Маркиз Роккавердина [Луиджи Капуана] (fb2) читать онлайн

Луиджи Капуана МАРКИЗ РОККАВЕРДИНА Роман

1

— Адвокат пришел, — доложила тетушка Грация, заглянув в дверь.

Маркиз ничего не ответил, даже не обернулся, и старая кормилица прошла в комнату.

— Маркиз, сын мой, ты доволен? — спросила она. — Наконец-то будет дождь.

В самом деле, сверкали молнии и так гремел гром, что казалось, будто вот-вот хлынет ливень. Уже первые крупные капли залетали в открытую балконную дверь. Маркиз Роккавердина^[1] стоял заложив руки за спину и как будто целиком был поглощен зрелищем то и дело сверкавших в темном вечернем небе молний, за которыми тотчас же следовали раскаты грома.

— Адвокат пришел, — повторила кормилица, подходя к маркизу.

Тот вздрогнул, обернулся и, похоже, не сразу услышал ее, не сразу понял, что она говорит.

— Впустите его, — сказал он.

Увидев, что старушка собирается закрыть балконную дверь, добавил:

— Я сам закрою.

Сразу же стало слышно, как редкие крупные капли с силой застучали в стекла, дребезжавшие от ударов грома.

Стол был прибран. Медная лампа с четырьмя фитилями скупо освещала комнату. Маркиз терпеть не мог керосина и обходился старинными масляными лампами. Только в гостиной стояли два красивых фарфоровых светильника, заправляемых керосином, и то лишь потому, что их подарила баронесса Лагоморто^[2], его тетушка со стороны отца, но их почти никогда не зажигали. В тех же весьма редких случаях, когда надо было принять какую-нибудь важную особу, маркиз предпочитал толстые восковые свечи в ветвистых серебряных канделябрах, украшавших позолоченные консоли.

Для адвоката Гуццарди их не зажигали. Он был своим человеком в доме, приходил в любое время и шел прямо в спальню, если маркиз был еще в постели.

По тому, как помрачнел маркиз, можно было понять, что визит адвоката в такую пору, да еще в грозу, не слишком приятен ему.

Не отходя от окна, хмурый, он, кусая губы, повернулся к дверям и, запустив пальцы в свои густые черные волосы, ждал. С тех пор как адвокат увлекся спиритизмом, он внушал маркизу какой-то страх. Бедняга, рано или поздно эти дьявольские опыты, наверное, сведут его с ума. Пока же, к счастью, его разум был в полном порядке, и маркиз по-прежнему доверял ему вести все свои тяжбы и все свои дела.

Да и где найти в Раббато^[3] другого, более опытного и честного адвоката, нежели дон Аквиланте Гуццарди? Приходилось терпеть его таким, каким он был, со всеми его причудами, которые, впрочем, проистекали от чрезмерной учености. Латинист, эллинист, философ, теолог, правовед, он заслуженно пользовался величайшим уважением во всей округе, «Жаль, что помешался на этих духах!» — судачили люди. Маркиз пока еще не был склонен так говорить, но все эти «фокусы», как он называл их, заставляли его с тревогой думать о будущем. А так как он не знал толком, проделки ли это дьявола, чудачества или же галлюцинации, то не мог избавиться от страха, который в эту минуту одолевал его сильнее обычного, должно быть, оттого, что ветер, молнии и грозные раскаты грома действовали ему на нервы и усиливали его постоянное, неодолимое беспокойство.

Когда длинная, тощая фигура адвоката появилась в дверях, резко очерченная светом лампы, которую несла за ним тетушка Грация, маркиз почувствовал, как холодная дрожь пробежала по его телу.

При этом освещении адвокат показался ему выше ростом, еще более худым и нескладным — бледное, гладко выбритое лицо, вытянутая шея, повязанная черным шелковым платком с небольшим узлом спереди, черный сюртук ниже колен, черные брюки, обтягивающие тощие, нескончаемо длинные ноги, и иссохшие руки, изображавшие почтительное приветствие:

— Добрый вечер, маркиз!

Даже голос его, исходивший словно из самого нутра, показался маркизу мрачнее обычного. Он кивнул и жестом пригласил адвоката сесть.

— Казалось, разразится бог знает какая гроза, не правда ли? А тут!.. — воскликнул дон Аквиланте. — Поэтому я не стал откладывать до утра добрую весть, которую могу сообщить вам.

И едва маркиз сел за стол напротив него, дон Аквиланте продолжал:

— Наконец-то все в порядке!

Маркиз вопросительно поднял брови.

— Нели Казаччо будет арестован сегодня ночью.

— Но… — Маркиз хотел что-то сказать, однако голос его внезапно осекся.

— Показания жены Нели Казаччо окончательно убедили следователя. Ордер на арест был подписан четыре часа назад и передан бригадиру карабинеров. Видите, маркиз, я не ошибся в своих заключениях.

— Что сказала эта женщина?

— Она подтвердила показания Розы Станги, Паоло Джорджи, Микеле Стиццы. Нели не раз говорил: «Если Рокко не уймется, я его прихлопну!» И когда он убедился, что тот не перестал приставать к его жене… Все понятно, все ясно теперь. И мы можем восстановить события. Нели поджидал его у поворота дороги в Марджителло, укрывшись за изгородью из кактусов. Он отправился в Марджителло утром, будто бы поохотиться в тех местах. «Привет, кум Нели». — «Привет, кум Рокко». Есть показания пастуха. «Поедете вечером домой, — продолжал Нели, — так я могу снова встретить вас тут, и тогда двинемся обратно вместе». — «Не беспокойтесь, кум. Я буду возвращаться очень поздно». У нас есть также показания мальчишки, что батрачит у Санти Димауры, который слышал эти слова и даже вмешался в разговор: «Ваш мул знает дорогу лучше вас, и ему не страшна грязь в Марджителло». — «Со своим мулом я могу отправиться прямо в ад! — ответил Рокко. — А говорят, дорога туда похуже». — «В рай бы нам отправиться с божьей помощью!» Сказав это, Нели Казаччо позвал свою собаку и ушел. Он и сам подтвердил, что батрак Санти Димауры сказал правду. Однако тот не мог объяснить, говорил Нели просто так, без всякой задней мысли или же с некоторой иронией. Конечно же с иронией. Рокко шутя говорил о дороге в ад, а Нели… намекнул о рае, чтобы не сказать прямо: «Вот я тебя и отправлю нынче ночью в ад!»

— Никто, однако, не видел Нели Казаччо.

— Понимаю. Вы, маркиз, желали бы иметь полную уверенность. В таком случае не нужны были ни следователь, ни множество свидетелей, чтобы собрать улики — одну здесь, другую там, не надо было обобщать их, сопоставлять, взвешивать. Нели Казаччо хитер. Он профессиональный охотник. Можете себе представить!.. Но он бахвал и не умеет держать язык за зубами. «Я его прихлопну!» А когда за угрозой следует поступок, что, спрашивается, еще нужно?

Говоря это, дон Аквиланте сдвигал брови, кривил рот, таращил глаза и потрясал обеими руками, соединив указательный и большой пальцы и оттопырив остальные, как бы желая этим выразительным жестом подчеркнуть очевидность своих доводов. Последние слова он произнес мрачным голосом и замолчал, уставившись на сильно побледневшего маркиза, который растерянно смотрел на него, облизывая пересохшие губы.

— Приходила ко мне вчера утром несчастная вдова Рокко, — снова заговорил дон Аквиланте, видя, что маркиз молчит. — Ну прямо сама скорбящая богоматерь: «Не успокоюсь, пока убийцы мужа не окажутся на каторге!»

— Почему она сказала «убийцы»? — спросил маркиз.

— Она считает, что их было несколько.

— Выстрел ведь был только один.

— Откуда мы знаем? Один — тот, которым убили. Однако ночью и его никто не слышал.

Дон Аквиланте сощурился, покачал головой и умолк.

Время от времени редкие крупные капли сильно, словно градины, били по стеклам и рассыпались мелкими брызгами; раскаты грома подолгу не утихали, подхватываемые гулким эхом и сопровождаемые радостными криками бедняков, ликовавших по случаю дождя на крутых улочках вокруг огромного дома семьи Роккавердина; он стоял отдельно от других строений и, казалось, взбирался по холму Раббато, на вершине которого виднелись башни старинного замка, разрушенного землетрясением тысяча шестьсот девяносто третьего года.

Вход в дом Роккавердина был со стороны обсаженной деревьями дороги, ведущей к вершине холма, куда выходил только один этаж, а с противоположной стороны фасад его, из тесаного камня, горделиво возвышался своими тремя этажами над бедными домишками из ракушечника, сгрудившимися вокруг. Две другие стены дома, южная и северная, как бы опускались вниз по склону холма, и если смотреть на дом сбоку, то казалось, что он проваливается в овраг. Балкон столовой выходил на запад, и налетевший оттуда ветер яростно обрушивался на него.

Адвокат долго молчал, и маркиз с растущим беспокойством наблюдал за ним — казалось, он о чем-то задумался, полузакрыв глаза и качая головой, иногда шевелил губами, словно говоря что-то, хотя и не произносил ни слова.

Наконец, как бы внезапно очнувшись от раздумий, заставивших его умолкнуть, он сказал:

— Я пытаюсь своим путем провести более доказательное расследование, чем это сделало судебное следствие. Но, может быть, еще слишком рано.

— Не будем говорить об этих глупостях… — прервал его маркиз. — Извините, адвокат, что я так называю это…

— И заблуждаетесь!

Лицо дона Аквиланте осветилось самодовольной снисходительной улыбкой, он поставил локти на стол, сцепил пальцы, оперся о них подбородком и продолжал медленно и мрачно:

— Я видел его вчера. Впервые. Он еще не осознает, что мертв. Так бывает с человеком, душа которого еще не покинула тело. Он бродит по улицам, подходит к людям, заговаривает с ними и досадует на то, что никто не отвечает ему…

— Да… допустим, — снова прервал его маркиз, которому, однако, не удавалось скрыть беспокойство. — Но я не люблю рассуждать на эту тему. Оставим мертвых в покое.

— Но мертвые страдают, когда видят, что их забыли. Я вызову его к себе и расспрошу, у него самого узнаю…

— Ну а узнаете?.. Какое значение будут иметь ваши показания?

— Я не собираюсь давать показания, я хочу знать, только знать. Так вот, я уже выяснил другими путями, что убийца был один, он прятался за изгородью из кактусов. «Имя?» — спросил я. Мне не смогли открыть его в силу нерушимых законов потустороннего мира, который для нас непостижим.

— А! — воскликнул маркиз. — Но если бы то, что вы имеете в виду, было правдой, не осталось бы ни одного безнаказанного преступления и правительство могло бы распустить полицию.

— Это другой вопрос! — возразил дон Аквиланте.

— Ладно, оставим это. Вы никогда не убедите меня, никогда, никогда! К тому же церковь запрещает эти дьявольские опыты. Уже доказано, что все это козни дьявола. Вы клюнули на приманку, при всей-то своей учености. Право же, вы, ученые, попадаетесь в ловушку чаще, нежели мы, невежды…

— Пройдет несколько месяцев, и вы этого не скажете!

— О, прошу вас, оставьте его в покое… То есть оставьте меня в покое!.. — поправился маркиз. — Я думаю об аресте Нели Казаччо. Раз следователь решился на эту санкцию…

— Людской суд делает то, что может. Либо явные доказательства, либо косвенные улики, также ведущие к обвинению, — иных способов у него нет.

— Поэтому он нередко наказывает невиновных!

— И делает это неумышленно: errare humanum est!^[4] Но в нашем случае ошибка вряд ли возможна. Рокко был хорошим человеком, у него не было врагов. Он мог пошуметь, это верно. За юбками бегал, тоже верно! Однако с тех пор, как женился… Хотя шутки шутить любил все равно. Жена Нели Казаччо сама сказала следователю: «Прежде, было дело, он увивался за мной, покоя не давал. Подсылал кого-нибудь, если сам не мог поговорить. А я ему: „Да вы с ума сошли! Я не могу позорить мужа. Я бедная, но честная женщина!“ Потом он угомонился. И муж знал это и больше не угрожал ему… Они снова стали друзьями».

— Она так и сказала — «угомонился»?

— Но так ли это было? Женщине важно оправдать себя и мужа.

— Угомонился! — прошептал маркиз.

Глаза его недобро сощурились, когда он встал из-за стола. Он тяжело дышал, словно ему не хватало воздуха. Открыв ставни, он распахнул окно и выглянул на балкон. Дон Аквиланте подошел к нему.

Луна, появившаяся среди поредевших, гонимых ветром туч, казалось, быстро скользила по небу. В призрачном свете ее на фоне темной массы сгрудившихся в ложбине домов четко вырисовывались колокольни и купола церквей Раббато.

Внезапно глубокую тишину нарушил чей-то хриплый голос, и до них донеслись слова, звучавшие как проклятие:

— Тысячу чертей на палаццо Роккавердина! О-ох! О-ох! Тысячу чертей на дом Пиньятаро! О-ох! О-ох! Тысячу чертей на дом Крисанти! О-ох! О-ох!

— Тетушка Марианджела, сумасшедшая! — сказал маркиз. — Каждую ночь вот так.

Крик повторился, хриплый, по-звериному протяжный.

— Муж держит ее на цепи, как скотину, — ответил дон Аквиланте. — Надо бы властям вмешаться, отправить ее в больницу.

Сумасшедшая умолкла.

Ветер уже разогнал тучи. Гроза прошла стороной, и молнии теперь озаряли пожаром небо в стороне Аидоне, за холмами Барцино.

— Который раз так! Значит, и в этом году быть большой беде! — сказал дон Аквиланте. — Спокойной ночи, маркиз!

Маркиз хотел было ответить ему, но тут новый крик, пронзительный, душераздирающий, лишил его дара речи:

— Жизнь!.. Жизнь моя!..

— Это жена Нели Казаччо! — узнал адвокат и повернулся в ту сторону, откуда донесся крик. — Карабинеры пришли за ним. Смотрите, вон там, на площади Орфанелле…

При свете луны они различили карабинеров, уводивших арестованного.

Снова раздался взволнованный крик жены Нели Казаччо, снова горестно прозвучал он в ночной темноте среди яростных завываний ветра:

— Родимый!.. Родимый мой!

2

Два дня спустя адвокат снова появился в доме маркиза, на этот раз не один.

Прихожая была набита крестьянами и рабочими, толпившимися вокруг столика, за которым маркиз проверял написанные крупными каракулями счета.

— Извините, маркиз, — сказал адвокат, проходя сквозь расступившуюся перед ним толпу. — Надо поговорить о срочном деле. Со мной кум Санти Димаура…

— Да благословит меня ваша милость!^[5] — вставил тот, выглядывая из-за спины дона Аквиланте.

— Пройдите туда. Я сейчас освобожусь.

Дон Аквиланте ответил жестом: «Не беспокойтесь!» — и велел старому крестьянину следовать за ним.

Вскоре до них донесся сердитый голос громко спорившего маркиза. Лишь изредка слышались робкие возражения, прерываемые потоком гневных криков и ругани. Так продолжалось добрых полчаса.

Дон Аквиланте, положив ногу на ногу, прикрыв рукою глаза и опустив голову, сидел в глубокой задумчивости и не отвечал на вопросы старика, который, пристроившись в углу у двери, теребил шапку из черного падуанского сукна и, казалось, был страшно напуган непрекращающимися криками маркиза.

Наконец раздался стук двери, и почти сразу же в комнату влетел маркиз с побагровевшим лицом, что бывало с ним всякий раз, когда он выходил из себя, и адвокат, мысли которого в эту минуту блуждали где-то далеко, вскочил от неожиданности.

— Когда-нибудь сердце у меня не выдержит! Всё норовят делать по-своему! Если не стоять над ними сторожем, то они украдут у тебя даже воздух! А мне же не разорваться! Я же не господь бог!

Эта вспышка гнева была последней.

— Что нового? — вдруг успокоившись, спросил он, поправляя шапку из куньего меха.

— Кум Санти говорит… — начал адвокат.

— Только чтобы угодить вашей милости, — вставил старый крестьянин.

— Угодить мне? Скорее, самому себе. Речь идет, видно, о той, полоске земли, не так ли?

— Так, ваше сиятельство.

— Куму Санти надавали дурных советов, — сказал дон Аквиланте.

— Старый я, ваша милость. Всю жизнь я отдал этому клочку земли. Что тут еще скажешь? Я посадил там деревья, они мне как дети. И домишко построил этими вот самыми руками. Вы, ваша милость, любите Марджителло? И дом свой там тоже любите? Вот и я точно так же. Чем меньше имеешь, тем больше дорожишь своим добром. Да только злые люди хотят омрачить мою старость. Как могли они сказать, что я люто ненавидел покойного кума Рокко? А вы, ваша милость, им поверили! И следователь тоже пристал с ножом к горлу и два часа домогался, чтобы я сказал: «Это я его убил!» А за что мне было его убивать? За то, что кум Рокко защищал интересы своего хозяина? За то, что заявлял на меня, когда я прихватывал чуток хозяйской земли? Так мировой судья ни разу меня за это и не наказал… Хватит! Я сказал себе: «Покончим с этим! Раз синьору маркизу так угодно, пусть будет так!»

Голос старика дрожал, он говорил медленно, чуть не плача.

— Я уже объяснял вам, — сказал дон Аквиланте, — что к действиям следователя синьор маркиз не имеет никакого отношения. Правосудие выполняет свой долг не взирая на лица.

— А теперь вот арестовали беднягу Нели Казаччо!

— А вам что за дело? Думайте лучше о себе.

— Я уже хотел было уступить вам, слыша, как вы ноете, — сказал маркиз. — Я же не краду у вас этот клочок земли. Я плачу за него… Вам приятно было бы, если б кто-то чужой ворвался в ваш дом и занял там комнату? Так и вы сидите чужаком в Марджителло посреди моих владений.

— Но я живу там еще с тех пор, когда все земли вокруг принадлежали другим хозяевам. Они продали их вашей милости, а я-то чем виноват?.. Бумагу у нотариуса подписать для меня все равно что оторвать кусок от сердца!.. На беду, уж так устроен мир: вздумай глиняный горшок спорить с камнем, от него останутся одни черепки!

— Ну вот, теперь вы и сами не знаете, что говорите! — сказал дон Аквиланте.

— Очень даже хорошо знаю, синьор адвокат! Господь видит мое горе, и слезы мои кровью отольются тому, кто убил кума Рокко Кришоне! Не случись этого, мне бы не пришлось сейчас ради того, чтобы спокойно прожить остаток дней моих, продавать землю, которая досталась мне от отца, которая принадлежала моему деду и должна была перейти к моим внукам, вот уже два года как они осиротели! Ведь окажутся на улице, нищими и раздетыми, потому что землю с собой не унесешь, а деньги тают в руках как снег.

— Вы можете купить себе другой участок.

— A-а, синьор адвокат! Это будет совсем не тот, который я столько лет поливал своим потом. Кровавыми слезами пусть изойдет тот, кто убил кума Рокко Кришоне! Правда ведь, ваша милость? Для вашей милости это ведь все равно что правой руки лишиться. Кум Рокко здесь вторым хозяином был.

Помрачнев, маркиз ходил взад и вперед по комнате, сжимая руки.

— Вот видите, — сказал дон Аквиланте, — у маркиза и в мыслях нет причинять вам зло. Кто вам такое сказал? Вы пришли кто мне по своей доброй воле. А теперь говорите ерунду!

— Не берите в толк, синьор! Надо же как-то отвести душу!

И старый крестьянин принялся утирать глаза тыльной стороной руки, огрубевшей от тяжелой работы.

Заметив краем глаза, что кто-то в черном вошел и молча остановился на пороге, маркиз поднял голову.

— Что тебе надо? Зачем ты пришла сюда? — вскричал он прерывающимся от волнения голосом.

Адвокат и кум Санти обернулись и, узнав вдову Рокко Кришоне, отошли в сторону.

В траурной одежде, с головой закутанная в широкую накидку из черного сукна, которую она обеими руками стянула у подбородка, так что едва видны были глаза, нос и рот, женщина не двинулась с места, не шелохнулась и ответила почти шепотом:

— Я пришла узнать, нет ли новостей, может…

Весь ее вид, ее голос еще больше разозлили маркиза.

— А я что, следователь? — с раздражением закричал он. — Я знаю не больше тебя, не больше других!

Заметив вдруг, что обращается к ней на «ты», он закусил губу и попытался сдержать себя:

— Дело будут рассматривать в суде присяжных, в Кальтаджироне… Вас вызовут. С вашей стороны будет три адвоката. А этот, — добавил маркиз, указывая на дона Аквиланте, — этот стоит десятерых! Расходы я беру на себя. Вам незачем приходить сюда напоминать и поторапливать… Что я еще могу сделать, кроме того, что уже сделал и делаю? Он был вашим мужем. Но он был и моим служащим, моей правой рукой, как только что сказал кум Санти. И я оплакивал его и оплакиваю больше, чем вы… Что за нужда являться сюда?.. Я вам уже сто раз твердил: незачем приходить ко мне!

Говоря это, маркиз злился, повышал голос и возбужденно жестикулировал.

Даже человек, ничего не знающий о том, что было между этой женщиной и маркизом, сразу бы догадался, что раздражение его слишком велико для такого незначительного повода, что за словами его и тоном, каким они были сказаны, кроется нечто большее, чем то, что они означают.

В Раббато всем было известно, что Агриппина Сольмо^[6] три года назад была «девкой» маркиза, как без всяких церемоний выражаются в этих краях. Все знали, что эта крестьянка принадлежала ему с шестнадцати лет, что он содержал ее получше, чем благородную, и одно время даже родственники полагали, что он все-таки совершит безумство, сделав ее маркизой Роккавердина.

Что же касается дальнейших событий, то никто ничего не мог сказать определенно. Каждый по-своему толковал неожиданное решение маркиза выдать ее замуж. Все так и осталось между ним и Рокко Кришоне, которого прозвали «маркизов Рокко», потому что он был factotum^[7] дома Роккавердина. Лишь однажды в разговоре с приятелем Рокко проговорился:

— Прикажи мне маркиз: «Бросься с колокольни святого Исидоро» — я брошусь и глазом не моргну!

Видя, что женщина, устремив на маркиза умоляющий взгляд, по-прежнему недвижно, словно изваяние, стоит на пороге, кутаясь в свою черную накидку, дон Аквиланте, который по-своему уже объяснил себе эту сцену, счел нужным вмешаться. Он подошел к ней и тихо заговорил:

— Маркиз прав. Теперь все в руках правосудия. Что же касается его самого, можете не сомневаться, он отдаст все до последней капли крови, если понадобится. Идите домой. А захотите узнать новости, приходите ко мне, так будет лучше… Идите!

Агриппина Сольмо опустила глаза, чуть помедлила в нерешительности, затем, не проронив ни слова, медленно повернулась и исчезла бесшумно, словно туфли ее были на войлочной подошве.

Скривившись, будто он проглотил что-то горькое, маркиз отошел к окну, только бы не смотреть на вдову.

«В трауре, бледная, взгляд напряженный, губы бесцветные, она, наверное, показалась ему призраком, предвещающим беду, — подумал дон Аквиланте. — А может быть, он опасается, как бы все не началось снова, боится тех последствий, которых хотел избежать, когда отдавал ее за Рокко Кришоне!»

— Надо пожалеть ее, бедняжку! — сказал он, подходя к маркизу. И добавил: — Ушла!

— Ох эта глупая Грация! Зачем она впускает ее? — проворчал маркиз. И, успокоившись, добавил: — Да, я совсем забыл, вы же тут из-за этого дела в Марджителло. Короче, на чем порешим? Договоримся по-хорошему сами, без экспертов и посторонних?.. Пятьдесят унций!^[8]

— Что ж это вы такое говорите, ваша милость! — ответил старый крестьянин, по-прежнему стоя у двери.

— Шестьдесят?

— Да это же лучший участок во всей округе, ваше сиятельство. Сердце Марджителло.

— Больше камней, чем земли. А я должен ценить его на вес золота?

— Ровно во столько, сколько он стоит, ваше сиятельство.

— О! Если вы собираетесь взять меня за горло…

— Нет, ваше сиятельство!

— Ну так сколько же хотите?

Старик помолчал немного, размышляя, затем положил руку на грудь, словно собирался поклясться, и пробормотал:

— Сто унций, ваше сиятельство!

Маркиз взорвался:

— Чтобы угодить мне, да? Сто унций!.. Чтобы угодить мне? Вы, может, думаете, что сто унций на дороге валяются? И являетесь ко мне с таким предложением! И беспокоите адвоката, будто он мальчик на побегушках!.. Сто унций!

— Однако, кум Санти… — прервал его дон Аквиланте, желая успокоить.

Но маркиз не стал его слушать, продолжая кричать как безумный:

— Сто унций!.. Хотите поспорим, что я не пущу вас больше в ваше поместье? Вы ведь не иначе его расцениваете, если просите за него сто унций… Перекрою все тропинки… Будем судиться… А вам тем временем придется на воздушном шаре летать в это ваше распрекрасное поместье, которое стоит сто унций!.. Мне уже давно надо было так сделать. Завтра! Завтра же велю перепахать все дорожки и тропинки. И если кто-то полагает, что у него есть права, пусть попробует доказать их!

— Но, ваше сиятельство…

— Помолчите, кум Санти! — вмешался адвокат. — Дайте мне сказать…

— Сто унций! — возмущался маркиз.

— А если сбавить немного? — предложил адвокат.

Старик жестом показал, что согласен, и добавил:

— Будь по-вашему! Я пришел сюда, чтобы сунуть голову в петлю, сам пришел, своими ногами! Синьору маркизу не пристало наживаться на чужой беде… Бог, он все видит!

— Помолчите!.. Семьдесят унций! — прервал его дон Аквиланте.

И изобразил, будто рассыпает монеты по земле, словно сеет зерно.

Старик опустил голову, почесал подбородок, потом покорно пожал плечами.

— Идемте к нотариусу, ваше сиятельство, — еле слышно пробормотал он.

3

Всякий раз, входя в это «зало», как называли гостиную баронессы Лагоморто, дон Сильвио Ла Чура испытывал такое восхищение, что робел больше обычного.

Так и сейчас: стоя в гостиной и робко прижимая к губам край своей шляпы, он казался потерянным среди всей этой старой мебели, придававшей огромной продолговатой комнате запущенный и обветшалый вид.

В ожидании баронессы, которая должна была появиться в одной из высоких, до самого карниза, дверей, дон Сильвио пробежал взглядом по стенам, сплошь увешанным пыльными портретами, потемневшими и потрескавшимися картинами и помутневшими от времени и сырости зеркалами в барочных рамах, затем по бледно-зеленым комодам с белыми цветами и фризами в помпейском стиле по краям и в центре ящиков, по хрупким ампирным стульям с позолоченными спинками, по креслам и двум диванам, обитым выцветшей и вытертой красной камкой, и наконец принялся разглядывать большую картину без рамы, на которой с трудом можно было различить лысую голову святого Петра, фигуры пятерых рабынь и солдат вокруг него в преторском дворце Пилата да петуха с разинутым клювом, поющего на балюстраде портика.

Ему хотелось бы видеть эту картину в церкви, в алтаре капеллы, а не тут, где ее так непочтительно повесили над стоящим у стены, клавиатурой к большому окну, спинетом^[9] на трех тонких квадратных ножках, покрытым бледно-желтым лаком и украшенным черными фризами. Однако он не отваживался еще раз подсказать баронессе мысль подарить картину приходу.

Это полотно было привезено из Рима в семнадцатом веке одним из предков ее мужа, и баронесса желала сохранить все семейные реликвии в неприкосновенности, такими, какими увидела их более полувека назад, в тот день, когда, став женой молодого барона дона Альваро, покинула дом Роккавердина и вошла в дом Инго-Кориллас, баронов Лагоморто.

Шуршание платья о глазурованные плитки пола возвестило священнику о присутствии баронессы, когда она уже проходила рядом с ним, направляясь к тому углу дивана, где обычно усаживалась в тех редких случаях, когда принимала кого-нибудь из родственников или близких друзей, в число которых входил и дон Сильвио.

Высокая, сухопарая, вся в морщинах, но еще крепкая, с совсем седыми, расчесанными на прямой пробор и закрывающими уши волосами под черным шелковым платком, завязанным под подбородком, отчего ее лицо казалось меньше, в платье из легкой серой ткани и в нитяных митенках на иссохших узких руках, баронесса бесшумно вошла в ту дверь, к которой дон Сильвио стоял спиной.

Обернувшись, священник низко поклонился ей и, как только она села и указала ему на одно из кресел, подошел к ней поцеловать руку. Потом с кротким видом еле слышно заговорил:

— Меня прислал к вам Христос…

— Христос слишком часто посылает вас ко мне, — прервала его баронесса, благосклонно улыбаясь.

— Он обращается к тем, кто может подавать милостыню и всегда безотказно подает ее, — ответил дон Сильвио.

Казалось, в этот момент ему хотелось, чтобы стало еще меньше, еще слабее его тщедушное тело, которое он истязал бесконечными постами и епитимьями^[10], о чем красноречиво говорили синие круги под глазами и бледные впалые щеки.

— Христос, — снова заговорила баронесса, качая головой, — помнит о бедных, которым нечего есть, и забывает, что и богатым, и бедным давно уже нужен дождь для полей, для виноградников, для олив.

— Дождь пойдет в свое время, если грехи наши не помешают.

— Вы замаливаете и наши грехи, — заметила баронесса.

— Это потому, что я и грешен более других.

— Скажите же, скажите Иисусу Христу: «Нам нужен дождь, господи! Нужен дождь!»

— Я все скажу ему, — простодушно заверил добрый священник. — А пока я прошу вас снова помочь этой несчастной женщине, жене Нели Казаччо. Сейчас, когда ее муж в тюрьме, она погибает от нужды, бедняжка, с четырьмя малыми детьми, которые еще ничем не могут помочь ей. Она клянется перед господом и всеми святыми, что ее муж невиновен.

— Если это так, его не смогут осудить.

— Когда он был на свободе, то кормил семью охотой.

— Я пошлю ей мешок зерна, нет, лучше муки.

— Да воздаст вам господь через сотню лет — в раю.

— Я бы предпочла, — заметила баронесса, — чтобы господь бог воздал мне хоть немного на этом свете, образумил хотя бы моего племянника маркиза и освободил его от чар этой дурной женщины… Она опять пытается опутать его, бесстыжая! Я глаз не сомкнула сегодня ночью, когда узнала, что…

— На все воля господня! — воскликнул дон Сильвио, смиренно сложив руки.

— Воля господня здесь ни при чем, — с досадой возразила баронесса. — Бог не может допускать такие безобразия. Он не может хотеть, чтобы дочь сборщицы оливок стала маркизой Роккавердина. «Pares cum paribus»^[11], — сказал господь.

— Мы все равны перед ним!

— О нет, нет! — возразила баронесса. — Почему же Иисус Христос пожелал родиться от матери царской крови?^[12] Святой Иосиф, плотник, отец лишь по названию.

Баронесса помолчала, ожидая, что дон Сильвио выразит свое согласие. Но тот по-прежнему молчал, опустив глаза, и она продолжала:

— В мое время руками властей предержащих все можно было поправить. Нынче же… Я, во всяком случае, послала за этой женщиной. Она должна быть уже здесь, если только этот глупый старик дон Кармело…

В это время старый слуга, исполнявший в доме баронессы обязанности мажордома, лакея и повара, заглянул в одну из дверей и доложил, что эта женщина ждет в прихожей.

— Можно впустить ее?

— Пусть войдет, — ответила баронесса.

Агриппина Сольмо поклонилась сначала ей, потом дону Сильвио и, кутаясь в накидку, держась прямо, даже гордо, недоверчиво и испытующе посматривая то на баронессу, то на священника, медленно подошла к дивану.

— Что прикажете, ваша милость?

Голос ее звучал кротко, но держалась она без робости.

— Я ничего не приказываю. Сядьте. — И, обращаясь к дону Сильвио, баронесса добавила: — Я рада, что вы будете свидетелем. Сядьте, — повторила она, видя, что Сольмо продолжает стоять.

Затем, немного помолчав, со строгим видом твердо произнесла:

— Дочь моя, поговорим начистоту. Раз вы убили своего мужа…

— Я?.. Я?

Не обращая внимания на этот возмущенный протест, не замечая пылающего гневом взгляда, каким он сопровождался, баронесса продолжала.

— Кое-кто подозревает, что именно так, и намеревается сообщить об этом правосудию!

— Но зачем, зачем я должна была убивать его? Я? О пресвятая дева!

— Кто знает, что вам взбрело в голову! Дьявольское искушение, должно быть! Вы положились на милость господню, выходя замуж… Я не обвиняю вас в том, что было раньше, даже сочувствую вам… Нищета, дурные советы, молодость… Быть может, вы даже не понимали, какое совершается зло… Действительно, вы вели себя почти как благородная женщина… Мой племянник, с другой стороны, выполнил свой долг. Его совесть совершенно чиста. Вы богаты, можно сказать, при том приданом, которое он вам дал… Почему же вы не хотите оставить его в покое? Что у вас теперь на уме? Делаете вид, будто не понимаете, о чем я говорю, да?

— Но… синьора баронесса!

— Ошибаетесь, моя милая, если воображаете, будто теперь сможете преуспеть в том, что вам не удалось прежде!

— В чем же, синьора баронесса?

— Зарубите себе на носу: кое-кто неусыпно следит за вами! Если вы вздумали убить своего мужа для того, чтобы…

Агриппина Сольмо вскочила со стула, уронив накидку и воздев руки к небу, разразилась гневными проклятьями:

— Громы небесные, господи! Пусть сгорит в огне земном и в огне адском тот, кто желает мне зла! — И, закрыв лицо руками, она безудержно разрыдалась.

— Успокойтесь! — вмешался дон Сильвио. — Баронесса говорит ради вашего же блага…

— Вы святой слуга божий, — продолжала всхлипывать вдова, утирая слезы и силясь сдержать их. — Вам как на духу говорю, как на смертном одре: его убили… моего мужа… предательски! О!.. Я подослала убийц!.. Кто это говорит? Пусть в глаза мне посмотрит!.. Пусть поклянется телом господним!.. Если есть бог на небесах…

— Есть, есть, дочь моя! — воскликнул дон Сильвио, протянув к ней руки, словно желая закрыть ей рот, чтобы из него не вырвалось богохульство.

— Так зачем же вы все ходите к моему племяннику? — вскричала баронесса. — Он вас не ищет, он не зовет вас к себе!

— Я хожу туда из-за следствия, из-за свидетелей.

— Из-за следствия? Так его ведет следователь. Из-за свидетелей? Разве мой племянник обязан искать их? Все это предлоги! Предлоги! Теперь вы, должно быть, все поняли. Если вы льстите себя надеждой начать все сначала, если задумали… породниться с нами… Вот почему люди подозревают, что это вы подстроили убийство вашего мужа!

Агриппина Сольмо снова опустилась на стул. Она не плакала больше; она, казалось, оцепенела от чудовищного обвинения, которое бросила ей в лицо старая синьора. И, как бы продолжая вслух то, о чем она рассуждала про себя и от чего губы ее шевелились, а взгляд растерянно блуждал вокруг, она заговорила то медленно, то торопливо, ни к кому не обращаясь:

— Одному богу известно. Мне было шестнадцать лет. Я и не помышляла ни о чем дурном. Но он настаивал, умолял, обещал, угрожал… Как я могла устоять?.. И десять лет я была его служанкой, его рабыней, я любила его как благодетеля. И в самом деле, в тот день, когда он вдруг сказал мне: «Ты должна выйти замуж, и мужа я подберу тебе сам»…. Ах, синьора баронесса!.. У нас, бедных девушек, тоже есть сердце!.. Я хотела бы по-прежнему оставаться только служанкой, его рабыней… Отчего он рассердился на меня? Я ведь ни слова не сказала. Он приказал, и я повиновалась. Что я была в сравнении с ним? Ничтожный червь… А теперь они, подлые, говорят, будто это я подговорила убить своего мужа, потому что хотела… Но к кому я могу обратиться за помощью? У меня нет больше никого на свете!

— Доверьтесь богу, дочь моя!

— Если бы господь хотел защитить меня, он не отнял бы у меня мужа! — резко ответила она дону Сильвио, дернув плечом.

— То, что вы говорите, смертный грех!

— Бывают минуты, когда даже в бога перестаешь верить!

Она схватила накидку, набросила ее на голову, яростно затянула под подбородком и, выпрямившись, нахмурив брови и сжав губы, ждала, когда баронесса отпустит ее.

Баронесса тем временем что-то шептала на ухо дону Сильвио.

— Но так ли это? — спросил священник.

— Дурные женщины вроде нее на все способны!

— Что еще прикажете, ваша милость?

Агриппина Сольмо не скрывала, что хочет поскорее уйти.

— Подумайте о том, что вы делаете! Предупреждение — почти что спасение, — сухо ответила баронесса.

И мрачным, колючим взглядом проводила ее до самой двери, словно выталкивая в спину.

— Вот самая большая рана в моем сердце! — воскликнула она. — Сколько сил стоило мне заставить племянника выдать ее замуж!.. Во всяком случае, можно было уже не опасаться, что он совершит это безумство!.. Впрочем, у всех Роккавердина мозги с червоточиной — у кого больше, у кого меньше! Брат мой, маркиз, отец моего племянника, тратил все время и деньги на борзых. Вы не знали его. Он сшил себе костюм, как у клоуна, по английской моде, говорил он, и не пропускал ни одного престольного праздника в окрестных селениях… Другой мой брат, кавалер, разорился на древностях! Выкапывает кости покойников, вазы, кувшины, светильники, ржавые монеты, весь дом забил глиняными черепками. Сын его уехал во Флоренцию, говорят, учиться живописи, а на самом деле — сорить деньгами. Будто мало того, что отец его усердствует, пуская на ветер свое состояние!.. Племянник мой, теперешний маркиз… Ох! Вот наказание божие нашему дому!

Баронесса умолкла, увидев, что в оставленную приоткрытой дверь вбежали четыре маленькие облезлые черные собачонки с гноящимися глазами, почти такие же старые, как и она сама, и все сразу захотели забраться к ней на колени.

— Я знаю, у меня своя причуда — вот они, — сказала баронесса, ласково отстраняя собачек. — Но этим я никого не разоряю, а что касается дел, то тут я могу гордиться: голова у меня на месте. Была бы она так же на месте у барона, моего покойного мужа… Молодец, дон Кармине!

Приволакивая ногу, держа обеими руками миску с молоком и хлебом, старик ступал осторожно, чтобы не пролить ни капли, так как собачонки, завидев еду, с лаем запрыгали вокруг него.

Напрасно он осторожничал! Отталкивая друг друга, тычась в миску мордами и запуская в нее лапы, собаки расплескивали молоко по полу, а баронесса, умиленная, наклонялась, чтобы погладить их, звала каждую по имени, когда они принимались кусать друг друга, и то и дело восклицала:

— Бедные животные! Им хотелось есть, бедняжкам!

Дон Кармине, согнувшись пополам и заложив руки за спину, качал головой, сокрушаясь, что испачканы красивые валенцанские^[13] плитки.

— Вытирать незачем, сами вылижут, — распорядилась баронесса, когда он наклонился за пустой миской.

Старательно вылизав пол, собаки лениво побрели в угол, где стояли предназначенные для них кресла с подушками, и улеглись по двое, свернувшись калачиком.

— Это тоже милосердие, дорогой дон Сильвио, — сказала на прощание баронесса.

4

Выйдя из дома Лагоморто, Агриппина Сольмо вскоре столкнулась с сапожником мастро Вито Ночча.

— Что с вами, кума Пина! На вас лица нет!

— Ничего. Пропустите меня.

Она хотела избежать разговора, но тот продолжал:

— Я только что получил повестку, вызывают свидетелем в суд. Послушайте, кума Пина, что касается Нели Казаччо, клянусь вам, я ничего не знаю! Не хочу брать грех на душу, кума!

— Разве вас кто-то заставляет говорить неправду?

— Этот долговязый, Дон Аквиланте…

Она прервала его:

— Вы случайно не слышали, он не говорил, что это я подговорила убить своего мужа?

— Вы? Пресвятая дева Мария!

— Мне только что высказали это прямо в лицо, мастро Вито!

И она выразительным жестом указала на центральный балкон, выступающий над подъездом дома Лагоморто.

— Не слышали, говорил он это? — допытывалась она с дрожью в голосе. — Это я-то, я, готовая всю кровь свою по капле отдать, лишь бы вернуть его хоть на минуту к жизни!

— А маркиз что думает?

— Ах, мастро Вито! С ним больше просто невозможно разговаривать. Он прямо звереет, как только начинаешь говорить о Рокко.

— Бедный маркиз! Он очень любил его. Да вы не огорчайтесь. Мало ли что болтают злые языки.

— До свидания. Извините.

Она шла быстро, приподнимая одной рукой подол юбки, выбирая, куда ступить, чтобы не попасть ногой в красноватые лужи — вода смешалась в них с отстоем, вылитым из погреба, где разливали вино в бутылки.

И думала о маркизе, который, как она сама выразилась, прямо зверел, стоило ей прийти к нему и заговорить о суде.

«Почему? Почему?»

Она не могла найти объяснения. Значит, и он подозревал ее в том, о чем болтали злые языки?

Терпеть это было невозможно.

И она ускорила шаг.

Слезы застилали ей глаза, и сердце стучало сильнее от мыслей о его странном поведении.

За несколько дней до беды он вдруг стал неузнаваем. Однажды, едва увидев, что она вошла и собирается снять накидку, он закричал: «Уйди! Уйди!»

Он, можно сказать, выгнал ее. Потом позвал обратно и, внезапно успокоившись, засыпал ее вопросами: «В котором часу вернулся Рокко из Марджителло? Почему приехал и, не повидав меня, уехал?» Как будто она следила за ним или подговаривала следить кого-то другого.

Обдумывая отдельные подробности, на которые прежде не обращала внимания, она почувствовала сильное волнение, какую-то растерянность. И еще прибавила шагу.

«Почему? Почему? — снова и снова спрашивала она себя. — Возможно ли это? Он тоже подозревает меня? О господи!»

Тетушка Грация, подметавшая прихожую, приняла ее за призрак.

— Где он?

— Душа моя, разве вы не знаете, что он не желает видеть вас?

— Пустите меня. Где он?

— Он будет браниться, осерчает на меня!

— Будьте спокойны, я скажу ему, что силой вошла.

И, проходя по комнатам, распахивая двери, заглядывая во все углы, она снова видела себя здесь не служанкой, как сказала баронессе, а настоящей хозяйкой с ключами от кладовой или от амбара на поясе, чтобы были под рукой, когда батраки привезут молодое вино во время сбора винограда или же зерно в период жатвы.

Она вновь увидела, как перебирает белье и укладывает в шкафы уже выстиранное и выглаженное, как хлопочет по дому вместе с тетушкой Грацией, а та ворчит, бедная старушка, полагая, что у нее отняли власть, принадлежавшую ей как кормилице. «Ты приворожила его! Приворожила!» — говорила она ей прямо в лицо, бедная старушка! И все же считалась с нею, потому что тот, кого она вскормила своим молоком, приказал: «Я так хочу, матушка Грация!»

Но где же он?

Она не нашла его ни в спальне, ни в столовой, ни в гостиной, ни в кабинете, ни в комнате, где были свалены старые и новые седла, уздечки, недоуздки и всякая упряжь для колясок и повозок.

Вон там, в углу, она, простоволосая, била себя кулаками по голове! Сидя на корточках, она проплакала навзрыд целую ночь, когда он объявил ей: «Завтра уйдешь к себе домой, уйдешь так, чтобы все видели. Поженитесь через месяц!» С тех пор минуло почти три года, но ей казалось сейчас, что она видит в том углу самое себя тогдашнюю, и ей стало бесконечно жаль себя.

Ах! Она и теперь готова была броситься на пол и бить себя кулаками по голове, чтобы облегчить душу, оплакивая свою злую судьбу!

Но где же он? Почему она не может найти его?

Она вышла на лестницу и стала спускаться. Голова кружилась, и ей пришлось прислониться к стене, иначе она скатилась бы вниз по ступенькам.

— Я хочу знать! Хочу, чтоб он сам сказал!

И она снова шла по почти пустымкомнатам, снова распахивала двери, пока не оказалась у той самой дальней комнатушки, где спала первые месяцы — тогда! — и где пряталась несколько недель, стыдясь выйти в комнаты и показаться на глаза тетушке Грации, Рокко и другим домочадцам.

Когда она хотела взяться за медный шар дверной ручки, ей показалось вдруг, что стена словно исчезла и она видит перед собой узкую кровать под белым покрывалом, и столик с зеркалом, и железный рукомойник, и висящие на стене платья, и новый, крашенный зеленой краской еловый сундук возле двери, в котором лежало белье, сшитое ею самой, да чулки, связанные ее собственными руками еще до того, как маркиз решился привести ее сюда, когда ему изрядно надоело ходить к ней по ночам в тот дальний переулок, где она жила…

Она повернула ручку. Дверь не поддалась.

— Кто там?.. Матушка Грация?..

Этот грубый, раздраженный голос испугал ее.

Если бы она отозвалась и тем самым выдала себя, маркиз наверняка не открыл бы. Она снова повернула ручку, хотя поняла уже, что дверь заперта изнутри.

Тут она услышала, как что-то тяжелое упало на столик, затем скрипнул отодвигаемый стул…

— Ты!.. Ты!..

Неожиданно увидев ее, маркиз отшатнулся. Отпрянула и она, испугавшись его взволнованного лица.

— Простите, ваша милость!

Никогда, даже в минуты любовных услад, она не обращалась к нему иначе, почитая в нем скорее хозяина, нежели любовника.

Выйдя из комнаты и закрыв за собой дверь, маркиз свирепо уставился на нее, сжимая кулаки, подняв широкие плечи, словно хотел наброситься.

— Выслушайте меня, ваша милость! — проговорила она с мольбой в голосе. — Потом делайте что хотите, только помилосердствуйте, выслушайте меня!

Из-за небритого несколько дней лица и всклокоченных волос он казался постаревшим лет на десять.

— И кто же это тебя сюда послал! — процедил он сквозь зубы. — Господь бог? Или дьявол?

— Почему вы так говорите?

— Зачем пришла? Говори! Да побыстрее!

— Баронесса посылала за мной. Она говорит…

— Что она говорит?

— Говорит, что это я подговорила убить своего мужа!

— И ты пришла рассказать мне об этом?

— Понимаю!.. Я теперь ничто для вашей милости… Вы гоните меня от себя, как бешеную собаку. Что я такого сделала? Что я сделала? Выходит, вы, ваша милость, тоже верите?

— Какое тебе дело, верю я или не верю?

— Это подлость!

— О!.. Еще и не такие подлости творятся в этой жизни!

— Но что я такого сделала, пресвятая мадонна?

— Что сделала?.. Что сделала?.. Ничего!

Агриппина Сольмо, силясь понять, ходила следом за ним и с мольбой смотрела на него полными слез глазами.

— Ничего! Ничего! — повторял маркиз, кружа по комнате, терзаемый какой-то печальной мыслью, которая, видимо, лишала его покоя, и бормотал какие-то слова, которые явно не хотел произносить вслух.

— Я ухожу, — покорно сказала Агриппина Сольмо. — Последний раз ваша милость видит меня здесь. Лучше бы господь сразил меня тут, прежде чем я выйду за ворота!

И она направилась было к двери.

Маркиз обернулся. Она подумала, что он собирается что-то сказать ей. Но нет, он только смотрел на нее, должно быть, хотел убедиться, что она и в самом деле уходит.

— Я любила вас! — заговорила она горестно, но в голосе ее не было и тени упрека. — Я почитала вас, как бога. Вы взяли меня к себе в дом, осыпали благодеяниями, я это знаю!.. Но разве я не отдала вам взамен свою честь, свою молодость, сердце, все? Никто никогда не узнает, сколько я выстрадала с того дня, как ваша милость… Словно тряпку, которую можно взять и выбросить!.. О!.. Вы могли делать все, что вам заблагорассудится. Вы сказали мне: «Ты должна поклясться!» И я поклялась перед распятием. Я готова была пылью лечь вам под ноги, чтобы вы ходили по мне!.. Может, вы думаете, ваша милость, что мне не противно было? Думаете, совесть не мучила меня? Какая мне была разница? Я грешна была — от судьбы никуда не денешься! — и осталась грешной, как прежде. Поэтому я поклялась перед распятием!.. А теперь я ухожу!.. Мое сердце не выдержало бы, если б я не сказала вам все это! Вы верите, ваша милость, что это я подговорила убить Рокко Кришоне?.. Так заявите властям! Пусть меня осудят пожизненно!.. Но нет, ваша милость в это не верит, не может верить!..

— Правильно говоришь! Я не могу в это верить! — И он добавил еще более мрачно: — Было бы лучше и для тебя, и для меня, если б это было так!.. И кто тебя только послал сейчас сюда? Господь бог или дьявол?

Агриппина Сольмо, в отчаянии заломив руки, сокрушенно покачала головой и продолжала совсем уже тихо:

— Вы так не говорили, когда я просила вас: «Отпустите меня! Оставьте меня!» И несчастная мать моя плакала: «Это твоя погибель, доченька!» Так и случилось! Разве важно, что теперь у меня ни в чем нет недостатка? Дом, золото, добро — ваша милость все может взять обратно… Другая на моем месте так не сказала бы! А вот баронесса — да простит ее бог! — говорит, что я хожу сюда, чтобы начать все сначала, чтобы… Мне стыдно повторить то, чем она меня попрекнула!.. Да когда такое было? Когда? Даже когда однажды вы, ваша милость, сказали: «Ты здесь хозяйка, ты всегда будешь хозяйкой!»… О, не надо злиться!.. Я ухожу!.. Всему я могла бы поверить, только не тому, что вы так со мной обойдетесь! «Это твоя погибель, доченька!» Мама была права!..

— Замолчи! Замолчи! — закричал маркиз.

Она ушла еще более расстроенная и потерянная, чем прежде, и в глубине души у нее шевельнулось как будто угрызение совести.

Мрачные взгляды маркиза, словно холодное лезвие, ранили ее, проникали в самые затаенные уголки совести, куда она и сама не решалась заглядывать, и ей казалось, будто он уже обнаружил там измену, которую она собиралась совершить и, наверное, совершила бы, если б ружье убийцы не сразило Рокко Кришоне из-за кактусовой изгороди в Марджителло в то время, когда она ждала его в темноте у окна, как ждут любовника!

5

Тетушка Грация, увидев, что она снова появилась в прихожей, принялась упрекать ее:

— Довольны? Будто у него и без того мало неприятностей, у несчастного моего сына!

Так она называла его уже сорок с лишним лет. А теперь, когда браки и смерти опустошили дом и в нем остались только маркиз да она, ее материнское чувство так упрочилось, что временами ей казалось, будто она не только вскормила, но и родила его в тех же муках, с какими произвела на свет плод несчастной любви, ребенка, душа которого отлетела через несколько дней в рай.

Тогда живы были еще маркиз-отец и эта святая женщина — маркиза, прекрасная, как мадонна. Паралич ног приковал ее к постели после аборта, из-за которого она несколько месяцев была между жизнью и смертью!

Жили тут еще в прежние времена кавалер и синьорина — дядя и тетя нынешнего маркиза, которые тоже звали ее мамой, хотя были уже совсем взрослыми. Синьорина, став баронессой, продолжала называть ее «мама Грация», хотя сама была такой же старой, как она… И кавалер тоже!.. Но к ним она не питала никакой нежности. Кого она любила и ради кого готова была принять муки и смерть, так это маркиз, вскормленный ее грудью.

И вот теперь она совсем потеряла покой, видя, как он переменился с того дня, когда убили Рокко Кришоне. Он, можно сказать, не ел и не спал, как будто вместе с Рокко у него отняли полжизни. Иногда она слышала по ночам, как он все ходит взад и вперед по спальне, по другим комнатам, и она вставала с постели и, полуодетая, спешила к нему.

— Тебе нездоровится, сынок? Тебе что-нибудь надо?

— Ничего, мама Грация. Спите спокойно. Ничего!

И она засыпала, читая молитвы, а днем, едва закончив кое-какие дела по дому, казавшиеся ей неотложными, снова принималась молиться.

Дону Аквиланте было не понять, как может маркиз терпеть ее подле себя, всегда нечесанную, в каких-то лохмотьях вместо одежды и в старых шлепанцах, сваливавшихся с ног на каждом шагу.

— Да, чистоплотностью она не отличается!

— Бедная старуха делает то, что ей по силам, — отвечал маркиз.

Мало что было ей под силу, почти ничего. К счастью, маркиз жил отшельником. Платил ежемесячно членские взносы в клуб, но никогда там не бывал. Со своим дядей, кавалером, не разговаривал уже много лет. Тетушку баронессу навещал редко, только на рождество, под Новый год и на пасху, или в тех случаях, когда баронесса посылала за ним и настойчиво требовала к себе.

С другим своим родственником, кавалером Перголой, он порвал отношения в шестидесятом году, потому что тот, революционер и атеист, соблазнив дочь дяди-кавалера, сочетался с нею лишь гражданским браком в муниципалитете после пяти лет позора для всей семьи; сыновья его росли без присмотра и уже научились богохульствовать почище отца.

Единственным развлечением маркиза были прогулки по площадке, наверху у замка, среди развалин бастионов и башен, разрушенных землетрясением тысяча шестьсот девяносто третьего года. От них мало что уже осталось. «Старый» маркиз, как называли его деда при жизни, не стеснялся использовать тесаные камни этих исторических руин для облицовки фасада своего дома, и никто не осмеливался воспрепятствовать этому вандализму. И вот теперь маркиз прогуливался по площадке, заложив руки за спину, в домашних туфлях, одетый как попало, считая, что здесь он почти как у себя дома, и «давал аудиенции», сидя на известняковых ступеньках цоколя, — много лет назад лигурийские миссионеры установили на нем деревянный крест, который сильный порыв восточного ветра разнес в щепки, а новым его так и не заменили.

По вечерам крестьяне, жившие поблизости, поднимались на площадку, чтобы полюбоваться заходом солнца, поглядеть на поля, и маркиз снисходил до разговора с ними, расспрашивал, давал советы. И если кто-нибудь из них отваживался заметить, что так уж все ведется со времен Адама и лучше ничего не менять, возмущенный маркиз возвышал голос и набрасывался на него:

— Поэтому вы и прозябаете весь свой век в нищете! Поэтому и земля не родит больше! Боитесь руки себе намозолить, если поглубже вскопаете землю! Едва прикоснетесь к ней, слегка пощекочете и хотите, чтобы урожай «оправдал» ваши труды! Вот-вот! Он и оправдывает ваше безделье. И дальше хуже будет!

Казалось, он тут же полезет с кем-нибудь в драку. Крестьяне, возвращавшиеся с поля, слышали его еще у подножия холма и узнавали по голосу: «Маркиз проповедует!» И всем становилось понятно, о чем идет речь.

Летом поднимались наверх подышать свежим воздухом и некоторые «благородные господа» из клуба, и каноник Чиполла после вечерней службы в церкви святого Исидоро. Но маркиз всячески избегал разговоров с этими господами. Он вовсе не желал ввязываться в муниципальные интриги. С него достаточно было, что он платит налоги, к тому же чрезмерные! Ведь у этих господ только и было разговоров, что о мэре, позволяющем своему секретарю водить себя за нос, о советнике по тяжбам, разорявшем городскую казну и ее задолжников, о советнике по заготовкам, закрывающем один, а то и оба глаза на дела мясников и булочников… чтобы лучшие куски доставались ему!.. И так всегда: одни и те же пересуды по поводу всех и вся, одна и та же песня!.. «Ах, маркиз, вы могли бы сделать доброе дело нашему городу!..», «Будь вы мэром, дела пошли бы иначе!», «Нам нужны такие люди, как вы!..» Они приходили туда с этими дьявольскими искушениями. Но он всякий раз обрывал их:

— А мои собственные дела? У меня не хватает времени и на них! Бездельники нужны, чтобы служить городу!.. Всего хорошего, господа!

И он ускользал от них, когда не мог послать их подальше, и продолжал расхаживать взад-вперед: от бастиона до ступеней цоколя и от ступеней до бастиона, ступая по тонким стебелькам мальвы, которой заросла вся площадка.

Даже беседы с каноником Чиполлой не доставляли ему большого удовольствия.

Какое ему, маркизу Роккавердина, было дело и до папы Пия IX, и до монастырей, которые правительство собиралось упразднить?

Папа был далеко, и в Палермо газета «Монархия» заменяла сицилийцам папу. Что же касается монастырей, то они, конечно, выручали некоторые семьи… Но разве монахи не помогали революционерам! Так им и надо: теперь революционеры в знак благодарности гонят их в шею… Он не желал ввязываться ни в политику, ни в городское управление, ничего не желал знать ни о папе, ни о монастырях!

— Я занимаюсь своими делами, синьор каноник! А мои дела, видите, вон там внизу, в Марджителло. И вон там наверху, на холмах Казаликкьо, с этой стороны — в Поджогранде, а с той — в Медзатерре, вдоль реки… И здесь я сам и папа, и отец настоятель, чуть было не сказал — и мать настоятельница тоже!

Каноник Чиполла ухмылялся, думая о том, что мать настоятельницу маркиз держал в то время под замком у себя дома и что это далеко не лучший образец нравственности. Тем не менее он поддакивал:

— Истину говорите. Люди болтают болтовни ради, и ничего больше!

И он уходил, оставляя маркиза мерить шагами площадку.

