«Если», 2004 № 06 [Геннадий Мартович Прашкевич] (fb2) читать постранично, страница - 2

продажные правительственные чиновники. Это истинная взаимная помощь развивающимся странам, выгодная обеим сторонам.

Конечно, такое партнерство — огромное обязательство. Серьезнее, чем брак. Это, скорее, своего рода кровное родство, только многократно усиленное: одна группа крови, один резус-фактор и еще десяток генетических совпадений. И подчинено оно одной непререкаемой заповеди: пока смерть не разлучит вас.

С тех пор негодование поутихло, поскольку спрос потрясающий. И удовлетворить его может только четвертый мир, страны, где половина населения моложе двадцати лет. АПП категорически отклоняет контракты с детьми, но любой достигший восемнадцати может подписать договор о партнерстве. Между тем большинство больничных касс предлагают помимо страхования на случай дополнительного ухода еще и партнерское.

Йоно уже сейчас состоятельный человек — разумеется, по его меркам. А ведь он всего-то отдал мне несколько клеток своего мозга, чтобы вырастить в трухлявой коре моего головного мозга свежую ткань. Образование обоих его детей обеспечено. Он собирается построить себе дом. Как фермер-арендатор он бы и за десятилетия таких денег не скопил. На случай, если действительно дойдет до худшего, и о жене позаботился. О маленькой Нининг.

Партнерская страховка стоит дорого, дороже всего с мусульманами — из-за печени. Однако я знаю, что эта цена спекулятивна. Многие магометане закоренелые пьяницы, особенно в Азии. Пивоварни процветают. А кроме того, гашиш разрушает печень не меньше, чем алкоголь.

Я отписал АПП дом. Я.все проверил: под договор не подкопаешься. Даже сумей Хармут объявить меня неправомочным, это все равно ничего не изменит. Объявить меня неправомочным! Собственного отца! Ха! Больше сорока лет я работал инженером. И зачастую паскудная была работенка, скажу я вам. На первый взнос за дом я скопил, потом выплачивал месяц за месяцем. И вдруг меня признают неправомочным! Черта с два!

Что-то у меня не в порядке с глазами. Иногда мне кажется, будто рисовые поля затягивает туман, но потом я говорю себе, послушай, это ведь ясный белый день, с неба светит солнце, от предметов падают тени, и жалюзи располосовало ими стену у окна. Когда я моргаю, на минуту становится лучше, но вскоре контуры расплываются снова, выгибаются к далекому центру, где сидит какая-то белая дыра, которая растворяет и засасывает в себя все формы. Я решительно трясу головой, чтобы от нее избавиться. Она распадается на бесформенные амебы, мельтешащие в поле моего зрения, а затем собирающиеся в самой дальней точке горизонта, чтобы заново сложиться в водоворот, терпеливо и неумолимо пожирающий реальность. В такие мгновения меня одолевает искушение сдаться и просто отойти в небытие.

— Теперь придется взяться за глаза, — говорит Штойфеле. Или Шойфеле? И почему я должен запоминать разные идиотские имена? Зачем? Я рад всякому, которое запоминать не нужно. По мне, так я с удовольствием брошу их на корм вирусу — как его там? — какого-то Иакова.

— Глазами, — повторяет он. — Сначала правым. А если все пройдет гладко, то и левым.

Забыл упомянуть: Этот Шайфеле, разумеется, тоже на мне наживется. Он, вероятно, загребет вдвое или втрое — э, да что я говорю! — в десять или в двадцать раз больше того, что получит Йоно.

С глазом они решительно промахнулись. Старым я вижу лучше, чем партнеровым. Болит голова. Такое ощущение, что новый глаз разрывают на части тысячи острых крючочков. Он без конца слезится, а порой и кровит.

— Такое случается, — говорит сестра Элсбета и покровительственно треплет меня по щеке. Ее свеженакрахмаленный бюст нависает надо мной, как два снежных сугроба.

Когда она наконец уходит, я на ощупь пробираюсь в ванную и снимаю темные очки. На меня смотрит один влажно блестящий глаз чудеснейшего теплого карего цвета. Другой — голубовато-белый, как жидковатый, чуть подсохший помет чайки.

Ночами мне все чаще случается — и это так странно — видеть сны моим новым глазом. Ветер гонит по рисовым полям волны невероятно зеленых побегов. Они колышутся мягкой зыбью. Смеркается. Я снимаю с крюка керосиновую лампу и до ярчайшего максимума выворачиваю фитиль. В будущем году мы и сюда проведем электричество. Я сижу на бамбуковой веранде, слушаю шепот дождя и смотрю, как набухают на кокосовых волокнах по свесу крыши капли, похожие на текучий свет. Меж вершин громыхает гром. В сверкании молний вода с неба обрушивается водопадом рисовых зерен.

Шнифеле называет это «фантомным зрением». Раздражение зрительного центра как следствие операции.

Впечатляет.

А еще, ощущая ладонями тепло ее тела, я теперь временами вижу лицо Нининг. Прекрасное юное лицо — бархатистое и чуть смуглое, с миндалевидными темными глазами, в которых любовь мешается с болью.

Утром я просыпаюсь задолго до подъема, и щеки у меня мокрые. Из коридора доносится незамысловатая песенка. Неужели кто-то включил в такую рань радио? Или это стоны? Пациент зовет на помощь? И где же