: я — мужчина!

Да много ли заботило Жоржа, считал ли себя мужчиной Бонапарт, будучи школьником, или нет! Наблюдая за автомобилем, исчезающим за поворотом, он почувствовал, что всеми покинут и заброшен. Но в тот же момент он услышал крики своих новых однокашников и, как по волшебству, его горе испарилось. Может ли он появиться перед этими энергичными мальчиками этаким нюней? Его мало заботило бытие мужчины, но для него важнейшим делом оставалось бытие мальчика.

Он вернулся в школу с монахиней, считавшейся его сопровождающим наставником. Повсюду была суета, и это заставило его позабыть о своих горестях. На первом этаже он снова увидел фотографии групп учеников, украшающих стены коридора. Но с какой это стати Сестра тащит его в лазарет? Ах, она вела его в комнату, предназначенную для него. На двери, которую она открыла, он снова прочитал объявление, позабавившее его родителей:

СЁСТРИНСКИЙ ЛАЗАРЕТ

ВХОДИТЕ

ОТСУСТВУЕТ

ЗАНЯТО

Указатель стоял на «ОТСУСТВУЕТ».

В ЦЕРКОВИ

В КЛАДОВОЙ

На КУХНЕ

— Ты должен преодолеть свои первые чувства, — сказал Сестра, — и подождать

меня в этой комнате. Я схожу, распакую и разложу твой багаж. Так, смотри, я поставила указатель на КЛАДОВУЮ.

Жорж улыбнулся, потому что она говорила с ним, как с ребёнком. Если бы она взяла мою фотографию, подумал он, она, без сомнения, сказала бы мне, что будет следить за такой птичкой! Всё это довольно быстро восстановило его уверенность: он снова стал самим собой.

Облокотившись на подоконник открытого окна, он посмотрел вниз, на внутренний двор. Двери слева вели в зал для собраний и в студии, за которыми находились классы и общежития. Справа располагалась младшая школа. Прямо перед ним находились две двери часовни, увенчанные крестом, и украшенные гирляндами. Под открытой пристройкой висел большой колокол с раскачивающейся веревкой. Под лазаретом располагалась трапезная, выходившая на главную лестницу, ведущую в квартиру настоятеля.

Без сомнения, этот двор, своими деревьями, тропинками, свежескошенными лужайками, бассейном с камнями и раковинами, и со статуей младенца-Христа, должен был походить на парк. Выделялись сирень и кипарисы; из цветов — скудно выглядящие георгины и маргаритки. Коробчатые живые изгороди были подстрижены каким–то аббатом на отдыхе, не соблюдающим формы. Фонтаны, окружающие статуи, били тонкими струйками — Отцы экономили воду. Жоржу вспомнился большой парк, окружающий его дом; с фонтаном; со статуей бога Терминуса [римский бог межи и пограничного камня], и садом камней; с клумбами, и большой оранжереей на краю сада, полной сладких ароматов. Парк колледжа подступал к студиям, и был похож на сад Ланселота из «греческих корней» [Le Jardin des racines grecques (1657), бывший учебником во французских средних учебных заведениях вплоть до 1870 года; его автор — Клод Лансло (1615–1695), французский лингвист, филолог–классик, богослов.]: он оставлял «бесполезные цвета» другим, ибо предназначался только для воспитания мудрости юных душ.

Душа: это и впрямь было на благо его души, то, что Жорж оказался тут. Его отцу хотелось придать учёбой в течение нескольких семестров в школе–интернате окончательную завершённость тому, что он называл характером Жоржа. Он считал, что Жорж дома избаловался, и упрекал его в чрезмерной лёгкости его успехов в лицее. Кроме того, по его мнению, каждый мальчик из хорошей семьи должен был пройти через руки Преподобных Отцов, поскольку теперь было не принято нанимать в репетиторы священнослужителей.

И он обратился в Сен—Клод, который только что набрал пансионеров в свою одинокую горную обитель, идеально подходящую как для здоровья тела, так и для ума. Здешние воспитатели, которых Жорж заметил совершавшими прогулки по парку, и даже улыбающимися, кивающими друг другу — не выглядели внушающими страх.

Жоржу вспомнились визиты, связанные с оплатой колледжа, в компании со своими родителями, к настоятелю, казначею и префекту.

Настоятель, чье имя, как и у Жоржа, обладало приставкой «де», имел напыщенный вид, сквозивший в его жестах и во взгляде, обращённом вдаль. Задавая вопросы, он склонял свою высокую персону. Он спросил у Жоржа, в какой церкви в М., его родном городе, он принял своё первое причастие. И был рад услышать, что это оказался собор, где он сам имел счастье праздновать одну из своих первых месс. Человеческие воспоминания были ограничены им этим городом — «Его университетом, а не его лицеем», сказал он, улыбаясь: именно там он читал курс гуманитарных наук; таким способом он дал понять, что был Licence ès Lettres [бакалавром наук].

Казначей, по причине своего роста и своей черной бороды, оказался не менее впечатляющей фигурой. Он высморкался с бурным неистовством в платок размером с полотенце, который затем с большой аккуратностью сложил. Он расписался на квитанции оплаты семестров, держа перо обращённым к себе: несомненно, у него были ревматические руки.

Что касается префекта, то он, несомненно, был ещё важнее, чем настоятель и казначей, и это позволяло ему присматривать за всеми. Он следил за всем колледжем, от подвала до чердаков. Он показал Жоржу его место в студии и в спальне. Он представил ему Сестер колледжа, и поручил Сестре из лазарета проявить особую заботу о нём. В душевой он вытащил цепь в одной из кабинок, чтобы продемонстрировать, что душ на самом деле работает, и намочил свой рукав. Мальчики принимали душ по субботам. Прощаясь с родителями Жоржа, он сказал:

— Ваш сын у нас будет как дома.

И передал Жоржу буклет с правилами.

Жорж вынул из кармана буклет и прочитал первую страницу.

Главное правило: совершенное христианское воспитание, смысл, взращиваемый в уме и сердце; таковы две цели, которые мы ставим перед собой.

Закоренелая лень, упрямство и непослушание, разговоры, письма, чтение или поведение, противоречащие религии или морали, наказываются исключением.

Вот тогда, у самого входа, разве Святые Отцы были одеты подобно вооруженным глашатаям, предлагающим мир или войну? На самом ли деле они так воинственны?

Жорж просмотрел статьи, касающиеся отметок, мест в классе, отчетов, почты, комнат для свиданий, разрешений на отлучку. Он пропустил «Устав Братства» и прочитал «Устав Академии»​​. Ему никогда не приходило в голову войти в Церковное Братство, но иногда мечталось стать писателем, членом Французской Академии. Попасть в академию [территориально–административная единица в системе образования Франции, академический совет или учебный округ] из лицея было невозможно, но колледж мог бы предоставить ему возможность попробовать свои силы в этом. Кандидаты должны были написать пять сочинений на французском на исключительно высокие оценки. В лицее Жорж был первым по французскому; но, насколько хороши были ученики Отцов? Что, если они, как он сам, тайно прочитали всего Анатоля Франса? Всего? Ну, по крайней мере, половину — произведений оказалось много и некоторые из них были скучны.

Следующая страница содержала «Распорядок обычного дня». И эти обычные дни, конечно, начинались довольно рано!

5.30. Подъём.

Как можно вставать в такую рань?

6.00. Медитация — в зале для занятий.

Жорж представил себя медитирующим со своей головой в руках — но о чём должна быть медитация?

6.20. Месса.

Какое же количество месс было в перспективе! Жорж никогда не слушал их так много.

7.00. Занятия.

7.30. Завтрак. Отдых.

8.00. Уроки…

Отдых. Занятия. Обед. Отдых. Занятия. Уроки. Отдых. Уроки. Чай. Занятия. Религиозные чтения. Ужин. Отбой.

Что за лавина!

Но немедленный сон после ужина, в целом, давал возможность вставать с петухами. Дома Жорж не поднимался раньше семи, но он и не ложился спать до десяти или одиннадцати вечера: это было почти то же самое. Но это касалось только «обычных дней». Существовал также «Распорядок для Четвергов и Воскресений», который изменялся в зависимости от сезонов, из которых признавались только два: «(а) Зима, (б) Лето».

Ниже шло расписание по определенным дням:

Первый семестр: Октябрь:

3. Понедельник. Первый день школы.

7 вечера — Вечерняя служба Святого причастия.

Жорж глянул на свои часы. Служба на двадцать минут.

4. Вторник. Начало занятий. От Риторики до шестой формы [Шестой класс школы, для учащихся младших возрастов, счёт идёт по нисходящей], Французский, сочинение. Начало с обращения к школьному году. Год.

Начало хорошее: с сочинения по французскому: это давало ему шанс показать, на что он способен. Но что это за Уединение [времяпрепровождение, посвящённого духовной практике], которое длится четыре дня и имеет собственные специальные правила? Наставления, молитвы, лекции и службы в церкви?

Ноябрь начинался с «Посещения кладбищ. В течение недели мессы за успокоение душ умерших благодетелей».

Затем:

3. Четверг. Месячное разрешение на отлучку.

Итак, Жорж не увидит своих родителей до этого дня. Настоятель объяснил, что мальчикам лучше, по возможности, оставаться тут, не затрагивая своего прилежания и закрытости обстановки.

Жорж закрыл буклет с расписаниями. Мысль о таком количестве дисциплины не испугала его. Все те мальчики, которых он видел, находились под тем же игом, и, казалось, им это не вредило. Не было сомнений, что они знали способ устроиться среди всех этих правила так беззаботно, как они, на глазах у Жоржа, бродили по парку. Теперь, когда все родители уехали, и в саду не оказалось ни одного воспитателя, кое–кто из мальчишек, казалось, принялся заниматься нарушением правил. Группа курильщиков собралась под деревом, и они выпускали свой табачный дым в его листву. Один мальчик сорвал цветок, а мальчик постарше, в попытке отнять, прижал того к земле у живой изгороди. Их лица в пылу борьбы соприкоснулись, и, казалось, они получали от этого удовольствие.

Приход священника испортил всё веселье: курильщики спрятали свои сигареты в ладонях, а борцы поднялись на ноги и пошли ему навстречу. Жорж увидел, когда они проходили у него под окном, седую тонзуру священника и светлые головы двух мальчиков. Ему захотелось чем–нибудь запустить в них, прямиком между ними, чтобы продемонстрировать, какой он хороший стрелок и, как новичок, совсем не лишился отличного расположения духа.

Ему хотелось покорить колледж. Но сможет ли он его покорить? Он пробежался по своим преимуществам: для начала, он сообразителен, тут нет никаких сомнений. Его память превосходна. Он считал, что может говорить на любую тему, и из–за этого был склонен считать себя способным проникать во все тайны, как и любой мальчик его возраста. Далее, он

был энергичным и сильным, как и любой другой мальчик, хотя не очень склонный к играм или борьбе. И наконец, он считал себя красивым. Мальчик, считавший себя красивым! Он видел своё отражение в оконном стекле и вспомнил шутливое описание себя, сделанное его кузиной в их общей книжке откровенностей:

Жорж де Сарр. Общий вид — гармоничный. Лицо: скромный овал, даже с несколькими веснушками. Волосы: темно–каштановые, всегда с ароматом лавандовой воды. Глаза: каштан, иногда теплые, иногда как лёд. Рот: сентиментальный. Нос: прямой. И сын маркиза.

Жорж рассмотрел в оконном стекле и свою одежду — она являла собой более точную рекомендацию, чем его происхождение. Рубашка темно–синего цвета, с галстуком из красного шёлка; он улыбнулся, вспомнив, что согласно мнению его кузины, красный цвет был цветом любви. Он вытянул ноги, чтобы рассмотреть свою обувь, сделанную из очень тонкой кожи; и его носки, в красно–синий шахматный ромбик. Что касается его костюма, который был настолько элегантным, насколько это было возможно, то он как можно точнее соответствовал туманным указаниям проспекта колледжа: «Обычный костюм из темно–синего шевиота (шорты или брюки)». Жоржу по душе были шорты, но его мать предпочла брюки, сказав, что они лучше подходят для мальчика третьей формы: в целом, брюки, подумал он, сидят очень хорошо.

Здоровый нескладный парень с важным видом пересёк двор для того, чтобы ударить в колокол, зовущий на занятия. При этом, первом сигнале рутины его нового существования, Жорж, несмотря на все его мысли, почувствовал, как сердце слегка сжалось от тоски. Этот первый день в школе, таким вот образом подтверждённый этим перезвоном, довольно сильно отличался от тех, которые уже были им пережиты.

Звон колокола ушёл в прошлое. Последние опаздывающие покидали двор. Затихли крики. Жорж спросил у себя, может ему стоит присоединиться к своему классу, но затем решил, что будет проще оставаться там, где он был. Это выглядело так, как будто он стал подменой в сестринском лазарете. Возможно, ему следует быть готовым укладывать инвалидов на кровати в дальнем углу комнаты? Но тут вроде не случилось ни одного случая истерического отчаяния, ни среди школьников, ни среди их родителей или учителей. Однако, Жорж останется тут до конца, что должно свидетельствовать о его полной готовности к колледжу.

Сейчас он смотрел, как заполняется часовня — с правой стороны начальной школой, старшими школьниками слева. Они входили в разные двери. Это были не те лица, которые он видел некоторое время назад; теперь это были словно маски. Некоторые из Отцов торопливо бежали к церкви. Звучание фисгармонии становился все громче.

Из своего окна Жорж видел перед собой проход всего колледжа. Среди этих мальчиков были и те, кто станет его друзьями. Он не очень любил лицей, потому что там были только однокашники, а не друзья; он был уверен, что в школе–интернате должно существовать царство дружбы. Он надеялся, что в этом замкнутом мире не будет ничего похожего на то, что он до сих пор испытал. И поэтому он пожалел, что остался в лазарете; ему захотелось, как можно скорее, немедленно, оказаться вместе с остальными. Вдруг Сестра забыла про него? Вдруг она не смогла разобраться в его багаже? Или пошла на службу? Казалось, что попытка подумать о ней заставила её немедленно вернуться. Она включила свет и передала Жоржу салфетку, кольцо для салфетки, нож, вилку и ложку. После чего опустилась на стул.

— Ах! — сказала она. — Я сказала тебе, что быстро вернусь. Но меня столько раз прерывали! Я вижу, из–за меня ты пропустил часовню, так же, как и я. Давай, сотворим небольшую молитву вместе? После того, как я разложила твоё бельё в бельевой, я повесила твои костюмы в шкаф спальни, в отделение с твоим номером. Я не смогла разложить книги в студии, потому что не знаю, где твоё место. Они на тумбочке у кровати. Ты найдешь ящик для своего джема или варенья в большом шкафу; тебе покажут. Держи его всегда запертым, как и шкафчик с одеждой. Среди нас нет воров, но много тех, кто любит повсюду совать свой нос.

Сестра сопровождала свои сентенции кивками головы.

— И ещё, — продолжила она, — твой сундук и чемодан отнесли на чердак, но метку к ним пока не привязали, из–за того, что приходится думать обо всём сразу, ты понимаешь. Само собой, я застелила для тебя кровать, но как ты знаешь, мы тут обходимся без горничных. Но ты быстро научиться делать это, нет ничего проще. Я буду наблюдать за ней первые день или два, чтобы убедиться, что она не слишком неопрятна.

Двери часовни открылись: приветствие окончилось. Мальчики снова пересекали двор, направляясь к трапезной. Как только Жорж и Сестра покинули лазарет, она тут же установила индикатор «На КУХНЕ». Жорж последовал за ней по бесконечным коридорам.

— Ты будешь очень счастлив в Сен—Клоде, — заверила она его. — Всем нравится это место. Монсеньер проводит тут неделю каждые лето. Твои одноклассники — отличные дети, и твои воспитатели — учёные и праведные люди. Ты только должен вести себя хорошо и упорно заниматься, чтобы радовать своих родителей и Боженьку.

Спускаясь по лестнице, Жорж услышал шум, исходящий от трапезной, который становился все громче и громче. Приближался момент, когда он должен будет предстать перед всей школой. Обратят ли на него внимание, в такой оживленный день? Он становился уже не зрителем, а будто бы собирался выступить на сцену. Он быстро ощупал и подтянул узел галстука. Пробежал руками по волосам, но не один не сместился: он, должно быть, использовал достаточно геля этим утром.

В тот день он уже видел трапезную; но сейчас она полностью изменилась из–за множества юных лиц, заполнявших её, и воспитателей, восседающих за своими высокими столами, стоящими на возвышениях по краям зала. Жорж колебался, испуганный взглядами. После чего направился к высокому префекту, которого он увидел стоящим в дальнем конце зала. Признает ли его настоятель, восседающий под Распятием возле двери? По крайней мере, префект его не забыл, дружелюбно поприветствовав:

— Вот, наконец, и наш запоздавший!

Он подвёл Жоржа к назначенному ему месту, и представил соседям, предоставив им возможность представляться самостоятельно. Жорж сел. Удивленный отсутствием скатерти, он осторожно опустил свой серебряный нож, вилку и ложку на мраморную поверхность. Никто не предложил ему руки, и он не стал предлагать свою. Тарелки оказались со щербинами. Стол был заставлен кувшинами с вином, графинами с водой, корзинами с хлебом, и парой супниц. Сосед слева оторвал Жоржа от раздумий просьбой повторить его имя, которое было нечётко сказано; сам он назвался Марком де Блажаном.

Вскоре они узнали немного друг о друге. Марк приехал из С., города, находившегося неподалеку от родного города Жоржа. Возможно, именно поэтому они сидели рядом; или, вероятно, это было из–за приставки «де» в их именах? Но Жорж надеялся, что Блажан не окажется сыном маркиза; хотя он мог им быть, но подобное не делало бы никакой чести титулу — у него был кривой нос, редкие волосы, и он носил очки самого затрапезного вида; кроме того, казалось, что его здоровью нечем гордиться — он был худ и бледен. Вероятно, каникулы не пошли ему на пользу — он уже принимал лекарства, рядом с ним стоял ящичек с аптечной бутылкой и коробкой пилюль. Контраст между ним и соседом Жоржа с правой стороны не мог не броситься в глаза. Жорж узнал в нём того рослого парнишку, у которого пытались отобрать цветок, и который дурачился возле живой изгороди. Он олицетворял собой энергию и силу. Жорж понравился его смех, его голубые глаза, черные волосы, и скопление веснушек, оживляющих его лицо. Он представился — Люсьен Ровьер.

После десерта предстоятель позвонил в колокольчик, требуя тишины.

Один из мальчиков, встав у пюпитра, установленного посреди зала, принялся читать первую главу «О подражании Христу» [Католический религиозный трактат Фомы Кемпийского, ок.1427 г.]:

— …Посему, постарайся отвратить сердце свое от любви к тому, что видимо, и направить его к тому, что незримо. Ибо тот, кто подчинен своим чувственным желаниям, оскверняет совесть и лишается благодати Божьей.

После чего все встали и повернулись к настоятелю, который молился. Жорж уставился на шею Ровьера; она классно выглядела и пахла лосьоном.

Спальня, как трапезная, выглядела совсем не так, как днём. Здесь, однако, царила тишина, придававшая сборищу мальчишек религиозный оттенок. Жорж понимал, что следуя обычаям, направленным, по–видимому, на облегчение надзора, повсюду будет иметь нескольких соседей. Его кровать оказалась предпоследней; кровать Ровьера стояла последней в ряду, в самом в конце комнаты, в непосредственной близости от шкафчиков. Он пошёл посмотреть на свои вещи в шкафчике под номером 25: Сестра приспособила туда занавес, чтобы на его одежду не садилась пыль. Она всё хорошо устроила: она знала, как отблагодарить за щедрое вознаграждение, которое получила. Его книги были аккуратно сложены рядом с чем–то вроде невысокого сундука, служившего тумбочкой. Хотя, согласно сказанному Марком, учебники для третьей формы, которые он уже купил, оказались бесполезны: учебный план колледжа был иным. Разве не в этом смысл религиозного заведения? Оно должно отличаться от всех остальных!

Некоторые из ребят, подобно Ровьеру, чьё привычное хладнокровие не было нарушено возвращением в школу, несколько оживили спальню, отправившись чистить зубы к умывальникам. Вода из кранов звонко била в цинковые раковины. Наблюдая за другими, Жорж начал раздеваться. Он видел голые спины, торсы и руки, у одних бледные, у других — загорелые. Он надел пижаму. Кое–кто из мальчиков носил ночные рубашки; тут, очевидно, присутствовало два направления в ночной одежде. Жорж скользнул под покрывало. Никогда раньше ему не приходилось ложиться спать среди такого количества людей. Ровьер, вернувшийся от умывальников, раздевался. Он не отвернуться от Жоржа, представ перед ним в своём природном естестве. Натянув пижамные штаны, он столкнулся с некоторыми трудностями, пытаясь выровнять концы завязок. Наконец, ему это удалось, и он запрыгнул на кровать, где одним движением отвернулся. После чего, усевшись, изящно склонил голову и принялся грызть ногти. Жоржа это огорчило; он слышал, что у мальчиков подобное являлось свидетельством порока. Все обитатели спальни встали на колени на своих постелях, в то время как дежурный воспитатель помолился вслух: его первыми словами были: «Сон есть отражение смерти».

Потом в комнате погасили свет, оставив гореть только ночник. Тихо ступая, некоторое время спальню патрулировал аббат, затем он исчез; его комната примыкала к спальне, а дверь туда находилась сразу за большой аркой, ведущей из общежития. Он раздвинул занавески на внутреннем окне, выходившем на умывальники, что позволяло ему следить за всей спальней. Его исчезновение стало сигналом для начала шепчущих разговоров.

Как хорошо было место в комнате, где размещались Жорж и его соседи, как далеко они находились от враждебных ушей! Марк обратил внимание Жоржа на дополнительное преимущество: дежурный воспитатель не мог застать их врасплох, услышав их, ибо они обязательно бы увидели, что он идет — дверь в его комнату, невидимая почти для всех остальных, находилась в дальнем конце диагональной линии, проведенной от их кроватей. Блажан набросал геометрический план спальни в воздухе. После чего спросил:

— Ты ужасно умный?

— Я в прошлом году получил приз за всестороннее развитие, — ответил Жорж.

— Воспитатель посчитал достойной шуткой поселить нас вместе, — сказал Марк, смеясь. — В Сен—Клоде я четырежды был первым учеником. О, Отцы знают, что делают! Они уделяют пристальное внимание нашим данным, они знают, что мы никогда не будем списывать и можем играть друг против друга. Вы, лицеисты, должны быть ужасно продвинуты — я к тому, что такую высокую оценку дали сами воспитатели. Здесь ты сможешь поступить в академию. По крайней мере, это не так глупо, как становиться конгрегационистом [членом церковного братства]. Сейчас я уже год как в академии; я посодействую тебе, если захочешь. Хотя я очень верующий, но просто не хочу присоединяться к конгрегации: это не что иное, как скопище парней, у которые есть все основания не обращать на себя внимание; я считаю это отвратительным.

Жорж обрадовался, когда Блажан закончил трёп. Ему хотелось узнать, спит ли Ровьер. Находясь с краю ряда, Ровьер мог разговаривать только с Жоржем. Свет ночника падал на его лицо; его глаза были закрыты, но он открыл их, словно почувствовал на себе взгляд Жоржа.

— Спокойной ночи, — сказал он, улыбаясь, и протягивая Жоржу руку; после чего повернулся на другой бок и натянул одеяло до ушей.

Жорж не ложился так рано, и поэтому не мог заснуть. Он думал о случившемся за день и о своих соседях: Блажан был выходцем и той же среды, что и Жорж, и таким же умным. Ещё приятнее для Жоржа стало то, что воспитатель дал ему в соседи Ровьера. Он был мальчиком, которого Жорж выбрал бы самостоятельно, а тут случай или судьба подтвердили его ​​выбор. Но он должен сказать Люсьену, чтобы тот не грыз ногти — это может привести к аппендициту.

Затем его мысли перескочили на другое: вчера вечером его мать пришла к нему в комнату, чтобы поцеловать и пожелать ему спокойной ночи. Она сказала ему:

— Завтра, мой маленький Жорж, ты будешь далеко отсюда.

И теперь она была на самом деле так далеко! И последние каникулы, лицей, его собственный дом казались Жоржу очень далёкими. Однако, он по–прежнему мог представить собственную большую спальню; и густой ковер, на котором он делал свои упражнения; и кресло, из которого на то, как он их делает, с полным безразличием смотрела персидская кошка; и его полки, полные книг, перекочевавших из отцовской библиотеки — их он читал в постели. А ещё — две английские репродукции: «Мальчик в голубом» и «Мальчик в розовом» [две знаменитые картины английского художника Томаса Гейнсборо], висевшие над его кроватью; деликатно тикающие часы, чьи куранты били уже целое столетие, в котором Жорж, если бы он жил тогда, был бы не школьником, а королевским пажом, как тот юный шевалье де Сарр, чей портрет висел в гостиной.

Как он мог предполагать, что колледж так быстро разъединит его со всем этим? С этой ночи он больше не будет сожалеть о потери комфорта и роскоши родного дома, как завтра он не стал бы сожалеть о потере своего велосипеда: как сказал аббат–префект, отныне его дом здесь. Он начал засыпать: в его сне бил колокол. Был ли это колокол собора M.; или колокол деревенской церкви, бьющий по праздникам; или, возможно, это был колокол замка, сзывающий к обеду; или, это всего лишь его будильник? Неожиданно кто–то сжал плечо Жоржа, и, не понимая происходящего, он увидел над собой лицо священника, и услышал голос, говорящий:

— Сейчас же поднимайся, вставай на кровати!

Ещё не отойдя ото сна, он стоял на коленях, слушая утреннюю молитву:

«О Боже, в силу благости Твоей, что свет суток восстанавливаешь мне…»

Блажан дружески кивнул ему. Жорж посмотрел на Люсьена, улыбнувшегося в ответ. Он соскочил с кровати, и, надев тапочки, вывернул карманы своего синего пижамного костюма, живо проведя по нему щёткой (у него были определенные принципы), а затем повесил его в свой шкафчик. Он достал костюм плюс–четыре [Plus–fours — костюм со штанами, спускающимися на 4 дюйма (10 см) ниже колена, отсюда и название. Традиционно связан со спортом, прежде всего с гольфом] и отправился к умывальникам.

Они все оказались занятыми, и он принялся ждать. У каждого из его одноклассников был свой способ мытья. Некоторые плескали воду на свои лица маленькими горстками. Кое–кто намылил всю голову мылом, став похожим на бюст, покрытый пеной. Другой старательно тёр своё лицо, как будто пытаясь содрать его с себя, а рядом с ним еще один был так нежен с собой, что, казалось, просто деликатно ощупывает свою физиономию. Наконец, пришла очередь Жоржа. И после того, как он развесил полотенце на нижней перекладине кровати и вытряхнул лосьон для волос себе на голову, Жорж подпер зеркало подставкой и приступил к расчесыванию.

Он увидел Люсьена Ровьера: тот был полностью раздет и начинал одеваться, с надменным презрением к условностям. Жорж огляделся в поисках дежурного воспитателя; тот находился в дальнем конце спальни. Ровьер, без сомнения, был об этом осведомлён. В любом случае, что может быть более естественным, чем не обращать внимания на соседа? В конце концов, все они были мальчиками; завтра Жорж тоже не будет обращать внимание на подобное.

Войдя в студию, Жорж следил только за Блажаном, в попытке отыскать свой ​​стол, находившийся где–то в среднем ряду, опять с Ровьером, сидящим по левую руку, и снова в конце ряда.

В старшей школе присутствовал настоятель собственной персоной, который председательствовал на «медитации», которую было принято посвящать какому–нибудь святому, приходившемуся на этот день. В то утро он ограничился коротким и сокровенным назиданием. Приветствуя слушателей, он напомнил об их обязанностях по отношению к Богу и к самим себе, к их воспитателям, родителям и однокашникам. Он призвал их ревностно принять участие в мессе, которою он собирался праздновать первой в этом учебном году, Мессе Святого Духа. Он объявил, что на Уединении, которое должно начаться в этот вечер, будет проповедовать видный священник–доминиканец, и выразил надежду, что каждый сможет извлечь из него пользу. Ещё он сказал об их тетрадях для Уединения, которые должны были раздать им их воспитатели.

Жорж исследовал мальчиков, сидевших непосредственно перед ним; без сомнения, этот класс начинался с четвёртой формы, старшие ученики занимали заднюю часть комнаты. При взгляде сзади, он нашел их головы забавными. И он, у кого была боязнь фигур, начал считать: он классифицировал и нумерованы круглые головы и овальные, маленькие, средние и большие. Он разделил их по цвету. Он отметил, сколько их было справа и слева от него, или, были ли их волосы зачёсаны назад, как у него. Одна темная голова имела седую прядь; на другой, каштановой, красовалось несколько золотистых локонов. Жоржу никогда раньше не приходилось замечать подобных вещей среди своих товарищей по лицею.

Он чувствовал, что его внимание обращается на тех мальчиков, потому что видел — слова, которые они слушали в религиозной тишине, без сомнения, оставляют их равнодушными, как и его самого; но был склонен считать, что все они признают их несомненную пользу.

В часовню старшие мальчики вошли с правой стороны от хора, в трансепт [часть помещения храма, перпендикулярная нефу], лицом к начальной школе. Жорж оказался в шестом ряду. Он восхитился статной осанкой настоятеля, одетого в красную ризу. Только главный алтарь обладал привилегией бить в колокола и мантиями для тех, кто служил мессу. Другим алтарникам — часть из которых заняла места в галереях, другие расположились в апсиде [выступ здания, в плане полукруглый, гранёный или прямоугольный] — воспитатели говорили его собственную мессу, которую каждый из них служил ученикам. И какое же количество алых масс было видно повсюду! Учебный год начинался с вызывающего цвета любви!

Как только школа вошла в неф, хор, сгруппированный у фисгармонии, начал петь. Неожиданно, священник–хормейстер поднял жезл и начал величественно отбивать такт, как бы приводя к согласию весь хор. Но был один солист, чей голос сладкозвучно пропел необычные слова:

Приходи, Дух любви,

Снизойди в этот день в мою душу.

Приходи, Дух любви

Приходи, в мою душу, принадлежащую тебе.

Хористы подхватили песнь, а затем, более или менее вовремя, к пению присоединились остальные; хормейстер добросовестно отбивал такт сначала нефу, а затем и трансепту.

Было большое количество причащающихся. Жорж остался сидеть на своей скамейке почти в одиночестве. Он демонстративно выставил на обозрение свои прекрасные чётки из голубых камней, желая показать, что он, по крайней мере, молится, даже если и не причащается. Ровьер и Блажан вдвоём спустились к престолу. Несомненно, они, как и многие другие, были на исповеди перед началом семестра, для того, чтобы иметь возможность причаститься этим утром. Но если Блажан следовал службе со всей тщательностью, то Ровьер уделял ей очень мало внимания, и вроде бы даже подпевал, вместо того, чтобы давать ответ. Его набожность была веселой. Жорж решил написать родным, чтобы они выслали ему маленький коврик, как у Люсьена, для того, чтобы на стоять на коленях было менее неудобно.

В этот день занятия, начинающиеся непосредственно после мессы, были сокращены. Они пошли сразу в трапезную на завтрак. Их уже ждали кофе и молоко, налитые в алюминиевые кружки. Жорж печально подумал о завтраке у себя дома, с шоколадом — маслянистом, пенистом, с ароматом ванили, в тяжеловесной чашке китайского фарфора. Мягкий хлеб показался ему тоже очень невкусным, в то время как он думал о горячих, с маслом, гренках. Тем не менее, подобное сожаление продержалось не дольше, чем в предыдущий вечер.

Во время следующего перерыва тем утром было дозволено нарушить правило, требовавшее от мальчиков играть в игры. Марк отвёл Жоржа в сторону и в качестве хозяина стал знакомить с колледжем:

Вон та часть парка предназначена для старших мальчиков. Вот там находится ферма, принадлежавшая колледжу, неподалеку от водопада, слышимого с того места, где они стояли. На росших тут тутовых деревьях по весне разводили шелкопрядов, питавшихся их листвой — ухаживал за ними старый учитель истории, который был также известен своей любимицей — белой мышью. Затем, в той стороне был кран с питьевой водой, стена для Баскской пелоты, [национальная баскская спортивная игра с мячом, прообраз современного сквоша] и футбольное поле. Вот за этим окном находится комната отца Лозона — он был главой Конгрегации, а ещё преподавателем математики. Остальные окна были окнами общежития. Ежели спуститься в ту узкую аллею, то можно попасть на террасу с оранжереей, ниже которой находится грот со статуей Сент—Клода [Святой Клавдий или Клод (ум. в 699) — епископ Безансонский].

Люсьен Ровьер и высокий мальчик, игравший с ним вчера, гуляли вместе. Вот, наконец, и класс. Жорж оказался в своей стихии. Преподаватель французского, латыни и греческого был тощ, лыс, и носил прозвище Броненосец. Он адресовал несколько любезных замечаний к своим ученикам, не без тени иронии, направленной на два или три печально известных в прошлом сложных прецедента. После чего, завидев новые лица, сделал перекличку; присутствовало двадцать мальчиков. В адрес Жоржа он выдал очень лестную похвалу; и поздравил его с поступлением в заведение христианского образования.

Под конец он зачитал список классических книг, которые они должны будут получить у казначея, и задал им страницу и номер латинского текста в качестве задания на вечер. После чего объявил тему сочинения на французском: 

— «Турнир эпохи Франциска I». Ничего не может быть лучше: это заставит схлестнуть копья Жоржа де Сарра и Марка де Блажана.

— Мне безразличен Франциск Первый, — заявил Марк, — мне нравится только Луи Четырнадцатый.

У Жоржа появилась мысль, что он выйдет из этого поединка победителем.

Во время занятий, которые последовали после короткого перерыва в десять часов, они заполнили заявки–записки насчёт дополнительных условий и исповеди. Исповедальная заявка? Они по–прежнему находились в эпохе Людовика XV [король Франции, 1754–1793], во времена Буллы Unigenitus [Единородный Сын, лат.] и

«… Возлюбленный король, родившийся в Версале,

Как слышно, упразднил те справки, что любой

Заботливый мертвец в могилу брал с собой».

[«Отец Никодим и Жанно», Вольтер, диалог в стихах]

Жорж первым закончил дополнительные требования. Он написал: «Мясо на ужин. Уроки фортепиано». Ровьер попросил того же. Блажан, как уже понял Жорж, не заказывал ничего лишнего, либо из принципа, либо, следуя экономии, и издевался над теми изнеженными существами, нуждавшимися в особенных блюдах и музыке. Из дополнительного у него были только лекарства.

Жорж подсмотрел, что за имя было написано Марком на его другой записке–заявке, и увидел, что это был Отец Лозон. Он вспомнил, как Марк говорил, что Отец Лозон был, как и он сам, из города С. Если бы он был на месте Марка, то не счел бы подобное хорошей причиной для выбора себе духовника: глава Конгрегации и вдобавок к тому преподаватель математики — такое сочетание его не прельщало. Точные науки были не самым большим его коньком; кроме того, ему казалось неудобным, чтобы один из его учителей оказался его же исповедником. Так как никакого другого имени ему в голову не пришло, и он уже собирался вручить себя в руки Отца–казначея, когда бросил случайный взгляд на записку Ровьера. И что же там, спрашивается?! Ровьер написал то же самое имя, что и Блажан. Жорж тут же написал привычной формулой: «Ж. де Сарр хочет в исповедники отца Лозона». Блажан, кому он показал свою записку, без сомнения вообразил, что вдохновителем выбора был он.

В четыре ученики всех форм [классов] нанесли визит к казначею. Когда же они вернулись, то некоторые из них с испугом уставились на книги, сваленные перед ними на их столах. Другие же переворачивали страницы уважительно, соблюдая осторожность, чтобы не повредить корешок книги, после чего тщательно выписывали свои имена по верху чистой страницы перед титульным листом.

Так как в этот день не было никаких заданий для занятий, надзирающий за ними Отец разрешил мальчикам написать письма своим родным: это было исключение, а правило состояло в том, что письма должны были писаться по воскресеньям. Люсьен, закончив своё письмо, принялся что–то записывать в свой блокнот. Хорошо укрытый за кучей словарей и учебников, ибо обладал большим опытом избегать внимания воспитателей, он улыбался над своими записями.

В этот день Жорж получил представление об обычаях, с которых начинался приём пищи в колледже. После молитвы настоятель произнес: «Deo gratias» [Благодарение Господу, лат.]. Это был сигнал для начала разговоров, словно явление дара речи оказывало благодарение Богу. Ученик, стоявший в трапезной у пюпитра, после этого оставил свой пост, так как читать больше не требовалось. Сидевший рядом с настоятелем проповедник был уже представлен им; его белая ряса и бритая голова привлекали к себе множество глаз; но звон колокола положил конец подобному любопытству.

Жорж не знал, что Блажан был старостой стола; вчера вечером об этом не объявлялось. Теперь, однако, все стало явным, и Блажан с гордостью разделывался с омлетом.

Ровьер рассказывал о своих каникулах: он был в походе в горах, купался в озере, и значительно улучшил свой теннис.

На десерт были поданы яблоки и миндаль. Это, как и последовавшая затем прогулка, были удовольствиями первого дня семестра. Затем, мальчик, чья очередь была читать вслух, подошёл к пюпитру в трапезной и, в соответствии с полуденным ритуалом, зачитал из Мартиролога [календарный список признанных мучеников]:

— Четвертый день октября: в Ассизи, что в Умбрии, день возрождения на Небесах Святого Франциска, проповедника, основателя ордена францисканцев–миноритов, чья жизнь, полная святости и чудес, была описана Святым Бонавентурой…

— И египетских Святых мучеников Маркуса и Маркиана, братьев; и почти бесчисленного множества других мучеников обоих полов и всех возрастов, из коих одни были сожжены, пережив плети и другие ужасные пытки, другие сброшены в море, некоторые обезглавлены, некоторые замучены голодом, некоторые повешены на виселицах, а другие подвешены вниз головой…

— И тех Александрийских праведных священников и диаконов Гая, Фауста, Евсевия, Херимона, Люциуса и их спутников…

И Святого Петрония из Болоньи, епископа и исповедника…

Ужасающие подробности и экзотические имена заставляли читающего запинаться, что провоцировало плохо скрываемые улыбки на многих лицах. Жорж, однако, был рад столкнуться во всем этом великолепии с двумя своими соседями: Маркусом и Люциусом. Он представил Люсьена как Люциуса. Ровьер! Луций Вер! Император [Луций Цейоний Коммод Вер, более известный как Луций Вер, римский император с 161 по 169 из династии Антонинов]. Можно, конечно, предоставить ему возможность немного поправить империей, чтобы он не потерял лица. А Маркус, безусловно, разве не напоминает одного из героев «Quo Vadis» [«Камо грядеши», роман Генрика Сенкевича, 1895 г.]? Календарь включал в себя и Святого Петрония. Однако, это был не тот Петроний из романа [один из главных героев романа «Камо грядеши»], который, увенчанный розами, вскрыл себе вены. Святой Петроний, без сомнения, умер совсем по–другому.

Они отправились на прогулку. Пройдя через небольшую деревушку рядом с колледжем, они повернули в сторону гор. Миновав лес сладких каштанов, мальчики, склонившись, начали подбирать их плоды, лежащие повсюду в изобилии в своей полу–раскрывшейся скорлупе. Но им следовало быть ловкими, чтобы не уколоть свои пальцы, и быстрыми, чтобы не привлекать к себе внимание надзирающего воспитателя, который мог настаивать на уважении чужого имущества.

Они вышли к открытому полю и там провели несколько футбольных матчей. Жорж и Марк, недолюбливающие игры, удовлетворились их лицезрением. Ведь даже здесь правила соблюдались совсем не строго.

Люсьен, в команде, состоящей из его класса, играл отважно. Высокий мальчик, который, казалось, тоже оказывал знаки внимания Люсьену, забил гол за другую команду; Жорж развернул Блажана в его сторону. «Сколько же ему лет?» — задался вопросом Жорж. Около шестнадцати, наверно. Он был хорошо сложен, смел, с открытым, улыбающимся лицом и горящими глазами. Более того, он был хорош в игре: ему только что удалось остановить удар по воротам, бросившись на мяч, после чего раздались крики:

— Ох, отлично сыграно, Феррон! Бей, Андре.

Он содрал кожу с локтя.

— А я оставил свой носовой платок в куртке, — сказал он.

Жорж достал свой ​​носовой платок из кармана и подошел предложить его.

— Спасибо, — произнёс Андре. — Ты не мог бы перевязать им меня?

И добавил:

— Ты же из третьей формы, да? Откуда и Ровьер.

Остальные игроки собрались вокруг. Жорж вернулся к Блажану.

— Хороший парень этот Феррон, — сказал он.

— О, они все такие, — ответил Марк, со своеобразной интонацией и выражением на лице.

Жорж спросил его, на что тот намекает.

— Знаешь, — сказал Марк после недолгого раздумья, — здесь есть два вида парней — как и везде. Но нет никаких сомнений, что плохих — большинство. Тебе придётся выбирать между ними, и ты поймёшь.

— Что значит плохие?

— Ну, я, конечно, не имел в виду тех, кто обманывает при игре прятки! Считай тех, кто непорочен, хорошими, и тех, кто с пороком — плохими.

— Если я правильно тебя понял, Феррон принадлежит ко вторым?

— Точно. Я знаю почтеннейшего Феррона в течение довольно долгого времени. Я наблюдал за его действиями, когда он бывал в младшей школе и там занимался кое–чем с новичками. Мне следует добавить, что он, кажется, немного успокоился в прошлом году, поскольку, как я знаю, у него давно нет законного фаворита. Однако, возможно, что он просто стал более осторожным.

Эти откровения, сопровождаемые хихиканьем, с горечью заполняли Жоржа. Люсьен больше не мог быть другом, как он надеялся. Место, которого он домогался, уже было занято; и теперь Жорж знал, другом какого рода.

— Я часто задавался вопросом, — продолжал Марк, — Как мальчикам подобного типа хватает здоровья, необходимого для их делишек. Но рано или поздно они обязаны попасться.

На обратном пути в колледж Жорж коснулся в кармане смятого платка, который вернул ему Феррон. Кончик пальца вступил в контакт со сгустком запекшейся крови из пореза. Он возненавидел эту кровь. Он должен был достатьсебе чистый носовой платок.

Люсьен шёл в двух рядах впереди его. Как легко и просто он вел себя! Почти так, как будто он просто прогуливался на цыпочках. Он, конечно же, не походил на человека, который собирался попадаться. В то время как Марк, бедняга, уже жаловался на усталость и запыхался! Были ли его замечания по поводу Андре действительно обоснованными? Возможно, это была ревность, заставлявшая его говорить такое о мальчиках, чье здоровье было крепким. Он видел грязь там, где было здоровье. И, возможно, у собственных подозрений Жоржа были не лучшие основания? Вероятно, Люсьен совсем не находился под властью Андре. Поэтому не было никакой необходимости отказываться от него так скоро: это был всего лишь второй день семестра.

В тот вечер в студии, перед началом занятий, Жорж повернулся, чтобы увидеть, где сидел Феррон. Его соперник был далеко. Они могли спокойно заниматься. Занятие заключалось в переводе латинского текста из «Le Tatou» — «Время не может заставить нас забыть наше отечество».

Жорж, переписывая набело, вспомнил сказанное ему Марком — надо было написать в верхнем левом углу инициалы И. М.И — Иисус, Мария, Иосиф — и, сверху в центре поставить крестик. Он не сделал этого в заголовке своей работы — получилось бы не очень хорошо, если он из–за этого потеряет в оценке, тем более что Марк, первым прочитав черновик Жоржа, смиренно признал себя побежденным.

При первом звуке колокола по одному мальчику из каждого класса вскочили, собрали работы и отнесли их учителю. Жоржа развлекала та важность, которую демонстрировали обладатели подобных мелких обязанностей. Он прикинул тех, кого уже заметил: там был мальчик, который собирал заявки перед началом занятий; мальчик, который был старостой стола; староста трапезной; мальчик, который подавал хлеб во время чаепития; звонарь; наполнитель чернильницы; библиотекарь; лидер колонны при прогулке. Без сомнения, за такие привилегии, как за лакомые местечки боролись так же, как в античные режимы сражались за должности смотрителя приливов, уполномоченного по урнам с пеплом, или инспектора по фуражу.

Уединение началось в студии младшей школы. Младшеклассники столпились у передних скамеек, для того, чтобы освободить места старшим. Некоторые из них оборачивались, но их староста призвал их к порядку, щёлкнув своими пальцами. Тем временем доминиканец, стоявший на кафедре со скрещенными на груди руками и закатившимися к небу глазами, казался пребывающим в трансе.

Стулья, размещенные на кафедре, предназначались для настоятеля и Отца–префекта каждого отделения. Остальные воспитатели садились на скамейки, расположенные вдоль стен. Присутствовал определенный элемент беспорядка, когда старшие мальчики начали рассаживаться по своим местам. Наконец, после вступительной молитвы, все уселись. Жорж не потерял двух своих привычных соседей, но заметил, что с другой стороны Люсьена сидит Андре.

Проповедник для начала процитировал с большим чувством небольшое стихотворение:

Мальчики с золотыми локонами,

Вы, в чьих душах кадила…

Он просил мальчиков, слушающих его слова, «запомнить эти слова, написанные христианским поэтом», и применимые, без сомнения, как к мраку, так и к свету.

— Пусть этот колледж, — кричал он, — напоминает большое кадило круглый год! Будьте достойны эфемерной благодати, которая улыбается лучезарной улыбкой в ваши лица, но ещё достойнее благодати Божией, направляемой в ваши сердца. Постарайтесь быть достойным, хотя бы в некоторой степени, тех великих примеров, которые вы, молодежь, черпаете из религиозной истории. Подобное часто происходит в детстве, и как превосходнейшая добродетель обнаруживает себя, мы можем видеть на примере Святого Викентия де Поля [1581–1660, католический святой, основатель конгрегации лазаристов и конгрегации дочерей милосердия], который в возрасте четырнадцати лет стал отшельником. И есть множество других примеров, о которых, используя благоприятный момент, я поговорю с вами в течение каждой проповеди. Но я хочу, чтобы вы записали в вашей студии, этим же вечером, имена тех славных мальчиков, имена тех, кто не отринул Бога ради своей жизни. Таковы были Святой Юстин из Осера [полулегендарный католический святой, ок.278—ок.287] умерший за веру в девять лет; Святой Кирилл Кесарийский, в десять; Святой Mамант Каппадокийский, замученый в двенадцать; Святой Юстус из Алкалы и Святой Гай в тринадцать; Святой Панкратий в четырнадцать; Святые Агапит и Венан в пятнадцать; Святой Донат и Святой Рогасьон в расцвете юности. Однако, это не даст вам ничего, для того чтобы стать хорошими христианскими мальчиками. Конечно, в этом уютном доме, у вас, по крайней мере, должно быть мужество для этого?

— Я указал вам высоты, теперь я должен указать глубины. Ребенок в мире есть венец красоты, но он может, увы, познать всё уродство греха. Есть дети света; но есть также дети проклятия: чело такого мальчика излучает не меньше света, пока его душа погружается во мрак. Однажды, когда Святой Григорий Великий [Григо́рий I Вели́кий, называемый в православной традиции Григорий Двоеслов — папа римский с 3 сентября 590 по 12 марта 604] пересекал римский рынок, он заметил нескольких мальчиков, бывших поразительно красивыми и которые предлагались для продажи в качестве рабов; в шестом веке рабство не было отменено. Он спросил, откуда они. Он узнал, что они англы, то есть из Англии, которая еще не получила веру. «Их стоило бы назвать ангелами», — сказал он, — «если бы они не были бы всё ещё под властью демонов». Дети мои, никогда не забывайте об этом: демоны могут иногда носить ангельские лица, в конце концов, на самом деле кто они такие, если не падшие ангелы?

— Чтобы оставаться чистыми как вы, или снова очиститься, если, к сожалению, вы давно этого не делали, вы должны следовать и молиться по заповедям Его, который называл себя Сыном Человеческим. Молитесь, ибо в молитве спасение. Остерегайтесь дьявола, положившего на вас глаз. Следите за своей дружбой, ибо она может быть с дьяволом. Пусть она никогда не становится чем–то вроде «особенной дружбы», не способствующей ничему, кроме чувствительности: как говорит нам Бурдалу [Луи Бурдалу, 1632–1704, французский духовный оратор, член монашеского ордена иезуитов], чувствительность легко превращается в чувственность. Пусть ваша дружба будет открыта, гласна и духовна. Вы должны быть как те благочестивые мальчики, которые окружали Святого Бенедикта [Бенеди́кт Нурси́йский, 480–543, — родоначальник западного монашеского движения. Святой католической и православной церквей] там, в Субьяко [город в Италии, где находился монастырь бенедиктинцев]; то, что он называл своей школой, «школой жизни». Среди их числа были два мальчика из рода патрициев, друживших между собой, которые стали его любимыми учениками. Их звали Мавр и Плакид, и их место в церкви в компании святых. Плакид, когда ему было около пятнадцати, набирал воду из озера Субьяко, оступился и упал, и его отнесло далеко от берега. Святой Бенедикт, в своей каморке, узнал об этом от своего внутреннего голоса. «Быстро беги туда», — сказал он Мавру, «мальчик упал в воду». Мавр, с верой в чудо, бросился в озеро; вода поддержала его, и он смог спасти своего друга.

— Завтра, пятого октября, праздник Святого Плакида. Начните же свой учебный год под благословение этого святого. Попросите его даровать вам святую дружбу, которая спасёт вас от опасности. А больше всего просите его, чтобы он даровал вам достойного Верховного Друга, который вознаградит вас на небесах во веки веков, и которому вы сможете сказать словами Фомы Кемпийского; «Ты воистину мой Возлюбленный…»

Жорж услышал эти слова, и они отпечатались в его безжалостной памяти, но ход его мыслей на этом не остановился. Его внимание слегка отвлеклось на Блажана, записавшего на листочке бумаги имена всех юных святых. Он думал о Андре Ферроне, который сидел рядом с Люсьеном и спокойно выслушивал осуждение «особенной дружбы». Потом все направились в часовню на вечернюю службу в честь Тела Христова. Накануне Жоржу ничего не было известно о колледже, но он знал его правила: теперь же он узнал слишком много о других его сторонах, которые находились за пределами этих правил.

Настоятель, подпевая со своего места на клиросе, опережал всех на полтакта. Регент хора казался более энергичным, чем когда–либо. Блажан держался за свою книгу обеими руками. Книга Люсьена пребывала на скамейке, вверх ногами.

В трапезной Жорж заметил, что Феррон уселся за стол, находившийся перед ними, что позволяло ему время от времени привлекать к себе внимание Люсьена. Как может быть, что Блажан никогда не замечал всех этих маленьких маневров? Без сомнения, это потому, что он слишком верил в осторожность Андре и совсем не интересовался Люсьеном. Жоржу сейчас требовалось только узнать о месте обитания своего соперника в общежитии. По крайней мере, это оказалось еще проще, чем в студии — мальчик располагался в дальнем конце ряда коек.

Когда дежуривший воспитатель потихоньку ретировался, Жорж ощутил, как на его кровать что–то упало — это оказался кусочек шоколада, брошенный его соседом с правой стороны. Жорж поблагодарил, и, повернувшись к нему, начал уплетать небольшие квадратики, полные орехов.

— Очень хороший, — сказал он.

— У меня есть предложение. Мы сможем лопать его каждую ночь.

Слова «каждую ночь» показались Жоржу вкуснее, чем кусочки шоколада с орехом. Они, наверное, означали, что Люсьен уже признал за Жоржем неопределенные притязания на него.

— В каком месяце ты родился? — спросил Люсьен.

— В июле. 16 июля. А ты?

- 6 ноября. Наши дни рождения разделяет четыре месяца и десять дней!

Жорж рассмеялся и Люсьен сказал:

— Если бы ты заглянул в свой гороскоп, то мог бы увидеть лук, означающий, что ты умный.

— Нет, это всего лишь отметка, о которой я знаю столько же, сколько и ты.

— У меня есть дядя, который увлекается астрологией. Однажды он сообщил мне, что, при моем рождении солнце находилось в Скорпионе, моя Венера хорошо открыта, а луна в десятом, как у Жанны д'Арк.

— Поздравляю. Когда–нибудь ты должен будешь рассказать мне, что это значит. Хотя, я не очень удивлён, из–за твоих подвигов в футболе. Твои звёзды оказали тебе честь в этот день.

— Мне было весело.

— Там были ещё несколько хороших игроков, тоже в отличной форме. Особенно Феррон.

— Да, так и есть.

— Это ты был с ним вчера во дворе, на перемене сегодня днём, и вечером на службе, да?

— Я понял! Ты мог бы стать первоклассным детективом!

— Я наблюдаю, но не занимаюсь доносами.

— Это как раз хорошо. Мы не волнуемся насчёт фискалов в Сен—Клоде.

— Как это может навредить, если заметят, что ты был с Ферроном?

— Никак, но нас просто никогда не замечали.

— Ты на самом деле меня удивил. Здесь нужно скрывать дружбу? Во всяком случае, у меня нет идей, что думает наш достойный проповедник по этому вопросу, как по многим другим. Кроме того, ты можешь найти во мне само благоразумие.

Люсьен, казалось, раздумывал над этим, как это делал Блажан прежде, чем высказаться по поводу плохих мальчиков; после чего высунулся из постели, чтобы ещё больше понизить голос.

— Слушай, — сказал он. — С тобой я чувствую себя в безопасности, и, хотя я знаю тебя только со вчерашнего дня, я собираюсь кое–что тебе рассказать. Ты будешь первым, кому я это расскажу. И кстати, кивни в знак согласия — я к тому, чтобы никаких секретов между нами двоими, а кроме нас — для остальных это абсолютный секрет, да?

Он протянул руку, более торжественно, чем это было в предыдущий вечер: их пакт был заключён; и он продолжил шепотом:

— Дело в том, что Андре Феррон мой друг. В прошлом году мы поклялся кровью — как кровные братья — смешав свою кровь, ну, ты понял. Делаешь небольшой разрез на руке, а затем каждый из нас выпивает каплю крови другого, и после этого мы едины в жизни и смерти.

— Андре умудрился занять кровать напротив моей, в средней группе, там, где сейчас полная задница. Ночью он приходил и говорил со мной. Это было наше лучшее время суток. Теперь, когда они изменили наши места, ему придется пересекать всю спальню на четвереньках. Это не возможно. Как правило, мы стараемся избегать, чтобы нас видели вместе на переменах — вчера и сегодня были исключениями. И мы осторожны, чтобы не остаться без хороших рекомендаций — это означает, что мы оба члены Конгрегации, причащаемся каждое утро, и всё такое.

— Во время каникул у нас случился настоящий триумф. Андре удалось заставить своих родителей выбрать то же самое место, где я проводил месяц вместе с моими. Мы оба сделали вид, что встреча оказалась случайной. Наши семьи подружились, и мы проводили в компании друг друга всё время! Я имею в виду, это так естественно — оказаться из одной школы, к тому же и из Детей Марии! Андре помог мне с моей работой, и мы выполнили всё заданное мне на каникулы за неделю — греческий, латынь, и прочее. Он научил меня играть в теннис. У нас были чудесные походы — в лучшем мы вместе провели одну ночь в горах.

— Андре поэт, и посвятил некоторые из его стихов мне. Я позволю тебя прочитать их. Я копирую их в тетрадь, где ещё храню записи о наших лучших временах на каникулах, мои впечатления, и мои резолюции. Это настоящая моя тетрадь Уединения.

Люсьен не щадил Жоржа. Он уверенно изливал чувства, чудесным образом раскрывая сердце своему новому другу. И вследствие этого Жорж возненавидел Андре более чем кого–либо, и тем более стремится стать Люсьену лучшим и единственным другом.

На медитации настоятель выразил удовлетворение большим количеством причащающихся на мессе Святого Духа.

— Я вижу в этом, — сказал он, — отрадное доказательство того, что большинство из вас отлично провели свои каникулы, что они, несомненно, посещали церковь по церковным праздникам, и по этой причине не потеряли привычку выполнять свои религиозные обязанности. Я надеюсь, что остальные не станут, ради них самих, медлить в подражании вам. Евхаристия должна быть как утренняя роса, ежедневно освежать ваши юные души.

И ещё одна месса с красными одеяниями. Жорж переворачивал страницы толстого молитвенника, который он получил в канцелярии казначея по совету Марка. В нём было около двух тысяч страниц тонкой непрозрачной бумаги.

«Темпоральный цикл [песнопения, приуроченные к подвижным праздникам церковного календаря], санторальный цикл [песнопения к неизменным по дате праздникам святых]»…

Господи, что за язык! Историческая справка — или определение — на каждый церковный праздник–день. Список святых различных категорий. Пронумерованные молитвы на все случаи жизни. Благочестивые виньетки; карта Галилеи; карта путешествий Святого Павла…

Когда подошло время исповеди, Жорж смутился, обнаружив, что остался в одиночестве; по крайней мере, это касалось первых шести скамеек. Среди младших, кроме тех, кто подошел к престолу вместе со старшими мальчиками, было, действительно, некоторое количество воздержавшихся, в то время как старшие принимали причастие в массовом порядке. У Жоржа появилось чувство, что он бросается в глаза. Ему казалось, что настоятель смотрит на него с подозрением. Так не могло дольше продолжаться. Нужно соответствовать традициям этого места.

И хотя, в принципе, исповедь была запланирована на субботу, Жорж решил в тот же день увидеть своего духовника. Те, кто, как и он сам, воздержались от причастия накануне, должны были пойти во время занятий, и уже там самостоятельно очиститься от греха. Без сомнения, именно это позволяло им так быстро отзываться на ободряющие слова настоятеля.

Правда, Жорж, вероятно, помнил разговор со своим другом в постели, но он с трудом мог обнаружить соперников Люсьену среди такого количества мальчиков. Он даже был склонен думать, что Люсьен приукрасил свою историю настолько, насколько, несомненно, сделал это Блажан по отношению к другим мальчикам. В полумраке спальни, секретничая, словно на прогулке парой, он верил в то, что ему рассказали. Но теперь, в непосредственной близости от алтаря, он переставал верить. Несмотря на своё весьма умеренное благочестие, он определённо не мог представить себя принимающим причастие с насмешкой в качестве задней мысли.

Во время Уединения уроков было меньше. В то утро они вступили в длительное религиозное обучение, оба отделения, на которое делилась школа. Настоятель пришёл в старшую школу и потратил время на чтение и объяснение текстов Боссюза [Жак Бенинь Боссюэ, 1627–1704, знаменитый французский проповедник и богослов XVII века, писатель, епископ] о божественной любви. И в правду казалось, что Сен—Клод очень озабочен любовью.

Последующий промежуток занятий был отдан исключительно тетрадям по Уединению. Жорж, раздумывая над тем, что следует ему написать, пришёл к выводу, что проповедник более или менее противоречил себе: как рассматривать тех мальчиков, как ангелов, или как демонов? Он вдруг вспомнил, как были описаны слова «колледж» и «студент колледжа» в большом словаре Ларусса [универсальный энциклопедический словарь на французском языке издательства Ларусса]. В статье про колледж цитировались тексты, связанные с «чистой, искренней и безгрешной дружбой в дни учёбы в колледже»; тогда как в статье про студентов колледжа попадались ссылки на некоторые «опасности» и «пороки», после чего имелось простое пояснение: «Те, кто сами были студентами колледжа, знают, что мы имели в виду».

Марк де Блажан написал заглавными буквами на первой странице своей тетради цитату из проповеди доминиканца: «ОСТЕРЕГАЙТЕСЬ И МОЛИТЕСЬ».

Жорж, в качестве протеста, решил иметь дело только с ангельским аспектом темы. Не довольствуясь «маленькими мальчиками с золотыми локонами», он обратился к некоторым стихам такого же порядка, которые можно было найти в «Marceaux Choisis» [Собрание фрагментов]: «Дети, вы есть исток…», «O дитя, святая голова…», «Ах! Если б я был маленьким ребёнком…»

После полудня начался урок истории. Учитель оказался старым и низкорослым. Его лицо выглядело так, будто было сделано из папье–маше. Несколько белых волосков служили ему бровями. Свои очки он носил почти на краешке носа, поэтому они зажимали его ноздри, и он издавал гнусавые звуки. Он, наверное, спешил при бритье, и его уши были полны высохшего мыла. Поверхностно коснувшись современной эпохи, он продиктовал заголовки аналитической и сводной таблиц их первой главы — античный период Франции. Он дал одному из мальчиков пройтись по классу с образцом такой таблицы: её следовало скопировать в каждой детали, и он посоветовал своим ученикам делать это как можно тщательнее.

Эта таблица располагалась на двойном листе бумаги; когда её раскрыли — создала впечатление палитры. В ней перекрещивались чернильные и карандашные линии различных цветов. Примечания касательно королей и суда были синими; черные чернила использовались для вопросов, относящиеся к духовенству; дворянство обозначалось зеленым, юстиция — красным, третье сословие — желтым. Некоторые имена были жирно написанными, другие — тонко, подчеркивания и все завитушки были превосходно выписаны. Все разделы были парными, но по–разному выделенными: I, II; 1‑й, 2‑й; (А), (В); (а), (б). Определённо, именно учитель истории был ответственен за сокращение времён года до двух, в своде школьных правил.

Затем последовал ещё один урок религиозного обучения: ещё больше Боссюза, ещё больше Божественной Любви, и, в заключение, дух жертвенности. Настоятель был без ума от Боссюэа, и от всего Великого века [период правления трёх первых королей династии Бурбонов, 1589–1715] в целом. В академии, которую он возглавлял, Боссюз, по словам Марка де Блажана, рассматривался как Величайший учитель. Марк чувствовал себя как дома в этой атмосфере, поскольку ему нравился Король—Солнце. Жорж спросил себя, кто из великих понравился бы ему. Он решил выбрать между Александром Великим и Григорием Великим. Он восхищался первым, но проповедник сделал больше.

Во время чаепития Люсьен пришел и уселся рядом с Жоржем, который получал удовольствие, глядя, как тот ест гранат, наклоняясь вперед в попытке избежать попадания сока на одежду. Он дал Жоржу четвертинку плода и получил взамен немного нуги.

— Я назову это взращиванием духа жертвенности, — сказал Жорж.

— Какой бы дух не культивировался в Сен—Клоде, — ответил Люсьен, — все искусство состоит в том, чтобы понимать, в каком свете надо это преподнести.

— В прошлом году, — продолжил он, — зимой я выдумал какие–то боли в сердце, нападавшие на меня, как только я встал с кровати. Другой парень, из другого класса (здесь он потихоньку дал на него посмотреть Жоржу), — как ни странно, жаловался на то же самое. Как только мы умывались утром, каждый из нас шел в лазарет, где мы с нашим недомоганием садились у огня, но отказывались принимать все лекарства вообще, потому что говорили, что нам нужно причаститься. В своё время мы спускались в часовню, после чего возвращались обратно в лазарет, чтобы уклониться от учёбы, и оставались там до завтрака. Теперь обрати внимание — если бы мы не подумали о трюке с причастием, нас бы рассматривали как симулянтов, а так целую неделю мы очень приятно проводили время по утрам.

Во время учебы Жорж послал записку к отцу Лозону, добавив в скобках слово «исповедь». Он надеялся убедить Отца, чтобы тот получил его исповедь в часовне, как это было бы в его субботу кающихся. Он слышал, что исповеди иногда слушались в комнатах воспитателей, и думал, что в сдержанных сумерках исповедальни его будет меньше беспокоить стыд, нежели на аналое.

Переписав набело свой заданный перевод с греческого — «Война Ксенофонта [444 до н. э. — 356 до н. э., древнегреческий писатель и историк афинского происхождения, полководец и политический деятель] и сельское хозяйство», и в ожидании разрешения посетить Отца Лозона, он открыл свой стол, чтобы вынуть книгу. Он выбрал «Историю античности», которую позаботился не забыть забрать из дома. Она досталась ему в шестом классе лицея, и было в ней что–то такое, из–за чего его мысли блуждали и странствовали наиболее легко.

Ему казалось странным смотреть в этот день и в этой комнате для занятий на знакомые картинки: греческие дети в школе; актеры в театре; Александр… Он перечитал, что «Александр, сын Филиппа, славился своей красотой», но картинка вряд ли могла передать ту изумительную красоту. Жорж подумал о золотом статире [золотая или серебряная монета в Древней Греции и Персии], несущем рельефный портрет его героя, и хранившемся дома в шкафчике с античными монетами. На монете, конечно же, Александр был по–настоящему красив, так что можно было понять, почему все отмечали его красоту.

Отец Лозон лично пришел за Жоржем. Он отвел его к себе в комнату. Поднимаясь по лестнице, Жорж успокаивал себя: в конце концов, это станет даже конфиденциальнее, чем в часовне, и поможет создать связь между кающимся и исповедником. А его выбор духовника, совершенно независимый от Марка и Люсьена, оказался не так уж и плох — отец Лозон преподавал математику, а Жорж был особенно слаб именно в математике. Его духовник может оказаться снисходительным к его слабости. Жоржу стало стыдно от подобной мысли: слишком уж он легко поддался влиянию духа колледжа.

Никогда прежде он не бывал в комнате воспитателя или священника. На столе, заваленном книгами, стояла раскрашенная гипсовая статуя Пресвятой Богородицы и лампа, чей абажур был удлинён посредством закреплённой на нём газеты. В одном углу находились кровать и умывальник, наполовину скрытые ширмой; в другом — скамеечка для молитв, на которой лежали стихарь и стола [элемент литургического облачения католического или лютеранского клирика. Шелковая лента 5–10 см в ширину и около 2 метров в длину с нашитыми на концах и в середине крестами].

Священник Жоржу очень понравился. Манера речи у него была изысканной, а жесты — плавными и размеренными. Его голубые глаза, слегка вьющиеся волосы и свежий цвет лица придавали ему искренний вид, который очень подходил главе Конгрегации. Он был уже хорошо информирован относительно Жоржа, которого назвал своим первым кающимся этого учебного года. Он сказал, что ему захотелось принять Жоржа в своей комнате, чтобы немного пообщаться с ним. Он всегда будет готов помочь Жоржу, если тому потребуется консультация, по любым вопросам, касательно ли его уроков, или связанных с его совестью.

Жорж прождал достаточно долго, чтобы сказать, что в математике полученные им результаты не всегда соответствовали его усилиям, но он надеется, что даже если ему не повезёт в Сен—Клоде, то, по крайней мере, он станет более усердным. Затем он взялся за скамеечку.

Отец Лозон надел стихарь, фиолетовую столу, и присел на краешек стула. Жорж встал на колени, раздумывая, какой была бы исповедь Люсьена, если бы тот сказал правду о мыслях, с которыми причащался? И стоит ли Жоржу подражать ему? Нужно ли Жоржу начинать учебный год со лжи? Простота этой трибуны покаяния, вместо чувства стыда, появления которого он боялся, взбудоражила его.

Когда он поднялся с коленей, то заметил картинку, прикреплённую к стене рядом с распятием: «Поклонение Агнцу». Именно она, без сомнения, заставила Отца говорить о чистоте Агнца в своём наставлении.

На вечерней проповеди преобладала суровая дисциплина. Младшеклассники не обернулись, когда в комнату входили старшие мальчики, и те расселись по своим местам упорядоченно, так что Андре не смог проскользнуть на место рядом Люсьеном. Доминиканец объявил, что намерен поговорить на тему непорочности: казалось, это был злободневный вопрос. Начал он с небольшого отступления в этимологию, заявив, что слово чистота [pureté- чистота, непорочность, фр.] произошло от латинского puer, то есть мальчик; в санскрите это слово, сказал он, имеет тот же самый корень. Затем, как и в предыдущий вечер, он привёл некоторое количество статистических данных, а именно — о количестве рабов Божьих, принявших обет целомудрия в детстве. Среди них оказались: шестилетний Блаженный Петр Люксембургский, который стал кардиналом в пятнадцать лет и вскоре умер; девятилетний Алоизий Гонзага, чья скромность была настолько велика, что он никогда не позволял своему прислужнику увидеть своё тело дальше кончиков пальцев ног; видимо, по этой причине, церковь подумала, что он достоин стать покровителем молодежи вместе со Святым Станиславом Косткой. Касательно этого святого мы можем сказать, что в раннем детстве тот даже терял сознание, если слышал непристойное слово. В десять Святой Жан де Мата дал торжественный обет Пресвятой Богородице. Были ещё тринадцатилетние Генрих II Святой, будущий император, и Эдмунд Мученик, чья юношеская добродетель осветила конец двенадцатого века. Далее последовала притча в честь Святого Эдмунда: однажды, когда тот был школьником и шел со своими однокашниками, он покинул их, чтобы избежать их порочных разговоров. Вскоре перед ним предстал мальчик безупречной красоты, сказавший с особенным очарованием: «Привет, мой желанный». Эдмунда подобное обращение сильно смутило, а тот мальчик добавил: «Ты не узнаешь меня?» «Ты, должно быть, ошибся», сказал Эдмунд. «Совсем нет! Я тот, кто всегда рядом с тобой в школе, и иду с тобой туда, куда и ты. Меня зовут Иисус».

Какие занимательные истории были у этого проповедника! Красота в его рассуждениях играла большую роль, прямо как в греческой истории! Неожиданно, Жорж, сложивший руки на своём столе, сообразил, что его правая рука находится очень близко от левой руки Люсьена. И под прикрытием своего локтя, он двинул ее дальше и коснулся своего друга. И ему показалось, что он совершил нечто важное, будто бы, в этот самый момент, он выбирал своё будущее. Исповедь, которую он только сегодня совершил, показалась ему надуманной, а голос проповедника — фальшивым и праздным.

Тогда он плотно прижался рукой к руке Люсьена, а тот не сделал попытки отодвинуться. Жорж не посмел посмотреть, улыбается ли Люсьен. Возможно, его действия показались бы другим не более чем своего рода бравадой, жестом, высмеивающим проповедь о непорочности. Когда они вышли из комнаты, Люсьен, не сказав ни слова надзирающему воспитателю, исчез. А спустя несколько минут, в часовне, Жорж был изумлен, увидев его стоящим у алтаря, в красном одеянии и стихаре, вместе с Андре.

Люсьен управлялся с кадилом; он выглядел весьма романтично. Был ли он воспет в стихах? А если так, это сделал Андре, или кто–то из христианских поэтов — о мальчиках, чьи души как кадила? И что подумал бы проповедник — о нём, наряжённом в красные одеяния, совершающем богослужение в честь того Святого Плакида, чья дружба со Святым Мавром была предложена вчера на проповеди в качестве примера для подражания?

Жорж быстро оглядел присутствующих: казалось, никто, даже Блажан, не обращали никакого внимания на Андре или Люсьена. И эта общая неосведомленность раздражала его. Ревность к Андре становилась для него невыносимой: его маленькая победа во время проповеди теперь показалась ему жалкой. Он понял, на какое громадное расстояние он отстает от соперника: на стороне Андре были существующий порядок вещей и все средства колледжа, умело им эксплуатируемые.

Люсьен опоздал в трапезную; Андре вошёл следом за ним. Усевшись, Люсьен сказал:

— Быть алтарником жуткая скука. Им больше не заловить меня в суматохе для этого.

Одновременно он пихнул Жоржа коленом, давая понять, что он имел в виду как раз наоборот, но приходится скрывать свое удовольствие. Он был очень доволен собой, напевая и смеясь без причины. Он упрекнул Жоржа за плохой аппетит, и настоял, чтобы наполнить для него тарелку. А Андре, через всю комнату, мужественно наблюдал за ними.

В спальне Жорж с нетерпением ожидал ухода воспитателя, чтобы послушать, что Люсьен расскажет ему. Но Люсьен уснул. Сможет ли Жорж забыть, что он всего лишь вторая скрипка в дружбе? Мало того, что он исключен от участия в удовольствиях Люсьена: он даже не имел права ожидать отчета о них. Он развернулся, чтобы поговорить с Марком.

Непревзойдённый Блажан, в свою очередь, был только рад поделиться некоторыми из своих тайн с Жоржем; как и с Люсьеном, они обсудили прошедшие каникулы. Казалось, в этой спальне секреты долго не держались. Блажан посвятил сердце одной из своих кузин, с которыми провел лето в провинции. Для того, чтобы не отставать, Жорж противопоставил ему двух своих, оставшихся у него дома; хотя ни одна не вызывала у него особенного восторга. Марк захотел узнать, как зовут самую красивую из них, и, казалось, остался доволен, узнав, что её зовут Лилиан. После чего ему захотелось узнать цвет ее волос, но Жорж не смог удовлетворить его любопытство, так же, как и насчёт точного цвета её глаз. Затем Марк завершил описание собственного предмета обожания, и пообещал, что покажет ее фотографию Жору не позднее завтрашнего дня; он держал её в молитвеннике. На самом деле именно эта его кузина была объектом, как его молитв, так и его мыслей; ради того, чтобы стать достойным её, он так превосходно проводил Уединение, и делал заметки во время проповеди.

Перед тем, как заснуть, Жорж снова вернулся мыслями к вечерней службе, к Андре и Люсьену. Страсти и интриги, бушующие среди стен колледжа, вызывали у него беспокойство. В отсутствии залога любви или воспоминаний, и без надежд на дружбу, он чувствовал себя, как заскучавший пёс.

Во время мессы он сделал усилие, чтобы взять себя в руки и подготовиться к причастию. До сей поры, он совершал подобное нечасто, и это было событием, вызывающим у него большое уважение. Что же касательно слишком большого удовольствия, которое он пережил, коснувшись руки Люсьена, то отрезвление последовало так быстро, и было так безжалостно, что он посчитал себя прощённым.

Он подумал о Марке, молящемся рядом — после того, как тот незаметно показал ему фото, как и обещал. Ну, он тоже будет молиться: он будет молиться за Люсьена. Возможно, это поможет установить более прочную связь между ними, чем та, которую предлагал Андре: на его стороне будет религия и добродетель. Он станет достойным тех святых мальчиков, воспетых проповедником–доминиканцем. Его благочестивая дружба возобладает над грешной. Но у него не получалось сосредоточиться на службе; он не мог заставить своё внимание отклониться от Люсьена, разглядывающего себя в зеркальце, зажатом в сложенных руках.

Жорж пропустил «общее для исповедующегося, не священника», и поискал молитву, которую он заметил вскользь, когда перелистывал страницы: как и его белье, она была помечена числом 25; то была «молитва для изгнания дурных мыслей». Он читал и перечитывал её. Он принял причастие между Марком и Люсьеном.

Тем утром у третьей формы должны были быть математика и английский язык, но первый урок оказался свободным и Жорж поступил так, как его одноклассники — вынул тетрадь Уединения, чтобы сделать записи о последней проповеди. Марк передал ему список святых, давших обеты целомудрия до пятнадцати лет. Жорж, в своем новом рвении, вскоре закончил переписывать, не без того, чтобы дать себе всевозможные обеты при этом. Как это верно, что счастливые результаты святого причастия могут быть сильно преувеличенными.

— Одолжи мне свою тетрадку, — сказал Люсьен, — моя непорочность жаждет твоих записей!

Хотя он был на проповеди вчера вечером, конечно же, он забыл, что там случилось, так же, как не помнил, о чём там говорилось. Он был далёк как от Жоржа, так и от проповедника. Он, без сомнения, был уже в думах о встрече, которая должна состояться на вечерне: всё его бытие целиком заполнял Андре.

Андре, всегда Андре! Даже здесь и сейчас он был между ними. Люсьен сдвинулся за своим столом, подтолкнув тетради в сторону Жоржа; на верхней красовался титул: «Черновик заданий на каникулы». Жоржу почудились, что картины каникул, которые так ярко описывал ему Люсьен, поднимаются из книги, словно мираж: между их обложками были задачи, которые Андре решал для Люсьена. Жорж не смог отказать себе в желании взглянуть на них. Он аккуратно взял тетрадь, хотя ему хотелось разорвать её на куски.

Между двумя её страницами он наткнулся на вложенный листок бумаги со стихотворением, подписанным Андре Ферроном. Оно, по обычаю, имело посвящение Тебе, и было датировано 17‑м августом.

Ami, te souvient–il de ce soir éclatant

Ou les fleurs du jardin s'étalaient parmi l'ombre?

Nous avians, au tennis, fait des parties sans nombre,

Sveltes dans nos costumes blancs.

Le soleil se fanait, la brume était Légère,

Nous écoutions en nous murmurer le désir,

Et nos anciens baisers, de leur chaud souvenir,

Parfumaient nos creurs en priere.

Nous revenions tous deux par une sombre allee…

Amour, te souvient–il de cette sombre allee?

Друг, помнишь ли ты сегодняшний яркий вечер,

Или колеблющуюся тень в садовых лугах?

Мы уже заканчиваем бесчисленные партии в теннис,

Стройные в наших белых костюмах.

Солнце заходит, лёгкий туман повис,

Мы вслушиваемся в шепот желаний на наших губах,

И тёплые воспоминания от наших прошлых поцелуев,  

Наполняют наши сердца мольбой.

Мы возвращаемся парой по тёмной аллее…

Любовь моя, помнишь ли ты ту самую темную аллею?

С хладнокровием, удивившем его самого, Жорж спокойно сложил листок и сунул его в карман. Глядя в тетради, и делая вид, что читает, Жорж раздумывал над тем, как плохо он только что поступил. Это был своего рода инстинкт, заставивший его завладеть этим стихотворением, как ранее он заставил его открыть в первую очередь именно эту тетрадь. Но поступил он так вследствие какой–то неясной идеи, кроющейся за его импульсом, и только постепенно неосознанный мотив его поступка стал ему ясен; он понял: стихотворение было таким, что за него, в соответствии с буквой и духом правил колледжа, Андре могли исключить. Сделанное заставило его покраснеть: хотя мысль показалась ему не без смысла, это не слишком сильно его оправдывало.

Прежде чем раздумывать о тех строках, ему хотелось быть уверенным, что кража не оказалась замеченной. Стихотворение, безусловно, являлось одним из тех, обещанных Люсьеном и дозволенных ему прочитать. Возможно, что Люсьен сознательно положил его туда, где он его нашёл. С другой стороны, казалось, что Люсьен не наблюдал за тем, какое впечатление оно произведёт. Быть может, он даже не помнил, что в его тетради содержится такое занятное упражнение? Чтобы проверить эту гипотезу Жорж демонстративно закрыл тетрадку и положил её обратно туда, откуда взял. Люсьен лишь безразлично взглянул на неё.

Жорж был взволнован ощущением того, что от него кто–то зависел. Несмотря на свою ненависть, он испытывал некое восхищение перед Андре. Он понимал, что не способен написать подобное стихотворение и признался себе, что он, конечно же, никогда бы не сделал такого. Но прозрачные намеки, фигурировавшие в стихе, вскоре возродили его враждебность. Благодаря оружию, так неожиданно попавшему к нему, он мог избавиться от своего противника раз и навсегда, ради судьбы, вверенной в его руки. В любви и на войне все средства хороши. История каждый эпохи имеет множество примеров подобных коллизий. Перикл заставил своего соперника Фукидида стать изгнанником при помощи остракизма. Брут убил Цезаря. Папа, на вопрос Карла I Анжуйского о том, какая судьба будет уготована Конрадину, ответил «Vita Conradini, mars Caroli» [Жизнь Конрадина — это смерть Карла, лат.]. Стоит ли Жоржу поступать так, если даже девиз на рыцарском мече призывал: «Бей врагов своих с обоих концов»? Он ударит с краю, который подставился. Сверх того, он будет нападать во имя морали, во имя колледжа, во имя своих однокашников. Он даже нанесёт удар по Люсьену, так как не сомневается, что его собственное влияние на друга будет лучшим, чем у Андре.

Несмотря на подобные измышления, он прекрасно понимал, что собирается совершить нечто такое, что в книгах по истории называлось предательством, которое, согласно рыцарскому кодексу, являлось преступлением. Вне стен колледжа сама идея такого поступка показалось бы ему невозможной, но внутри, среди такого количества разнообразной лжи, подобное виделось ему почти естественным.

На уроке математики Жорж снова оказался лицом к лицу с отцом Лозоном. Ему было довольно неловко столкнуться с человеком, которому он признался в своих грехах, и который теперь был его учителем. Для него стало ясным, что его последующие исповеди станут гораздо менее откровенными. Он оказался слишком наивным, потому что был новичком. Но теперь он считал, что воспитатели в Сен—Клоде еще более простодушны, чем он сам, если они на самом деле ожидают искренности от своих кающихся. Они напомнили ему того достойного приходского священника, который, решив установить для исповедей на Страстной неделе расписание, объявил с амвона, что будет принять лжецов в понедельник, воров во вторник, прелюбодеев в среду, а потом удивлялся, когда никто не пришёл.

В колледже, конечно же, все ходили на исповедь, но с очень четким представлением о том, что они скажут там. У мальчиков была собственная интерпретация значения слова «мудрый».

Теперь Жорж понял, что означало для его одноклассников принятие Таинства Святого Крещения: это было средством жить в мире, если не со своей совестью, то, по крайней мере, со своими воспитателями. Отныне он станет как Люсьен, Андре и остальные мальчики.

Урок английского языка, последовавший за математикой, заставил его познакомиться с тем воспитателем, которого он еще не встречал. Этот педагог наслаждался своим большим авторитетом, из–за того, что прожил в Англии двадцать лет. Его лицо было кирпично–красным, что считается обычным среди англичан. Он разговаривал с закрытыми глазами и лицом, обращённым к потолку, словно пребывая в трансе. Его произношение, вероятно, на самом деле великолепное, провоцировало взрывы сдавленного смеха; он производил впечатление полоскающего горло. Даже в его способе говорить «да» чувствовалось влияние его прекрасного знания английского языка.

В четверг не было прогулки, в качестве компенсации той, дополнительной, в первый день семестра — и Жорж оказался этому рад. Он мог даже пожелать, чтобы не было перерывов между уроками. Он с нетерпением ожидал вечерних занятий в студии. Во время чаепития он налёг на все лакомства, передаваемые ему Люсьеном. Наконец наступил момент, когда он смог написать свою записку: «Ж. де Сарр желает увидеть г-на настоятеля». Люсьен, сидевший в конце ряда, должен был передать эту записку старосте, ответственному за их сбор. Он прочитал её, когда она проходила через его руки и произнёс:

— Поздравляю!

Жорж объяснил, что его родители настояли, чтобы он отплатил визитом вежливости к настоятелю после нескольких дней, проведённых тут — он уже сказал Марку то же самое. Его планы были таковы: он запечатает манускрипт в обычный конверт с гербом колледжа, и передаст его настоятелю, сказав, что поднял его с пола перед дверью студии. Он чувствовал гордость. Сейчас он был самым настоящим кукловодом. Он будет манипулировать не только Андре, но и настоятелем.

Люсьен, добрый малый, незаметно передал ему свою тетрадь по математике. В тот день они, по сути, ратифицировали договор обмена, договор, по которому задания по математике были единственным вкладом Люсьена. По его словам, то была не его вина, что он блистал всего лишь в одной дисциплине, в которой плавал Жорж.

— В любом случае, — добавил он, — мы дополняем друг друга.

— Ты владеешь, — сказал Жорж, — искусством дополнять. Ты мог бы стать поставщиком отличных пирогов из жаворонка, используя знаменитый рецепт!

— Значит, ты — лошадь, и я жаворонок, полагаю?

На что Жорж ответил, напев:

Alouette,

Gentille alouette,

Je te plumerai.

Жаворонок,

милый жаворонок,

я ощиплю тебя.

[Популярная французская детская песенка об ощипывании перьев из жаворонка в отместку за то, что тот разбудил своей песней]

Он был рад стать наставником Люсьена в их школьных работах — как будто часть привилегий Андре уже передалась ему. Между тем, как и следовало ожидать, именно Андре он был обязан за случившееся. Тем не менее, он приступил к списыванию из тетради Люсьена очень равнодушно, для того, чтобы доказать себе, что он был мальчиком с характером.

В шесть его вызвал воспитатель и отдал ему его записку, уже подписанную Отцом–настоятелем. Отходя от стола воспитателя, Жорж внезапно в полной мере узрел своё предприятие; он стал раскаиваться в содеянном. Он попытался думать о Люсьене, но всё было бесполезно; он проклял записку в своей руке, которая теперь рулила им, вне зависимости от его воли. Его станут презирать, когда узнают, что он натворил!

Ибо, Жорж подвергал опасности не только Андре, но и всё общество колледжа в целом. Раскрывая секрет одного ученика, он, в определенной мере, раскрывал тайну всех остальных. Тут было единственное облегчение: Андре не видел, как он выходил, потому что покинул студию за несколько минут до Жоржа.

Жорж пересек холл и внутренний двор, достигнув главной лестницы. Чем ближе он подходил к месту назначения, тем яснее он сознавал не только свои резоны, но и трудностисвоего начинания. Чётко ли он представляет, что должно случиться потом? Какой будет реакция настоятеля на стихотворение, когда он его прочтёт? Наверное, он не подозревает в Жорже такого вероломства или что–то подобного? Если он человек чести — в конце концов, он был джентльменом — что он подумает об этом мальчике, сыне маркиза, который так отплатил за радушный приём, оказанный ему? А может, отвращение, вызванное распутным стихом Андре, обернётся против доносчика? Операция становилась слишком опасной. Было бы лучше отказаться от неё до поры до времени, и оставить все как есть. В своё время он завоюет дружбу Люсьена, по возможности, не причиняя никому вреда.

Жорж добрался до приемной; он узнал мраморный стол, кресла, скамейки, оббитые зеленым бархатом. Дверь в кабинет оказалась приоткрытой. Ему послышались голоса: без сомнения, другой посетитель настоятеля мог выйти оттуда в любой момент. Жорж подошел к камину, чтобы осмотреть скульптуру, украшавшую его. Она представляла собой лежащего юношу, в длинных одеяниях, с измождённым лицом и изнурённого. К своей груди, пронизанной многочисленными ранениями, он прижимал крест. Под фигурой было высечено имя — Тарцизий [San Tarsicio, святой Римско—Католической церкви, мученик времён преследований христиан цезарем Децием в III веке, был похоронен в катакомбах Рима].

Узнав голос посетителя, Жорж двинулся по направлению к двери, чтобы мельком взглянуть на Андре Феррона, стоящего перед столом настоятеля. И вновь Андре! — пересекающий его путь, Андре, как будто говорящий: «Всегда и везде буду впереди тебя. Смотри, в каких хороших отношениях я с нашим настоятелем! Не трать свое время попусту. Почему бы не использовать его для написания поэмы? Но не о Люсьене, а о Тарцизии, например».

Жорж взялся за конверт со стихотворением, покоящимся в его кармане. Он подумал о платке, окрашенном кровью, которую Андре соединил с кровью Люсьена. Он взглянул на статую юного мученика, пролившего свою кровь за любовь к Богу. Почему бы не сделать ему подношение чувствами Андре к Люсьену? Он подсунет бумагу под основание статуэтки. Очевидно, что дружба, о которой идёт речь, будет угодна Небесам, так как она там вовсю процветает; Святой Тарцизий, без сомнений, окажет ей свою протекцию. Разозлившись, Жорж решил разорвать конверт на кусочки прежде, чем посвятит его таким образом, когда из кабинета настоятеля вышел Андре и улыбнулся ему. Во взбудораженном состоянии Жорж постучал в дверь кабинета. Войдя внутрь и закрыв за собой дверь, он сообразил, что в его руке больше нет конверта. Он, должно быть, выронил его, и тот упал под стол. В любом случае, в приемной было плохое освещение, и туда никто не зайдёт, пока он находится у настоятеля.

Настоятель перебирал толстую кипу писем.

— Вы пришли в нужный момент, — сказал он. — Один из ваших однокашников только что принес мне вечернюю почту от казначея, там есть письмо для вас. Без сомнения, от ваших родителей. Вот оно. Я не буду его читать.

Он показал, что Жорж должен сесть лицом к нему, перед книжным шкафом. Жорж извинился перед настоятелем за беспричинное беспокойство, выказывая тем самым своё почтение. Он не поднимал глаз, не потому, что был застенчив, а потому что первоначальная тема его визита по–прежнему занимала его мысли. Настоятель похвалил его сочинение по французскому.

— Как видите, сказал он, улыбаясь, — я проявляю точно такой же интерес к вам, как и вы ко мне. Я не скажу вам ваше положение в классе, так как результаты учебной недели оглашаются по воскресеньям, во время завтрака. Но могу сказать, что когда я зачитаю слова «Третий курс», пройдёт не так много времени, прежде чем вы услышите собственное имя.

Он спросил Жоржа, завёл ли тот уже друзей. Чтобы получить что–то вроде компенсации от Андре, Жорж похвастался хорошими отношениями с Люсьеном.

— Ваши чувства вас не подвели, — сказал настоятель. — У Ровьера отличные природные качества. Он очень честный парень. Господин префект не смог бы дать вам лучшего соседа. Но если я не ошибаюсь, ваш второй сосед — Марк де Блажан. Я уверен, что вы по достоинству оцените его качества. Он наш талантливый ученик, и тоже вам понравится, я уверен.

Он продолжил разговор, и с семьи Жоржа перебрался на обсуждение руководства о гербах их провинции.

— У вас благородный герб, — заявил он, — надеюсь, что вы не уроните его честь. Я видел на нём пылающие факелы. Вы должны «пылать от истины, застывать ото лжи».

Разговор подошел к предмету Уединения. Настоятель выразил большое удовлетворение тем, что поступление Жоржа в колледже совпало с визитом такого великолепного проповедника.

— Нам не всегда так везёт, — сказал он. — Выбор проповедник так же труден, как и выбор друга.

Жорж увидел свой шанс продемонстрировать, с каким пристальным вниманием он следит за проповедью: он спросил, кем был Тарцизий, чьё имя еще не оглашалось в выступлениях проповедника. Настоятель пришёл в восторг.

— Ах, очень хорошо, сказал он, — очень хорошо! Вы заметили моего Тарцизия. Это миниатюрная, в мраморе, статуя святого работы скульптора Фальгьера. Оригинал находится в Париже, в Люксембургском Музее. Она — замечательное произведение искусства, хотя в ней есть одна ошибка — она представляет мученика моложе, чем он был. Исторически, Тарцизию было около двадцати или двадцати пяти лет, когда его до смерти забили камнями в Риме, на Аппиевой дороге, за отказ отдать язычникам хлеб святого причастия, который он нёс.

— Могу добавить, что я сам узнал сей факт о его возрасте совсем недавно. Я в долгу за эту информацию перед преподобным отцом–доминиканцем; так же как и вы, я тоже выразил удивление, когда не услышал имени Тарцизия среди тех мальчиков–мучеников, которых он называл. Он ответил, что пропустил его нарочно, чтобы, как он выразился, не усугублять ошибку, уж слишком часто повторяющуюся. Как видите, скромность есть урок, которому мы каждый день учимся. Тем не менее, этим вечером он поговорит с нами о Святой Евхаристии и не забудет воздать должное тем, кто может быть назван мучеником. Моя ошибка с возрастом святого была связана не только со скульптурой, но с Мартирологом, в котором Тарцизия называют алтарником. Мне не приходило в голову, что очень простые обязанности алтарника — вы, без сомнения, уже выполняли их, или сможете сделать это здесь — были ранее практически равны обязанностям диакона: так, что не могло быть и речи о том, чтобы доверить их ребенку.

— Так как моя статуэтка Святого Тарцизия пленила вас, то вы сможете, позже, в память о нашем колледже, записаться в «Общину Тарцизия», благочестивую юношескую ассоциацию, основанную в начале века в христианской столице. В ее состав вошли римляне из хороших семей, и они возродили литургию ранней Церкви. Их часовня напоминает катакомбы; священник, который носит круговую ризу, становится к собранию лицом, вместо того, чтобы развернуться спиной; и он произносит большинство священных слов вслух. Члены ассоциации совершают ответствие все вместе, они носят ту же одежду, что и аколит [церковнослужитель–мирянин в Римско–католической церкви, выполняющий определенное литургическое служение] Тарцизий — безукоризненно белые vestis talaris [рясы, лат.], и в руках у них небольшие наставления, называемые Ихтис, это мистическое имя Христа, если вы знаете.

— Как жаль, что мы не можем подражать этому великолепию в нашей собственной церкви! У меня возникла идея! Я хотел бы, так сказать, вознаградить ваше интеллектуальное любопытство и благословить вашу многообещающую дружбу с Ровьером — именно его мать, между прочим, подарила нам нашего Тарцизия. Вы оба на службе завтра утром будете моими аколитами: передай ему это от меня.

Жорж смущенно поблагодарил настоятеля за любезность, и простился с ним: в приёмной он столкнулся с Отцом–префектом старшей школы, очевидно, раздражённого тем, что его заставили ждать. В отличие от Андре он не улыбнулся, а прошел прямиком в кабинет настоятеля.

Глаза Жоржа тревоге искали упавший конверт; его не было ни под столом, ни за креслами. Внезапно вспомнив, что у префекта в руке была бумага, Жорж тихо вернулся к двери кабинета и приложил ухо к дереву.

— Бедный юный извращенец! — заговорил настоятель. — Он был здесь всего полчаса назад. Он, должно быть, выронил его, когда выходил из комнаты, и, таким образом, раскрыл себя.

Спускаясь по лестнице, Жорж едва преодолевал дурноту, вцепившись в перила. То, чего он желал — свершилось, и в эту минуту он сильно жаждал, чтобы подобное никогда не произошло. Сам факт того, что он стал причиной произошедшего до некоторой степени случайно, заставил его бояться, что последствия могут быть серьёзнее, чем он предвидел. Или, вернее, он не смог предвидеть абсолютно ничего, хотя и считал себя таким умным. Разве не было совершенно ясно, что под ударом окажется не только один Андре, что он погубит вместе с ним и Люсьена? И разве невероятно, что участие Жоржа в случившемся легко обнаружится? Андре вспомнит, что стихотворение было в тетради, а Люсьен, без сомнения, не забудет, как одалживал тетрадь Жоржу. И визит Жоржа к настоятелю даст им разгадку. Жорж станет третьей жертвой собственных действий, и два друга, перед своим изгнанием будут иметь достаточно времени для того, чтобы, в свою очередь, разоблачить его, но теперь перед одноклассниками. Он тоже будет вынужден покинуть колледж, затравленный другими мальчиками. Он познакомиться с новыми проявлениями остракизма.

Он не посмел вернуться в студию и пошел на игровую площадку во дворе. Он задумался о побеге — в деревню; или он мог бы попасть на поезд до дома — путешествуя без билета. Он бы объяснил своим родителям, что находиться в школе–интернате стало для него невыносимо. Затем взял себя в руки — всё это было по–детски. Разве отец не назвал его мужчиной? Его прадед попал на гильотину во время Революции; Тарцизий и весь сонм юных святых от проповедника был полон замученных до смерти. Никто не будет его убивать.

