КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706112 томов
Объем библиотеки - 1347 Гб.
Всего авторов - 272718
Пользователей - 124646

Последние комментарии

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

a3flex про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Да, тварь редкостная.

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
DXBCKT про Гончарова: Крылья Руси (Героическая фантастика)

Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах, однако в отношении части четвертой (и пятой) это похоже единственно правильное решение))

По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...

В остальном же — единственная возможная претензия (субъективная

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
medicus про Федотов: Ну, привет, медведь! (Попаданцы)

По аннотации сложилось впечатление, что это очередная писанина про аристократа, написанная рукой дегенерата.

cit anno: "...офигевшая в край родня [...] не будь я барон Буровин!".

Барон. "Офигевшая" родня. Не охамевшая, не обнаглевшая, не осмелевшая, не распустившаяся... Они же там, поди, имения, фабрики и миллионы делят, а не полторашку "Жигулёвского" на кухне "хрущёвки". Но хочется, хочется глянуть внутрь, вдруг всё не так плохо.

Итак: главный

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
Dima1988 про Турчинов: Казка про Добромола (Юмористическая проза)

А продовження буде ?

Рейтинг: -1 ( 0 за, 1 против).
Colourban про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Автор просто восхитительная гнида. Даже слушая перлы Валерии Ильиничны Новодворской я такой мерзости и представить не мог. И дело, естественно, не в том, как автор определяет Путина, это личное мнение автора, на которое он, безусловно, имеет право. Дело в том, какие миазмы автор выдаёт о своей родине, то есть стране, где он родился, вырос, получил образование и благополучно прожил всё своё сытое, но, как вдруг выясняется, абсолютно

  подробнее ...

Рейтинг: +2 ( 3 за, 1 против).

Дунайский лоцман [Жюль Верн] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Жюль Верн, Мишель Верн
Дунайский лоцман




Глава I НА СОРЕВНОВАНИИ В ЗИГМАРИНГЕНЕ


В субботу 5 августа 1876 года множество шумных громкоголосых мужчин заполняли кабачок «Свидание рыболовов». Не взглянув на знакомую вывеску, начертанную красивыми готическими[1]буквами, сюда входили члены «Дунайской лиги», международного общества удильщиков, люди разных наций, живущих в верховьях величайшей реки Центральной Европы. Окошки заведения смотрели прямо на берег: то была окраина славного, уютного Зигмарингена[2], главного города одного из прусских владений князей Гогенцоллернов[3].

Как известно, не бывает веселых сборищ без знатных выпивок. Кружки наполнялись отличным мюнхенским пивом, стаканы — до краев добрым венгерским вином. В большой зале сделалось темно от ароматного табачного дыма длинных курительных трубок. Песни, звон посуды, аплодисменты смешивались в невнятный шум, среди него порой выделялись крики «хох!» — выражение радости и восторга, достигнувших предела.

Спокойные и молчаливые в повседневной жизни, а особенно за рыбалкой, удильщики становятся необыкновенно говорливыми, когда откладывают в сторону свои снасти. В повествованиях о поединках со всякой водяной живностью они, право, не уступают охотникам, мастерам поведать о всевозможных невероятных историях, будто бы случившихся с ними в лесу или в поле.

Близился к концу весьма основательный завтрак, он собрал сотню с лишним фанатиков крючка, а также приглашенных. Утренние приключения изрядно иссушили их глотки, если судить по количеству бутылок, выставленных за десертом. После десерта пришла очередь многочисленных ликеров: ими решили заменить кофе — дамский, по суждению господ рыболовов, напиток.

Застолье завершилось в три часа пополудни. Кое-кто пошатывался и вряд ли поднялся бы с лавки без помощи ближних. Но большая часть крепко держалась на ногах, как твердые и храбрые завсегдатаи долгих священных заседаний, которые ежегодно возобновлялись несколько раз по случаю соревнований «Дунайской лиги».



Слава этих превращенных в праздники состязаний была велика на всем протяжении великой реки, — между прочим, не голубой, а желтой, вопреки сказанному в знаменитом вальсе на музыку Иоганна Штрауса. Соперники-рыболовы съезжались на поединки из герцогства Баденского, из Вюртемберга, Баварии, Австрии, Венгрии, из Румынии, даже из турецких провинций Болгарии и Бессарабии.

Общество действовало уже пять лет. Прекрасно управляемое президентом, мадьяром[4] Миклеско, оно процветало. Все возрастающие средства позволяли вручать победителям изрядные призы на соревнованиях, а знамя сверкало как чешуя несметными медалями, завоеванными в тихой, но ожесточенной борьбе с другими рыболовными содружествами. Перед рассветом, в пять часов, конкуренты покинули городок и собрались на берегу чуть пониже Зигмарингена в щегольской униформе: короткая блуза, не стесняющая движений; панталоны, заправленные в сапоги на толстой подошве; фуражка с большим козырьком. Разумеется, каждый владел полным набором различных приспособлений, перечисленных в «Руководстве для рыболова»: удилищами, подсачками, лесками, упакованными в замшевые чехольчики, шнурками, флорентийской жилкой[5], поплавками, глубиномерами, свинцовыми дробинками всевозможных размеров для грузил, искусственными мушками… Правила ловли не отличались строгостью: любая вытащенная из воды рыба шла в зачет; каждый мог приманивать ее как заблагорассудится.

Когда пробило шесть на городской башне, девяносто семь соперников с удочками заняли отведенные по жребию места. Труба проиграла сигнал, и девяносто семь лесок одновременно взвились над водой.



Было объявлено несколько призов: два первых, по сто флоринов[6] каждый, назначались тому, кто поймает самое большое количество рыбы, и тому, кому достанется самый крупный экземпляр.

Соревнование закончилось в одиннадцать. Добычу предъявили жюри, оно состояло из президента Миклеско и четырех членов «Дунайской лиги». Хотя рыбаки-удильщики ревнивы к чужим успехам и, что скрывать, завистливы и подозрительны, здесь никто ни на мгновение не сомневался, что эти высокие, могущественные и доверенные особы примут решение со всем беспристрастием. Приходилось только вооружиться терпением: распределение наград держалось в секрете до момента выдачи. Рыболовы и любопытствующие зигмарингенцы удобно уселись перед эстрадой, где совещались президент и другие члены жюри.

Всем хватило стульев, скамеек и табуреток; было достаточно и столов, а на столах — кружек с пивом, бутылок с горячительными напитками, маленьких и больших стаканов.

Снова вовсю дымили трубки.

Наконец президент встал.

— Слушайте! Слушайте! — раздалось со всех сторон.

Господин Миклеско осушил кружку пива, и пена еще висела на кончиках его усов.

— Мои дорогие коллеги, — заговорил он по-немецки, на языке, понятном всем членам лиги, без различия национальностей, — не ждите от меня классически построенного рассуждения с введением, главной частью и заключением. Нет, мы здесь не для того, чтобы упиваться красноречием торжественных официальных речей, и я скажу только о наших маленьких делах, по-товарищески, даже по-братски, если такое выражение приемлемо для международного общества.

Эти две фразы, чересчур длинные, как все, какими обычно начинается речь, даже когда оратор не хочет быть многословным, вызвали единодушные аплодисменты и многочисленные прерываемые икотой возгласы «очень хорошо!» и «хох!». Потом президент снова поднял бокал, остальные охотно последовали его примеру.

Продолжая речь, господин Миклеско определил рыболова-удильщика в высший разряд человечества и подчеркнул все качества, все добродетели, коими наградила этих замечательных людей щедрая природа. Он указал, сколько нужно терпения, изобретательности, хладнокровия, подлинной интеллигентности, чтобы преуспевать в рыболовном искусстве, — да, это не ремесло, это именно искусство, и оно намного выше подвигов, которыми понапрасну хвалятся охотники.

— Разве можно сравнивать, — воскликнул он, — какую-то пальбу с рыбной ловлей?!

— Нет, нет! — хором ответили присутствующие.

— Какая заслуга убить куропатку или зайца, когда видишь их на расстоянии выстрела и когда собака, — а мы разве имеем собак? — отыскивает дичь? Эта дичь заметна издалека, в нее целятся не спеша и выпускают бесчисленное количество дробинок, большая часть которых пропадает напрасно!.. А за рыбой вы обычно не можете следить взглядом… Она сокрыта от нас… Сколько нужно искусных маневров, уловок, ума и хитрости, чтобы заставить ее взять крючок, чтобы ее подсечь, вытащить из воды — то недвижно висящую на конце лески, то трепещущую и как бы аплодирующую вам за победу!

На этот раз ответом были громовые возгласы «браво!». Решительно, президент Миклеско умел затронуть чувства членов «Дунайской лиги». Понимая, что любая похвала сотоварищам не будет воспринята как чрезмерная, он осмелился, не боясь быть обвиненным в преувеличениях, поставить их благородное занятие выше всех других и вознес до небес горячих приверженцев подлинно научного рыболовства.

Эти слова, разумеется, вызвали настоящую бурю энтузиазма.



Переведя дыхание и осушив еще кружку пенистого пива, президент продолжал:

— Мне остается только поздравить вас с растущим процветанием Общества, оно каждый год пополняется новыми членами, и репутация его прочно утвердилась во всей Центральной Европе. Не стану говорить о наших успехах. Вы их знаете, вы в них участвуете. Но знаем не только мы. Немецкие газеты, чешские издания, румынские журналы не скупятся на похвалы, столь драгоценные и, добавлю без ложной скромности, столь заслуженные! Я поднимаю тост, и прошу поддержать меня, за господ сотрудников печати, преданных международному делу «Дунайской лиги»!

Конечно, все откликнулись на призыв президента Миклеско. Бутылки опорожнялись в стаканы, а стаканы опорожнялись в глотки с такой же легкостью, с какой вода великой реки и ее притоков изливается в море.

Можно бы на этом остановиться, если бы речь президента окончилась на последнем тосте. Но предлагались и другие спичи[7], очевидно, столь же необходимые и уместные.

В самом деле, президент выпрямился во весь рост между секретарем и казначеем, — они тоже встали. Каждый из троих в правой руке держал бокал шампанского, а левую прижимал к сердцу.

— Я пью за «Дунайскую лигу»! — воскликнул господин Миклеско, окидывая взглядом присутствующих.

Все поднялись, наполнив бокалы. Некоторые влезли на скамейки, другие на столы и все с великолепным единодушием ответили на предложение господина Миклеско.

А президент, после того как бокалы вновь наполнились из казавшихся неисчерпаемыми бутылок, что стояли перед ним и его сотоварищами, заговорил вновь:

— За братские народы: за баденцев, за вюртембержцев, за баварцев, за австрийцев, за мадьяр, за сербов, за валахов, за молдаван, за болгар, за бессарабов, которые «Дунайская лига» объединяет в своих рядах!

И бессарабы, болгары, молдаване, валахи, сербы, мадьяры, австрийцы, баварцы, вюртембержцы, баденцы ответили ему, как один человек, поглотив содержимое своих посудин.

Наконец президент закончил выступление, объявив, что он искренне желал бы выпить за здоровье каждого члена общества, но так как их количество достигает четырехсот семидесяти трех, он, к несчастью, вынужден провозгласить общую здравицу за всех.

Ему ответили «хох!».

Наступал главный номер программы: объявление имен лауреатов.

Президент Миклеско с нарочитой торжественной медлительностью начал оглашать список награждаемых.

В соответствии с уставом Общества наименьшие призы зачитывались первыми, что придавало процедуре все возрастающий интерес.

Услышав свои имена, лауреаты представали перед эстрадой в порядке, соответствующем количеству пойманных рыб. Президент обменивался с награжденными рукопожатием, вручал дипломы и денежные призы.

Рыбы, уже заснувшие в сетках, были те, какие только водятся в Дунае: колюшки, плотва, пескари, окуни, лини, щуки, карпы и другие. А в перечне лауреатов фигурировали валахи, мадьяры, баденцы, вюртембержцы…

Второй по значению и величине приз вручили за семьдесят семь пойманных рыб немцу по имени Вебер, успех его встретили особенно шумными и сердечными рукоплесканиями. Вебера хорошо знали сотоварищи. Уже много и много раз на предыдущих соревнованиях имя его стояло в первых рядах, и в этот день ждали, что он, как обычно, получит высшую награду.

Но нет, лишь семьдесят семь рыб трепетали, затихая, в его садке, семьдесят семь хорошо сосчитанных и пересчитанных, тогда как его конкурент, если не более искусный, то, по крайней мере, более счастливый, предъявил девяносто девять!

Этим мастером оказался мадьяр Илиа Бруш.

Удивленное собрание, услышав незнакомое имя лишь недавно принятого в «Дунайскую лигу», в растерянности даже не аплодировало.

Так как лауреат не счел нужным явиться за получением своих ста флоринов, президент Миклеско после некоторого замешательства перешел к чтению списка победителей по весу выловленных рыб. Премии получили румыны, славяне, австрийцы. Когда прозвучало имя второго призера, его опять встретили аплодисментами, как и имя немца Вебера. Господин Иветозар одержал победу над карпом в три с половиной фунта весом; он наверняка ускользнул бы от менее искусного и хладнокровного рыболова. Господин Иветозар по праву считался одним из самых видных, самых деятельных, самых преданных содружеству членов Общества и имел к тому времени самое большое количество премий. Потому-то его и приветствовали весьма бурно.

Оставалось только присудить первый приз по этой категории, и все сердца затрепетали в ожидании.

Каково же было удивление, даже больше, чем удивление, — всеобщее остолбенение, когда президент Миклеско голосом, дрожь коего не мог сдержать, с трудом произнес:

— Первый приз по весу за щуку в восемнадцать фунтов присуждается мадьяру Илиа Брушу!

Опять этот таинственный Бруш!

Гробовое молчание наступило в собрании. Руки, собравшиеся хлопать, опустились, рты, готовые восславить победителя, молчали. Все присутствующие словно окаменели.

Появится ли наконец Илиа Бруш? Придет ли он получить от президента Миклеско сразу два самых почетных диплома и присоединенные к ним двести флоринов?

Внезапно по собранию пронесся ропот.

Один из рыболовов, до того державшийся в стороне, направился к эстраде.

Это и был дважды лауреат.

Судя по гладкому, тщательно выбритому лицу, по густой черной шевелюре, Илиа Бруш выглядел не старше тридцати лет. Роста выше среднего, с широкими плечами, крепко стоящий на ногах, он, вероятно, обладал редкой силой. Можно было в самом деле удивляться, как молодец такой закваски увлекся тихим занятием — рыбной ловлей на удочку, да еще и приобрел в этом трудном искусстве мастерство, неопровержимым доказательством чего служили сейчас результаты конкурса.

Другая достаточно странная особенность: Илиа Бруш, очевидно, страдал каким-то недостатком зрения: большие темные очки скрывали его глаза. А ведь зрение— самое драгоценное из чувств для тех, кто живо интересуется чуть заметными движениями поплавка и кому необходимо улавливать и разгадывать многочисленные рыбьи хитрости.

Но каково бы ни было всеобщее удивление, приходилось подчиняться правилам этикета. Собрание наконец ожило, и достаточно звучными ударами в ладоши приветствовало триумфатора в момент, когда он получал дипломы и премии из рук президента Миклеско.

После этого Илиа Бруш, поговорив с президентом, не спустился с эстрады, а повернулся к заинтересованному собранию и жестом попросил молчания.

— Господа и дорогие коллеги, — начал Илиа Бруш, — я прошу позволения обратиться к вам с несколькими словами с ведома нашего многоуважаемого господина президента.

Можно было услышать, как звякает стакан о стакан в зале, только что перед этим такой шумной. Что означает выступление, не предусмотренное программой?

— Я имею честь поблагодарить почтенных коллег, — продолжал Илиа Бруш, — за дружественность и приветствие, но прошу верить, что я не возгордился сверх меры выпавшим мне двойным успехом. Я сознаю, что призы, приличествующие наиболее достойным, должны были бы принадлежать кому-нибудь из старейших членов Лиги, столь богатой выдающимися рыболовами, а я удостоен высокой награды не столько благодаря моим заслугам, сколько счастливому случаю.

Скромность вступления понравилась собранию; раздалось несколько приглушенных возгласов: «Браво!», «Хох!»

— Я рад, что благоприятный случай позволит осуществить давно задуманный проект, который, хотел бы надеяться, заинтересует присутствующих здесь знаменитых рыболовов. Вы, конечно, знаете, многоуважаемые коллеги, сейчас мода на рекорды. Почему бы нам не последовать примеру чемпионов в других видах спорта и не попытаться установить международный рекорд рыбной ловли на удочку?

Приглушенные восклицания пробежали по аудитории. Раздавалось: «Ах, ах!», «Слушайте, слушайте!», «Почему бы и не так?» Каждый член Общества выражал впечатления сообразно своему темпераменту.

— Правда, масштаб территории вынужденно ограничен, — продолжал тем временем оратор. — Я член «Дунайского общества» и потому только на Дунае должен искать счастливого моего предприятия. И я задался целью спуститься по нашей знаменитой реке от самого ее истока до Черного моря и питаться во время этого плавания, протяженностью, как известно, немногим менее трех тысяч километров, исключительно плодами моей рыбной ловли.

Сегодняшняя удача еще более увеличила мои желание и возможность выполнить путешествие, интерес которого, я уверен, вы оцените; вот почему я решил отправиться десятого августа, то есть в ближайший четверг, и назначаю всем желающим свидание в этот день там, где начинается Дунай[8].

Легче вообразить, чем описать, энтузиазм, вызванный столь неожиданным сообщением. В продолжение двух, а то и пяти минут гремела буря возгласов «хох!» и безудержных рукоплесканий.

Столь важное событие должно было получить достойное завершение. Господин Миклеско это понял и, верный себе, поступил как настоящий председатель. Немного тяжеловато, быть может, он встал еще раз, поддерживаемый двумя помощниками.

— За нашего коллегу Илиа Бруша! — воскликнул он взволнованно, расплескивая из бокала шампанское.

— За нашего коллегу Илиа Бруша! — отозвалось собрание, как раскат грома, за которым немедленно последовало полное молчание, ибо, к сожалению, человеческие существа не способны кричать и пить в одно и то же время.

Однако молчание продолжалось недолго. Пенящееся вино придало пересохшим глоткам новую силу, что позволило провозгласить еще бесчисленное множество здравиц до того момента, когда при всеобщем веселье завершился знаменитый конкурс рыболовов, открытый в этот день, 5 августа 1876 года, «Дунайской лигой» в славном и уютном городке Зигмарингене.

Глава II В ВЕРХОВЬЯХ ДУНАЯ


Хотел ли добиться славы Илиа Бруш, когда объявил коллегам, собравшимся в «Свидании рыболовов», о своем намерении спуститься по Дунаю с удочкой в руке? Если такова была цель, он мог порадоваться, ибо достиг ее.

Печать заговорила о дерзновенном плане, и едва ли не все газеты Дунайского бассейна посвятили ему репортерские сообщения — более или менее объемистые и, во всяком случае, способные приятно пощекотать самолюбие зигмарингенского триумфатора, имя его становилось все более популярным.

Уже на следующий день, 6 августа, венская «Нойе Фрайе Пресс» писала:


«Последнее соревнование «Дунайской лиги» по уженью закончилось вчера в Зигмарингене настоящим театральным эффектом, героем которого стал мадьяр Илиа Бруш, еще вчера никому не известный, а сегодня почти знаменитый.

Вы спросите: что же такое сделал Илиа Бруш, чтобы заслужить внезапную славу?

Во-первых, этот искусник завоевал два первых приза — по весу и по количеству рыбы, далеко оставив позади конкурентов, чего, кажется, не случалось за все время, сколько существуют подобные соревнования. Это уже превосходно. Но дальше рыболовов ждал еще один сюрприз.

Когда Илиа Бруш собрал богатую жатву лавров, думалось, он вправе пожинать плоды популярности. Нет, не таков оказался удивительный человек, поразивший нас окончательно.

Если мы хорошо осведомлены — а исключительная точность нашей информации господам подписчикам известна, — Илиа Бруш объявил коллегам, что он намерен спуститься с удочкой в руке по Дунаю, от верховья в герцогстве Баденском до устья в Черном море, проделав путь приблизительно в три тысячи километров. Мы будем регулярно оповещать наших читателей о всех перипетиях этого уникального предприятия.

Илиа Бруш должен отправиться в путь десятого августа, в следующий четверг. Пожелаем ему счастья, но попросим также сверхудачливого рыболова не истреблять, вплоть до последнего экземпляра, водяное население великой интернациональной реки!»


Так восторгалась венская газета. Не меньше восхищений проявили будапештская «Пестер Ллойд», белградская «Србске Новине», а в бухарестской «Романул» заметка разрослась до размеров статьи.

Все эти сообщения, умело и живо написанные, сразу привлекли внимание к Илиа Брушу, и если правда, что печать есть отражение общественного мнения, то можно было ожидать, что путешествие по мере его продолжения будет возбуждать все возрастающий интерес.

В самом деле, разве в прибрежных городах не живут члены «Дунайской лиги», разве не сочтут они своим долгом содействовать росту славы своего сотоварища? И нет сомнения, что он получит в случае надобности не только восхищение и сочувствие, но и реальную поддержку и помощь.

Не зря ведь, и не только из любопытства некоторые члены Лиги, участники конкурса в Зигмарингене, задержались тут, чтобы участвовать в старте отважного чемпиона «Дунайской лиги».

Хозяину кабачка «Свидание рыболовов» не приходилось жаловаться на продолжение их пребывания в Зигмарингене. Более тридцати собутыльников продолжали веселиться в большой зале, доставляя владельцу непредвиденные доходы.

Однако вечером 8 августа в городке разговаривали не о герое дня. Другое событие, еще более важное для жителей столицы Гогенцоллернов, стало темой пересудов и общего волнения, как, впрочем, и в других прибрежных населенных пунктах.

Дело в том, что уже многие месяцы жители их подвергались постоянным нападениям. Не счесть было обкраденных ферм, разграбленных замков, обворованных деревушек. Несколько человек заплатили жизнью за сопротивление, когда пытались оказать его неуловимым злодеям.

По всей вероятности, столько преступлений не могло совершить несколько отдельных лиц. Ясно, что дела вершила хорошо организованная банда, без сомнения, весьма многочисленная, судя по ее «подвигам».

Странным казалось, что банда действовала только в непосредственной близости к Дунаю. Уже километра за два от берегов никакое злодеяние нельзя было отнести на счет этой шайки. Зато поле ее деятельности простиралось в длину, и берега австрийские, венгерские, сербские или румынские одинаково подвергались нападениям преступников, которых еще никогда не удавалось захватить на месте с поличным.

Правительства придунайских стран в конце концов пришли к выводу о недостаточной связи между полицией разных государств. Произошел обмен дипломатическими нотами, и, как сообщила печать в тот самый день 8 августа, переговоры привели к созданию интернациональной полиции; она должна была действовать под управлением одного начальника на всем течении Дуная.

Выбор начальника представил большие трудности, но в конце концов сошлись на кандидатуре мадьяра Карла Драгоша, полицейского комиссара, хорошо известного по всему Дунаю. Теперь всем казалось: нельзя было выбрать более достойного. Сорокапятилетний, среднего роста, худощавый, наделенный более силой духа, нежели физической силой, он отличался способностью стойко переносить профессиональные трудности службы и храбростью, чтобы не бояться опасностей. Драгош жил в Будапеште, но чаще всего находился в провинции, занятый какими-нибудь сложными расследованиями. Прекрасное знание всех языков Юго-Восточной Европы — немецкого, румынского, сербского, болгарского и турецкого, не говоря уже о родном мадьярском, позволяло ему выходить из многих затруднений. Старый холостяк, он не боялся, что семейные заботы ограничат его долгие отлучки.

Печать хорошо отозвалась о назначении Драгоша, публика тоже одобрила его единодушно. В большой зале «Свидания рыболовов» новость приняли крайне лестным образом.

— Нельзя было лучше выбрать, — утверждал в тот момент, когда в кабачке зажглась лампа, господин Иветозар, обладатель второго приза по весу рыбы на только что законченном конкурсе. — Я знаю Драгоша. Это — человек.

— И весьма храбрый и искусный человек, — добавил президент Миклеско.

— Пожелаем, — вскричал хорват с труднопроизносимым именем Сврб, владелец красильни в предместьях Вены, — чтобы ему удалось оздоровить берега реки! Жизнь здесь стала прямо невозможной!

— У Карла Драгоша сильный противник, — сказал немец Вебер, покачивая головой. — Посмотрим его за работой.

— За работой!.. — вскричал господин Иветозар. — Он уже за ней, будьте спокойны!

— Конечно, — поддержал господин Миклеско. — Не в духе Карла Драгоша терять время. Если его назначение произошло четыре дня назад, как утверждают газеты, то он, по крайней мере, уже три дня делает свое дело.

— С чего бы ему начать? — спросил господин Писсеа, румын. — На его месте, признаюсь, я был бы в крайнем затруднении.

— Потому вас и не поставили на его место, мой дорогой, — благодушно заметил серб. — Будьте уверены, что Драгош не затруднится. А уж докладывать вам свой план, это извините. Быть может, он направился в Белград, быть может, остался в Будапеште… Если только не предпочел явиться как раз сюда, в Зигмаринген, и если его нет в сей момент среди нас здесь, в «Свидании рыболовов»!

Это предположение вызвало бурный взрыв веселья.

— Среди нас! — вскричал Вебер. — Вы смеетесь над нами, Михаил Михайлович! Зачем он явится сюда, где на людской памяти никогда не совершалось ни малейшего преступления?

— Гм! — возразил Михаил Михайлович. — А может, для того, чтобы присутствовать послезавтра при отправлении Илиа Бруша. Может, он его интересует, этот человек… Если только Илиа Бруш и Карл Драгош не одно лицо.

— Как это — одно лицо? — закричали со всех сторон. — Что вы под этим подразумеваете?

— Черт возьми! А это было бы здорово… Никто не заподозрит полицейского в облике рыболова-лауреата, и он будет инспектировать Дунай без всякой огласки.

Фантастическая выдумка заставила собутыльников широко открыть глаза. Уж этот Михаил Михайлович! Только ему и могут явиться подобные идеи!

Впрочем, Михаил Михайлович не очень держался за предположение, которое только что рискнул высказать.

— Если только… — начал он оборотом, который, очевидно, был его излюбленным.

— Если только?

— Если только Карл Драгош не имеет другой причины присутствовать здесь, — продолжал он, переходя без передышки к другой, не менее фантастической версии.

— Какой причины?

— Представьте, например, что замысел спуститься по Дунаю с удочкой в руке покажется ему подозрительным.

— Подозрительным!.. Почему подозрительным?

— Черт побери! И впрямь было бы совсем не глупо для преступника скрыться под маской рыболова, особенно столь известного. Такая популярность стоит любого инкогнито в мире. Можно нанести сто ударов, где только захочется, а в промежутках ловить рыбку. Хитрая выдумка!

— Но надо уметь удить, — поучительно заметил президент Миклеско, — а это привилегия честных людей.

Такой вывод, быть может, несколько натянутый, польщенные рыболовы встретили овацией. Михаил Михайлович с замечательным тактом воспользовался всеобщим энтузиазмом.

— За здоровье президента! — вскричал он, поднимая стакан.

— За здоровье президента! — повторили собутыльники.

— За здоровье президента! — повторил один из посетителей, он одиноко сидел за столом и в течение некоторого времени с живым интересом внимал разговору.

Господин Миклеско, тронутый любезностью незнакомца, из благодарности поднял в его честь бокал.

Одинокий посетитель, посчитав, без сомнения, что этим вежливым поступком отчужденность сломана, решил, с позволения почтенного собрания, выразить и свое мнение.

— Хорошо сказано, господин президент, честное слово! — заметил он. — Да, конечно, уженье — занятие порядочных людей.

— Мы имеем честь говорить с коллегой? — спросил господин Миклеско.

— О! Всего лишь любитель, который восхищается блестящими подвигами, но не имеет дерзости им подражать, — скромно ответил незнакомец.

— Тем хуже, господин…

— Иегер.

— Тем хуже, господин Иегер, так как я, к сожалению, должен заключить, что мы никогда не будем иметь чести видеть вас среди членов «Дунайской лиги».

— Кто знает? — возразил господин Иегер. — Может быть, и я когда-нибудь решусь протянуть руку к пирогу… к удочке, хотел я сказать, и в этот день я, конечно, стану вашим, если только сумею удовлетворить условиям, необходимым для вступления в ваше почтенное Общество.

— Не сомневайтесь в этом, — горячо заверил господин Миклеско, воодушевленный надеждой завербовать нового приверженца. — Эти условия очень просты, и их всего четыре. Первое — платить незначительный ежегодный взнос. Это — главное.

— Разумеется, — смеясь подтвердил господин Иегер.

— Второе — это любить уженье. Третье — быть приятным компаньоном, и мне кажется, что это третье условие уже выполнено.

— Очень любезно с вашей стороны! — заметил господин Иегер.

— Что же касается четвертого, то оно состоит в том, чтобы внести свою фамилию и адрес в список Общества. Имя ваше известно, и когда я буду иметь ваш адрес…

— Вена, Лейпцигерштрассе, номер сорок три.

— …вы будете полноправным членом Лиги за двадцать крон[9] в год.

Оба собеседника рассмеялись от чистого сердца.

— И больше никаких формальностей? — спросил господин Иегер.

— Никаких.

— И не надо удостоверения личности?

— Ну, господин Иегер, — возразил президент, — рыба на крючке не спросит у вас документ…

— Это верно. — Господин Иегер улыбнулся. — Но ведь все должны знать друг друга в «Дунайской лиге».

— Как раз наоборот, — заверил господин Миклеско. — Вы только подумайте! Некоторые из наших товарищей живут здесь, в Зигмарингене, а другие на берегу Черного моря. Не так-то легко поддерживать добрососедские отношения.

— В самом деле!

— Так, например, нашего поразительного лауреата последнего конкурса…

— Илиа Бруша?

— Его самого. И что же? Его никто не знает.

— Невозможно!

— Но это так, — уверил господин Миклеско. — Ведь он всего две недели назад вступил в Лигу. Совершенно для всех Илиа Бруш удивительное… — что я говорю! — поразительное явление.

— Это то, что на скачках называют «темная лошадка»?

— Именно.

— А из какой страны эта темная лошадка?

— Он мадьяр.

— Так же, как и вы. Ведь вы относитесь к этой весьма уважаемой нации, господин президент?

— Да, господин Иегер, я и все мои предки родом из Будапешта.

— А Илиа Бруш?

— Из Сальки.

— Где же эта Салька?

— Это местечко, маленький городок, если угодно, на правом берегу Ипеля, реки, что впадает в Дунай на несколько лье[10] выше Будапешта.

— Значит, с ним, по крайней мере, господин Миклеско, вы можете считаться соседями, — смеясь заметил Иегер.

— Не раньше, чем через два или три месяца, — таким же тоном возразил президент «Дунайской лиги». — Столько времени ему понадобится для путешествия…

— Если только оно состоится! — ядовито молвил веселый серб, бесцеремонно вмешиваясь в разговор.

Другие рыболовы придвинулись к ним. Иегер и Миклеско оказались в центре маленькой группы.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил господин Миклеско. — У вас блестящее воображение, Михаил Михайлович!

— Простая шутка, господин президент, — ответил спрошенный. — Впрочем, если Илиа Бруш, по-вашему, ни полицейский, ни преступник, почему он не может посмеяться над нами и оказаться просто хвастуном?

Господин Миклеско стал серьезным.

— У вас недоброжелательный характер, Михаил Михайлович, — возразил он. — Когда-нибудь он сыграет с вами скверную шутку. Илиа Бруш производит на меня впечатление человека честного и положительного. Кроме того, он член «Дунайской лиги». Этим все сказано.

— Браво! — закричали со всех сторон.

Михаил Михайлович, казалось, совсем не сконфуженный уроком, с замечательным присутствием духа воспользовался новым предлогом.

— В таком случае, — сказал он, — поднимаю тост за здоровье Илиа Бруша!

— За здоровье Илиа Бруша! — хором ответили присутствующие, не исключая господина Иегера, который добросовестно осушил стакан.

Последняя выходка Михаила Михайловича была, впрочем, не менее лишена здравого смысла, чем его предыдущие.

Эффектно объявив о своем проекте, Илиа Бруш больше не показывался. Никто ничего о нем не слышал. Не было ли странно, что он держался где-то в стороне, и возникало вполне законное предположение, что он хотел одурачить своих чересчур легковерных товарищей. Как бы то ни было, ожидать приходилось недолго: через тридцать шесть часов все станет ясным.

Тем, кто всерьез интересовался проектом, требовалось только подняться на несколько лье вдоль реки выше Зигмарингена. Там полагалось сейчас находиться Илиа Брушу, если он в самом деле серьезный и надежный человек, как утверждал президент Миклеско.

Но здесь могла возникнуть трудность. Было ли установлено местонахождение истока великой реки? В точности ли указывали его карты? Существовала ли полная уверенность в этом вопросе, и, когда попытаются встретить Илиа Бруша в одном пункте, не окажется ли он в другом?

Конечно, нет сомнений в том, что Дунай, Истр древних, берет начало в великом герцогстве Баденском. Географы даже утверждают, что это — на шести градусах десяти минутах восточной долготы и сорока семи градусах сорока восьми минутах северной широты. Но и такое определение — допустим, что оно справедливо, — доведено только до дуговой минуты, а не до секунды, и это может вызвать широкие разногласия. Ведь речь шла о том, чтобы забросить удочку точно там, где первая капля дунайской воды начинает, скатываться к Черному морю.

Согласно одной легенде, которая долго считалась географической истиной, Дунай рождался в саду принца Фюрстенберга. Колыбелью его будто бы был мраморный бассейн, в котором многочисленные туристы наполняли свои кубки. Не у края ли этого неисчерпаемого водоема нужно ожидать Илиа Бруша утром 10 августа?

Нет, не здесь подлинный источник великой реки. Теперь известно, что он образован слиянием двух ручьев, Бреге и Бригаха, которые ниспадают с высоты в восемьсот семьдесят пять метров и протекают через Шварцвальдский лес. Их воды смешиваются у Донауэшингена, на несколько лье выше Зигмарингена, и объединяются под общим названием Дунай.

Если какой-либо из ручьев больше другого заслуживает считаться рекой, то это Бреге, длиною тридцать семь километров, и начинается он в Брисгау.

Наиболее осведомленные сказали, что местом отправления Илиа Бруша, — если он все же намерен осуществить свой план, — будет Донауэшинген. Там и собрались провожающие, в большинстве члены «Дунайской лиги», во главе с президентом Миклеско.

С утра 10 августа они, как по команде, сошлись у слияния двух ручьев. Но время шло, а герой дня не показывался.

— Он не явится, — сказал один.

— Просто мистификатор, — молвил другой.

— А мы настоящие простаки! — добавил Михаил Михайлович, скромно торжествуя.

Только президент Миклеско настойчиво защищал Илиа Бруша.

— Нет, — уверял он, — я никогда и мысли не допущу, что член «Дунайской лиги» вздумает дурачить своих товарищей!.. Илиа Бруш запоздал. Наберемся терпения. Мы вот-вот его увидим.

Господин Миклеско оказался прав в своем доверии. Незадолго до десяти часов кто-то наиболее внимательный и зоркий крикнул:

— Вот он!.. Вот он!..

Из-за поворота показалась лодка. Минуя быстрину, она жалась к берегу. На корме стоял человек с веслом, — тот самый, который несколько дней назад появился на конкурсе «Дунайской лиги» и завоевал два первых приза, мадьяр Илиа Бруш.

Возле группы провожающих лодка остановилась, на берег полетел небольшой якорь. Рыболов высадился, любопытные сгрудились вокруг него. Без сомнения, он не ожидал увидеть такую многочисленную компанию и выглядел несколько смущенным.

Президент Миклеско подошел к чемпиону и протянул руку, которую Илиа Бруш почтительно пожал, сняв шапку из меха выдры.

— Коллега Илиа Бруш, — произнес господин Миклеско с чисто президентской важностью, — я счастлив видеть достославного победителя на нашем конкурсе.

Победитель поклонился в знак благодарности. Президент продолжал:

— Раз мы встретились с вами у истоков нашей интернациональной реки, мы заключаем, что вы начинаете приводить в исполнение проект спуститься до устья с удочкой в руке.

— Разумеется, господин президент, — ответил Илиа Бруш.

— И вы начинаете плавание сегодня?

— Вернее, сейчас же, господин президент.

— В этой лодке?

— Именно так.

— Никогда не причаливая к берегу?

— Нет, кроме как ночью.

— Но вы ведь знаете, что речь идет о трех тысячах километров?

— По десять лье в день это займет немногим более двух месяцев.

— В таком случае счастливого пути, Илиа Бруш!

— Благодарю вас, господин президент!

Путешественник поклонился в последний раз и ступил на борт своего суденышка, любопытные же теснились, чтобы увидеть, как он отправится.

Он взял удочку, насадил наживку, положил удилище на скамейку, поднял якорь на борт, оттолкнул лодку сильным ударом багра, потом, сев на корме, закинул удочку.

Минутой спустя он ее вытащил. На крючке бился усач[11]. Это показалось счастливым предзнаменованием, и вся компания приветствовала криками «хох!» лауреата «Дунайской лиги».



Глава III ПАССАЖИР ИЛИА БРУША


Он начался, этот спуск по великой реке. Илиа Брушу предстояло путешествие через одно герцогство — Баден, через два королевства — Вюртемберг и Баварию, через две империи — Австро-Венгрию и Турцию, через три княжества — Гогенцоллерн, Сербию и Румынию. Оригинальный рыболов мог не страшиться усталости во время этого долгого плавания протяженностью около семисот лье. Течение Дуная должно было донести его до самого устья со скоростью немного больше лье в час, то есть в среднем пятьдесят километров в день. Через два месяца он будет, таким образом, у цели путешествия при условии, что никакая случайность не задержит его в пути. Но почему он должен подвергнуться задержкам?

Лодка Илиа Бруша, схожая с плоскодонной баржей, была двенадцати футов[12] длины, шириной в четыре фута посредине. Впереди под круглой крышей — рубка, или, если угодно, каюта, где могли укрыться двое. Внутри ящики по бокам содержали скромный гардероб владельца и предназначались для отдыха. Задняя часть сундуков образовала скамейку, и на ней помещались кухонные принадлежности.

Излишне говорить, что на барже имелись все снасти, что полагаются всякому настоящему рыболову. Илиа Бруш не мог без них обойтись, ибо обязался во время путешествия существовать исключительно плодами ловли, если не питаясь рыбой, то меняя ее на звонкую монету, что позволило бы разнообразить меню, не нарушая условий своего плана.

Впрочем, наблюдатель, который не сводил бы глаз с Илиа Бруша, по справедливости удивился бы тому малому усердию, с каким лауреат «Дунайской лиги» относился к ужению, что являлось единственным оправданием эксцентрического предприятия. Когда Бруш чувствовал, что за ним не следят посторонние взгляды, он спешил сменить удочку на весло и греб изо всех сил, стараясь ускорить бег лодки. Напротив, когда несколько любопытных появлялись на берегу или встречался перевозчик, чемпион тотчас схватывал свое профессиональное орудие и с обычной ловкостью почти немедленно вытаскивал из воды прекрасную рыбу, что вызывало аплодисменты зрителей. Однако как только зевак скрывало течение реки, а паромщик исчезал за поворотом, удильщик снова брался за весло и разгонял баржу.

Имел ли Илиа Бруш причину сократить срок путешествия, каковое, впрочем, никто не вынуждал его предпринимать? Что об этом ни думай, а продвигался он довольно быстро. Увлекаемый течением, быстрым у начала реки, а в дальнейшем более медленным, гребя всегда, когда представлялся благоприятный случай, он делал восемь километров в час, если не больше.

Миновав несколько мелких поселений, он оставил позади Тутлинген, более значительный городок, не останавливаясь, хотя несколько почитателей подавали с берега знаки причалить. Илиа Бруш отклонил жестом приглашение.

В четыре часа пополудни он очутился близ маленького Фридингена, в сорока восьми километрах от места отправления. Он охотно проскочил бы мимо, но энтузиазм публики не позволил ему этого. Как только он появился, несколько барок, откуда доносились восклицания «хох!», отделились от берега и окружили знаменитого лауреата.