В ту пору маркиз часто задерживался там допоздна, иногда с Рокко, иногда с адвокатом. Адвокат, сидя напротив него на бастионе, высоко над долиной, нес свою спиритическую околесицу, а маркиз грубовато подшучивал над ним: тогда он еще не боялся его.

Тем временем из-за холмов появлялась огромная красноватая луна и, будто бы ловко цепляясь за облака, поднималась по небосводу, заливая своим бледным светом весь неохватный простор долины до самых гор, сливавшихся с небом вдали у горизонта. Маркиз прерывал адвоката, чтобы показать ему:

— Видите свет там, внизу? Это хлев в Марджителло. Там дают мулам солому. А теперь Рокко закрывает окна в домике. Раз, два, три!.. Как будто лампа то зажигается, то гаснет. Продолжайте! Это Рокко переходит из комнаты в комнату…

Вот уже более двух месяцев маркиз почти не выходил на прогулку, без которой прежде, казалось, не мог обойтись. Действительно, каждый, кому нужно было поговорить с ним, отправлялся вечером на вершину холма, уверенный, что найдет его там, — он либо прохаживается по площадке, либо «дает аудиенцию», сидя на известняковых ступеньках, которые некогда вели к кресту.

Всего четыре или пять раз спускался он в долину, но не в Марджителло, а в Поджогранде, в Казаликкьо. А последние две недели совсем не выходил из дома, перетаскивал с места на место мебель, переставлял разные вещи, словно хотел измотать себя физической работой. Принимал он только адвоката, который появлялся, подобно летучей мыши, всегда вечером, или какого-нибудь батрака из Марджителло, присланного управляющим за указаниями, потому что никто не хотел брать на себя ответственность и самостоятельно принимать решения.

Батрак уходил, почесывая затылок. Сегодня приказывают одно, завтра другое. И если он не знал, что передать управляющему, то ему же и доставалось: «Скотина! Соображать надо было!»

Тетушка Грация сочувствовала бедняге:

— Пока суд не совершится, конца этим адским мукам не будет.

Но до суда оставались считанные дни, а настроение у маркиза ничуть не улучшалось, и он вымещал свою злость на доне Аквиланте:

— О каком следствии вы говорите? Все шито белыми нитками! Свидетельские показания? Доказательства? Да стоит защитнику рот раскрыть — и все это рухнет! А потом все сначала. И мне придется еще долгие месяцы жить в тревоге…

— Но почему? Это любопытно.

— Потому что, если я умою руки, скажут: «Маркизу и дела нет до бедного Рокко! Мертвого не воскресишь, а живой успокоится». И поползут новые слухи… Вот увидите.

— Почему же? Это даже любопытно!

— Вам любопытно, потому что у вас на уме только суд, интересное дело и блестящая речь, которую вы произнесете… А если присяжные оправдают Нели Казаччо?.. Кто-то же… убил Рокко, раз он убит… Не сам же он себя убил… И опять все сначала!

— Подождем прежде, что решат присяжные. Я пришел узнать, в котором часу мы поедем.

— Когда вам угодно. Коляска в вашем распоряжении. А я не поеду.

— Но вас тоже вызывают.

— Мои показания записаны в деле. Их могут огласить.

— Но ваше присутствие тоже поможет делу. Для присяжных, сами знаете, важны впечатления на суде, они ведь решают по собственному разумению. А точные факты им не нужны…

И дону Аквиланте пришлось приложить немало усилий, чтобы уговорить его поехать вместе с ним в суд. Он чуть было не раскаялся в этом.

— Остерегитесь, маркиз!.. Остерегитесь! — умолял он.

Но маркиз, не обращая на него никакого внимания, все нахлестывал мулов, гнал их во весь опор по головокружительным спускам дороги, петлявшей по склонам горы, на вершине которой, продуваемый всеми ветрами, стоял Раббато.

— Остерегитесь, маркиз!

Напрасно Титта, кучер, сидевший на козлах рядом с маркизом, время от времени оборачивался, успокаивая дона Аквиланте.

Дон Аквиланте с ужасом вспоминал, что как-то раз на одном из этих спусков мулов понесло и они, словно обезумевшие, потащили маркиза по склону, по кустарникам и камням к пропасти и чудом остановились на самом краю. Он думал, что такие чудеса не повторяются, повторяются только несчастья. Маркизу надо было помнить об этом!

Взмыленные мулы выбивались из сил под сыпавшимися на них ударами хлыста и рвались вперед. Должно быть, маркиз срывал на них свою злость, как будто следствие и процесс вели эти несчастные животные и они виноваты в том, что Нели Казаччо могут оправдать!

Они молнией пролетели мимо повозок, на которых не спеша ехали вниз свидетели. Дон Аквиланте узнал Розу Стангу, мастро Вито Ноччу, Микеле Стиццу, но не успел ответить на их приветствие. Он завидовал им. Конечно, на этих повозках им не слишком-то удобно — в пыли и под палящим солнцем, но они, по крайней мере, ехали спокойно, не рискуя сломать себе шею.

— Остерегитесь, маркиз!

И, чтобы отвлечься, дон Аквиланте стал думать о «старом» маркизе. До сих пор еще вспоминают историю о том, как он собирал свидетелей… Вот это был настоящий Роккавердина!.. Другие времена, другие люди!.. Нужно было выиграть тяжбу? Требовались улики? И он писал своему управляющему в деревню: «Пришли тотчас еще одну повозку свидетелей!» Они покупались по два тари за штуку!.. Липовые, разумеется! «Старый» маркиз, ничего не скажешь, особой щепетильностью не отличался! Порода в каком-то смысле осталась та же. Когда кто-нибудь из Роккавердина устремляется к цели, он способен на все — и на дурное, и на хорошее!.. Даже если для этого необходимо свернуть шею первому встречному…

— Остерегитесь, маркиз!

Маркиз, однако, пересел с козел в коляску только внизу, в долине, когда дорога побежала прямо к самому горизонту, и они ехали под неумолчный треск цикад в ветвях оливковых деревьев и стрекот кузнечиков в жнивье.

— Говорят, лет через пять у нас будет железная дорога.

— Поезда тоже, когда сталкиваются, выходят из повиновения у машинистов, — ответил маркиз, как-то странно улыбаясь. — И тут уже бесполезно кричать: «Остерегитесь, маркиз!»

6

В Раббато уже было известно — передали по телеграфу, — что Нели Казаччо осужден: «Пятнадцать лет!»

И два дня спустя люди осаждали вернувшихся свидетелей, желая узнать все подробности дела.

Нели, едва услышав «Пятнадцать лет!», закрыл лицо руками и разрыдался. Потом поднял правую руку и закричал:

— Господи, клянусь перед твоим божественным ликом: я невиновен! И если я говорю неправду, порази меня.

Все в зале повернулись к распятию, висевшему на стене за креслом председателя, будто оно и в самом деле должно ответить осужденному. Но карабинеры подхватили его, потому что он еле держался на ногах, и увели прочь. Он только все повторял:

— Бедные дети! Бедные мои дети!

А жена! Она бросилась в ноги председателю суда и, простоволосая, обливаясь слезами, умоляла помиловать мужа:

— Он невиновен, как Иисус Христос, ваше превосходительство!

В отчаянии она обхватила его колени и не отпускала.

— Но я не король, дочь моя! Помиловать может только он.

— Ваше превосходительство все может!.. Правосудие в ваших руках!.. Он же отец четверых детей!

Пришлось силой оттащить ее.

А люди судачили по-разному: кто считал, что Нели Казаччо осужден несправедливо, а кто — наоборот.

Разве не сказал он: «Я его прихлопну!»? Это научит его держать язык за зубами. Кто молчит, не ошибается!

Господа из «Клуба собеседников» ждали возвращения маркиза Роккавердина и дона Аквиланте, чтобы во всех подробностях узнать, как прошли прения сторон и какой вердикт вынесли присяжные. Не учли даже смягчающих обстоятельств? Не может быть! Поэтому некоторые из них, самые любопытные, собрались на площади Оролоджо, чтобы задержать коляску, когда она появится там.

И полной неожиданностью для всех была странная любезность маркиза, который, выйдя вместе с доном Аквиланте из коляски, в сопровождении толпы и в окружении любопытных господ направился в клуб, где за многие годы, числясь его членом, был всего два или три раза, так как, по его мнению, туда допускалось слишком много всякого сброда.

Маркиз был неузнаваем. Вот уже два дня дон Аквиланте с изумлением наблюдал за ним и с еще большим изумлением слушал.

Члены клуба расположились полукругом в гостиной первого этажа, а за ними сгрудились любопытные из толпы, вытягивавшие шеи и поднимавшиеся на цыпочки, чтобы услышать маркиза или адвоката, которые сидели напротив, на диване у стены.

Некоторые, чтобы лучше слышать и видеть, даже забрались на цоколи четырех колонн из искусственного мрамора, поддерживавших своды гостиной.

Это возмутило маркиза.

— В чем дело? Что здесь — кукольный театр? Что им нужно? Мы же не на площади Оролоджо… Эй, официант!

И, увидев несчастного слугу, который тщетно пытался выставить посторонних, отчитал его:

— Дон Увалень! Придумали тоже: «Будьте добры, уважаемые!..» Вытолкайте их в шею, раз не умеют себя вести!

Тогда некоторые члены клуба поднялись и начали отталкивать людей, которые не хотели уходить и, сделав шаг-другой, останавливались, не желая мириться с тем, что они должны уйти, так и не удовлетворив своего любопытства.

Между тем маркиз начал свой рассказ. Послушать его теперь, так процесс прошел просто замечательно. Следователь поначалу шел вслепую, на ощупь, без всякого плана. Затем он нащупал путеводную нить, и тогда сразу же появились на свет ясные и очевидные доказательства.

— А королевский прокурор! Поток красноречия. Ревность? Неуправляемая сила? Тогда упраздним тюрьмы, и пусть убивают людей!.. Тут перед нами преднамеренное, давно задуманное убийство!.. Да, господа присяжные, закон существует и для тех, кто нарушает чужой семейный покой, кто посягает на честь семьи! Ведь если каждый из нас вздумает вершить правосудие своими руками, общество погибнет! Каждый считает, что он прав, — и чаще всего тогда, когда он виноват. Только суд, беспристрастный и справедливый, потому что он бескорыстен, только судьи, избранные с этой целью народом…

Казалось, что это он сам — королевский прокурор, а члены клуба, сидящие вокруг, — присяжные, которые должны судить. Его голос обретал свою обычную силу и гремел, как во время «аудиенций», которые он давал на площадке у замка, И люди, выставленные из гостиной и столпившиеся перед огромным открытым окном, могли слышать его лучше, нежели оставаясь внутри, потому что своды зала усиливали голос, доносившийся до самого центра площади.

— И тогда несчастный защитник понял, что рот ему заткнули прежде, чем он успел его открыть… Нет, он, конечно, произнес речь! Полтора часа говорил, яростно жестикулируя, стуча кулаком по столу… Он обрушился, подумать только, даже на важных особ, которые своим примером якобы поощряют наглость у своих подчиненных! Как будто в нашем случае маркиз Роккавердина приказал Рокко: «Иди и отбей жену у Нели Казаччо!» Бедный адвокат! Он не знал, куда деваться. Боролся всеми силами даже после того, как королевский прокурор заранее отверг все обычные аргументы. Ревность! Неуправляемая сила! Ясно было, что он говорил лишь бы что-то сказать. Одни обвинения! А доказательства? «Я слышал, как он сказал!», «Мне говорили!», «Он угрожал!», «Он злой человек, он же профессиональный охотник!», «Можно ли решать вопрос о лишении свободы гражданина на таком зыбком основании?»…

И маркиз с подчеркнуто ироническим снисхождением подражал голосу и жестам адвоката, смеялся, потому что смеялись окружающие, довольный впечатлением, произведенным на слушателей, которые, должно быть, были в его глазах присяжными, заседавшими в суде, или же теми, которым дело будет передано на апелляцию. Он разгорячился, повторяя самые громкие и самые общие фразы адвоката, и стал говорить еще более насмешливым тоном, пока не дошел до речи королевского прокурора, пожелавшего выступить после всех, чтобы нанести последний удар.

— Наш адвокат уже сделал свой мастерский выпад. Он говорил кратко, но по существу, весомо, убедительно, так что возразить невозможно…

Дон Аквиланте сидел, скрестив руки на груди, прикрыв глаза, то кривя губы, то качая головой, и, казалось, не замечал гула одобрения, вызываемого словами маркиза, но он вздрогнул, когда голос последнего вдруг загремел, подобно грому, в ответ на замечание доктора Меччо, носившего неизвестно почему прозвище Святой Спиридионе.

Доктор Меччо, сидевший прямо напротив маркиза, слушал, опустив голову, опершись подбородком на позолоченный набалдашник своей бамбуковой трости, казавшейся длиннее его самого, и никак не реагировал на речь, никак не выражал одобрения, не смеялся, как все другие. И, поднявшись внезапно со своего места, выпрямившись на своих нескончаемо длинных тощих ногах — казалось, его поношенный цилиндр вот-вот упрется в потолок, — он заявил:

— Его осудили несправедливо. Я так считаю.

И тут маркиз взорвался:

— Как это несправедливо? Ведь столько доказательств! С чего вы взяли?

— Я так считаю. Присяжные тоже могут ошибаться.

— А кто же в таком случае убил Рокко Кришоне?

— Его убил не Нели Казаччо.

— Тогда кто же? Надо иметь немало дерзости, чтобы утверждать такое! Отчего же вы не пошли и не сказали это следователю, когда еще было время? И вас не мучает совесть, что вы позволили осудить, как вы утверждаете, невинного человека? Вот мы какие! «Я так считаю!» Но ваше мнение гроша ломаного не стоит по сравнению с решением присяжных! Следователь, выходит, дурак? Председатель суда и судьи тоже дураки? А кто же в таком случае убийца? Где он?

— Не надо так горячиться, маркиз!

— А вы скажите, скажите — кто убийца? Где он?

Маркиз вскочил, бледный от гнева, и, энергично жестикулируя, стал громко повторять:

— Кто убийца? Где он?

— Он, возможно, здесь, среди нас, в этой толпе, что собралась под окном, и, может быть, смеется надо мной, над вами, над присяжными, над судьями, над правосудием! И если я говорю глупость, не мешайте мне! Каждый волен говорить что хочет!

Пока Святой Спиридионе бесстрашно возражал маркизу, одни члены клуба пытались увести его, чтобы прекратить эту неприличную сцену, другие окружили маркиза и уговаривали его быть снисходительным к этому самоуверенному человеку, который постоянно перечит всем из-за своего дурного характера, просто по привычке…

— А почему он заявляет это мне в лицо? Я, что ли, готовил процесс? Я вел дело? Я осудил Нели Казаччо?

И, опустившись на стул, маркиз заново, со всеми подробностями, стал пересказывать одно за другим и показания всех свидетелей, и речь королевского прокурора, и выступления адвокатов…

— А мне-то какое дело, кого осудили — того или другого! Это дело присяжных, судей… Весьма жаль, — заключил он, — что не рассматриваются в суде убийства, совершаемые некоторыми невежественными врачами!

Но доктор Меччо не смог ответить на этот укол. Он удалился, ворча:

— Должно быть, маркиз воображает, будто клуб — это площадка у замка.

7

— Хорошо! Хорошо! — сказала баронесса. — Ну а теперь, когда все кончилось, выслушай меня, дорогой племянник!

— Голова у меня сейчас занята совсем другим! — ответил маркиз.

— Знаю — к сожалению, этой дурной женщиной.

— Не говорите мне о ней, тетушка!

— Напротив, я должна поговорить о ней.

— И напрасно, уверяю вас. Она словно больше не существует для меня, клянусь вам.

— Ты знаешь, чего я хочу.

— Я признателен вам, я благодарю вас, тетушка!

— Мое завещание находится у нотариуса Ломонако. Ты ведь не захочешь, чтобы я переписала его?

— Вы вольны распоряжаться своим добром как вам угодно.

— Я хочу, чтобы возродился дом Роккавердина. Твой дядя — бездельник. Он уже растратил почти все свое состояние. А его сын еще безрассуднее, чем отец. О племяннице и говорить нечего. Она опозорила семью: живет в смертном грехе, в гражданском браке, из-за упрямства своего еретика мужа, которого во что бы то ни стало захотела женить на себе… Ну и пусть держится за него, без церковного благословения!

— Что тут поделаешь! Это не наша вина.

— Послушай меня. Говорят, браки совершаются на небесах. И тому, о чем я хочу поговорить с тобой, конечно же суждено совершиться, если я не ошибаюсь. Помнишь?.. Да, да, вы не давали друг другу никаких обещаний. Вы никогда ни слова не сказали о любви. Да и не нужно было говорить о ней. Вы были слишком юными, и ваши взгляды, ваши жесты говорили гораздо больше всяких слов. Поэтому она всегда чувствовала себя как бы связанной. Уйди она в монастырь, она не смогла бы жить там. Она все время ждет, она не теряла надежду, даже когда ты весь был во власти этой дурной женщины и опозорил нас, приведя ее в свой дом…

— Но, тетушка!

— Не перебивай меня, дай мне сказать. Я говорю для твоего же блага.

Маркиз покорно опустил голову.

Она послала за ним под тем предлогом, что хочет посоветоваться о некоторых улучшениях на винограднике в Лагоморто. Но он сразу понял, о чем пойдет речь, и приготовил свои возражения. Однако на этот раз маркиз, несмотря на все свои намерения, чувствовал, что им овладело какое-то странное безволие.

Поначалу он несколько успокоился, когда баронесса принялась расспрашивать его о процессе и осуждении Нели Казаччо. И он нарочно долго распространялся об этом, чтобы отвлечь ее.

Ему казалось, будто он уже слышит настойчивые уговоры, которыми она донимала его всякий раз, когда он приходил к ней, чаще всего по ее же зову, и поэтому он попытался растянуть свой рассказ, чтобы избежать уже надоевшего ему и неприятного увещевания: «Женись!»

Однако он заволновался, когда баронесса высказала убеждение, что Агриппина Сольмо подговорила убить своего мужа, желая снова стать той, кем была прежде, и достичь цели, ускользнувшей от нее, когда она вышла замуж за Рокко Кришоне.

И это волнение, которое баронесса подметила, едва заговорила о своем подозрении, побудило ее повести разговор напрямик.

Ему пришлось долго слушать ее, отвечая невпопад на ее вопросы, блуждая взглядом по гостиной, рассеянно разглядывая то какой-нибудь портрет, то старую мебель, то собак, которые дремали в креслах на своих подушках, приоткрывая время от времени глаза и поднимая головы, словно сознавая, что нужно лежать смирно, чтобы не помешать разговору.

Из верхнего стекла одной из балконных дверей вдруг брызнул свет заходящего солнца. Его красноватая полоска на несколько мгновений легла на карниз над дверью напротив, и маркиз сощурился, чтобы рассмотреть потемневшие фигуры плохо написанного «Суда Париса»^[14], пытаясь и таким образом отвлечься от увещеваний баронессы, которым, похоже, не было конца! Потом, уже в вечернем полумраке, когда тетушка вызвала почти стершиеся в его памяти воспоминания юности, он почувствовал легкое сожаление, нахмурился и даже попытался прервать ее: «Но, тетушка!» — что, однако, не прозвучало ни возражением, ни протестом и уж тем более никак не могло помешать ей продолжить:

— Дай мне сказать. Я говорю ради твоего же блага… Я часто вижу ее уже много лет. Она все такая же! Всегда в темном платье, словно вдова, бедняжка! И молчалива, особенно после того, как разорилась ее семья, а она ведь такая же знатная, как и наша, дорогой племянник… Ты бы обрел свое счастье и заодно сделал доброе дело! Она держится спокойно, даже гордо в своей нищете, которую вынуждена скрывать, никогда ни словом не обмолвится ни о тебе, ни о своей упрямой надежде. И когда я с ней об этом заговорила однажды, она сперва покраснела, потом побледнела и ответила только: «Теперь, баронесса! Я уже стара!» Это в тридцать два года? Что за чушь! Она такая милая, утонченная, благородная. А когда улыбается, кажется, что все ее существо будто светится изнутри и озаряет нежную и сострадательную душу… Почему ты не хочешь жениться? Почему упрямишься и живешь один?.. Чем околдовала тебя эта дурная женщина?

К сожалению, эта дурная женщина и в самом деле околдовала его. Он чувствовал это, и ему было страшно. Но тетушка баронесса совсем некстати напоминала ему о ней. Как раз сейчас он, не терпящий ничьего превосходства над собой, раздраженный тем, что ему не удается избавиться, освободиться от нее, пытался вырвать ее из своего сердца. Он не любил ее больше, он ненавидел Агриппину Сольмо. Но ненависть еще больше, чем любовь, удерживала ее в его душе! Ах, если б только тетушка баронесса знала!.. Однако он не солгал, поклявшись ей: «Для меня она будто не существует больше!» Он не хотел видеть ее даже издали, он запретил ей переступать порог дома Роккавердина!

Между тем!..

Он поднялся с кресла, повторяя:

— У меня сейчас другим занята голова. Поговорим об этом в другой раз, тетушка!

Все четыре собачки спрыгнули с кресла, потягиваясь и зевая, окружили маркиза, принялись радостно вилять хвостами, лаять и прыгать вокруг, желая показать, что узнали его. Баронесса с умильной улыбкой смотрела на них.

— Даже не приласкаешь их! — упрекнула она племянника.

Ему же в этот момент было совсем не до того, чтобы ласкать этих дряхлых, облезлых животных с гноящимися глазами!

Тетушка баронесса была права… Почему он не хотел жениться? Почему упорно продолжал жить один?

И когда он вернулся домой, ему показалось, будто он вошел в пещеру.

Грация еще не зажгла лампы и вышла ему навстречу с грязным масляным светильником, которым пользовалась на кухне.

У тетушки баронессы все в доме было очень древнее, однако чувствовалась рука толковой и аккуратной хозяйки. Здесь же стоял тяжелый спертый воздух, все было в запустении и беспорядке. С того дня, как та — он больше не называл ее по имени даже в мыслях — ушла, он ни на что не обращал внимания, предоставив Грации делать то немногое, что она могла, не смея упрекать или ругать несчастную старушку из уважения, которое питал к ней как к кормилице и человеку, давно живущему в доме. Другую прислугу он не брал прежде всего потому, что не хотел огорчать бедную старушку. Слуг он не любил держать возле себя, считая их нахалами и болтунами.

Разве можно так жить? Теперь он особенно сильно ощущал, как тоскливо и противно одиночество. Скотское существование! Разве он, маркиз Роккавердина, получал какую-нибудь радость от унаследованного богатства? Его крестьяне, его управляющие жили лучше него. Вот уже больше десяти лет он жил дикарем, избегая общения с людьми, огрубел, замкнулся в своей пещере, откуда выбирался только для того, чтобы пройтись по площадке у замка или пожить в деревне, среди крестьян, которые боялись и не любили его, потому что он обращался с ними хуже, чем с рабами, никогда не находил для них доброго слова.

Ах, тетушка была права!

Почему он не хотел жениться?

Прежде она говорила с ним об этом неопределенно. Теперь же уточнила, хотя и не назвала по имени ту, которая была его тайной страстью в шестнадцать лет, когда он, робкий и нерешительный, отваживался выразить трепетавшее в глубине его души чувство взглядами или невинной шуткой, каким-нибудь жестом, может быть менее выразительным, нежели шутки, когда ему было достаточно заметить или догадаться по ее смущению, что она все поняла и восприняла с величайшей серьезностью, которой так и не изменила с годами. А он забыл ее! Он обидел ее, отдав предпочтение другой женщине, которая стала его мучением, его наказанием.

Почему же теперь он не хотел жениться?

Он и сам этого не знал!

Он сел за стол. Грация принесла блюдо с салатом и, видя, что маркиз ест с мрачным видом, стараясь не смотреть в ее сторону и не обращаясь к ней, встала поодаль и глядела на него, сложив руки под тиковым передником. Две прядки жидких седых, кое-как расчесанных волос спадали на ее морщинистый лоб, на глаза, один из которых, с воспаленными красными веками, ослеп после несчастного случая много лет назад, когда она уже отлучила от груди маленького маркиза и осталась служанкой в доме Роккавердина.

— О чем ты думаешь, сын мой? — ласково спросила она.

Вопрос был таким неожиданным, что лицо маркиза передернулось, как будто он хотел отогнать от себя как можно дальше, запрятать в самый затаенный уголок сознания мучившие его мысли.

Она и прежде уже не раз замечала такое передергивание в подобных случаях и очень этим огорчалась.

— Мне-то ты можешь сказать, — добавила она, подходя к столу. — Ведь я же твоя мама Грация!

— Никак не могу отыскать кое-какие старые бумаги. Вот и думаю, где они могут быть, — ответил маркиз.

— Там, внизу, в мезонине^[15], лежит какая-то связка бумаг.

— Верно.

— А еще много бумаг в одном из сундуков. Я знаю, какой ключ к нему подходит.

— Завтра дашь мне его.

— Я проветрю те комнаты. Там, наверно, полно мышей. Уже несколько лет, как никто туда не заходил.

— Хорошо, мама Грация.

Ответ не успокоил ее, и, немного помолчав, она снова заговорила:

— Что тебя мучает, сын мой? Скажи мне. Буду молить за тебя господа и пресвятую деву. Я заказала мессу по святым душам чистилища, чтобы оставили тебя в покое… Послушай, если ты из-за этой… так верни ее… Я буду ей служанкой, как прежде!

Маркиз поднял голову и с удивлением посмотрел на нее, напуганный необыкновенной проницательностью этого простого, бесхитростного существа.

— О мама Грация!.. Она приходила сюда? Что она сказала? Я не хочу видеть ее, мне больше нет до нее дела!.. Это она, наверное, надоумила тебя сказать мне так?

— Нет, сын мой!.. Не сердись. Это я сама, безрассудная старуха, так говорю!

Однако он рассердился от стыда за то, что его переживания перестали быть тайной для других. Выходит, он уже не умел, не мог больше скрывать свои чувства.

Заметив его помутневший от отчаяния взгляд, Грация оробела и повторила:

— Не сердись! Это я сама, безрассудная старуха, так говорю!

И она ушла, шаркая туфлями.

8

Хотя на другой день Грация сказала маркизу, что проветрила мезонин и оставила ключ в дверях, он не спустился туда искать старые бумаги, а велел запрячь мулов в коляску и уехал в Марджителло.

Кучер Титта был удивлен тем, что хозяин забился в угол крытой коляски и, против обыкновения, все время молчал. Напрасно он пытался вызвать его на разговор:

— Дождь нужен! Смотрите, ваша милость, ни травинки.

Долина, тянувшаяся по обе стороны дороги, была вся выжжена солнцем, земля растрескалась, и только высохшие колючие растения торчали по обочинам… А был уже конец октября! Там и тут виднелись пары волов, пытавшиеся плугом вздыбить затвердевшую почву, они продвигались медленно, с трудом преодолевая ее сопротивление. Попадались по пути то осел, то мул, то лошадь с жеребенком, пасущиеся на длинной привязи или с путами на передних ногах. Они находили те редкие места, где еще оставалось невыжженное жнивье.

— В этом году солома подорожает. Больше нечего будет есть бедной скотине!

Коляска, свернув с большака влево, выехала на проселочную дорогу, ведущую в Марджителло, вдоль которой тянулась по обе стороны изгородь из кривых, покрытых пылью кактусов с увядшими цветами и колючими, чахлыми, почти желтыми из-за отсутствия влаги стеблями. Мулы бежали рысцой, поднимая тучи пыли, и коляска подпрыгивала на ухабах. Неожиданно колеса уперлись в кучу камней, наваленных посреди дороги.

— Вот здесь случилось несчастье! — сказал Титта.

Эта груда камней отмечала место, где нашли труп Рокко Кришоне с пробитой головой, — выстрел был сделан из-за изгороди почти в упор. Каждый, кто проходил здесь в эти дни, читал заупокойную молитву и бросал сюда камень, чтобы все помнили о христианине, убитом тут, и молились о спасении его души, отправившейся в мир иной без исповеди и причастия. Гора камней выросла и превратилась в пирамиду.

Но и тут Титта ничего не услышал в ответ. Он хлестнул мулов, думая о том, что будет в Марджителло, где никто не ждал прибытия хозяина.

Стаи домашних голубей, выпущенных на кормежку, взлетали по обеим сторонам дороги, заслышав звон колокольчиков на шее у мулов и грохот коляски, ехавшей теперь по гальке, которой была посыпана земля вблизи домика. За эвкалиптами, окружавшими его, уже видны были двор и закрытые окна.

Вопреки ожиданиям Титты, управляющий и батраки отделались легко.

Маркиз зашел в кладовую, оглядев хлев, где стояли коровы, взглянул на сено и солому; в сопровождении управляющего, шедшего сзади и опасавшегося головомойки, тщательно осмотрел плуги нового образца, год назад выписанные из Милана, винный погреб, комнаты, где жили батраки, и ни слова не сказал, когда тот же управляющий стал извиняться за то, что кое-какие вещи оказались не на месте, что-то свалено в кучу, где-то брошен и валяется без присмотра сломанный и непочиненный инвентарь.

Потом маркиз один поднялся наверх, и управляющий видел со двора, как он распахивает окна, слышал, как ходит по комнатам, открывает и закрывает шкафы, ящики в столах и комодах, передвигает стулья и хлопает дверями. Два или три раза маркиз выглядывал то из одного, то из другого окна, словно хотел позвать кого-то, но лишь долго смотрел вдаль, на поля или на казавшееся бронзовым чистое небо, вот уже десять месяцев без единого облачка, раскаленное от солнца, палившего, как в разгар лета.

Три часа спустя он сошел вниз, приказал Титте запрячь мулов и уехал, не сделав никаких распоряжений, не выказав ни недовольства, ни удовлетворения.

На полпути из Марджителло, там, где находился клочок земли кума Санти Димауры, который вынужден был продать его, чтобы избежать беды, маркиз увидел из окна коляски старого крестьянина, сидевшего на камне у изгороди из кактусов, поставив локти на колени и опершись подбородком на ладони, и приказал Титте остановить мулов.

Кум Санти поднял голову и приветствовал хозяина, слегка приподняв белый нитяной берет:

— Да благословит меня ваша милость!

— Что вы тут делаете? — спросил маркиз.

— Ничего, ваша милость. Приехал на мельницу, и захотелось взглянуть…

— Все еще оплакиваете эту горстку камней?

— Мое сердце по-прежнему здесь! Рано или поздно приеду сюда умирать.

— И все еще недовольны — разве я не заплатил вам семьдесят унций?

Старик пожал плечами и принял прежнюю позу.

— Садитесь на козлы к Титте, — добавил маркиз.

— Спасибо, ваша милость. Я оставил осла на мельнице. Пойду за ним и за мукой.

Титта обернулся, чтобы убедиться, всерьез ли хозяин приглашает кума Санти сесть на козлы, настолько странным это ему показалось. Но любопытство его не было удовлетворено. Маркиз жестом показал, что нужно ехать, и мулы снова побежали рысцой, едва кучер хлестнул их кнутом.

На крутом подъеме Титта, жалея бедных животных, сдержал их. Однако, свернув на Каппеллетту, где дорога плавно поднимается вверх, он снова заставил их прибавить ходу, и бубенчики на уздечках зазвенели в такт движению, когда они проезжали в тени олив и миндальных деревьев, тянувших с откосов свои серые и зеленоватые ветки, в густой листве которых стрекотали запоздалые цикады, наверное решившие из-за неспадающей жары, что лето все еще продолжается.

— В чем дело? — спросил маркиз, когда коляска внезапно остановилась.

Выглянув в окно, он увидел адвоката дона Аквиланте, сидевшего, свесив длинные ноги, на перилах мостика. Чисто выбритый, в большой черной фетровой шляпе, которая, словно зонтом, укрывала его от солнца, он держал в руке толстую трость, оперев ее на стоящий рядом километровый столбик.

Дон Аквиланте сощурился, покачал, как обычно, головой, поднес руку к животу, словно собирался поправить ослабевший ремень на брюках, и, нахмурившись, поджав губы, с видом человека, которому докучают, слез с парапета.

— Вы здесь, в такую жару? — удивился маркиз, открывая дверцу коляски.

Дон Аквиланте ограничился жестом, дававшим понять: «Если б вы только знали!» — и, приняв приглашение, сделанное тоже жестом, сел рядом с маркизом. Мулы снова потрусили вперед.

— Вы здесь, в такую жару? — повторил вопрос маркиз.

— Вы скептик… Неважно!.. Рано или поздно вы убедитесь! — ответил дон Аквиланте.

Маркиз почувствовал, как у него мурашки побежали по всему телу. Однако он не выказал волнения, улыбнулся. И хотя прежде он просил дона Аквиланте не говорить ему больше об «этих вещах» и сейчас, как никогда, испытывал неодолимый страх, ему захотелось побороть в себе это чувство, которое тут, под открытым небом и при таком ярком свете, показалось ему недостойным взрослого человека.

— А! Вы даже здесь ищете своих духов?

— Я шел за ним в десяти шагах, но так и не смог догнать. Сейчас он взбудоражен, начинает осознавать свое новое бытие… Вам этого не понять. Истина вам недоступна, вы опутаны религиозными предрассудками.

— Ну и что же? — пробормотал маркиз.

— Когда-нибудь вы наконец убедитесь, что я не страдаю галлюцинациями и не сошел с ума. Есть люди, — добавил он строго, — которые обладают редкой способностью видеть то, чего не видят другие, и слышать то, чего не слышат другие. Для них мир людей и мир духов — это не разные миры. Все святые обладали этой способностью. Однако необязательно быть святым, чтобы иметь ее. Особые обстоятельства могут наделить ею и скромного адвоката, вроде меня…

— И вы не смогли догнать его! — воскликнул маркиз, стараясь, чтобы в его тоне прозвучала ирония, но не умея скрыть овладевшей им тревоги.

— Он остановился у мостика и к чему-то прислушался. Затем, заслышав вдруг звон бубенчиков и стук колес вашей коляски, поднимавшейся сюда, бросился вниз по склону. Очевидно, хотел избежать встречи с вами.

— Почему?

— Я уже сказал вам. Он начинает осознавать свое новое бытие. А при этом все, что напоминает жизнь, внушает ему ужас. Это самое мучительное для него. Рокко уже ощущает, что он больше не живой…

Маркиз не осмеливался прервать его, не решался задать себе вопрос, потерял ли рассудок или еще в здравом уме этот человек, который говорит с ним подобным образом. Слушая его разговоры об этих небылицах, как он обычно называл их, маркиз чувствовал, что они захватывают его, хотя вот уже некоторое время внушают сильный страх своей необъяснимостью и загадочностью, несмотря на весь его скептицизм и религиозные убеждения.

А как же ад? А рай? А чистилище? Дон Аквиланте объяснял все это по-своему, но разве церковь не утверждает, что все это дьявольские козни?

Титта пустил мулов крупной рысью, чтобы красиво въехать в город — со щелканьем хлыста, громким звоном бубенчиков и грохотом колес, и это отвлекло маркиза от тревожных мыслей и страха, охватившего его, когда он слушал дона Аквиланте.

Однако тревожные мысли и чувство страха вновь завладели им, как только он вошел в пустые комнаты, где не слышно было никаких звуков жизни, кроме шарканья шлепанцев и бормотания молитв кормилицы Грации, когда она не была занята каким-нибудь делом.

— Я оставила ключ в дверях, — напомнила ему Грация.

И маркиз, лишь бы заняться чем-нибудь, хотя на самом деле никакие старые бумаги не были ему нужны, спустился в мезонин.

Грация проветрила эти две большие комнаты, но затхлость все равно била в нос. Широкие гамаки паутины висели в углах под потолком. Толстый слой пыли покрывал старую ломаную мебель, сундуки и столы, загромождавшие первую комнату и едва различимые в полутьме, потому что свет проникал сюда только из соседней комнаты, выходившей окнами на улицу.

Войдя сюда с какой-то неуверенностью, морщась от резкого запаха плесени и щурясь, чтобы хоть что-то рассмотреть, маркиз несколько раз останавливался, пытаясь собраться с мыслями. Весь этот хлам надо выбросить! Он здесь еще с тех пор, когда был жив «старый» маркиз. Никому никогда и в голову не приходило навести тут порядок; он велит сделать это, и немедленно.

Маркиз думал обо всем этом, а в ушах его тем временем настойчиво звучали слова дона Аквиланте, словно кто-то тихонько нашептывал их ему из самого потаенного уголка его сознания; «Он хотел избежать встречи с вами! Он начинает осознавать свое новое бытие!»

Ну и ну! Какое ему дело до небылиц адвоката?.. А что, если это правда? Да нет же!.. Ну а если все-таки правда?..

И, едва переступив порог другой комнаты, он замер в каком-то детском испуге. Его снова охватил тот же страх, который он пережил однажды, много-много лет назад! Тогда ему было восемь или девять лет.

Но тогда покрывало, которое окутывало тело Христа в натуральную величину на кресте, висевшем на стене слева, не было сплошь изъедено молью и не выглядывала из лохмотьев почти целиком его склоненная к плечу голова с терновым венком, не видны были ни закостеневшие руки, ни полусогнутые кровоточащие колени, ни лежавшие одна на другой ступни, пронзенные толстым гвоздем, которым они были прибиты к дереву.

Вид этого человеческого тела, контуры которого проступали под покрывалом, так напугал его тогда, что он ухватился за дедушку, «старого» маркиза, который привел его туда, теперь уже и не припомнить зачем; на крик его прибежали кормилица Грация и маркиза, которая тогда еще не лежала в параличе. Дедушка пытался объяснить ему, что это распятие, что его не надо бояться, и даже поднялся на стоявшую рядом скамеечку, снял булавки, которыми было сколото покрывало, и показал ему распятого иудеями на кресте сына господня, о страданиях и смерти которого матушка рассказала ему однажды в светлую пятницу, перед тем как идти в церковь святого Исидоро на церемонию снятия с креста. И там он тоже кричал от страха, как и другие такие же маленькие дети, и кормилице Грации пришлось унести его на руках, проталкиваясь сквозь толпу женщин, заполнивших полутемную церковь, стенавших и плакавших, пока священник стучал молотком по деревянному кресту, выбивая из распятия гвозди, и труба звучала так печально, что казалось, она тоже плачет.

Эти воспоминания мгновенно пронеслись в его сознании, и детский страх вновь охватил его с такой же, даже удвоенной силой, потому что старое покрывало, превратившееся в лохмотья, делало этого деревянного человека в натуральную величину еще страшнее, и казалось, что он смотрит на него полуприкрытыми глазами и вот-вот зашевелит губами, искривленными предсмертной судорогой.

Долго он не находил в себе мужества шагнуть вперед или уйти.

Когда же смог наконец овладеть собой, руки у него были ледяные и сердце бешено колотилось. Он не представлял, сколько прошло времени. Однако попытался заставить себя взглянуть на распятие, даже приблизиться к нему.

И лишь немного успокоившись, он вышел из этой большой комнаты, задержался ненадолго в другой и запер дверь на ключ. Пока он поднимался по лестнице, ему все время казалось, будто эти полуприкрытые глаза все еще смотрят на него сквозь толщу стен, а мертвенно-бледные губы, искривленные предсмертной судорогой, шевелятся, наверное, для того, чтобы крикнуть ему вслед какие-то ужасные слова!

9

Дон Сильвио Ла Чура уже не раз вставал из-за стола, на котором перед ним был раскрыт один из четырех томов молитвенника.

В этот вечер можно было подумать, будто восточный и северный ветры сговорились встретиться в Раббато для состязания, и, проносясь по улицам, они дули, свистели, стонали, выли, переворачивали черепицы на крышах, сотрясали стекла и схватывались друг с другом — на перекрестках, в переулках, на площадях — с бешеными воплями и протяжными, то близкими, то отдаленными завываниями, от которых мурашки пробегали по коже у несчастного священника.

Не слишком прочная оконная рама на балкончике в его комнате грозила уступить непрестанным порывам ветра, распахнуться и впустить в дом того, кто так походил на врага, идущего на приступ и вдобавок ожесточенного встречаемым сопротивлением.

Дон Сильвио, прервав чтение молитвы, был вынужден подпереть раму столом и перекладиной. И хотя таким образом он обезопасил себя, все равно часто прерывал на середине чтение псалма и чувствовал себя ничтожно маленьким перед этими завываниями, этими бешеными порывами ветра, которые заставляли дрожать небольшой колокол в соседнем монастыре святой Коломбы и время от времени швыряли на мостовую черепицы или цветочные горшки, разбивавшиеся со страшным грохотом.

Одноэтажный домик его, стоявший на углу маленького, кривого переулка, сбоку осаждал восточный ветер, а с фасада на него налетал северный, и казалось, будто он качается. Дрожали двери во всех комнатах, дребезжали стекла в окнах и дверях балкончика, а на крыше стоял такой грохот, будто по черепице прыгало какое-то крупное животное.

Дон Сильвио поднимал глаза от молитвенника и с мольбой протягивал руки к скорбящей богоматери, изображение которой висело у изголовья кровати, или обращался к медному распятию, стоявшему перед ним на столе:

— Да будет святая воля твоя, господи! Сжалься над нами, господи!

И можно было подумать, что ветры, разгневанные этой мольбой, принимались осаждать домик с еще большей силой и еще отчаяннее выли за дверью, за окнами, на балкончике. Поэтому дон Сильвио усомнился, был ли послышавшийся ему стук в дверь вызван бешеной яростью ветра или же кто-то пришел звать его к умирающему, чтобы он исполнил свой духовный долг.

Старушка сестра позвала из другой половины дома:

— Сильвио! Сильвио! Не слышишь? Стучат!

Спустившись с лампой в руках по каменным ступенькам лестницы, он спросил:

— Кто там? Что вам нужно?

— Откройте, дон Сильвио! Это я.

— О, синьор маркиз! — воскликнул он в изумлении, узнав его по голосу.

Поставив лампу на ступеньку, он снял перекладину из рябинового дерева, которая перекрывала поперек входную дверь.

Сильный порыв ветра погасил лампу.

— Давайте я, — сказал маркиз, сразу закрывая за собой дверь, крепко держа ее одной рукой, а другой пытаясь на ощупь отыскать перекладину, которую дон Сильвио поставил в угол. — У меня есть спички, — добавил он и укрепил перекладину поперек двери, вставив ее концы в выемки по бокам, благодаря чему она должна была держаться прочнее.

И он зажег лампу.

— Синьор маркиз! Что случилось?.. В такой час?.. В такую адскую погоду?

Высокий, крепкий, в темном суконном плаще, капюшон которого наполовину закрывал его лицо, маркиз Роккавердина казался гигантом рядом с щупленьким священником в этой беленной известью комнатке, где и мебели-то было всего лишь столик с медным распятием, молитвенниками и несколькими листами бумаги, узкая кровать с белым покрывалом и скорбящей богоматерью у изголовья да два стула с плетенными из соломы сиденьями возле стола и кровати.

— Вы позволите? — сказал маркиз, высвободившись из плаща и бросая его на ближайший стул.

Не получив ответа на свой вопрос, заданный на лестнице, дон Сильвио не решался повторить его.

Маркиз несколько раз провел по лицу ладонями, снял кунью шапку и положил ее на плащ, затем, словно через силу, сказал:

— Хочу исповедаться! — И, увидев изумленный взгляд дона Сильвио, добавил: — И к тому же быстро!

— Готов выслушать вас! — ответил священник. — Только подождите минутку, я сейчас.

Он прошел к своей полуслепой, хворой сестре, успокоил ее, не сказав, однако, кто пришел к нему, и, плотно закрыв все двери в доме, вернулся в свою комнатку.

Маркиз все так же стоял, и его огромная черная тень четко вырисовывалась на беленой стене, почти целиком закрывая ее широченными плечами и туловищем и касаясь потолка головой, вокруг которой, словно огромные щупальца спрута, шевелились пучки волос, взъерошенных быстрыми движениями беспокойных пальцев.

Дон Сильвио достал из ящика стола епитрахиль из темной ткани, с двумя вышитыми серебром крестиками, надел ее на шею и свесил концы на грудь. Взял со стола лампу, поставил ее на пол в соседней комнате возле двери так, чтобы его комнатка осталась в полутьме, сел на стул перед столиком и, перекрестившись, повторил: «Готов выслушать вас!» — и жестом предложил маркизу опуститься на колени.

На какой-то миг маркиз заколебался. С тревогой обернувшись к осаждаемому ветром балкончику, он прислушался к дикому вою, врывавшемуся в переулок и быстро мчавшемуся дальше, к следовавшим за ним завываниям, свистам и почти человеческим стонам, которые так же быстро и зловеще уносились прочь, оставляя после себя еще более зловещую могильную тишину.

В одно из таких мгновений затишья он отчетливо расслышал строгие слова, с которыми исповедник тихо обратился к нему после того, как помог прочитать молитву «Confiteor»^[16].

— Забудьте теперь о моей ничтожной особе и о скромном месте, в котором находитесь. Перед лицом бога нашего, милосердного и всепрощающего, читающего в вашем сердце, сознайтесь смиренно в своих слабостях и прегрешениях, ибо только его святая милость побудила вас сделать этот шаг ради вашего вечного спасения.

Голос дона Сильвио звучал торжественно, и хотя маркиз стоял на коленях, его голова оказалась вровень с головой священника, опиравшегося подбородком на руку, и он был изумлен суровым достоинством этого бледного, изможденного постами и епитимьями лица, с которого в обычной обстановке не сходило выражение кротости, мягкости и почти женской доброты.

Чтобы побороть это впечатление, столь взволновавшее его, маркиз подождал, пока снова подует и завоет ветер, и в тот самый момент, когда он, казалось, намеревался своим яростным порывом снести все дома в переулке, пробормотал:

— Отец, это я убил Рокко Кришоне!

— Вы! Вы! — дрожащим голосом воскликнул дон Сильвио, привстав со стула, настолько невероятным показалось ему то, что он услышал.

— Он заслуживал, чтобы его убили! — добавил маркиз.

— Значит, вы не раскаиваетесь в своем прегрешении, сын мой! — воскликнул священник, немного успокоившись.

— Я здесь, у ваших ног, чтобы получить прощение.

— И вы допустили, — строго продолжал тот, — чтобы людской суд осудил невиновного?

— Обвинение было выдвинуто не мною.

— Однако вы ничего не сделали, чтобы помешать этому беззаконию!

— Это вина присяжных и судей, раз они осудили несправедливо, почти без доказательств.

— Но почему, почему вы убили Рокко Кришоне?

— Он заслуживал этого!

— Кто дал вам право распоряжаться жизнью и смертью божьего создания?

— Раз бог допустил это…

— О! Не богохульствуйте, сын мой, ища себе оправдание!

— Бывает, что господь лишает нас разума.

— Когда мы заслуживаем такого наказания!

— Я обезумел, наверное… конечно… в ту страшную ночь!

— А потом? Разве вы не думали об этом, не испытывали угрызений совести?

— О отец! Долгие дни и беспокойные ночи… Многие месяцы!..

— И все же. Это голос господа побуждал вас, наставлял вас, призывал вас…

— И я пришел!.. Дайте же мне сказать! Своей суровостью не лишайте меня силы сказать вам все. Лучше помогите мне, будьте милосердны!

— Говорите, говорите, сын мой! Вам помогут пресвятая дева и святые угодники, к которым вы взывали в молитве.

Ах! Почему в этот момент унялся ветер? Маркиз страшился собственного голоса перед этим святым человеком в полутьме его убогой комнатки.

Но он уже произнес роковые слова: «Это я убил Рокко Кришоне!» Эта тайна, которая мучила его долгие месяцы, сорвалась наконец с его уст! И теперь он чувствовал, что ему нужно не столько повиниться, сколько оправдываться, защищаться!

Теперь, когда людской суд уже не мог больше осудить его, он был подавлен страхом перед судом божьим. Взгляд полуприкрытых глаз с того большого распятия в мезонине преследовал его и здесь: и сейчас, точно оно стояло у него перед глазами, он видел, как шевелятся мертвенно-бледные губы, которые, казалось ему, хотят произнести слово «Убийца!» и прокричать его громко, чтобы все услышали, все узнали!

Напрасно он пытался убедить себя, что все это — плод его возбужденного воображения. Религиозные чувства, воспитанные в нем матерью, постепенно угасшие с годами из-за всяких житейских забот и редкого посещения церкви, особенно в последние несколько лет, и вновь пробудившиеся в тот день, когда он испытал сильнейшее потрясение, неожиданно увидев в мезонине распятие, вот уже неделю волновали его душу так же искренне, как тогда, в детстве. Он попытался было, это верно, сопротивляться им, почти что из инстинкта самосохранения, самозащиты, но этой ночью, когда так бушевала стихия, его мужество, его гордость дрогнули, уступили.

И он вышел из дома в полной уверенности, что в такую грозу, разразившуюся над Раббато, никто не увидит, как он войдет к священнику, никто не сможет ничего заподозрить о поступке, который он собирается совершить.

Поэтому он не был кроток перед исповедником, поэтому, говоря об убитом, упрямо повторял: «Он заслуживал этого!»

Видя, что маркиз намерен начать долгий рассказ, и понимая, что тому будет трудно все время стоять на коленях, дон Сильвио прервал его:

— Данным мне правом освобождаю вас от необходимости продолжать исповедь на коленях. Сядьте, так вам будет легче говорить.

Маркиз повиновался, благодарный за то, что казалось ему справедливым по отношению к его особе, и продолжал:

— Моя тетушка правильно говорила: я не должен был жениться на этой женщине, чтобы не запятнать чести нашей семьи, в которой никогда еще не было смешения с простолюдинами… Но я не мог расстаться с нею. Мы жили с нею почти десять лет…

— В смертном грехе… — вставил священник.

— Как и многие другие, — ответил маркиз. — Общество — это ведь не монастырь для монахов, давших обет целомудрия. Плоть требует своего, а социальные предрассудки порой сильнее даже людских и божьих законов. Я поступил дурно, как многие другие; я не замечал, что поступаю дурно. И все же я хотел удержать себя от крайнего шага, от которого предостерегали меня тетушка и другие мои родственники. Я бы сделал его позднее, если бы не принял решения… Это был уговор между нами троими. Однажды вечером я позвал Рокко и сказал ему: «Ты должен жениться на Агриппине Сольмо…» Я рассчитывал на его преданность, на его верность. Он ответил: «Как будет угодно вашей милости». — «Но ты должен быть ее мужем только по названию!..» Он не колеблясь ответил: «Как будет угодно вашей милости». — «Поклянись!» Он поклялся… А мог и отказаться…

— Но это было великое кощунство! — воскликнул священник.

— Тогда я позвал ее. Я не сомневался, что она согласится. Почти десять лет я знал ее смиренной и покорной, как рабыня, без каких бы то ни было претензий. В этом и заключалась ее сила, ее власть над моим сердцем. Я сказал ей: «Ты должна выйти замуж за Рокко!..» Она посмотрела на меня с мольбой, но тоже ответила: «Как вам будет угодно, ваша милость!» — «Но ты будешь его женой только по названию, в глазах людей; поклянись!» И она поклялась… А могла и отказаться…

— Это было великое кощунство! Сожительство вы заменили прелюбодеянием! — с искренней печалью в голосе прервал его дон Сильвио.

— Я не должен был, не мог жениться на ней, но я хотел, чтобы она всегда была моей. Я больше ни о чем не думал. В моем сердце бушевала тогда буря куда более страшная, чем та, что сейчас сотрясает все за окном… Вы святой… Вам не понять…

Слова замерли у него на губах.

Два противоборствующих ветра в это мгновение снова завыли, засвистели; они стучали ставнями, скользили вдоль стен, носились по переулку, будто разбушевавшиеся разбойники, преследуя друг друга, и колокола святой Коломбы позванивали, словно жалобно оповещали о какой-то грядущей беде.

— Я должен был сразу догадаться, что обрекаю их на страшное испытание! — продолжал маркиз, закрывая лицо руками. — Но испытанная преданность Рокко внушала доверие, ее благодарность и любовь, не менее испытанная, еще большее! А видимость препятствия привносила новые ощущения в мою жизнь — мне только этого и надо было! Чтобы вознаградить Рокко за его жертву, я предоставил ему полную свободу действий. В Марджителло, Казаликкьо, Поджогранде хозяином был он. Он сорил деньгами на женщин — тем лучше. Это казалось мне убедительным признаком того, что он верен клятве. Ей я дал в приданое и тот домик, что рядом с моим. Она приходила ко мне каждый день под предлогом, что надо помочь по хозяйству маме Грации, которая ничего не подозревала и скрепя сердце терпела ее. Я всеми силами старался сохранить перед людьми видимость нашего разрыва. Я увлекся этой игрой… До тех пор, пока не стало закрадываться в мою душу зловещее подозрение. Почему оно появилось? Не могу точно сказать. Я потерял покой. Она сразу же заметила это, и ее поведение перестало быть таким же естественным и искренним, как прежде. Ах какая это была болезненная рана для моего сердца! Ревность вынуждала меня особенно пристально следить за каждым поступком и ее, и Рокко и в то же время давала мне силы скрывать свои чувства. Он перестал бегать за женщинами. Раньше он преследовал своими ухаживаниями красавицу жену Нели Казаччо… Потом угомонился — она и сама подтвердила это в своих показаниях следователю… Почему? Как же так?.. Я должен был предвидеть это!.. Они были супругами и перед богом, и перед законом; были молоды и были вынуждены жить в одном доме, видеться почти ежедневно… Но… Разве они не согласились на уговор? Не поклялись? Если бы они пришли ко мне и признались: «Не хотим, не можем больше!» — я… не знаю, что бы я ответил, что бы сделал. Может быть, простил бы и освободил их от клятвы… Но…

— А о божьих законах вы никогда не вспоминаете?

— Вы святой, вам не понять! Она дошла до того, что даже не скрывала от меня, как ей жаль его, даже требовала сохранять и перед ним видимость нашего разрыва!.. Я чувствовал, что она ускользает от меня, я терял голову, думая о подлом предательстве, которое эти двое совершили или собирались совершить по отношению ко мне. Неблагодарные! Клятвопреступники! Но я продолжал делать вид, будто ничего не замечаю. Я хотел точно знать… Или она принадлежит только мне, или ни мне и никому другому! Эта мысль упрямо сверлила мне мозг, затемняла разум… И когда мне показалось, что уже нет никаких сомнений… Вот тогда все и произошло!.. Я убил его за это!.. Он того заслужил!

Маркиз произнес последние слова так резко, что показалось, будто свист хлыста разорвал наступившую на мгновение тишину и заполнил всю комнату.

Сильно побледнев, опустив голову и прикрыв глаза, исполненный ужаса и сочувствия, дон Сильвио слушал кающегося, почти позабыв о своей роли исповедника. Столкнувшись с такой духовной нищетой и не подозревая, какие низкие инстинкты и тревоги скрываются за ней, священник разволновался, глаза его невольно наполнились жгучими слезами, и они капали ему на руки. Как у исповедника, у него никогда еще не было случая, который хотя бы отдаленно походил на этот. И сердце его сжималось не столько из-за преступления, в каком ему признались, сколько из-за душевного состояния того, кто, похоже, не имел ясного представления о великом таинстве покаяния, к которому прибегнул. Пока маркиз говорил, он мысленно обращался к богу, моля его помочь грешнику раскаяться и просветить его разум, чтобы его советы дошли до этой смятенной и заблудшей души.

— Преклонитесь же снова перед господом, — медленно произнес он.

Измученный маркиз тяжело рухнул на колени и опять закрыл лицо дрожащими руками.

— Бог прощает только того, кто раскаялся и готов исправить совершенное зло. Глубоко ли вы раскаиваетесь в убийстве и в тяжких грехах, кои предшествовали ему и подготовили его?

— Да, отец!

— Готовы ли вы возместить ущерб, причиненный человеку и репутации других людей? Это было бы единственным подтверждением вашего раскаяния.

— Да, отец!.. Если это возможно, — неуверенно добавил маркиз.

— Невинный человек страдает из-за вас. Нужно оправдать его, спасти.

— Каким образом?

— Самым простым и непосредственным.

— Не понимаю…

— Он незаслуженно несет наказание, которое должно было пасть на вашу голову…

— Я помогу, помогу его жене, его детям, всеми способами…

— Этого мало.

— Что еще я мог бы сделать?

— Освободить его, заняв его место. Только при этом условии…

— Отец, наложите на меня какое угодно другое тяжелое наказание…

— Это вам велит господь устами своего скромного слуги. От этого зависит ваш покой в земной жизни, ваше вечное спасение там, на небесах.

— Я слышал, что можно очиститься от греха, жертвуя церквам, религиозным учреждениям, на благотворительные дела…

— Господь не торгует своим прощением. Он, давший вам богатство, может и отнять его в любой момент, если пожелает. Он был бесконечно милостив к вам, побудив вас явиться на его святой суд.

— Выходит, я должен опозорить род Роккавердина?

— Жалкое самолюбие вынуждает вас говорить так. Остерегитесь! Бог справедлив, но неумолим! Он сумеет отомстить за невинного. Пути его неисповедимы.

Маркиз опустил голову и ничего не ответил.

— Если зло, совершенное вами, непоправимо, раскаяния достаточно для милости божьей. Но если это можно поправить, и в кратчайший срок, раскаяние ничего не стоит. Я не могу поднять руку во имя господа и отпустить ваши грехи. Какое бы тяжелое наказание я ни наложил на вас, его все равно будет недостаточно, любое будет насмешкой. Подумайте хорошенько!