Он обязан не выказывать перед собой страх к жизни, особенно к жизни, которую сам себе устроил. Он вернется, займёт своё место рядом с Люсьеном перед глазами Андре, и будет спокойно ожидать событий. Он вернулся в колледж. В холле остановился у светильника и посмотрел на себя в карманное зеркальце. Ему показалось, что он выглядит довольно бледно; он похлопал себя по щекам.

Едва он подошёл к своему столу, когда дверь с яростью распахнулась, и в комнату ворвался Отец–префект. Несмотря на свою решимость, Жорж почти задохнулся от тоски. Еще мгновение, и он больше никогда не будет единственным, кто знает всё о случившемся. Префект сказал тихим голосом несколько слов дежурному воспитателю, а затем коротко, с видом судебного пристава, вызвал Феррона. Казалось, все затаили дыхание, и шаги Андре гулко звучали в тишине, пока он шел по комнате.

Жорж, пытаясь сымитировать равнодушие, держал глаза прикованными к книге. Наконец, он осмелился поднять их и увидел, как префект схватил Андре за руку и вывел из комнаты. Со всей правдой и искренностью, на которые была способна его душа, он знал, что отдал бы десять лет своей жизни, чтобы предотвратить страшный результат своего поступка. Он вцепился в сиденье, словно боясь быть унесённым; Люсьен, как будто ища у него защиту, взял его за руку. И руки у них двоих стали влажными.

Остальные мальчики, пораженные этим внезапным, буйным происшествием, расспрашивали друг друга, пытаясь понять смысл случившегося, но воспитатель дважды постучал по своему столу линейкой и порядок восстановился. Жорж чувствовал, как стучит кровь в его висках. Люсьен был подавлен. Наконец, немного запоздав, колокол пробил к проповеди, и они поднялись, чтобы идти в студию младшеклассников. В комнате старших все бумаги и книги были убраны; только тетрадь Андре осталась лежать открытой на его столе, одиноким белым знаком. Когда Жорж проходил мимо, воспитатель закрыл её презрительным движением пальцев и сбросил в ящик стола.

Настоятель не присутствовал на проповеди. Голос доминиканца звучал громко и ясно, но для Жоржа его слова казались лишенными смысла. Как и в предыдущий вечер, Жорж незаметным движением коснулся Люсьена; но, казалось, их разделяет бездна. Действие, сделанное им в этой же комнате вчера, не имело ничего общего с действием Люсьена в студии несколько минут назад.

Настоятель вошел в комнату и, перекрестившись, сел. Он выглядел очень серьезным. Жорж съёжился за мальчиком, сидящим впереди; ему не хотелось, чтобы настоятель увидел его. Он проклинал свой визит к настоятелю и не хотел напоминать ему об этом.

Некоторое время спустя ему удалось вникнуть в то, что говорил проповедник. Доминиканец, должно быть, уже знал о случившемся, ибо он говорил о предметах, более соответствующих происшествию, чем мученичеству святого Тарцизия. Евхаристия фигурировала в его проповеди только как испытание и наказание — с примерами, когда из хлеба святого причастия вырывалось пламя, или выступал кровавый пот при соприкосновении со святотатственными губами. Цитировались случаи внезапной смерти после грешного причастия. Последовали сентенции, касающиеся грехов, низводящих человека ниже животного; порочных духов, скрывающихся и рычащих в тени; и ангелов–хранителей, возвращающихся в море слез на небеса. Умильные истории и излучающие свет прекрасные дети — подобное было не для этого случая. Героем нового репертуара проповедника стал человек из Бальме [местность на границе между Швейцарией и Францией], вынужденный кружиться в хороводе в течение двадцати четырех лет после того, как станцевал во время Террора [Французская революция] со статуей, взятой из храма. Кормили его, во время тех демонических па, бросая кусочки пищи ему в рот. Когда же он попросил о главном покаянии, священник, совершавший таинство и отпустивший ему грехи, был вынужден танцевать вокруг него. Заканчивая, в качестве призыва к покаянию оратор процитировал в утешение:

— Если будут грехи ваши, как багряное, — как снег убелю [Книга Исаии, гл.1–18].

Во время вечерней службы ни Жорж, ни Люсьен не ответствовали. Но Люсьен уже долгое время пребывал наедине с собой; он смотрел на алтарь, у ограды которого предыдущим вечером стоял с лицемерной наглостью рядом со своим другом. Впервые за ужином не было произнесено Благодарение Богу. Мальчик, чья очередь была читать, пошел и принес книгу, указанную ему настоятелем, и, со звуком колокола начал ее чтение. Это было «Житиё по добродетельному Декалогу, составленное студентом Парижского Университета» [Декалог или Закон Божий или Десять Заповедей]. Добродетельный Декалог служил, конечно же, утешением, после истории о человеке из Бальме.

Жорж не мог представить себе более мрачной атмосферы за ужином. Его глаза часто останавливались на пустующем месте Андре. Именно там он сидел вчера вечером, после вечерней службы, радостный, и, возможно, сказавший, как Люсьен: «Быть алтарником жуткая скука. Им больше не заловить меня в суматохе для этого». И это на самом деле случилось. Как и у Жоржа, у которого аппетита был ещё хуже, чем вчера, у Люсьена его было и того меньше.

Когда для старших мальчиков подошло время отправляться в спальню, дежурный воспитатель направил их в студию для старшеклассников. Там они обнаружили настоятеля, ожидающего их. Скорбным голосом он произнёс:

— Дети мои, я хочу рассказать вам об одной болезненной мере, которую мы вынуждены применить. Один из ваших товарищей более не может оставаться под этой крышей. Завтра он будет отправлен домой к родителям.

— Его проступок, возможно, маленький на словах, является одним из тех, которые не могут быть терпимы в нашем обществе. Интеллектуальное непотребство, даже если это не более чем игра, и не заходит дальше помыслов, несовместимо как с серьёзными занятиями, так и с христианской совестью. Мальчик, о котором мы говорим, поклялся мне, что, слава богу, никто из вас не стал его конфидентом. Но, удаляя его из нашей среды, я защищаю вас; и он сам признался мне, что не чувствует себя достойным быть среди вас.

— Думайте о нем с чувством, как будто он попал в лазарет, из которого будет отправлен, как паршивая чёрная овца, которую нужно отделить от стада — так он думает о вас, своих бывших товарищах. И примите к сведению, что к подобному концу мальчика подвели те каникулы, которые не пошли впрок из–за того, что было прочитано нечто вредное, или, вероятно, из–за плохой компании — по его собственному признанию — мальчиком, который, до той поры, всегда был благочестив и дисциплинирован.

— Ты знаешь, какую пользу извлечь из этого урока, посланного Божественным Провидением на Уединение, открывающее наш семестр, и не откажешься помолиться за того, кто был избран в качестве его передатчика.

Марк ликовал.

— Разве не об этом говорил я тебе? — сказал он Жоржу, как они шли наверх, в спальню. — Такие как он всегда попадаются.

Лежа в постели, Жорж стал думать о своей жертве, вспомнив лазарет, где он провел последнюю часть своего первого дня тут, и где сейчас Андре проводит свою последнюю ночь в колледже. И он снова обнаружил, что восхищается Андре: на этот раз не из–за нескольких стихотворных строчек, более или менее хорошо написанных, и которые, наверное, были не более чем плагиат. Поэт он или нет, Андре был личностью. Он, в некотором смысле, одержал победу над настоятелем: он осудил и унизил себя ради того, чтобы пробудить отзывчивость в своём друге; он дал клятву, чтобы обмануть. Он поступил очень изысканно: он спас Люсьена, поместив вдохновителя его музы на неизвестную территорию каникул. Он спас всех их, сотворив видимость их добродетели. Он создал впечатление, что не имел сообщников, что его поступок был чудовищным исключением. И в то же время он был прозорлив: если бы Люсьен тоже был изгнан, связь между ними могла прекратиться, ибо их семьи имели бы полное право считать её подозрительной. А так, игра для них была ещё не закончена.

Андре вряд ли сможет заснуть. О чём он думает сейчас? О том, как примут его дома? Вероятно, он сможет убедить своих домочадцев, что всё в порядке. Или же, он, как сказал настоятель, думает о них, других мальчиках, без исключений посмотревших на его пустующее место, когда они пришли в спальню, как это делали они в студии, в трапезной и в часовне?

Нет, он будет думать о Люсьене, возможно, рассчитывая увидеть его во время рождественских каникул. Быть может, он раздумывает о Жорже, которого встретил в приёмной перед кабинетом настоятеля. Если он понял, что его стихотворение было найдено там, как он объясняет это обстоятельство себе? И есть ли у него основания, чтобы обвинить соседа Люсьена, мальчика, который был так любезен одолжить ему свой носовой платок, когда он поранился? В крайнем случае он сможет упрекнуть его в неосторожности. И если он не понял, каким образом его вирши обнаружились, он должен винить Люсьена и себя, за то, что потеряли их.

Никто не стал чистить зубы перед сном и после того, как воспитатель удалился, никто не стал шептать.

Вдруг Жорж навострил уши; он услышал, как Люсьен тайком плачет в тишине. И эта скорбь расстроила его. Не попытается ли он в эту секунду утешить свою жертву? Не расскажет ли он, ради чести и справедливости, правду? Но тут Люсьен, выбравшись из кровати, встал на колени на коврик рядом с ней. Его плач прекратился; он молился, прижавшись лбом к покрывалу на кровати; его пижама задралась вверх и смялась. Как будто это не произвело на него никакого впечатления, он медленно обернулся, когда Жорж вылез из постели и встал на колени рядом с ним. В течение нескольких секунд они стояли там неподвижно.

Жорж положил руку на плечо друга. У него не хватило мужества разоблачить себя, и он только произнёс:

— Настоятель наказал мне передать тебе, что мы должны прислуживать ему на мессе завтра утром. Это потому, что я разговаривал с ним о тебе и о Святом Тарцизии из приёмной. Он сказал мне, что статую подарила твоя мама, и поэтому ему хочется дать своё благословение нашей дружбе.

Тут Жорж вспомнил, что он пытался отдать дружбу Люсьена и Андре под защиту этого же святого.

То, что он говорил сейчас, казалось ему таким убого–ироничным, как и его намерения тогда.

Люсьен подумал над тем, что сказал Жорж, а затем, убрав волосы со лба, сказал:

— То, что ты сказал мне, подтверждает то, о чём я думал; я только чудом спасся от той же катастрофы, как у Андре. Говорю тебе, должно быть, Бог был основой этого.

Он пытался увидеть время на своих часах на запястье, разворачивая лицо к ночнику, но тот оказался недостаточно ярок. Он прикрыл часы рукой так, чтобы увидеть светящиеся цифры.

— Десять тридцать пять, — произнёс он, — и с этого времени, с десяти тридцати пяти шестого октября, я — обратившийся к Богу.

Сен—Клод, вечер воскресенья.

9 октября 193x г.

Мои дорогие родители,

Спасибо за письмо, которое доставило мне большое удовольствие. Господин настоятель передал его мне во время визита вежливости, которым я ему отплатил. Он был достаточно любезен, чтобы сказать мне, что доволен мной с момента моего появления здесь. Я сделал все возможное, чтобы стать первым в сочинении по французскому. Вы сможете увидеть другие мои отметки в двухнедельном отчёте, который будет отправлен к вам со следующим воскресным письмом.

Теперь о случившемся здесь, которое имеет близкое ко мне отношение. У меня уже есть хороший друг, один из моих соседей по спальне и классу, Марк де Блажан, который был четырежды первым учеником здесь в прошлые годы. Позавчера, вследствие экстраординарной фатальности, он заболел; это случилось очень неожиданно, и выяснилось, что его состояние достаточно серьезно, поэтому сегодня приедут его родители и заберут его домой. Так как его здоровье не очень хорошее, то мы боимся, что он не скоро выздоровеет. Но мы будем регулярно посылать ему письма от всех нас, чтобы помочь ему скоротать время. Я бы охотно позволил ему занять моё место по сочинению — он был вторым. Но, по крайней мере, у меня есть еще один друг, мой другой сосед — Люсьен Ровьер. У него очень хорошее здоровье, а ещё он очень умен.

Успокоение заканчивается в этот вечер. Наш проповедник, преподобный Отец–доминиканец был очень красноречив. Мы все сделали хорошие выводы и записали их в специальной тетради.

Дорогая мамочка, пожалуйста, как можно скорее пришли мне запас шоколада, а также немного желе из айвы и несколько гранатов. А ещё мне хотелось бы иметь маленький коврик под колени для церкви.

Дорогие мои родители, я думаю, что это довольно длинное письмо, и я не могу придумать, о чём рассказать вам ещё. С множеством поцелуев, ваш любящий сын,

Жорж.

M…, 11 октября 193x г.

Мой милый мальчик,

Твоё письмо, после той коротенькой записки, написанной несколько дней назад, доставило нам большое удовольствие, и я, в свою очередь, напишу обо всём подробно.

Мы рады были услышать, что ты уже обжился в Сен—Клоде. И наши искренние поздравления по случаю твоих блестящих успехов. Я вижу, что ты, благодарение Богу, по–прежнему остаёшься очень трудолюбивым. Я уверена, что ты получил много пользы от Уединения, которое ты только что закончил, и, в общем, от жизни в колледже, которая формирует характер у юношей.

Мы сожалеем о твоём заболевшем друге, и желаем ему быстро поправиться. Твой отец знал одного Блажана: тот был из армейских. Во всяком случае, я надеюсь, что ты будешь счастлив со своим другим другом.

Сохранился ли крестик на твоих освящённых чётках? Если помнишь, он был заменен только перед твоим отъездом. Хватает ли тебе одеял на кровати? Но я знаю, что те хорошие сестры, кто заботился о тебе, не позволят тебе нуждаться. Ты всегда должен относиться к ним с ласковым уважением.

То, что ты просил, будет отправлено. Я кладу несколько лепестков роз в своё письмо — от последней розы на кусте в ванной. Они послужат напоминанием тебе о цветах, которыми я украшала твою комнату, и воспоминанием о доме.

С поцелуями от твоего отца и меня,

Твоя мама.

После изгнания Андре Люсьен повесил себе на шею три скапулярия [название элемента монашеского одеяния, впоследствии перешедшее также на особый освящённый предмет, «малый скапулярий», что–то вроде оберега или талисмана, носимый католиками по обету]. Он показал их Жоржу. Один из них был синий, другой красный, и ещё один темно–бордовый. Отец Лозон достал их для него; но перед тем, как он их надел их, доминиканец выслушал его общую исповедь, и дал совет по завершению обращения. Это, сказал он, должно быть одновременно поучительно и искупляюще, и именно он посоветовал ношение скапуляриев, в качестве признака покаяния и отметки о благочестии.

Несколькими днями спустя к ним в компанию добавились святые образки. Люсьен стал носить четыре из них пришпиленными к своему свитеру, самым редким был образок из Бенедиктинского аббатства в Эйнзидельне, данный ему одним из Отцов. Ещё один он прикрепил к своему ремню — тот оказался из Нотр—Дам–де–ла-Сеньтюа; этот образок ему дал мальчик, который приехал из города, где можно было найти Деву с таким же именем. Люсьен, казалось, пребывал в восторге от этой массы оберегов и совершенно равнодушно относился к ироническим замечаниям Жоржа, у которого больше не было ни малейшего представления, как ему молиться за своего друга.

— Ты можешь говорить, что хочешь, — сказал он Жоржу, — но с ними я чувствую себя должным образом одетым.

— Я рад это слышать, — ответил Жорж, — но не снимай ни одного из своих скапуляриев или образков, когда будешь принимать субботнюю ванну — это может быть опасно.

Однако, на самом деле, Люсьен нравился ему всё больше. Ему доставляло удовольствие останавливаться на том факте, неизвестном даже Люсьену, что он, Жорж, был единственным, кто знал секрет этой трансформации. Он, без каких–либо намерений, переделал своего друга и направил его в сторону добродетельного Декалога. Результат, полученный им, был как унизителен, так и удивителен; но это, конечно же, не могло долго продолжаться? Жорж принимал такое, но только как проходящую фазу. Эта религиозность вскоре унесётся прочь на крыльях времени, так же как горе Люсьена, которое уже уносится.

Люсьен скоро забудет Андре; Жорж был достаточно осторожен, никогда не напоминая своему другу о нём, и никто даже ещё не вспомнил его. После скапуляриев и образков Люсьен начал с жадностью собирать религиозные картинки, начав с первого причастия Жоржа. Сначала он выпрашивал их у других мальчиков, а затем даже у воспитателей. Его молитвенник и псалтырь были набиты ими, и когда там не оказалась места, он стал заполнять ими ящик в своём столе. Некоторые из них обладали кружевными краями или были вырезаны в форме креста: а часть, на пергаменте, была раскрашена.

Все они представляли собой религиозные картинки, цветы, или предметы культа в целом. Там, в этой коллекции было даже некоторое количество иллюстрированных траурных карт, связанных с людьми, которых Люсьен никогда не знал. На одной из них имелась фотография улыбающегося мальчика, несущая следующий эпиграф: «Он ушёл, как лилия, не оставив ничего, кроме аромата».

Но самым дорогим для сердца Люсьена была печатная картинка со Святой Терезой Младенца Иисуса и Святого Лика с надписью: «Я жажду любви», с прилагавшимся к ней небольшим кусочком ткани, «который касался человека, служившего Богу». Она была реликвией одного только Люсьена. Хранив её в течение длительного времени поверх других в ящике своего стола, он перенёс её в свой блокнот, где мог чаще любоваться ей и целовать её, когда думал, что Жорж не смотрит.

Многие из его образков и картинок несли апостольские индульгенции, которые можно было обрести читкой соответствующих молитв перед ними, и сей факт подвёл его к ревностному служению ради индульгенций. Он забрал свой молитвенник в студию и занялся составлением списков молитв для достижения индульгенций. Он заносил свои сведения в тот блокнот, из которого вырвал страницы, даже не удосужившись перечитать их — те самые страницы, которым ранее доверял очень разные вопросы. Он разорвал те страницы на мелкие кусочки, разжевав и проглотив их, в придачу к тем стихам, разбросанным по его тетрадям, даже не заметив, что там отсутствует одно. Жорж, когда Люсьен одолжил ему почитать отцензурированный им блокнот, все еще мог видеть края страниц, которые была вырваны. Он рассматривал их мгновение, как будто, благодаря какой–то симпатической магии, они могли нести на себе записанные невидимыми чернилами откровения, уничтоженные Люсьеном.

Благочестивые заметки Люсьена начинались следующей записью:

«Единение в мысли на всех мессах: триста пятьдесят тысяч месс каждые двадцать четыре часа, четыре вознесения в секунду».

Далее следовали молитвы, размышления, стремления, благословения, послушания, ответствия, пожелания, искупления, восклицания, стремления, искупления, мольбы, созерцания — все было классифицировано по порядку получения индульгенций — неограниченных, на тридцать лет и тридцать сороковых, на семь лет и семь сороковых, на семь лет, на триста дней, и так далее; и отмечено, в каких случаях, когда для индульгенции имеют особые значения обстоятельства, места, намерения, положение (стоя или на коленях). Некоторые могли говориться по желанию, другие — только один раз на день или даже по определенным дням.

Одна страница блокнота содержала список очень больших индульгенций, но они были отмечены, скорее, в качестве поддержки на будущее. Там была, в частности, одна, установленная на 30000 лет для Александра VI [Родри́го Бóрджиа, 1431–1503, второй папа римский из испанского рода Борджиа], и другая, на 80000 лет, для Бонифация VIII [Бенедетто Каэтани, 1235–1303, папа римский с 24 декабря 1294 г.], подтверждённая Бенедиктом XI [Никколо Бокассини де Тревизо, 1240–1304, папа римский с 22 октября 1303 по 7 июля 1304 г.]. Но, увы! их можно было приобрести, одну — только в Венеции, а другую — в Падуе. Люсьен иногда мечтал над этими огромными цифрами, взятыми из книги, одолженной ему одной из сестер. Без сомнения, он тайно завидовал жителям Венеции и Падуи и, возможно, раздумывал, как несправедливо, что кто–то может приобрести такое количество индульгенций в один, так сказать, приём. Например, все земляки преподобного Антония могли сделать это в их случае чтением «Аве Мария» перед алтарем Богоматери в церкви августинцев; Однако Люсьен утешил себя, приняв решение побывать там, особенно впоследствии.

Но, слава Богу, пока возможно было получать значительные индульгенции без путешествий; с другой стороны, это нельзя сделать, просто проговорив молитву. Метод заключался в том, чтобы

присоединиться к Братству, Архибратству, или любой такой же ассоциации добрых дел, у которых имелась привилегия распространять специальные индульгенции.

Люсьен стал членом Братства Святых Ангелов—Хранителей, ревнителем Дела по Продвижению Трёх «Аве Мария» [традиционная католическая молитвенная практика, заключающаяся в прочтении трёх «Аве Мария» утром и вечером], и Œuvre des campagnes [католическая организация, которая ставит своей целью содействовать возвращению веры в сельских приходах.]; он вошёл в состав L'Œuvre des Tabernacles, L'Œuvre de la Bonne Mort, стал активистом Ассоциации Святого Детства [детская католическая ассоциация на благо зарубежных миссий] и лидером секции Ассоциации Живой Розарий [католическое движение, основанное в 1862 года в Лионе досточтимой Паулиной Марией Жарико, целью которого было привлечение верующих к более глубокому осознанию почитания Девы Марии, распространению католической литературы, духовной и материальной помощи католическим миссиям].

Члены «Живого Розария», например, получали по стодневной индульгенции за бусинку их чёток; но Люсьен уже нацелился на членство в вышестоящей инстанции, в самом Братстве Розария — в этом случае он мог получить две тысячи двадцати пяти дневную индульгенцию за бусинку.

С Ассоциацией Любви и Искупления Святейшему Сердцу Иисуса Христа́ было сложнее. Индульгенции предоставлялись его членам по–разному, в зависимости от определенных правил: значение определялось, например, от того, был ли предопределена формула или считалось не по первой за крестом, а пропускались три первые бусины, и после этого считалось либо по большой или по маленькой. То же самое относилось к Делу Святых Ран Господа Нашего, иначе известному как Дело Милосердия.

Другие братства или Архибратства предполагали участие в некотором количестве Месс Всех Времён. Таковыми были Братство Святого Имени Иисуса, Девы Марии из Монтлижона, Пресвятой Девы Марии Непорочного Сердца, Пресвятой Девы Марии Помощницы, Лурдской Богоматери, Девы Марии Победоносной, Богородицы Семи Болей Кампо—Кавалло, Священного Сердца Иисуса Кастро—Преторио, Святого Причастия, Сострадательного Сердца, Драгоценной Крови, Братства Покаяния Монмартра, Святой Анны де Оре, Святого Михаила, Ангельского воинства и Вечного Почитания Святого Иосифа. Люсьен вскоре вынужден был признать, что он не получил, а проиграл на всех этих братствах, и он сосредоточил свои основные усилия на Братстве Святого Имени Иисуса, к которому он присоединился в самом начале.

Он брал для раздачи не только проспекты этих обществ, но ещё и листовки, озаглавленные: «Всё для Иисуса»; «Приди к Нему»; «Кто такая Мария?»; «Приди к Иосифу»; «Небеса Открыты» и так далее. Он также пытался продвигать Почитание Святого Экспедита, именуемого покровителем школьников, потому что (так говорилось в листовке) этот святой «помогает им быстрее справляться с их задачами».

Он также определил себя вербовщиком в ряде благотворительных дел, среди которых имелись «Корочки Хлеба Маленьких Клириков Единственного Непорочного», определявшие пожертвования им следующим образом:

Одна Корочка Хлеба, то есть десять франков в честь преподобного Антония или Святой Терезы Младенца Иисуса.

Три Корочки Хлеба, то есть тридцать франков в честь Святого Семейства (Иисус—Мария-Иосиф).

Двенадцать Корочек Хлеба, то есть подношение ста франков в честь Двенадцати Апостолов.

И наконец, Люсьен мог принимать заказы на чётки, так как он был представителем совета, именуемого «Чётки для детей». Он предлагал «чётки с обычными цепочками», «чётки с экстра прочными цепочками» и целую серию разнообразных бусин: с кокосом; под кокос; и даже самый настоящий кокос.

Более или менее добродушные шутки Жоржа не достигали Люсьена; он видел в Жорже своего первого обращённого. И как мог Жорж отказать ему в поддержке, когда это могло дать дополнительные индульгенции для евангелиста? Кроме того, требуемые пожертвования были не очень обременительным: франк, франк пятьдесят, в одном случае всего лишь пять сантимов. Самым дорогостоящим пунктом оказалась «Корочка Хлеба»: Жорж просил казначея выдать ему тридцать франков на Святое Семейство.

Он отступал только в случае Дел, бывших более или менее отдаленными. Это напоминало ему об уговорах вступить в «Морскую и колониальную Лигу» [Польская общественная организация «Морская и колониальная лига» была образована в 1930. В её программу были включены пункты о необходимости борьбы за обретение Польшей колоний], к которой его убеждали присоединиться в Лайде, несмотря на то, что у него не было намерений ни совершать длительные путешествия по морю, ни жить в колониях; ибо он страдал от морской болезни и боялся змей.

Таким образом, привязанность, к которой он склонял Люсьена, была платонической; и он был полон решимости, что она наступит раньше, чем его заманят в организацию, которая на самом деле существовала в колледже — в Конгрегацию.

Отец Лозон спросил его после исповеди, не окажет ли он честь примкнуть к Детям Девы Марии; но он ответил, что, по его мнению, это должно требовать длительной духовной подготовки. С Люсьеном, который также поднял вопрос об этом, он был более откровенен, и передал ему мнение Марка де Блажана. На самом деле он был рад, что держит Люсьена под контролем на этом этапе, и, таким образом, даёт себе больше свободы действий по отношению к своему другу.

Однажды он сказал Люсьену, что находится в самом разгаре глубокого морального кризиса, из–за серьезных сомнений в вопросе о религии, и что это, без сомнения, связано с произведениями Анатоля Франса, которые он никогда ещё полностью не обсуждал с ним. Его сомнения вызревали и теперь неожиданно пришли в голову, тем самым ослабляя влияние Уединения. И делая вид, что пребывает в поисках просветления, он устроил проверку веры Люсьена, объясняя, как мог, в ходе прогулки, причины своих сомнений. Люсьен спокойно выслушал и ограничился комментарием:

— Не глупи!

Напрасно Жорж приводил аргументы и демонстрировал высокий интеллект. Люсьен был глух ко всему. И в тот же вечер он передал Жоржу свой блокнот, в котором написал следующее:

«Больше молиться ради обращения Жоржа».

Это было уже чересчур. Почти то же самое, что оповестить о его действительном обращении. Хотя, почему бы и нет, это не самая плохая идея. Жорж будет обращён Люсьеном, как Люсьен был обращён Андре, только с разными намерениями, как и в случае с индульгенциями. Вместе они будут плакать, стоя на коленях на прикроватном коврике; и молиться бок о бок в пижамах. Между ними будет благочестивая дружба, достойная святых Плакида и Мавра. Они соберут миниатюрную общину Святого Тарцизия и будут часто прислуживать на мессах настоятелю. Люсьен будет польщен этим, и станет любить Жоржа больше, чем прежде. И вполне возможны интересные последствия; многое может случиться под покровом добродетели. Тем не менее, учитывая все обстоятельства, Жоржа не слишком прельщала роль Тартюфа [«Тартюф, или Обманщик» — комедийная пьеса Мольера. Тартюф — отрицательный персонаж, жулик, втёршийся в доверие]; совсем уж плохо обманывать Люсьена во второй раз. Лучше завоевать его сердце каким–то другим способом.

Вечером, во время ноябрьского разрешения на отлучку, когда приехали родители, чтобы навестить своих сыновей, Жорж сказал Люсьену:

— Моя мать сказала мне сегодня, что моя кузина — она очень красивая, очень умная, и её зовут Лилиан — приедет к нам на Рождественские каникулы. Ты точно ее тип, она будет без ума от тебя. Почему бы тебе тоже не приехать и не провести Рождество вместе с нами? Тебе будут очень рады, у нас есть несколько гостевых комнат.

— Большое спасибо, мой дорогой Жорж, — сказал Люсьен, — ты по–настоящему добр. Но в этом году я хочу провести Рождество очень серьезно, вместе с семьей. К чему тут же добавил, улыбаясь:

— Ты знаешь, ты попусту транжиришь своё время.

Тремя днями спустя Люсьен нашел в столе красивый новый блокнот в красном кожаном переплете и с золотым обрезом. Жорж написал на первой странице, под датой 6 ноября:

Люсьену, на его день рождения. Жорж.

Люсьен улыбнулся другу и сказал спасибо, сжимая его руку под столом. Он раскрыл блокнот и на второй странице прочёл следующие строки:

Mon Bien—Aime, je t'ai cherche depuis l'aurore

Sans te trouver, et je te trouve, et c'est le soir;

Mais quel bonheur! fl ne fait pas tout a fait noir:

Mes yeux encore

Pourront te voir.

Ton nom répand toutes les huiles principales,

Ton souffle unit tous les parfums essentiels,

Tes moindres mots sont composés de tous les miels

Et tes yeux pales

De tous Les ciels.

Mon creur se fond comme un fruit tendre et

sans ecorce.

Oh! sur ce creur, mon bien–aime, qui te cherchait!

Viens te poser, avec douceur comme un sachet,

Puis avec force

Comme un cachet.

[La Samaritaine (Самаритянка), 1897]

Жорж впервые увидел это стихотворение несколько дней назад, в журнале, который привезла с собой его мать. Правда, копируя его в блокнот, купленный им для Люсьена, он вспоминал о несчастье, постигшем Андре из–за стихотворения такого же рода; с другой стороны, он понимал, что не должен бояться предательства. И хотя, в конечном итоге, он не решился подписать эти вирши, он понадеялся, что Люсьен подумает, что написал их он, и был бы рад таким ловким ходом подорвать литературный престиж Андре. В конце концов, он лучший по французскому и вполне при случае мог стать поэтом.

Люсьен спросил его:

— Кто это написал?

Жорж был вынужден признать, что это был Эдмон Ростан.

— Я полагаю, — сказал Люсьен, — это похоже на разговор женщины.

— Пусть это будет женщина из Самарии, если хочешь, — с горечью отозвался Жорж. — Если не предпочтёшь подумать, что я подражаю Андре.

Он потерпел полную неудачу в своей попытке. Его стихотворение не оказалось привлекательней его кузины. Люсьен, по отношению к этому самому Bien—Aime использовал такую же иронию, какую Жорж использовал против благочестия Люсьена. Но Жорж не мог более позволить себе отступать, как это сделал Люсьен.

Он начал с цитирования нескольких строф Ростана во время их разговора в спальне, а затем попросил Люсьена повторить их. Люсьен сделал это, но самым насмешливым образом.

Но Жорж с удовольствие выслушивал слова, которые говорил Люсьен. И даже смирился с язвительными комментариями, обращая всё это в шутку ради того, чтобы сохранить подобный стиль общения между ними. И таким образом, задачники Люсьена, записи, еда и постель превратились в собственность его Bien—Aime [возлюбленного, фр.], а слова «cachet» и «sachet» стали паролем и отзывом.

Одними из приятнейших времяпрепровождений Жоржа стали отныне уроки фортепиано. Он предложил почтенной незамужней леди, приходившей каждую неделю давать эти уроки, что он и Люсьен, будучи примерно равными по мастерству, смогли бы играть дуэтом.

— Моя мама, — заявил он, — очень любит одну вещь Шопена под названием Variation brilliante sur le rondeau favori: le vends des scapulaires [Блестящие вариации Си–бемоль мажор, Op.12: торговцы скапуляриями]. Так как она совсем не трудна, она могла бы подойти для нас, даже, если при этом тебе захочется продать мне индульгенцию.

На что Люсьен ответил:

— Поскольку это касается Блестящих вариаций, то мне кажется, что у тебя их достаточно и есть ещё про запас. Но только имей в виду, что я ничего покупать не буду.

Они с трудом, в качестве исключения, получили разрешение играть вместе во второй половине дня. Время от времени за стеклянной дверью появлялся силуэт Отца–префекта. Ну, что ж из этого? Жорж по–прежнему был наедине с Люсьеном; и их головы соприкасались, когда они наклонялись вперед, чтобы прочитать музыку; а их колени — когда они оба тянулись ногой до одной и той же педали. А иногда Жорж мог брать руки Люсьена и растирать их, якобы, чтобы согреть.

В начале декабря Люсьен обморозил себе пальцы. Так как они мешали ему заснуть, то он получил разрешение пойти после обеда в лазарет и омыть руки в настое танина. Однажды ночью, Жорж, будучи уже в кровати, увидел Люсьена, возвращавшегося после этого лечения, и идущего на цыпочках. Он наблюдал, как тот раздевается и видел, что делает это он сейчас очень скромным образом. На следующее утро Жорж намочил руки под краном во дворе и был достаточно внимателен к тому, чтобы они не высыхали. К вечеру у него тоже оказалось ознобыши, и он стимулировал их так эффективно, что, спустя несколько дней, ихможно было рассматривать как несомненный сигнал тревоги. Другие в подобном случае получали лечение во время чаепития. Но Жорж не ошибся, думая, что он будет пользоваться такой же благосклонностью, как Люсьен. Сестра из лазарета оказалась такой же услужливой, как и учительница музыки. Так что их первый совместный визит в лазарет пришёлся на вечер. Индикатор на двери гласил, что Сестра из лазарета на месте — ВХОДИТЕ.

Вода грелась на газовой горелке, и уже были подготовлены два тазика. Сестра отдала Люсьену записку, обещанную ему, и касающуюся индульгенций Святой Бриджит. И справилась у Жоржа о его родителях.

— Тебе станет лучше до Рождества, — сказала она ему. — Ты не должен появляться дома с неприятными опухшими пальцами. Мальчики из Сен—Клода обязаны возвращаться к своим семьям не только более благочестивыми и получившими больше знаний, но и с крепким здоровьем вплоть до самых кончиков пальцев.

Жорж вскоре очутился у окна, откуда, в первый день семестра, увидел играющих Андре и Люсьена. Он подумал, что Андре спал на одной из этих кроватей, в ночь перед тем, как его отослали. Эти воспоминания расстроили его. Он ожидал большего удовольствия от этой небольшой вечеринки.

Двое друзей возвращались в спальню по тихим коридорам. В конце пути Жорж спросил:

— О чём ты думаешь?

Люсьен ответил не сразу, но, открывая дверь в общежитие, произнёс:

— Я думал об Андре.

Жорж не слышал это имя из уст Люсьена с той памятной ночи 6 октября. И теперь, неожиданно, исчезнувший было призрак снова возник между ними. Но что последует, подумал Жорж, за этими мыслями Люсьена? Не мог ли его старый враг стать неожиданным союзником? Как только они оказались в постели, и возобновился разговор, Жорж сказал:

— Я думал, что Андре был изгнан в связи с твоим планом морального очищения. Разве я не видел, что ты — не сжёг, а сжевал и проглотил свои записи и стихи? Но, возможно, ты всего лишь лицемер?

— Я никогда не переставал ни думать об Андре, — сказал Люсьен, — ни молиться за него столько, сколько молюсь за кое–кого, хорошо известного тебе.

— Большое спасибо, — ответил Жорж.

Люсьен добавил:

— Это случилось в лазарете, когда мы впервые встретились, и у нас обоих были ознобыши.

Далёкий Андре, по–прежнему оставался кумиром, и все уловки Жоржа оказались вторичными. Но, может, Люсьен любит одновременно и Андре и Бога? Если он обнаружил, что такое противоречие терпимо, если прошлое и настоящее в его мыслях объединилось, то Жорж может спокойно отказываться от борьбы.

— Это признательность или подавление собственного я заставляет тебя так часто думать о времени, когда ты был с Андре?

— Ты не понимаешь, каким он был мне другом.

— Разве? Ты сделал это достаточно ясно!

— Может быть. Но я имею представление, что часть нашей дружбы, которую помнишь ты, является именно той частью, о которой я забыл, и потому что я её забыл, я могу все еще думать об Андре.

— Почему тебе просто не признать, что ты по–прежнему без ума от него, и не думаешь ни о чем другом? И бросить всю эту чепуху со святыми фотографиями и скапуляриями?

— Там действительно нет ничего такого, что может вызвать такое недовольство! Ты прекрасно знаешь, что между нами есть клятва на крови. Кроме того, по его гороскопу, который нарисовал мне мой дядя, он и я, мы оба имеем три планеты в том, что называется Домом Друзей. И еще — мы оба родились под знаком Воздуха — всего есть четыре знака: Воздух, Огонь, Земля и Вода; и это доказывает, что Андре и я были рождены, чтобы стать друзьями.

— Ты слишком веришь гороскопам. Сказать тебе кое–что ещё? Думаю, что всё это твоё обращение не стоит и выеденного яйца! Ты не смог избавиться от прошлого человека, мой дорогой Люсьен. Знаешь, как переводится Андре с греческого? Человек. Тебе бы лучше проявить интерес к моей кузине. Ты и она созданы друг для друга, хотя я подозреваю, что она родилась под знаком Огня. Ты мог бы её дополнять — знаешь, как воздух, раздувающий огонь.

— Мои огни все потухли.

— Да, я и забыл, что твоя Луна находится в десяти, как у Жанны д'Арк.

— Ты смеёшься над этим, но не знаешь, что тут имеют в виду: Луна в десятом доме — это знак известности.

— В самом деле? Я думал, что это знак непорочности.

— Почему бы не ограничить себя наблюдением за своими кузинами?

Последним усилием Жорж внезапно изменил свою тактику.

— А это идея! Предположим, что мы должны были молиться за нее? Я попрошу у нее две фотографии, и мы будем держать их в наших молитвенниках, как это делал Блажан.

Люсьена, казалось, весьма возмутило подобное предложение.

— Право, Жорж, — сказал он. — Как ты мог предложить такое! Особенно сегодня, в праздник Непорочного Зачатия.

Интерес, испытываемый Жоржем к Люсьену, никак не сказался на его учёбе. Напротив, для того, чтобы утешить себя за разочарования в вопросах чувств, он занимался в таком стиле, чтобы по возможности как можно чаще быть лучшим на курсе. За октябрь и в ноябрь у него оказались самые высокие ежемесячные отметки, зачитанные настоятелем в студии. Он был уверен в точно таком же своём триумфе по результатам декабря, которые должны были огласить через несколько дней, перед отъездом на каникулы. Его имя каждый раз появлялось на доске почёта, с пометкой отлично. Таким образом, отъезд Блажана — Блажана, достоинства которого он едва успел проверить, и про которого говорили, что он очень умный, — принёс ему больше пользы, чем изгнание Андре. По причине этого Жорж безраздельно властвовал во французском, английском, истории, греческом и латыни. Остальное дисциплины он предоставил другим.

В математике ему помогал Люсьен, но самоуважение заставляло его попробовать смягчить подобное мошенничество, по крайней мере, в собственных глазах. Люсьен передавал решения или точные доказательства, а затем Жорж использовал свою изобретательность, решая их снова, по–своему; этот метод заслужил такие комментарии в его тетради по математике: «более изысканно», «растянуто», «надумано», и «не ходить вокруг да около».

С другой стороны, он не нуждался в религиозном рвении Люсьена для того, чтобы выделяться по утрам в воскресенье, во время религиозного обучения в классах. Это походило на своего рода пари с самим собой: он отвечал на вопросы соответственно книге, но обладал тайной гордостью, зная, что мог бы дать и другие ответы; он держал их при себе. Он стал первым по религиозному сочинению за целый семестр и поспорил с Люсьеном, что такой недостойный как он, получит первый приз.

Из всех уроков религиозного обучения за семестр был один, который запомнился Жоржу. Тот урок начался, как обычно, с молитвы, адресованной Святому Сердцу: старый учитель истории, который преподавал им ещё и религиозное обучение, призвал класс под его защиту. После чего, поскольку темой разговора оказалось Животворящее Древо Креста Господня, Отца попросили рассказать что–нибудь о древе познания Добра и Зла, которое, по его словам, было в Эдеме прообразом древа Креста, и соблазнение произошло как раз от него, в то время как спасение исходило от других. В независимости от того, что рассказывал им Отец, и какие вопросы возникали при этом, существовало правило: никогда не должно быть никакого смеха.

Один из мальчиков спросил, известно ли, какого вида было древо познания Добра и Зла. Добродетельный отец снял свои очки, протер глаза и невозмутимо ответил:

— Это интересный момент. Я упустил его из виду во время урока о земном рае, и я рад шансу вернуться к нему. Вот как обстоит вопрос: большинство людей считают, что древо познания Добра и Зла было яблоней, потому что так написано в Песне Песней [30‑я часть Танаха, 4‑я книга Ктувим, каноническая книга Ветхого Завета, приписываемая царю Соломону], которую вам читать запрещено — «Под яблоней разбудила я тебя». Другие же полагают, что то была смоковница, так как, съев запретный плод, Адам и Ева опустились на фиговые листья. Третьи предпочитают апельсиновое дерево или виноградную лозу.

— По мнению жителей Мадейры, дерево, которое привело к низвержению наших пращуров, было банановой пальмой, или, по крайней мере, одной из её основных разновидностей, широко известных как «крупноплодное» банановое дерево. И, скорее всего, подобное мнение бытовало в сознании некоторых ботаников, поскольку они назвали некоторые виды банановых растений «банановым райским деревом», или «адамовым деревом». И, на латыни, Musa paradisiaca [paradise — рай, англ.] — банан, принадлежащий к роду Муса.

— Более того, в соответствии с представлениями некоторых народов, плоды этого растения имеют в своём центре знак закона Христа, и если вы посмотрите туда после того, как разрежете его, то вы, и в самом деле, сможете заметить некое подобие креста. Именно по этой причине в Испании и Португалии многие люди отрицательно высказываются в отношении резки банана ножом, считая это святотатством.

Жорж очень скоро исчерпал ресурсы библиотеки своего класса. Большинство романов, которые она содержала, были таковы, что он не заходил дальше имени автора. Единственной книгой на полке, по–настоящему заинтересовавшей его, оказалась каталожным указателем, который позволил ему собрать список других книг. Жорж оказался не единственным, кто использовал каталог таким же образом — перед каникулами не было книги популярнее.

Вместо того чтобы забивать свои мозги благочестивыми разглагольствованиями, обременявшими библиотеку, Жорж предпочёл заимствовать серьезные книги — по античности, искусству, и т. д., у воспитателей. В частности, значительный интерес у него вызвала довольно объёмистая «Мифология». Настоятель согласился одолжить ему книгу, но только с предварительным объяснением того, какую пользу можно из неё извлечь.

— Эти басни, — сказал настоятель, — следует читать как наставление, а не как развлечение. Там присутствуют некоторые сказки и картинки, которые следует пропускать. Никогда не забывайте, что вы постоянно находятся под присмотром вашего ангела–хранителя.

Это напомнило Жоржу, что он был членом Братства Ангелов—Хранителей. И каждый раз, когда у него возникал вопрос к историям или картинкам, он спешил показать их Люсьену, который находился под эгидой того же органа.

«Мифология» произвела, кроме всего прочего, ещё один эффект, о котором не догадывался настоятель — Жорж обратился к культу античных богов, записав имена нескольких из них на первых страницах своих книг. Ему было жаль, что он не мог писать их в оглавлении своих школьных работ взамен уставных «Иисус—Мария-Иосиф». Он забавлялся призывами к их помощи, а при отсутствии каких–либо других результатов, приписывал свои школьные успехи их вмешательству.

Сопротивляясь атакам Конгрегации, он по–прежнему был искушаем академией. Он считал, что будет довольно легко накопить пять сочинений по французскому с отметками не менее шестнадцать из двадцати, требуемых в качестве основы для поступления туда. Однако Броненосец был суров, и, как было известно Жоржу, его коллеги — не меньше. Действительно, академия свободно избирала своих членов, учителя были строги к амбициозным стремлениям претендентов, дабы избежать риска, что их решение может быть отвергнуто. Настоятель никогда не вмешивался; он, без сомнения, радовался, что Академия обладает подобным авторитетом, который он, таким образом, поддерживал. Его единственной привилегией было право вето, как, например, у Короля во Французской Академии.

В тоже время Жорж занялся просмотром своих сочинений за семестр. Своей самой низкой отметкой он был обязан сочинению под названием «Портрет друга», о своем ближайшем соседе. В качестве модели он взял Люсьена и описал его с лиризмом, который, конечно же, оказался чрезмерным. Словесный портрет заканчивался следующими словами: «Таким, вот, мог быть друг моего сердца». В отношении чего учитель французского написал: «Ваше сердце ещё не достигло высоких стандартов». Оценка, восемь из двадцати, сопровождалась комментарием: «Дурновкусие. Романтизация желания. Возможно, вам стоит поискать лучшего вдохновителя». А когда Жорж показал работу Люсьену, тот усугубил оценку, добавив:

— Ты попытался сделать из меня дурака?

По счастью, Броненосец не узнал героя в сочинении Жоржа; он также не стал услаждать класс, читая это эссе вслух, как он иногда делал, когда работа оказывалась достаточно плохой. Если бы он поступил так, то слушатели данного опуса оказались бы более прозорливыми.

К счастью, Жорж не слишком полагался на это специфическое произведение.

Отложив в сторону в сторону те эссе, которые были всего лишь средними, Жорж просмотрел другие, которые, вероятно, могли бы принести ему членство в академии. Он начал с одного из тех блестящих сочинений начала учебного года, позволившее ему так быстро оттеснить Марка де Блажана: «Турнир эпохи Франциска I». J–M–J и крест, которые он пропустил, были вписаны учителем, а комментарий к работе гласил: «Отличная работа. Много движения, тонов, и соответствует временным рамкам (два анахронизма)». В анахронизмы вкралось описание Почётной трибуны: Жорж наполнил её дамами в «энненах» [средневековый сложный женский головной убор на каркасе из китового уса, металла, накрахмаленного полотна или твёрдой бумаги] (учитель приписал «Слишком поздно»). А к персонам, приближенным к королю, Жорж добавил не только шутов, но и фаворитов («слишком рано»).

Темой второго эссе стал «Плач полена» — скорбь полена из срубленного дерева по своему лесу. За него Жорж тоже получил высокую отметку. Единственное критическое замечание касалось пассажа, которым он описал «счастливые юные пары, странствующие вместе в тени могучих дубов». (Броненосец приписал — «слишком смело для вашего пера»). Третье сочинение было названо «Наша национальная символика» (Броненосец приписал: «Вы хорошо бы написали на тему петуха, но сделали это чуть хуже, используя жаворонка — «Милый жаворонок» уже раз появлялся»). Затем появилось эссе на тему Вовенагровского [Люк де Клапье, маркиз де Вовенарг, 1715–1747, знаменитый французский философ, моралист и писатель.] «Наши таланты есть наши верные защитники». Жорж развлёк себя, толкуя слово «Таланты» в смысле денег. (Комментарий: «смелый парадокс, остроумно обработанный») Все это, однако, означало наличие только четырёх эссе для представления почётным членам Академии. Ему следовало произвести ещё что–нибудь адекватное в начале следующего семестра.

Жорж надеялся стать членом Академии Святого Клода, но, не упускал из виду и Французскую Академию. Факт, что члены первой никогда не становились членами второй, воодушевлял его. В действительности, колледж мог похвастаться лишь двумя своими выпускниками, которые стали дипломированными членами Институтов, отличившимися, соответственно, в политэкономии и естественной истории. Они, с членом Кабинета Министров, епископом и тремя генералами, были выдающимися выпускниками колледжа. Жорж решил добавить к этому почётному списку престижный венец, которого не доставало, и который включал бы его, единственного, ставшего великим писателем и членом Французской Академии. В моменты восторга он представлял себя сидящим под куполом на месте Анатоля Франса [Франсуа Анато́ль Тибо, 1844–1924, французский писатель и литературный критик, член Французской академии. Лауреат Нобелевской премии по литературе (1921), деньги которой он пожертвовал в пользу голодающих России], мантию которого он надеялся унаследовать. Тем не менее, он хранил все это очень глубоко в себе, и когда Люсьен, хотевший быть плантатором, поинтересовался, кем он собирается стать, когда вырастет — Жорж ответил:

— Маркизом, если получится.

В лицее он когда–то гордо признался в своих литературных амбициях школьному товарищу, который посоветовал ему писать не грамматику, а детективные рассказы. В тот же день Жорж поклялся никогда никому не говорить о своих честолюбивых планах, до тех пор, пока не вырастет.

Помимо его классических трудов его последней работой на сегодняшний день был список: список всех авторов, у которых имелись те же инициалы, как у него. Начинался он с Софокла и включал такие известные имена, как Светоний [Гай Свето́ний Транкви́лл, 70-после 122, древнеримский писатель, историк, учёный–энциклопедист, личный секретарь императора Адриана, наиболее известный сборником биографий «Жизнь двенадцати цезарей» на латинском языке], Шекспир, Шиллер и Эжен Сю. Жорж де Скюдери [1601–1667, французский поэт и драматург] попал туда из–за своего имени, полученного при крещении и частицы де перед ним, к которому он добавил звание академика; а маркиз де Сегюр был включен Жоржем в список из–за тождественности титула.

Накануне отъезда на каникулы на вечерне в церкви прошла традиционная церемония благословения агнца. В центре внимания был один из мальчиков–хористов. Он нес в своих руках, в качестве приношения, новорожденного ягненка, которого должны были освятить во имя всех мальчиков, и которого, как было сказано, на следующий день должны были съесть учителя.

Хор запел песню, рефреном подхваченную остальными, и маленькое существо забилось в руках мальчика. Красный цвет литургических декорации (это был праздник апостола Фомы), конечно же, не мог его успокоить.

O Jesus, my sweet Saviour,

I come to offer you my heart

Like this lamb

So white and fine,

Like this lamb.

О Иисус, наш спаситель,

Я пришёл предложить тебе моё сердце,

Как этот агнец,

Что так бел и невинен,

Как этот агнец.

В тот же вечер церковный воспитатель рассаживал старших учеников для того, чтобы более гармонично сгруппировать голоса на следующий семестр: Жорж и Люсьен, певшие альтом, были посажены на переднюю скамью. Жоржа чуть было не обвинили в том, что он без спроса изменил свое место ради лучшего вида, откуда он мог неотрывно созерцать мальчика, ответственного за ягнёнка.

Это был мальчик лет тринадцати, замечательно красивый. Правильные черты его лица были увенчаны необузданно кудрявой шапкой волос; их освещала ослепительная улыбка. Подобно мистическому ягнёнку из комнаты отца Лозона, он, казалось, предлагая самого себя для обожания. Его голые колени виднелись под подолом короткой красной мантии.

Конечно же, Жорж не впервые видел его, сидящего на противоположной стороне хора в первом ряду юниорской школы. На самом деле, он заметил его в начале семестра, когда участвовал в службе вместе с Люсьеном — мессе, которая должна была поместить его дружбу с Люсьеном под покровительство святого Тарцизия.

Стоя тогда рядом с настоятелем, совершающим причастие, Жорж держал поднос, и среди всех лиц, проходящих перед ним, освещённых отраженным от золотой зеркальной поверхности светом, его поразило именно его лицо. Но потом он видел того мальчика только на расстоянии, либо в церкви или в трапезной. Он всегда восхищался им, но как чем–то недоступным, и никогда особо о нём не думал, будучи полностью поглощенным Люсьеном. Однако теперь ему вдруг показалось, что им суждено узнать друг друга и что они уже сейчас, неожиданно, оказались связанными скрытыми узами. Тот факт, что в сей момент они были сведены так близко друг к другу, показался ему хорошим знаком на будущее, когда они без помех столкнуться лицом к лицу. Он спросил Люсьена, кто этот мальчик, чьего имени он даже не знал; тот оказался братом его приятеля Мориса Мотье, и учился в пятом классе.

Жорж никогда не шел к обедне с таким удовольствием, как на следующее утро. Лицом к нему сидел тот, кто впредь станет украшением всех его дней в Сен—Клоде — с той поры каждый день будет начинаться с его созерцания. К тайне прибавилось очарование. На деле, Жорж решил ничего не говорить об этом Люсьену. Ибо, подумал он, в состоянии ли Люсьен — в свете ли Общества Святого Детства, или в свете своей дружбы с Андре — понять обожание, которое было одновременно и страстным и платоническим?

В тот день у Жоржа были все основания благословлять обычай колледжа, согласно которому причастие принималось старшими и младшими школьниками вместе, скамейка после скамейки, чтобы объединить их в общем акте поклонения. Он поднялся, чувствуя возбуждение, двинулся вперёд. Тот мальчик, кажется, сознательно двинулся на встречу. Их разделял только Люсьен.

В тот же день на станции Жорж использовал разнообразные стратегии в попытке заставить Люсьена выбрать вагон, где находился тот мальчик, но когда ему это удалось, там не оказалось мест. Затем внезапная застенчивость не позволила ему выйти в коридор. Хотя его карманы были наполнены табелями лучшего ученика, заслуженными им за семестр, вид других мальчиков стал пугать его, и он почувствовал испуг даже оттого, что ехал третьим классом. Поначалу он искал того мальчика; сейчас он старательно избегал встречи с ним. От идеи быть рядом с ним, возникшей по его собственному выбору, он потерял самообладание. Тем не менее, когда поезд остановился в С., где, как он знал, жил Мотье, он исхитрился выглянуть из окна. Тот мальчик шел по платформе между Морисом и отцом Лозоном; он смеялся.

2

У Жоржа появилось чувство счастливой неожиданности, когда он вновь очутился под сенью собственного дома. Он восстановил владение над средой, бывшей его собственностью, но которая в отдалении начинала казаться ему незнакомой. Было приятно снова обрести это право по рождению, опять став сыном этого дома. Он больше не был Саргофагусом или Сардиной — прозвищами, производными от его фамилии, которыми иногда пользовались в колледже; он снова стал Жоржем де Сарром. И в самом деле, новая служанка запросто обратилась к нему, назвав монсеньором графом. Никогда прежде за всю его жизнь ещё никто не именовал его подобным титулом. Без сомнения, это потому, что он повзрослел.

Перед обедом он обошел округу с инспекцией. На руках он нес персидскую кошку; белое, похожее на огромный помпон, и с хвостом, как у белой лисицы, животное, увидев его, подмигнуло, дав знать, что признало. Неся кошку, Жорж подумал о юном Мотье, нёсшем ягнёнка.

Он был рад снова увидеть свою комнату: целая комната для себя одного! Он почувствовал себя свободным, не имея никаких сожалений по поводу общей спальни.

Он сел и сыграл гамму на своём пианино: небольшом пианино для маленького принца; его клавиатуры не хватило бы, чтобы вместить их с Люсьеном руки.

Над кабинетом его отца находилась его любимая библиотека: половина нижней полки была оккупирована Библией под редакцией Меночио [Джованни Стефано Меночио, 1575–1655, итальянский иезуит–библеист], в пятнадцати томах, в переплёте из красного сафьяна. Выше этого солидного фундамента располагались словари, стихи, романы и исторические книги. Рядом с ними стояла еще одна стеклянная витрина с антикварными книгами, с гербом де Сарров; но никто и никогда не открывал её. Жорж погрузился в кожаное кресло; удобнейшее кресло, в которое можно было позволить себе рухнуть с полной уверенностью. К черту кресла, к которым нужно относиться с пиететом, как те, что стоят в гостиной!

И, тем не менее, именно там Жорж был сильно тронут сочностью света, просачивающегося между шторами. Маленькие люди на узоре шелкового гобелена по–прежнему играли на своих флейтах, приветствуя его. Он был в восторге от картин. Иоанн Креститель, изображённый на картине ребенком, показывал какому–то святому поднятый в предостережении палец — казалось, он говорил: «Разве я не отличный парень?» А ещё там была пожилая аристократическая дама, играющая с маленькой обезьянкой; и паж, выглядевший, как всегда, так hors de page [независимо, фр.].

Мелкие монеты в шкафчике для медалей, казалось, были готовы вновь обрести изначальную чёткость своей чеканки, только ради него.

Глаза Жоржа, очистившиеся от аскезы Сен—Клода, вновь открыли для себя великолепие персидских ковров. Он восхищался разнообразием их мелких узоров, гармонией цвета, великолепной густотой их ворса. Он положил кошку на один из них, походивший на упавший и рассыпавшийся букет, чтобы посмотреть, как она уйдёт от него по цветам на ковре.

В столовой он побаловал свой вкус к пышности, включив две большие серебряные лампы. В корзине для фруктов лежал виноград; его вкус ещё не забылся. Было жаль, что этот фрукт было не слишком удобно включать в список дополнительной провизии в колледже; подобное требовало слишком много личных денег — наряду с сахарной пудрой, вишнёвой водкой и колотым льдом. Жоржу казалось, что он позабыл про всё это, и теперь у него не было недовольства оттого, что он увидел всё это снова.

Он нанёс визит на кухню, где ему сообщили, что в его честь в меню ужина будет включено суфле. Затем он прогулялся вдоль всей террасы и спустился в сад для инспекции теплицы.

В гараже он обнаружил, что его велосипед висит на стенде. Он предпочитал его автомобилям своих родителей. Спустив его, он накачал шины, и звякнул звонком, в знак того, что здесь имеется еще одна вещь, которая лишний раз подтверждает его собственную свободу. У него появилась мысль о длительной экскурсии, поездке наедине с ветром. Было жаль, что город С. лежал вне пределов его свободы: он был бы не против прокатиться туда подобным образом.

В течение последующих дней он столкнулся с несколькими знакомыми из лицея. Они показались ему еще более не интересными чем когда–либо; одни — своим увлечением кино, другие — вульгарностью и спортивной типичностью в их извечных разговорах об играх. Его собственные спортивные забавы оказались для него недоступны — плохая погода мешала ему выезжать на велосипеде.

Он написал Люсьену длиннющее письмо, поведав, что, в конечном итоге, та знаменитая Лилиан не придет; следовательно, сам Люсьен сможет приехать без риска для своей добродетели. С другой стороны, его жизни может угрожать опасность: одним из рождественских подарков Жоржу оказалась пара превосходных рапир; он получил первый урок фехтования, и уже готов бросить вызов на бой Люсьену, даже без защиты и каких–либо масок, если у того вдруг появится такое желание. Ещё Жорж написал Люсьену, что читает сейчас Thaïs [исторический роман (1890 г.) Анатоля Франса о св. Таисии Египетской Фиваидской] и «Песню Песней» [Книга Песни Песней Соломона — 30‑я часть Танаха, 4‑я книга Ктувим, каноническая книга Ветхого Завета, приписываемая царю Соломону], и решил спросить у него, как дела с его ознобышами. Обратной почтой он получил письмо от Люсьена.

21 декабря, 193х г.

Дорогой Жорж,

Очень большое спасибо за то, что написал первым, и повторил своё любезное приглашение. К сожалению, наши каникулы слишком коротки, чтобы я смог приехать к тебе. На самом деле я едва выгадал время, чтобы написать: у меня довольно мало свободного времени, так как я играю в представлениях Рождественского вертепа [пещеры с яслями, младенцем Христом, его матерью и т. д.] — этим можно заработать индульгенции. У нас здесь была превосходная полуночная месса. Девушка, возможно, такая же красивая как твоя кузина, пела соло.

Я рад, что тебе на Рождество подарили рапиры, но будь осторожен, чтобы не повредить глаза! Мне подарили зеленый велосипед. Он не такой знаменитой марки, как твой, сэр! но тоже не плох. У него три передачи, хромированный багажник, и двух–тоновый звонок (динг–донг).

Раз ты написал мне, что читаешь, то я сделаю тоже самое: я читаю «Милый Иисус, перевод с испанского». Это очень интересно.

Я посылаю тебе картинку, которую нашел. Как увидишь, там есть молитва «Ангел–хранитель отринутого ребенка». И говорю тебе — теперь я знаю её наизусть. В ней говорится про меня. Несмотря на все мои усилия, я нуждаюсь в ней больше, чем ты можешь подумать.

И вот почему: мой дядя–астролог утверждает, что не может найти признаков того, что он называет мистицизмом, в моём гороскопе. Он говорит, что Уран и Марс объединились в нем, что предвещает весьма различные вещи, но он не скажет мне, что именно. Всё это очень раздражает, и я рассказываю об этом только тебе, потому что ты думаешь то же самое. Очень глупо пытаться верить во всё…

В постскриптуме Люсьен добавил, что он присоединился к Морской и Колониальной лиге в качестве подготовки к своей карьере плантатора.

На картинке, которую он послал Жоржу, был изображён голубой ангел, парящий над розовым ребенком. На обороте была напечатана молитва:

Ангел–хранитель его, чьё имя вы можете прочесть в моём сердце,

наблюдает за ним с каждодневной заботой, делая его путь легким, а его труды плодотворными. Высуши его слезы, если он плачет; благослови его радости, если они есть у него; увеличь его мужество, если он чувствует, что слабеет; восстанови его надежды, если он лишится мужества; его здоровье, если он болен; правду, если он ошибается; раскаяние, если он согрешил.

(Сорокадневная индульгенция)

Жорж по–прежнему считал себя другом Люсьена, но чувствовал, как ежедневно растет его дружба к другому, тому, кого он едва знал, и кто не знал его совсем. Он часто думал о младшем Мотье. Словно открывая себя для других, ему хотелось как–то повлиять на людей и места рядом с этим мальчиком.

Он написал Блажану, по–прежнему пребывавшему в городе C., чтобы заполучить адреса Мориса Мотье и Отца Лозона. Он любил вспоминать тот факт, что название этого городка фигурировало в их первом разговоре в колледже. Марк, отвечая на его письмо, поблагодарил за то, что его не забыли: личное письмо гораздо лучше, чем коллективное послание, состоявшее только из пары строк, подписанных всем классом. Казалось, Марку было предназначено стать обманутым намерениями Жоржа: разве не он верил, что именно под его влиянием Жорж выбрал Отца Лозона в качестве своего духовника? Конечно же, если принять во внимание, что влияние, определившее выбор Жоржа, принадлежало Люсьену.

Заполучив адреса, Жорж поспешил отправить новогодние поздравления преподобному и Морису. Он впервые писал на имя Мотье. Морис, без сомнения, был удивлен, получив его послание, потому что они совсем не были близки во время учёбы. Вероятно, так же, как и преподобный отец, потому что вот–вот должен был начаться новый семестр. Жоржу было жаль, что Морис не ответил ему, хотя, на самом деле, не так уж и сильно. Ему было бы интересно прочитать письмо от Мориса; и, возможно, его младший брат мог бы прочитать его, так же как и письмо, отправленное Жоржем.

В первый день Нового года Жорж увидел на витрине магазина канцтоваров выставку благочестивых картинок. Он резко остановился; у него возникла мысль, что он тоже сможет отплатить Люсьену подарком. Но это оказалось не таким уж лёгким делом, потому что Люсьен в изобилии обладал подобным товаром: его книги и ящики содержали в себе целый сонм святых и ангелов. Те, из магазина, если и отличались деталями, были почти точно такими же, как имевшиеся у Люсьена. Жоржу хотелось бы чего–нибудь оригинального: какого–нибудь редкого ангела, наподобие тех, к которым обращались поэты Парнасской школы, какого–нибудь недавнего Благословления, или одного из тех неизвестных святых, которые никогда не оказываются за пределами страниц мартиролога…

Фотографии музейных экспонатов находились в стороне от выставки нравоучительных картинок, занимая угол витрины. Одна из них, изображающая бюст юного бога, пленила взгляд Жоржа и привлекла его внимание. Очаровательная голова с глубоко посаженными задумчивыми глазами была слегка склонена в сторону одного плеча; локоны длинных, кудрявых волос ниспадали на другое. Он зашел и купил картинку. На обороте были вытеснены слова: «Амур Феспида, музей Ватикана».

Жорж решил, что в совпадении этих слов есть знак: лучезарная дружба ожидала его в Сен—Клоде, подобно этой Любви [Amour — любовь и одновременно амур, купидон, фр.], утверждающей языческую античность в залах самого Христова Наместника. Он решил сохранить картинку для себя, и спрятал её в свой бумажник. Она могла стать для него символом Нового года; он будет держать ангела–хранителя вместе с ней, как память.

Вторник, 3 января. Первый день нового семестра. Из–за снега было не слишком приятно возвращаться в колледж на машине, и Жорж поехал на поезде, так что на этот раз он оказался уезжающим, а его родители — провожающими.

Люсьен, как ехавший из более отдалённого пункта, придержал для него место. Его лицо сияло. Он был нетерпелив в желании вытянуть Жоржа в коридор, где и поведал ему новости: ему написал Андре; его письмо пришло вчера.

— Это поразительно, — заявил он. — В самый последний день! Для меня всё изменилось в тот же миг — я стал необращённым так же внезапно как обратился! Это было забавно. Когда я читал его письмо, то словно чувствовал, как медали и скапулярии падают и падают с моей одежды. Индульгенции, четки, ангелы–хранители, «Милый Иисус», всё это уничтожено! Ты и мой дядя были правы.

— Берегись! Теперь моя очередь обращать тебя!

— Не думаю, что от нас двоих исходит столько веры, чтобы беспокоится об обращении.

Люсьен не удержался от соблазна показать Жоржу то чудесное письмо, которое он вез с собой. Он сказал:

— Ты никогда не читал стихов Андре, а это образец его прозы.

Мой дорогой Люсьен,

Думаю, ты будешь рад наконец–таки получить от меня весточку, вместе с наилучшими пожеланиями на Новый Год. Ты услышал бы обо мне пораньше, но я приехал домой на каникулы с гриппом. Я не хотел писать тебе до тех пор, пока мне не станет лучше. Наша дружба не должна знать ничего, кроме красоты и удовольствий. Я говорю «наша дружба», потому что уверен, что из–за нашей абсурдной разлуки ничего не изменилось. Кроме того, как мы сможем изменить наши Звёзды? Согласно им, мы всегда будем вместе. Для начала, ты должен позволить мне отругать тебя за то, что после моего исключения не писал мне. Я гораздо больше был озабочен из–за твоего молчания, чем из–за твоей неосторожности, поскольку, конечно же, ты не намеренно потерял стихотворение, вызвавшее все эти волнения.

Помнишь ли ты те вирши, которые я скопировал для тебя (и сколько внёс изменений в процессе) из книги Ферзена, оставившего о себе плохую память в начале века [Жак д’Адельсверд—Ферзен, 1880–1923, французский аристократ шведского происхождения, денди, писатель–символист прекрасной эпохи. Педофил–гомосексуалист, замешанный в начале XX века в сексуальный скандал со школьниками]? Вероятно, ты даже не знаешь, сколько эти стихи значат для меня. Я был достаточно глуп, чтобы подписаться под стихотворением, но к счастью, я не поставил твоё имя в посвящении — что тебя и спасло.

Тебя бы рассмешила моя дискуссия с настоятелем на тему барона Ферзена, существование которого, несмотря на мои заверения, он упорно отрицал, пытаясь заставить меня признать, что стихотворение является моим собственным произведением. Для того чтобы опровергнуть меня, он даже консультировался со всеми своими справочниками, которые, к сожалению, про дело с Ферзеном выдавали исключительно одни только вопросы.

В любом случае, будь я автор или переписчик, это сделал я. Больше ничего не оставалось, как разыграть классическую сцену покаяния, аккуратно и постепенно переходя от стадии самобичевания к раскаянию, с обязательными слезами, струящимися от угрызений совести.

Я должен был быть осторожным, чтобы избежать слишком большого очернения в глазах моей семьи. В результате я был принят в лицей — без труда, на полный пансион. Такова жертва любого, кто находился под присмотром преподобных Отцов. Если ты спросишь меня, то мне завидуют: старая история про лиса, которому пришлось отрезать хвост.

Я часто подумываю о следующих больших каникулах. Конечно же, я надеюсь, что твоя семья, как моя, собираются снова поехать туда. А ещё, я часто думаю о прошлом лете, изумительном лете, мысль о котором согревает мое сердце, даже в твоё отсутствие. Мне чудится, что я проживаю ту ночь под звездами снова и снова, когда мы засыпали при свете луны, как два Эндимона [олицетворение красоты, в греческой мифологии знаменитый своей красотой юноша]. Или, если быть более точным, спал ты, а я смотрел на тебя — способного вдохновить самого маркиза Ферзена.

Но вместо того, чтобы создавать поэмы об этом, для нас лучше держать все эти воспоминания в глубине души. Там, где никто не сможет прикоснуться к ним. Там, где никто не сможет ни помешать Андре быть с Люсьеном, ни поцелую Андре, который он имел обыкновение делать…

Жорж был очарован этим письмом. Он был рад, что Андре даже не мыслил о какой–либо его причастности к делу со стихотворением. Настоятель не сказал, где были найдены стихи. След, ведущий к нему, был утерян. Письмо было так же хорошо и тем, что больше не требовалось упрекать Люсьена в том, что Андре по–прежнему был к нему привязан. И Жоржу сейчас не было нужды ревновать, потому что у него объявился другой объект для страсти. Главным образом, именно по этой причине, письмо доставило ему удовольствие: там говорилось на языке нежности, который он ощущал и в себе. Оно соответствовало состоянию его души.

Поезд только что отошёл от станции С.; в нём где–то должен был сидеть юный Мотье. У Жоржа появился соблазн посмотреть, где именно, но он не стал выбираться из своего угла. Он был уверен в присутствии того мальчика; это проявилось в нарушении его собственного состояния. У него не получалось слушать то, что говорил Люсьен — что–то насчёт того рокового стихотворения, которое, по–видимому, он не никак мог вспомнить, сохранив гораздо меньше, чем потерял. Он продолжал говорить о своем намерении избавиться своих благочестивых трудов, передав их разным одноклассникам. Мало–помалу, приятные чувства, переживаемые Жоржем, начали менять свою природу. Он вдруг испугался силы своей страсти: по сравнению с ней, та, что была между Андре и Люсьеном показалась ему пустяковой. Он стал бояться не того мальчика, а самого себя. У него появилась надежда, что мальчика нет в поезде, и что тот не собирается возвращаться в Сен—Клод. Эта мысль показалась ему отвратительной; но разумной. Он попытался избавиться от надежд на эту дружбу, уповая, что она никогда не расцветёт; словно опасаясь, что она создаст осложнения гораздо более серьезные, чем те, которые испытали Андре и Люсьен.

На пути от станции до школы к Жоржу подошёл Морис, поблагодаривший его за письмо. Тот, кому на самом деле предназначалось это письмо, бегал и играл в стороне от них: лепил и бросался снежками, забредал в сугробы, скользил по льду замерших канав — безусловно, совсем не подозревая о мытарствах, которые, по возвращении в колледж, возможно, были припасены для него.

Как было сказано в своде правил, всё сообщество колледжа собиралось в юниорской студии, дабы «выказать почтение монсеньёру Настоятелю и господам профессорам». Мальчик из формы философии [один из старших классов колледжа] прочитал официальное приветствие, на которое настоятель ответил словами девиза бенедиктинцев: Ora et Labora [Молись и трудись, лат.]. Жорж увидел среди младшеклассников мальчика, чей образ владел его душой: тот находился в дальнем конце четвертого ряда. Он мог видеть его только сзади, и, время от времени, в профиль: этого было достаточно, чтобы обрадовать его. Настоятель сказал:

— Молитва никогда не встанет на пути труда, поэтому мы даём вам возможность молиться так много, как только это возможно. Время, которое мы посвящаем Богу, никогда не уходит впустую. Когда святой Раймунд Ноннат, будучи всего лишь простым пастухом, молился, ангел следил за его стадом и отгонял волков.

Они пошли на вечерню в церковь. Жоржу не терпелось: вдруг там изменились места мальчиков младшей школы. Он благословил небо, когда юный Мотье встал на колени на том же самом месте, как в последний день прошлого семестра.

Литургические орнаменты на этот были белыми [В богослужении римского обряда литургические цвета меняются в соответствии с годичным циклом литургического года; при служении особых месс, и во время совершения некоторых таинств. В настоящее время используется пять основных цветов — фиолетовый, белый, зелёный, красный и чёрный, и несколько дополнительных — розовый, голубой; а также белый с золотым и серебряным шитьём. В прошлом использовались жёлтый и «пепельный» цвета], но это первое приветствие Нового года ничем не уступало первой мессе в октябре: цвет любви по–прежнему доминировал. И не только из–за красной, как обычно, лампочки над алтарем; на время праздников ясли были устроены в нефе, и лампы, освещавшие их, тоже были полностью красными. Это напомнило Жоржу отрывок из «Песни Песней», скопированный им в свою записную книжку: «Ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее — стрелы огненные; она пламень весьма сильный». Разве «любовь» и «дружба» — не одно и тоже? В стихотворении Ферзена «Ami» и «Amour» [Друг и любовь, амур, купидон, фр.] тоже были связанны. И Рождество, прославляемое школой, тоже было полно любви. Святой Дух был «Духом любви» — Жоржу вспомнился гимн, прозвучавший на первой службе первого семестра. Лишь в немногих лекциях и проповедях Уединения не содержалось какого–либо намека на любовь. У Жоржа это слово вызывало улыбку; но сейчас он понял; не зря оно так щедро используется его наставниками.

Да, именно в тот момент, среди гимнов, огней и ладана, он избавился от последнего из своих страхов. Он поклялся покорить его, мальчика, ниспосланного ему судьбой; вызов живительной красоты.

На следующее утро он был удивлен, когда тот мальчик, ради которого он оделся и с особой тщательностью причесался, не объявился на своем месте. Он увидел его в одном из других алтарей, где тот прислуживал на мессе Отцу Лозону. Ему вспомнилось, что Морис делал тоже самое для преподобного в течение нескольких недель перед каникулами. Но такое было делом исключительным, и, вероятно, младший брат будет выполнять эту службу всего лишь день, или, самое большее, неделю.

Тем не менее, по крайней мере, месса оказалась в красном цвете (Октава Святой Невинности). Это словно было подтверждением надежд вчерашнего вечера. Какие ещё приметы следует искать Жоржу в том факте, что это был день Святой Невинности? Возможно, тут есть нотка иронии в том, что алтарник Отца Лозона служит мессу по такому поводу, и с которой было плохо, когда Люсьен нёс те же обязанности в день святого Евстафия [который был разлучён со своими и родными и вновь обрёл их]? Тот мальчик, без сомнения, всё ещё мог быть невинным; он был слишком красив, чтобы стать святым.

Отдельные мессы закончились раньше общей, которая продолжилась отправлением причастия. Жорж не сводил глаз с алтаря отца Лозона: ему хотелось, чтобы мальчик вернулся на своё место; ему казалось, что священник невыносимо долго возится. Однако, в конце концов, он закончил, после чего мальчик заставил Жоржа волноваться, некоторое время туша свечи и накрывая алтарь. Маленькая, светлая головка еще раз прошлась за балюстрадой, пока священник снимал религиозные одеяния и предавался молитве. Открылась дверь придела, затем дверь трансепта, и мальчик бесшумно скользнул на своё место. Отслужив у Отца Лозона, он решил для себя не отказываться от участия вобщей мессе настоятеля; он внимательно прочитал последние молитвы. Через несколько минут зазвучал колокол, и школа вышла из церкви.

Эта же сцена повторилась и на следующий день; и через день, и в субботу. На самом деле, пятничный вечер принес кое–какую компенсацию; это была первая пятница месяца, и, как это было принято, состоялся salut [приветствие] для Святого Причастия. Жорж целых двадцать минут торжества мог не сводить глаз со своего идола.

Он обрёл спокойствие: несомненно, в конце недели мальчик завершит свои службы, и в воскресную мессу без пения — в воскресенье на Крещение Господне — вероятно, наконец–таки будет слушать в галерее придела. А на большой мессе он окажется на своём обычном месте, как будто в порядке подготовки к грядущим изменениям. «Ecce advenit… Он придёт!» — говорилось в тексте. Но если бы Жорж стал рассыпать золото, ладан и смирну, это было бы впустую. Его королевские дары не принесли бы ничего кроме улыбки. Напрасно он пытался привлечь к себе внимание, роняя книгу, или имитируя кашель. Он довольствовался присутствием мальчика, ясными линиями его лица, его элегантной манерой держаться, изящными жестами и беззвучным движением его губ при молитве.

Он был готов слегка притушить проявления такого большого рвения к божественным вопросам. Но не стал бы препятствовать ему, и, подобно античному герою, был готов сразиться даже с самими богами.

Он занял первое место по греческому на этой неделе: но результаты его собственного класса волновали его теперь гораздо меньше, чем результаты пятой формы. Он жаждал услышать имя, которое должно было заполнить трапезную изысканной нежностью. Мотье–младший оказался седьмым в классе с результатом в двадцать два балла. Это не было совсем не плохо.

На вечерне ему не сопутствовал успех, но уверенность Жоржа оставалась непоколебимой. «В дружбе», думал он, «как в вере: требуется терпение». Во время службы диаконы и алтарники постоянно ходили взад–вперёд между ними, прерывания поток магнетизма. Но во время мессы без пения на следующей неделе такого беспорядка не было. В воскресенье терпение Жоржа иссякло. Он дал себе неделю, чтобы заслужить улыбку мальчика, и принялся вести счёт дням на календаре. Что касается бедного Люсьена, то Жорж чуть было не забыл пожелать ему всего хорошего по случаю его именин — это был не только конец Крещения Господня, но и праздник Святого Люсьена. Во время утренней медитации настоятель говорил только о волхвах.

На следующий день его темой стал Св. Иулиан Аназарвский, который встал на путь мученичества, обратившись к вере, будучи сыном гонителя христиан. Парень пришел из школы, чтобы понаблюдать за экзекуцией и вдруг, отбросив свои школьные книги и сорвав тунику, побежал за мучеником, и погиб вместе с ним. Они, таким образом, получили покровительство, согласно которому, акт обольщения в церкви был гарантирован ей же самой.

Но нет! Что это? Мальчик снова помогал неизменному Отцу Лозону надеть его неизменные красные облачения. Жорж оказался не только разочарован, но и очень сердит: он начал тревожится. В чём состоял смысл такого усердия? Должно быть, мальчик готовит себя к священству? Здесь, вероятно, над ним снова поиздевалась судьба, как это было с Люсьеном в прошлом семестре. Он был полон печальных дум. Теперь ему казалось, что счастье, так страстно желаемое, в конце концов, для него оказалось недосягаемым. Но разве возможна такая вопиющая несправедливость?

На перемене он решил найти ответ, расспросив Мориса Мотье насчёт урока математики, который должен был быть следующим, и, словно думая об учителе математики, сказал:

— Ты больше не прислуживаешь Отцам на мессах?

— Нет, спасибо! Я свалил это дело на моего дорогого братца!

— Вы делаете это по очереди?

— Совсем нет! Я делал это целый месяц, теперь его очередь. Это была идея моей матери. Она ужасно религиозна, и хочет, чтобы мы оба прислуживали на мессах, один — весь январь, другой весь декабрь. Вот почему мы этим занимаемся, и с конца того года ему говорит аминь Отец Лозон. Он близкий друг наших родителей.

— Должен сказать, что это хорошее дело! Если бы я оказался на вашем месте, то был бы осторожен. Вы вдвоём можете оказаться с бритой башкой, прежде чем поймёте, кто это сделал — как короли из Меровингов. [Отсечение волос считалось тяжелейшим оскорблением для представителя династии Меровингов, на практике означавшее потерю прав на обладание властью, и одновременно, лишение волос означало принадлежность к церкви, т. н. пострижение в монахи (послушники)]

— Не волнуйся, — ответил Морис, засмеявшись, — мы сыновья не королей, а врачей, и наши головы на плечах сидят очень крепко. Однако очень мило с твоей стороны побеспокоиться об этом. Я одолжу тебе мои поэмы Ришпена [Жан Ришпе́н, 1849–1926, французский поэт, писатель и драматург. Внук крестьян, сын армейского врача], если захочешь.

Жорж уже слышал кое–какие разговоры об этих стихах: они были надёрганы из книги под названием Les Caresses [Объятия]. И переходили из рук в руки среди нескольких посвященных, которые, как рассказывали, копировали их на поля своих молитвенников, с тем чтобы заучить их наизусть во время службы — вольность, менее подобающая Великому веку, чем последующей эпохи. До сих пор Жорж не выказывал любопытства в отношении этих стихов. Он не выходил за пределы Ростана и Ферзена. Тем не менее, ему не хотелось обижать Мориса, и он поблагодарил того за любезное предложение. И добавил:

— Я буду тебе подсказывать в классе, если хочешь.

Каждое утро во время мессы он наблюдал за галереей — его интерес к церкви больше не омрачался тревогой. Когда мальчик становился на колени, он оказывался скрыт балюстрадой, но Жорж мог вычислить момент, когда тот будет подниматься: когда зачитывался отрывок из Евангелия, во время пожертвований, освящения, ещё раз после причастия и т. д. Эти небольшие ежедневные удовольствия позволяли ему сохранить терпение; и отныне церковь предоставляла ему лучшие моменты его жизни. Он принял, в качестве награды, участие в ритуальном круге Крёстного пути на третью пятницу, и ему хотелось, чтобы приветствие Святого Причастия случалось каждый вечер, как при Уединении. Теперь же ничто не приносило ему большей радости, чем воскресные службы: высокая месса и вечерня, которые он ранее находил такими утомительными, теперь, на его вкус, стали слишком короткими.

И в трапезной его вкусы также претерпели изменения. Его мало заботило Deo Gratias, хотя оно позволяло ему завести разговор с Люсьеном, и он стал отдавать предпочтение тишине наискучнейшего чтения. В таких условиях он чувствовал себя ближе к мальчику, нежели чем при гомоне всеобщего разговора. Он стал свободнее и чаще обращать свой взор на другой стол. К тому же, оттуда, перед воскресным обедом, он услышал то, что заслонило собой всё остальное: попросту говоря, это было имя из списка лучших сочинений недели. Это было имя, которое он повторял про себя снова и снова, как раньше имена античных богов.

Когда эти два слога имели отношение к старшему брату — они звучали банально и неинтересно. Когда они относились к его младшему брату — то звучали восхитительно и заставляли его сердце сильнее биться. Он только жалел, что тут было не принято зачитывать имя, данное при крещении, так же, как и родовое имя: ему хотелось насладиться звуком христианского имени мальчика, но он не смел спросить о нём у Мориса. Иногда ему доставляло удовольствие представлять, что тот мальчик вполне может оказаться Жоржем.

Место мальчика в классе за сочинение всегда было достойным, но Жорж не выносил тех, кто шёл перед ним. Гордый своим лидерством, он браковал их работы; между тем, стало гораздо более важным, чем когда–либо, быть первым в своём классе — он надеялся, что подобное поможет закрепить его имя в мыслях того мальчика, и даже заставит думать о нём с восхищением. А поскольку появился тот, кому он мог посвящать свои успехи, он с новым рвением принялся за учёбу. Он предпринял попытку понять математику, но, для того, чтобы получить более высокие оценки, стал ещё более рьяно списывать у Люсьена.

Им была задана следующая тема для сочинения по французскому: «Вам дана возможность посетить другую страну. Какую страну вы бы выбрали и почему?»

Жорж выбрал Грецию. И он написал, что думал о греческой мифологии, античных статуях, и монетах Александра Македонского; он даже сослался на образ этого героя. Но, прежде всего, он думал о мальчике, в котором для него воплотился тот, чьей красоте поклонялись греки.

Он получил отличную оценку за этот трактат и Le Tatou приписал свой комментарий: «Живо и интересно. Ваш энтузиазм удачно сочетается с мыслью. Пусть он всегда будет рациональным и обдуманным».

Он был критичен, когда Жорж использовал Люсьена в качестве модели для своего «Портрета друга»; но, казалось, одобрил этот новый «энтузиазм» Жоржа.

Именно после того сочинения Жорж обнаружил, что имеет возможность представить настоятелю пять эссе, необходимых для представления своей кандидатуры в Академию. Если ничего не случиться, то благородное учреждение откроет для него свои двери в феврале. Результаты выборов будут объявлены в трапезной в первое воскресенье месяца — Жорж был свидетелем подобной торжественной церемонии всего только раз за время своей учёбы в колледже. Это стало основанием для триумфа успешного кандидата, которому аплодировала вся школа, и который должен был встать и откланяться. Февраль оказался чудесным месяцем для Жоржа: мальчик закончил своё дежурство в часовне, и Жорж наконец–таки сможет не только с ним встретиться, но и будет прославлен своим избранием. Он больше не думал об Академии Сен—Клода как о первой ступени к Французской Академии; она требовалась ему только для того, чтобы предоставить ему возможность привлечь внимание другого мальчика.

Возвращаясь после своего визита к настоятелю, Жорж пересек центральный двор вместо того, чтобы проследовать по коридорам здания. Он приблизился к студии младшеклассников, окна которой бросали прямоугольники яркого света в темноту. Оконные стекла были затуманены теплом комнаты, но всё равно можно было рассмотреть ближайшие лица, и, кроме того, остаться не замеченным. Брат Мориса сидел за вторым окном и что–то писал. Как хороша была его поза! Он словно позировал для художника, но поза его была совершенно естественна: одну ногу он вытянул в проход между столами. Прервав своё творчество, он прикусил перо и поднял в раздумье голову: вдохновение не снизошло, и он повернулся к окну. Его глаза, хотя он и не знал об этом, обратились на Жоржа.

Жорж, вернулся в студию с желанием дать литературное выражение своему счастью. Вдохновение, избежавшее того мальчика, снизошло на него. Он подумал о «Портрете друга», который оказался провалом. Тут был отличный шанс повторить то сочинение. Только этот раз он на самом деле будет писать о «друге своего сердца». Благоразумно помня о Люсьене, он, используя кустарную стенографию, торопливо набросал свой необработанный черновик, понятный только ему одному. Закончив, он не оказался недовольным тем, что только что написал. «Портрет друга» стал его персональным описанием Амура Феспида. Чувствовалось, что это его единственное эссе, по–настоящему заслуживающее академических почестей.

Всё это было великолепно, но к чему оно вело? Между ними по–прежнему зияла пропасть, разделявшая старшую и младшую школы. Само слово «разделение» предполагало новый и горький смысл. Даже если бы он и другой мальчик провели вечность друг перед другом в церкви — они не стали бы ближе, так и не познакомившись друг с другом. Жорж, по правде говоря, подумывал насчёт следующего года, когда тот мальчик должен был перейти в старшую школу, но такая возможность была слишком далека. Кроме того, кто мог быть уверен, что они оба вернутся в Сен—Клод? Могло случиться всё что угодно, не допускающее подобное: несколько мальчиков не вернулись в колледж к началу нового семестра. Вот и сейчас они вместе: можно ли сказать одним словом, что они преуспели в знакомстве друг с другом? Препятствия между ними были ничтожны — стёкла окон в студии или ступени хора в церкви — они же были непроходимы.

И сомнения, одолевавшие Жоржа, когда он размышлял над тем, собирается ли мальчик стать священником, снова вернулись. Он был искушаем довериться Люсьену, но принципиально отказался от этого: его несчастье было совсем не таким, чтобы делиться им с кем–то ещё, и, кроме того, не станет ли большей заслугой поиск средств без посторонней помощи?

Ему хотелось прочувствовать всё, что он будет предпринимать. Воображая о счастливом шансе на встречу, он начал во время занятий посещать всех учителей подряд. Он стал брать книги, которые не читал; или просить объяснений, которые ему не требовались. Он стал ублажать учителя древней истории и религиозного обучения его увлечением, притворяясь, будто хочет узнать, как содержать шелковичных червей: как следствие, ему приходилось выслушивать мнения Жана Картфажа [Жан—Луи-Арман Катрфаж, 1810–1892, французский зоолог и антрополог], которого любил цитировать святой отец. Жорж даже прикинулся, что неравнодушен к белым мышам.

Однако его главным спасительным средством была демонстрация угрызений совести, дающая ему свободный доступ к отцу Лозону: конечно же, ведь юный Мотье должен был частенько бывать у него? До и после тех бесед Жорж болтался в коридорах первого этажа, делая вид, что любуется фотографиями школьных групп, которые были развешаны, согласно датам, по стенам; самой последней исполнилось три года; ни на одной из них не было того мальчика.

Во время перемен, будучи в полном порядке, Жорж под разными предлогами навещал лазарет. Он подумывал об обморожении, которое лечил в компании с Люсьеном, и был почти обижен на него за то, что теперь стало невозможным повторить этот трюк.

Наконец, настал тот день, когда мальчик оказался на надлежащем ему месте в церкви, и счастье Жоржа было так велико, что он позабыл про все свои невзгоды. Первое февраля было днём Св. Игнатия [Игнатий Антиохийский, 35–107, муж апостольский, священномученик Древней Церкви, третий епископ Антиохийский по апостоле Петре и Еводе, ученик Иоанна Богослова]. И Жоржу вспомнился припев старой песенки: «Демократическая Свадьба», или «Свадьба дочери президента Фальера» [Арма́н Фалье́р, 1841–1931, президент Франции 1906–1913)]; песня была где–то раскопана кузинами Жоржа, которые оказались в восторге от имен свадебных гостей:

Дед Игнатий

Кузен Панкратион

Дядя Целестин

— Через два поколения, — сказал Жоржу его кузина Лилиан, — ты и твоё имя будут казаться такими же смешными.

Тот мальчик как всегда был серьезен, читая молитвы и не сводя глаз с алтаря, как будто он дал клятву никогда не смотреть на Жоржа, который больше ни на кого не глядел.

На причастии всё оказалось как в утро перед рождественскими каникулами — их разделял только Люсьен. Но он тоже был непреодолимым препятствием. Отказавшись от возможности просить совета у Люсьена, Жорж чувствовал, что не сможет попросить того о помощи, хотя бы и пассивной. Тут было замешана не только его самооценка, но его понимание тайны.

На следующий день, в четверг, настоятель сказал господину и мадам де Сарр, приехавшим на ежемесячное свидание, что их сын будет избран в Академию колледжа. Жорж был доволен: мальчик может отказываться смотреть на него в церкви, но будет вынужден сделать это в трапезной, когда его провозгласят членом академии.

Воскресенье. Зеленые литургические цвета каждого воскресенья после Крещения не могли, конечно же, ввести в заблуждение: его надежды должны были осуществиться.

Жорж, чье имя только что огласили на весь зал, поднялся принимать аплодисменты. Он повернулся к настоятелю; но, одновременно, его глаза обратились к мальчику, которому был посвящен его триумф. И вечером того великого дня, когда он шёл вместе со своими новыми коллегами на первое заседание академии, он по–прежнему думал о нем. Он ценил мальчика выше славы и известности, и ему было жаль, что тот не сможет засвидетельствовать этот триумф; ему пришло в голову, что Марка подобное бы не впечатлило.

С серьёзностью академики пересекли внутренний двор, с серьезностью поднялись по главной лестнице. В дверях приёмной настоятеля их степенность нарушилась и возникла жуткая свалка: каждый из этих серьезных господ хотел захватить стул, коих было всего восемь на пятнадцать академиков, и даже эти восемь были весьма жёсткими, хотя и не так, как скамья, на которой вынуждены были сидеть оставшиеся семеро. Только три ученика из класса философии стояли в сторонке и с презрением наблюдали за суетой. В их привилегию входила возможность пользоваться тремя креслами, из числа стоявших у настоятеля в кабинете — они имели обивку. Как только все стулья были распределены, троица из класса философии постучалась в дверь кабинета настоятеля и невозмутимо вошла туда, по большей части как к себе домой. Их коллеги последовали за ними, со стульями, или, помогая нести скамью.

Затем все встали на колени, для молитвы. Потом настоятель подтвердил избрание Жоржа и вручил ему диплом. Это был лист бристольского картона, украшенный медальонами, представляющими всех великих людей эпохи Людовика XIV. Герб Короля—Солнце простирал свои лучи над именами академиков. Настоятель произнёс несколько слов напутствия новичку, в которых не преминул упомянуть про двух бывших учеников, являвшихся гордостью школы, и которые до избрания в Институт [Институт Франции (фр. Institut de France) — основное официальное научное учреждение Франции, объединяющее пять национальных академий] были членами академии Сен—Клода.

Они сели. Жоржу было не слишком комфортно на скамье. Он мог только надеяться, что место Анатоля Франса в Колледже Мазарини [он же Коллеж Четырёх Наций (фр. Collège des Quatre—Nations), французский коллеж, часть исторического Парижского университета. В начале XIX века в нём разместился Институт Франции] будет более удобным.

Настоятель прочитал сонет, написанный им — «Жена фермера». Когда сонет был анонсирован, несколько академиков переглянулись с хитрыми улыбками. Жорж уже был в курсе того, что настоятель писал по праздникам сонеты, которые зачитывал в ходе сессий академии. «Жена фермера» заканчивалась следующим образом:

Когда вернетесь ввечеру с полей или хлевов

Запах вашей добродетели наполнит дом.

Следующий академик выступил на тему маркизы де Монтеспан [официальная фаворитка короля Франции Людовика XIV в период с 1667 по 1683 годы, мать его семерых детей]; они покинули хлев и одним прыжком очутились в отеле Рамбуйе [знаменитый парижский литературный салон эпохи Людовика XIV]. Затем последовал поворот к Боссюэ: вторая половина этой встречи была посвящена ему.

Один из членов начал чтение надгробной речи Великого магистра Наваррского колледжа [Всемирную славу Боссюэ снискали «Надгробные речи» (Oraisons funèbres), которые он писал с 1656 г.], посвящённой Николя Корне. Настоятель выступил, критикуя теорию, что текст речи не являются подлинным; он считал, что речь содержит некоторые отрывки редкой красоты и поэтому должна быть реабилитирована. К тому же, он был, несомненно, рад, что настоятель Наваррского колледжа стал одним из пожалованных титулом Великого магистра, что должно было вдохновить Орла из Мо [прозвище Боссюэ] на красноречие; он, вероятно, верил, что это производит впечатление на его студентов–академиков.

Сидя в глубоком кресле, он продолжал бдительным оком скользить над другими. Он скрестил ноги, демонстрируя толстые подошвы туфель. Его пальцы играли медным ножом для разрезания бумаги, кромсая лист, на котором были выгравированы слова: «Бог и Франция». Время от времени он постукивал рукой по подлокотнику, останавливая читающего: для того, чтобы подчеркнуть слово или комментарий к мысли, и заключая каждый из таких перерывов словами: «Разве не так, господа?» После чего все присутствующие кивали головами в знак согласия.

Высказываясь насчёт надгробной речи, Жорж остановился на некоторых особенностях из Les Caresses [Ласки — стихотворения Жан Ришпе́на, 1877], которые дал ему почитать Морис, и которые, как показалось ему, были не слишком хорошего вкуса. «Любовь, в которой я нуждаюсь, любовь, которая сжигает…» Тем не менее, Ришпен был членом Французской Академии, как и Боссюэ. А состояли ли они в дни прилежный юности членами какой–нибудь академии типа Сен—Клода?

На следующий день на мессе мальчик наконец–таки посмотрел на него: очевидно, он узнал вчерашнего героя. Он знал его имя, и даже его христианское имя — с момента провозглашения Жоржа академиком прошло всего ничего. И, если случайно, он тоже был назван Жоржем, то, без сомнения, заметил такое счастливое совпадение их имён, данных им при крещении. Но Жорж, сидя лицом к нему, думал и о других вещах, главным образом о том, что спустя несколько минут, на причастии, они будет стоять рядом друг с другом. Люсьен, в попытке избавиться от своих добрых дел, в компенсирующем рвении вызвался служить все мессы на этой неделе, приступив к трудам с сегодняшнего дня. В результате его отсутствия два его соседа в очереди к престолу [стол, находящийся в середине алтаря] должны были соседствовать непосредственно друг с другом.