Илиа Бруш принял их приветливо. Разве не нужны были ему покупатели для рыбы, наловленной в те моменты, когда он действительно занимался ужением? Усачи, подлещики, плотва бились в садке, не считая нескольких голавлей. Явно, он не мог съесть все это один. Но местных жителей, казалось, его добыча не интересовала. Как только баржа остановилась, вокруг нее сгрудилось полсотни баденцев на своих суденышках, приглашая Бруша, воздавая ему почет, приличествующий лауреату «Дунайской лиги»:

— Эй! Сюда, Бруш!

— Кружку доброго пива, Бруш!

Другие спохватились:

— Мы покупаем вашу рыбу, Бруш!

— За эту двадцать крейцеров![13]

— За эту — флорин.

Лауреат не знал, кому и отвечать, и быстро получил за рыбу несколько приятных звонких монет. С премией, заработанной на конкурсе, это, в конце концов, составит хорошую сумму, если не иссякнет энтузиазм на всем протяжении реки.

А почему он, энтузиазм, должен прекратиться? Разве местному жителю не лестно принять хотя бы малую плотвичку из рук знаменитости? Конечно, не придется ходить по домам, предлагая свой товар, если публика спорит из-за его рыбы на месте. Решительно, такая торговля — гениальная идея.

Не было недостатка и в приглашениях. Илиа Бруш намеревался покидать судно как можно реже, отклонил их все и так же энергично отказался распить на берегу вина и пива, ссылаясь на усталость. Его почитатели вынуждены были расстаться со своим кумиром, выговорив у него свидание назавтра, перед отплытием.

Однако утром они не увидели баржи. Илиа Бруш отчалил до рассвета и, одинокий в этот утренний час, усердно греб, держась посреди реки, на равном расстоянии от довольно крутых берегов.

Пользуясь быстрым течением, он миновал в пять утра Зигмаринген, пройдя в нескольких метрах от «Свидания рыболовов». Без сомнения, немного позже кто-нибудь из членов «Дунайской лиги» выйдет постоять на балконе трактира, чтобы подстеречь появление прославленного одноклубника. Но он станет сторожить напрасно. Рыболов будет уже далеко, если не уменьшится скорость его баржи.

В нескольких километрах от Зигмарингена остался позади первый приток Дуная, простой ручеек Лушат, впадающий слева.

Слава Богу, населенные центры сравнительно редко встречались в этой части его пути, Илиа Бруш весь день ускорял бег своего суденышка и уделил ужению самое малое время. Поймав лишьстолько, сколько требовалось для собственного пропитания, он заночевал в поле, неподалеку от городка Мундеркингена, обитатели которого, конечно, не предполагали, что знаменитый рыболов так близко.

Илиа Бруш опять отправился в путь до восхода солнца, и еще не пробило пяти пополудни, как он отшвартовался у железного кольца, вделанного в набережную Ульма, самого большого города в королевстве Вюртемберг после его столицы Штутгарта.

Прибытие лауреата осталось незамеченным. Его ждали только к вечеру следующего дня. Очень довольный своим инкогнито, Илиа Бруш решил употребить конец дня на знакомство с городом.

Впрочем, надо сказать, что набережная была не совсем пустынна. Там находился один гуляющий, и все заставляло думать, что он поджидал Илиа Бруша, ибо, когда баржа показалась, он следовал за ней вдоль реки.

Когда баржа пришвартовывалась к набережной, одинокий прохожий не приблизился. Он остановился на некотором расстоянии и, казалось, не обращал внимания на суденышко. Это был человек среднего роста, одетый по венгерской моде, сухой, с живым взглядом, хотя, наверное, прожил более сорока лет. Он держал в руке кожаный чемодан.

Илиа Бруш, не глядя на бездельника, крепко привязал баржу, уверился, что сундуки заперты, прикрыл дверь каюты, спрыгнул на землю и направился по первой улице, ведущей в город.

Человек, быстро положив возле рубки Илиа Бруша свой кожаный чемодан, тотчас пошел за приезжим.

Пересекаемый Дунаем, Ульм — город типично немецкий.

Гость брел по старинным улицам, сплошь застроенным торговыми лавками, в них покупатели не входят, и сделки совершаются через форточки в застекленных витринах. Дул ветер, и тяжелые железные вывески, вырезанные в форме медведей, оленей, крестов и корон, качались, шумели и звенели.

Миновав древнюю ограду, Илиа Бруш очутился в квартале, где держали свои заведения мясники, торговцы требухой и колбасники. Потом предстал перед собором. Угадав в Бруше приезжего, почтенный бюргер похвастался, что высота храма составляет по точному измерению триста тридцать семь футов, а вмещает собор тридцать тысяч человек…

Илиа Брушу не пришло в голову подняться на колокольню, откуда его взгляд мог бы охватить город и прилегающие поля. Если бы он это сделал, за ним наверняка последовал бы неизвестный, который не покидал его, стараясь остаться незамеченным. По крайней мере он ждал Бруша и тогда, когда тот вошел в собор и любовался его прекрасным и богатым убранством.

Вместе, но на расстоянии друг от друга, они прошли мимо городской ратуши, почтенного здания XII века, мимо красивого фонтана, мимо промышленного музея и снова спустились к реке.

Прежде чем вернуться на набережную, Илиа Бруш задержался, чтобы посмотреть на компанию горожан, взгромоздившихся на ходули; этот вид спорта весьма уважаем в Ульме.

Ради короткого отдыха и удобства смотреть на представление, — участниками его были веселые юноши и девушки, — Илиа Бруш занял место в кафе. Незнакомец не замедлил усесться за соседний стол, и оба приказали подать себе по кувшину знаменитого местного пива.



Через десять минут они пустились в путь, но уже в обратном порядке. Незнакомец теперь шел впереди скорым шагом. Когда Илиа Бруш, следуя за ним без всяких подозрений, приблизился к барже, то обнаружил на борту непрошенного посетителя, комфортабельно усевшегося на заднем ящике с желтым чемоданом у ног. Очень удивившись, владелец суденышка не скрыл своего раздражения.

— Простите, сударь, — сказал он, прыгая в лодку, — вы, по-моему, ошиблись?

— Ничуть, — ответил незнакомец. — Именно с вами я желал бы поговорить.

— Со мной?

— С вами, господин Илиа Бруш.

— О чем?

— Хочу сделать вам предложение.

— Предложение? — повторил крайне удивленный и рассерженный рыболов.

— И даже превосходное, — уверил незнакомец, жестом пригласив собеседника сесть.

Конечно, это приглашение было весьма неприличным со стороны незнакомца, который вел себя как хозяин. Но посетитель говорил с такой решительностью и уверенностью, что это, как ни странно, успокаивающе подействовало на Илиа Бруша. Он молча повиновался.

— Я, как и все, — снова заговорил незнакомец, — знаю ваш проект и, следовательно, знаю, что вы рассчитываете спуститься по Дунаю, существуя исключительно за счет рыбной ловли. Я сам страстный любитель этого искусства и кровно заинтересован в успехе вашего предприятия.

— Каким образом?

— Я и собираюсь сказать это вам. Но сначала позвольте предложить один вопрос. В какую сумму оцениваете вы стоимость рыбы, которую предполагаете поймать в продолжение всего путешествия? Я подразумеваю то, что вы продадите, не считая съеденного самим.

— Я не задумывался над этим… Полагаю, может быть, сотню флоринов.

— Я предлагаю пятьсот.

— Пятьсот флоринов! — вскричал ошеломленный Илиа Бруш.

— Да, пятьсот флоринов, и плачу вперед.

Илиа Бруш был поражен этой странной сделкой, и, видимо, взгляд его был так красноречив, что собеседник ответил на мысль, не высказанную рыболовом.

— Успокойтесь, господин Бруш. Я в здравом уме.

— Но тогда какова же ваша цель? — спросил мало убежденный лауреат.

— Я вам это сказал, — объяснил незнакомец. — Я хочу постоянно наблюдать за вашими успехами, присутствуя при них. А потом, есть и азарт игрока. Оценив ваши шансы в пятьсот флоринов, я буду наслаждаться, видя, как эта сумма возвращается ко мне частями по вечерам после окончания продажи улова местным жителям. Ведь пойманная рыба мною заранее оплачена, и ежедневную выручку вы отдадите мне.

— По вечерам? — настойчиво переспросил Илиа Бруш. — Значит, вы намереваетесь отправиться со мной?

— Безусловно, — ответил незнакомец. — Разумеется, мой проезд не входит в наши условия и будет дополнен такой же суммой в пятьсот флоринов, что составит в целом тысячу флоринов, полностью оплаченных авансом.

— Тысяча флоринов! — повторил Илиа Бруш, все более и более изумляясь.

Конечно, предложение было соблазнительным. Но, надо полагать, рыболов предпочитал одиночество, так как коротко ответил:

— Сожалею, сударь! Я отказываюсь!

Перед таким недвусмысленным ответом, высказанным решительным тоном, полагалось только отступить. Но, без сомнения, не таково было мнение страстного любителя рыбной ловли, который совсем не казался обескураженным твердостью отказа.

— Вы позволите теперь мне, господин Бруш, узнать вашу причину? — спокойно спросил он.

— Мне незачем объяснять. Я отказываюсь, и все тут. Я полагаю, это мое право, — отвечал Илиа Бруш, начиная проявлять нетерпение.

— Конечно, это ваше право, — продолжал его собеседник, не трогаясь с места. — Но и я в своем праве, когда прошу вас объяснить мотивы вашего решения. Мое предложение отнюдь не является нелюбезным, и, естественно, со мной надо обращаться вежливо.

Эти слова были сказаны, разумеется, без всякой угрозы, но таким твердым, уверенным тоном, что Илиа Бруш был несколько сконфужен и растерян. Однако он не только дорожил уединением, но еще больше старался избежать нескромных расспросов.

— Извините, сударь, — молвил он. — Прежде всего я скажу, что мне просто совестно вовлекать вас в такую невыгодную операцию.

— Это мое дело.

— Но также и мое, потому что я намерен удить не более часа ежедневно.

— А остальное время?

— Я буду грести, чтобы ускорить ход моего суденышка.

— Значит, вы спешите?

Илиа Бруш кусал себе губы.

— Спешу или нет, — сухо ответил он, — но это так. Вы должны понять, что принимать при таких условиях тысячу флоринов — настоящий грабеж.

— Ничуть, раз я предупрежден, — настаивал покупатель, не теряя непоколебимого спокойствия.

— Все-таки, — возразил Илиа Бруш, — я не хочу быть вынужденным ловить рыбу каждый день, хотя бы и в течение часа. Нет, я не могу принять на себя такое обязательство. Я намерен действовать по своей фантазии. Я хочу быть свободным.

— Вы и будете, — объявил незнакомец. — Вы станете удить, когда вам захочется, — и только тогда. Это даже увеличит прелесть игры. Впрочем, я знаю, вы достаточно искусны, чтобы двумя или тремя счастливыми забросами принести мне выгоду, и я все же рассматриваю эту сделку как превосходную. Я настаиваю на своем предложении: пятьсот флоринов за рыбу и столько же за проезд.

— А я настаиваю на своем отказе.

— Ну, тогда я вновь повторяю свой вопрос: почему?

В таком упорстве было что-то неуместное. Илиа Бруш, по природе очень спокойный, начал терять терпение.

— Почему? — более живо ответил он. — Я, кажется, вам уже сказал. И я добавлю, раз вы требуете, что я не хочу никого на борту. Я думаю, никому не запрещено любить одиночество.

— Конечно, — согласился собеседник, не показывая ни малейших признаков того, что намерен оставить скамейку, к которой точно прирос. — Но со мной вы и будете один. За весь день я не тронусь с места и даже не скажу ни слова, если вы поставите мне такие условия.

— А ночью? — возразил Илиа Бруш, его стал разбирать гнев. — Уж не думаете ли вы, что двоим будет удобно в моей рубке?

— Она достаточна для двоих, — сказал незнакомец. — Впрочем, тысяча флоринов может несколько вознаградить за тесноту.

— Я не интересуюсь, может ли она или нет, — отпарировал Илиа Бруш, все более и более раздражаясь. — А вот вашему предложению — нет, сто раз нет, тысячу раз нет. Это ясно, по-моему.

— Очень ясно, — согласился незнакомец.

— Итак? — спросил Илиа Бруш, указывая рукой на набережную.

Но собеседник, казалось, не понял столь внятного жеста. Он вытащил из кармана трубку и начал старательно раскуривать. Такой апломб взбесил Илиа Бруша.

— Вы хотите, чтобы я вас высадил на землю? — вне себя вскричал он.

Незнакомец кончил возиться с трубкой, пыхнул дымом.

— Вы совершаете ошибку, — молвил он, и в голосе его не было ни малейшей боязни. — И вот вам три довода. Первый: удалить меня с борта вы можете только силой, я стану сопротивляться, драка не замедлит вызвать вмешательство полиции. Нас обоих доставят к полицейскому комиссару, чтобы мы объявили наши имена и фамилии и отвечали на нескончаемые вопросы. Это совсем не забавно, признаюсь, и, кроме того, такое приключение совсем не ускорит ваше путешествие, как вы того хотите.

Рассчитывал ли упрямый любитель рыбной ловли на успех этого аргумента? Если был такой расчет, он оправдался. Внезапно укрощенный, Илиа Бруш, казалось, решил выслушать речь до конца. Впрочем, словоохотливый оратор, очень занятый постоянным разжиганием трубки, не заметил эффекта своих слов. Он собирался продолжить доказательства, но в этот самый момент на баржу спрыгнул второй посетитель, чьего приближения Илиа Бруш, поглощенный спором, не заметил. Вновь пришедший носил форму немецкого жандарма.

— Господин Илиа Бруш? — спросил представитель власти.

— Это я, — ответил спрошенный.

— Ваши документы, пожалуйста.

Вопрос упал словно камень в середину спокойного болота. Илиа Бруш был, видимо, сражен.



— Мои документы? — забормотал он. — Но у меня нет документов, если не считать конвертов от адресованных мне писем и квитанций в уплату за квартиру, где я жил в Сальке. Этого достаточно?

— Это не документы, — строго возразил жандарм. — Свидетельство о рождении, проездной служебный билет, рабочая книжка, паспорт — вот документы! Есть у вас что-нибудь в этом роде?

— Абсолютно ничего, — в отчаянии признался Илиа Бруш.

— Это печально для вас, — пробормотал жандарм, который, казалось, был искренне раздосадован необходимостью прибегнуть к суровым мерам. — И для меня, — прибавил он.

— Только для меня! — протестовал рыболов. — Но прошу поверить, что я честный человек.

— Я в этом убежден, — заявил жандарм.

— Меня, наконец, хорошо знают, — не очень уверенно бормотал Илиа Бруш. — Ведь я лауреат последнего рыболовного конкурса «Дунайской лиги» в Зигмарингене, о котором говорила вся печать, и даже здесь я, конечно, найду поручителей.

— Будьте спокойны, они найдутся, — заверил жандарм. — А пока я вынужден попросить вас последовать к комиссару, он желает удостовериться в вашей личности.

— К комиссару! — вскричал Илиа Бруш. — Но в чем меня обвиняют?

— Совершенно ни в чем, — объяснил жандарм. — Но только я имею приказ. Мне предписано наблюдать за рекой и приводить к комиссару всех, у кого бумаги окажутся не в порядке. Вы на реке? Да. Имеете бумаги? Нет. Ну что ж, я вас увожу. Остальное меня не касается.

— Но это оскорбление! — в отчаянии протестовал Илиа Бруш.

— Пусть так, — флегматично согласился жандарм. — Но приказ есть приказ.

Кандидат в пассажиры, убедительную речь которого внезапно прервали, прислушивался к разговору с таким вниманием, что у него даже погасла трубка. Наконец он решил, что пришел момент вмешаться.

— А если я поручусь за господина Илиа Бруша, — сказал он, — этого будет достаточно?

— Ну, еще посмотрим, — произнес жандарм. — Вы сами — кто такой?

— Вот паспорт, — ответил любитель рыбной ловли, протягивая развернутый лист.

Жандарм пробежал документ глазами, и его поведение сразу изменилось.

— Это совсем другое дело, — сказал он.

Он бережно свернул паспорт и возвратил владельцу. После этого выпрыгнул на берег и сказал, отвесив почтительный поклон незнакомцу:

— До свиданья, господа!

Илиа Бруш, удивленный как внезапностью этого неожиданного инцидента, так и его завершением, следил за отступавшим неприятелем.

А в это время его спаситель, начав нить своего рассуждения с пункта, где оно было прервано, продолжал неумолимо:

— Второй мотив, господин Бруш, — это тот, что по причинам, вам, может быть, неизвестным, за рекой тщательно следят, как вы в этом только что убедились. Надзор станет еще более строгим по мере того, как вы будете спускаться вниз, и даже усилится, если только это возможно, когда вы будете пересекать Сербию и болгарские провинции Оттоманской империи[14], страны, охваченной смутой и даже официально находящейся в состоянии войны с первого июля. Думаю, что немало инцидентов случится на вашем пути и что вы не будете досадовать, если к вам, в случае надобности, придет помощь честного горожанина, который, к счастью, обладает некоторым влиянием в здешних краях.

Искусный оратор мог надеяться, что этот второй аргумент, весомость коего была очевидна, окажется очень убедительным. Но он, без сомнения, не рассчитывал на такой безусловно полный успех. Илиа Бруш, совершенно убежденный, только и искал случая уступить. Затруднение состояло лишь в том, чтобы найти удобный предлог для отступления.

— Третья, и последняя, причина, — продолжал между тем кандидат в пассажиры, — это та, что я обращаюсь к вам от имени вашего президента, господина Миклеско. Так как вы поставили свое предприятие под покровительство «Дунайской лиги», то она по меньшей мере должна иметь контроль за его выполнением, чтобы иметь возможность засвидетельствовать, в случае нужды, полное соблюдение его условий. Когда господин Миклеско узнал о моем намерении составить вам компанию в путешествии, он дал мне почти официальный мандат в этом смысле. Я сожалею о том, что, не предвидя вашего непонятного сопротивления, отказался от рекомендательного письма, каковое он мне предлагал для вас.

Илиа Бруш испустил вздох облегчения. Мог ли найтись лучший предлог, чтобы согласиться на то, от чего он так яростно отказывался?

— Нужно было сказать об этом! — вскричал он. — Это совсем другое дело, и я виноват в том, что так долго отклонял ваши предложения.

— Итак, вы их принимаете?

— Да, и с благодарностью.

— Очень хорошо! — сказал любитель ужения, добившийся исполнения своих желаний, и вытащил из кармана несколько банковских билетов. — Вот тысяча флоринов.

— Нужна расписка? — спросил Илиа Бруш.

— Если это вас не затруднит.

Рыболов вытащил из ящика чернила, перо и записную книжку, вырвал из нее листок и при последних лучах солнца начал составлять расписку, в то же время ее оглашая.

— Получил в уплату за рыбу, которую я поймаю на удочку в течение моего настоящего путешествия, и в уплату за проезд от Ульма до Черного моря, сумму в тысячу флоринов от господина… От господина?… — повторил он вопросительным тоном, подняв перо.

Пассажир Илиа Бруша снова раскуривал трубку.

— Иегера, Вена, Лейпцигерштрассе, номер сорок три, — ответил он в промежутке между двумя затяжками табаку.

Глава IV СЕРГЕЙ ЛАДКО


Из различных частей земного шара, которые с начала исторического периода особенно подвергались военным испытаниям, — если бы только какая-нибудь страна могла похвалиться тем, что она извлекла из этого хоть маленькую пользу! — нужно упомянуть в первую очередь юг и юго-восток Европы. Вследствие географического положения расположенные здесь страны вместе с частью Азии, заключенной между Черным морем и Индом, являлись ареной, где роковым образом сталкивались в соперничестве народы, населяющие старый материк.

Финикийцы, греки, римляне, персы, гунны, готы, славяне, мадьяры, турки и многие другие спорили за право владеть этими пространствами. Там проходили племена, чтобы потом осесть в Центральной или Западной Европе, где после медленного развития они породили современные национальности.

Различные народы, в течение веков наслаиваясь один на другой между Средиземным морем и Карпатами, кончили тем, что осели со всем своим добром, и в странах Восточной Европы стал утверждаться относительный мир между так называемыми цивилизованными нациями. Местные смуты, грабежи, убийства, кажется, с этих пор ограничились частью Балканского полуострова, еще управляемой турками.

Пробившись в Европу в 1356 году из Малой Азии, турки столкнулись с прежними завоевателями, которые, придя прежде них из Центральной Азии и давно уже приняв христианство, начали сливаться с туземными народами и превращаться в устойчивые нации. В постоянно возобновлявшейся вечной борьбе за существование эти новорожденные нации защищались с ожесточением, которому учились друг у друга. Славяне, мадьяры, греки, тевтоны противопоставили турецкому нашествию живой барьер, который местами прогибался, но нигде не был полностью опрокинут.

Задержанные по сю сторону Карпат и Дуная, турки оказались даже неспособными удержаться в этих границах, и так называемый «восточный вопрос» есть история их векового отступления.

В отличие от тех давних завоевателей, которые им предшествовали и кого они хотели заменить, этим азиатским мусульманам никогда не удавалось ассимилировать народы, подпавшие под их власть. Водворившись военным путем, они и оставались победителями, распоряжаясь покоренными как господа рабами. Такой метод управления — вдобавок при различии религий — мог иметь последствием только постоянные восстания угнетенных.

В самом деле, история полна такими народными возмущениями, которые после столетий борьбы завершились в 30-70-х годах XIX века установлением более или менее полной независимости Греции, Черногории, Румынии и Сербии. Что же касается других христианских народов Европы, они продолжали терпеть владычество последователей Магомета.

Это господство в первые месяцы 1875 года стало еще более тяжелым, нежели обычно. Под влиянием мусульманской реакции, которая тогда торжествовала при дворе турецкого султана, христиане Оттоманской империи были придавлены налогами, их убивали, подвергали мучениям. Ответ не заставил себя ждать! В начале лета поднялась Герцеговина.

Отряды патриотов вышли на бой и под предводительством храбрых командиров отвечали ударом на удар посланных против них регулярных войск.

Скоро пожар распространился, захватив Черногорию, Боснию, Сербию. Новое поражение, которое турецкие войска потерпели в январе 1876 года, воспламенило мужество патриотов, и народный гнев начал подниматься в Болгарии. Как всегда, он начался скрытыми заговорами, тайными объединениями, где собиралась пылкая молодежь страны.

В этих тайных сообществах быстро выделялись руководители и утверждали свой авторитет над более или менее многочисленными товарищами, одни — красноречием, другие — силой ума или горячностью патриотизма.

Группы создавались в короткое время, и в каждом городе все они объединялись в одну.

В Рущуке[15], значительном болгарском центре, расположенном на берегу Дуная почти напротив румынской Журжи, наибольший авторитет среди заговорщиков завоевал лоцман[16] Сергей Ладко. Вряд ли они могли сделать лучший выбор на место своего командира.

Достигший примерно тридцати лет, высокого роста, белокурый, как истинный северный славянин, геркулесовой силы, необыкновенной ловкости, привычный ко всяким телесным упражнениям, Сергей Ладко обладал всеми физическими качествами, которые так нужны военному предводителю. Но, что было, пожалуй, еще важнее, он отличался и высокими свойствами духа: энергией, благоразумием, страстной любовью к своей стране.

Сергей Ладко родился в Рущуке, где изучил профессию дунайского лоцмана, и покидал город только для того, чтобы проводить в Вену или еще выше или ниже — к волнам Черного моря — баржи и шаланды, владельцы и капитаны доверялись его превосходному знанию великой реки. В промежутках между этими полуречными, полуморскими плаваниями Ладко посвящал свой досуг ужению и достиг удивительной ловкости в этом искусстве, а доходы, присоединенные к лоцманскому заработку, обеспечивали ему полный достаток.

Работа лоцмана и страсть к рыболовству вынуждали Ладко проводить четыре пятых жизни на реке, и он воспринимал воду как родную стихию. Переплыть Дунай, возле Рущука весьма широкий, наподобие морского пролива, он считал простой игрой, и не счесть было спасенных им.

Еще до антитурецких волнений такое достойное и честное существование сделало Сергея Ладко популярным в городе. Бесчисленны были его друзья и поклонники, иных он даже и не знал. Можно было бы сказать, что эти друзья составляли все городское население, если бы не существовал Иван Стрига.

Он был уроженцем Болгарии, этот Иван Стрига, как и Сергей Ладко; между ними, однако, не было ничего общего.

Наружность их была совершенно различна, хотя в паспорте, который содержит лишь общие приметы, пришлось бы употребить одинаковые термины, чтобы описать и того и другого.

Так же как и Ладко, Стрига был высок, широк в плечах, силен, имел белокурые волосы и бороду. У него также были голубые глаза. Но этими общими признаками и ограничивалось сходство. Насколько лицо одного с благородными чертами выражало откровенность и сердечность, настолько грубые черты другого свидетельствовали о лукавстве и холодной жестокости.

В нравственном отношении различие еще более увеличивалось. Ладко жил открыто, а что касается Стриги, никто не мог сказать, как добывает он то золото, какое он тратил не считая. Поскольку об этом ничего не было известно, людское воображение давало себе полную волю. Толковали, что Стрига — предатель своей страны и народа, служит наемным шпионом у турецких угнетателей; говорили, что к занятию шпионажем он добавляет контрабанду, когда представляется случай, и что всевозможные товары переправляются благодаря ему с румынского берега на болгарский и обратно без уплаты таможенных сборов; утверждали даже, покачивая головой, что всего этого еще мало и что Стрига добывает средства грабежом и разбоем; говорили еще… Но чего не скажут? По правде, никто ведь ничего не знал о делах этой подозрительной личности, и, если обидные предположения публики отвечали действительности, Стрига, во всяком случае, был очень увертлив и никогда не попадался.

Впрочем, об этих предположениях сообщали друг другу по секрету. Никто не рискнул бы громко поднять голос против человека, чьи жестокость и цинизм всех устрашали. Стрига мог притворяться, что не знает мнения, какое о нем создалось, и приписывать всеобщему восхищению дружеское расположение, которое многие выказывали ему из трусости; он проходил по городу как завоеватель и возмущал его обитателей скандалами и оргиями в компании самых развращенных городских кутил и наглецов.

Между таким субъектом и Ладко, который вел совсем иной образ жизни, не могло быть никаких отношений, и в самом деле, они знали друг друга только как бы понаслышке. Логически рассуждая, так должно было и остаться. Но судьба смеется над тем, что мы зовем логикой, и, видно, где-то было предписано, чтобы эти два человека встретились лицом к лицу и стали непримиримыми противниками.

Натче Грегоревич, известной всему городу своей красотой, исполнилось двадцать лет. Сначала с матерью, потом одна, она жила по соседству с Ладко, он знал ее с детства. В течение долгого времени в доме госпожи Грегоревич не хватало мужской руки. За пятнадцать лет до начала нашего рассказа ее муж пал под ударами турок, и воспоминание об этом отвратительном убийстве еще приводило в яростьугнетенных, но не порабощенных патриотов. Вдова вынуждена была в жизни рассчитывать только на себя. Опытная в искусстве вязания кружев и изготовления вышивок, — ими у славян самая бедная крестьянка охотно украшает скромный наряд, — она сумела обеспечить свое и дочери существование.

Для бедняков особенно мрачны периоды смуты, и не раз уже кружевница страдала бы от постоянной анархии в Болгарии, если бы Ладко тайно не приходил ей на помощь. Мало-помалу большая дружба установилась между молодым человеком и двумя женщинами, у них Ладко не раз проводил время досуга. Часто он стучался вечером в их дверь, и часы мирно протекали у кипящего самовара. Иногда Сергей предлагал им в благодарность за сердечный прием прогулку или рыбную ловлю на Дунае.

Когда госпожа Грегоревич умерла, истощенная беспрестанной работой, Ладко продолжал покровительствовать сироте.

День ото дня любовь укреплялась в сердцах молодых людей. Они поняли это благодаря Стриге.

Заметив ту, кого обычно называли «красавицей Рущука», Стрига увлекся ею внезапно и яростно. Как человек, привыкший, чтобы все склонялись перед его желаниями, он явился к девушке и без всяких лишних формальностей предложил ей руку. Впервые в жизни он столкнулся с непобедимым сопротивлением. Натча с риском навлечь на себя ненависть такого жестокого и необузданного человека объявила: ничто не заставит ее решиться на подобное замужество. Стрига напрасно возобновлял попытки. Он только добился, что его перестали пускать на порог.

Тогда злоба Стриги перешла границы. Дав волю своей дикой натуре, он разразился такими проклятиями, что Натча испугалась. В тревоге поделилась опасениями с Сергеем Ладко, и доверие девушки зажгло его бешенством, таким же сильным, как испугавший ее гнев Стриги. Не желая ничего слушать, Ладко в необычайно резких выражениях бранил человека, осмелившегося поднять взор на Натчу.

Однако Ладко заставил себя успокоиться. Последовало весьма сумбурное объяснение, но результат его был заведомо ясен… Часом позднее Сергей и Натча радостно обменялись первыми поцелуями жениха и невесты.

Когда Стрига узнал новость, он смело ворвался в дом Грегоревичей с оскорблениями и угрозами. Выброшенный железной рукой, он зарубил себе на носу: отныне здесь живет мужчина, притом настоящий мужчина!

Быть побежденным!.. Другой взял верх над ним, Стригой, так гордившимся своей атлетической силой!.. Этого унижения он не мог вынести и решил отомстить. С несколькими подобными себе авантюристами он поджидал Ладко вечером, когда тот поднимался с берега реки. На этот раз дело шло не о простой драке, а об убийстве. Нападающие размахивали ножами.

Однако, действуя веслом как дубиной, лоцман отразил нападение противника, и Стрига с приятелями постыдно бежал.

Через год после свадьбы Сергея и Натчи в Болгарии началось знаменитое Апрельское восстание[17]. Как ни была глубока любовь Сергея Ладко к жене, она не заставила его забыть долг перед родиной. Без колебаний Ладко присоединился к тем, кто начал собираться в отряды, изыскивать средства прекратить несчастья родной страны.

Прежде всего следовало достать оружие. Многочисленные молодые люди эмигрировали с этой целью, перебрались через реку, поселились в Румынии и даже в России. Среди них находился Сергей Ладко. Твердый в исполнении долга, он отправился, оставив дома любимую жену, хотя и знал, какие опасности угрожают ей, подруге партизанского вожака.

Мысли о Стриге еще более увеличивали его опасения. Не воспользуется ли бандит отсутствием счастливого соперника, чтобы отомстить? Но Сергей Ладко заставил себя преодолеть страх. Впрочем, по слухам, Иван Стрига сравнительно недавно покинул страну без намерения возвратиться. Говорили, что он перебрался куда-то на север. Россказней ходило много, но они оставались несвязными и противоречивыми. Общественное мнение обвиняло Ивана во множестве преступлений, но в точности никто не знал ни об одном. Однако отъезд Стриги казался достоверным фактом, и это успокаивало Ладко.

События оправдали его уверенность. Во время его отсутствия ничто не угрожало безопасности Натчи.

Вскоре после его возвращения оказалось необходимым отправиться снова. Вторая экспедиция обещала быть продолжительнее первой. До этого повстанцам удавалось добывать только незначительное количество оружия. Транспорты из России перевозились по суше через Венгрию и Румынию, с их плохо развитой системой железных дорог. Болгарские патриоты надеялись легче достигнуть желаемого результата, если один из них отправится в Будапешт — собирать посылки с оружием, приходящие по железной дороге, и перегружать их на шаланды, которые будут быстро спускаться по Дунаю.

Это важное поручение доверили Ладко. Он отправился в путь не медля. Вместе с одним соотечественником, который должен был вернуть лодку на болгарский берег, он пересек реку, чтобы добраться до столицы Венгрии наиболее кратким путем, через Румынию. И тут произошел случай, который заставил Сергея очень призадуматься.

Он с компаньоном находились не дальше пятидесяти метров от берега, когда раздался выстрел. Пуля, очевидно, предназначалась им, лоцман в этом почти не сомневался: просвистело совсем близко; а в стрелке, неясно видном в сумерках, Ладко вроде бы узнал Стригу. Значит, тот вернулся в Рущук?



Смертельная тоска, которую Ладко испытал в эти минуты, не поколебала его решимости. Прежде всего родине он должен пожертвовать свою жизнь. Он знал также, что, если нужно, он пожертвует для нее собственным счастьем.

Он быстрее погнал лодку к румынскому берегу. Ладко деятельно занялся выполнением поручения.

Он вышел на связь с посланцами русского царя, одни из них оставались на русской границе, а другие пробрались инкогнито в Будапешт или Вену. Вскоре несколько шаланд, благодаря общим заботам нагруженных оружием, спустились по течению Дуная.

Сергей часто получал от Натчи письма, посылаемые на его вымышленное имя и передаваемые на румынскую территорию под покровом ночи. Вести, сначала добрые, постепенно стали очень беспокойными. Натча, правда, не называла имени Стриги. Казалось, она даже не знала, что бандит возвратился в Болгарию, и Ладко начал сомневаться, обоснованны ли его страхи. Но вскоре сделалось очевидным, что Стрига донес на соперника турецким властям: полиция ворвалась в его жилище и произвела обыск, впрочем, безрезультатный. Значит, Сергей не должен был спешить с возвращением в Болгарию: это оказалось бы подлинным самоубийством. Его роль знали, его выслеживали день и ночь, и стоило показаться в городе, как немедленно арестовали бы. Арест у турок означал казнь, и Ладко вынужден был отказаться от возвращения на родину до того времени, когда широко разгорится восстание и не будет опасений навлечь самые худшие несчастья на себя и на жену, которую пока не беспокоили.

Этот момент не замедлил наступить. Болгария поднялась в мае. По мнению лоцмана — слишком преждевременно.

Но как бы ни рассуждал Сергей, он должен был спешить на помощь своей стране. Поезд доставил его в Сомбор, последний венгерский город на железной дороге, наиболее близкий к Дунаю. Там он сядет на судно, и ему только останется отдаться на волю течения.

Известия, полученные в Сомборе, заставили его прервать путешествие: опасения оказались верны, даже чересчур: болгарская революция была раздавлена в зародыше. Турки уже сосредоточили многочисленные войска в обширном треугольнике, вершинами которого были Рущук, Видин и София, и их железная рука тяжко легла на несчастную Болгарию.

Ладко вынужден был вернуться назад и ждать лучших дней в маленьком городке, где он устроился на жительство.

Письма Натчи, полученные вскоре, подтвердили невозможность иного решения. За его домом следили усердней, чем когда-либо, и Натча оказалась настоящей пленницей.

Ладко изнывал от нетерпения в своем бездействии; пересылка оружия сделалась невозможной после неудачи восстания и сосредоточения турецких отрядов на берегу реки. Но это ожидание, тягостное само по себе, сделалось для него совершенно невыносимым, когда в конце июня он перестал получать известия от своей Натчи.

Он не знал, что и подумать, и беспокойство сменилось мучительной тоской по мере того, как двигалось время. Действительно, он вправе был опасаться всего. Первого июля Сербия официально объявила войну султану, и с тех пор дунайскую область наводнили войска, постоянные передвижения которых сопровождались самыми ужасными насилиями. Оказалась ли Натча в числе жертв этой смуты, или, быть может, турецкие власти заключили ее в тюрьму как заложницу или как предполагаемую сообщницу своего мужа?

После месяца томительного молчания он не мог больше терпеть и решил пренебречь всеми опасностями и проникнуть в Болгарию.

Но в интересах и общего дела, и Натчи ему следовало действовать благоразумно. Бессмысленно рисковать попасть в руки турецких часовых, если его возвращение не принесет пользы, если он не сумеет проникнуть в Рущук и относительно свободно обитать там, невзирая на то, что его подозревают. Нужно действовать умно, смотря по обстоятельствам. В худшем случае, если придется быстро возвратиться за границу, он, по крайней мере, хоть накоротке повидает жену.

Несколько дней Сергей Ладко искал решения трудной задачи. Наконец показалось, что он его нашел, и, не доверяясь никому, немедленно принялся за выполнение задуманного им плана.

Удастся ли этот план? Это покажет будущее. Следовало, во всяком случае, попытать судьбу, и вот почему утром 28 июля 1876 года ближайшие соседи лоцмана, из которых никто не знал его настоящего имени, увидели наглухо закрытым маленький домик, где он одиноко проживал в последние месяцы.

Каков был план Ладко, каким опасностям он шел навстречу, пытаясь его осуществить, каким образом события в Болгарии, и в частности в Рущуке, оказались связанными с соревнованием удильщиков в Зигмарингене, читатель узнает при дальнейшем чтении этого ничуть не вымышленного рассказа.


Глава V КАРЛ ДРАГОШ


Господин Иегер положил расписку в карман и начал устраиваться. Получив разрешение расположиться на сундуке-кушетке, он с чемоданом протиснулся в каюту. Десять минут спустя он вышел, преобразившись с головы до ног. Одетый как настоящий рыбак — грубая куртка, высокие сапоги, шапка из меха выдры, — он казался копией Илиа Бруша.

Господин Иегер немного удивился, обнаружив, что за время его краткого отсутствия хозяин покинул баржу. Верный взятому на себя обязательству, гость не позволил себе ни одного вопроса, когда владелец судна вернулся через полчаса. Но и без хлопот со своей стороны он узнал, что Илиа Бруш счел долгом послать несколько писем в газеты, чтобы объявить о своем прибытии в Ратисбон на следующий день и в Нейштадт послезавтра вечером. Теперь, когда в игру вмешались интересы господина Иегера, столь выгодные рыболову-лауреату, не следовало пренебрегать публичными встречами. Илиа Бруш даже выразил сожаление, что не сможет остановиться в городах, которые минует до Нейштадта, а именно в Нейбурге и Ингольштадте, довольно значительных пунктах. Эти остановки не входили в его план, и он принужден отказаться.

Господин Иегер казался восхищенным заботой о его выгоде и не досадовал вслух на то, что им не придется остановиться в Нейбурге и Ингольштадте. Напротив, он одобрил своего хозяина и еще раз заявил, что ничуть не желает стеснять его свободу, как они условились.

Два компаньона поужинали, сидя лицом к лицу на скамейках. Господин Иегер достал все из того же неистощимого чемодана великолепный окорок, и это произведение города Майнца было по достоинству оценено Илиа Брушем, он начал признавать, что гость — добрый малый.



Ночь прошла без приключений. Перед восходом солнца Илиа Бруш поднял якорь, не смущая глубокого сна своего приятного пассажира.

Скорость течения, уже очень замедлившегося, едва достигала одного лье в час. Баржи всевозможных размеров, иногда тяжелые, нагруженные до предела, спускались по течению, помогая себе широкими парусами. Погода обещала быть прекрасной, без дождя.

Оказавшись посреди потока, Илиа Бруш принялся действовать веслом, ускоряя ход суденышка. Несколько часов спустя господин Иегер, проснувшись, нашел его за этим занятием, чему рыболов предавался до вечера, кроме короткого перерыва для завтрака. Пассажир не сделал никакого замечания и если удивлялся такой поспешности, то делал это про себя.

Мало слов было сказано в течение дня. Илиа Бруш энергично греб. А господин Иегер наблюдал за судами, бороздившими Дунай, с таким вниманием, которое, конечно, удивило бы его хозяина, если бы тот был менее поглощен своим занятием; иногда же Иегер пробегал взглядом по обоим берегам Дуная. Они здесь значительно понизились. Река расширилась за счет окрестностей. Левый берег, наполовину затопленный, уже нельзя было ясно различить, по правому же берегу, искусственно поднятому для прокладки железной дороги, бежали поезда, пыхтели паровозы, смешивая свой дым с копотью пароходов, чьи колеса били по воде с изрядным шумом.

На следующий день, после такого же трудного перехода, как и предыдущий, якорь бросили в пустынной местности, в нескольких километрах выше Нейбурга, и снова, когда наступил рассвет, баржа уже находилась посреди потока.

На вечер этого дня Илиа Бруш назначил прибытие в Нейштадт. Было бы стыдно явиться туда с пустыми руками. Погода благоприятствовала, переход оказался значительно короче, чем предшествующие, и Илиа Бруш решил заняться рыбной ловлей.

Утром он тщательно проверил снасти. Компаньон, сидя на корме, с интересом следил за приготовлениями, как и полагается истинному любителю.

Работая, Илиа Бруш не пренебрегал разговором.

— Сегодня, как видите, господин Иегер, я рассчитываю удить, и приготовления к ловле немного затянулись. Рыбы недоверчивы по натуре, и не могут быть лишними никакие предосторожности, чтобы их привлечь. Некоторые из них крайне хитры, и среди них линь. С ним надо сражаться хитростью же, и губы у него такие жесткие, что он может оборвать лесу.