— Подумаю! — раздраженно ответил маркиз. — Только смотрите, я открыл вам свою вину под тайной исповеди. Вы не можете донести на меня правосудию…

— Донести на вас? Какие мысли приходят вам в голову! Подумайте лучше о том, что в эту минуту вы отказываетесь от милости божией…

— Отпустите мне грехи!.. Я выполню епитимью! — взмолился маркиз. — Я искуплю их любым другим способом! Все можно искупить на этом свете!

— Слышите? — ответил исповедник. — Бог говорит с нами, посылая ветры, землетрясения, голод, чуму, и этими знамениями являет гнев свой, предостерегает нас…

— Я приду к вам в другой раз! — сказал маркиз и встал.

— Да поможет вам бог! — воскликнул священник.

И пока маркиз надевал кунью шапку и плащ, он сходил за лампой, и на его бледном лице вновь появилась обычная кроткая, почти по-женски добрая улыбка.

— Вы не сможете донести на меня! — повторил маркиз, и казалось, он угрожает.

— Я уже забыл об этом, — ответил дон Сильвио. — Ах синьор маркиз! Ах, синьор маркиз!

10

Он не мог обдумать все, что произошло, пока с трудом пробивался улочками и переулками, спасаясь от яростного ветра, но едва он осторожно закрыл дверь своего дома и зажег лампу, как сразу вздохнул полной грудью, словно освободился от какой-то невыносимой тяжести.

Он был доволен. С радостным удивлением он почувствовал себя успокоенным. Его не терзали больше угрызения совести или, во всяком случае, не пугали мрачные призраки, которые — тут он удовлетворенно усмехнулся — чуть было не подтолкнули его к самоубийству в тот день, когда он заперся в комнатке на третьем этаже и приставил револьвер к виску. Дважды он едва не спустил курок и потому, оказавшись неожиданно лицом к лицу с Агриппиной Сольмо, воскликнул: «Кто тебя сюда послал? Господь бог? Или дьявол?»

Теперь ему уже неважно было, кто именно послал ее в тот день. Он думал лишь о том, что людской суд сам связал себя по рукам, осудив Нели Казаччо, и что суд божий должен быть уже отчасти удовлетворен добровольным и искренним признанием, которое он сделал час назад. Если исповедник не захотел наложить на него епитимью, отказался отпустить ему грехи, то это не его, маркиза, вина.

Может быть, обратись он к другому священнику… Он рассчитывал, что дон Сильвио Ла Чура, почитаемый в народе за святого — ему приписывали даже некоторые чудеса, — лучше, чем кто бы то ни было, оценит обстоятельства, из-за которых один из маркизов Роккавердина смог стать убийцей.

И, раздеваясь, чтобы лечь спать, он хладнокровно анализировал свое душевное состояние в эти дни.

Какое-то безумие охватило его! Он и в самом деле поверил, что его околдовали, как говорила мама Грация. Однако ружейный выстрел, сразивший Рокко, разрушил, должно быть, и дьявольские чары этой женщины, раз он почувствовал к ней непреодолимое отвращение и ненависть сразу же, как только добился того, что она могла принадлежать ему, только ему, чего он так страстно желал до того, как убил клятвопреступника!

А этот святой человек дон Сильвио предлагал ему донести на самого себя, занять место Нели Казаччо!

Ведь если господь допустил, чтобы того осудили, очевидно, на его совести было еще какое-то тяжкое преступление, оставшееся нераскрытым.

Что же касается его, маркиза, то раз исповедник отказался отпустить ему грехи, почему бы не обратиться к тому, кто стоит выше любого церковнослужителя, кто имеет полное право отпускать какие угодно грехи, к самому папе? Папа — это бог на земле. Под предлогом поездки на материк он мог бы отправиться в Рим и упасть в ноги его святейшеству. Он должен воздвигнуть алтарь для чтения бессрочной мессы? Пожертвовать на приют? Подарить золотую чашу с бриллиантами собору святого Петра? Все, что угодно, лишь бы имя и честь маркизов Роккавердина не были запятнаны! О, Пий IX сразу поймет его добрые намерения: он не так скудоумен, как дон Сильвио!

И он уснул, стоя на коленях перед Пием IX, поднимающим руку, чтобы отпустить ему грехи.

Таким образом, он возвращался к привычной жизни, полный живейшего стремления заняться делами, заглушить свои чувства, словно его жизненная энергия хотела взять реванш за ту бездеятельность, в которой он пребывал столько месяцев, перепоручив дела по хозяйству бестолковым и недобросовестным батракам и управляющим. Под предлогом неурожайного года они мало того что не платили ему за аренду земли, так приходили еще клянчить у него семена и выпрашивать на несколько дней плуги нового образца, что он выписал из Милана. Из-за долгой засухи земля стала твердой, как железо, и обычными плугами ее не поднять было, чтобы подготовить под пар.

— На все воля господня! — печально говорили они.

И маркиз не решался ответить им, как бывало: «Лень ваша во всем виновата, а не воля господня!»

Сам он тоже с унынием смотрел на поля без единой травинки и на небо, на котором вот уже много месяцев не было видно ни облачка. Только Этна курилась, словно хотела, чтобы люди обманулись и приняли за облака густые, далеко разносимые ветром клубы дыма из ее кратера.

По вечерам на площадке у замка собиралось много крестьян, людей разных сословий, которые приходили сюда поискать на небе хоть намек на доброе предзнаменование. Вечера были теплые, хотя стоял уже конец ноября. Не было ни единого дуновения ветерка.

Каноник Чиполла, читавший в клубе газеты, предсказывал дождь в ближайшее время.

— Во Флоренции уже месяц льет, днем и ночью! В Ломбардии реки вышли из берегов, заливают поля. Ненастная погода уже в пути, она придет и сюда!

И крестьяне, слушавшие его разинув рты, опять смотрели на восток, пытаясь отыскать хоть какой-нибудь признак, который предвещал бы, что «ненастная погода уже в пути», и для них это была бы благословенная погода!

В прошлом году урожай был так плох, что не вернули даже семена, брошенные в борозды. Оливки засохли на деревьях. Поэтому все старались оставить на посев вдвое больше семян, экономя на зерне для помола и потуже затягивая пояса в надежде поправить свои дела после нового урожая.

Маркиз говорил теперь мало, не повышая голоса; он то прогуливался туда-сюда по площадке от бастиона к цоколю креста, то сидел на ступеньках возле него, чувствуя, что и его начинает охватывать тревога, написанная на всех лицах, звучащая в каждом слове, произносимом этими несчастными людьми.

Они расходились по одному, по двое, оборачиваясь, чтобы еще раз взглянуть на чистейшее небо, на эти выжженные поля и на далекие, не покрытые снегом горы, из-за которых уже много месяцев подряд не показывалось ни облачка.

Даже господа из клуба, которые поднимались наверх не для того, чтобы подышать свежим воздухом, а посмотреть, как и простые крестьяне, на бронзовое небо, на прозрачный горизонт и на дымящуюся Этну, даже они не рассуждали больше о мэре, о советниках, о жалких муниципальных интригах, из-за которых обычно тотчас же начинали спорить, едва сходились вместе.

— Этот год будет еще хуже прежнего!

— Мелкие кражи уже не берутся в расчет!

— А что вы хотите? Голод — плохой советчик.

— Надо подумать о наших делах, маркиз!

— У каждого свои заботы! — отвечал он.

И поскольку однажды вечером вместе с другими пришел наверх и кавалер Пергола, его кузен, с которым он порвал отношения, маркиз вынужден был обратиться и к нему, раз уж тот первым поздоровался с ним.

Кавалер — то ли нарочно, то ли случайно — затронул его слабое место, спросив, правда ли, что в этом году он будет пользоваться в Марджителло молотилкой.

— Может быть, для пробы одолжу ее у провинциальной аграрной комиссии.

— Вы-то в силах это сделать. А мелкие хозяева?

— Все дело в том, чтобы подвозить снопы. Расходы с лихвой окупились бы быстротой и качеством работы. Марджителло ведь в самом центре… Мы имеем то, что заслуживаем, — добавил он. — Не думаем, что надо бы объединиться, собрать наши силы в кулак. Я бы хотел показать пример, но у меня просто опускаются руки! Мы не доверяем друг другу! Не желаем ни тревожить себя, ни рисковать, занявшись спекуляцией. Мы словно дети, которые ждут, что их покормят с ложечки… Хотим все получить готовеньким!

— Золотые слова!

— Наши вина закупает Франция за гроши, а потом возвращает их нам же, превращенными в бордо. Наше оливковое масло годится лишь на мыло или для смазки машин, а ведь у нас, между прочим, лучшие в мире оливки. Я делал вино просто ради интереса, и оно заткнет за пояс все бордо, все хересы, все рейнские на свете. А мои оливки дадут сто очков вперед оливкам из Лукки или Ниццы… Только надо все производить в большом количестве, экспортировать… Я уж не говорю о сырах, о сливочном масле!..

Они остались там, наверху, одни, не заметив, что время уже позднее: обмануло полнолуние.

Напоследок кавалер Пергола сказал маркизу:

— К сожалению, все это так! Мы все еще полуварвары!.. Вот даже если взять нас с вами, раз уж представился такой случай, мы ведь давно смотрим друг на друга исподлобья. А почему? Из-за предрассудка. Я не венчался в церкви! Это мое тяжкое преступление. Ваш дядя не хочет даже издали видеть свою дочь! Вы точно так же поступаете со мною.

— Вы не правы, кузен! Вы ведь отлучены от церкви, разве не знаете? И заставляете жить в смертном грехе эту несчастную!

— Только потому, что какой-то грязный священник не брызнул на нас несколькими каплями подсоленной воды?

— Освященной, кузен! Богу так угодно!

— Какому богу? Кто видел этого бога?

— Я отвечу вам так же, как дон Сильвио Ла Чура, когда дон Аквиланте хотел доказать ему, что в святой троице на самом деле четверо — отец, сын, святой дух и бог, являющий собой совокупность всех троих.

— И что же ответил этот скотина?

— «Трое! Трое! Трое!» Опустился на колени и поцеловал землю… Оставим этот разговор.

— Хорошо, пусть я отлученный, какой ни на есть, а все равно живу не хуже других. Что мне это так называемое отлучение? Ничего. А будь оно настоящим, на меня обрушились бы все беды, какие только есть на свете: мои поля не давали бы урожая, мои дела шли бы из рук вон плохо. А ведь все наоборот! Взгляните туда. Какой прок в том, что эти глупцы толпой следуют за доном Сильвио, читая молитвы, шествуют с крестом и фонарями по улицам? Только стирают себе обувь и тратят силы. Вот уже сколько месяцев, призывая дождь, они каждый вечер ходят по кругу, наводя тоску на людей. Если бы действительно существовал бог, посылающий нам дождь или вёдро, он должен был бы наконец смилостивиться. Но дождь не идет и не пойдет до тех пор, пока по законам природы…

— Природа? Что это такое?

— Земля, небо, вселенная, материя. Кроме этого, нет ничего больше! Дождь идет, когда он должен идти, когда может идти. И если мы умираем с голоду, то природу это не волнует. Мы ничтожные букашки перед лицом мироздания.

— Но эту самую природу кто-то ведь создал?

— Никто. Она сама себя создала, и сама…

— Кто вас научил всему этому вздору?

— Кто? Книги, которых вы не читаете. Вздор? Святейшие истины. Священники, которые боятся, что кончится их раздолье, если эти истины узнает народ…

— Все-то вы на них зуб точите!

— Это враги блага человеческого.

Они помолчали, глядя на толпу, что остановилась там, внизу, возле церкви святого Исидоро, опустилась на колени и повторяла молитву вслед за доном Сильвио, который держал черный крест, освещаемый дюжиной больших фонарей. Отчетливо доносились слова песнопения: «И сто тысяч раз вознесется тебе хвала и благодарность…»

И в этот момент колокол монастыря святого Антонио пробил час ночи.

Маркиз поднялся.

При свете луны была видна толпа молящихся, проходящая по улице вслед за черным крестом и дрожащими огоньками фонарей на шестах.

11

Рокко Кришоне, Агриппина Сольмо, суд присяжных, даже ночная исповедь — все эти люди и события стали теперь для маркиза Роккавердина такими далекими, что он и сам удивлялся этому странному феномену своей памяти.

Порой, правда очень редко, кто-нибудь из них неожиданно вставал перед ним почти как наяву, заставляя содрогнуться.

То Рокко, то Сольмо виделись ему такими, какими запомнились много лет назад в какой-нибудь обычной обстановке — в поле или у него дома, и он не мог понять, почему эти воспоминания выхватываются из темной глубины его памяти такими ясными и отчетливыми, хотя не было никакой явной причины, которая могла бы вызвать их.

Вот Рокко возится с каким-то деревенским инструментом; вот он ужинает за каменным столом во дворе домика в Марджителло: салат из помидоров, глиняный кувшин с одной стороны, большая краюха черного хлеба с другой — нарезает себе толстые ломти, обмакивает их в соус. Вот Сольмо, в одной сорочке, с распущенными волосами, расчесывает их и, стянув на затылке тесьмой, легким движением головы откидывает густую черную копну; вот она, умытая и прибранная, поливает на маленькой террасе горшки с базиликом и гвоздикой, гордясь этими пышными, ухоженными цветами, ласково прикасаясь к ним, с наслаждением вдыхая, впитывая в себя их аромат.

И никогда не виделись они ему в трудные минуты, ни разу не замечал он немого укора на их лицах, не читал упрека в глазах, не видел, чтобы они разговаривали с ним или слушали его, — нет, они всегда были заняты каким-нибудь своим делом, не подозревая, что за ними наблюдают.

Они появлялись неожиданно и так же внезапно исчезали, оставляя в его душе лишь удивление и желание узнать, по какой такой неведомой причине они возникали и пропадали.

Лишь в те моменты, когда столь же явственно виделось ему большое распятие, с которого смотрел на него Христос — смотрел затуманенными предсмертной агонией глазами, шевеля опухшими лиловыми губами, как бы произнося слова, так и не обретавшие звука, только тогда он испытывал почти детский страх, охватывавший все его существо, и он кричал:

— Мама Грация!

В такие минуты ему нужно было, чтобы кто-то находился рядом и помог одолеть этот страх.

Матушка Грация спешила к нему:

— Что тебе, сынок?

И он удерживал ее под каким-нибудь предлогом, пока видение не меркло, не исчезало и не оставляло его в покое.

Иногда он со страхом подумывал: а вдруг дон Сильвио донесет на него по простодушию своему или из сострадания к несправедливо осужденному.

Встречаясь с ним, это верно, святой человек смиренно приветствовал его, как всегда, своей кроткой улыбкой, освещавшей его бледное, худое лицо. Но приветствие его «Добрый день, маркиз!» или «К вашим услугам, маркиз!» звучало — или это только казалось ему? — так же, как и его последние слова тогда ночью, в которых соединялись сожаление и упрек: «А я и забыл!.. Ах, синьор маркиз! Ах, синьор маркиз!» Но сознание, что священники по особой воле божией не вправе разглашать открытые им на исповеди грехи, успокаивало его.

К тому же, какие доказательства мог представить дон Сильвио? Одних лишь слов было недостаточно!

Вот почему несколько дней назад он невозмутимо выслушал богохульства кузена Перголы и потом долго размышлял над ними, снова и снова задаваясь вопросом: «А если он прав?.. Если все на самом деле так… Если он прав?»

Маркиз никогда не интересовался этими запутанными вопросами, как никогда не занимался политикой, не принимал участия в городском управлении и во многих других делах, которые не имели к нему прямого отношения. У него своих дел было достаточно, и он не собирался ломать голову из-за чужих забот.

Какое ему дело, кто там король — Фердинанд II, Франческьелло или Виктор Эммануил?^[17] Все равно припев один и тот же: «Платить налоги!» Свобода? Но он всегда поступал так, как ему нравилось, и делал то, что хотел. В своем доме он чувствовал себя вольготнее любого короля. Приказывал, и ему повиновались лучше, нежели Виктору Эммануилу, которыйничего не может предпринять, как говорят, без согласия министров. Так стоит ли быть королем?

Что же касается религии… Нет! Нет! Кузен Пергола с этими своими запрещенными книгами продал душу дьяволу. Он был протестантом, франкмасоном, атеистом; сквернословил почище любого турка…

Он, маркиз, тоже ругался, но, скорее, по дурной привычке, — ведь ему приходилось иметь дело с людьми, которые обычных слов не понимали и до которых доходили только ругательства. И потом одно дело — просто редко посещать церковь, и совсем другое — отрицать существование бога, мадонны, святых!

Какое-то время ему удавалось устоять против доводов кузена, но потом в душе снова зарождалось сомнение: «А если он прав? А если он прав?»

Однажды утром этот демон-искуситель явился к нему с неожиданным визитом.

— Видите ли, дорогой кузен! Я больше христианин, чем все вы вместе взятые: я забываю обиды. Надеюсь, вы не слишком расстроились, что я пришел навестить вас. Я снисходителен. Я понимаю человеческие слабости, как это называют священники. Когда все порицали вас за то, что вы держали в своем доме Сольмо, я защищал вас, один против всех родственников. Ваш дядя, мой тесть, метал громы и молнии, а тетушка баронесса прямо-таки из себя выходила. Думаете, из соображений нравственности? Нет, из-за тщеславия и выгоды. Они боялись, что вы женитесь на ней… О, я бы женился назло им всем. Хорошенькая, молодая, порядочная, чего уж там и говорить — честнее иных замужних… Вы были слишком добры! Ладно, вы поступили как вам хотелось — избавились от нее. Теперь сможете начать все с другой.

— Э нет! — воскликнул маркиз.

— Отчего же? Оттого, что начнут болтать люди? Пусть себе болтают! Да разве можно жить так, как вы? Вы — маркиз Роккавердина, а вас им во что не ставят. Да будь я на вашем месте, в городе ни один лист не слетел бы с дерева без моего ведома, вы же в силах помочь людям. Вы заточили себя в своем доме, как в тюрьме, словно вокруг вас пустыня.

— Я занят своими делами.

— Вы и тогда могли бы заниматься ими. Копите деньги? А для чего? Если деньги не служат нам для того, чтобы получать от жизни удовольствия, они ничего не стоят.

— Я по-своему наслаждаюсь жизнью.

— Да вы слепы, дорогой кузен. Слепы, если рассчитываете попасть в рай!.. Рай тут, на земле, пока мы живем и дышим. Потом мы превратимся в горстку пепла, и все будет кончено.

— А душа?

— Да какая там душа! Душа — это наше тело, которое живет и действует. Умерло тело — умерла и душа. Кто и когда видел душу? Только дон Аквиланте да еще несколько сумасшедших вроде него воображают, будто беседуют с духами.

— А кто подтвердит, что все именно так, как вы говорите?

— Наука, опыт. Никто и никогда не возвращался с того света… Впрочем, ведь для вас выдумки священников — святые истины.

— Их поведал господь бог.

— Кому? Подумайте хорошенько, и вы поймете, из какого огромного клубка противоречий состоит вера. И священники — а уж они-то это понимают — говорят: «Делайте то, что мы вам велим, но не то, что мы сами делаем».

— Они тоже люди…

— И мы люди. Так пусть оставят нас в покое!

— Зачем же все-таки бог создал нас?

— Нас никто не создавал! Природа произвела какое-то первое существо, и от него в результате эволюции и совершенствования появились мы. Мы — потомки обезьян, животные, подобные другим животным.

— Ну, это уж слишком!..

— И еще какие животные! Только вместо инстинкта у нас есть разум — это, по сути, одно и то же. Ссылаясь на разум, мы делаем, однако, столько неразумного. Мы придумали бессмертие души, рай, ад… У собак, у птиц тоже есть душа. Куда деваются их души после смерти? Есть ли рай для собак? Или ад для птиц? Глупости! Выдумки! Все это басни священников. И когда они видят, что их очередная нелепость не выдерживает никакой критики, они тут же изобретают новую. Языческие жрецы выдумали Зевса, Юнону, тысячи других божеств. Католические священники взяли бога у евреев и придумали Иисуса Христа.

— Тише вы!.. Придумали, говорите?

— Иисус Христос был таким же человеком, как мы с вами, славным, добрым, он ненавидел священников и не хотел, чтобы возводили храмы… Что из него сделали служители церкви? Бога с папой, кардиналами, церквами, полными мадонн и святых…

— Тише! Тише вы!

Кавалер Пергола рассмеялся:

— А что? Боитесь, пол провалится под ногами? Вот видите… Не проваливается!.. То-то… Принесу-ка я вам кое-какие книги. Прочитайте их. Тем более что вам все равно делать нечего.

— Они запрещены.

— Еще бы! Священники рады были бы не допустить торжества истины…

И пока кавалер Пергола произносил свою речь, тряся редкой бородкой, окаймлявшей его подбородок, маркиз с удивлением заметил, что слушает его с большим интересом.

А если все-таки кузен прав?

Маркиз был растерян, ему казалось, что чья-то злая рука словно пытается вырвать из его нутра что-то живое и цепкое.

— По-вашему, — сказал он, — каждый может совершать какое угодно преступление и успокаивать себя тем, что нет ни рая, ни ада.

— Существует закон, который действует только там, где может. Существует также человеческая совесть, которая велит нам: «Не поступай с другими так, как ты не хотел бы, чтобы поступили с тобой!»

— Это одна из десяти заповедей господа нашего.

— Моисея, а он был большим мудрецом, опытнейшим политиком, какие теперь уже не рождаются. В непогоду, когда гремел гром, он поднимался на Синай якобы побеседовать с вечным отцом. А потом спускался оттуда и говорил: «Вечный отец сказал мне то-то; вечный отец велит то-то!» И правильно делал. С невежественным людом только так и надо поступать… После того как прочтете книги, о которых я говорил…

— Не стану я их читать. Не стоит и приносить. Не хочу забивать себе голову.

И все же он прочитал их, не без опасения, правда, и даже перечитал. Книги оказались куда убедительнее речей кузена, который все валил в кучу и, когда не хватало аргументов, отводил душу, обрушивая поток ругательств на священников, папу и даже на правительство за то, что не перевешало их всех.

— Ну? — спрашивал кавалер. — Убедились?

Все, что он прочитал, будоражило его ум и совесть, но у него недоставало смелости признаться кузену, что это взволновало его.

У него было такое ощущение, будто он проник в какую-то неведомую прежде местность, где дышалось легче, полной грудью, но чувствовал он себя тут пока еще новичком, не совсем уверенно и одиноко. Надо было освоиться, и он с радостью замечал, что сделать это было нетрудно. Изо дня в день обдумывая услышанное и прочитанное, он видел, как постепенно, одна за другой, преодолеваются трудности, неприязнь и препятствия.

При встрече с доном Сильвио на его обычное: «К вашим услугам, маркиз» — он отвечал теперь со скрытой иронией, как бы желая сказать: «Не очень-то воображайте, дорогой священник!» И сам поражался, ловя себя на этой мысли.

Порой вечером за ужином в открытую дверь балкона доносилось глухое бормотание людей, которые, наложив на себя епитимью, чтобы прекратилась засуха, с молитвой следовали за доном Сильвио. Маркиз пожимал плечами, сочувствуя этим беднягам, которые — повторял он слова кузена — стирают себе обувь и напрасно тратят силы в надежде, что небо смилостивится над ними!

И не переживал больше, когда слышал по ночам хриплый протяжный крик тетушки Марианджелы: «Сто тысяч дьяволов на палаццо Роккавердина! О-ох! О-ох! Сто тысяч…»

Эти дьяволы, рассылаемые во все стороны несчастной безумной женщиной — сто тысяч сюда, сто тысяч туда, во все дома богачей, — теперь вызывали в его воображении лишь ее облик: остриженная по-мужски, в лохмотьях, с багровым от прилива крови лицом. Вот так неприлично ведя себя, безобидная, бродила она по улицам, если муж не сажал ее, как буйную скотину, на цепь, чтобы удержать дома.

Но потом, едва маркизу начинало казаться, что он уже ни в чем не сомневается, снова рождалась неуверенность. Когда бы он ни размышлял об этом — в постели перед сном, в поле, наблюдая за работами и отдавая распоряжения, забившись в угол коляски по пути из Раббато в Марджителло, в Казаликкьо или Поджогранде, — все эти «истории» кузена, все, что он прочитал и перечитал, рассыпалось в его сознании, словно карточный домик.

И он снова начинал думать о возможной поездке в Рим, чтобы испросить отпущение грехов у папы.

Раз есть сомнения, не лучше ли обезопасить себя?

И его вновь охватывало беспокойство. Кузен Пергола был прав, когда говорил: «Да разве можно жить так, как вы!»

И тетушка баронесса тоже была права: «Почему не женишься? Почему?»

К тому же ненависть, таившаяся в самой глубине его души, нередко вызывала теперь воспоминания об Агриппине Сольмо.

— Вы сможете начать все с другой! — посоветовал ему кузен Пергола.

— О нет! О нет!

И он с сожалением думал о том спокойном, счастливом времени, когда ни на кого не обращал внимания и делал что хотел; и дом его сверкал чистотой, словно зеркало, и у него была не просто любовница, а настоящая раба, добрая, покорная… которая имела к тому же то преимущество, что не рожала детей!

Ах, если бы он не послушался уговоров и советов тетушки баронессы! Ничего не случилось бы из того, что случилось! И не было бы на его совести преступления — это казалось ему почти невероятным! — и Агриппина Сольмо была бы по-прежнему рядом…

— И подумать только, находятся же люди, которые завидуют мне! — вздыхал он, качая головой.

12

В это воскресенье маркиз, против обыкновения, сам пришел к тетушке баронессе, хотя она не посылала за ним, и неожиданно застал у нее синьорину Муньос вместе с младшей сестрой и служанкой.

Узнав младшую в прихожей, где дон Кармело что-то говорил ей на свой манер о портретах каких-то древних предков Лагоморто, висящих по обе стороны от входа над узкими, длинными скамьями-ящиками со спинками, грубо разрисованными фамильными гербами, маркиз сразу догадался, кто находится у тетушки. И первым его побуждением было уйти — из робости, как бывало в те далекие времена, когда он не решался открыть девушке свои чувства, а также из боязни оказаться теперь лицом к лицу с ней, ведь она уже знала о планах тетушки баронессы и, может быть, даже о его нежелании, поскольку умение держать язык за зубами не было в числе Добродетелей старой синьоры.

Но дон Кармело уже поспешил доложить хозяйке:

— Маркиз пришел!

На какое-то мгновение растерялась и баронесса.

— Мы говорили о неурожае, — нашлась она. — О чем другом можно говорить сейчас? Бедняки умирают от голода. Это ужасно!

— Я слышал, правительство пришлет помощь, — сказал маркиз.

— А, эти кухни… как они там называются?

— Экономичные. За несколько сольдо или совсем даром будут раздавать рисовый суп и хлеб. В муниципалитете уже занимаются этим.

Наступило молчание.

Синьорина Цозима, старшая из сестер Муньос, не произнесла ни слова и не подняла глаз.

Младшая, ответив поклоном на приветствие вошедшего маркиза, продолжала обходить «зало», внимательно разглядывая старую мебель и картины.

И маркиз, оказавшись возле баронессы и напротив той, к кому он питал недолгую юношескую любовь, сидел как на угольях и не зная, как поддержать разговор, про себя злился на тетушку, которая, похоже, намеренно не приходила ему на помощь, чтобы вынудить его заговорить.

Бледная, с очень просто, по старой моде, причесанными волосами, в темном шелковом платочке, обрамлявшем лицо, в почти черном, тоже очень простом платье, она выглядела намного старше своих лет.

Тем не менее в чертах ее лица, в выражении глаз еще оставалось что-то от прежней привлекательности, что-то нежное, тонкое, благородное, хотя крайняя скромность одежды и выдавала бедственное положение, в которое попала ее семья по вине отца.

Он всегда хотел жить по-барски, ничего не делая, влезая в долги, постепенно распродавая угодья, дома, аренды, все ради чревоугодия и азартных игр. Он умер внезапно, за столом, и семья его в одночасье оказалась разоренной.

Половины жалкого приданого вдовы, с трудом вырванного из цепких лап сразу же слетевшихся, словно воронье, кредиторов, ей с дочерьми хватало лишь на нищенское существование. Все трое работали, стыдясь и скрывая это, — шили, вышивали, пряли лен, как ходили слухи, до самой поздней ночи, жили замкнуто в своем доме, словно монахини, выходя только по воскресеньям в церковь к заутрене или, уж совсем редко, к кому-нибудь в гости. И становились все печальнее в этих почти пустых комнатах, где спали на соломенных тюфяках, потому что вынуждены были продать даже шерсть из матрацев, но зато гордились тем, что ничего ни у кого не просили; мать молча призывала смерть и в то же время пугалась ее прихода, когда думала о своих девочках, этих ангельских созданиях; дочери со всем смирились и никогда не жаловались.

Все это маркиз уже знал — кое-что от баронессы, кое-что от дона Аквиланте, который как адвокат улаживал некоторые неприятные для вдовы и ее дочерей дела, по-дружески, бескорыстно помогая им. И баронесса, сказав маркизу в прошлый раз: «Ты нашел бы свое счастье, а заодно и доброе дело сотворил бы!» — имела в виду именно их бедственное положение, которое она под разными безобидными предлогами всегда старалась облегчить, не задевая при этом самолюбия женщин.

Когда все надолго умолкли, маркиз почувствовал, как его снова охватывает внезапное волнение. Голос совести нашептывал ему: «Упустишь момент, не заговоришь сейчас — другого такого случая не будет, никогда не будет! И ты уже ничего не изменишь!»

Эта мысль родилась после долгих раздумий в предыдущие дни, когда он даже испугался, что опять может оказаться во власти тех чувств, которые вынуждали его сожалеть о прошлом, словно предполагаемые «чары» Агриппины Сольмо вновь действовали на него.

Было это и результатом его твердого решения начать новую жизнь, предпринять новые дела, бывать среди людей, действовать вместе с ними, а не оставаться, как прежде, лишь тенью, одним только именем, как это было до сих пор.

Очень верно говорил кузен:

— Рай тут, на земле, если только уметь жить в свое удовольствие!

И теперь маркиз хотел жить в свое удовольствие и в полную меру. Ведь он верил теперь, что умирают только один раз и навсегда. Во всяком случае, точно все равно ничего не известно. Так или иначе, может статься, что в потустороннем мире исповедники покладистее, чем здесь…

Что же до Нели Казаччо… Помогая тайком через кормилицу Грацию его семье, маркиз уже успокоил свою совесть.

И оттого, что он был сейчас тут, возле синьорины Муньос, не смевшей взглянуть на него, оттого, что понял — нельзя упускать случай, и сердце подсказывало: «Или сейчас, или больше никогда, никогда!» — он принялся искать подходящие слова, какую-нибудь фразу, чтобы продолжить разговор, но тут заговорила баронесса:

— Ну так что же? Молчите? Словно и знакомы никогда не были!

— Цозима, — воскликнул маркиз. — Позвольте называть вас так же, как много лет назад… Помните?

Синьорина Муньос подняла глаза, и слабая улыбка появилась было на ее лице, но тут же угасла.

Тогда баронесса встала и направилась в другой конец комнаты под предлогом, что хочет показать младшей сестре кое-какие любопытные вещи, хранящиеся в ящичке шкафа, возле которого та задержалась.

Оставшись с Цозимой наедине, маркиз на какое-то мгновение растерялся. Баронесса прервала нить его размышлений, и он пытался вновь ухватить ее.

— Вы помните? — повторил он.

— Я никогда ничего не забывала!

— И ничего не таите в душе против меня, ничего?

— А разве вы сделали мне что-нибудь плохое?

— Я сделал очень много плохого и вам, и себе. Теперь я понимаю это. И… Если б можно было…

— Теперь! — ответила она, еле заметно полов плечами.

— До сих пор моя жизнь от начала до конца была большой ошибкой, — продолжал маркиз. — Хуже, чем ошибкой, наверное!.. Но я еще не настолько стар, чтобы не исправить ее.

— Многое изменилось, я — прежде всего. Разве вы узнали бы меня, встретив где-нибудь в другом месте? Вот уже много-много лет как мы не виделись. И сейчас подобны двум призракам, неизвестно откуда взявшимся!.. Не правда ли?

— Я хочу отказаться от своей затворнической жизни, хочу жить, как все, среди людей.

— Это хорошо.

— Тетушка баронесса говорила вам уже несколько раз…

— Баронесса добра и заблуждается на мой счет!

— Как это? Почему заблуждается?

— Не знаю, как вам это сказать. Мне кажется сейчас, будто все это сон, что я стою тут и что мы с вами разговариваем.

— И вы не очень огорчились бы, если б, проснувшись, обнаружили, что это был всего лишь сон?

— Вот уже много лет меня ничто не огорчает. Вы же знаете, что случилось с нашей семьей. Мне кажется столь естественным, что несчастья следуют одно за другим и все похожи друг на друга, вернее, наоборот — не похожи!

— «Ни плохая, ни хорошая погода не длятся вечно!» — говорит пословица.

— Мало ли что говорят пословицы!

— Подумайте. Если б мы встретились год назад, я не стал бы так говорить с вами. Наверное, даже постарался бы избежать разговора. Я был другим человеком год назад!.. Я был скотиной! Позвольте мне сказать вам это, позвольте со стыдом признаться в этом! Сегодня, мне кажется, сама судьба благоприятствует тому, чтобы все изменилось и для вас, и для меня. Я не знал, что встречу вас тут. Не знал, что у меня хватит смелости обратиться к вам и со всей искренностью спросить вас: «Вы помните?»

— Моя сестра часто оборачивается и смотрит сюда, она удивляется, что мы разговариваем. Когда она спросит меня: «Что он тебе говорил?» — я не смогу ответить…

— Ответьте ей: «Он спросил, не хочу ли я оказать ему честь стать маркизой Роккавердина!»

— Нет, маркиз! Теперь!.. Слишком много причин. Это было бы для меня честью. Но подумайте!.. Теперь!..

— А если б я настаивал? Если б я сказал вам, что вы поступили бы очень плохо, отказавшись помочь мне начать новую жизнь? Я не прошу вас ответить сию же минуту… Если же сердце ваше будет против, если мое прошлое вызывает у вас неприязнь — это вполне возможно, — то лучше не жертвовать собой. Посоветуйтесь с вашей матерью. Ответ дадите тетушке.

Последние слова он произнес ей на ухо тихо и торопливо, столь велико было его изумление, что он способен говорить с такой мягкостью, о которой даже не подозревал, и в то же время он испугался, что потом не выдержит и перейдет на свой привычный грубый тон.

Баронесса вернулась на свое место в углу дивана.

— Так вы узнали наконец друг друга!

— Немного, — рассмеялся маркиз.

Синьорина Муньос умоляющим взглядом попросила его не касаться темы их разговора. Он, так же взглядом успокоив ее, с радостью заметил, как она преобразилась, прямо расцвела, сразу помолодела, похорошела — оживилось бледное лицо, ярче стали губы, засверкали глаза, и в голосе появилась легкая дрожь, когда она спросила сестру Кристину, не кажется ли ей, что мама беспокоится из-за того, что они задерживаются.

Девушка робко подошла ближе и ответила:

— Мама знает, что после мессы мы должны были прийти сюда.

— Ты не знакома с моим племянником? — обратилась к ней баронесса.

— Она была тогда девочкой, — добавил маркиз.

— Я видела вас, — ответила Кристина. — Цозима показывала мне вас из окна, которое выходит на большую дорогу. Вы часто проезжаете в коляске.

— Как устроен этот мир! — воскликнула баронесса. — Старые друзья живут в одном городе, в одном квартале — хотя нет, вы ведь в квартале Сан-Паоло, но все равно, не на другом конце света! — и не видятся годами, словно их разделяют огромные расстояния!

— Для нас, — сказала Кристина, — весь мир заключен в четырех стенах нашего дома.

— И для меня тоже, дочь моя! Но я стара, и меня ничто уже не занимает.

— Нас тоже уже ничто не занимает, баронесса, — ответила Цозима. — Мы привыкли… Теперь!

— Ну что ты все твердишь это свое «теперь»?

— Тетушка опередила меня. Я тоже хотел спросить, почему все «Теперь! Теперь!». Почему?

— Потому что это так! — с грустью ответила Цозима.

Две собачки, свернувшиеся на креслах, хрипло закашляли.

— Слышишь? — обратилась баронесса к маркизу. — Они уже четыре дня кашляют, бедняжки! И с места не двигаются.

— От старости, тетушка.

— Двух других я держу у себя в комнате. Боюсь, как бы не заразились. Эти хоть еще пьют немного теплого молока. Если они умрут, дорогой племянник, это будет для меня плохим предзнаменованием!

— Вы то же самое говорили много лет назад, когда умерла сначала Белла, а потом Фифи.

— Слышишь? Слышишь? У меня душа разрывается.

Цозима посмотрела на маркиза и мягко улыбнулась тому, что баронесса зажала уши руками, чтобы не слышать приступов хриплого кашля.

Он ушел, с нежностью вспоминая эту улыбку, которая потом много дней радовала его душу.

13

Радовала не потому, что маркиз был влюблен, как мальчишка (напротив, он даже немного удивился, что питает к Муньос лишь чувство благодарности и уважения), а потому, что ее улыбающееся лицо успокаивало его и отвлекало от других мыслей.

Мог ли ее ответ быть иным, чем он желал?

Между тем надо было думать о том, чтобы привести дом в порядок, многое переделать в нем. Никогда еще не казался он ему таким лабиринтом, как теперь.

Ах этот «старый» маркиз! У него просто зуд был какой-то все переделывать и в городе, и в усадьбах! Строить и перестраивать было его главным занятием.

Как же уродлив этот массивный фасад с огромными воротами и тяжелыми консолями балконов в узком переулке среди невысоких домишек, где его и не рассмотреть даже! Как безобразен двор с колодцем посередине, хлевом с одной стороны, винным погребом с другой, дровяным сараем и сеновалом в глубине, так что вздумай кто-нибудь бросить туда зажженную спичку, сразу вспыхнет весь дом! А лестница! Темная, кривая, она только на то и годилась, чтобы люди тут ломали себе шею. Да и ненужная к тому же, потому что с противоположной стороны дома сюда можно было войти как на первый этаж и только потом, выглянув с балкона, обнаружить, что находишься на третьем этаже.

Маркиз уже набросал план предполагаемой перестройки. Но инженер, который, видимо, еще ни в чем не разобрался, хотел прежде всего убедиться в прочности несущих стен, сводов, в возможности осуществить все эти переделки.

— Понимаете, маркиз!..

Он говорил весомо, с видом человека, знающего свое дело и желающего, чтобы к его науке относились с уважением, говорил, поглаживая седые бакенбарды а-ля Франц-Иосиф^[18], вертя шеей в просторном воротничке с длинными острыми концами, поправляя дымчатые очки с тесьмой, огромные круглые стекла которых казались черными дырами подо лбом. Слушая его придирчивые замечания, маркиз начинал вскипать:

— Смотрите, да смотрите же: убрав эту стену, разве мы не получим просторную комнату почти рядом со столовой?

— Но понимаете, маркиз, тогда мы не будем знать, из чего выкроить хороший коридор, куда выходили бы другие комнаты!

— Как? А это помещение?

— А! На бумаге все просто. Я же смотрю не на бумагу…

Дон Аквиланте, пришедший доложить маркизу о ходе одной тяжбы, услышал его крик еще в прихожей:

— Вы понимаете? Понимаете? Что я, дурак, по-вашему? Коридор вот здесь. Тут одна дверь, тут другая. Вот и получится небольшая комната перед гостиной. Понимаете вы наконец?

И, обращаясь к вошедшему дону Аквиланте, так же громко, словно не в силах сдержаться, закричал:

— Сегодня — никак. Завтра, послезавтра!

— Когда вам будет угодно, маркиз, — ответил дон Аквиланте, несколько растерявшись от такого приема.

Маркиз, словно не замечая присутствия адвоката, продолжал спорить, все больше раздражаясь из-за упрямства инженера, который повсюду находил трудности.

— Должен предупредить вас заранее, маркиз, я не хочу брать на себя ответственность.

И поглаживал бакенбарды.

Маркиз, продолжая защищать свой проект, захотел узнать мнение дона Аквиланте, который слушал его, сощурившись, привычным движением рук и живота подтягивая ослабевший пояс брюк, одобрительно кивая, но не произнося ни слова.

— Я прав?.. Как вы думаете? — вскричал под конец маркиз.

Он был полон живейшего нетерпения, как будто возражения инженера могли задержать работы и создать какие-нибудь препятствия для его новой жизни, началом которой должна была стать женитьба.

И спустя несколько дней дом уже был полон рабочих, сносивших перегородки, разбиравших плитки пола, ломавших своды, и парней, собиравших известковый мусор в кучи у входа, откуда его потом увозили на телегах, чтобы не загромождал дорогу, ведущую на площадку у замка.

Перепачканный больше, чем мастеровые, маркиз ходил по дому, отдавая распоряжения, орал как одержимый, если видел, что его не понимают, и выхватывал у рабочего лом, когда тот не решался действовать им из опасения, что на него обрушится кусок стены.

— Вот как надо, болван! Я, что ли, должен учить тебя твоему ремеслу?

И в ближайшее воскресенье, когда не на кого было кричать и нечем было заняться, ом обрадовался, когда двое мужчин, судя по виду, какие-то нездешние пастухи, попросили разрешения вручить ему письмо и поговорить с ним.

Распечатывая конверт, он окинул незнакомцев быстрым взглядом.

Одетые по-праздничному, в рубашки из толстого белоснежного полотна, белые жилеты из домотканой бумазеи, украшенные множеством перламутровых пуговичек, куртки из грубого черного сукна с узкими рукавами, из такой же ткани штаны до колен, из-под которых выглядывало исподнее, серые шерстяные чулки и остроносые башмаки из свиной кожи с кожаной шнуровкой, оба они, старый и молодой, похоже, оробели, оказавшись перед маркизом Роккавердина.

— В чем дело? Из письма неясно, — сказал маркиз.

— Ваша милость простит нашу дерзость… — заговорил старик. — Это вот сын мой!

— Рад за вас. Парень что надо!

— Спасибо, ваша милость! Мы решили, лучше сначала спросить разрешения у хозяина. Господ уважать надо. Мы никого не хотим обидеть… Если ваша милость разрешит…

— Объясните же, в чем дело…

Видно было, что им нелегко объяснить, потому что отец и сын переглянулись, призывая друг друга начать разговор.

— Мы из Модики^[19], ваша милость, — снова нерешительно заговорил старик. — Но когда пасем овец, нередко бываем в этих краях… Так они и познакомились, случайно. Он мне говорит: «Отец, как вы думаете? Я бы женился на ней, только…»

— На ком? — спросил маркиз, начиная догадываться.

— На вдове… вашей милости, то есть на Сольмо…

— И пришли ко мне? Какое мне дело до этой женщины?.. Я не сержусь на вас только потому, что вы нездешние.

— Ваша милость простит нас, — вмешался парень.

— Нам посоветовали… — пробормотал старик.

— Не то посоветовали. У меня нет ничего общего с ней… Что я, родственник ее? Потому что она… служила у меня?.. Она вышла замуж… Теперь она вдова, свободна… При чем тут я? — Маркиз повысил голос, нахмурился и замахал руками: — При чем тут я?

Он разволновался от внезапно охватившей его досады, едва ли не от ревности к этому парню, к тому, кто в конце концов (и он это понимал) мог оказать ему неплохую услугу, увезя далеко отсюда эту женщину, из-за которой, возможно, синьорина Муньос не решалась принять его предложение.

— Кто вам посоветовал?.. Она?

— Нет, ваша милость. Один приятель, который очень уважает вашу милость…

— Скажите, что я благодарю его, но он мог бы и не советовать вам такую глупость… И женитесь, конечно, женитесь! Она свободна, повторяю. Я тут ни при чем и не хочу в это вмешиваться… Сразу поженитесь?

— Нужно выправить бумаги и чтобы в церкви обнародовали.

— И увезете ее в Модику?

— Если ваша милость позволит.

— Я тут ни при чем, не понимаете, что ли? — заорал маркиз.

Он разволновался. Ему казалось, будто Агриппина Сольмо совершает сейчас еще одно предательство и все они сговорились, должно быть, если только в этом нет какого-то коварства, если это не повод напомнить ему, маркизу, что она жива и чувствует себя связанной с ним!.. Пусть выходит замуж! Лишь бы убралась подальше!..

Он не хотел даже доставить ей удовольствие, высказав прямо в лицо, как бесчестно она поступила.

Торопится, значит, снова замуж!

Тут у него вырвалось грязное ругательство, как будто Сольмо стояла перед ним и он говорил ей это в лицо!

Чтобы облегчить душу, он рассказал обо всем своей кормилице Грации.

— Так-то оно лучше, сынок!

— Если придет, смотри!.. Я не хочу ее видеть!

— Я встречала ее много раз в церкви. Недавно она спросила меня: «Правда ли, что маркиз женится?»

— Кто ей это сказал?

— Не знаю. Я ответила ей: «Будь это правда, я бы первая узнала!» Ах, если бы святые души чистилища сотворили это чудо!

— Ну и… что она?

— Она сказала: «Да пошлет ему бог счастья!» Больше ничего. И каждый раз говорила: «Поцелуйте ему руки!» Но я всегда молчала об этом, чтобы не огорчать тебя, сынок!

И все же нет, он не должен был отпускать эту женщину, не высказав ей в лицо, как подло она предала его! Больше того, он должен был вырвать у нее признание в этом, чтобы она не могла кичиться в душе, что сумела посмеяться над маркизом Роккавердина. Он хотел, чтобы она плакала, чтобы сожалела о своем подлом поступке и понимала, почему он больше не хочет знать ее и захлопнул перед ней двери своего дома!

А потом подумал: «Я не прав. Пусть уезжает! Подальше! Пусть!»

Он боялся выдать себя, боялся, что она догадается. И злился на себя из-за своего малодушия, вспоминая о прошлом и вновь переживая то чувство, которое испытал однажды в Марджителло, когда впервые прикоснулся к ее девственному телу и поклялся ей: «У меня никогда не будет другой женщины!» Ах, как же она была тогда хороша!.. И потом… тоже! А на днях, когда рабочие ломали кирками стены ее комнаты, разве у него не сжалось сердце!..

«Я не прав! Пусть уезжает!.. Подальше!.. Пусть!.. И если б у нее хватило смелости…»

Но в этот вечер, когда маркиз неожиданно увидел ее перед собой в трауре, закутанную в черную шаль, в прихожей, где она прождала его почти час, зная, что он должен вернуться из Марджителло, когда он услышал, как она приветствует его дрожащим голосом: «Да благословит меня ваша милость!» — у него не хватило духу сердито пройти мимо, сделать какой-нибудь жест или сказать что-нибудь обидное, чтобы прогнать ее.

Ее смиренный облик и давно не слышанный голос, который вот уже несколько дней отдельными словами и фразами звучал в его ушах, как он тому ни противился (он и сам не мог разобраться отчего — от сожаления ли, гнева или закипающей ненависти), все-таки сломили его еще и потому, что он был захвачен врасплох.

— Что ты здесь делаешь?.. Почему не вошла? — спросил он ее вместо приветствия.

— Я хотела только повидать вас… Последний раз!

— Входи! Входи!

Голос маркиза зазвучал взволнованно, жесты стали резкими, властными.

Матушка Грация, поспешившая при звоне бубенчиков и грохоте коляски открыть дверь, отпрянула, вытаращив глаза, когда увидела, что они входят вместе.

— О пресвятая дева! — не удержалась она от восклицания.

Агриппина Сольмо кивком поздоровалась с ней и последовала за маркизом, пробираясь среди загромождавших комнаты лесов и инструментов каменщиков в столовую, где ремонт еще не начинали. Маркиз остановился и раздраженно захлопнул дверь.

— Я хотела только повидать вас… Последний раз… — повторила она, с трудом сдерживая рыдания.

— Разве я умирать собрался? — с мрачной иронией спросил маркиз. — Для тебя — это мне ясно — я давно уже умер!

— Почему, ваша милость?

— Почему?.. Разве ты не поклялась? — взорвался он. — Я что, силой заставлял тебя тогда клясться? Я только предложил. Ты могла отказаться, могла сказать: «Нет!»

— Каждое ваше слово было для меня приказом. Я повиновалась… Я поклялась искренно.

— А потом?.. Потом?.. Ну-ка попробуй теперь сказать, что это не так, если у тебя хватит смелости!

— Клянусь богом, который будет судить меня!

— Оставь бога в покое! Ну-ка попробуй скажи, что сдержала клятву!.. Ведь не можешь! Ты отдалась… своему мужу, как продажная девка! Разве он не был, не должен был считаться твоим мужем только для видимости?.. Вы оба поклялись!

— Ах, ваша милость!

— Ты, ты сама дала мне это понять!

— Да мыслимо ли это!

— Тебе было жаль его! Тебе казалось, что он унижен в глазах людей! Ты сама не раз говорила мне это.

— Это правда! Правда! Но вы только подумайте, ваша милость!.. Поначалу все ничего, как два чужих человека, как брат с сестрой. Бывало, я его видела всего полдня, по воскресеньям… А прошло несколько месяцев… Ох! Он вроде бы даже шутил: «Распрекрасная жизнь, ничего не скажешь! Передо мною накрытый стол, а я должен оставаться голодным!» Я не обращала на это внимания. Но потом он стал время от времени злиться: «Свалился на мою голову этот распроклятый… маркиз Роккавердина, чтобы вынудить меня на такую жертву!» А однажды: «Вы думаете, я не догадываюсь, что люди говорят? Этот рогоносец Рокко!» Я ответила: «Надо было раньше думать!» — «Вы правы!» Подумайте только, ваша милость. Легко ли слушать такие разговоры!.. Я же не каменная!

— Ну а потом?.. Что потом было?.. Ты ведь мне ничего не говорила!

— А зачем? Чтобы ваша милость гневалась?..

— Так что же было потом?

— Потом… Но вы только подумайте, ваша милость!.. Однажды я сказала ему: «Женщин у вас сколько угодно… Разве кто-нибудь мешает вам? Разве вам мало?» Он заплакал. Как ребенок плакал и ругался на чем свет стоит. «Надо кончать эту историю! Я не могу так больше!.. И что только за сердце у вас?» Что за сердце? Я виду не подавала, но втайне плакала из-за смертного греха, в котором жила…

— Из-за него ведь тоже!.. Говори! Признавайся!

— Нисколько! Нисколько, ваша милость!.. Нет, — добавила она, немного помолчав, — не хочу лгать!.. Но господь наказал нас… за одни только дурные намерения! И той ночью не дал ему вернуться домой!.. Ох!.. Мы пришли бы к вашей милости просить вас, умолять вас… Тем более что вам не было до меня никакого дела!.. Такова уж моя судьба! Да свершится воля господня!.. А теперь и имя мое исчезнет. Я уезжаю туда, где никто не знает меня. От отчаяния уезжаю… Если же когда-нибудь… Рабой, рабой вашей буду, и ничем больше! Ах! Я жизнь готова отдать ради вашей милости!

Маркиз слушал ее со всевозрастающей тревогой, закусив губу, чтобы не взорваться. И когда она на мгновение умолкла, а потом сразу же добавила: «Нет, я не хочу лгать!» — кровь ударила ему в голову, словно он увидел, как прямо у него на глазах снова свершается подлое предательство.

На мгновение он застыл в недвижности и задержал дыхание. Но тотчас же с каким-то мрачным удовлетворением задышал полной грудью. Да, он вовремя выстрелил! Он не дал им совершить предательство!..

Однако умысел, злой умысел все-таки был! И кто знает, быть может, не смея признаться в этом, она до сих пор оплакивает убитого!

Недобрая мысль пронеслась у него в голове: помешать ей заменить убитого живым! Сделать ее навсегда своей рабой, облить презрением и даже никогда не смотреть ей в лицо! Эти рыдания, эти слезы, эти оправдания были, конечно, лживыми!

Он уже готов был сказать: «Не выходи замуж!.. Останься!» — но с трудом сдержался.

Агриппина Сольмо покорно приблизилась к нему, вытирая слезы, и, взяв его руку, целовала ее холодными дрожащими губами:

— Да благословит меня ваша милость! Да пошлет вам господь счастье… если правда, что вы женитесь!

От ее прикосновения прилив нежности охватил его, и он быстро отдернул руку. И сразу же, пока более сильное чувство не овладело им, проговорил срывающимся от волнения голосом:

— Если вдруг… что-нибудь понадобится… Вспомни!..

14

Баронесса Лагоморто, которая вот уже десять лет выходила из дома только по воскресеньям послушать мессу в соседней церквушке на площади делле Орфанелле, пришла к племяннику, чтобы без промедления передать ему ответ синьорины Муньос и взглянуть на изменения, которые он произвел в старом палаццо семейства Роккавердина, где она родилась.

— Ты должен бы хорошую свечку поставить за мое здоровье!

— Хоть двадцать, тетушка!

— Но что ты тут натворил? Ничего не понимаю.

— Новая жизнь — новые заботы! — воскликнул маркиз, подавая ей руку, чтобы провести по дому.

Матушка Грация, сразу же прослезившись от радости при виде баронессы, которая столько лет не была здесь, робко заглядывала то в одну дверь, то в другую, делая какие-то странные жесты и откидывая падавшие на глаза волосы.

— Вы довольны, мама Грация, что маркиз женится?

— Ах, если б это было так, ваша светлость!

— Если бы было не так, я бы вам этого не сказала. Нужно привести себя в порядок, мама Грация, чтобы понравиться прекрасной молодой хозяйке, которая придет сюда.

— Я приведу себя в порядок, когда настанет время отправляться на тот свет! Ох, я бы умерла со спокойной душой, если бы это была правда!

Она не смела верить в эту новость. Но почему же ее сын даже не намекнул ей до сих пор? Она последняя узнала об этом! Как-то, вспоминала она, даже та сказала: «Я знаю, что он женится!» И поэтому, как бы упрекая маркиза, Грация то и дело повторяла: «Если бы это была правда!»

— Это правда! Правда! — успокоил он ее, заметив, что бедная старушка обиделась. — Но я получил подтверждение этому от тетушки баронессы только сейчас. Вот почему ничего тебе не говорил. Ведь если бы потом оказалось, что это не так…

И она исчезла за дверью, чтобы скрыть свое волнение.

— А гостиная? — спросила баронесса.

— Она осталась без изменений.

— С этой непристойной голой женщиной, что нарисована на потолке?

— Это же Аврора, выдающееся произведение, тетушка, того же художника, который писал фрески в церкви святого Исидоро.

— Он мог хотя бы прикрыть некоторые места!.. Нет, я не хочу ее видеть, — добавила баронесса, заметив, что маркиз собирается открыть дверь.

Новая жизнь — новые заботы! Мэр лично пригласил маркиза на собрание самых уважаемых людей города, чтобы поспособствовать беднякам, оказавшимся в крайней нужде. Это дало ему повод пойти в клуб, надолго задержаться, а потом и снова бывать там под тем же предлогом.

— Только благодаря неурожайному году мы снова видим вас здесь!

— Лиха беда начало!

Однако разговоры в клубе оказались не очень-то занимательными: ни о чем ином там не толковали, кроме как о голоде, о нищете, о целых крестьянских семьях, переселявшихся в более благополучные края, где земля родила, а значит, можно было найти работу и хлеб; говорили о людях, мрущих от тифа, из-за того что они откапывали и поедали мясо скота, падшего от смертоносной инфекции, косившей целые стада, как будто мало наказал их бог засухой!

О, этот год действительно не сравнить было с другими страшными годами, которые многие хорошо помнили! В сорок шестом не было зерна, его нельзя было достать ни за какие деньги! Сейчас, это верно, новое правительство отовсюду присылало зерно. Но где было взять деньги? Обескровленные налогами и предыдущим неурожайным годом, хозяева не знали, к какому святому обращаться. Все работы остановились. При такой устойчивой засухе даже маркиз и тот не решался предпринять что-либо на своих землях! Ни стебелька не проросло на полях из тех семян, которые были посеяны в надежде, что спустя год прольется наконец благодатный дождь!

В широкое окно клуба смотрели призраки стариков, женщин, детей. Они стояли молча, недвижно, с померкшим от слабости взглядом, ожидая, что официант вынесет им несколько сольдо или прогонит прочь, потому что никто уже больше ничего не может дать им.

Они уходили, но вскоре появлялись другие тени, такие же безмолвные, недвижные, с таким же застывшим в глазах отчаянием, они тоже ждали и не роптали, когда их гнали прочь, и снова, едва держась на ногах, влачили свои истощенные, подобные скелетам тела от двери к двери, не в силах даже просить милостыню.

Их видели каждый день, но потом некоторые из них куда-то исчезали и больше не появлялись.

— Умер такой-то, от голода! И такой-то тоже от голода!

У ворот монастыря святого Антонио, где в полдень городские власти раздавали рисовую похлебку, слегка приправленную салом, и толстые ломти черного хлеба, карабинеры, лесная стража и служащие муниципалитета с трудом сдерживали толпу, чтобы не возникали драки! Никто не стыдился приходить туда! «И такой-то тоже!», «А еще такой-то!». Их называли с печальным удивлением. Ведь это были люди, о которых никто никогда и не подумал бы, что они могут дойти до того, чтобы протягивать руку за этим жалким варевом с куском черного хлеба, без чего и они, наверное, умерли бы с голода!

По вечерам никто больше не ходил с молитвами по улицам, упрашивая господа послать дождь. Дон Сильвио Ла Чура видел, как все меньше и меньше народу следует за ним. Легко ли ходить в процессии по улицам, распевая молитвы, на пустой желудок?