Жорж проникся очарованием подобной перспективы. Он рассчитывал на то, что наконец–таки получит какое–нибудь положительное преимущество. Он еще не знал, что будет делать, но понимал, что такую представившуюся ему возможность он не может и не должен упустить. Их судьба, его и того мальчика, будет зависеть от краткого мига, который будет происходить каждое утро в течение последующих нескольких дней. Но в то первое утро Жорж, не имея никакого плана, ничего не добился: мальчик, в любом случае, был слишком увлечён происходящим в церкви, чтобы замечать хоть что–нибудь рядом с собой.

На следующий день Жорж понадеялся привлечь к себе внимание обильным использованием душистого лавандового масла для волос; но что тот запах лаванды для мальчика, который всем своим сердцем отдаётся причастию? И он, конечно же, правильно поступал, не в состоянии даже представить себе, что кто–то, с какими–то сомнительными целями, осмелится сделать подобное в таком места и в такой обстановке. Даже у Жоржа возникли некоторые трудности в упрочнение его сердца против собственных угрызений совести. Но, сказал он себе, тот, «кто хочет конца, не жалеет средств». Это была не его вина. Другого пути он не ведал. Тем не менее, ему стало интересно, что подумает мальчик в ответ на сделанное им, и у него возникла некая тревога, что вместо соблазнения, он шокирует его. И каждого последующего причастия он ожидал в таком же состоянии тревоги. И опять, удовольствие, на которое он надеялся, оборачивалось для него страданием.

В среду Жорж коснулся локтя того мальчика, когда там задралась одежда; в четверг он попытался повторить это снова, более нарочитым образом. Он начал чувствовать злость оттого, что его соседство по–прежнему полностью игнорируется. В пятницу — 10 февраля, он отметил эту дату — Жорж был полон решимости преодолеть такую чрезмерную добродетель. Сопротивление, с которым он встретился, становилось невыносимым, и наступала пора обострить дело: ангел–хранитель и Амур Феспида застыли в споре; кто–то из них должен был признать поражение.

Перед причастием он с ласковой иронией наблюдал, как тот мальчик погружается в свою молитву и концентрируется на каждом слове мессы — мессы Св. Холастики, Богородицы. Как же он стряхнет с того юного и девственного школяра всю его торжественность!

Когда мальчик подошёл и встал рядом на колени, Жорж намеренно сжал его руку. Он считал себя совершенно спокойным и собранным, но его собственные действия напугали ему больше, чем ожидалось, и он на мгновение устрашился, что отступит. Попытки, которые он предпринимал ранее, были ничем; сегодняшняя, в своей преднамеренной настойчивости, показалась почти кощунственной.

Он был нетерпелив в желании вернуться на место и прикрыть лицо руками в обычном жесте ритуального уважения. Оттуда он сможет взглянуть на мальчика между пальцами: без сомнения, он найдет его покрасневшим от смущения.

Ничего подобного — мальчик молился! Без сомнений, он, должно быть, один из самых непорочных по духу! Ведь только существа из плоти и крови движимы человеческими чувствами. Всё выглядело так, словно святотатство Жоржа оказалось тщетным. Но прежде, чем Жорж смог дать ход мыслям об этом открытии, он увидел, как мальчик раскрыл глаза и уставился на него. Выражение его лица означало удивление — и удивление, лишенное благожелательности.

Очевидно, демонстрация Жоржа была неправильно понята: господин де Сарр был сочтён несколько невоспитанным. Жорж был разочарован, но обнадёжен. Могло случиться и хуже, а теперь он был волен продолжать.

Суббота. Еще два дня и возвращение Люсьена положит конец их счастливым причастиям. Не теряя времени, нужно было вести предприятие к завершению. Жорж совершил серию быстрых толчков локтем: несомненно, у мальчика не должно остаться иллюзий, что Жорж не балуется грубыми шутками. Вернувшись на место, и даже прежде, чем прикрыть лицо, мальчик взглянул на Жоржа: на этот раз он выглядел заинтригованным. Очевидно, он начал подозревать, что в поведении Жоржа имелся некий смысл.

Для последнего утра Жорж придумал новый жест, который не должен был оставить ни одного сомнения у мальчика. В то время, когда они находились у алтаря, он привёл свое колено в соприкосновение с мальчиком.

На этот раз успех был полным. Вернувшись на место, мальчик уставился на своего странного Vis–à–Vis. До окончания службы их глаза не раз встречались. Жорж решил улыбнуться ему, но побоялся не получить ответа. Улыбка не оправдает его поведение, если его намерения не будут поняты должным образом. Тому мальчику достаточно разок понять всё как надо, и улыбка появится сама собой.

На Высокой мессе они соприкоснулись друг с другом. Жорж, чтобы сохранить спокойствие, периодически читал несколько строк богослужения для Семидесятницы [3‑е воскресенье перед Великим Постом или 9 воскресение перед Пасхой] — ибо, как говорил настоятель, они были «вступающими в Семидесятницу» и зеленые литургические цвета уступили место фиолетовым — в знак покаяния. Однако сердце Жоржа полнилось не покаянием, а надеждой. Это не для него в текстах этого дня излагался De Profundis [129‑й псалом из книги Псалтирь, покаянная молитва]. Его настроению больше соответствовала Аллилуйя! Хвалебная песня. Evoè Bacche!

Но что должен был подумать мальчик о сеньоре [старшем школьнике], имевшем так мало уважения к святыням, и чьё внимание — вдобавок ко всему сомнительного свойства — сосредоточилось на нём? Ну, все, что он думал о новом члене академии, так это то, что он, несомненно, узнал о нем гораздо больше, чем неделю раньше.

В очередной раз Жорж занял первое место по сочинению и был этому рад. Тот мальчик едва ли мог не гордиться тем, что является объектом интереса старшего мальчика, блистающего своими работами, одного из первых учеников из класса его старшего брата, и к тому же, обладавшего таким знатным именем. Что касается самого мальчика, то он оказался вторым в своём классе. Это место продемонстрировало большой прогресс, и Жоржу нравилось думать, что это могло быть связано и с прогрессом в сочинениях. Вероятно, это был ещё один благоприятствующий знак; знак того, что, возможно, их взаимоотношениям покровительствуют музы.

И, тем не менее, во время большой перемены Жорж был в состоянии сильнейшего беспокойства; он наблюдал за Морисом, возвращавшимся назад после свидания со своим младшим братом, что, согласно правилам, ему дозволялось делать по воскресеньям. До сих пор Жорж был рад этим визитам, ибо они казались своего рода тонкой связью с тем мальчиком. Однако, на этот раз у него появилось желание, чтобы Морис не ходил туда, ибо тот мог поинтересоваться, а мальчик мог что–нибудь рассказать о его manoeuvres. Приветствие Мориса успокоило его: тревога была напрасной, а секрет не разглашён. Но что послужило тому мотивом — стыд, или соучастие?

На причастии в понедельник утром Жорж оказался отделен от мальчика, который из–за этого выглядел удивлённым. Чтобы до него дошла причина этого изменения, Жорж повернул голову в сторону Люсьена, вернувшегося на свое место. Мальчик мог сообразить, что их интрига была такой же тайной для их соседа, какой она была для его брата. И выражение лица мальчика послужило доказательством, которое ожидал увидеть Жорж.

Стало ясно, что мальчик уже флиртует с Жоржем, но насколько осознанно? Он частенько поглядывал на Жоржа, но смысл его взглядов оставался неясен. Однако Жорж видел, что вопреки своему притворству на мессах, мальчик стал, по сути, невнимателен к ним. И Жорж заметил еще одну деталь, которая могла иметь значение. Беспорядочные локоны мальчика в то утро были превосходно расчёсаны.

На следующий день, идя к алтарю на причастие, Жоржу удалось проскользнуть перед Люсьеном, который пробормотал:

— Что это с тобой?

— Произвожу изменения, — ответил Жорж.

Мальчик, должно быть, понял, что этот манёвр требовал смелости и заслуживал награды; вернувшись на место, он улыбнулся. С какой радостью Жорж получил и вернул эту улыбку! К тому же, он чувствовал некоторую гордость, добившись своей цели, ловко выверяя степень каждого наступления. Он испытал пьянящее возбуждение от триумфа, самого желанного среди всех его побед. В своей жизни подобного он ещё не испытывал.

И одновременно это было его возвращением в сообщество. Отныне как никто другой он будет вынужден читать все богослужения, потому что теперь станет невозможным встречаться с глазами того мальчика без улыбки. Ему даже придется избегать возможности стоять рядом на причастии. Теперь, когда контакт был установлен, не имело никакого смысла рисковать и привлекать внимание, как к мальчику, так и к себе. Теперь они должны сдерживать свои чувства: важнейший этап уже был пройден.

Неделя прошла спокойно. Каждое утро глаза Жоржа и мальчика встречались, задерживались, и расставались; Потом каждый читал свой молитвенник. Жоржу приносило удовольствие выискивать пищу для любви в дневной литургии. То, что было случайной забавой, стало теперь нормой; всё божественное принимало на себя новую человечность. Слова, относящиеся к святым этого дня, он считал своими: «Ты разместил над моей головой корону из драгоценных камней», или «Приди, в твоем великолепии и твоей красоте, одержи победу и царствуй». Были ещё и другие фразы, не совсем в его вкусе: «Счастлив человек, боящийся Господа!» «Похоть же, зачав, рождает грех, а сделанный грех рождает смерть». Мальчик читал те же самые тексты: но видел ли он их в том же свете? И какие из них были ему ближе?

В воскресенье наступила Семидесятница. По пути в церковь Жорж повторял те фразы снова и снова, словно упражнение в сценической речи; настоятель довольно быстро протараторил их в своей утренней речи. В честь Семидесятницы тот мальчик надел красный галстук, который производил впечатление совершенно нового. Он, должно быть, заметил, что по воскресеньям Жорж носил точно такой же, со своим синим костюмом. Он, несомненно, знал о том, что цвет, который он выставил напоказ, является цветом любви. За несколько минут до причастия он закрыл книгу и серьёзно глянул на Жоржа: он ждал минуты их встречи?

У алтаря Жорж аккуратно следовал за Люсьеном, который был, соответственно, отстранён в сторону, и локоть мальчика коснулся руки Жоржа. Белая ткань слегка колыхалась на покрываемых ею руках.

Жорж возненавидел себя за порчу своего собственного счастья размышлениями, которые не мог отогнать: разве это было чем–то большим, чем детское издевательство над младшим?

Во всяком случае, именно это предположение было воспринято Люсьеном, потому что тот никак не прокомментировал этот новый инцидент.

На этой неделе мальчик стал третьим по историческому сочинению, а Жорж — вторым в своём классе. Каждый из них потерял по одному месту. Жорж подумал о предметах последующих недель — географии, математике, естественных науках — они могут заставить его соскользнуть ещё ниже — трудно списывать, когда это может привести к оригинальной работе. По, крайней мере, ему повезло в том, что он был первым по сочинению, когда нуждался в авторитете. Теперь же это его не заботило; пусть лавровый венок учёности уступит место короне из драгоценных камней.

Когда все результаты недели были зачитаны, он повернулся, чтобы посмотреть на мальчика, и встретился с ним взглядом, потому что у них мелькнула одна и та же мысль. Отныне, они могли обмениваться улыбками и в трапезной.

В начале большого послеобеденного перерыва в занятиях, когда Люсьен ушел практиковаться на пианино, а Жорж наблюдал, как Морис собирался в свой обычный поход в юниорскую школу, он неожиданно увидел брата Мориса, входящего в комнату, и почувствовал себя жертвой иллюзии.

Морис, по–видимому, был удивлён не меньше, чем он сам: определённо, он не привык к подобному уважительному вниманию своего младшего брата. Тот отвёл старшего брата в угол двора и передал ему письмо. Пока брат читал, мальчик держал голову задранной вверх, как в церкви, как будто искал кого–то. Наконец он увидел Жорж, но посмотрел на него без улыбки.

Взгляд мальчика был таков, что Жорж не решился подойти поближе. Но когда он получил ещё один, не менее серьезный взгляд, то понял, что имелось в виду. Мальчик пришел только ради него и тем самым подтвердил победу Жоржа.

И вот Морис с выросшим нетерпением возвратил письмо назад: младший брат не захотел его дочитывать. Жоржу пришло в голову, что тот, на самом–то деле, не хочет читать его вовсе, и, должно быть, раздумывает с тревогой: «Почему он никогда не подходит? Ну что, разве ему сложно сделать так, как поступил я?».

Люсьен передал мяч в руку Жоржа. Тот бросил его в нужном направлении, а затем побежал, чтобы поймать его снова. Морис поймал его первым и поднял руку, чтобы бросить обратно, когда его младший брат выбил мяч из его руки. Этот ложный акт вредительства стал ответом на хитрость Жоржа — тот был в состоянии перехватить мяч совсем рядом с ними. Жорж кивнул головой в сторону младшего мальчика и спросил у Мориса:

— Это твой брат?

— Что? Ты не знаком с ним, хотя у вас одинаковые галстуки?

Они вдвоём покраснели, словно цвет их галстуков передался их щекам. С напыщенным и самодовольным видом Морис объявил:

— Позволь мне представить ученика младшей школы Александра, который в скором времени перейдёт в старшую школу; пятый класс, двенадцать с половиной лет, конгрегационалист Пресвятой Девы и, позор его брату, только третий по истории.

И, развернувшись к брату, продолжил:

— Представляю тебе вероятного наследника титула маркиза де Сарра и других титулов, члена местной академии и коллекционера первых мест в классе.

Они все рассмеялись. Жорж пожал мальчику руку, и прикосновение тонких пальчиков взбудоражило его. У мальчика было выразительное лицо, на котором его глаза и мысли сменялись так непрестанно, как билось его сердце. Февральское солнце своими холодными лучами создало ореол вокруг фигуры мальчика. Его глаза, которые Жорж смог наконец–таки разглядеть, были такого же золотистого оттенка, как и его локоны, и непокорная прядка волос сбежала вниз и повисла, словно пытаясь их спрятать. Мальчик отбросил её в сторону изящным движением руки.

Жорж, не осмеливаясь заговорить с ним, вместо этого повернулся к Морису и, не в силах сказать что–нибудь занимательное даже ему, произнёс:

— По–моему, ты заслужил более высокую оценку по истории.

И мальчик, чьи смеющиеся глаза блестели на солнце, посмотрел на брата, и своим ясным голосом ответил:

— Очень мило с его стороны сказать такое.

Во время прогулки Жорж был весьма оживлённым. Он почти обнял Люсьена. И попросил рассказать о самых интригующих деталях его длительных каникул вместе с Андре. Но Люсьен, снова став сдержанным, утверждал, что в рождественском письме от Андре было сказало все, что можно было сказать. Стало ясно, что он полон решимости избегать волнующих воспоминаний такого плана, и, хотя был дружелюбен, но осторожничал. Жоржу хотелось заверить его, что беспокоиться не о чем; тут нет ничего неловкого.

Воскресный сонет настоятеля был озаглавлен «Соловей»:

В спокойной тиши серебристой ночи…

Потом, во время продолжающегося чтения надгробной речи, посвящённой Николя Корне, настоятель посетовал, что чтение жаждет души и сказал чтецу:

— Давай, давай, господин такой–то, добавь немного жизни в своё чтение.

И вскоре, не выдержав, схватил книгу и принялся декламировать текст сам, как будто собрался вылететь из окна вместе с Орлом из Мо. И Жорж подумал, как же ему хочется, чтобы сегодня мальчик оказался тут, даже больше, чем в первый раз — лишь бы привести собрание к чему–нибудь более сносному. Без него академия стала не более чем жалким фарсом, и её нелепые лавры больше не обладали преимуществом, а всё, что могло быть ими пожаловано, оказалось для него скучным. Кроме того, возможно, он имел на них право: он был вторым в сочинениях по французскому и его класс, самый младший, из которого могли избираться в академию, был представлен единственным мальчиком. Конечно же, юный Мотье был явным кандидатом сюда. Почему бы не провести кампанию в его пользу, обнаружив тысячи скрытых достоинств в пяти его сочинениях? Он, Жорж, поступил в академию не только ради того, чтобы доставить удовольствие другу, но и для того, чтобы обеспечить ему членство. Эта мысль служила утешением, потому что вновь не удалось захватить для себя ни одного из стульев, и он даже убедил себя в том, что если Александр и не станет её членом, они выбрали бы скамью, где смогли бы сидеть рядом друг с другом.

После собрания Жорж расстался с коллегами и стал слоняться перед студией юниорской школы. На миг он приостановился перед знакомым окном и заметил мальчика за работой. И тут не осталось никаких сомнений, что образ был не мечтой, а реальностью: мальчик несравненной красоты, сидевший там, был его другом.

Итак, желая сделать Александра академиком, он решил, что следует присоединиться к конгрегации; это было не так уж и трудно. Как тут не понять, что юный Мотье стал одним из Детей Пресвятой Девы Марии только из уважения к руководителю Конгрегации? Ему следует разузнать об этом факте у Мориса. Заседания Конгрегации следуют за академическими. Когда Жорж увидел, что Люсьен направляется в церковь, он сказал:

— Знаешь, думаю, я пойду с тобой в следующее воскресенье. Лозон снова докучал мне, чтобы я присоединился к вам, и у меня появилось ощущение, что моя хорошая оценка по религиозному обучению может оказаться под угрозой.

Не зная, чем занять себя в течение последнего получаса занятий в студии, он достал своего Вергилия и поработал над завтрашним пассажем, который требовалось истолковать. Это был решающий момент в эпизоде с Нисом и Эвриалом [персонажи «Энеиды» Вергилия. Нис, спутник Энея, был влюблен в Евриала], отрывок, который никогда его не привлекал. Делая перевод, он повторно вернулся к первым строкам, относящимся к юной красоте Эвриала; и чертам мальчика он любовно даровал новую жизнь в древнем тексте.

Судьба двух героев, объединенных дружбой, тронула его, и он подумал о том, что нет ничего прекраснее, чем умереть, как Нис на груди Эвриала. Его собственная сила чувств поразила его; он никогда бы не поверил, что когда–нибудь будет лить слезы при переводе латинского текста.

Перед тем, как лечь спать, Жорж был уверен, что, устав от прогулки, заснёт раньше, чем дежурный воспитатель покинет спальню. Ему не хотелось, чтобы замечательный день закончится обычной бесполезной болтовнёй. Он был нетерпелив, желая остаться наедине с собой, с мальчиком, который неожиданно стал его вторым «я». На протяжении всего дня очаровательное видение было фоном его воображения. В тишине спальни оно наконец–таки перешло на передней план его мыслей, где он свободно мог его созерцать.

Жорж опять переживал те минуты, которые стали для него наградой. Он все еще ощущал локоть мальчика у своего локтя, маленькую руку в своей руке. Он мог снова разгадывать взгляд мальчика и повторять его слова: «Очень мило с его стороны сказать такое». Прежде всего, теперь тот мальчик обладал христианским именем, на котором можно было задерживаться, наслаждаясь им; это имя, казавшееся особо избранным, было способно связать того мальчика с его тайным миром; этим именем можно было вызывать его из глубин сегодняшней жизни, как из глубин легенд.

Это стало, некоторым образом, достойнейшим завершением серии чудес. Тот статир Александра Великого из домашнего шкафчика с античными монетами, был самым красивым в коллекции; именно он вдохновил Жорж на эссе о Греции. Кроме того, в его «Истории Античности» имелась замечательная фраза: «Александр, сын Филиппа, славился своей красотой». Сын Филипп? Сын врача? Александр был сыном Юпитером: Разве не так предсказал Оракул?

Жорж не жалел, что христианское имя мальчика отличается от его собственного, из–за чего он счёл его более утончённым. Он даже стал отдавать предпочтение имени Мотье над именем де Сарр. Хотя, его не волновало, что Морис разоблачил его социальное положение и титул. Возможно, это позволит слегка приподняться в глазах того, кто был изумлён его положением, и перед которым он стоял в таком смущении? В тот вечер Жорж пошел и сказал отцу Лозону, что после зрелого размышления принял решение присоединиться к Конгрегации. Святой отец торжествующе улыбнулся и взял его за руку.

— Я очень рад этому решению, ради твоего же блага, — сказал он. — Это откроет для тебя путь к великому счастью. Как ты знаешь, я уже давно считаю, что твое место — быть среди нас, но я не мог не уважать твои причины выжидания — причины, весьма достойные уважения, хотя, на мой взгляд, излишне щепетильные. Поэтому я, конечно же, ждал; я ничего не мог поделать, и был скован тем, что Пресвятая Дева призывает ждать ещё дольше. Это невозможно, чтобы хороший ученик не стал Ребёнком Девы Марии. Это, одновременно и подлинный венец благочестия, и лучше способ добиться хорошего результата в учёбе. К примеру, ты должен помнить бедного Блажана: несмотря на всё его рвение, он так и не смог принять решение присоединиться к Конгрегации; как следствие, он заболел и потерял год своей школьной жизни.

— Я вынужден был колебаться, чтобы не стать опрометчивым, и считал, что его провокационное отношение будет должным образом наказано, но я не могу не изумляться подобному совпадению. Это похоже на другой факт, который ты сможешь проверить сам: какой бы пасмурной не была погода, солнце всегда светит по субботам, даже если оно появляется всего на несколько минут. Как ты знаешь — суббота священна для Пресвятой Девы. В этом случае было бы несерьёзно, даже опрометчиво, приходить ккакому–нибудь определенному выводу, поскольку для этого существует бесконечное множество причин, которые важнее следствия; но это еще одно совпадение такого же порядка, и я ограничусь лишь изумлением и любованием подобным.

Жорж спросил, сможет ли он поприсутствовать на следующем воскресном заседании в церкви.

— Ты продемонстрировал столько рвения, что я пойду на то, чтобы избавить тебя от обычного периода наблюдения: следовательно, ты сможешь прийти в следующее воскресение. Конечно же, ты знаешь, что новички сначала, без всяких церемоний, становятся претендентами и только потом, через три месяца — полноправными членами, согласно установленным правилам. То есть, после трех месяцев, но я сокращу испытательный период в твою пользу.

Он справился с календарём на своём столе.

— Сегодня 20 февраля. Следовательно, согласно правилам, твой окончательный прием не должен случиться ранее 21‑го мая. Однако я уверен, что ты предпочёл бы, чтобы это случилось в месяц, посвящённый Той, чьим ребенком ты стремишься стать. Следовательно, мне хотелось бы провести твой полный и официальный приём преждевременно, в воскресенье 30 апреля, которое является кануном месяца Марии.

Он добавил:

— Надо ли говорить, что ты, естественно, постараешься не разочаровывать доверие, которое я к тебе испытываю. Особенно, когда ты взвесишь то, как я сократил твой период ожидания более чем на две недели. Я никогда не делал этого прежде, и должен просить тебя не говорить ничего и никому, чтобы не вызывать чью–то ревность.

Отец встал, достал две брошюры из книжного шкафа и передал их Жоржу.

— Это, — сказал он, — Наставление Детям Марии, и тут не требуется никаких комментариев. Другая брошюра — это короткий трактат за моим авторством, выигравший приз в Руане в 1911 году, в Academie des Palinods. Называется он «Пресвятая Дева, думающая обо всём, а не исключительно о Непорочном Зачатии». Не хочу хвастаться, но ты, член академии, получишь от него профит в двух направлениях. Ибо, как ты знаешь, Царица Небесная является также и Королевой наших мыслей, и нашего интеллекта. Ещё античные писатели,, которыми ты так много восхищаешься, пророчески писали о ней, например в Эклоге к Поллиону - Jám redit ét Virgó… [«Вот уже Дева грядет». Вергилий, Эклоги, IV, 4–10]

Говоря это, святой отец рылся в куче открытых тетрадей.

— Да, — сказал он, — да, я просто хотел убедиться. Твоё последнее задание по арифметике великолепно. На самом деле, я с января весьма впечатлён твоими успехами. Ты сам слегка не удивлён ими? Подумай об этом.

Жорж был в восторге: Все складывалось так, как он надеялся, и люди сами становились инструментами его воли. Его удача не стоила ему ничего, кроме терпения: как и отцу Лозону, ему придётся ждать. И теперь всё соединилось, для того, чтобы привести к его тайной цели.

С лестничной площадки он увидел Александра, который поднимался к нему по лестнице, перепрыгивая за раз через три ступени. И эта встреча, надежда на которую была напрасной в течение трех недель, теперь казалось совершенно естественной. Улыбки Судьбы больше его не удивляли, они были его заслугой.

— Куда ты бежишь так быстро? — спросил он мальчика.

— К отцу Лозону.

— Я только что от него, но если ты не возражаешь, я пройдусь с тобой до его двери.

Они пошли вместе. Жорж надеялся, что они не встретят ни одного воспитателя. Но только старые мальчики, чьи фотографии украшали стены коридора, видели, как они проходят мимо.

Жорж, указав на них, сказал:

— Я горд, что они смогли увидеть меня сегодня.

Он подумал, не рассказать ли мальчику, что он ради него только что присоединился к Конгрегации; но он уже сделал ему комплимент замечанием о старых мальчиках: получилось бы не слишком мудро, если он переусердствует. Когда они подошли к двери в комнату священника, Жорж протянул Александру руку и простился с ним. Затем, опустив глаза, он сказал то, что они оба уже прекрасно знали:

— Мы — друзья, не так ли?

— Да, — прошептал мальчик.

Вернувшись в студию, Жорж дал себе нагоняй за то, что был слишком сентиментальным и не достаточно практичным. Встреча оказалась очаровательной, как в воскресенье, но ничего ему не принесла: Александр пришёл на игровую площадку, но он мог никогда не делать этого впредь. Жоржу посчастливилось встретиться с ним сегодня, но такое может никогда больше не повториться. Он должен воспользоваться возможностью устроить их следующее свидание, или, по крайней мере, обмен письмами. Идея свидания его встревожила, но другая альтернатива поразила открывшимися возможностями: он решил послать ему записку.

Он задумался о записках, переходивших из рук в руки во время уроков, до тех пор, пока они не достигали своей цели. Ему не хотелось доверять кому–либо свою записку; если же её доставить лично Александру, то ему придется ждать заседания Конгрегации. Но возможность передать её будет зависеть от их мест на собрании; кроме того, до воскресенья ещё слишком далеко. Фактически, их единственное определенное место встречи находилось у алтаря и только при условии, что они смогут обойти Люсьена. Мальчик благосклонно отнёсся к тайному контакту–касанию его локтя. Будет ли он готов принять записку? Жоржа возбуждали элемента риска. Он проверит смелость мальчика: пришло время разбить оконное стекло, подняться по ступеням, разделяющим их.

На протяжении всего последующего дня он думал о том, какой должна быть его записка. Его самое трудное школьное задание казалось очень легким в сравнении с этим. Для начала, он должен написать «Александр», или сократить до «Алекса» или что–то вроде этого? Разве не будет нелепо, если Жорж обратится к нему «мой дорогой мальчик» или «мой возлюбленный»? Он вспомнил стихотворение о Возлюбленном. Вечером того же дня во время занятий в студии он развлекался тем, что записывал мешанину из двух их имен в свой черновик, перебирая в своём сознании множество слов.

Он дал самонадеянную клятву, что будет готов завтра, но миновал день, и к вечеру следующего дня он не написал ничего, и в любой момент там мог появиться настоятель со своим священным чтением. Жорж больше не мог колебаться; он схватил лист бумаги и механически записал:

Mon Bien—Aime, je t'ai cherche Depuis l'aurore… ну, и так далее.

Ему вскоре стало стыдно за то, что он решил воспользоваться стихотворением, которое уже применял в истории с Люсьеном. С другой стороны, разве этот мальчик не был реально существующим, подлинным Возлюбленным? Люсьен же никогда по–настоящему не играл этой роли. Да и был он, по отношению к Александру, тем, кем был Луций Вер по отношению к другому Александру.

Жорж подписался под стихотворением. Он не сделал этого в блокноте, предназначенном для Люсьена, из уважения к литературе, а не по какой–либо иной причине. На этот раз, подписавшись, он получил от этого удовольствие, как от мужественного поступка, извиняющего мошенничество. Без сомнения, если эту бумагу найдут, то его исключат из колледжа, даже если настоятель больше знаком с творчеством Эдмона Ростана, чем с бароном де Ферзенем. Жорж был готов идти на такой риск.

Перед причастием Жорж успел обратить внимание мальчика на записку, предназначавшуюся ему — он держал её в сложенных руках; Александр не выказал ни малейшего удивления. И Жоржу удалось передать записку в руку мальчика после того, как он опять опередил Люсьена.

У него были некоторые опасения, что Люсьен выскажется по поводу всех этих увёрток, так часто повторяющихся, но Люсьен сделал вид, что ничего не заметил. И, тем не менее, Жорж понадеялся, что у мальчика хватит благоразумия пропустить несколько дней, прежде чем передать ответ; он считал — Александр догадается о его мыслях.

Однако, в воскресенье утром, как только они оказались в церкви, Александр многозначительно улыбнулся и через несколько мгновений продемонстрировал ему квадратик белой бумаги у своего галстука.

Жорж открыл бы записку под прикрытием своего молитвенника, если бы не боялся, что это заметит Люсьен. Но как только они оказались в студии, он достал самую большую из своих книг, Вергилия — и под его прикрытием открыл маленький листик бумаги. Письмо содержало очень маленькое и изысканное, неуклюже зарифмованное стихотворение, окруженное очень красиво нарисованным венком из цветов.

Жоржу

Спасибо за Ваш чарующий стих.

Я думаю о Вас все время.

Я упорно учусь, чтобы не остаться в пятом

Так что мы сможем быть вместе в следующем году

Который будет хорош, потому что вы любите меня

И я люблю Вас.

После подписи шёл поскриптум:

Не говори ничего Морису,

а затем, в скобках — одна из рифм не рифмуется.

Жорж ещё раз посмотрел на рисунок, на складки бумаги, синие чернила. Словно сдувая пылинку, он опустил голову и поцеловал письмо. После чего, тщательно сложив листик, он положил его в свой бумажник, рядом с фотографией Амура Феспида.

Затем он написал очередное письмо родителям, и он не смог вспомнить, чтобы когда–либо писал им с такой любовью. Как правило, он начинал так: Cher papa et chere maman [дорогие папа и мама, фр.]; но на этот раз он написал: Bien cher petit papa et bien chere petite maman [Милейшему и дорогому папочке, и милейшей и дорогой матушке, фр.]. В письмо были включены поэтические сентенции о лучах солнца, играющих в студии, и о пении петуха, слышимом откуда–то издалека. Ещё он с уверенностью написал о математических тестах и еженедельном сочинении, результаты которых должны были огласить в ближайшее время. Хотя, по правде говоря, он ожидал, что они будут невысокими, так как ему пришлось полагаться на собственные силы — он задавался вопросом, неужели отец Лозон мог заподозрить его в том, что он может вызвать недовольство Пресвятой Богородицы? И под конец, превысив свою обычную умеренность, он послал «миллион поцелуев».

Как ни странно, он обнаружил, что его хвастовство насчёт математики оправдалось: когда в полдень были объявлены результаты, он с удивлением услышал своё имя на восьмом месте. Хотя, возможно, что отец Лозон решил продемонстрировать ему, что математическое задачи лучше решаются, когда становишься конгрегационалистом.

И в этом случае Жорж был обязан своим хорошим местом Александру, так как присоединился к Конгрегации только ради него. А ещё он был рад подыграть своему другу, на этот раз вторым: Александр стал пятым в своем классе.

На заседании академии Жорж смог добыть себе стул, но посчитал собрание невероятно долгим. Ему хотелось послать всю программу к дьяволу — сонет настоятеля, обращение Паскаля, и Великого магистра Наваррского колледжа. Он мог думать только об одном: о времени заседания Конгрегации — и о великолепном подтверждении его титула претендента.

Вскоре после его возвращения в студию в дверях комнаты появился отец Лозон: это был сигнал Детям Марии двигаться в часовню.

Глаза Александра загорелись в ожидании радостного сюрприза. Но Жорж оказался прав, не рассчитывая на обмен записками на этом собрании.

Полностью признанные конгрегационалисты находились на левой стороне нефа, остальные были справа. Во время проповеди Жорж смог наклониться вперед и взглянуть на профиль Александра.

Вечером Люсьен сказал ему:

— Не ложись спать сразу, даже если устал от прогулки.

Он выглядел довольно таинственно и Жорж сразу понял, что его тайна раскрыта. И будет обсуждаться Александр. Люсьен, вероятно, не осмеливался начать обсуждение такой деликатной темы средь бела дня. Сумерки придадут ему смелости расспросить своего друга, шепотом. После наступления темноты Жорж оказался не в одиночестве, а вместе с другим своим другом.

— Твоё отношение оскорбительно, — заявил Люсьен. — Ты мне не доверяешь. Можно подумать, что я коварный брат [намёк на Каина и Авеля], а не друг. Думаешь, я не видел, как ты читал записку сегодня утром? И было не трудно угадать причины изменения места на причастии, и твоего вступления в конгрегацию, и кое–каких улыбок, которые я замечал. Ты очень многое скрываешь от меня. Это не очень хорошо с твоей стороны.

Жорж был тронут тоном и манерами Люсьена. Он боялся чего–то другого — неоправданных острых упреков, или едких насмешек, которые было бы трудно вынести. Он ответил:

— Мой дорогой Люсьен, мы друзья и всегда ими будем. Если я тебе ничего не рассказывал, это не оттого, что я не доверяю тебе, клянусь, не в этом дело. Это потому, что мне так хотелось, потому мне нравилось это, и немного потому, что было стыдно. И, кроме того, я боялся, что ты разозлишься из–за того, что я искал дружбу в других местах.

— Конечно же, я бы не стал сердиться. Я бы сказал, что я в восторге, если это заставит тебя чувствовать себя лучше.

Жорж засмеялся и Люсьен продолжил:

— Кроме того, ты же прекрасно знаешь, что у меня есть ещё один друг. Я всегда восхищался

способами, которыми Андре добивался бывать со мной — как те обморожения; но я ещё больше восхитился твоей смелостью, когда ты выбрал мальчика из младшей школы. Я ничего не сказал, но я наблюдал за тем, как ты действовал, и получил массу удовольствия от этого. Теперь настала моя очередь быть наблюдателем, старина — помнишь свои замечания, в самом начале, о нас с Андре? Кстати, как хоть зовут младшего Мотье?

Сказанное доставило Жоржу изысканное наслаждение; и, начав рассказывать всю историю, сохранив в тайне только ту её часть, которая касалась использованного им стихотворения, он тут же пожалел, что не говорил откровенно до сего момента; его осторожность лишала его подобного наслаждения. Ему стало интересно, в какой степени глубина этого наслаждения зависела от того факта, что Люсьен был его другом. Ну и что, если это так? Почему бы воспоминаниям о прошлом не послужить опорой нынешнего удовольствия, новой дружбы? В конце концов, они не могли помешать, чтобы наслаждение от этого стало несравненно слаще.

Люсьен отметил, что имена Александр и Андре начинаются с одной и той же буквы, и что они этимологически схожи. И предложил действовать в качестве почтальона между двумя друзьями, что предоставит им больше возможностей.

— Если, — сказал он, — ты поэт, то у тебя будет богатый материал для написания стихов. С таким именем, как Александр, у тебя для выбора весь Олимп. Это не похоже на мой случай — копию стихотворения Ростана, сделанную для меня.

— Для тебя эталоном был скорее Ферзен, — сказал Жорж.

Люсьен только улыбнулся и сказал, что он с нетерпением ожидает узнать день рождения Александра, час и место, чтобы, во время следующих каникул он смог бы составить его гороскоп. Одновременно можно было составить и гороскоп Жоржа, и тогда бы они увидели, определяют ли звёзды им, как Андре и самому Люсьену, место в списке самых знаменитых дружб.

Торжественное заседание Академии состоялось в Великий пост. Для собрания школяров, обречённых, в основном, заниматься чтением похоронные речей и поклонением Великому веку, выбор даты показался Жоржу неподходящим. И, тем не менее, он с радостью согласился быть одним из ораторов этого дня — 28 марта, который только что начался. Это могло дать ему еще один шанс проявить себя перед Александром. С другой стороны, тема, которую он подхватил — отель Рамбуйе! Гирлянды, которыми Александр обрисовал свою записку, значили для него больше, чем «Венок Жюли» [уникальная Французская рукопись с шести десятью двумя мадригалами, написанными разными поэтами в салоне мадам де Рамбуйе].

Просматривая работы, которые могли оказаться полезны для составления речи, он наткнулся на фотографию Карты Любви. В случае отказа небесной карты, которой его еще не успел обеспечить Люсьен, Жорж решил сориентировать свои чувства при помощи этой карты. Разве могла Мадлен де Скюдери [Madeleine de Scudéry, 1607–1701, французская писательница, представительница прециозной литературы] оказаться, по крайней мере, с Carte du Tendre [французская карта воображаемой земли, называемой Tendre. Воспроизведена в качестве гравюры в первой части романа Мадлен де Скюдери Клелия в 1654–61 гг. Карта представляет собой путь к любви в соответствии с прециозной литературой того периода] худшим гидом, чем её брат в стане литературы?

Карта Любви была не легка для чтения. Очевидно, для того, чтобы пробираться через эту страну, требовались острые глаза. Но Жорж в несколько этапов открыл на ней свой собственный маршрут, другие он предугадывал: «Прелестные Поэмы», «Любовные письма», «Искренность», «Правдивое сердце», «Честность», «Усидчивость», «Маленькие Ухаживания», «Большие Одолжения», «Чуткость», и «Постоянная Дружба».

Он мог ещё требовать свободы от каждого города в землях, чьи карты он читал: Tendre–sur–Estime [город Уважение], Tendre–sur–Inclination [город Влечение] и Tendre–sur–Reconnaissance [город Признательность]. Разве не влечение привело его к Александру? А уважение связывало Александра с ним. Что касательно их признательности, то сейчас она была ничуть не менее взаимной, чем их чувства.

На карте были отмечены места, которых определённо не будет на их пути: Пренебрежение, к примеру, или Неравенство, Непостоянство, Пренебрежение, Безразличие, Опрометчивость, Предательство.

Но, факт остаётся фактом, все это было как–то пресно, хотя там имелось, кроме того, два других места — названия которых могли которые возбудить воображение — Опасное Море и Неизвестные Территории.

Жорж и Люсьен никогда не говорили об Александре днем. Тема поддерживалась во время их ночных бесед — с того первого раза, когда она возникла. Будучи незримым, Александр, тем не менее, присутствовал, сидя между ними, приукрашенный из–за времени и места дополнительным очарованием.

Жоржу хотелось, чтобы Александр был единственным предметом их разговоров, но Люсьен непрестанно смешивал черты мальчика, вводя в разговор Андре. После чего, по очереди, один за другим, они славили заслуги своих героев, скорее в манере пастухов, декламирующих вслух чередующиеся вирши из эклог [эклога в античной поэзии — избранная идиллия, то есть сцена из пастушеской жизни (как правило, любовная), выраженную в форме повествования или драмы]. Но их лиризм различался: у Жоржа он был, обязательно одинаково пристойный и в противоположность собеседнику, обильный; с другой стороны, Люсьен же, ныне совершенно успокоившийся, из–за толерантности своего соседа позволял себе больше вольностей, чем в их предыдущих беседах.

Так что Жоржу теперь становилось стыдно за откровенности, которых он пытался добиться ранее. То самое место, где он лежал, вызывая образы Александра, год назад было местом Андре. И дружба, описанная ему с таким большим цинизмом, по крайней мере, дала ему возможность понять, что его собственная дружба совсем не такая. Нередко он ловил себя на желании, чтобы каждый из них держал свои секреты при себе, но временами он завидовал Люсьену. И только Люсьен мог представить эти секреты так аппетитно; когда же Жоржу представлялся шанс обнаружить секреты такого же порядка в дружеских отношениях между другими в колледже, они не вызывали у него ничего, кроме отвращения. Тем не менее, бывали дни, когда это же самое отвращение казалось ему ошибочным. Однажды он решил, чтобы всё стало непорочным и идеальным; затем он почувствовал себя под влиянием противоположных примеров. Ему вспомнились фразы, вычитанные в «Песне песней» — «Закрытый сад… запертый родник, запечатанный источник». Разве не ложь, что в его силах собрать все фрукты в этом саду? И, если он захочет сделать это, потревожит ли это прозрачные воды этого источника?..

Во время перерыва, делая вид, что собирается пойти на фортепианную практику, он направил свои стопы к игровой площадке юниорской школы.

Он остановился в конце коридора, выходившего на ту площадку. Там он на миг задержался, надеясь увидеть Александра и позвать его. Но мальчика не было видно, и Жорж не решился идти дальше.

Вернувшись назад, он обозвал себя ослом; он вел себя, как в день их встречи в коридоре. Пытаясь найти причину своей нерешительности, он вопрошал себя, был ли это страх перед воспитателем из студии, который помешал ему.

Он пришел к выводу, что он может никого не бояться, и что любви к своему другу должно хватить, чтобы сделаться смелым по отношению к любой опасности. В этом случае опасностью был его друг, сам мальчик, который был ему угрозой. И Жорж подумал, что открыл источник своего ложного стыда в ощущении, что он обманул друга, возникшем из–за его записки. Перед тем, как увидеться с мальчиком снова, он должен, конечно же, отправить ему что–то лучшее, чем украденное стихотворение.

Во время занятий в студии в тот вечер, он написал — на этот раз без раздумий — записку, которую он предполагал передать во время завтрашнего причастия.

Дорогой Александр,

Я с воскресенья живу в восторге от твоей записки. Я ношу её под сердцем, и она делает твою близость все более реальной для меня. Весь колледж — это твоя близость. Его расписание является проявлением твоей близости. Ты входишь в твою спальню, становясь ближе ко мне, как воплощение утра. В полдень я насыщаюсь тобой; и ночью, хотя ты, кажется, становишься дальше от меня, это только, чтобы быть совсем рядом со мной.

Ты знаешь об этом?

За завтраком Александр улыбнулся ему; и Жорж получил удовлетворение.

У Святого престола Люсьен тут же ушёл с их пути, как только позволили обстоятельства. Александр подал знак, что имеет записку для передачи, и Люсьен поменялся с ним местами. Жоржу удалось прочитать записку в церкви. Она состояла из двух слов, написанных заглавными буквами: Я СЧАСТЛИВ.

Жорж тоже был счастлив. Но когда Люсьен попросил показать записку, он не отдал её; он уже уклонился от того, чтобы продемонстрировать ему первое послание.

— Они глупы, — заявил он, — и имеют значение только для меня.

И действительно, те глупости теперь значили для него всё. Иногда в течение дня, он повторял про себя те два послания Александра, останавливаясь на их сути. В студии, или во время урока, они врывались к нему, как внезапное солнце, или как крик петухов, который он как–то принялся описывать своим родителям.

Но ночью, когда он лежал в постели, те же слова не поднимали его настроение, а скорее убаюкивали. Они больше не были ярким лучом света, больше не были триумфальным гимном. Они были словами, сказанными очень тихо, на ухо, и поглощались его первым сном. Они были небольшим ночником, наблюдающим за его спящим духом, подобно слабому уютному светильнику, полусумраком освещавшему всё общежитие.

Жорж надеялся на пятницу, предполагая провести ещё одну экспедицию в младшую школу во время большой перемены после завтрака. Он надеялся, что в честь этого дня, Венера предоставит ему своё покровительство. Ведь тогда, в феврале, тоже была пятница — когда он впервые обратил внимание Александра на себя, толкнув его. Разве он был не прав, из–за того, что верил — только слегка — в мифических богов?

Для начала он пошел в спальню и залил свои волосы духами. Это заставляло его чувствовать себя одновременно свежо и смело.

Когда он дошел до конца коридора, где накануне у него начались колебания, он сразу же увидел напротив себя Александра, прислонившегося к дереву. Взяв небольшой камешек, Жорж бросил его в направлении мальчика, который посмотрел в его сторону с мгновенно появившимся восторгом. Тем не менее, когда он двинулся к Жоржу, это было с такой почти магической неспешностью, словно отдавая ему честь даже в походке.

— Я пришел поговорить с тобой, если это не слишком рискованно, — произнёс Жорж.

В качестве ответа мальчик сделал презрительный жест в направлении дежурного Отца: тот был на некотором расстоянии от них, играя в футбол с группой других мальчиков, его ряса сбилась на одну сторону.

— Давай отойдём под те деревья, — сказал он, — там нам будет удобнее.

Они уселись на низкий парапет, окружавший игровую площадку. Жорж был удивлен тем, что его присутствие не привлекает ни чьего внимания. Всё оказалось легче, чем он ожидал. Тем не менее, для проформы, он произнёс:

— Если нас спросят, то мы должны сказать, что я пришел к тебе по поводу Конгрегации.

— Я бы предпочел какой–нибудь другой предлог, — сказал Александр, смеясь. — Мне не хочется, чтобы отец Лозон вмешивался в наши дела.

— Это правда, он уж слишком часто вмешивался в них. Как я ненавидел его весь январь, когда он каждое утро удерживал тебя в верхней часовне!

— Ах, это! Он утверждает, что любит меня, как сына. Когда мне холодно во время перемены, я иду в его комнату, чтобы согреться, и он дает мне чашку отвара с медом. Я один из его кающихся. А вы?

— Естественно, но я не лечился его отварами. О, кстати, я бы хотел, чтобы ты назвал меня на ты; это гораздо приятнее.

— Хорошо. Ты помнишь, мой стих — который не в рифму — в моём первом письме?

…Puisque vous m'aimez

Et que je vous aime.

Потому что вы любите меня

А я люблю Вас

Там должно читаться так:

… Puisque tu m'aimes

Et que je t'aime.

Потому что ты любишь меня

А я люблю тебя.

— Но тогда я не посмел величать на ты великого поэта и академика.

— Если кто–то из нас и великий поэт, то это ты, поэтому надо, чтобы ты стал академиком. Есть ли у тебя необходимые отметки по французскому, чтобы ты мог поучаствовать в выборах? Кстати, будет очень хорошо, если спросят о моём присутствии тут: я с тобой только в качестве эмиссара от Академии.

Младший мальчик порылся в памяти, но смог вспомнить только два эссе, которые бы подошли: «Время сева», написанное в прошлом семестре; и сочинение, занявшее второе место в классе за неделю — «Смерть Гектора».

Жорж предложил помощь, для того, чтобы предварительные условия для кандидатуры мальчика могли быть удовлетворены пораньше; пусть Александр расскажет, какие будут темы, и он составит план для сочинения, или даже набросает его черновик. Мальчик поблагодарил его, но сказал, что он никогда не жульничает.

— Хотя, — добавил он, — я не очень сообразительный, как вы поняли; даже в вашей поэме есть вещи, которые я не понял. Например, что значит «Ton nom répand toutes les huiles principals»? [От благовония мастей твоих имя твое — как разлитое миро]

— Это в библейском стиле, — объяснил Жорж, — или, вернее, стилизация под него; ты найдешь фразу в начале Песни Песней — извини, я говорю, как педант…

Он процитировал Песнь Песней и мальчик засмеялся:

— Ваша поэзия, как бы сказал наш воспитатель, пахнет лампой — масло, вы же понимаете! Но вы пахнете духами.

Однако один запах мне нравится. Однажды я заметил его у церковного престола.

— Это лаванда, — сказал Жорж.

Ни одно из любовных произведений, которые он так терпеливо расходовал, чтобы соткать свою паутину, не было потеряно. И он был рад, что смог отвертеться от обсуждения своей поэзии. Казалось, это освобождает его от мистификации, в которой он был повинен. Которая была таковой, потому что по–прежнему воодушевляла мальчика: в отличие от Люсьена, Александр ни на минуту не сомневался, что стихотворение не принадлежит перу Жоржа, а тем более, что эти слова были сказаны женщиной.

— Я знаю твое стихотворение наизусть, — сказал мальчик. — Я повторяю его перед сном ночью; и в церкви тоже, когда я смотрю на себя. К тому же, на днях, на уроке французского мы должны были пересказывать стихотворение Виктора Гюго — «Mon père, ce héros» [Мой отец герой] — меня спросили первым, и я, думая о тебе, вместо того чтобы сказать «Mon père…», сказал: «Mon Bien—Aime…» [Мой возлюбленный…, фр]. Можете себе представить возмущение. Я вышел из положения, сказав, что думал о молитве, и это были её первые слова. Это же была на самом деле правда, да? Я никогда бы не смог сказать абсолютную ложь, вы же знаете.

Он помолчал, а затем, улыбаясь, добавил:

— Если бы я знал, что ты придёшь, я бы надел свой красный галстук. Я купил его у малого из моего класса, для того, чтобы иметь одинакового цвета с тобой.

— Берегись! — произнёс Жорж. — Красный — цвет огня. Ты не боишься обжечься?

Кончиками пальцев Жорж нашёл руку своего друга, которой тот опёрся рядом с ним на край парапета. В какие–то моменты он слегка поглаживал её, до тех пор, пока эта рука не ожила, захватив его собственную, и, всей своей силой сжала её.

Позже, в спальне, Жорж дал Люсьену отчет о своём визите на игровую площадку юниорской школы. Но во всех его рассказах об Александре имелись определенные упущения: на этот раз он опустил не только комментарии к «своему» стихотворению, но и всё о рукопожатии. Жоржу не хотелось, чтобы это напомнило Люсьену, что нечто подобное произошло между ними, во время одной из проповедей Уединения.

Люсьен спросил:

— Вы договорились о свидании?

— Нет, но я снова смогу прийти таким же образом. Отец меня не видел.

— Вы странные друзья, должен сказать! Когда люди действительно любят друг друга, они не выбирают общую игровую площадку в качестве места для свидания. Я могу подсказать вам хорошее место, где можно уединиться: оранжерея на террасе над гротом с большой статуей Святого Клода. Кажется, никто об этом не знает. Андре и я частенько туда ходили.

Таким образом, Жорж столкнулся с перспективой своего первого свидания — он уже понимал, что ему непременно придётся следовать советам Люсьена. До сих пор он предпочитал не рассматривать вероятность подобного: теперь он понял, что это неизбежно. Он вспомнил оранжерею, но видел ее только снаружи. Блажан указал ему на нее, хотя, конечно же, без какой–либо идеи о том, какую пользу мог извлечь из неё его собеседник, или о том, какую пользу из неё уже извлёк Люсьен. Жорж начал задаваться вопросом, какое будущее может быть уготовано ему оранжереей. Он продолжал думать о только что сказанном ему Люсьеном и слова приняли форму видения.

Все это не мешало ему засыпать. Мысли, заполнявшие его ум, также попали во власть дремы, как их предшественники и два, и три года назад. Он приостановился на этом факте; и чтобы пролить свет на разницу между тем, что было тогда, и сейчас, сделал усилие, вспоминая какие мысли, занимали его в то время: его поцарапала кошка; столько–то и столько–то раз он был обманут в марбл; читаемый им вестерн был захватывающе интересен; пудинг на ужине был не вкусен; горничная была необычайно глупа — она, наверное, снова позабудет про сахар, когда она принесёт ему его завтрак утром?

Эти воспоминания тронули и встревожили его. Он был по–прежнему ребенком; даже если уже жил, святотатствуя, в обмане, и в запрещённой порядками дружбе.

Никогда еще Жорж с таким нетерпением не ожидал большой мессы, как в это первое воскресенье Великого поста.

Пост значил для него не больше закончившейся Шестидесятницы. Но на утренней мессе он получил записку от Александра.

Буду ладан–носителем на большой мессе. Когда я качну кадилом в Вашу сторону, то это будет для Вас.

А мальчик, только что появившийся в хоре среди других алтарников, выглядел спокойным, уверенным в себе, решительным в своём секретном союзе.

Он не исполнял церемониальных обязанностей с начала семестра, с января. Жорж сравнивал его с теми, кто участвовал в службе вместе с ним, и выглядело так, словно это они должны были прислуживать ему. Даже сам настоятель, стоявший рядом с Александром и отправляющий богослужение, казался беднягой–священником, к которому руководство этим колледжем должно было перейти в качестве достойной замены епископскому посоху.

А Александр, пожелай он этого, мог стать Папой. В прошлых столетиях он мог стать кардиналом в пятнадцать, как один из тех, чье имя было включено в список Святых, цитируемый проповедником на Уединении.

Жорж вспомнил тот день, когда он увидел, как Люсьен, держащий кадило, которое сейчас держал Александр, повернул его в сторону Андре. Тогда это потрясло его; теперь же это его нисколько не шокировало. Он повзрослел, и пришла его очередь наслаждаться дерзким триумфом. Тем не менее, он попросил Люсьена не пялиться во время церемонии каждения; он желал её всю только для себя.

Александр взмахнул кадилом в сторону настоятеля, затем в сторону нефа и младшей школы. Он развернулся к старшим мальчикам и, глядя прямо в глаза Жоржа, словно там больше никто не присутствовал и его друг был единственным господином и хозяином Сен—Клода, взмахнул кадилом в его сторону ритуальные три раза. Выражение лица мальчика при этом не изменилось; но Жорж был рад, что никто не наблюдает за ним самим; он был ошеломлён.

Тем не менее, он был благодарен Александру за то, что тот был так смел; и к этому же решил побуждать себя: завтра утром он назначит свидание с ним на шесть вечера в оранжерее.

Пересекая игровую площадку, Жорж держался поближе к стене, избегая возможности быть увиденным с первого этажа. Он беспрепятственно достиг гравийной дорожки, и самой оранжереи. Люсьен был прав; это было великолепное тайное место. Кадки, в которых были высажены апельсиновые деревья, представляли собой множество ширм. А многоярусные леса, где стояли растения в горшках, были открыты с одного края, и пространство под ними предполагало доступное укрытие в случай опасности.

Жорж стоял возле двери и сторожил. Он сомневался, что событие, на которое он надеялся, возможно. Правда, в трапезной Александр дал понять, что согласен, но ему могут не разрешить покинуть его место в студии. Или он может получить наказание. А если он придёт, через главный вход, рискуя быть замеченным? Знает ли он о гравийной дорожке, которая безопаснее, но это повлечёт за собой необходимость сделать крюк?

Шаги со стороны дорожки заставили сердце Жоржа биться сильнее. И мгновение спустя мальчик оказался там, светлый и грациозный, как если бы он материализовался на краю террасы с помощью магии. Он как всегда был спокоен и естественен, как будто его вояж был простым и обыденным делом.

Тем не менее, едва оказавшись в оранжерее, он взобрался на самый верхний ярус лесов, как будто был еще не совсем готов к тому, чтобы Жорж окажется рядом с ним. Он должен был прекрасно понимать, что эта встреча станет каким–то новым развитием их дружбы.

Жорж последовал за ним, пробираясь между горшками и сел на один ярус ниже, у ног Александра. Он не мог придумать, что сказать; любые его слова рассеяли бы чары, окутавшие их. Он уставился на колени мальчика: они были усыпаны шрамами–сувенирами раннего отрочества, в котором, в этот самый момент, развивается что–то новое.

Он положил свою голову на колени другого мальчика, и ему показалось, как было бы хорошо заснуть, или умереть таким вот образом. Вся его жизнь была прожита ради этого момента. Затем он приподнялся так, чтобы его голова прислонилась к груди мальчика. Его ожидал сюрприз: восхитительное спокойствие мальчика было притворным; его сердце билось также дико, как и у Жоржа. В этом был призыв, которому нельзя было сопротивляться. Жорж поднялся на ярус, сел подле своего друга, затем немного отстранился, чтобы созерцать лицо Александра. Красота его была чудом; и чудом не для поцелуев.

Увидев прекрасную золотую цепочку на шее мальчика, Жорж дотронулся до неё и рассмотрел медальон, висевший на ней. Они были горячими от теплоты, исходившей от тела Александра. И, словно бы сливаясь своей теплотой, чем–то своим неприкосновенным и личным, с другом, Жорж поцеловал их, цепочку и медальон, после чего вернул их назад.

Вернувшись назад, он нашел студию почти неузнаваемой. Хотя там, конечно же, ничего не изменилось: надзирающий Отец по–прежнему читал какие–то религиозные труды; мальчик, подвергшийся нестрогому наказанию, по–прежнему стоял в одном из углов комнаты. На вопросительный взгляд Люсьена Жорж ответил улыбкой. А позже, при очередном конфиденциальном разговоре в спальне, он ничего не рассказал о целомудренном поцелуе медальона. Когда он подошёл к концу своего рассказа, Люсьен спросил, поцеловал ли его Александр. Он был слишком уж резок; хотя, у него уже был опыт в этих вопросах.

Жорж сказал:

— Нет, не поцеловал. Это же не обязательно, полагаю?

— Сам увидишь. Ты начинаешь с прекрасных чувств и заканчиваешь чем–то более существенным! Что–то вроде этого сказал Бурдалу, и я помню, как Андре наступил мне на ногу, когда тот проповедник упомянул об этом в своей первой беседе.

Жоржа встревожила мысль, что Александр уже может быть таким, что и Люсьену стало ясно. Он столкнулся с тем, что невинность Александра была, вероятно, относительной; но ему не хотелось думать, что мальчик порочен. Он хотел, чтобы их дружба продолжала балансировать между добром и злом. Но что за сильное притяжение существовало между Александром и им самим? Быть может, он один из тех Ангелов, которые, по сути, являются чертями? Он воспринял идею насчёт их тайной встречи уж очень легко: может слишком легко? И он настаивал, что их следующая встреча должна состояться послезавтра, несмотря на беспокойство Жоржа, что они могут оказаться не слишком осмотрительными.

Не было ли это нетерпение сигналом о его преждевременной испорченности? Он был братом Мориса, а разве не Морис обрёл своё кредо в непристойных стихах Ришпена?

Правда, до недавнего времени он уделял много времени своим религиозным обязанностям; но Жорж точно знал, что подобным в Сен—Клоде пользовались для маскировки. Что, если он, прислуживая на мессе в верхней часовне, думал о чем–то совершенно другом, чем месса? Если же его благочестие было подлинным, мог ли он согласиться на такую двусмысленную близость так быстро?

Не был ли он с кем–то близок, как и Люсьен во время первого семестра Жоржа? Люсьен являлся предводителем группы общества Святого Детства, но, не смотря на это, по–прежнему был связан двусмысленной дружбой с Андре. Как Жоржу узнать, нет ли у Александра особенной дружбы в младшей школе?

— А у тебя нет такого же друга в твоей школе? — спросил он Александра, как только они снова встретились в оранжерее.

И пораженный Александр ответил, что такого друга у него нет.

— И у меня нет, конечно. Ты мой единственный большой друг, но я очень приятельствую с моим соседом, Люсьеном Ровьером, мальчиком, который в церкви слева от меня. И это даёт мне возможность с удовольствием поговорить о тебе.

Александр, казалось, был этим поражён и удивлён. Он сказал:

— Как?! Значит, вы говорите обо мне?

— Но Люсьен друг…

— Значит, у вас два друга! Я же могу иметь только одного.

С этими словами он пустился наутек.

Жорж остался, не веря только что произошедшему. Он испытывал отчаяние — чувство, бывшее для него совершенно в новинку. Его счастье проскользнуло сквозь пальцы, и кроме него, никто в этом не был повинен. Его разговоры о дружбе были рассчитаны, чтобы проверить Александра, но тест обернулся против него самого. Он вообразил, что мальчик лицемерен; он обнаружил, что честность мальчика чрезвычайно прочна. Как же плохо он читал Карту Любви: разве среди мест, которые следовало избегать, не было «Легкомыслия»? Однако, на обратном пути в студию Жорж попытался убедить себя, что плоды, добытые с таким трудом, не могут быть безвозвратно потеряны. Кроме того, столь бурная реакция Александра, по крайней мере, продемонстрировала силу его чувств к нему, Жоржу.

Люсьен тоже успокоил его. Он не верил, что Александр мог всерьёз рассердиться на такую мелочь, и кроме того, в соответствии с классической драматургией, каждая любовь, каждая дружба имеет своё доверенное лицо, и он, Люсьен, увидится с мальчиком и всё разъяснит. Он расскажет мальчику, что у него самого тоже имеется настоящий, очень большой друг, с которым он расстался, но которого никто не сможет заменить. Жорж отказался от посредничества Люсьена; ему было более чем достаточно вмешательства Люсьена в его дружбу с Александром.

Следующим утром на мессе мальчик был аккуратен, как обычно, и сиял, выглядев, несомненно, даже более тщательно вычищенным и причесанным; но он ни разу не взглянул на Жоржа. Если бы не слишком быстрое и частое перелистывание страниц, то можно было подумать, что он занят чтением книги. Направившись причащаться, он сознательно отстал, так чтобы ни Жорж, ни Люсьен не оказались рядом с ним. В этой же манере он настойчиво продолжал действовать и в последующие дни.

И вот, без сомнения, скорбное воскресенье! Во время высокой мессы Жоржу вспомнилось прошлое воскресенье, когда мальчик, который в настоящий момент избегал его, тогда намеренно развернул кадило в его сторону. Позже, в трапезной, во время зачитывания списка имен было зачитано имя, ранее восхищавшее Жоржа своим изысканным звучанием, а теперь пронзившее его сердце.

Вечерня принесла краткий миг облегчения. Александр щеголял в красном галстуке, которого не было на нём утром: он, должно быть, сменил его после обеда. Но это, без сомнения, было простым удовлетворением прихоти: даже не жест иронии, ибо он не выказывал признаков заинтересованности в Жорже — и это после того, как купил галстук в его честь.

Следующая неделя прошла столь же печально. В одно утро, с целью создания эффекта отсутствия, Жорж притворился нездоровым и остался в кровати до обеда. На обеде он увидел, как Александр один раз глянул в его сторону. Это показалось ему хорошим знаком: мальчик, хотя и украдкой, но следил за ним. Но прежде, чем рискнуть, начиная собственное наступление, Жоржу хотелось убедиться, чтобы у Александра открылись глаза на проблему с Люсьеном. Поэтому он аннулировал своё ранее принятое решение и призвал невольного автора ссоры помочь.

Люсьен, возобновив с этой целью свои обязанности, брошенные им в начале семестра, проник в младшую школу в связи с вопросами общества Живого Розария. Он преуспел, встретившись с Александром и даже сообщив тому наедине, что хотел бы переговорить с ним. Но мальчик ушел, прежде чем он смог продолжить. На следующий день Люсьен снова попытался, на этот раз вооружившись листовками общества Святого Детства; способом вступления в разговор он выбрал похвалу статье, озаглавленной «Души малайских детей», в результате чего должен был удовольствоваться ответом своего собеседника, что того очень интересуют только китайские дети.

В этом семестре на уроках латыни класс Жоржа должен был проходить Буколики [также называются Эклоги — первая из трёх основных работ Виргилия, одного из величайших поэтов Древнего Рима]; в тот день они добрались до второй Эклоги, озаглавленной Алексис. В книге имелось примечание, что Алексис был юным рабом, подаренным поэту, и его настоящее имя было Александр.

Броненосец начал чтение экспромтом; класс заулыбался нежнейшим пассажам.

Жорж не забыл эмоции, которые он испытал, прочитав отрывок о смерти Ниса и Эвриала после своей первой встречи с Александром. И вот, в очередной раз, он встретил рассказ о своих чувствах у Вергилия: привязанность поэта, и бессердечие Алексиса — это как раз его случай.

Во время занятий в студии он принялся переводить следующие по порядку вирши, чтобы узнать, чем всё закончилось. Он был чрезвычайно шокирован советом поэта выбрать другого Алексиса. Он почувствовал, что то, что было у него на сердце — слишком далеко от того, что было на сердце у римлянина.

Ночь сблизила его с Александром. С головой под одеялом он при свете электрического фонарика перечитал обе записки, полученные им от мальчика,и которые он не променял бы ни на что другое. Он лелеял их не только за слова, которых, на самом–то деле, было совсем немного, но и за все детали оформления и каллиграфию. Ему казалось, что между линиями и за каждым словом он мог видеть лицо, склонявшееся над ними, когда они писались, и руку, которая их написала. Он надеялся, что эта ночная литургия может обладать всей силой волшебства. Разве не бог — Амур Фесписа — властвует над подобным? Изображение бога, удерживающего эти две записки, опровергает, что всё обратится в пыль и провозглашает превосходство имеющих веру в жизнь. Дружба между Жоржем и Александра сохранится ради своей красоты, как та статуя.

В один из дней, Жорж, бросив взгляд на календарь, увидел — и был ослеплен увиденным — что этот самый день, суббота 18 марта, был днём Святого Александра. Только этот случайный взгляд позволил ему обнаружить подобное: во время медитации настоятель объявил, что сегодня день святого Кирилла, епископа и мученика. Как в случае со Святым Люсьеном, мартиролог и светский календарь не совпадали — в мартирологе день Святого Александра приходился на 3‑е мая. Жорж решил считать этот счастливый взгляд на календарь предвестником прощения: сначала языческий бог, а теперь и христианский святой, объявили себя его союзниками.

Его идея заключалась в том, чтобы отправить мальчику записку способом, который открылся ему — он положит ее в ящик Александра в трапезной.

После двух или трех неудачных попыток — Жорж терял свои способности вместе с падающей ручкой — он написал:

Александр,

Мои наилучшие пожелания в день твоих именин, сопровождающие подарок, за скромность которого извини меня. Позволишь ли ты мне сказать, ещё раз, что я люблю тебя и клянусь, что я буду любить только тебя. Ты стал всей моей жизнью.

Скромным подарком был флакон лавандовой воды, только что полученный Жоржем. Во время последнего визита родителей он попросил прислать его, желая подарить Александру, сказавшему, что ему понравился этот аромат. Флакон прибыл как раз вовремя. Трапезная была пустынна. Жорж подошёл к месту Александра и открыл ящик. Он увидел инициалы мальчика, выгравированные на кольцах для салфеток: «А. М.» — первая буква как в словах Дружба и Любовь [Amitie — дружба; Amour — любовь, с фр.]. Он положил флакон лавандовой воды и записку под салфетку. Он оказался взволнован всего лишь прикосновением к вещам Александра, к его ящику.

Жорж внимательно наблюдал во время обеда: мальчик удивился, а затем сунул записку в карман. Перед уходом из трапезной он также сунул в карман и флакон. И хотя он не взглянул на Жоржа, но у того появилось ощущение, что тут имеется причина торжествовать.

На следующее утро, войдя в церковь, Александр улыбнулся ему; и Жорж отказался бы даже от тех двух его записок ради такой улыбки. Затем они снова встали бок о бок у престола. Мальчик пах лавандовой водой. И он прошептал он Жоржу:

— Вечером в шесть.

Какая же разница между тем и этим воскресеньем! Шел дождь, но для Жоржа это был прекрасный день, в отличие от прошлого воскресенья, когда ярко светило солнце. Безразличный к очень плохим отметкам недельных тестов — по научным темам — он торопился к оранжерее.

Александр сказал:

— Когда я понял, что вы не сдержали наш секрет, и что у вас уже есть друг, я возненавидел тебя. Затем, после всего, я понял, что это не имеет значения, просто это больше, чем один вид дружбы. Но я хотел подождать и посмотреть, что будете делать вы, потому что всё равно я не знал, как поступить. Разве вы не догадались, когда увидели на мне красный галстук в прошлое воскресенье? Я намеренно не одел его утром; но тогда я думал, что буду хитрым и жестоким, но я изменился. Но почему–то не мог встретиться с вашими глазами. Мне было стыдно из–за нашей ссоры. И все время я думал о тебе и ещё больше полюбил тебя.

Жорж обвил рукой шею Александра. Итак, проделав это, ему стало не страшно поцеловать его; но Александр покраснел, и не решился вернуть поцелуй.

— Ты забыл, по счастью, это бывает — что по воскресеньям я не занимаюсь в студии в это время. Чтобы попасть сюда, я был вынужден просить разрешения покинуть с середины заседание Академии. Настоятель, должно быть, подумал, что мне на самом деле очень плохо! Когда я уходил, они обсуждали Великого Дофина [Людовик Великий Дофин (фр. Louis le Grand Dauphin), 1661–1711, единственный выживший законный ребёнок Людовика XIV от Марии—Терезии Испанской, его наследник (дофин Франции). Умер за четыре года до смерти отца и не царствовал]. Но я предпочёл своего собственного маленького дофина.

И, не улыбаясь, добавил, — Ты больше не ревнуешь Люсьена Ровьера?

— Только к тебе!

— Кстати, а когда твой день рождения? К счастью, я вовремя заметил день твоих именин; но я возненавижу себя, если пропущу твой день рождения.

- 11 сентября.

— А мой 16 июля. Наши месяцы не одни и те же, но, по крайней мере, совпадает сезон — мы оба принадлежим лету. И к весне — день Святого Александра — это более или менее начало весны, а день Святого Жоржа приходится на 23 апреля.

Они направились к двери. Жорж открыл её, однако, задержался в оранжерее, не желая уходить.

— Как хорошо пахнут апельсиновые деревья! — произнёс он. — Этот аромат для тебя — для твоей весны.

Мальчик неожиданно поцеловал его, так легко и быстро, как будто это должно было остаться незамеченным, и, улыбаясь, сказал:

— Это для моей весны.

Жорж вернулся на свое место в Академии. Настоятель декламировал надгробную речь — они приблизились к её концу.

«Ah, moderation de Cornet, tu dois bien confondre cette jeunesse aveugtee!..»

Жорж обследовал своих коллег–академиков: один протирал линзы снятых очков; у другого были воронкообразные уши; еще один, из класса философии, не останавливаясь, крутил перстень, который носил на пальце. Несомненно, он был прав, гордясь кольцом: только философ по происхождению осмелится носить кольцо колледжа Сен—Клод.

Позже, прибыв на заседании Конгрегации, Жорж глянул на Александра. Мальчик с серьёзным видом сидел на своей скамейке. Он ответил на взгляд Жоржа едва заметной улыбкой. Завтра наступал день Святого Иосифа, и отец Лозон рассказывал об этом святом.

За ужином Жорж обнаружил записку от Александра в своём ящике. Александр, должно быть, оставил её там в качестве сюрприза для Жоржа, когда вернулся из оранжереи. Жорж вскрыл конверт: тот содержал локон светлых волос на небольшом кусочке клейкой бумаги, и ниже было написано:

Для Жоржа, в память о моих первых настоящих именинах и нашего большого примирения — этот локон моих волос (надушенных).

Позже, когда он уже был в постели, Жорж взял эту записку в руку и вдохнул её слабый аромат. И, опять, придя в восторг от этого послания, он начал сомневаться про себя относительно главного события дня. Правда, которую он осознавал, но не принимал всерьёз, теперь явился к нему с поразительной ясностью: он и Александр оказались на развилке дорог между Пороком и Добродетелью — излюбленной темы обсуждения.

Им надо было делать выбор, и как можно скорее, а пока Жорж пребывал в неопределённости между этими двумя крайностями. Ему пришла на ум странная фраза из смертельно утомительной надгробной речи, в которой были упомянуты те «честные намерения в бесчестных занятиях», избежать опасности от которых, как сказал Великий магистр Наваррского колледжа, не помогут «ни сталь, ни огонь». Они были в опасности, с которой только что лицом к лицу столкнулся Жорж.

Ответственность стала причиной его волнения. Ведь именно он, терпеливо и бессовестно, вовлёк Александра в нарушение правил колледжа. Самое малое, что от него требовалось — беречь чистоту мальчика. Андре, правда, не соблюдал подобного в своих отношениях с Люсьеном; но у него было оправдание — он имел дело с равным, так как они оба были старшеклассниками.

Жорж выбрал мальчика из младшей школы, которая, несомненно по веским причинам, была отделена от старших учеников. Встреча старших и младших у святого престола подразумевала религиозный смысл: он же обратил его в святотатство.

Целый семестр Александр жил в мире мальчиков своего возраста и разделения школ, посещал службы, слушал проповеди, занимался учёбой. Он нёс освящённого агнца, и целый месяц прислуживал на мессе. В этот день год назад он, вероятно, молился Святому Иосифу; а сегодня пришёл на свидании в оранжерею. Будучи поцелованным, он покраснел; а спустя несколько минут вернул поцелуй и не покраснел. Его pudor, к примеру [застенчивость, исп.], свидетельствовала о его невинности; а лёгкость, с которой он преодолел застенчивость, говорила о его чувственности.

Следовательно, Жорж был несомненной начальной причиной развращения младшего мальчика; но перед кем он должен признавать вину?

Александр и он имели полное право судить самих себя. И так как они были счастливы, то, может быть, раскаянье излишне? Мальчик вдохновлял эту дружбу и своими поступками доказал, что воодушевившись ею, обнаружил, что она ему по вкусу. Пусть он и делает выбор, потом, сохранять ли этот романтизм в отношениях или, лучше, избрать другую форму. Жорж оставит Александру эти размышления, начатые им, для завершения по его собственному вкусу.

Тем не менее, для того, чтобы предохранить себя от чрезмерного увлечения своими отношениями, он надумал, что целесообразнее сделать их свидания менее частыми. Под предлогом того, что ему нужно проработать свою академическую речь, он отменил их встречу, назначенную на вторник, передвинув её на пятницу. Пятница — наш день, написал он.

* * *

Морис был очень доволен собой. Окруженный небольшой группой близких приятелей, он рассказывал им, как, подкупив одного из служителей колледжа, ухитрился получить письмо от своей возлюбленной. В доказательство чего привёл своим заинтересованным друзьям сумму, уплаченную им. Он заявил, смеясь, что особенно уместно было задействовать кого–нибудь из колледжа, потому что его возлюбленная была горничной его матери. Он продолжил откровенный рассказ об удовольствиях, которыми эта юная персона позволила ему насладиться. Ришпен ничто по сравнению с этим.

Дело, поведал Морис, оказалось не совсем простым, потому что он делил комнату с братом; он должен был использовать время, когда пребывал в одиночестве; в любом случае, оттенок опасности делал это предприятие еще более вожделенным.

Жорж, выслушав эти рассказы, почувствовал отвращение. Эти истории были хуже историй Люсьена; не соответствуя ни их возрасту, ни их положению школьников; и имя Александра вроде как опошлялось, упоминаясь в них. Как же мало Морис походил на своего брата! Его тусклые глаза, обветренные красные щеки, и волосы такой длины, что закрывали его низкий лоб — всё говорило о низменных страстях также ясно, как и его слова. Нечистоплотность его пробуждающейся возмужалости была для Жоржа противовесом влиянию Люсьена. Она же заставила его понять, что такое чистота, и сделала для него чистоту Александра ещё более ценной.

* * *

Мальчик бегом ворвался внутрь, и Жорж закрыл за ним дверь оранжереи. Александр произнёс:

— Мне было так нелегко уйти от Отца Лозона. Я забыл вам сказать, что хожу на исповедь к нему в комнату, по пятницам, а не в церковь с другими, по субботам. Обычно он приходит за мной примерно около шести. Поэтому, из–за нашего свидания, мне пришлось использовать свои мозги и прийти к нему самому, немного раньше. Ты пришёл прямо посреди исповеди, как я в прошлое воскресенье пришел прямо посреди заседания твоей Академии. После исповеди мы всегда разговариваем, но когда я заметил по часам на столе, что уже шесть, то сказал, что у меня есть школьное задание, и поспешил сюда, и вот я тут.

— И я тоже удачно исповедовался! Им ведь нужно только это! Мы будем получать все таинства сообща. Мы, словно люди Великого века, о чём нам постоянно трубят в уши — будем одновременно совмещать нашу религиозную жизнь и любовную. Наш духовник отпускает грехи тебе и на следующий день мне, даже не заметив, что каждый из нас говорит то, что и остальные — хотя и незаметно — и что он вдыхает один и тот же аромат от нас обоих.

— Знаешь, Отец может быть не совсем так глуп, как тебе кажется.

— О чём ты?

Александр наклонился, чтобы понюхать один, а затем другой цветок апельсинового дерева. Он получал сладострастное удовольствие от их аромата, но, в то же время, казалось, выигрывал время, прежде чем ответить. Когда он поднялся, на носу у него была пыльца. Как только Жорж смахнул её, он взобрался на ярус лесов, как на их первом свидании, но, увидев, что его друг следует за ним, сказал:

— Нет, ты останешься там. Я предпочел бы, чтобы ты был не рядом со мной, когда я скажу то, что должен сказать.

Жорж наклонился к одной из кадок с апельсиновым деревом и, жуя лист, сказал:

— Я слушаю.

— Отец Лозон только что сказал, что заметил во мне небольшие изменения, и он беспокоится обо мне, и он почувствовал, когда я был у него, что эти изменения — сомнительные. Нет, это не из–за нашей лавандовой воды, я не пользуюсь ей, когда иду к нему. Он заставил меня сесть к нему на колени и заговорил со мной конфиденциально. Он спросил меня, не беспокоят ли меня сомнительные сны ночью — во всяком случае, я не должен ничего скрывать от него. Я посмотрел ему прямо в глаза, чтобы он не настаивал — я уже делал так, когда он использовал слова «изменения сомнительные». Поэтому он ограничился тем, что дал мне два совета: первый — оставаться именно таким, как я есть — я почти поблагодарил его за тебя! Второй — каждодневно читать из молитвенника «Молитву об изгнании порочных мыслей». Он сказал, что если, Божьей милостью, у меня ещё не было таких мыслей, то она отвратит меня любую из них.

Жорж был знаком с этой молитвой. Он читал её однажды на Уединении для того, чтобы отогнать вредные мысли, внушаемые ему Люсьеном. И вот теперь священник рекомендует ту же молитву Александру, как будто догадывается об опасности, которая угрожает ему; молитва против порочных мыслей стала молитвой против Жоржа.

На краткий миг мальчики замолчали, раздумывая. Вечер был темный. Александр, почти невидимый на высоких лесах, сказал:

— Жорж, ты знаешь о тех вещах, о которых мы не должны знать?

— Да, знаю.

— Они тебе интересны?

Произнёс он это очень серьёзным тоном. Была ли эта серьёзность признаком одобрения, так же, как серьёзность его взгляда в тот день, когда он посетил игровую площадку старшеклассников? Чего боится, или желает этот двенадцатилетний мальчик? Быть может, он собирается признаться Жоржу в том, в чём отказался признаваться Отцу Лозону? Тени Люсьена и Андре, прежних участников такой же сцены, казалось, задвигались, паря в сумерках. Быть может, бесповоротному суждено случиться? Жорж вспомнил о своём решении, и чувствах отвращения. Таким же серьёзным тоном, как и Александр, он произнес:

— Нет, эти вещи мне не интересны.

Александр стал проворно спускаться вниз со своего яруса лесов. Его лицо, казалось, сияло каким–то особенным светом, когда он приблизился к Жоржу. Он сказал:

— Как я рад! Ты меня успокоил. При всём том, что я люблю тебя, я не мог не интересоваться, чего ты хочешь от меня. Я боялся, что тут может быть что–то плохое.

Жорж сидел вместе с другими академиками в самом первом ряду стульев в актовом зале, даже впереди преподавателей, и неподалеку от кардинала, который пришел, чтобы председательствовать на этой торжественной церемонии. Усевшись в кресле с зеленой плюшевой обивкой и задрав голову как можно выше, чтобы Александр мог увидеть его, Жорж думал о записке, которую сумел передать своему другу на причастии.

Вскоре, когда ты будешь слушать мои занудные сочинения, думай о них, чтобы они превратились в ласки для тебя.

Его родители тоже присутствовали на церемонии; он имел честь быть представленным ими Его Высокопреосвященству, которого они знали.

Настоятель открыл церемонию; он не пошёл на трибуну, возможно, не желая смотреть с высоты на кардинала, который и без того выглядел сгорбившимся и миниатюрным в своих алых одеждах. Вместо этого он попросту поднялся со своего места и повернулся к Его Высокопреосвященству. Он сказал:

— Мои мальчики, возможно, в вашей памяти Сен—Клод — это не только окружающие его замечательные зеленые холмы, милые изгибы долин, и наш дом, венчающий этот солнечный холм. Это и плодотворный труд в мире нашего уединения; и религиозные упражнения, в которых находит выражение ваше юное благочестие; и преданные учителя, которые расточают свою заботу, обучая вас. Помимо этих разнообразнейших воспоминаний вы должны, кроме того, сохранить момент, когда сюда пришел августейший прелат, чтобы улыбнуться вам, мальчики.

На что Его Высокопреосвященство одобрительно кивнул, словно он был членом Академии Сен- Клода и отвечал на извечное выражение настоятеля: «Разве это не так, господа?»

В заключение настоятель объяснил смысл сегодняшнего мероприятия:

— Церковь, — сказал он, — позволяет нам наслаждаться такими невинными удовольствиями — в воскресенье Laetare [в литургическом календаре Католической церкви и ряда протестантских церквей четвёртое воскресенье Великого поста], когда сама Церковь, в своей литургии, сбрасывает фиолетовые цвета Великого поста, меняя их на розовые.

Жорж, очевидно, был не одинок в своем интересе к цветам: ему пришло в голову задаться вопросом, что он мог бы промолчать о значении красных одежд кардинала, но того же самого цвета были галстуки у двух выпускников колледжа, один из которых являлся членом его Академии.

Затем ученик из класса риторы произнёс комментарий, полусерьезно–полушутливый, о Медитации в Тишине, принадлежащей епископу из Мо. Жорж не знал о том, что настоятель переписал речь этого мальчика, как, впрочем, он переписал и всем остальным. В случае со своей собственной речью, это, по правде говоря, не удивило Жоржа: Отель Рамбуйе его не волновал. Карта любви, конечно же, предполагала некоторое количество замечаний, которые Жорж считал остроумными, но настоятель удалил их. И в остальном почти ничего не осталось от оригинальной речи, и Жоржу не оставалось ничего более сложного, чем просто скопировать измененный текст. Следовательно, под различными названиями, настоятель выступал единственным оратором дня. Но у кого ещё было столько красноречия на тему Великого Века, красноречия насчёт Медитации в Тишине епископа из Мо, и по поводу того, что сказал Иисус, но только единожды в своём детстве, когда он наставлял врачей.

Но вот подошла очередь академиков третьего класса. Жорж устроился на трибуне: но совсем не для Его Высокопреосвященства и не для своих родителей он принял величавую позу и приложил столько усилий для своей дикции.

На следующее утро первыми в церковь вошли старшие мальчики. Когда вошли младшеклассники, Александр сломал строй и встал на колени, в одиночестве посреди хора.

Такое наказание было настолько необычным, что применялось всего два или три раза с начала года.

Жорж ожидал подобного спектакля. Поначалу он был приятно удивлён, как шутке, которую Александр разыграл ради него. Он восхитился изяществом мальчика, его невозмутимостью и гордой осанкой.

К тому же он был горд, что это был его друг. Ему казалось, что Александр расположился таким образом только ради того, чтобы все могли разглядеть его получше, даже лучше, чем когда он появлялся там, прислуживая на мессе. Но позволив этой фантазии удерживать его внимание в течение нескольких минут, он был вынужден признать реальность: Александр отбывал наказание, подвергался всеобщему осуждению, и это на следующий день после того, как Жорж так блестяще проявил себя в качестве оратора.

Жорж надеялся, что Александр, которому он посвятил вчерашние почести, почувствует его сопереживание, и это послужит хоть каким–то утешением. Тем не менее, он упрекал себя за это; ему хотелось испытывать унижение рядом со своим другом. Ему пришло в голову, что стояние на коленях на голом мраморе должно быть болезненным до коленей мальчика; и в жест солидарности, совершенно бесполезный, он убрал из–под себя небольшой коврик.

Но что же такого совершил Александр? Помимо прочего, в верхней часовне отец Лозон, оборачиваясь для благословления, должен был видеть своего бывшего прислужника в такой позорной позе. Разве не должен был он вновь подумать о том, что Александр сильно изменился? Неожиданно, у Жоржа мелькнула мысль: это их дружба стала причиной санкций против мальчика. И ещё одна, совершенно невозможная; вдвоём стоять друг против друга, и обоим отбывать наказание.

Когда Жорж двинулся вперед, чтобы встать на колени для причастия, Александр спокойно поднялся и встал на колени рядом с ним на своё обычное место, скромно сложа руки. Он шепнул:

— Вечером в шесть.

Это было то же самое выражение, которое он использовал в день их примирения, но ныне оно прозвучало для Жоржа совсем по–другому: без вопросов — наказание Александра имело касательство к их дружбе. Если бы это было не так, разве бы он перенёс свидание, назначенное на пятницу, как в прошлый раз? Может быть, была перехвачена вчерашняя записка? Час возмездия, как в случае с Андре, пробил.

Во время каждого урока в течение дня Жорж сидел в беспокойстве, ожидая появления Отца–префекта и своего вызова. Он был совершенно уверен, что Александр не станет ничего признавать, но записка была подписана его именем. Без сомнения, расследование в отношении Жоржа в колледже продвинется вперёд, это всего лишь вопрос времени. Только бы правда не обнаружилась до шести часов! Жорж был готов ко всему — при условии, что всё случиться после его встречи с Александром. Он выбрал из числа небольших презентов, полученных им по поводу вчерашнего мероприятия, маленькую коробку шоколадных медалек, чтобы подарить её Александру.

Разрешение выйти из комнаты он счёл как победу, но сильная тревога вернулась, когда он встал в ожидании у дверей оранжереи. Он испугался, что Александр не сможет прийти, и получил ещё большее облегчение, чем при первом свидании, узнав звук его шагов на дорожке.

Он узнал, что угадал, поскольку именно записка оказалась причиной неприятностей. Но не его записка; а ответная записка, написанная Александром. Мальчик с лихорадочной торопливостью эмоционально изливал свой рассказ о неприятностях.

Накануне вечером, во время занятий в студии, он решил ответить на записку Жоржа; Отец–префект младшей школы тихо подошёл и конфисковал его письмо, которое, по счастью, не было кому–либо адресовано. В ходе последующего частного собеседования Александру было приказано денонсировать своего корреспондента, но тот отказался это сделать. Тогда он был лишен десерта на ужине; поставлен на час на колени рядом со своей кроватью; и предупреждён, что, если он не признается, то перед завтрашней мессой будет поставлен в покаянии на колени посреди хора. Утром Отец–префект расположился у дверей церкви, чтобы понаблюдать, как Александр, с равнодушным видом, исполняет это покаяние.

Во время первого урока префект вновь послал за ним. Сидя за своим столом, он получил записку для вразумления, после чего был препровождён к префекту; Александр должен был вознести те молитвы с чётками против — в хаотичном порядке — гордыни, недисциплинированности, безверия, нравственной распущенности. Префект имел, так сказать, собственную Карту любви, только на свой манер. Но это ничего ему не дало.

В отчаянии, он отправил Александра в Верховный Суд — к настоятелю. Тот, в свою очередь, попробовал все, сначала пытаясь смягчить обвиняемого, напомнив ему, что он является Ребёнком Марии; затем заманивая его в ловушку, сообщив, что его сообщник уже известен, но они надеются на его собственное признание; и, наконец, просто запугивая его.

Александр сказал, что, по правде говоря, из–за такого поведения его родители могут не позволить ему вернуться в школу после следующих каникул; между тем, он готов проделывать то покаяние каждое утро.

— Я совсем не волнуюсь насчёт покаяния, — сказал мальчик, — но если я буду изгнан, ты приедешь туда, куда я поступлю, да?

— Да, — ответил Жорж.

— Мы вместе поступим в другой колледж. Поклянись.

— Клянусь.

Александр взял его руку и сжал ее. На этот раз он действительно потерял своё невозмутимое спокойствие, намного больше, чем при их первой тайной встрече. Он словно использовал весь свой запас самоконтроля; он дрожал от волнения.

— Подумать только, — воскликнул он, — эти люди, которым мы платим, пытаются остановить нас, чтобы мы не делали того, что нам нравится, когда мы не делаем ничего плохого! Из–за того, что они называют наши желания аморальными; они думают, что у них есть право лишать нас этого! Ну, пусть только попробуют обыскать меня в поисках записок, и всё тут! Я буду бороться, царапаться и кусаться!

Для того, чтобы мальчик на миг выбросил из головы эти события, Жорж достал из кармана коробку конфет и отдал её Александру: они вдвоём съели несколько штук, а затем Жорж сказал:

— Ты ничего не рассказал об отце Лозоне.

— Я не очень беспокоюсь насчёт него. Естественно, он был вовлечен. Я долго беседовал с ним, в качестве вознаграждения за то, держал рот на замке с другими. Из–за этого у меня и появилась возможность прийти: этим утром он посылал за мной. Я не знал, разрешат ли мне покинуть комнату во время вечерних занятий, и поэтому сказал ему, что хочу поговорить с ним сегодня вечером. Затем мне удалось затянуть разговор до шести, как я сделал в прошлый раз после исповеди. К тому времени я сумел закончить мои задания, хотя с небольшими помарками, но быстро. Я стараюсь аккуратнее, чем обычно, готовить свои уроки, и, как оказалось — я прав, теперь мне задают вопросы на каждом уроке: они помещают меня к позорному столбу.

— Если вернуться к отцу Лозону, то он упрекнул меня за, как он сказал: «неполную исповедь», на том основании, что я занимался «заслуживающими порицания интрижками, о которых он ничего не знал» — это его слова, а не мои. Он, кажется, явно ревнует. Я сказал ему что я этим не занимался, что в своей душе и на своей совести не чувствую какой–либо вины, так как в «интрижках», о которых идёт речь, совсем не виновен, и поэтому, следовательно, не видел никакой необходимости упоминать. Он ответил, что из–за любого умолчания о тяжком грехе, я, по крайней мере, совершил непослушание, потому что нарушил правила; и что я в открытую восстаю против своих учителей, родителей, Бога, и et vitam aeternam [вечной жизни, лат], аминь. Он заявил, что я — великий грешник, камень преткновения [крылатое выражение, обозначающее препятствие на пути к достижению какой–то цели. Первоначально выражение «камень преткновения» встречается в Ветхом Завете в Книге пророка Исаии, где Бог говорит о себе: будет Он освящением и камнем преткновения, и скалою соблазна для обоих домов Израиля(Ис. 8:14)]. Он, по правде говоря, грозил запретить мне причащаться, но я остановил его: я сказал ему, что напишу кардиналу, и даже Папе.

— Я подумаю, как нам лучше поступить, — сказал Жорж, — и дам тебе знать, оставив записку для тебя в трапезной, как обычно. В любом случае, ты можешь рассчитывать на меня: чтобы я не решил, верь мне. Может быть, мы не сможем видеться друг с другом в течение некоторого времени; не бери в голову — помни, что я скажу здесь и сейчас в твоём присутствии — слова, которые говорили юноши в Афинах: «Я никогда не брошу товарища в битве».

Александр положил голову на плечо Жоржа, и, вкрадчивым тоном, который вовсе не был его обычным способом изъяснения, произнёс:

— Ты не спросил меня, что я написал в своей записке, и я чуть не забыл вам сказать:

Если ваши слова были ласками, то мои взгляды — поцелуями…

Он улыбнулся, как будто сказал что–то непозволительное; и убежал.

Когда Жорж вернулся в студию, воспитатель бросил на него вопросительный взгляд и указал на ближайший к своему столу угол. На мгновение Жорж подумал, что это наказание связано с делом Александра, но почти сразу успокоился: Отец показал на часы, продемонстрировав, что он, как оказалось, совсем позабыл о времени. Он выходил под предлогом головной боли, но это и оправдание имеет свои пределы. Накажут ли за это и Александра?

Стоя со скрещенными руками и лицом к стене, Жорж вслушивался в звуки, происходящие позади него в студии: закрывающиеся книги или столы; линейки, падающие на пол; стук ручек, погружаемых в чернильницы; скрип перьев по бумаге. Большинство других мальчиков были, конечно же, рады видеть его торчащим там, ибо он никогда еще не был наказан. Но наказывали ли хоть одного из них за дело, которое было настолько близко связано с письмом к Папе?

Жорж подумал о Люсьене, единственном, кто ему сочувствует, и единственном, кто владеет его тайной. Несомненно, воображение Люсьена, благослови его, поработало, объясняя такое долгое отсутствие Жоржа. Также несомненно, что он провел время, копируя упражнения по латыни для Жоржа. Так как он никогда не верил, что может случиться худшее — он провел день, пытаясь успокоить Жоржа — то, вероятно, решил, что завсегдатаи оранжереи сказали друг другу больше, чем он смог бы убедить признаться своего друга.

Жорж благоговейно уповал на игру судьбы. Теперь он оказался в точно такой же ситуации с Александром, как Люсьен с Андре — по вине Жоржа. У одного из двух друзей, в данном случае у самого младшего — возникли неприятности из–за другого; второй друг был избавлен от проблем благодаря отсутствию своего имени на компрометирующем письме. Тем не менее, незначительное наказание, которому подвергся Жорж, демонстрировало, что несправедливость их жребия — его и Александра — была уже исправлена за его счет. Пожалуй, это было только начало. С другой стороны, какую стойкость продемонстрировал Александр, справляясь с ситуацией! Он бросил вызов префекту, настоятелю и Отцу Лозону; он презрел неприятности, угрозы, испытания, которым они подвергли его; сдавал свои работы, заучивал уроки, и готовился скрупулёзно выдерживать их взыскания.

Он, Жорж, не должен опускаться ниже планки, установленной этими примерами. Жорж принял решение, достойное их: он придёт с повинной, чтобы оправдать Александра.

И оправдает его, низведя всё приключение к детской игре. Но если такое придётся не по вкусу Александру, и обидит его боевой дух, то и не сможет помочь. Жорж старше и должен быть более рациональным. Перспектива покинуть Сен—Клод согласно обещанию, если дела перейдут от плохого к худшему, не была для него проблемой; но ему казалось, что лучше сделать усилие, чтобы избежать этого, придя к какой–нибудь другому разрешению ситуации, если это возможно.

Он пойдёт к Отцу Лозону, получит его прощение, а затем и его поддержку. Отец Лозон не сможет не поверить ему. (Если бы это был Марк, то было бы проще, так как тот не состоял в Конгрегации.) Более того, Отец будет предрасположен, по собственной воле, поверить в целомудрие Александра. Разве мог священник признать, что сердце его юного фаворита для него закрыто?

И ещё, поскольку сердце мальчика, по сути, оставалось непорочным, то истинная сила этой непорочности стала бы их защитой. Но этого было не достаточно, чтобы они выиграли; им надо было выигрывать быстро.

Для Жоржа была невыносима мысль, что Александру следующим утром предстоит ещё раз встать на колени в церкви посреди хора, подвергаясь унижению, которому ещё не подвергался ни один ученик колледжа. Он будет просить Отца Лозона походатайствовать в тот же час, этим же вечером, перед настоятелем, чтобы наказание отменили. Вот же удивится Александр! Несомненно, на этот раз ему придётся приветствовать опрометчивость своего друга более благосклонно.

Между тем, его карманные часы, в согласии с настенными часами, показали без четверти семь. Скоро наступит время религиозного чтения, потом ужина, затем придёт пора ложиться спать, и сделать что–либо сегодня будет невозможно.