— Не слишком замечательная рыба линь, как мне кажется, — заметил господин Иегер.

— Согласен, ибо он предпочитает болотистую воду, что придает его мясу неприятный привкус.

— А щука?

— Щука превосходна, — объявил Илиа Бруш, — но при условии, что она весит не менее пяти-шести фунтов[18], а в маленьких одни кости. Притом щуку нельзя поместить в разряд хитрых, умных рыб.

— В самом деле, господин Бруш? Итак, акулы пресной воды, как их называют…

— Так же глупы, как акулы соленой воды, господин Иегер. Настоящие скоты, на том же уровне, как акулы и угри! Их ловля может доставить выгоду, но славу — никогда… Как заметил один тонкий знаток, это рыбы, «которые ловятся», а не те, «которых ловят».

Господину Иегеру осталось только удивляться такому убедительному рассуждению Илиа Бруша, а равно тщательному вниманию, с каким он готовил снасти.

— Ну! Все готово, и остается только попытать счастья, — объявил наконец лауреат.

В то время как господин Иегер прислонился к кровле каюты, рыболов сел на скамейку с подсачком под рукой, потом забросил удочку.

Понятно, что глубокое молчание воцарилось в лодке с этого момента. Шум голосов, известно, отпугивает рыбу, да у серьезного рыболова есть и другое занятие помимо болтовни: он должен внимательно следить за всеми движениями поплавка и не упустить момент, когда следует подсекать добычу.

В это утро Илиа Бруш мог быть довольным. Он не только вытянул два десятка плотвы, но и дюжину карпов и несколько подлещиков. Если господин Иегер в действительности был страстным любителем, каким он старался себя показать, ему оставалось лишь восхищаться быстротой и точностью, с какой его хозяин подсекал так, как это требовалось для данного вида рыбы. Едва только он замечал, что рыба взяла, он остерегался тотчас выводить добычу на поверхность воды, он давал ей походить в глубине и устать от напрасных усилий освободиться: Бруш показывал непоколебимое хладнокровие — необходимое качество рыболова, достойного этого звания.

Ужение закончилось около одиннадцати часов дня. В хорошее время года рыба перестает клевать, когда солнце, поднимаясь до высшей точки, заставляет блестеть поверхность воды. Добыча, впрочем, казалась достаточно обильна. Илиа Бруш даже опасался, что ее слишком много, из-за незначительности городка Нейштадта, где баржа остановилась в пять часов пополудни.

Он ошибся. Человек двадцать пять или тридцать сторожили его появление и приветствовали аплодисментами. Не пришлось много хлопотать, в несколько минут рыба оказалась продана за двадцать семь флоринов, Илиа Бруш немедленно вручил их в качестве первого дивиденда господину Иегеру.

Этот последний, сознавая, что не имеет никаких прав на публичное восхищение, скромно укрывался в каюте, где к нему присоединился Илиа Бруш, отделавшись от своих восторженных почитателей. Нужно было не терять времени для сна, так как ночь предстояла очень короткая. Желая добраться пораньше до Ратисбона[19], куда считалось около семидесяти километров, Илиа Бруш решил отправиться в час ночи, что давало ему возможность поудить днем, несмотря на продолжительность перегона.

Тридцать фунтов рыбыпоймал Илиа Бруш до полудня, так что зеваки, толпившиеся на набережной Ратисбона, ждали не напрасно. Энтузиазм публики, видимо, увеличивался. Любителями был устроен на свежем воздухе аукцион, и дневная распродажа принесла лауреату «Дунайской лиги» сорок один флорин.



Он и не мечтал о подобном успехе, и ему пришла в голову мысль, что господин Иегер, пожалуй, заключил превосходную для себя сделку. В ожидании, пока это дело выяснится, он готов был вручить сегодняшний заработок законному владельцу, но Илиа Брушу оказалось невозможным выполнить свой долг. Господин Иегер скромно оставил баржу, предупредив компаньона, что его не надо ждать ужинать и что вернется поздно вечером.

Илиа Бруш нашел вполне естественным, что господин Иегер хочет посетить город, который был в продолжение почти полустолетия местопребыванием немецкого райхстага[20]. Может быть, он испытал бы меньше удовлетворения и больше удивления, если бы мог видеть, каким занятиям предавался там пассажир, и если бы он узнал его подлинное имя.

«Господин Иегер, Вена, Лейпцигерштрассе, номер 43» — послушно написал Илиа Бруш под диктовку незнакомца при первой их встрече. Однако вновь обретенный спутник очутился бы в большом затруднении, если бы рыболов оказался более любопытным и, предприняв со своей стороны расследование, неприятности какового только что испытал на себе, он, по примеру нескромного жандарма, попросил господина Иегера предъявить документы.

Илиа Бруш пренебрег предосторожностью, законность которой ему, однако, продемонстрировали, и это пренебрежение должно было повлечь для него более чем серьезные последствия.

Какое имя немецкий жандарм увидел в паспорте, поданном ему господином Иегером, никто, кроме них двоих, не знал; но, если это было действительно имя владельца настоящего документа, страж порядка прочитал имя Карла Драгоша.

Страстный любитель рыбной ловли и начальник дунайской полиции были в действительности одним и тем же человеком. Решившись попасть во что бы то ни стало в лодку Илиа Бруша и предвидя возможность непобедимого сопротивления, Карл Драгош заранее принял меры. Вмешательство жандарма было подготовлено, сцену разыграли, как в театре.

Успех был такой полный, что Драгош даже смутился. Почему, прежде всего, Илиа Бруш так сильно взволновался после приказа жандарма? Почему он так боялся быть доставленным в полицию, боялся так, что даже пожертвовал любовью к одиночеству, причем самая сила этой любви представлялась чрезмерной? Честный человек, черт возьми, не трусит до такой степени перед полицейским комиссаром: ведь самое худшее, что могло из этого выйти — задержка на несколько часов, а когда не спешишь… Правда, Илиа Бруш спешил, над чем тоже стоило пораздумать.

Недоверчивый, как всякий хороший полицейский, Карл Драгош размышлял. Он был достаточно наделен здравым смыслом, чтобы придавать значение случайным обстоятельствам. Он просто регистрировал эти мелкие замечания в памяти и прилагал все силы ума к разрешению более серьезной задачи, которую возложил на себя.

План, который Карл Драгош приводил в исполнение, напросившись к Илиа Брушу в качестве пассажира, не зародился целиком только в его мозгу. Подлинным творцом был Михаил Михайлович, который, впрочем, об этом совсем не подозревал. Когда этот веселый серб от нечего делать намекал в «Свидании рыболовов», что лауреат «Дунайской лиги» может оказаться либо преследуемым преступником, либо преследующим полицейским, Карл Драгош обратил серьезное внимание на это предположение, брошенное скорее шутки ради. Серб прекрасно знал, что между удачливым рыболовом и сыщиком Карлом Драгошем нет ничего общего. Посмеявшись, он сообразил, что вероятность какой-либо связи между рыболовом и разыскиваемым разбойником также бесконечно мала. Но Карл Драгош прикинул иначе. Если ничего не случилось, то из этого не следует, что ничего не может случиться. Драгош тотчас подумал, что благодушный серб, возможно, прав и что сыщик, желающий наблюдать Дунай на полной свободе, оказался бы очень удачлив, появившись под маской рыболова настолько известного, чтобы никто не мог заподозрить обман.

Но как ни соблазнительна была такая комбинация, от нее пришлось отказаться. Конкурс в Зигмарингене прошел, Илиа Бруш, победитель турнира, объявил публично о своем проекте, и, конечно, он не согласится по доброй воле на подмену его персоны, подмену тем более сомнительную, что внешность лауреата отныне стала известна большому количеству его коллег.

И все же, размышлял Драгош, если приходилось отказаться от мысли, что Илиа Бруш позволит другому выполнить под своим именем задуманное им путешествие, быть может, существовало иное средство достигнуть той же цели. Раз невозможно стать Илиа Брушем, не может ли Карл Драгош удовольствоваться проездом у него на борту? Кто обратит внимание на компаньона человека, который почти прославился и поэтому употребляет себе на пользу всеобщее внимание и восхищение? И даже если кто-нибудь нечаянно бросит взгляд на незаметного компаньона, придет ли ему в голову подумать о связи между этой неопределенной личностью и полицейским, который, таким образом, будет выполнять свою миссию в спасительной тени?

Подробно обдумав проект, Карл Драгош нашел его превосходным и решил осуществить. Он с большим искусством и успехом разыграл начальную сцену, но ведь за этой сценой, если первая не удалась бы, могли последовать другие эксцессы. Если бы потребовалось, Илиа Бруша потащили бы к комиссару, даже посадили бы в тюрьму под удобным предлогом, запугали бы десятком способов. И можно быть уверенным, что Карл Драгош разыграл бы роль благожелательного посредника и устрашенный рыболов увидел бы спасителя в пассажире, которого он чуть не оттолкнул.

Сыщик был доволен, что восторжествовал без такого жестокого нравственного насилия, и не продолжил комедию дальше первого акта.

Теперь он занял место, и настолько прочно, что, если бы сделал вид, что хочет покинуть хозяина, тот воспротивился бы его уходу с такой же энергией, с какой сопротивлялся водворению. Оставалось извлекать пользу из своего положения.

Для этого Карлу Драгошу пришлось только отдаться на волю течения событий. Пока его компаньон удил или греб, сыщик наблюдал за рекой, где ничто более или менее важное не ускользало от его опытного взора. Во время пути он виделся со своими людьми, рассеянными вдоль реки. Если поступит известие о преступлении, он покинет Илиа Бруша, чтобы броситься по следам злодеев; а когда при отсутствии разбоя или грабежа какое-нибудь подозрительное событие привлечет его внимание, он вмешается и тут.

Все это было задумано умно, и чем усерднее об этом размышлял Карл Драгош, тем больше хвалил себя за идею, которая обеспечила ему инкогнито на всем протяжении Дуная и увеличила шансы на успех.

К несчастью, рассуждая таким образом, опытный сыщик не учитывал возможные случайности. Он не подозревал, что совокупность самых странных событий через немногие дни повернет розыски в непредвиденном направлении и придаст его миссии неожиданную широту.

Глава VI ГОЛУБЫЕ ГЛАЗА


Оставив баржу, Карл Драгош направился в центр города. Он знал Ратисбон и без колебаний шел по молчаливым улицам, где по бокам там и сям возвышались старинные дворцы в десять этажей, останки некогда шумного города, чье население теперь упало до двадцати шести тысяч.

Карл Драгош не думал осматривать достопримечательности, как предполагал Илиа Бруш. Он явился не в качестве туриста. Невдалеке от моста он очутился перед кафедральным собором с незавершенными башнями, не бросил даже рассеянного взгляда на прекрасный портал[21] XV века. И, конечно, не остановился, чтобы восхититься дворцом князей Тур и Таксис, готической[22] капеллой[23] и стрельчатым монастырем с его курьезной ценностью — коллекцией курительных трубок. Тем более не вздумал посетить ратушу, где некогда заседал райхстаг. Зала этого здания, знал он, украшена старинными коврами, и привратник не без гордости показывает камеру пыток с различными приспособлениями. Драгошу не пришлось давать «на водку», чтобы оплатить услуги проводника. Без советов прохожих нашел почтовую контору, где его ждало несколько писем на условленные инициалы. Когда Карл Драгош прочитал послание, причем на лице его не отразилось никаких эмоций, он направился к выходу, но у двери его остановил довольно плохо одетый человек.

Он и Драгош узнали друг друга, но сыщик жестом остановил встречного, когда тот собрался заговорить. Очевидно, этот жест обозначал: «Не здесь!» Оба направились на соседнюю площадь.

— Почему ты не ждал меня на берегу? — спросил Карл Драгош, удостоверившись в отсутствии нескромных ушей.

— Я боялся проглядеть вас, — ответил тот. — И поскольку я знал, что вы непременно придете на почту…

— Ладно, ты здесь, это главное, — перебил Карл Драгош. — Ничего нового?

— Ничего.

— Даже самого простенького налета в окрестностях?

— Ни в окрестностях, ни в других местах по всему Дунаю.

— Давно ли получены последние новости?

— Телеграмма из Будапештского центрального бюро пришла не больше двух часов назад. По всей линии спокойно.

Карл Драгош немного подумал.

— Ты сошлешься в прокуратуре на меня. Назовешься своим именем, Фридрих Ульман, и попросишь, чтобы тебя осведомляли о всех событиях, вплоть до самых мелких. Затем отправишься в Вену.

— А наши люди?

— Я сам ими займусь. Увижу их в пути. Встретимся в Вене через неделю. Это приказ.

— Значит, вы оставляете верхнее течение без надзора? — спросил Ульман.

— Местной полиции там достаточно, — ответил Драгош, — и мы появимся при малейшей тревоге. До сих нор, впрочем, выше Вены не случалось ничего такого, что входило бы в нашу компетенцию. Не так они глупы, эти молодчики, чтобы действовать так далеко от своей базы.

— От базы? — переспросил Ульман. — Вы получили какие-нибудь сведения?

— У меня, во всяком случае, сложилось определенное мнение.

— Какое же?

— Ты слишком любопытен! Как бы то ни было, я тебя предупреждаю, что нам придется дебютировать между Веной и Будапештом.

— Почему не в другом месте?

— Потому что там совершено последнее преступление. Ты помнишь фермера, которого они «поджаривали», найденного обожженным до колен?

— Тем больше причин, чтобы они в ближайший раз стали действовать в другом месте.

— Почему?

— Да ведь они скажут себе, что район, где совершено последнее преступление, будет особенно тщательно охраняться. Они пойдут пытать счастья подальше. Нет смысла действовать дважды подряд в одном месте.

— Тогда они будут рассуждать, как ослы, и ты им подражаешь, Фридрих Ульман, — возразил Карл Драгош. — Я именно и рассчитываю на их глупость. Все газеты, как ты знаешь, приписывают мне такое намерение: они единодушно опубликовали, что я покину верхний Дунай, так как, по их мнению, преступники не рискнут туда вернуться. Вот поэтому я отправлюсь в южную Венгрию, рассуждают эти писаки. Бесполезно тебе говорить, что во всем этом нет ни слова истины, но можешь быть уверен, эти тенденциозные сообщения не минуют заинтересованных лиц.

— Вы так думаете?

— Они не направятся в южную Венгрию, чтобы не броситься в волчью пасть.

— Дунай велик, — заметил Ульман. — Есть Сербия, Румыния, Турция…

— А война? Там им нечего делать. Впрочем, увидим.

Карл Драгош немного помолчал.

— Мои инструкции выполняются точно? — спросил он.

— Точно.

— Надзор за рекой продолжается?

— День и ночь.

— И не открыли ничего подозрительного?

— Абсолютно ничего. На всех баржах и шаландах бумаги в порядке. По этому поводу я должен сказать, что проверка вызывает много недовольства. Владельцы судов и капитаны протестуют, и, если хотите знать мое мнение, они правы. На судах не найдешь того, что мы ищем. Ведь преступления совершаются не на воде.

Карл Драгош нахмурился.

— Я придаю большое значение досмотру барж, шаланд и даже маленьких суденышек, — повторил он сухим тоном. — Повторяю последний раз для всех, что я не люблю возражений.

— Хорошо, сударь, — поспешно согласился Ульман.

Карл Драгош сказал:

— Я еще не знаю, что буду делать… Может быть, задержусь в Вене. Может, доеду до Белграда… Пока не решил. Очень важно не терять связи, извещай об обстановке, посылай сообщения всем нашим людям, размещенным между Ратисбоном и Веной.

— Слушаюсь, сударь, — ответил Ульман. — А я?… Где я увижу вас снова?

— В Вене через неделю, как я тебе сказал.

Драгош поразмышлял несколько мгновений.

— Можешь идти, — добавил он. — Не забудь заглянуть в прокуратуру и садись на первый поезд.

Ульман уже удалялся, когда Драгош снова позвал его.

— Ты слышал о некоем Илиа Бруше? — спросил он.

— Это рыболов, который решил спуститься по Дунаю с удочкой?

— Вот именно. Так если увидишь меня с ним, не показывай вида, что мы с тобой знакомы.



Фридрих Ульман исчез в верхней части города, а Карл Драгош направился в гостиницу «Золотой крест», где заказал обед.

Десяток застольников уже разговаривали о том о сем, когда Карл Драгош занял место. Он ел с большим аппетитом и не вмешивался в разговор. Напротив, он слушал как человек, имеющий привычку не пропускать мимо ушей всего, что говорится вокруг. И он услышал: один из собеседников спросил у другого:

— Ну, что новенького об этой знаменитой банде?

— Не больше, чем о знаменитом Бруше, — ответил тот. — Его ждут в Ратисбоне, но, кажется, он еще не появлялся.

— Это странно.

— Если только Бруш и глава шайки не одно и то же лицо.

— Вы смеетесь?

— Гм… Кто знает?

Карл Драгош широко раскрыл глаза. Вот уж второй раз предлагалась его вниманию эта гипотеза, очевидно, висевшая в воздухе. Но он окончил обед, не сказав ни слова. Все это шутки. Видно, неважно осведомлен этот болтун, если даже не знает о прибытии Илиа Бруша в Ратисбон.

Карл Драгош спустился на набережную. Там, вместо того чтобы сразу направиться к барже, он задержался на старом каменном мосту и задумчиво смотрел на реку, где еще скользили суда, спеша воспользоваться угасающим светом дня.

Он совершенно забылся в созерцании, когда чья-то рука коснулась плеча, и он услышал знакомый голос:

— Можно подумать, господин Иегер, что все это вас интересует.

Карл Драгош повернулся и увидел перед собой улыбающееся лицо Илиа Бруша.

— Да, — отвечал он, — движение по реке очень любопытно. Я не устаю его наблюдать.

— Ну, господин Иегер, оно вас заинтересует гораздо больше, когда мы спустимся в низовье реки, где судов намного больше.

Вечерний мрак совсем сгустился. Большие часы Илиа Бруша показывали девять.

— Я был внизу, на барже, когда заметил вас на мосту, господин Иегер, — сказал рыболов. — Я подошел сюда напомнить, что завтра мы отправляемся очень рано и потому сделаем хорошо, если сразу ляжем спать.

— Я с вами согласен, господин Бруш, — ответил Карл Драгош.

Оба спустились к реке. Когда они обогнули мост, пассажир спросил:

— А как с продажей нашей рыбы, господин Бруш? Довольны вы?

— Спросите лучше, не в восторге ли я, господин Иегер! Я вручу вам сорок один флорин!

— Что составит уже шестьдесят восемь с полученными ранее двадцатью семью. И мы еще только в Ратисбоне!.. Ого, господин Бруш, дельце кажется мне не совсем плохим!

— Я тоже начинаю так думать, — согласился рыболов.

Спустя четверть часа они спали друг против друга, и с восходом солнца суденышко находилось уже в пяти километрах от Рагисбона.

Ниже этого города берега Дуная совершенно различны. На правом расстилаются до горизонта плодородные равнины, богатая сельская местность, где нет недостатка ни в фермах, ни в деревнях; левый берег изобилует глухими лесами, и там поднимаются холмы, сливающиеся с Богемским лесом.

Проезжая, господин Иегер и Илиа Бруш могли заметить повыше городка Донаустауфа летний дворец князей Тур и Таксис и старинный епископский дворец Ратисбона. Далее, на горе Сальватор, возвышалась Валгалла, или «Жилище избранных», род Парфенона, построенная королем Людвигом под баварским небом и не имеющая ничего общего с греческим. Внутри музей, где находятся бюсты германских героев, но коллекция не так восхищает, как прекрасная внешность здания. Если Валгалла и не может равняться с афинским собратом, она лучше того сооружения, которое воздвигли шотландцы на одном из холмов Эдинбурга, этой «старой коптильни».

Велико расстояние от Ратисбона до Вены, особенно по извилинам Дуная. На этом водном пути длиной около четырехсот семидесяти пяти километров значительные города редки. Можно отметить только Штраубинг, складочное место земледельческих продуктов Баварии, где баржа остановилась вечером 18 августа, Пассау, куда она прибыла 20-го, и Ленц, оставшийся позади днем 21-го. Кроме этих городов, из которых два последних имеют некоторое стратегическое значение, но не насчитывают и по двадцать тысяч жителей, здесь больше нет значительных поселений.

За отсутствием созданий рук человеческих турист может бороться со скукой, наблюдая разнообразное зрелище берегов великой реки. Ниже Штраубинга, где Дунай достигает ширины в четыреста метров, он снова начинает суживаться, меж тем как первые отроги Ретийских Альп мало-помалу подымают его правый берег.

В Пассау, построенном при слиянии трех рек — Дуная, Инна и Ильса, из которых две первые входят в число самых значительных в Европе, Германия остается позади, и правый берег становится австрийским чуть пониже города; левый же берег начинает входить в империю Габсбургов только на несколько километров ниже. Здесь ложе реки представляет собой долину шириной всего около двухсот метров, а дальше, на пути к Вене, оно то расширяется, образуя настоящие озера, усеянные островами и островками, то еще больше сжимается, и тогда воды глухо шумят среди крутых берегов. Илиа Бруш, казалось, совсем не интересовался этой сменой разнообразных и всегда привлекательных картин и лишь старался во всю силу мускулов ускорить бег лодки. Впрочем, такое равнодушие к природе вполне можно было объяснить тем вниманием, с каким требовалось следить за движением суденышка. Помимо трудностей, представляемых песчаными мелями, трудностей, являющихся, так сказать, разменной монетой дунайской навигации, требовалось бороться и с более серьезными. Брушу пришлось преодолевать стремнины, пороги, водовороты, теснины.

Все это делал он с поразительной ловкостью. Это умение и ловкость рыболова восхищали Карла Драгоша, но вместе с тем он удивлялся, что простой удильщик так превосходно знает Дунай с его предательскими сюрпризами.

Удивление было взаимным. Бруш восхищался, ничего в этом не подозревая, обширностью связей своего пассажира. Каким бы незначительным ни было местечко, выбранное для ночлега, редко случалось, чтобы господин Иегер не находил там знакомого. Едва лишь причаливала баржа, он выскакивал на землю, и почти тотчас же к нему подходил один или двое. Обменявшись несколькими словами, собеседники исчезали, а господин Иегер возвращался на баржу.

Наконец Илиа Бруш не мог сдержаться.

— Вы всюду имеете друзей, господин Иегер? — спросил он однажды.

— Конечно, господин Бруш, — ответил Карл Драгош. — Я ведь часто проезжал по этим краям.

— Как турист, господин Иегер?

— Нет, господин Бруш. Я путешествовал в свое время по делам одного будапештского торгового дома, а при этом занятии не только видишь страну, но и заводишь многочисленные знакомства.

Таковы были немногие события — если только можно назвать их событиями, — которые отметили путешествие до 24 августа. В этот день после ночи, проведенной на реке, вдали от жилья, ниже маленького городка Тульн, Илиа Бруш пустился в путь до зари как обычно. Этот день не должен был походить на предыдущие. В самом деле, вечером они будут в Вене, и в первый раз за неделю Илиа Бруш собирался удить, чтобы не разочаровать поклонников, которые, без сомнения, найдутся в столице, — ведь он позаботился известить их о своем прибытии через стоголосую прессу.

Впрочем, разве он не должен был подумать о денежных интересах господина Иегера, забытых во время этой недели отчаянной гонки? Хоть спутник и не выражал неудовольствия, помня условие, но и не мог не досадовать, Илиа Бруш это хорошо понимал. Он возымел намерение дать пассажиру хоть некоторое удовлетворение и решил проплыть в последний день не более тридцати километров. Тогда они прибудут в Вену рано и успеют продать рыбу.

В момент, когда Карл Драгош вышел из каюты, улов уже был обильный, но лауреат не успокоился. Около одиннадцати часов он вытянул щуку в двадцать фунтов. Царская добыча, за нее венские любители, без сомнения, дадут высокую цену.

Ободренный успехом, Илиа Бруш решил попытать счастья в последний раз, и в этом оказалась его ошибка.

Как это получилось? Он не мог сказать. Дело было в том, что он, всегда такой ловкий, сделал неудачный заброс. Был ли это результат мгновенной рассеянности или другая причина, но леска получила неверное направление, и крючок после сильного размаха впился рыболову в лицо и прочертил кровавый след. Илиа Бруш закричал.

Расцарапав щеку, крючок зацепил очки с большими темными стеклами, которые рыболов носил и на свету, и в темноте, и очки описали опасную дугу в нескольких сантиметрах от поверхности воды.

Заглушив собственный крик, Илиа Бруш бросил беспокойный взгляд на господина Иегера, быстро подтащил блуждающие по воздуху очки и поспешил водворить их на место. После этого он, казалось, успокоился.

Инцидент продолжался несколько секунд, но в эти мгновения Карл Драгош успел заметить, что у хозяина великолепные голубые глаза, живой взгляд которых вряд ли свидетельствовал о плохом зрении.

Сыщик не мог не подумать об этой странности, так как привык анализировать все, что привлекало его внимание. Размышления Драгоша еще не пришли к концу, как голубые глаза снова исчезли за темными стеклами.

Бесполезно говорить, что Илиа Бруш в этот день больше не удил. Тщательно перевязав рану, он собрал удочки. Пока лодка плыла вниз по течению, пассажиры позавтракали.

Теперь чем ниже они спускались, тем больше оживление берегов говорило о близости большого города. Сначала шли деревни, чем дальше, тем ближе одна к другой. Потом заводы стали загрязнять небо дымом своих высоких труб. Скоро Илиа Бруш и его компаньон заметили на берегу несколько фиакров, которые придали этой пригородной местности совершенно городской вид.

В первые часы после полудня баржа оставила позади Нусдорф, пункт, где останавливаются паровые суда из-за своей низкой осадки. Для скромного суденышка рыболова не существовало таких препятствий. Впрочем, на нем ведь и не было, как на пароходах, пассажиров, которые потребовали бы, чтобы их доставили по каналу в самый центр города.

Ничем не стесненный в действиях, Илиа Бруш плыл по главному рукаву Дуная. Около четырех часов он остановился у берега и зацепил якорь за одно из деревьев Пратера, знаменитого парка, который для Вены то же, что Булонский лес для Парижа.

— Что у вас с глазами, господин Бруш? — спросил в это время Карл Драгош, после случая с очками не произнесший ни единого слова.

Илиа Бруш прервал работу и обернулся к пассажиру.

— С глазами? — повторил он, помедлив.

— Да, с глазами, — сказал господин Иегер. — Ведь я полагаю, вы не для удовольствия носите эти темные очки?

— Ах, — молвил Илиа Бруш, — мои очки?… У меня слабое зрение, и свет мне вреден, вот и все.

Слабое зрение?… С такими глазами!..

Дав объяснение, Илиа Бруш закончил устанавливать баржу на якорь. Пассажир смотрел на него с задумчивым видом.



Глава VII ОХОТНИКИ И ДИЧЬ


В это августовское послеполуденное время несколько любопытствующих прохаживались по набережной Дуная, там, где кончается парк Пратер. Дожидались ли они Илиа Бруша? Вероятно, потому что этот лауреат оповестил через газеты о месте и о вероятном часе своего прибытия. Но как эти люди, рассеянные по довольно обширному пространству, узнают баржу, которая ничем, по сути, не отличается от подобных ей?

Илиа Бруш предвидел это обстоятельство. Едва только суденышко причалило, он поспешил прикрепить к мачте большой плакат с надписью: «Илиа Бруш, лауреат «Дунайской лиги». На кровле каюты он устроил из пойманной утром рыбы нечто вроде витрины, где щука заняла почетное место.

Реклама в американском вкусе принесла немедленный результат. Несколько зевак остановились против баржи и глазели на нее от нечего делать. Эти праздношатающиеся привлекли других. Сборище быстро приняло такие размеры, что подлинно интересующиеся не могли его не заметить. Одни направились туда, видя, что многие спешат в одну и ту же сторону, а другие, следуя их примеру, поторопились не зная почему. Менее чем через четверть часа около пятисот человек собрались возле баржи. Илиа Бруш даже не мечтал о таком успехе.



Между публикой и рыболовом не замедлил завязаться разговор.

— Господин Илиа Бруш? — спросил один из присутствующих.

— К вашим услугам, — отвечал лауреат.

— Позвольте представиться, Клавдиус Рот, один из ваших коллег по «Дунайской лиге».

— Очень приятно, господин Рот.

— Здесь, впрочем, несколько наших сотоварищей. Вот господа Ханиш, Тьетце, Гуго Цвидинек, не считая тех, с которыми я не знаком.

— Я, например, Матиаш Касселик из Будапешта, — заявил один из зрителей.

— А я, — вступил другой, — Вильгельм Бикель из Вены.

— Я восхищен, господа, что оказался среди своих! — воскликнул Илиа Бруш.

Вопросы и ответы быстро чередовались. Разговор сделался всеобщим.

— Как плыли, господин Бруш?

— Превосходно.

— Быстро, во всяком случае. Вас не ждали так скоро.

— Однако я уже пятнадцать дней в пути.

— Да, но ведь так далеко от Донауэшингена до Вены!

— Около девятисот километров, что в среднем составляет шестьдесят километров в сутки.

— Течение делает их едва ли не в двадцать четыре часа.

— Это зависит от характера местности.

— Верно. А ваша рыба? Легко ли вы ее продаете?

— Прекрасно.

— Тогда вы довольны?

— Очень доволен.

— Сегодня у вас отличный улов. Особенно великолепна щука.

— Да, она в самом деле не плоха.

— Сколько за щуку?

— Как вам будет угодно уплатить. Я хотел бы, с вашего позволения, пустить рыбу с аукциона, оставив щуку к концу.

— На закуску! — пояснил один шутник.

— Превосходная идея! — вскричал господин Рот. — Покупатель щуки может, если захочет, сделать чучело на память об Илиа Бруше!

Эта маленькая речь имела большой успех, и оживленный аукцион начался. Вскоре рыболов положил в карман кругленькую сумму: одна знаменитая щука принесла тридцать пять флоринов.

Когда продажа закончилась, между лауреатом и его почитателями продолжался разговор. Узнав о недавно прошедшем, венцы интересовались его намерениями на будущее. Илиа Бруш отвечал весьма любезно и объявил, не делая из этого секрета, что посвятит следующий день Вене и завтра вечером остановится на ночлег в Пресбурге.

Мало-помалу с приближением вечера количество любопытных уменьшалось, каждый спешил обедать. Принужденный подумать и о своем пропитании, Илиа Бруш исчез в каюте, предоставив публике восхищаться пассажиром.

Вот почему двое гуляющих, привлеченных сборищем, которое все еще насчитывало сотню людей, заметили только Карла Драгоша, одиноко сидевшего под плакатом.

Один из вновь пришедших был высокий детина лет тридцати, с широкими плечами, с волосами и бородой того белокурого цвета, который считается достоянием славянской расы; другой, тоже внешне крепкий и замечательный необычайной шириной плеч, казался старше, и его седеющие волосы показывали, что ему перевалило за сорок.

При первом взгляде, который младший из двух бросил на баржу, он вздрогнул и, быстро отступив, увлек за собой спутника.

— Это он, — молвил младший глухим голосом, как только они отошли в сторону.

— Ты думаешь?

— Конечно! Разве ты не узнал?

— Как я узнаю, если никогда его не видел!

Последовал момент молчания. Оба собеседника размышляли.

— Он один в барже?

— Совершенно один.

— И это баржа Илиа Бруша?

— Ошибиться невозможно. Фамилия написана на плакате.

— Тогда это непонятно.

После нового молчания заговорил младший:

— Значит, это он делает такое путешествие с большим шумом под именем Илиа Бруша?

— С какой целью?

Человек с белокурой бородой пожал плечами.

— С целью проехать по Дунаю инкогнито, это ясно.

— Черт! — сказал старший.

— Это меня не удивляет, — заметил другой. — Драгош хитрец, и его замысел превосходно удался бы, если бы случай не привел нас сюда.

Старший из собеседников еще не совсем убедился.

— Так бывает только в романах, — пробормотал он сквозь зубы.

— Правильно, Титча, правильно, — согласился его товарищ, — но Драгош любит романтические приемы. Мы, впрочем, выведем его начистоту. Около нас говорили, что баржа останется завтра в Вене на весь день. Нам придется вернуться. Если Драгош еще будет тут, значит, это он влез в шкуру Илиа Бруша.

— И что мы сделаем в этом случае? — спросил Титча.

Его собеседник ответил не сразу.

— Мы посмотрим, — молвил он.

Оба удалились в сторону города, оставив баржу, окруженную все более рассеивающейся публикой.

Ночь прошла спокойно для Илиа Бруша и его пассажира. Когда Драгош вышел из каюты, он увидел, что Бруш собирается основательно проверить рыболовные принадлежности.

— Хорошая погода, господин Бруш, — сказал Карл Драгош вместо приветствия.

— Хорошая погода, господин Иегер, — согласился Илиа Бруш.

— Не рассчитываете ли вы ею воспользоваться, господин Бруш, чтобы посетить город?

— Честное слово, нет, господин Иегер. Я не любопытен по природе и буду занят целый день. После двух недель плавания не мешает немножко навести порядок.

— Как хотите, господин Бруш! А я не намерен подражать вашему безразличию к прекрасной Вене и думаю остаться на берегу до вечера.

— И хорошо сделаете, господин Иегер, — одобрил Илиа Бруш, — потому что вы ведь венский житель. Смею предположить, у вас тут семья, которая рада будет увидеть вас.

— Заблуждение, господин Бруш, я — холостяк.

— Тем хуже, господин Иегер, тем хуже. Даже и вдвоем не так легко нести жизненную ношу.

Карл Драгош разразился хохотом.

— Черт возьми, господин Бруш, вы невесело настроены сегодня с утра!

— Я всегда таков, господин Иегер, — ответил рыболов. — Но пусть это не мешает вам развлекаться как можно лучше.

— Я попытаюсь, господин Бруш, — сказал Карл Драгош, удаляясь.

Через Пратер он вышел на Главную аллею, место прогулок элегантных венцев в хорошую погоду. Но в августе, в ранний час, Главная аллея оказалась почти пустынна, и он мог ускорять шаги, не теснясь в толпе.



Не обращая внимания на двоих одиноко гуляющих, Карл Драгош спокойно продолжал свой путь и десять минут спустя вошел в маленькое кафе на круглой площади «Пратер Штерн». Его там ждали. Один из посетителей, уже сидевший за столом, поднялся и подошел встретить.

— Здравствуй, Ульман! — сказал Карл Драгош.

— Здравствуйте, сударь! — ответил Фридрих Ульман.

— Все еще ничего нового?

— Ничего.

— Это хорошо. На этот раз у нас в распоряжении целый день, и мы трезво обсудим, что нам делать.

Если Карл Драгош не заметил двоих праздных гуляк на Главной аллее, то они, — как раз те два субъекта, которых накануне случай привел к барже Илиа Бруша, — наоборот, превосходно видели его. Они круто повернули, разминувшись с начальником дунайской полиции, последовали за ним на достаточном расстоянии, чтобы не оказаться замеченными. Когда Драгош исчез в маленьком кафе, они вошли в такое же заведение, расположенное напротив, решив оставаться в засаде, если понадобится, целый день.

Их терпение подверглось большому испытанию. Потратив несколько часов, чтобы подробно договориться о будущих действиях, Драгош и Ульман не спеша позавтракали. Желая покинуть душную залу, они устроились на свежем воздухе и приказали подать по чашке кофе. Они уже начали наслаждаться им, когда внезапно Карл Драгош поднялся и, явно не желая быть замеченным, быстро скрылся в глубине ресторана, откуда через оконные занавески стал наблюдать за человеком, пересекавшим площадь.

— Это он, прокляни меня Боже! — пробормотал Драгош, следя глазами за Илиа Брушем.

И в самом деле, это был удильщик-лауреат, его легко было узнать по бритому лицу, темным очкам и волосам, черным, как у южного итальянца.

Когда рыболов повернул на Кайзер-Иозефштрассе, Драгош приказал Ульману, оставшемуся на террасе, дожидаться, сколько потребуется, и устремился по следу.

Илиа Бруш шел, не думая оглядываться, со спокойствием человека, чья совесть вполне чиста. Неторопливым шагом он достиг конца улицы, потом через парк Аугартен попал в рабочий поселок. Несколько мгновений он будто колебался, потом толкнул дверь в грязную лавчонку, бедная витрина которой выходила на одну из самых невзрачных улочек окраины.

Полчаса спустя он снова появился. Все время незаметно преследуемый Карлом Драгошем, рыболов следовал по улицам без видимой цели, сворачивая как бы наугад; но вскоре сыщику стало ясно: его спутник хорошо знает город и, пускай окольными путями, явно держит курс к месту стоянки баржи. Карл Драгош счел бесполезным продолжать слежку.

Он вернулся в кафе, где его ожидал верный Фридрих Ульман.

— Знаешь ли ты еврея по имени Симон Клейн? — спросил сыщик.

— Конечно, — ответил Ульман.

— Что он собой представляет?

— Мало хорошего. Старьевщик, ростовщик, при надобности скупщик и укрыватель краденого; я полагаю, этого достаточно, чтобы обрисовать его с головы до ног?

— Так я и думал, — пробормотал Драгош, казалось, погруженный в глубокие размышления. После недолгого молчания он спросил: — Сколько у нас здесь людей?

— Около сорока, — ответил Ульман.

— Этого хватит. Слушай меня внимательно. Надо перечеркнуть все, о чем мы говорили утром. Я меняю план. Чем дальше, тем больше я предчувствую, что дело, где бы оно ни произошло, случится при мне.

— При вас? Не понимаю.

— Это тебе ни к чему. Расставить людей попарно на левом берегу Дуная через каждые пять километров, начав за двадцать километров ниже Пресбурга. Их единственная цель — наблюдать за мной. Заметив меня, последняя пара любым способом достигает передней пары, опережает ее на пять километров и так далее. Понятно? И чтоб они не зевали!

— А я? — спросил Ульман.

— А ты устраивайся, чтобы не терять меня из виду. Когда я буду в лодке посреди реки, это не так трудно… Что же касается твоих людей, то они, отправляясь на посты, должны быть возможно лучше осведомлены. В случае надобности тот пост, который узнает о важном событии, должен назначить место сбора и предупредить других.

— Понятно.



— Отправляйтесь в путь сегодня вечером, чтобы завтра я нашел людей на постах.

— Они там будут, — сказал Ульман.

Два или три раза Карл Драгош без устали повторял свой план и, только когда уверился, что подчиненный отменно понял, решил вернуться на баржу; уже наступил вечер.

В кафе на противоположной стороне площади двое гулявших по Пратеру не прекращали свою слежку. Они видели, как Драгош вышел из кафе, но не поняли причины, потому что Илиа Бруш не привлек их внимания, как и всякий другой прохожий. Их первое движение было пуститься в погоню за Драгошем, но то, что Фридрих Ульман остался в кафе, их удержало. Успокоенные, они решили ждать, в уверенности, что Карл Драгош снова объявится здесь.

Возвращение сыщика доказало, что они поступили правильно, и, когда Драгош нырнул к Ульману в кафе, они оставались на страже вплоть до момента, покуда начальник полиции и его подчиненный не расстались.

Предоставив Ульману спокойно направиться к центру, два субъекта снова прицепились к Карлу Драгошу и проследовали за ним. После сорокапятиминутной ходьбы они остановились. Уже показалась линия деревьев, окаймлявшая берег Дуная. Не было сомнений, что Драгош возвращается на свое судно.

— Бесполезно идти дальше, — сказал младший. — Теперь мы знаем, что Карл Драгош и Илиа Бруш одно и то же лицо. Доказательства надежны, а следуя дальше, мы рискуем, что нас самих заметят.

— Что же теперь делать? — спросил его компаньон с наружностью борца.

— Мы еще об этом поговорим, — ответил другой. — У меня есть идея.

Пока эти двое так усердно занимались особой Карла Драгоша и вырабатывали планы, исполнение которых откладывалось не слишком далеко, сыщик возвратился на баржу, не подозревая о том, что за ним самим следили весь этот день. Он нашел Илиа Бруша, поглощенного приготовлением ужина, вскоре они разделили трапезу, как обычно.

— Ну, господин Иегер, довольны вы прогулкой? — спросил Илиа Бруш, когда трубки начали выпускать тучи дыма.

— Восхищен, — ответил Карл Драгош. — А вы, господин Бруш, не изменили своих намерений и не решились немножко прогуляться по Вене?