И святой человек, который горячо веровал в бога и был наивен, как ребенок, каждое утро, служа мессу, стучал костяшками пальцев в позолоченную дверь часовни и с трогательным простодушием спрашивал:

— Иисус Спаситель!.. Иисус Спаситель!.. Неужели ты забыл про нас?

После мессы священник шел по домам просить милостыню для голодающих, наполняя карманы кусками хлеба, которые ему давали, собирая их в узелок или даже в полу плаща. А потом шел раздавать: два куска туда, три — сюда, обходя дверь за дверью грязные лачуги, где больные тифом если и выздоравливали, то чудом, без помощи врачей, без лекарств… А предпочли бы умереть!

Он тоже стал похож на тень, но все равно ходил вверх и вниз по лестницам, спешил из квартала в квартал своими мелкими, как у куропатки, шажками, прижимаясь к стенам, будто не хотел, чтобы его видели, и всюду принося, кроме ощутимой помощи, еще и утешение добрым словом, улыбкой, благословением… И раздавал хлеб, хлеб, хлеб, который непонятно было откуда добывал, и люди думали, что он умножается у него в руках, как некогда у Иисуса Христа.

Баронесса Лагоморто сказала ему:

— Раз в три дня я велю выпекать целую печь булочек по два сольдо. Займитесь их раздачей.

— Да воздаст вам господь, добрая синьора!

— А почему вы не сходите и к моему племяннику?

— Я знаю, что он дал много зерна и много денег муниципалитету.

— Он даст денег и вам, не сомневайтесь.

И он решился последовать совету, хотя и заметил уже, что маркиз Роккавердина с некоторых пор, встречаясь с ним, приветствует его сквозь зубы. У него сердце сжималось, когда он думал об этом грешнике, который так и не пришел больше исповедаться. И каждый вечер в своей скромной комнатке, где однажды видел маркиза коленопреклоненным у своих ног, он горячо молился, чтобы господь смягчил его сердце и внушил ему сострадание к невинному, понесшемунаказание за чужое преступление.

Но как раз в это утро дон Джузеппе, пономарь, помогая ему облачиться для мессы, спросил его:

— Вы слышали, дон Сильвио? Маркиз Роккавердина подарил распятие монастырю святого Антонио. Монахи устраивают большое шествие. Вы не знали об этом?

Дон Сильвио, не хотевший отвлекаться от ритуальных текстов, которые повторял про себя, надев стихарь, остановил его:

— Помолчите!.. Подайте мне пояс.

Пока он обвязывался им, пономарь ходил вокруг него, поправляя складки, и, подав епитрахиль, продолжал:

— Это большая обида для нашего прихода! Каноник Чиполла рвет и мечет, и другие каноники тоже. Разумеется, мы не примем участия в процессии, когда будут переносить распятие… Отец приор прислал приглашение. Не дождется!

Дон Сильвио поправил нарукавницу и наклонил голову, чтоб пономарь надел на него ризу.

— Вам, выходит, все равно, что так обидели наш приход?

Взяв со скамьи чашу с антиминсом^[20] и крышку к ней, дон Сильвио направился к алтарю. На пороге ризницы его остановил каноник Чиполла:

— Предупреждаю вас: мы не примем участия. Дон Джузеппе сказал вам об этом?

Не очень-то приятным было присутствие в доме этого распятия, которое словно бы пробуждалось время от времени, чтобы своим навязчивым появлением смущать совесть маркиза!

После того как кузен Пергола освободил его голову от отягощавших ее суеверий, он не должен был бы обращать никакого внимания на распятие! Но что он мог поделать! Фигура умирающего на кресте Христа, заброшенная там, в мезонине, с поникшей головой, с торчащими из-под изъеденных молью лохмотьев руками и коленями, какой он неожиданно увидел ее в тот день… Что он мог поделать?.. Эта фигура вызывала у него какое-то беспокойство, и ему становилось не по себе всякий раз, когда она представала в его воображении.

И хорошо еще было бы, если бы вместе с распятием не являлись ему и другие, столь же зловещие призраки, которые, как ему думалось, он уже давно прогнал далеко-далеко!

Но они преследовали его. Вот Рокко Кришоне едет темной ночью верхом на муле за изгородью из кактусов в Марджителло, негромко напевая — так и звучит в ушах! — «Когда тут я проезжаю, я всякий раз пою…» Он даже не успел воскликнуть: «Иисус! Мария!» — как метко направленная пуля размозжила ему голову! И глухой стук падающего тела!.. И цокот копыт убегающего в испуге мула!.. И полнейшая тишина в темноте, эта ужасная тишина, наступившая после выстрела!..

Они преследовали его. Вот Нели Казаччо за ограждением в зале суда присяжных, подняв руку, со слезами в голосе кричит: «Невиновен я! Невиновен!» Да так громко, что крик его превращается в какой-то вой, в завывание ветра, как в ту ночь, когда маркиз исповедовался, а сам Нели принимает облик дона Сильвио в епитрахили, бледного и неумолимого: «Нужно искупить злодеяние! Ах, маркиз!»

Нервы! Возбужденное воображение!.. Он сто раз повторял себе это, он был глубоко убежден в этом! Но что он мог поделать?

Вместе с другими членами комиссии муниципалитета маркиз отправился проследить за тем, как раздают беднякам суп и хлеб. И отец Анастасио, приор монастыря святого Антонио, заговорил о большом торжественном шествии кающихся, которые пойдут босиком, с терновыми венками и бичеванием, чтобы умерить гнев господень. В нем должны принять участие люди всех сословий, богатые и бедные, священники, мастеровые, крестьяне, без всякого различия, — так повелел являвшийся ему во сне две ночи подряд святой Антонио.

Маркиз качал головой. Этот падре Анастасио — высокий, крепкий, нос трубой, глаза навыкате — за пределами монастыря слыл не слишком-то благочестивым. Так почему же святой Антонио явился именно ему, чтобы повелеть устроить шествие?

Но другие члены комиссии поддержали его.

— И со статуей богоматери, — предложил кто-то, — она чудотворная!

— Со статуей Христа бичуемого, — подсказал кто-то другой. — Она еще чудотворней! Говорят же: «То дождь призовет, то ветер. Не надо ждать и святого четверга!» Так это о статуе Христа бичуемого.

— У меня дома есть большое распятие. Дарю его вам для вашей церкви, отец Анастасио. Вот и устроите шествие, когда будете переносить его в церковь.

Мысль эта возникла у него внезапно. Маркиз даже удивился, что не подумал об этом раньше.

«Черт возьми! Когда распятия в изъеденных молью лохмотьях не будет там, в мезонине, — размышлял он, — нервы мои, конечно же, успокоятся, и все остальное тоже уладится само собой».

И он улыбался, глядя на рассыпавшегося в благодарностях отца Анастасио, нос которого, казалось, вот-вот заревет, как труба, а глаза от радости совсем вылезут из орбит…

— Какое счастье для монастыря! И большое распятие?

— В натуральную величину.

— Из папье-маше?

— Нет, вырезано из твердого дерева, крест огромный. Двое мужчин не поднимут. Представляете, однажды…

И, сам того не ожидая, маркиз не смог удержаться, чтобы не рассказать о том, что произошло в тот день.

— Испугались?

— Немножко.

— А! Так я вам и поверил… Однажды ночью много лет назад в Ниссорийском монастыре…

И отец Анастасио заранее стал смеяться над тем, что еще только собирался рассказать: как он тоже испугался однажды! Он вышел из своей кельи и направился в конец коридора… в одно место… слабость человеческая!.. Он должен был пройти мимо написанного на стене большого изображения святого Франциска с руками, воздетыми в экстазе от звуков скрипки, на которой играл оседлавший облако ангел. Он видел этого святого, проходя по коридору, по крайней мере двадцать раз в день вот уже полгода, что он находился в этом монастыре. Но в ту ночь при свете лампадки, которую он нес… ему показалось, будто святой Франциск — при неровном освещении он выглядел совсем как живой, говорящий, с возведенными горе очами, — будто святой Франциск приказал ему: «Отец Анастасио, дальше ни шагу!» И он остановился, как ни нужно ему было! Что произошло потом… слабость человеческая!.. Сейчас он смеялся, а в тот момент!..

Глаза у отца заблестели, а живот затрясся под сутаной от приступа хохота.

15

Когда кавалер Пергола пришел к маркизу, тот не переставал возмущаться:

— Хозяин я в своем доме или нет? Неужели я должен испрашивать разрешение у каноника Чиполлы?.. У настоятеля Монторо?.. Может, и у пономаря дона Джузеппе тоже?

— На кого злитесь, кузен?

Гнев не давал маркизу спокойно, по порядку рассказать о сцене, которая только что произошла в присутствии рабочих, штукатуривших стены, в этой самой комнате, куда он по дружбе, без лишних церемоний, велел провести пришедших к нему каноника и настоятеля.

— «Возможно ли это, синьор маркиз! А как же наш приход? Распятие должно было достаться ему! Не наносите нам такого оскорбления!.. Образумьтесь!» Да, да, они требовали этого! Как будто маркиз Роккавердина шут какой-нибудь: сначала пообещал, а потом пошел на попятный!

— И это из-за них вы так расстраиваетесь?

— Ах, кузен! Приятно ли слышать от настоятеля: «Разве мешало вам в доме это распятие, маркиз? Уж лучше держать его в мезонине, чем выставлять в церквушке монастыря, который отец Анастасио и его братия превратили в притон разврата!» И это он, наш синьор настоятель, берется проповедовать нравственность, как будто никто не знает, что…

— Браво! Как будто никто не знает, что…

Кавалер Пергола радостно потирал руки и смеялся, притоптывая, пока маркиз снова и снова возмущался:

— Неужели я должен испрашивать у них разрешение?.. И у пономаря дона Джузеппе тоже?

И он повторял, что больше всего рассердили его слова настоятеля: «Разве мешало вам в доме это распятие, маркиз?» С чего это он взял, ослиная морда? Наверное, ему подсказал это дон Сильвио Ла Чура! Конечно же он!..

И вот настал день процессии…

Спектакль, да и только! Босые, с терновыми венками на головах, люди шли бесконечным потоком назло священникам церкви святого Исидоро!.. Стенания и щелканье бичей доносились со всех сторон!.. Все смешались в этой толпе — священники, монахи, прихожане, благородные господа, управляющие, крестьяне!.. Весь Раббато вышел на улицы! Отец Анастасио в сбившемся набекрень ивовом венке и с бичом в руке (другим в пример) бегал из одного конца процессии в другой. Легко ли ему было делать сразу два дела — хлестать себя бичом по плечам и следить за порядком в процессии, которая то останавливалась, то вновь продолжала свой путь? «Эй, эй, вперед!» То здесь, то там слышался его голос и виднелась рука, торчащая из широкого рукава и рассекающая воздух быстрыми жестами. А нос его, словно властно зовущая труба, и обвязанный веревкой огромный выпяченный живот торжествовали, когда он становился будто плотина посреди улицы, удерживал на расстоянии два потока процессии, чтобы они не сомкнулись под напором толпы.

И в этот день…

Маркиз должен был пойти к своей тетушке баронессе, чтобы встретиться там с семьей Муньос, которая хотела посмотреть с балкона на процессию. Нервный, беспокойный, он отвечал невпопад на вопросы тетушки и синьоры Муньос, то и дело выходил на балкон, возвращался в комнату, снова выглядывал. А нескончаемая процессия все шла и шла среди огромной толпы горожан.

— Что с тобой, дорогой племянник?

— Ничего. Просто некоторые зрелища… Не знаю… Производят такое впечатление…

— Да, конечно.

— Это было озарение свыше, маркиз! — третий раз говорила ему синьора Муньос.

Маркиз, прислонившись к двери балкона, на котором стояла Цозима с сестрой, негромко позвал:

— Цозима, послушайте!

Держась рукой за железные перила, она наклонилась к нему.

— Скажите мне правду! — тихо произнес маркиз.

— Я всегда говорю правду, — ответила Цозима.

— Скажите мне правду: почему вы так долго не соглашались?

— Нужно было хорошенько подумать… И еще…

— И еще из ревности к… той? Да?

— Может быть! Но что было, то прошло… Вот и распятие.

Ему тоже пришлось выйти на балкон.

Он ожидал, что распятие произведет на него гнетущее впечатление, и не хотел его видеть. Но при свете дня, на широкой улице оно показалось ему гораздо меньшим и не таким скорбным. Он силился убедить себя, что это то самое распятие, которое там, в мезонине, казалось ему огромным и наводило страх своими полуприкрытыми глазами и кровоточащими ранами, видневшимися из-под лохмотьев!

Тем временем отец Анастасио уносил его, замыкая процессию, назло каноникам церкви святого Исидоро… Только дон Сильвио не захотел пропустить это событие и шел босиком, с терновым венком на голове вместе с нищими, изо всех сил бичуя себя по худущим плечам.

И теперь, глядя на него, маркиз еще более утвердился в подозрении, что именно дон Сильвио подсказал настоятелю слова: «Разве мешало вам в доме это распятие?» Разве не то же самое хотел он сказать и сегодня, будучи единственным из прихода церкви святого Исидоро, кто принял участие в шествии, устроенном отцом Анастасио?

Маркиз нахмурился и отступил подальше.

Когда же улица опустела и наступившую тишину нарушали только шаги какой-нибудь женщины, торопливо сворачивавшей в переулок, чтобы успеть в церковь святого Антонио и получить благословение нового, как его теперь называли, распятия, хотя на самом деле оно было очень старым — около сотни лет, — маркиз успокоился, почувствовав огромное облегчение оттого, что освободился наконец от чего-то гнетущего, и это было заметно и по его глазам, и по всему облику.

Видя, что Цозима собирается пройти вслед за сестрой в гостиную, он жестом попросил ее остаться.

— Цозима, сейчас все зависит от вас.

— Баронесса знает… — ответила она, немного удивленная его словами.

— Что знает?

— Мой обет…

— Какой обет? Это для меня новость!

— Выйти замуж после того, как бог пошлет нам дождь!

— А если дождя не будет?

— Скоро будет… Нужно надеяться!

— Зачем вы это придумали?

— Столько бедняков умирает от голода. Вам не кажется, что это может быть плохим предзнаменованием и для вас?

— Вы правы.

Он внимательно рассматривал ее все два часа, что они были вместе. Да, была какая-то мягкая утонченность в ее лице, особенно в глазах и очертаниях губ, но кровь уже не кипела под этой белой кожей, и сердце не волновалось от бурного порыва чувств! Несчастья и страдания истощили это немолодое уже тело, и казалось, душа еле держится в нем.

Но может быть, он ошибался?

Нужны были необыкновенная сила воли, большое мужество и благороднейшая гордость, чтобы смириться и с достоинством жить в нищете после удовольствий и радостей, доставляемых прежде богатством, а порой даже роскошью, которую любил и временами позволял себе ее отец!

В те минуты, когда маркиз невольно делал сравнения, которые казались ему оскорбительными, он встряхивал головой, отгоняя их прочь, и повторял про себя: «Такая, именно такая женщина мне нужна!»

То же самое говорили ему и в клубе, даже доктор Меччо, который, похоже, хотел добиться его расположения после их стычки несколько месяцев назад.

— Браво, маркиз!.. Это же ангел!.. Вы выбрали ангела!.. Все добродетели, какие только могут быть!.. Хотите, скажу откровенно? Я немного сердился на вас за то, что вы живете отшельником! Это лишь первый шаг, потом будет следующий. Мы все здесь готовы на руках вас носить. Городу нужны энергичные и честные люди, особенно честные! Вы меня понимаете. Мы переживаем сейчас трудное время. Бедный город!

— Нет, доктор! Что касается городских дел…

— Но если даже такие люди, как вы, будут уходить в сторону!..

— У меня слишком много дел в своем доме.

— Но ведь город — это и ваш дом, и наш!

— Нет! Об этом я и слышать не хочу!

И он уходил, а доктор Меччо продолжал прогуливаться взад и вперед по гостиной клуба — прямой, длинный, чопорный, с тросточкой, засунутой, словно шпага, под мышку.

В ожидании, пока высохнет штукатурка в комнатах да приедут из Катании художник расписывать потолки и рабочие обивать стены штофом, маркиз почти каждый день заходил в клуб, перед тем как отправиться вместе с другими членами комиссии на раздачу супа и хлеба.

Он приохотился к игре в тарокки^[21], за которой дважды в день собирались здесь дон Грегорио, капеллан монастыря святой Коломбы, нотариус Мацца, дон Стефано Спадафора и дон Пьетро Сальво. Устроившись в стороне от всех, они часами просиживали как пригвожденные с картами в руках, горячились, ссорились, обзывали друг друга, но немного погодя вновь становились друзьями, даже более близкими, чем прежде.

Нередко дон Сальво, выиграв несколько сольдо, уступал ему свое место:

— Хотите развлечься, маркиз?

Дон Стефано любил выругаться. В присутствии маркиза ему приходилось сдерживаться, и это было для него невероятным мучением.

Маркиз знал об этом и, садясь к столу, ставил условие:

— Никаких выражений, дон Стефано!

— Но игрок должен отводить душу! Вы-то говорите культурно! А мне хоть тресни?

И вот однажды все увидели, что при каждом промахе партнера, при каждом своем неудачном ходе дои Стефано вместо того, чтобы произнести какое-нибудь из своих словечек, которые могли изгнать из рая половину небесного воинства, яростно срывает свой цилиндр, плюет в него и тут же надевает.

— Что вы делаете, дон Стефано?

— Я знаю, что делаю! Не треснуть же мне, в самом деле?..

Он бросил карту и сильно застучал костяшками пальцев, словно хотел пробить стол.

Казалось, карты на этот раз сговорились против него, и партнеры тоже. И дон Стефано снова и снова яростно срывал цилиндр, плевал в него и тут же надевал.

— Что вы делаете, дон Стефано?

— Я знаю, что делаю!.. Хотите, чтоб я треснул?

Только под конец, когда он, выйдя из себя, в гневе швырнул цилиндр на пол, присутствующие увидели на дне его изображение Христа бичуемого, которое он и обругивал таким образом, без слов! Не треснуть же ему в самом деле?

И его нисколько не задело, что из-за этой истории ему дали прозвище Магомет. По крайней мере, с тех пор он мог без опаски ругаться сколько угодно, даже в присутствии маркиза.

Между тем доктор Меччо и некоторые другие члены клуба снова и снова заводили все тот же разговор:

— Такой синьор, как вы! Мы вас с триумфом введем в муниципалитет!

Поскольку маркиз и слышать об этом не желал, он снова стал прогуливаться по вечерам на площадке у замка, куда почти никто уже не решался приходить, таким безутешным было зрелище выжженных полей, тянувшихся с одной стороны до самого предгорья, а с другой — до подножия вечно курящейся Этны с узкой полоской снега вдоль кромки кратера, склоны которого, неровные у вершины, заросли каштанами и каменными дубами и были исполосованы черными потоками лавы, хорошо различимыми в сухом, без малейших испарений, воздухе.

Но спустя три или четыре дня он перестал подниматься на площадку.

Пребывая там в одиночестве, наедине с огромным горизонтом, в полной тишине, окружавшей его, он испытывал какую-то необъяснимую тоску. Он думал о нищете, которую видел днем или о которой ему рассказывали. Из Марджителло, и Казаликкьо, и Поджогранде ему приносили одну за другой плохие вести. «Вчера сдохло четыре быка! Сегодня еще три!» Тяжелое инфекционное заболевание продолжало косить стада. Как тут не призадуматься?.. Впрочем, дело было не в этом!

Печальные предчувствия омрачали его душу, сгущались и уносились, словно гонимые ветром тучи, потом время от времени возвращались без всякой причины и всякого смысла.

И он отвлекал себя от них, строя грандиозные планы по хозяйству, которые намеревался осуществить сразу после женитьбы: создать ассоциацию владельцев виноградников и оливковых плантаций, купить самые разнообразные современные машины, отправлять вино и масло на рынки полуострова и за границу — во Францию, Англию и Германию!

Это совсем не то, что муниципальные хлопоты, от которых не было никакого проку и которые означали только одно: убирайтесь отсюда, это место хочу занять я!

И он возводил в своем воображении огромные строения, там, в Марджителло… Он чувствовал, что и в нем просыпается зуд все перестраивать, как у его деда… Вот здесь — прессы для оливок и склад с пузатыми бутылями для оливкового масла, а там — давильня для винограда и винный погреб, просторный, прохладный, для бочек и бочонков… И он представлял себе золотистое, прозрачнейшее оливковое масло в красивых бутылях, которое превзойдет масло из Лукки и Ниццы, и красные вина, и мускаты, которые будут соперничать с бордоскими и рейнскими, со всеми лучшими винами в мире!

16

Бедный дон Сильвио уже более получаса ждал в прихожей, и Грация приходила время от времени составить ему компанию.

— Потерпите! Там инженер.

— Я не спешу, Грация.

— У нас весь дом вверх дном.

— Из-за свадьбы, я слышал.

— Как вы кашляете!.. Поберегите себя, дон Сильвио!

— Да будет… воля… господня!

При каждом приступе кашля, не дававшего ему говорить, хилое тело его сотрясалось так сильно, что казалось, вот-вот рассыплется.

— Легли бы вы в постель да пропотели бы хорошенько!

— А несчастные, которые умирают с голода! Я тут ради них.

— Ах, дон Сильвио! Конца-то этому нет! Маркиз уже опустошил целый склад зерна… Бобы, горох всякий… Чего только не отдал он!

— Знаю, знаю! Кому много дано, тому много и отдавать.

— Целые семьи на его шее!

— Знаю. Но найдется, наверное, что-нибудь и для моих бедняков.

— Конечно! Тут и говорить нечего.

Маркиз, провожавший инженера до дверей, остановился, взволнованный неожиданным появлением дона Сильвио.

— И вы ходите с таким кашлем? — спросил священника инженер, поздоровавшись с ним.

Дон Сильвио с трудом поднялся со стула и поклонился маркизу и инженеру. Он не в силах был вымолвить ни слова и смиренным жестом просил извинить его.

— Что случилось? — спросил маркиз, стараясь держаться непринужденно. — Садитесь сюда, в это кресло, оно удобнее.

Он пригласил гостя в соседнюю комнату, стал перед ним, заложив руки за спину, и уставился на него, стараясь угадать причину визита, прежде чем тот заговорит.

— Меня прислал к вам Иисус Христос! — произнес дон Сильвио.

— Какой Иисус Христос? Зачем?.. Можете рассказывать эти басни бабам!

Маркиз говорил с трудом, побледнев от внезапно охватившего его волнения.

— Простите меня… ваша милость!.. Я уйду!..

Дон Сильвио не смог продолжать, задыхаясь от приступа кашля.

Видя, что священник направляется к двери, маркиз остановил его за руку:

— Зачем вы пришли?.. Что вам от меня нужно?.. Зачем вы пришли?

— Ради бедных, маркиз! Я не сумел объяснить вам это.

— А что, в Раббато только один я богат? Я много дал. Даже слишком! Слишком!.. У меня уже ничего не осталось.

— Успокойтесь!.. Вы же не обязаны…

— Послушайте!.. Это вы сказали настоятелю Монторо?.. — прорычал маркиз, преграждая священнику дорогу и пристально глядя на него.

— Что сказал? — робко спросил дон Сильвио.

— Что? «Ему, маркизу, мешает в доме это распятие!»

— И вы могли такое подумать? Ох, ваша милость! Напротив, я похвалил прекрасный поступок, благодаря которому святое изображение покинуло недостойное место.

— Недостойное?

— Конечно. Достойное место для него — алтарь.

— А почему же вы сказали сейчас: «Меня прислал к вам Иисус Христос»? Вы что, за бабу меня принимаете, так выходит?

— Вы правы! Эти слова слишком возвышенные!.. Я понимаю. Вы правы!.. Я думал, что когда человек идет просить за бедных, то его как бы сам Иисус Христос посылает… Сердитесь на меня. Несчастные голодающие не должны отвечать за мои грехи. Прошу меня простить… на коленях прошу…

Маркиз удержал его. Ему стало стыдно, что он зашел так далеко. Но он не хотел, чтобы этот жалкий священник запугивал его. Ему казалось, что тот намерен воспользоваться страшной тайной, которую узнал на исповеди… Надо было дать ему понять это, чтобы он не заводил больше разговоров на эту тему и покончил бы с этим раз и навсегда! Но он не посмел этого сделать.

— Что вы себе вообразили? — продолжал он уже не таким раздраженным тоном. — У меня осталось так мало зерна, что самому едва хватит.

— О, господь позаботится о том, чтобы снова заполнить ваши закрома!..

— Конечно!.. Конечно!..

— Не надо сомневаться в милости божьей, маркиз!

— Но люди-то мрут как мухи. Мне остается только устроить в своем доме монетный двор или печатать фальшивые банкноты… Да вы уже на ногах не держитесь, не понимаете, что ли?

При новом, еще более сильном приступе кашля дон Сильвио едва не потерял сознание и вынужден был сесть.

— Так и быть!.. Только для того, чтобы вы убедились в моих благих намерениях… — добавил маркиз.

— Я знал, что не напрасно иду к вам! — ответил дон Сильвио с благодарностью в голосе. В глазах у него стояли слезы.

Весь день маркиз испытывал в душе глухое раздражение, как будто пробудившееся в нем под конец сострадание было результатом какого-то насилия, какого-то превосходства, искусно примененного священником.

Он облегчил душу, сказав кормилице Грации:

— Только его еще недоставало, чтобы доить меня!

— Он святой человек, сынок!

— Святые пусть висят на стенах или отправляются в рай, — грубо ответил маркиз.

А два дня спустя дон Сильвио действительно оказался, как того и хотелось маркизу, на пути в рай.

У домика больного священника собралась толпа скорбных людей, смотревших на балкон его комнаты.

Доктору пришлось приказать запереть двери, чтобы в комнате не собиралось слишком много народу. Время от времени кто-нибудь из допущенных в дом выходил, вытирая слезы, и его сразу же окружали, расспрашивая молча — взглядами, жестами, словно голоса могли обеспокоить умирающего. «Он исповедался!», «Слышите? Ему несут причастие и святой елей».

Из церкви святого Исидоро доносились частые удары малого колокола, и сразу же вслед за ним вступал большой колокол — раз, другой, третий… Его удары медленно и печально плыли в воздухе. Обратившись в слух, люди считали: «Четыре! Пять!» Считали повсюду в клубе, в аптеках, в лавках, в каждом доме, на улицах. «Шесть! Семь!» Как будто эти глухие, медленные удары должны были оповестить о каком-то стихийном бедствии.

Все знали: восемь ударов — умирает женщина, девять — мужчина, десять ударов — отходит священник!

И десятый, еще более глухой и протяжный, звучал особенно долго.

Народу собиралось все больше и больше: горожане, крестьяне, все бедняки, облагодетельствованные доном Сильвио, худые, бледные, с опухшими от слез глазами и растерянными лицами, забывшие и про неурожайный год, и про голод. Ах, господь должен был бы прибрать кого-нибудь из них вместо него!

А вот и причастие! Послышался звон колокольчика, который несли перед священником с дароносицей и освященным елеем.

Каноник Чиполла под балдахином в окружении верующих, несших фонари, и в сопровождении сотни человек, читавших молитвы, с трудом пробирался сквозь толпу коленопреклоненных людей, заполнивших весь переулок. Дверь домика распахнули, колокольчик умолк.

Маркиз тоже считал удары большого колокола церкви святого Исидоро. «Раз!.. Два!.. Пять!.. Десять!» Вот уже несколько дней он по три-четыре раза посылал кучера Титту узнать, как дела. Его пугала мысль, что в бреду у дона Сильвио невольно вырвется какое-нибудь слово, намек!.. Могло же такое случиться!

Каждый раз он с беспокойством ждал возвращения своего посланца.

— В комнату к нему заходил? Видел его?

— Он уже похож на покойника. Нет никакой надежды!

Раздосадованный и злой, маркиз прикрывал глаза. Ну и живуч этот священник!

И на следующий день:

— Ну как? Почему так долго не возвращался?

— Не пускали. А он узнал меня, сказал: «Поблагодарите маркиза!» Говорил еле слышно. «Скажите, чтобы молился за меня!»

— Несчастный!

Но в глубине души он иронически перетолковывал слова, переданные ему Титтой, и тем самым оправдывался перед собой за злобу, вынуждавшую его желать, чтобы скорее умер тот, кто владел его тайной и был для него не только постоянным укором, но и опасностью, или если не опасностью, то наваждением, которое мешало ему жить.

И когда он услышал в клубе (он нарочно пошел туда, чтобы узнать, что говорят), когда он услышал рассказ нотариуса Маццы о том, что дон Сильвио сказал своей сестре: «Наберись терпения до пятницы, до девяти часов вечера!» — три с половиной дня, которые надо было еще прожить, показались ему вечностью. Что-то будет? В пятницу он не мог дождаться, пока большой колокол церкви святого Исидоро зазвонит по покойнику, как обычно по ритуалу, в девять часов вечера. Официанта из клуба послали разузнать, что там и как, любопытно было также проверить, сбудется ли предсказание, в которое все верили.

Видя, что Пьетро Сальво каждые пять минут достает из кармана часы, доктор Меччо воскликнул:

— Мы тут прямо минуты ему отсчитываем. Это неприлично!

— Так уходите. Кто вас держит?

Они чуть не поссорились. Но тут из-за угла появился дон Мармотта^[22], как прозвали официанта. Он шел не торопясь, сообщая новость каждому, кто останавливал его, потом медленно продолжал путь, опустив голову и покачивая ею в такт шагам, не думая о том, с каким нетерпением его ждут.

Маркиз поспешил ему навстречу:

— Ну что?

— Он скончался, когда пробило ровно девять.

Маркиз ожидал, что облегченно вздохнет, узнав об этом. Однако его охватило сомнение. Он не верил своим ушам, как будто дон Сильвио мог сыграть с ним злую шутку, притворившись, что умер.

Дома он увидел, что кормилица Грация молится за упокой души святого человека.

— Он умер! Какое несчастье! В тридцать девять лет! Такие люди, как он, должны бы жить вечно!

— Умирает столько отцов семейств! — возразил маркиз. — Смерть ни с кем не считается.

Всеобщий траур в городе раздражал его. Раздражала и мысль о смерти, которая теперь с необычайной живостью и странной назойливостью вертелась у него в голове. Как будто кто-то шептал ему прямо в ухо: «Сегодня я, а завтра — ты!» И этот кто-то постепенно приобретал обличье дона Сильвио.

Он хотел бы оглохнуть, чтобы не слышать колоколов всех церквей, звонивших по усопшему, — они то ненадолго умолкали, то снова начинали звонить! Он мог бы уехать в Марджителло, но сообразил, что звон будет слышен и там и даже покажется ему на расстоянии еще мрачнее.

И все же он не был уверен до конца! Он хотел увидеть с террасы клуба, как будут нести тело покойного.

На площади Оролоджо собралась большая толпа. Ждали похоронную процессию, которая, как было принято, уже час двигалась по главным улицам города к церкви святого Исидоро, где должна была совершиться траурная месса. И народ стекался сюда по прилегающим улицам.

Процессия двигалась медленно: собратья по приходу со свернутыми хоругвями, монахи-капуцины, монахи из монастыря святого Антонио, монахи-францисканцы, священники в стихарях и черных епитрахилях, каноники в траурных плащах — все шли с зажженными факелами и пели псалмы; следом за ними несли открытый гроб с покойным, он лежал со скрещенными руками, в стихаре, епитрахили и треугольной шапочке, выделявшейся на черной парче траурного покрова с серебряной бахромой, — маленький, сухой, желтый, с прикрытыми глазами и заострившимся носом, он, казалось, покачивал головой в такт шагам несших его гроб людей.

У клуба гроб опустили на землю, и народ столпился вокруг покойного, чтобы поцеловать ему руки. Четверо карабинеров стояли по сторонам гроба, иначе одежду усопшего разорвали бы в клочья, чтобы сохранить как реликвию.

Маркиз, таким образом, имел возможность хорошо рассмотреть навсегда закрытый рот дона Сильвио, который уже никогда, никогда больше не сможет никому передать открытую ему на исповеди тайну. И он почувствовал себя сильным, победителем, как будто смерть этого человека была делом его рук. Он не улыбнулся только из приличия, когда кузен Пергола шепнул ему на ухо:

— Как же, наверное, огорчился дон Сильвио, не найдя там рая!

17

Однажды утром, когда маркиз менее всего ожидал, к нему явился дон Аквиланте, но не для того, чтобы поговорить, как обычно, о делах, а чтобы со всей серьезностью сообщить:

— Наконец-то он дематериализовался!

Маркиз не расслышал и с изумлением переспросил:

— Де-ма?..

— Дематериализовался! — прошипел дон Аквиланте.

Хотя взгляды и убеждения маркиза Роккавердина совершенно изменились и он даже иногда с иронией спрашивал адвоката: «Так что говорят духи? Все еще развлекаются, мучая вас?» (дон Аквиланте рассказал ему как-то, что злые духи время от времени парализуют его правую руку, чтобы он не мог писать), это странное сообщение все-таки испугало его, словно речь шла о событии, в котором нельзя было усомниться.

— Ну и что теперь? — спросил он, охваченный внезапным волнением.

— Теперь легче будет расспросить его и больше надежды получить точные ответы. Вчера Рокко Кришоне на мгновение сам явился ко мне. Наверное, он хотел сказать: «Я в вашем распоряжении».

— Ну, бросьте! — ответил маркиз, беря себя в руки.

— Ваше неверие неразумно.

— Но вы сначала должны убедить меня, что душа человеческая бессмертна.

Дон Аквиланте поднял голову, удивленный этим неожиданным лексиконом.

— Наука… — продолжал маркиз.

— Не говорите мне об официальной науке, — прервал его адвокат. — Это самое грубое невежество, какое только может быть!

— Точная наука требует подтвержденных фактов, которые могут быть проверены и перепроверены. Наука…

Маркиз с пылом повторял фразы и целые периоды из книг, которые ему давал читать кузен, полагая, что затыкает адвокату рот.

— Факты. Да, конечно же! — снова заговорил дон Аквиланте. — Подтвержденные, разумеется! Только некоторые факты не устраивают материалистов, вот они и притворяются, будто не замечают их. Но тем не менее факты остаются фактами, не перестают существовать!

— Если нельзя ни увидеть, ни потрогать…

— Вы бы и увидели, и потрогали, если бы у вас хватило смелости провести эксперимент.

— А!.. Вы думаете, наверное, что, разгорячив мое воображение и внушив страх, заставите меня увидеть то, чего нет! В конечном счете, это будет галлюцинация, больше ничего!

— А если бы Рокко сказал нам: «Меня убил такой-то»?

— Это невозможно.

— А если бы он дал нам доказательства?

— Это невозможно!

— Вам надо взять на себя роль медиума. Он был близким и верным вам человеком. Никто лучше вас не смог бы вызвать его.

— Но я не собираюсь заниматься подобными глупостями!

— Ваши знаменитые ученые отвечают точно так же!

— И они правы!

— Что с вами станет, если вы поможете мне?

— И вы пришли только за этим?

— Да, маркиз. С некоторых пор меня мучают угрызения совести. Я долго думал о судебном процессе и приговоре Нели Казаччо. Боюсь, что присяжные допустили одну из тех неизбежных судебных ошибок, из-за которых невиновный несет наказание за преступление, совершенное кем-то оставшимся неизвестным.

— Почему?.. И что вы собираетесь делать?

— То же, что сделали бы вы, что сделал бы каждый честный человек в таком случае: направить суд по верному пути.

— Каким образом?.. Какие для этого есть основания?

— Это нам скажет он!

— Вы думаете, вам удастся оболванить меня своими колдовскими штучками?.. Спросите лучше у ваших духов, скоро ли будет дождь. Не могут ли эти господа послать его?.. Я поражаюсь, как вы, такой умный, образованный человек, верите всему этому вздору. Хотите услышать объяснение? Я, невежда по сравнению с вами, дам его вам. Сейчас, когда вы почувствовали угрызения совести из-за процесса, вы много думали о нем и разгорячили свое воображение… Вот и показалось, будто вам явился…

Он не захотел даже произнести имя Рокко Кришоне.

С чего бы это дон Аквиланте принялся размышлять именно о процессе Нели Казаччо?.. Какие у него подозрения? На кого? Он пришел прощупать почву?.. Или же просто придумал всю эту историю, чтобы посмотреть, как она подействует на него? К счастью, он, маркиз, оставался невозмутимым. К чему показывать, что он боится возможных разоблачений? Да и кто может сделать их, в самом деле? Когда умирают — умирают навсегда!

Эти мысли пронеслись у него в голове, пока он говорил.

И хотя где-то в глубине его души таился страх перед загадочными явлениями, который в иные минуты охватывает даже самых бесстрашных людей, он не стал ждать, пока дон Аквиланте ответит ему, и тут же продолжал:

— Однако, чтобы доказать, что не такой уж я неразумный, как вы уверяете, я готов удовлетворить вашу просьбу. Увидеть и потрогать, разумеется! И думаю, больше мы не будем возвращаться к этому… Лишь бы это было несложно и не очень долго. Я не могу терять время. И надеюсь оказать вам большую услугу, выбив из вашей головы все эти глупости.

— Вы соглашаетесь из любопытства или со злым умыслом?

— Хотите заранее принять меры? Я поступаю искренне, уверяю вас. Скорее ради вас, чем ради себя, Вот увидите. Вы избавитесь от угрызений совести.

— Вот он! — воскликнул дон Аквиланте. — Он не стал ждать, пока его вызовут.

Маркиз невольно посмотрел по сторонам, Сердце его стучало, во рту вдруг пересохло.

— Слушайте! — Голос дона Аквиланте зазвучал глухо. — Он подаст знак, что он здесь.

Бледность, легкое дрожание головы и рук, изменившийся голос говорили о том, что дон Аквиланте и в самом деле был в трансе.

Маркиз прислушался затаив дыхание.

— Слышали? — спросил дон Аквиланте.

— Нет.

— Но он же громко постучал по столику!

— Видимо, недостаточно громко.

После этой первой неудачной попытки маркиз стал успокаиваться, хотя все еще сдерживал дыхание и прислушивался.

— А теперь слышали?

— Нет.

— Слышите? Он стучит громче.

— Но я же не глухой!

— Я возьму вас за руку, — сказал дон Аквиланте, помолчав немного, — чтобы уловить еще один ваш флюид, и тогда вы тоже услышите его… Дайте мне руку, не бойтесь.

Маркиз почувствовал, как холодная дрожь пробежала по всему его телу. Дон Аквиланте с тревожным напряжением смотрел на него.

— Никого нет! — воскликнул маркиз.

Адвокат нахмурился, опустил голову и шевелил губами, словно разговаривал сам с собой.

— Ну? Так что же? — в нетерпении спросил маркиз.

— Он не хочет сказать мне это!

— А!

— Он хочет сказать это только вам! Обещает, что придет к вам во сне и все скажет.

— Я так и знал! — облегченно вздохнул маркиз. — Я так и знал, что все обернется шуткой!

— Он придет, непременно придет. А теперь он уходит!.. Он исчез!

— И это вы называете увидеть и потрогать?

Маркиз смеялся, расхаживал по комнате, разминая руки и ноги, чтобы сбросить с себя ощущение утомительного ожидания, в котором он почти час простоял неподвижно.

— И это вы называете увидеть и потрогать?

Он хотел взять реванш над доном Аквиланте, который так напугал его, несмотря на то что он никогда, а сейчас тем более не верил во все эти чародейства.

Во сне?.. Отлично! И он улыбался про себя.

Он рассказал об этой сцене кузену Перголе, и они вместе посмеялись; он рассказал о ней тетушке баронессе, у которой никто не мог выбить из головы, что вся эта темная история не обошлась без вмешательства этой дурной женщины! Ему казалось, что таким образом он обретает большую уверенность в своей безопасности.

И все же много дней подряд он ложился спать с каким-то смутным страхом, что увидит во сне свою жертву. Если бы Рокко сдержал слово, это означало бы, что и в самом деле… Но он не сдержал слово ни тогда, ни потом!

Однако маркиз не мог объяснить себе, отчего с некоторых пор его охватила жажда деятельности и вынудила в корне изменить старые привычки.

Кузену доктору Меччо и многим другим членам клуба удалось все же несколько поколебать его решение не вмешиваться в кипевшую страстями борьбу за муниципалитет. Хотя он все еще сопротивлялся, но уже не с той непреклонностью, что раньше:

— Во что вы хотите меня втянуть? Ради чего? Все равно не убедите меня, что мне по силам сделать доброе дело — навести порядок в том безобразии, что творится в муниципалитете, который еще держится кое-как только потому, что выколачивает налоги.

— Маркиз, муниципалитет — это залежи несметных богатств. Надо только вырвать их из рук тех, кто преспокойно распоряжается ими по своему разумению лишь потому, что никто до сих пор не посмел потревожить этих господ. Дела муниципалитета никого не волнуют! Вот замечательное присловье, которому все следуют.

— И вам бы хотелось, доктор, чтобы за это дело взялся я?

— Вы — лицо незаинтересованное, особой корысти у вас нет. Хотя как же — есть: вы ведь тоже задолжали муниципалитету за Марджителло, после того как отменили право дедовских времен на общинное пользование землей. Вот вам бы и подать пример — рассчитаться честь честью, и тяжбе конец.

— А кредиторы? Кто меня от них оградит, уж не вы ли? Стоит мне выложить деньги, как на них сразу наложат арест.

— Созовем их всех — и тех и других, — и предложим им, что так, мол, и так, господа, придется и вам пойти на уступки. Для них это будет так же приятно, как приглашение на свадьбу. Они ведь уже полста лет гроша ломаного не видят! А вот ежели бы вы могли сказать всем другим должникам: «Господа, поступайте, как я…»

— То они подумали бы: «Маркиз Роккавердина совсем спятил!» Да чтобы я растревожил это осиное гнездо? Чтобы все они на меня налетели? И чтобы я лишился той малой толики покоя, какая мне остается от моих собственных дел?

— Не будем эгоистами, кузен!

— А вы? Вы же сидите сложа руки.

— Я проповедую в пустыне вот уже много лет! Я скромный врач, у меня нет авторитета…

— И все же я слышал, что как-то, лишь бы заткнуть рот, один мэр предложил вам: «Действуйте. Даю вам карт-бланш».

— На словах!.. Не заставляйте меня выкладывать всю правду, маркиз!

Его увлекали в угол гостиной, настаивали, нашептывали, словно готовили какой-то темный заговор, и косо поглядывали на тех, кто прохаживался возле них, притворяясь, будто разговаривают друг с другом, и прислушиваясь, — на осведомителей мэра и городских советников.

— Видите дона Пьетро Сальво? Он сидит тут безвылазно. Можно подумать, будто целиком поглощен чтением газет. А на самом деле ни слова не пропускает из того, что здесь говорится, а вечером отправляется к своему куму — городскому советнику ad referendum!^[23]

Маркиз не решался сказать ни «да», ни «нет».

— Посмотрим. Все это надо хорошо обдумать. Когда берешь на себя какое-то обязательство, то оказываешься связанным по рукам и ногам. Я не хочу соглашаться, не разобравшись как следует во всем.

— Разумеется! Разумеется!

Но стоило ему начать разговор о своих аграрных проектах, как он сразу же загорался. И тогда все собирались вокруг и жадно слушали его широко раскрыв глаза, как будто готовы были тут же отхватить свою часть тех огромных богатств, которые маркиз словно волшебной палочкой вызывал в их воображении, легко воспламенявшемся после испытаний затянувшегося лихолетья.

И каждая виноградная лоза представлялась им слитком золота! Каждая виноградинка — бриллиантом! Бесконечные ряды виноградных лоз! Неоглядная равнина внизу должна была вскоре превратиться в гигантский виноградник! А холмы с оливковыми рощами! Нужно заставить их плодоносить каждый год, аккуратно подрезать, поменьше обрубать ветвей и не обивать варварски палкой при сборе плодов, отчего погибают свежие, нежные еще побеги и пропадает будущий урожай!

Только хорошо организованное общество может сотворить подобное чудо!

Ни одна гроздь винограда в окрестностях Раббато не должна попасть в частные давильни! Ни одна капля вина не должна оказаться в чужих бутылках!

А оливки, собранные вручную, по штучке, свежие-свежие, должны отжиматься жерновом, и чтобы близко не было этих зловонных дымовых труб, этих печей, которые пересушивают плоды и делают масло прогорклым!

Ни одна капля масла не должна попасть в другие кувшины, кроме кувшинов общества!

— А деньги, маркиз?

— Найдутся, должны найтись. Надо обратиться в банк и сказать: «Вот наша продукция. Мы хотим подождать с продажей, пусть поднимутся цены, а пока дайте деньги, которые нам нужны». И сразу же: «Это тебе! Это мне! Это на возделывание. Это в резервный фонд…» Так поступают всюду. Только мы спим как сурки. А проснувшись, хотим увидеть накрытый стол и тотчас не начать пировать!

У слушающих слюнки текли, и они уже предвкушали пиршество, оглушенные к тому же голосом маркиза, звучащим все громче и поднимавшимся до самых верхов.

— Но я напрасно надрываю глотку, — заключил он однажды (он и в самом деле охрип). — Для начала вполне достаточно, если нас будет хотя бы человек десять. Другиеприсоединятся потом, и еще на коленях будут упрашивать, чтобы их приняли в наше общество… Однако нужны дела, не слова. Нужен контракт по всем правилам, с подписью и печатью нотариуса. А нет, так я прекрасно знаю, чем это кончится. Скажут: «Фейерверк в Раббато». Это святая истина! Загоримся, нашумим, напустим дыма… и дело с концом!

— Я готов бесплатно составить контракт, — сказал нотариус Мацца. — Кто надумает, знает, где меня искать.

И «фейерверк» в тот день загорелся, и аграрное общество было основано, всего из восьми человек, но для начала достаточно!

— А вы, дон Пьетро? С вашими-то виноградниками в Торренте и оливковыми рощами в Россиньоло?

Дон Пьетро Сальво, вошедший в этот момент и сообразивший, о чем идет речь, вместо ответа пожал плечами и сказал:

— Хотите знать новость? Нели Казаччо умер в тюрьме. Мне только что сказал мэр.

Маркиз вздрогнул.

— Хорошенькие новости вы нам приносите! — воскликнул он, чтобы скрыть волнение.

Некоторое время ни о чем другом не говорили.

И когда нотариус Мацца, отведя дона Пьетро в сторону, попытался уговорить и его вступить вместе с другими в общество, тот ответил:

— Все Роккавердина всегда были один безумнее другого. И маркиз не исключение. Момент он выбрал самый подходящий! Люди мрут от голода. И если не пойдет дождь, кто знает, что-то со всеми нами будет!

18

Уже много лет маркиз и его дядя кавалер дон Тиндаро не желали знать друг друга. С того самого дня, когда маркиз не дал ему перекопать землю в Казаликкьо, чтобы отыскать древности, которые, по утверждению дяди, были там погребены, дон Тиндаро, презрительно прозванный маркизом-крестьянином, даже не здоровался со своим племянником.

И вот они неожиданно столкнулись в гостинице в Катании. Маркиз приехал сюда взять в кредит семьдесят тысяч лир в Сицилийском банке, а кавалер дон Тиндаро собирался продать здесь свою коллекцию античных ваз, статуэток и старинных монет одному английскому лорду, который, как он говорил, сорил фунтами стерлингов, словно это были сольдо.

Радость по случаю этой сделки была так велика, что кавалер, забыв, какую обиду нанес ему маркиз, не позволив провести раскопки в Казаликкьо, первым протянул тому руку:

— В конце концов, ты все-таки сын моего брата!.. Иди посмотри!

Коллекция еще находилась у него в комнате и была расставлена на комодах и столиках. Он должен был передать ее покупателю на следующий день и ни на минуту не отлучался из гостиницы, охраняя свои сокровища, а кроме того, хотел насмотреться на них напоследок. Он никогда больше не увидит эти драгоценнейшие предметы, которые вот уже три десятилетия составляли его радость, его гордость! Он чувствовал, как у него сжимается сердце, когда он думает об этом. Утешала одна лишь мысль, что его имя будет указано на табличке в лондонском музее, — таково было условие сделки. Этот лорд покупал по поручению одного лондонского музея.

— Тридцать тысяч лир, дорогой племянник!

— Вы считаете, это много? Вы же потратили по крайней мере вдвое больше.

— Вздор! Десять лир сегодня, двадцать вчера… А возвращаются все сразу… В эти-то трудные времена!

— Рад за вас. Но вам не следовало бы снова браться за это дело — опять растратите.

— Ах, если бы ты все-таки позволил мне!.. Указание точное: Казаликкьо! Сейчас там нет никакой деревни, ни большой ни маленькой. Но в древности она должна была там быть. Названия не даются случайно. Недаром говорят: в Казаликкьо есть сокровища!

— Что, если я сделаю вам одно предложение? — прервал маркиз.

— Какое?

— Я помогу вам освободиться от искушения растратить эти несчастные тридцать тысяч лир. Вложите две трети из них в постройки для аграрного общества, основанного мною. Я приехал сюда, чтобы получить заем в семьдесят тысяч лир на эти цели.

— Мы еще поговорим об этом… А пока посмотри: только эта ваза стоит шесть тысяч лир! Расцвет греческой культуры! Сизиф, толкающий камень в гору… Мифология!.. До рождества Христова!

— А я думаю о том, что вы уничтожили виноградники в Порраццо, чтобы разрыть могильники!.. Вам бы следовало вновь посадить их. Земли в Порраццо словно предназначены для винограда.

— Мы еще поговорим об этом, племянник. У тебя голова занята виноградниками, винами. А я вина не пью, ты ведь знаешь.

— Зато другие пьют и вынуждены покупать его.

— Не посадишь ведь ты виноград и в Казаликкьо! Дай мне сначала хотя бы попытаться. Когда о каком-то месте говорят: «Там сокровища», это значит…

— Ну хорошо, копайте в Казаликкьо!

Кавалер дон Тиндаро бросился ему на шею.

— Тогда… все, что хочешь… Две трети — нет! Половину — пятнадцать тысяч лир… Но если там окажутся хотя бы две вазы такой же ценности, как эта с Сизифом!..

— А если их не окажется?

— Я вижу их отсюда. Мне представляется, они уже у меня в руках… Но минутку!.. А этот безбожник тоже входит в твое общество?

— О дядя! Пора кончать с этим, он ведь ваш зять.

— Ничего подобного! Пока не обвенчается в церкви…

— Обвенчается, уверяю вас, рано или поздно. Пока же по закону…

Дон Тиндаро, помрачнев, сделал шаг назад.

— Мне говорили, — продолжал сквозь зубы кавалер, — что вы помирились, как будто обида была нанесена только мне одному, а не всем родственникам. Женщина из рода Роккавердина… сожительница — не жена! Его сожительница! — повторил он. — И это — моя дочь! Для церкви этот брак… как вы его называете?

— Гражданский.

— Не гражданский… Скотский брак!.. Вот как надо его называть! Для церкви он ровно ничего не значит…

— С вашими предрассудками!..

— Предрассудками? Одна из семи христианских заповедей — предрассудок? Ты, значит, тоже стал безбожником, как он? Ты тоже… ты ведь женишься — я знаю, что женишься, от других узнал, случайно! Но неважно! И тоже не будешь венчаться в церкви?

— Я… я поступлю, как все.

Маркиз покраснел. Ему и прежде уже не раз приходилось краснеть и чувствовать себя неловко перед тетушкой баронессой и особенно перед Цозимой — из-за того, что был неискренен в том, что касалось его изменившегося отношения к религии. Но на этот раз он покраснел и от неожиданной мысли, что вот уже больше года, как его жизнь стала сплошным лицемерием, беспрестанной ложью даже самому себе. Мгновения было достаточно, чтобы он понял, что жажда деятельности, охватившая его, и стремление отвлечься были инстинктивной попыткой убаюкать себя, заставить умолкнуть внутренний голос, который грозил зазвучать тем громче, чем сильнее он пытался его заглушить.

— Как поступают все? — подхватил дои Тиндаро. — Как обязаны поступать все, замечу я тебе. Ты ведь истинный христианин?

— Я пока еще не порвал с церковью!

— И этот безбожник тоже не порвал!

— Вспомните, ведь Евангелие учит прощать обиды. И потом, к некоторым людям нужно находить правильный подход. По-хорошему можно добиться много такого, чего не добьешься по-плохому.

— А ты на моем месте разве простил бы? Впрочем, ты ведь не отец. Ты не можешь понять, как это ужасно, когда у тебя уводят из дома единственную дочь! Она была совершеннолетней? Ну и что? Отец всегда остается отцом… Его власть длится до самой смерти, даже после смерти! И моя дочь — из рода Роккавердина! — восстала, унизилась до этого!.. Хотел бы я посмотреть на тебя, вздумай кто-нибудь увести у тебя Агриппину Сольмо, когда она была с тобой!.. И вздумай этот кто-то стать ее любовником… Ты бы убил его только из ревности, если ты действительно любил ее!.. Но дочь — это совсем другое. Плоть от плоти нашей, кровь от крови нашей… Не понимаю, как это я тогда не совершил убийство!

— Вы правы, дядя! Но когда зло уже совершено, надо искать выход из положения…

— Но я — настоящий Роккавердина! Меня нельзя согнуть, меня можно только сломать! Если же у тебя вместо крови течет сыворотка в жилах… Сколько лет я не желал видеть тебя из-за истории с Казаликкьо? Сегодня случай столкнул нас на нейтральной территории, в гостинице. Помни, однако, что я тверд как сталь, — меня нельзя согнуть, меня можно сломать. Fianger non flectar!^[24] В прошлом веке Роккавердина прозвали Лиходеями… С нашими предками шутить было опасно. Теперь же наш род вырождается, ты занимаешься сельским хозяйством… Я… Во всяком случае… Мы не понимаем друг друга. Будем считать, что мы не встречались.

— Я не отказываюсь от своих слов. Копайте, сколько хотите, в Казаликкьо. Я прикажу, чтобы вам не мешали.

— На каких условиях?

— Без всяких условий.

— Нет, спасибо! Я не хочу быть тебе обязанным.

Маркиз с благодарностью посмотрел на старого родственника, снова принявшегося разглядывать свои драгоценности, с которыми ему предстояло расстаться навсегда. Он видел, как тот переходил от вазы к вазе, осторожно сдувая с них пылинки, которые, как ему казалось, портили их, как поворачивал их, чтобы, пока еще было время, налюбоваться на эти прекраснейшие фигуры — черные силуэты на красноватом фоне, как нежно и ласково истинный любитель прикасался к какой-нибудь статуэтке или потиру.

И, глядя на него, маркиз чувствовал, что в его душе вновь загорается гордость рода Лиходеев, и был рад сознавать, что он-то не вырождается, хотя старик и думал иначе.

Сожаление о своем постоянном лицемерии, постоянной лжи, которое еще минуту назад мучило его, теперь казалось ему слабостью, недостойной потомка Роккавердина!

«Я бы хотел посмотреть на тебя!.. Ты бы убил его!»

Разве эти слова дяди не заключали в себе одобрения, оправдания? С ним тоже нельзя шутить, как и с его предками, которые, конечно, не зря получили свое прозвище: они были сильными и могущественными!.. Времена, однако, менялись, и род приспосабливался к ним. Создание аграрного общества казалось маркизу проявлением силы и воли. Теперь только так и можно было доказать свою принадлежность к Лиходеям.

После стольких месяцев унылого бездействия, вызванного непрекращающейся засухой и прерываемого лишь заботами о том, как сберечь немногих оставшихся в живых волов да сжечь и захоронить трупы тех, которых скосила эпидемия, управляющий и батраки Марджителло увидели, что приехали маркиз, инженер и несколько акционеров аграрного общества. Они пробыли здесь целую неделю, наблюдая за изысканиями и началом работ по расчистке участка, на котором должно быть построено задуманное маркизом здание.

Более полусотни крестьян, взрослых и подростков, рыли котлован под фундамент, перевозили на другой участок перегной и были счастливы, что могут заработать несколько сольдо в день, которые спасут их семьи от голодной смерти.

Кто-то из акционеров робко заметил маркизу, что затраты, наверное, слишком велики для начала…

— А что, потом переделывать заново? И двух лет не пройдет, вот увидите!.. А нагрянет дождь, так прощай! Придется кланяться людям, чтобы они оказали милость и пришли поработать сюда!

После этого окрика никто больше не смел и слова сказать ему поперек!

Можно было подумать, будто деньги, взятые в кредит в Сицилийском банке, жгут маркизу руки и он спешит истратить их — на строительный лес, кирпич, черепицу, известь, мел, на всякую арматуру.

Помещение уже, по существу, превратилось в склад, тут без конца сновали, словно в хлопотливом муравейнике, люди, время от времени терявшие голову от резких криков маркиза, от его распоряжений, порой противоречивых, когда ему вдруг приходило в голову все изменить и он приказывал иначе возводить стену, переставлять не понравившиеся ему двери и окна, хотя они были намечены им же самим и обозначены на чертеже, выполненном о его ведома инженером, который, приезжая раз в два-три дня в Марджителло, постоянно обнаруживал какое-нибудь новшество.

— Но, синьор маркиз!..

— А я удивляюсь, как вы сами не додумались до этого раньше!

Он объяснял причину изменений, и неправым всегда оказывался инженер, а не он.

Он был всецело захвачен этой стройкой. Он хотел бы видеть здание уже законченным, с крышей, со ставнями и всем прочим. И ему казалось, будто строительство идет медленно из-за какой-то умышленной нерасторопности.