Звук колокола освободил его, и Жорж смог вернуться на своё место. Когда он увидел, как вошёл настоятель, то у него появилась новая мысль: почему бы не подойти к нему напрямую? Разве не лучше обратиться непосредственно к Богу, чем к своим святым? В любом случае, это был единственный шанс организовать дело без проволочки. Но когда это лучше осуществить? После чтения, в течение нескольких минут до вечерней трапезы? Или позже, после ужина? В любом случае, настоятель мог бы сказать ему, чтобы он перенёс всё на завтра — после медитации и мессы. Нет, он должен обратиться к хитрости, чтобы добиться аудиенции этим вечером.

Жорж понаблюдал за лицом настоятеля. Он смотрел на человека, который доселе ежевечерне вёл религиозные чтения, каждое утро руководил медитацией школы, а потом служил публичные мессы; который испрашивал благословения и возносил молитву во время трапезы, ежемесячно зачитывал в студии оценки и каждое воскресенье оглашал места за еженедельное сочинение; который декламировал Боссюэ, писал сонеты и выступления академиков, разговаривал с Жоржем об Обществе Тарцизия, и одалживал ему книги про античность. Этот же человек вскоре должен был оказаться осведомлённым о том, что Александр Мотье обратил взгляды в поцелуи, потому что Жорж де Сарр заменил слова ласками — то есть речь, написанная настоятелем, с которой выступал Жорж, про отель Рамбуйе, превратилась в ласки! И муза, во всей своей славе обратилась в Музу Ришпена! В целом, Жорж не без некоторого тщеславия, почувствовал; он выставит себя перед учителями как друга их самого очаровательного ученика.

Сначала он испытал чувство гордости за свой мужественный порыв. Но, слушая настоятеля, он не мог избавиться от мысли, что этого человека довольно легко обмануть. От медитации до религиозного чтения, с утра до ночи, он и ему подобные существовали только для того, чтобы стать обманутыми, Правда, в отношении настоятеля можно было сказать, что тот был неутомим в своём апостольском служении.

Он думал, что знает и понимает все мысли и чувства мальчиков, тогда как они были скрыты от него, как их поступки. Например, в этот самый момент, казалось, что все уделяют внимание прочитанной им Petit Carême Боссюэ [проповедь во время малого поста], которая, как он разъяснял, предпочтительнее другой, за авторством Жана—Батиста Масийона. Но Морис, скорее всего, думал о своей симпатичной горничной, были и другие, которые, подобно Марку де Блажану, размышляли о своих красавицах кузинах; в то же время те, кого Блажан окрестил «порочными товарищами», безусловно, должны были думать о своих сообщниках. Слова Petit Carême звучали в пустыне. Вскоре и Жорж тоже будет обманывать настоятеля льстивыми словами; и будет уговаривать принять их за истину.

Люсьен, посвящённый в планы Жоржа во время ужина — по счастью звучала Deo Gratias — одобрил их.

— Если бы я был в состоянии спасти Андре, — произнёс он, — я бы ни перед чем не остановился.

Он помог Жоржу состряпать историю. Они сразу же стали серьёзными и оживились. Интересы, поставленные на карту, были слишком важны, чтобы не быть принятыми всерьез; но Люсьен уверял Жоржа, что в перспективе завидует благородству его импровизированного визита. Его забавляла возможность увидеть настоятеля в неглиже. Накинет ли он халат и таким образом продемонстрирует свои скапулярии, какие были в прошлом у самого Люсьена? И пакетики с камфарой, которые, как говорят, священники носят для того, чтобы охранить свою добродетель?

В спальне двое друзей продолжили воинственное бдение. Как только аббат покинул общежитие, отправившись спать, Люсьен заявил:

— Удачи, старина. Я не усну, пока ты не вернёшься.

Жорж тихо вылез из кровати и снова оделся. Вспомнив сказанное Александром о его действиях на случай обыска, он принял меры предосторожности, оставив записки в безопасном месте; он вынул их из бумажника и запер в своем шкафчике. Он взял электрический фонарик, потряс руку Люсьену и на цыпочках покинул спальню.

После того, как он оказался в коридоре, риск, которому он подвергался, неожиданно стал очевидным. Как в тот день, когда он намеревался разоблачить Андре, но риск разоблачить себя оказался более серьёзной проблемой. Он удивился, что Люсьен не попытался отговорить его от предприятия и был почти готов поверить, что друг его бывшей жертвы не сделал этого из–за какого–то неясного инстинкта мести. Определённо, менее всего он должен бояться, что его несвоевременное беспокойство настроит настоятеля враждебно. Наверняка, тот вряд ли окажется в постели в половине десятого. Вероятнее всего, он совершенствует свои буколические сонеты или готовит на следующий день комментарий к Petit Carême. В любом случае, Жорж принял решение: если под дверью кабинета не будет света или, если он услышит голоса, указывающие, что там находится один из воспитателей, то вернется в спальню так же незаметно, как покинул её.

Однако в приемной он удостоверился, что настоятель в кабинете и в одиночестве. Статуя Святого Тарцизия напомнила ему своим факелом о его октябрьском визите. Сегодня его намерения были более благородными, возможно, искупающими те, с которыми он приходил сюда по другому случаю. Появившись, в свою очередь, перед тем же самым судьей, он, по крайней мере, обязан стать таким же стойким, как Андре. Он больше не боялся. Он заранее испытывал удовольствие от притворных признаний, которые должны были реабилитировать ложь; он пожертвует тенью, чтобы сохранить материю.

Настоятель, в своей обычной одежде, сидел под торшером. Конечно, он выглядел очень удивленным, увидев, кто вошёл после его приглашения.

— Простите меня, господин настоятель, — произнёс Жорж. — Я покинул общежитие без разрешения, но я не мог уснуть, размышляя, что один мальчик будет наказан по моей вине.

Настоятель указал на стул, и, величественным движением переместив свой плед, прикрыл книгу на коленях. Обвиняя себя, Жорж с самоуверенной непринуждённостью академика из воскресного вечера не занял место на стуле, указанном настоятелем. Как и в тот вечер, когда ему не удалось предать Андре, он опустил глаза. Но на этот раз его скромность была лишь видимой, предназначенной приукрасить то, что он должен был сказать.

Он поведал историю, которая была усовершенствована с помощью Люсьена во время ужина. По его словам, Александр и он познакомились через Мориса, в одно из воскресений на игровой площадке старшей школы. Они поболтали, и Александр выразил желание стать академиком. Жорж, шутя, предложил ему своё покровительство. Рассказывая о своей предстоящей публичной речи — в прошлый вторник — он заявил, что прочитает свою речь как можно более «ласковым голосом» — выражение, породившее ряд острот. С тех пор они встречались только раз, случайно, перед дверью комнаты отца Лозона, который был их духовником.

Жорж был удивлен спокойствием, с которым говорил. От этого его уверенность в себе возросла. Он был готов стоять перед глазами настоятеля; на самом деле он бросал вызов допросу под пытками, как в античности. Он был не далек от мысли поверить в свою же историю.

Настоятель оторвал глаза от обложки книги‑Impressions de Theatreе [Впечатления от театра, литературные очерки 1888–1890 гг.] Жюля Леметра [Франсуа Эли Жюль Леметр (François Élie Jules Lemaître), 1853–1914, французский критик, член французской академии, глава «импрессионистской школы».]. Собирался ли он цитировать Николя Корне? Медленно и не поднимая глаз, он спросил у Жоржа:

— Как младший Мотье смог сообщить вам о том, что случилось?

— От Люсьена Ровьера, который, как вы знаете, состоит в обществе Святого Детства; они, по счастью, встретились в коридоре этим вечером. Ровьер сообщил мне за ужином, воспользовавшись Deo Gratias.

— Что именно он сказал?

— Что у Александра Moтье появилась мысль разыграть меня, передразнив мои слова о «ласковом голосе», но он был пойман, когда занимался этим, и будучи наказанным, естественно, отказался вовлекать меня в дело.

Настоятель поднял глаза на Жоржа и сказал:

— Он сделал, по крайней мере, одно признание — что он уже посылал другие записки своему выдающемуся корреспонденту. У меня не было ни малейшего желания читать их, за исключением той, которая обеспокоила вас, потому что то малое, что я увидел — было в достойном сожаления стиле: кажется, по образцу какой–то низкопробной повести. Пожалуйста — если вы не против — дайте мне взглянуть на ваш бумажник.

— Но я никогда не получал от Мотье даже самой незначительной записки!

— В таком случае он лжёт. Однако это не имеет отношения к делу. Мне нравится, когда представляется случай, посмотреть, какого рода вещи мои ученики хранят в своих бумажниках.

— Но я никогда не получал от Мотье даже самой незначительной записки!

— В таком случае он лжёт. Однако это не имеет отношения к делу. Мне нравится, когда представляется случай, посмотреть, какого рода вещи мои ученики хранят в своих бумажниках.

Жорж покраснел, но не от стыда: он пережил волну радостного облегчения при мысли о предосторожности, предпринятой им. Таким образом, он отомстил настоятелю, лживо обвинившему Александра во лжи; однако, его ложь, вероятно, называлась по–другому — например, «благими помыслами».

Настоятель, должно быть, заметил эмоции, посетившие Жоржа; он произнёс:

— Не обижайтесь на мою просьбу. Это мой долг, чтобы доказать вам, что у мальчика вашего возраста не должно быть никаких секретов.

Жорж передал ему свой бумажник. Священник открывал его осторожно, как будто оттуда могла выпасть большая сумма денег или документы с неопровержимыми доказательствами. Первый кармашек, в который он заглянул — оказался тем, из которого несколько минут назад были удалены записки Александра. Но Жорж, для того, чтобы не оставлять его совершенно пустым, положил на их место открытку с Амуром Фесписа. Настоятель достал её и рассмотрел.

— Это статуя Праксителя [Пракситель — древнегреческий скульптор IV века до н. э. Предполагаемый автор знаменитых композиций «Гермес с младенцем Дионисом» и «Аполлон, убивающий ящерицу».], — сказал Жорж, и сейчас она в Ватикане. Кое–что о ней имелось в «Мифологии», которую вы одалживали мне.

Не отвечая, настоятель вернул на место Амура. Другие кармашки содержали: прошлогоднее удостоверение школьника, действительный членский билет «Колониальной и Морской лиги», картинку из автомобильной рекламы, таблицу фармацевтических весов, брошюры о путешествиях, и «Молитву ангела–хранителя отсутствующего ребенка».

— Эта молитва, — произнёс настоятель, — приносит сорокадневную индульгенцию.

Там же оказалась одна из визитных карточек родителей Жоржа, с их титулами — маркиз и маркиза. Она произвела хорошее впечатление. Следующей вещью, которую исследовал настоятель, была фотография их château [замок, фр.].

— Это наш, — сказал Жорж, добавив с улыбкой, — я, кажется, всё объясняю.

Он не жалел, что получил возможность напомнить настоятелю свой ранг. Правда, настоятель тоже был благородных кровей; но это ещё не означало, что его родители тоже владели château. Настоятель добрался до последнего кармашка: тот содержал бумажку, но то была банкнота; и фотографию —фотографию Анатоля Франса.

— А вы, кажется, знаете, — сказал настоятель, возвращая бумажник Жоржу, — все произведения этого автора по порядку?

— Я прочитал только его Le Livre De Mon Ami [Анатоль Франс — Книга моего друга, 1885]; я вырезал эту картину оттуда.

— Больше не читайте его, никогда! [В 1922 году его сочинения были включены в католический «Индекс запрещённых книг»] И, если подумать, вам лучше отдать эту фотографию мне. Кроме того, эта статуя; вряд ли она должна находиться в бумажнике у ребенка Марии.

Жорж достал их из своего бумажника и передал настоятелю. Настоятель держал их одной рукой и рассматривал, словно играл в карты. Но, как бы желая продемонстрировать своё уважение к древности и Ватикану, он щедрым жестом руки вернул картинку статуи Жоржу. Затем резким движением разорвал Анатоля Франса на четыре части и бросил их в мусорную корзинку. Один обрывок вывалился на ковер; он демонстрировал всего только бороду прославленного академика, голову которого глава Академии Святого Клода только что подверг скорой экзекуции. Затем настоятель произнёс:

— Хорошо! Я вижу, что вы сказали мне правду, и отказываюсь от осуждения, но я надеюсь, что вы усвоили урок. Выбирайте друзей только среди ваших одноклассников. Это лучший способ избежать осложнений, которые, хотя и могут быть если не особенно серьезными, то, по крайней мере, позорными. Вам будет очень стыдно, если я расскажу вам, какими помыслами руководствовался этот дерзкий мальчишка, когда писал вам. Мальчишеские фантазии склонны выходить из–под контроля их владельцев. Следовательно, важно их успокаивать. У вас уже есть друг — Люсьен Ровьер: держитесь его, он надёжен и является образцом здравого смысла.

— Скажу, что могу поздравить вас со щепетильностью, приведшей вас ко мне. Тем не менее, вы пришли без разрешения, а дисциплина должна блюстись; мне придется наказать вас — вам запрещено покидать колледж до следующего воскресения.

Снова оказавшись в коридоре, Жорж почувствовал весёлость и беззаботность. На ум пришли строки из недавнего сонета настоятеля:

J'aime les larges soirs, soirs immensement doux

Мне нравится этот долгий вечер, эта сладкая ночь

Он рассмеялся. Он повторил вслух строку баснописца, которую настоятель процитировал путем поэтической отсылки:

Jours devenus moments, moments files de soie!

Дни стали мгновениями, мгновения, как шелков вереница

[Жан де ла Фонтен — Сон Во (Le Songe de Vaux), 1658]

Проходя, Жорж использовал свой фонарик, бросая озорные тени на портреты мальчиков. Даже если Александр опять будет наказан следующим утром, а сам он должен покорно принимать взыскание до воскресенья, то они, тем не менее, выпутались из затруднительного положения. Александр, несмотря на упрямство, которое в его случае нанесло больше урона, снова не под подозрением. Его поступки отнесут к надменности его характера, а не к весомости его тайны. Правда, им ещё предстоит разработать безопасные способы возобновления их свиданий, но после только что завоёванной победы они, конечно же, свободно могут надеяться на лучшее. Картинка Амура [здесь игра слов, Амур и любовь во французском языке одно слово], Любви, была чудом спасена — это был знак сохранности их дружбы.

Жорж тихо пробрался в спальню. Он не захотел будить Люсьена, который, как апостол на Масличной горе, заснул. Дорогой Люсьен! Он как бы хотел показать Жоржу, что будет, заснувший или нет, ждать его возвращения, ибо спал он в той же позе, какую принял за их разговором. Несомненно, что и Александр сейчас тоже спал. Не зная, сколько событий, касавшихся его, произошло. Спал ли он на боку, и во снах оставаясь в безвыходном положении? Или, как Жорж, на спине, чтобы в них вселилась надежда?

На следующий день Жорж благословил ту верхнюю часовню в галерее, которая издавна была предметом его проклятий: Александр находился там, прислуживая на мессе отцу Лозону. Отец, конечно же, создаст условия, чтобы защитить Александра от дальнейших унижений, ибо это было необходимо потому, что покаяние еще не отменили.

Небеса благоприятствовали, и священник не задержал мальчика после службы, чтобы допросить его! Если отец Лозон уже был осведомлён о заявлении Жоржа, и поговорит об этом с Александром, то Александр может всё разоблачить. Важно, чтобы он как можно скорее оказался в курсе официальной версии. Жорж планировал написать записку во время занятий после мессы, а Люсьен до завтрака оставил бы её в ящике Александра в трапезной.

Жорж начал писать записку, когда ему сообщили, что отец Лозон зовёт его к себе. Будучи раздосадованным, что не успевает закончить записку, он в спешке вышел из комнаты, чтобы как можно скорее вернуться.

У двери Отца он услышал, как тот с кем–то разговаривает. Кто может быть там с ним?

Это был Александр. Вероятно, он только что пришёл, ибо стоял; вероятно, он еще ничего не знал, потому что выказал изумление, когда в комнату вошел Жорж.

Отец заставил их сесть лицом друг к другу, по краям стола. Лицо Александра ничего не выражало, но, казалось, слегка расслабилось в желании подмигнуть, внушаемое ему Жоржем. Если бы только он вспомнил совет Жоржа — не противоречить ничему из того, что скажет Жорж, и понял, что тут появился новый шанс выкрутиться!

— Я послал за вами сегодня утром, — заявил отец Лозон, — для того, чтобы сказать вам кое–что об отношениях, которые возникли между вами и без моего ведома.

Он сделал паузу, созерцая «Поклонение Агнцу», и обратился к Жоржу.

— Монсеньер настоятель рассказал мне перед медитацией об исповеди, которую вы проделали прошлой ночью. Я удивлен, что со случившимся, вы, в первую очередь, не обратились ко мне.

— Отец, я подумал, — сказал Жорж, — что это было больше вопросом дисциплины, чем совести; и поскольку оно касается двух мальчиков, не принадлежащих к одной школе, я решил не поднимать это дело раньше монсеньора префекта.

— Для вас, пожалуй, это было не больше, чем вопрос дисциплины; но это, к сожалению, это становится вопросом совести нашего юного друга.

Отец Лозон посмотрел на Александра, который оставался безразличным, по крайней мере, внешне.

— Вы, продолжал он, — только пошутили, но он воспринял вас всерьез. Вы использовали выражение «ласковый голос»; он послал вам поцелуи, вы понимаете меня, поцелуи!

Отец сопроводил эти слова коротким суховатым смешком, напомнившим Жоржу смех Блажана, которым тот сопроводил свои замечания насчёт поведения Андре. Александр, с выражением возмущения, покраснел до корней волос. Жорж немедленно высказался ироничным тоном:

— Поцелуи? В самом деле? Почему бы не шоколадные медальки?

От этого Александр рассмеялся, но смех его весьма отличался от смеха священника; это был триумфальный смех, в которые Жорж ощутил тайное tu quoque [И ты тоже!]; его воскрешение из вчерашнего свидания между ними стало как бы еще одним их поцелуем.

— Ну, очевидно, лед тронулся, — заметил отец Лозон, улыбаясь. — Шуточное замечание добилось большего, чем все мои выступления. И это подтверждает мое убеждение, что на самом–то деле между вами двумя ничего не было, кроме несерьезности.

— Смех ребенка — это язык его души. Испорченные создания никогда не смеются. Вы показали, слава Богу, что вы всё ещё дети. В то же время вы поймёте — это знание будет не слишком дорого куплено — огромнейшие недостатки и непристойности подобных неправильных отношений. Все, что делается скрытно, почти всегда приносит проблемы.

— По сути, на самом деле я никогда не был особо обеспокоен этим юным негодяем — я слишком хорошо его знаю. Но его маленькая голова произвела из кротовой норы гору, истинная история из басни. Если бы он с самого начала назвал имя своего корреспондента, все сразу бы пошло мирным путем. С другой стороны, мне не хочется думать, каков мог быть исход, если бы его корреспондент не вмешался.

— Однако, все, что остается господину Александру, так это принести свои очень скромные извинения монсеньору настоятелю.

Александр снова вспыхнул; было ясно — он думал, что от него требуют слишком многого. Но Жорж кивнул ему, чтобы он согласился.

И Александр, должно быть, понял тогда, что может извиниться, сохранив своё моральное превосходство; уступить, оставаясь непобежденным.

— Как пожелаете, — произнес он.

Отец выказал удовлетворение.

— Итак, Ангел Колледжа вновь обретает свою ангельскую роль. Я использую этот термин, сын мой, чтобы не вызвать у вас тщеславия, но стимулируя ваш пыл; вы знаете, что святого Жана—Франсуа Реги [Jean—François Régis, 1597–1640, канонизирован в 1737, французский миссионер–иезуит. Рассматривался как образец всяческой добродетели, и назывался Ангел колледжа] стали так называть, когда он был ещё школьником?

Отец Лозон встал, наклонился и поцеловал обоих мальчиков в макушки. Он произнёс:

— Своё первое послание к Фессалоникийцам Апостол Павел заключил словами: «Приветствуйте всех братиев святым поцелуем». Есть поцелуи, а есть Поцелуи; поцелуи вы найдете в романах — и оставим их там; а святые поцелуи — их ребенок дарует своим родителям, это поцелуи мира, это поцелуи прощения.

— Апостол в этом же Послании также дал один совет — «Молитесь непрестанно». Преподобный отец–проповедник призывал вас к этому в своей первой проповеди в октябре прошлого года, и монсеньор настоятель повторил это увещевание в своем новогоднем обращении. Это, конечно же, та молитва, которая отвратила вас обоих от опасностей, коим вы были невольно подвергнуты. Я в курсе, что вы оба верны практике ежедневного причащения, которая является самой красивой из всех молитв.

— Я пропустил только один раз в этом семестре, — заявил Жорж.

— Это, — сказал Александр, — вероятно, был день, когда вы остались в кровати, потому что были больны.

Александр, казалось, обрадовался, что удалось намекнуть, как и Жорж своим замечанием насчёт шоколадных медалек, напомнив об их дружбе под носом у отца Лозона; он также напомнил о времени их ссоры, благодаря которой их дружба стала ещё крепче. Но его выходка оказалась неосмотрительной: она свидетельствовала о заинтересованности, слишком уж нежной.

— Я вижу, — сказал священник, — что настало время снизить ваши чувства на какой–то порядок. Симпатия между вами в ближайшее время может нарушить даже ваши религиозные упражнения. С сегодняшнего дня вы должны положить конец этим преждевременным отношениям. В следующем году вы будете вместе, в одной и той же школе. Я надеюсь, что тогда, без слов о всякой романтической ерунде, для вас станет возможно возобновить вашу дружбу на должном основании.

В церкви Александр больше не находился напротив Жоржа. Он был удален из переднего ряда и Жорж, в конце концов, определил место, где тот стоял спиной к нему. Отныне, трапезная была единственным местом, в которой для них оставалась возможность обмениваться взглядами.

В течение некоторого времени Жорж воздерживался от каких–либо действий. Он избегал покидать студию во время занятий, чтобы не возбуждать подозрений. Эта необходимость притворяться должна была с покорностью вернуть его в рамки правил и приличий, прежде чем он попытаться уклониться от них еще раз. Оставалось всего двенадцать дней семестра до Пасхальных каникул. В следующем семестре весь инцидент, который в любом случае оставался неизвестен другим мальчикам, был бы предан забвению руководством колледжа. Это не слишком большая жертва — до той поры оставаться бездеятельными.

Кроме того, в глубине души Жорж лелеял одну мысль, которой он иногда улыбался, а в других случаях был серьезен, так как она служила ему утешением. Он жаждал чуда. Разве не всё между Александром и им самим оказалось магическим, в том числе и способ, благодаря которому они выпутались из всех трудностей?

Но миновала неделя, прежде чем он нашёл такое состояние дел невыносимым. Так как чуда не случилось, то он, как Магомет к горе, пойдёт к нему. Теперь ему показалось абсурдным устанавливать какие–то границы своим поступкам на основе простых предположений, и он решил обнаружить, путем проб, когда дисциплина, касающаяся его свободы, будет готова её ограничить. Итак, однажды утром он попросил разрешения отлучиться; что и было ему разрешено с обычной доброжелательностью, и он снова испробовал удовольствие оказаться свободным.

Он направился в оранжерею, по–прежнему наполненную запахом апельсинов, и ароматом цветов, которыми пах Александр. Он присел на ярус лесов, где они сидели вместе бок о бок. Картины, вызванные его окружением, заставили его ощутить нынешние ограничения ещё более остро. Он решил начать новую кампанию, возобновив свои старые методы действий.

Его первым шагом стала серия визитов к отцу Лозону в надежде повстречать Александра. Его предлогами, на сей раз, были не сознательные угрызения совести; он делал вид, что ищет совета для чтения на каникулах. Жорж начал дискуссию, отталкиваясь от некоторых запретов, найденных им в Руководстве по Каталогу. За неимением возможности увидеться с Александром, он был рад хотя бы поговорить о нем, всего только раз. Он перевёл разговор на Жана—Франсуа Реги, попросив библиографию Ангела Колледжа. Но Отец не позволил разговору уйти в сторону, и продолжил повествование о Святом Томасе, которого, по совсем другой причине, стали называть Ангелом Школы.

Жорж написал очень трогательную записку, которую он рассчитывал незаметно подложить в ящик Александра во время перемены. Он стал посещать уроки фортепиано чаще, чем обычно. Он доставал тутовые ягоды, оставляя их учителю истории для его шелковичных червей, или печенье для его мыши; его единственной целью было проскользнуть в трапезную для своего дела, но всегда находился кто–то, как будто нарочно пялившийся на него.

На Вербное воскресенье, за два дня до окончания занятий, из–за плохой погоды крёстный ход состоялся в часовне. Жорж, будучи одним из первых в колонне старших школьников, шагал по пятам за последними мальчиками из юниорской школы, возглавлявшей процессию. Таким образом, он оказался отделенным от Александра всего тремя другими младшими мальчиками. Благодаря небольшому манёвру, совершённому ими обоими, Жорж мог бы оказаться рядом с ним. И он решил, что Александр горько сожалеет о том, что он не думает об этом. На самом деле, кажется, у него имелось некое послание, которое он очень стремился передать Жоржу, и Жорж вообразил, что мельком увидел по обычаю сложенный бумажный квадратик бумаги, наполовину скрывающийся в его руке. Он разозлился на собственную глупость, и выместил свой гнев на пальмовой ветви, оставив на ней только один лист.

Разъяренный от того, что упустил такую прекрасную возможность, он поклялся, что до дня окончания школы он, любой ценой, разработает какой–нибудь способ передать записку Александру. Но новая попытка, в которой он попытался использовать приём с трапезной, до обеда не удалась, как и последующая. Более того, представлялось, что и Александру одинаково не везло, так как там не оказалось записки и от него. Но, по крайней мере, сейчас они были на стадии идеального взаимопонимания; их попытки произвести обмен были полны надежд и разочарований.

Жорж поклялся быть первым, кто возобновит их переписку, но теперь ему казалось, что он, вероятно, будет смелее, если пошлёт записку, менее компрометирующую. Он разорвал имеющуюся и написал другую, более отвлечённую, которую, однако, также разорвал. Лучше ничего не писать, подумал он, чем написать слишком мало. В конце концов, он ограничился тем, что дал Александру свой домашний адрес, добавив только A Toi. [Твой, фр.]

Тем же вечером, на обратном пути после заседания Академии, ему удалось осуществить свою миссию. В этой связи было мучительно жаль, что не сохранилась первоначальная записка. Но уже ничего нельзя было поделать, а исправить это стало бы возможным только на пасхальных каникулах, когда он напишет Александру.

За обедом следующего дня в его ящике обнаружился ответ Александра; Судьба снова улыбнулась им. Послание было страницей, вырванной из книги гимнов; текст гимна был обрезан таким образом, чтобы придать ему другое значение.

В верхней части страницы было напечатан общий заголовок, «Во время Страстей Господних»; под ним шло название самого гимна, «Благородное Знамя Иисуса Христа». Это был не ласковый и нежный гимн, как один из тех, что общим заглавием «Во время Рождества» исполнялись накануне последних каникул. Это был гимн, пылающий страстью и возвышенной тревогой. Жорж, читая его в постели, накрывшись одеялом и при свете фонарика, был им взволнован. Он видел пастельные оттенки эклоги, становящиеся темными тонами трагедии. Определённо, Александру больше не потребуется оправдания его выбора слов!

Je t'aime, je t'adore -

Qu'a jamais sur man creur

Ma tendresse t' enlace!

Quand d'ameres alarmes

Oppresseront man sein,

Tu recevras mes larmes.

Et mes lettres tremblantes,

Au jour de la douleur

S' attacheront brUlantes

Ates pieds -

Restez sur ma poitrine,

Presents du Bien—Aime!

Cache dans mes blessures,

Je m'enivre d'amour.

Я люблю тебя, я тебя обожаю -

Когда–нибудь в сердце моём

Моя любовь удержит тебя!

и т. д

На обороте мальчик приписал две строки карандашом:

Не пишите мне. Я напишу Вам.

Жорж, вернувшийся на своё место после причастия, наблюдал, как Александр подошёл к святому престолу, наполняя его глаза приятным зрелищем, в качестве способа заполнения сердца, чтобы укрепить его на время каникул, начавшихся в этот день. Несмотря на суровые ограничения двух последних недель, ему было почти жаль, что за ними следовали каникулы.

На станции, из–за того, что отец Лозон вновь путешествовал с Mорисом и Александром, Жорж попал в другой вагон. Но он больше не был таким застенчивым, как на Рождество, и напрягал свой мозг в попытке ещё раз увидеться с Александром. Он и Люсьен вышли в коридор, чтобы исследовать поезд. Они обнаружили купе, которое искали; дверь в него была не закрыта, и они медленно проследовали мимо, делая вид, что погружены в разговор.

Отец Лозон читал свой молитвенник. Сидящий лицом к нему Александр положил голову на спинку сиденья и, по–видимому, заснул. Он завернулся в своё синее пальто, но разошедшиеся полы находились выше его голых коленок. Жорж захотелось, чтобы его проход не остался незамеченным; ему вспомнилось их первое свидание в оранжерее, когда он сидел, положив голову на колени мальчика.

3

Тем же вечером, в гостиной, Жорж спросил у отца, может ли он рассмотреть монету с головой Александра поближе — ящик был заперт. Он сослался на своё школьное сочинение о Греции, сочинение, которое было использовано для его избрания в Академию. Он сказал, что вспоминал об этой золотой монете, чтобы лучше представить себе классическое прошлое.

Жорж с уважением взял в руки маленький, но тяжелый диск. Он созерцал рельефное изображение Александра, которому от его руки передавалось нежное тепло, как когда–то тело другого Александра передало тепло медальону, носимому им на шее. Монета оказалось не симметричной; как сказал отец Жоржа, она была обрезана каким–то скрягой ещё в древности. Но профиль героя по–прежнему был отчётлив и не повреждён. Сверкая из–под перьев шлемом, он бросал вызов времени и людям. На обратной стороне имелась фигура Победы, чьи крылья, казалось, поддерживались словом — именем Александра. Это предзнаменование было не менее благоприятно, чем Амур Фесписа.

— Монета, — сказал маркиз де Сарр, — называется статир, и если бы не отсечения, то она, по существу, в первозданном виде; она сохранила Александра на пике его достижений, на века.

Эти слова доставили Жоржу восхитительное удовольствие. Он, в качестве ответной благодарности, поцеловал своего отца — но разве отец Лозон не называл такой поцелуй святым?

Он решил, что тоже соберёт коллекцию, когда вырастет, и она будет посвящена тому Александру, который сделал имя своего юного друга знаменитым. Она будет включать в себя не только монеты, но и бюсты, гобелены, картины, гравюры, и все книги, когда–либо написанных о нем. Он разорит себя, собирая эту коллекцию. Она станет ему памятником. Культ Святого Имени Иисуса никогда не вдохновлял Люсьена так, как завладело Жоржем Великолепное Имя Александра.

Его основным занятием стало ежедневное ожидание почты. Между визитами почтальона он покидал дом в попытке развлечься. Он катался на велосипеде, посещал уроки фехтования, ходил в бассейн, или плавал на лодке по реке. Он обнаружил, что у него нет никакого желания оставаться дома. Чтение, ранее любимейшее из его занятий, больше его не интересовало, раз уж он не мог прочесть послание, которое надеялся получить. Он одолжил La Pécheresse Анри де Ренье [La pécheresse, histoire d’amour (Грешница, история любви), 1920, роман, автор — де Ренье Анри, 1864–1936, французский поэт и писатель, член Французской академии] из библиотеки отца, вставив на её место свою книгу, чтобы скрыть пустоту — он всегда так поступал. Роман не смог надолго удержать его внимание, словно был «Житием святого Жана—Франсуа Реги».

Он получил письмо, но оно пришло от Люсьена. Люсьен писал, что на этот раз он первым написал Андре, так что теперь Андре не в чем его упрекнуть. И он только что прочитал Thaïs Анатоля Франса, разделяя устоявшиеся восхищение Жоржа этой книгой, хотя некоторые фрагменты из неё показались ему скучными. Возможно ли, писал он, что во время прошлых каникул я зачитывался «Милым Иисусом, перевод с испанского»? Люсьен не стал повторно предлагать свои услуги в качестве агента своего астрологического дяди, заявив Жоржу, что гороскопы интересуют его также мало, как и в индульгенции.

Был получен табель Жоржа за семестр. Под словами «Для замечаний» настоятель приписал «Очень хороший ученик», но за этими словами шли три точки, вернее три жирные точки, которые указывали на сомнение, и которые показались Жоржу наполненными весьма взрывоопасным смыслом.

Его родители не обратили на них внимания. Но его кузина, приехавшая в тот же день, когда пришёл табель, не преминула их заметить, и заговорить о них, в попытке подразнить его. Они вызвали у неё большое любопытство касательно тайн его колледжа.

— Все, что я могу рассказать тебе об этих тайнах, — пояснил Жорж, — так это то, что они подобны Митре[Митра — божество индоиранского происхождения, связанное с дружественностью, договором, согласием и солнечным светом. В последние века до н. э. возникла особая религия с культом Митры — митраизм, получившая распространение в эллинистическом мире. В святилищах — митреумах совершались особые мистерии Митры, доступные только посвященным мужчинам] — посмотри в энциклопедии; женщины туда не допускались.

— Не настолько, в чём ты не готов признаться, — парировала Лилиан, — в то время как одни думают о девушках, другие готовятся занять их место чем–то другим.

Эта шутка разозлила Жоржа, и он решил отплатить своей кузине неприятностью. Он был совершенно уверен, что Александр не является заменой, и не может быть кем–то заменен. Он постоянно думал об Александре.

Нежелание его друга писать ему начало его беспокоить. Он стал волноваться, не случилось ли у дела с той запиской, уже рассмотренного в колледже, продолжения дома. Он верил в добросовестность покровителя Александра, Отца Лозона; но опасался, что в случае с Александром, настоятель, вероятно, не ограничился намеком, выраженным в трех точках.

Ограничение не писать к Александру приносило ему боль. Вероятно, у мальчика имелись свои причины для просьбы к Жоржу не писать ему. В попытке самоутешения Жорж накропал короткое письмо Морису и ещё одно Блажану, так же, как он поступил на рождественских каникулах. У него был соблазн расспросить каждого об их Дульсинеях [возлюбленных], но он воздержался; он не хотел, чтобы Лилиан оказалась права, даже косвенно.

Еще меньше ему хотелось дать повод Александру расспросить Мориса на эту тему — Морис мог показать ему письмо.

Вечером пасхального вторника Жорж проводил кузин на станцию, будучи очень рад избавиться от них. Они утверждали, что он очень изменился, постоянно стремясь к одиночеству, и что школа–интернат превращает милого юнца в несчастного одиночку. На что он дал ответ, цитируя некоторые заголовки из «Подражания Христу», оглашённые на последних чтениях в трапезной, такие как — «в мирском общении следует избегать слишком близких знакомств…», и что «следует любить тишину и воздержание…», а ещё ««терпеть ошибки других…»

Вернувшись домой, он обнаружил открытку, адресованную ему его, и словно поджидавшую, пока не уедут его кузины. Она содержала только два слова: Неизменно. Александр. Очарованный, Жорж направился в свою комнату, чтобы там спокойно помечтать.

Правда, он надеялся на более длинное послание, но заставил работать своё воображение, и оно позволило расшифровать ему счастливую лаконичность своего друга. Здесь была Вечность, поддерживаемая именем, так же как и на золотом статире имя поддерживало Победу; этого было достаточно.

Его друг дал ему все, что в его представлении было самым дорогим подарком.

Жорж получал удовольствие, рассматривая собственное имя и полный адрес, написанные рукой Александра, его величавым почерком, твердым, и даже более элегантным, чем в записках. Он наконец–то счёл себя настоящим обладателем этого имени и адреса; никогда прежде у него не имелось такого хорошего подтверждения.

Ему нравилось находить смысл даже в картинке на открытке: «С., вид от железнодорожной станции». Разве Александр, выбрав эту открытку, не обозначил чётко единственное место в своём городе, которое, вероятно, могло заинтересовать их — им оказался железнодорожный вокзал, который должен был в ближайшее время помочь свести их снова вместе?

Жорж, в общем–то, был совершенно счастлив; все страхи покинули его. Если уж и был шторм у Александра, то он, возможно, оказался не слишком серьезным. Эта идея примирила его с родителями — он возненавидел их за принадлежность к родительскому клану, предполагая, что его друга преследуют его родители. На ужине он был поздравлен с пропажей своей угрюмости.

Будучи уже в постели, он снова взялся за открытку, расположив её в пределах досягаемости. Здесь, в доме, ничто не походило на общежитие, где требовалось читать с электрическим фонариком, накрывшись одеялом. Не таясь, при свете, опёршись на подушку, он перечитал записки мальчика и переиначенный им гимн. Он возложил все эти послания на свою прикроватную тумбочку, вместе с локоном мальчика; и рядом с ними своего Амура Фесписа, подперев его изножьем своей прикроватной лампы. Завтра он напишет Отцу Лозону по–настоящему любезное письмо.

После завтрака он перенёс записки в свой бумажник. Солнечный свет, ярко освещавший комнату, блеснул на пряди волос, когда Жорж убирал её. Он отлепил её от клейкой бумаги, к которой она была приделана, и держа её в руке, поиграть светом на ней. Её золото было почти таким же, как и у статира, и она показалась ему столь же весомой; разве он не был символом, подходящим к той юной, золотой голове?

Он вспомнил, когда впервые увидел волосы Александра, наполненные солнечным светом — на игровой площадке колледжа в одно из воскресений февраля. Он взял прядь волос пальцами и пристроил её к голове Амура Фесписа; неожиданно картинка ожила. Он оставил её там и пошёл умываться и одеваться.

Расчесывая свои волосы, он по–прежнему думал об Александре. Его волосы были гораздо красивее, чем у его кузины Лилиан; он имел обыкновение напоминать ей об этом — её бесило то, что он считал её волосы крашенными. Он подумал, как он будет выглядеть, если отбелит свои волосы. Его смуглое лицо и каштановые глаза вряд ли подойдут к золотистым волосам. Во всяком случае, разве это будет нелепо, недостойно, если мужчина покрасит свои волосы? Тем не менее, Жорж нашёл удовлетворение в компромиссной идее: он вспомнил, что у некоторых мальчиков из Сен—Клода бывало, что одна прядь отличалась оттенком от остальных. Этот каприз природы вдохновил его на идею отблагодарить Александра очень оригинальным комплиментом.

Не желая покупать необходимые препараты неподалёку от дома, он взял велосипед, чтобы поискать их в отдалении. В магазине никого не было, но его владельцу справедливо показалось, что Жорж что–то ищет. Тогда он подошёл и спросил осветлитель для волос.

— Имеется четыре оттенка, — сказал парикмахер. — Золотистый блондин, пепельно–русый, светло–русый или просто светлый?

Жорж оказался сбитым с толку; но потом вспомнил, что у него в бумажнике имеется прядь Александра. Отвернувшись в сторону, он достал её и показал мужчине.

— Позвольте мне рассмотреть её, — произнёс тот, забрав её у Жоржа.

Хотя занятием этого парня являлось обработка волос, но не совершит ли он поругания своим прикосновением к этому особенному локону?

— Это пепельный блондин, — сказал тот, и уже собирался выбросить образец прочь, когда Жорж поспешно подхватил его. Несколько волосков упало с пряди, и потеря их опечалила Жоржа больше, чем разрыв целого Анатоля Франса на клочки в кабинете настоятеля. Только гордость помешала ему подобрать их.

— На голове с такими волосами как эти, — сказал парикмахер, с таким бледным цветом и такой хорошей текстурой, первые седые волоски едва ли будут заметны, и небольшого количества перекиси водорода достаточно, чтобы окрасить их.

Первые седые волосы? Александр с седыми волосами? Эта мысль была так смехотворно–нелепа, что Жорж простил парикмахера.

Он улыбнулся и произнёс:

— Я не понял.

— Мы, как я понимаю, имеем дело с блондином, желающим восстановить цвет, закрасив седые волосы?

— Нет, нет, не так! Человек с темными волосами хочет покрасить эти волосы в цвет, как у волос, которые я вам показал.

— Ах, ну, наконец–то мы сдвинулись с места! Не называйте это окраской — это отбеливание. Это довольно тонкая операция и может быть сделана только парикмахером.

— Человек, о котором идёт речь, стремится попробовать сделать это у себя дома, начав с одной пряди волос.

— В таком случае я должен немного подготовить вас. Человек, которого вы упомянули, должен только увлажнить волосы кусочком ваты, смоченной в растворе. Это необходимо сделать с должным вниманием, начиная от корней.

Жорж мчался домой на своем велосипеде, время от времени касаясь бутылочки в кармане, чтобы убедиться, что пробка прочно сидит на месте. Мысленно он всё время возвращался к разговору с парикмахером, хихикая над его «ну, наконец–то мы сдвинулись с места!» Это был самый настоящий допрос! Или, скорее, экскурс по всей территории капиллярных искусств, с попыткой докопаться до истины.

Сидя перед зеркалом в своей комнате, Жорж задавался вопросом: с какой стороны осветлить локон: с левой или с правой? Или по центру? Он решил: слева — на этой стороне находилось сердце. Он расправил локон, который оказался достаточно длинным, чтобы свеситься вниз на лоб, точно также как и прядь Александра, которая иногда спадала на глаза, и выполнил все наказы парикмахера.

Это было впервые в его жизни, когда он стремился сделать что–либо в попытке изменить свой внешний облик. Подобное пристрастие к красоте не было ему свойственно. Оттенок получился такой же, как у Александра — он сравнил волосы. Он не мог, однако, не сожалеть о той лёгкости, с которой добился такого результата, что случае с Александром подразумевалось как неповторимое чудо. Он расчесал свои волосы ещё раз, прикрыв светлую прядь темными волосами. Виден был только её краешек, похожий на наконечник стрелы.

Во время обеда мать заметила эту маленькую странность. Жорж объяснил её, сославшись на неудачный выбор средства для мытья волос, которое, должно быть, содержало перекись. Его кузин, однако, было не так–то легко убедить. Лилиан, хотя и была блондинкой, не имела достаточных оснований предполагать, что данный комплимент адресуется ей. Его золотистый локон, символ совершенно другой головы, должно быть, в ее глазах явился еще одним признаком того, что она называла «великой метаморфозой мальчиков из школы–интерната».

Жорж и на самом деле сильно изменился, изменился не только этим локоном, изменился больше чем Александр, показавшийся изменившимся Отцу Лозону. То, что он нашел у себя дома, было не более чем прошлым; настоящее и будущее находились в другом месте. Александр сделал его равнодушным ко всему остальному, потому что Александр был больше, чем все остальное. Вчерашняя открытка не восстановила его чувства к чему–либо, потому что, в отсутствие Александра, ничего другого не существовало. Он понял цену страсти, которую взлелеял в самой её сути: образ объекта его привязанности стал необходим ему для физического и морального равновесия. Он не начнёт жить, пока опять не вернётся в колледж. Теперь и отныне его реальную жизнь следует искать только за пределами, как семейной, так и его школьной жизни, в словах одной из его записок: Александр стал частью его жизни.

Его кузины отметили, что он заимел привычку искать одиночества; это потому, что он мог таким образом создавать иллюзию, что находится вместе с Александром. Но он обладал ею с таким совершенством, что у него не было страха потерять её. Другие люди, казалось, существовали только ради воспоминаний о некоторых сторонах Александра. За едой, например, когда затрагивалась тема школы, или упоминались Академия, настоятель, или кардинал — перед внутренним взором Жоржа возникало самое любимое мальчишеское лицо, как будто что–то или кто–то подходил его к нему, присоединялся к нему, или, может быть, обращался к нему. Жоржу оставалось только нежно перевернуть руку, ладонью вверх на скатерти, и он, словно бы мог увидеть на тыльной стороне ладони, лежащий там золотой статир или локон светлых волос. Однако оказавшись в гостиной, он не осмелился вновь просить ключ от ящика с монетами, опасаясь привлечь внимание к своей тайне. Он довольствоваться тем, что нависал над стеклянной крышкой, и награждал Александра ещё одним воображаемым поцелуем.

И он завёл новый порядок, воплощённый в коллекционной вещи, одной из нескольких, которыми он украсил свою комнату: это было серебряное кадило работы семнадцатого века, вызывавшее воспоминания о каждение Александра в его сторону. Он поднял крышку, и из пустой чаши поднялся слабый запах ладана, который он вдохнул с большим удовольствием; аромат смешался в его голове с запахом лаванды, который задержался в волосах пряди Александра. Золото и серебро, ладан и благоухание, разве не это он подарил Александру в день Крещения Господнего, в первое воскресенье, когда они стояли лицом к лицу, в воскресенье Праздника Христа Царя?

Наконец, 22 апреля, с последней почтой пришло письмо от Александра. Жорж, вне себя от радости, раздумывал, куда пойти, чтобы прочитать послание. Свою комнату он уже использовал, чтобы прочитать открытку. Его мать принимала визитёров в гостиной. Он направился в помещение, используемое в качестве конторы имения, в котором никого не было, и погрузился там в одно из кожаных кресел.

Он вложил палец под клапан конверта, затем остановился: должно быть, постыдно открывать таким образом такое письмо, первое письмо, полученное им от Александра. Мысль увидеть краешек конверта грубо разорванным была ему неприятна. Он встал и принес нож для бумаги: ему следовало бы заиметь такой, каким пользовался настоятель в Академии, и на котором имелась надпись «Бог и Франция».

Он выбрал самый красивый на столе; и письмо этого заслуживало — целых шесть больших страниц! Вот почему открытка оказалась такой немногословной. Перед началом чтения Жорж провел рукой по своим волосам, и подтянул носки, спустившиеся гармошкой.

С., 21 апреля, 19xx

Мой дорогой Жорж,

Я поклялся справиться с этим, и здесь я так и поступаю — стараюсь достучаться до тебя. Но на самом деле я начал отчаиваться, не имея возможности написать Вам настоящее письмо и успеть отправить его до 23 апреля, до дня Ваших именин. Мои наилучшие, мои самые ласковые добрые пожелания. Может быть, Святой Георгий защитит нас лучше, чем Святой Александр! Теперь оба наших Святых покровителя вместе, и может быть станет лучше. В колледже — Вы, конечно же, поняли? — я был стеснён в поступках. Действуя по приказу Лозона, старший учитель не позволял мне выходить из студии. Мне удалось передать Вам мой гимн между двумя уроками.

Здесь же всё еще хуже. Для начала, Лозон задал мне каникулярное задание — ох уж этот Лозон — завести своего рода тетрадь — религиозную, пасхальную — назову её так, если хотите, она примерно как наши тетради по Уединению. Это просто был новый повод удержать меня поближе к себе, внимательно следя и проповедуя мне все время. Затем пришёл мой табель, и настоятель — вот подлость — приписал: «прошел через небольшой кризис». Мне вспомнились слово префекта — порок. Порок и кризис следуют вместе. Мой отец сказал мне, что Лозон рассказал ему обо всём, и он был вполне сдержан, вообще–то говоря. Он ограничился коротким «спичем» на тему допустимых и недопустимых чувств; а затем, в качестве терапии, он, как мой духовный наставник, поведал историю о «порочных мыслях», только он назвал их «порочными привычками». Мне жаль их, вместе с их «пороками»! Во всяком случае, под любым предлогом, я постоянно настороже, и должен быть осторожен. Кроме того, они принуждают меня видеться со старыми знакомыми; вступить в группу, и так далее, так что здесь, как и в школе, я никогда не бываю один. Вот почему у меня до сих пор была возможность отправить Вам только открытку — это случилось вовремя перерыва в кинотеатре.

Сегодня — накануне дня Ваших именин, Лозон пришёл, чтобы забрать меня на прогулку. Вскоре он рассказал мне, что получил самое поучительное письмо от вас. Это было впервые, когда он произнес Ваше имя с той поры, когда мы оба были у него в комнате. Это доставило мне такое удовольствие, что я сразу же решил помириться с ним — я был сердит на него с тех пор. Но в качестве мести за всё то, что поимел через него, мне захотелось пошутить на его счет; я сказал ему, что в тот момент оказался в смятении из–за Провидения, как Саул по дороге в Дамаск. [Савл, Саул, он же Апостол Па́вел, занимался гонениями на христиан, пока по дороге в Дамаск (ок.34 г.) не услышалн еведомый голос: «Савл! Савл! Что ты гонишь меня?» и на три дня ослеп (Деян. 9:8 — Деян. 9:9). Приведённый в Дамаск, он был исцелён христианином Ананией и крестился]

Я представляю себе, что бы могли сказать Вы, оказавшись на моем месте, но мне было непросто; я боялся, что перестараюсь. Не тут–то было! Он оказался страшно довольным, как собака с двумя хвостами, как будто этого только этого и ждал! И он заявил, что никогда не сомневался во мне, что его доверие ко мне полностью восстановлено, и что мое поведение на каникулах — весьма и весьма хорошее, вопреки мне самому, и вообще он убеждён, что «худшее уже позади». В колледже, добавил он, впредь всё будет протекать без проблем.

Я сказал, что надеюсь на это. Следом мы пошли в церковь для того, чтобы вознести молитву «ободрения и благодарности». После неё он позволил мне вернуться домой. Чудом там никого не оказалось, и я немедленно воспользовался выпавшим случаем. Итак, Вы видите, что стоило мне это письмо.

Писать Вам ночами нет возможности, потому что я сплю в одной комнате с Морисом. Он признался, что Лозон сказал ему приглядывать за мной и следить, чтобы я не занимался тайной перепиской. Морису хотелось узнать, кто бы это мог быть, он был очень заинтригован. Я сказал ему, что с горбуном.

Не волнуйтесь, кстати, о ваших записках. Каждую ночь я кладу свой бумажник под подушку. Таким образом, Ваша проза и поэзия говорит всякие вещи для меня, и я сочиняю длинные письма в моей голове, но вы никогда их не получите. Хотя, это не очень весело.

Я должен быть терпелив сейчас, потому что у нас пока нет планов. Мы ничего не планировали, из–за того, что Вы сдались — я имею, что это выглядит так. Простите меня, если это прозвучит упреком, я очень хорошо понимаю, что это не из–за трусости, я сам сегодня поступал точно также; но я не стану делать так снова, потому что мне кажется, что прекраснее не сдаваться.

И почему мы всегда должны сдаваться? Мы должны просто потому, что мы ещё дети, разве не так? Дети живые существа, как и все остальные. Почему они должны быть единственными, кто не имеет права на любовь? В любом случае, с нами они напрасно тратят время. Ни родители, ни воспитатели не смогут помешать нам любить друг друга, мой Возлюбленный.

Александр.

P. S. Во второй день семестра — в пятницу, в память о наших Пятницах — приходите в оранжерею к шести часам. Я постараюсь как–нибудь туда попасть.

Я купил бутылку лавандовой воды.

Жорж прочитал письмо три раза подряд, а затем покрыл его поцелуями. Его сердце ликовало. Он поднялся и походил, чтобы лучше ощутить радость жизни. Он вышел на террасу, и некоторое время прогуливался по ней взад–вперёд. Это письмо, подлинное выражение веры, вдохновило его таким же энтузиазмом, как Андре вдохновлял Люсьена. Оно включала такие же требования на определенные права, какие, хотя и на короткий срок, получил Андре; те же бунтарские чувства, которое он сам когда–то испытал от мысли, что его дружба может пострадать от вмешательства посторонних. Но то, что в его случае оказалось всего лишь проходящим импульсом, а в случае с Андре второстепенной репликой, в письме Александра стало решительным и последним протестом. Жорж сразу воспринял его как свой собственный. Теперь, он как бы бросал вызов всему миру.

Ночью, будучи уже в постели, он вчетверо сложил письмо и убрал его в нагрудный карман пижамы: пока он спит, оно будет лежать у сердца, подобно его запискам, каждую ночь лежащим под головой его друга.

Утро следующего дня было так прекрасно, что Жорж в пижаме вышел походить по саду. Он направился в оранжерею, что оказалось, конечно же, паломничеством, приуроченным ко Дню Святого Георгия. Почему бы заодно не отпраздновать День Святого Александра в оранжерее? Там не было апельсиновых деревьев, но было одно, источающее приятный аромат. Глициния вилась под лампами и горшки с гиацинтами теснились на стеллажах.

Жорж был рад связать этот свежий аромат с другом, чье письмо он предполагал перечитать в этом месте. Его мама рассказывала ему, что глициния на языке цветов обозначает изысканность чувств в дружбе. А он знал, что гиацинты напоминают о юном Гиацинте, любимце Аполлона, который сорвал эти цветы, выросшие из капель крови своего друга. Он сорвал несколько колокольчиков гиацинтов и сунул их в конверт с письмом.

Затем сел на бочонок, с которого мог обозревать лестницу на террасу. Он с удовольствием вообразил, что мальчик, заполнявший его мысли, оказался его гостем и спускался в сад, чтобы присоединиться к нему, в такой же пижаме, как у него. Мальчик перепрыгнул через подстриженные бордюры из кустарника, и принялся играть с фонтаном. Его растрепанные волосы упали на глаза. Он остановился у статуи бога Терминуса и погладил его каменную бороду. Он улегся в самом центре лужайки и восторженно перекатился по газону. Затем поднялся и направился к оранжерее, где его ожидал Жорж, так как этобыло в Сен—Клоде. И, задумавшись об их тайных свиданиях там, в колледже, они вместе посмеялись бы над таким своим открытием, будучи в пижамах, и в оранжерее.

Было слишком поздно, чтобы нескольких строк, полученных Жоржем от Мориса, смогли причинить ему какое–нибудь волнение; у него было кое–что получше. Но он всё более остро ощущал тот факт, что не может написать Александру. Чтобы убить время, он замыслил отдать себя делу, посвятив его другу, пока будет ждать начала исторической коллекции, которую когда–нибудь создаст вокруг имени Александра. Он решил собирать антологию всех стихов о мальчиках, и посвятить её своему Александру. Это должно стать венцом Александра, более достойным Парнаса, чем Отель Рамбуйе. В библиотеке имелся довольно большой выбор; у Жоржа был обильный материал для исследований; работа заполнит оставшуюся часть каникул.

Начал он с современников, но пробежав по многочисленным листам каталога, понял тщетность своих усилий. Для него ничего не было. Как могла его собственный эпоха не создать ничего на эту тему, кроме «Детской молитвы на пробуждение», «Радости семьи» и других стихов, более подходящих для проповедников и тому подобного народа, имеющих дело с «Ангелом в доме»? Возможно ли, чтобы наиболее впечатлительные и красивые из всех существа никого, кроме семьи и религиозной поэзии не вдохновляли?

Без сомнения, он мог найти что–нибудь в работах барона де Ферзена, из которых Андре извлёк стихи во благо Люсьена. К сожалению, библиотека не содержала ни одного произведения далеко не самого читаемого автора.

Жорж понадеялся, что лучше получится с древними. Но он обнаружил, что Греция была не особенно хорошо представлена в библиотеке: помимо Гомера и драматургов, там были только прозаики, и, конечно же, ему не пришло в голову обратиться к ним.

Античный Рим был представлен лучше. Проигнорировав Вергилия, главные эклоги которого уже были ему известны, Жорж сосредоточился на переводах различных латинских поэтов. Безусловно, он обнаружил у них многое, больше, чем он ожидал. Он искал строки, которые тронут его, но не будут шокировать.

В конце концов, из прочитанного он сохранил только одну короткую эпиграмму, в которой Катулл [Гай Валерий Катулл (лат. Gaius Valerius Catullus), ок. 87 до н. э. — ок. 54 до н. э.) — один из наиболее известных поэтов древнего Рима и главный представитель римской поэзии в эпоху Цицерона и Цезаря] предложил разместить триста тысяч поцелуев, или даже больше, на «сладких глазах» Ювенция. Это должно стать подарком античности Александру. «Сладкие глаза…» Сладкие слова уже появились в их отношениях — в стихотворении к Возлюбленному. Мальчик, возможно, скажет, что это заходит слишком далеко; он утонет в меду его глаз.

Думая об этой поэме, Жорж почувствовал смущение от того факта, что Александр по–прежнему считал, что Жорж является автором того стихотворения. Это мошенничество, поначалу радовавшее его, ныне становилось ему неприятным. Это был его долг — не говорить Александру ничего кроме правды. Когда он процитирует мальчику Катулла, он должен будет рассказать кое–что об Эдмоне Ростане.

Между тем, он получил письмо от отца Лозона — письмо стало пятым, включая ответные послания Блажана и Мориса, которые он получил из города С., за неделю. Становилось очевидным, что все его орудия били по одной цели. Его развлекали повторные появления «я» в начале каждого абзаца в письме доброго Отца: эту особенность, несомненно, можно было принять в качестве доказательства энергичного и решительного характера священника.

Мой дорогой мальчик,

Я благодарю Вас за Ваше письмо, на которое я не торопился отвечать: мальчиков из колледжа на каникулах следует оставить в покое. Поэтому мое письмо будет своего рода предисловием к новому семестру.

Я был доволен, что Вы написали, потому что в этом я вижу доказательство того, что Вы по–прежнему придерживаетесь хороших намерений. Я вижу, что Вы извлекли прибыль из совета, данного мной насчёт вашего чтения, но я не знаю работу, которую вы упоминаете («Милый Иисус»). Тем не менее, в этом, как и во всех других вопросах, вы не сможете сделать лучше, чем спросить совета у своих родителей. Они несут свою миссию, совместно со школьными наставниками, чтобы научить Вас, как прожить свою жизнь разумно.

К тому же, я поздравляю Вас, если Вы не запамятовали, что Вы наконец–таки скоро вступите в Конгрегацию. Из того, что вы говорили мне о своей решимости не останавливаться на узком поле нравственного совершенства, очевидно, что вы осведомлены обо всём значении и размахе этого события.

+ Лозон

P. S. Я желаю Вам благочестивых устремлений в праздновании Жертвы святой мессы.

Вот и наступил первый день нового семестра. Жоржу хотелось забрать с собой письмо Александра, но он подумал, что разумнее оставить его дома, вместе с другими записками. Кто знает, что может случиться во время последнего семестра в году? Кроме того, такой акт благоразумия позволил бы не показывать Люсьену послание, которое он ревновал к взорам любых глаз, за исключением своих собственных. Правда, Люсьен абсолютно не настаивал на демонстрации записок, но с его стороны существовал некоторый риск попытки утвердить равенство в вопросах обсуждения писем — он же позволял Жоржу читать послания от Андре. Жорж же мог бы с чистой совестью поклясться, что не в его силах соответствовать этому.

Он опустошил маленький дорогой сундучок, который забрал из гостиной и унес в свою комнату. Он заявил своей матери, что хочет держать в нём почётные грамоты и другие бумаги из колледжа, и выпросил у неё разрешение не отдавать ключ. Письма Люсьена он уложил под кусок картона, ниже драгоценного клада из посланий от Александра. У себя он оставил только прядь волос мальчика. Он вложил её в бумажник вместе с картинкой Фесписа, получившей одобрение настоятеля.

Он возвращался в Сен—Клод не по железной дороге, как в январе; его везли на машине родители. Они были удивлены его отличному настроению. В ходе разговора его родителей с настоятелем те многозначительные точки, присутствующие в его табеле за семестр, не были упомянуты. Очевидно, что юный монсеньер академик издавна был в стойкой милости у настоятеля; и вряд ли в одиночку сможет изменить такое положение. В прочем, как и Александр, мартовские неприятности которого оказались закрытым делом.

Оказавшись на свободе, Жорж обошёл школу в поисках своего друга. Но напрасно, было уже поздно, и он был вынужден вернуться к Люсьен, на время прекратив поиски. У него состоялся непродолжительный разговор с Морисом, и он был счастлив наконец–таки услышать звон колокола, чьим традиционным приветствием открывался семестр.

Его глаза искали белокурую, светлую голову, светившую там, в заднем ряду, в конце прошлого семестра. Её отсутствие заставило Жоржа забеспокоиться. После чего, неожиданно, счёл, что сбит толку иллюзиями, порождёнными желанием: Александр входил в состав хора как один из певчих отца Лозона, последнего, кто отправлял службу в этот день.

Это оказалось щедрым возмещением — первое чудо, совместно сотворённое Святыми Георгием и Александром. Гимны огласились возгласами — Аллилуйя! — время Страстей Христовых закончилось.

Время от времени Жорж видел улыбку Александра — вероятно, от мысли о приятном сюрпризе, который тот собирался преподнести своему другу. В просвете его одеяния красный галстук сиял, как знак сплочения. Этому соответствовало не только само одеяние и собственный галстук Жоржа, но и облачения священника, и украшения храма. Любимый цвет двух друзей был повсюду.

Жорж справился со своим молитвенником, чтобы посмотреть, чей это праздник [26 апреля]: Святой Клет [римский епископ I н. э.] и Марцеллин [епископ Рима с 30 июня 296 по 25 октября 304 года], Римские Папы и мученики. Но нет, ничего в тот вечер не предполагало мученичества — даже не как перед Рождеством, с мученичеством ягнёнка.

Никогда ещё Александр не выглядел таким красивым. Он светился счастьем. Жорж, с открытой книгой перед собой, но с взглядом, устремлённым за её пределы, к тому, кто неудержимо его влёк. Он снова подробно оглядывал профиль своего друга — превосходящий все гравюры и медали, изученные им, все поэмы античности и современности, всю славу и богатства, жизнь и вечность. Он оглядывал рот мальчика — одновременно цветок и фрукт; золотистые волосы — без сомнения, источающие аромат лаванды; чистые, милые линии шеи, нежно–розовое, изящное ушко.

Любовь Жоржа в тот момент не была ограничена только Александром: через него и из–за него он любил весь колледж, чувствовал благодарность к Отцу Лозону, настоятелю, ко всем и каждому по отдельности учителю. Ни один из них, как ему казалось, не мог быть отныне объектом, вызывающим страх: сам воздух, которым все они дышали, был благодатен.

Разговоров в спальне не было. Дежурный Отец оказался новым, и, казалось, чрезмерно усердствовал. Он повторял свои обходы снова и снова. И, даже когда его не было больше слышно, его всё равно можно было увидеть то в одном, то в другом месте.

Жорж подумал, что, хотя это и означает потерю его полуночных бесед, есть, по крайней мере, одно утешение. Бывший Отец — старший учитель его дивизиона был переведён в начальную школу, чтобы заменить того, кто так сурово обошёлся с Александром. Таким образом, Александру, предположительно, будет разрешено покидать студию, так как опасения отца Лозона, по всей видимости, улеглись, и, следовательно, он не станет продлевать свои особые распоряжения. Что касается самого Жоржа, то он был убежден, что новоприбывший Отец склонится в его сторону; конечно же, он имел все основания рассчитывать на добрую волю человека, которого звали Отец де Треннес [Де (де) — приставка в фамилиях у голландских, французских, русских, итальянских дворян — признак дворянского происхождения]. Эта приставка к фамилии должна была означать своего рода связь между ними. В колледже не так много мальчиков с фамилиями, обладающими такой приставкой. И, по другую сторону баррикад, только настоятель, регент хора и учитель класса Риторы были из благородных.

Кроме того, Отец де Треннес, со своим большим ростом, морщинистым и измождённым лицом, стрижкой ежиком, и пронизывающим взглядом, был импозантным персонажем.

Наконец–таки после долгой разлуки Жорж и Александр снова оказались вдвоём в оранжерее. И Александр моментально заметил светлую прядь в волосах Жоржа, которую тот, в честь своего друга, выставил напоказ. Александр сразу же понял значение этого галантного жеста, ибо засмеялся и произнёс:

— Что за прелестная идея!

— Но ещё и слишком странная, ты так не считаешь? Впрочем, этот секрет очень легко спрятать.

Достав из кармана зеркальце, Жорж пригладил волосы так, чтобы скрыть длинную светлую прядь, объясняя при этом:

— Так как я не мог написать тебе, то хотел сделать что–нибудь, чтобы показать, что я думал о тебе.

Он продолжил, рассказав о поэтическом исследовании, которое он осуществил, держа в мыслях Александра, и процитировал строки Катулла к Ювенцию о трёхстах тысячах необычных поцелуев. Между делом, он решил — отчасти из гордости, отчасти, чтобы избежать впечатления лекции по литературе — ничего не говорить об Эдмоне Ростане. Разве это имеет значение? Слова стихотворения о Возлюбленном больше не принадлежали ни автор, ни плагиатору, а только Александру.

— Я тоже кое о чём подумал, — сказал Александр, — о том, как мы должны поступить. Обменяться несколькими каплями крови друг с другом. И таким образом мы будем соединены на веки.

Он достал из кармана перочинный ножик, закатал один из рукавов, и сделал небольшой надрез на руке: проявилось несколько капелек крови. Он подвинул Жоржу руку так, чтобы тот мог отведать их. Затем передал ему нож, и теперь пришла очередь Александра отведать вкус крови. Затем они постояли бок о бок в тишине, пока их раны не затянулись.

Жорж был изнурён это сценой, стремительный ход которой не уменьшил её значение в его глазах. Его собственные фантазии показалось ему незначительными по сравнению с младшим мальчиком. Ему было стыдно за своего жалкого Ювенция. И, под впечатлением только что сделанного Александром, он мог бы решиться обратить свои литературные поцелуи в реальные. Воображая, он мог выходить за пределы, и был не против; он был в полном восторге от обладания таким другом, каким был этот мальчик.

Он подумал о Люсьене, который проводил подобный обряд с Андре. Как было жаль когда–то Жоржу, понявшему, что нашел Люсьена слишком поздно; и как он был рад теперь этому самому обстоятельству. Ибо то, что он только что сделал — было вещью, которую можно сделать только один раз.

Жорж был соединен — несомненно, навсегда — с человеком, которого любил так сильно, как никого другого. Их соединяли не только литературные цитаты и поцелуи, записки и осветлённые волосы, но и сама кровь. Они были посвящены друг другу. Каждый из них был одновременно священником и жертвой. Их дружба стала религией; они вывели её из–под власти случайности, способной её уничтожить; они приспособили её к себе; и, как сказано в одном из гимнов, она была скрыта в их ранах.

В воскресенье, в последний день апреля на заседании Конгрегации кандидаты вставали на колени у алтаря, со свечой в руке. Отец Лозон задавал им обычные вопросы, и они отвечали все вместе.

— Дети мои, что влечёт вас сюда, к алтарю Марии?

— Отец, это самое горячее желание быть принятым в Конгрегацию Пресвятой Девы.

Затем священник призвал кандидатов развивать достоинства, которыми должны отличаться Дети Марии, в частности непорочность, а затем объявил, что их приняли. Затем новые Дети Марии читали акт посвящения, а Отец прикалывал им на грудь медаль с зеленой лентой. И в конце они обменялись поцелуями мира с другими мальчиками: таким образом, на глазах у Отца Лозона Жорж и Александр — невозмутимо — обменялись святым поцелуем.

Жорж и Люсьен решили, что в ту ночь будут бодрствовать, так как появилась необходимость возобновить их прежние ночные разговоры. С самого первого дня нового семестра они, будучи не в состоянии болтать в спальне, были вынуждены рассказывать друг другу свои секреты на переменах. Жорж больше не замыкался так, как это было в первые дни его дружбы с Александром: даже перед последними каникулами он получал удовольствие, выслушивая рассказы Люсьена об Андре. А ещё большее удовольствие они оба получали от своих ночных бесед, и им не хотелось лишать себя подобного наслаждения.

И Отец де Треннес пугал их не так сильно, как должен был. Теперь они узнали о нем больше; кроме того, он сам демонстрировал склонность к дружелюбию. Оказалось, что он был археологом, другом настоятеля, и теперь отдыхал в колледже после долгого проживания на Ближнем Востоке, где занимался какой–то исследовательской работой. Он принял скромную должность воспитателя в общежитии и студии, несомненно, в счёт уплаты его долга.

Он был человеком очень изысканных манер и внешнего вида. Ещё никогда в Сен—Клоде не видели рясы из полотна более тонкого, чем у него; манер, настолько благородных и таких учтивых; щек, так скрупулезно выбритых и слегка напудренных. Всё это изящество изменило суровость первого впечатления, произведённого им.

Отец де Треннес уже наладил хорошие отношения со старшими мальчиками: он любил ходить к ним на площадку во время перемен, рассказывая о своих путешествиях. Он также пристально опекал мальчиков четвертого класса, присоединяясь к их футбольным играм — утверждая, что он не достаточно силён, чтобы играть со старшими. Но, несмотря на правила, он не принуждал мальчиков играть, и было замечено, что Отец–префект не смел вмешиваться. В студии он никогда не отказывал в разрешении сделать что–либо. Казалось, что только в общежитии, он, из–за своей бессонницы, решил установить строжайшую дисциплину. Ничего подобного там не требовалось, но как раз там он становился более требовательным, чем был на самом деле.

В конце концов, Жорж увидел, как в комнате Отца погас свет — темная штора закрывало окно не полностью. Он позвал Люсьена, который задремал. Для того чтобы вести беседу, находясь как можно ближе, они сдвинули свои кровати, прежде чем забраться в них. По такому случаю Жорж запланировал блестящую выходку: он приоткрыл свою грудь и продемонстрировал медаль Конгрегации, приколотую к его пижамной куртке. Люсьен подавил приступ смеха.

— Ты забыл те времена, когда показывал мне свои скапулярии, — сказал Жорж. — Но я подражал не тебе, это один из моих дядей, который носит свою медаль на ленточке, приколотой к халату. Кроме того, мне нравится эта медаль Ребёнка Марии. Ты тщательно осматривал аверс? Там два сердца, пронзенных кинжалом, в окружении роз и шипов, и языки пламени. Пламя хорошо мне подходит — оно из девиза моей семьи, и вызывает игру слов с моим именем, примерно такую же хорошую, как те каламбуры, которые мы тут создавали. Это Sarmentis Fiamma [Озаряющее пламя].

— Это хорошо, но я надеюсь, что ты застрахован от огня!

— Потом, кинжал — это перочинный ножик, которым Александр и я разрезали наши руки, как делали вы с Андре. Что касается роз и шипов…

Неожиданно Жорж увидел, как Люсьен, начавший улыбаться на розы и шипы, закрыл глаза и внезапно затих в той абсолютной тишине, которая указывает на глубокий сон. Тотчас слабый звук от скрипнувшей половой доски заставил его повернуть голову. У изножья его кровати стоял Отец–воспитатель. Он переместился, встав рядом с Люсьеном и произнёс:

— Только не стоит утверждать, что спите, мой дорогой юный господин Ровьер.

В след за этими словами он улыбнулся, и его улыбка успокоила Жоржа. Отец де Треннес присел на тумбочку Жоржа, оказавшись между двумя их подушками — вместо теней Александра и Андре.

— И о чём, — сказал он, — два неразлучных приятеля могут говорить друг с другом в столь поздний час?

Он по–прежнему улыбался, и его голос стал едва слышным — скорее шепот, чем голос.

— Они, вероятно, рассказывают друг другу, — продолжил он, — что их новый временный воспитатель, после того, как вывел их на прогулку после обеда, а потом проповедовал на вечерне, должен был сильно устать, и позволит себе немного расслабиться. И, как вы могли видеть, он ушёл в свою комнату, но он не спал. Он слушал, прижавшись ухом к окошку. Как видите, он знает, что если определенный период времени продолжать наблюдение, то всегда можно воспрепятствовать тем, кому захочется предаться бессмысленной болтовне. Но он также знает, что те, у кого имеются более серьезные причины для разговора, могут быть ещё более терпеливыми. А все серьёзное и значимое ему интересно, — и делает его, в свою очередь, упорным в ожидании.

Отец был неправ, припомнив свою вечернюю проповедь: грандиозные образы, вызванные его красноречием в церкви, были враждебны к настроению его ночных шептунов. Он взглянул сначала на Жоржа, затем на Люсьена, вероятно, чтобы увидеть, какой эффект произвели его слова. Но Жорж отвёл взгляд; он испытывал смущение, которое, по–видимому, разделял и Люсьен. Отец де Треннес продолжил:

— Археология — всепоглощающая наука — как вы знаете, это моя профессия в миру. Храм может быть восстановлен по немногим фрагментам своей архитектуры; можно восстановить надпись, хотя большинство слов в ней были стерты. В отличие от большинства людей, я применяю свои профессиональные навыки в жизни. Например, я могу восстановить секреты каждого мальчика по движению, взгляду, по самым пустяковым признакам.

— Например, для меня стало ясно, в мою самую первую ночь здесь, что ваша обособленность в этом углу — кровать господина де Сарра была ещё незанята — должна благоприятствовать замыслам двух таких проницательных юношей, какими, кажется, вы являетесь. Я держал свои глаза и уши открытыми, и уже начал чувствовать, что в вашем случае я ошибся, как в тех ваших коллегах–сеньорах, что лежат здесь, когда заметил, буквально миг назад, что ваши кровати чудесным образом сблизились. Так что я пришел посмотреть, не будет ли у этого чуда каких–нибудь последствий.

Он оглядел Жоржа и Люсьена, по–видимому, полагая, что сейчас принёс им облегчение. Но Жорж, удивлённый сверх меры, бросил вопросительный взгляд на Люсьена, а затем, как и тот, отвел глаза от священника.

— Очень хорошо, — произнёс Отец, неожиданно поднявшись на ноги. — Шутка затянулась.

Его голос был таким же тихим, как и раньше, но его тон изменился.

— На колени, вы оба, да побыстрее, — добавил он.

Под прикрытием одеяла Жорж снял медаль Ребёнка Марии. Он опустился на колени на прикроватный коврик, подав пример Люсьену.

— Не там, пожалуйста! — сказал Отец, — в проходе, так чтобы я мог видеть то, что вы делаете.

Он прислонился к шкафчикам, которые обрамляли этот край спальни, неподалеку от двух мальчиков. Достал свои чётки из кармана и молча пропустил их бусины сквозь свои пальцы.

Жорж не знал, что делать с этой смесью сладких речей и строгости. Священник сначала попытался их успокоить, а затем наказал. Он словно бы поднял их, только для того, чтобы как можно более эффектно бросить. Что он за человек? Сказанное им было едва ли менее неожиданным, чем то, что он сделал. Он подслушивал, как лакей или как чернь, за шторами. Он попытался подслушать разговор — но только для того, чтобы к нему присоединиться; продолжил разговор, а потом внезапно рассердился. Разозлился, потому что говорил только он один, или потому, что перестали говорить? Во всяком случае, для тех, кто не был профессиональным археологом, его поведение было также трудно расшифровать, как и стёртую надпись.

Однако Жоржа не сильно волновало то, как раскрыть эту тайну. Он был обеспокоен, стараясь не раздражать человека, от которого могли зависеть его встречи с Александром. Поэтому стоя на коленях, он старался держать себя неподвижно, таким образом доказывая свою добрую волю. Он подумал о медали; та была в постели, и её лента могла измяться.

Отец, перебрав все бусины чёток, снова подошел к двум мальчикам и приказал им встать на ноги. Сведя их вместе, он обнял их и притянул к себе, словно желая выразить, что прощает их этим ласковым объятием. Затем он медленно от них отстранился; он изучал их в свете ночника, но его собственное лицо находилось в тени. И, наконец, произнёс:

— Вы должны хорошо помолиться за меня.

На следующий день Жорж и Люсьен оказались еще менее способными понять, что отец де Треннес ожидал от них прошлой ночью — таким непоследовательным было его поведение. И вновь его манеры претерпели изменения: теперь он вёл себя по отношению к ним с полным безразличием. Он очень быстро позабыл, что поручил себя их молитвам, и, возможно, даже раскаивался, что сделал подобное. Кроме того, что за мотив двигал им, когда он пожелал, чтобы они за него помолились?

Короче говоря, друзья были недалеки от мысли, что Отец слегка чудаковат. Во всяком случае, они решили не подвергать себя дальнейшим вторжениям в их тайну в случае, если он сам уже не решил в дальнейшем не обращать на них внимания. Разве не сам священник заявил, что его визит к их кроватям был всего лишь «затянувшейся шуткой»? Хотя она, кажется, напротив, была замечательно короткой.

Жорж спал, когда почувствовал сильный свет, направленный на его глаза, и открыл их. У его постели, с той стороны, где у него не имелось соседа, он узрел Отца де Треннеса, с электрическим фонариком в руке, которым тот светил в лицо Жоржа, наблюдая за ним. Отец выключил фонарик и сел на прикроватную тумбочку — можно было предположить, что эти тумбочки были сделаны такими низкими только ради того, чтобы он мог присаживаться на них.

— Простите меня, что разбудил вас, — произнёс он. — Мы позволим Ровьеру спать дальше.

И, приподнявшись, он снова включил свет и осветил Люсьена, лежащего перед ними.

— Посмотрите, как крепко он спит! — произнёс он. — Его закрытые глаза — обитель ангелов, а его рот дышит их дыханием. Он напоминает одну из прелестных строк Мюссе:

Les lèvres des enfants s'ouvrent, comme les roses

Au souffle de la nuit…

Губы детей, открываются как розы

в дыхании ночи…

И отец де Треннес опять включил свет, словно бы желая обратить внимание Жоржа на красоту Люсьена. Мог ли он представить себе, какую важную роль в ночной жизни Жоржа в спальне во время последнего семестра играл подобный электрический фонарик? Тот фонарик посылал свет на лицо, красивее, чем Люсьена; на поэзию, прелестнее, чем у Мюссе.

Цитата Отца де Треннеса польстила Жоржу — не только своим отношением к поэзии, но призывом поверить священнику: Мюссе был не в чести у Отцов; следовательно, любой Отец, цитирующий его, демонстрировал свою терпимость. Кроме того, Жорж, не имея ничего на совести, безусловно, оценивал этот ночной визит, как дружественный, и был готов приветствовать подобное покровительство как манну небесную. Оно могло бы подстраховать его свидания, укрепив отношения с Александром. Он и его друг могли бы тогда рассматривать Отца де Треннеса в качестве союзника в противоборстве с настоятелем и другими Отцами. Все это следовало из улыбки, с которой Отец де Треннес явился очаровывать. Он опустил голову почти до уровня подушки и прошептал:

— Ты не сонный, надеюсь? Я чувствую, что нам предстоит долгий разговор. В кои–то веки, и совсем неподобающе — я заменю Люсьена.

Его слова достигли Жоржа вместе с чистым, свежим ароматом зубной пасты и туалетной воды. Жорж оказался встревожен и растерян, находясь в одиночестве и в полумраке, при том, что к нему конфиденциально обращается священник. Он представил себе Александра, выслушающего слова Отца Лозона насчёт порочных мыслей. Может, Отец де Треннес собирается порекомендовать ему какие–то особые молитвы? В настоящий момент, однако, тот молчал, как будто размышляя, как начать разговор.

— Я хотел, — произнёс он наконец, — поздравить вас с тем, что вы стали первым по греческому языку. Восхитительно. Я могу добавить, что из всех, кто стал первым в этом предмете, вы лучше других подходите для того, чтобы нести эту особую корону. Вы достойны скорее Платоновской академии [религиозно–философский союз, основанный Платоном в 380‑х годах до н. э. близ Афин в местности, названной в честь мифического героя Академа. В Академии разрабатывался широкий круг дисциплин: философия, математика, астрономия, естествознание и другие. Внутри Академии было разделение на старших и младших; основным методом обучения была диалектика (диалог)], нежели Академии Сен—Клода.

— Я ошеломлён, — сказал Жорж, улыбнувшись ему ещё раз.

Вероятно, подумал Жорж, он сможет сослаться, как на Платоновскую академию, так и на Академию Сен—Клода, когда будет участвовать в выборах во Французскую Академию.

Отец, задумчивым, почти мечтательным тоном, продолжал:

— Я очень люблю греческий и Грецию, которую хорошо знаю, как и вы, надеюсь. Эту страну вы должны увидеть: там родилось совершенство, и это совершенство в совсем другом обличье. Её скалы и источники, ее небо, ее речные берега и земли, её бесплодные горы и её оливковые сады — предоставят вам столько же знаний, сколько сам Парфенон, Дельфы или Гермес с Олимпа. Но все эти чудеса могут быть поняты только в свете, который исходит от них, и, кажется, создан ими. Так же как и среди людей, красота и непорочность всегда должны идти вместе. Сначала я уже похвалил тебя — ты это заслужил; я задаюсь вопросом, что я должен делать дальше? Сможешь ли ты подтвердить, что целомудрие в тысячу раз необходимее, чем красота?

— Конечно, да, Отец, — сказал Жорж, поражённый быстротой, с которой они перескочили от чистоты греческого неба к чистоте нравов.

— Ваша дружба с Люсьеном Ровьером кажется мне чрезмерно закрытой. Не могла ли она сбиться с пути?

Жорж покраснел. Ему показалось, что отец де Треннес зашёл слишком далеко. Тем не менее, ему удалось сохранить ясность в голосе, когда он отвечал:

— Знаете, Отец, для подобных вопросов у меня есть духовник.

— Ну, Жорж, мой юный друг, не надо обижаться на мою настойчивость. Человек хорошего воспитания и манер никогда не должен краснеть или, скорее, никогда не должен делать ничего из того, что вызовет у него румянец. Как Баярд [Пьер Терра́йль де Бая́рд, Пьер Террай, сеньор де Байяр (фр. Pierre Terrail, seigneur de Bayard), 1473–1524 — французский рыцарь и полководец времён Итальянских войн, прозванный «рыцарем без страха и упрёка»], он должен быть бесстрашным и непорочным. К сожалению, когда такое случается, когда возникают определенные проблемы, в которых начинают упрекать себя — я прекрасно знаю, что человек постесняется признаться в них, если его духовник — обычный человек. Отсюда следует, что он должен выбрать другого человека, человека из своей касты. Разве само слово каста не является синонимом целомудрия? А у чистоты, как говорит апостол [Павел], все непорочно.

Жорж вспомнил проповедника, который тоже, в своей манере, обстоятельно разглагольствовал про «чистоту», придавая этому слову этимологическое происхождение от латинского слова «мальчик». Мальчики и чистота, казалось, могли подаваться под любым соусом. Он также припомнил полный текст изречения апостола, из которого отец де Треннес привёл только половину: «Для чистых все чисто; а для оскверненных и неверных нет ничего чистого, но осквернены и ум их и совесть» [Мф 15:11; Рим 14:14].

— Я понимаю мальчиков, — продолжил Отец. — И это знание позволяет мне понять греческий софизм — что снег черный. Какая видимость их откровенности! Некоторые из них будут обвинять себя, на трибунале раскаяния, что нет ничего хуже, чем слишком любить наслаждения, то же самое, что практиковаться в грехах без имени — таких грехах, которые не приемлет Павел, и как справедливо сказано — в таком количестве упоминаются среди христиан. Это, пожалуй, только для того, чтобы доказать, что Апостол Павел был прав в вопросе, что мальчики, практикующихся те самые грехи, предпочитают не упоминать о них, по крайней мере, своему духовнику.

— Я был разгневан в субботу, наблюдая ваших однокашников, возвращающихся с исповеди совершенно невозмутимыми и хладнокровными. Я увидел в их лицах не умиротворение души, а торжество порочности. И действительно, час исповеди, когда все секреты жизни этого колледжа должны обнажаться, вместо этого является часом, полным мошенничества. Мои коллеги совсем не виноваты: что может человек, который никогда не был мальчиком внутри себя, не в реальности; человек, который подавил мальчика в себе силой воли и молитв, знать о проблемах мальчика? Поводов согрешить так много — по семь раз на дню для праведников, согласно Писанию. А мальчики ведь настолько сильно отличаются от праведников! Они грешат в своих мыслях даже чаще, чем мужчины, потому что у них больше досуга и они более наблюдательны — да–да, в своих мыслях, взорах, на слуху, когда они не могут грешить де–факто.

— Вы, наверное, не читали ни Исповедь блаженного Августина, ни чего–нибудь из Святого Пётра Канизия, ни, конечно же, бенедиктинских правил Пчелы и Клюни.

— Святой Августин, дав нам некоторые указания о проступках, совершённых им со своими товарищами ещё мальчиком, добавляет следующее, что раскрывает гораздо большее: «что предполагает невинность у детей? У них её нет, Господи; мой Бог — он повторяет себя — её там нет, и даже сегодня я прошу Вашего прощения за то, что был одним из тех невинных». Он заключает пассажем, который до сих пор силён, хотя и несколько странен: о том, что, по его мнению, когда наш Господь говорит, что Царство Небесное принадлежит тем, кто как малые дети, он не выдвигает их предполагаемую невинность в качестве образца добродетели, а только их малый размер, как символ смирения.

— Итак, это то, что Отец латинской Церкви сказал об этом. Святой Пётр Канизий, живший в шестнадцатом веке, был одним из реформаторов католического образования — он еще более сокрушителен в своем признании ошибок и порочных связей своего детства; но оно, пожалуй, создаёт некоторое допущенное преувеличение святого смирения. Я ограничусь цитированием его вывода, уместного тут: «Господи, открой глаза учителей нашей молодежи, чтобы они смогли перестать быть слепыми».

— В средние века монахи Святого Бенедикта обдумали замечания Святого Августина и опередили молитву Святого Пётра Канизия. Это подтверждается правилам в их школах. Есть, например, следующее: «Там, где могут находиться мальчики, каждому из них запрещается находиться слишком близко друг к другу…» и «В классе каждый мальчик должен иметь обособленное место для сидения, а не на общей скамейке для всех». Каждый ученик никогда не находился вне поля зрения своего учителя, который ночью спал в постели рядом с мальчиком.

— В настоящее время детская невинность в моде. Здесь, как и в других странах, этот предрассудок выгоден каждому обаятельному лицемеру ради получения безраздельной власти. Правила, как и законы, единодушны в продвижении их замыслов, в их параграфах знаменитая Maxima debetur Puero reverentia [Один из малых сих; лат.]. Эта формула, которой мы обязаны Ювеналу, как вы знаете, резюмирует моральное учение по проблеме детства, которое Христианство унаследовало от языческого мира. Возможно, вы читали других греческих и латинских авторов помимо Сен—Клода. Если же нет, то вы будете склонны верить, в след за достойным Ювеналом, что дети древности, были такими респектабельными, что оказались достойными особого уважения. Тем не менее, хотя я намекнул вам без излишнего стыда, каким было детство двух великих святых, я должен со стеснением рассказать о детстве одного из величайших людей древности. И не будем винить природу за все эти страдания: все по вине первородного греха.

— Все это, мой дорогой Жорж, послужит для того, чтобы показать вам, как хрупка добродетель целомудрия. В житие Святого Бернардина Сиенского мы можем прочесть, что «никто, кому Бог не предоставит дар целомудрия, не сможет стать целомудренным». Но он говорит также о том, что делать перед тем, как Он поспособствует нам с этим даром. Он требует, чтобы мы просили этот дар у Него. И даже задавшись этой целью, мы должны быть способными просить это и знать, как просить его.

— Такая основательность довольно непосильна для мальчика Вашего возраста. Если вы останетесь в одиночестве, я имею в виду — без помощи против себя или других, вы поддадитесь. Необходимо, чтобы внимательный и дружелюбный глаз следил за вашим сердцем. Я предоставлю Вам такой глаз.

Он улыбнулся своим словам, и поднялся.

— Спокойной ночи, — произнёс он, пожимая руку Жоржу. — Естественно, что предложение, только сделанное мной вам, в равной степени относится и к вашему другу. Давайте станем тремя друзьями.

Люсьена, казалось, позабавило, когда Жорж повторял весь этот вздор, но как только Жорж объявил о своем намерении повеселить этим рассказом Александра, то он посоветовал быть осторожным. Это касалось только их и больше никого. Они были достаточно взрослыми, чтобы ответить, и никого не бояться. Но Александр не смог бы понять значение их интереса в налаживании отношений с отцом де Треннесом. И интерес этот был, несомненно, пикантен: один из их воспитателей вывернул наизнанку правила ради их же блага — правила колледжа Сен—Клода — вопрос, более важный для них, чем что–то о Пчеле или Клюни. Они, по–видимому, получили наглядный урок о доктрине двусмысленности, которую обсуждали на уроке французского, когда изучали Provinciales [«Письма к провинциалу» — сборник из восемнадцати писем Блеза Паскаля полемического характера, опубликованных в 1656–1657 годах].

Однако они согласились, что будут, насколько только возможно, поддерживать эту маленькую интригу вместе и сообща. Если один из них будет разбужен священником, то он должен суметь разбудить друга. Что же касается предложения Отца выслушивать их исповеди, то они должны очень сильно поблагодарить его за это.

Время перед сном показалась им полным тайн. После молитвы они заговорщически посмотрели друг на друга, упреждая события этой ночи. Жорж почувствовал волнение, когда отец де Треннес тихо прошёл рядом с его постелью, постукивая чётками об пуговицы рясы. Звуки затихли; он мог видеть тень Отца, вытянувшуюся на дальней стене. Воздух в спальне, казалось, был наполнен мыслями, которые он пробуждал. Здесь был человек, который знал Грецию — отечество «Александра, сын Филиппа»; следовательно, его престиж в глазах Жоржа был огромен. Отец воочию видел те статуи и здания, которые были на иллюстрациях в «Мифологии» и в «Истории античности». Может быть, однажды ночью он даже заговорит об Амуре Фесписа. Он должен был видеть эту работу в Ватикане, если допустить, что на своём пути в Афины он достаточно долго пробыл в Риме; в таком случае Жорж изобретёт трюк, чтобы развернуть их разговор в эту сторону, даже если это коснётся самого Папы Римского.

Жоржу стало жаль, что его мысли отвернулись от своей исключительной занятости Александром. Но, по крайней мере, он знал, что ему не суждено даже в малом изменить своему другу. Разве не сам мальчик сказал, говоря о Люсьене, что есть друзья, а есть друзья, а Отец Лозон — что есть поцелуи, а есть поцелуи? Его общение с Отцом де Треннесом чисто интеллектуальное; несмотря на личные притязания священника, сердце там не участвовало. Отец де Треннес пришёл на смену Марку де Блажану, чье мнение о школьниках фактически стало предвестником мнения Отца. Более того, поскольку Александр принял идею дружбы между Жоржем и Люсьеном, которая обладала реальной ценностью, то он должен был безоговорочно принять и другую, у которой такой ценности не было.

Жорж был удивлен, когда проснулся утром в то же время, что и все остальные. Ночной визит не состоялся. Кроме того, в течение дня отец де Треннес не обращал ни малейшего внимания, ни на Люсьена, ни на Жоржа. К вечеру их любопытство разгорелось ещё больше. Будучи не в состоянии говорить, тем не менее, они заснули очень поздно. Жорж был готов держать пари, что Отец придет этой ночью, но у Люсьена было точно такое же мнение.

Проснувшись утром, они поняли, что ошиблись. Они были почти разочарованы. Почему Отец, после всех своих авансов, отстранился, вылив ушат холодной воды на их ожидания стать допущенными к раздаче сокровищ эрудиции?

В четверг, во время занятий в студии после возвращения с еженедельной прогулки, Жорж, записывая свой рассказ о ней, остановился, поняв, что собирается вновь увидеться с Александром. Этого хватило, чтобы заставить его позабыть, по крайней мере, на день, красноречие и молчание Отца де Треннеса. Он вновь вернулся в другой мир, в котором Отец не мог предложить ничего, кроме разрешения выйти из комнаты, которое он тут же и попросил.

Тем не менее, Жорж поздравил себя с тем, как проявляет сдержанность, ограничивая число своих свиданий с Александром: он подумал, что их число следует как–то умерить, пока он будет выпрашивать благосклонность у человека, одновременно такого умного и настолько эксцентричного. Любая сделка с ним повлечет за собой слишком много превратностей, которые могут обернуться к лучшему.

Жоржу пришлось проявить твёрдость: в пятницу Александр умолял о двух еженедельных свиданиях, как это было в начале их общения; но, Жорж, следуя своего рода интуиции, принципиально настоял только на одном, и переназначил его на четверг — идея пришла после того как их духовник выказал ему неудовольствие.

Александр прибыл в оранжерею всё ещё возбуждённым от удовольствия, полученного вследствие экспедиции второй половины дня. Его волосы были довольно растрёпаны. Наслаждаться причёсыванием — процесс отныне стал неизменной чертой их встреч.

Его класс проводил урок ботаники в лесу. Он сказал Жоржу:

— Цветы я собирал для вас. Когда я выбирал их, то говорил: «Эти фиалки для него, и эти лилии из долины, и эти красные луковицы — для него». А вот и они!

Он вытащил небольшой букетик из кармана.

— Жаль, — продолжил он, — что они немного завяли. Там среди них ещё веточка глицинии. Я сорвал её на обратном пути, рядом с колледжем.

Гиацинт и глицинии были действительно ben trovato [хороши, итал.]; получилось так, словно мальчик догадался, что именно эти цветы в другой оранжерее были вложены в конверт с его письмом. Жорж рассказал ему об этом, и, поскольку пришлось весьма кстати, поведал легенду о красавце Гиацинте, из которой и пошло Апполоновское название Гиацинта.

Смеясь, Александр сказал:

— Мы назовём эти красные луковицы гиацинта Жоржианами. Я очень хорошо разбираюсь в ботанике; так же хорошо, как вы разбираетесь в мифологии. Вы рассказали мне, что такое гиацинт, но знаете ли вы, что такое Тараксакум [Taraxacum — одуванчик, лат.]? Ну что, язык проглотили? Это одуванчик. В своей тетради по ботанике я записал их латинские имена красными чернилами, чтобы лучше запомнить.

— Красный, конечно же, наш цвет. Кстати, я почти забыл поздравить тебя с именинами — на третье мая в соответствии с мартирологом приходится день Святого Александра. Я должен подарить тебе букет. А тебе следует заняться с цветами риторикой. Ой, кстати, я обнаружил в своём молитвеннике, что 11 сентября, твой день рождения — это праздник святого мученика Гиацинта. Так что ты гиацинт в обеих наших религиях.

— Да, но в обоих случаях проливается моя кровь. Может быть, поэтому красный — мой цвет? Мне следовало дважды подумать, прежде чем выбирать галстук как у тебя.

Жорж улыбнулся.

— Цвет имеет другое значение, на самом деле, даже два. Я сделал что–то вроде аллюзии, по поводу нашей первой встречи. Песня Песней — я всегда говорю с тобой о ней! — учит нас, что «любовь есть Огонь и Пламя», то есть, она красная. Кроме того, в Библии, грехи всегда багровые — помнишь, какой текст цитировал проповедник? Любовь или грех — этот выбор встал перед нами; мы выбрали лучшее.

— Но мы не выбирали из этого. Мы выбрали дружбу.

— Разве название слова имеет значение? Это значит быть привязанными друг к другу. В записках, в своём гимне, и в письме ты говорил, что любишь меня.

— Я написал это. Я не говорил этого.

— Но ты так считаешь — вопреки себе, ты покраснел. Ещё один красный — цвет признания. Но я еще не закончил со Святым Александром.