— Нет, господин Иегер, — заверил Илиа Бруш. — Я здесь никого не знаю. Пока вы отсутствовали, я даже не выходил на берег.

— В самом деле?

— Да, это так. Я не покидал лодки, где у меня, впрочем, хватило работы до вечера.

Карл Драгош ничего не сказал. Мысли, внушенные явной ложью хозяина, он предпочел сохранить при себе.


Глава VIII ПОРТРЕТ ЖЕНЩИНЫ


Отправившись за два часа до рассвета, Бруш не остановился в Пресбурге[24], хотя объявил об этом накануне. Двадцать часов отчаянной гребли позволили ему спуститься на пятнадцать километров ниже этого города, и после краткого отдыха он возобновил сверхчеловеческие усилия.

По-прежнему Илиа Бруш не считал себя обязанным объяснять господину Иегеру, почему так лихорадочно стремится ускорить путешествие; хотя интересы пассажира серьезно страдали, он, со своей стороны, верный данному слову, не проявлял никаких признаков досады, какую должен был испытывать от такой поспешности.

Занятия Карла Драгоша отвлекали, впрочем, внимание господина Иегера. Маленькие неприятности, которым мог подвергнуться второй, ничего не стоили в сравнении с заботами первого.



В это утро, 26 августа, Карл Драгош сделал, в самом деле, еще одно наблюдение, совершенно необычное; вместе с фактами предшествующих дней оно глубоко его смутило. Случилось это около десяти утра. Карл Драгош, погруженный в размышления, машинально смотрел, как Илиа Бруш, стоя на корме баржи, греб с упорством рабочего вола. Истекая потом, он бросил к ногам меховую шапку, которую обычно носил, и яркий солнечный свет насквозь пронизывал его обильную черную шевелюру.

И тут Карл Драгош приметил особенность, весьма странную: Илиа Бруш был брюнетом, но лишь частично. Черные на концах, его волосы у корней оказались на несколько миллиметров белокурыми.

Природное явление? Возможно. Но вероятнее, вовремя не возобновлена окраска волос.

Сомнение исчезло утром следующего дня: волосы Илиа Бруша потеряли двойную окраску; рыболов заметил свою небрежность и ночью исправил ее.

Эти глаза, так тщательно скрытые за непроницаемыми стеклами, эта явная ложь на венской пристани, эти белокурые волосы, превращенные в черные, эта непонятная поспешность, не совместимая с объявленной целью путешествия, — изрядная совокупность улик, из них следовало бы заключить… В самом деле, но что же следовало заключить? Карл Драгош не мог связать факты одной веревочкой. Поведение Илиа Бруша казалось подозрительным, но какой отсюда можно сделать вывод?

Карл Драгош упорно раздумывал над предположением, высказанным как бы в шутку. Сначала веселый серб Михаил Михайлович, потом собеседники в ратисбонском отеле говорили, независимо друг от друга, что под маской лауреата скрывается атаман шайки злодеев, терроризирующей целый край. Но стоит ли всерьез рассматривать гипотезу, если сами авторы вовсе не считали ее вероятной?

Но почему бы и нет? Правда, факты не давали никакой уверенности и вполне оправдывали всевозможные подозрения. И если последующие наблюдения установят основательность подозрений, получится весьма забавное приключение: одно и то же судно везет атамана бандитов и полицейского, которому предстоит разбойника арестовать.

Драма обещала превратиться в водевиль, и Карлу Драгошу это отнюдь не нравилось, выглядеть смешным он не любил. Однако дело есть дело, важен результат и совсем несущественно, благодаря каким обстоятельствам он достигнут.

И совсем нелогично отбрасывать факты лишь на том основании, что они кажутся ненормальными, неправдоподобными, нелепыми, водевильными.

Под властью этих забот Карл Драгош после ночи, проведенной в поле, завел разговор о том, чего до сих пор не касался.

— Доброе утро, господин Бруш, — сказал он, выходя утром из каюты, где подготовил план атаки.

— Доброе утро, господин Иегер, — ответил рыболов, он, как всегда, энергично греб.

— Вы хорошо спали, господин Бруш?

— Превосходно. А вы, господин Иегер?

— Гм… Гм… Так себе.

— Неужели? — сказал Илиа Бруш. — Почему же вы не сказали мне, если плохо себя чувствовали?

— Я совершенно здоров, господин Бруш, — возразил Иегер. — Но, тем не менее, ночь показалась мне чересчур длинной. Я совсем не огорчился, признаюсь, когда она кончилась.

— Потому что?…

— Потому что я немного побаивался, в чем хочу теперь признаться.

— Побаивались? — повторил Илиа Бруш тоном самого чистосердечного изумления.

— Это уже не в первый раз я боялся, — объяснил господин Иегер. — Мне всегда было не по себе, когда вам приходила фантазия ночевать вдали от города или деревни.

— Ба! — сказал Илиа Бруш удивленно. — Нужно было сказать, и я бы устраивался по-другому.

— Вы забываете, что я обязался предоставить вам полную свободу действий. Обещанное я привык выполнять, господин Бруш. Это не мешает мне по временам беспокоиться. Что поделаешь? Я горожанин, и на меня действуют и тишина, и пустынная природа.

— Дело привычки, господин Иегер, — весело ответил ИлиаБруш. — Вы к этому тоже приспособитесь, когда мы подольше попутешествуем; на самом-то деле куда меньше опасностей в чистом поле, чем на улицах большого города, где бродят убийцы и грабители.

— Вероятно, вы правы, господин Бруш, но впечатлениями не распоряжаешься. Тем более что мои страхи не совсем безрассудны в данном случае, ведь мы пересекаем область, пользующуюся особенно дурной славой.

— Дурной славой? — удивился Илиа Бруш. — Откуда вы это взяли, господин Иегер? Я здесь живу, ваш покорный слуга, и никогда не слышал, что у этой местности дурная слава!

Теперь была очередь господина Иегера выразить живейшее недоумение.

— Вы серьезно говорите, господин Бруш? — спросил он. — Тогда вы единственный человек, которому неведомо то, что знают все от Баварии до Румынии.

— А что же именно? — спросил Илиа Бруш.

— Черт возьми! Что банда неуловимых злодеев регулярно опустошает берега Дуная от Пресбурга и до устья!

— Впервые слышу об этом, — заявил Илиа Бруш с чистосердечным видом.

— Невозможно! — поразился господин Иегер. — Да ведь по всей реке ни о чем другом не говорят.

— Новости появляются каждый день, — спокойно заметил Илиа Бруш. — И давно начались эти грабежи?

— Уже около полутора лет, — отвечал господин Иегер. — И если бы речь шла только о грабежах!.. Но негодяи не ограничиваются грабежами. Если им понадобится, они убивают. За эти восемнадцать месяцев погибли по меньшей мере десять человек, виновники остались неизвестными. Как раз последний такой случай произошел менее чем в пятидесяти километрах отсюда.

— Теперь я понимаю ваше беспокойство, — сказал Илиа Бруш. — Может быть, и я давно разделял бы его, будь я лучше осведомлен. Впредь мы станем швартоваться по вечерам как можно ближе к какой-либо деревне или городу, начиная с сегодняшнего ночлега, его мы устроим в Гроне.

— О, — одобрил господин Иегер, — там мы будем спокойны. Грон — значительный город.

— Я буду очень доволен, продолжал Илиа Бруш, — что вы будете чувствовать себя там в безопасности; я ведь намерен покинуть вас в следующую ночь.

— Вы будете отсутствовать?

— Да, господин Иегер, но всего несколько часов. Из Грона, где я надеюсь быть довольно рано, я хочу съездить в Сальку, она оттуда недалеко. Я ведь там живу, как вы знаете. Я, впрочем, вернусь еще до рассвета, и ваше отправление завтра утром не задержится.

— Будь по-вашему, господин Бруш, — согласился господин Иегер. — Я понимаю, что вам хочется побывать у себя, а в Гроне, повторяю, мне нечего бояться.

На полчаса разговор прекратился. Затем Карл Драгош начал снова.

— Очень любопытно, — сказал он, — что вы никогда не слыхали разговоров об этих дунайских злодеях. Это тем удивительнее, поскольку этим делом особенно усердно занялись за несколько дней до рыболовного конкурса в Зигмарингене.

— В связи с чем? — спросил Илиа Бруш.

— Была создана специальная полицейская бригада под командованием очень искусного, как утверждают, начальника, некоего Карла Драгоша, сыщика из Будапешта.

— Ему хватит работы, — заметил Илиа Бруш, на него это имя, по-видимому, не произвело никакого впечатления. — Дунай велик, и очень трудно разыскивать тех, о ком ничего не известно.

— Вы ошибаетесь, — возразил господин Иегер. — Полиция утверждает, будто ей кое-что известно. Совокупность свидетельств дает прежде всего почти полную уверенность насчет атамана шайки.

— И каков же этот субъект? — спросил Илиа Бруш.

— Вообще-то говоря, это человек, внешне похожий на вас…

— Очень благодарен, — смеясь перебил Илиа Бруш.

— Да, — продолжал господин Иегер, — он примерно вашего роста и вашего телосложения, но в остальном как будто никакого сходства.

— Ну, это еще хорошо, — вздохнул Илиа Бруш с облегчением, оно могло показаться нарочитым.

— Говорят, что у него прекрасные голубые глаза, и ему не приходится, как вам, носить очки. Впрочем, тогда как вы яркий брюнет и тщательно бреетесь, он ходит с бородой, как утверждают, с белокурой. Насчет этого последнего пункта, кажется, свидетельства не очень достоверны.

— Конечно, это является определенным указанием, — заметил Илиа Бруш, — но малоубедительным. Блондинов много, и нельзя всех подозревать в преступлениях.

— Знают и другое. Прежде всего, говорят, что этот атаман — болгарин… как и вы, господин Бруш!

— Что вы хотите этим сказать? — спросил Илиа Бруш равнодушно.

— По вашему акценту, — объяснил Карл Драгош с невинным видом, — я заключаю о вашем болгарском происхождении… Но, быть может, я ошибаюсь?

— Вы не ошибаетесь, — подтвердил Илиа Бруш после краткого колебания.

— Значит, этот атаман — ваш соотечественник. В народе его, имя даже переходит из уст в уста.

— Даже!.. Так его знают?

— Разумеется, но это совсем не официально.

— Официально или полуофициально, но каково же имя этой подозрительной личности?

— Правильно или нет, но прибрежные жители относят злодеяния, от которых им столько приходится страдать, на счет некоего Ладко.

— Ладко!.. — повторил Илиа Бруш и, не сдержав волнения, перестал грести.

— Ладко, — удостоверил Карл Драгош, наблюдая за собеседником уголком глаза.

Но тот уже овладел собой.

— Это странно, — сказал он просто, в то время как весло снова заработало в его руках.

— Что же здесь странного? — настаивал Карл Драгош. — Вы знаете этого Ладко?

— Я? — возразил рыболов. — Откуда мне знать? И ведь Ладко — не болгарская фамилия. Вот что я вижу здесь странного.

Карл Драгош не стал продолжать разговора, он мог сделаться опасным, результаты его уже удовлетворили сыщика. Заметное удивление рыболова, когда он услышал описание наружности преступника, некоторое смущение, когда была названа предполагаемая национальность, явное волнение, когда он услышал имя, — всего этого нельзя было отрицать, и это усиливало первоначальные подозрения, хотя и не являлось, конечно, решительным доказательством.

Как и обещал Илиа Бруш, еще не подошло к двум часам пополудни, когда баржа прибыла в Грон. Метров за пятьдесят до ближайших домов рыболов причалил к левому, почти безлюдному берегу, чтобы его не донимали любопытные, как он объяснил, и попросил господина Иегера одного переправиться на ту сторону, где и расположен город. Пассажир согласился охотно, взявшись за весла.

Поставив баржу на якорь, он выпрыгнул на набережную в поисках своих людей.

Он не сделал и двадцати шагов, как столкнулся с Фридрихом Ульманом. Между двумя полицейскими произошел быстрый разговор.

— Все идет хорошо?

— Да.

— Нужно замыкать круг, Ульман. Отныне посты наших людей ставь через километр один от другого.

— Значит, становится горячо?

— Да.

— Тем лучше.

— На завтра задача — не терять меня из виду. Я предполагаю ускорить дело.

— Понятно.

— И чтоб у меня не спали! Ухо востро! Спешить!

— Рассчитывайте на меня.

— Если что-нибудь узнаешь, сигнал с берега.

— Условлено.

Собеседники разошлись, и Карл Драгош вернулся на суденышко, поел в одиночестве — рыболов и в самом деле, видимо, отправился на свою родину.

Если бы отдых Драгоша не смущало прежнее беспокойство, то его нарушил бы в эту ночь оглушительный шум стихий. В полночь с востока пришла гроза и усиливалась с часу на час, дождь хлестал свирепо.

Илиа Бруш вернулся на баржу около пяти утра, с неба лило потоками, и ветер яростно дул как раз против течения. Но рыболов отплыл не колеблясь, выбрался на середину реки и возобновил привычную греблю. Нужна была подлинная смелость, чтобы приняться за работу при такой погоде.

Баржа, несмотря на помощь течения, с трудом продвигалась против бешеного ветра, и после четырех часов усиленной гребли удалось пройти только двенадцать километров от Грона до притока Ипель.

Гроза удвоила ярость, положение сделалось несколько опасным. Если Дунай и нельзя сравнить с морем, он все же достаточно широк, чтобы на нем при сильном ветре могли возникать большие волны. Так случилось и теперь. Сила бури заставила Илиа Бруша искать убежища у левого берега.

Рыболов не успел.

Его отделяло от земли примерно пятьдесят метров, когда произошло редкое и ужасное явление природы. Деревья с берега внезапно рухнули в Дунай, словно начисто срезанные гигантской косой. А вода, поднятая неизмеримой мощью, набросилась на берег и отхлынула от него огромной волной, подхватившей и закружившей баржу.

Смерч присосался к поверхности реки с неотразимой силой.

Илиа Бруш понял опасность. Энергичным ударом весла повернув лодку, он направил ее к противоположному берегу. Этому маневру рыболов и пассажир оказались обязанными спасением.

Подхваченная смерчем, продолжавшим свой яростный бег, баржа, по крайней мере, улизнула от поднимавшейся перед нею водяной горы. Поэтому суденышко не затопило, что стало бы неизбежным без маневра смелого и находчивого Илиа Бруша. Увлекаемая наружным краем воздушного водоворота, баржа помчалась по дуге большого радиуса.

В несколько секунд смерч пронесся мимо, и волны с ревом покатились вниз по реке, а сопротивление воды понемногу уменьшало скорость суденышка.

К несчастью, прежде чем эта скорость стала обычной, неожиданно возникла новая опасность. Прямо перед лодкой, рассекавшей воду со скоростью экспресса, рыболов заметил одно из вырванных деревьев, оно плыло по течению вверх корнями.

Лодка, налетев на корни, могла опрокинуться или по меньшей мере получить серьезные повреждения. Илиа Бруш непроизвольно вскрикнул от ужаса.

Но и Карл Драгош также увидел опасность и понял ее неизбежность. Не колеблясь, он устремился к носу лодки, схватил руками корни, торчащие из воды, силясь избежать столкновения.

Это удалось. Баржа, отклонившись в сторону, пролетела, как стрела, лишь слегка задев сначала за корни, потом за верхушку ствола. Мгновение спустя она должна была оставить позади дерево, увлекаемое потоком; но в это время одна из последних ветвей ударила Карла Драгоша прямо в грудь. Потеряв равновесие, он перелетел через борт и исчез в воде.



За его падением последовало другое, на этот раз добровольное. Илиа Бруш без колебаний бросился на помощь.

Нелегко было рассмотреть что-либо в грязной жиже. Целую минуту потратил Илиа Бруш напрасно и уже начал отчаиваться в спасении господина Иегера, когда наткнулся на беднягу под водой.

Иегер находился в бесчувственном состоянии, но это было к лучшему. Утопающий обычно бьется и бессознательно мешает спасти себя. Человек в обмороке — только неподвижная масса, жизнь его зависит исключительно от ловкости спасателя.

Илиа Бруш тотчас же поднял голову господина Иегера над водой и быстро поплыл к барже, удалившейся метров на тридцать. Опытному пловцу потребовалось всего несколько взмахов. Одной рукой он ухватился за борт, а другой поддерживал все еще бесчувственного пассажира.

Оставалось теперь втащить господина Иегера на борт лодки, что было трудной задачей. Илиа Бруш справился с ней.

Положив утопленника на кушетку в каюте, Бруш раздел спасенного догола, достал из сундука кусок шерстяной материи, начал энергичные растирания.

Вскоре господин Иегер открыл глаза и пришел в чувство. В общем, погружался в воду он ненадолго и можно было надеяться, что все обойдется без серьезных последствий.

— Ну, ну, господин Иегер, — вскричал Илиа Бруш, когда его пациент пришел в сознание, — вы решили понырять!

Господин Иегер слабо улыбнулся, не отвечая.

— Это не беда, — продолжал Илиа Бруш, не прекращая энергичных растираний. — Нет ничего лучше для здоровья, чем августовское купание!

— Спасибо, господин Бруш, — пробормотал Карл Драгош.

— Не за что, — весело ответил рыболов. — Это я должен вас благодарить, господин Иегер, потому что вы дали мне превосходный предлог искупаться.

Силы Карла Драгоша восстанавливались. Хороший глоток водки, и все будет в порядке. К несчастью, Илиа Бруш напрасно перерывал свои сундуки. Запасы спиртного на борту совершенно истощились.

— Вот досада! — вскричал Илиа Бруш. — Ни капли водки в нашей кухне!

— Не важно, господин Бруш, — говорил Карл Драгош слабым голосом. — Мне гораздо лучше, уверяю вас.

Однако Карла Драгоша трясло, несмотря на его уверения, и прием подкрепительного оказался бы весьма полезен.

— Вы ошибаетесь, — отвечал Илиа Бруш, не питая иллюзий насчет состояния пассажира, — это так просто не проходит, господин Иегер. Предоставьте мне действовать. Это не займет много времени.

Рыболов поспешно переменил одежду на сухую, потом сильными ударами весла перегнал баржу к левому берегу, где крепко привязал ее.

— Немножко терпения, господин Иегер, — сказал Илиа Бруш. — Я знаю эту местность. Менее чем в полутора километрах деревня, где я найду все нужное. Я вернусь через полчаса.

Оставшись один, Карл Драгош опустился на постель. Он был разбит больше, чем хотел признаться, и, утомленный, закрыл глаза.

Но жизнь быстро брала свое: кровь в его жилах заструилась быстрее. Скоро он открыл глаза и посмотрел вокруг.

Прежде всего его еще смутный взор привлек один из сундуков, который Илиа Бруш в спешке перед уходом забыл закрыть. Начинка сундука, развороченная в бесполезных поисках, представляла сейчас кучу разных вещей. Грубое белье, одежда, сапоги с толстыми подошвами громоздились там в беспорядке.

Почему Карл Драгош внезапно оживился? Неужели это зрелище, способное вызвать мало восторга, заинтересовало до такой степени, что он после нескольких секунд внимательного рассматривания поднялся на локте, чтобы лучше видеть внутренность ящика?

Конечно, ни одежда, ни белье, ни прочее барахло не могли возбудить такое любопытство нескромного пассажира, но среди этих предметов опытный взгляд сыщика увидел нечто более достойное внимания.

Это был наполовину раскрытый портфель, из которого вываливались многочисленные бумаги. Портфель! Бумаги! Здесь мог отыскаться ответ на вопросы, что Карл Драгош задавал себе уже несколько дней.

Сыщик, разумеется, нарушил закон благодарности за гостеприимство, рука его потянулась в сундук и вытащила соблазнительный портфель.

Прежде всего Карл Драгош начал немедленно читать письма; они были адресованы Илиа Брушу в Сальку. Затем незначительные документы, среди них квитанции об оплате квартиры на то же имя. Увы, ничто не представляло интереса.

Карл Драгош уже хотел положить бумаги и портфель на место, но последний документ заставил его вздрогнуть. Не было тут, среди бумаг, ничего более невинного, и следовало быть полицейским, чтобы испытать перед таким «документом» иное чувство, кроме глубокой симпатии.

То был портрет, фотоснимок молодой женщины, совершенная красота которой вдохновила бы и живописца. Но полицейский не был художником, и не от восторга перед этим восхитительным лицом забилось сердце Карла Драгоша. Он даже едва рассмотрел его черты. По правде говоря, он ничего и не заметил в этом портрете, кроме простой надписи, сделанной по-болгарски внизу фотографии. «Моему дорогому мужу от Натчи Ладко» — таковы были слова, прочитанные ошеломленным Карлом Драгошем.

Итак, его подозрения оправдались, и выводы, основанные на замеченных им странностях, оказались логичными. Ладко! Это все-таки с ним спускался сыщик по Дунаю столько дней. Это все-таки был опасный преступник, напрасно разыскиваемый до сих пор и скрытый под безобидной внешностью лауреата «Дунайской лиги».

Как же должен вести себя Карл Драгош после такого открытия? Он еще не успел принять решения, как шум шагов на берегу заставил его быстро бросить портфель в глубину сундука, крышку он захлопнул. Но идущий не мог быть Илиа Брушем, ведь тот удалился всего десять минут назад.

— Господин Драгош! — позвал голос снаружи.

— Фридрих Ульман! — пробормотал Карл Драгош, с трудом поднялся и, шатаясь, вышел из каюты.

— Извините, что вас позвал, — сказал Фридрих Ульман. — Но я заметил, что ваш компаньон ушел, и знал, что вы один.

— Что у тебя? — спросил Карл Драгош.

— Новости, сударь. В эту ночь совершено преступление.

— Этой ночью! — вскричал Карл Драгош, тут же подумав об отсутствии Илиа Бруша в соответствующее время.

— Поблизости отсюда разгромлена вилла. Пострадал сторож.

— Убит?

— Тяжело ранен.

— Хорошо, — сказал Карл Драгош, сделав знак молчать.

Он погрузился в раздумье. Что делать? Конечно, действовать, и для этого у него хватит сил. Новость, только что полученная, оказалась наилучшим лекарством.

Да, надо действовать, но как? Дождаться возвращения Илиа Бруша, или, теперь понятно, Ладко, и неожиданно положить ему руку на плечо жестом, указывающим задержание именем закона? Да, наиболее благоразумно, потому что сейчас нет никакого сомнения в истинной личности так называемого рыболова. Старание скрыть эту личность, имя, которое, как выяснилось, оказалось его собственное, имя, чье народная молва приписывала атаману бандитов, отсутствие лауреата в прошлую ночь, что совпадало с новым преступлением, — все говорило Карлу Драгошу, что Илиа Бруш и есть разыскиваемый бандит.

Но ведь этот бандит спас ему жизнь!.. Вот что осложняло положение!

Как могло получиться, что грабитель, более того — убийца, бросился в воду, чтобы вытащить сыщика? И если эта невероятная вещь произошла, имеет ли право вырванный от смерти так ответить на благодеяние спасителя? Велик ли риск — хотя бы отсрочить арест? Теперь, когда фальшивый Илиа Бруш разоблачен, когда его личность установлена, ему немыслимо ускользнуть от полицейских агентов, разбросанных по реке, и если расследование приведет к так называемому рыболову-лауреату, у Карла Драгоша под руками окажется более многочисленный персонал, и арест легче будет произвести, не обнаруживая собственную роль…

Наверное, пять минут Карл Драгош на всякие лады обдумывал решение, какое предстояло принять.

Отправиться, не повидав Илиа Бруша? Или остаться, спрятать Фридриха Ульмана в засаду рядом с баржей и, когда рыболов появится, неожиданно броситься на него, отложив объяснения на дальнейшее?… Нет, решительно нет. Ответить предательством на самоотверженный поступок! Лучше было, рискуя репутацией, дать разбойнику возможность скрыться, потом начать розыски и на время забыть то, что знал. Если следствие все-таки приведет к Илиа Брушу, если долг заставит рассматривать своего спасителя как врага, тогда, по крайней мере, они станут биться лицом к лицу и после того, как Драгош даст противнику время приготовиться к защите.

Рассмотрев десяток последствий, вытекающих из его решения, Карл Драгош скрылся в каюте. Поспешно набросанной запиской он предупредил Илиа Бруша о своей необходимости отлучиться и просил хозяина подождать его по меньшей мере сутки.

— Сколько у нас людей? — спросил он, выйдя из каюты.

— На месте двое, но уже объявлен сбор. К вечеру станет двенадцать.

— Хорошо, — одобрил Карл Драгош. — Ты, кажется, сказал, что место преступления недалеко?

— Всего в двух километрах, — ответил Ульман.

— Веди меня, — сказал Карл Драгош и выпрыгнул на берег.


Глава IX ДВА ПОРАЖЕНИЯ КАРЛА ДРАГОША


В северной части Венгрии Карпаты описывают огромную дугу, кое-где разделяясь на второстепенные отроги. Один из них достигает Дуная в окрестностях Грона, где оканчивается на правом берегу горой Пилиш в семьсот шестьдесят шесть метров высоты.

Преступление совершилось у подножия этой невысокой возвышенности, к ней и отправился Карл Драгош, чтобы попытаться отыскать преступников.

Украдкой покинув баржу, он сделал над собой усилие и, несмотря на слабость, принял предложение Фридриха Ульмана.

А несколькими часами раньше тяжело нагруженная телега остановилась перед плохонькой гостиницей, построенной возле подножия горы Пилиш при спуске к Дунаю.

Постоялый двор расположился очень удачно: на скрещении трех путей.

Его не могли миновать ломовики, подвозившие товар для перегрузки на суда.

Приехали, когда солнце едва поднялось. В доме еще спали, надежно защищенные толстыми ставнями.

— Эй, там, в трактире! — закричал один из двоих, сопровождавших повозку, колотя в дверь рукояткой кнута.

— Сейчас! — отвечал разбуженный трактирщик.

Его всклокоченная голова показалась в окне.



— Чего вам? — бесцеремонно спросил трактирщик.

— Сначала есть, потом спать, — ответил возчик.

Повозка въехала во двор. Возчики поспешили распрячь лошадей и отвести в конюшню, где им засыпали обильный корм. Хозяин не переставал суетиться около ранних посетителей. Ему хотелось завязать разговор, но ломовики, напротив, не желали отвечать.

— Вы очень рано приехали, друзья, — не унимался трактирщик. — Наверное, находились ночью в дороге?

— Наверное, — ответил один из возчиков.

— И далеко направляетесь?

— Далеко или близко — это наше дело, — был ответ.

Трактирщик явно обиделся, но воздержался от замечаний.

— Зачем ты мучаешь этого добряка, Фогель? — вмешался другой возчик, до того не открывавший рта. — У нас нет причин скрывать, что мы направляемся в Сентендре.

— Возможно, мы и не скрываем, — грубо возразил Фогель, — но, я думаю, это не касается никого.

— Конечно, — согласился трактирщик, угодливый, как истинный коммерсант. — Я расспрашивал просто по привычке… Господа желают кушать?

— Да, — ответил тот из двух ломовиков, который казался менее грубым. — Хлеб, сало, окорок, сосиски — все, что у тебя есть.

Повозка, очевидно, прошла долгий путь: голодные возчики усердно налегли на еду. Они устали и потому не засиделись за столом. Съев последний кусок, отправились спать, один на соломе в конюшне, близ лошадей, другой в повозке.

В полдень они появились, опять потребовали еды. Теперь они отдыхали и не торопились. Водка исчезала в их грубых глотках, как вода.

После полудня несколько телег останавливалось возле трактира, да и многочисленные пешеходы заходили выпить. Это были по большей части крестьяне с котомками за спиной и с посохом в руке. Почти все — завсегдатаи, и трактирщику приходилось только радоваться, что у него столь необходимая в его профессии крепкая голова: ведь он прикладывался к стаканчику почти со всеми клиентами. Это называлось «делать коммерцию». Разговаривая, выпивали, а за разговором пересыхали глотки, и это требовало новых возлияний.

Как раз в этот день для бесед хватало пищи. Ночное преступление занимало все умы. Новость принесли первые прохожие, и каждый добавлял какую-нибудь неизвестную еще подробность или высказывал собственное мнение.

Так трактирщик постепенно узнал, что великолепную виллу графа Хагенау, в пятистах метрах от Дуная, разграбили основательно и что сторож Христиан серьезно ранен; что преступление, без сомнения, есть дело неуловимой банды, которой приписывали все нераскрытые злодейства, и что грабителей ищет бригада, недавно созданная для надзора за рекой.

Двое возчиков не вмешивались в крикливые разговоры и рассуждения о событии. Они молчаливо посиживали в сторонке, хотя, по-видимому, немало заинтересовались тем, что волновало всех.

Однако шум понемногу утих, и к половине седьмого вечера возчики снова остались одни в большой зале, откуда только что удалился последний посетитель. Один из них позвал трактирщика из-за стойки, где он старательно полоскал стаканы.

— Что угодно господам? — спросил он, немедленно побежав.

— Ужинать, — отвечал возчик.

— А потом, конечно, спать? — спросил трактирщик.

— Нет, хозяин, — ответил тот из ломовиков, что казался более общительным. — Мы рассчитываем отправиться к ночи.

— К ночи?… — удивился трактирщик.

— Конечно, чтобы к рассвету быть на месте назначения.

— В Сентендре?

— Или в Гроне. Это будет зависеть от обстоятельств. Мы дожидаемся приятеля. Он скажет, где выгоднее сбыть товар.

Трактирщик вышел из комнаты, чтобы приготовить кушанья.

— Ты все слышал, Кайзерлик? — тихо сказал младший возчик, наклоняясь к компаньону.

— Да.

— Дело раскрыто.

— Но ты же не рассчитывал, я полагаю, что оно сохранится в тайне?

— И полиция начала действовать.

— Пускай себе.

— Под начальством Драгоша, как утверждают.

— Ну и что? По-моему, те, кто боится только Драгоша, могут спать спокойно.

— Что ты хочешь этим сказать?

— То, что я сказал, Фогель.

— Значит, Драгош будет…

— Что?

— Устранен?

— Завтра увидишь. А пока молчок! — кончил возчик, увидев входящего трактирщика.

Тот, кого ждали ломовики, появился только с наступлением ночи. Между тремя сообщниками состоялся быстрый разговор.

— Уверяют, что полиция на следу, — тихо сказал Кайзерлик.

— Она ищет, но не найдет.

— А Драгош?

— Захвачен.

— Кто сделал дело?

— Титча.

— Тогда все хорошо… А нам что делать?

— Немедленно запрягать.

— Чтобы отправиться…

— В Сентендре. Но когда отъедете полкилометра — повернете назад. Трактир уже закроется, вас никто не увидит, и вы отправитесь на север. Вас будут считать в той стороне, а вы окажетесь в противоположной.

— Где шаланда?

— В бухте у Пилиша.

— Встреча там?

— Нет, поближе, на поляне, слева от дороги. Ты ее знаешь?

— Да.

— Полтора десятка наших будут там. Вы их встретите.

— А ты?

— Я вернусь за остальными, которых оставил сторожить. Приведу их с собой.

— Тогда в путь, — согласились возчики.

Пять минут спустя телега двинулась. Хозяин, полуоткрыв створку ворот, вежливо поклонился клиентам.

— Итак, решено, вы в Грон? — спросил он.

— Нет, — ответили возчики, — в Сентендре, приятель.

— Счастливого пути, ребята!

— Спасибо, друг!

Повозка покатилась к западу, по дороге в Сентендре. Когда она скрылась в темноте, субъект, которого ждали весь день Кайзерлик и Фогель, в свою очередь, удалился в противоположном направлении по дороге в Грон.

Трактирщик ничего этого не заметил. Не интересуясь проезжими, которых, вероятно, никогда больше не увидит, он спешил закрыть дом и отправиться на покой.

Телега через полкилометра повернула, следуя приказу, и направилась назад по только что пройденному пути.

Когда она снова оказалась против гостиницы, все было закрыто, и телега могла миновать это место без всяких происшествий, но собака, уснувшая посреди дороги, сорвалась с места с таким громким лаем, что испуганная пристяжная рванулась к обочине. Возчики быстро направили лошадь куда следует, и телега исчезла в темноте.

Было около половины одиннадцатого, когда, оставив наезженный путь, телега проникла в лесок, его темная масса поднималась налево. Вскоре остановились.

— Кто идет? — спросил голос из потемок.

— Кайзерлик и Фогель, — отозвались возчики.

— Проезжайте, — ответил голос.

Въехали на поляну, где, растянувшись на мху, спали десятка полтора людей.

— Атаман здесь? — спросил Кайзерлик.

— Нет еще.

— Он приказал нам ждать тут.

Через какие-нибудь полчаса атаман, тот самый субъект, которого так долго ждали в трактире, появился еще с дюжиной сообщников, так что численность членов шайки превысила два с половиной десятка.

— Все здесь? — спросил главарь.

— Да, — ответил Кайзерлик; он, казалось, пользовался в банде некоторой властью.

— А Титча?

— Я здесь, — послышался звучный голос.

— Ну? — с беспокойством спросил атаман.

— Полный успех. Птичка в клетке, на борту шаланды.

— В таком случае отправляемся, да побыстрее, — приказал атаман. — Шесть человек на разведку, остальные позади, повозка в середине. До Дуная не более пятисот метров, и перегрузку сделаем одним махом. Тогда Фогель уведет телегу, и все местные спокойно возвратятся к себе. Прочие сядут в шаланду.

Едва лишь начали выполнять приказ, как один из людей, оставленных сторожить близ дороги, примчал во всю прыть.

— Тревога! — тихо сказал он.

— Что там такое? — спросил главарь банды.

— Слушайте!..

Все навострили уши. С дороги послышался шум идущих людей, звуки голосов. Расстояние не превышало двух сотен метров.

— Оставаться на поляне, — приказал атаман. — Они пройдут, не заметив нас.

Конечно, это было вполне вероятно, но дело могло стать более серьезным: если, на их несчастье, по дороге двигался взвод полиции, то он направится к реке. Может быть, судно обнаружат, правда, все предосторожности приняты. Пусть агенты полиции переворошат шаланды сверху донизу, они не найдут ничего подозрительного. Но полиция, возможно, останется в засаде, тогда было бы уж совсем неблагоразумным отправлять туда повозку.

В конце концов придется действовать по обстоятельствам. Прождав, если потребуется, следующий день в лесу, некоторые из людей спустятся ночью к Дунаю и удостоверятся в наличии или отсутствии полицейских.

Сейчас главное — не быть обнаруженными, ничем не выдать себя приближавшейся группе.

Она достигла места, где дорога шла вдоль поляны. Можно было рассмотреть, что группа состоит из дюжины людей, и многозначительное позвякивание показывало, что они вооружены. Группа уже почти миновала поляну, когда неожиданный случай совершенно изменил положение. Одна из лошадей, испуганная появлением людей на дороге, звонко заржала, ей откликнулась другая.

Группа остановилась.

Это действительно был наряд полиции, он спускался к реке под начальством Карла Драгоша, который совершенно оправился от утреннего вынужденного купания.

Возможно, если бы люди на поляне знали о том, кто командует полицейскими, их беспокойство возросло бы. Но, как уже сказано, их атаман считал, что опасный сыщик выбыл из строя. Как вожак шайки допустил такую ошибку, почему он думал, что не придется считаться с противником, который стоял почти лицом к лицу с ним, вскоре будет ясно.

Когда утром Карл Драгош выпрыгнул на берег, подчиненный повел его вверх по реке. Метров через двести — триста они нашли спрятанную у берега лодку, куда и сели. Тотчас же весла, которыми сильно греб Фридрих Ульман, понесли легкое суденышко на другой берег реки.

— Значит, преступление совершено там? — спросил Карл Драгош.

— Да, — ответил Фридрих Ульман.

— Где?

— Вверху. В окрестностях Грона.

— Как? В окрестностях Грона? — вскричал Драгош. — Ведь ты мне только что говорил, что это недалеко.

— Это недалеко, — сказал Ульман. — Тут не больше трех километров.

На самом деле там было четыре, и этот переход не без труда перенес человек, только что ускользнувший от смерти. Несколько раз Карл Драгош должен был останавливаться, чтобы перевести дыхание. Около трех часов пополудни он достиг наконец виллы графа Хагенау.

Переведя дух, Карл Драгош приказал вести себя к постели Христиана Хоэля. Перевязанный несколько часов назад врачом из окрестностей, сторож лежал с бледным лицом и закрытыми глазами, тяжело дыша. Хотя рана была очень серьезной и затронула легкое, можно было надеяться, что Хоэль поправится, если его не станут беспокоить.

Все же Карлу Драгошу необходимо было получить некоторые сведения, и сторож дал их задыхающимся, прерывистым голосом. Терпеливо расспрашивая, сыщик узнал, что шайка преступников — пять-шесть человек самое меньшее — ворвалась в виллу, взломав дверь. Сторож Христиан Хоэль, разбуженный шумом, едва успел подняться, как получил удар кинжалом между лопаток. Поэтому он не знал, что было дальше, и не мог дать никаких показаний насчет нападавших. Впрочем, он услыхал, что атаманом был некий Ладко, имя которого сообщники назвали несколько раз с непонятным бахвальством. Лицо Ладко закрывала маска, это был высокий здоровяк с большой белокурой бородой.

Эта последняя подробность, способная укрепить подозрения, которые он питал против Илиа Бруша, однако, смутила Карла Драгоша. Илиа Бруш тоже был блондин, это несомненно, но перекрасился в брюнета, а краску нельзя смыть вечером, чтобы восстановить ее утром. В этом заключалось серьезное затруднение, его Карл Драгош решил прояснить на досуге.

Сторож Христиан не мог рассказать более подробно, ничего не мог сообщить о других нападающих; они, как и их вожак, замаскировались.

Заполучив скудные данные, сыщик задал несколько вопросов о вилле графа Хагенау. Как он узнал, это было очень богатое жилище, обставленное с княжеской роскошью. Драгоценностями, серебром и ценными предметами изобиловали шкафы, на каминах и столах размещались произведения искусства, на стенах — старинные ковры и картины мастеров живописи. Ценные бумаги оставались на хранении в несгораемом шкафу на первом этаже. Нет сомнений, что похитители получили прекрасную добычу.

Это Карл Драгош мог легко установить, пройдясь по комнатам. Грабеж был полный, совершенный с замечательной методичностью. Громилы, как люди со вкусом, не обременяли себя малоценными вещами. Дорогие предметы исчезли; большие голые квадраты на стенах остались на месте содранных ковров; лишенные лучших полотен, искусно вырезанных, печально висели пустые рамы. Несгораемый шкаф был взломан, и его содержимое исчезло.

«Это все не унести людям на спине, — сказал сам себе Карл Драгош, осмотрев опустошения. — Здесь было чем нагрузить целую повозку. Нужно ее искать».

Допрос и первоначальный осмотр отняли много времени. Приближалась ночь. Важно было до полного ее наступления обнаружить следы телеги, ею, по мнению полицейского, обязательно должны были воспользоваться грабители. Сыщик поспешил прочь из виллы. Ему не пришлось далеко идти. В обширном дворе он обнаружил следы колес, отпечатанные перед разбитой дверью, и почва оказалась изрытой копытами застоявшихся лошадей.



Оставив двор, сыщик тщательно осмотрел на протяжении сотни метров дорогу, ведущую от решетки виллы к шоссе, и участок шоссе.

Вернувшись, он позвал:

— Ульман!

— Сударь? — ответил агент, приблизившись к начальнику.

— Так сколько же у нас людей?

— Одиннадцать, я уже докладывал.

— Мало, — заметил Драгош.

— Однако, — заметил Ульман, — сторож Христиан считает, что нападавших было не более пяти-шести.

— У сторожа Христиана свое мнение, а у меня свое, — возразил Драгош. — Что ж, придется довольствоваться тем, что есть. Оставишь одного человека здесь, десять возьмешь с собой. С нами двоими набирается дюжина. Это уже кое-что.

— У вас есть какие-нибудь указания? — спросил Фридрих Ульман.

— Я знаю, где наши грабители… По крайней мере, в какой стороне.

— Осмелюсь ли спросить… — начал Ульман.

— …Откуда взялась такая уверенность? — закончил Карл Драгош. — Ну, это детская забава. Прежде всего, я увидел, что вещей взято слишком много, — значит, требовалась повозка. Я искал ее и напал на след. Это телега на четырех колесах, в нее запряжены две лошади; у пристяжной недостает гвоздя на правой передней подкове.

— Как вы смогли все это узнать? — спросил Фридрих Ульман.