Только по воскресеньям вспоминал он, что нужно нанести визит тетушке баронессе, где — он знал это — встретит Цозиму с матерью и сестрой. Синьоре Муньос казалось неприличным, если маркиз станет бывать у нее в доме.

— Чтобы не было сплетен, — сказала она баронессе.

На самом же деле она хотела избежать унижения, которое пришлось бы испытать ей и дочери, если бы маркизу представилось зрелище жалких комнат, где они скрывали свою нищету, где девушки целыми днями, а иногда и ночами шили и вышивали, а она, никогда не маравшая рук прежде, пока была обеспеченной, теперь натирала мозоли на своих аристократических пальцах, суча пряжу и крутя веретено, работая на других.

— Ах, тетушка!.. Вам бы надо приехать и посмотреть, всем четверым! Всего несколько часов езды в коляске.

— Зуд строить и перестраивать передается в нашем роду по наследству!

— Но о чем речь? Я не поняла. Что строится — давильня для винограда или для выжимки оливок? — спрашивала синьора Муньос.

И маркиз с удовольствием снова говорил о своих планах, вдаваясь в пространные объяснения и делая подробные описания, как будто сопровождал женщин по цехам, показывая им большие и маленькие чаны, бочки и бочонки, которых там еще не было, но которые вскоре будут, вел мимо прессов для выжимки оливок и полных оливкового масла кувшинов — их тоже еще не было и в помине, но они уже заказаны, все одинаковой величины и формы, как принято в Лукке и Ницце, лакированные снаружи и внутри, и не из простой глины, от которой масло становилось прогорклым и портился его цвет!

Цозима слушала его с выражением нежной покорности, улыбаясь всякий раз, когда он подчеркнуто обращался именно к ней, показывая тем самым, что считает ее умнее остальных женщин и слова одобрения ему приятнее услышать от нее, чем от кого бы то ни было другого.

Но единственные ласковые слова, которые маркиз обращал к ней на прощание, были всегда одни и те же:

— Нет дождя! Видите!.. Нет!

— А разве надо спешить? — ответила однажды Цозима. — Марджителло все равно не оставляет вам времени подумать о чем-либо другом.

— Вы говорите это, чтобы упрекнуть меня?

— Я не смогла бы упрекнуть вас, даже если б имела на то основание. Когда я действительно буду маркизой Роккавердина…

— Вы уже маркиза, Цозима, во всяком случае для меня.

— Когда я действительно буду маркизой Роккавердина, — шутливо повторила она, — я, конечно, буду иметь больше возможностей видеть вас и смогу попросить вас кое о чем.

— Почему вы так говорите?

— Потому что мне надо поговорить с вами об одной бедной женщине, которая приходила к нам на днях…

— Это верно, — подтвердила синьора Муньос. — Она спрашивала синьору маркизу. «Но ведь здесь нет никакой маркизы, дочь моя!» — «Ваша светлость, есть! Маркиза Роккавердина!» — «Пока еще нет, дочь моя». — «Ваша светлость, есть маркиза Роккавердина! Я хочу броситься к ее ногам и попросить за этого ребенка, за этого сироту… Синьор маркиз так много сделал! Мы обязаны ему жизнью! Не он, так мы все умерли бы с голода еще раньше, чем случилось это несчастье с моим мужем…» И пришлось дать ей поговорить, — улыбнулась синьора Муньос, — с маркизой Роккавердина!

— Об этом десятилетнем мальчике, — снова заговорила Цозима.

— Что ей надо было?.. Кто она?

— Несчастная вдова Нели Казаччо.

— Но… — Маркиз умолк.

— Она умоляла: «Не надо никаких денег. Только бы хлеба ему кусок да одежды, хоть какой-нибудь одежонки. Может, возьмете его к себе, ваша милость, мальчиком на побегушках? Он смекалистый и проворный». Что я могла ответить ей? Она ни за что не хотела поверить, что я не маркиза Роккавердина!

— И она правильно поступила, — ответил он. — Что касается мальчика, нет, это невозможно, мы не можем взять его в наш дом. Его присутствие постоянно напоминало бы мне о слишком печальных вещах. Нет, нет!

— Несчастная женщина! — воскликнула баронесса.

— Дорогая тетушка! Если оказывать помощь всем, кто просит… Каждый делает что может.

— Замечу только, — снова заговорила баронесса, — что прежде мужчины были любезнее, чем сейчас. На первую просьбу синьорины — и она выделила слова «первая» и «синьорина» — никогда не ответили бы отказом. По крайней мере, пообещали бы, а потом… Известное дело, разные обстоятельства…

— Цозима, — сказал маркиз, — держу пари, что вы предпочитаете мою… нелюбезность.

— Да, — ответила она.

19

Однажды утром из-за холмов Баррезе показались тучи. Они двигались медленно, будто им было стыдно появиться после того, как они заставили себя ждать полтора года, или будто забыли дорогу в Раббато.

Теснясь, сгущаясь, наползая друг на друга, они растянулись по всему горизонту. Потом остановились.

Из окон и с балконов, выходивших в сторону Баррезе, мужчины, женщины, дети протягивали руки, призывая их, зовя, как людей, способных слышать и понимать. Из всех домишек, лепившихся вдоль склонов холма, из переулков и улиц народ стекался туда, откуда можно было своими глазами увидеть их и убедиться, что слух, мгновенно разнесшийся повсюду: «Тучи! Тучи!», не был чьей-то злой шуткой.

Площадка у замка кишела людьми всех сословий, собравшихся посмотреть на тучи как на какое-то новое и неожиданное зрелище. Так и будут они стоять там? Или разойдутся? Что мешает им двинуться дальше и пролиться дождем?

Густые, почти черные в середине и белесые по краям, они растекались, клубились, вытягивались и перемешивались, образуя темное покрывало над грядой холмов Баррезе.

— Не движутся, боятся нас, потому что мы смотрим на них, — сказал какой-то крестьянин и засмеялся.

Но никто не присоединился к нему. Все напряженно, в тревожном ожидании наблюдали, как медленно-медленно меняются, то сгущаясь, то разрежаясь, бесформенные очертания, шептали молитвы и заклинания, увещевая этих жеманниц, не решавшихся продолжить свой полет, приблизиться и пролить свое животворное сокровище — дождь — на эту землю, беспрестанно, в течение долгих месяцев изнемогающую от жажды и тысячами трещин, похожих на пересохшие рты, молящую о спасительных каплях влаги.

Потом одна из самых легких туч оторвалась от других и, словно флагманский корабль, двинулась вперед, а за нею сразу же последовали вторая, третья… И у людей, следивших за каждым их движением, слезы навернулись на глаза, и сердца их, замиравшие в тревожном ожидании, затрепетали от радости, когда они увидели, что тучи бесшумно движутся — не друг за дружкой, а все вместе — и, опускаясь все ниже от тяжести своей ноши, заполняют и затмевают собой лазурное небо.

А из-за холмов Баррезе, гонимые поднявшимся вдруг, пропитанным влагой восточным ветром, появились новые, еще более густые и темные тучи, и едва они выплывали из-за волнистой линии холмов на горизонте, как вслед за ними показывались другие, устремлялись вверх и наползали на плывущие впереди, которые ускоряли свой бег к Раббато, погружали в тень залитые солнцем поля и долины, словно вбирая в себя его золотое сияние, и приближались к протянутым им навстречу рукам, благословляющим те из них, что уже достигли Раббато и стремительно уносились дальше.

При первых же редких, крупных каплях дождя раздался крик:

— Да будет благословенно божественное провидение!

Это кричали не только несколько десятков человек, словно обезумевших от радости на площадке у замка, об этом протяжно звонили колокола всех церквей, кричал весь Раббато — из окон, с балконов, на улицах, на площадях, куда стекался народ, чтобы насладиться зрелищем замечательного проливного дождя, который все еще казался невероятным.

Никто и не подумал прятаться от ливня, всем хотелось почувствовать, как он льет прямо на непокрытую голову, на запрокинутые кверху лица, хотелось собрать в ладони эту божью благодать, неудержимо низвергавшуюся с неба, стучавшую по черепицам, наполнявшую канавы, разливавшуюся ручьями и лужами, где вздувались и лопались тысячи пузырьков, словно вода кипела.

До наступления вечера люди снова поднимались под дождем на площадку у замка, чтобы посмотреть оттуда на поля, которые пили, пили, пили и никак не могли утолить жажду! Блестели только тропинки, дорожки, проселочные дороги, образуя серебристую сеть на потемневшей почве; блестела вздувшаяся река, что извивалась вдали у подножия холмов; блестели потоки, срывавшиеся с каменистых склонов, которым воду девать было некуда, и они отсылали ее туда, где влага была нужнее.

А дождь, ровный и плотный, все лил и лил, развешивая свой огромный занавес, за которым не различить было линии, контуры и краски, размывая очертания гор и холмов, так что даже Этну можно было принять за отдаленное облако, разрешившееся дождем.

Кавалер Пергола, укрывшись зонтом, искал глазами свои небольшие угодья, едва различимые справа, слева и чуть подальше впереди. Смотрел он и в сторону Марджителло, где на фоне темной, напоенной водой земли белело здание аграрного общества со своими черными дырами оконных проемов без рам и стенами без крыши, походившее на брошенный там гниющий скелет какого-то огромного животного.

— И вы здесь, кум Санти? Ведь теперь вам уже не на что больше смотреть отсюда.

— А я и пришел посмотреть на то, чего у меня больше нет, верно говорите, ваша милость. Моим добром владеет теперь маркиз Роккавердина!

— Он же заплатил вам за него.

— Кто ж говорит, что нет. Но он отобрал его у меня почти силой. И мне пришлось приткнуться на крутом склоне Пьетранеры, а это проклятое место!

— Ну, сейчас, после такого дождя…

— Там, в Марджителло, осталось мое сердце! Вы же знаете, ваша милость, как было дело. Хотели втянуть меня в этот процесс… Потому что мы с маркизовым Рокко немного повздорили из-за границы участка на западе. Рокко — да простит ему бог — защищал интересы хозяина всеми правдами и неправдами, и что касается меня, то он был не прав.

— Вы еще не забыли об этом?

— Пока жив, всегда буду помнить!

— Вот увидите, после такого дождя даже виноградники в Пьетранере дадут урожай. Вы не прогадали, выбрав этот участок, и жалуетесь только по дурной привычке.

— Да, что и говорить, мы, бедняки, всегда не правы!

— Вот и дождь, кавалер! Каждая капля — все равно что кусок золота, падающий с неба!

— Именно так, дон Стефано!

— Наконец-то святой Исидоро смилостивился над нами!

— Вы, дон Джузеппе, разумеется, льете воду на свою мельницу, недаром же вы пономарь!

Люди бесстрашно собирались группами, не обращая внимания на то, что зонты плохо укрывали их. И если кто-то покидал площадку, то на смену ему приходило двое, трое, будто людям мало было слушать, как шумит вода в каналах, видеть, как вздуваются потоки на улицах, — они хотели насмотреться на эти поля, что пили, пили, пили и все не могли утолить жажду! Ах, этому дождю идти бы целую неделю, не прекращаясь ни на минуту! Земле надо было напиться влагой по крайней мере на три пяди в глубину!

Из дома в Марджителло инженер показал маркизу на людей, собравшихся на площадке у замка. Несмотря на завесу дождя, можно было различить черные точки, которые появлялись там вдали, перемещались с места на место, расходились в разные стороны, потом снова собирались вместе.

Даже сюда, в долину, долетал благовест всех церквей, зазвонивших при первых каплях дождя. И тут, во дворе, крестьяне и рабочие тоже безудержно ликовали, кричали и прыгали от радости, а ребятишки забавлялись, бегая по лужам и брызгаясь собранной в пригоршни водой.

Теперь же, толпясь в дверях на первом этаже, они шутя выталкивали друг друга под дождь, чтобы он окатил, как из ушата.

— Эй, ребята!.. Прекратите! — крикнул маркиз, выглянув в окно.

А ведь это веселье должно было бы радовать!

Но дождь, столь желанный, столь долгожданный, лишь опечалил его; шутки детей раздражали.

В последний раз он опять сказал Цозиме: «Нет дождя! Видите?.. Нет», и ее ответ: «А к чему спешить?» — не понравился ему. Правда, впечатление это сразу же стерлось, едва она добавила: «Марджителло не оставляет вам времени подумать о чем-нибудь другом!» И теперь, когда пошел дождь — да еще какой! — теперь, когда не осталось и этой незначительной преграды между ними, он не только не испытывал радости, но стоял у окна, с тоской уставившись на эвкалипты, — с их кривых ветвей и старых удлиненных листьев стекала вода, смывая толстый слой пыли, от которой они высохли и пожелтели, — стоял, уставившись в одну точку, и ему казалось, будто мечта, что вот-вот должна была осуществиться, быстро улетает прочь и он ничего не может поделать, не может удержать или вернуть ее.

И эта печаль, заполнившая его душу, становилась тем глубже и мучительнее, чем туманнее он представлял себе, какие обстоятельства и причины порождают его мрачные мысли.

Обновленный после ремонта дом был уже совсем готов, а обет, данный Цозимой, услышан на небесах. Маркизу только и оставалось, что взять ее за руку и предстать перед мэром, а потом и перед священником в подтверждение поговорки, которую любила повторять тетушка баронесса: «Браки совершаются на небесах». Однако в эту минуту ему казалось, что подтверждение, разумеется, будет, только вовсе не такое, о каком думал он и какого ожидали все вокруг.

И тут, будто прочитав его мысли, заговорил инженер:

— Синьорина Муньос, должно быть, очень рада сегодня. По правде говоря, она заслуживает счастья стать маркизой Роккавердина. Но думаю, что, если бы несколько месяцев назад кто-нибудь предсказал ей это, синьорина перекрестилась бы, как говорится, чтобы прогнать искушение.

— Я, наверное… тоже! — ответил маркиз.

— Так уж устроен мир: никогда не предугадаешь, что тебя ждет завтра. Нет ничего надежного ни для кого. Агриппина Сольмо… к примеру… Бог знает, чего она возомнила достичь!.. А что получилось? Сначала овдовела, а потом вышла замуж за пастуха из Модики, который, должно быть, еще и голодом ее морит…

— Напротив, он обращается с ней как с госпожой.

— Это она вам писала? Молодец! — продолжал инженер. — Не просто найти другую такую, как она, из ее сословия. Любая на ее месте, став хозяйкой, какой она была здесь, прежде всего подумала бы о своей выгоде и скопила бы деньжат. Она же и в мыслях этого не держала! А как скромна! Всегда оставалась сама собой, даже внешне. Никогда не снимала накидку, а ведь могла бы, не хуже многих других, носить шаль, какие теперь надевают все простолюдинки, даже самые бедные. А кроме того, она умеет молчать!.. Даже потом, когда не оставалось уже никакой надежды, она никогда, никогда ни словом не выказала ни обиды, ни гнева. Для нее маркиз Роккавердина был богом! И если кто-нибудь из сострадания или из желания подразнить, позлить говорил ей: «Маркиз мог бы и получше обойтись с вами!..» — и то и се — знаете, как судачат некоторые, — она сразу же обрывала: «Маркиз поступил правильно! Он сделал даже больше того, что должен был! Один только бог может воздать ему!» Мне рассказала об этом моя жена, а она слышала собственными ушами, причем ее не видели… Словом, маркиз, вам везет на женщин… Одна лучше другой!.. Спросите нотариуса Маццу, он вам расскажет, как можно попасться в ловушку!

Маркиз хотел было тут же остановить его, едва тот произнес имя Агриппины Сольмо. Но глубокая грусть, в которую ввергал его дождь, воспоминание о прошлом, которое пробудили слова инженера, неожиданное возвращение к былому растревожили его душу, заставив с легким чувством сожаления вспомнить и многое-многое другое. Потому что в конце-то концов во всем виноват был только он сам. Из кастового тщеславия, из желания перехитрить самого себя ом выдал ее замуж на таком чудовищном условии, нисколько не подумав о возможных последствиях.

Видя, что маркиз молчит, инженер подумал, что напоминание о прошлом ему неприятно, достал из кармана сигару, раскурил ее и стал прохаживаться по комнате, поглаживая бакенбарды.

Маркиз же, не отводя глаз от эвкалиптов, с которых потоками стекала дождевая вода, мысленно следовал за женской фигурой в белом, с черными косами под темно-синей накидкой; он следовал за ней по уже виденной им когда-то давно местности, мимо домишек, лепившихся по склонам горы и словно искавших у нее защиты от ветра, он следовал за ней и чувствовал, как его охватывает глухая ревность, совсем непохожая на ту, которую он испытал некоторое время назад… Мог ли он теперь сомневаться? Мог ли негодовать? Разве он не обрадовался, когда она уехала в этот далекий городок, спрятавшийся в изгибе горы, в один из домишек, лепившихся по ее склонам и словно искавших там защиты от ветра?

Он резко обернулся к инженеру, ходившему взад и вперед по комнате с сигарой во рту, поглаживая бакенбарды, и чуть было не сказал ему: «Ну зачем вы разворошили в моей душе этот еще тлеющий пепел?» Как будто это он, инженер, был виноват, что его охватила грусть, будто это он вызвал в его воображении меланхолически покорное лицо Цозимы, говорящей о печалью в голосе: «Зачем спешить? Марджителло все равно не оставляет вам времени подумать о чем-нибудь другом!»

И это было действительно так!

20

В те дни и часы, когда хлопоты по строительству и заботы о хозяйстве не поглощали его целиком, — а ему надо было подумать и о восстановлении сильно поредевшего от эпидемий стада, и о распашке целинных участков, и о приобретении зерна для посева, чтобы восполнить ущерб, нанесенный двумя ужасными неурожайными годами, — маркиз испытывал странное ощущение, будто идет по какой-то не очень твердой почве, которая в любую минуту может провалиться у него под ногами.

В такие дни и часы совесть не давала ему покоя, ему казалось, будто процесс может возобновиться и ему все еще грозит опасность, что какая-нибудь не замеченная на предварительном следствии улика наведет на его след, будто разоблачающие слова, сказанные им на исповеди, могли каким-то загадочным образом запечатлеться на беленных известью стенах комнатки дона Сильвио и внезапно проступить на них, подобно огненному библейскому пророчеству на пиру Валтасара^[25], чтобы непременно погубить его; будто «колдовство» дона Аквиланте, не удавшееся прошлый раз, может не сегодня завтра, при каких-то неведомых обстоятельствах, дать результат; будто все прочитанное им в книгах, которые давал ему кузен Пергола, было несостоятельным вымыслом, обманом и он напрасно успокоился относительно земной и загробной жизни!

Однажды утром ему пришлось спуститься вместе с Титтой и плотником в мезонин, чтобы посмотреть, нет ли там среди сваленной в первой комнате мебели каких-нибудь еще пригодных столов.

Он спустился туда спокойно, без малейшего опасения, что воспоминание о распятии, подаренном церкви монастыря святого Антонио, может разволновать его.

А вышел оттуда еще более потрясенный, чем если бы снова увидел вдруг на прежнем месте истекающую кровью фигуру, пригвожденную к большому черному кресту и завернутую в рваную простыню.

На пожелтевшей от времени стене пространство, которое прежде закрывало распятие, сохранило свой первоначальный цвет, и отпечаток креста и тела Христова получился таким четким, что казалось, контуры эти на желтом фоне стены сделаны искусной рукой художника, который почему-то не смог завершить рисунок и раскрасить его.

Позднее маркиз прекрасно понял, отчего так получилось. Но первое внезапное впечатление было таким сильным, что он целый день не мог избавиться от него.

В другой раз, войдя в комнатку, где он заперся однажды, чтобы пустить себе пулю в висок, он вспомнил сцену, которая произошла между ним и Сольмо, прибежавшей туда в поисках его. И ему померещилось, будто он снова видит ее перед собой — она пристально смотрит на него горящими глазами и говорит: «Я теперь ничто для вашей милости! Вы гоните меня, будто бешеную собаку. Что я сделала? Что я сделала?» Только теперь ему показалось, что тогда он не заметил страшного выражения этих глаз, которые как будто хотели сказать ему: «Я все знаю! Но я молчу! И ваша милость тоже верит, будто это я убила Рокко Кришоне?.. Я знаю! Но я молчу!»

Подозрение это никогда еще не возникало у него. Почему же оно пришло ему в голову сейчас?

Короткие письма, которые время от времени она присылала ему, как бы для того, чтобы напомнить, что жива, разве не означали: «Я все знаю! До сих пор я молчала. Но могла бы и заговорить. Разве вы не сказали мне, вспомните, ваша милость: „Было бы лучше для тебя и для меня, если бы это ты убила его!“ Что вы имели в виду?» Ему показалось, будто он слышит, как она говорит это!

И в тот день ему тоже стоило больших усилий прогнать это страшное подозрение. Возможно, из-за всего этого он и испытывал теперь тревожное ощущение, словно ступает по не очень твердой почве, которая в любую минуту может провалиться у него под ногами.

Он хватался за все, чтобы удержаться, и, как только немного успокаивался, начинал смеяться над своими страхами и сердиться на свои нервы.

А что нервы у маркиза были взвинчены, это видели все. Беда тому, кто делал хоть что-нибудь ему поперек! Да, к сожалению, это знали все: кормилица Грация, Титта, управляющий и батраки, инженер, каменщики и плотники, работавшие в Марджителло, и несчастные крестьяне, не умевшие пользоваться новыми плугами, хотя он и объяснял им и растолковывал, как это делается.

Вот уже две недели, как он не возвращался в Раббато, — еще и потому, что не хотел испытывать неловкости от визита к тетушке баронессе и от разговора с Цозимой. Теперь он уже не мог сказать ей: «Нет дождя!» Столько воды пролилось за два дня и две ночи! И земля уже «запенилась», зазеленела, спеша выгнать ростки разных трав, семена которых долго дремали в затвердевшей почве.

Но как было думать о свадьбе, когда шло строительство, за которым он должен был следить с утра до вечера, иначе его не успеют закончить к сроку, ведь скоро прибудут машины, кувшины и бочки, которые нужно будет расставить по местам.

Как было думать о свадьбе, когда столько забот о полевых работах, из-за которых ему приходилось без конца ездить из Марджителло в Казаликкьо, из Казаликкьо в Поджогранде: он хотел сам за всем присмотреть, сам все проверить! Разве мог он положиться на этих безмозглых крестьян, которые ничего не понимали или притворялись, будто не понимают, и выполняли его распоряжения наоборот, чтобы привести его в отчаяние и заставить орать!

Когда же, позавтракав с инженером или с кем-нибудь из акционеров, приехавших в Марджителло посмотреть, как идут дела, он выглядывал во двор и видел в какой-нибудь сотне шагов стены, уже подведенные под крышу, окна с крепкими решетками и ставнями, видел каменщиков, работавших внутри, слышал визг пилы, вжиканье рубанков, стук молотков плотников, ставивших двери, его переполняло чувство гордости и удовлетворения.

— Вы могли бы себе представить все это несколько месяцев назад?

— Просто чудо, маркиз!

Акционеры были несколько обеспокоены тем, как много уже истрачено денег. Деньги дал авансом маркиз, это верно, но все же они должны были вернуться к нему, хотя и постепенно, с их виноградников и оливковых рощ; пока же строительство поглотило больше средств, чем первые доходы, которые предполагалось получить! Да и можно ли было на них рассчитывать, полагаться?

— Мы взялись за очень крупное дело!

— Кто не рискует, тот не выигрывает! Что вы за люди!

Его сердило, что они еще сомневаются, видя перед собой это здание, выросшее словно по волшебству, в котором скоро заработают машины и пока еще пустые помещения которого заполнятся кувшинами и бочками, содержащими сокровища!

И чтобы ободрить сомневающихся, он водил их по зданию, среди нагромождения строительных материалов, заставлял подниматься по еще не убранным лесам, перешагивать через железные балки, через бревна, доски, инструменты каменщиков; то и дело останавливался и в сотый раз повторял объяснения, стараясь разжечь их воображение, чтобы они представили себе все так, как видел он, в полном порядке; прессы отжимают раздавленные оливки, и масло течет ручьями, сусло бродит в чанах и потом ударяет в голову. Разве что не нацеживал из бочек прозрачное вино и не протягивал им стаканы, предлагая попробовать!

— Так что же, дорогой племянник?

Наконец ему пришлось отправиться к тетушке, приготовившись выслушать упреки, которые она конечно же обрушит на него.

— Тетушка, дорогая!.. Как только освобожусь от этих забот, мы все сделаем быстро, в две-три недели.

— Все просто, скромно, без роскоши — так хочет Цозима.

— Это решает не она. У маркиза Роккавердина свадьба не может быть скромной, как у какого-нибудь захудалого дворянина!

— Я тоже так думаю. Но эта бедная девочка до сих пор не может поверить, что сбывается ее мечта. Она боится слишком рано радоваться своему счастью. И мне каждый раз приходится придумывать новую уловку, убеждая ее и ее мать принять то немногое, что мы с тобой стараемся им дать, чтобы они почувствовали, как изменилась их судьба. «Того, что у нас есть, нам достаточно. Теперь мы уже привыкли!..» А это ее знаменитое «Теперь!». Однако мне жаль другую девочку. Она говорит, что хочет постричься в монахини.

— Это теперь-то, когда собираются упразднить монастыри?

— Бог не допустит этого!

— Позаботимся и о ней. Цозима позаботится. Маркиза Роккавердина получит приданое и сможет распоряжаться любой суммой по своему усмотрению.

— Ты плохо знаешь ее. Ей будет казаться, что она злоупотребляет своим положением. Она необычайно деликатна, эта девочка. Недавно сказала мне: «Ему, должно быть, плохо с матушкой Грацией. Она человек преданный, любящий, совсем как настоящая мать. Но в таком доме, как у него, нужна женщина, которая умела бы…»

— Она совершенно права. С некоторых пор матушка Грация сдает, сдает. Совсем поглупела. Но разве я могу прогнать ее? Она закроет глаза в доме Роккавердина, бедняжка!

— Еще она говорила мне… Я должна сказать тебе об этом, чтобы ты разубедил ее; ты ведешь себя, по правде говоря, не так, чтобы она могла быть спокойна. Еще она сказала мне: «Если он идет на это только для того, чтобы сделать приятное своей тетушке (поскольку мне известно, какое участие вы приняли в том, чтобы этот брак состоялся), если он не питает ко мне таких же чувств, какие питаю к нему я, — голос ее дрожал, — оставим это! Я не хотела бы, чтобы он приносил такую жертву. Теперь!» Вечно это «Теперь!». Я отругала ее. Я ответила за тебя.

— Правильно сделали, тетушка.

— Было бы, однако, гораздо лучше, если б ты сам попытался убедить ее. Я не требую, чтобы ты в свои годы принялся изображать страстного влюбленного. Но можно так, а можно и этак, дорогой племянник! «Он немного диковат! — сказала я ей. — Ты укротишь его и быстро сделаешь другим».

Маркиз не знал, что ответить. Он чувствовал, что виноват. Его сердце оставалось совсем или почти совсем спокойным, когда он думал о Цозиме. Он испытывал только приятное чувство удовлетворения, не более того. Его душа не замирала, как случалось, когда неожиданно наплывали воспоминания, от которых у него закипала кровь, и он волновался, испытывая какое-то неопределенное чувство, он и сам не мог понять какое — то ли злобу, то ли сожаление.

Увидев, что она входит в комнату вместе с сестрой и матерью, он пошел ей навстречу и крепко пожал руку, которую она с волнением протянула ему.

— В деревне, должно быть, рай, — сказала маркизу синьора Муньос.

— Все распускается прямо на глазах, словно взрывается! — ответил маркиз.

— Давно пора! — воскликнула баронесса.

Кристина ничего не говорила. Она сидела рядом с креслами, где, положив мордочки на мягкие сиденья, прикрыв глаза, свернулись клубочком две оставшиеся в живых собачки баронессы, гладила их по головкам, и те, показывая, что им очень приятна эта ласка, слегка подрагивали и пригибались под ее рукой.

Маркиз отвел Цозиму в сторону и сказал почти шепотом:

— Хочу оправдаться.

— В чем же?

— В том, что вы подозреваете.

— Я ничего не подозреваю. Я боюсь. Это естественно.

— Вы ничего не должны бояться.

Глядя на нее и слушая ее, он еще яснее понимал, что виноват. И слова, сказанные однажды: «Вот женщина, которая мне нужна!», упреком сверлили его мозг.

— Немного терпения, — продолжал он. — Еще несколько месяцев. Я хочу освободиться от некоторых забот. Бывают дни, когда я просто теряюсь, так много дел, которыми мне приходится заниматься. Вам, наверное, по душе такая лихорадочная деятельность после моего глупого уединения.

— Я никогда не сетовала на это.

— Верю. Вы бесконечно добры. Хочу повеселить вас. Я решил дать ваше имя самой большой бочке нашего нового завода. Это принесет удачу предприятию.

— Спасибо! — ответила Цозима, улыбаясь.

— Это, наверное, глупая мысль…

— То, что делается всерьез, не может быть глупым…

Обрадовавшись такому ответу, он на мгновение умолк. Потом заговорил снова:

— Это правда, что ваша сестра думает постричься в монахини?..

— Не знаю. Возможно.

— Отговорите ее.

— Я взяла бы на себя большую ответственность.

— Я вам еще не сказал, но у меня есть такая идея. Я не хочу разлучать вас с матерью и сестрой. Мой дом достаточно велик, чтобы и они могли жить с нами.

— Я очень вам благодарна. Однако у мамы свой взгляд на вещи.

— Ее самолюбие не может быть задето приглашением жить в доме дочери.

— Наше положение вынуждает нас особенно заботиться о собственном достоинстве. Раньше я редко задумывалась, что скажут обо мне. Конечно, не следует обращать внимания на людскую злобу. Достаточно прислушиваться к собственной совести.

— Меня никогда не интересовало мнение других. Ведь я же Антонио Скирарди маркиз Роккавердина!

— Вам это позволено. Но такая семья, как наша…

— Семья Муньос не менее знатная, чем семья Роккавердина.

— Была!

— Кровь остается кровью. Имя кое-что значит.

— Гордость неотделима от способов отстаивать ее. Я думаю точно так же, как мама. Именно поэтому я и сказала баронессе то, что она, должно быть, передала вам, если я правильно поняла ваши первые слова. Будьте искренни, ради своего и моего блага. Все еще можно изменить.

— Когда маркиз Роккавердина связывает себя обязательством, то его слово…

— Вы можете заблуждаться. Речь идет не о тщеславии, не о том, чтобы сдержать или не сдержать слово… Я бы хотела услышать от вас…

Она говорила с трогательной робостью, хотя слова ее были совсем не робкими. От волнения, а также оттого, что приходилось говорить в присутствии баронессы, матери и сестры, голос ее звучал глухо.

Маркиз, восхищенный рассудительностью Цозимы, начинал понимать, что за этой благородной сдержанностью таится живой огонь, которому только сила воли не даетвырваться наружу.

В порыве чувств он взял ее за руки так стремительно, что она не успела остановить его, и произнес:

— Мне нечего больше сказать вам, Цозима, кроме того, что я крайне огорчен тем, что дал вам повод так говорить со мной!

Легкое пожатие ее красивых рук было ему ответом.

Цозима опустила глаза, и лицо ее порозовело.

21

Но он все еще не решался.

Что-то таившееся в глубине души останавливало его каждый раз, когда он хотел принять наконец какое-то решение, — что-то вроде суеверного страха, смутной боязни опасностей, скрытых где-то в тени и готовых обрушиться на него, как только он решится осуществить этот план, который должен положить начало новому этапу его жизни.

И он выискивал предлог за предлогом, сам того не сознавая, отчего испытывал удовлетворение и облегчение, как будто извинения и предлоги не отыскивались им, а возникали сами собой по ходу событий.

Поэтому кузену Перголе, доктору Меччо и их друзьям удалось побороть его нежелание принимать участие в избирательной борьбе, хотя, как он продолжал утверждать, никакого проку от нее не было.

Истекал срок полномочий мэра. Водимый за нос двумя или тремя хитрыми и наглыми советниками, которые предпочитали не входить в городскую управу, чтобы таскать каштаны из огня чужими руками, мэр не смел и пальцем шевельнуть, не посоветовавшись с ними.

Их имена как раз и баллотировались в состав пятерки советников. Нужно было помешать их переизбранию или хотя бы ввести в совет вместо кого-нибудь из них маркиза, который стал бы затем главной фигурой среди этих баранов, способных лишь говорить «да» или «нет», в зависимости от того, что от них требовалось.

Имя, положение, порядочность — чего еще могло желать правительство, чтобы назначить мэром маркиза? И раздолью этих синьоров пришел бы конец.

— Маркиз Роккавердина, — восклицал доктор Меччо, — это вам не марионетка, которой эти господа смогут управлять, дергая за ниточки из-за кулис.

— Все как один проголосуют за вас, кузен! — добавлял кавалер Пергола.

И, оставшись с ним наедине, когда доктор Меччо ушел и уже не мог мешать своими клерикальными бреднями, он отвел душу:

— Все мы в руках пономарей! Надо гнать их прочь. Пономарей и сторонников Бурбонов! Они ждут с минуты на минуту возвращения Франческьелло…

В глубине души маркиз тоже был немного на стороне Бурбонов.

Объединенная Италия — да, он мог бы поверить, что это хорошо, если б объединение не породило столько налогов, что уже и дышать стало нечем. Но ему, никогда не занимавшемуся политикой, было безразлично, как будут звать короля — Франческьелло или Виктор Эммануил. Свободу он понимал до определенного предела. Разве кто-нибудь прежде беспокоил его? Он всегда делал у себя в доме все, что захочет, что ему вздумается. Больше ему ничего не нужно было.

Его дед и отец имели немало неприятностей, ввязываясь в некоторые дела. Особенно дед, неистовый карбонарий в двадцатые годы! А что толку? Ему пришлось затаиться, чтобы жить спокойно. А отец в сорок восьмом? Его, капитана национальной гвардии, Сатриано едва не расстрелял. Вот какую получают прекрасную выгоду, когда занимаются политикой! При Фердинанде II и Франческьелло по крайней мере жилось спокойно. Никакой избирательной борьбы. Декурионов, как тогда назывались советники, назначал вице-губернатор, и никто не смел ему возразить.

Кузен Пергола, не в первый раз уже слушая эти разглагольствования, выходил из себя:

— А человеческое достоинство вы совсем ни во что не ставите? Теперь мы управляем сами через депутатов и советников, выбранных нами же. Плохо выбираем — так сами и виноваты…

— Верно. И невозможно выбрать хорошо. Честные люди — не нахалы, они не любят лезть вперед, как те, кому нечего терять и кто стремится только выгадать.

— Честные люди не правы. Только простаки могут допускать, чтобы над ними брали верх.

— Иные простаки догадываются об этом, кузен!

Тем не менее уговоры и примеры со временем возымели на него действие. Кузен и его сторонники обрабатывали избирателей, оставляя маркизу лишь заботу о том, чтобы наносить последние мазки — приветливым словом, улыбкой, дружеской благодарностью, туманными обещаниями, которые он вроде бы давал и в то же время не давал, дабы не оказаться потом слишком связанным обязательствами.

Таким образом, первое время маркиз оставался несколько в стороне. Однако постепенно азарт борьбы захватил и его, побудив даже навестить некоторых влиятельных избирателей.

— О синьор маркиз! Какая честь!.. Подумать только! Ваше имя!..

— Не только мое. Поймите правильно, Я лишь один из многих. Нужно голосовать за весь список.

— Вы правы. Но… как это делается?

— Договоримся. Два-три имени — вот эти.

— Можно ли отказать маркизу Роккавердина?

Других же — крестьян, рабочих, некоторых дворян из тех, что имеют у своего имени приставку «дон», но не имеют денег, он вызывал под разными предлогами к себе или же просто посылал сказать: «Маркиз хочет поговорить с вами».

— Я сам дам вам бюллетень.

— Как ваша милость прикажет.

— Уже с зачеркнутыми фамилиями, имейте это в виду!

— Своего кума, ваша милость, я не могу обидеть, я обещал.

— Так идите за своим кумом.

Некоторые смущенно чесали затылок.

— В чем дело?.. Тебе заплатили?

— Что вы хотите, ваша милость! У меня жена, дети… Неурожайные годы… С брюхом шутки плохи!

— Я дам тебе вдвое больше, но накануне здесь, у меня в доме, чтобы избежать соблазнов. Ты будешь не один.

А если встречал сопротивление, в нем тотчас начинал говорить Лиходей. Но как гласит пословица: «Он был на балу и должен был танцевать» во что бы то ни стало, чего бы это ни стоило, не гнушаясь даже угрозами:

— Я вам это припомню! Бывают в жизни такие минуты, когда без помощи не обойтись. Так что не жалуйтесь, если… потом…

Сразу освоив избирательные уловки, он уже вошел во вкус борьбы и загорелся так, что и сам никогда не подумал бы, что с ним может быть такое. Верно говорят, некоторые вещи надо самому испытать, чтобы справедливо судить о них.

Думал ли он об интересах города, о ранах, которые надо было залечить, о проблемах, которые надо было решить, о добре, которое можно было сделать? Нисколько. Его привлекала лишь борьба, и не столько ради стремления во что бы то ни стало одолеть противника, сколько потому, что доставляла различные хлопоты, которые отвлекали от мыслей о другом, давали повод показать, что он занят выше головы, гораздо больше, чем это было на самом деле.

Время от времени, однако, какого-нибудь слова, намека или события, какого-то неосознанного движения души было достаточно, чтобы он понимал тщетность своих усилий. Вскоре ему предстояло вновь испытать жестокую внутреннюю борьбу, не дававшую покоя, словно он ничего не сделал до сих пор, чтобы подавить ее, уничтожить!

И тут как раз явилась к нему вдова Нели Казаччо с четырьмя детьми.

— Ваша милость, вы были для нас самим провидением господним!.. Вы сделали сто добрых дел, сделайте, бога ради, сто первое! Возьмите к себе на службу моего старшенького. Я же буду как-нибудь выкручиваться, пока хватит сил и здоровья, чтобы прокормить остальных. Отправьте его в деревню волопасом. Я не прошу платы. Он годится и в посыльные, если надо сбегать куда. Сейчас, когда ваша милость женится… Я и синьору маркизу просила. Мне посоветовали: «Сходите к ней!» Откуда мне знать, как обстоят дела? И добрая синьора сказала…

— Нет! Это невозможно! Я сделал все, что мог!

Он злился на себя за то, что дрожит, словно перед судьей, перед этой несчастной женщиной в жалких грязных лохмотьях, увядшей от горя и нищеты, неопрятной и непричесанной, сохранившей отблеск своей хваленой красоты лишь в огромных черных глазах, полных слез.

— Истинная правда! Пресвятая богородица воздаст вам за все в раю! У меня нет слов, чтобы отблагодарить вашу милость! Господь бог да пошлет вам в награду сто лет здоровья и благоденствия! И да предаст огню в этой и другой жизни тех лиходеев, которые уморили моего невинного мужа!.. Он был невиновен, ваша милость! Невиновен, как Христос, распятый на кресте!

— Не я же осудил его, — пробормотал маркиз.

— При чем здесь ваша милость? Я же говорю — лиходеи.

Каждое ее слово будто кинжалом пронзало его сердце.

К счастью, пришел кавалер Пергола, запыхавшийся, вспотевший, сияющий от радости, что принес хорошие вести.

Несчастная женщина обратилась и к нему:

— Ах, синьор кавалер! Замолвите доброе слово, ваша милость!

— Хорошо, хорошо, а теперь уходите. Или вы думаете, что у маркиза нет других дел!

В ночь накануне воскресенья, когда должны были состояться выборы, маркиз отправился в сопровождении кузена и нескольких других надежных людей стучаться в двери безмятежно спавших избирателей — надо было приободрить колеблющихся, последний раз попытаться склонить на свою сторону тех, кто еще сопротивлялся, словно пленников отвести к себе в дом тех, кому нельзя было особенно доверять, кто мог не устоять под давлением соперников. И, встречаясь на улицах, в переулках, сторонники двух разных партий сердито поглядывали друг на друга, обменивались колкостями или шутками, в зависимости от настроения.

Маркиз прежде и представить себе не мог, что дойдет до такого. В иные минуты его мутило от этих жалких интриг, он чувствовал, что совсем выдохся. Но он был на балу, он должен был танцевать! В один прекрасный день, когда все это ему надоест, он пошлет их всех — муниципалитет, советников, избирателей — ко всем чертям! Ничьим слугой он быть не желает!

Он вернулся домой на рассвете и лег в постель, потому что был совсем без сил. А тем временем в его столовой эти негодяи опустошали бутылку за бутылкой и за обе щеки уплетали яйца, сыр, колбасу, маслины, орехи, инжир и горы свежих булочек, которые исчезали со стола, словно крохотные пилюли. Они ели и пили в ожидании, пока их отведут в церковь святого Луиджи, где за неимением более подходящего помещения проходило голосование.

За ними время от времени приходили и уводили: двоих, троих, а то и четверых, в зависимости от того, с какой буквы начиналась фамилия. Кавалер Пергола и доктор Меччо, словно карабинеры, стояли на страже, никого не подпуская к ним, из опасения, что они незаметно обменяются бюллетенями, сопровождали их к столику избирательной комиссии под улюлюканье, насмешки и скрытые угрозы противников, которые, однако, ничему не препятствовали, поступая со своими избирателями точно так же.

Потом и маркизу пришлось поспешить из дома, чтобы самому проголосовать после второго приглашения. И он прошел сквозь расступившуюся толпу, почти стыдясь этого своего первого публичного акта, который вынуждал его выставляться на виду у стольких людей, не меньше, чем он сам, удивленных его появлением тут.

А вечером в его доме допоздна толпились разного рода посетители, пришедшие порадоваться победе. Они вспоминали, как было дело, нахваливали свое усердие, вертелись возле него, молча намекая: «Не забудьте о нас, когда понадобится!», «Мы старались не ради ваших прекрасных глаз!», «Мы пустились в эту авантюру не только ради вашего удовольствия!».

«Так уж устроен мир! — думал маркиз. — Все одна видимость. Меня принимают за порядочного, безупречно честного человека, потому что ничего не знают обо мне. Так уж устроен мир! Может быть, многие из них совершили что-либо еще более ужасное, и я, не зная этого, тоже ценю и уважаю их. Может, им просто не хватило смелости, дерзости, хитрости, и они волей-неволей остались уважаемыми людьми, а может, не представилось случая, и они порядочные люди по чистой случайности!»

Он чувствовал, что именно в эти минуты в нем опять пробуждается все тот же суеверный страх, все та же боязнь затаившихся где-то по углам опасностей. Ему казалось, что общение с таким множеством людей вынуждает его жить в какой-то гнетущей атмосфере, в которой он не в силах дышать свободно. Он не мог дождаться часа, когда избавится наконец от их внимания и вернется в Марджителло. Работы там были приостановлены: не слишком доверяя инженеру, он сам хотел наблюдать за ними. Вот-вот должны были прибыть прессы для отжима винограда и оливок, бочки, бочонки, кувшины, а помещения еще были завалены строительными материалами, и кое-где еще только начинали возводить стены!

Кроме того, он спешил поскорее привести в порядок свой дом, свою жизнь; вернуться хоть ненадолго к привычному уединению; отдохнуть после стольких волнений, которые в конечном итоге не помогли ему, как он надеялся, спастись от душевных терзаний, какими он по глупости изводил себя.

Баронесса Лагоморто неодобрительно относилась к тому, что маркиз вздумал принять участие в муниципальных делах.

— Ты что воображаешь! Они же используют тебя в своих целях! Скажи, прежде они когда-нибудь обращались к тебе?

— Я всегда отказывался.

— Ты поступил бы еще лучше, если бы и сейчас не стал слушать их. Вчера Цозима говорила мне: «У него же столько дел в своем доме!» Словно боялась, бедняжка, что… Короче, когда ты наконец решишься? Я не хочу умереть, не побывав на твоей свадьбе!

— Через несколько месяцев, тетушка!

— Я уже по опыту знаю, что значат эти твои несколько месяцев. Счастье рядом, а тебе трудно руку протянуть! Почему? Не понимаю. Цозима права, подозревая…

— Я сожалею.

— Ты говоришь это как-то странно! Я тоже начинаю беспокоиться.

— Я не думал, что стройка в Марджителло будет отнимать у меня столько времени. А теперь еще эти выборы…

— А завтра еще что-нибудь!

— Ничего, тетушка! Я устал. Мне нужны покой и тишина. Вот и все! Вы же знаете, если я чем-то увлекусь…

— Вот именно!

— На днях, скорее всего в ближайшее воскресенье, мы с вами, с синьорой Муньос и Цозимой обсудим, как все подготовить. И в две или три недели… Я подумал, и мне кажется, что Цозима права: пусть все будет просто, скромно, без роскоши, без шума. Никто не сможет сказать, что я поступаю так из скупости или потому, что у меня нет денег. Свадьба — семейный праздник.

— Цозима будет очень довольна.

И он уехал в Марджителло вместе с инженером и кавалером Перголой, который, как никогда раньше, неотступно следовал за ним. Надо было ковать железо, пока оно горячо, и не терять выгоды, которую давала крупная победа, одержанная на выборах.

— Наши «друзья» просто ошарашены, но вовсю обхаживают супрефекта и депутата, чтобы выбор мэра пал на кого-нибудь из них.

— Я же не могу сам себя назначить мэром! — раздраженно ответил маркиз.

— Если мы позволим им интриговать, если не напомним о себе!.. Всего лишь один визит к супрефекту…

— А кто он такой, этот синьор, чтобы я наносил ему визиты?

— Не имеет значения. Это правительственный чиновник, и для него будет великой честью, если маркиз Роккавердина засвидетельствует ему свое почтение.

— Оставим до поры до времени этот разговор. Смотрите, все вокруг похоже на цветущий сад!

Необъятный зеленый простор, тысячи оттенков зеленого цвета — от нежного до густого, казавшегося почти черным, торжество, буйство растительности даже на самых неблагодатных землях, где прежде никогда не росло ни травинки!

По обе стороны дороги тянулась как бы сплошная изгородь из великолепных желтых, красных, белых, голубых цветов, возвышавшихся на длиннейших стеблях над изумрудной листвой, словно умелая рука садовника позаботилась о том, чтобы слить их краски и оттенки в необычайно выразительный узор. И это были дикорастущие, не имеющие названий цветы. Они переплетались между собой, теснили друг друга, не оставляя ни малейшего свободного пространства, и ослепительно сверкали, Словно улыбаясь живительным лучам солнца.

А всходы! Бескрайний зеленый бархатный ковер был усыпан алыми цветами маков, расцвечен тонкой вышивкой голубых и сиреневых ирисов. С одной стороны преобладали маки — огромные кровавые пятна, а с другой — нежные серебристо-голубые цветы льна покрывали полоски и квадраты земли, И повсюду мириады бабочек, которые носились друг за другом, трепеща крыльями, крохотные и огромные, самых разнообразных окрасок и форм, каких никто никогда не видывал, каких никогда еще на памяти человека не вылуплялось в таком количестве из куколок и коконов!

Запряженные в коляску мулы бежали весело, и стаи голубей из Марджителло, встреченные у поворота на проселочную дорогу, часто взмахивая крыльями, повернули назад, к дому, словно спешили сообщить о прибытии хозяина.

22

Уже прибыли машины и появились мастера, которые должны были собрать и установить их. И опять здание в Марджителло еще больше, чем прежде, стало походить на склад: бондари клепали бочки, бочонки и чаны для сусла; одна за другой подъезжали повозки — на каждой вместительный кувшин для масла, и подсобные рабочие вместе с крестьянами, обвязав сосуды веревками, переносили их в готовый уже «склад» с цементным полом, гладким и углубленным в центре, где «мертвец» — зарытый по самое горло в землю кувшин — подставлял свой черный рот, чтобы собрать масло, если вдруг треснет какой-нибудь сосуд.

Со всех сторон неслись крики и ругань. И над всем этим гамом властвовал громовой голос маркиза, который распоряжался, бранился и сыпал проклятия, отчего у всех голова шла кругом. Понадобилось еще не меньше недели, чтобы все привести в полный порядок.

И вот настал день, когда прессы для отжима винограда с огромными стальными винтами и гайками, сверкавшими как будто отлитые из серебра, заняли свое место напротив маленьких красивых прессов для выжимания масла из оливок; кувшины вокруг поблескивали своими выпяченными лакированными животами; бочки с торчащими кранами и затычками, поднятые на подставки из тесаного камня, выстроились по ранжиру — от самой большой до самых маленьких бочонков.

— Словно курица с выводком! — восхищенно воскликнул управляющий.

Сравнение понравилось маркизу, и он передал его инженеру.

Когда был наведен полный порядок и огромные помещения, освобожденные от ненужных вещей, стали казаться шире, светлее, будто церковь, где впору служить мессу — еще одно сравнение управляющего (главный алтарь — самая большая бочка, и он охотно отслужил бы мессу, чтобы она наполнилась подлинной кровью Христовой!), акционеров аграрного общества пригласили на торжественный обед по случаю окончания строительства, и за столом, поставленным между прессами для отжима винограда и прессами для выжимки масла из оливок, не оказалось только кузена Перголы, у которого из-за громких перебранок на выборах воспалились гланды, как это у него нередко бывало.

День этот принес маркизу огромнейшее удовлетворение: под аплодисменты и поздравительные тосты сотрапезников он окрестил самую большую бочку именем Цозимы.

— А вот этой, что рядом с ней, — сказал нотариус Мацца, — мы дадим имя святого Джуранни, покровителя вина, дабы он повторил свое чудо и все бочки постоянно были полными, как та, под которой убийцы похоронили его, надеясь скрыть преступление. Чем больше из нее брали, тем больше из нее лилось вина. Да еще какого вина! Как это было? Однажды матушка святого Джуранни заприметила, что молодой еще, зеленый, покрытый листьями побег виноградной лозы, выросший возле бочки, добрался до самой затычки и проник внутрь. Она велела раскопать землю в том месте, где он рос, и там оказалось нетленное еще тело ее сына… Но бочка уже больше не давала вина!.. Надо убить какого-нибудь святого, дорогой маркиз, — со смехом заключил нотариус, — и закопать его здесь!

Маркиз не рассмеялся вместе со всеми. Напротив, помрачнел, словно нотариус Мацца говорил не о святом Джуранни, а о Рокко Кришоне. И по дороге в Раббато, проезжая в коляске мимо изгороди из кактусов, откуда сделал той ночью роковой выстрел, он вдруг увидел словно наяву распростертое на земле тело Рокко с пробитым пулей лбом и залитым кровью лицом.

Он давно уже не видел его таким. Бывало даже, что, проезжая тут, он и вовсе не вспоминал о Рокко, о том, что произошло здесь. Однако на этот раз, несмотря на то что перед ним колыхалось море высоких всходов и по обочинам проселочной дороги сплошь пестрели цветы, освещенные величественно клонившимся к закату солнцем, которое золотом окрашивало все вокруг, у него все время так и стояла перед глазами мрачная картина той ночи, когда ревность заставила его спрятаться за изгородью, и вместе со вспышкой и громом выстрела он снова и снова слышал пронзительный крик падающего на землю человека и топот копыт убегающего в испуге мула.

И в то же время, отвечая сидевшему рядом с ним в коляске нотариусу Мацце, он говорил подчеркнуто громко, как бы для того, чтобы тот не смог прочесть у него в глазах мысль, которая, как ему казалось, должна быть видна, так упорно она терзала его.

Этот дурак нотариус отравил ему всю радость счастливого дня! И маркиз вернулся домой в самом мрачном настроении.

Матушка Грация с огорчением сообщила ему:

— Твой кузен заболел, сынок! Он уже трижды присылал за тобой сегодня утром, хочет повидать тебя перед смертью.

— Перед смертью? — спросил ошеломленный маркиз.

— Так сказала служанка. Она плакала. Господь призывает его. Он полагается на милость божию!

— Да, ну хорошо, — ответил маркиз, — завтра утром схожу.

Он покачал головой, усмехаясь последним словам матушки Грации.

И тут явился дон Аквиланте, чтобы поговорить с ним еще об одном займе, который маркиз поручил ему сделать несколько недель назад, — двадцать тысяч лир под закладную на Казаликкьо, — поскольку семьдесят тысяч лир, взятые в Сицилийском банке, уже ушли на строительство в Марджителло, на машины, бочки и кувшины.

— Осторожней, маркиз! — заметил дон Аквиланте. — Не мне давать вам советы. Но я, как говорится, свой курятник знаю. «Сделаем вместе! Сделаем вместе!» у нас можно понимать: «Делайте сами! Делайте сами!»

— Но ведь есть акт о создании общества, скрепленный печатью и зарегистрированный…

— Знаю… А случись вдруг беда и вы затеете тяжбу… Вот увидите, маркиз, останетесь на бобах.

— Здание, машины, все прочее…

— Что вы с этим будете делать?

— То же, что и сейчас. Так как же с этими двадцатью тысячами?

— Они получены под семь процентов. Меньше невозможно. Такой скряга этот каноник, хоть и слуга божий!

— Тогда лучше снова обратиться в Сицилийский банк и взять в рассрочку на двадцать лет.

— Возможно.

Дон Аквиланте вдруг резко обернулся, словно кто-то окликнул его.

— В чем дело? — спросил маркиз.

— Ничего… Как обычно… Он здесь. Он уже давно появляется, хоть я и не вызываю его.

После того, неудавшегося, эксперимента дон Аквиланте не решался больше говорить об этом с маркизом, да и маркиз, слишком занятый своими делами, перестал насмехаться над ним: «Ну, как там духи?» Но в этот момент он был застигнут врасплох, и у него невольно вырвалось:

— Оставьте меня в покое!.. — Однако он тут же сменил тон: — Опять начинаете эту комедию? Пошлите его к черту, если и в самом деле!.. Поговорим о делах.

— Это тоже очень важное дело, — серьезно возразил дон Аквиланте. — Если б можно было хотя бы восстановить репутацию бедняги, умершего в тюрьме!..

— Что, у вас нет других дел, поважнее?

И оборвал разговор.

— Что касается каноника, — помолчав немного, добавил маркиз, — напишите ему, пусть дерет свои проценты с кого-нибудь другого!

Пока кормилица Грация готовила ужин, маркиз, чтобы отвлечься, ходил с лампой в руке по комнатам, оценивая, какое впечатление они производят после обновления; соображая, чего еще не хватает из мебели; пытаясь представить хозяйкой дома Цозиму — вместо той, что десять лет была тут почти госпожой; размышляя о будущем, которое должно было внести в его жизнь необыкновенные перемены. Но эта пустынность, эта тишина, эти тени, сгустившиеся по углам из-за тусклого света лампы, пугали его, и он боязливо озирался, ругая себя в глубине души за этот страх как за ребяческую трусость.

Страх перед неведомым! О, он очень хорошо знал, что это такое. Этот страх породил химеры всех религий, бесчисленные выдумки о потусторонней жизни. Об этом поведали ему книги, которые он взял у кузена Перголы! Он перечитывал их время от времени, чтобы укрепиться в своих убеждениях, когда чувствовал, что они начинают колебаться, когда оживали вдруг дошедшие из глубины веков унаследованные от предков предрассудки, уподобляя его дикарям, первобытным людям, боявшимся призраков, созданных их же собственным воображением и принимаемых за реальность. В этом книги были правы.

И все же впечатления дня продолжали волновать его. Нужно было покорно, терпеливо дождаться, пока они померкнут, развеются, как галлюцинации, вызываемые жаром и проходящие только когда жар спадет. Так бывает иногда во время бреда — сознаешь, что это бред, но болезненные видения не становятся от этого слабее.

Он был сейчас именно в таком состоянии. Он ведь рассуждал, даже посмеивался над страхами, вызванными словами нотариуса Маццы, и над глупостями дона Аквиланте, воображавшего, будто видит духов и разговаривает с ними, и в то же время вздрагивал от малейшего скрипа мебели, тревожно посматривал в темные углы, словно там прятался кто-то, кто мог неожиданно выйти к нему… Зачем?.. Глупости! И все же он поспешил в столовую, чувствуя, что у него уже не хватает мужества долго оставаться в полном одиночестве.

Он выглянул на балкон. В переулке, где у дверей жалких домишек не было ни единого фонаря, соседки приглушенным хором читали молитвы. Пламя домашних очагов, тусклые лампы, горевшие в домиках, отбрасывали красноватые полоски света на щербатую мостовую, на группу людей и на старуху, сидевшую на каменной скамье поникнув головой и сложив на коленях руки. Какие-то тени время от времени пересекали полоски света в разных направлениях. И монотонные слова молитв, эхом отдававшиеся в небольшом переулке, прерывались то криком — кто-то кого-то звал, то плачем ребенка — и мать спешила к нему, то топотом осла — подъезжал крестьянин и сбрасывал с животного пару вязанок дров. Потом женщины снова начали так же монотонно, но немного быстрее читать молитвы. И маркиз думал о том, что год назад он ничем не отличался от этих жалких людей. Они верили, что их молитвы вознесутся на небо, дойдут до ушей бога и мадонны, а те помогут им в несчастьях, — и отправлялись спать, утешенные этой искрой надежды. Однако же это не мешало им в каких-то случаях поступать так, будто ни бога, ни мадонны вообще не существовало.

И он думал о том, что жизнь — необъяснимая загадка. Зачем рождается человек? Почему умирает? Почему так рвется он что-то делать, обогащаться, искать удовольствий и страдать, стремясь достичь рано или поздно желанной цели? В иные минуты жизнь казалась ему безумной фантасмагорией. И он удивлялся этим столь несвойственным ему размышлениям, этой печали, что томила его душу, этому неясному волнению, которое охватывало все его существо, словно предчувствие каких-то горестных событий.