— Вчера на медитации я обрадовался, когда настоятель заговорил о «великом Папе, Святом Александре [Александр I, Папа Римский с 105 (107) по 3 мая 115 (116). Почитается как священномученик, память в Католической церкви 3 мая, в Православной церкви 16 (29) марта.], который управлял Церковью в царствование императора Адриана». Ну вот, в то воскресенье, когда ты кадил на меня, я, помнится, подумал, что ты смог бы стать Папой, если бы захотел. Я понятия не имел, что ты уже им был. В Римской истории, которую мне одолжил настоятель, я прочитал, что у императора Адриана был юный фаворит по имени Антиной, прославившийся своей красотой, как сам Александр — Александр Великий, а не великий Папа. И в честь Антиноя были возведены храмы, после его смерти, как и Гиацинту. И я подумал, что если бы я был Римским императором, а ты моим другом, я бы построил храм в честь тебя, но во время твоей жизни, так что ты стал бы богом на земле. Это лучше, чембыть Папой. Были ещё мысли во время медитации: Антиной заставил меня полюбить Святого Александра, как Александр заставил меня полюбить Алексиса из одной эклоги Вергилия.

— Ювенций, Антиной, Алексис, Гиацинт, — сказал Александр, загибая пальцы. — Нас уже четверо.

Жорж и Люсьен находились в комнате Отца де Треннеса. Тот всё ещё держал в руке розу. Она была нужна для того, чтобы они вдохнули её аромат — таким образом он будил их. Жорж был первым, кого подвергли подобной романтической процедуре, и потом он наблюдал, как та проводится над Люсьеном. Мюссе писал, что детские губы «раскрываются ночью, как розы»: Отец де Треннес раскрыл ночью розой их глаза.

Затем он попросил двух мальчиков присоединиться к нему в его комнате для разговора — там им было бы наиболее удобно. Как могли они отказаться? Он призвал их не производить шума, и привести в порядок кровати так, что их отсутствие не заметили. Они надели тапочки, но, увидев, как они надевают куртки на свою ночную одежду, он попросил их остаться, как они были, в одних пижамах; если им станет холодно, то можно будет включить электрический радиатор. И теперь, оказавшись тут, они по–прежнему чувствовали очень большое удивление.

Отец поместил розу в вазу и сказал, улыбаясь:

— Rosa mystica, роза из наших тайн.

Он осторожно закрыл зашторенное окно, которое выходило в спальню. Его кровать была не смята. Помимо туалетного столика с рядом стоящих на нём стеклянных бутылок и колб, имелась портативная резиновая ванна. На столе возле лампы находились три стакана, бутылка с каким–то ликером, и пакет печенья. Приглашающе выдвинув вперёд два стула для своих гостей, Отец уселся перед ними в плетеное кресло.

— Позвольте мне напомнить, — произнёс он, — слова псалмопевца: «Как хорошо и сладко жить вместе с нашими братьями!» — habitare fratres in unum [Братья живут в единстве, лат.]. Это было любимым изречением тамплиеров; и их преследователи интерпретировали его против них, находя в нём отвратительный смысл. Любому великому братству следует ожидать, если уж не фактического преследования, так клеветы. Я привел вашу пару сюда для того, чтобы обезопасить наши признания. Нам тут не только удобнее, но и безопасно. Я проверил, кровать за кроватью, чтобы убедиться, что все спят. Кроме того, это время выгодно для нас, это время первого и самого крепкого сна. Тем не менее, придвигайтесь ближе ко мне и говорите тише.

Мальчики передвинули свои стулья вперед, пока их колени почти не соприкоснулись с его коленями.

— В течение дня, — продолжил Отец де Треннес, — я должен был, как вы видели, придерживаться аналогичных мер предосторожности. Я не должен был говорить с вами, теми, кто меня интересует, но вёл множество разговоров с теми, кто может позабавить, но меня не интересует — я имею в виду ваших сеньоров [учащихся старших классов], которые считают себя уже мужчинами, и ваших юниоров, которые ощущают себя еще детьми. Таким образом, вы будете испытывать, даже ещё острее, чувство превосходства над всеми остальными; и, к тому же поймёте, что истинный триумф держится в секрете.

И добавил, снова улыбнувшись, — В доме Отца Моего обителей много.

Он поднялся, откупорил бутылку и разлил ликер по стаканам.

Жорж задал ему несколько вопросов о Греции: каковы тамошние люди, гостиницы, еда, дороги и по–прежнему ли возможно найти прекрасные произведения скульптуры, выставленные на продажу. Отец де Треннес отвечал очень дружелюбно. Он также пообещал им заказать томик поэзии Мюссе — Люсьен заявил, что любит её, так как, согласно Жоржу, именно ему выпала честь напомнить об этом Отцу.

— Я вижу, и рад это узреть, — заявил Отец, — что вы ничего не таите друг от друга, хотя я заметил, что вы держитесь обособленно от других мальчиков. Такая близость, с одной стороны, и осторожность с другой — именно то, что всегда привлекает и располагает меня.

Он передал своим гостям по последнему стакану ликера, а затем отодвинулся, непринуждённо их созерцая.

— Я тут подумал, — заявил он, — что ваши пижамы вас не устраивают так, как могли бы. Та, что на Люсьене, лучше подойдет Жоржу, потому что Жорж более худой; пижама Жоржа будет лучше выглядеть на Люсьене, который коренастее. Поменяйтесь завтра пижамами. Как говаривал Пифагор: между друзьями всё имущество общее.

Он посмотрел на часы и сказал:

— Я должен помнить про свой отдых. Вы покинете меня, и вернётесь в страну сновидений. Ах, как мне хочется узнать, кто из вас и что будет видеть во сне! Может быть завтра, вследствие моей идеи, Жоржу будет сниться Люсьен, а Люсьену — Жорж.

Он внимательно проследил за выражением их лиц, как в свой первый ночной визит, и сказал:

— Не забывайте, и я никогда не перестану повторять, что непорочность, в глазах Божьих, это рассвет красоты и украшение детства, но также часто, это единственное, чем они не обладают. В вашем возрасте, то есть в те же четырнадцать, святой Николай Толентинский удержал своё целомудрие только с помощью цепей, железных ремни и власяницы, постясь четыре раза в неделю, и ложась спать на голую землю.

— Давайте, любыми средствами, окажем честь тому, кто не дал повода лукавому восторжествовать над собой. Тем не менее, мы должны помнить, что путь к покаянию всегда открыт для тех, кто оступился. Чистота сердца всегда может быть восстановлена, и это то, что имеет значение. И в великой душе имеется самый настоящий разгул порочных страстей, предполагающий снисхождение благодати и очищения. Не отчаивайтесь; вы сможете, в омуте вашего несчастья снова обрести Бога, через меня.

В воскресенье труппа прибывших актёров давала в большом зале представление о Полиевкте [Полиевкт Мелитинский, правильнее Мелитенский — святой, был первым мучеником в армянском городе Мелитене], христианскую трагедию. Жорж был не очень высокого мнения об этой пьесе, входившей в учебную программу его курса и обильно снабжённой комментариями Броненосца. В этом вопросе Жорж имел такое же мнение, как и по поводу Отеля Рамбуйе. Ему не особенно хотелось получать урок драматургии, хотя он надеялся на роль в пьесе Les Plaideurs[Сутяги — комедия в трёх действиях, написанная в 1668 г. и опубликованная в 1669 г. Жаном Расином, французским драматургом], которую старшеклассники готовили для церемонии вручения призов. И, тем не менее, он был в восторге: Полиевкт даст возможность увидеться с Александром, а Les Plaideurs предоставил бы ему шанс похвастаться, и, вероятно, явно лучший, чем академические церемонии прошедшего марта.

Были приглашены господа кюре из окружающих приходов. Когда они гуськом вошли в зал со своим деревенским внешним видом и дородными формами — это позабавило юную аудиторию. Они заняли первый ряд перед академиками с последнего собрания, славно делившими ряд с кардиналом; недостающие на этот раз кресла были принесены из комнат настоятеля. Сидя несколькими рядами позади кюре, Жорж мог узреть перед собой светлый затылок Александра.

В конце концов объявился Полиевкт, чтобы получить упрёк от Неарка [полководец, мореплаватель, сподвижник и друг детства Александра Великого]. Всякий раз, когда со сцены объявлялись такие слова, как «Бог», «небеса», «христианин» или «крещение», достойные сельские священники взрывались серией оваций, воспринимая которые, актёры начали выговаривать любые подобные благоприятные слоги с особой ясностью. Мальчики спешили превзойти посетившее их духовенство, создавая таким образом почти шквал аплодисментов.

Настоятель был вынужден повернуться и приглушить шум — трудный подвиг, так как он явно был смущен опасностью показаться не одобряющим индивидуальную и общую услужливую обстоятельность актеров, рвения гостей, и характера трагедии, родившей термин «христианин» и, кроме того, являвшейся произведением великого Века. Он был сдержан в вопросе с Полиевктом, как и в тот раз с открыткой Жоржа с Амуром Фесписа (который был из Ватиканского дворца). Морис, сидевший неподалеку от Жоржа, зашептал, что они должны организовать контрдемонстрацию, аплодируя таким словам, как «женщина», «любовник», «красивые глаза», и «Гименей». Он и в самом деле стучал по полу ногами на каждом подобном слове, но осторожно; таков был его остроумный протест, и он не преминул продлить его на слова «плоть», «Юпитер», и «удовольствия».

Зычный голос, достойный Феликса [правитель Феликс, тесть Полиевкта, которому было поручено исполнить императорский указ, с сожалением узнал о его поступке, и заявил, что если тот не покается, то он вынужден будет его казнить. По преданию, и сам Феликс и жена Полиевкта умоляли его отречься от Христа, однако святой остался непреклонен и был казнен] изрек последнюю строку пьесы:

Et faire retentir partout le nom de Dieu [И звучит повсюду имя Бога, фр.]

Когда пьесу разыгрывали в классе, учитель французского заметил:

— Обратите внимание на то, что пьеса заканчивается словом «Бог».

Сегодня они могли бы этого и не заметить. Во всеобщей суматохе на выходе из зала Жоржу удалось проделать свой путь до Александра, который разыскивал его. Радуясь шансу бросить вызов Небесам и Земле, он обменялся несколькими словами с мальчиком. Истинная страсть Полиевкта передалась и ему — он не испугался бы и Отца Лозона собственной персоной.

Ночью следующего дня Жорж и Люсьен снова оказались в комнате Отца де Треннеса. Это произошло за полночь.

— Вы простите меня за столь неподходящее время, — сказал тот, — но я только собрался вас разбудить и обнаружил одного из ваших однокашников, спокойно курящим в форточку. Вот что приходит, если оставлять окна открытыми на ночь, как это обычно бывает в наши дни. Запах сирени, растущей во дворе, сильно расстраивает сон у мальчиков. Я конфисковал у курильщика сигареты, и предлагаю покурить их за него. Я поставил его на колени, как я поступил с вами в ту ночь, и после такого он очень медленно засыпал. В этом причина моей задержки.

Они взяли по сигарете и Люсьен сказал:

— Но вы же совсем не спали, Отец?

— Нескольких часов для меня достаточно, — сказал священник. — Или, вероятно, я должен сказать, что могу довольствоваться очень малым. Но я требую удовлетворения, даже в этом очень малом. Я предложил вам поменяться пижамами, вместо этого вы двое надели чистые, которые, однако, подходят вам лучше, чем прежние. Для того, чтобы научить вас быть более послушным, я достал те грязные из ваших бельевых сумок и заменил их, в ваших комодах, новыми пижамами приблизительно подходящего размера — мне посчастливилось иметь их, предназначенных для двух моих племянников, в своём чемодане. Следуя путём смирения, вам придётся солгать своим семьям, рассказав им, что подмена объясняется ошибкой со стороны сестры–хозяйки.

С этими словами он наполнил их стаканы и протянул круглые печенья: инцидент был исчерпан.

— Несмотря на вашу уверенность во мне, — продолжил он, — у меня ещё нет равной уверенности в вас, и в настоящий момент я не могу получить её в ваше отсутствие. Перед тем, как предоставить кому–нибудь своё расположение, я очень внимательно изучаю его лицо. Таким путём я изучал всех ваших соучеников, в том числе и вас, и я выбрал вас. И каждую ночь этот выбор всё основательнее подтверждается. Я на миг присаживался на ваши кровати, время от времени включал свой фонарик, чтобы полюбоваться вами. С каким нетерпением я жду этого момента! Я готовлюсь к нему, как к празднику. Не Сократ ли говорил нам, что готовит себе прекрасное, когда собирается зайти к возлюбленному? Но между ним и мной есть разница в том, что я уделяю много внимания бритью. Замечаете ли вы небрежность в этом пункте, которую допускают мои коллеги, и которая достойна скорее Сократа, нежели циничных философов? Некоторые из них бреются только по воскресеньям перед высокой мессой. Мой собственный церемониал иной: я бреюсь не только утром, для всех, но вечером, для вас. Мое желание как человека, уважающего себя — представать в таком виде перед вашими глазами, даже если они закрыты во сне; перед зеркалом, хотя оно скрыто во мраке ваших мальчишеских душ; пред вашими лицами, безупречными и беззащитными во сне.

Жорж не смог не улыбнуться от таких изысканных тонкостей насчёт однодневного роста растительности на лице; слегка иронично, он процитировал:

Saintes douceurs du ciel, adorables idees! [Святые удовольствия небесные, милые идеи!]

Этот отголосок пьесы о Полиевкте заставил их всех рассмеяться — и Отца тоже, который, вероятно, надеялся доказать, что он тоже может принять шутку. Но после этого — возможно, желая продемонстрировать, что он, к тому же, знает, как сменить тему — направил их разговор в сторону вчерашнего вечернего представления. Отец предоставил мальчикам отчёт об ужине их клерикальных гостей, который состоялся в столовой и представлял собой этакий званый вечер, за трапезой на котором он и составил им компанию. Они оказались запертыми в той комнате, вероятно, с целью как можно дольше ограждать их, насколько это возможно, от мальчишеских проказ.

Их не выпускали из столовой, словно там находилось секретное логово Синей Бороды. Своим юным гостям Отец описал манеры местного приходского духовенства — столовые салфетки, повязанные вокруг жирных шей; чмокающие губы после напитка; тарелки, наклоняемые левой рукой; и соус, усердно уничтожаемый справа; куриные ножки, которыми размахивали, вытянув руки. Разговоры были того же порядка: один из соседей Отца де Треннеса по столу упорно пытал его относительно местной рыбалки на угря; другой очень настаивал в вопросе предстоящей беатификации первого святого среди индейцев, анонсированного в газете.

Между тем, Жорж радовался, что на этот раз разговор священника не принял коварного поворота. А ещё более удивлялся, ибо, судя по их последней встрече, ожидал услышать лекцию на тему «разгула порочных страстей» — выражение, воспоминания о котором несколько раз вызывали у него и Люсьена припадки смеха, хотя Люсьен, со своей стороны, предпочитал другое — «в омуте вашего несчастья».

Отец де Треннес положил конец его шутливому настроению:

— Мои рассказы развлекли вас — я не имею в виду краснокожего святого — и вы забудете их так же быстро, как истории Фукидида и Саллюстия. Что в итоге останется с вами, что будет напоминать вам о днях колледжа — будут воспоминаниями совсем иного порядка, и именно они оставят след в вашей жизни — совместные взгляды, блеск волос, полнота и чистота алых губ, тепло рук…

И, обратившись к Жоржу, он потребовал:

— Кто был тот мальчик, с которым вы говорили вчера после представления?

— Брат Мориса Мотье.

— Вы хорошо его знаете?

— Ох, знаете — не лучше, чем остальные.

— Жаль. Я готовился поздравить вас с такой дружбой; это было бы вдвойне достойно вас — потому что вы удержали это в тайне, и потому, что этот мальчик — одно из самых красивейших созданий, когда–либо созданных Богом.

Отец де Треннес, подобно Полиевкту, тоже был склонен заканчивать свою речь Именем Божьим, или похожим образом. Но Жорж, раздумывая над этим фактом спустя некоторое время после своего возвращения в постель, был отнюдь не спокоен. Он был не так наивен, чтобы не понять, что это стало единственной причиной интереса священника к Александру. Жорж начал понимать характер этого человека, чьё каждое слово и поступок скрывали какую–то цель. Он понимал, что Александр теперь на примете у этого человека и что Отец де Треннес подозревает между ними связь. Археолог расшифровал надпись, реконструировал храм. Жорж дорого заплатит за смелость, которую он извлёк из трагедии Корнеля [Пьер Корне́ль (Pierre Corneille), 1606–1684, французский поэт и драматург, отец французской трагедии; член Французской академии, автор трагедии «Полиевкт»], и которая предала его. Он сам спровоцировал эту новую угрозу своей дружбе с Александром. А угроза исходила от того, чья свобода действий была не ограничена; теперь этот человек вызывал ещё больше тревоги, чем раньше. И настоятель, и отец Лозон, творили, каждый в меру своего понятия, только хорошее. Но каким был Отец де Треннес? Этот вопрос, которым задавался Жорж с момента своей самой первой встречи со священником, оставался без ответа.

Во всяком случае, уверял он себя, тут не может быть никаких сомнений — Александр будет добавлен к Люсьену — и «давайте, мы будем четырьмя друзьями». Несмотря на мнение Пифагора, он попросит Отца установить лимит его дружбы. А еще лучше, ему следует придумать, как избегать этой специфической темы разговора. Ему следует суметь сделать так, чтобы имя Александра не склонялось в каких бы то ни было темах, религиозных или учебных, связанных с непорочностью или античностью. Он и его друг не нуждаются в помощи или заступничестве ни ангелов, ни богов. 

В следующий четверг, когда он попросил разрешения покинуть комнату, то заметил, что воспитатель студии, слегка улыбаясь, наблюдал за ним всю дорогу к двери. Без сомнения, его свидание было разгадано, следовательно, что его интрига обнаружена, как он и опасался. Осмотрительность Отца де Треннеса, начиная понедельника, была безупречна; но не потому, что он что–то забыл. Он, конечно же, заметил, что Жорж, редко просивший разрешения выйти из комнаты, всегда делает это в одно и то же время по четвергам. Жорж винил себя за то, что не предусмотрел подобного случая.

Александру не удалось рассеять тревогу, которую он испытывал. Ему казалось, что он видит Отца де Треннеса рядом с Александром, как это было в спальне с Люсьеном.

Воспитатели их студий, так или иначе, были в союзе против них. Александру надлежало быть осторожнее в отношении своего воспитателя — тот, по–видимому, отметил и не одобрил длительность последнего отсутствия мальчика; давая ему разрешение покинуть комнату, он сделал по этому поводу предостерегающий знак. Александр, конечно же, мог бросить вызов всему миру, но Жорж был полон решительности, больше, чем когда–либо, избегать всех осложнений.

Жоржу не хотелось укреплять подозрений Отца де Треннеса длительным отсутствием; он сказал Александру, что трудные задания заставляют его прервать их свидание. Это было оправданием, которым воспользовался Александр в случае с отцом Лозоном, для того, чтобы успеть на встречу с Жоржем. Жорж надумал изменить день и час следующего свидания, в надежде сбить воспитателей со следа; но вынужден был признать, что уже слишком поздно, чтобы это могло послужить какой–либо цели.

До того, как он оказался в общежитии, его мучила память об испорченном свидании с Александром. Сегодня было не просто испорчено его удовольствие; всё его счастье оказалось под угрозой. Было жаль, что он не мог поговорить с Люсьеном, чтобы восстановить уверенность в себе. И он начал сожалеть, что оставил записки Александра дома; он мог бы бодрствовать столько, сколько требовалось, читая их, накрывшись одеялом. Что, возможно, могло бы помочь ему изгнать те видения, которые его одолевали. Отныне, всё время, которое он проводил в спальне, принадлежало Отцу де Треннесу. И он больше не ожидал Отца с нетерпением, или из любопытства; он ждал его с тревогой, сосредоточившись на мысли о хорошо выбритом священнике, склоняющимся над ним, спящим.

Все это становилось весьма надоедливым: восточные тонкости быть вызванным из сна ароматом розы больше не были ему по вкусу. Ему хотелось крикнуть «К чёрту вашу розу!», но в действительности он покорно проследовал вместе с Люсьеном в комнату священника; ему никоим образом не следовало соглашаться входить туда после случившегося, даже воспротивиться, так сказать, принуждению зайти. Он предвидел, что будет допрошен о вечернем свидании, и чувствовал, что не сможет благожелательно отвечать на вопросы.

— Я разбудил вас, — объявил Отец де Треннес, — для того, чтобы объявить вам некие хорошие новости. Завтра утром я буду служить мессу не так, как это делаем мы, воспитатели, в промежутке между первыми уроками, а во время общей массы, в галерее на нашей стороне — я урегулировал все вопросы с префектом — и у меня будут два мальчика–певчих: Люсьен Ровьер и Жорж де Сарр.

Он пытался выглядеть необычайно довольным.

— Вы никогда не сможете угадать, — добавил он, — что мне пришлось совершить, чтобы достичь такого скромного итога. Но, делая что–то, следует в тот же момент ни малейшим образом не мешать установившемуся распорядку колледжа — та ещё работа! Я сказал, что вы выразили желание прислуживать мне на мессе в тот исключительный день вследствие особой привязанности, которую вы испытываете к Святому Панкратию [Святой Панкратий Римский, раннехристианский мученик, пострадавший в Риме в гонения Диоклетиана], чей день будет завтра. Этот святой, выходец из нечестивой Фригии, страны Ганимеда, был замучен в четырнадцать лет, и я уверен, что предвидел ваши собственные пожелания, сделав его вашим покровителем. Безусловно, такая уверенность оправдывает мою благочестивую неправду. Более того, говорят, что была предпринята попытка спасти его от пыток и мучений, применённых к нему не только потому, что он был молод, а потому что был красив. И в самом деле, ваша собственная юность и красота, казалось, определяет вам не наслаждения от боли, а удовольствия, продолжительность которых предполагает, что как только вы умрёте, в тот же миг будете обречены на вечную боль. Желаю вам, с помощью Святого Панкратия, оставаться непоколебимыми против их обольщения! Пусть ваша дружба никогда не прервётся!

Вот, значит, был еще один четырнадцатилетний святой: начиная со Святого Плакида, дружба в колледже не испытывала недостатка в покровителях. Списки Отца де Треннеса были такими же полными, как и у проповедника из прошлого октября, а его рассказы больше не испытывали недостатка в интересном материале. Оба священника пользовались почти одинаковым языком, хотя на самом деле у Отца де Треннеса пробуждались совершенно другие отголоски. Оказалось, существовала большая разница между Святым Плакидом или Святым Эдмундом, и Святым Панкратием или Святым Николаем Толентинским; то есть, манера, в которой им был представлен первый из них, ни в коей мере не напоминала ту, в которой был представлен второй.

Когда воспитатель студии говорил о целомудрии, он никогда не объяснял, что имеется в виду целомудрие сердца. И когда он говорил о красоте, было ясно, что он имел в виду совсем не то, что октябрьский проповедник. Казалось, он упирал, в основном, на земную красоту; и случись ему поднять глаза к небесам, то, вероятно, он увидел бы Святого Панкратия, возносимого наверх ангелами, а, Ганимеда, скорее всего, возносил бы наверх орёл.

Отец продолжил:

— Следовательно, я буду иметь радость предоставить вам Святую Евхаристию. Это причастие должно стать для вас самым важным в жизни; на самом деле, оно будет поистине самым торжественным причастием. Следовательно, вам надлежит приготовиться к полной исповеди.

Он указал на аналой, на котором в готовности лежали стола и стихарь. Жорж был ошеломлен. Различие, которое он проводил между проповедями Отец де Треннеса и проповедника–доминиканца, было совсем не таким большим, как разница, которую он ощущал между исповедью тут, в этой комнате, и его первой исповедью в Сен—Клоде в комнате Отца Лозона. Очевидно, что он столкнулся с преднамеренной ловушкой. Воспитатель студии не повторил своего предложения стать духовником Жоржа только потому, что готовил такую возможность. Конечно же, можно просто скрыть правду; но было бы мудрее избежать допроса в целом, потому что он имел дело с человеком совершенно другого калибра, чем Отец Лозон.

Если его диалектика, как и некоторые из его принципов получены им от Сократа, то он должен быть духовником, вызывающим опасения. И решив парировать каждый недвусмысленный выпад в сторону Александра, Жорж не намеревался попадать в связанную с этим засаду на исповеди. Как кающийся, он может быть заготовкой из простого металла, но имеет право настаивать, чтобы его духовник был бы из серебра высшей пробы. Всё это едва не привело его к отказу от предложения Отца прислуживать тому на мессе; но он рассудил, что разумнее пойти на компромисс. Он сказал:

— Вы должны извинить меня, Отец. Я с удовольствием стану вашим псаломщиком, но в исповеди не нуждаюсь. Я чувствую, что я в должном состоянии для завтрашнего причастия.

Люсьен поспешил повторить вслед за своим другом. Воспитатель, сделавший движение в сторону аналоя, сбился, развернувшись к ним лицом.

— Что! — воскликнул он. — Вы отказываетесь мне подчиняться?

— Тут нет никакого неподчинения вам, — заявил Жорж, — но, в доказательстве того, что на нашей совести самая малость — думаю, мой друг может сказать то же самое — мы каждое утро получаем святое причастие.

— Вероломный аргумент! Не стоит пускать мне пыль в глаза! Вы все забыли? Это я должен забыть то, что знаю о вас и о ваших склонностях, когда вижу вас готовящимися получить святую облатку. Превосходное зрелище, по–настоящему достойное тех итогов от исповеди, коим я был свидетелем, и описал одному из вас!

И, с ноткой горького сарказма, расхаживая по комнате, он продолжил:

— О, да! Все эти спектакли — гимны с мольбой о прощении, стихи благодарения. Но существуют и другие гимны, другие стихи, которые я горячо люблю сочинять, петь хвалебные песни и праздновать непорочность школьников. О, они будут содержать некоторые избранные рифмы, я обещаю вам — послеродовые и крестильные; из слоновой кости и белоснежные; несокрушимые и прозрачные; изумительные и ангельские.

Остановившись перед своими гостями, он в ярости сказал, — ступайте в свои кровати, вы и ваша непорочность!

Они поднялись на ноги, и уже в дверях, он нежно позвал их, и они тотчас поняли, что его гнев испарился.

— Мальчики, — произнёс он, улыбаясь, — совсем как кошки, они всегда недоверчивы и никого не любят. Однако никто не может приручить их.

— Не уходите, пока мы вместе не вознесём молитвы для того, чтобы призвать снизойти Божественный мир на завтрашнюю мессу. Я готов поверить, несмотря на мой опыт, что вы не нуждается в моей помощи и что вы сказали мне правду.

Он подошел к аналою и опустился на колени между двух своих компаньонов. Осенив себя крестом, он приступил к молитве, мальчики повторили за ним.

— И если, — заключил он вполголоса, — если вы солгали мне, от всего сердца просите у Бога прощения.

Он взял каждого из них за руку и на мгновение застыл так, тихий и молчаливый, словно предлагая их в качестве жертвы.

Когда пришло время идти в церковь, Жорж и Люсьен извлекли свои молитвенники и последовали за Отцом де Треннесом вверх по узкой лестнице в галерею. Пока воспитатель отошёл в сторону, чтобы обратиться своими мыслями к Богу, они зажигали свечи и готовились, устанавливая две серебряные вазы, наполненные розами — «мистическими розами», как заявил Люсьен.

Выполняя все эти обязанности, Жорж обратил глаза к юниорскому отделению, расположенному ниже и напротив. Из галереи он мог видеть Александра почти так же хорошо, как тогда, когда они располагались друг напротив друга. Из–за того, что тот располагался ниже, он казался ближе. Без сомнения, его другу не придет в голову взглянуть на галерею, когда он заметит, что Жоржа нет на привычном месте. Он подумает, что Жорж не предупредил его, замышляя сделать ему сюрприз, как он сам, в первый вечер этого семестра.

Стоя у маленького стола, выполнявшего обязанности ризницы, отец де Треннес, с помощью двух своих помощников, надевал облачение для службы. Никогда до сей поры Жорж не обращал внимания на латинские фразы, сопровождающие эту церемонию. Отец де Треннес чётко произносил каждый их слог. Сначала, надевая белые одежды — амофор и стихарь — он освобождался от «происков дьявола» и просил стать «отмытым добела в крови Агнца». Затем он опоясал талию шнуром, для того, чтобы «погасить, в чреслах его, склонность к сладострастию». Далее, постепенно, он задрапировал себя в красное; орарь на его руке символизировал «струящиеся боль и радость»; епитрахиль вокруг его шеи означала «бессмертие»; а последняя риза, высший знак его служения, оповещала о «мягком иге и светлом бремени».[Матфей 11: 30 «ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко».]

Когда Отец развернулся, то Жоржу показалось, что тот перевоплотился. Он больше не был Отцом де Треннесом, археологом малолетних и воспитателем сердец, а стал священником Иисуса Христа.

Предыдущим вечером Жоржу довелось вспомнить о своей первой исповеди в Сен—Клоде. Теперь он подумал о своей первой мессе, на которой он прислуживал. Тогда с ним тоже был Люсьен, но отправлял службу настоятель, и давалась она в честь Святого Тарцизия, псаломщика, умершего за своего Бога. Святой Панкратий умер за того Бога. Были и другие, умершие за других богов.

А они сами, зачем они втроём находятся здесь и сейчас? Какой религии проводят обряд? Был ли Бог, которого они почитали настоящим их Богом? Был этот священник на самом деле Его священником? Был ли он достоин возвеличивать себя кровью мучеников, и отмываться добела в крови Агнца? А сам он, опускавший розы в эти вазы, помнил ли о своих ночных визитах в общежитии, о своих странных словах, и не менее странном гостеприимстве в своей комнате? А разве двое его помощников не подходят ему больше, чем святые Панкратий и Тарцизий? Когда–нибудь они будут поражены молнией, или земля разверзнется и поглотит их, а небесные голоса заглушат слова «омою руки свои среди невинных». [Псалтырь, Кафизма X:13]

Жорж, разворачиваясь после передачи воды, бросил взгляд вниз на зал церкви и его заветное желание осуществилось: Александр увидел его и улыбнулся. Он будет наблюдать за появлениями Жоржа над балюстрадой, как он сам когда–то наблюдал, только за другой галереей. Жорж больше не чувствовал себя в каком–то мистическом состоянии. Он вернулся к своим обязанностям, полным равнодушия к вопросам о сверхъестественном. Он снова обрёл свою истинную веру: веру в свою дружбу. И не только из–за ощущения высоты, связанного с его присутствием в галерее, позволявшим смотреть свысока на весь колледж. Это был его тайный триумф, более весомый, чем обещал ему Отец де Треннес. Он стал отверженным, жившим за пределами дисциплины Отцов, за пределами дисциплины колледжа и, во время каникул, за пределами своей собственной семьи. Несмотря на загадочную улыбку воспитателя, когда накануне вечером Жорж покидал студию, тот, благодарение Богу, не обратился к теме Александра этой ночью. И теперь, в качестве поощрения, Жорж получил другую улыбку в этой же самой церкви.

Имя Святого Панкратия сейчас напоминало ему песню «Cвадьба дочери президента Фальера». Три строчки из неё крутились в уме, так как праздник начала февраля — день Святого Игнатия — подарил ему Александра:

Дед Игнатий

Кузен Панкратион

Дядя Целестин

Жорж обратился к страницам своего молитвенника, чтобы посмотреть, фигурирует ли в нём Святой Целестин. Он наличествовал, и его день был довольно близок — 19 мая. Вскоре, однако, песня перестала звучать.

Подошёл момент причастия. Жорж снова почувствовал изменение настроения. Священник попросил «слово, которое исцеляет» и его священнический статус давал ему право на его получение. Действо, которое он выполнял, не могло быть пародией. Он медленно развернулся к Жоржу и Люсьену, которые заняли свои места, встав рядом друг с другом. С дароносицей в руке, он взглянул в сторону, в направлении Александра. И поднял сияющую облатку, блистающую на фоне красной ризы, которая сама располагалась между серебряными алтарными вазами.

Вечером следующего дня только одному Жоржу была оказана честь быть разбуженным, но на этот раз обошлось без цветов; он был разбужен светом фонарика. Вероятно, Отец спародировал одну из Мудрых дев [Притча о десяти девах — одна из притч Иисуса Христа, приводимая в Евангелии от Матфея] с её светильником. Он уже сидел рядом Жоржем, который сразу оценил невозможность побудки Люсьена, несмотря на соглашение между ними. Отец де Треннес произнёс:

— Мне очень нравится миг, когда вы просыпаетесь. Прекрасные моргания глаз, небольшая гримаса раздражения, и одна щека краснее другой — та, на которой ты спал. Более того, благодаря чудесному искусству парикмахера, волосы почти так же аккуратны, как будто только что причесаны. Выделяется только твой белокурый локон, от которого днём виден один кончик; выходит наружу, словно вдохнуть свежего воздуха.

Отец де Треннес снова включил свой фонарик, для того, чтобы ещё раз взглянуть на подобный интересный феномен. Именно в этот самый день, когда это случилось, Жорж на перемене, ускользал для того, чтобы восстановить белизну этой обособленной пряди волос химикатом, которой он прятал в своём туалетном шкафчике.

— Чему, — спросил отец, — ты обязан уникальной белизной одного из локонов своих волос?

В раздражении, Жорж кратко пересказал историю о несчастном случае с шампунем.

— Я думаю, — сказал Отец де Треннес, — что нам следует восстановить естественный цвет. Это единственный локон, который ты обесцветил?

— Да, — ответил Жорж.

— Там, в твоём бумажнике, имеется прядь того же самого цвета, которую ты, по всей видимости, хранишь с особой заботой. Я полагал, что это твои собственные волосы. Однако, похоже, что это реликвия с какой–то другой светлой головы?

Жорж резко сел.

— Что?! — воскликнул он. — Вы осмелились заглянуть в мой бумажник?

Собственное бессилие вызвало у него отчаяние, однако он поборол возмущение. Его голова упала на подушку, а глаза наполнились слезами. Его коварно перехитрили, и теперь он видел себя и Александра в качестве узников священника. Два друга избавились от настоятеля и Отца Лозона только для того, чтобы попасть в его руки.

Священник с нежностью погладил лоб Жоржа.

— Ты не должен так плакать, глупый ребенок! — прошептал он. — Я бы не стал таким несдержанным, если ты был бы менее скрытным, и не надо таить на меня злобу. А я не сержусь на тебя. Разве я не поздравлял тебя с тем, что ты преуспел, храня свою интригу в тайне? С этого момента у тебя нет причин скрывать что–либо от меня. Если ты ещё не понял — все, что я могу узнать от тебя, останется строго между нами, и я настаиваю на знании всего не для того, чтобы наказывать вас, а для того, чтобы просвещать. Говорю тебе еще раз — вы окружены тысячами опасностей и даже не осознаёте этого. Вот почему вы должны быть начеку. Я очарован вашей чистотой, как в псалме «И возжелает Царь красоты твоей»[Psalm 45:11]. А чистота является красотой ангелов. Я перефразировал это для тебя однажды ночью.

— Мы разделяем роли: ты мой ангел, я твой хранитель. Не стремись остерегаться своего хранителя. Тебе и мальчику, которого ты любишь, вовсе не следует бояться, что я превышу пределы моей власти. Я буду держать себя как Феогнид [Феогнид (Теогнид) Мегарский — древнегреческий поэт 2‑й пол. VI в. до н. э. Был изгнан из родного города и скитался по разным областям Греции. Феогниду приписывается две книги под названием «Элегии». Его стихи представляли собой короткие сочинения политико–нравоучительного характера, исполняемые во время застолий. В них Феогнид обращался к мальчику по имени Кирн] по отношению к своему юному ученику Кирну — «Я пересекают валы, но не опустошаю город».

— Если бы я был более самонадеянным, то должен был сравнивать себя с известными и славными служителями Божьими, такими как Святой Ромуальд [Святой Ромуальд, 951–1027, католический святой, монах, основатель конгрегации камальдулов.] или Святой Иоанн из Квенти, которые соблазнились определенными яствами посреди их аскезы, и это заставило их понять, что они могут созерцать их еще более алчно, прежде чем совсем от них откажутся. Они распространили Стоическое предписание — «Какой бы страстной не была твоя жажда, утоляй не больше, чем промочить горло». Я в состоянии переносить собственные голод и жажду.

Поднявшись, священник достал из кармана небольшой пакет. Он произнёс:

— Для ваших четверговых вечеров, немного сигарет. Они заставят тебя подумать обо мне. Они лучше, чем местные. Я купил их в Египте.

Жоржу хотел бросить его египетские сигареты ему в лицо. Что именно интересовало этого человека в Александре? Его непорочность или красота? Что он пытался выяснить и как далеко зайдёт его расследование? Как и настоятель, он шарил в чужих бумажниках и утверждал, что никто не должен иметь от него никаких секретов. Какая удача, что он оставил те записки дома, те самые записки от Александра, которые, совсем недавно, он, несмотря ни на что, так стремился захватить с собой.

Он утешился мыслью, что Александр защищён тем, что находится в младшей школе. Преграды между старшими и младшими школьниками, которые он так часто проклинал, когда они препятствовали его собственным целям, теперь казались ему ниспосланными провидением. Мысли о том, как Отец де Треннес садится рядом с Александром на его кровать, было достаточно, чтобы свести его с ума. Жорж вполне был готов держать язык за зубами в отношении настоятеля, потому что это касалось бы только его самого. Но в другом случае — благодарение Богу, всего лишь воображаемом — он разоблачил бы священника и перебудил бы всё общежитие.

В течение следующих нескольких дней Отец де Треннес вёл себя так, словно пытался заставить себя забыть о них. Он ухитрялся даже мельком не взглянуть на выбранную им пару, позволяя им спокойно спать. Казалось, что он к тому же отстранился от школьного общества — на некоторых переменах его заменял предыдущий воспитатель студии.

Тем не менее, Жорж занервничал, когда в четверг вечером во время занятий в студии он, как обычно, попросил разрешения выйти из комнаты; Отец дал его с рассеянным взглядом.

После приветствий, Александр произнёс:

— Я тебе расскажу кое о чём.

Его голос стал серьезным.

— Мне отойти подальше, как в одном известном случае? — спросил Жорж, смеясь.

— В этом нет необходимости. Все, о чём я хочу спросить тебя — что ты думаешь об Отце де Треннесе.

Он произнёс это имя!

— Почему ты спросил? — произнёс Жорж; он умудрился сохранить спокойствие, как тогда, когда Отец де Треннес впервые спросил его об Александре.

— В воскресенье я виделся с Морисом. Он сказал мне, что этот отец де Треннес очень приятный человек, дал ему хороший совет, а иногда, по ночам, приглашает его в свою комнату, чтобы выпить ликера и поесть печенья. Затем он посоветовал мне воспользоваться случаем и зайти в комнату Отца, не ночью, конечно, а на перемене, когда Отец остается у себя комнате. Можешь себе приставить, я сказал Морису именно то, о чём подумал. Но он попросил меня ещё подумать и никому об этом не говорить, особенно Отцу Лозону, который может обидеться потому, что он мой духовник. Не показалось ли это тебе всё это немного странным?

Пока Александр говорил, первоначальное удивление Жоржа сменилось глубоким отвращением. Ему стало жаль этого священника, и он его запрезирал; выпячивая своё предельное стремление к истине, тот жил ложью. Да, и мальчики были лжецами, но защищали то, что принадлежало им, не пытаясь покуситься на то, что принадлежало другим. Отец де Треннес обманывал не только воспитателей, но мальчиков, и даже мальчиков, к которым проявлял неравнодушие. Он считал себя очень умным; но теперь, не зная об этом, он был разоблачен.

И все же, действительно ли это было ему неизвестно? Несомненно, разве он не мог не понимать, что мальчик разоблачит его махинации перед Жоржем, благодаря чему Жорж точно узнает, чего стоят его заверения, сделанные прошлой ночью?

И, вероятно, его подобное совсем не заботит. Ему хочется зрелища, возможно, что, так или иначе, он всегда обладает преимуществом. Но его инициативы всегда так сбивают с толку, что будет, пожалуй, целесообразнее поверить ему на слово в том самом случае, когда он, казалось бы, этого не заслуживает. Возможно, он не имел в виду ничего плохого в том, чтобы свести Жоржа и Александра вместе в своей комнате, как обычно делал это с Жоржем и Люсьеном. Но он ошибался, полагая, что такой сюрприз доставит Жоржу хоть какое–нибудь удовольствие. Жоржу это было так же невыносимо, как и мысль, посетившая его в спальне, когда он подумал об Отце де Треннесе и Александре, находящихся наедине; это на самом деле пугало его.

— Я совсем не удивлен, — сказал он, — Отец де Trennes слегка с приветом. Мы совсем потеряли счет безумным поступкам, которые он совершает. Главное, его следует избегать.

— Ровьер и ты прислуживали ему на мессе, так что вы должны находиться с ним в довольно хороших отношениях.

— Вовсе нет. Он принудил нас, полагая, что тем самым оказывает честь нам, а заодно и Святому Панкратию. Догадываюсь, что таким образом он создаёт дымовую завесу. Я имею в виду, что, судя по твоим словам, твой брат Морис ходит у него в любимчиках, а он ещё ни разу не прислуживал ему на мессах.

Когда Жорж вернулся в студию, Отец де Треннес поманил его к себе. Что ему нужно, убедиться, что Жорж курил, или попросить о встрече с Александром? Жорж поднялся по ступенькам на кафедру, вспомнив о наказании, ожидавшем его в тот день, когда он задержался с Александром. Может, Отец де Треннес, сейчас, вдобавок к его полному смятению ещё и накажет его? Но тот только произнёс:

— Ты будешь читать в трапезной за ужином.

Читать вслух во время еды обычно доверялось только мальчикам из старших классов, отобранных префектом студии. Ещё ни один учащийся третьего курса никогда ранее не выполнял подобной обязанности. Жорж размышлял, какова могла быть цель у этого нового манёвра. Отец, поступив так, соответственно выказал ему своё исключительное расположение, которое должно было также доставить удовольствие и Александру. Более того, он добился преимущества, так сказать, перетасовав карты, и создав противовес вероятным откровениям Александра. Или, быть может, наслаждался, играя роль простого посредника, ради собственного удовольствия или в назидание, не вдаваясь при этом в объяснения. Даже если бы это было так, Жорж, тем не менее, решил не подставляться причудам Отца де Треннеса, препятствуя им, где только возможно, как и в данном случае, оставаясь в рамках правил.

За исключением воскресений, Deo Gratias редко звучала за ужином, и, несомненно, Отец сделал так, чтобы и сегодня тоже не стало бы исключением. Какой довод он смог привести своему другу настоятелю? И префекту, убеждая его насчёт выбора Жоржа?

В течение месяца Марии [мая] читалось Житиё Святых, хотя во втором семестре они читали Житиё Пресвятой Богородицы. С тех пор, как утренние медитации стали посвящаться тайнам Розария [Роза́рий (лат. rosarium — венок из роз) — традиционные католические чётки, а также молитва, читаемая по этим чёткам.], настоятелю пришлось иметь дело не с обычными для себя темами, которые, по крайней мере как бы касались основных святых, и по этой причине были приняты изменения для чтений в трапезной. Возможно, именно это подтолкнуло Отца де Треннеса к идее рассказать префекту, что Жорж, не удовлетворившись только Святым Панкратием, решил приобщиться к празднованию дней других особых святых. Но кого? Тут имелись две возможности: Святой Венанций [Венанций (умер 18 мая 251 или 253), святоймученик из Камерино, также известный как св. Виганд (Wigand), покровитель Камерино, которого, согласно преданию, подвергли пыткам, и обрекли на мученическую смерть путем обезглавливания в Камерино во время гонений Декия], день которого уже наступил; он был замучен в пятнадцать — один из тех юных святых, чьи имена оглашал проповедник–доминиканец; или же, любой святой, выбранный настоятелем для чтения — и вовсе не Святой Венанций, поскольку тот не был столь уж значимым святым. Они только что прошли Святого Жан—Батиста де ла Салля [St. John Baptist de La Salle, 1651–1719, французский священник и педагог, католический святой], реформатора образования ещё большего, чем был Святой Петр Канизий. Жорж почувствовал жалость, что Тартарен из Тараскона [«Tartarin de Tarascon» — цикл романов (с 1872 г.) французского писателя Альфонса Доде. Главный герой — Тартарен, действие происходит в городе Тараскон] больше не был героем трапезной. Именно он, к всеобщему большому удовольствию, пришёл на смену Пресвятой Деве и добродетельному Декалогу [предписания, десять основных законов Христианства]. Настоятель ввел некоторые вариации в чтение, но, насколько мог судить Жорж, читавший это произведение, Тартарен был довольно сильно подчищен для чтений в трапезной. Настоятель цензурировал мертвых также хорошо, как и живых.

Лето дало возможность проводить время перед ужином на улице. Жорж, заявив Люсьену, что случилось плохое, добавил, что отныне он отказывается ходить в комнату Отца по ночам. Ведь Отец де Треннес наверняка не станет тащить его туда силой?

Он собирался, как только отец разбудит его и заговорит, повернуться к нему спиной. Он получил всё, что ожидал от человека, постоянно меняющего свои взгляды, и, если тот станет упорствовать, не колеблясь, выскажет ему всё, что он о нём думает. Отец де Треннес рассуждал о благородстве, джентльменстве; он получит урок, что оно означает.

— Я думаю, — сказал Люсьен, — что пришло время отступать, как ты и сказал. Александр оказал нам значительную услугу. Отец цитировал нам Евангелие — «В доме Отца Моего обителей много». Ну, теперь то мы знаем, кого в этом Отцовском доме много — камергеров. Так как тебя и меня ему было недостаточно, то можешь быть уверен, он не остановится на одном только Морисе. Избранные им мальчики, его племянники, пижамы, лица — всё в ту же кучу.

— Он лжёт нам. Он поступает противоположно тому, что говорит — он проявляет интерес к другим парням, и дурачит нас. Мы не должны к нему приближаться. У него, должно быть, имеется расписание, каких парней будить. Когда–нибудь эта тайна откроется, и кто–нибудь его поймает. Андре был исключен из–за меня. Ты рискуешь быть отчисленным из–за Александра. Ну и - ad patres [к предкам, лат.] Отца де Треннеса! Да здравствуют сыновья и долой Отцов!

Под конец перерыва Жорж смочил и причесал волосы у фонтана. Он не нуждался в лавандовом масле: это было не для Александра. Однако он не сожалел, что потрудился над своим нарядом этим утром: забота, которую он проявил к своему назначению, ныне будет использована для публичного удовлетворения его тщеславия.

Он надеялся, что будет читать также хорошо, как он делал это по случаю четвертого воскресенья великого поста. Ему вспомнились те несчастные чтецы из трапезной, выступление которых вызывало звон колокольчика настоятеля, безапелляционно произносившего «Слишком громко!» или «Громче!» или даже, если ударения чтеца были неправильными — «попытайтесь понять, что вы читаете!»

Когда Жорж подошел к кафедре, младшеклассники уже сидели на своих местах, повернувшись к нему спиной и ожидая благословения. Затем, пока все рассаживались, настоятель сделал знак Жоржу пойти и принести книгу. Еще ничто не привлекло внимание Александра к вечернему чтецу, и Жорж спускался с кафедры среди шума открывающихся и закрывающихся ящиков, и стука столовых приборов по мрамору. Проходя на своём пути мимо стола юниоров, Жорж смог толкнуть Александра, а затем, вновь оказавшись на кафедре, наслаждался удивлением, которое он вызвал. Александр был олицетворением плохо сдерживаемого восторга, но выражение лица Жоржа представляло собой образец сдержанной важности — для сидевших за столом воспитателей на стороне зала для старшеклассников, Отца Лозона и Отца де Треннеса.

Житие святых. Заложенная страница имела заголовок: Святой Бернардин Сиенский [Bernardino da Siena, в миру Bernardino degli Albizzeschi, также известный как просто Бернардин, 1380–1444, католический святой, францисканский миссионер и итальянский священник, покровитель всей рекламной деятельности, массовых коммуникаций и PR] Праздник 20 Мая. 20 мая, однако, наступит только послезавтра: кажется, они забежали вперед календаря. Жоржу вспомнилась цитата Отца де Треннеса, взятая из жизни этого святого, о целомудрии. Даже здесь для него имелся намёк на целомудрие.

Как было принято, Люсьен принес ему стакан воды. Жорж поставил его на полке под аналоем, между Мартирологом и О подражании Христу. Мартиролог читался за завтраком, Подражание — за обедом.

Место в Подражании было заложено надушенной открыткой — чтецы, оказалось, имели свои маленькие уточнения — и ногтем отмечали строки, где заканчивалось чтение прошлого вечера.

Настоятель был добр: он давал новому чтецу время на подготовку и беглый просмотр текста. Жорж использовал это преимущество, чтобы тайком посмотреть на Александра. Тот выглядел даже лучше, чем при взгляде из галереи. Александр наливал себе суп из супницы, и всё его изящество и очарование было продемонстрировано этим простым движением. Затем он пристально посмотрел на Жоржа и, под прикрытием поднятого половника с супом послал ему воздушный поцелуй.

Во всяком случае, Отец де Треннес не мог видеть Александра, так что его бдительность не могла испортить удовольствие мальчика, однако могла сильно обеспокоить самого Жоржа. И Жоржу показалось, что он стоит там, возвышаясь над всеми, под пристальными взглядами Александра, с одной стороны, и священника с другой. Он находился между духом света и духом тьмы, между Ормуздом [бог добра, высшее божество древних иранцев] и Ариманом [А́нгра-Ма́йнью, в некоторых источниках встречается под именем Ахрима́н, Ариман (древнеперсид. т. е. «злой дух») — олицетворение зла в маздаизме и более позднем зороастризме; бог тьмы и олицетворение всего дурного, первоисточник зла, противник Ормузда], как какой–то последователь Митры [божество индоиранского происхождения, связанное с дружественностью, договором, согласием и солнечным светом.], о которой он говорил со своей кузиной.

Наконец прозвучал колокольчик: настоятель решил, что пора начинать. Жорж принялся за чтение:

Святой Бернардин Сиенский, брат–минорит строгого соблюдения правила [францисканский монах–обсервант], апостол Италии, празднуется 20 мая. Бернардин родился сентября восьмого, 1830, в день рождения Пресвятой Богородицы, в Сиене, в Тоскане, а не в Масса—Мариттиме, как пишут некоторые…

Последовали некоторые подробности о его семье, детстве и учёбе (В тринадцать тот окончил курс философии). Настоятель плохо зачеркнул два предложения: Он удержал целомудрие нетронутым, несмотря на опасность, которой был подвержен из–за своей исключительной красоты. Его одноклассники не решались произносить распущенных слов в его присутствии, и когда они видели его приближающимся, они говорили: «Давайте не будем говорить больше о том, вот идёт Бернардин».

Все же мальчики Сен—Клода вряд ли бы удивились, узнав, что мальчики четырнадцатого века иногда вместе разговаривали в предосудительной манере; они уже были в курсе, хотя бы из эпизода относительно Святого Эдмона, используемого в одной из проповедей Уединения, что и в двенадцатом веке, разговоры мальчиков не всегда бывали скромными и порядочными.

Пассаж, цитируемый Отцом де Треннесом, также оказался вычеркнутым: Отец, по–видимому, извлёкал свои цитаты из издания без купюр и сокращений. Но настоятель оставил, без сомнения в качестве примера, историю, которую Жорж, в данный момент, не без сожаления читал; Отец де Треннес, вероятно, сократил бы этот отрывок:

Знатный человек сделал постыдное предложение группе школьников, и Бернардина, самого милого и любезного из ребят, охватил священный гнев, и он закрыл его рот ударом кулака такой силы, что звук его был слышен по всей улице. Благородный развратник, став посмешищем для зевак, отодвинулся в замешательстве, но это наказание заставило его исправиться. Впоследствии он искал любую возможность, чтобы услышать проповеди Бернардина и каждой проповедью был растроган до слез.

В каждой паузе, и даже во время чтения, Жорж бросал взгляды на Александра. Поверх голов воспитателей и мальчиков и назло Отцу Лозону и Отцу де Треннесу им была установлена тонкая связь с мальчиком, которого он ласкал своим голосом.

Александр, несомненно, будет слушать только его голос, а не чтение. Жорж тоже получил свою награду; он обнаружил у друга, которого он так хорошо знал, новые стороны. Он уже владел образами Александра в церкви, в студии, в коридорах, на переменах, в поезде, на террасе и в зимнем саду. Теперь он смог добавить к ним образ Александра, который ломал двумя руками кусочек хлеба, или только одной рукой укладывал хлеб на стол; выпивал свой стакан до дна, демонстрируя при этом белоснежную кожу своей шеи; или просто пробовал что–то с краю, словно птица; расправлялся со своим дополнительным мясом — они оба выбрали дополнительное мясо; и поедал вишни, чей цвет сливался с цветом его губ.

Трапеза окончилась. По знаку настоятеля, Жорж поднялся и принялся читать отрывок из О подражании Христу. Они дошли до конца главы «Замечательные последствия любви к Богу». Любовь Божия была самым ценным, чем ожидалось закончить вечер.

Любовь осмотрительна, скромна и праведна. Она не малодушна, не светла, не связана с суетой, но трезва, целомудренна, непоколебима, тиха, заботлива в ограждении чувств. Тот, кто не готов страдать за то, чтобы исполнить волю своего Возлюбленного, тот не знает, что значит любить…

Жорж подождал, пока трапезная не опустеет, после чего спустился с кафедры, следя глазами за Александром. Выходя, Александр не смог обернуться, потому что префект юниоров наблюдал за движением из зала, но поднял правую руку в качестве последнего приветствия.

Жорж уселся за стол в огромном пустом зале с притушенным светом, и приступил к ужину, такому же, как у воспитателей. Сильно же его волнует привилегия, из–за которой так суетятся обычные чтецы! Склонив лицо, он задумался. И мысль оказаться таким образом лишённым всего, впервые в этой комнате заставила его почувствовать своё одинокое положение, почти одиозность. Он попытался представить себе общежитие, где Александр, готовящийся ко сну, без сомнения, задумался над словами из О подражании Христу.

Уходя, служитель попросил Жоржа погасить свет, когда он закончит с ужином. Теперь Жорж оказался в полном одиночестве. Вишни, служившие ему десертом, были великолепны, намного больше тех, что давались мальчикам, и там были две горсти.

Он положил их в ящик Александра.

Аромат сирени заполнял внутренний дворик. Жоржу вспомнились слова Отца де Треннеса о том, что этот запах нарушает сон, мальчиков. Он действительно беспокоил Жоржа, однако в дневное время, ибо напоминал ему об Александре: действительно, частенько, находясь в студии, он через открытое окно созерцал кусты, усеянными цветами, и представлял себе, что их аромат доносит до него дыхание его друга.

Отец де Треннес ожидал его на пороге, у дверей общежития. Он остановил Жоржа и, понизив голос, сказал:

— Ну, полагаю, ты доволен: тайное свидание, страстные взгляды на публике…

— Что за свидание? — сухо произнёс Жорж.

Его целью было немедленное нападение, чтобы стало совершенно ясно, что он не потерпит браконьерства в своих заповедниках. Но прежде чем произносить так много слов, он попытается, чтобы обвинение было чётко высказано. Приём открылся ему по причине того, что он, по сути, никогда нечего не признавал. Он будет игнорировать тот факт, что, для глаз, знавших, что нужно искать, его позы на кафедре свидетельствовали против него. Конечно же, он не был обязан оправдываться по поводу своих слов или поступков такому человеку, как Отец де Треннес; он никоим образом не был ему подотчетен.

Отец, по–видимому, не обиделся: он неторопливо продолжил:

— Во время последнего перемены начальной школы их старший воспитатель студии пришёл переговорить со мной. Я попросил его предоставить мне цифры просивших разрешения покинуть студию в его отделении, классифицировав их по причинам, по которым их испрашивали. Я сказал, что мне это нужно для некоторой сравнительной статистики — я обожаю статистику. Это была детская игра, чтобы заставить его сказать мне, что разрешение на посещение Отца Лозона было предоставлено только одному Александру Мотье. Этот визит совпал с вашим собственным отсутствием: это доказывает то, что я подозреваю. С самого начала вы, право, должны были понять, что не сможете соревноваться со мной в ловкости. Я буду или вашим другом или вашим врагом: выбирайте.

— На вашей встрече сегодня вы и ваш друг, конечно же, должны были обсудить мой подход к нему, который я осуществил через посредника, ради вашего общего блага. Мне хотелось убедить его стать моим кающимся; что должно было успокоить вас — за неимением вашей души, я поместил бы его душу под свою опеку. Несмотря на ваше недоверие и его отказ, я придумал, как неожиданно удовлетворить вас обоих: вы могли любоваться друг другом на протяжении всего ужина этим вечером. Я подумал, что таким путём внушу вам, хотя и с опозданием, чувство дружбы и благодарности по отношению ко мне. К сожалению, кажется, что я был не прав, и тон, который вы выбрали для разговора, не позволяет мне изменить мой собственный: я больше не буду намекать вам; я буду приказывать.

— Завтра, во время полуденной перемены, вы пойдёте и приведёте младшего Мотье — его воспитателя я предупрежу — и вы оба проследуете в мою комнату. Там вы проделаете своего рода взаимную исповедь, и она будет сопровождаться личным признанием, которого вы избегаете. Мое прощение окажется пропорциональным вашей искренности.

У Жоржа не было никакой надежды уснуть пораньше той ночью, и никакого желания засыпать; и, кроме того, у него не было ни какой предрасположенности к слезам, даже к слезам ярости. С равнодушием он решил, что этот человек должен быть уничтожен, так же, как он решил устранить Андре. И его новое решение не стоило ему угрызений совести. Однако он не думал, что совершает хороший поступок, стремясь избавить колледж от такого человека, как он избавил его от такого мальчика. Его заботило не общее благо, а только своё собственное. В деле с Андре он колебался, потому что мальчик не сделал ему ничего плохого; но в случае с Отцом де Треннесом, желавшим ему зла, таких колебаний не было. Священник иногда бывал любезным и всё ещё интересным, но еще больше он был вероломным и коварным. Их молчаливый договор был нарушен.

Не позднее, чем завтра утром Жорж планировал обсудить с Люсьеном ответные меры. Тот, безусловно, будет рад навредить воспитателю в качестве мести за Андре. Начинание, очевидно, будет очень рискованным: сообщники Жоржа находились во власти Отца, ибо, обвиняя его, они тем самым обвиняли и себя. Его престиж, его находчивость, и доверие настоятеля — всё это защищало священника. Может быть, задавался вопросом Жорж, стоит признать, что Отец слишком силен для него, и смириться, выполнив его приказ? Такая мысль была как тяжела, так и кошмарна. Он решил заснуть и для этого лег на спину в совершенной неподвижности.

Он услышал, как воспитатель вошёл в общежитие; как обычно, его чётки задевали полы рясы. Молится ли этот человек по–настоящему, или только притворяется? Складывает ли он индульгенции, которые приобрёл, как имел обыкновение делать раньше Люсьен? Если он был членом Братства Розария, то каждый шарик его чёток стоил ему двадцать пять дней. Или же, как Карл V [Карл V Габсбург, 1500–1558, король Испании (Кастилии и Арагона), король Германии, император Священной Римской империи. Крупнейший государственный деятель Европы первой половины XVI века, внёсший наибольший вклад в историю среди правителей того времени.], он складывал свои победы? Победы над грехом, или победы греха? Он может сложить великое множество вещей, так как любит статистику — например, количество своих цитат; или своих избранных мальчиков; или же своих племянников.

Жорж был уверен, что Отец направляется к нему, возможно, желая возобновить разговор. Он сделал вид, что спит. Он понял, что Отец встал у кровати, а затем приблизился к его подушке. Он ощутил на своём лице аромат его дыхания. Он пребывал в чрезвычайном волнении, но умудрялся поддерживать видимость сна. Ещё никогда в своей жизни он не испытывал такого приключения — когда некто касается его, пока он делает вид, что спит. Что будет дальше — электрический фонарик или роза? Он ждал только какого–нибудь намёка на пробуждающие действия; после чего он со всей серьёзностью попросит Отца, чтобы тот оставил его в покое.

Однако священник ушел, а затем сделал два или три круга по общежитию. Он остановился у другой кровати и, наклонился над её владельцем, точно так же, как только что проделал это над Жоржем. В этот раз им оказался Морис. Жорж передвинул голову на край подушки, чтобы получить лучшую точку обзора. Отец уселся на прикроватную тумбочку и наклонился вперед. Подобным действием, он, без сомнения, закончил обзор всех лиц, с которыми мог поговорить.

Нет, Морис поднялся, они должны заговорить. Звук их голосов не достиг ушей Жоржа: не удивительно, что подобные ночные диалоги никого не тревожили. Отец де Треннес встал и вернулся в свою комнату. Спустя несколько секунд с постели поднялся Морис, тщательно разложил постельное белье, и тихо удалился. Дверь Отца де Треннеса открылась, впуская его.

Дрожа от волнения, Жорж всматривался в темный прямоугольник двери и такой же пустой прямоугольник внутреннего окна, самым тщательным образом занавешенного шторами. Это не мешало ему представить себе комнату так же ясно, как если бы он находился внутри неё — печенье, бутылка с ликёром, аналой, бутылки с туалетной водой, резиновая ванна — и Морис.

В мгновение ока его озарила мысль, что тут есть шанс поквитаться со священником. Ему ещё раз предлагалось чудо, как и в деле с Андре; он не знал, кого благодарить за подобное, святых или античных богов.

Судьба Отца де Треннеса была, несомненно, предрешена. Один только факт нахождения одного из мальчиков в его комнате посреди ночи непоправимо погубит его. На мгновение Жоржу стало жаль, что из всех людей именно Морис окажется той жертвой, которую следовало принести. Но он не мог ничего исправить, так как необходимо было действовать немедленно. Завтра истекает срок полученного им ультиматума, а сегодня ночью его гонитель может оказаться в его милости. Очень многое должно случиться для того, чтобы обратить вспять его позиции. Разве возможно, что подобное когда–нибудь повторится? Сегодня Жорж столкнулся с выбором победить или быть побежденным, убить дьявола или быть убитым им. Эти мысли заставили его отбросить в сторону возникший было импульс симпатии к Морису. К тому же, разве это был не тот самый Морис, которому поручалось следить за Александром во время каникул? Значит, следовало продемонстрировать Отцу Лозону, чего стоит верный ему соглядатай; так же, как и настоятелю узнать цену своего воспитателя. Опять же, а разве это не был тот же самый Морис, который пытался заинтересовать Александра Отцом де Треннесом, и привести его к нему в комнату? Он заплатит за свой цинизм или за свою наивность. Он будет принесен в жертву ради того, чтобы спасти младшего брата, которого он пытался развратить. По правде говоря, всё это выглядело весьма поучительно.

Жорж решил разбудить Люсьена, чтобы обсудить этот вопрос с ним. Он был уверен, что воспитатель не станет подслушивать из–за шторы. Но, подумал он, Люсьен, принимая во внимание его чувства насчёт доносительства, может иметь мнение, противоположное его собственному, и не будет рад, если его мнение проигнорируют. А Жорж точно знал, что предложит сделать. Это дело касается только Александра и его самого. Он более не обязан информировать Люсьена о своём поведении по отношению к Отцу де Треннесу после того, как, согласно совету Люсьена, должен был держать Александра в курсе событий. В одиночку, он отплатит Отцу шантажом с доносом.

Он встал, надел тапочки, накинул куртку поверх пижамы и застелил кровать так, чтобы скрыть своё отсутствие — как научил его Отец. Затем, встав на колени, он вырвал листок из своего маленького блокнота и, оперившись на свой ящик для туалетных принадлежностей, написал в тусклом свете ночника:

Немедленно идите в комнату Отца де Треннеса [Allez donc à l'instant chez le père de Trennes]

Он посчитал на пальцах: получилась александрина [Александрийский стих — французский двенадцатисложный стих с цезурой после шестого слога, с обязательными ударениями на шестом и двенадцатом слоге и с обязательным смежным расположением попеременно то двух мужских, то двух женских рифм.] — александрина, который должна спасти Александра. Вот настоятель обрадуется! Он оценит, когда до него дойдёт весь смысл содеянного. Он прибежит сразу же, как только бегло взглянет эту строку, любопытствуя узнать, почему превратно истолковывается его замечательная проповедь, произнесённая им в воскресенье, и что он должен там обнаружить.

Жорж вспомнил, что по краям страниц его блокнота имеется позолота — деталь, которая может выдать его, если воспитателю случится увидеть эту страницу. Он убрал блокнот в карман и вырвал страницу из тетради, хранимой им в ящике своей тумбочки. Он написал послание еще раз и перечитал его. Его рука, которая была довольно тверда, пока он писал, задрожала, когда он развернул бумагу к свету. Это был прекрасный образчик сочинения, созданный им, даже превосходивший тот, в случае с Андре. Это была не простая ябеда.

То, что он держал в руке, было анонимным письмом. На мгновение Жоржа охватил стыд от позорной сути своего поступка. Может, ему ещё раз обратиться к законам рыцарства? «Нет рыцарства без доблести». Несомненно, хватило бы и одного такого поступка. Но мысль об Александре, даже ещё более настойчивая, чем о Люсьене в том октябре, заставила его стать безжалостным.

Он сложил бумагу, и с ней в одной руке и со своим фонариком в другой, с великой осторожностью отправился в путь. У комнаты Отца де Треннеса он почувствовал запах сигаретного дыма. Без сомнения, египетские сигареты.

Коридор был погружён в темноту. Жорж включил фонарик. Он ощущал себя вором, идущим на преступление. Сравнивая, как он обычно делал, настоящее и прошлое, он вспомнил свою последнюю ночную экспедицию, когда Александр попал под арест после своей записки к нему. В ту ночь он был готов пожертвовать собой ради мальчика, наказанного из–за него. Сегодня он собирался предать одного из своих учителей и одного из своих одноклассников; и ради того же мальчика.

Под дверью комнат настоятеля не было видно света. В это время он уже должен был спать. Жорж развернул записку и протолкнул ее под дверь, написанным вверх. После чего ударил по двери кулаком. Монсеньор настоятель должен проснуться! Ответа не последовало. Может настоятель спал как убитый в тени крыльев Орла из Мо? Жорж задумался над этим, но без особого беспокойства; ему было нужно, чтобы его обязательно услышали. Его больше заботило, чтобы его записку не приняли за розыгрыш. Он боялся только того, что читатель его записки прибудет на место происшествия слишком поздно. Предприятие в отношении Отца де Треннеса принесёт выгоду только тогда, когда тот будет пойман in flagrante delicto [на месте преступления, лат.]. Морис там уже добрых пять минут, и Жорж подсчитал, что десять минут — это все, на что он может рассчитывать. Разъяренный мыслью о провале, он постучал громче, и, наконец, знакомый голос ответил изнутри. Он стукнул ещё раз, чтобы подтвердить, что тут действительно кто–то находится, а затем выскочил из прихожей. Он пробежал вдоль коридора, кончиками пальцев касаясь стены в качестве ориентира, до тех пор, пока не приблизился к дверям общежития. Он достиг их, не включая фонарика. Тут он остановился, испугавшись мысли, что Отец может поджидать его. А настоятель может оказаться не слишком далеко позади! Предатель оказался зажат между двух огней? Соединив таким образом трёх джентльменов благородных кровей, последующая сцена не стала бы испытывать недостатка в пикантности.

Жорж снял тапочки и на цыпочках, босиком, проследовал мимо комнаты воспитателя. Добравшись до прохода между кроватями, он присел. Вернувшись к своей кровати, он поспешно выскользнул из куртки, и, вернув её на обычное место, так, чтобы не было заметно каких–либо изменений, быстро зарылся в постель. Его чувства сильно отличались от того, что он ощущал в ожидании катастрофы, которая должна была обрушиться на Андре. Нет, на этот раз он уже не боялся того, что должно случиться. Его экспедиция, несомненно, взволновала его; он был сильно потрясён, когда отец де Треннес склонился над его постелью, и когда он наблюдал за тем, как Морис покидает свою кровать; но теперь он был спокоен, только нетерпеливо ожидал, когда поднимется занавес над организованной им драматической сценой, единственным зрителем которой он окажется. Получалось, что он создал литературное произведение, которое, ко всему остальному, должно было сохранить его счастье и исполнить его месть.

Кто–то вошел в общежитие. Затем раздался стук в дверь Отца де Треннеса. Жорж приподнялся на кровати, глядя в сторону прихожей, по–прежнему такой же тёмной, как и раньше, но он смог разглядеть там ещё более темную фигуру. И вдруг испытал волну разнообразнейших будоражащих ощущений; он понял, что только что наделал. Тотчас он смог расслышать краткий обмен словами, но голоса звучали слишком тихо, до той поры, пока настоятеля не возвысил голос, воскликнув:

— Открывайте! Я приказываю вам открыть!

Теперь наступил черёд воспитателя выслушивать такие слова.

Внезапно возник поток света: и Отец де Треннес очутился лицом к лицу с настоятелем. Жорж, в суматохе своих чувств, не смог расслышать, о чём они говорят. В тот же миг появился Морис, и, сдерживая рыдания, направился к своей кровати.

Дверь в комнату Отца де Треннеса была по–прежнему широко открыта. На краткий миг выражение Отца де Треннеса оставалось вызывающим. Затем, хотя его посетитель, смотрящий ему прямо в глаза, не произнес ни слова, он медленно опустил голову и встал на колени. Затем дверь закрылась.

Жорж оглядел кровати в спальне. Ни одна живая душа не пошевелилась. Никто, кроме него, не стал свидетелем этой сцены. Следовательно, никто будет знать, что Отец де Треннес, несмотря на всю свою гордость, учёность, иронию и коварство, был вынужден смириться перед настоятелем, уже не его другом, а его судьёй и представителем его ордена. Сон общежития был потревожен этой катастрофой не больше, чем слезами Мориса. Единственными бодрствующими душами в спальне оказались только два очевидца последнего визита Отца де Треннеса в эту комнату.

В разгар тишины, так близко расположенной к очагу шторма, Жорж оценил весь уют своей собственной постели. Мало–помалу, его раскаяние уступило место удовлетворению от итога, достигнутого хитростью. Правда, ему было жаль Мориса, чьи бедствия напомнили ему о страданиях Люсьена в ту ночь, когда исключали Андре. Ему было жаль даже Отца де Треннеса, который вскоре пострадает от тысяч обид, нанесенных ему его же духовенством. Но, после всего, разве они оба не получили по заслугам? Теперь они должны обратиться к Богу, как это было с Люсьеном. Жорж заставил их вернуться на правильный путь. И правда, каким успешным миссионером он оказался! Его дружбы привели к массовым обращениям! Так как множество людей будет трудиться во славу его спасения, то ему самому больше нет нужды обращать на подобное хоть сколько–нибудь внимания.

В то же время он избавился от своих земных трудностей. Он был свободен. Он опять стал хозяином своей судьбы.

Восстановлением порядка и власти занялся настоятель, но это был тайный триумф Жоржа. За счет человека, научившего его этому выражению, он снова тайно одержал победу.

Он вознёс настоятеля, свергая воспитателя — он, мальчик четырнадцати с половиной лет, чьё задание по латыни было возвращено ему в тот же день с припиской учителя: Вы можете сделать это лучше.

Ну, его труд в эту ночь был не плох, совсем не плох. Скандал, спровоцированный его вмешательством, пожалуй, больше подходил художнику, чем писателю. Он был достоин того, чтобы оказаться на конкурсе, только не в Académie des Palinods[литературный конкурс], а в Beaux—Arts [конкурс изящных искусств]. Что–то подобное в стиле больших картин можно увидеть в галереях. «Феодосий взывает к Амвросию в притворе собора Милана». Или «Людо́вик I Благочестивый кается перед епископами в Аттиньи». Или «Император Генрих IV у ног Григория VII в Каноссе». Все это можно выразить иначе — «рука руку моет, вор вора кроет».

Вероятнее всего, в сей момент оба героя дня, один из которых, по крайней мере, был хорошо выбрит, бок о бок стояли на коленях, видя, как каждый из них возносит молитву за соседа. Но их мысли, как и мысли их учеников за молитвой, находились, конечно же, в другом месте. Начнем с того — понял ли Отец де Треннес, как случилось, что там оказался настоятель? Настоятель не стал объяснять Андре, как было обнаружено его стихотворение: расскажет ли он Отцу, что привело его к той комнате? Станет ли считать Отец де Треннес, что оказался жертвой случая, или доноса своего коллеги, или мальчика? А если он подозревает Жоржа, то простит ли ему полученный удар, так же охотно, как сиенский дворянин простил Святого Бернардина? Он же должен понимать, что загнал Жоржа в угол. Он злоупотребил преимуществом, предоставленным ему знанием античности и жития святых. Его призывы к непорочности начали становиться слишком уж лихорадочными, его цитаты — чрезвычайно навязчивыми; к тому же там была одна цитата, о которой он забыл, хотя она была из Мюссе:

Те, кого вы выбираете, призваны быть чрезмерно непорочными! (Vous les voulez trop purs, les elus que vous faites!, фр.)

Настоятеля, со своей стороны, безусловно, весьма интересовал способ, которым его известили. Естественно, он понимал, что это был кто–то из спальни старшеклассников. В прошлый раз он наказал Жоржа, хотя и номинально, за то, что тот покинул общежитие без разрешения.

Но в этом случае у него имелись основания думать, что другое тут было невозможно: хорошие поступки должны совершаться и без разрешения. Во всяком случае, он, несомненно, увидит в случившемся доказательство добродетели своих подопечных, которое не может не успокоить его, даже если он будет таким же безжалостным к Морису, как и к Андре.

Каким бы не оказался исход дела, Жорж не мог отделаться от тревоги из–за случившегося. Если Мориса выгонят, то, конечно же, и Александр уйдёт тоже, и на следующий год поступит в другой колледж, куда должен будет последовать, согласно своему обещанию, и Жорж. А почему бы, с таким же успехом, не сделать это и Люсьену? А там Жоржу предстоит компенсировать Морису весь урон, который он нанёс ему, так же, как он сделал это в случае с Люсьеном.

Морис ничего не потеряет из–за этих изменений. Он тоже обретёт друга, который будет по–настоящему хорош. Андре переведётся в тот же колледж. Будучи вшестером, они не станут бояться обвинений в особенной дружбе. Для полноты картины их объединение должно получить известность как Collegium Tarsicio [Общество Тарцизия, лат.].

К тому же, возможно, под гнётом немилости, Сен—Клод покинут совсем не Жорж, Александр, Люсьен и остальные. Воспитателю только и останется, что, в качестве мщения или из–за своей педантичности, вытащить на свет грязное бельё из школьного шкафа. В этом случае опала станет почти неминуемой. Но подобное едва ли возможно. Настоятель окажется первым, кто категорически откажется верить в то, что Сен—Клод стал логовом подобной мерзости.

Да и нужен такой обвиняемый только для того, чтобы играть пассивную роль и покорно подчиняться. Дело, согласно актуальному выражению tu quoques [и ты такой же, англ.], представят как клевету Отца де Треннеса. Жоржу вспомнилась угроза Александра написать Папе, когда его духовник отказал ему в причастии. В таком случае они смогут угрожать написать в правительство. В их силах спровоцировать всесторонний скандал.

Между тем, Отец де Треннес, возможно, уедет. Куда же он направится? Вряд ли в другой колледж, так как он выпускник этого. Он может, без сомнения, навестить своих племянников: он может уйти в отставку и культивировать свой непотизм [непотизм, также кумовство — фаворитизм, предоставляемый родственникам или друзьям, вне зависимости от профессиональных достоинств]. Или же, если действительно обратится к Богу, то сможет удалиться в монастырь. Там у него будет досуг, чтобы медитировать от классического текста «О небольшом числе избранных», и извлекать из этого пользу. Ещё он может перейти в другой орден, если сочтёт подобное целесообразным. Насчёт этого Жорж был недостаточно информирован: он помнил только, что существует около 150 мужских монашеских орденов или что–то вроде того. В случае, если такое возможно, то Отец де Треннес, очевидно, столкнется только со слишком богатым выбором. Однако, скорее всего, он утешится, вернувшись в археологию. Он отправится на Ближний Восток, и снова увидит Грецию. Её древние храмы станут для него убежищем, раз его не смогли защитить принципы тамплиеров.

«Bon voyage [счастливого пути, фр.], Отец!» подумал Жорж: «Простите меня за то, что прогнал вас за городской вал. Возможно, однажды, в один прекрасный день, мы снова встретимся на родине Феогнида. И вы, господин воспитатель, теперь молитесь в той комнате, где молились Люсьен и я; простите меня за то, что заставил вас подчиниться, как в заповеди «бодрствуйте и молитесь». И, возможно, в будущем, в ваших интересах молиться немногим меньше, а бодрствовать немногим больше».

Ну и ну! Морис снова рыдает! Полноте, мой дорогой приятель! Может ли быть, что ты, будучи мужчиной среди женщин, оказался мальчиком среди мужчин?

Жорж повернулся на другой бок и натянул на уши одеяло, стараясь заглушить звуки рыданий Мориса.

Утром, на побудке, все увидели, что вместо воспитателя появился префект студий. Большинство мальчиков, должно быть, подумали, что Отец де Треннес заболел. Утро восстановило и Мориса, который появился совершенно спокойным, пряча свои секреты под такой же беззаботностью, как и у Жоржа. Он либо смирился со своей судьбой, либо, хорошенько подумав, пришел к выводу, что будет прощён.

Они спустились на медитацию. Лицо настоятеля выглядело осунувшимся и уставшим. Очевидно, он не спал этой ночью. Он был не выбрит. Жоржу вспомнилась фраза Отца де Треннеса о «лице уважающего себя человека». А разве мог он забыть то собрание в один из октябрьских вечеров, когда официально объявили об изгнании Андре? Его интересовало, чем грозит это прекрасное весеннее утро, но он оставался более–менее спокойным по отношению к действиям руководства колледжа; он знал, что судьбой связан с друзьями.

Печальным голосом настоятель зачитал текст, касающийся тягостных тайн Розария, плодами которых были, в частности, покаяние, смирение и спасение души. Чтение обладало всей атмосферой конкретной аллюзии, для тех, кто был в состоянии это понять. Это походило на поучения проповедника на Уединении, осуждающие интеллектуальные вольнодумства, под которыми подразумевались обстоятельства случившегося с Андре. Тем не менее, Жорж удивился, когда настоятель не сделал каких–нибудь намёков на произошедшее этой ночью: безусловно, исчезновение его наиболее высоко ценимого воспитателя студий требовало некоторых пояснений. Быть может, настоятеля смущал тот факт, что перед ним по–прежнему находится ученик, пойманный им, как было указано, в комнате воспитателя, потому что другой ученик, до сих пор остававшийся ему неизвестным, разоблачил это безобразие? А это было самое форменное безобразие, которое он не мог, на полном основании, решится публично осудить: случай оказался ещё более деликатным, чем в деле с Андре. Это заставило бы его краснеть за свой орден и колледж. Тем не менее, он мог бы вспомнить пословицу о том, что «Один плохой монах не испортит всё аббатство».

Когда прозвенел звонок, настоятель закрыл книгу и оглядел свою аудиторию. При всей своей уверенности, Жорж слегка вздрогнул: вот и настал тот самый момент. Медленно, тоном беспредельной важности, ещё никогда не слышимым от него мальчиками, настоятель произнес следующие слова:

— Я прошу вас посвятить сегодняшние утренние молитвы и причастие монсеньору де Треннесу, который покинул нас.

Это было все: кажется, что надгробная речь, посвящённая Отцу де Треннесу, оказалась короче, чем у Николя Корне. Все: но этого было достаточно.

Потрясение прокатилось по всему старшему дивизиону колледжа. Почти все присутствующие имели некоторые основания испытать шок: самые юные — потому что Отец де Треннес интересовался ими; все остальные — потому что их интересовал Отец. Многие выглядели неожиданно задумавшимися; они, вероятно, задавались вопросом, не последуют ли за этим событием серьезные последствия для них самих. Как и предвидел Люсьен, новость была воспринята с оживлением. То есть, всего за несколько недель Отец де Треннес смог нанести такое количество ущерба? Учебный год заканчивался на ещё более захватывающей ноте, чем начался. На пути к церкви неоднократно упоминалось имя Андре — в устах тех, кто пытался успокоить себя: и среди их числа отметились не только черные овцы. И, без сомнения, они были правы. Тут не имелось повода для неоправданной тревоги. Тем временем шумиха поднялась уже не среди мальчиков: это переливали из пустого в порожнее Отцы.

Во время службы Люсьен спросил у Жоржа мнение насчёт случившегося.

— Я думаю, что поймали Мориса. Если хочешь знать, то выглядит он очень странно.

Люсьен развернулся и посмотрел на брата Александра.

— Он уткнулся в свою книгу. Как и все остальные. Отец де Треннес будет рад: он начал с просьб о твоих и моих молитвах, а сейчас вся старшая школа молится за него, или, хотя бы притворяется.

Жорж мог бы рассказать ему, что за Отца де Треннеса уже всю ночь молился настоятель; и мог напомнить Люсьену, что Андре тоже был высоко оценен молитвами старшей школы. Люсьен в течение трёх месяцев молился за Жоржа; и, если это тоже чего–нибудь стоило, Жорж молился за Люсьена. По крайней мере, можно сказать, что в Сен—Клоде, как и в поэзии Ферзена, сердца, если не души, пребывали в молитве.

При подходе к престолу отметился своим рвением Морис. Как будто это объявился старый Люсьен, Люсьен, пребывающий в возбуждении от благодати, одновременно поучительной и очистительной. Никто из старшеклассников не переговаривался; причастие было единодушным — а единодушие внушало доверие настоятелю, в отличие от Отца де Треннеса.

За завтраком, что выглядело необычайным исключением, не совершалась Deo Gratias. Тем лучше; завтрак должен был закончиться раньше, и последующая перемена окажется дольше. А ещё, Жорж получил улыбку от Александра; тот всё ещё пребывал в неведении относительно тех потрясающих событий, причиной которых служил он, только что нашедший под своей салфеткой вишни со вчерашнего ужина Жоржа.

Их старый воспитатель, восстановленный в своей прежней должности, вышел на игровую площадку и был тотчас окружён мальчиками. Его спрашивали, почему настоятель сказал «господин де Треннес» вместо «Отец де Треннес», что это значило, и действительно ли, что Отец отказался от сана ради того, чтобы посвятить себя научной работе.

На что воспитатель ответил:

— Tu es sacerdos in aeternam [Ставший священником всегда священник — лат.].

Они лицемерно притворились, что верят сентенции, высказанной воспитателем в качестве отговорки. Считая при этом, что там должна быть какая–то совершенно простая причина ухода Отца: кое–кто решил, что заболел член его семьи; другие — что он получил богатое наследство. Воспитатель избавился от них, обязав приступить к игре — они должны были вернуть традицию игр, но свобода от этой обязанности, предоставленная Отцом де Треннесом, была объявлена, по крайней мере, до конца этого дня.

Одна большая группа мальчиков, с представителями всех классов старшей школы, сплетничала в углу. Жорж и Люсьен, увидев там Мориса, подошли к нему. Здесь мальчики, не удовлетворённые отговоркой их старого воспитателя, пытались узнать правду об их прошлом воспитателе. Правду ли?

Здесь, возможно, говорили слишком много: несколько ораторов, казалось, были озабочены тем, чтобы скрыть правду друг от друга, обращаясь, с этой целью, к двусмысленностям, любимому приёму в их дискуссиях.

Морис предположил, что Отец связался с женщиной из местных. Но возможно ли это? Ближайшая деревня не могла предложить ничего, кроме девочек–гусятниц, а рыночный город, чуть лучше укомплектованный, находился на расстоянии часа езды на велосипеде. Юный щеголь с четвертого курса выдвинул более логичную гипотезу о романе с несколькими его товарищами по курсу, которым Отец де Треннес оказывал определенное благоволение. Имена были известны, но теоретик отказался их называть. Люсьен напомнил им, что, если теория окажется правдой, то таких нарушителей среди них скоро не останется. Кто–то снова вернулся к подопечным Отца: он всегда подозревал нечто: однажды ночью, проснувшись в общежитии, он увидел, как Отец де Треннес разглядывал кое–кого из спящих, светя электрическим фонариком. Но Жорж оборвал все домыслы по этому поводу, заявив, что Отец де Треннес рассказывал ему о своей практике чтения молитв над теми, кто плохо спит.

Один из самых старших мальчиков заявил, что ни одна из этих историй не обладает каким–либо здравым смыслом. Он считал, что Отец де Треннес был безразличен к девочкам–гусятницам так же, как к младшеклассникам и молитвам. Он настаивал, что Отец был ученым и непредвзятым скептиком; к тому же он был популярен, и завоевал дружбу старших мальчиков. Большего и не требовалось, чтобы возбудить ревность среди учителей, и между ними возник заговор, чтобы избавиться от него. Их присутствие проглядывает во всем этом деле.

Представитель курса философии во время обсуждения этой гипотезы высказал мнение, что источник неприятностей воспитателя находится в другом месте. Отец де Треннес пострадал не от гнева их школьных учителей — ибо вопрос о том, чтобы он остался в Сен—Клоде навсегда никогда не стоял — а от гнева других членов его ордена, которые, без сомнения, оказались в его тени.

Он был вызван, чтобы отчитаться — Бог знает, за что! Возможно, у него возникли проблемыиз–за восстановления языческих храмов. Философ, выдвигая такую идею, напомнил им о девизе одного из религиозных орденов:

Ad majorem Dei gloriam, Ut in omnibus glorificetur Deus [к вящей славе Божией, дабы во всём был прославлен Бог — геральдический девиз Общества Иисуса, иезуитского монашеского ордена] и т. д.

Все эти преследования священников священниками всегда проводились под именем Бога. Раньше Отца бы посадили в замок, и держали бы на хлебе и воде. Ему, по крайней мере, повезло, что инквизиции больше не существует. Вольтер и Права человека оказали прекрасную услугу, даже самим священнослужителям.

Около десяти в студию за Морисом пришел префект, и Люсьен толкнул Жоржа, поздравив его таким образом с правотой. Судя по обмену взглядами, это произвело впечатление на всех в комнате. Теории, выдвинутые на перемене, уступали место реалиям. Опасность быстро забылась, но продолжала существовать. Это означало, что мальчики оказались перед лицом сурового испытания: должно начаться просеивание их рядов.

Исключат ли Мориса, как это было с Андре? А разве Люсьен не ощутил тень тревоги? Жоржа, склонившегося над своим заданием по греческому, посетило видение Отца де Треннеса; будто бы священник, сам обожающий греческий, перед своим отъездом предрешил судьбу Жоржа. Наконец, дверь снова открылась, и все подняли глаза: это вернулся Морис. Он выглядел слегка самодовольно. Немного погодя, когда больше никого не вызвали, вся студия, казалось, освободилась от подавленности. Они снова могли дышать.

Покончив со своим заданием, Жорж одолжил из книжного шкафа студии короткий трактат о церковном праве. Его мысли были спокойны в отношении его самого, но он ощущал беспокойство от того, что, возможно, придётся испытать Отцу от своего духовенства. Мысль о заточении в замке произвела на него впечатление. Он обнаружил, что «проступка» Отца де Треннеса нет среди «оговорённых случаев» и, следовательно, он не подлежит «лечащему наказанию, иначе называемому порицанием»: а именно, отлучению [экскоммуникации], интердикту [в римско–католической церкви временное запрещение всех церковных действий и треб (например, миропомазания, исповеди, бракосочетаний, евхаристии), налагаемое папой или епископом. Часто интердикт налагался на население целой страны или города, гораздо реже — на отдельных лиц. Интердикт в отношении определённого лица обычно называют отлучением от церкви (экскоммуникацией). Существуют 3 вида интердикта.] и отстранению. Что касается «карательных наказаний» или «искупающих» наказаний», то Отец де Треннес, по–видимому, мог быть подвергнут им только во «временной» форме, а не в «вечной». Для этого имелись «дисциплинарные санкции»: — а именно, специальные посты, пожертвования, искупительные работы, и духовные упражнения в религиозном учреждении. Значит, всегда и везде, где бы он ни оказался, упражнения Отца де Треннеса, должны оставаться, несомненно, только духовным.

После обеда, как только начался перерыв в занятиях, Жорж был проинформирован воспитателем о том, что с ним желает поговорить настоятель. Ему предоставлялась большая свобода действий, чем Морису, но это был скорее плохой, нежели хороший знак.

— Началось, — сказал он Люсьену, добавив, — Ave, moriturus te salutat [Славься, идущие на смерть приветствуют тебя, лат. перефраз Ave, Caesar, <Imperator>, morituri te salutant (Славься, Цезарь, <император>, идущие на смерть приветствуют тебя) — согласно сочинению римского историка Гая Светония Транквилла («Жизнь двенадцати цезарей», «Божественный Клавдий», 21), при императоре Клавдии подобными словами его приветствовали гладиаторы, отправляющиеся на арену.].

Настоятель продемонстрировал замечательную проницательность, выйдя прямиком на того мальчика, который одновременно был соучастником Отца де Треннеса, и его предателем. Еще до обеда, когда префект студии сказал Жоржу, что он не потребуется как чтец, Жорж почувствовал беду. Его необычайно быстро сместили. Честь, которую ему оказали, безусловно, вряд ли была им заслужена, но он неплохо с ней справился, хотя ему позволили прочитать жизнь только одного святого. Теперь, понял он, причины, заставившие его имя навечно попасть в список чтецов, переписали его в совершенно другой список.

Тем не менее, ему было всё равно. Боевое настроение прошлой ночи покинуло его. Он считал, что любая защита окажется бессмысленной, к тому же ему было тошно защищать самого себя. Он вообще не станет отвечать; и без содрогания выслушает объявление о своём исключении, по крайней мере, после того, уверится, что и Александр тоже исключён. И перед своим уходом от настоятеля передаст тому оригинал таинственного послания, подброшенного под его дверь; после своего ухода он оставит того человека сильно сконфуженным.

Жорж входил в покои настоятеля так спокойно, словно это был Отель Рамбуйе. Настоятель сидел спиной к свету возле открытого окна, через которое проникал аромат сирени. Он не мог, конечно, знать, что это обстоятельство напомнит Жоржу кое–что из сказанного Отцом де Треннесом, и вызовет в его воображении образ младшего Мотье, заставив Жоржа вспомнить тех двух людей, относительно которых он и был вызван в эту комнату. Настоятель указал на стул.

— Я заметил, — произнёс он, — что ваши позиции в сочинениях не так хороши, какими они были, начиная с Пасхи.

Он протянул руку за бумагой со своего стола и продолжил, ознакомившись с ней:

— Вы стали четвертым в английском языке, в то время, как вы были вторым в последнем семестре, а перед этим были первым. Вы стали третьим по латыни, будучи дважды первым до этого. По греческой грамматике вы были в одном случае вторым, в другом — третьим. В воскресенье вы узнаете, что ваши оценки ныне ещё менее удовлетворительны. Короче говоря, за исключением греческой литературы, вы провалили все ваши еженедельные сочинения этого семестра. Что является причиной подобного, мой мальчик?

Жорж с улыбкой ответил, что это, должно быть, невезение, потому что он уверен, что в этом семестре старается также сильно, как и в прошлом, к тому же, пришпоривая себя перспективой ежегодной церемонии вручения наград. И в той области, где, несмотря на его усилия, им были потеряны позиции, он рассчитывал на финальное сочинение — «секретное сочинение», результаты которого, пока не оглашённые, должны были восстановить их.

— Я боюсь, — сказал настоятель, — что вы могли быть взволнованы, в некотором смысле отвлечены от занятий.

— Если бы это было так, — ответил Жорж, — то я должен был потерять своё положение и в греческой литературе.

Решая не отвечать на обвинения, он наметил для себя выглядеть потрясённым и расстроенным; но события, очевидно, приняли более благоприятный оборот, и подобное не могло не развлечь его.

Жорж напустил на себя скромный вид, как в тот день, когда получил поздравление за свой интерес к Святому Тарцизию. Однако, под прикрытием этого он был горд, что безошибочно угадал хитрость, посредством которой на него пал выбор читать в трапезной прошлым вечером. Настоятель наклонился к нему и взял его за руку.

— Мальчик мой, я хочу, чтобы ты посмотрел в мои глаза. Ты сидишь на свету, и я могу читать в твоей душе посредством глаз.

Короткая пауза; Затем, медленно:

— Вы находились под влиянием монсеньора де Треннеса.

Жорж притворился изумленным.

— Я? Ни в коем случае, господин настоятель!

— Кто поспособствовал вам в вопросе чтения в трапезной?

— Отец де Треннес любил делать вещи, которые доставляют людям удовольствие, без какой бы то ни было просьбы.

— Ваш ответ задевает меня, из–за чувств, которые связывают меня с господином де Треннесом. Но, мое праведное любопытство ещё глубже. Тут присутствует предельно серьёзный интерес, так что я обязан говорить прямо. По крайней мере, в этом, как и в другом случае, с которым вы приходили ко мне, я, в некотором смысле, рад иметь дело с таким отважным, благородным парнем, и с таким чувством долга, как у вас. Обстоятельства выбрали вас если уж не успокоить, то просветить меня. Я ограничусь в своём расследовании опросом вас и только вас. Я не сомневаюсь, что вы понимаете причину моего дознания, а также, важность хранить неукоснительное молчание по этому поводу, в отношении любой третьей стороны. Я хотел бы добавить, что все, что вы, возможно, скажите мне, не будет доведено до сведения того человека, который, главным образом, вовлечён в это, и вообще не будет никаких последствий для каждого, находящегося под нашей крышей. Но не стоит забывать, что в ваших ответах вы берёте на себя обязательства, совершенно независимые от ваших религиозных обязательств, причем не только в отношении себя, но и в отношении тех мальчиков, к которым, возможно, мог иметь отношение господин де Треннес, в качестве священника.

— Помните Божественные слова: «Горе тому, кто введет ребенка в заблуждение!»

— Господин де Треннес обладает даром внушать доверие и, согласно тому, что он рассказал мне, многие из здешних мальчиков обращались к нему за наставлением. Но, главное, я хотел бы увериться в том, что под прикрытием этого не случилось чего–нибудь — какого–нибудь опрометчивого поступка, о котором бы пришлось скорбеть. И с этой целью я задам вам два вопроса.

— Первый: вы когда–нибудь находились в комнате господина де Треннеса ночью? Второй: заметили ли вы кого–либо еще, кто там бывал? Я не спрашиваю ни деталей, ни имен, только «Да» или «Нет»; этого будет достаточно.

Жорж, услышал первый вопрос, снова притворился удивленным. Затем, услышав второй, он напустил на себя задумчивый вид. Таким образом, он ощутил себя судьёй человека, которого предал. Отец пытался принудить его к признанию, навлекающего на него позор; теперь от него требовалось признать вещи, навлекающие позор на его гонителя. Этого не будет: Жорж спасся из ловушки Отца де Треннеса: теперь он может себе позволить избавить Отца де Треннеса от наказания.

Он вернёт тому будущее, нетронутым, будущее, которое, как думал Жорж, им разрушено. Он оставит ему свободу распоряжаться самим собой, быть тем, кем он был, как Андре, который остался свободным и самим собой, и, конечно же, включая всё остальное.