— Ведь прошлой ночью шел дождь, и влажная почва сохранила отпечатки. Я также узнал, что телега, оставив виллу, повернула налево, в направлении, противоположном дороге на Грон. Мы пойдем туда по следу лошади с приметной подковой. Маловероятно, чтобы наши молодчики путешествовали днем. Они, без сомнения, прячутся где-нибудь до вечера. А эта область мало населена, и дома здесь немногочисленны. Мы осмотрим все те, какие попадутся на дороге. Собирай людей. Уже наступает ночь, и дичь должна выбираться на волю.

Карл Драгош и его подчиненные шли медленно, ища новых следов преступников. Около половины одиннадцатого, когда, напрасно посетив две-три фермы, они добрались до трактира на скрещении трех путей, где двое возчиков провели день и откуда они отправились недавно, Карл Драгош повелительно застучал в дверь.

— Именем закона! — провозгласил Карл Драгош, когда в окне показался трактирщик, сон его вторично нарушался за этот день.

— Именем закона?… — повторил трактирщик, испуганный тем, что его дом окружила многочисленная группа людей. — А что я такого сделал?

— Спускайся, и тебе все объяснят. Но не мешкай, — нетерпеливо сказал Драгош.

Когда полуодетый трактирщик открыл дверь, полицейский быстро его допросил. Прибыла ли сюда утром повозка? Сколько человек ее сопровождало? Останавливалась ли она здесь? Куда отправилась?

Ответы не заставили себя ждать. Да, повозка с двумя возницами прибыла в гостиницу рано утром. Оставалась до вечера и отбыла только с появлением третьего лица, которого ждали приезжие. Уже пробило половину десятого, когда телега удалилась в направлении Сентендре.

— В Сентендре? — настойчиво переспросил Карл Драгош. — Ты в этом уверен?

— Уверен, — утверждал трактирщик.

— Тебе сказали или сам видел?

— Сам видел.

— Гм!.. — пробормотал Карл Драгош и распорядился: — Хорошо. Ложись спать, приятель, да держи язык за зубами.

Трактирщик не заставил просить себя дважды. Дверь закрылась.

— Минутку! — скомандовал Карл Драгош своим людям, которые неподвижно ждали, и с фонарем в руке тщательно исследовал почву. Сначала он не заметил ничего подозрительного, но вот, пересекая дорогу, он приблизился к обочине. Здесь земля, менее изрытая проезжающими телегами и не так основательно замощенная, сохранила некоторую мягкость. С первого же взгляда Карл Драгош увидел отпечаток подковы, где не хватало гвоздя, и понял, что повозка направлялась не к Сентендре и не к Грону, но прямо к реке. По этому же пути устремился Карл Драгош во главе своей группы.

Три километра миновали без всяких происшествий по совершенно пустынной местности, когда налево от дороги раздалось ржание. Удержав своих жестом, Карл Драгош направился к опушке леска, неясно видного в темноте.

— Кто идет? — вскричал громкий голос.

Никакого ответа не последовало. Один из агентов по приказу начальника зажег смолистый факел. Дымное пламя живо озарило безлунную ночь, но свет иссякал в нескольких шагах, бессильный рассеять мрак, еще более густой под деревьями.

— Вперед! — скомандовал Драгош, проникая в заросли впереди взвода.

Но лес имел своих защитников. Едва только полицейские миновали опушку, как повелительный голос произнес:

— Ни шагу дальше, иначе стреляем!

Угроза не могла остановить Карла Драгоша, тем более что при смутном свете факела он различил неподвижную массу, вероятно, повозку, а вокруг нее людей, численность которых сыщик не мог определить.

— Вперед! — скомандовал он снова.

Повинуясь приказу, полицейские продолжали продвигаться, правда, неуверенно, в этом незнакомом лесу. Внезапно кто-то невидимый вышиб факел из рук агента. Тьма сделалась полной.

— Черт побери, — заворчал Драгош. — Свету, Франц, свету!

Его досада возросла, когда при последнем мерцании угасавшего факела он увидел, как повозка начала отступать, удаляясь под деревья. К несчастью, о преследовании не могло быть и речи. Взвод полиции встретил живую стену. Перед каждым агентом было двое-трое противников, и Драгош немного запоздало понял, что не располагает достаточными силами для победы. Правда, до сих пор еще не было сделано ни одного выстрела ни с той, ни с другой стороны.

— Титча! — позвал в это время голос из мрака.

— Здесь! — отвечал другой голос.

— Повозка?

— Отправилась.

— Тогда надо с этим кончать.

Эти голоса Драгош крепко запомнил.

Когда закончился этот краткий разговор, в ход пошли револьверы, сотрясая воздух сухим треском выстрелов. Ранило нескольких полицейских, и Карл Драгош, поняв, что упорствовать бессмысленно, скомандовал отступление. Наряд полиции отошел на дорогу, и победители не рискнули его преследовать.

Сначала нужно было заняться ранеными: трое полицейских были задеты пулями. После перевязки их отправили назад в сопровождении четырех товарищей. Драгош с Ульманом и тремя другими агентами устремились через поле к Дунаю, слегка уклоняясь в направлении Грона. Сыщик без труда нашел место, где причалил за несколько часов перед этим, и лодку, в которой они с Ульманом переплыли реку. В нее сели пятеро и перебрались на левый берег Дуная.

Карл Драгош потерпел поражение и задумал взять реванш. Что Илиа Бруш и слишком известный Ладко были одним и тем же человеком, в этом сыщик теперь не сомневался; он убедил себя, что именно этот субъект был виновником преступления предыдущей ночи. Очевидно, Ладко спрячет добычу и, не зная, что его шайка раскрыта, поспешит снова принять фальшивый облик, какой до сих пор позволял ему обманывать полицию. Перед рассветом он, конечно, вернется на баржу и станет ждать своего пассажира, как сделал бы безобидный и честный рыболов, каким Ладко хотел казаться.

Решительные люди дождутся его в засаде. Эти пятеро, побежденные Ладко и его бандой, легко сломят сопротивление, которое может оказать Ладко, принужденный в одиночку играть роль Илиа Бруша.

Хорошо задуманный план, к несчастью, был неисполним. Карл Драгош и его люди могли сколько угодно обследовать реку, но баржу рыболова оказалось невозможно разыскать. Драгош и Ульман без труда обнаружили место, где была стоянка Бруша, но не увидели ни малейших следов баржи. Судно исчезло и Илиа Бруш вместе с ним.

С Карлом Драгошем сыграли злую шутку, и это наполнило его яростью.

— Фридрих, — сказал он подчиненному, — я выдохся до конца и не в состоянии сделать больше ни шагу. Мне надо уснуть хотя бы на траве, чтобы набраться немного сил. Но один из наших должен взять лодку и немедленно подняться в Грон. Как только откроется почтовая контора, он должен послать телеграмму. Зажги фонарь. Я буду диктовать, пиши.

Фридрих Ульман молча повиновался.

— «Этой ночью совершено преступление в окрестностях Грона. Добыча погружена на шаланду. Строго проводить предписанные обыски».

— Вот одна, — сказал Драгош, завершив диктовку, — А теперь другая:

«Мандат на арест так называемого Ладко, ложно именующего себя Илиа Брушем и играющего роль лауреата «Дунайской лиги» на последнем конкурсе в Зигмарингене. Упомянутый Ладко, он же Илиа Бруш, обвиняется в грабежах и убийствах».

— Пусть эту телеграмму немедленно передадут во все без исключения прибрежные населенные пункты, — приказал Карл Драгош и в изнеможении растянулся на земле.



Глава X ПЛЕННИК


Подозрения Карла Драгоша, окончательно подкрепленные для него самого обнаружением женского портрета, не были целиком ошибочны. В одном пункте, по крайней мере, Карл Драгош рассуждал правильно: да, Илиа Бруш и Сергей Ладко — одно лицо. Напротив, Драгош серьезно ошибался, когда приписывал своему компаньону по путешествиюсовершение грабежей и убийств, столько месяцев нарушавших спокойствие дунайской области, и, в частности, последнее преступление — разграбление виллы графа Хагенау и ранение сторожа Христиана. Ладко, впрочем, не думал, что его пассажир держал в голове подобные мысли. Он только знал, что его фамилией называли известного преступника, и не мог понять, как могло случиться такое недоразумение.

Сперва Ладко был поражен сообщением об ужасном однофамильце, который, к довершению несчастья, оказался его соотечественником, и испытал безудержный страх. Но затем понемногу успокоился: что ему, в конце концов, до преступника, с которым у него общим было только имя? Невиновному нечего бояться.

Вот почему Сергей Ладко — будем теперь называть его настоящим именем — спокойно оставил баржу в предыдущую ночь, чтобы побывать в Сальке, как он и объявил спутнику. Он действительно скрывался в этом маленьком городке после отъезда из Рущука; там в течение долгих недель он ждал под именем Илиа Бруша известий от своей дорогой Натчи.

Ожидание, как уже известно, сделалось для него невыносимым, и он напрасно искал средства проникнуть инкогнито в Болгарию, когда ему случайно попал на глаза номер газеты «Пестер Ллойд», где в весьма сенсационном духе сообщалось о предстоящем рыболовном конкурсе в Зигмарингене. Изгнанник, столь же искусный рыболов, сколь и признанный лоцман, решился на авантюру, причудливость ее обещала, быть может, успех.

Под именем Илиа Бруша, какое он носил в Сальке, Ладко вступит в «Дунайскую лигу», явится на конкурс в Зигмарингене и, благодаря своему виртуозному искусству рыболова, завоюет первый приз. Придав, таким образом, вымышленному имени известность, он с большим шумом и даже с возможным заключением пари объявит о намерении спуститься по Дунаю с удочкой от истоков до устья. Не возникало сомнений, что этот замысел взволнует любителей-рыболовов и создаст его автору репутацию среди остальной публики.

Обеспечив себе бесспорное гражданское положение, ибо к «звездам» обычно питают слепое доверие, Сергей Ладко в самом деле начнет спускаться по Дунаю. Разумеется, он будет, насколько возможно, ускорять ход своей лодки и станет тратить на рыбную ловлю минимум времени. И все же он заставит говорить о себе во время плавания, напоминая о себе и завоевывая право открыто высадиться в Рутцуке под защитой приобретенной известности.

Чтобы благополучно достигнуть этой единственной цели, никто не должен будет разгадать его настоящее имя или в наружности рыболова Илиа Бруша угадать черты лоцмана Сергея Ладко.

Первое условие легко осуществимо. Достаточно, преобразовавшись в лауреата «Дунайской лиги», в дальнейшем безошибочно играть эту роль. Сергей Ладко поклялся себе оставаться Илиа Брушем наперекор всему, что бы ни случилось во время путешествия. Удовлетворить второму условию оказалось еще проще. Бритва снесла его бороду, краска изменила цвет волос, большие темные очки скрыли глаза, и этого оказалось вполне достаточно. Сергей Ладко совершенно переменил наружность в ночь перед отъездом из Сальки и пустился в путь до рассвета, уверенный, что его никто не узнает.

В Зигмарингене события развернулись по его замыслу. Когда он стал бесспорным лауреатом конкурса, его проект благосклонно восприняла печать прибрежных стран. Став достаточно известной личностью для того, чтобы никто не мог заподозрить его подлинное имя, и уверенный, с другой стороны, что рассеянные по реке члены «Дунайской лиги» в случае надобности помогут ему, Сергей Ладко пустился по течению.

В Ульме его постигло первое разочарование: он убедился, что относительная известность не спасает его от зорких глаз администрации. И Сергей был совершенно счастлив, приняв на борт пассажира с бумагами в полном порядке и, по-видимому, пользующегося уважением полиции. Конечно, когда он прибудет в Рущук и спуск по Дунаю придется прекратить, наличие постороннего представит известные трудности. Но тогда он объяснится, а до того присутствие пассажира увеличит шансы на успех путешествия, его Сергей Ладко страстно желал привести к счастливому концу.

Известие, о том, что его имя носит ужасный бандит и что этот разбойник тоже болгарин, заставило Сергея Ладко снова испытать тягостное волнение. Какова бы ни была его полная невиновность, а следовательно, и безопасность, он понимал, что абсолютное тождество имен и национальности могло вызвать самые прискорбные для него ошибки и важные осложнения.

Если имя, которое он скрывает под псевдонимом Илиа Бруша, обнаружится, это помешает высадке в Рущуке; в лучшем случае приведет к долгой отсрочке.

Против этой опасности Сергей Ладко ничего не мог сделать. Впрочем, если она и была серьезной, не следовало ее преувеличивать. В действительности казалось маловероятным, чтобы полиция без особых причин обратила внимание на безобидного рыболова-удильщика, а если и обратит, то внимание благосклонное, как на увенчанного лаврами зигмарингенского конкурса.

Прибыв в Сальку после захода солнца и покинув ее до рассвета, так что никто его не видел, Сергей Ладко только заглянул в дом, чтобы удостовериться в отсутствии известий от Натчи. В продолжительности молчания было что-то очень тревожное. Почему жена не писала уже два месяца? Что с ней случилось? Времена общественных потрясений влекут за собой бедствия отдельных людей, и лоцман с тоской говорил себе, что если сумеет благополучно высадиться в Рущуке, то, быть может, появится там слишком поздно.

Эта мысль, разбивая ему сердце, в то же время удесятеряла мощь его мускулов. Это она дала ему после отправления из Грона силу бороться с грозой и остервенелым ветром. И это она заставляла его ускорять шаги, когда возвращался к барже, неся подкрепительное для господина Иегера.

Велико было удивление Ладко, когда он не нашел пассажира, оставленного в тяжелом состоянии, и обнаруженная записка это удивление не уменьшила. Какая важная причина заставила господина Иегера уйти при такой слабости? Какие могли быть у обитателя Вены настоятельные дела в чистом поле, далеко от населенных пунктов? Здесь заключалась загадка, которую лоцман вряд ли мог разрешить.

Но какова бы ни была причина отсутствия господина Иегера, она в любом случае создавала неудобство и удлиняла путешествие, и без того долгое. Без такого непредвиденного происшествия баржа уже шла бы посредине реки, и к вечеру много километров прибавилось бы к тем, которые остались за кормой.

Очень сильно было искушение, не считаясь с просьбой господина Иегера, отчалить и без потери времени продолжать плавание, цель которого неудержимо притягивала Сергея Ладко.

Лоцман, однако, решился ждать. Он обязался перед своим пассажиром, и со всех точек зрения лучше было потерять день, чтобы не доставлять предлогов к позднейшим упрекам и обвинениям.

Чтобы с пользой употребить остаток дня, ему, к счастью, хватило работы. Следовало привести в порядок баржу и исправить повреждения, причиненные бурей.

Сергей Ладко сначала принялся укладывать содержимое сундуков, которые перерыл во время утренних бесполезных поисков. Это не потребовало много времени. Когда он привел в порядок второй сундук, взгляд упал на портфель, который незадолго перед этим привлек внимание Карла Драгоша. Лоцман открыл портфель, как и полицейский, и, как он же, но с совершенно другими чувствами, вытащил портрет с трогательной надписью, портрет, подаренный Натчей в момент расставания. Сергей Ладко долго созерцал прекрасное лицо. Натча!.. Это ее дорогие черты, ее чистые глаза, ее губы, полуоткрытые, словно вот-вот заговорит…

Со вздохом он положил фотографию в портфель, а его — в сундук, он спрятал ключ в тайничок и вышел, чтобы заняться другой работой.

Но дело не ладилось, руки опускались, и, сев спиной к берегу, он стал смотреть на реку. Он вспоминал Рущук. Он видел свою жену, свой дом, веселый, полный песен… Нет, он не жалел ни о чем. Он снова пожертвует своим счастьем для блага родины, если это понадобится… И, однако, как он страдал, что такая горестная жертва принесена бесполезно! Революция вспыхнула преждевременно и безжалостно раздавлена. Сколько лет суждено еще Болгарии изнывать под игом угнетателей? И, если он сможет пересечь границу, найдет ли ту, которую любит? Не захватили ли ее турки как заложницу, как жену одного из своих непримиримых противников? Если это так, что они сделали с Натчей?

Увы! Случись беда с Сергеем и Натчей — следы этой семейной драмы затеряются среди грозных событий, сотрясающих балканскую область. Кому есть дело до несчастья двух существ среди всеобщего народного отчаяния? Свирепые орды наводнили полуостров. От топота лошадей дрожит земля, и даже самые бедные деревушки опустошены войной.

Против турецкого колосса[25] поднялись два пигмея — Сербия и Черногория[26]. Сможет ли этот Давид победить Голиафа?[27] Ладко понимал, до какой степени неравны силы, и возлагал надежды на сильнейшего из всех славян, великого русского царя, который, быть может, благоволит протянуть мощную руку помощи угнетенным братьям.

Погруженный в свои мысли, Сергей Ладко совершенно забыл о том, где находится. По берегу мог промаршировать целый полк, а он бы не обернулся. Тем более не заметил приближения троих: они подкрадывались сверху с большой осторожностью.

Но, если Ладко не видел лазутчиков, они его заметили, как только баржа показалась из-за поворота реки. Трое остановились и стали тихо совещаться.

Один из них, Титча, был тот, кто в сопровождении спутника в венской гавани крался за Карлом Драгошем, пока тот, в свою очередь, выслеживал Илиа Бруша; тогда Титча обнаружил баржу, на которой плыли рыболов-лауреат и его спутник. В банде Титча значился вторым после атамана, злодеяния которого доставили лоцману Ладко, чье имя присвоил разбойник, незаслуженно постыдную славу. Двое других, Сакман и Церланг, были рядовыми исполнителями. Сейчас Титча и его сообщники решили захватить судно.

— Это он! — пробормотал Титча, останавливая жестом сообщников, как только перед ними открылась баржа.

— Драгош? — спросил Сакман.

— Да.

— Ты уверен в этом?

— Абсолютно.

— Но ведь лица не видно, а только спину, — возразил Церланг.

— Мне ни к чему смотреть ему в лицо, — сказал Титча. — Я его лица не знаю, я едва заметил его в Вене.

— Так как же…

— Но я прекрасно знаю судно, — перебил Титча, — я его очень хорошо рассмотрел, пока я и Ладко скрывались в толпе. Я уверен, что не ошибаюсь.

— Тогда за дело! — сказал один из бандитов.

— За дело, — согласился Титча, развертывая узел, который держал в руках.

Лоцман даже не подозревал, что за ним подсматривают, не заметил, как приблизились трое врагов; не слышал их шагов. Погруженный в мечты, он мысленно спешил по реке к Натче и родной стране.



Внезапно множество крепких веревок сразу обвилось вокруг него, сбило с ног, парализовало его члены.

Вскочив, он бился в напрасных усилиях, когда жестокий удар по голове ошеломил его и, запутанного в ловко брошенной рыболовной сети, сбросил на дно баржи.

Когда Сергей Ладко вышел из полуоцепенения, сеть уже сняли. Зато связали крепкой веревкой, и он не мог пошевельнуться; затычка во рту не позволяла крикнуть, непроницаемая повязка закрывала глаза. Первым чувством Сергея Ладко, когда к нему вернулось сознание, было непередаваемое изумление. Что с ним произошло? Что означало это необъяснимое нападение и что с ним хотят сделать? В одном он был, по крайней мере, уверен: если бы его собирались убить, это уже сделали бы. Раз он еще в этом мире, значит, на его жизнь не покушаются, и нападающие, кто бы они ни были, только хотели завладеть его особой.

Но зачем, с какой целью?

Ответить на вопрос было нелегко. Грабители? Они не стали бы трудиться и так старательно упаковывать жертву, когда удар ножа был бы быстрее и вернее. Впрочем, какие это жалкие, должно быть, грабители, если их привлекло имущество на бедной барже!

Мщение? Это еще более невозможно. У Илиа Бруша не было врагов. Единственные враги Ладко, турки, не могли подозревать, что болгарский патриот скрывается под именем рыболова, а если бы даже узнали об этом, не такой он был важной персоной, чтобы они рискнули на это насилие так далеко от границы, в центре Австрийской империи. Кроме того, турки умертвили бы его с большей вероятностью, чем простые разбойники.

Убедившись, что пока тайна неразрешима, Сергей Ладко, как человек дела, перестал об этом раздумывать и решил наблюдать за событиями и искать средства возвратить свободу, если только будет возможно.

Его положение не способствовало наблюдениям. Крепко обмотанный веревкой, он совсем не мог двигаться, а повязка закрывала глаза так плотно, что он не мог бы отличить дня от ночи. Весь уйдя в слух, он убедился, что лежит на дне судна — своего, без сомнения, — и что баржа быстро движется усилиями крепких рук. Он явственно слышал скрип весел в уключинах и плеск воды о борта.

Куда направлялась баржа? Такова была вторая задача, которую Сергей разрешил довольно легко. В момент нападения неизвестных солнце еще не удалилось от меридиана. Ладко без труда заключил, что половина его туловища находится в тени от борта лодки и что баржа плывет с востока на запад, следуя, таким образом, по течению, как и в то время, когда она повиновалась законному владельцу.

Те, кто держал его в своей власти, не обменялись ни словом. Молчаливое плавание продолжалось часа полтора, когда солнечные лучи упали на лицо Сергея, и он понял, что повернули к югу. Лоцман не удивился. Превосходное знание малейших извилин реки дало ему понять, что они плывут мимо горы Пилиш. Вероятно, скоро они направятся на восток, потом на север до того места, откуда Дунай начинает спускаться на Балканский полуостров.

Эти предвидения оправдались только частично. В момент, когда Сергей Ладко рассчитывал, что они достигли середины бухты Пилиш, шум весел внезапно прекратился. Баржа поплыла по течению, раздался резкий голос.

— Примите крюк, — приказал один из находившихся в лодке.

Почти тотчас послышался удар, затем скрип борта о твердую поверхность, а после Сергея Ладко подняли и стали передавать из рук в руки.

Очевидно, баржа причалила к большому судну, на его борт пленника грузили словно тюк. Ладко напрасно напрягал слух, чтобы уловить хоть какие-нибудь слова. Тюремщики обнаруживали себя только прикосновением грубых рук и прерывистым дыханием. Связанного Сергея Ладко дергали туда и сюда, но не лишили возможности соображать. Его сначала подняли, потом спустили по лестнице, ступеньки ее он пересчитал поясницей. По ударам и толчкам он понял, что его протащили сквозь узкое отверстие; наконец, освободив от кляпа во рту и повязки на глазах, его сбросили, как узел, и над ним, глухо стукнув, захлопнулась крышка люка.

Прошло много времени, прежде чем Сергей Ладко, оглушенный падением, пришел в себя. Он понял, что его положение не улучшилось, хотя к нему вернулись речь и слух. Если вынули затычку изо рта, это означало, что его криков все равно никто не услышит, и удаление повязки с глаз тоже не принесло пользы. Вокруг была темнота. И какая! Это не была темнота погреба, где глаз все же может различить смутный свет; это была тьма полная, абсолютная, какая бывает только в могиле. Да еще в трюме судна, где и находился Ладко.

Сколько часов прошло таким образом? Сергей думал, что наступила уже полночь, когда до него донесся шум, приглушенный расстоянием. Где-то бегали, топали ногами. Потом шум приблизился. Прямо над его головой волочили тяжелые тюки, и от грузчиков его отделяла всего лишь толщина одной доски.

Шум стал еще ближе. Теперь разговаривали возле него, без сомнения, за одной из переборок, но он не мог уловить смысла слов.

Скоро, впрочем, шум прекратился, и молчание снова водворилось вокруг несчастного лоцмана, окруженного непроницаемой тьмой.

Измученный, Сергей Ладко заснул.


Глава XI ВО ВЛАСТИ ВРАГА


После того как Драгош и его люди отступили, победители сначала оставались на месте битвы, готовые сопротивляться новому нападению, а повозка в это время отправилась к Дунаю. Прошло достаточно времени, чтобы убедиться: полиция удалилась. Банда по приказу атамана двинулась в путь.

Они скоро достигли реки. Телега ждала перед шаландой, темная масса которой виднелась в нескольких метрах от берега. Две лодки быстро перевезли на борт груз. Повозка сейчас же удалилась, и большинство сражавшихся на поляне рассеялись по окрестностям, получив плату за свою долю добычи. На палубе судна осталось всего восемь человек.



Только из них и состояла знаменитая дунайская банда. Да и отпущенные сейчас по домам были малой частью бесчисленного количества сообщников, которых использовали при совершении преступлений. Они никогда не участвовали непосредственно в деле и лишь выполняли обязанности носильщиков, стражников или конвоиров с момента, когда нужно было переправить к реке награбленную добычу.

Такая организация была весьма умной. Благодаря ей банда располагала на всем течении Дуная множеством соучастников, мало понимавших характер операций, коим они содействовали. Набранные из самого темного слоя населения, очень невежественные, они предполагали, что участвуют просто в перевозке контрабанды, и ни о чем не допытывались.

Зато восемь человек, оставшихся в шаланде, были тесно связаны и образовывали настоящую шайку. На своем судне они поднимались и спускались по Дунаю. Если где-нибудь предстояла выгодная операция, они останавливались, набирали сообщников, потом, когда добыча оказывалась в безопасности в плавучем тайнике, отправлялись на новые дела.

Когда шаланда наполнялась, они спускались по Черному морю, где специальный пароход ждал в назначенный день. Награбленные и добытые иногда ценой убийства богатства превращались в честный груз, его вполне открыто продавали в далеких странах.

На этот раз был исключительный случай, когда о банде заговорили столь близко от места преступления. Сейчас атаман имел особую причину не сразу удалиться, и в этом играла роль личность сыщика Карла Драгоша.

Когда главарь, сопровождаемый своим помощником Титчей, узнал в Вене сыщика, за Карлом Драгошем тотчас установили слежку с помощью местных сообщников шайки. Шаланда разбойников плыла перед баржей, опережая ее всего на несколько километров. Случаю было угодно, чтобы Карла Драгоша и рыболова-лауреата ни разу не видели вместе. Ничто не заставляло предполагать, что в барже два обитателя и, следовательно, можно ошибиться.

Атаман бандитов считал себя хозяином положения. Убивать сыщика он не хотел. Он решил им завладеть хотя бы на время. Когда Карл Драгош окажется в его руках, у преступника появится хороший козырь при переговорах с властями в случае серьезных осложнений.

Похищение приходилось откладывать в течение нескольких дней. Или баржа останавливалась на ночлег слишком близко от населенного пункта, или неподалеку оказывались полицейские агенты, рассеянные по берегу, — личность их легко определял опытный бандит.

Наконец утром 29 августа обстоятельства оказались вполне благоприятными. Буря, которая в предыдущую ночь помогла банде в нападении на виллу графа Хагенау, должна была разогнать полицейских, следовавших за начальником по реке. Вероятно, на время он останется один, без защиты. Этим и можно будет воспользоваться.

Как только повозка была нагружена имуществом из виллы, Титча выбрал из своих людей двоих наиболее решительных. Читатель уже видел, как авантюристы выполнили поручение и как лоцман Сергей Ладко стал их пленником вместо сыщика Карла Драгоша.

Сперва Титча мог сообщить атаману об успехе кратко. Подробный разговор обязательно должен был возобновиться, но пока было не до того. Прежде всего надлежало скрыться и спрягать многочисленные тюки, разбросанные по палубе, и этим немедленно занялись все восьмеро. Они быстро снесли или скатили по доскам внутрь судна добычу, что потребовало всего несколько минут; потом приступили к окончательной укладке. Часть днища в трюме безбоязненно подняли. Вода непременно должна была хлынуть в трюм, но этого не случилось.

Поистине замечательно было устроено судно, служившее одновременно средством транспорта, жилищем и тайным складом. Под судном, видимым снаружи, было приделано другое, меньших размеров, его палуба служила дном первому. Это нижнее судно, глубиной метра в два, поддерживало основную шаланду, она возвышалась ватерлинией[28] на фут или два над поверхностью воды. Чтобы хитрость не разоблачалась, подводное судно нагружали балластом, достаточным, чтобы притопить его целиком, так, чтобы ватерлиния оказывалась на должном месте, а не столь высоко.

Когда в тайник погружали награбленные товары, часть балласта выбрасывалась, и осадка судна не изменялась, равняясь полагающимся семи футам.

Полиция могла обыскивать судно сколько угодно. Она могла измерять внутреннюю и наружную высоту шаланды, не находя никакой разницы. Даже измеряя глубину воды вокруг судна, нельзя было обнаружить подводный тайник с меньшим обводом и линиями, круто убегавшими вкось. Любые обследования приводили к заключению, что шаланда пуста и сидит в воде настолько, чтобы лишь сохранять равновесие.

В отношении бумаг были приняты все предосторожности. Во всех случаях, поднималось ли по реке или спускалось судно, оно или шло за товаром, или возвращалось в порт приписки, выгрузив товар. Смотря по обстоятельствам, оно принадлежало то господину Константинеско, коммерсанту из Галаца, то господину Венцелю Мейеру, предпринимателю из Вены. Документы, в изобилии снабженные казенными печатями, содержались в порядке, и никому не приходило в голову проверять их подлинность. Да и случись такая проверка, она лишь показала бы, что в указанных городах действительно живут некие Константинеско и Венцель Мейер.

В действительности владельцем был Иван Стрига. Тот самый один из наименее достойных обитателей Рущука, кто исчез из города после того, как тщетно пытался помешать свадьбе Сергея Ладко и Натчи Грегоревич. О Стриге шли дурные слухи, и людская молва обвиняла его во всевозможных преступлениях.

Тем не менее Иван Стрига обеспечил себе почти полную безопасность. Вместо того чтобы скрывать свое имя и внешность, как сделал бы обыкновенный преступник, он решил устроить так, чтобы жертвы и свидетели его знали. Разумеется, не собственное его имя. Нет, то, какое он с бесстыдной ловкостью оставлял позади себя, было имя Сергея Ладко.

Скрываться под чужим именем, совершая преступления, — давно известная уловка, но Стрига очень хитро выбрал себе псевдоним.

Имя Ладко, как и любое другое, могло создать путаницу на месте преступления и отвести подозрения от действительного виновника; но оно имело только ему свойственные преимущества.

Во-первых, Сергей Ладко не был вымышленной личностью. Он существовал, если только ружейная пуля, пущенная при отъезде из Рущука, не прекратила навсегда его существование. Хотя Стрига и хвалился, что уничтожил своего врага, в действительности сам этого не знал. Да это было и не важно. Если вздумают производить розыск в Рущуке и выяснится, что Ладко уже мертв, полиция не поймет, почему на него пало обвинение. Если же лоцман жив, следователи встретят в нем человека с такой безукоризненной репутацией, что дело, по всей вероятности, этим и кончится. Тогда, без сомнения, начнут искать тех, кто имеет несчастье быть его однофамильцем. Но, прежде чем просеют через решето всех Ладко в мире, много воды утечет в Дунае!

Если же случайно подозрения против Сергея Ладко пробьют броню его честности, это будет для Стриги вдвойне счастливый результат. Бандиту всегда приятно, когда вместо него судят другого; вдобавок, подмена будет еще приятнее и потому, что он питал к своей жертве смертельную ненависть.

Быть может, эти рассуждения были не вполне убедительны, однако отсутствие Сергея Ладко делало их логичными, ведь никто не знал о его патриотической миссии. Почему лоцман исчез незаметно? Местная бригада речной полиции уже начала задавать себе этот вопрос как раз в то время, когда Карл Драгош, думалось, открыл истину; а ведь известно: если полиция начинает задавать себе вопросы, она редко отвечает на них благожелательно.

Итак, картина выстраивается во всей драматической сложности. Длинная цепь преступлений, которые приписывают некоему Ладко из Рущука; исчезнувший из родного города лоцман с той же фамилией, которого в Рущуке начинают подозревать, правда, пока еще смутно; в это же время за сотни километров оттуда Ладко, обвиняемый Драгошем на основе серьезных улик, скрывается под маской рыболова Илиа Бруша; и, в завершение всего, Стрига, пользующийся после каждого преступления своим подлинным именем, чтобы свободно разъезжать по Дунаю, тогда как молва приписывает злодеяния ни в чем не повинному лоцману Ладко.

Итак, добычу упрятали в тайник. Шум погрузки слышал настоящий Сергей Ладко в том самом подводном трюме, куда не могла прийти никакая человеческая помощь…

Было около трех часов утра. Экипаж судна, утомленный тревогами этой и предыдущей ночи, крайне нуждался в отдыхе, но об этом не могло быть и речи. Стрига, желая поскорее удалиться от места ограбления, приказал немедленно пуститься в путь, пока не рассветало; приказ был выполнен безропотно — ведь каждый понимал его резонность.

Пока поднимался якорь и шаланду выводили на середину реки, Стрига осведомился о подробностях утренней операции.

— Он был совсем один, — ответил Титча. — Драгош сразу запутался в сеть, как простая щука.

— Видел он вас?

— Не думаю. У него были другие заботы.

— Не сопротивлялся он?

— Попробовал, каналья. Пришлось его пристукнуть, чтобы успокоить.

— Но ты его не укокошил? — живо откликнулся Стрига.

— Да нет! Только оглушил. Я этим воспользовался, чтобы связать его покрепче. Я еще не кончил упаковку, как он не мог бы позвать ни папу, ни маму.

— А теперь?

— Он в трюме, в том, понятно, что с двойным дном.

— Знает он, куда его перенесли?

— Ну, тогда он чересчур большой хитрец, — объявил Титча с грубым смехом. — Я ведь не забыл снабдить его ни затычкой во рту, ни повязкой на глаза. От них его освободили только в трюме. Там, если ему угодно, он может распевать романсы и восхищаться картинами природы.

Стрига молча ухмыльнулся. Титча продолжал:

— Я сделал все по твоему приказу, но куда это нас заведет?

— По крайней мере, приведет в расстройство бригаду, лишенную начальника, — ответил Стрига.

Титча пожал плечами.

— Назначат другого, — сказал он.

— Не спорю, но новый, возможно, будет хуже того, кого мы схватили. И, во всяком случае, мы попробуем договориться. В обмен на пленного потребуем паспорта, которые нам так необходимы. Очень важно сохранить его живым.

— Он жив, — заверил Титча.

— А подумал ты накормить его?

— Черт… — Титча почесал в затылке. — Совсем об этом позабыли. Но двенадцать часов воздержания никому не повредят, и я отнесу ему обед, когда мы тронемся… Если только ты не захочешь отнести сам и кстати посмотреть на него.

— Нет, — быстро возразил Стрига. — Я предпочитаю, чтобы он меня не видел. Я его знаю, а он меня нет. Это — козырь, которого я не хочу терять.

— Ты можешь надеть маску.

— Это не пройдет с Драгошем. Он не нуждается в том, чтобы видеть лицо. Он распознает человека по росту, ширине плеч и другим приметам.

— Значит, это, на свою беду, я должен носить ему пищу!

— Нужно же кому-то это делать… Впрочем, Драгош сейчас не опасен, а когда станет опасен снова, мы уже скроемся.

— Аминь! — сказал Титча.

— Пока, — начал опять Стрига, — надо держать его в коробке. Но не очень долго, иначе он умрет от удушья. Поднимите его в каюту на палубе, когда минуем Будапешт, завтра утром после моего отъезда.

— Ты намерен оставить нас? — спросил Титча.

— Да, — ответил Стрига. — Я буду время от времени покидать шаланду, чтобы собирать сведения на берегу. Я узнаю, что говорят о нашем последнем деле и об исчезновении Драгоша.

— А если тебя сцапают? — возразил Титча.

— Опасности нет. Никто меня не знает, и вдобавок я появлюсь в совершенно новом облике.

— В каком?

— Знаменитого Илиа Бруша, знатного рыболова и лауреата «Дунайской лиги».

— Вот это мысль!

— Превосходная! У меня лодка Илиа Бруша. Я заимствую его шкуру по примеру Карла Драгоша.

— А если у тебя попросят рыбу?

— Я ее куплю, если понадобится, чтобы продать.

— У тебя готов ответ на все.

— Еще бы, черт возьми!

На этом разговор прекратился. Шаланда плыла по течению. Дул легкий ветерок, он стал попутным, и Стрига, спеша, вдобавок приказал грести двумя длинными веслами, ими обычно пользовались, идя против ветра. До Будапешта оставалось еще километров тридцать.

По мере того как спускались вниз, вид берегов становился более суровым. Чаще появлялись тенистые зеленые острова, иногда разделенные узкими каналами, где нельзя было пройти шаландам и где проскальзывали только изящные увеселительные яхты.

Шаландой, где Стрига был капитаном, следовало управлять очень умело. Она отличалась значительными размерами, так как водоизмещение превышало двести тонн. На палубе находилась надстройка — спардек, передняя часть его образовывала рубку, где помещался экипаж. На мачте поднимали национальный флаг, а у кормы был укреплен длинный брус, с его помощью поворачивали руль.

Оживление на реке все увеличивалось, как всегда при подходе к большим городам. Легкие паровые или парусные суда с гуляющими или туристами скользили между островов. Вдали дым фабричных труб затемнил горизонт, указывая на приближение к предместьям Будапешта.

В этот момент произошло странное событие. По знаку Стриги Титча с одним из членов экипажа прошел в рубку. Они скоро возвратились, ведя стройную женщину, черты ее лица под повязкой нельзя было рассмотреть. Женщина с руками, связанными за спиной, шла между двумя конвоирами и не пыталась сопротивляться, очевидно, зная по опыту, что это бесполезно. Она послушно спустилась по трапу в трюм, а затем в отделение с двойным дном, и над ней захлопнулся люк.

После этого Титча и его напарник возвратились к своим делам.

В середине дня шаланда оказалась против набережной венгерской столицы. Направо развертывалась Буда, старинный турецкий город; налево современный Пешт.

На обоих берегах, и в особенности на левом, следовали друг за другом дома с террасами, над ними возвышались позолоченные солнцем колокольни церквей; длинная цепь набережных выглядела торжественно.



Экипаж шаланды не обращал внимания на впечатляющее зрелище. Плавание мимо Будапешта могло грозить этим людям неприятными сюрпризами, и они следили только за рекой, где толпились многочисленные суда. Благоразумная осторожность позволила Стриге заблаговременно различить среди других лодку с четырьмя пассажирами, она направлялась прямо к шаланде. Узнав катер речной полиции, Стрига мигнул Титче, тот без дальнейших объяснений ринулся в трюм.

Стрига не ошибся. Катер причалил к судну. Двое поднялись на борт.

— Капитан? — спросил один из вновь прибывших.

— Это я, — отвечал Стрига, выходя вперед.

— Ваше имя?

— Иван Стрига.

— Национальность?

— Болгарин.

— Откуда судно?

— Из Вены.

— Куда?

— В Галац.

— Его владелец?

— Господин Константинеско из Галаца.

— Груженая?

— Нет ничего. Возвращаемся порожняком.

— Ваши бумаги?

— Извольте, — сказал Стрига, вручая чиновнику документы.

— Все в порядке, — одобрил тот, возвращая бумаги после тщательного просмотра. — Мы заглянем в ваш трюм.

— Прошу вас, — пригласил Стрига. — Осмелюсь только заметить, что это уже четвертое посещение после нашего отплытия из Вены. Извините, но весьма неприятно.

Полицейский, не отвечая, спустился по трапу. Сделал несколько шагов в трюме, осмотрел его и поднялся наверх. Ему, конечно, не пришло в голову, что под его ногами находятся мужчина и женщина, бессильные позвать на помощь. Шаланда действительно оказалась совершенно пустой, не приходилось перебирать груз, что, к удовольствию чиновника, значительно упрощало дело. Не задавая больше вопросов, полицейский отбыл на катере осматривать другие суда, а шаланда медленно продолжала путь вниз по реке.



Когда последние дома Будапешта остались позади, пришло время заняться пленницей из трюма. Титча и его напарник исчезли внизу, затем возвратились, ведя женщину, несколько часов назад запрятанную в темницу; теперь она снова была заперта в рубке.



Плавание перемежалось несколькими остановками, во время них Стрига покидал судно на лодке, захваченной, как полагали бандиты, у Карла Драгоша. Не думая скрываться, он причаливал к деревням, представлялся их обитателям как знаменитый лауреат «Дунайской лиги», заводил разговоры, которые ловко направлял на интересующие его темы. Сведения оказывались очень скудными. Имя Илиа Бруша почти не слышали в этих краях. Конечно, в Мохаче, Апатине, Нейзаце[29], Землине[30] или Белграде — в этих значительных городах — дело будет обстоять иначе. Но Стрига не намеревался показываться там и продолжал попытки собрать хоть какие-то данные в деревушках, где полиция менее бдительна и риск навлечь на себя подозрение был меньше. К несчастью, крестьяне и здесь не слыхивали о конкурсе в Зигмарингене и вообще не любили, когда о чем-либо их расспрашивали, от них ничего нельзя было и выпытать. О Карле Драгоше они знали не больше, чем об Илиа Бруше, и Стрига напрасно пускал в ход свои дипломатические тонкости и тратился на угощение в кабачках.