Женщины кончили молиться. Двери лачуг закрылись. В темном переулке не появлялось больше ни души.

Под безлунным, покрытым пятнами пепельно-серых туч небом внезапно вновь прозвучало вечернее проклятье тетушки Марианджелы:

— Сто тысяч дьяволов на дом Крисанти! О-ох! О-ох! Сто тысяч дьяволов на дом Пиньятаро! О-ох! О-ох! Сто тысяч дьяволов на палаццо Роккавердина! О-ох! О-ох!

Маркиз ушел с балкона. На этот раз крик несчастной безумной женщины оказался для него невыносимым.

На следующее утро он отправился к кузену.

Чечилия, дочь дядюшки Тиндаро, вышла навстречу ему в прихожую, ведя за руки двоих своих ребятишек.

— Благодарю вас, маркиз! — Слезы мешали ей говорить. — Приободрите его.

— Так это правда? А я думал, Грация все преувеличила.

— Он очень плох, как никогда. В любую минуту может задохнуться… К счастью, господь коснулся его сердца… У него сейчас настоятель Монторо… Он сам попросил позвать его, чтобы исповедаться.

— Чтобы исповедаться? — переспросил маркиз, решив, что неправильно понял.

Чечилия не ответила ему, потому что в это время из комнаты больного вышел настоятель.

— Я ухожу, но сейчас же вернусь, — сказал он, не поздоровавшись с маркизом, на которого еще сердился за распятие, подаренное церкви святого Антонио. — Осторожность, и ничего больше, синьора. Кавалер в любую минуту может оказаться вне всякой опасности. Подобное часто бывает при таком заболевании. Не надо отчаиваться.

Синьора Пергола вытерла слезы, успокоилась и обратилась к маркизу:

— Проходите! Проходите!

Но он замер на пороге. Он не верил своим глазам.

На комоде, убранном алтарным покрывалом, между деревянными позолоченными канделябрами с наполовину сгоревшими свечами он сразу же заметил серебряные ларцы с мощами, которые видел в ризнице церкви святого Исидоро, где их выставляли в день последнего приезда епископа. В ларце поменьше хранились фаланги пальца святого Биаджо, исцелителя от болезней горла, в другом — вылепленная из воска рука, служившая футляром для кости предплечья святой Анастасии.

Напротив комода, на столике, также накрытом алтарным покрывалом, между двумя подсвечниками с горящими, оплывающими свечами лежало на хрустальном подносе вервие^[26] Христа бичуемого из церкви святого Паоло. Реликвию эту дозволяли брать лишь в крайних случаях и особо почитаемым прихожанам.

Мог ли он ожидать подобное? Маркиз с изумлением посмотрел на кузена, который, качая головой, с трудом выдавливая какие-то неразборчивые слова, приглашал его подойти ближе.

Сидящий в постели, откинувшись на гору подушек, в натянутом на самые уши белом нитяном колпаке, с пластырями на горле, привязанными широким шарфом из серой шерсти, с багровым лицом, опухшими веками, укрытый суконным одеялом бутылочного цвета, из-под которого виднелись руки, сжимавшие небольшую медную фигурку Христа на кресте из черного дерева, кавалер Пергола был почти неузнаваем. Только присутствие его расстроенной жены и детей удержало маркиза от хохота. Душивший его смех был, однако, исполнен горечи, глубокой печали, был в сущности нервным припадком, вызванным сильнейшим разочарованием, которое ошеломило его и пригвоздило к порогу.

«Но… Как же так? Как же так?» — с тревогой думал он, подходя к постели больного.

— Простите меня!.. Я смутил… вашу душу!..

— Молчите! Не утруждайте себя! — прервал его маркиз.

Слова, которые кавалер, едва шевеля языком, с трудом выдавил из себя, доставляли страдание и маркизу.

— Я смутил вашу душу… этими книгами! Сожгите их!

Маркиз почувствовал, что у него закружилась голова, словно он оказался на краю бездонной пропасти.

— Но… Как же так? Но… Как же?

Лицом к лицу со смертью этот атеист, этот дерзкий богохульник, яростный ненавистник всех религий и священников, в один миг отказался от своих убеждений, превратился в бабу, окружив себя мощами, позвал исповедника, хотел, чтобы церковь благословила его брак! И это он был его наставником, едва ли не учителем! О!.. Кому же он теперь должен верить? Здоровому человеку, рассуждающему умно и здраво, или вот этому несчастному, ослабевшему от болезни, охваченному вновь возникшим страхом перед потусторонним миром, но, быть может, ясно увидевшему истины, сокрытые от иных умов, слишком смущенных чувствами или же развращенных мирской суетой и страстями?..

Смех, продолжавший душить его, горький, окрашенный глубокой печалью и сарказмом, вызывал у него острую боль в животе, в то время как кавалер Пергола снова пытался что-то сказать, тараща глаза в те моменты, когда ему трудно было даже вздохнуть.

— Простите меня!.. Помолитесь… чтобы бог дал мне… хотя бы душевное здоровье… если не физическое!

— Ну! Я вас не узнаю! — ответил маркиз, изображая спокойствие.

И он осмотрелся, все еще не веря, что увиденное им зрелище — правда. От смятения и полной опустошенности у него мурашки побежали по коже, как будто сейчас все должно было рухнуть, провалиться сквозь землю. И на этот раз без малейшей надежды на искупление, без всякого самообольщения насчет спасения в будущем!

Так он оказался четвертым свидетелем на церемонии бракосочетания, которую спешно провел настоятель Монторо с помощью дона Джузеппе и двух знакомых, подхваченных на улице, поскольку выбирать уже не было времени.

Облачившись в церковные одежды, накидку и епитрахиль, настоятель, прежде чем открыть требник, поданный ему доном Джузеппе, достал из кармана какую-то сложенную бумагу и протянул ее кавалеру:

— Это необходимо!.. И для моего оправдания тоже. Нужно подписать.

Принесли чернильницу. И пока больной подписывал, настоятель призвал присутствующих возблагодарить господа за это добровольное отречение от всех ересей, от всех ошибок, от всех кощунственных доктрин, внесших смятение во столько душ, отравивших столько сердец.

Волнующая церемония articulo mortis^[27] продолжалась всего несколько минут. Сквозь балконную дверь напротив кровати солнце своим радостным светом заливало всю комнату, и от этого церемония казалась еще печальнее.

При горящих свечах в канделябрах, стоявших перед святыми мощами, в напряженном молчании немногих присутствующих, опустившихся на колени вокруг бедной женщины, которая не могла сдержать слез, оба «да» прозвучали как всхлипывание, и все увидели, что руки, протянутые друг к другу, чтобы надеть кольца, дрожат.

— Ego conjungo vos in matrimonio!^[28] — громко и торжественно объявил настоятель, благословляя супругов.

И тут маркизу вспомнились слова кузена, которые тот сказал ему год назад, жалуясь на родственников жены, возмущавшихся тем, что он не захотел, чтобы какой-нибудь грязный священник брызнул на него двумя каплями соленой воды! Он поднялся, не в силах произнести ни единого слова поздравления и пожелания, так как его опять душил этот судорожный, горький и саркастический смех, вызванный разочарованием.

23

Выйдя из переулка, где ютился дом кавалера Перголы, маркиз Роккавердина встретил дона Аквиланте с кипой бумаг под мышкой и толстой бамбуковой тростью, которую он держал так, точно она нужна была ему для опоры, хотя шел он уверенным, твердым шагом, покачивая головой на длинной шее, обвязанной большим черным платком, служившим ему вместо галстука. Он возвращался из претуры^[29].

— О! Добрый день, маркиз! Какими судьбами в этих краях? А, понимаю! Значит, кавалеру действительно плохо?

— Совсем плохо!.. Вы не поверите — он исповедался!

Маркиз, еще не пришедший в себя от изумления и волнения, вызванного сценой, при которой он только что присутствовал, удивился, когда услышал в ответ:

— Это естественно. Так и должно было быть.

— Почему?

— Потому что все неглубокие убеждения легко сметаются при первом же ветре, который подует на них. Бедный кавалер прочел полдюжины псевдонаучных книг — он не раз ссылался на них во время наших споров — и как поверхностный материалист и атеист, столкнувшись с таинством смерти, сразу же стал самим собой — верующим католиком; скотиной он был тогда, скотиной и остался!.. Я провожу вас…

— Не понимаю, что вы хотите сказать.

— Коротко можно сказать так: вы живете спокойно, верите в церковь, в святую троицу, верите, что существуют ад, рай, чистилище, мадонна, ангелы, святые… Это удобно. Вы не подозреваете даже, что может быть какая-то другая, более истинная истина, чем та, которую проповедуют священники…

Маркиз, опустив голову, стыдясь, что у него никогда не хватало мужества искренно высказать свои убеждения, спросил:

— Какая же?

— Та, что была открыта миру Сведенборгом^[30], апостолом Нового Иерусалима…

— А, понимаю! — с горечью воскликнул маркиз. — Выходит, ни в чем нельзя быть уверенным! Так можно голову потерять!

— Можно быть совершенно уверенным, маркиз.

— Короче, как, по-вашему, бог существует? Да или нет?

— Да, существует. Только не тот, о котором говорят священники.

— А рай? Ад? Чистилище?

— Конечно. Но они не такие, как их изображают церковь и богословы с их языческими выдумками, с их баснями для глупых баб! Всепожирающий огонь, вечные муки, видения, приносящие блаженство… Вы считаете, это серьезно?

— Можно голову потерять! — снова воскликнул маркиз.

— Напротив. Нет ничего утешительнее новой доктрины. Мы — хозяева своей собственной судьбы. Добро и зло, которые мы творим, определяют нашу будущую жизнь. Мы следуем от одного испытания к другому, очищаясь, возвышаясь… если мы способны самосовершенствоваться, одухотворяться…

— Понимаю… Вы уже не раз говорили мне об этом… Но как же уверенность? Где же уверенность, я вас спрашиваю?

— «Постучите, и отворят вам», — возвестил Иисус. Истину надо искать упорно, с чистыми и бескорыстными намерениями. Вы и все те, кто находится в вашем положении, не задумываетесь над этим. Вы во власти материального. Вы творите добро с единственным намерением заслужить себе местечко в раю; вы не совершаете зла — когда не совершаете — из страха перед адом и чистилищем… А уверенность? Она прежде всего в логике. Вы верите в абсурд. А почему верите? Потому только, что вам твердили: «Это так! А мы доказываем, что не так. Доказываем, обратите внимание!..» Этот бедный кавалер…

— Можно голову потерять!

Маркиз больше ничего не мог сказать. Кто же прав? Он хотел бы пожать плечами и вернуться к своему прежнему состоянию, вернуться хотя бы к тому времени, когда думал только о собственных делах и жил по-своему, пусть как дикарь, но спокойно, доверяясь только случаю, который до сих пор столько раз выручал его. Ах! Кузен Пергола так предал его своим отступничеством! А дон Аквиланте к чему клонил, рассуждая об этих своих «новых» доктринах? Слова! Слова! Слова!.. А ведь книги, которые он брал у кузена, казались ему такими убедительными! Почему он не может полагаться на собственный разум?

И он ночь напролет перечитывал те страницы, которые прежде особенно волновали его. Увы! Впечатление от них было совсем не то, что прежде. Теперь ему казалось, что утверждения эти были не слишком-то доказательны, что они ускользают от него, едва он пытается ухватить их. Он прерывал чтение, размышлял, рассуждал вслух, словно перед ним был кто-то, с кем он спорил, расхаживая взад и вперед по комнате, тщетно пытаясь побороть страхи, осаждавшие его со всех сторон, чтобы не только напугать, но и поглумиться над ним. Неумолимая ясность сознания вынуждала его восстать против самого себя: «Ну? Ты ведь обрадовался бы, если б оказалось, что бога нет! Ты был бы доволен, если б оказалось, что душа не бессмертна! Ты отнял жизнь у божьего создания, ты сгубил в тюрьме невинного человека, а хотел бы жить спокойно, будто не совершил ничего плохого! Но ты же видишь: все время кто-то пробуждает в глубине твоей души угрызения совести, хотя ты сделал все, чтобы заткнуть себе уши и не слышать ее голоса. И этот кто-то не остановится, не успокоится, пока ты не заплатишь свой долг, пока не искупишь свою вину еще здесь, на земле!»

Он говорил и страшился своего голоса, который казался ему чужим, говорил и склонял голову, словно этот кто-то без обличья, без имени, громадой возвышавшийся над ним, подобно какому-то жуткому, загадочному призраку, заставлял его вновь подчиняться той могучей силе, что однажды ночью, когда на улицах завывал ветер, погнала его к дому дона Сильвио, чтобы исповедаться и освободиться от мучившего его кошмара. А теперь, что же ему делать теперь? Принять вину на себя, как велел дон Сильвио? Сейчас это казалось ему бессмысленным. Нели Казаччо умер в тюрьме. Никто, кроме него, маркиза, не вспоминал больше о Рокко Кришоне! Что же ему было делать? Пойти и броситься к ногам папы, чтобы получить отпущение грехов и наложить на себя епитимью! О! Он больше не в силах был так жить…

И он снова восставал против самого себя: «Гордыня ослепляет тебя!.. Не хочешь запятнать имя Роккавердина!.. Лиходеев! Вот так! Ты хотел бы по-прежнему обманывать всех, как обманул людской суд!.. Ты изгнал из своего дома Христа, который докучал тебе, потому что служил укором!.. Вот до чего ты дошел! Он, да, он давил на тебя, не давал покоя… И будет преследовать тебя до последнего часа и неотвратимо разоблачит твое лицемерие!.. Что ты можешь сделать против него?»

Резким движением он сбросил со столика эти книги, которые больше не в силах были убедить его, казались теперь глупой мистификацией, и замер, обхватив голову руками, уставившись широко раскрытыми глазами на постель, на которой видел в последнее время только скверные сны и на которой теперь уже не сможет уснуть, пока не искупит свою вину и не заслужит прощение господне. Он изумлялся тому, что дошел до такого состояния, словно внезапно налетевший вихрь перевернул все в нем. Ему казалось, что время пронеслось с невероятной быстротой и за несколько часов он постарел на двадцать лет. Хотя ничего не изменилось вокруг него. Все вещи в комнате оставались на своих местах, он смотрел на них, пересчитывал… Нет, ничего не изменилось. Только он стал другим. Почему? Почему его кузен, почувствовав приближение смерти, отказался от своих убеждений? Какое ему дело до него? А может быть, это была слабость скорее физическая, нежели душевная?

Подняв с пола одну из книг, он полистал ее и снова углубился в чтение, злясь, что не находит в этих рассуждениях той убедительной и определенной очевидности, которая поначалу немного взбудоражила его, а потом, утешив и успокоив, заставила смотреть на мир и на жизнь оптимистически, что было для него совсем необычно. Энергия и материя, больше ничего… И вещи, которые сами собой возникали из чрева космической материи, постепенно, по мере долгой, медленной эволюции от атома к человеку… И организмы, которые совершенствовались в результате беспрестанного и бесконечного движения от минералов к растениям, от ощущения к инстинкту и человеческому разуму… И все это без вмешательства сверхъестественных сил, без чудес, без бога!.. Материя, которая, распадаясь, приобретала новые формы, новые силы…

Ах! Он дал легко убедить себя, потому что его устраивало, что все обстоит именно так! И он никогда не был убежден до конца! Нет! Нет! Как искупить вину? Напрасно было обманывать самого себя, он должен искупить свою вину! Ему казалось невероятным, что он способен был произнести это слово — искупить! Но он чувствовал себя побежденным. Он больше не мог! Его воля, его гордость, его смелость внезапно рухнули, словно паруса под чудовищным напором ветра. С некоторых пор что-то подтачивало его силы, он уже заметил это… Он пытался воспротивиться этому, противостоять… Не сумел!.. Нужно было искупить вину! Нужно искупить!

Тишина пугала его. На улицезастонал кот — жалобно, почти что человеческим голосом: то как плачущий ребенок, то как смертельно раненный человек. Стон то удалялся, то приближался, звучал то громче, то тише, протяжнее. Недобрый знак, думалось маркизу, хотя он знал, что это любовный зов.

И никуда ему было не деться от этого стона, как ни старался он отвлечься от него или, скорее, слить с ним воедино стенавший в его душе внутренний голос, в то время как перед его взором проходили — то поодиночке, то все сразу — скорбные фигуры жертв его ревности, его гордыни, его упрямства: Рокко Кришоне, Агриппина Сольмо, дон Сильвио Ла Чура, Цозима, Нели Казаччо. Вот Рокко, смуглый, с густыми черными волосами, с проницательными черными-пречерными глазами, с неукротимой мужественностью в голосе и жестах, и все же такой преданный ему, гордый тем, что его называют «маркизов Рокко», повторяет слова, сказанные в тот день: «Как вашей милости будет угодно!» Вот Агриппина Сольмо, кутающаяся в свою накидку из темного сукна, уходит прочь в слезах, но с мрачным упреком, почти с угрозой во взгляде. Вот дон Сильвио Ла Чура, вытянувшийся в гробу, с заострившимся носом, с глазами, провалившимися в зачерненные смертью глазницы, с навсегда запечатанным ртом, — такой, каким он с радостью увидел его, стоя в толпе возле ограды клуба. Вот Цозима, бледная, увядшая, со своей грустной, покорной улыбкой, все еще не смеющая верить в будущее счастье, со своим надоевшим «Теперь!», которое в этот момент казалось ему пророческим: «Теперь! Теперь!..»

Хватит ли у него смелости связать ее жизнь со своей теперь, когда он чувствовал себя во власти какой-то мстительной силы, против которой он ничего не мог сделать?.. Нет, нет! Он должен искупить свою вину, искупить совсем один, и не создавать себе еще один укор совести, обрекая это доброе создание на неминуемую гибель!

Неминуемую!.. Он не знал ни откуда она придет, ни от кого, ни как, ни когда. Но он больше не сомневался, что разоблачающее слово будет произнесено, что возмездие рано или поздно падет на него, если он добровольно не наложит на себя епитимью и не будет ее выполнять до тех пор, пока не почувствует себя очищенным и прощенным. Дон Сильвио сказал ему: «Помните! Бог справедлив, но неумолим! Он сумеет отомстить за невинного. Пути его неисповедимы!» И вместе с этими словами он снова услышал шум ветра, рвавшего ставни, с воем и свистом метавшегося по переулку.

Он не решался даже подняться с кресла, испытывая странное ощущение, будто его комната превратилась в замурованную со всех сторон тюремную камеру, куда его бросили умирать от ужаса и изнеможения, как несправедливо умер вместо него Нели Казаччо. Он льстил себя надеждой, что избежал людского и божьего суда, как только присяжные вынесли свой вердикт, а дон Сильвио вынужден был молчать поначалу из-за своего долга исповедника, а потом из-за смерти; когда сам он вообразил, будто избавился от бога, от веры в загробную жизнь и обрел покой, благодаря разглагольствованиям и примеру кузена Перголы… И вдруг!.. Или все это ему приснилось?.. Или он продолжал видеть сон наяву?

Он услышал, как зачирикали воробьи на крышах, различил сквозь неплотно прикрытые ставни балконной двери слабый свет зари, и ему показалось, что он на самом деле пробудился от какого-то кошмарного сна. Он распахнул дверь на балкон, вдохнул всей грудью утреннюю свежесть и почувствовал, что по мере наступления дня его заполняет приятное ощущение благополучия. Воробьи, весело чирикая, скакали друг за другом по крыше. Ласточки щебетали возле водосточных труб, на которые подвесили свои гнезда, в домах послышались первые звуки, в переулке начиналась обычная жизнь. И солнце, уже золотившее верхушки колоколен и куполов, медленно и величаво струило свой свет на крыши, приближало далекие холмы и горы, красивой дугой огибавшие эти холмы, что уменьшались и терялись в бескрайней долине, покрытой всходами, сверкающими в тенистых местах росой.

Когда совсем разгорелся дневной свет, печальные призраки, мучившие его ночью, окончательно исчезли. И едва он снова представил себе кузена Перголу в белом нитяном колпаке, натянутом на самые уши, с обернутым пластырями горлом, обмотанным серым шерстяным шарфом, сидящего в постели, опираясь на гору подушек, с багровым лицом и опухшими глазами, то смех, который он подавил тогда в комнате с горящими свечами в канделябрах из позолоченного дерева, стоявших возле ларцов с мощами и серебряного вервия Христа бичуемого, тот смех, подавленный не столько волнением, сколько из-за присутствия опечаленной жены и детей кузена, теперь неудержимо вырвался из его груди, когда он увидел голубое, светлое небо, купола, колокольни, дома Раббато, поля, холмы и не было в нем никакой горечи разочарования, словно он понял наконец, что переусердствовал, малодушно поддался впечатлению! И он с удовлетворением глубоко вздохнул всей грудью!

24

Кормилица Грация, принеся ему кофе, сообщила хорошую новость:

— Сын мой, успокойся. Твой кузен вне опасности. Его жена прислала сказать тебе об этом. Нарыв в горле вдруг прорвался около полуночи. Он мог поесть немного супа. Святой Биаджо и Христос бичуемый совершили чудо.

— Вдвоем, матушка Грация? Одному оказалось не под силу?

Он попытался засмеяться, но смех застыл на его губах.

Позднее, гоня во весь опор вниз по большой дороге запряженных в коляску мулов, маркиз почувствовал, что его вновь охватило какое-то смутное беспокойство, какой-то неожиданный страх, напомнивший об ужасной тревоге, пережитой ночью. Мулы, фырча и тряся головами под частыми ударами хлыста, свернули на дорогу в Марджителло, молнией пронеслись между изгородями из кактуса и с грохотом вкатили коляску во двор. Управляющий, вышедший навстречу хозяину из своей каморки на первом этаже, не удержался от тихого возгласа:

— Бедные животные!

Маркиз выпрыгнул из коляски, мрачный, хмурый, и едва кивнул в ответ на приветствие управляющего. Он прошел мимо в здание аграрного общества, распахнул все окна и стал медленно ходить по огромным помещениям, осматривая машины, кувшины, бочки, испытывая какую-то тоску при виде этих машин, которые еще ни разу не были в действии и, как казалось ему в этот момент, так никогда и не будут использованы, перед этими пустыми бочками и кувшинами, которые, также думалось ему, никогда не будут наполнены. Откуда такое тревожное предчувствие? Этого он не мог себе объяснить.

Он вышел из дома, прошел за ограду из эвкалиптов и остановился на краю поля, где уже начали вызревать хлеба. Никогда прежде не доводилось ему видеть такого великолепного буйства растительности. Колосья склонялись на верхушках стеблей, таких высоких, что среди них мог бы укрыться всадник на коне. Мягко волнующееся поле простиралось на сколько хватало глаз во все стороны долины до самого подножия окружавших Раббато холмов. А на них крупными квадратами темнели виноградники, и пятнистые оливковые деревья карабкались по крутым склонам и тянули к земле свои ветви, словно хотели прикоснуться к ней. Но ни эти виноградники, сплошь увешанные — он знал это — маленькими зелеными кистями, которые через несколько месяцев под действием благотворного солнечного тепла превратятся в тяжелые темные или янтарно-желтые грозди, ни оливковые рощи, в которых после буйного цветения ветви гнулись под тяжестью созревающих плодов, не доставляли ему в этот день ни малейшей радости, как будто виноград и оливки не должны были вскоре задать работу машинам и прессам и заполнить бочки и кувшины.

Отчего такое тревожное предчувствие? Этого он не мог себе объяснить.

Он был недоволен собой, собственными планами, тем, что сделал и что ему хотелось бы еще сделать, — всем. Ему казалось, что все его усилия ни к чему не приведут, что они бесполезны, что даже само его существование еще более бесполезно и бессмысленно, нежели все остальное. И он снова подумал: «Ни в чем нельзя быть уверенным!» И он снова задался вопросом: «Но как же так?.. Как же так?»

Все сызнова! Едва ему казалось, будто он укротил, одолел своего мучителя, врага, сидевшего внутри его, как обнаруживал, что тот опять заявляет о себе и начинает новый приступ, еще более мощный и упорный, чем прежде. Любая передышка оказывалась обманчивой. Все усилия оборачивались полумерой, которая успокаивала лишь на какое-то время, но не вылечивала окончательно.

Может быть, он сам был виноват в этом. Он не оказывал обстоятельствам и впечатлениям достаточно энергичного сопротивления. Разве он не был Роккавердина?.. Ах! Он хотел быть таким же Лиходеем, какими были некогда его предки. Ни в чем нельзя было быть уверенным? И все же… Он должен был поступать так, будто совершенно в чем-то уверен!

Заложив руки за спину, он стоял на кромке холма над волнующимся внизу морем пшеницы, широко и твердо поставив ноги, окидывая взглядом все открывающееся перед ним пространство, весь этот мощный взрыв жизни, какое-то время он почти ни о чем не думал, напряженным усилием собирая всю скрытую энергию своего атлетического тела и сурового духа. И когда почувствовал, что в висках и жилах вновь забурлила кровь, которую гнало по телу часто стучавшее сердце, когда понял, что в нем утвердилось намерение восстать против всего, что мешало его спокойствию, его счастью, он поднял руки в резком утвердительном и вызывающем жесте… И ощутил себя другим человеком! Таким, каким был несколько лет тому назад, когда его личные интересы, его прихоти были для него законом и нормой жизни. Все его теперешние беды происходили от одной-единственной слабости — от того, что он выдал Сольмо замуж! А он-то думал, будто проявил в тот день силу воли!

Прошлое? Нужно было зачеркнуть его в самом себе, потому что уже невозможно было сделать так, чтобы не произошло того, что произошло. Поправить ошибку, насколько это было возможно, — да, но не терять присутствия духа, не унывать, не отчаиваться. И самое главное — надо принимать мир таким, каков он есть, поступать точно так же, как и другие.

«Бог… если он есть… Есть!.. Должен быть!.. — продолжал размышлять он. — Бог, конечно, милостивее, чем люди. Только он один может в полной мере оценить наши поступки, только он, способный читать в наших душах даже лучше нас самих. Знаем ли мы порой, почему поступаем так, а не иначе? Мы — слабые стебельки, которые ветер клонит в ту сторону, в какую он дует…»

И он оглядывал все вокруг, протягивал руки, чтобы приласкать всходы, которые склонялись от легкого прикосновения и тут же выпрямлялись, как будто через это прикосновение к ним он хотел получить прямо от самой благотворной природы новые, свежие запасы физической и духовной силы. Он чувствовал себя иным, таким, как много лет назад. И управляющий, увидевший, что он возвращается просветленным, сказал:

— Ваша милость воспряли духом, посмотрев на эти поля!

— Это верно, — подтвердил он, улыбаясь.

Баронесса Лагоморто уже четверть часа лежала в постели, когда маркиз постучал в ворота.

— Ты так напугал меня, дорогой племянник!..

— Если бы я знал! Ведь еще не поздно, тетушка!

Баронессы, лежавшей в чепчике на кровати с балдахином, почти не было видно под одеялами, а ее тощие руки, торчавшие из рукавов ночной сорочки и пытавшиеся прикрыть папильотки, которыми она еще имела слабость завивать волосы, казались посреди всей этой белизны еще более костлявыми и темными.

— Так в чем дело? — спросила она, видя, что племянник молчит, и указала ему на стул.

— Я пришел попросить вас известить синьору Муньос, что завтра…

— А! Наконец-то!

— И послушать, что вы мне посоветуете. Я не знаю…

— Цозима не хотела бы ходить в муниципалитет. Лучше провести обе церемонии сразу. В твоем доме есть часовня — привилегия, полученная дедом. Я венчалась в ней. В то время туда каждое воскресенье приходил священник служить мессу. Бабушка не посещала церковь даже на пасху. Другие были времена!

— Что касается муниципалитета, то это будет нелегко. Поговорю с советником, который исполняет обязанности мэра, Я слышал, там не хотят делать исключений.

— Пальцы на руке не все одинаковы! Или ты не маркиз Роккавердина? Хотела бы я посмотреть, как они посмеют отказать тебе!

— Это очень вероятно. Господа из муниципалитета злятся на меня из-за этой борьбы на выборах несколько месяцев назад.

— Хотела бы я посмотреть, как они посмеют!

— Во всяком случае, в муниципалитет отправимся поздно вечером…

— Семейный праздник, сказал ты как-то. Теперь, когда и этот несчастный сочетался браком, Тиндаро не станет больше сердиться на свою дочь.

— Он порвал и со мной из-за раскопок, которые я не позволил ему сделать в Казаликкьо.

— Он порвал со всеми, этот сумасшедший! Его сын возвращается из Флоренции больной, похоже, у него чахотка. Бедный юноша! Кто знает, какие кутежи он там устраивал!.. Но хватит! Мы не должны давать людям повод насмехаться над нами. Этот брак будет отличным предлогом, чтобы всем нам помириться.

— Я тоже так думаю, тетушка. Что касается нарядов и приданого Цозимы…

— Предоставь это мне. Я обо всем договорюсь с синьорой Муньос. Она прекрасный человек, только, пожалуй, чересчур горда или, вернее, слишком щепетильна. Но я знаю, как подойти к ней, чтобы не задеть ее самолюбия.

— Хорошо, тетушка. Я зайду к вам завтра. В какое время?

— Я сама пошлю за тобой.

Он не заметил собачек, что спали в постели, в ногах у баронессы, укрытые небольшим стеганым одеялом. Разбуженные голосом маркиза, они высунулись и зарычали.

— Как? Они спят с вами, тетушка? — удивился маркиз.

— Чтобы греть мне ноги. Им, бедняжкам тоже холодно.

Выходя из особнячка баронессы, маркиз, немного поколебавшись, направился к дому кузена Перголы. Он чувствовал себя достаточно сильным, чтобы устоять перед впечатлениями, которые могли ожидать его там. Теперь он был полон решимости.

«Буду воспринимать мир таким, каков он есть. Буду поступать точно так же, как все!» Он не собирался быть святым.

Кавалер Пергола все еще был в постели, но уже без белого нитяного колпака, натянутого на самые уши, без пластырей на горле, обвязанном только шелковым платком. Со столика и комода исчезли деревянные позолоченные канделябры, ларцы с мощами, серебряное вервие Христа бичуемого, и говорил он вполне нормально, хотя еще немного хрипел. Сидя в постели, опираясь на гору подушек, он рассказывал своим детям сказку, и они выразили большое недовольство тем, что появление гостя прервало ее. Действительно, едва кавалер закончил свой рассказ о том, как неожиданно прорвались нарывы на гландах, когда он уже совсем задыхался — буквально смотрел смерти в глаза, старший из детей нетерпеливо спросил:

— Ну а потом, папа, что сделало чудище?

— Завтра расскажу. А теперь идите спать.

— Нет, мы хотим сегодня! — возразила сестренка, чуть не плача.

— Что сделало? — сдался кавалер. — Прежде чем съесть девочку, чудище схватило козу, что была с нею, и съело ее. Но оно спешило, и в горле у него застряла кость, оно задохнулось и погибло. И девочка возвратилась домой. Тут и сказке конец, а кто слушал — молодец. Довольны? Идите спать.

Синьора Пергола, когда пришел маркиз, оставила шитье и, взяв за руки детей, огорченных, что так быстро кончилась сказка, вывела их из комнаты. Кавалер, смутившись, что оказался с кузеном наедине, сказал:

— На этот раз мне досталось! Невозможно представить, что значит сознавать приближение смерти, когда ты в полном расцвете физических сил и умственных способностей. От такой опасности теряешь голову, тупеешь. При обычной болезни силы уже потеряны, сознание затуманено, и умирают как засыпают, ничего не замечая… Но когда в горле у вас сидит какая-то гадость и душит вас, заставляя медленно переживать все ужасы приближения смерти… О, поверьте мне, кузен!.. Такое трудно выдержать… Я готов был своими собственными руками разорвать себе горло… Улыбаетесь? Я понимаю почему… С моей стороны это было свинство… Этот вампир, настоятель Монторо, воспользовался случаем… Вырвал у меня отречение от моих убеждений. Но он вернет мне его. Я возьму его за горло…

— Вы же сами послали за ним, как сказала мне кузина.

— Кто теперь вспомнит, что я делал в те минуты? Тут схватишься за жало бритвы… У жены глаза опухли от слез… Дети… Я уже не рассуждал…

— И вот святой Биаджо и Христос бичуемый…

— Не говорите мне об этом, кузен!

— А вы, предупреждаю вас, не говорите мне больше о ваших книгах. Я верну вам их завтра. Не хочу больше забивать себе голову… У меня есть, о чем думать. Тем более что мир все равно не изменится… Мы бредем ощупью, в потемках… Лучше обезопасить себя на всякий случай. Мы же ничего не потеряем. Если по ту сторону ничего нет… привет! А если есть?

— Это упрек?

— Нет. Каждый думает по-своему. А о некоторых вещах я считаю… лучше вообще не думать. Я женюсь. У меня много дел, я хочу жить спокойно. Что проку вам от этих пресловутых книг? Кормить они вас не кормят, от бед не спасают, а их у нас предостаточно! Так что же? А то, что пожмем плечами, и пусть все идет своим чередом. И потом, дорогой кузен, мы ведь не ученые. Ученые делают столько прекрасных открытий — пусть и держат их при себе. Мы не можем судить: это верно, это не верно! Откуда нам знать? Приходится верить им. А они тоже могут ошибаться. Так что же?.. Я ухожу, уже поздно.

— Священникам только этого и надо. Они пользуются нашим невежеством.

— Вы недолюбливаете священников. По-моему, они такие же люди, как и мы. Почему у них тонзура? Почему служат мессу? Это их занятие. Я их слушаю, а потом… поступаю, как считаю нужным. Дон Аквиланте тоже недолюбливает священников. Однако и он несет всякий вздор, еще почище, чем они. Отныне и впредь я никого не хочу слушать. Поступайте, как я. Вот увидите, это удобно. Что случилось бы, если бы вы в свое время сочетались браком в церкви? Сейчас вы исправили эту ошибку, и я одобряю это.

— Чтобы угодить жене…

— Вы должны были угодить ей раньше, если вы любили ее. Вы испугались. Значит, если разобраться, даже вы не уверены…

— Хотел бы я посмотреть, что бы вы сделали на моем месте с этими проклятыми гландами! Я их удалю. Пустяковая операция, без боли и крови. Их захватывают каким-то инструментом, который одновременно и вырезает их, и выжигает. Минута — и все готово!

— Прекрасно!.. Но вы все-таки испугались!

Маркиз смеялся, довольный, что смог ужалить кузена и взять реванш за волнение, которое пережил в то утро, — от этой исповеди, от спектакля с мощами и всего прочего. Про себя же, возвращаясь домой, он с удовлетворением повторял:

«Я не собираюсь быть святым!»

25

Два месяца спустя Цозима Муньос, ставшая маркизой Роккавердина, все еще не могла до конца поверить в свое счастье, и не только потому, что оказалась в роскоши после унизительной нищеты своей обедневшей семьи, сколько потому, что свершилась наконец давняя мечта ее юности. Тайная мечта, самообольщение, а скорее, просто воспоминание, оставшееся с той поры, когда маркиз, еще совсем юный, пробудив в ее душе чувство своими поступками и словами, которые ввели ее в заблуждение и дали повод предположить, что он не решается прямо сказать ей то, о чем, ей казалось, она догадывается, отдалился от нее в тот самый момент, как ее семья внезапно разорилась, а потом привел в свой дом женщину, которой, считали все, суждено было рано или поздно занять в нем место, предназначенное, как она полагала, ей.

Она плакала в своей комнатушке, замкнулась в себе, но постоянно хранила в душе живейший образ того, кто впервые заставил ее сердце замирать от волнения. И посвятила себя этому воспоминанию, в уединении, без всякой надежды, не смея даже жаловаться на свою горькую судьбу, с удивительным смирением перенося все унижение нищеты, утешаясь лишь воспоминанием о тех далеких днях, тех месяцах, тех двух годах, когда множество мимолетных событий, незначительных вроде бы мелочей приятно кружили ей голову и озаряли улыбкой ее красивые губы и голубые глаза.

Так она и увяла, молясь каждый вечер за него; она была благодарна ему за утешение, о котором он, конечно, и не подозревал, благодарна за то, что может время от времени представлять себе, что могло бы произойти и не произошло и, как ей казалось, уже никогда не произойдет. Гордясь тем, что ни разу ни словом, ни жестом не выдала никому, сколь жива в ней эта иллюзия ее молодости, она разволновалась в тот день, когда баронесса Лагоморто осторожно дала ей понять, что и она, к сожалению, обманулась, рассчитывая увидеть ее в доме Роккавердина продолжательницей традиции святых женщин, хороших, добрых хозяек, о которых еще жива была память.

Святой была бабушка, маленькая толстенькая старушка, которая в последние годы жизни ходила к мессе, опираясь на палку, едва волоча ноги, и молилась на их фамильной скамье у амвона, которую никогда не должен был занимать никто из посторонних, для чего сиденье ее по окончании службы поднималось и запиралось на замок. Каждую пятницу по утрам добрая старушка ожидала у ворот дома своих бедняков, сидя в кожаном кресле, возле которого стояли два мешка, полные толсто нарезанных ломтей специально испеченного хлеба, и сама раздавала его подходящим к ней по очереди беднякам, одному говоря добрые слова, другому выдавая две порции, потому что у него большая семья, расспрашивая про кого-то, кто не явился, не заболел ли.

Святой была и ее мать, бабушка маркиза Антонио. Она всего натерпелась из-за похождений своего мужа. Хоть он и был отцом баронессы, она обычно говорила: «Истина превыше всего!» К тому же все знали, что ее бедная мать была мученицей! Живя среди борзых, ищеек и других охотничьих собак, среди вооруженных до зубов полевых сторожей с такими лицами, что страшно было смотреть, — они появлялись, исчезали, разыскиваемые жандармами, вскоре вновь появлялись уже без бороды, под другими именами, в других одеждах и должны были сопровождать хозяина повсюду в качестве телохранителей, — святая женщина дрожала перед мужем и вынуждена была делать добро тайком, потому что он не любил, чтобы его дом осаждали бедняки, как это случалось, когда еще была жива бабушка, которой нельзя было запретить поступать по-своему.

Святой, мученицей была и мать маркиза, потому что муж ее думал только о бегах борзых, одевался на английский манер и сорил деньгами на свои увлечения да на палермских актрис, вынуждая страдать от ревности и унижения доброе, ангельское создание, которому потом бог послал паралич, приковав к постели, где она и скончалась от истощения.

О! Когда баронесса начинала вспоминать о членах своей семьи, конца этому не было. При этом она была так откровенна и искренна, что можно было подумать, будто ей даже доставляет удовольствие показывать, что Роккавердина принадлежали к какой-то едва ли не особой породе людей, неважно, в плохом или хорошем смысле. Женщины, однако, все были святые, и, наверное, некоторую долю святости она приписывала и себе самой, когда думала о горестях, которые пришлось ей пережить из-за барона, ее мужа.

Цозима с живейшим интересом слушала рассуждения баронессы о семействе Роккавердина. И в этот вечер, когда на прощание баронесса шепнула ей на ухо: «Ах, дочь моя, кажется, бог услышал мои молитвы!» — и по интонации, по выражению глаз поняла, что та имеет в виду, она залилась краской и даже не смогла ответить, как хотела: «Почему вы так говорите?», стыдясь обнаружить, что сразу поняла, о чем идет речь.

С тех пор когда маркиз попросил ее руки, в течение долгих месяцев, прошедших между предложением и бракосочетанием, сколько она пережила тревог, сколько выплакала слез в тишине своей комнатки, думая о той, «другой», оставившей, наверное, глубокий след в душе маркиза, и сомневаясь, сможет ли она стереть этот след!

Она поделилась своими опасениями сперва с матерью, советуясь с нею, какой дать ответ, затем с баронессой, извиняясь за задержку с ответом, которая казалась той странной и необъяснимой.

Синьора Муньос рассердилась на дочь:

— Как? Ты ставишь себя на одну доску с какой-то дурной женщиной? Так низко ценишь себя, что думаешь, будто не сможешь заставить маркиза забыть ее? Но эти несчастные, дочь моя, не оставляют никаких следов. В самом деле, он ведь выдал ее замуж до того, как попросил твоей руки, и, наверное, думал о тебе. Так чего же ты опасаешься?

А баронесса сказала:

— Ты не права, дочь моя! Могу заверить тебя, что она совсем ушла из его сердца. Мой племянник даже слышать о ней не хочет. И если кто-нибудь упоминает ее имя, он тут же обрывает его.

И все же, как быть? Спустя два месяца, когда маркиза Роккавердина уже никак не могла сомневаться, что навсегда принадлежит тому, кто был мечтой ее юности, потому что видела, какой заботой, какой лаской он окружил ее, как искренно выражал свою покорность, она вновь почувствовала рождающиеся в душе приступы глухой ревности, которые столько лет втайне терзали ее, как будто именно эта ласковая заботливость, это выражение покорности еще более, чем все прочее, были вызваны стараниями маркиза скрыть истинное состояние своей души.

Кормилица Грация, увидев ее, когда она приехала из муниципалитета, чтобы получить благословение в домашней часовне, где со времени смерти маркизы-матери не проводилось ни одной службы, бросилась на колени, плача от радости, поцеловала пол, благодаря господа за утешение, которое он послал ей прежде, чем она навсегда закроет глаза, и воскликнула:

— Теперь на этот дом вновь ниспослана благодать! Теперь сюда вошла милость божия!

И в последующие дни бедная старуха, немного поглупевшая от старости, еще не раз повторяла это восклицание, и маркиза даже спросила ее:

— Почему? Что вы имеете в виду?

Грация отвела душу, рассказав обо всем, что заставляло ее молча страдать, боясь огорчить «сына маркиза», когда ей приходилось прислуживать той непрошеной гостье, явившейся хозяйничать сюда, где она была недостойна даже подметать комнаты!

— Не могу, правда, ничего плохого сказать про нее, — добавила старуха. — Она всегда меня уважала. И бог наказал бы меня, если б я сказала, что она была злой женщиной, что выгоды искала или тщеславной была! Нет, нет!.. Но ее место было не здесь. И я спрашивала ее: «Как же ты это сделала? Околдовала его, что ли?» А вот теперь у меня есть моя красавица хозяюшка! Теперь у меня есть красавица доченька, которая позволит мне называть себя так, потому что она жена того, кто почти что сын мне… Теперь на этот дом вновь ниспослана благодать. Смертный грех ушел прочь из него! Теперь сюда действительно вошла милость божия!

Синьора Муньос, которая первые недели жила у маркиза, захотела вернуться к младшей дочери в родной дом, где многие годы была счастливой женой и матерью, а потом пережила в слезах и с разбитым сердцем разорение, наступившее после внезапной смерти мужа. Два или три раза в неделю они с Кристиной обедали в доме Роккавердина, проводили там каждое воскресенье. Тем не менее это не мешало маркизе все чаще думать о той, «другой», десять лет ходившей по этим комнатам и, казалось, оставившей тут резкий дух грешницы, столь неприятный ей, чистой душой и телом.

Маркиз вновь вернулся к своим делам, которые почти каждый день вынуждали его ездить в Марджителло, где в самом разгаре был сбор винограда; близилось и время сбора оливок. Дважды он привозил сюда маркизу и с гордостью показывал ей машины, блестевшие, как серебряные, которым вскоре предстояло немало поработать, показывал взятую напрокат у провинциального сельскохозяйственного общества молотилку, поглощавшую огромным ртом снопы и выбрасывавшую обмолоченное зерно в готовые принять его мешки. Она сделала вид, будто интересуется и молотилкой, соединенной длинным ремнем с дымившимся рядом мотором, и машинами, которые вскоре будут залиты молодым красным вином, измазаны оливковым маслом, перепачканы выжимками и станут даже еще лучше, еще красивее, чем сейчас, — эти великолепные механизмы, выставленные явно напоказ.

Но в то время как маркиз показывал ей все это, давая подробнейшие объяснения, превознося свою инициативу, свои планы и так рисуя будущее аграрного общества, словно невозможно было ни в малейшей степени усомниться, что оно будет именно таким, каким он представляет его себе, Цозима почувствовала, что в глубине ее души рождается разочарование, нежданная грусть, и начала понимать, что заняла в его жизни такое же по значению место, как прессы для винограда и оливок и все прочее, что постоянно занимало его, не всколыхнув в его сердце чего-то более глубокого, более нежного, что она и сама не очень-то ясно и точно представляла себе, но чего, с болью замечала она, маркизу явно недоставало.

Она боялась, однако, что ошибается, особенно опасалась показаться или выглядеть недовольной и едва ли не неблагодарной, прося у судьбы более полного вознаграждения, нежели то, что дано ей за долгие страдания, за постоянство, за тайную преданность маркизу, когда он совсем забыл о ней, целиком увлеченный «другой», более молодой, более свежей, чем она, той, что конечно же должна была казаться ему и намного красивее.

Поэтому ревность к прошлому опять пробуждалась в ее сердце, как когда-то. Но тогда она смирилась. Теперь же чувствовала, что не сможет примириться никогда. Как же все-таки сравнивал их маркиз? И что сделать, чтобы он перестал сравнивать?

Синьора Муньос, баронесса, Кристина, все, с кем она виделась, ясно давали понять, что считают ее счастливой. И, заметив легкую тень грусти, туманившую ее глаза, проступавшую в характерном изгибе губ или в усталости, они спрашивали ее, не чувствует ли она легкого недомогания, и улыбались, полагая, что речь идет о признаках, которые могут служить радостным предвестием.

Она отрицала:

— Нет, нет. Я чувствую себя хорошо, даже очень хорошо. Разве мне чего-нибудь недостает?

— Чего тебе может недоставать, дочь моя? — говорила ей баронесса. — Но не надо краснеть, раз уж ожидаешь такое счастье…

— Нет этого, тетушка! Уверяю вас!

— Тогда что же с тобой? Ты бледна…

— Ничего, тетушка. Я всегда была немного бледна.

— Месяц назад ты порозовела, не узнать тебя было. А теперь твоя мать даже тревожится. Надо бы тебе отказаться от этих слишком темных платьев. Не забывай, что ты замужем, что ты маркиза Роккавердина…

Цозима, ради матери и сестры, хотела выглядеть скромно, как прежде, когда она была просто синьориной Муньос. Маркиз в брачном контракте выделил ей в приданое обширное имение Поджогранде, а на словах разрешил, более того, высказал при этом пожелание, чтобы она тратила доходы от него на нужды ее родных, не задевая при этом их законной гордости.

Синьора Муньос возразила дочери:

— Мы как две мухи. Того, что у нас осталось, нам достаточно.

И маркизе пришлось приложить немало усилий, прежде чем удалось уговорить мать принять столько зерна, вина и дров, чтобы им с Кристиной не пришлось по-прежнему гнуть спины, словно нищенкам, в то время как она жила в богатстве. Некоторые вещи, ненужные в доме Роккавердина, перекочевали в пустые комнаты дома Муньос, чтобы придать им какой-то уют.

— О мама! Разве я могла бы чувствовать себя счастливой, зная, что вам с Кристиной плохо? Сделайте это ради меня, раз уж вы не хотите жить в нашем доме, как мы с маркизом вам предлагали.

Но когда душу ее начинал терзать, как наваждение, образ той, «другой», которая когда-то обедала, сидя напротив маркиза в той же столовой и, может быть, даже на том же месте, где теперь сидела она, которая спала если не на той же самой постели и в той же комнате, то уж во всяком случае под той же самой крышей и трогала своими руками то же белье и другие вещи, находившиеся на виду и наверняка напоминавшие о ней маркизу, то радости от сознания, что мать и сестра теперь тоже, как и она, живут в иных условиях, было уже недостаточно, чтобы заглушить тоску от коварной мысли, преследовавшей ее всякий раз, когда она оставалась одна, а особенно когда поглупевшая от старости кормилица Грация повторяла свою присказку:

— О, теперь на этот дом вновь снизошла благодать! Теперь воистину вошла сюда милость божия!

И огромное огорчение принес ей тот день, когда маркиз, услышав, как старуха в который раз повторяет эту присказку, зло накричал на нее:

— Тебе что, не о чем больше говорить? Так помолчи! Ты мне уже плешь проела этим своим благословением!

— Бедняжка! — вступилась маркиза.

И еще ей хотелось спросить: «Почему это вам так неприятно?»

26

В первые недели после женитьбы маркиз испытывал радостное чувство полного обновления своей жизни благодаря трем женщинам, оживлявшим своим присутствием комнаты, в которых вот уже больше года он не видел иной женской фигуры, кроме старой, скрюченной и растрепанной кормилицы, бродившей, шаркая шлепанцами, по дому и походившей скорее на привидение, чем на женщину.

Синьора Муньос и Кристина помогали маркизе придать обстановке, вещам, всему хозяйству тот уют, какой умеют создать в доме только женщины с их чутьем и вкусом. И маркизу казалось, что теперь весь его мрачный дом освещен другим светом, что он словно улыбается и едва ли не поет, — столь непривычно было для него слышать женские голоса то в одной, то в другой комнате, которые заполнял серебристый смех Кристины, своими звонкими переливами омолаживая все вокруг.

Когда же синьора Муньос и Кристина вернулись к себе, маркиз с огорчением должен был признать, что впечатление, будто произошло обновление, объяснялось главным образом присутствием в его доме почти чужих для него людей, в то время как в нем самом не изменилось ничего, а если и изменилось, то совсем немногое.

Во время первых откровенных разговоров с маркизом Цозима допустила неосторожность, рассказав ему о своем прошлом, о печальных годах, которые она провела в своей комнатке без малейшего проблеска даже отдаленной надежды, о сомнениях и опасениях, из-за которых она долго колебалась, прежде чем ответить на зов счастья, когда он попросил ее руки.

— Сумею ли я заставить вас забыть все это?

— Я уже все забыл, потому что вы со мной.

— Я хотела бы принести вам полное счастье… Я была увереннее, смелее тогда, когда ждала со дня на день, с минуты на минуту одного лишь слова, которое так и не слетело с ваших губ, а мне казалось, что я читаю его в ваших глазах.

— Вы не ошибаетесь. Я был робок. К тому же, тогда были живы мои отец и мать. Мне казалось, я не имею права ни выражать свои желания, ни принимать решения. Меня воспитали в абсолютном повиновении. А потом, когда я обрел полную свободу… когда смог делать то, что мне хочется, многое, очень многое изменилось. Я долгое время не видел вас. Наши семьи совсем перестали общаться… Тетушка, однако, верно говорит: «Браки совершаются на небесах». Так оно и случилось. Вы недовольны, что так случилось?

О, еще бы она была недовольна!

А он не мог не вспоминать, не сравнивать. И Цозима казалась ему слишком сдержанной, слишком холодной по сравнению с той, «другой», к которой невольно обращались его воспоминания. Он осуждал себя за это, словно за святотатство, но ничего не мог поделать, не мог прогнать призрак, вновь и вновь являвшийся ему, представавший перед ним с мельчайшими подробностями, отчего у него постепенно пробуждались и другие воспоминания, которые, как он считал, должны были бы покинуть его хотя бы потому, что Цозима стала его законной женой.

И когда маркиза мягко, ласково и уверенно повторяла ему: «Я сумею сделать так, что вы все забудете!» — ему становилось не по себе, и он терялся, пытаясь понять, что же она имеет в виду под этим словом «все».

К сожалению, ему никак не удавалось забыть! Напротив, он опять ощущал гнет того мрачного рока, той неотступной смутной угрозы, которая терзала его несколько месяцев назад. И испытывал угрызения совести от того, что, необдуманно связав ее жизнь со своей, вынуждал ее страдать от последствий этого рока, этой угрозы.

Так между ним и маркизой с первых же недель их совместной жизни встало нечто такое, что ей казалось холодностью, а ему — инстинктивным отвращением, ей — естественным всплеском чувств и впечатлений, вызывавших у него сравнение, в котором, по ее мнению, она проигрывала той, «другой», ему — если не сожалением, то горьким упреком за то, что она когда-нибудь поймет, как незаслуженно обманута.

Никто из них не решался пойти на объяснение. Оба боялись, что будет хуже, опасались узнать то, что предпочли бы не знать, о чем лучше было бы лишь подозревать, чем знать определенно.

Она пыталась предупредить любое его желание, дать ему понять, что если в его жизни произошла такая большая перемена, то это к лучшему, а не к худшему. А он старался показать ей при каждом удобном случае, что нисколько не сомневается в ее доброте и чувствах, и подчеркивал это, так что маркиза невольно замечала его усердие, и оно казалось ей недобрым знаком.

Однажды она робко заметила:

— Бедная матушка Грация быстро устает, она уже не может со всем справляться. Мне не хотелось бы огорчать ее, нанимая другую служанку. Я, как могу, помогаю ей во всем. Но ее не только покидают силы, она с каждым днем все больше теряет память.

— Вы здесь хозяйка. Поступайте, как считаете нужным, вам не надо советоваться со мной. Все, что вы решите и сделаете, я заранее одобряю. Покажите мне на деле, что вы действительно чувствуете себя маркизой Роккавердина.

— Нет, — ответила она, — сначала следовало бы вам поговорить с ней. Она заслуживает такого уважения. Я не хотела бы, чтоб она видела во мне врага. Женщины вроде нее подозрительны. Она всегда ласково называет вас сыном. Живет здесь столько лет, почти как родственница. И такая добрая, такая ласковая!

В этот момент матушка Грация появилась на пороге. С некоторых пор она то и дело совершала какие-нибудь нелепости. Прибегала, вообразив, будто ее звали, уходила и через несколько минут снова возвращалась, якобы по зову.

— Ты слышала, мама Грация, что говорит маркиза?

— Нет, сынок.

— Она хочет взять служанку, чтобы та помогала тебе по дому. Ей кажется, что ты слишком устаешь.

— Я ведь не госпожа.

— Ты уже старенькая. И годы дают себя знать. Ну?

— Пока держусь на ногах, дети мои…

— Пора тебе на покой. Ты свяжешь мне уйму носков. Будешь сидеть в своей комнате, а в хорошую погоду на солнышке, на балконе.

— Вы недовольны? — спросила маркиза.

— Служанку? В помощь мне?.. Выходит, я уже ни на что не гожусь, дети мои!.. Вы правы. Уже ни на что не гожусь. Голова не держится…

— Ну зачем же плакать? — упрекнул ее маркиз.

— Я хотела бы всегда сама служить вам…

— Ты и будешь по-прежнему служить, а другая будет тебе в помощь. К тому же маркиза хочет, чтобы ей прислуживала только ты. А другая будет делать работу, что потруднее.

Матушка Грация, вытирая слезы передником, повторяла:

— Знаю, ни на что уже не гожусь!

— Да кто же вам это говорит, матушка Грация? Не хотите, так и не надо. Не будем больше и вспоминать об этом…

— Ты права, доченька! Ни на что я уже не гожусь.

— Помолчи! Ты ведь свяжешь мне много пар великолепных носков! — повторял маркиз, желая утешить ее.

Разве он не сказал однажды: «Все, что вы решите и сделаете, я заранее одобряю»? И маркиза подумала тогда, что может воспользоваться этим разрешением, чтобы творить богоугодные дела.

Неделю спустя снова пришла к ней несчастная вдова Нели Казаччо, умоляя взять на службу старшего из ее сыновей.

— Вот он. Я привела его с собой, чтобы ваша милость и маркиз сами убедились, что он сильный и ловкий, хотя ему всего десять лет. Распоряжайтесь им, как вам будет угодно. В городе или в деревне, лишь бы я знала, что у него есть кусок хлеба. Ума не приложу, как и жить дальше! Только и остается, что пойти с протянутой рукой ради моих несчастных деток!.. Но господь должен прибрать меня прежде, чем я дойду до этого, и взять их всех к себе в рай раньше, чем меня.

Маркиза не смогла ответить уклончиво, как в прошлый раз. И, глядя на мальчика — босого, в лохмотьях, бледного и худенького, по лицу которого, особенно по глазам, видно было, что он не по возрасту умен, — она разжалобилась.

— Хочешь остаться тут? — спросила она его.

— Да, ваша светлость!

— Или хочешь поехать в деревню?

— Да, ваша светлость!

Маркиза улыбнулась. Несчастная мать, тоже улыбаясь, ласково ерошила лохматые волосы мальчика, веки ее дрожали, и слезы катились по впалым щекам. С некоторых пор маркиз больше не вспоминал о ней, и матушка Грация перестала приносить ей ту небольшую помощь, благодаря которой она выжила с детьми в этот ужасный неурожайный год. Несчастная женщина не жаловалась. Она выкручивалась, как и многие другие, собирая в поле цикорий, ромашку, всякие съедобные травы, которые вызвал к жизни дождь, и кормила себя и детей — она варила травы всего лишь с щепоткой соли и несколькими каплями оливкового масла, а чаще и без них, благословляя божественное провидение за то, что оно хоть так спасло столько бедных людей от голодной смерти.

— Теперь я как-то выхожу из положения, — добавила вдова. — Шью, пряду. Наймусь собирать оливки, а за детьми присмотрит соседка. Ведь нас пять ртов, ваша светлость!

— Я беру мальчика, — вдруг решительно сказала маркиза. — Нужно переодеть его, да и обуть тоже. Купите материи на одежду и снесите ее к мастро Биаджо, портному… Знаете его? И ботинки, я думаю, нужно сшить на заказ. Я дам вам денег на все. А что останется, возьмете себе.