Его не очень тронуло упоминание о его «обязательствах». Это значило, что он должен компенсацию Отцу де Треннесу: он должен восполнить, с помощью лжи, урон, который он нанёс тому посредством своего вранья. Что касается тех гипотетических мальчиков, чья невинность должна быть защищена, то они должны позаботиться об этом сами. Настоятелю, если Отец де Треннес был прав, нужно только почитать Святого Августина [Августин Блаже́нный [354–430, христианский теолог и философ, влиятельнейший проповедник, епископ Гиппонский].

Епископ Гиппонский мог бы научить его в данном случае большему [он считал, что у детей нет непорочности и духовной чистоты], чем епископ Мо, так что настоятель, может статься, будет склонен прибавлять к проклятию людей, которые вводят мальчиков в заблуждение следующее: «Но сколько же имеется детей, вводящих людей в заблуждение!»

Тем временем, настоятель казалось, по крайней мере, наполовину удовлетворился тем, как вёл себя Жорж, поскольку тотчас повторил только свой второй вопрос.

— Хорошо. Вы кого–нибудь заметили?

Жорж посмотрел ему прямо в лицо и спокойно ответил:

— Нет. Я никогда не видел, чтобы кто–нибудь входил в комнату Отца де Треннеса, и даже больше — я сам никогда не заходил туда. Более того, я уверен, что, если кто–нибудь ходил бы туда, то я, наверняка, услышал бы об этом.

Покинув покои настоятеля, Жорж разорвал оригинал своей записки на бумаге с позолоченными краями, и подсунул обрывки под основание статуи святого Тарцизия, таким образом, сделав с этим примечательным документом то, что он не успел сделать со стихотворением Андре.

Святой Тарцизий не защитил друга Люсьена, но он защитил Люсьена и защищал Мориса. Он, несомненно, защитит и Отца де Треннеса. Во всяком случае, Жорж был рад тому, что снова удалось обмануть настоятеля, таким образом, отомстив за себя человеку, который стал орудием другой его мести.

Он перенёс обиду на настоятеля потому, что тот символизировал собой абсурдные правила и слепую власть. Каков же был этот выдающийся человек, чьи риторические прелюдии завершались точно так же, как и у Отца де Треннеса! Его неискренний трёп о работах Жоржа и его намеки на его благочестивость весьма соответствовали той ханжеской злобности, которую он нечаянно проявил во время неприятностей с Александром. Он мог винить только себя, ибо, утверждая, что надо обязательно говорить правду, в дальнейшем вызвал этим обман, большой обман — как те деревенские священники, которые, аплодируя каждому благочестивому слову Полиевкта, спровоцировали контрдемонстрацию.

Отец де Треннес, очевидно, защищался весьма умело; он убедил настоятеля, что тот ночной визит был исключением. Андре тоже был исключением: каждый был исключением, поскольку каждый, каким был, таким и оставался. А разве Жорж не посещал настоятеля, точно так же, как посещал Отца де Треннеса? Они оба, по их собственным словам, выбрали его; он не одобрил ни этот выбор, и не внушал подобного ни своим лицом, ни своей душой.

То, что его выбрал настоятель — показалось ему еще менее лестным, чем выбор Отца; на самом деле, он даже пришёл в ярость от этого. Как мог тот человек представить себе, что он, Жорж де Сарр, окажется обыкновенным доносчиком? С таким же успехом настоятель может себе вообразить, что именно он являлся тем, кто доставил то анонимное ночное послание. Почему они выбрали его?

Когда начались занятия в студии, он нацарапал краткое резюме своего интервью, украсив его несколькими изящными риторическими периодами настоятеля, и подсунул его своему соседу. Потом двое друзей поучаствовали в триумфальной трапезе, во время которой Люсьен внёс свой вклад, дополнив тот довольно–таки странный отчёт Жоржа.

— Пока ты врал настоятелю, — сказал он, — знаешь, о чём нам рассказал Морис?! О своём приключении с Отцом де Треннесом. Кое–кто из парней стал подначивать его насчёт вызова этим утром, спрашивая, по–прежнему ли он думает, что Отца де Треннеса уволили из–за женщины. Он неплохо себя чувствовал, пока шёл обед, поскольку у нас не было Deo Gratias. И после он по–прежнему ничего не говорил, а потом вдруг решился рассказать нам, из–за чего у нас случился приступ смеха.

— Кажется, он спал сном праведника, когда появился Отец де Треннес, разбудил его — нам знаком этот образ действий — и начал говорить о вечной жизни, предложив ему выпить у него в комнате. Конечно же, Морис сказал, что это случилось впервые. Как только они оказались вместе, Отец начал читать проповедь о Святом Венане, замученном в пятнадцать лет — как ты знаешь, это вчерашний святой — короче говоря, новое издание Святого Панкратия, замученного в четырнадцать, Святого Николая Толентинского, ну и так далее. Если бы Отец задержался тут чуть дольше, каждый бы в спальне поучаствовал в вечеринке и стал бы мальчиком–святым.

— Итак, они были там, выпивали и покуривали, когда совершенно неожиданно — Ба–бах! — в дверь. Отец и говорит Морису: «Не шевелись, это, наверное, плохо кому–то из твоих однокашников, или меня требуют на службу». Он подумал, что тот человек уйдёт, а затем продолжает: «Хотя, подожди–ка — сейчас ведь нет никакой ночной службы». Затем послышался голос настоятеля — подумать только! — бормотавший: «Я был вызван прийти к вам». Шутка показалась мне превосходной, но на Отца де Треннеса не произвела впечатления и он её не оценил. Он толкнул Мориса к аналою и потянулся за стихарём, но настоятель стал нетерпелив — и в самом деле, если бы Отец не открыл дверь, то настоятель высадил бы её! Морис говорит, что было очень весело, но я не могу себе представить, как он мог это почувствовать, выслушивая последующий разговор, касавшийся его персоны:

«Что этот мальчик делает в вашей комнате?»

«Он попросил меня выслушать его признание».

«В это время, посреди ночи? Это противоречит каноническому праву».

«Подразумевается, что Отец в праве отступить от канонического права, но под предлогом того, что он сжалится над преступником, нечистая совесть которого не позволяет ему заснуть».

Увы и ах! В следующий момент настоятель, за которым, скосив глаза, следит Морис, замечает бутылку, полупустые стаканы и сигареты, догорающие в пепельнице. Его лицо меняется, и он смотрит на двух нарушителей так, как смотрел бы Орел из Мо, поймав с поличным Лебедя из Камбре и мадам Гийон [Жанна—Мария Гюйон, урождённая Бувье де ла Мотт, чаще называемая Мадам Гюйон (фр. Jeanne Marie Bouvier de la Motte Guyon); 1648–1717, французский мистик, один из крупнейших представителей квиетизма. Учение мадам Гюйон было плохо принято официальной католической церковью. В 1694 году епископ Мо Жак—Бенинь Боссюэ проводит теологическую проверку сочинений Гюйон и обнаруживает в них 30 «ошибок». Боссюэ, заручившись поддержкой папы, добивается заключения мадам Гюйон в тюрьму. В 1695 она как «государственный преступник» была заключена в Венсеннскую крепость, затем в монастырь, а период с 1698 по 1703 год провела в Бастилии.] — практически мифологическая сцена, задумайся об этом! Морису он коротко приказал:

«Вы не исповедовались в пижаме. Возвращайтесь в кровать. Я пришлю за вами утром».

Морис покидает их — Отец выглядит скорее как мадам Гюйон, чем как Меропа, декламирующая: «Варвар, он мой сын!»

— Наша ночь кающихся была вновь поставлена ​​под сомнение настоятелем сегодня, только, кажется, с ещё большей убеждённостью. Без консультаций со справочниками в поисках барона Ферзена. Надо думать, что вмешался Отец Лозон, ты же знаешь, как он предан семье Мотье. Кроме того, Морис смог найти убежище в святых таинствах, сославшись на свои ежедневные причастия, как это сделали мы с Отцом де Треннесом. Морис говорит, что когда он поступил так, то настоятель схватился руками за голову, вопрошая, что же последует дальше. Ты можешь не удивляться, но бедняга оказался в затруднительном положении! Мы пользуемся его собственным оружием для защиты себя от него, и в этом лицемерия не больше, чем его собственного, добываемого им из своего шкафа. В его глазах, ты находишься под крылом Святого Бернардина Сиенского — просто потому, что тебя ему так представили. Короче говоря, что касается Мориса, наш человек, должно быть, решил, что, с одной стороны, не стоит спорить с теми самыми ежедневными причастиями, а с другой — отпустил его с советом причащаться чаще, чем когда–либо, и, конечно же, чтобы тот держал рот на замке — по сути, те же самые инструкции, как и у тебя. Всеобщее молчание по отношению к Отцу де Треннесу. Морис уже приказал Александру быть сдержанным, как могила. Так что, все, что ещё можно прибавить к этому — как ты спас Отца де Треннеса и оставил в дураках настоятеля.

— До сих пор не ясно только одно: как настоятель вообще вылез из своей постели? В делах такого рода всегда есть загадка. Мы так и не узнали, как стихотворение Андре оказалось в руках настоятеля. Если такое продолжится, то я начну верить в ангелов–хранителей.

В легкомыслии, с которым остальные встретили эти события, Жорж нашел утешение раскаянию, до сих пор беспокоящему его. И всё же, ему было больно видеть, как высокая трагедия свелась к фарсу. Даже Морис изменил свою роль! Тем не менее, для их воспитателей все дело закончилось, как в Полиевкте, звучанием «имени Божьего».

И вновь стало возможным вести разговоры в общежитии. Люсьен склонился к кровати Жоржа.

— Я скажу тебе по секрету: Отец де Треннес не обратился к Богу. У него не было даже краткого проблеск света, как у меня в десять тридцать в ночь на 6 октября.

— Откуда ты знаешь?

— Если бы он отказался от дьявола, он также бы отказался от наших пижам и оставил бы их под нашими подушками, прежде чем уехать.

— Возможно, у него не было времени. Он оставит их в качестве жертвы у ног Олимпийца Гермеса.

— Хорошо, но он не сказал настоятелю правду.

— Да, но это из–за Мориса и остальных.

— Кое–кому будет жаль потерять выпивку и печенье.

— Больше всего мне жаль, что не воспользовался шансом расспросить побольше о древности, средних веках, и о современном времени. Его сведения были особенно интересны. Словно тебя будят посреди ночи для того, чтобы послушать, как кто–то произносит речь, неуместную, о красоте…

— … Ага, и нечистивую. О непорочности.

4

В то утро понедельника, после мессы, они участвовали в первом молебственном шествии [молебственные дни (три дня (понедельник, вторник, среда) перед Вознесением, в которые проводятся молебственные шествия]. Парами, первыми шли юниоры, за ними следовали старшеклассники. Тем временем, Александр и Жорж, памятуя о благоприятной возможности, утерянной на Вербное воскресенье, заполучили самые лучшие места — Александр шёл самым последним в своей процессии, а Жорж первым из сеньоров, сразу за ним.

Ещё ни разу, после инцидента в марте, не были они так близки друг к другу в религиозной церемонии. Так же, как не были они вместе на открытом воздухе таким ранним утром.

Сельская местность сияла в ярком солнечном свете. Цветы в живых изгородях ещё не потеряли своей свежести. Жорж до сей поры ничего не знал о Молебствиях, за исключением сведений из Le Genie du Christianisme [Дух Христианства — произведение французского писателя Франсуа—Рене де Шатобриана, написанное им во время его изгнания в Англию в 1790‑х годах в качестве защиты католической веры, подвергавшейцся нападкам во время Французской революции.], и он действительно охотно почитал христианский дух ради такого романтического шествия. Он открыл свой молитвенник, желая последовать литаниями святых, и обнаружил, что ни Святой Жорж, ни Святой Александр, ни Святой Люсьен в списке не фигурируют. Литания Святейшему Имени Иисуса, правда, напомнила ему его пасхальные идеи о Прекрасном Имени Александра. Кроме того, он обнаружил, что занимается приобретением тридцати лет и тридцати сороковых индульгенций.

Затем он прочитал историческую заметку о Молебствиях: оказалось, что в Древнем Риме в это же время года происходили шествия в честь деревенских божеств. В один миг эти слова изменили ход его мыслей, и он понял, почему был так восприимчив к очарованию этой христианской церемонии. Его языческая душа, в конце концов, ничем не обязана Шатобриану. Он закрыл молитвенник, как если бы он закрыл Le Genie du Christianisme, начитавшись им, и дал волю своему воображению. Для него всё это стало римской процессией. Гимны, слышимые им, принадлежали древней религии. Святые, которым они молились, превратились в Богов, которым он поклонялся. Птицы, летающие над их головами стали предвестниками судеб. Дубовые ветви, которыми были утыканы перекрестья распятий, оказались, опять–таки, посвящены Юпитеру. Когда на каждой остановке священник в фиолетовой ризе останавливался окропить четыре стороны света святой водой, то Жорж представлял, что это Арвальский Жрец [Арвальские братья (лат. Arvāles fratres, «братья пахари») — римская коллегия 12 жрецов, в обязанности которой входили молитвы богам о ниспослании урожая и процветании общины граждан.] взывает к Церере ниспослать будущий урожай.

Александр, марширующий прямо перед ним, добавлял чуточку реализма в эти видения. На своей шее он носил золотую цепочку юного патриция, а что касается его бежевых шорт и жакета, то они, уж если на то пошло, подходили ему больше, чем античные одеяния.

Финальная точка благословения оказалась на крутом вираже дороге, и два друга остановились, скрытые стеной. Они были рядом, встав коленями на свои молитвенники, словно те оказались последними символами, которые следовало растоптать. Жорж протянул руку в сторону своего коленопреклоненного друга; и его рука, скрытая высокой травой, доставила ему удовольствие прикосновением к ноге Александра.

Во время второго шествия они оказались на том же самом месте. Только шли они в другом направлении.

Жорж решил, что на этот раз процессия проходит в Греции, но в Греции в период её расцвета, и в Греции, в которой, прежде всего, нет Отца де Треннеса! В его мечтах, к его восторгу, Александр уже представал в пижаме; представал юным дворянином в отеле Рамбуйе; представал Папой — в церкви колледжа; и юным римским патрицием. Теперь же он вообразил, что находится на древней Афинской общественной ритуальной церемонии, подобной тем, в которых принимали участие мальчики, именно мальчики, такие мальчики как Александр, даже если в древности таких и не было. Он видел фотографии фриза Парфенона, и заметил там марширующих эфебов, в большинстве своём завернутых в хламиды, но некоторых и нагишом. Они тоже сбросят хламиды на Гимнопедии [праздник в Спарте, отмечавшийся в июле в течение 6–10 дней и состоявший из военных плясок, музыкальных и гимнастических упражнений] в честь Аполлона и Гиацинта. Это было не солнце Евхаристии, за подъёмом которого Жорж наблюдал над деревней: это Аполлон пришёл разбудить Гиацинта, и покрыть его сиянием, лучшим, чем любая хламида. Мальчик, ранее превратившийся в цветок, снова стал мальчиком, но по–прежнему пах цветочным ароматом — ароматом лаванды, сладким и более нежным, чем запах гиацинтов на рассвете.

Во время третьего и последнего шествия в прозрачном утреннем свете, Жорж и Александр оказались разделены. Надзирающие находились близко, и не было возможности изменить свои места в процессии. На этот раз оно не стало прошлым, в котором Жорж черпал свое видение Олимпа, а напомнило ему историю La belle Hélène [оперетта «Прекрасная Елена» Жака Оффенбаха, основанная на мифе о похищении троянским царевичем Парисом Прекрасной Елены, дочери Зевса и Леды и жены спартанского царя Менелая]. Он видел эту оперетту в театре варьете и вспомнил одного или двух хористов, таких же весёлых, как герой оперетты, напоминающий Святого Панкратия.

Oia Kephale! Kephale! Oh, la! la!

Oia Kephale! Kephale! Oia!

Он некоторое время напевал эти слова, но аккомпанемент литаний и медленное движение процессии трансформировали этот мотив в похоронный марш. Кроме того, ему также неожиданно наскучила La belle Hélène, как это было с Амбарвалией [римское празднество, со времени Августа — в честь Цереры, посвящённое ритуальному очищению полей, отмечавшееся, по обыкновению, в мае] и Гимнопедией. Ему показалось, что нет ничего лучше, чем принадлежать своей эпохе и своей собственной стране. Он уступил себя мягкости воздуха и сладким ароматам земли. Ему захотелось взять Александра за руку и бежать с ним через леса и поля.

Тем же днём, впервые с пасхальных каникул, вершил своё дело парикмахер. Жорж, ожидая своей очереди, задавался вопросом, почему этот человек никогда не говорит ни слова, и как можно, будучи не немым, намеренно поступать так, словно в прошлом тот служил тюремным парикмахером. По правде говоря, парикмахеру в колледже не было нужды спрашивать и отвечать: тут не существовало вопросов о втираниях, лосьонах и шампунях. Его единственными инструментами были ножницы, расческа и машинки для стрижки. Его клиенты ограничивались тем, что все по очереди садились в его кресло, и кратко указывали образец требуемой стрижки, после чего, в тишине, он принимался за работу. Может, он был угрюмым просто от того, что казначей заплатил ему слишком мало, или же, ему не нравились ни мальчики, ни священники? Хотя, он мог держать свой рот на замке из–за присутствовавшего там всегда Отца, желающего убедиться, что он не выполняет поручений мальчиков — он мог отправлять их письма, или проносить сюда сигареты. Или, возможно, священник находился там для того, чтобы парикмахер не сказал, цитируя правила колледжа, «ничего против веры и морали». Очевидно, на парикмахера полагались меньше, чем на учительницу музыки; она тоже приходила из внешнего мира, но занималась своим предметом без свидетелей. Правда, она уже давно миновала канонический возраст и, более того, была членом Третьего ордена Святого Франциска.

— Оставьте их чуточку длинными, — сказал Жорж, когда подошла его очередь. Он не гордился своей красивой шевелюрой, которой наделила его природа. Тихий стрекот машинки для стрижки сопровождался звуком шагов воспитателя, когда тот ходил по комнате, и слабым звоном его святых медалей. Точно также звучали чётки Отца де Треннеса, когда тот ходил по общежитию. А есть ли у Отца, наблюдающего за работой парикмахера, образок Бенедиктинского аббатства из Эйнзидельна, являвшийся главной гордостью коллекции Люсьена? Некоторые носили такие медали всю свою жизнь, другие только в течение нескольких месяцев. Что касается чёток, то он читал, что на Востоке они служат только для успокоения и занимают пальцы.

Жорж скосил глаза на ткань, которой был накрыт. Его единственная золотистая прядь, срезанная подчистую, только что упала с ножниц. Горечь утраты заполнила его сердца. Парикмахер Сен—Клода уничтожил труд каникулярного парикмахера. С каким побуждением, и по какому праву этот парень принёс в жертву ту светлую прядь? Был ли это злой умысел или небрежность, было ли это наказанием за подделку или исправлением случайности?

Во всяком случае, не присутствуй тут воспитатель, Жорж, конечно же, обругал бы подлого парикмахера. А так он зажал локон в руке, словно бы тот принадлежал Александру; и, сделав это, снова вспомнил Отца де Треннеса, изгнанного им из колледжа ради защиты своего секрета, тайны своей золотистой пряди волос.

В оранжерее мальчик сразу же заметил маленькую светлую брешь, сделанную парикмахером, и походившую на шрам. Жорж подумал о возможности обесцветить другой локон, но побоялся, что это может выдать его, и ему не хотелось становиться посмешищем.

— Приношение, которым я обязан тебе, — сказал он Александру, и передал тому локон. Мальчик посмотрел на светлые волосы, среди которых были и другие, тёмно–каштановые, принадлежащие Жоржу.

— Ты и я, — произнёс он.

Потом он спросил у Жоржа, что вызвало отъезд Отца де Треннеса. Это происшествие восстановило в прежней должности бывшего воспитателя студии юниорской школы; так же, как это случилось у старшеклассников, но Александр пока имел оснований жаловаться, без каких–либо затруднений получив разрешение покинуть помещение во время занятий в студии. Жорж объяснил ему, что, как полагают, Отец де Треннес был вынужден упаковать свои пожитки и уйти после размолвки с настоятелем.

— У меня стало спокойнее на душе за тебя, — сказал Александр. — За себя я не волновался.

Жорж рассмеялся.

— Тебе следовало бы волноваться насчёт своего брата. Там многие беспокоились на его счёт.

Они сели бок о бок: Александр склонил голову на плечо Жоржа.

— Разве могло относиться к моему брату то, что я написал: «Я думаю о тебе все время?»

Календарь указывал на приближение Уединения первого причастия. Это, конечно же, касалось только некоторых мальчиков из младшей школы, чьим проповедником по такому случаю стал их собственный префект. Но Жорж думал об Александре, который приближался к этому событию.

Будет ли с нежностью вспоминать своё первое причастие Александр? В Сен—Клоде часто говорилось, что день первого причастия — это самый замечательный день в жизни; а по мнению Отца де Треннеса, первое причастие в день Святого Панкратия стало бы лучшим из всех.

Пока самые младшие юниоры готовились принять Таинство, в старшей школе продолжались репетиции Les Plaideurs. Настоятель не стал принимать сторону Боссюэ в разногласиях семнадцатого века относительно театра, так как считал, что комедия и благочестие совместимы. А почему бы и нет, смог же он проглотить еще более острые противоречия: к примеру, публичные чтения Тартарена из Тараско́на в один день, и Жития святых на другой; или же, освобождение от должности Отца де Треннеса, не исключая при этом Мориса.

На заседании Академии в последнее воскресенье мая настоятель отмечал день рождения выдающегося бывшего ученика колледжа, ставшего членом Académie des sciences [Французская академия наук] в секции зоологии. Он зачитал полный список трудов того зоолога, и там тоже примирилось возвышенное и смешное, так как в списке трудов высочайших умозаключений присутствовала одна работа, озаглавленная: Привлекательные образцы бородавок.

Июнь начался великолепно. Первым днём месяца был четверг. На свидании Жорж дал Александру одну из сигарет Отца де Треннеса — сказав, что это подарок от Люсьена. До той поры он не решал покурить их, сдерживаемый своего рода застенчивостью. Более того, ему казалось, что они смогут принести ему несчастье. Но, после того как пристыдил себя за такие суеверные представления, он, в конце концов, решил выкурить их, и ему захотелось, чтобы мальчик разделил с ним это деяние. К тому же, это доставило бы удовольствие Отцу де Треннесу.

Александр позволил спичке догорать между пальцами, до тех пор, пока смог держать её.

— Смотри, — произнёс он, — это хороший знак, когда она догорает до самого конца, не рассыпаясь.

Он словно бы догадался о мыслях Жоржа и захотел успокоить его с помощью хорошей приметы. Ему понравилась идея покурить, но вскоре его затошнило.

Сигарета Отец де Треннеса оказалась отброшенной к подножию апельсинового дерева. Жорж вспомнил, что уловил запах именно этого особого табака, когда проходил мимо двери Отца той ночью — ночью, когда она открывалась, впуская сначала брата Александра, а впоследствии настоятеля. При всей своей философии он никак не мог заставить себя считать те воспоминания чуточку неприятными.

Если бы он не боялся выглядеть не столь взрослым, как Александр, он тоже бросил бы свою сигарету. Однако он должен был стараться думать о чем–нибудь еще. Он достал из бумажника картинку Фесписа и передал Александру, который до сих пор её не видел. Мальчик долго рассматривал её в тишине, прижал к своей щеке, и прислонил её к апельсиновому деревцу, в кадку которого он уронил сигарету: подобно ладану, дым из Египта неуклонно поднимался в сторону Амура [т. е. в сторону Любви].

Воскресенье оказалось интересным по нескольким причинам: оно отличилось тем, что на него пришлась Пятидесятница [Духов День или День Святого Духа — 50‑й день после Пасхи], торжественное причастие, и ежемесячный родительский день. К тому же, это было первое воскресенье, на котором литургические украшения стали красными. Как и на первой мессе октября, этот цвет являлся не символом мученичества, а цветом торжества Святого Духа. Тогда подобное позабавило Жоржа, который решил рассматривать этот цвет как символ совершенно иного; впоследствии оказалось, что он был прав.

На высокой мессе во втором ряду нефа были замечены его родители. Он остался доволен: они оказались на хорошем месте, по сравнению с другими, и подобное наполнило его гордостью. Он знал, что тут присутствуют и родители Александра, но не знал их в лицо. Родительский день со своими родными Александр всегда проводил в соседнем городке, куда его забирали к ланчу, и обычно возвращали на машине, уже после того, как навещавшие его родители уехали на поезде. Но на этот раз он должен был вернуться пораньше, из–за необходимости присутствия на вечерне.

Он напрасно искал семейное сходство с Александром в лицах приехавших родителей. Некоторые из мужчин походили на врачей — отец Александра был практикующим доктором. Но к чему всё это? К черту отцов, светских и духовных. Александр был достаточен сам по себе. Как тот бог, в честь которого на Дельфийском храме [Храм в Дельфах был посвящён Аполлону. На его фронтоне имелось загадочное изображение буквы «Ε». По одной из версий, буква «Е» означает «ты еси», ибо при входе в храм бог встречает входящих словами «Познай себя», а отвечать ему следует «ты еси», утверждая в нём тем самым истинное и чистое бытие] появилась надпись «Он есть», Александр тоже «был».

Священником, руководившим церемонией в тот день оказался епископ in partibus [т. е. епископ из заморских стран], епископ из Пергама. До той поры такое название не вызывало у Жоржа ассоциации с епископами, а прилагалось к слову «эфеб» [Эфеб из Пергама (Пергамона), или Обнаженный эфеб, или Критиев юноша — древнегреческая статуя, ок.480 г. до н. э. Экспонируется в Новом Музее Акрополя, в Афинах] и встречалось в одной из книг из библиотеки его отца.

Епископ Пергама оказался толстым и величественным прелатом, в отличие от присутствующего в прошлый раз кардинала, тощего и скромного. Он был выпускником Сен—Клода, а затем одним из его преподавателей. Без сомнения, факт возвращения великого человека под эту крышу доставлял ему удовольствие. С какой гордостью он носил митру! Конечно же, она была надета не во славу Божию, а, скорее всего, выставлялась напоказ ради восхищения мальчиков и его бывших коллег. Тем не менее, когда его голова, на краткий промежуток времени, осталась непокрытой, он, демонстрируя широкий и добрый характер, провёл рукой по своей лысине — возможно, с целью смягчить сердца старых коллег и развлечь мальчиков.

После мессы Жорж отправился в комнату для свиданий, где его родители разговаривали с родителями Люсьена. Он обвел взглядом большой, переполненный зал, пытаясь заметить, находятся ли тут родители Александра. Наконец, он увидел Александра вместе с братом, стоящих рядом с леди и джентльменом, обладавшими весьма приятным обликом. Он заволновался при виде этих людей: ему захотелось увести их сына подальше от них. Мать Александра обнимала его за шею, светлую и грациозную в открытом вороте спортивной рубашки, и лениво поигрывала золотой цепочкой, которую Жорж целовал на их первом свидании.

Вечерня оказалась богатой на плачевные фиаско. Епископ из Пергама, выступая ныне в качестве проповедника, очевидно, не изучал риторику в том городе. Бедный старший священник епархии! Как же он, в благочестивом неистовстве, тряс своим стихарём тонкого кружева, своим наперсным крестом, своей бело–жёлтой лентой, и накидкой с горностаевой отделкой! Он даже сбил со своего носа очки, но их успели поймать. Обращаясь к своей пастве, в какой–то момент он так рявкнул «О, Мария!», что даже причащающимся не удалось сохранить невозмутимый вид. Что касается Святого Духа, то он процитировал Святого Бернарда [Святой Бернард из Ментона, Святой Бернард Швейцарский, 923–1008 гг.. В честь него назвали особую породу собак сенбернар.] в том смысле, что «Святой Дух есть Поцелуй Бога». Жорж отметил его как еще один поцелуй, добавленный в копилку отца Лозона.

И, наконец, в противовес сладости и света сегодняшнего события — старший священник приплёл ужасающие описания греха и ада. Его выступление напоминало проповедь октябрьского Уединения, посвящённую несчастью с Андре. Только тогда оно иллюстрировалось судьбой человека из Бальме.

— Огонь спереди и сзади, огонь сверху и снизу, огонь справа и слева, огонь везде, то есть ад! — гремел оратор. — И из этой страшной топки всякий, кто умер во грехе, никогда не выйдет — никогда, никогда, никогда!

— Следи за ветками на своём гербе, — прошептал Люсьен Жоржу, — теперь они в любой момент могут воспламениться.

Настоятель пребывал в состоянии испуга. Это, по правде говоря, было довольно далеко от Боссюэ, а гораздо ближе — с таким количеством огня — к разделу суфле из поваренной книги [оно готовится при довольно высокой температуре]. Ему, вероятно, было стыдно перед всеми своими гостями. Возможно, он даже сожалел, что не рискнул задержать подольше под своей крышей Отца де Треннеса, для проповеди по такому случаю. Может быть, он просто забыл, что выбор хорошего проповедника так же сложен, как выбор друга?

На следующий день, в понедельник Пятидесятницы, школа отправилась в пешее путешествие — и что особенно привлекательно — они собирались дойти до реки и поплавать.

Трое старшеклассников с последнего курса — риторы, лучшие в классе, шли за Жоржем, Люсьеном и Морисом — на таких прогулках они ходили по трое в ряд. Три ритора разговаривали о возлюбленных и неожиданных вечеринках. Один из них, который только что заявил: «Я живу просто ради танцев», учил соседа бальному этикету. Он сказал:

— Ты был не прав, когда на Пасху протанцевал с одной партнершей весь вечер. Я удивлен, что тебя не раскусила твоя родня. Нужно танцевать с несколькими девушками по очереди, и, время от времени, с одной из матерей.

Это заставило Жоржа и Люсьена рассмеяться.

— Тут, — сказал Морис, — привычнее всего — танцевать с Отцами [иносказательно — водить Отцов за нос].

И он проделал вальсирующие движения с ремнем, которым были перевязаны его полотенце и купальный костюм.

Они достигли места, где узкая долина расходилась в стороны, и река, бывшая до того стремительным потоком, стала широко и медленно течь через луга, образовав что–то вроде небольшого озера, окаймленного ивами. Раздались крики удовольствия от зрелища дикого гладиолуса, чьи красные и белые цветы красовались среди трав по обоим берегам.

— Мы могли бы собрать из них букеты на обратном пути, для алтаря Пресвятой Девы, — сказал воспитатель, — но рвать надо только белые. Месяц Марии закончился, но цветы хороши во все времена года, в дань уважения к Ней, которая не только Королева Небес, но королева цветов — мистическая Роза.

Казалось, что в устах воспитателя в каких–то метафорах объединились языки обоих Отцов, Лозона и де Треннеса.

Мальчики рассеялись среди деревьев, чтобы облачиться в купальные костюмы, в которых они вскоре начали появляться. Жорж с удивлением глядел на них. Он едва узнавал мальчиков, потому что до сей поры никогда не видел их в таком виде; для душа в колледже использовались одиночные кабинки, а манеры в общежитии были чрезвычайно скромными.

Но сейчас даже физически немощные не желали милостей: они словно пытались преподнести себя более красивыми, во славу солнца и своих спутников. Один, обычно ужасно неуклюжий, ныне преобразился; другой, как правило, такой же неповоротливый в своей одежде, с изяществом ступал по траве.

И все мальчишки, наконец, принялись бегать, обретя счастье оказаться без одежды, свободными, гордыми, и немного обнаглевшими. И, казалось, они получают удовольствие, откладывая момент, когда вода накроет их тела. Они прыгали, кувыркались, врезались с разбега в друг друга и боролись на импровизированных палестрах [площадка для спортивных упражнений], созданных травой. До тех пор, пока одним прыжком, они все, в конце концов, не оказались в воде, подняв большие фонтаны брызг. Люсьен присоединился к ним, а Жорж уселся на берегу, скрестив под собой ноги: он был писателем, собиравшимся наблюдать и описывать их игры. Вот, наконец–то, и Гимнопедия.

К тому же, воспитатель, казалось, был определённо неспособен признать в этих диких и нагих юных существах тех, кого должен был опекать, и поэтому он посчитал себя лишенным власти над ними. Он ушел, собирая цветы и делая вид, что ничего видит. Затем, положившись, без сомнения, на свою веру в Бога, он уселся у подножиядерева. Перекрестился и принялся читать свои молитвы, как какой–нибудь святой, усаженный бесами в самом эпицентре вакханалии.

Ведь всё, что происходило рядом с ним, было вечным ритуалом — обрядом купания. Этот обряд, как и шествия, не имел своей целью обеспечить землю плодами, а, скорее всего, существовал только ради демонстрации плодов юных тел. Мальчики Сен—Клода оказались один на один с природой, и, одновременно, её составной частью.

Ныряльщики собрались вместе на камне, призывно подняли руки, а затем нырнули, каждый строго по очереди. Некоторые плавали друг за другом; другие наперегонки. Кое–кто скользил чуть ниже поверхности, или плыл под водой так, что только их блестящие зады виднелись над водой. Были и те, кто позволял себе инертно погружаться, лежа на спине, а затем всплывать, внезапно и неистово, извергая воду, словно юные тритоны. Другие, дразня Отца, стягивали свои купальники, а потом кричали, что потеряли их — но тот был слеп и глух. Люсьен, жертва общего безумия, резвился в воде, бил по её поверхности руками, кувыркался, пьяный от радости, просто от того, что он есть на свете. И даже Жорж, на некоторое время, полюбил свой колледж, поскольку тот мог создавать подобные моменты.

Жорж был не очень хорошим пловцом, и ему не хотелось быть осмеянным, даже, если это означало ещё и демонстрацию его прекраснейших темно–бордовых плавок, украшенных красивым вензелем. Он вспомнил латинскую пословицу, согласно которой истинный омут невежества должен быть неспособен или читать, или плавать. Он почувствовал себя неграмотным: по крайней мере, здесь он был последним в классе. Он поднялся и двинулся вниз по течению, для того, чтобы искупаться как–нибудь приватно. Попрактиковав уроки, полученные в бассейне во время каникул, он лег отдохнуть в воду, расположив голову на берегу в тени ивовых ветвей, обременённых серёжками. Там он оказался невидим как со стороны, так с противоположного берега. Какое милое укромное местечко! Было жаль находиться тут в одиночестве.

Слева от него, по дальнему берегу приближался суматошный гомон; то прибывала юниорская школа. Воспитатель старшеклассников встрепенулся, призывая свой отряд сосредоточиться на верхнем краю озероподобной части реки. Жорж видел, как тот, с молитвенником в одной руке, с букетом для Пресвятой Девы в другой, и со шляпой на затылке делает широкие, повелительные жесты, без сомнения, радуясь возможности вновь обрести власть.

Жорж не пошевелился. Он тщетно напрягал глаза, пытаясь различить Александра. Но ему приходилось только ждать; его друг должен неизбежно прийти к нему, как к духу реки.

С какой лихорадочной поспешностью, вдохновлённые видом старшеклассников, новоприбывшие купальщики принялись стаскивать свою одежду! Первые уже были готовы плюхнуться в реку, но их пыл охладел из–за нерешительности: они слегка содрогнулись на ветру, попробовали воду пальцами ног, и, присев, смочили ладони и руки, а кое–кто даже и грудь. Другие, смелее духом, погрузились в воду без колебаний, обрызгав более робких. После чего, ими, как и старшеклассниками, овладело своего рода исступление; играя и борясь, они отошли подальше.

Жорж был удивлён этому зрелищу не меньше, чем в первый раз. Он никогда бы не поверил, что жизнь, излучаемая каждым из этих хилых школяров, обладает такой сладостью и такой силой. Но он так же понимал, что их нагота обманчива: эти мальчики, как самый старший, так и самый младший, не сбросили с себя все покровы. Те тела, которые они щеголяли так бесстыдно, всё ещё хранили свои тайны. В этом колледже, где воспитатели–священники никогда не переставали говорить с ними о Боге, каждый мальчик становился своим собственным священником, или, даже, своим собственным богом, насаждая свою собственную религию: следовательно, каждый из них являлся достойным продолжателем тех жреческих ролей, которые древние греки возлагали на мальчиков.

Но вдруг больше не осталось ни достопримечательностей для наблюдения, ни мыслей: только одна персона. Пересекая луг, к ивам в синем купальном костюме приближался Александр.

Он сорвал красный цветок гладиолуса и, пока шёл, забавлялся тем, что пытался уравновесить его в вертикальном положении на ладони. Тонкая золотая цепочка прыгала вокруг его шеи. Его поддерживали солнечные лучи, травинки почти не сгибались под его поступью. Жорж никогда и не мечтал о таком изысканным видении, и прошептал себе:

— Всю свою жизнь я буду помнить, что видел такое.

Александр в одиночестве приближался к деревьям, напротив тех, где прятался Жорж. Со стороны выглядело, словно они условились о месте встречи. Это было не так, но они встретились.

Теперь уже Александр стал смотреть в сторону старшеклассников, без сомнения, надеясь разглядеть Жоржа. Но Жорж, желая продлить пиршество своих глаз, предпочёл пока не показываться. Мысль о том, что именно его собственный образ в данный миг заполняет мысли в той светлой голове через реку, пьянила; как и осознание того, что именно в момент, который выберет он, они обнаружат друг друга.

Сегодняшний день воистину оказался праздником, компенсирующим тот воображаемый, который на второй день Молебствий Жорж сотворил и поместил на небеса, смотревшие вниз на Гиацинта.

Теперь Александр стал смотреть в другую сторону, в сторону своего отделения школы. Он стоял; его правая рука была поднята и прижималась к наклоненному стволу дерева, а с другой его руки к ногам свисал гладиолус. В совершенстве Твоём и красоте Твоей, и укрепись, и процветай, и царствуй [Псалом 44:4]. Определённо, этот литургический текст был написан в ожидании подобной минуты славы. Но то, чем любовался Жорж, было не таким, как и в других мальчиках — а в тысячу раз большим, чем в других мальчиках — очаровательным, если судить по внешности; сейчас это был не просто Амур Фесписа. Это было божественное воплощение святой души; разума, выходящего за пределы мальчишеского возраста; и сердца, полного сил, честности и дружбы.

Свисток воспитателя положил конец купанию старшей школы. Александр, чьё внимание было отвлечено, снова повернул голову в ту сторону. Он шагнул в сторону реки, его рука поднялась, чтобы защитить глаза от солнца. И вот тогда Жорж наконец–таки позвал его:

— Эй! Эй!

Александр повернул голову и сильно покраснел. И, подобно стреле, нырнул в реку, словно стремясь проучить и положить конец нескромному преклонению, объектом которого он оказался. Там, где он стоял, только гладиолусы плавали по воде; в дни таких чудес подобное можно было принять за перевоплощение. Смеясь и брызгаясь, он появился снова, с каплями воды, повисшими на мочках ушей словно жемчужины. Он подхватил и бросил своему другу плавающий рядом цветок. Этой изысканностью и закончилась их встреча.

Жорж направился к своему отделению, длинный стебель гладиолуса обретался на его плече, словно жезл. Теперь черёд наблюдать перешёл к Александру. Одобрит ли он темно–бордовые плавки? Жорж увидел подходящего к нему воспитателя, всё ещё собирающего свой букет: вероятно, будет выговор за то, что бродил слишком далеко и поздно вернулся. Но добрый поступок, несомненно, смягчит его. Жорж отдал ему гладиолус Александра для Пресвятой Девы — единственных красный штрих, который должен был подчеркнуть белизну остальных.

Июнь оказался месяцем торжеств. Календарь крупным шрифтом анонсировал, что во вторник, 6‑го состоится ПРАЗДНОВАНИЕ ДНЯ СВЯТОГО КЛОДА. Епископ задержался с воскресенья, чтобы председательствовать на этой церемонии.

Жорж был польщен, когда после возвращения с реки префект студии назвал его в качестве одного из аколитов, которые будут прислуживать на высокой мессе. И на следующее утро, направляясь в церковь, он пожалел, что родители не смогут его увидеть. Он был печален от того, что Александр находился в задних рядах. Ему хотелось продефилировать перед ним в пурпурной мантии и накидке, как вчера в темно–бордовых плавках.

Он был сражен ароматом цветов, которыми был почти завален алтарь. Словно он зашёл в оранжерею, благоухающую больше, чем та, что служила местом их встреч. На самом деле роль этой оранжереи играли растения в горшках, которыми пользовались для украшения хора. Эти растения часто использовались для этой же самой цели в этом же самом месте, но на этот раз на Жоржа они произвели впечатление новых: он представлял себе, как будто приходит на следующее своё свидание с Александром. И на этом моменте своих размышлений он открыл дверь в ризницу и увидел Александра с другими прислужниками, переодевавшихся для службы.

Андре и Люсьена свёл воедино у алтаря проповедник–доминиканец. Жоржа и Александра собирался аналогичным образом объединить епископ Пергама. Ни один из них не должен был носить кадило, однако Жоржу казалось, что все почести данной церемонии были только ради них. То, что пышный господин епископ надевает тунику золотой вышивки, далматику [верхнее одеяние с широкими рукавами у католических священнослужителей] и ризу — указывало на их триумф. Следовательно, их торжество уже не было секретом, а праздновалось публично. Месса Отца де Треннеса была ничто по сравнению с этим. Перед тем, как они покинули ризницу, Жорж нашел в себе мужество молниеносно поправить накидку Александра: там некого было опасаться.

Тем не менее, в самой церкви оставался тот, кто по–прежнему должен был присматривать за всем: в Сен—Клоде по–прежнему наличествовал Отец Лозон, по–прежнему остававшийся учителем математики, главой Конгрегации, исповедником Жоржа, Александра, Люсьена, e tutti quanti [и всех остальных]. Что же теперь он думал об обладателях первых двух имён? Осуждал ли их близость друг к другу, или же, наоборот, поощрял их стремление к близости? Быть может, он, как и Отец де Треннес, считал, что в действительности его коллеги иногда слишком наивны, и поэтому он должен быть внимательнее? Или же, скорее всего, подумал — разве не замечательна идея: выбрать двух таких привлекательных мальчиков для торжеств по случаю главного юбилея колледжа? Возможно, он даже мысленно подтвердил свои обещания воссоединить их дружбу. Солнечные лучи, проникавшие сквозь цветные стекла окна, увенчивали их драгоценными камнями: и в этом литургия опять не солгала. Гладиолусы, собранные у реки, были возложены к ногам Пресвятой Девы. И там находился только один красный.

На вечерне за панегириком Сен-Клоду последовало шествие к гроту, где была установлена статуя этого святого. Гимн в этот день звонили громко и чётко:

Хвала тебе, достойный и почитаемый Отец!

Обрати глаза свои, О, Клод, на сыновей твоих!

Процессия остановилась на открытой террасе у оранжереи, грот располагался под нею. Александр, первым делом, обратил внимание Жоржа на апельсиновые деревья, вынесенные наружу для украшения террасы. Епископ Пергама опередил сопровождавших его диаконов; затем, задрав голову, словно разглядывая террасу, он возжелал благословения этому почитаемому месту. Жоржу пришло на ум, что год назад Андре и Люсьен видели то же самое.

Через день Жорж и Александр снова встретились в оранжерее. Они поговорили о двух своих случайных и неожиданных встречах. Александр выглядел задумчивым. Он раскрыл и принялся изучать свою ладонь. Потом спросил у Жоржа:

— Ты веришь в гадание по руке?

— Да, если оно предсказывает приятное.

— После обеда на прогулке один парень из моего класса, знающий как это делать, погадал мне и сказал, что я умру молодым.

— Идиот! Я думаю, что он ревнует тебя, и сказал это, чтобы тебя расстроить. Забудь об этом. Это все чушь. Вольтер говорил, что умрет молодым. На самом деле, он умер, когда ему было больше восьмидесяти!

Он схватил руки мальчика, и, наклонившись, как будто рассматривая, поцеловал их. И сказал:

— Это — заклинание, откладывающее твою гибель!

Александр поступил ради него почти таким же образом, в случае с догорающей спичкой, когда сам Жорж находился под влиянием суеверий.

Настроение Александра снова поднялось, и он рассказал Жоржу, что должен играть роль пажа в Ричарде Львиное Сердце/: это была короткая пьеса, включавшая в себя несколько песен, которыми юниорская школа должна внести свой вклад в общий праздник дня награждений.

Они поздравили себя за эту новую благосклонность, оказанную им судьбой. Репетиции смогут предоставить им многочисленные возможности видеться друг с другом. Они почувствовали себя под защитой самих себя, выхлопотавших им их роли.

Они были незаменимы для этого благонравного учреждения. Кажется, что ни один праздник, религиозный или светский, не обходился без них. И даже если отец Лозон всё ещё не перешёл на их сторону, то он не мог не считать, что явно запаздывает за событиями. Кроме того, он, вероятно, думал: раз праздники проходят у всех на виду, то им можно позволить возобновить узы дружбы, так как в новом учебном году они оба окажутся в старшей школе.

Александр уже видел свой костюм для пьесы: красный камзол, белые рейтузы, шляпа с перьями. Он обрадовался красному камзолу, предпочтя его мантии певчего.

— Я буду носить твой цвет, — заявил он. — Я могу быть твоим пажом, так как ты дворянин! Ты знаешь, я никогда не думал об этом раньше, с тех пор, как мы встретились — я имею в виду, что ты можешь быть благородным, то есть, с тех пор, как ты перестал быть «де Сарром» и стал «Жоржем». Как хорошо быть аристократом.

— Совсем не так, как быть красивым, мой прекрасный паж!

— Я думаю, что у тебя есть герб, как Ричарда Львиное Сердце.

— Да, но у меня он менее устрашающий! Просто слабый маленький огонёк посреди сухих веток.

В следующее воскресенье, 11 июня, во второй половине дня, ровно за месяц до каникул, у них состоялась первая репетиция Les Plaideurs. Так как риторы и философы были поглощены подготовкой к экзаменам, большинство актеров было набрано со второго и третьего курсов. Жорж играл Леандра, Люсьен — Изабель. Последняя часть кастинга оказалась триумфальной для Жоржа. Он согласился на роль сразу же, как только её ему предложили; но затем начал сомневаться, так как было неизвестно, кто играет Изабель. Префект, являвшийся постановщиком пьесы, колебался между несколькими хорошенькими мальчиками с четвёртого курса. Жорж попросил Люсьена предложить себя на эту роль, и его предложение было принято. Жоржу не хотелось произносить милые комплименты в отношении кого–либо, даже ради самого Расина, ведь к некоторым из них мог приревновать Александр. С Люсьеном же подобное не имело значения; это попросту могло стать еще одной проказой.

Монахини колледжа приступили к переделке костюмов, должнущих соответствовать актерам. Жорж оказался доволен своим бело–золотым одеянием, как Александр — своими камзолом и рейтузами. Он выбрал себе прекраснейший парик, который только смог отыскать, и, вопреки всем прецедентам, убедил Изабель надеть темно–рыжий парик.

Во время первой репетиции Жорж представил себе Александра, снова купавшегося вдали в реке, пока ему не стало жаль, что он таится. В силу вступил новый распорядок; душ заменялся купанием в реке. Но, принимая во внимание неразбериху прошлого раза, старшеклассники должны были ходить по четвергам, а юниоры по воскресеньям. Жорж и Александр обменялись обещаниями всегда купаться на том месте, где они столкнулись друг с другом в понедельник Пятидесятницы.

Встретившись, как обычно, в четверг, они обсуждали каникулы. Они были полны решимости не допустить возможности не видеться друг с другом в течение трёх месяцев. Оба знали, что их семьи собираются поехать к морю в конце июля, но не знали, куда именно. Это следовало выяснить как можно скорее. Жорж сказал, что уверен в своей возможности убедить родню поехать туда, куда он захочет. Андре и Люсьену удалось аналогичное предприятие прошлым летом; он, безусловно, сможет проделать то же самое. Ему, получившему такое количество наград и призов, домашние не смогут ни в чём отказать. Он уже видел себя вместе Александром среди морских волн.

— К тому времени, — заявил он, — я должен научиться плавать. Ты уже умеешь плавать. Мы сможем уплывать вместе далеко в море. А потом часами лежать на песке под солнцем.

— Да, — сказал Александр странным голосом, — и мы обменяемся купальниками.

Эта фраза, завершившая разговор, впечатлила Жоржа. Он ничего не сказал об этом своему другу, но в ту ночь, в постели, он продолжал думать о ней. Она показалась ему отправной точкой не в сторону дружественного моря, а к тем «опасным морям», которые он заметил на карте Любви. Ему вспомнилось предложение Отца де Треннеса об обмене пижамами с Люсьеном. А тут мальчик, которому еще не исполнилось и тринадцати, задумался о том же самом! Быть может, это воспоминания об их встрече на реке разбудили его воображение, и, возможно, слегка его перегрели?

А может, это предположение возникло из–за оранжерейной, в буквальном смысле, атмосферы, в которой развивалась их дружба, и созревали их планы? Отец Лозон не ошибся; все, что таится — слишком легко может принять весьма нежелательный оборот.

В процессии Торжества Пресвятого Тела и Крови Христовой два друга не были рядом, не исполняли они и обязанности мальчиков–певчих. Какой же по счёту была эта процессия! Однако, она, как и Молебственные шествия, по крайней мере, наделяла индульгенциями; шествие в День Святого Клода не предлагало ничего, кроме собственной добродетели и хвалебного отзыва об этом.

Они шествовали через деревню. Далее их путь был усеян низким, цветущим ракитником и Жорж получал удовольствие от мысли об Александре, ступающем по этой благоухающей дороге.

На их маршруте были подготовлены несколько мест для остановки, на расстоянии от строений. Двери коттеджей скрывались за ветвями цветущей дикой вишни, и были украшены папоротником, сквозь который виднелись прибитые для просушки кроличьи шкурки. При каждом окроплении крестьяне выдвигалась вперед, пытаясь заполучить несколько капель святой воды на свои руки, которые они потом благоговейно целовали. Когда они проходили мимо, старые женщины встали на колени, подложив под них свои косынки. Только один толстяк стоял, заложив руки за спину, и тупо смотря на их шествие.

На обратном пути разразилась самая необычная какофония, которую когда–либо слышал Жорж. Воспитатель младшей школы заставил своё отделение запеть Sacris solemniis [гимн, написанный Фомой Аквинским для праздника Тела Христова], в то время как его коллега из старшей школы подал сигнал играть Lauda Sion [последовательность, положенная для мессы Праздника Тела и Крови Христовых, написанная Фомой Аквинским около 1264 года, по просьбе Папы Урбана IV для новой массы этого праздника]. Тем временем хор начал петь Pange Lingua [католический гимн, написанный Фомой Аквинским для праздника Тела Христова]. Момент сумбурной дисгармонии продолжился, когда юниоры принялись за Lauda Sion, тогда как старшеклассники решили уступить и запели Sacris solemniis, а хор продолжил петь свой гимн. Излишне говорить, что все они упорствовали, пытаясь сохранить неразбериху как можно дольше, в то время как капельмейстер носился взад–вперед между отделениями, пытаясь установить согласие, и убрать раскол в хоре, половина которого выбрала гимн старшей школы, а другая — гимн младшеклассников.

Четверг: мальчик пришёл таким же задумчивым, как и в прошлый раз. Жорж спросил у него, по–прежнему ли его мысли занимает хиромантия.

— Мне стыдно за то, что я сказал вам в прошлый раз, перед тем, как мы расстались. Мы не будем меняться купальниками, на каникулах.

Жорж улыбнулся: он был рад, что его друг понял и исправил свою ошибку.

— Неудивительно, что ты мне так нравишься! — заявил он. — Признаюсь, я был совершенно потрясен твоим предложением, но сомневался, что ты действительно понял его значение.

Александр тоже обрадовался. Их прошлый разговор о вещах, о которых не следует знать, или, по крайней мере, не следует делать, успокоил его настолько, насколько взволновал Жоржа; а теперь он успокоился и насчёт себя тоже. Теперь ничто не могло бросить тень на их дружбу.

— Я придумал кое–что получше, — сказал он. — Мы вдвоём купим одинаковые красные плавки, и отличим их друг от друга с помощью метки, например, вышитого цветка или монограммы, как у тебя.

— Ура красным плавкам! — воскликнул Жорж. — Это традиционная униформа борцов. Но мне приятно, что ты заметил мою монограмму, хотя она точно такого же цвета, как сами плавки.

— Я замечаю все, что с тобой связано. Всякий раз, когда мы собираемся встретиться, я забавляюсь, держа пари с самим собой, будешь ли ты в голубой рубашке с красным галстуком, или в только в одной белой, или бежевой, или розовой, или серой — я знаю все твои рубашки наперечёт. Я предпочитаю синюю, она больше всего тебе подходит.

— И ты в синем более элегантен, — сказал Жорж, — и ничего не подходит тебе лучше твоих голубых плавок.

Александр поднял палец к губам, призывая к молчанию.

— Тише! — произнёс он.

В воскресенье Пелион снова громоздился на Оссу [крылатое выражение из греческих мифов: Кроносу наследовал его сын Зевс. Это не понравилось титанам, и они пошли войной на Олимп — место пребывание Зевса. Чтобы добраться до Олимпа, они взгромоздили одну на другую горы Пелион и Оссу (горы эти и впрямь есть в Греции), но проиграли бой. Зевс сбросил их в глубь подземного царства — Тартара.]; то есть, отмечались одновременно именины настоятеля и Праздник Святейшего Сердца Иисуса [в Католической церкви — праздник, посвящённый почитанию Святейшего Сердца Иисуса Христа. Отмечается в пятницу, на восьмой день после праздника Тела и Крови Христовых и на двенадцатый день после Дня Святой Троицы]. Это произошло вследствие своего рода подтасовки: имя настоятеля было Жан, так что его именины приходились на 24е число, которое падало на субботу, но они были перенесены на следующий день, и сочетались со Святейшим Сердцем, празднование которого в действительности попадало на пятницу. Великий поход, традиционно проходивший в день именин настоятеля, был отложен до следующего четверга. Все, что было связано с настоятелем, влекло за собой такие осложнения.

В студии старшеклассников представитель курса философии, выступая качестве оратора, поздравил и передал их добрые пожелания, как это было заложено правилами. Настоятель ответствовал своим ученикам пожеланием «того внутреннего пламени и света», символом которого является Храм Рождества Предтечи. Затем он отправился в студию младшеклассников, чтобы услышать и произнести тоже самое.

Жорж размышлял о лекции по религиозной астрономии, которую вчера произнёс настоятель — в настоящий день Рождества Иоа́нна Предте́чи [один из христианских праздников, установленный в честь рождения сына у престарелых родителей — праведных Захарии и Елисаветы, впоследствии ставшего Иоанном Крестителем (иначе именуемого Предтечей). Празднуется 24 июня]. Следующий день, сказал он, будет отмечен зенитом годового хода Солнца; после этого оно начинает снижаться. По этому поводу Иоанн Креститель сказал: «ему должно расти, а мне умаляться». И, в самом деле, Рождеством Иисуса, к которому Иоанн Креститель был началом, открывается период, когда солнце снова начинает подниматься.

А Жорж подумал: «моё Солнце, мой собственный спаситель, тоже поднялся над моим горизонтом во время Рождества, но оно никогда не опустится».

Во время шествия Святейшего Сердца Иисуса он вычитал в книге гимн, некоторые слова которого имели отношение к нему самому. «Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою».

Печать, которую он и Александр возложили на их дружбу, неприкосновенна — не поэма о возлюбленном, но маленький порез, сделанный ими на руках своих для объединения их душ, соединивший несколько капель крови.

Жоржу всё казалось лёгким, он больше не боялся никакой зримой опасности. Близкая перспектива каникул и наполненность его сердца заставляла считать все препятствия презренным. По пути в академию он прошел мимо студии младшеклассников и намеренно остановился у открытого окна. Он посмотрел на Александра, который спрятал улыбку в присутствии воспитателя, как сам Жорж прятал улыбку у аналоя в присутствии Отца Лозона и, особенно, в присутствии Отца де Треннеса. Солнечные лучи, проникающие через окно класса, коснулись светлых волос мальчика, превратив их в золото. Прошло время, когда Жорж созерцал мальчика только тайно, украдкой, сквозь заиндевевшие окна зимнего вечера; как прошло время, когда он, получив свою первую записку от Александра, сразу же ударился в лиризм на тему солнечного света в студии в своем еженедельном письме домой.

Ныне, в колледже, он считал себя свободным — как у себя дома, где он мог перечитывать записки Александра, не пытаясь скрывать их. Бледное солнце февраля осветило их дружбу в самом её начале; но в первое воскресенье разгара лета та же самая дружба имела золотистую законченность созревающих фруктов.

На заседании Конгрегации новообретённая дерзость Жоржа не уменьшилась. Его рвение увеличилось, даже после пяти актов Polyeucte, а победа над Отцом де Треннесом позволила ему снести высокомерный вид Отца Лозона. Вместо того, чтобы сесть на своё обычное место, он переместился к конгрегационалистам четвёртого курса, усевшись непосредственно за Александром. Как только они опустились на колени для молитвы, он раскрыл свою книгу и позволил открытке выпасть и спланировать к ногам Александра. Мальчик повернулся, но, увидев Жоржа, не посмел поднять её. Бесстрашие поменяло сторону. Жорж, наклонившись вперед, поднять открытку, ущипнув при этом Александра за икру ноги.

Великий поход был достоин своего названия: он длился целый день, в течение которого оба отделения школы находились вместе.

По обычаю, колледж покидали ранним утром, захватив обед и чай, и не возвращались до наступления ночи. Они должны были провести весь день, как в прошлом году, в нескольких милях от Сен—Клода, в имении, принадлежащем семье мальчика из старшей школы, Дандена из Les Plaideurs [Данден, судья — персонаж пьесы «Сутяги» Жана Расина]. Люсьен сказал Жоржу, что он был в восторге от гостеприимства прошлого года; но не из–за парка, не из–за замка, а из–за хижины садовника, где он провел целый час наедине с Андре. Однако, тогда он выкурил слишком много сигарет, и ему стало плохо.

— Им трудно там уследить за всеми нами, — объяснил он. — Теперь твоя очередь воспользоваться этим. Вы сможете последовать по нашим стопам к хижине, как вы ходили в оранжерею.

Старшая и младшая школы встретились у ворот колледжа, но затем пошли разными путями. Жорж и Александру удалось обменяться радостными жестами, подтверждая, что они встретятся в самое ближайшее время.

Какой сияющий день! Совсем без недостатков. И Жорж беззаботно шагал вперёд, уверенный, что ещё никогда не было такого счастливого человека на земле, как он.

Некоторое время им пришлось идти колонной по одному, сойдя на узкую тропинку, взбирающуюся в гору. Возле вершины находился водопад, и его брызги освежили их. Для Жоржа открывалась неизведанная местность, и он был очарован ею. Внизу, вдалеке, располагались громадные каменные плиты — остатки древнеримской дороги, примыкающей к главному тракту, по которому, более сплочённой группой, должны были пройти юниоры.

Жорж представил себе людей, ходивших по этой римской дороге в давние времена; и, возможно, среди них были и те, кто, как и он, имели друга, ожидавшего на своём пути встречи со своим другом, как тот, чья нетерпеливая надпись сохранилась в Помпеях. Ему казалось, что этой древней дороге, ещё со времён её постройки, было предначертано привести его к Александру. Она шла через поля хлопка — растения, необычного в этой местности — нововведения тех людей, чьё поместье он собирался посетить. Мальчики, шагая, наступали на своём пути на пушистые ватные шарики, сдуваемые ветром.

— Сначала Рим, теперь Египет, — сказал Жорж Люсьену. — Мы охватили множество земель.

— Ты не забыл свои египетские сигареты?

— Нет, я выкурю их в хижине, но, надеюсь, что мне не станет плохо.

В конце концов, они подошли к дубовой аллее, в конце которой появился замок, заключительный пункт их путешествия. Это громадное сооружение — довольно плохого вкуса, как показалось Жоржу — никоим образом не напоминало его фамильного замка, в котором он намеревался провести часть своих каникул. «Есть», подумал он, «замки и замки, так же, как есть поцелуи и поцелуи, и так далее, и так далее…» Многие окна оказались замурованными, чтобы, как было сказано, уменьшить налоги. Старший дивизион школы остановился перед особняком, став свидетелями обмена приветствиями между настоятелем и хозяевами поместья: их сын величественно стоял рядом с родителями, гордясь собой.

Люсьен повел Жоржа к месту, откуда смог указать на ту знаменитую хижину, полускрытую стволами хвойных деревьев.

— Это там! — произнёс он. И напыщенный взмах руки, которым он указал направление, заставил их обоих рассмеяться.

Спустя несколько минут прибыли юниоры. Префекты обоих подразделений, окружённые остальными, огласили утверждённую программу спортивных мероприятий. Пока все внимали их разглагольствованиям о беге в мешках, беге с яйцом в ложке, беге «на трёх ногах» [игра, в которой нога одного бегуна связана с ногой другого], Жорж проскользнул сквозь толпу в сторону Александра, и нежно сжал его руку. Под прикрытием общего шума он прошептал в ухо мальчика:

— Никуда не записывайся. После обеда, когда начнутся состязания, пойдёшь за мной.

Ему хотелось, чтобы обед закончился; казалось, что тот затянется навечно. Их хозяева были достаточно любезны, чтобы подать им кофе со льдом. Возможно, для этого пришлось замуровать еще одно окно. Казначей, сидя в центре, раскрывал детали всего, что было съедено в Сен—Клоде в этом году: многие тонны этого, того, и другого. Но, в конце концов, все двинулись в сторону широкой аллеи.

Жорж подал знак Александру. Не поворачивая головы, он быстро отправился вслед за всеми, а затем, спрятавшись за деревом, остановился, чтобы осторожно посмотреть назад. Когда приблизился Александр, Жорж позвал его:

— К хижине, — и снова отправился в путь, петляя от дерева к дереву, пока не достиг маленького домика, в который и вошел. Через минуту вслед за ним ворвался Александр. Жорж даже не услышал, как тот зашёл; сосновая хвоя, плотно устилавшая землю, заглушила звук его шагов.

Они осмотрели свои владения, освещаемые небольшим окном без жалюзи. Ведро, перевёрнутое вверх дном, могло послужить в качестве стула. Они затолкали его в угол, к садовым инструментам, и расположились на большой копне соломы, которая, казалось, были оставлена там ради них. Вдвоём, они сняли свои куртки. На Александре была спортивная рубашка с короткими рукавами; он продемонстрировал Жоржу маленький шрам, оставшийся от их апрельской церемонии. Он был очень горд тем, что эта отметина сохранилась на его руке; у Жоржа она исчезла.

— Я думал о наших каникулах, — сказал Жорж. — Если мы не сможем встретиться, то мы должны иметь возможность обмениваться письмами. Я много думал об этом, и вижу только два пути; во–первых, использовать систему до востребования.

Александру захотелось узнать, будет ли ему, в его возрасте, разрешено получать письма до востребования. Жорж этого не знал.

Но, как сказал Александр, в любом случае, он будет чувствовать очень большое смущение ходить и просить письма. К тому же, разве такого рода вещи не под надзором полиции?

— Другой путь безопаснее, — продолжил Жорж, — и позволит, так сказать, сохранить всё в семье. Просто–напросто ввести в доверие Мориса, чтобы он позволил мне писать тебе, но адресовать письма ему. Мне не совсем нравится эта идея: это значит, что наша дружба перестанет быть тайной. Но она в любом случае станет достоянием общественности после каникул. Так почему бы не довериться тому, кто будет очень полезен для нас сейчас?

— И не беспокойся: я знаю, что сказать Морису, так же, как знаю, что рассказывать Люсьену. Что касается моих писем, то они будут в двух конвертах, и, дополнительно, я попрошу твоего брата дать мне слово чести никогда не вскрывать второй. Он, конечно же, не откажет мне; он в долгу передо мной из–за одного пустяка в учёбе — нет, ничего серьезного, но это придает мне смелости.

Уступив этим аргументам, Александр не проявил любопытства насчёт природы поступков своего брата, предоставившей Жоржу власть над ним. Жоржу стало легче. Ему было жаль, что в их нынешнем счастливом состоянии пришлось воскресить в памяти Отца де Треннеса, даже если это и маскировалось каким–то вымыслом.

Родительские планы на их каникулы, почерпнутые обоими друзьями в недавних письмах из дому, увы! не соответствовали: родители Александра собирались на Лазурный берег, а Жоржа — на баскское побережье. Но Жорж не был чрезмерно расстроен.

— Я заставлю двигаться небо и землю, чтобы они изменили планы, — сказал он. — Морис будет полезен нам больше прежнего. Я скажу, что хочу встретиться с ним, и с некоторыми другими ребятами, и что эта встреча вроде бы диктуется колледжем.

— На вручении наград, ты, вероятно, уже будешь знать место на море, выбранное твоими родителями. Если, случайно, они к тому времени еще ничего не решат, то ты сможешь написать мне, когда они примут решение, а я тем временем буду удерживать свою семью и тянуть время. В любом случае, не позволяй себе беспокоиться: всюду, где бы ты и я не находились, я как–нибудь доберусь до тебя.

— В любом случае, — сказал Александр, — Я непременно пришлю особенное послание для тебя 16 июля. Ты догадался, почему?

— Как восхитительно и мило с твоей стороны, что ты уже вспомнил про мой день рождения! А я также не забуду про 1 сентября — день Святого Гиацинта. Ты, по крайней мере, выбрал приличный день, для того, чтобы родиться. В то время как я опоздал на двадцать четыре часа, и поэтому у меня был выбор, согласно различным календарям, церковному и мирскому — между Святым Хелиером, Святым Иларионом, Святым Алланом, Святой Эстелью, Святой Рейнельдой, Святой Марией—Магдалиной Постел, и поминовением Богоматери Кармельской [образ Пресвятой Девы Марии, покровительницы кармелитов, возникший после явления Богоматери 16 июля 1251 года святому Симону Стоку, генеральному приору ордена. Почитание образа тесно связано с традицией ношения скапулярия кармелитов].

— Как видишь, я был очень основателен. И со всеми теми святыми, предложенными мне, я не дотянул одного дня до Святого Алексия! [Алексий, человек Божий, конец IV века — начало V века, христианский святой (в лике преподобных), аскет. Почитается Православной (день памяти — 17 (30) марта) и Католической (день памяти — 17 июля) Церквями. Житие святого Алексия было широко известно и популярно как на Востоке, так и на Западе. Мощи Алексия, человека Божия, находятся под главным престолом базилики святых Вонифатия (Бонифация) и Алексия на Авентинском холме в Риме.] Очень жаль.

Алексий и Гиацинт были созданы друг для друга.

Александр попросил Жоржа повторить первое из череды названных имён, а потом сказал:

— Мне не следует говорить тебе, но, согласно этимологии, Хелиер означает солнце. А ты сказал мне, что солнце — друг Гиацинта.

Затем они оба замолчали. Жорж наслаждался присутствием друга, который невидимо лежал рядом с ним. Они вдвоём лежали на спине, их глаза были обращены в окно, обрамлявшее продолговатый кусок неба с колеблющимися ветками сосен с их нежной хвоей. Отдаленные крики, связанные с состязаниями, подчеркивали и подслащали их уединение. Ясный, музыкальный голос Александра нарушил тишину.

— Ночью, в постели, я вижу звезды через открытое окно. Я разговариваю с ними о тебе.

Жорж, желая уловить даже последнее эхо этих слов, ответил не сразу. Затем произнёс:

— Я хочу, перед тем, как мы разъедемся, узнать, где в в общежитии стоит твоя кровать. Я должен узнать это; я хочу, чтобы мои воспоминания этого года стали самыми полными.

Александр сказал ему, в каком ряду она стоит, номер на его полотенце и цвет покрывала.

— Понимаешь ли ты, — произнёс Жорж, — что в следующем семестре мы будем в одном общежитии? Мы не сможем находиться рядом друг с другом, потому что оно поделено по классам, но у меня появится возможность видеть тебя, мы сможем улыбаться друг другу, прежде чем погасят свет. И когда ты проснешься утром, весь взлохмаченный, я первым делом увижу тебя среди всех. В студии ты окажешься передо мной, будучи на четвёртом курсе. Ты облегчишь мне учёбу. И так как наши почерки смогут перепутаться, то ты сможешь передавать мне свою промокашку, после того, как используешь её.

— Мы не сможем много разговаривать друг с другом, на переменах — нам следует наблюдать за каждым нашим шагом. Но мы сможем каждый день обмениваться записками. Я буду присылать тебе записку каждое утро, а ты сможешь отвечать на неё каждый вечер. Мы не должны оказаться далеко друг от друга в церкви, если они распределят нас по голосам. В трапезной, когда ты захочешь, чтобы я придержал мои фрукты для тебя, то тебе всего лишь нужно подать мне знак. И я передам тебе немного во время чаепития.

— Летом мы сможем купаться вместе во время дневных прогулок, так же, как мы будем делать это во время каникул. Колледж будет для нас одним длинным праздником…

Александр произнес тихим голосом:

— Я люблю тебя больше, чем жизнь.

Он был очень юн; ему ещё не было и тринадцати. Быть может, он всё ещё считал, что слова, произнесённые им, были исключительно дружескими? Жорж посмотрел на него. Александр, прикрывший глаза, теперь открыл их очень широко, словно только что проснулся, и приподнялся.

— Давай выкурим по сигарете, — предложил он.

— Ты пытаешься заставить меня совсем потерять голову?

— Я попытаюсь сдерживать себя.

Жорж достал из кармана пачку египетских сигарет. Он зажег две, одну передал Александру, а затем, спустя некоторое время, предложил обменяться сигаретами. Улыбаясь, Александр согласился.

— Неплохо! — сказал он.

Он забавлялся, выдувая клубы дыма в сторону Жоржа, который возвращал любезность; каждый из них пытается увернуться от дыма, выдуваемого на него другим. Они смеялись над этой игрой, становившейся всё более грубой, пока она не превратилась в борцовский поединок на соломе.

Внезапно тень заслонило окно: то было лицо Отца Лозона. Через несколько секунд он толкнул незапертую дверь и вошел в хижину. Жорж в одно мгновение оказался на ногах. Александр медлил.

Выражение на лице священника оказалось не гневным, а, скорее скорбным и брезгливым. В руке у него был молитвенник, заложенный указательным пальцем. Он глянул на солому, где остались отпечатки тел обоих мальчиков. Он раздавил окурки двух сигарет, тлеющих в углу. Сигарет Отца де Треннеса, точно таких же, какие видел настоятель в комнате Отца в ночь, когда у него гостил Морис. Приход отца Лозона в хижину садовника повторил визит настоятеля в комнату своего бывшего воспитателя.

И что же? Поведёт ли отец Лозон Александр и Жоржа назад пред собой с позором, как пару воров, пойманных полицейским? Поставит ли он их на колени под деревом перед всей школой? Он мог бы даже посчитать себя вправе ударить их обоих. Но все, что он сделал на самом деле, так только скорбно произнёс:

— Несчастные мальчики!..

Александр, будучи до сей поры равнодушным, при этих словах нахально улыбнулся.

Жорж же поспешил вмешаться, как в тот день, когда они столкнулись друг с другом у Отца Лозона.

— Мне очень жаль… — начал он. Но священник жестом прервал его.

— Вы, оба, тотчас возвращайтесь, каждый в своё отделение.

Они надели куртки. При этом Жорж автоматически взглянул на наручные часы. Полчетвертого. Это время он запомнит. Из его кармана выпала пачка сигарет. Он не посмел поднять её.

Александр отправился быстрым шагом, и Жорж подумал, что лучше всего — позволить Александру прилично опередить его. Он оглянулся, желая посмотреть, идёт ли вслед за ними священник: тот неподвижно стоял в дверях хижины, словно обратился, как жена Лота, в соляной столб.

Александр ждал Жоржа неподалеку от других мальчиков. Он с гордостью он заявил:

— Все это нам в счёт не пойдёт.

Но у Жоржа появилось предчувствие, что отныне возник некто, с кем им придётся считаться, и что дни их счастья тоже будут сочтены.

Они, не привлекая внимания, присоединились к своим группам. Вскоре Люсьен лишился хитрой улыбки, которой он приветствовал Жоржа. Он выслушал его с выражением испуга, но быстро оправился.

— Очевидно, — сказал он, — это поганое дело. Но тебе и Александру повезло в одном отношении, я имею в виду то, что вас поймал именно Лозон. Он твой духовник, и Александра тоже, и личный друг семейства Мотье. Он уже спас тебя один раз; недавно он спас Мориса, чья ситуация была еще хуже. На самом деле он должен получить медаль за спасение жизни! Он создал определенное отношение к тебе. Ты заметил, что он ни сразу тебя не наказал. Все устроится, вот увидишь — несколько mea culpas [моя вина, лат. — формула покаяния и исповеди в религиозном обряде католиков с XI века] перед его «Поклонением Агнцу» исправит дело.

Читая свой молитвенник, вероятно, Жития святых апостолов Петра и Павла, подошел Отец Лозон. Жорж припомнил первые слова службы в честь тех самых апостолов, и, по правде говоря, те первые слова были всем, что он тогда прочитал. Ты знаешь, когда я сажусь и когда встаю; Ты разумеешь помышления мои издали [Псалом 139:2]

Таким вот плохим концом завершился Великий поход. Для Жоржа подобная оценка приобрела ещё и ироническое звучание: Великий поход, несомненно, будет самым несчастным походом его жизни.

На обратном пути старшеклассники и юниоры поменялись маршрутами. Пришел черед Александру идти по римской дороге между полями хлопка. Так как от них не требовалось строго соблюдать ряды, то он мог, вероятно, идти в одиночку, наедине со своими мыслями, так как рядом не было друга, пытавшегося его подбодрить. Возможно, к этому времени он уже понял, что случившееся с ними сегодня было весьма серьезным. Дружба, которую Жорж и он полагали вечной, как Афины или Рим, показала себя всего лишь перышком на ветру.

Позади Жоржа и Люсьена среди весёлой компании шел и шутил Морис. У него имелось одновременно больше и меньше причин веселиться, чем он подозревал: тот, кто чуть было не добился его изгнания в связи с делом Отца де Треннеса, склонялся теперь к мысли, что будет исключён, правда, в компании с братом Мориса. В полном неведении о каких–либо проблемах, Морис просил одного из своих спутников повторить слова вальса и мелодию:

Blonde rêveuse

Douce charmeuse,

Dans l'air tu fais flotter

Le parfum du baiser…

Блондинистый мечтатель,

Нежный обольститель,

Ты по воздуху носился

Благоуханием целуя…

Освоившись со словами и музыкой, Морис заявил:

— Рассуждая о чепухе, они заставляют нас заучивать её наизусть, когда существуют такие хорошие вещи, которым мы могли бы научиться!

Жорж сказал Люсьену:

— Помнишь, что он сказал на днях о танцах с Отцами? Выглядит так, словно я сам вступил в этоттанец.

— Милая старая Саррдина, — ласково произнёс Люсьен, — Я полон раскаяния из–за случившегося. Если бы я не предложил ту проклятую хижину, ничего бы не случилось.

— Брось! Если кто–то и виноват, так это садовник, за то, что что не вымел сосновую хвою. Кроме того, я должен тебе за идею насчёт оранжереи, к тому же, никто и никогда не заставал нас там.

Едва ли он мог сказать Люсьену, что щепетильность излишня, так как именно из–за него выгнали Андре. Они были квиты.

Неподалёку от Сен—Клода у дороги Жорж заметил срезанные ветви с листьями — напоминание о праздновании Святейшего Сердца Иисуса. Они миновали их на своём пути утром, но он тогда не заметил, что листва умерла: он поднял глаза и посмотрел в сторону горы.

Он возвращался побежденным в дом, который оставил торжествующим. Ему казалось, что все изменилось, что жизнь ушла из этого места, не оставив ничего, кроме камней. Колледж потерял очарование сада и никогда не случится того, что он обещал Александру. Как же ему хотелось, чтобы стены вокруг него оказались в руинах, а отброшенные окурки сигареты спалили ту хижину!

Обед оказался оживлённым событием. Даже настоятель, со своими растрепанными волосами, имел, несомненно, озорной вид! Жорж проголодался даже меньше, чем в тот вечер, когда выгнали Андре. Он и Александр, вероятно, были единственными, у кого длительная прогулка не вызвала аппетита.

Он взглянул на мальчика, чье отцовское имение стало местом действия для событий, случившихся этим днём — того, кто играл роль отца Жоржа в Les Plaideurs. Он, счастливец, вернулся возвеличенным башенками замка, кофе со льдом и хлопковыми полями. Но в хижине его садовника самая прекрасная дружба всей школы потерпела фиаско.

В общежитии Люсьен сделал еще одну попытку развеселить Жоржа.

— Я удивляюсь, — сказал он, — из–за чего ты так тревожишься. Ты забыл, кто ты? Помни, что через двенадцать дней ты будешь получать первые призы за выдающиеся достижения, трудолюбие, и так далее — их множество. Отцы в восторге, что такое имя возглавляет их почётный список. Целый год ты блистал во всём, считай — Академия, Конгрегация, хор в день Святого Клода, кафедра в трапезной, и игра в пьесе. Все они хотят удержать тебя здесь, и позволить тебе делать то, что тебе нравится. Но тебе нужно понять, как достичь этого, как получить большую часть твоих преимуществ. Ты думаешь, что они собираются вышвырнуть тебя вон. Ну, так вот, если бы я был на твоём месте, то я бы поставил свои условия, чтобы остаться тут.

— Что касается Александра, то Отец Лозон, должно быть, точно хочет, чтобы тот оставался в колледже. По правде говоря, у него нет выбора, так как он поручился за Александра перед настоятелем три месяца назад. Более того, утряслось ли всё с семьей Александра три месяца назад? Ну, понятно же, что ему пришлось утрясать и там! Он же не может просто признать, что был ослом! Таким образом, даже если предположить, что он готов признать перед настоятелем, что был неправ — родители Мотье задумаются о том, что им делать с человеком, который исправляет всё к Пасхе, но снова все портит на Троицу?

— Нет. Как я уже сказал, сегодняшнее дело, точно следуя прецеденту, установленному последним скандалом, закончится ничем, кроме незначительных нотаций. Ты и Александр, явитесь белыми как снег после хорошей ванны в святой воде. Вам придётся быть более осторожными в следующем году, но у вас всё будет хорошо. Вашей дружбе не будет дозволено погрузиться в спячку «капуанской неги» [Les délices de Capoue, фр. — легкие радости и расслабление]. Вы будете постоянно находиться на чеку, все сложится так, словно вы начинаете сначала. Мое отдаление от Андре имело тот же эффект: Небеса, очевидно, полны решимости хранить всех нас, четырех, от обычной лёгкости бытия.

Отец Лозон указал на стул перед собой. Он по–прежнему демонстрировал уважительность, только на этот раз всё проходило без Александра. Сам Отец Лозон сидел на обычном стуле. Как правило, раньше он занимал кресло. Некоторое время он молчал.

Быть может, он вспоминал тот день, когда, после их первой эскапады, Жорж и ангел колледжа были вызваны им на суд?

— Я не знаю, — заговорил он наконец, — является ли развратом или неосведомлённостью то, что преобладает в вас. Маленькая игра, которую я прервал вчера, едва ли была рассчитана на то, чтобы подготовить меня к лицезрению вас на причастии этим утром. Я благодарю Бога, позволившему мне поймать вас на святотатстве, ибо это, по крайней мере, позволит мне убедиться, что подобное не повторится. Это ясно?

Его голос стал громче, а тон — более властным. Неподвижным лицом он уставился на Жоржа. Вступительные слова священника, и его надменная, доминирующая манера умозаключений провоцировали Жоржа на дерзость. Но он смирил свою гордыню, оказавшуюся менее вспыльчивой, чем у Александра. Она также не зависела от того, что думал о нем Отец Лозон. По пути в комнату Отца он твердил себе: «Помни — хитри, хитри — будь таким же хитрым, как лис». Тут же он вспомнил ответ, который использовал, дабы избежать любознательности Отца де Треннеса, и который спас Мориса от любого фактического дознания настоятеля; стандартный ответ Сен—Клода. Он произнёс:

— Я причащаюсь каждый день, и никогда не делаю подобных исключений в состоянии благодати. Вы не имеете права сомневаться во мне, судя только по моей внешности.

— Я больше в вас не «сомневаюсь». Я знаю, и мое знание пришло, увы! из бесспорного источника — сакральные вещи никогда не имели для вас значения. Что касается вашей внешности, то ваше благочестие никогда не имело с ней ничего общего. И вы ещё смеете использовать такие термины, как «в состоянии благодати»? Отныне воздерживайтесь от осквернения таких выражений! Тайная жизнь, которую вы ведёте, является отрицанием веры.

— Я клянусь вам, — твердо сказал Жорж, — что вчера состоялась моя первая встреча с Александром Мотье в этом семестре.

— В таком случае могу только сожалеть, так как Александр Мотье только что сказал мне, что вы и он сумеете встретиться в будущем вопреки всем моим действиям, как всегда делали в прошлом. Ваше единственное средство избежать сквернословия ложных клятв — не давать их, так же, как ваше единственное средство продемонстрировать почитание таинств — воздержание от них в дальнейшем, после гнусного издевательством над ними.

— Не утруждайте себя, не приходите ко мне на исповедь. Этот особый преступный обман зашёл уже слишком далеко. Я передаю руководство над вашей совестью вам, если я, по правде говоря, когда–нибудь осуществлял его. Поверьте мне, это настоящее горе, ужасающее меня, что я таким образом должен отказаться от вас, но я не позволяю себе обманываться более одного раза. Оставляя вас в Божьих руках, я продолжу молиться Ему, чтобы Он просветил и спас вас в трудную минуту, с помощью тех средств, которые Он изберёт.

— В остальном, касательно лишь светских аспектов этого дела, то у вас нет нужды излишне беспокоится. Я ничего не скажу ни монсеньору настоятелю, ни кому–либо еще. Но, само собой разумеется, я обязан предупредить ваши семьи о том, что вы и юный Мотье можете предпринять какие–либо попытки любого рода, войти в контакт друг с другом. Поймите, я требую от вас только одного: не возвращайтесь сюда в следующем году.

Вопреки соображениям Люсьена, Жорж предвидел требование, представлявшееся ему неотвратимым. Его случай имел в основе ту же природу, что и у Отца де Треннеса. Настоятель разорвал свою дружбу с человеком, злоупотребившим его доверием и отошедшим от его принципов, имевших для него значение. Отец Лозон не стал оказывать ему большего милосердия; к тому же, он мстил за себя и за Бога. Кроме того, он невольно мстил и за Отца де Треннеса.

Следовательно, Жорж был понижен до уровня мальчика, которого выгоняют из школы; имелась большая разница между представленным положение дел и реальностью. Он был удивлен тем, что не разрыдался. Хотя его ясная выдержка не омрачилась его страданиями. Вместо этого она подсказала, что он мог бы сделать последнее усилие в попытке смягчить сердце своего противника. Он вынул носовой платок, надушенный им утром, и нарочито поднёс его к глазам.

— Умоляю вас, — произнёс Отец, — избавьте меня от этой комедии. Ваши слезы ложны. Единственная истинная вещь в вас — этот аромат. Там, в горах, вы открыли мне окно в своё сердце. Сквозь него я увидел ложную гордость, лицемерие, и даже более серьезный порок. Как мне жаль будущего маркиза де Сарра!

Жорж сделал вид, что вытирает нос, а затем хладнокровно убрал носовой платок в карман.

Отец Лозон продолжил:

— Мне остаётся лишь сообщить о планах, которые я совершу в течение последних нескольких дней семестра. В конце последнего семестра я уже предпринимал определенные шаги, чтобы справиться с вашим соучастником; само собой разумеется, что эти меры будут соблюдаться строже, чем когда–либо. Я поработаю над ними и для вас. Ни при каких обстоятельствах вы не сможете отлучиться из своей группы. Во время больших перемен, будьте так любезны, не ходите на фортепианную практику — просьба пожертвовать несколькими минутами гармонии едва ли чрезмерна. Во время занятий в студии не должно быть никаких визитов к вашим учителям; если у вас появятся какие–нибудь вопросы к ним, расспросите их в конце урока. На репетициях Les Plaideurs вы не сможете покидать ваших компаньонов.

— Ваш воспитатель получил указание не выпускать вас из комнаты в одиночку. Чтобы сохранить ваше лицо, и, некоторым образом, моё, я сказал ему, что вы попросили меня применить это ограничение к вам в качестве обета смирения. Я прошу вашего и его прощения, из–за попытки прикрыться этим выражением, которое, на самом деле, достойно вас. Но я добавил, что причиной обета является желание отвратить вас от курения, что, по крайней мере, является полуправдой, не так ли?

— Возможно, у вас создалось впечатление, что, кроме вашего изгнания, я не смогу наложить на вас никакого другого наказания. Однако существует одно, которого невозможно избежать: оно, в некотором роде, моральное. Естественно, я не имею в виду, что выгоняю вас из Конгрегации, где, как я надеюсь, вы не будете иметь наглость появиться снова. Нет, это затронет вас более близко; это касается одного из ваших призов. Есть определенные лавры, которые я не могу позволить вам получить — награду за религиозное обучение, к которой, как я был информирован, вы имели все основания стремиться. Вы должны признать, что шутовство в этом случае было бы чрезмерным. Хуже того, это стало бы своего рода святотатством, чего я не могу допустить.

Итак, решающее тайное сочинение по религиозному обучению состоится послезавтра. Это даст нам возможность решить вопрос без уведомления любой третьей стороны об этом прискорбном случае. Все, что вам нужно сделать, так это написать посредственную письменную работу — естественно, не слишком плохую — такую, чтобы вы гарантировано не получили приз. Если же вас наградят accessit [поощрительным призом, от латинского «accessit» — близко подошёл], то это совсем другое: он останется призом за вашу хорошую память, воображение, иронию, и — я, конечно же, не повторю этих слов — за ваше смирение.

— Я должен предпринять шаги для проверки вашего исполнения. Если я сделаю вывод, что вы ослушались меня, то я буду вынужден передать ваше дело на рассмотрение настоятеля: в этом случае вас публично исключат и ваше имя будет вычеркнуто из списка наград и призов. Ваш выбор — потерять один приз, или все ваши призы. Или, вернее, потерять приз или спровоцировать скандал. И не делайте ошибку, презрев меня и вернувшись сюда в начале следующего учебного года. Вы проделаете это путешествие впустую. Вам придется изобрести какой–нибудь достойный предлог в интересах ваших родителей. Я уже не буду говорить о том, что если вы солжёте им, то я с готовностью объясню реальное положение дел. Однако, я предпочел бы думать, что наша нынешняя беседа окажется последней. Нам больше нечего сказать друг другу.

— Одно последнее слово. В прошлом вы имели обыкновение забавляться, делая вид, что ищите моего совета в вопросе вашего чтения. Позвольте мне порекомендовать краткий трактат монсеньёра Гамона, озаглавленный «Двадцать три причины быть смиренным».

Отец Лозон встал и, шагнув к двери, придержал ее для своего посетителя.

Жорж понял сейчас, как страдали его бывшие жертвы, выслушивая подобное порицание в отношении себя, даже если за этим не следовал совет насчёт их будущего чтения. Злоключение Андре серьезно расстроило его, но, главным образом, потому, что в это дело мог оказаться втянутым Люсьен.

Конечно же, его не слишком волновали чувства одного из Отцов колледжа; так же, как его не беспокоили страдания Мориса и Отца де Треннеса. Но сейчас он оказался в такой же ситуации, как и они. Он стал Робеспьером Сен—Клода: тот начал с казни своих соперников, затем своих сообщников; теперь же он оказался на собственной казни.

Он направился в пустынную спальню и бросился лицом вниз на свою кровать. Тут ничего не отвлекало его от его мыслей: колледж безмолвствовал. И последние минуты свободы перед наступлением ограничений позволили ему понять полный масштаб постигшей его катастрофы.

Отец Лозон ничего не сказал о судьбе, которую он уготовил Александру. Столкнувшись с выбором, он ни минуты не колебался. Как и предвидел Люсьен, он охранял своего особого протеже — оберегал его так, чтобы примирить его с Богом. Ему удалось разделить двух друзей окончательно и навсегда. Он мог верить в то, что солнце светит по субботам в честь Пресвятой Богородицы; однако это не мешало ему, как и Отцу де Треннесу, видеть насквозь все их ухищрения. Лауреат l'Académie des Palinods положил окончательный конец замечательному и прекрасному явлению — дружбе Жоржа и Александра. Ныне казалось ясным, что его энергия и авторитет могли проявляться и таким образом, а не только в его письмах, каждый абзац которых начинался с «Я». Этот священник с искренними глазами, этот добродушный исповедник, поступил как человек, понимающий, что был одурачен двумя детьми; и как священник — священник, увидевший себя осмеянным нечестивцами.

Каникулы, которые были так богаты перспективами, станут одинокими. А в начале следующего семестра Александр не найдёт Жоржа в том общежитии, в котором он должен был его найти. А что делать Жоржу со всем остальным — исключение из Конгрегации, потерей приза, необходимостью придумывать для родителей причину невозвращения в Сен—Клод? Словно всё вокруг перестало существовать. Жажда небольшой удачи разрушила величайшее счастье в мире.

Жорж почувствовал себя побеждённым отчаянием, и его глаза наполнились слезами. Они не были ложными: это был момент истины. Он плакал, когда его дружбе угрожал Отец де Треннес: ему следовало выплакаться теперь, когда она была уничтожена. Он пребывал в одиночестве, но подавил рыдания, словно спальня была полна людей; как будто плакали и Люсьен, и Морис. Он достал из кармана носовой платок, после чего отбросил его, раздраженный ароматом лаванды.

За двадцать минут до конца занятий в студии он решился спуститься вниз. Люсьен поймал его взгляд, как только он вошел в комнату, и взгляд друга ободрил Жоржа. Он заметил, что воспитатель любезно улыбнулся ему. Клирик, без сомнения, размышлял об этом образчике добровольного смирения ученика, который с этого времени собственноручно возложил на себя запрет выходить из комнаты, дабы лишиться невинного удовольствия от курения. Жоржа утешила эта улыбка: по крайней мере, хоть кто–то всё ещё был жертвой его обмана.

Люсьен передал ему своё выполненное задание, для того, чтобы Жорж смог сэкономить время, скопировав его. Впервые один из самых успевающих мальчиков класса вынуждено копировал чужой латинский перевод. Но так как он был вызван в самом начале занятий в студии, то в оставшуюся четверть часа у него не оставалось времени для перевода упражнения. Переписывал он быстро, меняя слова тут и там. На этот раз Люсьен оказался в состоянии управиться и без помощи Жоржа: упражнение, представлявшее собой фрагмент из Энеиды [эпическое произведение Вергилияи, посвященное истории Энея, легендарного троянского героя, переселившегося в Италию с остатками своего народа, который объединился с латинами и основал город Лавиний, а сын его Асканий (Юл) основал город Альба Лонга.], имелось в карандашном переводе между строк книги, подаренной ему Андре. В тот вечер, когда он планировал крах Андре, Жорж копировал задание по математике, приготовленное Люсьеном. Теперь, когда он заплатил за ту подлость, ему, несомненно, будет разрешено копировать, даже из самого Андре.

Звонок прозвенел прежде, чем он закончил скандирование [выделение составных частей стиха (стопы, слоги) ударениями], завершавшее упражнение. Были собраны бумаги с заданиями. На самом верху своей работы Жорж приписал: «Я находился вне студии у своего духовника, и не хватило времени сделать скандирование».

Люсьен был возмущен тем, что рассказал ему в общежитии Жорж. Он не мог принять, как можно позволить себе быть изгнанным простым Отцом Лозоном. Нужно пойти и разоблачить себя перед настоятелем, и посмотреть, что получится. В любом случае, только настоятель может принять подобное решение. И кто знает, что он скажет, особенно после того, как Жорж спросит об Отце де Треннесе. Возможно, он сочтёт поступить более благоразумно, чем Отец Лозон. Пришло время принять часто предлагаемое Отцом де Треннесом покровительство: оно могло оказаться более эффективным в его отсутствие, чем рядом с ним.

— Жаль, — сказал Люсьен, — что Отца де Треннеса не было здесь в октябре прошлого года. Если бы он был, то могу обещать тебе, что Андре до сих пор находился бы тут. Воспитатель с чрезмерным пристрастием к грекам — это особое провидение для колледжа, по крайней мере, для мальчиков. Ты только должен быть в курсе, что его коллеги бессильны предпринять что–либо против тебя. Случай с Морисом многое доказывает. Андре рассказал мне о подобном случае, только я не помню, где это случилось.

— Главное — не быть обескураженным неудачей и не позволить запугать себя угрозами. Не нужно никогда сдаваться. Помните, что сказано у Геродота — мы переводили на днях? Пытайся снова и снова, и мы добьёмся успеха/. Вроде того, как ты силой воли, упорно пытался подружиться с Александром, или Андре со мной. И как только ты получил настоящего друга, ты можешь столкнуться с кем угодно и с чем угодно. Тебя могут исключить. Возможно, тебе придется ждать встречи год или больше — но ты сможешь вынести. Андре прислал мне на пасхальных каникулах стихотворение об этом.

Жорж был благодарен Люсьену за отказ признавать реальные факты, но про себя он уже принял решение. Опасения, испытываемые им вчера вечером, оправдались. В трапезной улыбка Александра сияла как никогда, но когда Жоржу удалось ответить улыбкой, то ему стало тяжело на сердце: он был уверен, что между ними всё было кончено.

Считая себя более прозорливым, чем Александр, он также считал себя сообразительнее Люсьена. Дружеский совет Люсьена не равнялся по качеству совету отца Лозона относительно его будущего чтения: определённо, поводов для оптимизма было намного меньше, чем причин для смирения. Прежде всего, Жорж не мог воспользоваться случаем с Отцом де Треннесом перед настоятелем. После того, как он сделал всё возможное для оправдания бывшего воспитателя студии, как можно было развернуться и начать свидетельствовать против него? Какой милости он мог ожидать после разоблачения всех своих противоречий, темных дел, и уклончивости? Нет, шантаж нельзя устроить повторно.

Кроме того, Жорж не видел обоснованного сравнения между его ситуацией по отношению Александру, и ситуацией Люсьена по отношению к Андре. Вне колледжа Люсьен и Андре могли совершенно свободно встречаться, так как их семьи были знакомы, а они провели вместе один школьный год и долгие каникулы. И притом, исключили Андре не в результате открывшейся связи между ними.

А Жорж и Александр были скомпрометированы отношениями друг с другом. Разлучённые, они не смогут иметь посредника. Несмотря на своё хвастовство, Морис находится в руках Отца Лозона. После той сомнительной ночной сцены с Отцом де Треннесом он, определённо, попал под подозрение, чтобы он не говорил. Его письма просматривались и читались так же тщательно, как и письма его брата. Меры, которые были обрисованы Жоржу, показывали, что ничего не было оставлено на волю случая. Жорж наконец–то повстречал равного себе.