Во время одной из отлучек Стриги Сергея Ладко перевели наверх и поместили в маленькой каюте, дверь ее старательно закрыли. Это была излишняя предосторожность: пленник оставался крепко и умело связанным.

Гонимая течением и попутным ветром, шаланда делала до шестидесяти километров в сутки. Это расстояние могло стать значительно больше, кабы не частые остановки, из-за вылазок Стриги на берег.

Если его разведки и были бесплодными, то хотя бы одну из них Стрига сумел сделать выгодной с другой точки зрения, пустив в ход свои профессиональные навыки.

Пятого сентября шаланда остановилась на ночлег против маленького местечка. Стрига отправился на берег, как обычно. Наступил вечер. Крестьяне, которые ложатся спать с солнышком, по большей части уже ушли в свои жилища. Стрига разгуливал в одиночестве, когда заметил дом с виду побогаче других, хозяин которого, всецело доверяя традиционной деревенской честности, оставил дверь открытой, а сам ушел куда-то по делам.

Стрига, не колеблясь, вошел в дом, это оказалась мелочная лавочка. Вытащить из кассы дневную выручку было делом недолгим и нехитрым. Не довольствуясь этой скромной добычей, бандит обнаружил во внутренней комнате сундук; из него он извлек тяжеленький мешочек, издававший приятный металлический звон.

Весьма довольный, Стрига поспешил возвратиться на шаланду.

А вообще-то путешествие происходило без особых приключений.

Стрига время от времени исчезал в рубке или входил в каюту, расположенную против той, где поместили Сергея Ладко. Иногда эти посещения продолжались всего несколько минут, иногда затягивались. Нередко на палубу долетали отзвуки жестокого спора, где можно было различить спокойный голос женщины и злобный мужской. Результат был всегда одинаков: полное равнодушие экипажа и возвращение разъяренного Стриги, который спешил покинуть судно на лодке, чтобы в одиночестве успокоиться.

Обычно он высаживался на правом берегу. На левом города и деревни встречались редко; там до самого горизонта тянулась необозримая «пушта» — так обычно называют венгерскую равнину; на протяжении более чем в сто лье она граничит с Трансильванскими горами.

Железные дороги, которые по ней проходят, пересекают бесконечные пространства пустынных степей, обширных лугов, бескрайних болот, где изобилует водяная дичь. Пушта — это всегда щедро накрытый стол для бесчисленного количества четвероногих гостей, тысяч и тысяч животных, составляющих главное богатство венгерского королевства. Редко кое-где встречаются поля пшеницы или кукурузы.

Ширина реки становится здесь очень значительной, и ее течение разделяют многочисленные острова и островки. Часто Дунай разделяется ими на длинные рукава, где поток приобретает довольно большую скорость.

Эти острова неплодородны. На них растут березы, осины, ивы среди ила, наносимого многочисленными наводнениями. Там скашивают много травы, и барки, нагруженные до краев, перевозят сено на прибрежные фермы.

Шестого сентября шаланда бросила якорь с наступлением ночи. Стриги на борту не было. Он не рискнул появиться ни в Нейзаце, ни в соединенным с ним плавучим мостом Петервардейне, многолюдство их представлялось разбойнику опасным. Он избрал для расспросов Карловиц, расположенный в двадцати километрах ниже. Он приказал шаланде остановиться за два-три лье от города и ждать.

Около девяти вечера Стрига был недалеко от города. Он не торопился. Пустив баржу по течению, он отдался довольно приятным мыслям. Почему бы и не поблагодушествовать? Его уловка вполне удалась. Никто о нем не подозревал, ничто не мешало собирать сведения. Пускай, по правде говоря, не очень богатые. Но всеобщее незнание, граничившее с равнодушием, само по себе было благоприятным признаком. До этой местности доходили только самые смутные слухи о дунайской банде, и никто не подозревал о существовании Карла Драгоша, а значит, и его исчезновение не могло никого взволновать.

Здешние места производили на Стригу впечатление глухой провинции; ничто не свидетельствовало о бдительности речной полиции, такой деятельной за двести — триста километров выше по реке.

Все шансы были за то, что шаланда благополучно достигнет цели путешествия — Черного моря, где груз передадут на пароход. Завтра они минуют Землин и Белград. Нужно только плыть вдоль сербского берега, чтобы избежать всяких нежелательных сюрпризов. В Сербии из-за войны с Турцией хватало всякого беспорядка, и вряд ли речные власти всерьез заинтересуются невзрачным судном, порожняком спускающимся по течению.

Как знать, быть может, это последнее путешествие Стриги. Быть может, он укроется в дальних краях, богатый, уважаемый — и счастливый, думал он, вспоминая о пленнице, заключенной на судне.

Так размышлял Стрига, когда его взгляд упал на сундуки, крышки которых служили кушетками Карлу Драгошу и его хозяину судна. Вот уже восемь дней он владеет баржей и не подумал как следует осмотреть ее. Теперь выпало подходящее время исправить эту непонятную забывчивость.

В сундуке у правого борта оказались только белье и одежда, сложенные в порядке. Стрига не нуждался в старье, он небрежно захлопнул ящик и принялся за второй.

И там оказались предметы несложного быта рыболова-путешественника, разочарованный Стрига уже хотел все это оставить, как вдруг открыл в углу более интересный предмет. В туго набитом портфеле хранились, по всей вероятности, бумаги. Конечно, бумаги часто бывают и немыми, но во многих случаях ничто не может сравниться с их красноречием.

Из портфеля вывалились документы, которые Стрига внимательно рассмотрел. Попадались квитанции и письма, все на имя Илиа Бруша, ни одной — на сыщика Карла Драгоша.

Странно. Может быть, Карл Драгош вместо того, чтобы завоевать роль лауреата «Дунайской лиги», как до сих пор думал Стрига, заменил его самого по полюбовному соглашению? В этом случае он мог и должен был сохранить, с согласия настоящего Илиа Бруша, личные документы рыболова. Но это не самое главное и не самое загадочное. Почему здесь портрет? Портрет той самой женщины, которую он, Стрига, запер в каюте своей шаланды и которой так домогался? Почему на портрете надпись, адресованная Ладко, чьим именем прикрывался он, Стрига? Какая между всем этим связь? Кому в конце концов принадлежит баржа — Карлу Драгошу, Илиа Брушу или Сергею Ладко — и кого из этих людей, двое из них Стригу весьма интересовали, держит он пленником на шаланде? Впрочем, Сергея Ладко он сам объявил убитым в тот вечер, когда ружейная пуля свалила одного из двух рущукских беглецов. Но, быть может, он тогда плохо прицелился? О, если бы в таком случае в руках Стриги оказался не полицейский, а лоцман! Во второй раз ему не уйти; и держать как заложника Стрига его не будет, нет.

Камень на шее сделает дело, и, освободившись от смертельного врага, Стрига устранит главное препятствие для осуществления своих планов.

Бережно, в несколько слоев обернув портрет брезентом, бандит начал нетерпеливо грести, чтобы поскорее прояснить ситуацию, допросив пленника.

Скоро во мраке показался силуэт шаланды. Стрига быстро причалил, выпрыгнул на палубу и, подойдя к каюте, вложил ключ в замочную скважину.


В отличие от своего тюремщика Сергей Ладко не мог выстроить разумные предположения о причинах его похищения. Тайна казалась непроницаемой.

Когда после лихорадочной дремоты он очнулся в темнице, первым ощущением был голод. Ладко не ел уже, вероятно, более суток.

Сколько мог, он терпел, но желудок становился все более повелительным, Сергей утратил относительное спокойствие. Может, его решили уморить? Он позвал. Никто не отвечал. Он позвал громче. Тот же результат. Он закричал — никакого отклика.

Разъяренный, он попытался разорвать веревки. Но они были крепки, и Ладко напрасно катался по полу, напрягая мускулы. При одном из почти конвульсивных движений он наткнулся лицом на что-то мягкое, вкусно пахнущее. То был хлеб с куском сала, несомненно, положенный здесь, когда он спал. После нескольких бесплодных попыток пленнику удалось обойтись без помощи рук, ухватить еду ртом.

Когда голод был утолен, потянулись медленные монотонные часы. В тишине ропот, легкая дрожь, подобная дрожи листьев, взволнованных ветерком, коснулись его слуха. Нетрудно было догадаться, что судно, на котором он находился, плыло, рассекая воду… Сколько часов прошло до тех пор, когда над ним снова подняли трап? Подвешенная на конце бечевки порция, подобная первой, закачалась в отверстии, освещенном смутным светом, и легла возленего.

Еще протекли часы, и люк опять открылся. Спустился человек, приблизился к неподвижному телу, и Сергею Ладко снова заткнули рот. Очевидно, его криков боялись, и где-то близко находилась помощь? Без сомнения, это было так: едва удалился человек, пленник услышал, что по потолку его темницы ходят. Он хотел позвать… Но разве крикнешь, когда во рту кляп… Шум шагов прекратился.

На помощь уже не приходилось рассчитывать, это стало ясно позднее, кляп без всяких объяснений вытащили. Раз ему позволено звать, значит, для них это не опасно. А тогда какой смысл кричать?

После третьей порции еды, похожей на первые, время стало тянуться особенно медленно. Без сомнения, была ночь. Сергей Ладко прикидывал, что его заточение продолжалось около двух суток. Люк снова открылся, по трапу в трюм сошли четверо.

Сергей Ладко не имел времени разглядеть этих людей. Быстро ему всунули затычку, завязали глаза и, ослепив его и сделав немым, стали, как в первый раз, передавать из рук в руки.

По ушибам и толчкам он узнал узкое отверстие, трап, как он понял, через который его уже протаскивали раньше. Снова он пересчитал боками ступеньки трапа. Короткий переход, затем его бросили на пол, и он почувствовал, что у него вытаскивают затычку изо рта и снимают повязку с глаз. Едва он открыл глаза, как дверь с шумом захлопнулась.

Сергей огляделся. Хотя он переменил всего лишь тюрьму, но эта была неизмеримо лучше. Через маленькое окошко сюда проникал свет, позволяя рассмотреть положенную перед ним обычную пищу, которую до сих пор приходилось разыскивать на ощупь. Солнечный свет вернул ему бодрость, и положение показалось менее безнадежным. За окошком была свобода. Он постарается ее завоевать.

Долго и безуспешно искал он орудие, пока наконец, в сотый, возможно, раз обшаривая взглядом тесную каюту, он заметил у стенки что-то вроде железной полосы, она, выходя из пола и вертикально поднимаясь к потолку, вероятно, скрепляла доски обшивки. Возле пола железка прилегала к доскам неплотно, и представлялось возможным если не перерезать об нее веревку, то перетереть. Такое трудное предприятие заслуживало попытки. С большим усилием подобравшись к этому железному выступу, Сергей Ладко тотчас начал тереть об него веревку, стянувшую руки. Почти полная неподвижность, к которой его принуждали путы, делала работу тягостной, и движение рук, производимое только толчками всего тела, имело очень короткий размах. И мало того, что работа была медленной, она крайне утомляла, и уже минут через пять лоцману пришлось устроить передышку.

Дважды в день, в часы еды, он прерывал работу. Все один и тот же тюремщик приносил пищу, и, хотя лицо скрывалось под полотняной маской, Сергей Ладко, без сомнений, признавал его по седеющим волосам и замечательной ширине плеч. Впрочем, хоть он и не мог разглядеть лицо, общий вид человека создавал впечатление, что Ладко где-то его видел. Он не мог сказать точно, но эти могучие плечи, грубая походка, седеющие волосы под маской казались знакомыми.

Пища приносилась в определенные часы, а в другое время никто не входил в его тюрьму. Ничто не нарушало бы тишины, если бы порой он не слышал, как отворялась дверь напротив. И потом до него доносился звук двух голосов — мужского и женского. Сергей Ладко бросал работу и напрягал слух, пытаясь различить голоса, они вызывали какие-то смутные далекие воспоминания.

Пять дней прошли таким образом. Ладко уже начал спрашивать себя, достигнет ли он чего-нибудь, как однажды вечером веревка, связывавшая его кисти, внезапно лопнула.

Сергей Ладко попытался двинуть освобожденными членами. Сначала это оказалось невозможно. Остававшиеся связанными в течение долгой недели, его руки и кисти были точно парализованы. Мало-помалу способность шевелиться вернулась к ним и постепенно улучшалась. После часа усилий Ладко мог уже кое-как работать руками и развязал ноги. Он сделал первый шаг к свободе. Второй — выбраться наружу через окно, через которое он видел если не берег, скрытый темнотой, то дунайскую воду. Обстоятельства благоприятствовали. Ночь была темна. Кто поймает его в такую ночь, когда ничего не видно в десяти шагах? Впрочем, в каюту заглянут только утром. Когда заметят его исчезновение, будет уже поздно.

Серьезная трудность, более чем трудность — физическая невозможность остановила первую попытку. Достаточно просторное для гибкого, тонкого юноши, окно оказалось слишком узким, чтобы пропустить мужчину в цвете лет и наделенного такими достойными зависти плечами, как у Сергея Ладко. И он, напрасно истощив силы, должен был признать препятствие непреодолимым и, задыхаясь, упал снова на пол.

Неужели ему не суждено выйти отсюда? Он долго созерцал темный квадрат ночи в дразнящем окне, потом, решившись на новые усилия, снял одежду и яростным порывом устремился в зияющее отверстие, решив прорваться во что бы ни стало.

Текла кровь, трещали кости, но сначала одно плечо, потом рука прошли, и косяк окна уперся в его левое бедро. К несчастью, первое плечо тоже застряло, да так, что каждое новое усилие оказывалось бесполезным.

Одна часть тела освободилась и висела над рекой, а другая оставалась в плену; бока Сергея Ладко были так стиснуты, что он счел положение невыносимым.

Если бежать таким образом оказалось невозможно, следовало искать другие средства. Может быть, удастся вырвать один из косяков окна и расширить отверстие.

Однако для этого надо возвратиться в каюту, а Ладко понял, что и это неисполнимо. Он не мог двигаться ни вперед, ни назад и, если не позовет на помощь, неизбежно принужден будет оставаться в этой мучительной позе.

Напрасно он бился. Все было бесполезно. Он попал в ловушку.

Сергей Ладко перевел дыхание, когда неожиданный шум шагов заставил ощутить неизбывное отчаяние. Приближалась новая грозная опасность; произошло то, чего не случалось за время его пребывания в темнице: у двери остановились, шарили ключом возле замочной скважины, вставили ключ…

Движимый отчаянием, лоцман напряг мускулы в сверхчеловеческом усилии…

Тем временем ключ повернулся в замке… щелкнул пружиной… оставалось только толкнуть дверь.


Глава XII ИМЕНЕМ ЗАКОНА


Открыв дверь, Стрига в нерешительности остановился на пороге. В каюте было совершенно темно. Он ничего не видел, кроме смутного прямоугольника окна. Где-то в углу валяется пленник, но его не различишь.

— Титча! — нетерпеливо позвал Стрига. — Свету!

Титча поспешил принести фонарь, дрожащий блик осветил каюту. Двое обежали ее быстрым взглядом, удивленно посмотрели друг на друга. Каюта оказалась пуста. На полу — обрывки веревок, порванная брошенная одежда и никаких следов пленника.

— Ты объяснишь мне… — начал Стрига.

Вместо ответа Титча бросился к окну и провел пальцем по косяку.

— Удрал, — сказал он, показывая окровавленный палец.

— Удрал! — с проклятием повторил Стрига.

— Но недавно, — продолжал Титча. — Кровь еще свежая. Впрочем, не прошло и двух часов, как я приносил ему еду.

— И ты ничего не заметил?

— Совершенно ничего. Он был связан, как сосиска.

— Дурак, — заворчал Стрига.

Титча распростер руки, ясно выразив этим жестом, что он не понимает, как произошло бегство, и что, во всяком случае, не считает себя виноватым. Стрига этим не удовлетворился.

— Да, дурак, — повторил он яростно, вырвал фонарь из рук пособника и провел расплывчатым лучом по каюте. — Надо было почаще посещать пленника и не доверять видимости… Ага! Смотри на этот кусок железа, отполированный трением. Это им он перетер веревку… Ему понадобились на это дни и дни… И ты не заметил ничего!.. Можно ли быть таким ослом!

— Когда ты кончишь? — возразил Титча, в свою очередь рассердившись. — Что я тебе, собака?… Раз уж тебе так нужен был этот Драгош, сторожил бы его сам!

— У меня хватает других обязанностей и забот, — сказал Стрига. — Но прежде всего, Драгоша ли мы тут держали?

— Так кто же это, по-твоему?

— А я знаю? Я вправе предполагать что угодно, раз ты так выполняешь поручения. Ты его узнал, когда схватил?

— Не могу поклясться, что узнал, — сознался Титча, — потому что он сидел спиной…

— Эх!..

— Но я прекрасно узнал лодку. Это та самая, которую ты мне показывал в Вене. Уж в этом-то я уверен.

— Лодка!.. Лодка!.. Наконец каков он был, твой пленник? Высокий?

Сергей Ладко и Иван Стрига были совершенно одинакового роста. Но лежащий человек кажется, неизвестно почему, гораздо выше стоящего, а Титча видел лоцмана только распростертым на полу тюрьмы. Вот почему он без всяких колебаний ответил:

— На голову выше тебя!

— Это не Драгош! — пробормотал Стрига, который знал, что он выше сыщика. Он раздумывал несколько мгновений, потом спросил: — Походил он на кого-нибудь из твоих знакомых?

— Моих знакомых? — возразил Титча. — Ничуть!..

— Например, не смахивал ли он на Ладко?

— С чего ты взял? — вскричал Титча. — За каким чертом Драгош будет смахивать на Ладко?

— А если нашим пленником был не Драгош?

— Тем более он не мог был Ладко, его-то я знаю достаточно, черт побери, чтобы не ошибиться.

— Отвечай на мои вопросы, — настаивал Стрига. — Походил он на Ладко?

— Ты бредишь, — протестовал Титча. — Прежде всего, у Ладко борода, а у пленника не было.

— Бороду можно сбрить, — заметил Стрига.

— Я не спорю… А потом, наш пленник носил очки.

Стрига пожал плечами.

— Брюнет он или блондин?

— Брюнет, — убежденно ответил Титча.

— Ты в этом уверен?

— Вполне!

— Тогда это не Ладко!.. — снова проворчал Стрига. — Это должен быть Илиа Бруш…

— Какой Илиа Бруш?

— Рыболов.

— Ба! — воскликнул ошеломленный Титча. — Но если пленник не был ни Ладко, ни Драгошем, тогда не важно, что он улизнул.

Стрига, не отвечая, приблизился, в свою очередь, к окну. Осмотрел следы крови, высунул голову наружу и напрасно пытался рассмотреть что-нибудь в темноте.

— Давно ли он скрылся? — спросил он вполголоса.

— Не больше двух часов, я уже говорил, — ответил Титча.

— Ну, тогда он далеко! — вскричал Стрига, с трудом подавляя гнев. После момента раздумья он прибавил: — Сейчас делать нечего. Ночь слишком темна. Птичка улетела, доброго пути! А мы пустимся в путь перед рассветом, чтобы как можно скорее оставить позади Белград.

Мгновение он оставался в задумчивости, потом, не говоря ни слова, оставил каюту и вошел в противоположную. Титча навострил уши. Сначала он не слышал ничего; но скоро через закрытую дверь на него донеслись постепенно усиливающиеся раскаты атаманского голоса. С презрением пожав плечами, Титча пошел спать.


Стрига неверно рассуждал о бесполезности немедленных поисков: беглец ушел недалеко.

Услышав скрип ключа в замке, Сергей Ладко, отчаянно рванувшись, преодолел препятствие. Под яростным напором мускулов сначала плечо, потом бедро проскочили, он проскользнул сквозь узкое окошко, как стрела, и упал головой вперед в дунайскую воду, та почти бесшумно расступилась и сомкнулась над ним. Когда Ладко вынырнул, течение уже отнесло его от места падения. Он очутился за кормой шаланды, перед ним лежал свободный путь.

Он решил дать потоку отнести себя подальше. Когда окажется вне досягаемости, он поплывет к одному из берегов. Правда, он явится гуда голым, и это создаст большие трудности, но что поделаешь… Самое важное — удалиться от плавучей тюрьмы. А на берегу будет видно.

Внезапно перед ним во мраке возникла небольшая темная масса другого судна. Каково же было его волнение, когда он узнал свою баржу, что шла за шаландой на буксире! Он уцепился за руль и на мгновение замер неподвижно.

В ночной тишине он услышал голоса. Без сомнения, спорили об обстоятельствах его бегства. Он ждал, высунув только голову из непроницаемого покрова темной воды, скрывавшей его.

Голоса усилились, потом стихли, вновь наступило молчание. Сергей Ладко взобрался на баржу и исчез в своей рубке. Там, насторожившись, он продолжал слушать. Он не услышал никакого шума вокруг.

В каюте ночная тьма была еще гуще. Ничего не видя, Сергей Ладко шарил, как слепой, чтобы узнать знакомые предметы. Казалось, здесь ничего не тронули. Вот рыболовные снасти. На гвозде все еще висит шапка из меха выдры, ее он сам повесил. Направо его кушетка; налево — та, на которой так долго спал господин Иегер… Но почему открыты сундуки? Их, значит, взломали?… Руки во тьме неуверенно перебирали скромное имущество… Нет, у него ничего не взяли. Белье и одежда лежали в том порядке, как он их оставил; даже нож оказался на обычном месте… Обнажив лезвие, Сергей Ладко пополз на животе к носу лодки.

Как он передвигался! Уши настороже, глаза напряженно впиваются во тьму, дыхание замирает при каждом всплеске воды… Не меньше десяти минут потратил он, прежде чем добрался до цели. Потом схватил буксирный канат и перерезал его одним взмахом.

Веревка шлепнулась в воду с большим шумом. Ладко с бьющимся сердцем снова упал на палубу. Невозможно, чтобы не услышали падение каната в такой глубокой тишине…



Нет… Никто не движется… Лоцман, мало-помалу выпрямляясь, заметил, что он уже далеко от своих врагов. В самом деле, освободившись, баржа поплыла по течению, и вскоре ее и стоявшую на якоре шаланду разделила непроницаемая стена мрака.

Когда Сергей Ладко был достаточно далеко, чтобы не бояться погони, он взял весло, и несколько ударов быстро увеличили расстояние. Только тогда он заметил, что дрожит, и решил одеться. Он без труда нашел белье и необходимую одежду. Потом схватил весло и принялся яростно грести.

Где он был? Он не имел ни малейшего понятия. Ничто не указывало, в каком направлении шло судно, где он был заточен. Поднималась или спускалась по реке его плавучая тюрьма, он не знал.

Во всяком случае, теперь он снова поплывет вниз, потому что там Рущук, а в Рущуке — Натча. Если его увезли назад, он наверстает время усиленной работой рук, вот и все. Он решил грести всю ночь, чтобы оказаться как можно дальше от неведомых врагов. Он мог рассчитывать еще часов на семь темноты. За это время проплыть можно много. Когда настанет день, он остановится отдохнуть в первом попавшемся городке.

Сергей Ладко сильно греб минут двадцать, когда среди ночи раздался крик, заглушённый расстоянием. Что он выражал — радость, гнев или ужас? Ничего нельзя было сказать об этом смутном отдаленном крике. И, однако, как ни был слаб голос, долетевший к нему издалека, он наполнил сердце лоцмана неясной тревогой. Где он слышал такой голос?… Еще немного, и он поклялся бы, что это голос Натчи… Он перестал грести и прислушивался к глухим звукам ночи.

Крик не повторился. Пространство оставалось немым вокруг баржи, которая плыла, увлекаемая течением. Натча!.. Сергей Ладко усилием воли отбросил навязчивую мысль и принялся за работу.

Время шло. Около полуночи на правом берегу смутно обрисовались дома деревни; Ладко миновал ее, не узнав.

Некоторое время спустя, на рассвете, показалось другое поселение; Сергей и его не узнал и тоже проплыл мимо.

Заря разгоралась, а берега опять стали пустынными.

Лишь только начало светать, Сергей Ладко поспешил исправить недостатки в своей маскировке, которые появились в долгом заточении. Через несколько минут его волосы снова сделались черными от корней до кончиков, бритва снесла отросшую бороду, а пропавшие очки заменены новыми. Проделав все это, он принялся грести с неистощимой бодростью.

Время от времени он бросал взгляд назад, но не видел ничего подозрительного. Очевидно, враги остались далеко.

Когда он покончил с неотложными заботами, ощущение завоеванной безопасности позволило ему снова подумать о странности его положения. Кто были враги, от которых ему удалось бежать? Чего от него хотели? Почему держали так долго в своей власти? Столько вопросов, и он не мог на них ответить. Но кто бы ни были эти враги, он должен, во всяком случае, бояться их в будущем, и эта забота осложнит его путешествие, если только он, несмотря на опасность такого поступка, не попросит защиты полиции от неизвестных похитителей в первом же встречном городе.

Какой это будет город? Он не знал, и ничто не давало ему указаний на пустынных берегах, где далеко одна от другой лепились бедные деревушки.

Только около восьми часов утра опять же на правом берегу обрисовались на небе высокие колокольни, а на горизонте показался отдаленный город. Сергей Ладко обрадовался. Он хорошо знал эти места. Ближе к нему был Землин, последний придунайский город Австро-Венгерской империи; вдали виднелся Белград, сербская столица, тоже расположенная на правом берегу после внезапного изгиба Дуная, при впадении Савы.

Итак, во время заточения он продолжал спускаться по реке, плавучая тюрьма приблизила его к цели, и, не подозревая об этом, он проделал более пятисот километров.

Сейчас Землин — это спасение. Если понадобится, он найдет там помощь и покровительство. Но решится ли он просить помощи? Если он пожалуется, если поведает о своем необъяснимом приключении, не начнется ли дознание, первой жертвой которого станет он сам? Быть может, пожелают узнать, кто он такой, куда направляется и, возможно, им удастся выведать имя, какое он поклялся не открывать, что бы ни случилось.

Так и не приняв решения, Сергей Ладко ускорил ход своего суденышка. На колокольнях города пробило половину девятого, когда он привязал лодку к кольцу набережной. Он навел в барже порядок и снова занялся проблемой: говорить или молчать. Наконец он решил воздержаться. Принимая во внимание все, лучше хранить молчание, отдохнуть в каюте, в чем он очень нуждался, и удалиться из Землина незамеченным, как туда явился.

Но тут четыре человека показались на набережной и остановились перед баржей. Люди спрыгнули в нее, и один из них, приблизившись к Сергею Ладко, смотревшему на него с удивлением, спросил:

— Ваше имя Илиа Бруш?

— Да, — ответил лоцман, с беспокойством глядя на чиновника.

Чиновник распахнул свое одеяние, чтобы показать опоясывавший его талию шарф, окрашенный в государственные цвета Венгрии.

— Именем закона, вы арестованы! — провозгласил он, кладя руку на плечо лоцмана.

Глава XIII СЛЕДСТВЕННАЯ КОМИССИЯ


Карл Драгош не помнил, чтобы в продолжение своей деятельности он занимался делом, столь богатым неожиданными инцидентами и столь загадочным, как дело дунайской банды. Невероятная подвижность неуловимой шайки, внезапность ее ударов заключали в себе что-то необычайное. И вдобавок, ее атаман, только что выслеженный, сделался недосягаемым и, казалось, смеялся над мандатами на его арест, разосланными по всем направлениям!

Черт возьми, он словно испарился. Никаких следов ни в верхнем, ни в нижнем течении реки. В частности, будапештская полиция, несмотря на усиленные розыски, ничего не могла открыть. И, однако, бандит должен был миновать Будапешт, потому что его видели 31 августа у дюны Фольдвар, на девяносто километров ниже венгерской столицы. Не зная, что роль рыболова в это время разыгрывал Иван Стрига, которому баржа обеспечивала верное убежище, Карл Драгош не мог ничего понять.

В следующие дни присутствие лауреата было замечено в Шекшарде, Вуковаре, Черевиче, Карловице. Илиа Бруш не таился. Он объявлял свое имя всякому, кто хотел знать, и даже иногда продавал несколько фунтов рыбы. Правда, другие очень удивлялись, заставая его за покупкой рыбы, что было достаточно странно для такого прославленного виртуоза-удильщика.

Так называемый лауреат показывал дьявольскую ловкость. Полиция, предупреждаемая о его появлении, очень спешила и всегда появлялась слишком поздно. Напрасно бороздили реку по всем направлениям, ни малейшего следа баржи не обнаруживалось; казалось, они буквально улетучивались.

И никому не приходило в голову, что ищут совершенно разных людей: мифического Илиа Бруша, под именем которого существовал лоцман Сергей Ладко; бандита Ивана Стригу, прикрывавшегося именем Ладко, полицейского Карла Драгоша, его приняли по ошибке за того же Ладко… И лишь настоящего Сергея — лоцмана и патриота не искал никто…

Карл Драгош приходил в отчаяние от постоянных неудач своих подчиненных. Неужели дичь ускользнет у него из рук?

Две вещи можно было утверждать наверняка. Первая — так называемый лауреат продолжал спускаться по реке. Вторая — он, по-видимому, избегал городов, где опасался полиции.

Карл Драгош приказал удвоить бдительность во всех сколько-нибудь значительных городах ниже Будапешта: в Мохаче, Апатине и Нейзаце, а свою штаб-квартиру устроил в Землине. Эти города стали барьерами на пути беглеца.

К несчастью, казалось, что этот последний смеется над всеми препятствиями, нагроможденными перед ним.

Сначала его видели ниже Будапешта, затем — но всегда слишком поздно — ниже Мохача, Апатина и Нейзаца. Драгош, кипя гневом и сознавая, что ставит последнюю карту, собрал настоящую флотилию. По его приказу более тридцати судов крейсировали день и ночь в окрестностях Землина. Уж очень ловок будет противник, если сумеет прорвать эту плотную преграду.

Но как ни были дельны эти распоряжения, они не имели бы ни малейшего успеха, если бы Сергей Ладко остался пленником в шаланде Стриги, там его никто бы не нашел. К счастью для спокойствия Драгоша, этого не случилось.

Драгош 7 сентября утром собирался отправиться к флотилии, как вдруг прибежал агент… Преступника арестовали и повели в землинскую тюрьму, доложил он.

Драгош поспешил туда. Агент не солгал. Чересчур знаменитый Ладко действительно был под замком.

Новость мгновенно распространилась и взволновала весь город. Только об этом и говорили, и на набережной целый день толпы народа торчали перед баржей известного преступника. Зеваки не обратили никакого внимания на судно, что три часа спустя прошло мимо Землина. Это судно, ничем не приметное, было шаландой Стриги.

— Что случилось в Землине? — спросил Стрига у верного Титчи, заметив оживление на набережной. — Уж не бунт ли?

Он взял зрительную трубу и долго всматривался.

— Дьявол меня забери, Титча, — вскричал он, — если это не лодка нашего молодчика!

— Ты думаешь? — спросил Титча, овладев трубой.

— Надо все разузнать, — объявил очень взволнованный Стрига. — Я отправляюсь на берег.

— Чтоб тебя схватили? Драгош — хитрец! Если это его баржа, значит, Драгош в Землине. Ты бросишься в пасть волку.

— Ты прав, — согласился Стрига, исчезая в рубке. — Я приму свои меры.

Через четверть часа он явился мастерски «камуфлированный», если позволительно употребить здесь это выражение. Бороду он сбросил и заменил фальшивыми бакенбардами, волосы спрятал под париком, широкая повязка закрывала один глаз, он с трудом опирался на палку, как человек, едва оправившийся от тяжкой болезни.



— Ну? — спросил он не без гордости.

— Великолепно! — восхитился Титча.

— Слушай, — сказал Стрига. — Пока я буду в Землине, продолжайте путь. На два-три лье ниже Белграда остановитесь и ждите меня.

— Когда ты рассчитываешь вернуться?

— Не беспокойся, вернусь.

В это время шаланда уже миновала Землин. Высадившись на берег достаточно далеко от города, Стрига направился к нему большими шагами. Но, подойдя к окраине, заковылял и, смешавшись с толпой, наполнявшей набережную, жадно прислушивался к разговорам.

Ему недолго пришлось ждать, чтобы узнать, что происходит. Никто среди оживленных групп не говорил о Драгоше. Не слышно было ничего и об Илиа Бруше. Рассуждали только о Ладко. О каком? Не о лоцмане из Рущука, чье имя использовал для своих целей Стрига, но о том воображаемом Ладко, каким его создали газетные статьи, о Ладко-злодее, Ладко-пирате, то есть фактически о нем самом, Стриге. Это его собственный арест служил темой всеобщих разговоров.

Он ничего не мог взять в толк. По-видимому, полиция допустила ошибку, арестовав невинного вместо виновного, и в этом не было ничего удивительного. Но как была связана эта ошибка, понятная ему лучше всякого другого, с присутствием здесь лодки, той, что его шаланда вела на буксире еще накануне?

Без сомнения, Стрига проявил слабость, интересуясь этой стороной вопроса. Пока существенным было то, что вместо него преследовали другого. Если подозревают этого, не подумают заняться им самим. Вот главный пункт. Остальное его не касается, — к таким выводам он пришел.

Но полная ясность не возникала. Судя по всему, получалось, что его пленник и хозяин баржи были одним лицом. Но кто же тогда был незнакомец, находившийся в заключении на шаланде и после этого так любезно заместивший ее владельца в когтях полиции? Понятно, Стрига не покинет Землина, пока не разберется. Ему пришлось вооружиться терпением.

Господин Изар Рона, которому поручили расследование, казалось, не спешил. Три дня протекло, прежде чем он подал признаки жизни. Такое предварительное выжидание составляло часть его системы. По его мнению, лучше всего было дать виновному «созреть» в одиночестве. Одиночество — великий разрушитель нравственной стойкости, и несколько дней, проведенных в одиночной камере, превосходно обезоружат противника, которого судья увидит перед собой.

Господин Изар Рона через двое суток после ареста объяснил свои идеи Карлу Драгошу, который пришел за информацией. Сыщику поневоле пришлось одобрить теорию.

— Ну, а все-таки, господин судья, — рискнул он спросить, — когда вы рассчитываете провести первый допрос?

— Завтра.

— Тогда я зайду завтра вечером, чтобы узнать результаты… Я думаю, нет нужды напоминать, на чем основываются наши предположения?

— Да, нужды нет, — заверил господин Рона. — Я помню наши предыдущие разговоры, да и мои записи очень подробны.

— Вы все-таки позволите мне, господин судья, напомнить вам о моем желании, которое я осмеливаюсь высказать?

— О каком желании?

— Чтобы обо мне не упоминалось в этом деле, по крайней мере, до нового решения о правилах моей игры. Как я вам докладывал, обвиняемый знает меня только под именем Иегера. Это еще может пригодиться. Очевидно, когда он предстанет перед судом, придется открыть мою подлинную фамилию. Но до этого еще не дошло, и, чтобы удобнее разыскивать виновников, не следует предварять события.

— Считайте, что это решено, — обещал судья.


В камере, куда его заключили, Сергей Ладко дожидался, пока им займутся.

Последовавшее за предыдущим приключением новое несчастье, такое же непостижимое, не сломило его бодрости. Не пытаясь оказать ни малейшего сопротивления в момент ареста, он позволил отвести себя в тюрьму. Чем он, впрочем, рисковал? Арест обязательно должен оказаться ошибкой, что выяснится при допросе.

К несчастью, первый допрос странно откладывался. Сергей Ладко, помещенный в строжайшую одиночку, день и ночь оставался в камере, куда время от времени сторож заглядывал через «глазок», просверленный в двери. Повинуясь приказу господина Изара Рона, этот сторож должен был заметить любые результаты метода изоляции. Однако надежда отличиться не давалась сторожу. Протекали часы и дни, а в поведении заключенного ничто не показывало перемен его настроения, даже поза оставалась неизменной. Сидя на табуретке, опершись руками на колени, с опущенными глазами и холодным лицом, он сохранял почти абсолютную неподвижность, не выказывая никаких признаков нетерпения. С первой же минуты Сергей Ладко решил держаться спокойно, и ничто не могло его взволновать. Хотя, по мере того как шло время, он начинал сожалеть о плавучей тюрьме, которая, по крайней мере, приближала его к Рущуку.

Наконец на третий день — это было уже 10 сентября — его пригласили выйти из камеры. Окруженный четырьмя солдатами со штыками наперевес, он проследовал по длинному коридору, спустился по нескончаемой лестнице, потом пересек улицу и ступил во Дворец Правосудия, построенный против тюрьмы.

Улица кишела народом, теснившимся позади шеренги полицейских агентов. Когда показался узник, из толпы донеслись свирепые выкрики ненависти к страшному преступнику, который так долго оставался безнаказанным. Каковы бы ни были чувства Сергея Ладко, подвергшегося незаслуженным оскорблениям, он их не показал. Твердым шагом он вошел во дворец и после нового ожидания наконец очутился перед судьей.

Господин Изар Рона, маленький, тщедушный, белокурый, с редкой бородкой, с желчным цветом лица, был чиновником с грубыми манерами.

Оперируя смелыми утверждениями, резкими отрицаниями, он нападал на противника внезапно, более желая внушить страх, чем вызвать доверие.

Конвоиры вышли по знаку судьи. Стоя посреди комнаты, Сергей Ладко ждал, когда судья соблаговолит начать допрос. В углу писарь приготовился вести протокол.

— Садитесь, — приказал господин Рона брюзгливым тоном.

Сергей Ладко повиновался. Чиновник продолжал:

— Ваше имя?

— Илиа Бруш.

— Местожительство?

— Салька.

— Профессия?

— Рыболов.

— Вы лжете, — заявил судья, уставясь на обвиняемого.

Легкая краска покрыла лицо Сергея Ладко, а глаза его блеснули. Но он принудил себя к спокойствию.

— Вы лжете, — повторил господин Рона, — Вас зовут Ладко. Ваше местожительство— Рущук.

Лоцман растерялся. Итак, его настоящее имя стало известно. Как это могло случиться? А судья, от которого волнение подсудимого не ускользнуло, продолжал резким голосом:

— Вы обвиняетесь в трех простых ограблениях, в девятнадцати грабежах со взломом, совершенных при отягчающих обстоятельствах, в трех убийствах и шести покушениях на убийство, и все эти преступления совершены умышленно в течение менее чем двух лет. Что вы можете на это сказать?

Ошеломленный лоцман слушал этот невероятный перечень.

Как! Путаница, которой он опасался, узнав от господина Иегера о существовании своего зловещего однофамильца, все-таки произошла. А если так, зачем же ему соглашаться, что он Сергей Ладко? Перед этим у него была мысль во всем признаться и просить судью не выдавать его туркам, против которых он боролся. Сейчас он понял, что такое признание скорее повредило бы, нежели оказалось полезным. Ведь именно его, Сергея Ладко из Рущука, а не кого другого, обвиняют в ужасной цепи преступлений. Без сомнения, назвав свое настоящее имя, он добьется, что его невиновность будет доказана. Но сколько на это уйдет времени? Нет, лучше играть до конца роль рыболова Илиа Бруша, потому что это имя человека, ни в чем не замешанного.

— Вы ошибаетесь, — заявил твердо лоцман. — Меня зовут Илиа Бруш, и я живу в Сальке. Вы легко можете в этом убедиться.

— Это будет сделано, — сказал судья, беря бумагу. — А пока вы должны узнать некоторые обвинения, которые над вами тяготеют.

Сергей Ладко стал еще внимательнее.

— На данный момент, — начал судья, — мы оставим в стороне главные преступления, в которых вас обвиняют, и займемся самыми свежими, совершенными во время вашего путешествия, закончившегося арестом. — Переведя дыхание, господин Рона продолжал: — Ваше присутствие впервые было замечено в Ульме. Мы считаем, что там и началось ваше путешествие.

— Простите, сударь, — живо перебил Сергей Ладко. — Мое путешествие началось значительно раньше Ульма[31], потому что я завоевал два первых приза на рыболовном конкурсе в Зигмарингене, и я начал спускаться по реке из Донауэшингена.