Слезы несчастной женщины оросили ей руку, которую та во что бы то ни стало хотела поцеловать.

В тот вечер маркиз, поздно вернувшись из Марджителло, начал ужин в хорошем настроении.

Маркиза, сидя напротив него, ждала, когда он закончит рассказывать о чудесных прессах для винограда и оливок, которые работали четко, как часы.

— Когда я думаю, — продолжал он, — что в этом вот вине полоскались ноги какого-то давильщика, меня тошнит! Во времена Ноя только так и делали. Какой-нибудь толстый, приземистый негодяй ходил взад и вперед по пальменто^[31], ступая по грудам винограда, утопая в нем по щиколотку волосатыми ножищами, опираясь на палку, чтобы не поскользнуться, и давя виноградинки грязными ступнями… И это невероятное свинство еще продолжается в наши дни!..

— Вы не рассердитесь на меня, — прервала его наконец маркиза, — если я вам скажу, что тоже довольна сегодняшним днем. Я сделала доброе дело… Взяла маленького слугу…

— Как так?

— Позволила разжалобить себя… Мальчик лет десяти… Бедный ребенок!.. Тот сирота… помните? Я говорила вам о нем раньше… Сын несчастного Нели Казаччо… Разве я поступила неправильно?

Она осеклась, удивившись, что маркиз помрачнел и опустил глаза, словно хотел избежать ее взгляда и не желал, чтобы на него смотрели, потом повторила вопрос:

— Разве я поступила неправильно?

— Нет, хотя,конечно, — с волнением в голосе произнес маркиз, — мало удовольствия видеть все время перед собой того, кто напоминает о событиях, которые меня весьма огорчили…

— Я могу еще поправить дело, раз я ошиблась.

— Маркиза Роккавердина, дав слово, должна держать его во что бы то ни стало!

— Но, если разобраться, какие же такие печальные вещи может напоминать вам этот мальчонка? Если его отец умер в тюрьме, он же не виноват. Зло, уж если на то пошло, совершил тот. Я говорю так, потому что он совершил убийство из ревности. Он не был дурным человеком, не воровал. Добывал себе на жизнь охотой. Все отзываются о нем даже как о хорошем человеке. Он слишком любил свою жену. Ревность погубила его. В иные минуты, когда страсть мутит нам разум, мы не сознаем, что делаем… Я бы оправдала его…

— А как же… убитый? — спросил маркиз. Но тут же, словно вопрос этот вырвался у него помимо воли, поспешил добавить: — Что за разговоры у нас за столом!..

— Я не ожидала, что вы будете так недовольны моим богоугодным поступком… — мягко ответила Цозима. — Ведь бедная вдова не устает благословлять вас из благодарности за все, что вы сделали для нее и ее детей в неурожайный год. Может, вы хотели быть ее единственным благодетелем? Ну нет, отныне все благодеяния мы должны совершать вместе!

Она улыбалась, пытаясь сгладить дурное впечатление, которое невольно произвела на маркиза, и удивлялась, что он по-прежнему молчит и даже перестал есть.

— Никогда бы не подумала, что это так огорчит вас! — воскликнула она.

— Это от суеверия, извините меня, — ответил он. — Возможно, я заблуждаюсь… И потом… Я привыкну к этому мальчику… Поговорим о другом…

Он взял из вазы большую гроздь винограда и положил на тарелку маркизы:

— Это ваш, из Поджогранде.

Видя, что она, попробовав лишь две-три виноградинки, снова стала рассеянно постукивать по столу кончиком вилки, маркиз в некотором смущении спросил:

— Не нравится?

— Превосходный… Вы сказали «убитый»?..

Маркиз посмотрел ей в глаза, пораженный тем, что она возвращается к прерванному разговору.

— Убитый, я понимаю, был человеком из вашего дома, — продолжала она, — его звали «маркизов Рокко»! Вы любили его, потому что он был толковый и преданный слуга. Вы до сих пор не нашли ему замену… Но… раз уж мы случайно заговорили об этом, я хочу откровенно сказать вам, что я об этом думаю.

— Говорите.

— Будь этот человек жив, он вызывал бы у меня отвращение.

— Отвращение?

— Да. Человек, который может жениться на любовнице хозяина… из корысти, а не ради чего-либо другого… О! Его поведение доказывает это. Если бы он женился на ней по любви, я бы ему сочувствовала! Но он не любил ее, даже не пытался сделать вид… Приставал к чужим женам. Вы, мужчины, однако, рассуждаете по-своему… Его же супруга должна была, наверное, презирать его… Видите? Я напоминаю вам о людях и событиях, о которых мне хотелось бы, чтобы вы забыли, и которые, как вы не раз говорили мне, едва помните, словно это был давний сон…

— Вы не поверили мне?

— Не поверила бы, так не стала бы говорить с вами об этом. Хотя иногда… Так вот, я поэтому и говорю. Мне бы надо прямо и смело спросить вас… А вместо того я поступаю, как те, кто делает большой круг в объезд, чтобы как можно дольше не приближаться к тому месту, где боятся получить печальное известие, словно задержка заранее облегчит…

— Что с вами, Цозима? — воскликнул маркиз, встал из-за стола и, подойдя к ней, участливо спросил: — Что вам наговорили?.. Что вы подозреваете? Эта глупая Грация, наверное…

— Нет, не она, бедняжка!.. У меня исстрадалась душа. Знайте же это, Антонио. Я чувствую… что вы не любите меня!

Рыдания заглушили ее последние слова.

— Но почему? Почему? — пробормотал маркиз.

— Это вы должны сказать мне — почему!

27

Он ничего не смог ответить ей, только с трудом выдавил из себя несколько шутливых слов, стараясь своим тоном успокоить ее, но она разволновалась еще больше.

Он тоже был очень взволнован. Ему казалось, что, взяв в дом этого мальчика, маркиза ввела в него нечто большее, нежели дурное предзнаменование, — сам рок в зародыше. И он соображал, как бы помешать этому, но так, чтобы она не догадалась, что это дело его рук.

Но в конце концов, разве все это не ребячество?

Он пожал плечами. И, желая показать маркизе, что он не из тех, кто поддается всяким суевериям, на другой день перед отъездом в Марджителло сказал ей:

— Вам бы следовало заказать для этого мальчика ливрею, брюки, курточку из темного сукна, обшитую желтым позументом — это цвет Роккавердина, — и фуражку с галуном.

— О!

— Когда был жив дедушка, наши слуги одевались так. Матушка Грация знает, где лежат старые, изъеденные молью ливреи и большие фетровые шляпы.

— Другие времена, другие нравы.

— Хотите, чтобы я занялся этим?

— Нет. Мы отправим его в деревню. Пастух в Поджогранде говорил мне на прошлой неделе, что ему нужен помощник.

— Скорее всего, так будет лучше для мальчика.

— И для нас, — с легкой грустью в голосе добавила маркиза.

Маркиз стоя медленно допивал кофе, а маркиза, сидя у столика, задумчиво размешивала ложечкой сахар в дымившейся перед ней чашке.

— Я боялся, что вы уже уехали в Марджителло, — сказал кавалер Пергола, внезапно появляясь на пороге. — Извините, кузина. Ого! Какая ранняя пташка! А я думал, вы еще в постели. Доброе утро. Чашку кофе? Охотно. Не успел выпить дома, торопился сюда.

— Что случилось? — спросил маркиз.

— Мой приятель… ну, тот, из супрефектуры, прислал мне письмо. Вы первый в тройке. Выстрел попал в цель!..

— Напрасно. Я не хочу быть мэром!

— Как? После всего, что мы провернули?

— Какое мне до этого дело? Разбирайтесь сами. У меня своих забот выше головы.

— Маркиз прав, кузен.

— Вот те на!.. На вас ведь рассчитывали. Во всяком случае, пока достаточно только вашего имени, а потом надо будет окружить себя верными советниками.

— Я и себе-то не очень доверяю, — ответил маркиз.

— Вот этого уж никто не ожидал! Подумайте как следует, кузен!

— Раз я сказал нет, значит, нет!.. Хотите поехать со мной в Марджителло?! Сегодня будем заливать белое вино… Его немного, но зато из отборнейшего винограда.

— Я еще успею попробовать его!

Маркиз уехал, оставив кавалера, чертыхавшегося из уважения к кузине про себя.

— Он бросает нас в самый трудный момент! Вы должны бы убедить его, — сказал он маркизе, с мольбой складывая руки. — Женщины творят чудеса, когда захотят.

— Вы же слышали его: «Раз я сказал нет, значит, нет!» И потом… Вы знаете его лучше меня.

— К сожалению, он — Роккавердина… Если упрется, ничего с ним не поделаешь. Нужно дожидаться, пока ему не надоест. Сейчас у него в голове только оливковое масло и вино. С ним нельзя говорить ни о чем другом. Возможно, через год-другой он пошлет к черту все эти машины, бочки и кувшины! С той женщиной — я говорю вам об этом, потому что дело прошлое, — он поступил точно так же. Всем уже казалось, что спустя десять лет он совершит глупость и женится на ней… А он в один прекрасный день отдает ее в жены Рокко Кришоне. Сам отдал, почти навязал… Рокко не мог отказать ему… Он дал бы четвертовать себя ради хозяина… Она была его женой и не женой, как болтали злые языки… И когда Рокко был убит, все думали: теперь Сольмо вернется к хозяину. Да где там!.. Я говорю о ней потому, что вы ведь не станете его ревновать. Теперь разве что к машинам и к аграрному обществу… В своем отношении к женщинам он не похож на других Роккавердина. Все они были известными волокитами — старый маркиз, отец кузена, даже в преклонные годы… Конечно, к тому времени у него появилось оправдание — паралич жены… Бедная тетушка! Сколько ей пришлось пережить… А она была очень красива… Вы знали ее? Нет, вы не могли ее знать. А что с выборами? Еще одна прихоть. Но ему быстро надоело… Сотворите чудо, кузина! Не оставлять же нам город во власти каких-то проходимцев? Что люди подумают? Что маркиз Роккавердина испугался? Это неправда. Но так подумают и станут болтать!.. Я прямо готов локти себе кусать! Хорошо же мы будем выглядеть перед супрефектом! Он его выдвинул, не сомневаясь, что маркиз согласится на это назначение. Мы так старались! Сотворите чудо!..

Ах, она хотела бы сотворить чудо, только совсем другое! Но чувствовала, что не в силах. И в тот же день сказала об этом своей матери, которая все допытывалась:

— Ну что с тобой творится? Что происходит?

— Наверное, я ошиблась, мама!

— Как так?

— Я чувствую себя совсем одинокой, мама!

— Что ты хочешь этим сказать?

— Мы обманулись, и он, и я. Его сердце закрыто для меня. Он взял меня в жены, как мог взять любую другую женщину… Возможно, не права была я… Я не должна была входить в этот дом… В нем еще жив призрак той, «другой». Я чувствую это, вижу…

— Что же ты чувствуешь? Что видишь?

— Ничего! Не знаю… И все же я уверена, что не ошибаюсь.

— Пресвятая богородица! И зачем так изводить себя!

— Ах, мама! Я не хотела говорить об этом, чтобы не огорчать тебя. Но у меня бы сердце разорвалось, если б я не отвела душу… Дай мне сказать тебе все. Я смирилась, давно смирилась. Ты ничего не знала об этом еще несколько месяцев назад. У тебя своих горестей хватало. Зачем было говорить тебе об этом? И когда то, на что, казалось, уже глупо было надеяться, стало вдруг возможным, ты помнишь, я заколебалась, я долго не решалась, опасаясь того, что, к сожалению, и случилось! Да, мама. Между мною и им все время стоит та, «другая», — живое воспоминание!.. Я не ошибаюсь. Разве я человек, разве я здесь свой человек, близкий друг?.. Я — мебель.

— Как ты ошибаешься, дочь моя! Ну, вышло между вами какое-то недоразумение, так надо объясниться. Муж и жена должны так поступать, иначе все усложняется. Каждый воображает, будто за этим кроется что-то серьезное… А на самом деле и нет ничего!

— А если есть нечто худшее, чем то, что предполагаешь?

— Не может быть. Всего-то через полгода! У маркиза столько забот в голове. Дела поглощают его, доставляют немало хлопот. А ты выдумываешь все и мучаешься… Как же ты хочешь, чтоб он узнал обо всем этом? Как он догадается?

— Я сказала ему: «Антонио, я чувствую, что вы не любите меня!» Я плакала, говоря это…

— Ну и что?

— Он рассмеялся, ответил шуткой, но смех его был недобрый и шутил он через силу.

— Тебе показалось. Он прав. Мужчины не понимают некоторых касающихся нас, женщин, вещей, ничего не значащих для них. А ты из-за этого губишь свое здоровье. Не замечаешь, что таешь с каждым днем. Ты бледна… Ты никогда не была такой. О чем ты думала, когда выходила замуж? Что не придется нести никакого креста? У него странный характер. Терпи его таким, каков он есть. Мне было куда тяжелее! Я выполняла волю господа, я всегда смирялась, ты это видела! Что тебя так тревожит?

— Его молчание, мама!

— Маркиз не слишком щедр в проявлении чувств. Так уж он устроен. Ты хотела бы переделать его?

— Не знаю. Иногда он подолгу сидит в глубокой задумчивости, с очень мрачным лицом, а потом, когда очнется, смотрит на меня с испугом, словно боится, что я угадала его мысли. И когда я спрашиваю: «О чем вы думаете?» — отвечает уклончиво: «Ни о чем! Ни о чем!»

— Так, значит, ни о чем. Хочешь, я поговорю с ним? Или попрошу баронессу поговорить?

— Нет. Может быть, я не права.

— Ты безусловно не права.

— Да, да, мама, я не права. Я понимаю это. Не огорчайся из-за меня!

Уезжая, маркиз сказал ей: «Сегодня вернусь пораньше». Но был уже час ночи, и маркиза, выглядывая с балкона на улицу, начинала тревожиться, что его нет так долго.

Она испугалась, увидев, что приехал только Титта верхом на муле.

— С маркизом что-нибудь случилось?

— Ничего, ваша светлость.

Спрыгнув с мула и привязав его к одному из железных колец, вделанных в стену по обе стороны от ворот, Титта поспешил войти в дом. Она бросилась ему навстречу в прихожую.

— Не волнуйтесь, ваша светлость. Дело в том, что…

— Маркизу плохо?

— Нет, ваша светлость. Меня послали за судьей и карабинерами. В Марджителло повесился… кум Санти Димауро.

— О боже!.. Почему? Как?

— Он повесился на своей земле, которую продал маркизу два года назад. Он не раз говорил: «Рано или поздно я приду сюда умирать». И несчастный сдержал слово. Он жалел, что продал этот надел… Время от времени его видели там, он сидел у дороги, опершись локтями о колени, опустив голову. «Что вы тут делаете, кум Санти?» — «Смотрю на свою землю, которая теперь уже не моя!» — «Вы же получили за нее кучу денег!» — «Да, но мне нужна моя земля!»

— Почему он продал ее?

— О! Он обычно рассказывал длинную историю. Говорил, что из-за суда по делу об убийстве Рокко Кришоне… Он обиделся на маркиза, который не захотел вмешаться… Следователь… знаете, ваша светлость… Когда идет следствие, собирают все показания… А поскольку следователь… Длинная история!.. Но он сам пришел к маркизу и сказал: «Вашей светлости нужен этот кусок земли? Возьмите его». Его земля оказалась в самой середине Марджителло, и старик иногда запахивал лишнее… Крестьяне, когда могут прихватить пядь земли, не очень-то церемонятся. Кум Рокко, блаженной памяти, был не из тех, кто допустит такое, он защищал интересы хозяина. И маркиз никогда не найдет другого такого слуги, ваша светлость! Ну вот старик пришел к маркизу и говорит: «Вашей милости нужен этот кусок земли? Так возьмите его!» Потом старик пожалел. Приходил плакать на этот клочок, словно там кто-то похоронен… А хозяин тут при чем? И теперь он назло ему повесился там на дереве… Кто увидел его? Он висел перед домиком… Когда мы ехали в коляске, мулы — а у животных нюх лучше, чем у людей, — встали и ни с места: ни вперед, ни назад. Я осмотрелся, чтобы понять, что же так напугало бедных животных… Святая мадонна! Соскакиваю с козел, выходит из коляски и маркиз, оба мы стали бледнее покойника. Вовек не забуду, пока жив!.. Висит он весь синий, глаза выпучены, язык вывалился… Трогаю его, а он холодный!.. Тогда мы вернулись в Марджителло… Маркиз от расстройства даже слова вымолвить не мог. Упал на постель. Теперь ему лучше… И послал меня предупредить вашу милость. А я должен пойти к судье и к карабинерам… Покойник все еще висит там… Сам захотел погубить свою душу!

Маркиза слушала его не перебивая, и мурашки пробегали у нее по коже, словно тело старого крестьянина с посиневшим лицом, выпученными глазами и вывалившимся языком висело прямо перед нею, раскачиваясь на ветке дерева, к которому привело его отчаяние.

— Да простит его господь! — взволнованно произнесла она. — А маркиз все же не вернулся? Скажите правду, Титта, ему плохо?

— Да нет, ваша милость, нет! Он ждет судью, карабинеров и рабочих, которые должны унести покойника… Он нарочно послал меня… И если ваша милость позволит…

В ту ночь маркиза побоялась спать одна в своей комнате. Она сказала матушке Грации:

— Помолимся за упокой души несчастного.

Не дойдя и до середины молитвы, Грация уснула в кресле, куда ее усадила хозяйка, и Цозима, как была в одежде, упала на кровать, уверенная, что не сомкнет глаз, с невыразимой тоской в душе и каким-то неодолимым предчувствием печальных событий, которым суждено рано или поздно произойти из-за дурного воздействия этого покойника.

28

В ту ночь маркиз тоже не спал в Марджителло. Он послал двоих мужчин сторожить повесившегося, пока не появится кто-нибудь из его племянников. И, придя в себя от потрясения, вызванного неприятным зрелищем, он спустился в большую комнату на первом этаже, где батраки, управляющий и другие мужчины ели бобовый суп и обсуждали случившееся.

При появлении хозяина все замолчали.

Затем один из них, протянув управляющему пустую тарелку, чтобы тот наполнил ее, позволил себе заметить:

— Пошлем тарелку бобов и куму Санти! — И усмехнулся своей шутке, кое-кто поддержал его.

Управляющий, повернувшись к маркизу, сказал:

— Давно уже никто не вешался в Раббато. Много, очень много лет назад повесился Роспо, лепщик по гипсу, когда вернулся с каторги. Затем мастро Паоло, владелец табачной лавки, из-за того, что от него сбежала жена с полевым сторожем, служившим у Пиньятаро, да еще прихватила с собой золото и деньги. И больше о ней не было ни слуху ни духу.

— Кум Санти стал третьим! Немало смелости надо, чтобы повесить себя своими собственными руками! — сказал один из батраков.

— Теперь станут болтать, будто он повесился из-за меня! — воскликнул маркиз.

— А что, разве это ваша светлость приказала ему: «Лезь в петлю»? — ответил управляющий.

— Будто я украл у него эти проклятые несколько камней! Он сам пришел ко мне, своими ногами. Взял семьдесят унций серебряными монетами по двенадцать тари каждая. А потом еще ходил и рассказывал всем, кому не лень было слушать, будто это я замучил его тяжбами, когда старый вор нарушал границы моего участка… Про это он, однако, молчал!

— Такова уж судьба! — тяжело вздохнул управляющий. — Все судьба… Если уж что суждено… Тут говорили о Роспо, лепщике по гипсу. Мне рассказывал о нем отец… Вот тот, ничего не скажешь, правильно сделал, что повесился!..

— Почему? — спросил молодой крестьянин, продолжая жевать.

— Он украл пектораль^[32] у мадонны… И кольца, серьги, булавки, все подношения верующих, и серебряный венец, и венец младенца Иисуса в капелле церкви святого Исидоро, и дискосы из ризницы… Их было четверо воров, и поймали их потому, что Роспо взял себе львиную долю, а один из дружков его заложил. Их осудили на пожизненную каторгу. В те времена не шутили, когда речь шла о святынях. Но в сорок восьмом революция освободила всех каторжников… И лепщик из гипса, найдя дома шестнадцатилетнюю девушку, не захотел верить, что это его дочь, хотя жена клялась, что он оставил ее беременной на одном месяце, когда его арестовали. Что ему было делать? Убить жену за измену и снова вернуться на каторгу? Вашей светлости неинтересно слушать эту историю… Вы могли бы рассказать ее лучше, чем я.

— Продолжайте, — ответил маркиз. — Я слышал ее однажды, но не знаю всех подробностей.

— Надо было слышать, как рассказывал ее мой отец… Роспо жил напротив нас, там, где теперь живет дон Розарио, аптекарь, который надстроил еще один этаж с балконами и покрасил фасад в красный цвет. Отец говорил, что Роспо был низенький, сухонький человечек, комок нервов, неразговорчивый и с каторги вернулся с очень бледной кожей. Еще бы! Шестнадцать лет солнца не видел! Кто мог ожидать, что он вернется? Он явился к жене и дочери словно воскресший из мертвых. Даже жена не узнала его. И когда он услышал: «Это твоя дочь!» — так посмотрел на девушку… «Благодарение богу!» — сухо ответил он. Жена все поняла, — и в слезы. Роспо прямо позеленел, рассказывал отец. Все соседи, что сбежались к ним, стали защищать женщину. И Роспо кивал головой: «Ну-ну, ладно. Что я такого сказал! Благодарение богу!» Но он был страшен, рассказывал отец… Простите, ваша милость, — добавил управляющий, снова обращаясь к маркизу, который, как казалось, слушал рассеянно, — я не мастер рассказывать эту историю, меня и на свете тогда еще не было, но я столько раз слышал ее от отца, что могу повторить слово в слово.

— И он повесился из-за измены? — спросил другой крестьянин.

— Какое там! Все думали: «Вот теперь он убьет жену!» Ничего подобного. На другой день он снова принялся за свое ремесло. А с женой ни слова, ни звука. Только время от времени уводил дочь в свою мастерскую, где обжигал гипс. И жена дрожала: «Что он там делает? Еще зарежет это несчастное создание!» Не смела и заикнуться, однако. И соседи помалкивали, боялись его: он вернулся с каторги и так совсем бледный, а тут еще бледнее смерти сделался, как будто солнце и воздух не могли наложить на него загар. Короче говоря… Пресвятая дева! Кажется, быть такого не может!.. Теперь он уже был убежден, что это не его дочь. И она тоже, несчастная, поверила ему — он заставил — и возненавидела мать. Каждый день скандалы и оскорбления, если она не уходила с отцом в мастерскую… Наконец мать все поняла. Плакала с утра до ночи в те дни, когда оставалась одна. Соседки спрашивали: «Что с вами, кума?» — «Проклятье на моем доме!» Не говорила, в чем дело. Потом всем уже стало ясно… Надо было быть слепым, чтобы не понять. Этой бесстыжей мало было… Словом, несчастная мать все видела и должна была молчать. Будь на ее месте другая женщина!.. Куда ни шло! Но родная дочь! Такой скандал! И соседи делали вид, будто ничего не замечают из страха перед каторжником.

— Господи! Да он правильно сделал, раз это была не его дочь!

— Не говорите так, кум Кола, — продолжал управляющий. — Это была его дочь! В конце концов мать слегла и уже при смерти, прежде чем принять причастие, поклялась ему в присутствии священника, державшего в руках освященную облатку, и перед всем миром: «Я скоро предстану перед господом!» О! Перед смертью не лгут. И два дня спустя… Мой отец рассказывал: «Мне понадобился мешок мела, и я спрашиваю его дочь: „Где твой отец?“» Она отвечает: «В хлеву, кормит ослов». У него было шесть ослов, чтобы возить гипс. Я иду в хлев — дверь рядом. Зову. Никто не отвечает. Толкаю дверь, вхожу… — тут отец всегда осенял себя крестным знамением, — Роспо повесился на одном из колец кормушки на ослиной узде… Шесть ослов спокойно жевали солому… Он свершил суд собственными руками! И люди решили, что это было наказание божие, потому что Роспо украл золото мадонны, и чаши, и дискосы!.. Это был первый случай в нашем городе. Никто не помнит, чтобы прежде кто-нибудь из жителей Раббато наложил на себя руки.

— Роспо открыл дорогу, и другие пошли за ним! — заключил кум Кола. — А я между тем пошел спать.

— Я тоже! Я тоже! Уже поздно. Спокойной ночи!

Трое остались с управляющим и маркизом.

— Ваша милость тоже хочет спать.

— Нет, не хочу.

— Теперь разве кто-нибудь поедет ночью по проселку? — сказал один из крестьян, раскуривая трубку.

— Боишься духов? Ха-ха!

— Вот вы смеетесь, кум. А кто видел их собственными глазами, как я сейчас вижу хозяина и вас…

— Ты был пьян тогда.

— Ну, конечно, от вина, которым угощают Крисанти! Разбавленный уксус. Поверьте мне, дорогой я думал о матери, которую оставил больной, бедняжку. Светила луна. На ясном небе мерцали звезды, и собака Сидоти лаяла возле дома, где дверь еще была открыта и кто-то разговаривал… Слышны были только голоса, слов не разобрать… Так что, сами понимаете, еще не поздно было. Может, час ночи или немного больше…

— Ну и что? — спросил маркиз, заметив, что крестьянин умолк, снова набивая трубку.

— У меня мурашки пробегают по спине всякий раз, как вспоминаю об этом. Раньше я тоже всегда говорил: «Глупости! Выдумки!», когда слышал разговоры о таких вещах. Но теперь голову дам на отсечение, ваша светлость, — потому что это правда, — если бы меня кто-нибудь заставил сказать, будь это не так… Я ехал посреди проселочной дороги, здесь, в Марджителло, и никого впереди не было. Видно-то было хорошо… К тому же, если б речь шла о пешеходе, может, я и не заметил бы его… Но всадника! Я по крайней мере хоть топот мула должен был бы услышать… И вдруг!.. Мул и человек, сидевший на нем, словно выросли прямо из-под земли! Мул прыгал, крутился во все стороны… Шагах в двадцати, ваша светлость, я крикнул: «Эй, осторожнее!» Я побоялся, как бы он не налетел на меня… Тут везде изгородь из кактуса, деться некуда, я и остановился. А мул прыгал и крутился, фыркая и сопя. Я увидел, что человек закачался, и услышал, как он тяжело рухнул на землю… Я хотел подбежать к нему… Святой Иисусе! Человека с мулом поглотила земля, откуда они и появились!.. У меня кровь заледенела в жилах!.. Как раз на том самом месте, где был убит Рокко Кришоне, ваша светлость… Я думал только о моей бедной больной матери, а вовсе не об убитом!.. Я видел своими собственными глазами и слышал своими ушами — теперь ни за что не поеду так поздно, даже если мне скажут: «Вот тебе тысяча унций!..» Не верите мне, ваша милость?

Маркиз поднялся со стула, бледный, с пересохшим ртом, и, пытаясь скрыть дрожь, которая охватила его, стал ходить взад и вперед по комнате, повернувшись спиной к крестьянам.

— Я людей боюсь, души покойников мне не страшны! — воскликнул управляющий. — Как-то возвращался я с поля около полуночи. Луна светила так ярко, что видно было как днем. И вдруг у церкви святого Антонио появляется призрак, завернутый в простыню, а на голове мотовило крутится и крутится! Останавливаюсь… и он останавливается. А мотовило все крутится. Не поверите, у меня душа ушла в пятки! И тут мне показалось, что призрак хочет преградить мне дорогу, я и закричал: «Ради мадонны!» И погремел в кармане ключом от дома, ножичком с железной ручкой да двумя сольдо, будто взводил курок пистолета… И бросился к нему, чтобы поймать за край простыни. «Кум Нунцио, что вы делаете!..» Призраком оказался этот негодяй Тестасекка. «Это вы, кум?» — «Тише, вы ничего не видели!» И о том, что я видел, я и в самом деле никогда никому не говорил… Человек, спускавшийся с балкона по веревочной лестнице…

— Вор?

— Да, из тех, что выращивают кое-что на лбу у мужей… Любой другой на моем месте убежал бы и теперь рассказывал бы, как и вы, про призрака с простыней и мотовилом на голове.

— А как же мул и всадник, что исчезли под землей в мгновение ока? — снова спросил крестьянин, который кончил курить и теперь выбивал пепел из трубки на ладонь.

— Что вы обо всем этом скажете, ваша милость? — поинтересовался управляющий.

Маркиз не ответил и долго еще ходил взад и вперед по комнате, опустив голову и заложив руки за спину, сжимая время от времени губы, словно стараясь сдержать слова, что вертелись у него на языке. Он то и дело пожимал плечами, уйдя в какие-то размышления, которые, похоже, заставили его забыть, где он находится.

— Пойдемте и мы спать! — сказал один из крестьян.

Двое других тоже поднялись.

— Доброй ночи, ваша милость!

Маркиз кивнул им вместо ответа и остановился посреди комнаты.

— Судьба! — воскликнул управляющий. — Что тут поделаешь, ваша светлость? Тот самый кирпич, который падает с неба, когда совсем не ждешь! Если позволите, я лягу на кровать Титты, на случай если вашей милости что-нибудь понадобится.

И он взял лампу, чтобы проводить хозяина наверх.

— Хорошо, — согласился маркиз.

Двор был залит лунным светом. В глубокой ночной тишине лишь доносилась откуда-то издалека песня.

29

Дома у него было полно народу. Синьора Муньос, Кристина, кавалер Пергола, дон Аквиланте поспешили сюда, как только разнеслось по Раббато известие о самоубийстве старого Димауро. Об этом ходили самые страшные слухи.

Старик, приготовив петлю, дождался, когда будет проезжать маркиз, и, обрушив на него все мыслимые и немыслимые проклятия, повесился у него на глазах. Маркиз от испуга свалился на землю как подкошенный, его отнесли в дом, и там он пришел в себя только через два часа!..

Старик явился к маркизу с веревкой в руках:

— Возвращаю вам семьдесят унций. Отдайте мне мою землю, или, видит бог, повешусь вон на том дереве!

— Вешайтесь, если вам так хочется. Может, вам мыла дать для веревки?

После такого жестокого ответа маркиза бедный кум Санти пошел и в самом деле повесился. Маркиз спокойно смотрел на все это из окна и даже не подумал послать кого-нибудь, чтобы помешать этой глупости!..

Старик сказал одному из племянников:

— Завтра маркиз найдет новый плод на ветке миндального дерева на моем участке в Марджителло. И подавится им!

Племянник спросил:

— Какой такой плод?

— Увидишь.

А утром ушел, никому ничего не сказав. Племянник думал, что он в церкви… А бедняга побежал вешаться!..

Титта, уехавший рано утром в Марджителло с судьей и карабинерами, оставил маркизу в большом волнении.

Увидев мать, Цозима бросилась ей на грудь и разрыдалась:

— Какое несчастье, мама, какое несчастье!

Но тут появился кавалер Пергола:

— Перестаньте, кузина!.. Ну при чем тут маркиз?

Дон Аквиланте немного успокоил ее, подробно рассказав, как было дело. Никто не мог знать лучше него, потому что он заключал эту сделку. У маркиза тогда совсем другое было в голове, а не земля кума Санти!

— Старик пришел ко мне: «Синьор адвокат, закончим это дело!» Я поначалу и не понял: «Что мы должны кончать?» — «Да эту историю с моим участком в Марджителло». — «Вы наконец решились?…»

— Но почему же?.. — воскликнула маркиза, сжимая руки. — Почему же?

— Потому что старый скряга хотел бы иметь и землю, и деньги. Все крестьяне таковы. Вор на воре сидит. Животные! Скоты в человеческом обличье.

Он говорил это с загадочным видом, качая головой, щурясь, как будто в словах этих скрывался некий глубокий смысл, объяснять который было бы бесполезно: ни синьора, ни кавалер Пергола ничего не поняли бы.

При появлении маркиза в дверях гостиной все умолкли, не решаясь произнести ни слова.

— Что здесь происходит? Оплакиваете? — невольно воскликнул маркиз. Ему и в самом деле показалось, будто он вошел в комнату, где родственники умершего молчаливо принимают самых близких людей по обычаю, скорее всего восточному, еще живущему в Сицилии.

— Как вы себя чувствуете? — спросила маркиза.

— Я?.. Прекрасно!..

Он был бледен, и в голосе его слышалось сильное раздражение.

— Прекрасно, говорю вам! — повторил он в ответ на недоуменный жест маркизы.

— Только этого еще не хватало, — вмешался кавалер Пергола, — чтобы у кузена болела голова из-за того, что какой-то болван вздумал повеситься!

— Жаль только, что мне не удалось выспаться прошлой ночью, — добавил маркиз. — Пойду посплю пару часов.

Маркиза направилась за ним в спальню.

— Спасибо, мне ничего не нужно, — сказал он.

— Выпейте хотя бы кофе с желтком.

— Не хочу. Дайте мне поспать пару часов.

— Я знаю, вам было плохо…

— Плохо? Отчего? Что я — ребенок?

— Его унесли? — спросила маркиза, помолчав немного.

— Конечно, унесли ко всем чертям! Да разве вы не понимаете, что я не хочу говорить об этом?.. Что я хочу… спать!

Маркиза с изумлением посмотрела на него и вышла из комнаты, крайне униженная, как будто ее выгнали. Закрыв дверь, она остановилась и какое-то время стояла держась за медную ручку и стараясь прийти в себя, прежде чем вернуться в гостиную.

— Он уже лег? — спросил дядюшка дон Тиндаро, пришедший, пока ее не было. — Жаль!.. А я хотел показать ему…

И он взял из рук кавалера Перголы какого-то странного серебряного божка, свое самое ценное приобретение за весь год, как он уверял.

— Ну, племянница?.. Сокровище!.. Египетская работа!.. Анибус — бог с собачьей головой… Ума не приложу, как он оказался тут… И сколько веков пролежал здесь? Он был в метре от поверхности… Его случайно выкопал один крестьянин и принес мне… «Я дам тебе два пиастра^[33], согласен?» И честно скажу, поначалу я даже не понял, какая это ценная вещь. Потом рассмотрел получше… Серебро, без сомнения… Но даже если и не серебро… Ценность не в материале, а в том, что эта фигурка изображает… Вы только представьте, дорогая племянница, что держите в руках вещицу, которой несколько тысяч лет!.. Я пришел специально, чтобы показать ему… ну и узнать, что же правда в том, что мне сказали. Он повесился на глазах у маркиза?.. И никто не догадался обрезать веревку? Должны же были это сделать…

— Вы так считаете, папа? — прервал его кавалер Пергола.

— И я ответил точно так же: «Вы так считаете?»

— Такое могло произойти и с вами. Допустим, какой-нибудь негодяй сказал крестьянину, который продал вам этого божка: «Болван! Упустил такой случай! Эта вещица стоит больше тысячи унций…» И тот от огорчения…

— Но я его тут же предупредил: «Смотри, я даю тебе два пиастра. Если же кто-то даст больше… Покажи, кому хочешь. Только я хотел бы, чтобы ты отдал предпочтение мне. Кто-нибудь даст десять? Тогда я дам десять с половиной пиастров». И если бы он пришел ко мне и сказал… (Они так невежественны, эти крестьяне. И всегда считают, что благородные люди их обманывают!..) Тогда я ответил бы ему: «Бери назад! И верни мне два пиастра!» И мне было бы очень и очень нелегко это сделать. Мой племянник маркиз другого мнения. Сделка есть сделка. Она для того и заключается, чтобы потом не идти на попятную. Он прав. Ну а если имеешь дело с невеждами, которые к тому же еще и подозрительны и зловредны? Лучше всего вообще не иметь с ними никаких дел. Тем более, не все ли ему равно, есть у него эта пядь земли или нет ее. Увидев, что старик пожалел о продаже и приходит на этот клочок земли оплакивать потерю… (Вы можете отнять у крестьянина жену, дочь, он будет молчать, на все закроет глаза, но кусок земли — нет!.. Это все равно что вырвать у него частицу сердца.) Так вот, увидев, что старик пожалел о продаже, я бы сразу же предложил ему расторгнуть сделку — вот вам ваш участок, отдавайте мои семьдесят унций… И плюнем на это, как говорится. Я же советовал ему несколько недель спустя после сделки: «Дорогой племянник, отделайся ты от этого кума Санти Димауро!» Но твой муж, извини меня, дорогая племянница, твердолобый!.. Как и все Роккавердина! Послушай он меня, так и не случилось бы того, что случилось, а ты не была бы сейчас перепугана насмерть — глаза смотрят, а не видят… Хорошо рассмотрела этого божка? А ведь даже не заметила, что у него собачья голова.

Она действительно была насмерть перепугана, как заметил дядюшка Тиндаро. У нее в голове все еще звучал резкий, почти грубый окрик маркиза — прежде он никогда так не разговаривал с ней. Раз он дошел до этого, думала она, значит, был слишком взволнован. Скорее это было похоже на угрызение совести, нежели на волнение, если дядя советовал ему: «Отделайся ты от этого кума Санти!» — а он не захотел его послушаться, потому что сделка, раз уж она совершена… то совершена!

В одном из углов гостиной кавалер Пергола громко спорил с доном Аквиланте о первых главах «Бытия»^[34]. Временами слышен был строгий голос дона Аквиланте, который повторял: «Смысл этих слов еще не раскрыт!» И возражение кавалера: «Вас не хватало, чтобы вы объяснили нам его!» Каким образом они добрались до «Бытия», говоря о самоубийстве кума Санти, никто из них не смог бы объяснить. Так или иначе, сделали они это довольно быстро. Дядя дон Тиндаро, подойдя к ним, послушал немного, о чем идет речь, взглянул на своего зятя и отошел, ворча и качая головой:

— А потом обращаются к святым мощам!

Проходя мимо синьоры Муньос и Кристины, которые пытались утешить маркизу, дон Тиндаро жестом дал понять, что не собирается мешать их разговору, но синьора Муньос остановила его:

— Вот и вы, кавалер, скажите, разве это разумно требовать, чтобы маркиз вернул этот участок наследникам?

— И не брал обратно денег, добавил бы я! От семидесяти унций маркиз Роккавердина не обеднеет и не разбогатеет. С этим клочком земли или без него Марджителло все равно останется Марджителло. Оно как крупная рыбина, пожирающая мелкую рыбешку. Съело Роккавердину. Роккавердины — родового поместья — не стало в Марджителло после отмены фидеикомисса^[35]. Кусок тебе, кусок мне, кусок тому… Как одежды Христа, которые палачи разыграли между собой^[36]. Это так, к слову… А маркиз по-своему прав: «С какой стати я должен терпеть это неудобство в своем собственном доме? Чтобы избавиться от него, я и скупил соседние участки». Сейчас Марджителло — это большой, совершенно изолированный прямоугольник, замкнутый со всех сторон дорогами — главной и проселочными. А этот упрямый старик хотел сиднем сидеть в самой середке, назло маркизу…

— Ах!.. Я не хочу и думать об этом!.. Мне кажется, какое-то проклятье висит над этой землей!..

— Кто же может возразить тебе, дорогая племянница?

— Мама опасается, что маркиз…

— Вам не кажется, что в такую минуту было бы неблагоразумно уговаривать маркиза, настаивать?.. — прервала ее синьора Муньос. — Может быть, позже… Но все равно лучше, наверное, не мешать ему поступать по-своему.

— А он способен поступить по-своему, хотя бы в пику другим, — смеясь, заключил дон Тиндаро.

Потом, едва дон Тиндаро отошел, Цозима воскликнула:

— Нет, мама! Я хочу проверить, любит ли он меня. Хочу подвергнуть его этому испытанию!

— А зачем? — спросила Кристина, глядя на сестру с нескрываемым разочарованием.

— Зачем?.. По крайней мере, буду знать наверняка.

— Я бы не стремилась к этому.

— Почему?

— Почему?.. Я так считаю.

Но Цозима считала иначе.

Она тихо вошла в спальню к маркизу, стараясь не разбудить его, если он еще спит. Увидев, что муж лежит на спине с открытыми глазами, недвижно, словно не замечая ее присутствия, маркиза воскликнула:

— Антонио!.. О боже! Как вы напугали меня! Вам еще нехорошо?

Испуганная, дрожащая, она подошла к нему и взяла за руку.

— Да что вы вообразили? — воскликнул он с плохо скрываемым раздражением. — Что вам наговорили? Что вам внушили?

— Ах!.. Выслушайте… — снова заговорила она, молитвенно складывая руки. — Прошу вас, ради бога!.. Если вы действительно меня любите…

— Вам нужны еще какие-то доказательства? После того, что я сделал?

— Нет, вовсе не нужны… Я неудачно выразилась. Ради нашего спокойствия, чтобы развеять плохие предзнаменования, — что вы хотите, я суеверна, как все женщины, вы же, мужчины, вероятно, не можете поверить, что иногда сердце подсказывает некоторые вещи, предупреждает о них, — ради нашего спокойствия, выслушайте!..

Она колебалась, не решаясь более точными и простыми словами выразить свое горячее желание пробудить это желание и в нем, пробудить его нежностью, которая в тот момент переполняла все ее существо и которой он совсем не замечал, а ей так хотелось, чтобы он о ней хотя бы догадывался. Она медлила, ожидая, что он сам придет ей на помощь, угадает ее желание и ответит — словно сделает подарок — на то, о чем она просила его робким умоляющим жестом. Но едва она заметила, что маркиз смотрит на нее недоверчиво, словно собираясь обороняться, как тотчас ощутила в себе прилив силы и мужества и решительно продолжала:

— Послушайте, вы должны вернуть этот участок наследникам, как советовал вам дядя Тиндаро, и не требовать никаких денег обратно… Прошу вас сделать это, если меня любите!

— И тем самым подтвердить, что старик повесился из-за маркиза Роккавердина!

Он вскочил с постели, отшвырнув в сторону одеяло, под которым лежал, как был, в одежде.

— Мой дядя ничего не соображает из-за своих древностей! — добавил он.

— Я прошу вас об этом как о подарке… как о жертве. Вы не откажете мне в этом. Я не успокоюсь, пока этот злосчастный участок будет входить в Марджителло…

— Что вы подозреваете? Что вам наговорили? Отвечайте!

— Что мне могли наговорить?.. Что я могу подозревать?.. — медленно проговорила она, невольно отступая перед обрушившимися на нее вопросами, которые гневно выкрикивал муж.

— Не говорите мне больше ничего, не говорите мне больше об этом! — потребовал маркиз.

В выражении его лица и в голосе было столько ужаса и тревоги, что маркиза лишь осторожным жестом дала понять ему:

— Я сделаю все, как вам будет угодно! — И вышла из комнаты.

И в самом деле, они больше не говорили об этом. Но оба понимали, что каждый постоянно думает о том, о чем молчит, и по-своему страдает из-за этого. Он — раздраженный тем, что маркиза своей кротостью и немой скорбью как бы напоминала ему, что ждет ответа, откровенности или поступка — того, о котором умоляла его в доказательство любви. Она — обиженная его необъяснимым отчуждением, замкнутостью и резкостью, которые ее живая фантазия сильно преувеличивала, делая их крайне тягостными для нее.

30

Прошло еще три месяца. За это время отправилась в мир иной бедная матушка Грация, отправилась, сама того не заметив, застыв с вязанием в руках в кресле на балконе, где радовалась февральскому солнцу. Спустя три недели последовала за ней и баронесса Лагоморто, тихо угаснув под белым балдахином своей постели, где собачки, свернувшиеся у нее в ногах, уже не могли согревать ее.

— Поручаю их тебе, — сказала она перед смертью маркизе. — Как детей! — И добавила: — Умираю со спокойной душой… Вы не утешили меня надеждой, что вот-вот появится на свет маленький маркиз… Но ничего…. Он появится. Я потороплю его своими молитвами там, на небесах.

— Ну что вы говорите, тетушка!..

— О, не думай, будто я не понимаю, что теперь… это уже конец! — продолжала баронесса. — Что мне еще делать в этом мире? Ты не забудешь меня… Я немного поспособствовала твоему счастью… Ты ведь счастлива, правда?

— Да, тетушка!

— Как можно быть счастливой в этой юдоли слез… В юдоли слез, как говорит молитва «Радуйся, царица небесная»… «Это смерть…» Не помню уже канцонетту, которая начинается этими словами. А заканчивается она так: «Смерть для смертных во спасенье, от страданий избавленье, когда силы нет терпеть!..» Меня заставляли читать эти стихи, когда я была девочкой… Их часто повторяла мама…

Сохраняя необычайную ясность мысли, баронесса в последние два дня жизни переписала свое завещание.

— Я прежде гневалась на брата и племянницу… Не хочу, чтобы они проклинали память обо мне… Ты достаточно богат, — сказала она маркизу. — Тиндаро нуждается больше тебя… А у Чечилии двое детей…

И она умерла через два дня, бормоча канцонетту Метастазио^[37], сжимая руку Цозимы, ища глазами свернувшихся у нее в ногах собачек, которых с трудом удалось убрать. Они норовили наброситься и покусать того, кто подходил к хозяйке, вытянувшейся под одеялами, с откинутой на подушки головой, в чепчике и папильотках, на которые накануне ей накрутили волосы, потому что уже многие годы делала это каждый вечер.

Спустя месяц маркиза все еще размышляла над словами баронессы: «Ты ведь счастлива, правда?» — и над своим ответом: «Да, тетушка!» Теперь баронесса, конечно, должна была видеть оттуда, с небес, что она солгала ей, чтобы не омрачать ее последние дни. Она никогда не была откровенна с ней, как с матерью и сестрой. У баронессы не хватило бы благоразумия, чтобы утешить ее и ничего не сказать племяннику. А Цозиме не хотелось, чтобы между нею и маркизом были посредники, — она предпочитала страдать.

Потом она на какое-то время отвлеклась заботами о том, чтобы распаковали и расставили по местам мебель, развесили картины и разложили другие вещи, которые маркиз велел перевезти к себе из особняка баронессы, оставленного в наследство племяннице, жене кавалера Перголы, — тому не терпелось поскорее выбраться из переулочка, где, как ему теперь казалось, не хватало воздуха и света.

Маркиза поместила рядом с семейными драгоценностями старинные, очень дорогие украшения, предназначенные ей тетушкой. И однажды, когда она рассматривала среди других полученных в наследство вещей два великолепно сохранившихся шитых золотом парчовых платья первой половины восемнадцатого века со всеми аксессуарами и туфельками — баронесса редко доставала их, так берегла, — ей вдруг даже захотелось надеть одно из платьев, которое на глаз казалось сшитым прямо на нее.

Маркиз, неожиданно вернувшийся из Марджителло, застал жену полуодетой и с непривычным удовольствием помог ей одеться.

Это кантушу^[38] необычайно шло ей. Но, едва закончив переодевание и взглянув в зеркало, она устыдилась своего любопытства, словно совсем некстати вырядилась для маскарада.

— Оно очень идет вам. Вы в нем совсем другая, — заметил маркиз. — Старый маркиз рассказывал, что всякий раз, когда маркиза-прабабушка надевала это платье, он говорил ей: «Маркиза, пользуйтесь случаем. Сейчас я ни в чем не смогу отказать вам!» Но маркиза, — добавил он, — ни разу не воспользовалась этим.

— Потому что была женщиной благоразумной! — ответила Цозима.

Маркиз удивленно посмотрел на нее.

— Женщина не должна просить, — пояснила Цозима. — Она должна ждать, пока ее желание угадают.

На мгновение у нее мелькнула надежда относительно намерений маркиза. Увидев, как он задумался и нахмурился, она ожидала, что он скажет: «Я угадал ваше желание. Пусть будет, как вы хотите». Но он заговорил о другом:

— Поедете завтра в Марджителло? Будем пробовать вина… Это первый праздник аграрного общества.

— Спасибо, — холодно ответила она.

А наутро она притворилась спящей, чтобы маркиз не стал повторять ей свое предложение перед отъездом.

Он прошелся по комнате, не решаясь будить ее, потом остановился, посмотрел на нее, и маркиза, слегка приоткрыв глаза, с удивлением увидела, что он жестом как бы пытается прогнать какую-то печальную мысль, очевидно терзавшую его, столь горестным было его лицо в этот момент.

Значит, он тоже страдает? Отчего? Почему? Значит, права была ее мама, когда говорила, что между ними, как мужем и женой, стоит какое-то недоразумение и если кто-либо из них не попытается выяснить и рассеять его, то их тягостное душевное состояние только усугубится и затянется надолго.

— А кузина разве не едет? — удивился кавалер Пергола, который уже уселся в коляску, стоявшую у подъезда.

— Ей немного нездоровится, — ответил маркиз.

— Остальные ждут нас у Каппеллетты, — сказал кавалер, раскурив сигару. — А вот и дон Аквиланте!

Дон Аквиланте подбежал к ним, извиняясь за опоздание.

Титта щелкнул хлыстом, и мулы пошли рысью.

Кавалер Пергола не мог, оказавшись в обществе адвоката, отказать себе в удовольствии вызвать его на какой-нибудь спор. Когда у Каппеллетты их коляска догнала две другие, в которых ехали члены аграрного общества, и обошла их на спуске, кавалер обратился к адвокату:

— Сегодня я хочу видеть вас пьяным. In vino veritas!^[39] Вот тогда-то вы и расскажете нам всю правду про ваших духов… Вы и в самом деле верите в них?

— Я никогда в жизни не напивался. Мне нет нужды пьянеть, чтобы говорить правду, — строго ответил дон Аквиланте.

— А духи пьют вино?

— Я мог бы ответить «да», и это показалось бы вам глупостью.

Кавалер расхохотался:

— Слава богу. Если б на том свете не пришлось пить вино, я бы очень огорчился. Вы слышали, кузен? Нужно как следует заткнуть бочки в Марджителло. Может, некоторые из них окажутся уже пустыми.

И он смеялся, топая ногами и потирая руки, как делал всегда, когда был в хорошем настроении.

— Уж что духи определенно не могут опустошить, так это некоторые пустые головы, — ответил дон Аквиланте, щурясь и сочувственно качая головой.

Маркиз ответил не сразу. С некоторых пор у него случались как бы провалы в сознании, от которых он приходил в себя внезапно, словно очнувшись от какого-то ошеломления. Ему приходилось делать усилие, чтобы вспомнить мысль или событие, ускользнувшее от него в этот момент, и это не всегда ему удавалось. Ему казалось, что он шел, долго шел словно в густом тумане, ничего не различая вокруг, по какой-то пустынной, безмолвной местности или же по краю пропасти, куда мог, нечаянно оступившись, упасть и перед которой вновь испытывал ужас потом, придя в себя.

Он вздрогнул, услышав вопрос кавалера, и попытался улыбнуться, соображая, кому же отвечал дон Аквиланте.

— Мой кузен неисправим, — сказал он, в то время как кавалер смеялся.

— Однако у него оказываются под рукой самые обычные мощи, когда он чувствует себя в опасности! — невозмутимо заметил дон Аквиланте.

— Ошибаетесь, если думаете заткнуть мне рот, упрекая в слабости в предсмертный момент! — воскликнул кавалер. — Так вот, сейчас я в полном здравии и не уступлю ни вам, ни всем церковникам на свете. И в Марджителло перед самой большой бочкой с лучшим вином общества я подниму тост за дьявола… «Будь прославлен, Сатана, бунт поднявший против бога!..»^[40] Это я прочитал вчера в газете. Стихи одного великого поэта, как было сказано там.

— Поэтам дозволено утверждать, в то же время и отрицать.

— Утверждать и отрицать?..

— Если вы не понимаете меня, разве я виноват в этом? Воображаете, будто совершаете бог весть какой подвиг, подняв тост за дьявола. Значит, вы верите в него. А еще называете себя вольнодумцем!

— Более неразумны вы, верящие в духов. Дьявол — это по крайней мере сила, которая искушает, толкает к злу. Он один увлекает в ад больше душ, чем все ангелы и святые в рай. Этому он подсказывает: «Укради!» Тому нашептывает: «Убей!» Одному: «Распутничай!» Другому: «Предай!» И все повинуются, все следуют за ним… если он на самом деле существует!..

— Это старая-престарая банальность, дорогой кавалер! Вы отстали на целое столетие по меньшей мере!

— А вы живете в доисторическое время!

— Однако этими разговорами мы усыпили маркиза, — сказал дон Аквиланте.

Маркиз, опять впавший в беспамятство, только что очнулся. В ушах у него лишь невнятно, почти неразличимо звучали слова кузена: «Тому нашептывает: „Убей!“» Да, да! Дьявол нашептывал ему — увы! — целую неделю это страшное слово… И он убил!.. А потом точно так же дьявол внушил куму Санти Димауро: «Удавись! Удавись!» И тот удавился!..

Выходит, он так никогда и не избавится от этих кошмаров? Он не спал, как показалось дону Аквиланте. Вот уже несколько дней он мало спал и по ночам в постели, лежа рядом с маркизой, — нельзя же назвать сном то, что он закрывал глаза на какие-нибудь четверть часа и тут же просыпался в страхе, что она заметит это и спросит: «Что с вами?» Этот немой вопрос и без того неизменно стоял в ее глазах, ощущался в ее замкнутости, в тех лаконичных ответах, что казались ничего не значащими, но означали так много, хотя он и притворялся, будто не обращает на это никакого внимания.

Печальный смысл был и в ее отказе поехать сегодня в Марджителло. И нотариус Мацца по приезде, выходя из коляски, напомнил ему об этом:

— Жаль, что нет с нами нашей дорогой маркизы!

А он тем временем должен был выглядеть перед гостями веселым, должен был придать торжественность этому опробованию вина, крещению предприятия, в которое вложил столько денег, столько сил, столько волнений и пробудил у всех компаньонов такую алчность и такие надежды.

К счастью, акционеры были в хорошем настроении. Нотариус Мацца едва ли не на колени встал перед большой бочкой, воздевая руки и восклицая по-латыни:

— Adoramus et benedicimus te!^[41]

Кавалер Пергола, пересыпая свою речь богохульствами, рассуждал о марках вина:

— Если не удастся создать свою марку, все пропало!

Постепенно и маркиз пришел в возбуждение, когда десять акционеров, подняв стаканы, с некоторым нетерпением слушали его объяснения о том, как подрезался виноград и что пришлось сделать как раз для того, чтобы создать новую марку вина, которая получит название «Раббато» — красивое и необычное название, оно принесет удачу.

Потом из трубки, вставленной в бочку «Цозима», забило ключом прозрачное, ярко-рубиновое вино, увенчивая стаканы легким кольцом красноватой пены. Однако нотариус Мацца, попробовав его и собираясь произнести тост, остановился, глотнул еще, почмокал, снова попробовал, переглядываясь с остальными, которые тоже, как и он, пробовали, но не решались высказать свое мнение, словно боясь ошибиться.

— Ну как? — спросил маркиз.

— Кавалер, скажите вы…

— О!.. Вы, дорогой нотариус, куда более тонкий знаток, чем я.

— Тогда дон Фьоренцо Мариани, — предложил нотариус.

— Я? — воскликнул тот, испугавшись, что нужно высказать свое мнение в лицо маркизу.

— Пусть говорит адвокат, на сей раз как судья…

— Я заявляю о своей некомпетентности, — поспешил ответить дон Аквиланте, уже поставивший на поднос свой еще полный стакан.

— Вроде кьянти, но крепче, — сказал маркиз, попробовав вино.

— Пожалуй, чересчур даже крепкое! — ехидно добавил нотариус.

— Ну а кроме всего, вино смакуют за столом.

— Очень верно замечено, кавалер!

Так они и вышли из затруднения. А за столом под предлогом, что молодое вино коварно, все пили старое. И кавалер Пергола, который хотел напоить дона Аквиланте, сам опьянел, правда немного, как и сидевший напротив дон Фьоренцо Марианн, но расшумелся и упрямо твердил:

— Дон Аквиланте, вызовите духов, или я сам вызову их!

В то же время дон Фьоренцо, поднявшись со стаканом в руке, желая показать, что голова у него ясная, с вызовом повторял кавалеру:

— Пьетро любит добродетель! Где подлежащее в этом предложении?

Только нотариус ел и пил, ни слова не говоря. «Вроде кьянти, — думал он, — немного крепче!.. Да просто уксус!..»

— Так я все-таки не ошибся? — шепотом спрашивал его компаньон, сидевший рядом.

— Приправа для салата, вы хотите сказать?

— Это белое «Раббато».

Маркиз ходил вокруг стола и сам наполнял стаканы сотрапезников. Подойдя к кавалеру, который продолжал кричать: «Дон Аквиланте, вызовите духов, или я сам вызову их!», строго сказал:

— Кузен, довольно, оставьте эту глупую шутку!..

— Шутку? — переспросил кавалер. Он раскраснелся, глаза его горели, и язык ворочался с трудом. — Но я же серьезно… Карты на стол!.. Где они, эти ваши духи? Пусть явятся, пусть явятся сюда! Я вызываю их именем… дьявола: «Вы, блуждающие духи, которые не можете покинуть место, где вы умерли… Именем дьявола!» Ха-ха-ха! Так это делается?.. Или непременно нужен еще и столик? Так стол уже накрыт, и вино есть… и еще уксус, который изготовил кузен… Дорогой кузен, на этот раз уксус, острый, как перец!.. Уксус «Раббато»!..

Нотариус Мацца и другие пытались заставить его замолчать и увести прочь.

— Хороший человек кавалер, но стоит ему выпить немного лишнего, как начинает веселиться…

Нотариус попытался смягчить впечатление от этой сцены, видя мрачное лицо маркиза, пожимавшего плечами и старавшегося сделать вид, будто не придает словам кузена значения.