«1 июля. Праздник Драгоценной Крови Господа нашего Иисуса Христа [праздник, включаемый в общий католический календарь с 1849 по 1969 год.]. Литургические украшения красные». У Жоржа текла точно такая же драгоценная кровь, текла по его венам, и он мог предложить свою кровь на обмен. И у него ничего бы не осталось, только память об этом мистическом союзе, как о процессии Святого Сердца, о которой он уже получил напоминание, и о Содружестве драгоценной крови, в которое однажды завербовал его Люсьен.

Он прочитал ниже: «И кровь Агнца послужит вам знаком». И другие воспоминания стали тесниться в его голове: молитва, включающая кровь Агнца, произносимая Отцом де Треннесом, надевающим облачения; плакат в комнате Отца Лозона; рождественский жертвенный ягненок.

В галерее над Александром и лицом к Жоржу молился корректор их ошибок. Он закончил свою мессу раньше обычного: без сомнения, он ждал — посмеет ли его экс–кающийся подойти к столу причастия. Жорж не пошёл. Александр, должно быть, получивший аналогичные указания в отношении себя, тоже остался на месте. Может, он снова думает написать Папе Римскому в знак протеста? Но, как он сказал, все это не считается, для него.

Во время послеобеденных занятий в студии Жорж, как всегда по субботам, пошел на исповедь. Он вдруг решил попытать свою удачу, искушая Бога. Он нагло эксплуатировал идею, подсказанную ему Люсьеном сразу же после случая в хижине.

Люсьен, при подобных обстоятельствах, неожиданно увидел свет в 10:35 пополудни 6 октября; Жорж увидел то же самое в 3:30 пополудни 29 июня. Разве Александр в один прекрасный день пасхальных каникул не сообщил Отцу Лозону, что внезапно обрёл благодать? Будет и на нашей улице праздник: теперь подошёл черёд Жоржа испытать и очищение и просветление. Если он не пребывает в состояние благодати, то настало время что–нибудь сделать в этом направлении. Академик из Académie des Palinods должен выслушать, как Жорж поёт палинодию [род стихотворения в древности, в котором поэт отрекается от сказанного им в другом стихотворении.]. Он выступит, помня, что ему запрещено снова скрещивать мечи со священником. Дружба, которую он взлелеял с Александром посредством святого причастия, должна неизменно зависеть от исповеди: пусть таинства еще раз придут им на помощь.

Опускаясь на колени в исповедальне, Жорж был сильно взволнован. С большим чувством в голосе он произнёс:

— Отец, умоляю вас, выслушайте меня.

Его кающееся поведение должно было продемонстрировать, что это не бравада. Он заявил, что хочет компенсировать преднамеренные упущения своих прошлых исповедей.

Начал он с того, чтобы признал все грехи, в которых не признавался с момента своей первой исповеди в Сен—Клоде. После чего, усугубляя, выставил себя самым порочным существом, которое только можно себе представить. Тем не менее, он настаивал, что в этот позор, открывший его во всём своём непотребстве, он никогда никого не вовлекал. Он говорил тем же самым тоном, которым пользовался Андре при разговоре с настоятелем. Он, по его словам, желая дружить, на самом деле, должен был заставить себя забыть свой презренный грех, а не умножать его; он хочет обрести непорочность и свет.

Раскаяние, продемонстрированное им в отношении мнимых грехов, которые он основательно приписал себе, доказывало, что отныне он неспособен лгать.

Признание, которое он делал сейчас Отцу Лозону, по сути, состояло в том, что Отец де Треннес ожидал его прихода. Единственный способ, которым он мог показать себя искренним — это признать себя виновным. Деяние, которым он занимался, было, конечно же, унизительным, недостойным; он не мог ничего поделать — не он, а священник сделал это неизбежным. Но он не жалел. Он испытывал циничное удовольствие, вынуждая этого человека выслушивать себя в попытке подвигнуть его священническую душу в сторону жалости, которой отнюдь не заслуживал.

Он ощутил, как его сердце освободилось от бремени этого нового жульничества, словно он раскаялся по–настоящему. Он чувствовал, что находится на обратном пути, поднимаясь вверх по крутому склону, к подножию которого был сброшен. Он получал удовольствие, унижаясь, опорочивая себя ради того, чтобы сохранить свою чистую дружбу. Он склонился, чтобы победить, чтобы вознести себя: его обет был почти евангельским. И его гордость, которую он, казалось, смирил, никогда ещё так высокомерно не торжествовала.

Он ожидал потока обстоятельных советов, и увещеваний, полных пафоса. Но Отец ограничился тем, что медленно произнёс:

— В качестве покаяния, вы будете медитировать в течение четверти часа над этими словами — я верю в вечную жизнь.

После чего сделал знак отпущения грехов.

На следующий день, на религиозном обучении, преподаватель задал тему сочинения: «Земной рай».

— Вскоре я увижу, — сказал он, улыбаясь, — помнит ли класс мои первые уроки.

Казалось, он задумал разыграть над ними забавную шутку. Он сидел и потирал руки, явно выглядя необыкновенно довольным собой. После чего все остальные улыбнулись, по крайней мере, никто не забыл тему о крупноплодном банановом дереве.

Жорж пребывал в ярости, будучи лишённым возможности написать лучшее сочинение на такую прекрасную тему, и единственную, который он знал очень хорошо, совершенно независимо от бананового дерева. Какая наглость — заставлять его играть роль балбеса! Это наказание было несоразмерно преступлению. Если он недостоин оставаться в Сен—Клоде, то пусть его исключают; если нет, то пусть ему воздадут должное за его успехи в учёбе. Он вспомнил, что однажды сказал Александр: «Те люди, которым мы платим…» Он платил, чтобы учиться, и получал вознаграждение за хорошую учёбу, вне зависимости от того, был ли этот успех достигнут благодаря его памяти, иронии, или благодаря Святому Экспедиту.

Его духовник приложил руку к делу, которое его не касалось — он злоупотребил своими полномочиями. Неужели он думает, что они по–прежнему живут в дни Отца Лашеза [François d'Aix de La Chaise; 1624–1709; французский иезуит, духовник Людовика XIV. Был более известен как папаша Лашез (Пер—Лашез, père Lachaise); давший своё имя самому большому парижскому кладбищу, поначалу бывшему просто Восточным кладбищем французской столицы.] и Отца Добентона, руководившими и направлявшими своих королей? Мальчики из класса Философии были совершенно правы относительно Отца де Треннеса. Нельзя требовать, чтобы всё совершалось во имя Бога. Ими было немало сказано о древнем еврейском обычае, запрещающем использовать имя Иеговы вне храма.

Положив голову на руку, Жорж уставился на чистый лист бумаги. Будучи изгнанным из земного рая, он создаст свой собственный. Картины библейского сада переплелись с воспоминаниями о хижине садовника. Учитель, должно быть, удивлялся, видя, что он сидит там неподвижно, будучи единственным, кто не писал. Мальчик, проигравший ему в последний раз и ставший вторым, наверняка обрадуется. В бунтарском порыве Жорж решил написать великолепное сочинение, несмотря на обязательства, наложенные на него. Он станет первым в этот, последний для него год, как тогда, когда он был первым в первом. Он выиграет пари, заключённое с Люсьеном и бросит вызов Отцу Лозону, чтобы тот поступил в отношении его как можно хуже: он либо получит приз за религиозное обучение, либо проиграет. Вверху своего листа он написал две строки из Анатоля Франса, оставив их в качестве анонимного эпиграфа.

Heureux qui, comme Adam entre les quatres fleuves,

Sut nommer par leur nom les choses qu'il put voir!

Радостен тот, кто как Адам меж четырех рек,

может назвать по имени то, что увидел!

Сделав это, он перестал писать и снова задумался. Прежде чем продолжить, он должен здраво рассудить, что ему делать — бороться за приз, или за Александра? Победа, которую он надеялся получить, продлится только день, но может поставить под угрозу всё их будущее. Он потеряет преимущество, которое приобрел ложным признанием. Этим утром его поведение в церкви было образцовым, и он принял причастие, не эпатируя душу. Но сейчас, когда ему придётся выразить себя на бумаге, притворное смирение не поможет ему; между тем, вероятно, оно вполне может оказаться ценой окончательного помилования. Кроме того, разве он отчасти не отомстил, повинуясь такому презренному приказу? Ему, обвиняемому в фальши, было приказано совершить фальсификацию.

Раз уж его вынуждают писать отстраненно, он нарушит все границы, выйдет далеко за пределы ожидаемого от него. Весело, коварно и беспощадно, он приступит к делу, выворачивая рай вверх дном и наизнанку, и, как Гаро, вновь проделает работу Бога.

Он оставил цитату, а под ней приписал: «Le Franc де Pompignan» [Маркиз Жан—Жак Лефран де Помпиньян; 1709–1784; французский поэт, член Французской Академии] — позволив автору Poésies sacrées[Духовная поэзия] послужить автору Poèmes Dorés[Золотые поэмы]. Ему пришло в голову, что, касательно рек, он может, по крайней мере, упомянуть о Тигре и Евфрате; они относились к истории Александра Великого, а также географически являлись частью земного рая. Но это подало идею охватить «Quatre fleuves» [четыре реки, фр.] — все четырё — из истории Александра.

Он вспомнил, что некоторые экзегетики [раздел богословия, в котором истолковываются библейские тексты; учение об истолковании текстов, преимущественно древних, первоначальный смысл которых затемнён вследствие их давности или недостаточной сохранности источников.] определяли две другие реки, как Нил и Ганг. Он же мог применить подобную вольность ко всем четырём: он выбрал Граник [река в Малой Азии неподалёку от легендарной Трои, где произошло сражение между македонской армией Александра Великого и войском персидских сатрапов.], Гидасп [река, приток Инда, где произошло сражение Александра Македонского с войском индийского царя Пора], Окcec [река Амударья] и Инд. Учитель, пораженный этим, будет вынужден подумать об Александре, имея в виду прославленное и очаровательное имя, которое являлось ключом ко всему этому фарсу.

Далее, Жорж сделал земной рай землёй золота, ладана и смирны, а не землёй «золота, карбункула и оникса». Он поместил его на Западе, а не на Востоке. Что касается различных мнений относительно месторасположения рая, он указал на пустыню Гоби вместо плато Памира, упомянул Японию вместо Китая, Мадагаскар вместо Цейлона, Абиссинию вместо Месопотамии, и Мексику вместо Перу. Он не забыл, что один немецкий астроном остановил свой выбор на Северном полюсе, только Жорж поменял его на Южный. Он приписал текст Посланий святого апостола Павла, вдохновивший Отцов Церкви рассматривать земной рай только как аллегорию, Святому Петру. И, под конец, сделал Филиппа Эгалите [Луи Филипп (II) Жозеф, герцог Орлеанский (Louis—Philippe-Joseph d'Orléans), c 1792 года известный как Филипп Эгалите; 1747–1793; французский военный и политический деятель] автором мемуаров на данную тему, которые на самом деле были написаны его учёным дедом. Короче говоря, ничего не упуская, он расположил всё в обратном порядке.

Оставалось ещё древо познания добра и зла. Лениво, в своей черновой тетради, Жорж написал: «Musa paradisiaca» [банан райский]; сделал под этим сложный росчерк; а ниже выписал более или менее своеобразные названия всех деревьев, известные ему — такие, как хлебное дерево, масляное дерево, восковое дерево, кружевное дерево, пальмовидный сабаль, сассафрас [род листопадных деревьев, кустарников из семейства Лавровые] и, под конец, кокосовую пальму, которая ведь тоже была крупноплодным деревом, хотя кожура её плодов могла оказаться не по зубам Адаму. Жорж пририсовал кокосовое дерево со змеей, обвившейся вокруг ствола. Ему захотелось сделать именно эту пальму древом обольщения, но он решил, что шутка получится слишком дерзкой. В конце концов, он решил совсем не упоминать о дереве; так будет даже лучше.

Теперь он был уверен, что получит нулевую отметку; он заранее пребывал в восторге от результата, радуясь почти так же, как если бы обладал уверенностью в получении максимально возможной оценки. Ему было жаль, что отметки за это сочинение не объявят. Он бы насладился, выслушивая, как его отмечают самым низким местом в классе — захватывающий провал в конце года. Ему захотелось, чтобы это эссе прочитали вслух в классе — оно, должно быть, повеселило бы галерку.

Его, однако, немало волновало, прочтёт ли сочинение отец Лозон — тот мог бы счесть, что там чрезвычайно мало естественности при такой коллекции грубых ошибок. Что ж, подумал он, будь что будет. В любом случае, маловероятно, что Отец попросит просмотреть его листок — он будет доволен, услышав о провале; так же маловероятно, что он станет читать, и обнаружит сильно непристойный привкус. Он не знает всей истории Жоржа и Александра. Упоминания Александра Македонского не скажут ему ничего насчёт другого Александра. Он бы пересек Граник, не замочив ног.

Во время перемены Жорж рассказал своим близким друзьям, что намеренно написал нелепое сочинение, потому что идея получить приз за религиозное обучение ему противна. Такого рода вещи хороши только для будущих семинаристов; его бывшие друзья по лицею, конечно, посмеются над ним, если он вернётся домой, увенчанный такими абсурдными лаврами — скорее не короной, а тонзурой [У католического духовенства: выбритое место на макушке]. Кроме того, у него достаточно призов и без этого. Он тотчас стал объектом преклонения. Даже Люсьен был полон восхищения.

— Это добавит значимости в глазах других, — сказал он. — Как и запрет покидать студию без призора воспитателя. Это выглядит, словно ты и Отец Лозон имеете одинаковые знаки гороскопа в Доме Друзей [один из 12 домов гороскопа]. Но, к несчастью, в хижине Друзей! Однако, с тех пор, как я больше не предан анафеме и не отрицаю причастие, то начинаю думать, что и ты, возможно, не так далёк от этого! Я не пойму, почему Александр не последует моему примеру. Он до сих пор не принимал причастие, что может означать только одно — он отказывается ходить на исповедь. Он, вероятно, как никогда, не желает виниться в грехах, которых не совершал. Если бы он не был столь щепетилен, то все эти неприятности к этому времени могли бы уже закончиться. Хотя, кто знает? Его сопротивление делает наш случай ещё более интересным. В нашей притче есть два блудных сына, и до сих пор вернулся только один.

Тем же вечером в Академии прошла последняя сессия года, потому что на следующее воскресенье, на последний день перед каникулами, было намечено провести краткое Уединение, проповедуемое настоятелем. Мальчики из классов Философии и Риторики, при содействии молитв всего сообщества, принимали бакалавриат. Благодаря их отсутствию Жорж сумел отстоять честь, захватив мягкое кресло.

Настоятель объявил, что у него в запасе имеется сюрприз для них: а именно, некоторые стихи Боссюэ на тему святого причастия; ввиду того, что Боссюэ, как и он сам, благодарение Богу, был поэтом. Он задумал процитировать некоторые выдержки из стихотворения в докладе, написанном для Международного Евхаристического Конгресса, который должен был состояться во время каникул. Он воспользовался возможностью, чтобы убедить академиков быть еще более скрупулезными в своих евхаристических обрядах в новом школьном году.

Единственно, что произвело впечатление на Жоржа — слова «каникулы» и «новый учебный год». Он еще не знал, что они будут значить для него. Ему хотелось верить, что у Отца Лозона, тронутого его покаянием, также может оказаться для него сюрприз в запасе. Было бы жаль распрощаться с Сен—Клодом сейчас, когда он, наконец–таки, комфортно устроился в нём. Он припомнил, по крайней мере, одну из строф Боссюэ, потому что ему было интересно — войдёт ли она в доклад настоятеля:

De son chaste baiser, mes levres enfiammees,

D'un beau feu consumees,

Portent rapidement dans mon creur entame

Le trait du Bien—Aime…

Под его целомудренным поцелуем мои воспаленные губы,

Приятным огнём горят,

Быстрым, вонзаясь в моё сердце пролётом

Стрелы Возлюбленного…

Было, мягко говоря, сюрпризом опять найти «Возлюбленного» посреди подобного пафоса.

Когда отец Лозон пришёл созывать свою Конгрегацию, то сделал знак Жоржу, чтобы тот сопровождал их. Жорж решительно двинулся следом. Он совсем позабыл о своих страхах. Но когда они достигли церкви, быстрый взгляд вокруг показал ему, что Александра там нет.

Отец Лозон изложил обязанности конгрегационалистов на каникулах. Обязанности, ничего, кроме обязанностей, для конгрегационалистов, так же как и для членов академии. Жорж пристально смотрел на священника, который, казалось, избегал его взглядов. Несмотря на прощение, которое он de facto получил, он ненавидел этого человека.

Даже если двум друзьям все же случиться вернуться в Сен—Клод в новом семестре, с какими же трудностями, с точки зрения недавней строгости Отца Лозона, они вынуждено столкнутся! Священник был единственным препятствием между ними и жизнью в бесконечных наслаждениях. Жорж возжелал, чтобы земля разверзлась и проглотила этого человека: несомненно, подобное чудо служило бы более полезной цели, чем то, которое он представлял себе, когда прислуживал Отцу де Треннесу на мессе. Александр и он оказались бы свободными. Священник унёс бы свою тайну с собой. Все обернулось бы к лучшему; Отец отправится к своему небесному раю, оставив им земной. Но нет; он находится тут, весьма живой, твёрдо стоящий на ногах — ангел, насильно задрапированный в стихарь, и с платком в руке вместо пылающего меча.

Жорж посмотрел на священника и счёл, что лицо у него вульгарное, голос — противный, а скромность жестов — наигранная. Красноречием он блистал только в частном разговоре; на публике это было красноречие Каллина [др. — греч. Καλλῖνος, из Ефеса — древнейший из элегических поэтов. Представитель военной и патриотической элегии. Тут имеется ввиду, что речь Отца Лозона на публике была монотонна и скучна], только из Палинода. Отец де Треннес был более убедителен, с устоявшимися манерами; и обладал более благородным обликом.

На следующий день, во время вечерних занятий в студии, Жорж был вызван в комнату Отца Лозона. Священник сказал:

— На днях я был крайне суров к вам: во–первых, вы это заслужили; во–вторых, это было необходимо, чтобы усадить вас на скамью подсудимых. Ваше признание оказалось страшным ударом для вашей гордости, но, в то же самое время, ваша душа ныне освободилась от бремени! И это доказало мне, слишком основательно, что тяжесть моих упреков была очень далека не чрезмерной. Но, по крайней мере, заставив вас признать это, я имею счастье видеть, как исправилось ваше поведение.

— Я был сильно поражён рвением, с которым вы возобновили свои религиозные обряды, несмотря на ваше изгнание. Я не мог быть уверен в вас до того дня, когда, не имея больше надежды на вымысел, у вас не осталось бы причин мне лгать. Если бы зло воспрепятствовало исправлению, то вы, сбросив маску лицемерия, обнажили бы свой лик, щеголяя отсутствием благочестия. Но, на то Божья воля, что в эту первую бурю страсти вы не оказались среди тех, кто погиб.

— Этим я обязан и вам тоже, Отец, — произнёс Жорж.

— Потому что, несмотря на внешние проявления, мне казалось невозможным, чтобы ваша душа была настолько извращенной, и в вашем поведении больше недомыслия, чем порочности. Что бы ни говорили, вера во многом интеллектуальная материя; следовательно, вы не могли её потерять. Если я делал вид, что отчаялся в вас, то только потому, что у меня по–прежнему теплились некоторые надежды. Видите ли, вероятно, я знаю вас лучше, чем вы сами.

Жорж подумал, что настал благоприятный момент объявить, что он, хотя и не без борьбы, подчинился приказу потерпеть неудачу в сочинении по религиозному обучению.

— Ваши страдания в этом деле, — сказал Отец, — будут единственным наказанием, которое вы должны запомнить. Поскольку к вам полностью вернулось отличное расположение духа, я считаю, что с разногласиями между нами полностью кончено. Поэтому я могу отменить решение, которое принял по поводу вашего возвращения в Сен—Клод. Но, с вашего позволения, мы не сможем в течение оставшейся недели семестра отменить те приказы, которые я дал господину воспитателю: пусть они останутся, в оправдание причин, послуживших основой для этих приказов. Короче говоря, исключительно от вас зависит, будете ли вы первым во второй год, каким вы были на третьем курсе первого.

Жорж поблагодарил его. Он был почти пьян от радости. И, на этот раз, облегчение оказалось более основательным, чем то, которое он получил, когда понял, что его реабилитировали в Конгрегации. Теперь он знал, что сможет вернуться в Сен—Клод; он нисколько не сомневался в том, что Александр тоже вернётся сюда. Он предполагал, что спустя некоторое время Александр тоже капитулирует, и это даст возможность заключить всеобщий мир. Все, что ему хотелось сейчас узнать — каковы будут его условия.

— Я должен сказать вам ещё кое–что, — продолжил Отец. — Мальчик, который проследовал за вами в заблуждение, не последовал за вами в покаяние. Я вверяю его вашим наиболее ревностным молитвам; он уже есть в моих. Я очень глубоко скорблю при мысли, что этот мальчик покинет колледж, чтобы никогда сюда не вернуться; он стал так не похож, увы! на того мальчика, который когда–то пришел к нам!

Жорж был сражен в самое сердце; тем не менее, ему удалось усилием воли удержать себя в руках и спросить:

— Отец, должен ли я винить себя, видя, что моего младшего друга исключают за ту же вину, за которую я был прощен?

— Я не равнодушен к вашим угрызениям совести, но пусть они не скрывают каких бы то ни было сожалений! На самом деле у вас нет никаких причин сожалеть из–за потери такого юного друга. Сопротивление, с которым он противится труду на благо своего собственного спасения, вполне может привести его к ещё большой опасности. Именно поэтому я, не колеблясь, принес его в жертву. Дружба между вами уже не возможна. Она оказалась слишком уж страстной, тем самым вызвав самые большие меры предосторожности. Обстоятельства, при которых вы поспособствовали ей, навсегда деформировали её природу. Оставьте её разбитые остатки на дне той пропасти, которой вы избежали.

Отец поднялся, по–видимому, чтобы показать, что собеседование закончилось, но Жорж, онемевший, пораженный остался в своем кресле. Отец Лозон нагнулся и поцеловал его в темя — ради того, чтобы продемонстрировать, что прегрешения Жоржа прощены, или же в порядке очищения? Это был поцелуй мира и прощения, действительно достойный человека,который аналогичным образом закрыл дело о записке Александра: то окончательное закрытие точно также было скреплено святым поцелуем.

За ужином Жорж обнаружил в своем ящике сообщение от мальчика. Он с нетерпением ожидал возможности оказаться в постели, чтобы прочитать записку при свете фонарика. Он должен был проделать подобное в первый раз за этот семестр. Наконец, укрывшись одеялом, он прочитал эти строки:

Жорж

Всё как на пасхальных каникулах: я поклялся, что напишу тебе, и делаю это. Но это нелегко. Мы старались быть такими осмотрительными! Так или иначе, мы должны продержаться до конца. Ты снова склонился под бурей, как тростник — за что я восхищён тобой, ибо мне никогда не удавалось такое — но ты можешь быть совершенно уверен, что я буду противостоять случившемуся лучше, чем дуб. Лозон считает, что может сломать меня, сказав, что я не вернусь в Сен—Клод, чтобы не повторилось случившееся с Морисом — вероятно, ты именно об этом упоминал — а ещё он отобрал мою роль пажа в пьесе. Мы скоро разыграем свою собственную пьесу ему во благо, и он избавится от нас. Он много знает — наконец–то я могу открыто бросить ему вызов, но он не знает, что мы поклялись никогда не расставаться. Пришло время, когда он должен узнать и об этом тоже. Так как нас уже решили разделить, то мы должны воссоединиться навеки, убежав. Навсегда! Разве это не прекрасно?! Навсегда, и подальше от всех этих людей. Навсегда соединиться нашей кровью. Навсегда.

Александр

PS. Для нас будет легче сбежать из дома, чем отсюда.

Жорж был потрясён. Он ни минуты не сомневался в своей удаче. Он поцеловал эту записку даже более пылко, чем ту, полученную им первой, и поцелованную под прикрытием его Вергилия. И вылез из укрытия.

Ему стало жаль, когда он обнаружил, что Люсьен спит: воспитатель замешкался в их конце спальни, и старину Люсьена одолела сонливость. Жоржу хотелось поведать ему хорошие новости. То была действительно Хорошая Новость — весть о большой радости от его возвращения в религию. Ведь Люсьен снова оказался его спасителем, даровав ему освободительные слова: «ты должен оставить все, последовав за мной». С кафедры в трапезной Жорж прочёл вслух слова, ставшие настоящей заповедью: он должен страдать, независимо от того, что потребуется от него, чтобы угодить своему возлюбленному и желанному. А разве не Люсьен сказал: если у тебя есть настоящий Друг, то ты можешь столкнуться со всем чем угодно?

Правда, он даже не мечтал о побеге с того дня, когда из–за Андре у него появилась мысль совершить подобное; даже тогда он намеревался вернуться домой, а теперь он должен был сбежать из дома. Он осознавал, что дело принимает серьёзный оборот. Но, не был ли этот путь к Александру единственным, остававшимся ему?

Послание Александра освободило Жоржа от бремени, точь–в–точь как его исповедь; но совсем по–другому! Теперь он был уже не один перед лицом неизвестной перспективы. Будущее улыбалось, с тех пор, как оно должно было стать разделенным с Александром. Он с горячностью принял точку зрения своего друга. Трудности казались ему несущественными. Проявив инициативу, Александр призывал удачу назад, на их сторону. Его решимость сводила на нет решения Отца Лозона. Человек, который когда–то утверждал, что понимает Александра, и ныне утверждающий, что понимает Жоржа, получит награду, заслуженную им за такую прозорливость.

Или, вернее, особой награды заслуживало его двуличие; в его речах таилось слишком много скрытых смыслов. Он подразумевал слишком большое количество умствований, и, если сложить всё вместе — на самом деле он был ничуть не откровеннее, чем настоятель. Например, был ли он честен, когда просил Жоржа не возвращаться в Сен—Клод, и, по–видимому, передумав, вместо этого пожертвовал возвращением Александра в колледж? Он ведь прекрасно знал, что Александр не вернётся, поскольку его брат был тайно исключен. И, только ради того, чтобы воспрепятствовать двум друзьям вместе поступить в другой колледж, он попытался оставить Жоржа в Сен—Клоде. А если хотя бы один из бунтарей не покорился, он бы придумал какой–нибудь иной способ разделить их. Он следовал к своей цели также методично, как Отец де Треннес преследовал Жоржа. Ревнивая злоба, наряду с усердием, диктовала большую часть его поступков. Вынужденный потерять общество мальчика, который был ему дорог, он стремился обеспечить себя компаньоном по несчастью. Александр был прав, когда сказал, что отец Лозон ревнив. У Андре появится еще один повод сослаться на лисицу, которой отрезали хвост.

Санкции против Мориса вызывали удивление. Жорж увидел в этом проявление умных, но безжалостных принципов, которыми руководствовался колледж. Соучастника Отца де Треннеса пощадили только временно, чтобы свести к минимуму скандал, а также купить молчание. И в самом деле, была вероятность, что он никому не расскажет всей правды. Но ему следовало, хотя запоздало, пойти на все. И впрямь, методы изгнания в действии поистине многочисленны и разнообразны! Какое же удовольствие можно получить от ответного удара по вещам такого рода!

На следующий день энтузиазм Жоржа нисколько не уменьшился, и он едва дотерпел до первой перемены, чтобы заполучить Люсьена и поделиться с ним новостями. Рассказывая, он смотрел сквозь завесу ветвей на окна Отца Лозона: что прославленный духовник его совести подумает о побеге влюблённых? Если следовать логике, то подобное прикончит его. Люсьен молча выслушал, а затем, с серьезным выражением, произнёс:

— Ты, случайно, не сбрендил? Когда ты научишься не допускать, чтобы твои действия диктовались Отцом, Сыном и Святым Духом? Если малыш попросит тебя присоединиться к нему и повеситься, то ты, полагаю, скажешь да? Ты решительно заставляешь меня думать как старина Лозон — он совсем рядом, когда говорит, что понимает тебя, и я не удивлен, что он беспокоится. В будущем я рассматриваю его в качестве одного из отцов Церкви, и бичом ереси.

И, на менее серьезной ноте, он продолжил:

— Кроме того, все, что ты только что рассказал мне — это такого рода вещи, которые ты вообразил, но никогда не делал. Есть вещи, на которые ты можешь рассчитывать, и вещи, которые для тебя не предназначены. Я узнал об этом в своём «обращении».

— Хорошо, предположим, что вы успешно сбежали — я имею в виду, условно, вы это сделали, и вас не поймали, и полиция не отвезла вас обратно на следующий день. Что случится, когда у вас закончатся деньги, и не останется красных галстуков и золотых цепочек, которые можно продать?

— Полагаю, ты скажешь, что вы сможете получить работу на ферме, или петь под шарманку:

Nous sommes! es deux gasses

Qui s'aimeront toujours…

Мы, два ребёнка

Те, кто влюблены навечно…

— Послушай, Жорж, до сих пор ты демонстрировал превосходные манеры дворянина. Но, будь осторожен, ты быстро скатываешься к мелодраме.

Весь колледж, казалось, вознамерился поддержать взгляд Люсьена. Никогда ещё школа не была такой весёлой. Но Жорж только твёрдо укрепился в своём решении. Ему казалось, что он и Александр уже вместе, навсегда, так, как в песне, и эти слова произносит мальчик. Он не собирался приносить Александра в жертву холодной рассудительности или шутки. Люсьен показался Жоржу глупым, приземлённым, отвратительным выходцем из среднего класса. Александр с благородством отреагировал на их ситуацию. Жорж уже не был мальчиком, чтобы разочаровать его. А Люсьену сказал:

— Ты прав. Я напишу ему успокаивающую записку.

Учитель истории и религиозного обучения выразил удовольствие работой, проделанной за год, и отказался от последних уроков в пользу чтения вслух книги, выбранной ради удовольствия. В эту среду, третьего числа, проходил их последний урок истории.

Мальчики стали расспрашивать Отца о своих сочинениях по религиозному обучению, но тот ответил, что не смог проверить все сразу, и до сих пор прочёл только несколько работ, показавшиеся ему довольно удовлетворительным. Он расскажет больше в воскресенье, но всё равно не очень много, так как эти эссе были тайными сочинениями. Между тем, до той поры, у них есть время подумать о чём–нибудь занимательном.

— Я выбрал, — произнёс он, — текст, который может вдохновить вас на полезное времяпрепровождение во время ваших каникул. Это Исследование повадок ящериц господина де Катрфажа [Жан—Луи-Арман Катрфаж (Jean Louis Armand de Quatrefages de Bréau), 1810–1892, французский зоолог и антрополог. Член Академии наук (1852), Королевского общества (1879), иностранный член Баварской академии наук (1864).].

Это имя, как знал Жорж, ещё и тесно связанное с настолько же интересными манерами и нравами шелкопрядов, в сочетании с повадками ящериц было встречено радостным ожиданием. Подобное должно было оказаться что–то вроде истории про банановое дерево. Ящерицы ведь были атрибутом земного рая.

Жорж, однако, спросил: не будет ли интереснее работа о Привлекательных образцах бородавок. В качестве академика он должен был замолвить слово за работу, которую напрасно искал в библиотеке студии, и которая являлась одной из жемчужин колледжа. Но Отец ответил, что в вопрос привлекательности, о которой идет речь, вовлечены тайны природы, которые не могут тут рассматриваться.

Следовательно, победил господин де Катрфаж. Мягкая сардоническая улыбка озарила старое лицо Отца. Он надел очки, висевшие у него на золотой цепочке на ушах. Но вместо того, чтобы приступить к чтению, он отклонил голову назад, наслаждаясь предпринятой им задержкой. Он представил себя на сцене, а не перед классом: он уже отсутствовал, находясь на своих собственных каникулах, среди полей, со своей белой мышью в клетке — он всегда носил её с собой. Обеими руками он взялся за большой и роскошный переплет и поднял его над столом, также гордо, как епископ Пергамский возносил митру к своей голове. В конце концов, он положил книгу, поискал страницу, с которой хотел начать, и, в абсолютной тишине, принялся читать:

«Старые натуралисты, введенные в заблуждение изменениями в цвете, меняющегося по причине старения ящерицы, сильно заблуждаются в оценке числа местных видов этого рода рептилий».

После такого начала Отец остановился и осмотрел свою аудиторию, чтобы оценить эффект; затем возобновил чтение, время от времени останавливаясь ради комментариев. Класс узнал, что на самом деле во Франции можно обнаружить только следующие виды ящериц - ocellata, viridis, velox, muralis и stirpium.

Наблюдения господина де Катрфажа в основном были связаны с отдельной зеленой особью вида viridis, жившей у него в течение восьми месяцев. Днём он держал ее под своей рубашкой, на ночь оборачивал ватой. Он писал:

«Мой viridis в особенности любит мед, варенье и молоко, но бросил бы это и все остальное ради мух. У него имеется вкус к музыке. Когда я входил в комнату, где играли музыкальные инструменты, он сразу возбуждался и спешил высунуть свою прелестную головку из–под моего галстука. Если я помещал его на землю, то он проделывал путь к той точке, откуда исходил звук. В частности, флейты и флажолет [маленькая флейта], казалось, доставляли ему удовольствие. Дребезжание тарелок, звяканье китайских блюдечек заставляли его вздрагивать, и в то время он оставался бесчувственным к звукам большого барабана…»

Надежды класса исполнились. Не было нужды беспокоиться о деталях, которые, как объяснил Отец, он в некоторых случаях осторожно опускал — как в случае с бородавками. Viridis господина де Катрфажа заскочил обратно в своё укромное местечко; смех, сдерживаемый до сего момента, в конце концов, разразился. В течение целого года третий курс делал над собой усилие никогда не смеяться во время религиозного обучения. Но, кроме всего прочего, это был урок истории, и, несомненно, было позволительно смеяться над повадками ящериц, особенно в канун каникул. Добрый Отец, казалось, понимал это, и как только смех утих, он безмятежно принялся за своё чтение. Но всякий раз, когда произносилось слово viridis, он смотрел на класс поверх очков и делал предупредительную паузу. Создавалось ощущение, что недостаток благочестия и добродетели в их полезном времяпрепровождении огорчал его.

Утром в четверг свободный урок в студии был посвящен репетиции Les Plaideurs. Жорж рассчитывал, что это предоставит ему возможность положить записку в ящик Александра. Люсьену он сказал, что собирался написать мальчику успокаивающую записку; на самом деле он написал следующее:

Александр,

Я люблю тебя ещё больше. Твоё мужество вернуло мне моё. Я сделаю для тебя всё, как и ты для меня. Как только начнутся каникулы, ты назначишь время и место нашей встречи, для нашего отъезда. Мы потеряем несколько дней, но получим целую жизнь.

Жорж.

Этой запиской он благословлял своё импульсивное принятие идеи мальчика, и укреплял Александра в своей верности.

Но, отложив ручку, он задумался, не окажутся ли все эти прекрасные проекты несбыточными. После нескольких минут размышлений он был вынужден признать, что рассуждения Люсьена о них были не столь уж неверны. Тем не менее, его воображению было очень приятно заниматься ими, предоставив ему возможность принять их сторону. Как один из младших сыновей династии из прошлого времени, он отправится в мир на поиски приключений, в сопровождении того, кто называет себя его пажом. Более того, он тешил свою гордость мыслью, что обладает такой страстной, всепоглощающей дружбой с таким красивым мальчиком, как Александр. Представится ли ему когда–нибудь снова шанс продемонстрировать, что в поклонении красоте он нисколько не уступает древним грекам?

Воспользовавшись перерывом, он ретировался с репетиции — Отец Лозон не надзирал персонально за выполнением своих приказов. По счастью, в трапезной не оказалось служителей. Когда он положил записку под кольцо для салфеток Александра, то подумал и о других вещах, которые клал в этот же ящик: флакончик с лавандовой водой, пригоршню вишен, две записки. Их дружба основывалась на таких простых вещах, но к ним отнеслись, как к преступлению; и подобное заставило их, как преступников, поставить себя вне общества.

Во время послеполуденного похода на реку Жорж, в одиночестве, отправился на то же самое место, как и в первый раз. Он выбрался из реки и лег, подставив себя солнцу. Небольшие камешки у корней травы впились в его кожу, но он не счёл это ощущение неприятным. Это выглядело как смесь чего–то острого и сладкого, что–то вроде воспоминаний, которые он унесёт с собой из колледжа.

Это была его последняя отлучка, так как в следующее воскресенье на эту часть дня планировалась генеральная репетиция пьесы. Он вызвал в своём воображении образ Александра в его голубых купальных плавках. Где они будут плавать вместе в следующий раз? В каких морях, каких реках? Реки земного рая и моря империи Македонского; моря и реки Карты Любви — нет, все это останется позади, в книгах и бумагах, в колледже.

Жорж поднял руки, словно призывая благословение солнца на своё тело, и тело Александра, взывая к нему. Затем он опустил их, и жертвенно сложил на своих плечах. Он оставался в такой позе несколько минут, закрыв глаза, принося себя будущему.

Прозвучал свисток: он означал окончание водных процедур, а также и лесных грез. Жорж долго смотрел на противоположный берег реки. Возвращаясь к остальным, он сознательно наступал на те же самые гладиолусы, по каким пришёл. Ни один цветок не должен цвести в этом месте в следующем году.

Суббота. «День выпускников. Месса в память умерших членов Ассоциации выпускников». Но лысый епископ не отплатил им еще одним визитом: он и так сделал достаточно. Проповедь по этому случаю произнёс настоятель: Ecce quam bonum… как это хорошо… et quam jucundum… и как приятно… habitare fratres in unum!.. быть вместе со своим братьями! Может быть, он процитировал это в память об Отце де Треннесе — наверное, в самом хвалебном смысле — по принципу тамплиеров?

Это благочестивое собрание, сказал оратор, представляет собой утешительное зрелище посреди лихорадочного волнения времени: оно показывает тех, кто остался, в отличие от тех, кто ушёл. Он продолжил, произнося панегирик умершим выпускникам — переход был слегка неожиданным, но скоро всё вернулось назад, на счастье тех, кто присутствовал.

— Вспомните, — сказал он, — ваше место в часовне, где вы молились, где собирались с мыслями после частых святых причастий. Восстановите в памяти место в студии, где под бдительным оком воспитателей вы иногда задумывались всерьёз, где вы провели так много плодородных часов. Вспомните игровую площадку, где ваш задор или ваша потребность в нём были направлены на гармоничные игры. Вспомните ваши открытые, искренние дружеские отношения, первые порывы юных и благородных сердец. И, наконец, мысленно вернитесь к вашим посещениям своих учителей и духовников, вспомните отцов ваших юных душ и помыслов, которые нежно, но твердо направляли вас на путь добродетели и труда.

— Очень много «ваших» — пробормотал Люсьен.

Жорж же поразмыслил над собственным годом, проведённом в колледже, перебирая церковь, студию, игры, духовников и воспитателей в своём случае. Ни он, ни Александр не вернутся сюда однажды в качестве выпускников, точно также, как и Отец де Треннес никогда не наведается сюда в качестве бывшего воспитателя студии. Но для Жоржа было не зазорно и приятно оказаться в компании с братом Александра — потому что тому, как и ему самому, тоже пытались помешать, и поэтому он, как и его брат, покидают Сен—Клод.

Он смотрел на людей, которые собрались в нефе. Все ли они, без разбора, считают, что настоятель прав? По крайней мере, даже если их дружба не была открытой и искренней, к ней относились благосклонно, иначе они бы тут не присутствовали. А некоторые из них, вероятно, испытали те же радости, что Жорж — удовольствие, удаленное от всякого зла и вдохновленное красотой. Но в этот день на их лицах не читалось ничего, кроме тупого довольства, корыстного эгоизма, глупого тщеславия, пустой гордости за свои награды и презрительной снисходительности к растущему поколению.

Эти люди, по сути, могли иметь лишь одно свидетельство в свою пользу, о котором они, вероятно, позабыли: их общеколледжская фотография в рамке, висевшая в коридоре первого этажа. Жоржу вспомнилась одна, где все были миловидны и с взъерошенными волосами, спадающими на байронические воротники; и другая, где все были такими хрупкими и нежными; и ещё одна, где все выглядели дерзкими; и та, на которой внешний вид и выражения лиц внушали тайну. Этих мальчиков больше не существовало. Их лица стали лицами мужчин, на которых оставили свои следы жизнь, мерзости, типовые ценности и бритва. Только теперь Жорж начал понимать, что имел в виду Отец де Треннес, когда рассуждал о мужских лицах; и он почувствовал в себе любовь к собственному лицу, и ко всем лицам своих одноклассников, окружающих его, нетронутым и чистым. Он любил их, потому что они ещё не стали лицами мужчин. Он любил их как отблеск лица Александра.

На следующем уроке религиозного обучения Отец объявил, что одна из письменных работ прошлого воскресенья преподнесла ему неприятный сюрприз.

— Да, дети мои, — произнёс он, — среди вас есть тот, к кому можно применить пословицу: «Войти на конклав Папой и покинуть его кардиналом».

Говоря это, он посмотрел на Жоржа, но ограничился тем, что добавил — он обсудит это дело с мальчиком после урока.

Появились просьбы прочитать это эссе вслух, в надежде получить нечто развлекательное, наподобие ящериц господина де Катрфажа. Жорж, первоначально желавший этого, теперь был благодарен Отцу, заявившему, что в данном случае он связан тайной, так же, как во время своего первого семестра он был благодарен le Tatou, не предоставившему классу шанс посмеяться над его сочинением «Портрет друга».

Но тогда он боялся, что могут узнать Люсьена. В нынешнем случае некоторые из его товарищей по классу могли оценить его весьма надуманные остроты, но, не имея ключа к разгадке, подумали бы, что он попросту издевается над всеми. В конце урока Отец призвал Жоржа к себе. Несколько мальчиков крутились рядом, но он прогнал их. Затем Отец спросил у Жоржа, чем он был одержим, когда писал своё сочинение.

— Я не очень хорошо себя чувствовал тем утром, Отец.

— Вы, должно быть, пребывали в очень плохом состоянии, раз ваше сочинение представляет собой такое сплетение абсурдностей. Вы даже могли сделать это на спор.

Жорж был озадачен: оказалось, что каждый из Отцов обладал своим моментом проницательности. Он надумал сказать, что намеренно написал плохую работу в качестве акта самоуничижения — смирение являлось частью pièce de résistance [основного блюда, фр.] в Сен—Клоде. Он представил, как добрый Отец смягчится от такого количества добродетели, словно при виде белой мыши. Но имелась некоторая опасность, что подобное может принять комический оборот: такая назидательная история обязательно достигнет настоятеля, и Отца Лозона, которому она могла не понравиться. От самоуничижения, как и от кокосовой пальмы с мушмулой лучше отказаться. Учитель произнёс:

— Вы блестящее начали с цитаты, хотя она, скорее, притянута за уши, но то, что последовало дальше — приняло в вашем случае иронический оборот. Вы не стали называть вещи своими именами, в отличие от вашего поэта. Там не только необъяснимое количество оплошностей, но, с помощью весьма любопытного феномена, все, написанное вами есть своего рода перестановка истин. Вы подражаете тем монахам, у которых в Правилах их Ордена можно прочесть, что они должны быть одеты в черное, и имеется чья–то приписка на полях: «то есть, в белое».

— Я не знаю, что сказать, Отец. Не могу себе представить, как у меня получилось такое.

— Вы попросту не просмотрели предыдущие уроки. Я предвидел, что подловлю кого–то, но не думал, что вас. Не скрою, определенные последствия неизбежны. Вы получите на один приз меньше. Мне и вашему духовнику, с которым я обсудил случившееся, очень жаль. Но он и я не станем говорить об этом с монсеньёром настоятелем, и, возможно, сможем спасти этот лист ваших лавр.

Послеполуденное время было отведено для генеральной репетиции Les Plaideurs. Все пошли в бельевую за своими костюмами. Актёры Ричарда Львиное Сердце попросту остались в них, заполнив строгий коридор пажами и воинами. Каждый паж имел свой костюм, и Жорж узнал тот, который описывал Александр. Ему было радостно видеть, что мальчик, занявший место его друга, нелепо смотрится в красном камзоле и белых рейтузах. Колледж получит такого пажа, какого заслуживает.

Сестры подгоняли и налаживали костюмы, наслаждаясь этим, и пытались сдержать приступы смеха по отношению к актерам. В одной из углов префект студий лично набивал корсаж Люсьена, делая ему грудь, и одновременно цитируя Лафонтена:

Meme encore un garçon fait la fille au college

До сих пор мальчик заменяет девочку в колледже

Рядом с ним графиня де Памбеш, отстегнув корсаж, ожидала свой животик.

Когда репетиция закончилась, и они переоделись в свою обычную одежду, Люсьен принялся расспрашивать префекта о мадмуазель де Шанмеле́ [Mlle de Champmeslé, урождённая Мари́ Дема́р, 1642–1698, французская актриса, первая исполнительница ролей в трагедиях Жана Расина.]. Жорж воспользовался возможностью нанести быстрый визит в общежитие Александра. Он улыбнулся при мысли, что чуть было не остался в парчовом плаще, светлом парике и в обуви на красных каблуках.

Там никого не оказалось. Жорж подошел к кровати; он знал, что она стоит в одиночестве. Свежие образы запечатлелись в его памяти. Кровать, стол, тумбочка, коврик были как у всех остальных, хотя и не могли принадлежать другому мальчику. Они были помечены, а два полотенца, висевшие на кроватном поручне, промаркированы номером. Розовая пижама была сложена на подушке; это повернуло Жоржа к идее Отца де Треннеса насчёт пижам. Ему захотелось забрать её с собой, но он ограничился тем, что прикоснулся к ней.

Актеры были приглашены на чаепитие в трапезную. Когда они присоединились к остальным, то узнали, что оба отделения колледжа только собирались вместе для ежегодной фотографии всей школы. Про участвующих в постановке забыли; но, в любом случае, они получат право на особую фотографию в день публичного выступления. Таким образом, из–за Les Plaideurs, Жоржа на этой фотографии не оказалось, в отличие от Александра. Отец Лозон мог, по крайней мере, получить удовлетворение от этого, хотя лишался другого удовольствия — впоследствии сжечь фотографию, на которой они оказались бы вместе.

Жорж не был в студии младшей школы после краткого собрания в январе. Уединение конца учебного года, на котором он присутствовал там тем вечером, оказалось для него последним Уединением в студии.

Как было принято, младшие мальчики сидели в первых рядах, но Александр, оказавшийся по такой схеме в конце четвёртого ряда, сидел за своим столом. Именно там он написал свою первую записку к Жоржу — единственную, украшенную венком из цветов; и последнюю — сигнал к их мятежу и бегству. С кафедры, находящейся перед ними, откуда сейчас настоятель вещал об основных добродетелях [четыре главные добродетели: благоразумие, храбрость, умеренность во всём, справедливость], Александр получал разрешения, позволявшие ему приходить на их рандеву. В своём воображении он видел стены этой комнаты, увешанные портретами Жоржа. А теперь, за пределами этой комнаты, проявился широкий мир; сама жизнь, вне кардинальских добродетелей.

Жоржу вспомнилось Уединение первого дня учебного года, и проповеди, которые он услышал в этой же комнате. В то время его заботил только Люсьен; сегодня он принесет Люсьена в жертву другу, который требовал от него даже большего.

Первая проповедь года, в которой затрагивалась особенная дружба, принесла свои плоды, только в весьма своеобразной форме. И все же, мог ли проповедник пожаловаться на это? Правда, Александр добавил к почётному списку этой комнаты другое имя, которое не значилось среди юных мучеников проповедника–доминиканца. И Жорж, нисколько не сомневаясь, последовал по пути, который не стал путём Святого Плакида. И Наивозлюбленный их сердец не стал Его подражанием.

Но, прогрессируя от Люсьена к Александру, качество дружбы Жоржа улучшилось. Как он сам сказал Отцу Лозону — он поднялся наверх, к чистоте и свету. И ни Отец Лозон, ни он сам не могли требовать какого–либо подтверждения.

На следующий день с утра состоялось «совместное обучение», и снова в студии младшеклассников. Это не было похоже на подготовку к Уединению в октябре, которая проводилась в каждом дивизионе школы отдельно: ведь настоятель был не вездесущ. Станут ли ныне темой его речей Богословские добродетели, Светские добродетели; будет ли он говорить о vertubleu и vertuchon? [Эвфемистическая форма vertu Dieu (Христианские добродетели), включая и Божье Тело] Или о Престоле, Добродетелях и Конфессии? В свою очередь, он, стараясь вдохновить их с пользой провести каникулы, может ещё заговорить о «добродетелях растений» [растения, являющиеся символами отдельных добродетелей], избегая, конечно же, ссылок на «добродетели простого(ых)» [В настоящее время обычно говорят о семи добродетелях, подразделяемых на основные и теологические. Имели своим источником философию Сократа, Платона и Аристотеля. В Средние Века Отцы Церкви интегрировали классическую этическую систему с догмами Священного Писания], боясь вызвать путаницу.

Но, как оказалось, монсеньор настоятель уже достаточно наговорился о добродетелях. Он приберёг для них труд, который господа–академики уже слышали: свой доклад для Евхаристического конгресса.

— Я надеюсь, — сказал он, — что этот доклад, темой которого послужили вы сами, подтолкнёт вас к жажде упорствовать в ваших благочестивых намерениях. Таким, следовательно, будет и название и вступление.

Доклад о режиме ежедневного причащения в свободном колледже Сен—Клод (Франция) в течение учебного года 19?? / 19??

В то время, когда собравшийся католический мир отдаёт дань Иисусу — Евхаристии [причастию], отчет о работе режима ежедневного причастия в свободном колледже Франции был сочтен недостойным ни интереса, ни реакции руководителей других учебных заведений перенять принцип, настолько богатый на благодать для всех видов сообществ.

Он сделал паузу и оглядел комнату, как преподаватель истории после первого предложения о повадках ящериц.

Может, он ожидал от них возражений, как по существу, так и по способу выражения? Либо, хотел увидеть, как поразятся его обвинениям, высказанным таким образом, в качестве примера, для восхищения всего католического Мира? Или же, скорее, от них требовалось оценить, соответствует ли их настоятель своим красноречием и продолжительностью дыхания Орлу из Мо? Не возвращаясь к чтению, он продолжил более привычным способом:

— У меня, мальчики, есть хороший повод поздравить себя и вас. В этом году в Сен—Клоде, вплоть до сегодняшнего утра, состоялось 43 973 причастия. В этом есть кое–что гораздо более важное, чем завтрашние тщетные почести, при всем уважении к нашим призерам.

Он обратился к своим записям, чтобы предоставить им еще немного цифр.

— С 4 октября по 21 декабря средняя ежедневных причастии составляла 175, при 198 присутствующих мальчиков в течение 79 дней. Для второго семестра средняя составила 181 — рекордный показатель — при 193 присутствующих мальчиков в течение 98 дней. Третий семестр — 170 из 192 мальчиков в течение 73 дней. Уменьшение весьма очевидно, но оно объясняется тем фактом, что в течение последних нескольких дней самые старшие мальчики отсутствовали, а их рвение хорошо вам известно.

Он с торжествующим видом поднял голову. Стало ясно: он чувствовал, что большая часть славы принадлежит ему, славы, подразумеваемой этими статистическими данными, а также тем фактом, что он сам проводил большинство причастий, о которых велась речь.

— Я не знаю, — продолжил он, — многие ли учебные учреждения могут гордиться — я осмелюсь использовать это слово! — таким результатом. Это значит, что в этом доме царила интенсивная духовная жизнь. Конгрегация и Община прибавили в численности, обретя новых членов. Вклад в добрые дела увеличился. Поведение, в общем, было превосходным, за исключением одного или двух отступничеств, которые были быстро пресечены; и один и вас, под покровом анонимности, отличился добродетелью, деянием похвального рвения.

Жорж пожалел, что не может признаться в этом публично, как это было в случае его избрания в Академию.

— Тонкий намек на Отца де Треннеса, — пробормотал Люсьен. — А я вот почему–то думаю, что он был раскрыт в результате ангельской деятельности! Все почести фискалам!

— Ты прекрасно знаешь, — ответил Жорж, — что ангелы и бесы совершенно одинаковы.

Настоятель по–прежнему говорил:

— Ну а теперь посмотрим как образ действий тех, о чьём благочестии я только что говорил, отразился на их экзаменах — сегодня я получил результаты. Из пятнадцати наших кандидатов в двух ступенях бакалавриата, прошли двенадцать, и среди них ваш однокашник X, особо отмеченный. Без сомнения — своим успехом они в значительной степени обязаны моральной атмосфере, порожденной постоянным состоянием благодати в результате ежедневного причастия.

— Я ожидаю превосходнейшего урожая из этих божественных порций — радостно видеть, как среди вас вызревают многочисленные признания. Но я затрагиваю слишком деликатную тему, и не могу позволить себе больше, чем наполовину приоткрыть вашу совесть в таких позывах свыше.

И, скучным голосом, оратор продолжил довольно долгим комментарием относительно своего умолчания.

Жорж, безразличный к этому настойчивому бормотанию, остановился на статистике, которую Люсьен встретил топотом ноги. От года, начавшегося Андре Ферроном, и закончившегося Морисом и Отцом де Треннесом, года Жоржа и Александра — все, что осталось — только официальная статистика ежедневных причастий. Однако настоятель не стал полностью упускать из виду кое–каких персонажей, поскольку мельком упомянул про некие «отступничества». Без сомнения, он счёл их незначительными, принимая во внимание количество людей в рассматриваемом вопросе. Так как были пойманы только двое, он пришел к выводу, что оставшиеся невиновны, а невинность сохранилась благодаря религиозному рвению, на которое он опирался в восхвалении. Или, возможно, он верил во всеобщую добродетель, потому что ему хотелось, чтобы его статистические данные по причастиям были по достоинству оценены. Или же, возможно, он был убежден, что пользование таинствами само по себе добродетель, достаточно большая, чтобы компенсировать всё остальное. Он восхищался этим с таким абсолютным доверием, с каким произносил апокрифические речи и подлинные стихи Орла из Мо. В конце концов, может быть, он уверил себя мыслью, что ни одна из бед, описываемых октябрьским проповедником, не случилась: не было ни одного случая воспламенения Гостии [евхаристический хлеб в католицизме латинского обряда] и ни одного случая внезапной смерти среди в общей сложности двух сотен мальчиков и 44000 святых причастий.

В году Жоржа была другая статистика: с начала Люсьен, подсчитывающий свои медали, картинки и индульгенции: казначей, рассказывающий в день Великого Похода о расходах кухни: Отец де Треннес, произведший подсчёт определённых отлучек из студии, с целью обнаружения секрета Жоржа, и не вызывая при этом скандала. И даже сам Жорж впоследствии представил кое–какие статистические данные, относящиеся к этому священнику. Ему оставалось только предъявить некоторую статистику о себе, озабоченном не своими причастиями и членстве в братстве, не своим первым и особым упоминанием, а своими записками и свиданиями. И он был менее требователен в вопросе о поцелуях, чем Катулл [Гай Вале́рий Кату́лл (лат. Gaius Valerius Catullus), 87 до н. э. — ок. 54 до н. э., один из наиболее известных поэтов древнего Рима и главный представитель римской поэзии в эпоху Цицерона и Цезаря. В коротком стихотворении #48 к Ювенцию «Очи сладостные твои, Ювенций…» поэт просит дать ему триста тысяч поцелуев.].

Отец Лозон слушал настоятеля без своего обычного внимания. Без сомнения, он думал, что по его вине воздержание Александра от причастия более чем на десять дней ныне заметно уменьшило общее количество причастий. С другой стороны, он, несомненно, помнил разговор, состоявшийся между Жоржем и Александром в его присутствии в марте, в ходе которого они высказались о своих собственных ежедневных причастиях, которые некоторым образом касались его.

По сути, настоятель был не так уж далек от истины. Он провозглашал неоспоримые факты, и предоставлял возможность остальным интерпретировать их как вздумается. Его метод был, скорее всего, схож с методом некого составителя альманаха из восемнадцатого века, который, создавая собственный подробный статистический отчёт, касающийся количества домов в Париж, писал, что их там множество тысяч, не считая тех, что находятся позади. Настоятель не был заинтересован в том, что происходило «позади». Не удивительно, но разве беглый взгляд, брошенный им, мог принести ему знание? Каждый мальчик на его попечении играл несколько ролей: какая из них была настоящей? Те, кто куражился своим распутством, возможно, не обладали таковым. Другие, как говорил Марк, искупали свои пороки в безжалостном раскаянии и страхе от внезапного коллапса, угрожавшего одновременно как их здоровью, так и их занятиям. Не удовлетворившись молитвами, произносимыми в их поддержку в колледже, философы и риторы, бичевавшие официозное мракобесие, перед лицом своих экзаменаторов, несомненно, молились про себя. Разве не говорилось на уроках религиозного обучения о великих лидерах масонства, незаметно ускользающих, чтобы тайно выполнить свою пасхальную обязанность?

Да, действительно, довольно трудно оценить значение поступка, также трудно, как оценивать значение намерения. Вот с индульгенциями Люсьена было легко: намерение обладало указателем извне, и требовалось только следовать и соответствовать ему, и тут уж ничего больше не скажешь. Но как сориентироваться в Сен—Клоде среди такого множества конфликтующих интересов? Воспитатели со своей казуистикой сами себе усложнили задачу. А если бы настоятель не играл в руководство намерениями, Отец Лозон — в морализаторство, а Отец де Треннес — в уклончивость? Ведь результат их действий оказался прямо противоположным их намерениям. Жорж, пытаясь соблазнить Люсьена, привёл его к обращению. Соблазнённый Александр сохранил чистоту Жоржа, а Морис, благодаря своей порочности, помог ему.

Все было одновременно истинным и ложным; одновременно и да, и нет, как Панургово Каримари—Каримара [Панург (фр. Panurge) — один из героев сатирического романа Франсуа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль». Слово сочетание означает «одновременно и то, и это»]. Каждый имел двойные личины, не похожие друг на друга, у всех имелись скрываемые противоречия или умалчиваемые тайны. По словам проповедника, существовали мальчики Света и мальчики Тени, и их было очень трудно различить. Статуя Тарцизия, мученика о Евхаристии, была презентована колледжу родителями Люсьена в то время, когда он с большим мастерством умудрился совмещать ежедневные причастия и флирт с Андре. Под основанием этой статуи лежала записка, адресованная настоятелю и разорванная на куски, записка, содержавшая в себе имя Отца де Треннеса, написанное почерком Жоржа. Жорж помнил одну из эклог Вергилия, посвящённую Алексису, Отец Лозон — другую, посвящённую Пресвятой Богородице. Отец де Треннес в частной беседе никоим образом не походил на Отца де Треннеса — духовного оратора. А в его чемодане хранились не только запасные чётки, но и пижамы Жоржа и Люсьена.

Но кроме этого, там были и причастия без двусмысленностей и пылкие молитвы, и поступки неоспоримой чистоты.

Жорж не принимал причастие в течение нескольких дней после скандала, потому что не ходил на исповедь. В течение долгого времени Люсьен и Александр по–настоящему участвовали в службах и ежедневно причащались. Марк де Блажан компенсировал собой Андре Феррона. Монологи Отца де Треннеса сменились монологами Отца Лозона; и тайный триумф последнего превзошел триумф предшественника.

Тот же самый баланс действовал и в отношении их школьных работ: ритор, только что получивший свой бакалавриат с особой отметкой «Очень хорошо» оказался тем, кто сказал, что живёт только ради танцев. Несомненно, он должен был тратить на учёбу больше времени, чем на танцы. Да и сам Жорж, думавший поначалу только о Люсьене, а впоследствии — только об Александре, тем не менее, старался по возможности быть первым в классе.

Таким образом, зло, в конечном счете, компенсировалось добром. Евхаристический Конгресс вполне мог оказаться впечатлённым. Мальчики Сен—Клода обманывали своего настоятеля; он не обманывал делегатов конгресса. И каждый получил бы свою награду.

После полуденного перерыва, последовавшего за обедом, мальчики группами поднимались на чердак за своими чемоданами. На некоторых было столько пыли, что она повисла в воздухе, и им приходилось пробираться сквозь её завесу. Жоржу вспомнились те долго тянущиеся минуты его первого дня в колледже, в течение которых сестра из Лазарета занималась распаковкой его багажа, который никогда снова не отправится по дороге в Сен—Клод. Слова, сказанные Отцом Лозоном об Александре, были применимы и к Жоржу — он ныне весьма отличается от того, каким прибыл в колледж. Изменения, обнаруженные им в себе во время пасхальных каникул, завели его гораздо дальше, чем он мог бы подумать. Чемодан и саквояж, ныне им возвращённые, показалось ему не останками его дружбы — по словам Отца Лозона — а мощами его прежнего бытия.

Багаж полагалось оставлять у изножья кровати каждого мальчика. На следующий день служители должны были доставить его на тележке на железнодорожную станцию. Мальчики, отправляющиеся домой на машине, заготовили ярлыки, которые они гордо клеили к крышкам, приговаривая: «Не забирать».

Жорж убедил своих родителей приехать и забрать его поездом, надеясь на возможность путешествия вместе с Александром. Его идея была в том, что отец Лозон не станет утруждать себя присмотром, если увидит его под опёкой отца и матери.

Жорж задумался: что ему следует упаковать? Должен ли он взять все, в том числе и новую пижаму, данную ему Отцом де Треннесом; и отбеливатель для волос, который позволит ему обесцветить ещё один локон его волос? Чтобы избежать замечаний Люсьена, он решил поступить так, словно собирался вернуться на новый учебный год. И тут ему в голову пришло, что в этот самый момент, в юниорском общежитии рядом с кроватью, которую Жорж уже видел, Александр, укладывая ту или иную вещь в свой чемодан, приговаривает: «Вот это я захвачу с собой, когда Жорж и я сбежим. А вот это — нет».

Последние занятия года в студии начались с перечисления молитв по чёткам. Воспитатель разъяснил тайну каждого десятка бусин, а затем, ряд за рядом, один из мальчиков начинал каждую молитву, а все остальные подхватывали. Жоржу также была доверена одна из прекраснейших тайн. Честь, естественно, была оказана ему, как отличившемуся на пути к смирению.

После этого Жорж осмотрел свои книги: их, естественно, он оставит. В письме, которое он решил написать Люсьену после своего бегства из дома, он подарит их ему. И из собственных работ он сохранит только одно эссе, написанное им ради собственного удовольствия — второй «Портрет друга».

Глядя на своего Вергилия, он вспоминал отрывки, которые использовал в том своём сочинении, несмотря на появившееся у него под конец отвращение к Алексису. Прикрывшись именно этой книгой, он прочитал первую записку от Александра. Он подумал о гадании по Вергилию, толкованием которого в последнее время увлекался le Tatou, задавая им отрывок из Энеиды. Он решил прибегнуть к этому методу, чтобы узнать, что уготовано ему Судьбой. Он открыл книгу наугад: заголовок подсказал ему, что он оказался среди Эклог — Эклоги V. Ему показалось, что его жребий находится сверху страницы слева. Он прочитал:

Extinctum Nymphae crudeli funere Daphnim / ftebant…

Плакали нимфы лесов над погибшим жестокою смертью Дафнисом

Он остановился и переместил внимание на первые две строки справа, которые перевёл следующим образом:

И в бороздах, которым ячмень доверяли мы крупный,

Дикий овес лишь один да куколь родится злосчастный.

Правда, в конечном счете, Дафнис, умирал, становясь богом, и даже появились празднества в память о нём. История закончилась хуже, чем у Алексиса, но более почетно.

Гадание по Вергилию оказалось не намного лучше гадания панзуйской сивиллы [прорицательница, жившая в деревне Панзу — эпизодический персонаж сатерического романа «Гаргантюа́ и Пантагрюэ́ль».]. Пусть нимфы и сеятели ячменя плачут столько им угодно. Для Жоржа и Александра не может быть и речи о смерти или неурожаях. Однако, возвращаясь к фигуре речи настоятеля, ихблаго обреталось в «посевах» духовных.

Именно они, скорее всего, вдохновили Александра на его лучшее еженедельное эссе по французскому, и «Смерть Гектора» — это сочинение принесло ему его самое высокое место в классе — была совсем не такой, как смерть Дафниса. Александр и Жорж покидают Сен—Клод, чтобы жить, а не умирать.

Тот же самый Бог защищал их, Бог Фесписа и Вселенной, Бог, более правдивый, чем Вергилий.

На этом моменте размышлений Жоржа, Отец Лозон открыл дверь и поманил его из комнаты. С вечера, когда «его первый кающийся», как называл его Отец, просил принять себя, он не успел ещё приобрести такого количества неприятностей. Что предвещает шуршание этой сутаны в коридоре? Может быть, Жоржу скажут, что, в конце концов, приз за религиозное обучение достанется ему? Он не испытывал беспокойства, так как был уверен в том, что отныне против Александра и его самого сделать больше ничего нельзя. Тем не менее, когда они достигли комнаты Отца, выражение его лица стало беспокоить Жоржа.

— Жорж, — произнёс Отец, и это случилось впервые, когда тот назвал его христианским именем, — ты уже знаешь, о ком я должен поговорить с тобой. Сейчас мне нужны не только твои молитвы, но твоя активная помощь. Этот парень, кажется, одержим сатанинской волей. По его мнению — и это было бы богохульством, если бы оказалось правдой — он угождает мне, воздерживаясь от причастия, и избегает угождать мне, воздерживаясь от исповеди. Такая наглость от такого юного мальчика беспрецедентна! Что такое непорочность без смирения? Гордыни хватило, чтобы привести к падению ангелов. Воистину, настоящий Ангел колледжа!

— Порицая его за упорство в позиции, противоположной твоей, я так и не узнал бы о причинах его сопротивления, если бы он, в конце концов, не объявил о них. Жорж, тебя они должны удивить: этот упрямец упорствует, убеждённый, что твои чувства к нему не изменились. В нашем с ним разговоре сегодня утром, во время которого я был весьма суров к нему, он имел наглость утверждать, что ты должен встретиться с ним этим летом — ты обещал это, и твоё обещание недавно было повторено в письме. Я очень тебе доверяю, чтобы поверить сейчас этим измышлениям, поскольку они касаются будущего, или, скорее, настоящего; но я раз и навсегда хочу показать ему, что ваше общее прошлое умерло. Я считаю это необходимым для того, чтобы предотвратить какую–нибудь глупость или безумный поступок с его стороны. А это невозможно до тех пор, пока я не смогу вернуть ему, от твоего имени, все записки и письма, которые ты когда–либо получал от него.

Жорж мельком увидел себя в зеркале, висевшем на стене рядом с окном. Он был очень бледен. Отец заметил его бледность — чувства Жоржа оказались ныне еще более очевидными, чем в прошлый раз — и произнёс:

— Я понимаю, что такой поступок оскорбляет твою утончённость, но важность дела должна быть превыше всего. Если я избавлю тебя от этого, то буду вынужден оставить тебя под бременем самой страшной ответственности. Можно ли позволить нескольким глупым пустякам перевесить вечную жизнь? Эта жертва, которой душа, без сомнения, будет обязана своим спасением, завершит твоё очищение. Вспомни Святого Иеронима, который захватил произведения своего любимого Цицерона с собой в пустыню; когда он спал, голос сказал ему: «Ты не последователь Христа; ты последователь Цицерона». Он уничтожил остатки прошлого и мёртвые пристрастия. Спустя годы Святой Филипп де Нери [Filippo Romolo Neri, 1515–1595, католический святой, основатель конгрегации ораторианцев] уничтожил богохульную поэму, написанную им в юности. Пусть эти примеры вдохновят тебя. В твоём возрасте ты можешь выбрать не самый возвышенный пример, и, вероятно, не забыл примеры, предложенные нашим проповедником в начале года. Ты без сожаления должен согласиться на то, что я прошу. Спешу добавить, что я не стану читать вашу переписку — я перестал читать любовные истории много лет назад.

— У меня здесь нет ни одной записки, — произнёс Жорж слабым, неуверенным голосом. — Все они были написаны во втором семестре, и я оставил их дома, когда был там на Пасху.

— О, а я припоминаю, что перед Пасхой ты говорил настоятелю, что никогда не получал никаких записок, то есть они должны были быть написаны в этом семестре.

Он на мгновение взглянул на Жоржа; его взгляд сообщил, что отныне ложь исключается: Александр и он, каждый на свой манер, наконец–то сказали правду. Затем священник добавил:

— Неважно. Не будем ворошить прошлое. Я верю твоему слову, и не стану оскорблять тебя, требуя твой бумажник. Вернувшись домой, ты сможешь переслать мне все записки в С. заказным письмом. Крайне важно, чтобы я начал действовать без промедления. Задержка на один день может оказаться фатальной. Поэтому я буду абсолютно беспощаден к тебе — тому, от кого в данном случае зависит лечение. Итак, точно рассчитаем время, как мы это делали с твоим приёмом в Конгрегацию. Сегодня десятое; ты уезжаешь отсюда одиннадцатого. Если я не получу записки тринадцатого, то сразу же вернусь в Сен—Клод и незамедлительно организую твоё исключение из колледжа. Было бы жалко испортить тебе наш национальный праздник — новость достигнет твоего дома четырнадцатого. [14 июля — День взятия Бастилии]

— Извини за бесцеремонность этого наставления. Ты вышел из той игры, но полностью её не прекратил. Проклятый дух, которым ты одержим, передался твоему бывшему сообщнику; твой образ по–прежнему с ним, и мы должны его уничтожить. Смысл в том, чтобы нанести удар быстрый и жестокий. Я вправе требовать от тебя сотрудничества. Мы имеем дело с мальчиком, которого я считал своим духовным сыном, и который ныне, из–за тебя, перестал быть им. Ты отнял его не только у его духовного наставника и родителей, но и у Бога. Ты обязан вернуть его; пока же он исключительно твой. Воистину, сама эта дружба требует, чтобы ты отдал ему самое большое, что есть в твоей власти. Однажды ты поблагодаришь меня за то, что я подверг тебя подобному испытанию, когда поймёшь последующую за ним пользу. И мальчик тоже будет благодарить тебя, ибо поймет, что ты поступил так, поистине, любя его.

Звук звонка, оповещающего о начале чаепития, и послышавшиеся затем со стороны внутреннего двора голоса мальчиков сопровождали заключительные слова Отца Лозона. Жорж, покидая комнату священника, вряд ли был в состоянии присоединиться к своим однокашникам. Как и на следующий день после Великого похода, он направился в спальню, чтобы побыть в одиночестве и собраться мыслями по поводу своего нового несчастья. Звуки извне, казалось, доносились из какого–то другого, неизвестного ему мира. Он ощутил себя ещё более одиноким, чем в прошлый раз, когда тут стояла тишина. Он чувствовал себя как будто в пустыне, повстречавшимся с лимбом. [в католицизме: место между раем и адом, где пребывают души тех, кто не заслужил ада и вечных мук, но не может попасть в рай по независящим от него причинам; и души некрещёных младенцев — синоним неопределённости в вечности] И слезы, теперь казавшиеся ему нелепыми, были незначительны. И была еще одна вещь, которая показалась ему ныне столь же нелепой — их план побега. Неукротимая уверенность Отца Лозона ясно продемонстрировала ему, насколько хрупко его собственное положение. Человек, которого они так долго обманывали, теперь знал все, и, следовательно, мог предвидеть все их поступки. Продолжать борьбу с ним было бессмысленно. Они, два мальчика, ныне окончательно повержены.

Надзор, которому был подвергнут Александр во время пасхальных каникул, стал демонстрацией тех мер предосторожности, которые, несомненно, будут предприняты на летних каникулах. Покинув школу, Жорж и мальчик не смогут вновь увидеться друг с другом.

Одно лишь слово Отца, и им не разрешат или не потерпят никаких встреч. Они стали узниками колледжа. У них отберут даже их сувениры, их воспоминания. Жорж станет первым, кто принесёт подобную жертву.

Отказаться — значит перенести всю трагедию в лоно своей семьи, а это ничего не изменит. Подчиниться — значит добавить к остальным его бедам бесчестие. Но есть ли у него возможность не подчиниться? Требования Отца Лозона некоторым образом напоминали требования Отца де Треннеса. Жорж смог защититься от последнего; при столкновении с первым он оказался безоружным. Опять же, получалось, что уважаемый священник получит то, что жаждал и пытался заполучить другой священник с сомнительной репутацией. И у Жоржа не осталось ничего, кроме мизерного удовлетворения от того, что ему удалось спасти свой бумажник от третьего тщательного обыска.

Какой же он простофиля, раз до сих пор хранит эти записки! Рассуждая так, он словно на самом деле верил в обязательство, о котором говорил Отец Лозон. У него вышло лучше с другим обязательством — тем, которое он дал настоятелю в отношении Отца де Треннеса.

Конечно же, он винил не только себя, но и Александра, считая его главным зачинщиком катастрофы; он пенял Александру за то, что тот сделал все его усилия бесполезными; за то, что он и в самом деле вел себя как ребенок. Тогда, в марте, Александр сплоховал — он позволил Отцу Лозону понять, что его отношения с Жоржем были ближе, чем признавал сам Жорж, но ежедневные причастия позволили им выкарабкаться из того дела. В этот же раз Александру доставляло удовольствие раздражать человека, чья привязанность была ему неприятна; он забыл, что она являлась его защитой. Неужели он действительно полагал, что священник раз и навсегда удовлетворится лишь прочтением молитвы? Быть может, он считал, что Отец уступит ему из–за постоянных проявлений его отваги? Или же, возможно, думал, что подобную степень откровенности никогда не примут всерьез, так что он может спокойно получать удовольствие, обманывая, будучи откровенным?

Во всяком случае, эта наглость сделала невозможным то, что, пожалуй, могло получиться. И наполовину от усталости, наполовину из–за небрежности, Жорж довершил остальное. Два друга самостоятельно разрушили их приговорённую дружбу. Они могли сохранить её лишь с помощью неимоверной находчивости, хорошо продуманного плана, и упорных усилий. Они позволили поймать себя, по–разному среагировав на уловки и ловушки допроса, подобно тому, как они позволили поймать себя в той хижине.

У них не оказалось средств ни для сопротивления, ни для оправдания. А товарищество, о котором они мечтали, осталось всего лишь мечтой.

Когда раздался звонок окончания чаепития, его звук отозвался в пустом сердце Жоржа похоронным звоном. Механически, он стал спускаться по лестнице.

Пришёл черёд заключительной проповеди Уединения. Настоятель объявил, что будет говорить на тему каникул. С этой темы он начинал год со старшеклассниками, и на этой же самой ноте он заканчивал год перед всем колледжем.

— Каникулы, — произнёс он. — Какая магия в этом слове! Я не знаю другого слова, которое дарит вам такое же удовольствие, как это. Однако, каникулы, которые вы ожидаете с таким нетерпением, являются серьезным испытанием, самым серьезным делом всего учебного года. Здесь, в колледже, объединяются таинства, работа, дисциплина, удерживающие вас на правильном пути; и общепринята — что вполне естественно среди мальчиков, подкрепленных хорошими принципами — соревновательность в хороших делах и поступках, с которой я и поздравил себя вчера, в вашем присутствии. Но во время каникул вы праздные, сами себе хозяева, вы можете расслабиться и пренебречь таинствами. Один из святых священников сказал: «Там дьявол в засаде под каждый листом ожидает школьника, получившего свободу в полях». В полях, под каждым листом; и в городе, под каждым тротуарным камнем; и в горах под каждым валуном и кустом; и на морском побережье под каждой волной, и каждой крупинкой песка.

— Праздники — это рай для школьника, но в каждом раю есть змей на страже, и есть запретные плоды. Я собираюсь выделить пять категорий каникул, или, по крайней мере, дать им пять различных оценок, как если бы они были уроками. Таким образом, одни каникулы я бы отметил оценкой Отлично; другие — Хорошо; следующие — Удовлетворительно; ещё одни — Посредственно; и последние — Плохо.

Он замолчал, принял строгое выражение, и продолжил, выговаривая каждое слово четко и по отдельности.

— Я не могу допустить что–либо меньшее, чем Хорошо, и мне нравится думать, что вы добьётесь отличной оценки. — Для того, чтобы помочь вам достичь подобной оценки, я раздам вам, вместе с вашими каникулярными заданиями, правила для каникул, которые я зачитаю вслух. Таким образом, обеспечив поддержку вашей интеллектуальной деятельности, мы также будем заниматься вашим моральным благополучием. Этот маленький катехизис, к тому же, сопровождается кратким календарём литургических праздников — для меня нет необходимости повторять, что ваша религиозная жизнь должна продолжаться и за пределами колледжа.

Настоятель, казалось, предвидел все опасности, с которыми им придется столкнуться. Он обладал большей прозорливостью в отношении каникул, чем к событиям внутри Сен—Клода. Вероятно, его каникулярные правила позволят ему составить его статистику и сонеты.

Жорж оглядел своих одноклассников. За их серьёзным видом скрывалась лёгкая ирония; их отношение уже свидетельствовало об определенной независимости. Было ясно, что правила, зачитываемые им ныне с такой заботой, будут соблюдаться с точностью до наоборот. С трудом, но мальчик внутренне рассмеялся.

— … Лениться вставать плохо для характера. Оказавшись без столь ранних побудок, какие были у вас в колледже, вы должны вставать между семью и восемью часами, не позднее.

— Ходить на мессу, по крайней мере, три раза в неделю, и, по возможности причащаться. И, конечно же, скрупулезно выполнять обе эти обязанности по воскресеньям и в дни святых, побывав накануне вечером на исповеди — присутствуя в этих случаях на вечерне.

— Затем, занятия не менее двух часов, посвящённые, главным образом, вашим каникулярным заданиям, и назидательное или поучительное чтение — конечно же, не развлекательное.

— После полудня — вылазка на свежий воздух, возможно, прогулка с семьей, с товарищами по колледжу, или с другими надежными и добродетельными друзьями. Краткий визит в церковь — касается вас, и вы должны убедить своих товарищей пойти с вами.

— Необходимо, чтобы вы поддерживали тесный контакт с викарием или вторым священником прихода, где бы вы ни находились. Но это не означает, что вам не нужно писать своему духовному отцу — вы должны делать это на регулярной основе.

— После ужина пораньше в постель. Молитесь на коленях, утром и вечером, на кровати, либо рядом с ней, а не в ней, с вашего позволения…

Далеко впереди сидел Александр, и, сложив руки, по всей видимости, с почтительным вниманием слушал настоятеля. Можно было подумать, что он не способен проводить свои каникулы иначе, чем в порядке, изложенном с такой точностью, так аккуратно поделенном на три части: интеллектуальную, религиозную и моральную; с семейными прогулками, письмами к своему духовнику, визитами в церковь, молитвами на кровати или рядом с ней. Тогда как Александр, без сомнения, думал, как устроить каникулы с Жоржем — бесконечные каникулы, далёкие от всей этой чепухи; каникулы, которых у него никогда не будет.

В тот вечер воспитатель удалился в свою комнату очень рано, предоставив общежитию свободу. Ему хотелось, чтобы запомнилась его доброта. Во всяком случае, он понимал, что его власть истекает с окончанием этого дня, и поступил так же, как во время экскурсии на реку — сделал вид, что ничего не видит и не слышит. Общий гомон был слишком громок, чтобы дать возможность расслышать то, о чём говорили мальчики. Некоторые даже ходили прогуляться и подышать свежим воздухом. Во время пауз они могли оказаться даже на игровой площадке.

Люсьен уселся на тумбочку, как это делал раньше Отец де Треннес. Он прислонился спиной к подушке Жоржа. Жорж рассказал ему о планах Отца Лозона, ни словом не обмолвившись, в какой степени они повлияли на его собственные. Он признался, что решил покорно подчиниться. Так что теперь они оказались единомышленниками. Возможно, они были единственной парой в общежитии, чьи голоса были тихи. Люсьен предпринял последнюю попытку изложить факты так, как их видел.

— То, что случилось, не помешает семейству Мотье поехать куда–нибудь отдыхать. Морис даст знать, куда. Ты сможешь написать ему, как условились вы с малышом. А если боишься, что кто–то сможет прочесть сокровенное — Лозон может начать читать письма — то договорись с Морисом использовать почту до востребования: он не станет возражать, и не потеряет от этого голову.

— Ты говорил, что сможешь организовать поездку куда захочешь, и сможешь устроить поездку туда, где находится Александр, и обсудишь всё это с ним лично. Отец Лозон не станет следовать за ним повсюду: по горам, по долам, против ветра и течения, через луга и горы. Ну а если он появится там, вооруженный разбрызгивателем со святой водой, натравите на него вездесущих чертей! У тебя есть полное право тоже там находится — в конце концов, ты был восстановлен в милости, ты — реабилитированный ангел. Кроме того, ты можешь прикрыться, очаровав его семейство — как Андре в моем случае. Все возвращается к тому, что сказал этот парень насчёт танцев с матерями своих девушек!

Люсьену, по крайней мере, удалось вызвать некоторое подобие улыбки у Жоржа, который, тем не менее, сказал:

— Никаких танцев. Александр будет страшно разочарован. Он никогда не простит меня за то, что я отдал его записки.

— Ты мог бы разорвать их, как это сделала Изабель с записками Леандра [действующие лица пьесы «Сутяги» Ж. Расина — прим пер–ка.]. Но всё равно окажешься не очень далеко! Успокойся, Александр не собирается убивать себя из–за таких безделушек — он быстро переживёт это, и ты тоже. В прошлый раз, в твоём сражении с настоятелем, ты действовал вопреки его хотению, но он вскоре понял, что ты оказался прав. Он обязан понимать, что вам нет смысла заблуждаться, пытаясь игнорировать весь род человеческий!

— Он третий по истории в своём классе, и вряд ли не знает, что даже самые великие капитаны иногда бывали биты. Правильнее отступить, с военными почестями, и ждать еще одного шанса. Сначала это выглядит как противоположность того, что говорил тебе моими устами наш старый друг Геродот. «Один раз преуспев, пытайся снова и снова». Но, как видишь, на самом деле это то же самое. Ты отдаёшь земли, потому что уверен, что вернёшь их. Разве не поэтому ты уступал, уступал настоятель, уступал Отец Лозон? И твой возлюбленный Александр сделал то же самое, вопреки всей своей храбрости он не рискнул причаститься, покинуть студию, или написать тебе — он не ответил на записку, которую, как ты сказал, ты написал, чтобы успокоить его. На самом деле, он, конечно же, понял, что ваша дружба может обойтись без встреч и нежностей. Отсюда следует, что он понимает — там, впереди есть нечто большее, и ваша дружба весомее, чем несколько записок. Ты сам это понял, во время вашей с ним ссоры, когда я сказал тебе, что эта ссора ничего не значит. Важнее всего не розовая вода, не святая, а капля крови, которой вы обменялись.

— Напомнив мне об этом, ты прояснил, что я задолжал ему и себе. Завтра я пошлю ему последнюю записку, где расскажу обо всём.

— Замечательно! Он сочтет её доказательством того, что ты любишь его и цепляешься как банный лист к его идее побега. Он догадается, что, в сущности, ты действительно хочешь сбежать, и явится, и погонит тебя, и вскоре тебя будут преследовать его отец–доктор, ваш духовный отец, а вскоре они воссоединятся с твоим отцом–маркизом. Боюсь, что после этого ваша ситуация станет абсурдом. А опыт настоятеля должен предупредить тебя, что насмешки среди мальчиков очень опасны. А хуже всего — вас засунут в специальную школу, где за вами будут следить — я имею в виду, в две разные, конечно! Самое лучшее для тебя — сделать то, что требует от тебя Лозон. И ты вполне сможешь на некоторое время смириться с тем фактом, что Александр подумает, что ты больше его не любишь — до сих пор полагая, что ты любишь его. Это очень сложно, очень неприятно, но надо.

Сквозь открытое окно Жорж видел ясное июльское небо, полное звезд, с которыми, возможно, в этот самый миг беседовал о нем Александр, и, мечтая о каком–то другом, чужестранном небе, прощался со своими ночами в колледже. Жорж завидовал мальчику, его иллюзиям и доверию. Для него же их общего счастья больше не существовало. Люсьен пытался дать ему надежду, что их фортуна переменится, а он безуспешно заставлял себя поверить в это. Он перестал надеяться. Образ Отца Лозона постоянно находился перед его глазами. Он безжалостно заслонял собой Александра, так же, как при подобных обстоятельствах его иногда заслонял собой образ Отца де Треннеса. Высказывание Геродота обладало ограниченной силой. Сам Люсьен, в конце концов, признал это — повторные попытки могут привести как к успеху, так и к провалу. От имени здравого смысла, которым так восхищался в нём настоятель, Люсьен одобрил меры, предпринятые их духовником во имя морали. Отныне Жорж вместо несравненной дружбы получал вот это — мораль и здравый смысл. То, что начиналось так славно, легендарно, божественно, казалось, заканчивается убогой скукой и банальностями. Повиновение из уловки стало законом, навязываемым в порядке предотвращения еще худшей катастрофы, среди множества других несчастий. И, в качестве высшей меры наказания, Жорж выставит себя трусом. Предав Люсьена и Отца де Треннеса, теперь он должен был предать Александра: достойное окончание его трудов!

Он счёл себя жертвой рока. Его дружба подчинялась ряду установленных правил и законов, например, расположению планет. И боги, которые помогали ему, не смогли победить Ananke. [др. — греч. Ἀνάγκη, «неизбежность, судьба, нужда, необходимость» — в древнегреческой мифологии божество необходимости, неизбежности, персонификация рока, судьбы и предопределённости свыше]

Но Жорж всё же был благодарен Люсьену за то, что тот отговорил его писать Александру. Ему было бы стыдно вынужденно рассказывать о своем поражении тому, кто, по словам отца Лозона, держался только мыслями о нем. Люсьен, определённо, подумал бы, что все обстоит гораздо хуже, если бы понял, как далеко от успокоения должна была увести Александра эта записка Жоржа. И если сейчас Жорж неожиданно свернул в другую сторону, то стоило ли ему дожидаться часа перед расставанием, чтобы сообщить своему другу новость об их разрыве? Жоржу хотелось унести с собой из Сен—Клода улыбку любви, а не презрительный взгляд. Он думал, что покинув школу, погрузится в реальную жизнь. И ради этого считал себя обязанным врать в своей дружбе, как вынуждено лгал в своём сочинении по религиозному обучению. Все его правды заканчивались ложью.

Кое–что из сказанного Люсьеном снова пришло ему в голову: «Ведь Александр не убил себя». Определённо, Жорж никогда не ждал ничьей смерти, а тем более смерти Александра. Он никогда не был свидетелем смерти кого–либо из своих ровесников, и даже мысли о смерти приходили в его голову намного реже, чем пассажи Боссюэ и медитации настоятеля. Что касается самоубийства, то оно было для него всего лишь схоластическим предметом обсуждения. Он вспоминал те уроки религиозного обучения, на которых обсуждалась эта тема. Он мог бы написать отличное сочинение, если бы ему разрешили. «Те, кто сознательно забирают свою собственную жизнь» стояли четвёртым номером в списке семи категорий грешников, которым было отказано в «церковном захоронении». Там ещё находились «язычники, евреи, мусульмане и дети, умершие без крещения; вероотступники, масоны и отлучённые от церкви». Дополняли список те, кто погиб на дуэли, или оставил распоряжении сжечь своё тело; и, под конец — «открытые и явные грешники».

Все в общежитии поднялись раньше обычного, хотя побудка в то утро должна была случиться позже. Одни стояли, облокотившись на подоконники, и грелись в первых лучах солнца. Другие причёсывались, сидя на кроватях. Кое–кто напевал себе под нос мелодию «Марсельезы». Некоторые упаковывали последнее или закрывали свои чемоданы. Жорж понял, что собрал свой чемодан так, как того требовала ситуация — это был чемодан мальчика, уезжающего на каникулы, а не навсегда. Там не было ничего, что могло бы помешать его возвращению в Сен—Клод, хотя сейчас не оставалось сомнений в том, что Александр сюда не вернётся. Ситуация стала обратной той, что случилась на следующий день после Великого похода: тогда в колледж должен был вернуться Александр.

Урока медитации не последовало; они пошли прямиком в церковь. Последняя месса учебного года, как и первая, была в красном цвете. Жорж огорчился, что мессу отправляет не кардинал, которого ждали позже. Подходящий конец учебного года — ещё больше красного. Только ради чего сегодняшний красный? Ведь и вчера литургические украшения были красного цвета.

Жорж обратился к своему требнику, который он в последнее время не слишком читал. «10 июля. День Семи Святых Братьев» [Семь святых мучеников Маккавеев]. «11 июля. День Святого Пия» [Пий I (лат: Pius I; ? — 154 (155), епископ Рима с 142 по 154 (155)]. В службе, посвящённой Cеми братьям, Жорж наткнулся на слова: «Душа наша, яко птица избавися от сети ловящих: сеть сокрушися, и мы избавлени быхом» [Псалом 123:7].

Младшеклассники и старшеклассники торопились причаститься: статистика настоятеля должна была достойно округлиться. Александр остался в одиночестве на своем отдаленном месте, уже считая себя свободным от всех сетей. Утешение Святыми Дарами следовало за мессой, и сопровождалось пением Te Deum. И помимо Жоржа, там были и другие мальчики, вероятно благодарившие Бога за то, что им до самого конца удавалось дурачить своих учителей.

В актовом зале никогда не было так многолюдно. Жорж сидел рядом со своими родителями. Он мог видеть Отца Лозона, сидящего в переднем ряду рядом с кардиналом на одном из зеленых мягких кресел, на котором когда–то сидел и сам — в день открытого заседания Академии. Он вспомнил первое из опасений, встревожившее его дружбу с Александром, на следующий день после того заседания; и спектакль о Полиевкте, который раскрыл их дружбу Отцу де Треннесу. Теперь, в этом же зале, он вновь заработает всеобщие аплодисменты, но уже на руинах той самой дружбы, ради которой так упорно сражался.

Он больше не пытался искать глазами Александра, и не старался, чтобы тот увидел его. И всё же их глаза встретились, через зал, почти сразу после того, как они заняли свои места.

C речью в руке, со своего места поднялся настоятель:

— Ваше Высокопреосвященство, несмотря на бесконечную и разнообразную занятость вашими пастырскими обязанностями, вы нашли возможность вернуться к нам, и мы глубоко чтим честь, нам оказанную. Ещё вчера вы были в Лурде, вознося торжественные благодарения епархии у ног Богоматери, и молились за Францию. Да будет дана нам возможность подражать этой неутомимой деятельности души, воодушевлённой усердием ради святого дела Церкви и Родины!

Затем он перешел к панегирику классической культуре, которая помогла стране, с одной стороны, побеждать, с другой стороны — уберегать себя от поражений.

— Цивилизация, — сказал он, — это духовная материя, материя духа. А сила духа, в долгосрочной перспективе, всегда торжествует над простой материальной силой.

Он сообщил, что доволен работой за год, коснулся блестящих результатов, полученных кандидатами на степень бакалавра, а в заключение воздал должное своим подопечным за их усилия и благочестие.

— Таким образом, мои дорогие мальчики, мы можем передать вас вашим родители с ощущением, что вы заслужили свой отпуск; а еще больше заслужили благословение, которое, прежде чем покинуть нас, Его Высокопреосвященство даст вам во имя нашего Божественного Учителя‑In Nomine Domini [Во имя Господа — лат.].

— Аминь, — произнёс Люсьен, сидевший за Жоржем. Старший префект колледжа зачитал список призёров. Главным призерам аплодировали, и создалась всеобщая суматоха, когда они подходили к сцене и уходили от неё, получая свои призы. Это продолжалось и продолжалось. Наконец объявили список третьего курса:

— Прилежание: первый приз, Жорж де Сарр… Религиозное обучение, второе место на экзамене, Жорж де Сарр…

Самый настоящий дождь из первых призов пролился на Жоржа де Сарра: за усердие (классные работы и подготовка); за сочинения; за переводы с латыни; за переводы с греческого; за успехи в английском языке. И вторые призы: по истории, латыни; грамматике, греческой грамматике. Вопреки отвращению, которое он испытывал к себе, он наслаждался происходящим: это было хоть каким–то вознаграждением за его труды.

Поднимаясь за своим призом, он столкнулся с Люсьеном, который был занят тем же самым — шел получить книгу, представлявшую собой приз за его второе место по математике и английскому. Стоя бок о бок, они поклонились кардиналу, который доброжелательно кивнул Жоржу и одновременно произнёс:

— Очень хорошо! Молодец! Я поздравлю ваших родителей.

Возвращаясь на место, юный лауреат так и не взглянул на Александра.

У Александра оказалось только два поощрительных приза — по французскому и ботанике. Жоржу захотелось встать и крикнуть:

— Я хочу сказать, что все мои призы ради тебя — забери их все, они завоеваны для тебя.

Но он не посмел поднять даже голову. Его настоящим призом, его единственной наградой стало бесчестье. Колледж не пощадил его даже этим последним примером несоответствия между видимостью и реальностью.

Он бегло осмотрел свои призовые книги. На внутренней стороне каждой обложки имелся ярлык с гербом Сен—Клода, его именем, и следующими словами: «Девять призов, но десять цитат». Однако, он не получил девять книг, также, как Люсьен не получил свои две: добродетельные Отцы искусно группировали свои награды. Жорж получил четыре: томик Расина — вероятно, намек на его Леандра [действующее лицо пьесы Les Plaideurs Жана Расина]; Œuvres choisies [Избранные сочинения] Анри де Борнье [1825–1901, французский поэт] — он предпочел бы Анри де Ренье; Цицерон и его Друзья [книга Мари Луи Гастона Буассье (Marie Louis Antoine Gaston Boissier, 1823–1908), французского историка Древнего Рима, специалиста по культуре и истории раннего христианства] — намёк на «Жоржа и его друзей». Четвёртый том — его «греческий» приз — оказался книгой о Праксителе — в ней упоминался «Амур Фесписа». Последний томик, как и первые, был с иллюстрациями.

Жорж с нетерпением просмотрел содержание этой книги, надеясь найти среди репродукций свою любимую: такой тонкий намёк был уже по части настоятеля. Однако её фото отсутствовало.

Этот день оказался важным для Сестёр с кухни: следовало обслужить такое количество людей, и среди них самого кардинала! Кроме того, имелась перспектива хорошего «пожертвования» со стороны всех присутствующих родителей. Родители Жоржа, прибыв на поезде, не смогли отобедать в привычном для себя месте. Вместе с родителями Люсьена их препроводили в большую столовую, где они и получали удовольствие от своего пребывания в колледже. Там оказалось лучше, чем на крытой галерее вокруг игровой площадки, где также стояли накрытые столы. Жорж и Люсьен, соответствующим образом поздравленные, помчались наверх, чтобы добавить свои дипломы и призы к своему багажу.

Люсьен был счастлив. Для него всё складывалось хорошо. В прошлом году он получил только два поощрительных приза, как Александр в этом. Через несколько дней он собирался ехать в горы, чтобы встретиться там с Андре.

