Восьмая линия [Валерий Полищук] (fb2) читать постранично, страница - 2

резиденцией Владимира Николаевича была старинная квартира в Ленинграде, на Восьмой линии Васильевского острова, положенная ему по академическому штату: большинство научных учреждений, с которыми он был связан, помещалось здесь же, по соседству. Ну а третий, сельский дом в Калужской губернии он построил еще в начале века, едва вышел из нужды, став профессором Артиллерийской академии. Семья быстро росла (у них с Варварой Дмитриевной родились три сына и дочь); сначала предполагалось лишь обеспечить детям здоровый воздух да молоко на каникулах, но роль дачника как-то не удавалась химику, который за что ни возьмется — все горит в руках. Небольшое хуторское хозяйство стало разрастаться как на дрожжах, и вскоре исконно московское семейство в охотку пахало землицу, доило племенных коров, отец закупал наилучшие иноземные машины… Окрестные мужики поначалу посмеивались над барскими затеями, но потом незаметно приохотились одалживаться у хозяйственного генерала отборным семенным зерном, прислушиваться к его безошибочным советам по части удобрений да севооборотов, по дешевке добывать у него элитных телочек. При Советской власти ипатьевский хутор был преобразован в образцовый совхоз, но семье, которую уважала вся округа, все же оставили дом и при нем участок. Так что, случалось, по просьбе академика Ипатьева переносили заседания в военном наркомате да в ВСНХ — чтобы не опоздал к сенокосу или к севу…

При таком образе жизни он стал в этой необъятной стране одним из самых многоопытных пассажиров; шутники лишь спорили, сколько лет Ипатьев провел во всевозможных купе, теплушках, автомобилях и телегах: пятнадцать или двадцать…

Утренний московский маршрут накатан тысячекратно. Отменно выспавшись в поезде, Владимир Николаевич по утреннему холодку покатил на извозчике в Брюсовский, где теперь жила замужняя дочь Аннушка. Умылся, позавтракал в непревзойденной компании лепечущей птичьи слова двухлетней внучки — тут как раз и рабочее время подошло. Отправился в ВСНХ на заседание. После словопрений о неотложной необходимости производить отечественный аммиак (восьмой год уж тянутся) — рысью, пока не пробил священный для совслужащих час обеда, — в ГПУ за паспортом. Через два дня выезжать в Японию, на международный конгресс инженеров, а ни билетов, ни документов, как водится, нет.

На Лубянке руководящий товарищ безупречно любезен и заверяет, что с документами полный порядок, надо лишь обратиться к товарищу Кочкину. Однако Кочкин, рыхлый блондин с белыми ресницами (видимо, из бывших приказчиков), имеет свои неведомые резоны: надо, мол, погодить, имеются моменты, зайдите завтра. Дело привычное — российская канцелярия; против нее, говорят, даже Иван Грозный силы не имел. Что ж, можно и завтра.

На обед Владимир Николаевич снова поехал в Брюсовский, а там услышал, что к нему час назад заходил Орлов. Он даже переспросил: "Какой, ленинградский?" Чудно как-то, ведь только вечером в поезде расстались. Аннушка даже слегка обиделась: "Что же я, Николая Александровича, озорника этого, не узнаю?" Загадочно, но размышлять некогда, лора за билетом.

В Интуристе — свои штуки. Здешний подьячий полагает, будто ничего Ипатьеву не сделается, если он проследует через всю Сибирь до океана на верхней полке. Имейте, мол, сознательность, гражданин профессор, вагон международный, лучшие места — гостям-с. Тут уж гражданин профессор не удержался и выдал сукину сыну за все: и за безобразную организацию дела (заявка-то две недели назад подана!), и за хамское неуважение к соотечественникам, и даже за это вот лакейское "гостям-с". Объявил, что на верхней полке никуда не поедет, а ответ держать придется Интуристу. Может, и не стоило так взрываться: подумаешь, полка… И на тормозных площадках случалось ездить, но больно уж много за эти дни поналезло всякой дряни. Подьячий между тем перетрусил, начал извиняться и поклялся "к завтрему" решить вопрос положительно. Ну и жаргон у этой породы!

Явившись домой вечером после совещания по нефтяным делам, Ипатьев застал Орлова, уныло поджидающего его в гостиной. Он действительно приехал зачем-то вслед за учителем на дневном поезде. Завидев его, Орлов вскочил и закричал: "Профессор! Я готов пасть на колени!"

Нетрудно было заметить, что ему вовсе не до шуток и на глазах слезы, но никак не дается бедному острослову простая человеческая речь. Ипатьеву припомнилось, что однажды Орлов уже падал перед ним на свои костлявые коленки — в кабинете на Восьмой линии, куда явился будто бы каяться (и было в чем: накануне публично, на совещании, обозвал свадебным генералом). Каяться-то каялся, но оставил дверь в коридор открытой, чтобы коллеги всласть полюбовались мелодрамой… Не приняв театрального тона, он сухо ответил: "Мы не в храме, Николай Александрович. Какое у вас ко мне дело? Я устал".

Беседа получилась путаной и сумбурной. Орлов что-то молол о станках, доставленных из Германии, о новой, открытой им, реакции, которую будто бы надлежит держать в