— В самом деле, верно, — согласился судья, — что некий Илиа Бруш был провозглашен лауреатом зигмарингенского конкурса, устроенного «Дунайской лигой», и что этого Илиа Бруша видели в Донауэшингене. Но или вы явились в Зигмаринген под вымышленной фамилией, или подменили указанного Илиа Бруша в то время, когда он плыл из Донауэшингена в Ульм. Это обстоятельство мы в свое время выясним, будьте уверены.

Сергей Ладко с глазами, широко раскрытыми от удивления, слушал, как во сне, эти фантастические умозаключения. Еще немного, и несуществующего Илиа Бруша внесут в список его жертв! Не желая отвечать, он пожал плечами, а судья, устремив на него пристальный взгляд, внезапно спросил:

— Что вы делали в Вене двадцать пятого августа у еврея Симона Клейна?

Сергей Ладко вздрогнул во второй раз. Знали даже и это посещение! Правда, в нем не было ничего предосудительного, но признаться — это означало открыть свою подлинную личность, и раз он уже решил все отрицать, нужно до конца идти по этому пути.

— У Симона Клейна? — переспросил он, точно не понимая.

— Вы отпираетесь? — молвил господин Рона. — Я этого ожидал. Так я вам скажу, что, отправляясь к еврею Симону Клейну, — говоря это, судья приподнялся на кресле, чтобы придать своим словам сокрушительную силу, — вы шли туда, чтобы условиться с постоянным укрывателем вашей шайки.

— Моей шайки!.. — повторил остолбеневший лоцман.

— Ах, извините, — иронически согласился судья, — я не хочу сказать, что вы участник банды, ведь вы не Ладко, а безобидный рыболов-удильщик Илиа Бруш. Но, если вы в самом деле Илиа Бруш, почему вы скрываетесь?

— Я скрываюсь?… — запротестовал Сергей Ладко.

— Черт побери! — вскричал господин Изар Рона. — А для чего же в таком случае вы прячете под темными очками глаза, самые лучшие на свете, — да, кстати, потрудитесь их снять, эти очки! Зачем вы красите в черный цвет белокурые волосы?…

Сергей Ладко был уничтожен.

Полиция знала все, и сеть чем дальше, тем плотнее обтягивала его; как будто не замечая его смущения, господин Рона продолжал атаку:

— Ну, ну! Вот вы и сбавили прыть, приятель! Вы не знали, что нам столько известно… Но я продолжаю. В Ульме вы взяли пассажира?

— Да, — ответил Сергей Ладко.

— Его имя?

— Господин Иегер.

— Правильно. Не можете ли вы сказать, что случилось с этим господином Иегером?

— Я этого не знаю. Он покинул баржу почти у впадения Ипеля[32]. Я был очень удивлен, не найдя его, когда возвратился к барже.

— Возвратившись, говорите вы. А куда вы уходили?

— В деревушку в окрестностях, чтобы достать подкрепительного для моего пассажира.

— Он был болен?

— Очень болен. Перед этим он чуть не утонул.

— И это вы его спасли, я думаю?

— А кто же мог быть, если не я?

— Гм!.. — сказал судья, немного смущенный. Потом он овладел собой. — Вы рассчитываете, без сомнения, растрогать меня этой историей о спасении?

— Растрогать? — запротестовал Ладко. — Вы допрашиваете, я отвечаю. Вот и все.

— Хорошо, — подытожил Изар Рона. — Но скажите, до этого случая вы никогда не покидали вашу баржу, как я полагаю?

— Один раз, чтобы побывать у себя в Сальке.

— Можете вы точно назвать дату этой отлучки?

— Почему же нет, — только немного подумаю.

— Я вам помогу. Не случилось ли это в ночь на двадцать девятое августа?

— Возможно.

— Вы этого не отрицаете?

— Нет.

— Вы в этом признаетесь?

— Если угодно, да.

— Итак, мы договорились… Салька находится на левом берегу Дуная, как мне помнится? — спросил господин Рона с простодушным видом.

— Да.

— И кажется, в ночь на двадцать девятое августа было темно?

— Очень темно. Была ужасная погода.

— Это и объясняет вашу ошибку. По вполне понятному заблуждению, вы, думая причалить к левому берегу, высадились на правом.

— На правом берегу?

Господин Изар Рона внезапно встал и, смотря обвиняемому прямо в глаза, произнес:

— Да, на правом берегу, прямо против виллы графа Хагенау!

Сергей Ладко напрасно перебирал свои воспоминания. Хагенау? Он не знал этого имени.

— Вы очень упрямы, — объявил судья, обманувшись в попытке запугать допрашиваемого. — Вы, понятно, в первый раз услышали имя графа Хагенау, и если в ночь на двадцать девятое августа его вилла была ограблена, а сторож Христиан Хоэль серьезно ранен, это все произошло без вашего ведома или участия. Где, к черту, у меня голова? Как можете вы знать о преступлениях, совершенных неким Ладко? Ладко, кой дьявол! Ведь это не ваше имя!

— Да, мое имя Илиа Бруш, — заявил лоцман, голосом менее уверенным, чем вначале.

— Прекрасно, превосходно! Это записано в протокол. Но если вы не Ладко, почему вы исчезли после совершения этого преступления, чтобы раскрыть инкогнито, — и очень осторожно притом! — только на весьма приличном расстоянии от виллы Хагенау? Почему вы, прежде так открыто рекламировавший свою персону, не были замечены ни в Будапеште, ни в Нейзаце, ни в другом сколько-нибудь значительном городе? Почему вы забросили роль удильщика до такой степени, что даже иногда покупали рыбу в деревнях, где соизволили останавливаться?

Все это окончательно сбивало с толку несчастного лоцмана. Ведь он исчез против своей воли. После той ночи на 29 августа разве не был он все время пленником? Если его похитили-тогда что удивительного, что он исчез? Напротив, следовало бы недоумевать, что нашлись люди, которые обратили на его пропажу внимание.

Но это заблуждение полиции, по крайней мере, легко рассеять. Достаточно чистосердечно рассказать о непонятном приключении, жертвой которого он стал. Может быть, правосудие окажется более проницательным и распутает темное дело. Решив все это рассказать, Сергей Ладко нетерпеливо ожидал, когда господин Рона позволит ему вставить слово. Но судью, что называется, понесло. Теперь он заходил по кабинету из угла в угол и бросал в лицо обвиняемому горстями аргументы, которые считал неотразимыми.

— Если вы не Ладко, — продолжал он с возрастающей горячностью, — как получилось, что после ограбления виллы Хагенау, совершенного по несчастной случайности как раз в то время, когда вы покидали баржу, произошло воровство — да, простое воровство! — в деревне Шушек в ночь на шестое сентября, именно в ту ночь, которую вы должны были провести против этой деревни? Если, наконец, вы не Ладко, почему и зачем находился в вашей лодке портрет, подаренный мужу вашей женой Натчей Ладко?

Господин Рона целил метко, и его последний аргумент произвел поразительный эффект. Лоцман опустил голову, и по его лицу катились крупные капли пота.

А судья продолжал еще громче:

— Если вы не Ладко, почему этот портрет исчез в тот день, когда вы почувствовали, что вам грозит опасность? Рисунок лежал в сундуке у правого борта. Его там больше нет. Его присутствие вас обвиняло; его отсутствие вас приговаривает. Что вы на это скажете?

— Ничего, — глухо пробормотал Ладко. — Я совершенно не понимаю, что со мной происходит.

— Прекрасно поймете, если захотите! Прервем на время наш интересный разговор. Вас отправят обратно в камеру, где вы можете предаваться размышлениям. А пока подведем итоги сегодняшнему допросу. Вы заявляете: во-первых, вас зовут Илиа Бруш; во-вторых, вы получили приз на конкурсе в Зигмарингене; в-третьих, проживаете в Сальке; в-четвертых, ночь с двадцать восьмого на двадцать девятое августа вы провели именно в этом поселке. Все это будет проверено. Со своей стороны я утверждаю; первое: ваше имя — Ладко; второе: ваше местожительство — Рущук; третье: в ночь с двадцать восьмого на двадцать девятое августа с помощью многочисленных сообщников вы ограбили виллу Хагенау и участвовали в покушении на убийство сторожа Христиана Хоэля; четвертое: вам приписывается кража в ночь с пятого на шестое в Шушеке, жертвой которого стал некий Келлерман; наконец, вы обвиняетесь в других многочисленных грабежах и убийствах, совершенных в придунайских областях. Расследование этих преступлений начато. Вызваны свидетели, будут устроены очные ставки… Подпишете протокол допроса… Нет?… Как угодно!.. Стража, увести обвиняемого!



Чтобы вернуться в тюрьму, Сергею Ладко снова пришлось идти через толпу и слушать враждебные выкрики. Народный гнев, казалось, еще увеличился за время долгого допроса, и полиция с трудом оберегала заключенного от расправы.

В первых рядах ревущей толпы стоял Стрига. Он пожирал глазами узника, так неожиданно занявшего его место. Но он не узнавал этого человека: бритого, с черными волосами, в темных очках, — загадка оставалась загадкой.

Стрига задумчиво удалился вместе с остальными зеваками, когда двери тюрьмы закрылись. Решительно, он не знал арестованного. Это не был, во всяком случае, ни Драгош, ни Ладко. А если так, то какое ему дело до Илиа Бруша или всякого другого? Кто бы ни был обвиняемый, важно, что он отвлек внимание правосудия, и Стрига не видел больше причин задерживаться в Землине, он решил завтра же отправиться на свою шаланду.

Но утром чтение газет заставило его изменить свои намерения. Дело Ладко велось в строгом секрете, и потому печать настойчиво стремилась проникнуть в тайну следствия, и, надо сказать, ей это во многом удалось.

Газеты излагали достаточно подробно содержание первого допроса, сопровождая отчеты комментариями, неблагоприятными для обвиняемого. Вообще журналисты удивлялись упорству, с которым арестованный пытался представиться простым рыболовом Илиа Брушем из маленького городка Салька. Какой интерес держаться подобной линии защиты, если хрупкость ее очевидна? По сведениям прессы, господин Изар Рона уже направил в Грон следственную комиссию. Вскоре и в Сальку отправится чиновник и произведет дознание, оно разобьет, несомненно, все утверждения обвиняемого. Илиа Бруша будут искать и найдут… если он существует, что очень сомнительно.

Эти новости повлияли на Стригу. Странная мысль пришла ему в голову и вполне сложилась, когда он кончил читать. Разумеется, очень хорошо, что правосудие схватило невиновного. Но будет еще лучше, если оно его не выпустит. А что для этого нужно? Представить им Илиа Бруша во плоти и крови и тем самым окончательно уличить в обмане настоящего Илиа Бруша, рыболова-лауреата, того, кто под этим именем заточен в землинской тюрьме. Это доказательство добавится к тем, которые уже привели к аресту, и, может быть, окажется самым веским для решительного приговора, к большой радости подлинного преступника.

Стрига немедленно оставил город, но не вернулся на шаланду. Наняв экипаж, он отправился на железную дорогу, и поезд помчал его на север, к Будапешту.

В это время Сергей Ладко в уже привычной неподвижности считал часы. От судьи он вернулся, испуганный тяжестью предъявленных обвинений. Со временем он сумеет, конечно, доказать свою невиновность. Но надо вооружиться терпением, так как обстоятельства, видимо, сложились против него, а правосудие плохо руководствуется логикой, когда строит обвинение лишь на гипотезах.

А ведь от простых подозрений до формальных доказательств далеко, доказательств же против него никогда не будет.Единственным свидетелем, кого Ладко мог опасаться, и только потому, что тот знал тайну его имени, был еврей Симон Клейн. Но из чувства профессиональной честности Клейн вряд ли согласится его опознать. Да и захотят ли устраивать очную ставку Ладко с его старым венским посредником? Разве судья не объявил, что он прикажет произвести расследование, похоже, только в Сальке? Результат будет, несомненно, превосходным, и заключенный получит свободу.

Прошло несколько дней; Сергей Ладко возвращался к этим мыслям с лихорадочной настойчивостью. Салька недалеко, и не нужно столько времени для розысков. Но только на седьмой день после первого допроса его снова ввели в кабинет господина Изара Рона.

Судья сидел за столом и, казалось, был очень занят. Он оставил лоцмана стоять на ногах минут десять, как будто не замечая его присутствия.

— Мы получили ответ из Сальки, — сказал он наконец равнодушно, не поднимая глаз на обвиняемого, наблюдая за ним тайком сквозь опущенные ресницы.

— А! — с удовлетворением воскликнул Сергей Ладко.

— Вы были правы, — продолжал господин Рона. — В Сальке действительно есть Илиа Бруш, он пользуется прекрасной репутацией.

— А! — еще раз воскликнул лоцман, ему уже казалось, что двери тюрьмы раскрываются.

Судья прикинулся еще более равнодушным и незаинтересованным и пробормотал, как будто не придавая своим словам никакого значения:

— Полицейский комиссар из Грона произвел дознание, и ему удалось говорить с ним самим.

— С ним самим? — повторил, не понимая, Сергей Ладко.

— С ним самим, с Илиа Брушем, — подтвердил судья.

Сергею Ладко показалось, что кто-то из них двоих сейчас бредит. Как могли найти в Сальке другого Илиа Бруша?

— Это невозможно, сударь, — пробормотал он, — произошла ошибка.

— Судите сами, — возразил судья. — Вот рапорт полицейского комиссара из Грона. Этот уважаемый чиновник, исполняя поручение, отправился четырнадцатого сентября в Сальку и явился в дом, расположенный на углу набережной и будапештской дороги. Ведь вы, кажется, этот адрес давали? — перебил себя судья.

— Да, сударь, — ответил Сергей Ладко в полной растерянности.

— И будапештской дороги, — повторил судья. — Он был принят в этом доме господином Илиа Брушем лично, и тот объявил, что он только недавно возвратился после довольно продолжительного отсутствия. Комиссар добавляет, что сведения, которые он собрал о господине Илиа Бруше, устанавливают его безупречную порядочность и тот факт, что никакой другой обитатель Сальки не носит это имя… Имеете ли что-нибудь сказать? Прошу вас, не стесняйтесь.

— Нет, сударь, — пробормотал Сергей Ладко, чувствуя, что сходит с ума.

— Вот первый пункт и выяснен, — с удовлетворением заключил господин Рона и посмотрел на узника, словно кот на мышь.

Глава XIV МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ


После второго допроса Сергей Ладко вернулся в камеру, уже совсем не отдавая себе отчета в том, что происходит. Он едва слышал вопросы судьи после того, как ему прочитали донесение полицейского комиссара из Грона, и отвечал на них тупо, не всегда вразумительно. То, что случилось, превосходило его понимание. Чего хотели от него в конце концов? Похищенный, заточенный на борту шаланды неведомыми врагами, он только что добился свободы, чтобы сразу ее потерять; и вот теперь нашелся в Сальке другой Илиа Бруш, второй он сам, в его собственном доме!.. Это переходило в какую-то фантасмагорию!..

Ошеломленный, чуть ли не сведенный с ума последовательностью и внешним правдоподобием необъяснимых событий, он чувствовал, что является игрушкой могущественных враждебных сил, что он, как безвольная и беззащитная добыча, втянут в колеса ужасной машины, называемой правосудием.

Это отчаяние, этот паралич воли так красноречиво выражались на его лице, что один из сопровождавших тюремщиков даже растрогался, хотя и считал узника самым отвратительным злодеем.

— Видно, дело идет не так, как вам хотелось бы, приятель? — проявляя и словами и интонацией желание хоть немного ободрить заключенного, спросил служитель, хотя и пресыщенный по своей профессии зрелищем людских бедствий.

Он мог говорить с глухим, результат оказался бы тот же.

— Ну, — снова начал добродушный страж, — не теряйте головы. Господин Изар Рона — славный малый, и, может быть, все устроится лучше, чем вы думаете… А пока я оставляю вам вот это… Тут есть кое-что о вашей родной стране… это вас развлечет…

Узник сидел неподвижно. Он ничего не понимал, ни на что не реагировал.

Он не слышал, как снаружи застучали засовы, и не видел газету, которую тюремщик положил на стол уходя.

Протекали часы. Кончился день, потом прошла ночь, и опять наступил рассвет. Словно прикованный к стулу, Ладко не чувствовал, как бежит время.

Однако когда солнечный свет ударил в лицо, он как будто вышел из оцепенения. Открыл глаза, и его блуждающий взгляд обежал камеру. Первое, что он заметил, была газета, оставленная накануне жалостливым тюремщиком.

Газета лежала на столе так, что открывала заголовок, напечатанный огромными буквами. «Резня в Болгарии» — объявлял заголовок, что сразу, конечно, бросилось в глаза Сергею Ладко. Он лихорадочно схватил лист. Трезвость рассудка быстро возвращалась к нему.

События, о которых Сергей Ладко узнал таким образом, в то время обсуждались всей Европой и возбуждали всеобщий ропот негодования.

Как уже говорилось в начале этого рассказа, вся балканская область оказалась тогда в огне. Летом 1875 года восстала против турецкого феодального и национального гнета Герцеговина[33] и турецкие войска не могли ее усмирить. В мае 1876 года поднялась, в свою очередь, Болгария;[34] Порта[35] ответила на восстание сосредоточением многочисленной армии в треугольнике, вершинами которого служили Рущук, Видин и София. Наконец, 1 и 2 июля того же 1876 года Сербия[36] и Черногория[37] выступили на сцену и объявили Турции войну. Сербы под предводительством русского генерала Черняева[38] сначала достигли некоторых успехов, но потом им пришлось с боями отступить к своей границе, и 1 сентября князь Милан[39] вынужден был просить перемирия на десять дней, во время которого умолял о вмешательстве могущественных христианских монархов, на что те, к несчастью, долго не решались.

«Тогда, — пишет Эдуард Дрио в своей «Истории восточного вопроса», — произошел самый ужасный эпизод этой борьбы; он напоминает резню в Кио во время греческого восстания[40]. Порта, воюя с Сербией и Черногорией, боялась, что болгарское восстание в тылу армии помешает военным операциям. Отдал ли губернатор Болгарии Шефкаг-паша приказ подавить восстание, не считаясь со средствами? Это возможно. Банды башибузуков[41] и черкесов, вызванные из Азии, были брошены на Болгарию и затопили ее морем крови[42]. Они дали полную волю своим разнузданным страстям, жгли деревни, убивали мужчин после самых утонченных пыток, распарывали животы женщинам, резали на куски детей. Насчитывалось от двадцати пяти до тридцати тысяч жертв…»

Крупные капли пота катились по лицу Сергея Ладко, когда он читал газету. Что сталось с Натчей среди этих ужасных потрясений?… Жива ли? А вдруг она погибла, и ее труп, искрошенный на куски, вместе с телами стольких невинных жертв валяется в грязи, в крови, попираемый копытами лошадей?

Сергей Ладко яростно забегал по камере, точно ища выхода, чтобы мчаться на помощь Натче.

Этот порыв отчаяния был недолгим. Придя в чувство, он заставил себя успокоиться и с ясной головой стал искать средства вернуть свободу.

Обратиться к судье, открыть ему без обиняков правду, умолять о снисхождении?… Неверный ход. Какие у него шансы добиться доверия у предубежденного человека после долгого упорствования во лжи? Во власти ли арестованного разрушить одними лишь словами подозрения, тяготеющие над именем Ладко? Нет. Все равно понадобится следствие, и оно займет недели, а то и месяцы.

Надо бежать.

Еще когда он сюда только вошел, он исследовал камеру. На это не понадобилось много времени. Четыре стены с двумя проемами: с одной стороны дверь, с другой — окно. По бокам — другие камеры. Значит, только за окном была свобода.

Ширина окна, верхний свод которого упирался в потолок, составляла метра полтора. Окно внутри камеры закрывала решетка из металлических прутьев, верхний конец их упирался в потолок, а нижний в подоконник, сделанный из плиты песчаника. Поперечных прутьев решетка не имела, что, конечно, облегчало побег. Зато снаружи окно закрывалось деревянным ящиком без верхней стороны, в это отверстие виднелся маленький кусочек неба.

Судя по длине лестниц, которыми он проходил по вызовам к судье, Сергей Ладко считал, что камера помещается на четвертом этаже тюрьмы. По крайней мере, двенадцать — четырнадцать метров отделяло его от земли. Возможно ли их преодолеть, не повредившись? Он решил приняться за работу немедленно.

Понятно, прежде всего следовало обзавестись инструментом. При обыске карманный нож отобрали, а в тюрьме не видать ничего подходящего. Стол, табуретка и постель — каменный выступ, накрытый тощим соломенным матрацем, — вот вся меблировка.

Сергей Ладко долго и напрасно искал, когда, в сотый раз обшаривая одежду, наткнулся на что-то твердое. Ни его тюремщики, ни он сам не думали о такой незначительной вещи, как пряжка от брюк. Но какой нужной показалась ему эта ничтожная штуковина, единственный металлический предмет, которым он располагал!

Сняв пряжку и не теряя ни минуты, Сергей Ладко принялся за подоконник возле одного из прутьев, и камень, упорно царапаемый шпеньками пряжки, стал пылью осыпаться на пол. Эта работа, медленная и тяжелая, осложнялась надзором, которому подвергался узник.

Не проходило, видимо, и часа без того, чтобы тюремщик не заглядывал в дверной глазок. Поэтому приходилось все время прислушиваться к наружным шумам, при малейшем признаке опасности прекращать работу и быстро уничтожать уличающие следы.

Для этой цели Сергей Ладко догадался употребить тюремный хлеб. Сырым, липким его ломтем он придавливал пыль, падавшую с подоконника, пыль прилипала к ломтю и получалась замазка, ею Ладко затирал углубление возле прута.

После двенадцатичасовой работы прут удалось подкопать на глубину в три сантиметра, но шпеньки пряжки сточились. Сергей сломал пряжку и употребил в дело обломки. Еще через двенадцать часов и эти стальные кусочки словно растворились.

К счастью, удача, которая один раз улыбнулась узнику, точно не хотела его покидать. Когда принесли еду, он рискнул спрятать столовый ножик, и, поскольку тюремщик не заметил хищения, узник повторил его столь же успешно на следующий день. У него оказались два орудия, значительно более надежные, чем то, каким он до сих пор располагал. Это были скверные ножи грубой работы, но, неудобные для еды, они оказались весьма подходящими для столь же грубого дела.

С этого времени работа пошла скорее, хотя и недостаточно быстро: отвлекали обходы тюремщиков, вызовы к судье, участившему допросы.

Результат допросов был всегда один и тот же. При каждом вызове проходила вереница свидетелей, но их показания не вносили в дело никакой ясности. Если некоторые находили смутное сходство между Сергеем Ладко и преступником, которого они более или менее ясно разглядели в день, когда стали его жертвами, другие категорически отрицали всякую похожесть. Господин Рона напрасно приставлял обвиняемому фальшивые бакенбарды, подстриженные на всевозможные манеры, заставлял показывать глаза или прятать их под темными стеклами очков, но ему не удалось получить ни одного достоверного свидетельства.

Сергей Ладко совсем не интересовался допросами. Он послушно подчинялся экспериментам судьи, наряжался в парики и фальшивые бороды, снимал и надевал очки, не позволяя себе ни малейших возражений. Его мысли были далеко от этого кабинета, они оставались в камере, где железный прут, отделявший от свободы, мало-помалу вылезал из камня.

Четыре дня потребовалось, чтобы обнажить прут снизу целиком. Этот вечер 23 сентября Ладко хорошо запомнил. Теперь оставалось перепилить верхний конец.

Тут пришлось намного труднее. Уцепившись одной рукой за решетку, Сергей Ладко другой водил взад и вперед свое орудие. Нож плохо выполнял роль пилы и очень медленно вгрызался в железо. Да и утомительная поза требовала частых передышек.

Наконец 29 сентября, еще после шести дней тяжких усилий, Сергей Ладко почувствовал, что глубина надреза достаточна. Еще несколько миллиметров, и железо будет перепилено целиком. Значит, не трудно переломить металл. Произошло это вовремя: лезвие второго ножа уже превратилось в проволочку.

На следующее утро после обхода, свободно располагая целым часом, Сергей Ладко настойчиво продолжал делать задуманное. Как он и предполагал, прут согнулся и лопнул сразу. Через отверстие узник вылез за решетку, и, глядя поверх края деревянного ящика, жадно осмотрелся.

Как он и предполагал, от земли отделяло метров пятнадцать. Расстояние можно было преодолеть, только располагая веревкой. Но спуск на землю был наименее трудной частью задачи, хотя как ее решить— оставалось неясным.

Чем больше всматривался он, тем сложнее рисовалась ситуация. Тюрьму окружала дорога для часовых, с другой стороны примыкавшая к стене высотой метров в восемь, за нею виднелись крыши домов. Спустившись, нужно было перебраться через ограду, а это с первого взгляда казалось невыполнимым.

Судя по отдаленности домов, тюрьму, очевидно, окружала улица. Оказавшись там, беглец окажется беззащитным перед каждым встречным. Как выбраться из поселка незамеченным?

В поисках выхода из положения Сергей Ладко стал внимательно разглядывать все, что открывалось слева. Он увидел Дунай, с желтыми водами, покрытыми бесчисленными судами всевозможных размеров. Одни из них поднимались или спускались по реке, другие стояли на якорях у набережной. Среди этих последних лоцман сразу же узнал свою баржу. Она ничем не выделялась среди соседних судов, и ничто не показывало, что ее охраняли. Вот будет удача, если Сергей Ладко сможет ею завладеть! Тогда беглец менее чем через час пересечет границу, а на сербской территории он будет смеяться над австро-венгерским правосудием!

Он снова посмотрел направо и насторожился. Поддерживаемый на определенных расстояниях солидными скобами, вделанными в стену, с крыши спускался железный стержень, — очевидно, проводник громоотвода, — и проходил не очень далеко от окна камеры Сергея, чтобы потом уйти в землю. Стержень сделает спуск довольно легким, если удастся до него дотянуться.

Кажется, удастся. Вдоль стены снаружи род карниза, одно из нехитрых архитектурных украшений здания, образовал выступ шириной в двадцать — двадцать пять сантиметров. При хладнокровии и ловкости можно по нему пройти, достигнуть стержня громоотвода.

Но если и увенчается успехом такая безумно смелая попытка, наружная стена все-таки останется недоступной. Заключенный в камере или во дворе тюрьмы — все равно узник.

Сергей Ладко теперь разглядывал стену с таким вниманием, какого он ей до того не уделял; он заметил, что верхняя часть выложена с обеих сторон рядом квадратных выступов из камня. Еще одно архитектурное украшение и, кажется, тоже полезное… Он вернулся в камеру.

Он принял решение. Средство завоевать свободу наперекор всему было найдено. Каким бы оно ни казалось рискованным, оно могло, оно должно увенчаться успехом. И в конце концов, лучше смерть, чем продолжение подобной муки.

Терпеливо ждал он второго обхода. Время еще оставалось, он принялся заканчивать свои приготовления. Остатком ножа нарезал из простыни полсотни полос в несколько сантиметров шириной. Чтобы не привлечь внимания тюремщика, оставил часть полотна, и постель сохранила внешний вид. Ведь не придет же им в голову поднимать одеяло.

Нарезанные полосы он сплел по четыре в прочную веревку длиной от четырнадцати до пятнадцати метров, ее он тщательно спрятал под каменной кроватью.

Теперь готово, и он решил, что бегство совершится в этот же вечер, в девять часов.

В этот последний день Сергей Ладко продумывал мельчайшие подробности своего предприятия, перебирая в уме счастливые случайности и опасности. Что его ждет: свобода или смерть? Это решит ближайшее будущее. Во всяком случае, он рискнет.

Но перед тем как пробил час действия, судьба приготовила Сергею последнее испытание. Было около трех часов пополудни, когда засовы камеры отодвинулись с большим, нежели всегда, шумом. Чего от него хотят? Опять поведут к господину Изару Рона? Впрочем, для допросов обычный час уже миновал.

Нет, произошло что-то иное. Через распахнутую дверь Ладко увидел в коридоре помимо тюремщика, группу из трех незнакомых особ. Выделялась, конечно, женщина лет двадцати, с нежным и добрым лицом. Из сопровождавших ее мужчин один, очевидно, был ее мужем. Льстивое обращение и угодливая поза тюремщика перед третьим позволили угадать в нем директора тюрьмы.

Судя по особо почтительному отношению к ним, посетители принадлежали к людям высокого круга, возможно даже это была путешествующая княжеская чета, при ней директор играл роль чичероне[43].

— Сейчас занимает эту камеру, — объяснил он гостям, — не кто иной, как знаменитый Ладко, атаман дунайской банды, имя его, конечно, дошло и до вас.

Молодая женщина пугливо взглянула на знаменитого злодея. Но он совсем не внушал ужаса, этот прославленный преступник. Невозможно было представить себе атамана бандитов такой легендарной жестокости в облике исхудалого, изможденного, бледного человека, чьи глаза выражали отчаяние и глубокую тоску.

— Правда, он упорно настаивал на своей невиновности, — беспристрастно добавил директор, — но мы привыкли к таким песням.

Потом он указал посетителям на порядок и превосходную чистоту в келье. В пылу рассуждений он даже переступил порог и приготовился прислониться к окну, чтобы стать лицом к слушателям в позе лектора.

Сергей Ладко замер. Того не подозревая, директор слегка прикоснулся к тому месту, где работал узник, и каменная пыль начала сыпаться тонкой струйкой. Другим движением он тронул затычку из хлеба, она вывалилась из камня и упала на пол. Обнаженная оконечность прута ясно показалась в глубине ячейки.

Заметил ли это кто-нибудь? Да! Пока высокий гость и директор рассматривали жалкий стол, будто какую-то достопримечательность, а тюремщик почтительно отвернулся и глядел в глубину коридора, посетительница устремила взор на углубление, выдолбленное в стене, и выражение ее лица показало, что она поняла его значение.

Она собирается заговорить… одним сказанным словом разрушить столько трудов… Сергей Ладко ждал и чувствовал, что силы по капелькам уходят от него.

Немного побледнев, молодая женщина подняла глаза на узника. Увидела ли она слезы, готовые скатиться из-под век? Уловила ли его молчаливую мольбу? Поняла ли весь ужас его отчаяния?

Прошло десять трагических секунд, и женщина внезапно повернулась, испустив крик боли. Ее спутники кинулись к ней. Что случилось? Ничего серьезного, объяснила она дрожащим голосом, пытаясь улыбнуться. Просто она глупо подвернула себе ногу, вот и все.

Пока Сергей Ладко незаметно переместился к предательски обнаженному пруту, муж, директор и тюремщик суетились. Двое первых вышли, поддерживая мнимо пострадавшую; третий поспешил задвинуть засов. Ладко остался один.

Какой порыв благодарности к пожалевшему его нежному созданию переполнил грудь Сергея Ладко! Он спасен благодаря ей. Он обязан ей жизнью, больше чем жизнью — свободой.

Обессиленный, он упал на кровать. Волнение было слишком жестоким. Он враз ослабел под этим ударом судьбы.

День завершился без дальнейших происшествий, и наконец на городской башне пробило девять. Ночь выдалась самая подходящая. Густые тучи покрывали небо, усиливали темноту.

Отдаленный шум в коридоре возвестил о приближении обхода. Стража остановилась перед дверью. Тюремщик заглянул в глазок и, удовлетворенный, удалился. Заключенный спал, укрывшись одеялом до подбородка. Обход удалился, шум шагов затих.

Момент действовать настал.

Сергей Ладко тотчас вскочил с постели и сложил под одеялом матрац так, чтобы в полумраке камеры он походил на спящего человека. Затем взял веревку и, снова выскользнув за решетку, взобрался, как и в прошлый раз, на верхний край деревянного колпака.

Карнизы, украшавшие здание, располагались на уровне пола каждого этажа; значит, предстояло спуститься на четыре метра. Закинув веревку за один из прутьев и держась за нее, беглец очутился на выступе.

Опираясь спиной о стенку, он держался левой рукой за веревку и отдыхал.

Беглец благоразумно принудил себя к крайней медлительности; ему удалось перехватить веревку правой рукой, а левой он ощупывал стену; нащупал крюк, вделанный в стену.

Зацепившись за него пальцами, Сергей Ладко притянул к себе один из концов веревки, та с валилась ему на плечи. Теперь, если бы даже беглец и захотел, он не смог бы вернуться в камеру. Путь назад был отрезан.

Сергей рискнул повернуть голову к стержню громоотвода, в нем рассчитывал он найти поддержку при спуске. Каков же был его ужас, когда он увидел, что более двух метров отделяло стержень от него!



Однако следовало действовать. Он стоял на узком выступе, опираясь спиной о стену, поддерживаемый над пустотой ничтожным куском железа, готовым выскользнуть из его пальцев, и в таком положении не мог оставаться долго.

Беглец отклонился от окна, распрямил левую руку и — о счастье! — ухватился за громоотвод.

Теперь он скользил по стержню и останавливался у скобок, прикреплявших его к стене. Так он переводил дух.

До беглеца доносился равномерный звук шагов: там ходил караульный солдат. Судя по звуку, который то усиливался, то утихал, часовой, пройдя часть дорожки, примыкавшей здесь к зданию тюрьмы, поворачивал, чтобы обойти другой фасад, и снова возвращался. Сергей Ладко рассчитал, что отсутствие солдата продолжалось три-четыре минуты. За это время нужно преодолеть расстояние до наружной стены.

Он различил под собой ее гребень, но не мог разглядеть выступов, зубцов, украшавших ее верхушку. Приходилось действовать наугад.

Сложив веревку вдвое, Сергей сделал на ней скользящую петлю, получил подобие лассо и начал метать на верхушку стены, пытаясь зацепить за один из выступов.

Полный мрак скрывал цель, и следовало рассчитывать только на счастливую случайность. Больше двадцати раз он безрезультатно бросал веревку и наконец почувствовал сопротивление. Ладко напряг мышцы, веревка держалась крепко. Итак, попытка удалась: петля захлестнулась вокруг выступа. Беглец крепко затянул ее. Пропустил один из свободных концов веревки между стеной и стержнем громоотвода и надежно связал его с другим. Теперь между стеной тюрьмы и наружной оградой пролег воздушный мостик.

Уж очень это был ненадежный мостик! Не порвется ли веревка, не отцепится ли от камня, который ее держит? В первом случае совершится падение с десятиметровой высоты; во втором — он понесется к стене тюрьмы, наподобие маятника, и разобьется об нее.

Ладко не колебался перед такими опасностями. Веревка держалась прочно, он туго связал ее концы, потом, готовый устремиться в пространство, стал прислушиваться к шагам караульного.

Тот как раз проходил под беглецом. Потом завернул за угол здания, и его шаги затихли. Надо было не терять ни секунды.

Вися между небом и землей, Ладко продвигался осторожно и равномерно, не беспокоясь о том, что веревка провисала под его тяжестью. Он хочет пройти. Он пройдет.

Он прошел. Менее чем в минуту он преодолел головокружительную бездну и достиг гребня стены.

Он спешил все больше и больше. Едва ли десять минут прошло с тех пор, как он покинул камеру, но они ему показались длиннее часа, и он боялся, как бы обход не вздумал войти в камеру. Не откроют ли тогда его исчезновение, хотя он подложил под одеяло свернутый матрац? Нужно быть в этот момент далеко. Баржа здесь, в двух шагах от него! Несколько ударов весла, и он будет недосягаем для преследователей.

Прервав свою работу при приближении караульного, Сергей Ладко лихорадочно перетянул к себе узел веревки, развязал и подтащил веревку к себе; потом связал ее снова, обмотал вокруг выступа и начал спуск, уверившись, что улица пустынна.

Благополучно достигнув земли, он бросил веревку. Все кончено. Он свободен.

Но, когда он собрался идти разыскивать свою баржу, из мрака донесся голос.

— Черт побери! — послышалось менее чем в десяти шагах. — Да это господин Илиа Бруш, честное слово!

Сергей Ладко тихо улыбнулся. Судьба решительно стала на его сторону и посылает ему помощь друга.

— Господин Иегер! — молвил он в восхищении, в то время как прохожий вышел из темноты и направился к нему.

Глава XV ЦЕЛЬ БЛИЗКА!


Десятого октября рассвет наступил уже в девятый раз с тех пор, как баржа снова начала спускаться по Дунаю. За восемь предшествующих дней она оставила позади более семисот километров. Приближался Рущук, они будут там вечером.

На борту ничего не изменилось. Баржа несла, как и прежде, тех же двоих пассажиров, Сергея Ладко и Карла Драгоша, снова превратившихся — один в рыболова Илиа Бруша, другой в добродушного господина Иегера.

Впрочем, манера, с которой первый играл теперь свою роль, делала более трудной роль второго. Одолеваемый желанием как можно скорее приблизиться к Рущуку, работающий веслом день и ночь, Сергей Ладко пренебрегал самыми элементарными предосторожностями. Он не только сбросил очки, но и забыл о бритье и о краске; изменения, происходившие в его наружности по мере плавания, обличали мнимого Бруша со все возрастающей силой. Черные волосы бледнели со дня на день, а белокурая борода увеличивалась и начинала принимать вполне почтенный вид.

Было бы вполне естественным, если бы Карл Драгош выказал хоть некоторое изумление при таком превращении. Однако он помалкивал. Решив проделать путешествие до конца, как он обязался, он вознамерился не видеть ничего, что могло бы оказаться неделикатным. К тому моменту, когда он встретился лицом к лицу с Сергеем Ладко под стеной тюрьмы, прежние мнения Карла Драгоша уже сильно поколебались, и он был меньше склонен верить в виновность товарища по путешествию.

Случай со следствием в Сальке был первой причиной этой перемены. Карл Драгош сам произвел повторное расследование. Не так легко готовый верить услышанному, как полицейский из Грона, он долго расспрашивал жителей городка, и ответы очень его смутили.

Что некий Илиа Бруш, человек правильной жизни, обитал в Сальке и покинул ее незадолго до конкурса в Зигмарингене, было неоспоримо. Возвращался ли домой этот Илиа Бруш после конкурса, и именно в ночь на 29 августа? По этому пункту сведения неопределенны. Если ближайшие соседи как будто припоминали, что в конце августа ночью виднелся свет в окнах дома рыболова, тогда закрытых уже более месяца, но они все-таки не могли этого с полной уверенностью утверждать. Смутные и нерешительные ответы, естественно, увеличили сомнения полицейского.

Оставалось выяснить третий пункт. Кто же был тот, с кем как с Илиа Брушем говорил комиссар из Грона в доме, указанном обвиняемым. На этот счет Драгош не мог получить никаких данных. Илиа Бруша достаточно знали в Сальке, и если он еще раз побывал там, то, очевидно, и прибыл и отправился обратно ночью, так как его никто не видел. Таинственность, уже сама по себе подозрительная, стала еще загадочней, когда Карл Драгош принялся за хозяина трактира. Оказалось, что вечером 12 сентября, за тридцать шесть часов до визита полицейского комиссара из Грона, неизвестный спросил в трактире адрес Илиа Бруша. Положение запутывалось. Оно еще более осложнилось, когда допрошенный трактирщик описал наружность незнакомца в таких чертах, которые соответствовали облику атамана дунайской банды, каким его рисовала народная молва.



Все это заставило Карла Драгоша еще более задуматься. Он инстинктивно чувствовал, что дело нечисто, что сотворена какая— то грязная махинация, цель которой оставалась пока неясна, но возможно, что подсудимый как раз и явился ее жертвой.

Это впечатление еще более укрепилось, когда по возвращении в Землин он ознакомился с ходом следствия. После двадцати дней оно не продвинулось ни на шаг. Не установили ни одного сообщника, ни один свидетель формально не признал узника, против него не оказалось других улик, кроме того, что он изменил внешность и владел портретом, на котором обозначалось имя Ладко.

Эти сведения, присоединенные к другим, могли бы стать важными, но в отдельности теряли всякую ценность. Может быть, даже и переодевание, и наличие портрета имели вполне невинную причину.

Карл Драгош в таком состоянии духа склонялся к снисхождению. Вот почему он невольно растрогался от наивного расположения к нему Сергея Ладко, проявленного в таких обстоятельствах, когда было бы извинительно не довериться даже самому близкому другу.

Но разве невозможно было совместить человеческое сочувствие с профессиональным долгом, заняв, как прежде, место на барже? Если Илиа Бруш в действительности звался Ладко и если этот Ладко был преступником, Карл Драгош, присоединившись к нему, выследит сообщников. Если же, напротив, лауреат «Дунайской лиги» невиновен, быть может, он все-таки приведет к настоящему преступнику, тому, кто воспользовался расследованием в Сальке, чтобы отвести от себя подозрения.