Он подбросил книгу в воздух и поймал её после того, как хлопнул руками за спиной, подражая маленькой девочке, играющей в мяч. Это было не слишком уважительно по отношению к Le Genie du Christianisme, его призу за второе место в английском и математике. (Вероятно, Отца Лозона больше заботило награждение конгрециониста, а не математика, в то время как учитель английского одобрил этот не менее тонкий выбор произведения, написанного в Англии). Призовой том шлёпнулся на пол и раскрылся, демонстрируя призёрам медитаций две свои страницы. Был ли Шатобриан [автор Le Genie du Christianisme] в числе пророков, подобно Вергилию? Люсьен, взглянув на заглавие главы, расхохотался:

— Повадки водоплавающих птиц. Добродетель Провидения.

А вот господин де Катрфаж ничего не говорил о связи своих ящериц с Провидением.

Кардинал согласился председательствовать на обеде в трапезной. Настоятель произнёс несколько слов благодарности Его Высокопреосвященству. Затем, понизив голос, словно последующее касалось только его и мальчиков, сказал:

— Мальчики, постарайтесь умерить ваше весёлое настроение: нам не следует мешать Его Высокопреосвященству.

На что вся школа ответила криком: «Да здравствует Его Высокопреосвященство!».

Но после этого разговоры велись практически шепотом — контраст между этим и предшествующим шумом был так необычен, что, казалось, немало позабавил монсеньера кардинала. Это было истолковано, как разрешение смягчить их сдержанность, и создалась своего рода золотая середина.

Александр часто разворачивался к Жоржу и улыбался. Но буйство настроения приобрело настолько всеобщий характер, что Отец Лозон, вероятно, этого не замечал. Занавес между мальчиками и учителями уже начал опускаться. Даже Его Высокопреосвященство, вероятно, говорил о каникулах. Жорж, возможно, был единственным из присутствующих, кто думал о следующем учебном годе. И мысль том, что он увидит эту трапезную снова, но Александра там уже не будет, принесла ему страдание. Покинув стол, Жорж спросил у Мориса, знает ли тот, куда они собираются поехать на каникулах.

— Боюсь, что наши шансы на это довольно ничтожны, — ответил Морис. — Случилось что–то вроде размолвки между моим братом и стариной Лозоном — Бог знает, по какому поводу. Я не удивлюсь, если мы останемся дома на всё лето. У меня для тебя есть ещё кое–какие новости — мы больше не увидимся с тобой в Сен—Клоде. Об этом было обговорено утром, с моими родителями. Кажется, нас не устраивает здешний воздух.

И добавил шутливым тоном:

— Мы хотим возобновить семейную жизнь. Ты знаешь, что это значит для меня.

Никогда ещё Жорж не чувствовал себя так неловко. Было крайне неприятно говорить об Александре после такого намёка. Он совершит такое же преступление, какое совершил сам Морис, когда после признаний подобного рода, но ещё более пикантных, перешёл к разговору о своём брате. Но сейчас не время для щепетильности или колебаний. Опустив глаза, Жорж произнёс:

— Ты сделаешь кое–что для меня?

— Ты хочешь, чтобы я оставил тебе стихи Ришпена?

— Совсем не то. Ты помнишь день, когда твой брат пришел на нашу игровую площадку? Ну вот, после этого мы стали друзьями. Мне хотелось бы иметь возможность писать ему, через тебя, чтобы Отец Лозон ничего об этом не знал.

Морис открыл рот от изумления. После минутного молчания, показавшегося Жоржу очень долгим, он расхохотался.

— Боже мой! — он сказал. — Так этот «кризис», этот «горбун», эта размолвка — всё ты?!

Морис смотрел на одного из лучших мальчиков своего курса с выражением, вызвавшим запоздалый румянец у Жоржа — и менее невинный, чем в случае его замечания насчёт красных галстуков. Морис произнёс:

— К вашим услугам, монсеньёр граф.

Судя по фигуре речи, ему хотелось вернуть Жоржу уверенность, и одновременно ублажить себя готовностью помочь в такой аристократической интриге, и даже, возможно, своему брату, участвующему в ней. Жорж посмотрел ему в глаза, как это делал Александр, отвечая на один из оскорбительных вопросов Отца Лозона, и сказал:

— Моя дружба с твоим братом — это не то, что ты подумал. Это я твердо тебе обещаю, и, поэтому был бы признателен, если бы ты не дразнил его на эту тему.

— Господи, да меня не волнует, что это за дружба! Меня это совсем не беспокоит!

— Но Отец Лозон тебя беспокоит чуть больше?

— Да не кипятись ты. Настоятель был мне не по зубам, но наш старый друг не таков. Даже Отец де Треннес не смог справиться — крутился вокруг меня тогда, со своим латинским и греческим. Я бросаю вызов всем попам!

Ровьеры отправились наносить визит le Tatou. Жорж предложил своим родителям прогуляться до начала школьных спектаклей. Можно было не торопиться: первой шла пьеса о Ричарде Львиное Сердце. Ему хотелось показать вид с террасы. Чтобы сократить путь (по его словам), он повёл их тропинкой, а не главной аллеей. Его мать любовались прекрасными апельсиновыми деревьями. Он завёл их в оранжерею. Рядом со стеллажами он увидел окурок — один из тех, что выкурили они с Александром. Он раздавил его ногой, так же, как давил гладиолусы у реки, так же, как Отец Лозон раздавил их сигареты в хижине садовника.

Направившись к выходу, Жорж решил, что, должно быть, грезит: он увидел, как его незримый гид неожиданно воочию возник на тропинке. Александр явился светлым и грациозным, как на их первом свидании тут; и он как будто догадывался, что сегодняшнее свидание — последнее. Он предстал перед Жоржем в обстановке их прежних триумфов, в день, отмеченный началом их разрыва. В молчании он приложил к губам палец — поцелуй, такой же осторожный, как тот, который он послал во время чтения Жоржа в трапезной.

Морис, открыто следовавший за братом, сделал Жоржу быстрый предупреждающий знак. У Жоржа пропала улыбка. Появились господин и госпожа Мотье, следовавшие за Отцом Лозоном. Священник неожиданно замолчал. Быть может, эта встреча поразила его своей необычностью? Если конечный пункт этой прогулки был предложен Александром, то мог ли Отец Лозон не догадаться, что таким образом свершается своего рода паломничество по памятным местам, связывающим между собой мальчика и Жоржа де Сарра? И в этот самый миг их прощания ему становится известно, что значила для них оранжерея колледжа. Этот день раскрыл всю правду об их свиданиях, которыми они наслаждались тут, иногда сразу же после исповеди у него — дополнив то, что священник уже знал на следующий день после Большого похода, когда два друга показательно каялись о случайности той встречи в хижине. Несколькими минутами ранее он мог бы узреть и часть косвенных доказательств, которые были уже излишними.

Жорж, ожидая своего выхода, решил сознательно испортить свою роль, позволив себе забыть текст. Это стало бы своего рода дополнением к его сочинению по религиозному обучению, испорченному по приказу. Какое же удовольствие можно получить, сорвав это представление и испортив Les Plaideurs — это стало бы расплата за смену пажа в Ричарде Львиное Сердце. Леандр сможет смутить Дандена, удивить кардинала, огорчить настоятеля — огорчить даже больше, чем Епископ из Пергама, проповедующий им на Троицу — испугать префекта, сделать дураков из учителей, наградивших его таким количеством призов, но не давших ничего Александру. Ему захотелось унизить этот колледж, который избавлялся от лучшего своего сокровища.

Он прекрасно сознавал, что это всего лишь фантазия, и он не станет следовать ей, так же, как и всем остальным фантазиям, заполнявшим его мысли. Он решил не стараться; он сыграет свою роль так, как сможет. Он был обижен на Дандена, но кое–чем обязан Изабель. И, прежде всего, он был обязан Александру.

Он не мог отплатить ему таким странным способом, который не будет понят. Мальчик почувствует себя униженным таким разворотом пьесы в сторону посмешища. Уж лучше очаровывать его до самого конца, и оставить с еще одним счастливым воспоминанием, ради него сыграв Леандра так, чтобы превзойти чтение своих речей об Отеле де Рамбуйе и Житие Святого Бернардина.

Следовало подумать и об Отце Лозоне, и поэтому Жорж решил сыграть как можно лучше. Этот священник мог предвидеть все, но только не то, что один из друзей будет блистать опасным великолепием перед другим, вместо того, чтобы пытаться изгладить себя из его памяти. Отец лишил Александра роли в спектакле; но ему не приходило в голову, что роль Жоржа в пьесе старшеклассников что–то значит для Александра. А то бы он присоединился к коллегам монсеньёра Гамона [Jean Hamon, 1618–1687, французский врач, написавший много работ по медицине и на религиозные темы. Был учителем французского драматурга Жана Расина] и обругал бы постановку пьесы.

Несколько священников соседних приходов, чей аппетит был раззадорен представлением о Полиевкте, а также присутствием кардинала, прибыли на премьеру Les Plaideurs. Но, оказалось, что Расин интересовал их меньше, чем Корнель. Или же, возможно, присутствие Его Высокопреосвященства вынуждало их вести себя более сдержанно, и не злоупотреблять аплодисментами. К тому же, в пьесе было мало моментов, которым они могли бы аплодировать с прежним воодушевлением; лишь «С Божьей помощь» Графини, «О! Боже мой!» Леандра, двух или трех «Бог знает, если…», а также реплике Шикано «Почтенье к господу, к мундиру и к чинам». А слыша «Черт меня возьми!», «Иди к черту!», и другие подобные выражения, не очень приятные их слуху, клирики принимали безразличный вид.

Спектакль вышел идеальным, актёры выступили замечательно. Но Леандр счёл, что последняя строка совсем не к месту.

Леандр

У нас сегодня праздник.

После занавеса была сделана обещанная фотография труппы, в костюмах, в которых они играли.

— Я буду ждать своей копии с нетерпением, — сказал Люсьен Жоржу. — Пока Андре не увидит, он никогда не поверит, что я играл Изабель. Он знает, что это не для меня. Но ради тебя чего только не сделаешь впервые?

Жорж и Люсьен шли к станции. Oни решили, что, оказавшись в поезде, ускользнут от своих родителей и отправятся по вагонам разыскивать Александра. Несмотря на свои договоренности с Морисом, обещавшим поддерживать его эпистолярную связь, Жорж по–прежнему желал лично объясниться с Александром. Однако, он пообещал Люсьену, что они не станут сейчас говорить о побеге. К тому времени, когда они добрались до станции, он пребывал в состоянии сильнейшего волнения.

Но там, на платформе, оказался отец Лозон, с чемоданом в руке, в центре той же группы, с которой Жорж встретился у оранжереи.

Судьба сказала свое последнее слово.

Глаза Жоржа встретились с глазами Александра, и он почувствовал, что был бы счастлив тотчас умереть на этом месте перед своим другом, и даже тогда он будет недостоин его. Затем подошёл поезд и разделил их; они попали в разные вагоны, в разные классы.

А вскоре жизнь воздвигнет еще один барьер между ними, даже ещё более прочный, чем тот, что разделял их в колледже.

Стоя в коридоре поезда вместе с Люсьеном, Жорж молчал. Он думал об Александре. Он наблюдал за телеграфными проводами, которые сходились, петляли, расходились, опять петляли — как клубок, который Фатум сплел для Александра и него, скручивая и раскручивая нити их судеб, сначала поднимая их к небесам, а затем бросая их оземь. Но, отныне их судьбы были навечно отделены друг от друга, а Александр все еще пребывал в неведении этого факта; как Андре, не подозревавший о своей участи до той поры, пока рядом с ним неоказался префект студии; как Отец де Треннес — до того момента, пока у его двери не появился настоятель. Вероятно, Александр, утешая себя за присутствие Отца Лозона, вспоминал взгляд, которым он обменялся с Жоржем, и, который, хотя он этого не знал, был прощальным.

Поезд приближался к С., покачиваясь на стрелках. Вот бы он сошёл с рельсов из–за них! Александр спустился на платформу с плащом через руку и чемоданом — чемоданом, который он, возможно, выбрал намеренно, чтобы захватить его в предстоящее путешествие. В его голове, должно быть, теснилось множество вещей, о которых он не думал тогда, когда Жорж впервые наблюдал, как он сходит с поезда на этой же самой станции. Но и сейчас он казался таким же счастливым и резвым, как в тот раз. Он стал красивее, чем раньше, посвежел и выглядел ещё более оживлённым.

Не дойдя до ограждения, он развернулся и, в тот же момент облако пара накрыло платформу, скрывая находящихся там людей. А когда это облако рассеялось, подобно дыму от жертвоприношения, Александр исчез.

5

Наконец–таки оказавшись в одиночестве в своей комнате, Жорж принялся раскладывать свои вещи. Он только что надел пижаму и опорожнил карманы пиджака на стол. Там оказались его бумажник, блокнот, локон от парика Леандра, ножницы для ногтей, последнее письмо от родителей, конверт с его школьными поздравительными открытками, и каникулярные правила.

Он достал из чемодана свои призовые книги. Их лицезрение не принесло ему большого удовольствия. Разве они не стали своего рода жалкой платой за проделанную работу? Не имело значения, что работа была его собственная; он презирал себя так же, как презирал мальчиков пятого курса, чьи сочинения получали более высокую оценку, чем сочинения Александра. Он больше уважал не призы за латынь, греческий и так далее, а призы за дружбу и личные качества; награды за лицо, губы и глаза — призы, кратко говоря, за то, что, будучи неизмеримо, ценится наиболее высоко.

Его посетила мысль: он пожертвует свои призы из колледжа Александру, хотя и не тем способом, который пришёл ему в голову во время оглашения наград. Он уничтожит их, сожжёт в своём камине. А если его спросят о призах? Он не может позволить себе их потерять. Следует изобрести достоверное оправдание. К тому же, наверняка, не так уж легко сжечь четыре тома. Пусть страница из каждого заменит весь том, станет той же самой данью. Но она должна быть самой выдающейся.

Что он выберет из Œuvres choisies Анри де Борнье? Жорж, конечно же, с большой охотой спалил бы всё собрание сочинений этого автора, даже несмотря на его членство во Французской Академии. Но La Pille de Roland [Дочь Роланда] напомнила ему бравурный отрывок, заученный в Сен—Клоде — «Песнь мечей». Это стало бы его данью классу. Осмотрев страницу, он с большой осторожностью вырезал её ножницами, так, чтобы его вредительство оказалось незаметным.

Затем он остановил взгляд на Цицероне и его друзьях. Глава «Целий и римская молодежь во времена Цезаря» показалось ему наиболее перспективной. Он заметил там перевод стихотворения, адресованного Катуллом к Лесбии:

…Дай мне тысячу поцелуев, затем сто, потом ещё тысячу,

потом еще сто, и снова тысячу, и другие сто….

«Приз третьего курса за отважный тон. М. le Tatou». Всё это напомнило ему строки из того же Катулла, которые он декламировал Александру, также с поцелуями, но предназначенными Ювенцию — этот Катулл никого не мог оставить в покое. Поцелуи Катулла были отброшены в сторону вместе с мечами господина Борнье.

У Расина Жорж натолкнулся на написанное автором завещание в факсимиле:

… Я хочу, чтобы после моей смерти мое тело перевезли в Пор—Рояль–де–Шан и захоронили там на кладбище, в изножье могилы монсеньера Гамона, в память об отличном образовании, которое я ранее получил в этом доме, и о великих примерах благочестия и раскаяния, которые я видел там, и которым я был лишь бесполезным почитателем…

Разве не трогательно, что самый прославленный автор своего времени выбрал в качестве последнего убежища места своего детства, а одного из своих учителей — в качестве последнего компаньона? Жорж, без сомнения, уделит должное внимание трактату, который написал этот самый монсеньер Гамон, и который рекомендовал ему для чтения отец Лозон — «Двадцать три причины быть смиренным».

«Великие примеры благочестия и раскаяния», которые произвели такое впечатление на Расина в Пор—Рояле, не спасли то учреждение от разрушения Королём—Солнце, иначе говоря — Небесным огнём [Пор—Рояль–де–Шан (Port—Royal–des–Champs) — французский женский цистерцианский монастырь в долине Шеврёза, который на протяжении XVII века служил главной цитаделью янсенизма (религиозное движение в католической церкви XVII–XVIII веках, осуждённое со временем как ересь.) во Франции. В 1709 году монастырь был закрыт и разрушен]. А что останется в памяти у Жоржа об образовании, полученном им в Сен—Клоде — «фундаментальном христианском образовании», так восхваляемом в школьных программах и уставе, и так значительно усиленном каникулярными правилами? Если он изберёт литературную карьеру, то станет ли начинать её, и, будучи отлучённым от церкви за свои произведения, заканчивать её написанием гимнов? Завещает ли он, чтобы согласно его воле, его похоронили в изножье Отца Лозона или Отца де Треннеса? Завещание Расина также присоединилось к воинственной песне и любовной поэме.

Пракситель. Какая из иллюстраций этой книги, в отсутствие «Амура Фесписа», самая красивая? Поза юного фавна имела некоторое сходство с позой Александра, прислонившегося к дереву в день, когда они впервые ходили купаться на реку. Она как раз подойдёт. Хотя было жалко уродовать такой красивый том.

Жорж положил эти четыре страницы в камин и поджёг их. Ярко вспыхнуло пламя. Он наблюдал, как скручивается и загибается бумага; на мгновение показалось, что хрупкие обугленные клочки вот–вот поднимутся в воздух и улетят; после чего они обратились в пепел. Он хлопнул крышкой камина, закрывая, скорее, не пепел, а свой год в колледже.

Его стол украшала ваза с красными розами — этим вниманием он был обязан матери. Он понюхал их, вдыхая сладострастный запах — как Александр, вдыхающий аромат цветов апельсина. Запах этих цветов, названных Отцом де Треннесом мистическими, был слегка тяжеловат для спальни. Но Жорж всегда спал с открытыми окнами.

Несмотря на то, что он устал и поздно лёг в постель, утром Жорж проснулся довольно рано, думая, что ему послышался звук колледжского колокола. Впереди у него был целый день. Он достал сундучок, в который с такой любовью упрятал записки и письма Александра. Хотя сундучок хранился под замком, тонкая пленка пыли осела на его крышке. Он сдул ее, и открыл сундучок: свет упал на письмо и записки. Он достал их и под ними обнаружил письма Люсьена: у него останутся только они.

Он сел на диван, чтобы перечитать послания Александра. Цветы, которые он вложил в конверт на Пасху, выпали из него, засохшие и пожухлые. Между строк почерка, который был так ему дорог, он уже видел, как пишет Отцу Лозону. Какой ответ ему заготовить по поводу самого любвеобильного из посланий? Его возмутила мысль, что придётся пожертвовать таким уникальным письмом. Он не может отослать все послания. Он сохранит первую записку, в которой Александр впервые написал его имя; он сохранит и ту, в которую был вложен локон мальчика. Далее, он не должен показывать записку, представляющую собой изуродованный гимн; она, как и письмо, могли шокировать Отца Лозона — если священник не сдержит своего обещания, и прочитает их переписку. И само собой разумеется, он утаит записку, полученную после Великого похода, так как уже признался, что не получал записок в этом семестре. В общем, он мог бы отказаться только от открытки, и двух записок — одной «Я счастлив», не очень компрометирующей, и другой — о каждении его Александром. После чего, поразмыслив, решил, что может не отсылать и открытку: в ней, во всей её красноречивой краткости, звучал боевой клич, который повторялся в последнем послании Александра: «Навсегда». Он решил оставить и её.

Переодевшись после завтрака, он задумался о письме, которое должен был отправить в ближайшее время. И вскоре был вынужден признать, что жертва только двух записок оказалась бы бесполезной. Александр счёл бы, что Жорж в очередной раз обманул отца Лозона, прикинувшись, что он ему подчинился, и, таким образом, как сказал Люсьен, поддержал бы его решимость к сопротивлению. Ныне же было необходимо, чтобы он отказался от всякой мысли насчёт их авантюры, и единственный способ заставить его так поступить был разработан Отцом, и одобрен Люсьеном. Какой бы путь Жорж не выбирал, перед ним вставала одна и та же дилемма: либо он обречёт Александра на краткое и быстропроходящее несчастье, либо вовлечёт себя и окружающих в целую серию неприятностей и недоразумений. Даже больше, чем тогда, в ту ночь, когда он ходил к настоятелю разоблачать себя, от Жоржа, чтобы сохранить основное, требовалось принести в жертву ненужное — то драгоценное «ненужное», которое он в ту ночь умудрился так успешно сохранить. Он отошлёт все послания, включая и последнее.

Он спустился вниз за бумагой и вернулся в свою комнату: тут он был в одиночестве. Он запер дверь и сел. Первым делом он скопировал записки, открытку и письмо в свою записную книжку. После чего написал:

М., 12 июля

Отец,

Следуя вашим предписаниям, я направляю Вам этим письмом все, что у меня есть от Александра Мотье.

Поверьте мне, Отец,

С уважением,

Ж. де Сарр

Когда он писал адрес, его неожиданно охватила ярость. Его звали Жорж де Сарр, он находился у себя дома, и все же этот попик заставил его сделать подобное! У него возник порыв разорвать письмо и все его содержимое. Это не было бы следствием расчётливости или лукавства, как в случае с Изабелью — Люсьен, шутя, предложил ему последовать её примеру. Но это стало бы жестом свободного человека. Затем он сжёг бы обрывки, как сжёг четыре страницы, вырезанные из своих призовых книг. Он напишет Отцу, объяснив, почему так поступил. Он поклянётся честью своего имени, что ни одной из этих реликвий более не существует, и попросил бы его показать это письмо Александру. Мальчик откажется от своего плана; но он не станет презирать своего друга, и честь их дружбы будет спасена.

Жорж поднял крышку камина — там, трепеща, лежал вчерашний пепел. Но не окажется ли преступлением, если он при таких обстоятельствах уменьшит сокровище, которое в один прекрасный день он мог бы получить назад, после того, как закончатся их испытания? Мгновение он колебался, потом решился на компромисс: он не станет, в конце концов, сдавать все врагу. Он достал из конверта первую записку, прядь волос, пасхальное письмо, и последнее послание. В почтовом отделении он заполнил форму для заказных писем. На пункте заявленная ценность он призадумался. Но не стал объявлять ценность этого послания, хотя она превышала ценность всех писем его жизни, прошлой и будущей. На его вопрос клерк ответил, что письмо, без сомнения, достигнет пункта своего назначения на следующий день. И этот человек, после того, как трижды шлёпнул по конверту своим каучуковым штампом, стал для Жоржа таким же отвратительным, как и тот парикмахер на пасхальных каникулах, ухвативший за прядь светлых волос.

Вчера, за ужином, Жорж не задавал ни одного вопроса насчёт каникул; эта тема перестала его интересовать. Сегодня, во время завтрака его родители проявили удивление по поводу его равнодушия. Он сказал, что помнит — они собирались на Баскском побережье.

— У нас есть для тебя сюрприз, — сказал его отец. — Вместо этого Ровьеры подали нам мысль отправиться в Пиренеи, а это означает, что ты не будешь в разлуке с твоим любимым Люсьеном — я знаю, как вы неразлучны. При условии, что мы еще сможем заказать номера.

Домашние сюрпризы, казалось, потрясали еще больше, чем сюрпризы колледжа. Этот стал последней каплей! После такого удара Жорж почувствовал, что ему больше нечего бояться судьбы. Он присоединится к Люсьену, который проводит там время с Андре. Его каникулы пройдут вдали от Александра, и он будет созерцать пару по–настоящему неразлучных друзей, которых он когда–то решил разделить, и счастье которых пережило его собственное.

Эта мысль вывела его из себя: он уже предвидел их лицемерные соболезнования, которые постепенно сходят на нет, после того, как Люсьен, после первой волны признаний, начнёт устраивать совместные с Андре ночи под звездами, какие тот описывал в своем письме. Жорж уже не выносил их, пытающихся обнадёжить его разговорами о будущем, подобно священникам, взывающим к Небесам у постели умирающего.

Правда, он мог рассчитывать на их жалость, даже сочувствие. Но он предпочел бы восхищение. Оно бы его поддержало. Разве не Люсьен говорил, что восхищается им за то, что он довёл до успешного завершения завоевание Александра? Люсьен восхищался бы им еще больше, если бы он сумел остаться достойным этого. Жорж начал сожалеть о своем письме, как когда–то, намереваясь предать Андре, он начал раскаиваться, что уже нельзя отменить просьбу о встрече с настоятелем. Он удивился, что повёл себя так слабо, так трусливо и послушно. Когда Люсьен посоветовал ему уступить; он, сурово осудив его, уступил. Он не мог поступить иначе, и не мог простить себя за то, что так поступил. Он возненавидел все, что видел вокруг себя — роскошный интерьер, ради которого, как казалось ему сейчас, он пожертвовал любовью, и даже те семейные воспоминания и традиции, которыми иногда гордился. Поэтому он с облегчением принял предложение матери пойти с ней в гости; он надеялся отвлечься от своих мыслей.

Но вечером, когда он вошел в свою комнату и увидел там вещи из колледжа, напомнившие ему о его проблемах, его раздражительность вернулась. Он достал список школьных призёров за год, только ради того, чтобы прочесть имя Александра. Оно не было напечатано заглавными буквами — этим отличались только имена главных призёров. Но для Жоржа оно приобрело такие размеры, что затмевало даже имя кардинала, с типографской пышностью напечатанное на обложке. Величие и тайны, скрывавшиеся за этим именем, делали его самым заметным среди всех остальных. Его слишком редкие упоминания в списке, тем не менее, были удачно расположены. Поощрительный приз - accessit — по французскому стал своего рода наградой, хотя и довольно слабой, за стиль записок мальчика — стиль, который настоятель, находящийся под влиянием канонов Великолепного века [Grand Siècle, время правления Людовика XIV], очернил. Accessit по ботанике был тоже неким напоминанием о маленьком букете полевых цветов, который Александр принёс с одной из еженедельных экскурсий. И Жорж, чье имя так часто встречалось в списке, сейчас был равнодушен ко всем своим отличиям, кроме одного, и самого скромного — своему поощрительному призу по религиозному обучению — который он, по его словам своим одноклассникам в колледже, презирал. Ибо не Александру он на самом деле был обязан своими главными призами — он упорно трудился весь первый семестр. Но этот accessit напоминал ему о награде, потерянной из–за Александра. В настоящем было несчастье; но счастье было в прошлом.

13 июля. Послание Жоржа должно было дойти до адресата сегодня, 13‑го числа. Для некоторых это число было счастливым; другим несло несчастье; было позволительно надеяться, что можно оказаться на стороне счастливых.

Поскольку письмо прибывало в этот день, то отец Лозон должен был незамедлительно приступить к делу. Следовательно, удар будет нанесен прежде чем наступит вечер. Как воспримет его Александр? В какие сроки он осудит взгляды, слова, записки и поцелуи между ними, после столь жестокого удара? Скажет ли он, что хорошо быть благородным по праву рождения, и что такое, несомненно, должно было случиться, раз один из них взял на себя смелость поступить так позорно? С каким отвращением он швырнёт письма Жоржа Отцу Лозону, в обмен на свои собственные! И не должен ли автор их унижения поквитаться с обеими своими жертвами, и воздать каждому согласно их подлинным заслугам? Будущий маркиз колледжа Сен—Клода пребывал в большей опасности стать гораздо менее достойным человеком, чем его бывший ангел.

Жоржу захотелось написать письмо Александру: у него создалось ощущение, что этим он мог бы компенсировать зло, которое в ближайшие несколько часов нанесёт другое его письмо. Но он был слишком встревожен, слишком обеспокоен, чтобы сесть и написать. Обед он счёл отвратительным. Все внимание его дорогих родителей занимали Пиренеи. Была отправлена телеграмма, чтобы зарезервировать номера в отеле со следующего четверга. Если ответ окажется благоприятным, то они отменят номера, зарезервированные в другом месте. Жорж предпочел бы вовсе лишиться каникул, подобно Александру. А ещё он бы желал, чтобы у него не было права разговаривать за едой, как в детстве. После еды он отказался от сигареты, которую, в качестве особого наслаждения, предложил отец. Ему хотелось заявить, что он не курит ничего, кроме египетского табака. И ни каких визитов с матерью сегодня. Ему хотелось на улицу, прогуляться в одиночестве. Он не вернется к чаю. И, покидая дом, он хлопнул за собой массивной дверью.

Он почувствовал, что более чем когда–либо, отдалился от своих родителей. Они принадлежали к тому же миру, что и его школьные учителя — миру, который запрещал его дружбу. Александр был прав: им отказали в праве на любовь, потому что они были детьми. На бульваре Жорж отвел глаза, чтобы не видеть священника, шедшего ему навстречу, священника с видом сознательной кротости и руками, засунутыми в рукава рясы. Ни мужчины, ни женщины не интересовали его: взрослые казались ему лишенным либо загадочности, либо красоты. Он решил, что во время своей прогулки будет смотреть только на детей: и он использует их лица, чтобы составить своего рода гирлянду вокруг лица Александра, соорудив таким образом живую корону в его честь.

Теперь, когда начались каникулы, на улицах не было недостатка в мальчишках; и Жорж находил их лица малопривлекательными. Мальчик, к которому были прикованы его мысли — всего лишь воспоминание — затмевал их всех, как это случилось на самом деле, когда он неожиданно появился днём на берегу реки. Жорж изучал позы и движения всех встреченных им мальчиков: один из них, худощавый, на ходу поймал рукой муху; группа у фонтана брызгалась водой; ещё один сидел на скамейке и пел ради собственного удовольствия; а маленький велосипедист с безумной скоростью крутил педали — его щеки покраснели, глаза горели от гордости за свою скорость и розу, которую он держал в зубах.

Был ещё целый класс, выходивший из одной дневной школы. Их, по–видимому, еще не распустили; у них ещё не было награждения призёров.

Их семестр был длинным, завершаясь в день национального праздника — 14 июля. Жорж с удовольствием наблюдал за их манерой, отличавшейся от остальных — манерой носить ранец, частенько более причудливой, чем способы ношения амфор эфебами с фриза Парфенона; некоторые носили его на плечах, другие на затылке, спине или заднице, под руками, за ручку, вверх дном, склонившись вперёд или набок в попытке уравновесить вес своих книг. И эти мальчики, подобно Жоржу, тоже глазели только на себе подобных. Время от времени они переговаривались тихими, секретничающими голосами. Довольно долго они простояли перед витринами, обсуждая всё, что демонстрировалось в них. Затем остановились, чтобы понаблюдать, как проезжает автомобиль. Другая группа остановилась у киоска — купить комиксы. Их тотчас охватило лихорадочное желание приступить к чтению.

Двое прижались плечами к приятелю. А он, зажав ранец между ног, открыл комикс, и они втроём смеялись над тем, что читали. Четвертый же вынул из ранца какую–то романтическую повесть. Он добрался до своей двери, но, прежде чем открыть её, жаждал прочесть до конца страницу, которая тоже заставила его захохотать.

Все эти мальчики, смеющиеся одновременно, но по разным поводам, показались Жоржу одинаковыми, хотя поначалу каждый из них казался особенным. В глазах романтичного писателя они были невинными детьми; в глазах же Отца де Треннеса, согласно Святому Августину, они были детьми, чья невинность находилась под вопросом.

Жорж миновал свой старый лицей. Ему стало интересно: было бы для него лучше, если бы он не попал в Сен—Клод; но он отбросил эту мысль — одного воспоминания хватило, чтобы подобное показалось кощунственным. Помимо Александра, этот год в религиозной школе–интернате дал ему намного больше, чем несколько лет учёбы в лицее. И совсем не из–за ежедневных причастий, при всем уважении к настоятелю. А из–за вечного смешения духовного и мирского, бросающего свой особый отсвет даже на самые пустяковые вещи. И из–за непрекращающейся борьбы между мальчиками и священниками, достойной сравнения с борьбой христианина против целого мира. «Интенсивная духовная жизнь», шедшая там публично, взлелеяла другой вид жизни, более бурной из–за того, что она была скрыта от чужих вмешательств.

Сейчас Жорж был благодарен родителям за то, что они отослали его от себя: он любил их за то, что они послал его в этот колледж, где он познакомился с Александром и познал самого себя. Он вернулся оттуда с болью и тревогой, но повзрослевшим и познавшим мир. Он сетовал на потерю свободы; но этот год был первым годом его свободы.

Вечер оказался счастливее. Жорж сменил направление своих дум в сторону оптимизма — это был плод его долгой прогулки. Мальчики, которых он повстречал на своём пути, вернули ему уверенность. Александр находился в возрасте, когда носят школьные ранцы, когда можно читать комиксы, брызгаться водой из фонтана, носить в зубах розу. Этот возраст отрицал неудачи и не воспринимал никаких несчастий. Возраст, хотя и страстный, но все еще застенчивый. Поэтому Александр бросал вызов миру, но не осмеливался воспользоваться почтой до востребования. Кроме того, как заметил Люсьен, он, в конце концов, наверняка склонится и перед другими ограничениями, неизбежными в его ситуации. В том случае с его запиской, он конце концов, смирился со своими обязанностями и ограничениями на пасхальных каникулах, по сути, покорившись колледжу и отеческой власти. Он снова так поступит, тем более что теперь сам Жорж просит его об этом. Он поймет это новый призыв своего друга, как понял другой призыв, в комнате Отца Лозона, когда был склонен бунтовать от мысли просить прощения у настоятеля. Да, он достаточно силён, чтобы уступить.

А Жорж знал силу Александра. Он вспомнил слова Мориса о том, что они с братом уравновешенны — Морис доказывал это реакцией на свои собственные беды. В марте Александр с мужеством встретил опасность и не сдавался до тех пор, пока у него была возможность оказывать упорное сопротивление. И сейчас он был настроен не уступать, но обстоятельства сложились таким образом, что он, в конце концов, будет вынужден сдаться. В то же самое время он должен понимать, что Жорж не мог вот так просто, так легко, в один миг потерять всю свою любовь. Он прекрасно знает, какую часть измышлений их духовника стоит принимать, а какую — отвергнуть.

Жорж получил даже некоторое утешение от своего знания священника: Отец любил Александра и предпримет все усилия, чтобы как можно осмотрительнее справиться с этим вопросом. Более того, мальчика сейчас окружал не колледж. Он был свободен от той монастырской, общинной атмосферы, в которой сильные страсти становились предметом раздражения.

Если его записки были уже возвращены ему, а он всё ещё не вернул послания Жоржа, хранит ли он их по–прежнему под подушкой? Даже если он уничтожил их все, даже если он снял золотую цепочку, которую Жорж однажды поцеловал на его шее — он никогда не сможет уничтожить то, что было между ними.

Утром его разбудил звук фанфар. Мимо проходил гарнизон. У Отца де Треннеса был более нежный способ будить людей. Мысли Жоржа сразу же обратились к Александру. Яркое солнце успокаивало.

Ему в голову пришла идея: почему бы не поехать и не провести день в С. , прежде чем они в четверг уедут отдыхать? Он мог бы попытаться встретиться с Александром, избегая Отца Лозона; это лучше, чем писать ему. С другой стороны, ему нравилась мысль о письме с его большим объяснением. Отлично, он напишет письмо, но доставит его сам. Если это окажется невозможным, то он устроит что–нибудь через Мориса. А если Мориса не окажется, то он отступит к Блажану, который, согласно последним известиям, должен объявиться в Сен—Клоде в октябре.

Эта перспектива на мгновение остановила его, позволив оценить, как далеко он зашел после отъезда Блажана. Значит, они встретятся и возобновят отношения даже раньше, чем начнётся новый семестр. По–прежнему ли Блажан интересуется одной из своих кузин? Жорж чувствовал, что Блажан не станет долго терпеть и начнёт отвечать на вопросы касательно прекрасной Лилиан. Что напомнило ему о его возможности увидеть ту прекрасную юную леди осенью за городом — факт до сего момента им забытый. Вероятно, он вряд ли станет для неё более приятным каникулярным компаньоном, чем для Андре с Люсьеном. Но осень была еще далека, к зениту подбиралось лето — лето, начинавшееся так хорошо; лето, в котором Жорж разговаривал с Александром об их днях рождения. И теперь всё лето будет зависеть от его визита в С., от ближайшего и самого важного из его событий.

Он тотчас представит свой план родителям. Это была пустяковая поездка, но для неё требовался правдоподобный повод. Предлогом могли послужить именины Отца Лозона. Жорж мог сказать, что по этому поводу несколько Детей Марии из колледжа организовали небольшую церемонию в честь своего духовного отца, в знак признательности за его большую доброту. (Таким образом, он получил возможность воспользоваться историей, изобретённой им для того, чтобы заставить своих родителей поехать туда, куда поедут родители Александра — тогда он не мог даже представить себе, что они выберут то место, куда поедут родители Люсьена.) До тех пор, пока его семья оставалась дома, имелась возможность время от времени пользоваться этими «визитами к Отцу Лозону». Каникулярные правила настоятеля рекомендовали мальчикам поддерживать связь с их духовными отцами. Уловкой, которая могла приносить такие хорошие дивиденды в учебном году, можно было в равной степени выгодно пользоваться и во время каникул.

Каким же должно быть христианское имя Отца, чтобы предлог получился правдоподобным? Жорж сверился с карманным календарём, и его мысли обратились к Отцу Лозону, озвучивающему свои приказы накануне каникул. Завтрашний день, субботу, лучше было исключить — это было слишком близко; воскресенье было днём рождения Жоржа. В следующий четверг они уезжали, да и в любом случае это был праздник Святой Маргариты, который вряд ли бы подошёл.

С понедельника, 17 июля, и по среду, 19 июля, у него был выбор между святыми Алексием [Алексий, человек Божий, конец IV века — начало V века, христианский святой (в лике преподобных), аскет], Камиллом и Винсентом. Жорж выбрал Алексия: имя было уместно тем, что напоминало имя Александра, эклогу Вергилия, и их последний разговор, состоявшийся в хижине. Действительно, сладкая месть: окрестить ужасного Лозона Алексием!

Жорж спустился вниз и обнаружил своего отца за чтением газет. В них ещё ничего не было о вручении призов в Сен—Клоде, хотя рассказ об этом событии, как правило, всегда появлялся в местной католической газете. На столе лежала телеграмма: ответ из отеля. Номера для них были зарезервированы; они были удачливы.

Жорж воспользовался возможностью и изложил свою просьбу: его рассказ о дне Святого Алексия был принят очень хорошо. Он уедет в понедельник утром и вернётся вечером. Жорж поцеловал отца с такой же неумеренной нежностью, как в день, когда тот позволил Жоржу подержать в руках золотой статир Александра. Жорж был в восторге от мысли о своём путешествии в С. Он встал перед пианино и попытался одним пальцем наиграть мелодию «Blonde Rêveuse».

Он вышел в сад, съехав по полированному камню перил террасы. Он уже давно не делал ничего подобного; с тех пор, как вышел из детского возраста — возраста тех мальчиков, которых он видел вчера забавлявшимися со своими приятелями. Но теперь у него не было нужды в компаньонах. Тот, кто отсутствовал, оживлял собой сад. Когда Жорж в последний раз вызывал его образ с этого самого места в одно прекрасное утро пасхальных каникул, оранжерея была наполнена сладким душистым ароматом глициний и гиацинтов, а у него в кармане лежало письмо от друга. Письмо, глицинии и гиацинты исчезли, но в саду были и другие цветы — цветы, с которыми можно было поговорить об Александре.

Лилии в симметричной клумбе подарили ему новый символ. Это были цветы, которые Виргилий преподнёс Алексису:

Мальчик прекрасный, приди! Несут корзинами нимфы

Ворохи лилий тебе.

Жорж выбрал одну из лилий. Он поместил её среди роз в своей комнате. Безупречная лилия должна была заменить собой красный гладиолус, который бросил ему Александр в тот день на реке, и который завершил свою жизнь в школьной церкви. Таким образом, отменялись цвета букета Пресвятой Богородицы.

Жорж объявил, что не будет выходить в этот день. Ему нужно написать большое количество писем. Он должен известить своих друзей в С., что его следует ожидать в понедельник — например, Марка де Блажана, который будет рад увидеться с ним; и Мориса Мотье, сына врача. Он тут же пожалел, что огласил имя Мотье перед своими родителями — эта фамилия в кругу его семьи должно навсегда остаться его секретом, даже если она была связана с христианским именем, отличным от имени, составлявшем тайну. Дабы избежать каких–либо вопросов по этому поводу, и заглушить эхо этого имени в их сознании, он немедленно начал говорить о Люсьене, которому он также собирался сегодня написать. Он расскажет ему о телеграмме из отеля, и в какое время их следует ожидать в четверг.

Жорж заперся в своей комнате — он поступал так, когда хотел побыть наедине со своими мыслями об Александре. Он и в самом деле предполагал написать письмо, но только одно — к нему. Он всё ещё не решил: отправить ли письмо Морису завтра, или подождать до понедельника, следуя плану, разработанному им что утром. Ему казалось жестоким оставлять своего друга в такой неопределенности еще несколько дней; но он не забывал, что такой поступок диктовался необходимостью. Это была судьба — у него не было выбора.

Он прислонил две записки друга к вазе с цветами на своём столе, а рядом с ними положил прядь волос мальчика. Он придвинул кресло, но потом почувствовал, что ему в нём будет слишком комфортно, вспомнив при этом моральные тонкости, связанные с распределением мягких кресел и простых стульев в комнате отца Лозона. Для такого серьезного письма, которое он собирался написать, требовался аскетизм простого стула. Он закрыл окна, не желая, чтобы его тревожил шум с улицы. Нескольких минут он сидел совершенно неподвижно, закрыв глаза и собираясь с мыслями, вызывая видение лица, которое он в будущем собирался ассоциировать с ароматом лилий и роз, как когда–то связывал с ароматом сирени. Он больше не верил, что его разрыв с Александром будет длительным.

Отчаяние, переполнявшее его после первого и последнего вердикта Отца Лозона, ныне казалось ему излишним. Он вновь обратился к размышлениям Люсьена: все это было мимолетными испытаниями; дружба между ним и Александром никогда не погибнет.

Он начал писать:

Тебе, кого люблю

Я хочу, чтобы ты знал, как я люблю тебя. Я хочу, чтобы ты был абсолютно уверен, что именно это чувство вдохновляет все, что я делаю. Моим единственным гидом была моя любовь, которой помогал мой разум. Я отдал все твои записки, или почти все. Я предал тебя и, таким образом, отказался от тебя, но это было сделано ради нашего спасения в этом мире, если не в следующем, как ты сам говорил. Ты должен верить, что мне потребовалось большое мужество, чтобы принять такое решение и тем самым помешать тебе прийти за мной, после чего я должен был бы сдержать свое слово и уйти с тобой.

Я с энтузиазмом приветствовал твой план, но потом, поразмыслив, передумал; и ты должен позволить мне сказать, что я обязан себе, что не дал тебе это совершить. Мы не вправе вовлекать себя в такой безумный план, каким бы великолепным он не казался. К этому я должен добавить, что у нас ничего бы не получилось. Успех нашего бегства стал сомнительным с того момента как перестал быть секретом; и даже если бы нам удалось сбежать, как долго бы это продолжалось, и каковы были бы последствия? Мы имели полное право мечтать об этом; но нам не следует пытаться совершить это. Мы, в нашем возрасте, как ты сам знаешь, зависимы, и наше подчинение должно сильно изменить обстановку.

Каникулы, конечно же, для нас будут потеряны, но будущее остается нетронутым. Так что я, не краснея, могу подтвердить то, что я сказал в своей последней записке, сохранив твою последнюю. Верь в меня, как я в тебя, и будь терпелив. Наша жертва не станет напрасной. Я уповаю на судьбу. Победа нашего врага (врагов) только видима, но временна. Мы настоящие победители, так как мы ничего не потеряли из нашей истинной империи, и не перестали в ней царствовать. Придет день, когда никто не станет силой вырывать её у нас, ибо в этот день мы воссоединимся, и ничто не разлучить нас снова. Ты не был другом весь мой год в колледже, но ты будешь другом всех моих последующих лет. И все, чем я буду обладать, станет твоим, я буду владеть этим только ради тебя.

Ради этого я не стану делать большего — только верну тебе твоё; я не первый в своих владениях, и разве не ты сделал меня таким, как я? Ты воссоздал всю мою сущность лучше, чем это сделали мои отец и мать. Твой образ наблюдает за моими занятиями. Все красоты, которые я нашел у поэтов или в церковных молитвах; все, что мне понравилось у греков и римлян, я посвящаю тебе, всё это ради тебя, потому что я полюбил это только из–за тебя. Минуты, когда я мог видеть и слышать тебя, стали для меня вечностью, наполнив колледж ароматом ладана, который сгорал только для меня; крупинками золота, которые обогащали меня всякий раз, когда я видел твою улыбку. Церковные службы в Сен—Клоде были гимнами нашему счастью. Мы накопили столько радости, что её хватит, чтобы наполнить все книги и чары на нескольких веков. И если, несмотря на это, мы сочтём утомительным время нашей разлуки, давай будем хранить уверенность, что мы в ближайшее время и до конца, будем по–прежнему вместе.

Я пишу это письмо в пятницу, 14 июля, а в понедельник я приеду в С., чтобы приблизится к тебе. Мысль об этой поездки опьяняет меня. Я увижу твою улицу, твой дом. Я буду наблюдать, как ты выходишь. У меня такое чувство, что я как будто до сих пор в Сен—Клоде, наблюдаю, как ты появляешься у дверей оранжереи. Но я должен остерегаться другого человека — человека, который является причиной всех наших бед — его слово не станет последним.

Я сильно надеюсь, что ты поприветствуешь меня, подняв руку, как будто ничего не случилось. И ожидаю, что это письмо произведёт на тебя хорошее впечатление и оправдает меня, ибо оно написано кровью моей души. Это немое, но неопровержимое свидетельство должно убедить тебя. Оно не для того, чтобы как–то изменить записки, написанные мной, которые у тебя уже есть, а для того, чтобы их дополнить. Если твой гнев ещё не уничтожил их, или, если тебя не вынудили отказаться и вернуть их.

Вполне возможно, что я не увижусь с тобой. Возможно также, что ты откажешься принять это сообщение от меня. В таком случае я отдам его Морису — он уже предупрежден — или одному из моих старых товарищей по классу, которого ты, без сомнения, знаешь — Марку Блажану.

Напиши мне как можно скорее (на отель). Я хочу быть уверенным, что тучи расходятся.

Дружба, которая была так дорога нам — в твоих руках, после того, как побывала в моих. Ты не можешь хотеть разрушить её больше, чем хотелось бы мне: она больше любого из нас и сильнее. Как я уже говорил о нашей судьбе — мы имеем право ей верить. Она может смеяться над этими испытаниями, для неё они пройдены и проверены. Она не может потерпеть поражение из–за нашей разлуки, ибо всегда присутствует в наших сердцах, в которых смешалась наша кровь. И не может измениться с течением времени, потому что для каждого из нас лицо другого навечно останется таким, каким мы узнали его в Сен—Клоде. Благодаря ей мы уже живем вместе, несмотря на то, что мы разлучены. Осознай, если ты до сих пор избегал этого знания, что настоящее имя нашей дружбы — любовь.

На следующий день, когда Жорж заканчивал завтрак у себя в комнате, к нему вошли родители.

— Наконец–таки ты попал в газету, — произнёс его отец, — вместе с сообщениями о торжествах 14 июля.

А мать, поцеловав его, сказала:

— Твой день рождения только завтра, но нам не хотелось, чтобы ты до той поры ждал нашего подарка — ты заслужил его своими успехами.

И, пользуясь сложенной газетой как подносом, она преподнесла ему небольшую открытую шкатулку, в которой лежало очень красивое кольцо с печаткой. Жорж поблагодарил их, и снова поцеловал. Он подсчитал жемчужины на гербе, и проверил, правильно ли число веточек на фамильном поле. Он надел кольцо на палец и с минуту забавлялся, оценивая, какой эффект оно производит. Он даст надеть его Александру, если получится увидеться с ним в понедельник. Нет, лучше он подарит ему кольцо. Это освятит их тайный союз. Александр станет надевать его на ночь, на время, пока будет спать. А Жорж скажет, что потерял его во время поездки. Он вполне может обойтись без кольца; пылающие ветки были бы ненадёжным огнём.

Снова оставшись в одиночестве, он счастливо растянулся на диване, собираясь прочесть статью, в которой его имя упоминалось также блистательно, как сияло кольцо на его пальце.

ВРУЧЕНИЕ ПРИЗОВ В КОЛЛЕДЖЕ СЕН-КЛОД

Церемония вручения призов в колледже Сен—Клоде в этом году стала особенно ярким событием. Его Высокопреосвященство кардинал–архиепископ М. почтил церемонию своим присутствием. Утро заполнилось речью, произнесенной монсеньёром настоятелем, после чего был зачитан список отличившихся и победителей (основные имена мы напечатали ниже). Вторая половина дня была посвящена театральным постановкам: маленькая пьеса Ричард Львиное Сердце, искусно сыгранная самыми юными учениками, и большая комедия Ж. Расина Les Plaideurs, в которой их старшие товарищи продемонстрировали своё остроумие и исключительность. Многочисленные зрители этого длинного праздника интеллекта и потока остроумия всё же сочли его слишком коротким. Наши поздравления мальчикам, которые, в сопровождении своих родителей и после благословения Его Высокопреосвященства, сказали до свидания своему любимому колледжу — до той поры, пока они не вернутся с отлично проведённых ими каникул.

Жорж улыбнулся; тут безошибочно угадывался стиль настоятеля. Это не могло быть написано никем иным — «отлично проведённые каникулы» и, по крайней мере, одна александрина, проскользнувшая в текст.

За заметкой следовали результаты бакалавриата — полезная пропаганда; затем — главные призы колледжа (Кубок ассоциации выпускников и т. д.). За ними — призы за прилежание и усердие по каждому классу. Его имя упоминалось дважды. Ему следует вырезать эту колонку; он впервые имел отношение к такому роду публичности — лицей не печатал имена своих учеников в газетах. И он не смог удержаться от того, чтобы не почувствовать гордость за себя.

Ещё больше, чем в Сен—Клоде, он ощутил себя рождённым для почестей и отличий. Александр прочтёт эту заметку утром, и, даже после бурного вчерашнего объяснения, будет взволнован, прочитав в газете имя своего друга; так же, как был взволнован его друг, читающий его имя, украшающее список поощрительных призов.

Никогда ещё Жорж не получал столько удовольствия от чтения газеты; он привык относиться к ним, как к чему–то неинтересному, и был благодарен этой газете за то, что там напечатали его имя, и таким образом обратили внимание его друга в его сторону. Эта маленькая хроника достижений могла помочь в его ситуации.

Поэтому всё, что все, что было напечатано в этой газете, показалось ему достойным внимания. Под её названием он прочитал:

Суббота, 15 июля. День Святого Анри

Ему хотелось, чтобы это был день святого Жоржа, Александра, Люсьена или Клода. Но дни этих святых уже миновали, и только один ещё вызывал интерес — Святой Алексий. Жорж пробежал глазами статьи на других страницах, добравшись до раздела «Разные новости» на обороте страницы со статьёй о вручении призов. Он принялся за чтение, и ему показалось, что у него остановилось сердце. Его глаза жгли строки:

НЕЧАЯННО ОТРАВИЛСЯ МАЛЬЧИК

С., 14 июля.

Вчера во второй половине дня Александр Mотье, 12-ти лет, проглотил сильный

яд, который он принял за лекарство. Попытки спасти несчастного мальчика,

жертвы собственной роковой ошибки, были безуспешны.

Жорж поднял глаза и осмотрелся, как будто сомневаясь в реальности того, что видел. Всё находилось на своих обычных местах: «Мальчик в голубом» и «Мальчик в розовом» — каждая картина в соответствующей ей раме; его не застеленная кровать; его жакет, наброшенный на спинку кресла; ваза с цветами в центре стола; рядом его поднос с завтраком: фарфоровая чашка с небольшим следом шоколадной пенки с краю и кожура грейпфрута с ложкой в ней.

Жорж снова посмотрел на газету. То, что он только что прочитал, по–прежнему в ней находилось. Среди других коротких новостей эта новость была самой важной, занимая почетное место над «банкиром–мошенником» и «сравнением мотовелосипеда и автомобиля». А там, на другой стороне страницы, по–прежнему была церемония вручения наград, благословение кардинала, обещание отличных каникул, имя Жоржа под заголовком о прилежании и усердии, а вдобавок ко всему — ещё и имя Александра. Эти две новости вторили друг другу. Они должны были следовать одна за другой, а не быть разделёнными. Над лаврами Сен—Клода вырос этакий одинокий, стройный кипарис [(др. — греч. Κυπάρισσος) — в древнегреческой мифологии юноша, любимец Аполлона, превращённый им в дерево, носящее его имя, так как он сильно горевал по нечаянно убитому им любимому оленю, которого ему дал сам Аполлон]. А комедия уступила место трагедии.

Жорж поднялся, газета соскользнула на пол. Он медленно подошел к двери и запер ее. Ему хотелось в последний раз побыть наедине с Александром.

И в этот момент, когда он почувствовал себя застрахованным от вторжения, невообразимая новость вспыхнула в его голове с ослепляющей ясностью.

— Боже, как глупо! Как глупо! — зарыдал он, и, упав в кресло, закрыл лицо руками. Жорж долго плакал — тот, кто в канун каникул, перед лицом безмерного несчастья, счёл слёзы нелепыми. Никогда ещё он не опускался в такую пропасть внутри себя. Ему хотелосьбессознательности, беспамятства в тех глубинах, а не отчётливого сознания, терзавшего его. Постепенно, через его горе пробилось соображение, мысль: Александр отравился не случайно, а сознательно — он умер из–за него, Жоржа.

Эта убежденность остановила его слезы.

- 14 июля … вчера днем…

То есть посланное 12‑го, письмо Жоржа на следующий день достигло Отца Лозона, и священник нанёс свой удар. Удар, который мальчик парировал своим ударом. И вот, спустя немного времени, из нитей, пронизывающих жизнь колледжа — уроков, заданий, молитв; от одного Уединения до другого; от обряда с ягнёнком до историй про ящериц; от «Карты Любви» до «Жития по добродетельному Декалогу», от стихов Ришпена и до ряда «Подражаний…», от академии до конгрегации, от Отца де Треннеса до епископа Пергамского — соткалось самоубийство. Такой оказалась развязка свиданий в оранжерее, записок, поцелуев и дружеских надежд.

«Несчастный мальчик, жертва собственной роковой ошибки…» В этих словах, казалось, крылась трагическая ирония. Это была роковая ошибка Жоржа, Люсьена, священника; Александр был их жертвой. Розовая вода, святая вода и все остальные лекарства обратились в яд.

Жорж и его духовник окончательно примирились. Благодаря их совместным усилиям Александра Мотье не стало. Был разговор о возвращении мальчика Богу: они сделали это. Но мальчик своим поступком доказал им: священнику — что он презрел законы, во имя которых его преследовали; Жоржу — что он жил только ради него. Как он сам когда–то сказал: он любил Жоржа больше, чем саму жизнь. Что за это время сделал Жорж для друга? Он пожертвовал четыре страницы из своих призовых книг, оставил себе две записки, выбрал лилию и написал письмо. И в день, когда умирал Александр, с мыслями о лице того, кто лгал ему, Жорж ходил в город, чтобы освободится от лица того, кто ему никогда не лгал. Та гирлянда лиц, которую он придумал, станет похоронным венком.

Он опять изгнал кого–то, только на этот раз не только из колледжа. Он поступил так с тем, к кому стремился с первого дня первого семестра в колледже, даже через дружбу с Люсьеном; с тем, кого нельзя ни с кем сравнивать, кто был самым красивым в мире, самым очаровательным, самым умным и самым благородным. Да, Жорж де Сарр имел полное право на свою долю публичности. Под двумя разными заголовками газета поведала ему нелицеприятную правду о нём: он стал победителем, в общественном, и в личном. Он добился первых призов, отличился игрой в постановке, заслужил аплодисменты, и был достоин поздравлений. А если ему ответить на ту смерть своей? Смерть призывает смерть, как любовь призывает любовь. Александр ушёл в одиночестве; но Жорж волен к нему присоединиться, если захочет. Никто не смог удержать Александра от его поступка. Галстук, который объединял их, не был окончательно разорван, и Жорж мог бы укрепить его новым узлом. Он вносил свой вклад огромным множеством слов: теперь от него требовался поступок. Но слова и поступки становились ничем перед лицом безмолвного ответа мальчика. Когда они вернулись с пасхальных каникул, их обмен был такого же порядка: стихотворение против открытой вены. Ныне, Александр опять показал пример. Разве любовь была чем–то иным, чем игра? Правильно, тогда такой же была и смерть.

Жорж лег на кровать, испугавшись собственного спокойно принятого решения лишить себя жизни.

Ему хотелось знать, какой яд использовал Александр, чтобы воспользоваться таким же. Но, вероятно, это было какое–то редкое вещество, которое могло иметься только у врачей. Жорж не мог вспомнить, есть ли в их аптечке в ванной комнате хоть один пузырёк или бутылка со зловещей этикеткой. Если он хочет сделать это немедленно, этим утром, то ему придется поискать какие–то другие способы. Он отбросил мысль воспользоваться револьвером; он не имел ни малейшего представления о том, как действует это оружие, хотя один пистолет был заперт в ящике отцовского письменного стола.

Кроме того, его отвращала идея такой насильственной смерти; ничего не препятствовало ему сделать свою смерть максимально легкой. Достаточно и того, что он умрет.

Он вскроет вены в ванне. Из того, что он читал — ни одна из форм самоубийства не подходила больше, чем эта. Он смотрел на катастрофу с Отцом де Треннесом как на историческую картину: теперь он завершит собственную катастрофу картиной не менее «исторической» — достойной той античности, которую любил. Но выйдет ли его картина за рамки простого остракизма — подражания Петронию из Quo Vadis? [в историческом романе «Камо грядеши» польского писателя Генрика Сенкевича приближенный Нерона писатель Петроний на пиру вскрывает себе вены] Это будет своего рода апофеозом красного цвета, который начался с его галстука и стал особенным цветом его дружбы. Он считал его цветом любви, но это был цвет крови — крови, каплю которой он пролил ради Александра, а теперь прольёт и всю оставшуюся. На самом деле их особым знаком до самого конца будет кровь ягнёнка. Грехи их не были багряными, но искупление Жоржа станет таковым. Александр, говоря о гиацинте и Святом Гиацинте, сказал, что, кажется, пролил свою кровь для двух религий. Жорж пролил бы свою и для третьей — религии любви, которой были наполнены его письма, и которую ныне ему предстояло засвидетельствовать. Его предпоследнее письмо, по его словам, было написано кровью его души; последнее письмо он напишет кровью своего тела.

Он получал удовольствие, предвидя свой скорый конец, который должен был приблизить его к Александру. Подобно Нису и Эвриалу, или как эфебы в битве, они умерли бы друг за друга. Мальчик сдержал бы своё обещание, а Жорж — свою клятву.

Он позаботится уничтожить все, что осталось ему от Александра — прядь его волос и две записки. В кратком посмертном послании, которое он адресует своей семье, он не станет ничего объяснять. В отличие от Расина, у него не было желания делать это. Его родители сочтут его самоубийство следствием неврастении, боязни взросления, переутомления, пребывания в школе–интернате. Но они назовут произошедшее несчастным случаем, для того, чтобы похоронить его в соответствии с религиозными обрядами. Вероятно, у Александра тоже будет возможность воспользоваться ими. Тайна его сердца, таким образом, сохранится. Даже если он не уничтожит записки, какую связь можно найти между его смертью и словами, в которых звучит громкий призыв к жизни? А если узнают об их плане побега, то вряд ли задумаются, почему он захотел умереть раньше, чем попытался его осуществить? Даже Морис не знает столько, чтобы понять всю историю случившегося; к тому же, его собственные заботы вряд ли оставят ему желание задумываться о произошедшем. Отныне для него не будет препятствий в любовных интрижках со служанками. Он скоро забудет о своём младшем брате. Только Люсьен и Отец Лозон будут знать всю их историю. Жорж напишет им, от имени Александра и своего, чтобы у них не оставалось сомнений.

Люсьен уже знал, что небольшой надрез на руке и обмен каплями крови — совсем не пустой жест. Он был первым, кто сказал Жоржу — это единственное, что следует принимать всерьёз, но даже он вряд ли бы поверил, насколько это серьёзно. Правда, недавно в разговоре с Жоржем он сказал, что все можно преодолеть ради настоящего друга. Теперь же ему придётся говорить о паре верных неразлучных друзей. Он поведает всем о том, что они перенесли, станет толкователем их истории, апостолом их веры. Для него это будет шанс загладить легкомыслие, и в то же самое время вновь обрести рвение неофита в деле этого нового братства, которое он когда–то демонстрировал в деле нескольких других братств после своего обращения. Он выпросит у родителей своего бывшего одноклассника траурное фото; но оно не станет частью коллекции, подобно тем картинкам, которые он собирал в прошлом году.

Касательно того, кто способствовал этой трагедии — его без труда посрамят цитаты его собственных слов. Станет ли то, что он натворил, примером урока благоразумной жизни для мальчиков? Но, возможно, трагедия покажется ему всего лишь одним из случайных совпадений, в любовании которыми он будет находить удовольствие. Марк де Блажан заболел после отказа присоединиться к конгрегации; Александр умер после того, как покинул её, а Жорж — после того, как посмеялся над ней. Пожалуй, он сможет также подчеркнуть, что оба его кающихся были, согласно учению Церкви, прокляты — незавидный результат для лицезрения их духовным отцом, но достойный пример для того, чтобы прибавить его двадцать четвертым к тем двадцати трём причинам быть смиренными от монсеньера Гамона. Кто бы сомневался, что он станет последним, кто убьёт себя в знак раскаяния и разочарования. Жорж задумался о том, каким образом будут представлены их с Александром смерти учителям и ученикам Сен—Клода.

Если их смерти предпочтут счесть естественными, то тогда будут преобладать доброта и сочувствие. В этом случае настоятель предаст возвышенный смысл записке, текст которой стал ему известен. Её вдохновение покажется ему не дешевым романом, а Песнью Песней. Во время своих «отличных» каникул он сочинит похоронный панегирик своему бывшему академику, и элегию в честь мальчика, несшему ягненка. Он будет говорить о них на медитациях. Бог, скажет он, хотел обратить внимание всей школы к мысли о смерти, призвав к Себе одного из самых блестящих мальчиков старшей школы, и самого привлекательного младшеклассника. Их сакраментальное усердие и частота причастий станут примером. Он выразит надежду, что добродетель их поступков должна была поддержать их в последние минуты жизни; и убеждённость, что они были вскормлены пищей, придавшей им силы. Их можно считать почти маленькими святыми, подобными тем, о которых рассказывали Отец де Треннес и проповедник–доминиканец. Так что даже в гробу Жорж будет преобразовывать других, хотя, на самом деле, он станет причиной их развращения — мысль о смерти может оказаться стимулом для наслаждения жизнью, пока она есть.

Отец де Треннес, прослышав об этом событии, не будет им сильно впечатлён. Но, даже не сомневаясь в том, что именно Жорж донес на него, он согласится, что Небеса, отправляя свой суд, сильно переусердствовали. Он и Морис, по крайней мере, остались живы, демонстрируя, что то же самое правосудие может проявляться и другим, более обнадеживающим образом. Какому святому Отец вверит души Жоржа и Александра? Несомненно, он станет приводить их в качестве примера своим племянникам, сравнивая их непорочность с чистыми небесами Греции; соберёт лепестки роз в память об их лицах; прочитает несколько строк из Феогнида; выкурит египетскую сигарету; и, под конец, пришьёт черный креп на их пижамы, которые отныне будут посвящены не богам с Олимпа, а Психопомпу [проводнику душ] — Гермесу.

Отец Лозон, однако, окажется самым настоящим пособником этой парочки, за смерть которых он несет ответственность. Он должен сделать вывод, что отныне, в свою очередь, будет обязан лгать, вынужденно восхваляя их на молитвах Конгрегации, хотя молитвы, произносимые им в глубине своего сердца, возможно, окажутся более уместными. Интенцией его месс станет моление за Жоржа и Александра. Конечно же, вскоре после начала семестра ради них проведут специальную службу; к тому же, их не забудут и в канун следующих длинных каникул, когда придёт черёд мессы Ассоциации выпускников. Церемония этого года застала их при таких обстоятельствах, что ни у одного из них не было шанса когда–либо стать членом этой Ассоциации; однако теперь они всегда будут играть особую роль в ее торжествах — вступив в ряды умерших выпускников.

Люсьен не станет хранить их тайну: что подумают те, кому он расскажет о ней? И что он сам думает о случившемся? Осознаёт ли он с ужасом, что в течение целого года существовал бок о бок с такой трагедией — даже двойной трагедией? Или, быть может, он улыбается, видя, как два друга превращаются в ангелов? В публичных молитвах за несчастную пару он будет вести себя также сдержанно, как и Отец Лозон; но если кто и будет молиться за них, не обращая внимания на реальные факты, так это только он. И он может оказаться в одиночестве; ибо, если Отец Лозон, не желая поощрять еще одно святотатство, захочет огласить правду, то их память будет предана анафеме. Блажан уверится, что они были неожиданно низвергнуты, потому что оказались порочными, и поздравит себя с тем, что избежал подобных пагубных привязанностей. Не углубляясь в это, он ещё более страстно возлюбит свою кузину, возможно, подражая достойному Морису.

После чего тема «особой дружбы» станет рассматриваться во время Уединения в основательных лекциях и проповедях. Не будет необходимости выискивать ужасающие примеры в истории Террора или в жизни святых. Настоятель упомянет о множестве персональных предостережений, данных им несчастным героям летних каникул, и напомнит всем ученикам о советах, высказанных проповедником–доминиканцем. К тому же, он может решить, что на эту тему стоит говорить как можно меньше, и станет меньше говорить о Божественной любви, духе любви, любви к Наивозлюбленному; и, возможно, пересмотрит перечень произведений для чтения в трапезной и список гимнов. Он задумается — не следует ли ему стать более умеренным в своих выражениях; не будут ли мальчики переводить на язык чувств то, что было задумано для их душ; не станет ли кто–то, из–за страха вызвать у них отвращение, поощрять их на отвратительные поступки. Он пересмотрит свою статистику в новом свете, и пересчитает цифры в ней. На следующем евхаристическом конгрессе он будет рекомендовать, чтобы мальчики причащались неосвящёнными Святыми Дарами [хлеб и вино для причастия], в качестве меры предосторожности. Подобно тому, как в своё время Роберт Благочестивый [Роберт II Благочестивый — король Франции из династии Капетингов, правивший в 996–1031 годах], дабы не порождать лжесвидетельства, применял клятвы над ковчегом, из которого были удалены святые мощи.

Учитель религиозного обучения укажет, что самоубийцы не могут быть похоронены с религиозными обрядами или в освященной земле, хотя, в силу толерантности или благодаря мошенничеству, оба неблагочестивых мальчика могли бы заполучить эти привилегии. И самоубийство переместят в начало списка случаев, в которых подобные ритуалы запрещаются. Таким образом, Жорж и Александр, подобно Вольтеру и Мольеру, упокоятся в своём последнем пристанище, отвергнутые всеми. Их вычеркнут из конгрегации. Их мемориальная месса не состоится в Сен—Клоде — в колледже, где они сообща присутствовали на таком количестве месс. Они будут официально изгнаны из церкви, в которой зародилась их дружба — дружба, издававшая аромат лаванды. Но ничто не сможет остановить их на пути в место, где они окажутся свободными. Oни больше не встретятся лицом к лицу, но будут лежать бок о бок. И мессы для них все равно состоятся. Мессы в чёрном цвете — потому что они покинули этот мир по вине священника. Мессы в белом — потому что они остались целомудренными; мессы в красном — потому что это был цвет их любви и крови; мессы в фиолетовом — потому что на подобной мессе Александр кадил ладаном Жоржу; мессы в золотом — потому что у одного из них были золотистые волосы, а у другого золотистый локон. Для них будут даже мессы в зеленых цветах — потому что это цвет надежды. И на них не будет безнадёжности из–за того, что они лишили себя жизни.

Не будет и отчаяния: ибо в этот миг, при свете своих чувств, Жорж убедится, что Александр не отверг его; мальчик решил отделиться от своего друга в силу обстоятельств и бесчеловечности людей; и умер, сочтя смерть единственным способом стать свободным и воссоединиться с ним. И Жорж собирался умереть по той же причине.

Вместе они будут изучать прошлое и будущее. Они переместят себя назад, в те времена, когда у Гиацинта были собственные священники; это давало бы возможность выбрать самых лучших. Отныне и во веки веков они будут встречаться друг с другом в неизвестных сердцах и местах. Их история не ограничится пределами колледжа, их семей, или имен. Они окажутся с другими именами, в других колледжах, в других семьях. Они будут существовать до тех пор, пока существуют мальчики на земле, до тех пор, пока существует красота.

Чем дольше позволял блуждать своему воображению Жорж, тем отчётливее мелькала у него мысль о том, что он слишком драматизирует, и, на самом деле, не станет себя убивать. Мысль о самоубийстве оказалась не менее спонтанной, чем его решение принять план побега, но его изобличили украшательские трюки его мысленных рассуждений. Его решимость принять смерть была искренней, но за этой решимостью, без сомнения, таилась уверенность, что это всего лишь психологический настрой. Люсьен сказал: есть вещи, которые можешь сделать, и вещи, которые сделать не в состоянии. И Жорж очень хорошо понял, что он не станет повторять того, что совершил Александр.

Он пришёл к тому, что стал рассматривать не случившееся, а его результаты: его друг поступил возвышенно, но тщетно. Начав с восхищения, Жорж, прогрессируя, принялся сетовать мальчику за то, что расставшись с жизнью, тот уничтожил все его подношения и совершенства ложной идеей; как когда–то винил его за то, что он, в пику Отцу Лозону, раскрыл тому свой план побега. Дружба, объединившая их, принадлежала им обоим, и ни один из них не имел права навсегда разрушать счастье другого.

Однако вскоре эти мысли показались Жоржу ненужными. Он даст этой катастрофе объяснение, возникшее у него в последний вечер в колледже — вечер, когда мысль о самоубийстве Александра не раз приходила ему в голову. Оба они, мальчик и он, каждый по–своему, подчинились закону неизбежности. Каждый всего лишь следовал за своей судьбой. Это был не их выбор, и не их поступки. Ведь было же сказано, что Александр погибнет, потому что слишком красив для этого мира. Удовольствия, которые наобещал себе Жорж, не соответствовали его взрослению. Он много раз читал, или слышал о подобных вещах, но считал их выдумками. Ему было дано проверить их.

Его память восстановила теперь те приметы, которые он бессознательно замечал, но не понимал. Он вспомнил недавние: хиромантию; белокурый локон, срезанный парикмахером; исчезнувший шрам; гадание по Виргилию. Такое количество примет накануне каникул, и в их первый день — облако пара, скрывшее уходившего Александра. Все это очень глупо, мелко, но обладало каким–то смыслом.

Жорж встал и, взяв лилию из вазы, положил её рядом. Он выбрал этот цветок, увидев в нем символ Александра, но Александр к этому времени уже умер. Ему вспомнился эпиграф одной из траурных карточек Люсьена с каким–то мальчиком: «Он ушёл, как лилия, не оставив ничего, кроме аромата».

Следом, так же тщательно, как он вырезал страницы из своих призовых книг, Жорж удалил из газеты страницу, которая, подобно медали, несла на двух своих сторонах имя Александра, подкреплённое его собственным именем. Он убрал эту страницу в свой шкаф, сознавая, что поступает так с тем, что завершилось: там уже был блокнот, в который он скопировал записки Александра; тетрадь с сочинением «Портрет Друга»; и письмо к Александру, написанное вчера — единственное письмо, которое он написал ему; письмо, которое должно было предотвратить катастрофу; письмо, которое мальчик прочтёт уже в ином мире. Жорж надеялся увидеть его в понедельник, но теперь увидит только его могильный памятник, мало похожий на тот, о котором мечтал на последних каникулах. Цветы, которые он возложит к нему, не будут цветами красноречия; но все равно останутся красными.

Часы в комнате Жоржа пробили час, обратив его внимание на то, как уже поздно. Он должен одеться, принять ванну — ванну с теплой водой, а не кровью. Он снял кольцо, которое намеревался подарить Александру, и спрятал его в шкатулку. Он не станет его носить; коснувшись газеты, кольцо оказалось отмеченным смертью. Идея сегодня же отправиться в С. пресеклась; похороны, вероятно, еще не состоялись; он может добраться туда раньше, чем Александр исчезнет полностью. Но как же поступить: сделать вид, что не заметил новости, или же продемонстрировать удивление?

Причесавшись, Жорж, не задумываясь, использовал лавандовую воду. После чего ему стало стыдно за то, что он использует этот аромат; хотя, в конце концов, Александр ведь любил его. Он одевался, руководствуясь этой мыслью. Он выбрал голубую рубашку — Александр предпочитал видеть его в голубых рубашках. Взамен легкого летнего костюма он надел воскресный костюм, который носил в Сен—Клоде. Он заколебался при выборе галстука. Напрашивался черный, но ему пришлось бы одалживаться у отца, и он отказался от этой идеи, потому что пришлось бы объяснять свой траур. Идея оказаться допрошенным была ему противна, и он ещё решительнее, чем когда–либо настроился сохранить свою тайну. Кроме того, ему хотелось даже в самых пустяковых подробностях почтить память жизни Александра, а не его смерть. Он наденет свой красный галстук — не окажется ли красный цветом траура по Папе? И, в конечном итоге, он не оденет кольцо. Он поощрял каждую свою иллюзию, потакал себе фантазиями, но душа его в это время тонула в горе.

За завтраком он почти ничего не съел, и был вынужден признать, что устал. Его родители заговорили о том, что ему необходим отпуск, и о своём удачном выборе Пиренеев. Они проявили беспокойство: хватало ли ему дополнительного питания в последнем семестре школы?

Посреди трапезы принесли телеграмму. Ещё одну из отеля? Но она предназначалась для Жоржа — это была первая телеграмма в его жизни. Было неудобно читать её за столом, зная, что она имеет отношение к Александру. Он вскрыл её, взволнованный, но пытающийся контролировать выражение своего лица. Она могла быть от Отца Лозона, который, пожалуй, мог проявить поспешность, пытаясь связаться с ним; или же, её могли послать родители Александра, нашедшие его записки.

Телеграмма оказалась от Люсьена.

С тобой всем своим сердцем. Прости меня.

Жорж по–прежнему продолжал следовать притворству; пытаясь совладать со словами, он играл роль.

— Поздравления от Ровьера, — произнёс он, и прочитал телеграмму вслух.

— Поздравления?

— Да. Он прочитал газету, а ещё вспомнил про мой день рождения. Мои друзья такие же внимательные, как и мои родители.

— Но почему он просит тебя простить его?

— Думаю, это из–за пари, которое, пока мы ехали на поезде, привело к ссоре — пари насчёт того, упомянут ли про Les Plaideurs в газете, или нет. Люсьен иногда бывает несколько странным.

Ему было жаль себя, за то, что был вынужден нести такой бред; жаль за то, что не мог в него поверить.

Наконец пришло облегчение в виде возможности побыть в одиночестве; его родители собрались уйти. Но он не мог ни на чём остановиться, не мог решить, выйти ли ему на улицу или остаться дома. Его комната, этот дом, наполняли его ужасом.

Он вышел в сад. Среди лилий он заметил короткий стебелёк той, которую сорвал. Он сел. С его фантазиями насчёт присутствия тут, в саду, рядом с ним мальчика, покончено. Сидя в нескольких метрах от оранжереи, где вкладывал цветы в письмо от Александра, он опять задумался о новостях, которые только что получил. Люсьен, очевидно, не сомневался в том, что смерть Александра была самоубийством, и сожалел за совет, который дал Жоржу, так же, как сожалел, что рассказал ему о хижине садовника. Он сказал тогда, что Александр не убьёт себя — «Ему предстоит пройти через неприятную четверть часа, только и всего». Его «только и всего», должно быть, тут же вспомнилось ему, когда он увидел эту новость.

Жорж уже обвинял Люсьена; возложив на него часть вины, он тем самым уменьшал свою ответственность за случившееся. Но разве совет Люсьена отличался от скрытых намерений Жоржа, истинных намерений, скрывающихся за показными? Он играл в настоящую дружбу, защищая интересы реальной жизни, реального будущего.

Нет, настоящим преступником был священник, ставший орудием смерти мальчика. Именно он, во имя добра, совершил такое количество зла. Жорж с какой–то свирепой радостью задумался о письме, которое вскоре напишет ему. Отличаясь от задуманного им сегодня утром, оно, тем не менее, должно было ударить подобно плети. Оно должно объявить не о близкой смерти Жоржа, а о жизни, которую он посвятит мести за Александра. У него нет больше страха перед своим духовником: они поменялись ролями.

Пришла горничная, сказав, что в гостиной Жоржа ожидает учитель из Сен—Клода. Ему не было нужды узнавать, кто это. Этот человек пришел, чтобы помешать его горю! Хотя, возможно, он пришел, чтобы лично сообщить о случившемся, и заслужил того, чтобы Жорж сделал исключение и отказался от своего одиночества. Но Жорж почувствовал почти неодолимое отвращение к мысли увидеться со священником. К тому же он боялся, что не осмелится сказать то, что мог написать. Он колебался, желая, чтобы горничная сказала, что его нет дома. Но Александр мог послать ему сообщение посредством этого человека, которого их злая фортуна назначила надзирающим за каждым их шагом, до самого печального финала. Это соображение стало решающим, Жорж медленно открыл дверь в гостиную: его глаза встретились с глазами священника. Но Жорж не смог долго смотреть в них. Он отвернулся и опустился в кресло, будучи ошеломлённым присутствием этого человека, ошеломлённым так же, как утром, после того, как прочёл новость в газете.

Все его мысли о мести исчезли. По сравнению с достоинствами мальчика, за которого он решил отомстить, все остальное казалось пустяковым, не имеющим значения. Можно ли чем–нибудь вообще возместить смерть Александра? Жорж взывал к живому образу мальчика, а не к мысли о его смерти. Молчание между Отцом и Жоржем затягивалось; в полумраке из–за задёрнутых штор комната представлялся наполненной вещами, к которым они вдвоём, казалось, прислушивались, и которым уделяли внимание. И снова глаза Жоржа наполнились слезами; но, сколько бы он не плакал в последнее время, они не приносили ему облегчения. Чувства, которым он поддался, и детали, которыми он приукрасил их, не избавили его от страдания. В эту минуту его смогло успокоить только чудовищное отчаяние. А ещё, он стыдился пролить слезы перед человеком, которого прежде пытался обмануть слезами. Ему было стыдно за свой красный галстук и кольцо. Ему было стыдно за себя.

Его гость, став лицом к нему и воспользовавшись удобным случаем, произнёс:

— Сколько бы ты страдал, моя боль сильнее. Я любил этого мальчика больше, чем ты.

Жорж был поражен торжественностью его речи, и сказанными словами. Могут ли его чувства, по своей природе быть равными чувствам Отца? И не смогут ли их взаимные упреки таким же образом компенсировать друг друга? Для Жоржа, Александр умер потому, что существовал этот священник; для священника — потому что существовал Жорж. К тому же, разве священник, по его собственному утверждению, не был уполномочен семьёй и религией, к которым, к счастью или к несчастью, принадлежал Александр? Это Отец вправе требовать расплаты. Он совершил ошибку, но только потому, что сам был обманут. Случившееся осудило меры, предпринятые им, но оправдало опасения, заставившие их принять.

Угадав, что Жорж расположен выслушать его, он снова, голосом столь же низким, как когда–то у Отца де Треннеса в общежитии, продолжил:

— Это случилось позавчера. Мы должны были встретиться в три часа. Я отдал ему то, что ты послал мне. Он неподвижно замер, с бумагами в руке. Затем, холодно, достал свой бумажник и вынул другие записки; я узнал твой почерк. Он отдал их мне, вместе с теми, что я только что вручил ему, и ушёл от меня, не проронив ни единого слова.

— Желая успокоить его, а также узнать, куда он направился, ибо эта сцена произошла в моём доме, я последовал за ним и увидел, как он входит в свой дом. Он заперся у себя в комнате. Я подождал его, но напрасно и, спустя некоторое время, удалился, предложив, чтобы его не выпускали, ибо он нуждался в отдыхе. И я молился Богу, желая помочь ему пройти через это испытание, через какое прошёл и ты. Через два часа меня срочно вызвали: его обнаружили в отцовском врачебном кабинете. Он принял быстродействующий яд и умер.

Священник замолк на некоторое время, будто из уважения к мертвым. Затем продолжил:

— Небеса передали, что он оказался жертвой ошибки, так они сказали! Возможно, он только попытался отравить себя. Но если он лишил себя жизни, по причинам, который ты и я в состоянии предположить, то мы должны оставить суждение об этом поступке Божественному милосердию. Не может быть, что мальчик, ради спасения которого было пролито столько слез, вознесено такое множество молитв, оказался потерян. Он, должно быть, в свой последний момент увидел истинный свет, и был прощен.

После очереднойq паузы, Отец Лозон добавил:

— Похороны состоялись сегодня утром, так как они не могли быть завтра, в воскресенье. Обстоятельства ускорили церемонию, которая, в любом случае, имела все основания, чтобы её провели скрытно. Я не стал извещать тебя, ибо твой приезд дал бы повод для пересудов. Я заставил Мориса признаться — он рассказал мне, что ему совсем недавно стало известно о вашей интриге. Но ни он, ни родители, не подозревают истину, которая останется между Богом и нами. Я мог бы сказать, что думал, будто представляю тебя на его похоронах, если бы моё собственное горе не оказалось больше того, что я мог вынести. Сейчас я могу тебе сказать, что надеялся направить мальчика в сторону священного служения. Он был создан для этого, создан, чтобы раскрывать и представлять вечные красоты.

— Поскольку это несчастье оказалось больше чем могло предвидеть человеческое предвидение, мы должны искать в наших душах утешения высшего порядка: смерть твоего друга хотя и оказалось такой, что должна вызывать осуждение, но она увела его от опасности впасть в ещё более худшее грехопадение. Он был на пути к этому, но его поистине ангельские свойства продолжали его защищать. Залог этого — в словах апостола Петра «Только чистый увидит Бога». Я был беспощаден, потому что защищал его чистоту, когда он пребывал в критическом возрасте. Дьявол более опасен утром, чем в полдень. Он стал автором этой трагедии; но есть Бог, который восторжествовал.

Эта длинная речь принесла Жоржу что–то вроде полного успокоения. У него не было веры подобным утешениям, но он чувствовал их успокаивающее воздействие. В словах священника он узрел отражение своих мыслей, и даже некоторых идей Отца де Треннеса. Примечательно, что он получил удовольствие от мысли о чистоте Александра. Но, как казалось Жоржу, стремление Отца де Треннеса к чистоте не исключало других стремлений; он сам любил Александра больше, чем его чистоту. Отец Лозон протянул ему два конверта.

— Вот записки, написанные тобой, и к тебе. Как и обещал, я не читал их. Сейчас я возвращаю их тебе без колебаний, только потому, что отныне ты знаешь, что все имеет свою цену.

Жорж взял конверты: секреты их дружбы вернулись к нему нетронутыми, но только из могилы. Затем Отец вручил ему небольшой глянцевый снимок.

— Ещё я отдаю тебе вот это, — сказал он просто.

На фотографии Александр спал в шезлонге; он выглядел еще более очаровательном, чем во время сна в поезде на пути домой перед пасхальными каникулами. Можно было различить линию его глаз, почти прямые брови, изгиб его губ, его маленькие, жемчужные ушки, завитки волос, исполняющие тихий, но радостный танец в честь его красоты. Его ладони лежали раскрытыми, словно в ожидании момента рукопожатия.

Жорж поднял глаза на Отца Лозона: теперь у него имелось доказательство того, что этот человек по–настоящему любил Александра.

— Я позабавил себя, сделав этот снимок во время рождественских каникул, — произнёс Отец. — В то время ещё ничто не заслоняло его глаза и не беспокоило его сердце. Вот таким он был в день своего первого причастия. Он прислуживал на моей всенощной. Его единственная гордость была в благости. Вот таким был мальчик, которого ты должен сохранить в своей памяти. Его закрытые глаза напомнят тебе о традиции колледжа молиться перед сном — «Сон есть отражение смерти…» И пробуждаясь к жизни, полной страстей, ты будешь помнить, что он умер.

Отец собрался уходить: он должен был увидеться с Братьями, и уедет вечером, после ужина. Направляясь к двери, он остановился у шкафа, в котором лежало антикварное кадило, и коснулся его кончиками пальцев. Словно этим простым жестом он возвращал истинной вере все, что от нее отклонилось.

Жорж был рад, что Отец не выказал желания встретиться с его родителями. Они могли обмолвиться о поездке, планируемой им на понедельник. Правда сейчас это не имело значения, и не вызвало бы никакого удивления. Но в этот день ему хотелось побыть одному. Наедине с Александром, как на свидании в оранжерее.

За ужином упомянули Отца Лозона. Его родители сожалели, что Жорж не попросил его остаться на ужин. Последовала небольшая шуточка на тему Святого Алексия, но не было никакого удивления, что ученики Отца настолько привязаны к нему, раз он так внимателен к ним. Это привело к размышлениям о достоинствах религиозных школ–интернатов, где учителя так внимательно следят за развитием мальчиков, наделяя их принципами, которые обеспечат их счастье в последующей жизни.

Отец Лозон попросил Жоржа встретить его после ужина и проводить на станцию. Епископ, с которым он обедал, проповедовал в Сен—Клоде на Троицу — с будоражащим громогласным ревом и дикими жестами. Тогда все улыбнулись при его описании ада — места, из которого никогда, никогда, никогда не возвращаются.

Дом епископа находился рядом с собором. Рядом с дверью Жорж прочитать надпись: «Ночной звонок для таинств». Что ж, он тоже был здесь ради таинств.

Епископ поздравил его с выдающимся появлением в газете. Чтобы не вызвать огорчения, Жорж был вынужден принять небольшой стакан ликера.

— Это хорошая тренировка для юноши, и помогает человеку быть хорошим христианином, — заверил его старший священник. Он был веселым священником. Но Отец Лозон проявил тактичность, ускорив процесс прощания. Он сказал:

— Мой юный ученик и я очень хотели бы на несколько минут посетить вашу церковь.

Скрытая дверь вела в огромный, темный неф. Старший священник включил электрический свет над дверью, а затем опустился на колени, там где стоял, на свету. Отец Лозон и следовавший за ним Жорж направились в основную часть церкви, оставшуюся в полумраке.

Они сделали крёстное знамение и Отец начал псалом для мертвых. Жорж думал, что забыл его слова, но они вернулись к нему, как только он запел. Он вспомнил De Profundis, фигурировавший в обряде Семидесятницы, в тот день, когда он впервые завоевал взгляд Александра в церкви колледжа. А ныне, навеки лишенный подобных взглядов, он пребывал в соборе — совершая один из тех благочестивых визитов, рекомендованных каникулярными правилами. Это привело его к мысли о подобном визите, в котором он косвенно участвовал: в том, состоявшемся во время пасхальных каникул, когда Отец Лозон посетил церковь в С. в сопровождении Александра, который ввел его в заблуждение. То вечернее моление в этот вечер завершали уже другие молящиеся.

Священник произнёс молитву, следующую за псалмом:

— Absolve, quaesumus, Domine, animam famuli tui, Alexandri… [погребальная молитва, завершающая 129 псалом]

Жорж был взволнован, услышав имя, произнесённое на латыни, и в контексте такого рода — имя, которым он в совершенно ином смысле заменял Ювенция. Здесь они были далеки как от Катулла, так и от Bien—Aimé [Возлюбленного, фр]. И он был тронут полумраком и уединением. Он вспомнил те дни, когда ходил в эту церковь, готовясь к своему первому причастию; когда был таким же невинным, как Александр в то время, о котором говорил Отец Лозон. Он встретился с верой своего детства. От верований в знаки и предзнаменования он пойдёт дальше.

Священник молился в одиночестве и в тишине, но у Жоржа неожиданно появилось ощущение, что его участие в молитве сейчас гораздо больше, чем, если бы он, не вдумываясь, повторял слова молитвы за Отцом. Тихая молитва Отца находила отклик в сердце Жоржа, и вся эта трагедия приобрела для него новый оттенок. Он стал считать, что источником случившегося стал не флирт между мужчинами, и не замыслы судьбы, а нечто другое. Он вспомнил о понятии «имманентной справедливости» [награда или наказание содержатся в самом акте произведенного действия (удовлетворение от сознания выполненного долга, которое испытывает добродетельный человек; чувство одиночества, не покидающее злого человека; дискомфорт от несварения желудка у обжоры и т. д.)], втолковываемом на уроках религиозного обучения. Александр и он были наказаны за свои грехи. Они не совершали грехов, в которых он ложно обвинил себя ради собственных целей; грехов, в которых, как знал точно Отец Лозон, Александр был неповинен; но они совершили другие. Они осквернили таинства, святые места, и литургию. Бог, которого они игнорировали, свершил над ними Святую месть. Неужели Жорж действительно думал, что может получить покровительство античных богов? Если так, то пришёл его черёд произносить: «Ты победил, Галилеянин!» [По легенде эту фраз произнёс смертельно раненый в сражении с персами римский император Юлиан, противник христианства. Галилеянин — Иисус Христос] Следовательно, трагедия Александра стала христианской, как у Полиевкта, или Отца де Треннеса. И, подобно интимному разговору последнего; подобно тому персонажу из пьесы, которому так громко аплодировало приходское духовенство, трагедия завершится словом «Бог». Отец Лозон оказался тем, кто произнёс последнее слово.

Но Жорж отказывался это признавать. Как в прошлом, так и сейчас он гнал подобные свои мысли прочь. Немыслимо, чтобы Александру пришлось предстать перед судом святых Тарцизия и Панкратия. Небеса добродетельного Декалога и Николя Корне не для него. Смерть не вернула его Богу, а послала к другим Небесам, в рай для тех, чья сияющая юность заставила удалить их с земли ради того, чтобы они стали богами. Его компаньонами будут Гиацинт и Дафнис. Это в честь его великолепия, обещающего стать бессмертным, постоянно горит у алтаря маленькая красная лампада — лампада огня и пламени, лампада любви, которая столь же сильна, как и смерть. Её цвет, вопреки всему, не станет ни цветом крови, ни цветом греха; её первая символичность в глазах Жоржа и была истинной.

На улицах было безлюдно. Из одного окна слышалась тихая музыка. На углу, у моста, группа мальчишек, лежа на парапете, распевала песенку Люсьена.

Nous sommes! es deux gasses

Qui s'aimeront toujours.

Мы, два ребёнка

Те, кто влюблённые навечно…

Их позвали домой родители. Жоржу вспомнилась песня, совсем не подходящяя для улиц — гимн Страсти, который преподнёс ему Александр. В нём любовь тоже находилась под вопросом — любовь, о которой так не хотел слышать Александр.

Отец Лозон и Жорж достигли станции, не обменявшись и парой слов: последние мгновения их свидания были, по–видимому, столь же безмолвными, как первые.

— Держись, — произнёс Отец, пожимая руку Жоржу, — и пиши мне, когда у тебя станет грустно на сердце. Мы о многом поговорим в следующем году. Это должен быть святой год.

— Или, наверное, — ответствовал Жорж, — мы, как вы сказали, сообщили друг другу всё, что должны были сообщить.

Теперь, возвращаясь в одиночестве домой, ему захотелось последовать за Александром. Жорж не стал бы слушать ни чьих советов или приказов, а послушался бы только своего друга, говорившего на языке, который не понимали ни Люсьен, ни Отец де Треннес, и который он сам понял слишком поздно. Но мальчик не унёс всё с собой. Остался Жорж, и он поймет мечту: его собственная жизнь станет жизнью Александра, Жорж де Сарр станет в своей душе Александром Мотье. Союз их имен больше не просто ботаническая игра со словом «гиацинт»; как и множество вещей, о которых они говорили, он должен стать реальностью.

Вдали свистнул поезд. Жоржу вспомнился его отъезд в январе, когда он, еще неизвестный тому мальчику, возвращался в колледж, уже пленённый и взволнованный им. Он подумал о предстоящей ему поездке в понедельник. Эта поездка окажется последним этапом между прошлым и будущим, станет последней возможностью выбрать между его многочисленными планами. Ведь были же люди, убивающие себя рядом с могилой друга.

Каким курсом к Александру будет двигаться Жорж? Этот курс, по крайней мере, должен стать значительным предметом для размышлений. Он может, если захочет, стать памятником самому себе. Он остановится на тех вещах, которые принесут ему, ему и мальчику трудности и заблуждения; избыток разума и неразумности.

На мосту он на мгновение остановился и посмотрел на реку. Место, где несколько минут назад пели мальчики, ныне было пустынным. На берегах этой же реки в один прекрасный июньский день он видел Александра, шедшего купаться. Солнце, прозрачная вода, и цветущий луг уступили место теням, грязной воде и безлюдным набережным. Тем не менее, река притягивала Жоржа к себе, очаровывала его, говорила ему, что её объятие — лучший способ свести счёты с жизнью, способ доступный, и традиционный. Жорж испытал своего рода головокружение. Возможно, мысли, овладевшие его тем утром, вновь обрели свою мощь, подпитываемые силами могущества и тьмы. Он, как к талисману, прикоснулся к бумажнику, в котором находилось его самое дорогое наследство — записки, связанные с сердцем его друга, или написанные его рукой; и фотография, с которой глаза мальчика откроются, улыбнутся и простят — нечёткий отпечаток, который он поцеловал. Невозможно, чтобы всё это закончилось ничем. И задача Жоржа доказать обратное. Будущее, озарённое светом прошлого, должно стать подтверждением правоты Александра. И, тем не менее, требуется умилостивительная жертва; он снял кольцо и бросил его в реку. На поверхности воды отражались отблески света, словно языки пламени, поглотившие Александра. Но, подобно Элевсинскому мальчику, пламя очистит его, и предоставит ему судьбу величайшую и ещё более загадочную. Продолжив свой путь, Жорж поднял глаза, чтобы лицезреть звёзды. Такое их множество он видел в небе 10 июля, из окна общежития, но тогда они обещали всего лишь ясное утро. Но именно к звездам обращал свой взор Александр, когда говорил о Жорже, а ныне Жорж обращался к ним, говоря об Александре:

— Ты не мальчик молитв и слез, а моя любовь, моя надежда, моя уверенность. Ты не умер; ты только на некоторое время оказался на дальнем берегу. Ты не бог, ты такой же мальчик, как и я, ты живёшь во мне, моя кровь — это твоя кровь. Ты владеешь всем, что есть у меня. Мы желали и надеялись, и отныне мы всегда будем вместе, навсегда, и пришёл мой черёд сказать тебе: «Навсегда! Разве это не прекрасно?!»

Он приблизился к дому. Он войдёт туда с тайным гостем, который никогда не покинет его. Для них начиналась новая жизнь. Сегодняшний траур относился к прошлому. Завтра наступал день рождения Жоржа, первый день рождения Жоржа и Александра. Завтра им исполнится пятнадцать.

Оглавление

href=#t1> 1

2

3

4

5