А кавалер, видя, что дон Аквиланте, поставив локти на стол и оперев голову на руки, не слушает его, продолжал твердить:

— Так это делается? Так, великий чародей? Вызовите дух кума Санти Димауро!.. Вызовите Рокко Кришоне!.. Они должны быть поблизости… Блуждающие духи!.. Или вы чародей-мошенник?

Маркиз, побледнев, вскричал:

— Кузен!

И этот укоряющий возглас, похоже, внезапно прояснил его затуманенное сознание. Кавалер замолчал, глупо улыбаясь.

Тем временем на другом конце стола дон Фьоренцо орал:

— Кто не пьян, пусть ответит. Пьетро любит добродетель! Где подлежащее в этом предложении?

31

Мария, новая служанка, вышла навстречу маркизу, чтобы сообщить:

— Синьора маркиза легла в постель после полудня. Ей немного нездоровится. У нее очень болит голова.

— Почему не послали за ее матерью?

— Она не захотела.

— Спит?

— Нет, ваша светлость, она не спит. Думаю, у нее небольшая температура. Ничего страшного… Сейчас принесу лампу. Она хотела побыть в темноте.

Мария пошла в комнату впереди него.

— Что случилось? — спросил он, наклоняясь к маркизе.

— Не знаю. Мне вдруг стало плохо. Сейчас вроде бы лучше, — смущенно ответила маркиза.

— Послать за доктором?

— Не нужно.

— Тогда предупрежу его, чтобы пришел завтра утром, пораньше.

— Не нужно. Мне лучше.

Он сунул руку под одеяло, чтобы пощупать пульс. Но маркиза, силясь улыбнуться и отодвигаясь, не дала коснуться руки, и маркиз потрогал ее лоб.

— Да у вас жар!

— Это тепло постели, — ответила она.

— Она ела что-нибудь? — спросил маркиз служанку.

— Нет. Бульон на кухне готов.

— Выпейте хотя бы чашку. Вреда от этого не будет, — с мольбой в голосе попросил он маркизу.

— Потом, может быть.

— Принести бульон, — приказал он служанке. — Лучше, если вы выпьете его сейчас же, — добавил он, снова кладя руку на лоб жены.

Она не ответила и закрыла глаза.

— Свет вам мешает?

— Немного.

Маркиз взял лампу, перенес ее на столик подальше, прикрыл абажуром, отчего комната погрузилась почти в полную темноту, и остановился возле кровати, ожидая, пока служанка принесет бульон.

— Вас знобило? — спросил он после долгого молчания.

— Нет.

Он опять помолчал. Потом сказал:

— Вы могли по крайней мере послать за матерью.

— Из-за такого пустяка?

Он взял чашку из рук служанки.

— Тут совсем немного. Выпейте, пока не остыл.

Маркиза приподнялась на локте и не торопясь выпила бульон.

— Спасибо! — поблагодарила она, опускаясь на подушку.

Он смотрел на нее с большим беспокойством. Ему казалось, что вот-вот должно произойти еще что-то ужасное, и это беззащитное, ни в чем не повинное создание вынуждено будет расплачиваться за него. Необычайная для него нежность, проявившаяся в обхождении и голосе, объяснялась именно этой тревогой.

И пока он стоял так, слегка склонившись, положив руки на спинку кровати, и молча пристально смотрел на маркизу, она думала о том жесте и горестном выражении его лица, которые видела утром, когда он собирался в Марджителло, и которые глубоко взволновали ее.

Она думала также о корзине и письме, которые прибыли в этот день из Модики. Их принес молодой пастух, специально посланный в Раббато.

— Кто вас прислал? — спросила она, хотя поняла уже, от кого могли быть письмо и корзина.

— Моя тетушка Спано… Сольмо называли ее тут. Она целует руки вашей милости.

Маркиза, услышав это имя, почувствовала волнение.

— Маркиз в деревне. Подождете его? — спросила она.

— Подожду, чтобы получить ответ. Моя тетушка хочет получить ответ. Она говорит, ваши светлости должны извинить ее за дерзость. Это качикавалло^[42]. Здесь такой сыр не делают, поэтому она взяла на себя смелость…

— Хорошо. Вы устали? Поешьте немного.

И, приказав служанке накормить его на кухне, она со все растущим волнением посмотрела на это письмо, брошенное на столик, будто оно обжигало ей пальцы.

Что нужно было той? Почему она напоминала о себе? Ей показалось, будто она вдруг увидела, как та снова ходит по этим комнатам, где почти десять лет была абсолютной хозяйкой и безраздельной властительницей сердца маркиза, чего ей, жене, не удавалось добиться. Ей показалось, будто это письмо и эта корзина таят в себе какой-то обман, который поможет той женщине опять занять свое прежнее место и выгнать отсюда ее, законную супругу маркиза. И она с неприязнью смотрела на корзину, в которой могло скрываться что-нибудь колдовское. Она вспоминала разные истории, слышанные от крестьянок (тогда они вызывали у нее лишь недоверчивую улыбку), истории о снадобьях, запеченных в пироге или в яичнице, от которых у человека начинается какая-нибудь мучительная болезнь, приводящая к медленному изнеможению и к смерти, или вспыхивает страсть, граничащая с безумием. Нет, она не допустит, чтобы маркиз попробовал этот качикавалло, и сама не притронется к нему. Кто знает?! Ведь многое из того, что поначалу кажется выдумкой, оказывается правдой. Иначе не стали бы рассказывать подобные истории. И постепенно она так прониклась этим подозрением, что почти поверила в него. Она чувствовала, как сквозь прутья корзины выходят какие-то зловредные токи, заключенные в ней, опутывают ее и заражают кровь, отравляют саму ее жизнь. Она хотела вскрыть письмо, нет, разорвать его, не читая, потому что даже слова его могли обладать какой-нибудь пагубной силой, но удержалась. И приказала служанке убрать корзину и письмо подальше в кладовую.

— Что сказал тебе этот человек? — спросила она служанку.

— Он сказал, что его тетя постоянно вспоминает хозяина и благословляет его.

— И больше ничего?

— Сказал, что она хотела бы приехать и поцеловать ему руки и когда-нибудь приедет. И спросил, родился ли сын у хозяина.

— Какое ему дело?

— Он так спросил.

— А у нее есть ребенок… у его тетушки?

— Хотите, ваша светлость, чтобы я узнала?

— Нет.

Но когда служанка вынесла корзину и письмо, маркиза снова задумалась о вопросе, который казался ей таким же коварным, как и подарок, и письмо. И все утро она не могла отделаться от этих мыслей, все утро так и стояла у нее перед глазами Агриппина Сольмо, какой она видела ее мельком два или три раза много лет назад. Тогда она позавидовала ей, чувствуя ее превосходство над собой — та была моложе и красивее, — но завидовала без злобы и ненависти, потому что понимала тогда, что она не виновата, если маркиз пожелал взять ее к себе в дом. Тогда она даже сочувствовала бедной девушке! Нищета, уговоры маркиза… Как тут не согрешить! Иной раз она даже восхищалась ее преданностью, полнейшей покорностью и почти невероятным бескорыстием. Об этом все говорили. А потом? Цозима вспомнила о подозрении баронессы, считавшей, что Сольмо убила своего мужа, вспомнила, как облегченно вздохнула старая синьора, когда Сольмо уехала из Раббато со вторым мужем. «Мне просто не верится, дочь моя! — воскликнула она. — Ты избавилась от сильного врага!» Но в те дни она, Цозима, была преисполнена иллюзий и надежд, и слова баронессы показались ей преувеличением. Однако… Однако теперь она находила, что в словах этих была далеко не вся правда. Она вновь столкнулась со своим самым опасным врагом, невидимым, но присутствующим в этом доме, где, как ей казалось, она господствует безраздельно и беспрекословно. Она вновь обнаружила его у самого сердца маркиза и поняла, что мешало ей, жене, проникнуть в это сердце… И вот она опять тут. Явилась издалека с подарком и письмом, чтобы укрепить свою власть, опасаясь, вероятно, что она ослабела. Явилась, наверное, для того, чтобы пустить в ход свои смертоносные чары против нее, конечно же против нее!

Бродя из комнаты в комнату, сжимая руки, разговаривая сама с собой, замирая временами от страха, что кто-нибудь наблюдает за ней, готовая разрыдаться, она сопоставляла все это с отношением маркиза к ней и находила в нем ясное подтверждение тому, о чем думала и во что не хотела бы верить. Но как же не верить? О господи! Что она такого сделала, чтобы заслужить такое наказание? Разве она не отказывалась от прекрасной мечты своей юности? Разве не смирилась с мыслью, что умрет в своем печальном доме, где теперь, ей казалось, она нисколько не страдала по сравнению с тем, как страдает тут, среди роскоши и богатства, от которых она только сильнее ощущала безутешность своего бедного сердца.

Какая-то вялость охватила ее в тот момент, железный обруч сдавил ей виски, он сжимал их и теперь, когда маркиз в полумраке комнаты, положив руки на спинку кровати, не решался расспрашивать ее, и ей хотелось крикнуть ему: «Письмо там! Корзина там!», как будто маркиз молчал и склонялся над ней в ожидании этого признания, потому что уже все знал!

Она широко открыла глаза, пристально посмотрела на него и глухим от волнения голосом спросила:

— Видали пастуха, приехавшего из Модики?

— Нет. Что ему нужно?

— Об этом он скажет сам, он еще привез письмо. И корзину.

А! — сказал маркиз, нахмурившись.

— Письмо и корзина в кладовке.

Маркиз в ответ пожал плечами.

— Если бы я попросила вас… — начала маркиза, с трудом произнося слова от волнения. Потом остановилась на миг и сразу же продолжила: — Ах, какая же я глупая!.. Я не хочу, чтобы мне отказывали! — И она разрыдалась.

— Цозима!.. Цозима! Что случилось?.. Не скрывайте от меня ничего! — воскликнул ошеломленный маркиз.

— Это вы, вы что-то скрываете от меня! — проговорила она сквозь рыдания.

Она приподнялась, села в постели и, сдерживая слезы, повторила:

— Да, да! Вы что-то скрываете от меня!.. Разве вы обращаетесь со мной, как с женой? Даже не как с подругой! Подруге часто доверяют все, просят утешения или совета. Но я здесь чужая, я ничего не должна знать и, значит, вынуждена страдать от неведения. О, я говорю не о себе, я беспокоюсь не только о себе! Вы тоже страдаете, я вижу! Вы же все время настороже! Каждый мой вопрос, больше того, каждое мое слово разве не вызывают у вас какие-то подозрения? Вы думаете, я не заметила этого? Давно уже! Если бы я не любила вас, я бы не обращала на это внимания. Если бы не любила, не мучилась бы, ломая себе голову: «Это все из-за меня? Чем я могла так не угодить ему?» Если уж и было такое, то невольно. И вы должны были бы сказать мне об этом… Если же вы совсем разочаровались во мне, тоже должны были бы сказать… Я не хотела обманывать вас. Это вы пришли ко мне, когда у меня уже не было никаких иллюзий, когда я уже ни на что не надеялась!..

— О маркиза! О Цозима!

— Зовите меня только Цозима! Маркизой Роккавердина я так и не смогла стать!

— Не говорите так!

— Я вынуждена так говорить!.. Вы хотели бы, чтобы я поверила, к примеру, что известие об этой корзине и этом письме не произвело на вас никакого впечатления. Какое именно — не знаю. Вы пожали плечами. Но это еще ничего не значит. По этому жесту нельзя догадаться, о чем вы подумали тогда и о чем думаете сейчас… Позовите Марию, пусть принесет вам письмо… Может быть, в нем содержится что-нибудь такое, что может очень обрадовать вас… взволновать или отвлечь от действительности, которая, похоже, тяготит вас… Если я окажусь препятствием… О! Я — былинка, которую вы можете отбросить, всего лишь дунув на нее!.. Вы знаете это!.. Вы знаете это!..

Голос ее, в котором поначалу звучала горестная ирония, потом задрожал, ослабел, и она разрыдалась. Последние слова она произнесла с трудом, заливаясь слезами и закрыв руками лицо.

— Да скажите же мне правду! Что вам такого наговорили? Скажите мне правду!

Маркиз не мог поверить, что этот взрыв ревности, этот крик измученной души вызван лишь корзиной и письмом! Он вообразил, что в его отсутствие произошло что-то непредвиденное, что-то страшное, и поэтому продолжал настаивать: «Скажите мне правду! Скажите мне правду!» Судорожно сжимая лоб руками, он направился к двери и закрыл ее на задвижку, чтобы Мария, еще не привыкшая стучать, не вошла в комнату неожиданно, вернулся к кровати и, ласково гладя маркизу по голове, шепотом стал умолять ее успокоиться.

— Вы возбуждены… У вас, наверное, жар… Вы — препятствие? Как вы могли сказать такое? Препятствие чему?.. О, я не хочу обидеть вас мыслью о том, что вы ревнуете к тени. Это было бы недостойно вас… Вы плохо думаете обо мне. Эта корзина?.. Я велю выбросить ее со всем содержимым. Это письмо?.. Я не стану читать его, брошу в огонь, не распечатывая. Вы должны были бы прочитать его, чтобы понять, что ошибаетесь… Что я могу скрывать от вас? Вся жизнь моя у вас на глазах… Я не любезен, я знаю. Я даже груб в обхождении. Маркиз-крестьянин — так называл меня когда-то дядя дон Тиндаро. И я горжусь этим, признаюсь вам. Я мог бы жить, ничего не делая, как многие другие, даже лучше многих других… А я тружусь, как крестьянин. И вам тоже следовало бы гордиться этим. У меня также могли бы быть глупые амбиции, как у многих других, и даже больше, чем у других… Вы же видели: я не захотел быть мэром, чтобы оставаться крестьянином. Кузен Пергола злится на меня; доктор Меччо честит меня в клубе, в аптеках, повсюду… Он даже называет меня чучелом и шутом! Какое мне дело до всего этого! Но вы, вы, Цозима, не должны судить обо мне, как дядя дон Тиндаро, как кузен Пергола, как доктор Меччо!.. Да, у меня заботы… дела… Это все вас не касается… Это все уладится. Может быть, я придаю слишком много значения некоторым трудностям, некоторым событиям… Мне снова говорил это на днях дон Аквиланте… Но даже он не понимает меня. Вся моя жизнь такова. Я не могу оставаться без дела, не могу остановиться… Если родится сын — а я надеюсь, что он родится, — ему не придется говорить, что его отец был бездельником, кичившимся своим титулом маркиза. И если он не захочет быть маркизом-крестьянином, как я, если захочет жить совсем по-другому… он не сможет сказать, что я запятнал имя Роккавердина, он не сможет сказать…

И, продолжая говорить с горячностью, удивлявшей его самого, маркиз чувствовал, что он заговаривается, что старается побороть свой злой рок, который всякий раз, когда ему казалось, будто он совсем потерял власть над ним, вновь напоминал ему о себе; который неумолимо возникал снова и снова, когда ему представлялось, что он уже совсем далеко; который устами других людей (как это было в тот же день в Марджителло) или голосом собственной совести (когда он, уйдя с головой в муниципальную борьбу, в свои дела, изменив образ жизни, начинал думать, будто избавился от навязчивых воспоминаний) опять тревожил его и лишал покоя!.. Выходит, время, обстоятельства совсем ничего не значат!.. И голос его становился мягче, теплее при мысли, что это слабое создание, рыдающее на подушках от любви к нему, просило взамен лишь немного нежности, доброго слова, ласки. А это так мало, почти ничего!.. Ах! Было что-то такое, отчего леденело его сердце, отчего немел язык, а сам он держался грубо и резко именно тогда, когда ему хотелось выглядеть совсем не таким, каким он казался из-за того, что не находил нужных слов, не позволял себе лишней ласки… И Цозима поэтому, должно быть, думала, будто он ничего не замечает, остается равнодушным к ее волнениям, ее страданиям и будто прошлое… Ах, если бы Цозима знала, как он проклинал каждый день это прошлое!.. Если бы она только знала!..

И он продолжал говорить и говорить, не замечая, что постепенно голос его утрачивает нежность и мягкость и слова звучат все тверже, — ведь ему приходилось думать сразу о многом, приходилось делать над собой большое усилие, чтобы устоять против внезапного искушения выкрикнуть маркизе: «Я объясню вам. Я скажу. Все скажу!» — искушения произнести эти слова вместо других, ничего не значащих, ничего не объясняющих.

— Послушайте, Цозима!.. Выслушайте меня хорошенько. Я не могу видеть, как вы плачете, я не хочу, чтобы вы когда-нибудь еще плакали! Никогда, слышите, никогда больше я не хочу видеть ваших слез. Вы — маркиза Роккавердина… Будьте смелой и гордой, как и я. И никогда больше, никогда, никогда не говорите, что сомневаетесь во мне, что не чувствуете моей любви. Вы очень обижаете меня этим. Я этого не потерплю… Ревность — удел глупых баб. Ревность к прошлому — еще хуже… Мне необходимы спокойствие, мир. Поэтому я счел вас достойной этого дома. И думаю, не ошибся… Я понимаю, что вам нездоровится. Может быть, у вас жар… Завтра я пошлю за доктором… и за вашей матерью, а она женщина весьма разумная и сможет дать вам правильный совет, я уверен… Но вам не нужны ничьи советы, кроме моих. Вы должны верить в меня… И пусть это будет последний наш разговор на столь неприятную тему. Если вы любите меня, будет так! Если не хотите огорчать меня, будет так!

Под конец его голос зазвучал так сурово, что маркиза, почти напуганная, перестала плакать. И, провожая его взглядом, пока он, опустив голову, нахмурившись, заложив руки за спину, ходил взад и вперед по комнате мимо кровати, она не удержалась и жестом подозвала его.

— Простите меня! — сказала она. — Никогда больше! Никогда!

— Посмотрим! — сухо ответил маркиз.

32

Дон Аквиланте пришел к маркизу поговорить об угрозе, нависшей над операциями в Сицилийском банке, но маркиз вдруг прервал его неожиданным вопросом:

— Вы больше не видели его?

— Кого?

— Его!.. И того, другого?

Он говорил тихо, словно опасаясь, что кто-то услышит его, хотя они были в кабинете одни и дверь была закрыта. И, произнося слова «его» и «того, другого», он подмигнул одним глазом. Дону Аквиланте показалось очень забавным, что маркиз вздумал шутить как раз в тот момент, когда они говорили о серьезных делах. И все же он ответил:

— Я больше не занимался ими. Но мы поговорим об этом в другой раз. Сейчас давайте думать о Сицилийском банке.

— Да, давайте думать о Сицилийском банке… Подумайте как следует, — добавил маркиз.

И погрузился в какие-то свои мысли, устремив взгляд в пространство. Дон Аквиланте с изумлением посмотрел на него.

— Вам нездоровится? — осторожно спросил он.

— Кто вам это сказал? — ответил маркиз, словно приходя в себя. — У меня вот тут гвоздь, вот тут, в самой середке лба. Пройдет. Я не сплю уже несколько ночей, словно кто-то пальцами держит мои веки, чтобы они не закрывались.

— Я приду завтра. Так будет лучше.

— Да, будет лучше, — рассеянно ответил маркиз.

Дон Аквиланте вышел из кабинета, качая головой. Проходя мимо двери, ведущей в гостиную, он услышал, что его зовут:

— Адвокат!

— О, синьора маркиза!..

— Вы уже уходите? Присядьте.

— Я приду завтра. Маркиз говорит, что ему нездоровится.

— В самом деле…

— Он слишком надрывается…

— Я не смею даже спросить его, как он себя чувствует. Он сердится, не отвечает.

— Это от бессонницы.

— И от слабости. Вот уже несколько дней, как он почти ничего не ест! Я встревожена. Сидит запершись в кабинете, листает бумаги… Ваш визит, извините, меня беспокоит. Может быть, дела идут плохо?

— Он несколько запустил их. Времена сейчас трудные. А маркиз не привык считать деньги, которые тратит. Это проклятое аграрное общество поглотило уже немало. Если бы он послушал меня! Я знаю, к несчастью, чем кончаются у нас такие дела. Маркиз же всегда все хочет делать по-своему!..

— Надеюсь, речь идет не о серьезных вещах?

— Но о таких, которые могут стать серьезными, если не принять срочные меры. Это как снежный ком — катится, катится, обрастает все больше и превращается в лавину.

— Он, наверное, обеспокоен этим…

— Пока что для этого нет оснований.

— Он знает это? Я спрашиваю, потому что, повторяю, его поведение меня тревожит. Я никогда не видела его таким замкнутым, таким молчаливым. Со вчерашнего дня он едва ли произнес двадцать слов, и те пришлось вырывать у него силой.

— Он крепкий, у него железное здоровье. Можете не беспокоиться на этот счет. Представьте себе! Он начал шутить со мной, как обычно, но это стоило ему большого труда.

— Вчера он не захотел видеть дядю Тиндаро, который приходил навестить его.

— Они всегда немного недолюбливали друг друга. И этот тоже со своими древностями!

— С тех пор как маркиз разрешил ему копать в Казаликкьо, ох!.. «Дорогой племянник, здесь! Дорогой племянник, там!» Вчера как раз пришел, чтобы подарить ему терракотовую статуэтку, которую раскопал на прошлой неделе. Посмотрите, вот она. Я в этом ничего не понимаю. Но послушать дядю Тиндаро, так это просто сокровище.

— Красивая. И хорошо сохранилась. Церера. Это ясно по пучку колосьев у нее в руке.

— А маркиз, когда я показала ему, сказал: «Выбросьте ее! Вы что, в куклы играете? Мой дядя — сумасшедший!»

Дон Аквиланте улыбнулся.

— Что он вам сказал? Как он себя чувствует? — спросила маркиза.

— Сказал, что немного болит голова, больше ничего.

Последние четыре дня поведение маркиза было таким странным, что Цозима не знала, что и думать, что предпринять. Она обещала: «Никогда больше! Никогда!» — и боялась, что ее слова вызовут такую же бурную сцену, как в прошлый раз. Кто знает? Может быть, он задумал испытать ее? И это предположение вынуждало ее еще больше робеть и быть осмотрительнее в каждом поступке, в каждом слове.

Управляющий из Марджителло хотел получить распоряжения насчет некоторых работ, которые надо было начинать. Ждать хозяина? Решать самому? Но маркиз пришел в ярость, едва Титта открыл рот:

— Управляющий говорит…

— Скотина он, и ты тоже! Негодяи! Негодяи! Негодяи! Надо разогнать вас всех! Скоты!

Хлопнув со злостью дверью, закрывшись в кабинете, он и там продолжал кричать: «Негодяи! Негодяи!» — да так громко, как давно уже никто не кричал в этом доме.

За ужином он ел молча и нехотя.

— Вот это… я знаю, вы любите, — сказала маркиза, кладя на тарелку крылышко жареной курицы.

— Что вы пичкаете меня, как ребенка! — язвительно воскликнул маркиз. И сердито отодвинул тарелку.

Он был бледен, глаза смотрели мрачно, и казалось, он не видит ничего, даже когда пристально глядит в одну точку, на какой-нибудь предмет или кому-нибудь в лицо, как в тот момент. Маркиза, встревоженная этими взглядами, не удержалась:

— Вам нехорошо, Антонио?.. Что с вами?

— Это верно, — покорно ответил он, — мне нехорошо… Он не дает покоя! Он не хочет, чтобы мне было хорошо!..

— Кто? Кто не хочет?

— А! Никто, никто!.. Этот гвоздь вот тут!

И он с раздражением попытался вырвать гвоздь, который — он это чувствовал! — был вбит в его голову.

— Лягте в постель… Покой вам пойдет на пользу, — сказала маркиза.

— Пойдем в постель, пойдем в постель… И вы тоже идите в постель.

И после того как вопреки обыкновению позволил маркизе помочь ему раздеться, он забился в угол кровати, поджал колени, почти свернувшись калачиком, и прикрыл глаза руками. Казалось, он сразу же уснул. Маркиза некоторое время смотрела на него, и сердце ее разрывалось от печального предчувствия тяжелой болезни. Опасаясь, что разбудит его, если ляжет в постель, она села в стоявшее рядом кресло и стала ждать. Она молча молилась, вздрагивая всякий раз, когда маркиз бормотал во сне что-то непонятное. Когда же сон его стал спокойнее, она вышла из спальни и приказала Титте вызвать наутро врача, а также предупредить синьору Муньос.

— Хозяин заболел? — спросил Титта.

— Ему немного нездоровится… Так и скажите маме.

Отправив Марию спать, она поспешила в спальню.

— Нет, нет!.. Не пускайте его!.. Заприте как следует дверь! — бормотал маркиз. — Подойдите сюда, к постели, тогда он не сможет держать пальцами мои веки, чтобы не давать мне спать… Вам он не сделает зла… Это же не вы!..

Голос его дрожал, глаза были широко раскрыты, руки шарили, будто что-то искали. Он метался под одеялами, приподнимая голову, испуганно, с подозрением оглядывал комнату, всматриваясь в лицо маркизе, словно хотел о чем-то спросить ее и не решался.

Она не знала, что ему сказать, немного напуганная произносимыми в бреду словами, которые маркиз повторял снова и снова. Она поправляла одеяла, стараясь остановить нелепые, нервозные движения, которыми он сопровождал слова.

— Он ушел! Он приходит и уходит… Дон Аквиланте должен прогнать его!..

— Я скажу ему… Он прогонит, — поддакивала маркиза, чтобы успокоить его.

Он замолчал и перестал оглядываться кругом, а потом настороженно, шепотом продолжал:

— Никто не видел меня… При таком-то ветре!.. Ни души не было на улицах… И кроме того… у исповедника рот на замке… Так ведь?

— Несомненно.

— К тому же… мертвые не говорят… Так ведь? Он был весь желтый в гробу, глаза его были закрыты, рот закрыт, руки скрещены. Как его звали?.. А! Дон Сильвио…

Что означал этот разговор? Маркиза не понимала, что за ним скрывается. Однако он позволял ей догадываться о чем-то печальном и мрачном, и, побуждаемая тягостным любопытством, она хотела развеять неведение.

Но маркиз то умолкал, то снова бормотал слова, лишенные для нее всякого смысла:

— Да, они поклялись?.. Почему поклялись? Хотели посмеяться надо мной?

Он снова забеспокоился, заметался, стал сбрасывать одеяла. Грязное ругательство вырвалось у него. Оно не могло быть обращено к ней. Он повторил его еще яростнее, словно бросал в лицо какой-то находившейся далеко женщине. Это было ясно по выражению его лица и движению. У маркизы сжалось сердце. Мысль о колдовстве, напугавшая ее в тот день, когда принесли корзину и письмо от Сольмо, теперь снова пришла ей в голову и привела в ужас. Может быть, это был уже результат колдовства?

А когда маркиз, вскочив с постели, принялся поспешно одеваться, она в испуге закричала, стала звать: «Мария! Титта!» Она открыла дверь и принялась звать еще громче, пока не убедилась, что ее услышали, а потом, преодолевая страх, который ей внушали действия маркиза, попыталась помешать ему одеться.

— Антонио! Маркиз! — умоляла она, хватая его за руки и не обращая внимания на то, что он грубо отталкивал ее.

На помощь хозяйке прибежали полураздетые Мария и Титта. Но маркиз, выпрямившись, сжав губы, нахмурившись, все энергичнее пресекал их попытки удержать его.

— Он бредит… У него жар… — объяснила маркиза.

Маркиз рывком отбросил Марию на постель, и Титта, оглушенный его резким ударом наотмашь, не решался больше подойти к нему.

— Антонио! Антонио!.. Ради бога! — молила маркиза.

Он смотрел на нее, застегивая жилет, и видно было, что не узнает. Надев сюртук, он тут же сильно оттолкнул маркизу и вышел из комнаты, отшвырнув к стене Титту, который попытался остановить его.

— О боже! Что делать? Куда он?.. Позовите людей! Титта, позовите людей!

В полном смятении они не знали, где искать его. Впереди бежал Титта с лампой в руке, за ним маркиза и Мария, которая только и могла что повторять: «О пресвятая богородица!»

— Позовите людей, Титта! — настаивала маркиза.

Увидев, что дверь прихожей открыта, тот выглянул на лестничную площадку…

— Он взял ружье! О мадонна! — воскликнул Титта. — Он выходит на улицу!

И все трое выбежали вслед за ним, почти не осознавая, что делают. С ружьем на плече маркиз торопливо спустился по улице, не обращая внимания на крики маркизы и Титты.

— Я один пойду… — сказал Титта. — Ваша милость, вернитесь домой… Вот и люди!

Трое крестьян прибежали на крики: «Жар!.. Бред!.. Догоните его!.. Остановите!»

У Каппеллетты, обессилев от бега, маркиза разрыдалась и упала на руки Марии. Они не могли поспеть за ним.

Некоторое время маркиза слышала голос Титты: «Синьор маркиз! Ваша светлость!» — и топот бегущих вместе с ним крестьян. Потом до нее доносились только скрип телеги, медленно поднимавшейся по дороге, и лай собаки.

33

Наутро весь Раббато уже знал о внезапном сумасшествии маркиза.

— Как же так? Как же так?

Дядя дон Тиндаро последним узнал о случившемся. Никто не позаботился сообщить ему. Его останавливали на улице и расспрашивали о подробностях — ведь столько всего болтали! — и удивлялись, когда кавалер уверял, что ничего не знает и спешит как раз для того, чтобы убедиться, — это казалось ему невероятным, ведь маркиз, его племянник, такой уравновешенный человек! — бредит ли он в лихорадке или это и в самом деле сумасшествие. На площади святого Исидоро его встретил нотариус Мацца:

— Так это верно? Какое несчастье!

— Я знаю об этом еще меньше вас. Я живу, так сказать, на другом полюсе. Хочу сначала увидеть его своими глазами.

— Он хотел убить маркизу…

— Ну, это уж слишком!..

— Он принял ее за Сольмо… Вспыхнул огонь, что скрывался под пеплом.

— Да бросьте! Каноник Чиполла придумал еще большую глупость: «Виноват дон Аквиланте, это он задурил маркизу голову своим спиритизмом, вызывая Рокко Кришоне!»

— А что, может быть, и так, кавалер! Очень может быть! Действительно, маркиз как будто признается в том, что убил его…

— В бреду — а я уверен, что у него сильный жар, — нередко всякую чушь говорят!

— Дай-то бог, дорогой кавалер!.. Только крестьяне, которые вместе с кучером Титтой догнали его на дороге в Марджителло…

— На дороге в Марджителло?

— Ну да! Он убежал из дома с ружьем… Так вы вообще ничего не знаете! И там, подбежав к изгороди из кактусов, выстрелил прямо туда, где был убит Рокко Кришоне, и закричал: «Собака! Предатель! Ты же поклялся! Собака! Предатель!» Чудо еще, что на этот раз он не убил Титту! Им пришлось закутать его, они сняли с себя куртки — больше ничего под рукой не оказалось, чтобы он не ушибся. Спиритизм? Очень может быть!.. Вот увидите, дон Аквиланте тоже сойдет с ума!

— Прямо как во сне!

— Бедная маркиза! И года не длилось ее счастье!

Им пришлось долго стучать, прежде чем открыли дверь, которая была заперта, чтобы толпа любопытных не ворвалась в дом.

— Но как же так! Как же так! — повторял дон Тиндаро в гостиной, где маркиза в третий раз упала в обморок именно в тот момент, когда он вошел туда вместе с нотариусом.

Никто из присутствующих не ответил ему. Синьора Муньос и Кристина с помощью кавалера Перголы понесли в спальню маркизу, которая выглядела покойницей: руки безжизненно повисли, глаза закрыты, лицо белое, как стена.

— Но как же так? Как же так?.. Доктор!

— Он там, в кабинете, — ответил доктор Меччо. — Буйное помешательство! Помните, нотариус, в клубе в тот раз? Помните, да? Что вы теперь скажете?

И он прошел вслед за женщинами в спальню, чтобы оказать помощь потерявшей сознание маркизе.

Из коридора дон Тиндаро и нотариус услышали вопли маркиза, хотя дверь кабинета была закрыта. Кавалер Пергола подошел к ним:

— Нужна бы смирительная рубашка!.. Да где найдешь ее в этом отвратительном городе?.. Пришлось привязать к креслу… Руки и ноги! Кто бы мог подумать!..

Дядя дон Тиндаро не решался двинуться дальше, придя в ужас при виде несчастного маркиза. Всклокоченный, с пеной на губах, он бился, мотал головой, таращил глаза, вопил что-то нечленораздельное — он был почти неузнаваем! Крепкие веревки удерживали его. Титта и мастро Вито Ночча, сапожник, держали с двух сторон скрипевшее кресло и время от времени вытирали пену, которая стекала с губ на подбородок и грудь умалишенного.

— Но как же так? Как же так?

— Это произошло внезапно! — объяснил кавалер Пергола. — Он уже несколько дней жаловался, что у него что-то вбито в голову, гвоздь, говорил, вколочен в лоб… Болезнь делала свое дело, делала потихоньку… Теперь понятно… — продолжал он в ответ на вопросительный жест своего тестя. — Это он убил его, из ревности!..

— Непостижимо! — воскликнул нотариус Мацца.

— Напротив, теперь все становится ясно, — сказал кавалер Пергола.

И они замолчали, глядя на маркиза, который ни на минуту не переставал мотать головой и таращить глаза, издавая монотонныевопли: «A-а! A-а! О-о! О-о!», испуская пену изо рта и произнося в промежутках между воплями слова, свидетельствовавшие о кратких просветлениях помутившегося разума.

— Вот он! Вот он!.. Прогоните его! A-а! A-а! О-о! О-о!.. Молчите! Вы исповедник!.. Вы не должны говорить! Вы покойник!.. Вы не должны говорить… Никто не должен говорить! A-а! A-а! О-о! О-о!

— Все время так! — сказал Титта, тараща глаза.

— Все время так! — подтвердил мастро Вито. — А неделю назад он проходил мимо моей мастерской, здесь поблизости, остановился у порога. «Молодец! С утра пораньше уже за работой, мастро Вито!» — «Кто не работает, тот не ест, ваша светлость!» — «Господи, как же мы ничтожны!»

Несмотря на то что ужасная новость вызывала сострадание к несчастному Нели Казаччо, несправедливо осужденному и умершему в тюрьме, вот уже два дня как люди жалели, каждый по-своему, сошедшего с ума маркиза, только Цозима оставалась неумолимой, несгибаемой, глухой ко всем уговорам.

— Нет, мама, я не могу простить!.. Это было бесчестно, так бесчестно!.. Неужели ты не понимаешь? Он так любил ее, что даже на убийство пошел из-за нее!.. Я же тебе говорила! Я ничего не значила для него, ничего не значила!

— Но что станут говорить о тебе?

— Какое мне дело, что станут говорить! Я хочу уйти отсюда! Ни на один день больше не останусь в этом доме… Мне страшно здесь!

— Это тоже безумие! Ты — жена! А он несчастный человек, он болен…

— У него столько родственников, пусть они заботятся! Над этим домом висит проклятье! Я чувствую, что умираю здесь. Ты хочешь, чтобы я умерла?

— О Цозима!.. Иисус Христос велит нам прощать врагов наших.

— Ты лучше помолчи!.. Тебе не понять этого! — сердито ответила она сестре. — Если вы не хотите, чтобы я вернулась домой…

— Дитя мое, что ты такое говоришь?!

— Даже на убийство пошел… из-за нее!

Она не могла успокоиться. Сердце ее было теперь переполнено ненавистью, как всего несколько дней назад было исполнено любви. Кровь ее превратилась в желчь. Ах! Теперь она с еще большим основанием должна была завидовать той, которая могла гордиться, узнав, что ее так любили! Она чувствовала себя униженной, смертельно раненной в самое чувствительное место — была задета законная гордость женщины, создавшей культ из своей первой и единственной страсти и столько лет втайне страдавшей без всяких иллюзий и надежд. Почему она не прислушалась к своим сомнениям? Почему поддалась на уговоры баронессы и матери? Она не была бы, как теперь, маркизой Роккавердина только по имени! Ничто, ничто больше не могло вознаградить, утешить ее! И теперь она должна притворяться на людях? Выслушивать сочувствия? О, кто знает, сколько женщин сейчас смеется над ней! Все те, кто хотел бы оказаться в этом доме на ее месте! Многие, она знала это. Нет, нет!

Теперь все было кончено! Если даже маркиз вылечится, то никогда не залечится страшная рана, открывшаяся в ее сердце! Несколько дней назад она еще могла утешаться, давать обмануть себя добрыми словами, видимостью. Теперь это невозможно! Она должна считать себя чужой в этом доме, которому даже появление законной супруги не смогло вновь ниспослать благословение… Матушка Грация, бедная старушка, ошиблась!

Неколебимая в своем решении уйти, она отвечала:

— Сегодня вечером, поздно, когда никто не заметит, я уйду в чем я есть!.. Напрасно, мама, ты не сможешь переубедить меня!

— Если бы ты только увидела его, ты бы сжалилась!

— Бог справедлив! Это рука господня карает его!

— Бог покарает и тебя за то, что ты не исполнила свой долг… Я не узнаю тебя, Цозима. Ты, такая добрая!

— Это он сделал меня злой. Он испортил меня, превратил в человека без сердца! Тем хуже для него!

Синьора Муньос, крайне опечаленная еще и этим безумием — только так она расценивала упрямство дочери, — решила поговорить с дядей Тиндаро и кавалером Перголой.

Старик ответил резко:

— Это она так благодарит за добро, которое он ей сделал?

Кавалер Пергола пожал плечами, тихо выругался и спросил:

— А дом, на кого она оставляет дом?

— Она уходит отсюда, как и пришла! — с вызовом ответила синьора Муньос, которая почувствовала вдруг, как вскипела в ней вся гордость благородных семейств Муньос и Де Марко — в девичестве она была Де Марко, — чьи имена она носила.

Тем не менее она снова принялась уговаривать дочь:

— Подумай как следует. На тебе такая ответственность.

— Я хорошо подумала! — ответила Цозима.

— Посоветуйся со своим духовником.

— Сейчас я могу слушать только голос своего сердца. Я не хочу лицемерить. Это было бы недостойно… О мама!

И в темном платье, словно вдова, в черной шали, закрывавшей ей лоб, поздно вечером вместе с матерью, опираясь на руку сестры, она спустилась по старой лестнице вниз и вышла из особняка Роккавердина в темный переулок. Она не хотела идти по коридору мимо кабинета, где маркиз вопил день и ночь вот уже четверо суток, — Титта и мастро Вито дежурили возле него по очереди, — метался в кресле, и ни разу за все это время не слетело с его губ имя Цозимы.

Дядя дон Тиндаро и кавалер время от времени заходили к умалишенному, который не узнавал их, и в испуге уходили.

Теперь вместо доктора Меччо, который поспешил сюда в первый день скорее из злорадства, нежели из желания помочь, больного навещал доктор Ла Грека, семейный врач, получивший прозвище Доктор-малыш оттого, что был маленьким и тощеньким. Веревки он велел заменить широкими бинтами, пока не доставят смирительную рубашку и душ, за которыми послали в Катанию.

С этим доктором можно было по крайней мере поговорить. Зато этот жалкий клерикал Святой Спиридионе выводил кавалера Перголу из себя тем, что без конца повторял: «Дорогой кавалер, во всем этом видна рука господня!»

— А как же тетушка Марианджела, которая лишалась рассудка при каждой беременности! И тогда она ругала и проклинала всех, а в нормальном состоянии была добрейшей и порядочнейшей женщиной! А другие сумасшедшие? Рука господня! Просто нервное и умственное расстройство, вызванное навязчивой идеей.

Доктор Ла Грека соглашался с ним. И если этот фанатик, дон Аквиланте, действительно втянул маркиза в занятия спиритизмом, то одного этого уже предостаточно, чтобы объяснить все, что происходит у них на глазах. Больницы Парижа, Лондона, Нью-Йорка, утверждал он, переполнены сошедшими с ума спиритами, мужчинами и женщинами.

Поэтому кавалер дал понять адвокату, чтобы тот не появлялся больше в доме Роккавердина.

— Так что же, доктор, ничего нельзя сделать? И мы должны лишь смотреть на это?

Дяде дону Тиндаро хотелось получить указания, как лечить больного, хотя бы попытаться что-то сделать. Вопли маркиза терзали его. И он приходил в отчаяние, когда доктор отвечал:

— Хорошо еще будет, если удастся заставить его есть!

Им приходилось кормить его с ложечки, угрозами принуждать глотать пищу, иной раз и насильно вкладывать в рот, как животному. Он сопротивлялся, стискивал зубы, яростно крутил головой: «A-а! A-а! О-о! О-о!» — и монотонные вопли эти слышны были даже на площадке у замка, после того как доктор велел перенести маркиза в более светлую и просторную комнату, где удобнее было установить душ, прибывший накануне.

Лежа в постели, в смирительной рубашке, безумец, казалось, время от времени успокаивался, и тогда он устремлял широко раскрытые глаза на какое-то из своих непрерывных видений, издавая бессвязные звуки, которые должны были составлять слова. Но это было обманчивое затишье. Галлюцинации не оставляли его в покое, терзали его душу, и как бы ища выхода из этого состояния, он принимался кричать еще громче, еще мучительнее и страшнее: «Вот он! Вот он!.. Прогоните его! A-а! A-а! О-о! О-о! Распятие… Отнесите его на прежнее место, в мезонин! О-о! О-о! A-а! A-а!» Имена Рокко Кришоне, Нели Казаччо, кума Санти Димауро, которые он выкрикивал, говорили о том, какой клубок мрачных впечатлений потряс его мозг, где безумие переходило теперь в слабоумие, не оставляя надежды на излечение.

Дядя дон Тиндаро из-за своего возраста не мог без мучений смотреть на столь печальное зрелище. И кавалер Пергола, оставшийся в доме Роккавердина, две недели спустя тоже уже не выдерживал, еще и потому, что ему нужно было заниматься своими делами, а как быть с делами кузена, он просто не знал. Непростительное решение маркизы вызывало у него приступы гнева:

— А еще называют себя христианками! И исповедуются, и облатки жуют! И!.. И!.. И!..

Оскорблениям не было конца, если кто-нибудь, придя осведомиться о состоянии маркиза, пытался оправдать бедную синьору, которая слегла, едва вернулась домой, и жар все не спадал, вызывая опасения за ее жизнь.

— Тут, тут было ее место!.. И то, что я сказал вам, я выскажу ей в лицо!.. Я хочу, чтобы она знала это!

Как долго это могло продолжаться?

— Долго не продлится, — ответил однажды вечером доктор. — Слабоумие прогрессирует ужасно быстро.

И оба они — кавалер Пергола и доктор, собравшийся было уходить, — были изумлены, почти не поверили своим глазам, когда увидели в дверях гостиной Агриппину Сольмо, которую Мария не смогла остановить в прихожей.

— Где он?.. Пустите меня к нему!

Мария, ухватившись за край накидки, не отпускала незнакомку, которую приняла за сумасшедшую, когда открыла ей дверь.

— Где он?.. Пустите меня к нему… Ради бога, синьор кавалер!

И она бросилась перед ним на колени.

34

Доктор льстил себя надеждой, что появление этой женщины вызовет кризис в состоянии больного. Но его ожидало разочарование.

Маркиз, уставившись на нее своими невидящими глазами с затуманенными, словно покрытыми слоем пыли, зрачками, некоторое время сосредоточенно молчал, будто отыскивая в памяти какие-то далекие воспоминания. Потом снова безразлично и монотонно закричал: «A-а! A-а! О-о! О-о!» Он мотал головой, и с губ его стекала пена, которую Агриппина Сольмо, бледная как смерть, со спутанными черными волосами, сбросив шаль на пол, принялась вытирать, не говоря ни слова, не проронив ни единой слезы, лишь неотрывно глядя с жалостным изумлением на искаженное лицо своего благодетеля — иначе она не называла его.

И всю ночь простояла она у его постели, отирая ему губы, и не чувствовала усталости; слезы душили ее, застилали ей глаза, но не прорывались наружу. Скорбно скрестив на груди руки и горестно вздыхая, смотрела она, как маркиз мотает головой, и слушала его крики: «A-а! A-а! О-о! О-о!» — в те моменты, когда галлюцинации ненадолго оставляли его в покое.

— Пойдите отдохните. Мы выспались, — сказал ей Титта, входя на рассвете в спальню маркиза.

— Ах, кума Пина! Кто бы мог подумать! — воскликнул мастро Вито, еще не совсем проснувшийся.

— Нет, оставьте меня тут!.. — ответила она, даже не обернувшись.

— А вам-то кто привез это известие в Модику? — спросил Титта.

— Один человек из Спаккафорно… Ему написал отсюда его приятель. А он сказал моему мужу… И я с тяжелым сердцем поспешила сюда… Два дня ехала вместе с одним батраком. Мне казалось, никогда не доберусь сюда!

— Пойдите отдохните… В соседней комнате есть кровать…

— Оставьте меня тут, мастро Вито.

— Кума, — сказал он неуверенно, — теперь ни к чему притворяться… Вы ведь знали… про Рокко!..

— Клянусь вам, мастро Вито! Ничего не знала!.. Даже не подозревала!.. И из Раббато решила уехать, чтобы не мешать маркизу. Он не хотел больше видеть меня, плохо обходился со мной… Разве я была виновата? Он же сам… Я бы лучше умерла здесь, хоть служанкой, из благодарности… А его тетушка утверждала, что это я убила Рокко Кришоне… чтобы вернуться к маркизу и женить его на себе!.. Господь да не спросит с нее там, где она сейчас! Виноваты его родственники, баронесса прежде всего… Он не был бы сейчас в таком состоянии!.. Какое мучение, мастро Вито!

— Вы можете гордиться!.. Он так любил вас!

— Это правда! Это правда! — ответила она, грустно качая головой и вытирая пену со рта несчастного, совершившего убийство из ревности к ней, а теперь не узнававшего ее и кричавшего: «A-а! A-а! О-о! О-о!», лежавшего недвижно, стянутого смирительной рубашкой. Святая мадонна, какая жалость!

Кавалер дон Тиндаро, узнав утром от зятя, что приехала Сольмо, сказал ему:

— Напрасно ты пустил ее.

— Назло маркизе!.. А к тому же, где найти сейчас более преданного человека? Она провела возле него одна всю ночь.

— Маркиза может распорядиться прогнать ее. Она хозяйка.

— Она потеряла все свои права, бросив дом и мужа. Я бесконечно восхищен этой несчастной Сольмо: она ехала два дня верхом, почти без отдыха, чтобы только увидеть его. Вчера вечером, когда она вошла и бросилась на колени, умоляя, я… А я не такой уж чувствительный… Мы с доктором… растрогались, как мальчишки. Мы не смогли сказать ей: «Возвращайтесь, откуда явились». Это было бы чересчур жестоко.

— А теперь…

— Теперь оставим ее тут, пока не придут и не прогонят ее, если у них хватит смелости. Она была любовницей? Вы что, настолько щепетильны?

— Не называй это щепетильностью… Маркиз Роккавердина не должен умереть на руках у этой женщины… Это был бы скандал!

— Он должен умереть, как собака, на руках у наемных людей, у Титты и мастро Вито!.. И это, по-вашему, не скандал! А еще говорите, что я безбожник! Да тут от сотни Иисусов отречешься, когда видишь такое!..

За три дня слабоумие очень сильно прогрессировало. Освобожденный от смирительной рубашки, маркиз сидел в кресле с подлокотниками, понурый, сложив на коленях руки.

Агриппина Сольмо с материнской заботливостью одевала его, умывала, причесывала, кормила. Иногда, услышав ее голос, звавший его: «Маркиз! Маркиз!» — и ласково журивший, когда он упрямо отказывался есть, больной медленно поворачивал голову в ее сторону, смотрел на нее исподлобья, словно голос ее пробуждал в нем смутные воспоминания о каких-то далеких впечатлениях, но они тут же развеивались, и вновь на долгие часы впадал в угрюмую неподвижность.

И в то время как его тело — уже не человека, а животного — вроде бы наслаждалось теплом солнечных лучей, проникавших в открытую балконную дверь, она тихо разговаривала с ним, изливая душу, хотя и знала, что ее не понимают:

— Зачем вы это сделали, ваша милость? Почему ни разу ни слова не сказали мне?.. Ах, если бы вы только сказали: «Агриппина, ты смотри мне!» Намека было бы достаточно! Разве не вы были хозяином? Зачем надо было убивать?.. Это была судьба! О боже! О боже!..

Она радовалась, видя, что он спокоен, что не кричит больше, не мечется. Ей казалось, что наступило улучшение. И она испытывала горечь и удивление всякий раз, когда доктор приходил, осматривал его, качал головой и уходил, пожимая плечами и не отвечая на ее вопрос:

— Ему лучше, правда? Теперь он покорный, как ягненок.

И все же у нее сжималось сердце, когда она видела, как он подолгу рассматривает свои руки, медленно поворачивая их, как притрагивается к кончикам пальцев, словно хочет сосчитать их, не замечая стекающую с губ пену. Она вытирала ее платком и следила за каждым движением его головы, за его взглядом, стараясь отыскать в нем хоть малейший проблеск сознания, и все повторяла:

— Это я! Агриппина Сольмо! Не узнаете меня, ваша милость? Я нарочно приехала сюда! Я больше не уйду отсюда!..

Потом, услышав, что он пытается что-то сказать, она опускалась перед ним на колени, брала его за руки, шарившие по одежде, и пыталась обратить на себя взгляд его казавшихся мертвыми глаз.

— Это я! Агриппина Сольмо!.. Ну, постарайтесь, ваша милость! Вспомните! Вспомните!.. Посмотрите мне в лицо!

Она приподнимала его голову за подбородок, на котором уже выросла колючая, щетинистая борода, убирала со лба волосы, падавшие на глаза, потому что голова его, точно отяжелевшая от болезни мозга, все время была опущена, и в конце концов, вскочив в порыве отчаяния, закрывала лицо руками и говорила:

— Что за наказание, господи! Что за наказание!

Она имела в виду и себя, словно большая часть вины ложилась на нее, раз маркиз убил Рокко Кришоне.

Титта приходил время от времени, чтобы составить ей компанию.

— Вы не видели его в первые дни. Он ни на минуту не затихал! Я трое суток не смыкал глаз! На него страшно было смотреть.

— А маркиза? Как же она могла оставить его?

— Благодарите бога!.. Будь она тут, вас бы здесь не было…

Он рассматривал ее. Она по-прежнему была красива, красивее маркизы: высокая, стройная, с тонким, белым, как молоко, лицом, черными глазами, черными, как вороново крыло, волосами. И в разговоре о ней с мастро Вито Титта сказал, что, по его мнению, свое первое безумство маркиз совершил, когда отдал ее в жены Рокко, который не заслуживал этого.

— Знаете, какой между ними был уговор? Он не должен был даже пальцем прикоснуться к ней… Поэтому маркиз и убил его.

— Что ж, он сам поднес запал к пороховой бочке… А вы как бы поступили?

— Барская прихоть!.. Нам с вами и в голову бы не пришло выставлять такое условие. И вот пострадал ни в чем не повинный человек! Маркиза не знает, что Сольмо здесь. Иначе явилась бы сюда выцарапать ей глаза. Мария говорила, что слышала, как она сказала матери: «Не могу простить его! Он убийцей стал из-за этой женщины!» И ушла от него.

— Муж всегда муж! Тем более в таком состоянии!

— Говорят, она отказалась от приданого через нотариуса… Маркиз отписал ей Поджогранде.

— Через нотариуса?

— Вы верите этому? Я бы хотел, однако, знать, кто здесь будет хозяином и кто позаботится о моих делах.

Дядя дон Тиндаро и кавалер Пергола приходили три-четыре раза в день вместе с доктором Ла Грека.

— Ах, доктор! Он совсем не хочет есть! Стискивает зубы, отворачивается. Как быть?

— Ну вот и приехали!..

Больше доктор ничего не сказал. И Агриппина Сольмо, понявшая смысл этих слов, упала на стул и, схватившись за голову, зарыдала:

— Жизнь моя! Жизнь моя!

Безутешная нежность этих слов не тронула старого дядю маркиза. Он подошел к ней и, взяв за руку, вежливо, но строго сказал:

— Вы должны понять: вам больше нельзя оставаться тут. Мастро Вито, позаботьтесь… Бедняжка!

Она уклонилась от него и бросилась к маркизу, чтобы целовать и целовать его почти безжизненные руки, которые убили из ревности к ней. И казалось, она хотела оставить тут всю свою душу, исполненную благодарности и гордости за то, что до такой степени была любима маркизом Роккавердина.

— Жизнь! Жизнь моя!

И она дала мастро Вито увести себя, не сопротивляясь, смиренная и покорная, какой была всегда. Она и сама понимала, что не может больше оставаться здесь, потому что так угодно ее судьбе!

1901

Примечания

1

Роккавердина — Зеленая Скала.

(обратно)

2

Лагоморто — Мертвое Озеро.

(обратно)

3

Раббато — название города происходит от арабского слова и означает «печь». Под видом Раббато Капуана описал свой родной город Минео.

(обратно)

4

Ошибаться свойственно человеку! (лат.)

(обратно)

5

Уважительное приветствие в Сицилии.

(обратно)

6

Прототипом Агриппины Сольмо послужила Беппа Сансоне, служанка в доме Л. Капуаны, которую он любил многие годы.

(обратно)

7

Доверенное лицо, которому можно дать любое поручение (лот.).

(обратно)

8

Унция — так назывался в Сицилии испанский золотой дублон; была монетной единицей до 1865 года.

(обратно)

9

Спинет — клавесин небольших размеров.

(обратно)

10

Епитимья — церковное наказание верующих за нарушение религиозных канонов, предписаний; виды наказаний: продолжительная молитва, усиленная постом, земные поклоны перед иконой или крестом, используемые духовенством для усиления влияния на верующих и укрепления их веры.

(обратно)

11

Подобные с подобными (лат.).

(обратно)

12

Иосиф, муж Марии, считался прямым потомком царя Давида, и именно на его родословной строилась версия о царском происхождении Иисуса Христа. Чтобы согласовать эту версию с версией о непорочном зачатии, теологи утверждали, что Мария — близкая родственница Иосифа.

(обратно)

13

Валенца — город в Пьемонте.

(обратно)

14

Три греческие богини Гера, Афина и Афродита оспаривали яблоко с надписью: «Прекраснейшей». Зевс послал богинь на гору, где пас стада Парис, который присудил яблоко Афродите, и та с тех пор покровительствовала ему.

(обратно)

15

Мезонин в Италии — полуэтаж с низким потолком и небольшими окнами, который обычно находится между первым и вторым этажами, иногда между вторым и третьим.

(обратно)

16

«Признание» (лат.).

(обратно)

17

Франческьелло — презрительное имя Франческо II из династии Бурбонов (1836–1894), короля Королевства обеих Сицилии. В сентябре.1860 года революционные события вынудили его бежать из Неаполя. Виктор Эммануил II (1820–1878) — пьемонтский король — стал королем объединенной Италии.

(обратно)

18

Франц-Иосиф II (1830–1916) — австро-венгерский император из Габсбургско-Лотарингского дома.

(обратно)

19

Модика — город на юге Сицилии.

(обратно)

20

Антиминс — льняной или шелковый платок с зашитыми в угол кусочками мощей.

(обратно)

21

Карточная игра, для которой нужна особая колода карт.

(обратно)

22

Мармотта — Ленивый Сурок.

(обратно)

23

Для доклада (лат.).

(обратно)

24

Бить — не гнуть! (лат.)

(обратно)

25

Валтасар — сын последнего вавилонского царя Набонида. С его именем связана библейская легенда о том, что во время его пиршества на стене дворца появилась огненная надпись, предвещавшая падение Вавилона в ту же ночь. Валтасаров пир — символ беспечности перед грядущей катастрофой.

(обратно)

26

Вервие — нетолстая хлопчатая или шелковая веревка, которой подпоясываются поверх рясы монахи-францисканцы.

(обратно)

27

На смертном одре (лат.).

(обратно)

28

Соединяю вас в браке! (лат.)

(обратно)

29

Претура — мировой суд.

(обратно)

30

Сведенборг Эмануэль (1688–1772) — шведский естествоиспытатель и философ-мистик, проповедовавший учение о точном соответствии земных и «потусторонних» явлений.

(обратно)

31

Пальменто — помещение для выжимки винограда.

(обратно)

32

Пектораль — шейное металлическое украшение, облегающее грудь и плечи.

(обратно)

33

Пиастр (буквально — пластинка серебра) — итальянское название старинной испанской монеты «песо».

(обратно)

34

Бытие — название первой книги Ветхого завета.

(обратно)

35

Фидеикомисс — завещательное правило, по которому наследник обязывался сохранить земельное владение, чтобы затем передать его неразделенным своему первенцу.

(обратно)

36

«Как одежды Христа, которые палачи разыграли между собой» — свободное изложение евангельского текста.

(обратно)

37

Метастазио Пьетро (Трапасси, 1698–1782) — знаменитый в XVIII веке итальянский поэт, автор мелодрам.

(обратно)

38

Кантушу — название старинного платья (сицилийский диалект).

(обратно)

39

Истина в вине! (лат.)

(обратно)

40

Слова известной оды Джозуэ Кардуччи (1835–1907) «К Сатане» (1865), которые кавалер цитирует неточно. В этой оде Кардуччи выступал против церковников, противопоставляя христианскому богу, «назарейскому варвару», Сатану как олицетворение прогресса и свободы мысли.

(обратно)

41

Благоговеем перед тобой и благословляем тебя! (лат.)

(обратно)

42

Качикавалло — сорт сыра.

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

*** Примечания ***