Эти рассуждения, как будто не совсем обоснованные, однако, не были лишены логики. Жалкий вид Сергея Ладко, сверхчеловеческая смелость, какую он проявил, совершив свое фантастическое бегство, и особенно воспоминание об услуге во время бури, оказанной ему рыболовом с такой героической простотой, довершили остальное. Карл Драгош был обязан жизнью этому несчастному, что, задыхаясь, стоял перед ним с окровавленными руками, с исхудалым лицом, залитым потом. Мог ли он в награду за все доброе ввергнуть его обратно в ад? Сыщик на это не решился.

— Идем! — просто сказал он в ответ на радостное приветствие беглеца и увлек его к реке.

Немногими словами обменялись спутники за восемь дней, прошедших с тех пор. Сергей Ладко обычно хранил молчание и тратил все силы на то, чтобы увеличить скорость лодки.

Отрывистыми фразами, какие удавалось у него вырывать, он все-таки поведал о своих непонятных приключениях, начавшихся у притока Ипель. Он рассказал о долгом пребывании в землинской тюрьме, последовавшем за еще более странным заточением на борту неизвестной шаланды. Те, кто утверждал, будто видел его между Будапештом и Землином, лгали, ибо во время этого перемещения он был заперт со связанными руками и ногами в шаланде. Во время этих бесед прежние взгляды Карла Драгоша все более и более менялись. Он невольно устанавливал связь между нападением, когда жертвой стал Илиа Бруш, и поведением его двойника в Сальке. Без сомнения, рыболов кому-то мешал и подвергался ударам неведомого врага, чья наружность соответствовала описаниям подлинного бандита.

Так, мало-помалу Карл Драгош приближался к истине. Он не мог проверить свои умозаключения, но чувствовал, по крайней мере, как тают со дня на день его прежние подозрения.

Однако он и не подумал оставить баржу, чтобы вернуться и начать розыски снова. Нюх полицейского говорил ему, что этот след хорош и что рыболов, быть может, невиновный, все-таки каким-то образом связан с действиями дунайской банды. Впрочем, в верхнем течении реки все было спокойно, и последовательность совершенных преступлений доказывала, что их виновники тоже спускались по реке, по крайней мере, до Землина. И были все подозрения к тому, что продолжали спускаться и во время заключения Илиа Бруша.

В этом предположении Карл Драгош не ошибался. Иван Стрига действительно приближался к Черному морю, обогнав на двенадцать дней баржу в момент ее отправления из Землина. Но эти дни выигрыша он постепенно терял, и расстояние, разделявшее два судна, все уменьшалось. День за днем, час за часом, минута за минутой баржа под яростными усилиями Ладко неумолимо догоняла шаланду.

У Сергея была одна цель: Рущук. Одна мысль: Натча. Он пренебрегал предосторожностями, какие предпринимал раньше, чтобы поддерживать инкогнито, теперь он больше о них не думал. Зачем они ему сейчас? После ареста, после бегства называться Илиа Брушем было так же опасно, как и Сергеем Ладко. Под тем или под другим именем он отныне сможет пробраться в Рущук лишь тайно, под угрозой быть схваченным на месте. Поглощенный одной мыслью, он за все эти восемь дней не обращал никакого внимания на берега. Если он хотя бы заметил, что миновали Белград, поднимающийся по холму, где господствовал княжеский дворец Конак, и оставили позади его пригород, где перегружается огромное количество товаров, то лишь потому, что Белград обозначал сербскую границу, и тут кончалась власть господина Изара Рона. А потом он уже не замечал ничего.

Он не видел ни Семендрии, древней столицы Сербии, окруженной виноградниками; ни Коломбалы с пещерой, где, по преданиям, святой Георгий похоронил труп дракона, убитого собственными руками; ни Орсовы, миновав ее, Дунай течет между двумя старинными турецкими провинциями, позднее сделавшимися независимыми королевствами; ни Железных ворот, знаменитого прохода, окаймленного вертикальными стенами в четыреста метров высоты, там Дунай бешено мчится и с яростью разбивается о скалы, усеявшие его ложе; ни Видина, первого довольно значительного болгарского города; ни Никополя, ни Систова, ни других известных болгарских городов, какие он должен был миновать перед Рущуком.



Он предпочитал держаться сербского берега, где чувствовал себя в большей безопасности, и, в самом деле, до Железных ворот полиция его не беспокоила.

Только у Орсовы в первый раз катер речной полиции приказал барже остановиться. Обеспокоенный Сергей Ладко повиновался, ожидая, что ему неминуемо придется отвечать на вопросы. Но его совсем не допрашивали. По одному слову Карла Драгоша командир патруля почтительно поклонился, и об обыске не было и речи.

Лоцман даже не успел удивиться, как это горожанин из Вены распоряжается по своей воле здешними полицейскими силами. Слишком счастливый, что так легко отделался, он нашел вполне естественным могущество спутника, и не изумление, а лишь возрастающее нетерпение во время долгого разговора его пассажира с агентом испытал он.

Между тем в соответствии с приказами как господина Изара Рона, взбешенного бегством арестанта, так и самого Карла Драгоша, речная полиция удвоила бдительность. На определенных дистанциях суда должны были проходить заграждения, и среди них Орсова играла главную роль. Узость реки в этом месте облегчала надзор, никакому судну не удавалось проскользнуть здесь без тщательного осмотра.

Карл Драгош, расспрашивая подчиненных, с досадой узнавал, что обыски не дали никаких результатов: более того, новое очень серьезное ограбление произошло пять дней назад на румынской территории.

Итак, дунайская банда снова проскользнула через петли сети. Грабители забирали не только золото и серебро, но и ценности всякого рода, их добыча становилась очень громоздкой, и казалось просто невероятным, что ее не обнаруживали, когда ни одно судно не могло избавиться от обыска.

И однако, это было так.

Карл Драгош поражался такой ловкости. Но приходилось считаться с очевидностью; преступление показывало, что бандиты продолжают спуск по реке.

Единственный вывод из этих событий — следовало спешить. Место и день последнего грабежа показывали, что его виновники опередили баржу рыболова километров на триста. Сопоставив время, проведенное Илиа Брушем в тюрьме, то есть время, выигранное дунайской шайкой, можно было убедиться, что скорость шаланды вполовину меньше скорости баржи. Значит, настичь бандитов возможно.

Утром 6 октября путешественники пересекли болгарскую границу. Сергей Ладко старался держаться правого берега. Теперь Сергей Ладко по возможности прижимался к румынской стороне; впрочем, сейчас вдоль реки тянулась цепь болот шириной от восьми до десяти километров, мешавшая приближаться к берегу.

Сколь ни углублялся в свои мысли Сергей Ладко, но с тех пор, как он вошел в болгарские воды, река должна была внушать ему опасения. Ее беспрестанно бороздили паровые шлюпки, миноноски и даже канонерки под турецким флагом. Предвидя, что раньше или позже разразится война с Россией, Турция начала наблюдать за Дунаем и наполнила его своими флотилиями.

И там и здесь был риск, однако лоцман старался держаться подальше от турецких судов, если это даже грозило столкновением с румынскими властями; в последнем случае Ладко надеялся, что господин Иегер сможет его защитить, как это случилось в Орсове.

Однако не выпадало таких происшествий, какие снова доказали бы могущество пассажира; последняя часть путешествия прошла спокойно, и 10 октября, около четырех часов пополудни, баржа приблизилась наконец к Рущуку, неясно видневшемуся на другом берегу. Лоцман выплыл на середину реки и, впервые за много дней оставив весло, бросил якорь.

— Что случилось? — спросил изумленный Карл Драгош.

— Я прибыл, — лаконично ответил Сергей Ладко.

— Прибыл? Но мы ведь не у Черного моря?

— Я вас обманывал, господин Иегер, — без обиняков заявил Сергей Ладко. — У меня не было и намерения плыть до Черного моря.

— Ба! — сказал сыщик с возрастающим вниманием.

— Это так. Я отправился с мыслью закончить путь в Рущуке. Мы прибыли.

— А где же Рущук?

— Там, — ответил лоцман, показывая на дома отдаленного города.

— Почему же в таком случае мы не отправляемся туда?

— Потому что я должен дождаться ночи. Меня ищут, преследуют. Днем я рискую, что меня арестуют при первом шаге.

Это становилось интересным. Неужели все-таки оправдываются первоначальные подозрения Драгоша?

— Как в Землине, — пробормотал вполголоса сыщик.

— Как в Землине, — спокойно согласился Сергей Ладко, — но по другим причинам. Я честный человек, господин Иегер.

— Я в этом не сомневаюсь, господин Бруш, хотя причины бояться ареста редко вызывают сочувствие порядочных людей.

— Мои как раз таковы, господин Иегер, — холодно уверил Сергей Ладко. — Извините, что я не могу их открыть. Я поклялся хранить тайну и сохраню ее.

Карл Драгош выразил жестом полнейшее равнодушие. Лоцман продолжал:

— Я понимаю, господин Иегер, что вы не захотите вмешиваться в мои дела. Если желаете, я высажу вас на румынской территории, и вы избежите опасностей, которым я могу подвергнуться.

— Сколько времени вы рассчитываете оставаться в Рущуке? — спросил вместо ответа Карл Драгош.

— Не знаю, — ответил Сергей Ладко. — Если все пойдет, как я желал бы, я вернусь на лодку до утра, и в этом случае буду не один. Если получится по-другому, неизвестно, что я стану делать.

— Я последую за вами до конца, господин Бруш, — не колеблясь, объявил Карл Драгош.

— Воля ваша, — молвил Сергей Ладко и больше не сказал ни слова.

Когда наступила ночь, он приблизился к болгарскому берегу. В полной темноте он причалил немного ниже последних домов города.

Всем существом стремясь к заветной цели, Сергей Ладко действовал четко и точно. Слепой ко всему окружающему, он не заметил, как его компаньон исчез в каюте, когда якорь был поднят на борт. Внешний мир потерял для Сергея всякую реальность. Для него существовала единственная мечта. И этой мечтой был весь освещенный солнцем, несмотря на тьму ночи, его дом, и в этом доме Натча!.. Кроме Натчи, для него ничего не было под небом.

Как только нос суденышка коснулся берега, он спрыгнул на землю, закрепил баржу и удалился быстрыми шагами.

Карл Драгош вышел из каюты следом. Он не терял времени. Кто мог бы узнать энергичного и подтянутого полицейского в этом увальне с тяжелой поступью, превосходно изображавшем венгерского крестьянина.

Сыщик, в свою очередь, сошел на берег и, следуя за лоцманом, снова отправился на охоту.

Глава XVI ОПУСТЕВШИЙ ДОМ


Через пять минут Сергей Ладко и следом за ним Карл Драгош очутились около домов. В Рущуке в ту пору, несмотря на его торговое значение, не существовало уличного освещения, и при всем желании трудно было составить понятие о городе, беспорядочно разбросанном по берегу Дуная. Близ пристани теснились ветхие строения, служившие складами или кабачками. Ладко и Драгош на все это не обращали внимания. Первый шел быстрым шагом, смотря прямо перед собой, как будто его привлекала цель, сверкающая во тьме. А второй старался не отставать от лоцмана и потому не сразу заметил двух людей, появившихся из улочки, мимо которой он проходил.

Когда эти двое оказались на дороге, ведущей к Дунаю, они разделились. Один пошел направо, вниз по реке.

— До свидания, — сказал он по-болгарски.

— До свидания, — отвечал другой и, повернув налево, двинулся в сторону Карла Драгоша.

При звуке этого голоса сыщик вздрогнул. Секунду он колебался, замедлив шаг, потом, оставив преследование лоцмана, круто повернулся.

Значительная совокупность природных и благоприобретенных способностей необходима сыщику, питающему честолюбивую мечту не застрять на нижних ступеньках служебной лестницы. Но наиболее драгоценны из многих качеств, которыми он должен владеть, — превосходная зрительная и слуховая память.

Карл Драгош владел этими преимуществами в высокой степени. Через месяцы и годы он узнавал с первого взгляда однажды увиденное лицо и услышанный голос.

Сейчас прозвучал как раз один из тех голосов, которые Драгош слышал, и не так давно, чтобы ошибиться. Этот голос донесся до его слуха на поляне, у подножия горы Пилиш, и он станет той путеводной нитью, какую сыщик столь долго искал. Как бы ни казались убедительными, изощренными умозаключения, относившиеся к компаньону по путешествию, это все-таки были только гипотезы. Напротив, голос принес ему наконец уверенность. Колебаться между вероятностью и уверенностью было невозможно, и вот почемусыщик оставил Ладко и устремился за новой добычей.

— Добрый вечер, Титча, — сказал по-немецки Карл Драгош, когда человек приблизился к нему.

Тот остановился, стараясь рассмотреть его в темноте.

— Кто это? — спросил он.

— Я, — ответил Драгош.

— Да кто ты?

— Макс Рейнольд.

— Не знаю такого.

— Но я вас знаю, раз назвал по имени.

— Это верно, — согласился Титча. — Видно, у вас хорошие глаза, приятель?

— Они в самом деле превосходны!

Разговор на мгновение прервался.

— Чего вы от меня хотите? — спросил Титча.

— Говорить с вами, — объявил Драгош. — С вами или с другим. Я только для этого в Рущуке.

— Значит, вы нездешний?

— Нет, я приехал сегодня.

— Хорошенькое время выбрали, — насмешливо заметил Титча, очевидно намекая на анархию, царившую в Болгарии[44].

Драгош, сделав равнодушный жест, добавил:

— Я из Грона.

Титча молчал.

— Вы не знаете Грона? — настаивал Драгош.

— Нет.

— Это удивительно, ведь вы были так близко от него.

— Близко? — повторил Титча. — Откуда вы взяли, что я был близко от Грона?

— Черт возьми! — смеясь воскликнул Карл Драгош. — Да ведь недалеко оттуда находится вилла Хагенау.

Титча задрожал. Он попробовал отделаться смелым отрицанием.

— Вилла Хагенау? — пробормотал он, стараясь попасть в насмешливый тон. — Странный разговор, приятель! Я не знаю такой.

— Правда? — иронически сказал Драгош. — А поляну возле Пилиша знаете?

Титча, быстро приблизившись, схватил за руку собеседника.

— Да тише же, — сказал он, уже не пытаясь скрыть волнения. — Вы с ума сошли, что так кричите!

— Здесь нет никого, — возразил Драгош.

— Кто знает? И наконец, чего же вы хотите?

— Говорить с Ладко, — ответил Драгош, не снижая голоса.

Титча крепче сжал его руку.

— Тише, — сказал он, бросая вокруг испуганные взгляды. — Вы дали клятву, чтобы нас повесили?

Карл Драгош расхохотался.

— Ну, — сказал он, — нам трудно будет договориться, если мы станем изображать немых!

— Тогда, — глухо проворчал Титча, — не нужно нападать на людей среди ночи без предупреждения. Есть вещи, о которых лучше не говорить на улице.

— А я и не собираюсь этого делать, — возразил Драгош. — Идем в другое место.

— Куда?

— Все равно. Есть тут где-нибудь кабачок?

— В нескольких шагах отсюда.

— Идем туда.

— Ладно, — согласился Титча. — Следуйте за мной.

Через полсотни метров вышли на небольшую площадь. Перед ними в темноте слабо светилось окно.

— Здесь, — сказал Титча.

Они вошли в пустынную залу скромной кофейни, всю обстановку которой составляли дюжина столиков и стулья.

— Тут будет превосходно, — промолвил Драгош.

Хозяин поспешил к неожиданным посетителям.

— Чего мы выпьем? Я угощаю, — объявил сыщик, хлопая себя по жилету.

— Стакан ракии?[45] — предложил Титча.

— Идет, ракия! А можжевеловой? Она вам нравится?

— Хороша и можжевеловая, — согласился Титча.

Карл Драгош обернулся к хозяину, ожидавшему приказаний.

— Вы слышали, дружище? Ну, живо!

Пока хозяин суетился, Карл Драгош с одного взгляда оценил того, с кем предстояла борьба. Широкие плечи, бычья шея, низкий лоб, прикрытый густыми седеющими волосами, одним словом, типичный экземпляр ярмарочного борца низшего сорта.

Когда принесли бутылки и стаканы, Титча завел разговор сначала:

— Вы сказали, что знаете меня?

— А вы в этом сомневаетесь?

— И что, вам известно дело в Гроне?

— Конечно, мы там работали вместе.

— Невозможно!

— Но верно.

— Ничего не понимаю, — бормотал Титча, напрасно стараясь вспомнить. — Нас было все-таки только восемь…

— Простите, — перебил Драгош, — нас было девять, потому что я был там.

— Вы приложили там руку? — настаивал мало убежденный Титча.

— Да, и в вилле, и на поляне. Это я вел повозку.

— С Фогелем?

— С Фогелем.

Титча одно мгновение раздумывал.

— Этого не может быть, — запротестовал он. — С Фогелем был Кайзерлик.

— Нет, я, — не смущаясь, возразил Драгош. — Кайзерлик оставался с вами.

— Вы в этом уверены?

— Вполне! — заявил Драгош.

Титча, казалось, заколебался. Бандит не блистал сообразительностью. Не заметив, что сам же и открыл существование Фогеля и Кайзерлика так называемому Максу Рейнольду, он посчитал доказательством, что тот действительно знал имена раньше.

— Стаканчик можжевеловки? — предложил Драгош.

— От этого не отказываются, — молвил Титча.

Потом, опорожнив стакан одним духом, он пробормотал, наполовину убежденный:

— Это любопытно. Мы в первый раз замешали чужака в наши дела.

— Надо же когда-то начинать, — возразил Карл Драгош. — Я не буду чужаком, когда меня примут в шайку.

— В какую шайку?

— Бесполезно хитрить, приятель. Ведь это уже решено.

— Что решено?

— Что я буду вашим.

— С кем решено?

— С Ладко.

— Да тише ты, — грубо перебил Титча. — Я уже предупреждал, что надо хранить это имя для себя.

— На улице! — возразил Драгош. — А здесь?

— Здесь, как и везде, как во всем городе, понятно?

— Почему? — спросил Драгош наудачу.

Но Титча еще сохранил остатки недоверия.

— Если вас спросят, — молвил он осторожно, — говорите, что вы его не знаете, приятель. Вам многое известно, но не все, как я вижу, и не вам водить за нос такую старую лисицу, как я.

Титча ошибался: не ему было тягаться с таким игроком, как Драгош, и старая лисица попалась умелому охотнику. Трезвость не была главным качеством бандита, и сыщик, как только это обнаружил, решил сразу же использовать уязвимое место противника. Его настойчивым предложениям бандит сперва сопротивлялся, но слабо. И вскоре стаканы можжевеловой следовали за стаканами ракии и наоборот. Воздействие уже сказывалось. Глаза Титчи начали блуждать, язык отяжелел, благоразумие исчезало.

— Итак, мы говорили, — вяло бормотал Титча, — что это условлено с атаманом?

— Условлено, — подтвердил Драгош.

— Он хорошо сделал… атаман, — заявил Титча, который в опьянении начал разговаривать с собеседником на ты. — У тебя вид настоящего парня, товарищ.

— Ты смело можешь это утверждать, — в тон ему ответил Драгош.

— Тогда, вот!.. Ты его не увидишь… атамана…

— Почему?

Прежде чем ответить, Титча наполнил стакан ракией и выпил двумя глотками. Потом хрипло сказал:

— Атаман… отправился.

— Его нет в Рущуке? — настойчиво спросил сильно разочарованный Драгош.

— Нет больше.

— Значит, он здесь был?

— Четыре дня назад.

— А теперь?

— Отправился к морю на шаланде.

— Когда он должен вернуться?

— Недели через две.

— Две недели отсрочки! Эх, вот мое счастье! — вскричал Драгош.

— Ты, верно, очень раззадорился войти в компанию? — с грубым смехом спросил Титча.

— Черт! — ответил Драгош. — Я — крестьянин, а дельце в Гроне принесло мне за одну ночь больше, чем за целый год копания в земле.

— Это тебя и разлакомило! — решил Титча с раскатистым хохотом.

Драгош сделал вид, будто только заметил, что стакан его собутыльника пуст, и поспешил его наполнить.

— Ты совсем не пьешь, товарищ! — вскричал он. — За твое здоровье!

— За твое! — повторил Титча, опоражнивая стакан уже одним махом.

Сведения, полученные полицейским, оказались обильны. Он узнал, сколько сообщников в дунайской шайке: восемь, по словам Титчи; имена трех из них и даже четырех, считая атамана; назначение шаланды; море, где, без сомнения, судно заберет добычу; базу для операций: Рущук. Когда Ладко вернется сюда через две недели, все будет готово, чтобы арестовать его немедленно, если не удастся схватить бандитов в устье Дуная.

Но все-таки немало еще оставалось неразрешенных вопросов. Карл Драгош подумал, что, может быть, ему удастся прояснить, по крайней мере, хоть один, пользуясь опьянением собеседника.

— Почему же, — спросил он равнодушно после некоторого молчания, — ты не хотел, чтобы я произносил имя Ладко?

Совершенно пьяный, Титча бросил мутный взгляд на компаньона, потом, в приливе внезапной нежности, протянул ему руку:

— Я все тебе скажу, ведь ты друг! — пробормотал он.

— Да!

— Брат!

— Да!

— Молодец, боевой парень!

— Да!



Титча взглянул на бутылки.

— По стаканчику можжевеловки? — предложил он.

— Кончилась, — ответил Драгош.

Опасаясь, что новый знакомый упадет мертвецки пьяным, сыщик старался выплескивать на пол добрую часть содержимого бутылок. Потому выпитое количество не устраивало Титчу, узнав, что можжевеловой уже нет, он скорчил кислую гримасу.

— Тогда ракии! — умолял он.

— Вот, — согласился Карл Драгош и придвинул бутылку, в которой оставалось немного жидкости. — Но осторожно, товарищ! Мы не должны опьянеть.

— Я?! — запротестовал Титча, завладев бутылкой. — Я знаю, что могу и чего не могу!

— Мы говорили, что Ладко… — напомнил Драгош, осторожно направляя извилистый путь разговора к цели.

— Ладко? — повторил Титча, забыв, о чем шла речь.

— Да… Почему нельзя его называть?

Титча пьяно рассмеялся.

— Это тебя интересует, сынок! Это значит, что здесь Ладко именуется Стрига, вот и все.

— Стрига? — повторил Драгош, ничего не понимая. — Почему Стрига?

— Потому что так зовется это дитятко… Ну, вот ты, тебя зовут… В самом деле, как тебя зовут?

— Рейнольд.

— Ага… Рейнольд… Ну, хорошо! Тебя зовут Рейнольд… Его зовут Стрига… Это ясно.

— Однако в Гроне… — настаивал Драгош.

— Хо! — перебил Титча. — В Гроне это был Ладко… Но в Рущуке это Стрига!

Он подмигнул с хитрым видом.

— Да уж так, ты понимаешь, не пойман — не вор!

Что преступник принимает вымышленное имя, которым прикрывает свои злодеяния, это не может удивить полицейского, но почему именно фамилия Ладко, фамилия, написанная на портрете, найденном в барже?

— Однако существует и настоящий Ладко! — нетерпеливо промолвил Драгош, выразив, таким образом, свое предположение.

— Черт возьми! — сказал Титча. — Это-то и есть самое смешное.

— Но кто же тогда этот Ладко?

— Каналья! — энергично заявил Титча.

— Что он тебе сделал?

— Мне?… Ничего… Стриге…

— А что он сделал Стриге?

— Отнял у него женщину… Прекрасную Натчу.

Натча! Имя, написанное на портрете! Драгош, уверенный, что он на хорошем следу, жадно слушал Титчу, а тот продолжал, не дожидаясь, чтобы его просили:

— Потом, они совсем не друзья, понимаешь! Вот почему Стрига взял его имя. Он хитрец, Стрига!

— Я все-таки не понимаю, — упорствовал Драгош, — почему нельзя называть имя Ладко.

— Потому что это опасно, — объяснил Титча. — В Гроне… и в других местах, ты знаешь, что оно означает… А здесь Ладко — имя лоцмана, который восстал против правительства… он устраивает заговоры, бездельник… А улицы в Рущуке полны турок!

— Что с ним случилось? — спросил Драгош.

Титча жестом показал незнание.

— Он исчез. Стрига думает, что умер.

— Умер!

— И вероятно, это правда, потому что женщина — у Стриги.

— Какая женщина?

— Ну! Прекрасная Натча… Сначала имя, потом жена… Она недовольна, голубка… Но Стрига держит ее на борту шаланды…

Все стало ясно Драгошу. Он проводил долгие дни на барже не в обществе заурядного преступника, но с изгнанником-патриотом. Какова же в этот момент скорбь Ладко, когда, явившись к себе после стольких усилий, нашел опустевший дом?… Нужно спешить к нему на помощь… А дунайскую банду Драгош, отныне хорошо осведомленный, без труда найдет и уничтожит.

— Жарко, — вздохнул он, притворяясь опьяневшим.

— Очень жарко, — согласился Титча.

— Все ракия… — пробормотал Драгош.

Титча ударил кулаком по столу.

— У тебя слабая голова, малыш! — насмешливо сказал он. — Я… Ты видишь… Готов начать снова…

— Не могу состязаться с тобой…

— Воробышек… — издевался Титча. — Ладно, идем, раз уж тебе так хочется.

Расплатившись с хозяином, собутыльники очутились на площади. Перемена оказалась неблагоприятной для Титчи. На свежем воздухе его заметно развезло. Драгош боялся, что перепоил его.

— Скажи, — спросил он, указывая вниз, — этот Ладко…

— Какой Ладко?

— Лоцман. Там он живет?

— Нет.

Карл Драгош повернулся в сторону города.

— Там?

— Вовсе нет.

— Ну, тогда там? — Драгош указал вверх.

— Да, — пробормотал Титча.

Сыщик почти поволок любителя ракии и можжевеловой. Тот шатался и позволял вести себя, бормоча несвязные слова; после пяти минут ходьбы он внезапно остановился, силясь вернуть устойчивость.

— Что же толковал Стрига, — запинаясь, сказал он, — будто Ладко умер?

— Ну?

— Он не умер, потому что у него кто-то есть.

И Титча указал на лучи, пробивавшиеся невдалеке сквозь ставни и падавшие на дорогу. Драгош поспешил к окну. Через щели он и Титча заглянули в дом.

Они увидели не очень большую комнату, довольно хорошо обставленную. Беспорядок и слой пыли, покрывавший мебель, показывали, что эта комната, давно покинутая, послужила местом жестокой борьбы. В центре стоял большой стол, на который облокотился глубоко задумавшийся человек. Пальцы, судорожно вцепившиеся во всклокоченные волосы, красноречиво показывали смятение чувств.

Карл Драгош, конечно, сразу узнал товарища по путешествию. Но не один он узнал его.

— Это он, — бормотал Титча, делая энергичные усилия побороть опьянение.

— Он?

— Ладко!

Титча провел рукой по лицу и, казалось, немного пришел в себя.

— Он не умер, каналья… — сказал он сквозь зубы. — Но это еще лучше… Турки заплатят за его шкуру дороже, чем она стоит… Стрига будет доволен… Не двигайся отсюда, товарищ, — сказал он, обращаясь к Карлу Драгошу. — Вдруг он пойдет, хватай его!.. Зови на помощь, если понадобится… А я побегу за полицией…

Не дожидаясь ответа, Титча убежал. Он почти не шатался… От волнения к нему вернулось равновесие.

Оставшись один, сыщик вошел в дом.

Сергей Ладко не пошевельнулся. Карл Драгош положил ему руку на плечо.

Хозяин дома поднял голову. Но мысли его были далеко, и блуждающий взгляд показал, что он не узнал своего пассажира. Тот произнес одно лишь слово:

— Натча!..

Сергей Ладко вскочил. Его глаза заблестели, встретившись с глазами Карла Драгоша.

— Идите за мной, — сказал сыщик, — и поспешим!

Глава XVII ВПЛАВЬ


Баржа, казалось, летела по воде. Опьяненный гневом, возбужденный, Сергей Ладко более яростно, чем когда-либо, налегал на весло. Поборов законы природы силой страсти, он каждую ночь позволял себе лишь совсем немного покоя. Он падал, погружался в свинцовый сон, пробуждался внезапно, часа через два, точно от удара колокола, и принимался за свой невероятный труд.

Свидетель этой остервенелой погони, Карл Драгош удивлялся, что человеческий организм одарен такой выносливостью.

Чтобы не отвлекать несчастного лоцмана, сыщик не нарушал молчания. Все, что следовало, было сказано при отплытии из Рущука. Как только лодка двинулась по течению, Карл Драгош объяснил все, что полагал необходимым. Прежде всего он открыл свое истинное положение. Потом в немногих словах объяснил, что отправился в путешествие для преследования дунайской банды, чьим атаманом народная молва объявила некоего Ладко из Рущука.

Лоцман выслушал рассеянно, нетерпеливо. Что ему до этого? У него одна мысль, одна цель, одна надежда: Натча!

Его внимание пробудилось лишь с того момента, когда Карл Драгош заговорил о молодой женщине, поведал, как он узнал от Титчи, что Натча спускается по реке пленницей на борту шаланды, где командует атаман шайки, подлинное имя его не Ладко, а Стрига.

При этом имени Сергей буквально взревел от ярости; рука еще сильнее сжала весло.

Он больше не расспрашивал. С тех пор он спешил почти вообще без отдыха, с наморщенными бровями, с безумными глазами, и вся душа его стремилась вперед, к цели. Он питал в сердце полную уверенность, что достигнет этой цели. Почему? Он не мог бы этого сказать. Он был уверен, и все тут. Шаланду, где Натча — пленница, он узнает с первого взгляда, даже среди тысячи других. Как? Он и этого не сумел бы объяснить. Но он ее найдет. Об этом не могло быть и спора. Теперь он понял, почему ему казалось, будто знает тюремщика, приносившего еду во время первого заточения там, на шаланде, и почему доносившиеся до него голоса будили смутный отзвук в его душе. Тюремщик был Титча. Голоса были голосами Стриги и Натчи. И больше того, крик, долетевший до него в ночи, оказался криком Натчи, бесполезно призывавшей на помощь. Почему он тогда не остановился?… Скольких сожалений, скольких упреков совести избежал бы он!..

После бегства он едва взглянул в темноте на сумрачную тушу плавучей тюрьмы, где он оставлял, сам того не зная, милую его сердцу. Ничего! Все придет в свое время! Невозможно миновать судно Стриги: властно заговорил таинственный голос из глубины его существа.

Расчеты Сергея Ладко были не столь самонадеянными, как можно подумать. Возможность ошибки сильно упала с уменьшением количества шаланд на Дунае. После Орсовы их число не переставало убывать, сделалось совсем незначительным ниже Рущука, и последние остались позади в Силистре. Ниже этого города, который баржа миновала через сутки, на реке осталось только два парусника, Дунаем завладели почти исключительно паровые суда.

Возле Рущука Дунай огромен. По левому берегу он разливается нескончаемыми болотами, и ширина русла достигает восьми километров. Ниже он становится еще обширнее, и между Силистрой и Браилой он доходит в иных местах до двадцати километров. Такое водное пространство — настоящее море, на нем хватает и бурь, и огромных пенистых волн; понятно, что плоскодонные шаланды, не приспособленные к морскому плаванию, избегают там появляться.

К счастью Сергея Ладко, погода выдалась хорошая. Такое маленькое суденышко со столь не морскими формами сильный ветер непременно принудил бы искать убежище в береговых заливах.

Карла Драгоша, от чистого сердца принявшего участие в заботах товарища, но имевшего и другую, свою цель, очень смущала пустынность обширного угрюмого пространства. Не дал ли Титча ложные указания? Исчезновение с Дуная шаланд заставляло Драгоша опасаться, не последовал ли Стрига их примеру? Наконец Драгош поделился беспокойством с Ладко.

— Может ли шаланда спуститься к морю? — спросил он.

— Да, — отвечал лоцман. — Это случается, хотя и редко.

— Вы и сами их водили?

— Иногда.

— Как они разгружаются?

— Заходят в укрытые бухты гирл[46] или передают груз на пароходы.

— Гирла, говорите вы. Ведь их на Дунае несколько?

— Главных два, — ответил Сергей Ладко. — Северное, у Килии; южное, у Сулины[47]. Это более значительное.

— Мы из-за этого не пойдем по ложному пути? — спросил Карл Драгош.

— Нет, — заверил лоцман. — Кто скрывается, тот не направится через Сулину. Будем догонять по северному рукаву.

Карл Драгош не совсем успокоился: бандиты могут рассуждать так же и, чтобы обмануть преследователей, ускользнут как раз по южному рукаву. Но тут приходилось рассчитывать только на удачу.

Угадывая его мысли, Сергей Ладко закончил объяснения убедительно:

— За килийским гирлом есть бухта, где шаланда может укрыться для перегрузки. А в сулинском рукаве надо разгружаться в порту Сулина, это опасно для разбойников. Что же касается третьего, георгиевского гирла, оно едва проходимо, хотя и шире всех. Мы не ошибемся.

На четвертый день после отплытия из Рущука баржа наконец вошла в дельту и двинулась по килийскому рукаву. В полдень миновали последний значительный пункт — Измаил. Завтра утром увидят Черное море.

До этого нагонят ли они шаланду Стриги? Едва ли. После того как они оставили главное русло, река стала совершенно пустынной. Насколько хватал глаз, нигде ни паруса, ни дымка. Карла Драгоша съедало беспокойство.

Однако Сергей Ладко не выказывал опасений, если они и были. Согнувшись над веслом, он неутомимо гнал баржу вперед, следуя по руслу, где только долгая практика позволяла находить путь среди низких болотистых берегов.

Его нетерпеливое упорство должно было быть вознаграждено. В тот же день около пяти часов пополудни показалась наконец шаланда, она стояла на якоре в десятке километров ниже Килии. Сергей Ладко остановил лодку, схватил подзорную трубу и внимательно рассматривал судно.

— Это он! — сказал Ладко глухим голосом, опуская трубу.

— Вы уверены?

— Уверен. Я узнал Якуба Огула, искусного лоцмана из Рущука, преданного сообщника Стриги.

— Что же делать? — спросил Карл Драгош.

Сергей Ладко не ответил. Он думал.



Сыщик продолжал:

— Нужно вернуться в Килию, а если понадобится, то и в Измаил. Там мы получим подкрепление.

Лоцман отрицательно покачал головой.

— Возвращаться против течения в Измаил или даже только в Килию — отнимет слишком много времени. Шаланда опередит нас, а в море ее не найдем. Нет, останемся здесь до ночи. У меня есть замысел. Если мне удастся, станем следить за шаландой издалека и, когда определим место ее стоянки, будем искать помощи в Сулине.

Когда совсем стемнело, Сергей Ладко подвел баржу на расстояние в двести метров от шаланды. Там он тихо опустил якорь. Не говоря ни слова удивленному Карлу Драгошу, он разделся и спустился в реку.

Рассекая воду сильной рукой, он направился прямо к шаланде, смутно видной во мраке. Приблизился настолько, чтобы не быть замеченным, обогнул судно, подплыл к рулю и ухватился за него. Он слушал. Кто-то напевал вполголоса над его головой. Цепляясь руками и ногами за скользкий борт, Сергей Ладко мощным усилием поднялся до верхней части руля и увидел Якуба Огула.

На борту все выглядело спокойно. Никакого шума не доносилось из рубки, где, без сомнения, находился Иван Стрига. Пятеро из экипажа спокойно беседовали, растянувшись на палубе в передней части шаланды. Их голоса доносились еле слышно. Якуб Огул сидел в одиночестве на рулевом брусе и, убаюканный ночным спокойствием, выводил любимую песенку.

Крепкие руки обхватили горло певца, и он, сдернутый с места, упал и остался недвижимым. Бесчувственное тело свешивалось как тряпка с той и другой стороны узкого рулевого бруса. Сергей Ладко ухватил Якуба за пояс, потом, слегка сжимая коленями руль, соскользнул вниз и тихо погрузился в воду.

На шаланде никто не заметил нападения. Иван Стрига не вышел из рубки. Впереди пять собеседников невозмутимо продолжали разговор.

Тем временем Сергей Ладко плыл к барже. Возвращаться оказалось, конечно, труднее, чем плыть туда. Приходилось бороться с течением и поддерживать тело Якуба Огула. Если тот и не умер, то был близок к этому. Свежесть воды не оживила его; он не шевелился. Сергей Ладко начал бояться, что поступил с ним слишком круто.

Достаточно было пяти минут, чтобы доплыть от баржи до шаланды; но больше получаса потребовалось для обратного пути.

— Помогите мне, — сказал он Карлу Драгошу, схватившись за борт. — Я притащил одного.

С помощью сыщика Ладко перевалил Якуба Огула на палубу.



— Он мертв? — спросил лоцман.

Карл Драгош наклонился над пленником.

— Нет, дышит.

Сергей вздохнул с удовлетворением и начал грести против течения.

— Тогда свяжите его, да покрепче, если не хотите, чтобы он ушел, не прощаясь, когда я ссажу вас на берег.

— Значит, мы должны разделиться? — спросил Карл Драгош.

— Да, — ответил Сергей Ладко. — Когда вы будете на суше, я вернусь к шаланде и завтра постараюсь войти на ее борт.

— Днем?

— Днем. У меня свои соображения. Будьте покойны, я не подвергнусь опасности, по крайней мере, в первое время. Позже, когда мы будем у моря, положение может измениться, согласен. Но я буду рассчитывать на вас в этот момент, который постараюсь всячески оттянуть.

— На меня? Но что я могу сделать?

— Привести помощь.

— Я все сделаю для этого, — заверил Карл Драгош.

— Не сомневаюсь в этом, но вас ждут затруднения. Постарайтесь как можно лучше преодолеть их, вот ваша задача. Не забывайте, что шаланда снимется с якоря завтра в полдень и, если ничто ее не задержит, будет в море к четырем часам. Так и рассчитывайте время. Если опоздаете — я, вероятно, погибну.

Глава XVIII ДУНАЙСКИЙ ЛОЦМАН


Когда Сергей Ладко исчез в темноте, Карл Драгош некоторое время раздумывал, что ему делать. Один, в начале ночи, на безлюдном участке бессарабской границы, с бесчувственным телом пленника, от которого долг службы запрещал ему отлучаться… Положение было весьма затруднительным. Но помощь сама не придет, если он не станет ее искать, следовало принять решение. Время не ждало. Одного часа, быть может, одной минуты окажется достаточно, чтобы решить судьбу Сергея Ладко. Оставив Якуба Огула, все еще без сознания, но крепко связанного, так что тот не мог убежать, даже очнувшись, Драгош быстро направился вверх по берегу Дуная.

Через полчаса ходьбы по пустынной местности он уже начал бояться, что ему придется идти до Килии, когда наконец заметил дом на берегу реки.

Нелегко было заставить открыть ворота этой довольно зажиточной фермы. В такой час и в таком месте недоверие простительно, и обитатели жилища не решались впустить незнакомого гостя. Трудность увеличилась тем, что крестьяне говорили на местном наречии, а Карл Драгош его не понимал. Изобретательно пользуясь смесью румынских, русских и немецких слов, он сумел завоевать доверие, и так энергично обороняемая дверь наконец открылась.

В доме сыщик подвергся форменному допросу, вышел из него с честью; не прошло и двух часов с момента высадки, как к Якубу Огулу подъехала телега. Пленник все не приходил в себя, не показал признаков жизни, когда с береговой травы его переложили в повозку, тотчас повезли к Килии.

Лишь за полночь Карл Драгош въехал в Килию. Все спало в городе, и нелегко оказалось найти начальника полиции. Но сыщику удалось, он приказал разбудить высокопоставленного чиновника, и тот, не слишком рассердившись, предоставил себя в распоряжение Драгоша.

Он поместил в надежное место Якуба Огула, тот приходил в себя, время от времени открывал глаза. Потом свободный в действиях Драгош мог наконец заняться арестом остальной шайки и спасением Сергея Ладко.

С первого же шага он столкнулся с немалыми трудностями. В Килии не нашлось ни одного парового судна, и еще начальник полиции решительно отказался послать своих людей на реку. Это гирло Дуная находилось тогда в нераздельном владении Румынии и Турции, и возникло опасение, что появление румынской полиции вызовет со стороны Высокой Порты[48] протест, очень нежелательный в момент, когда назревала угроза войны[49]. Если бы румынский чиновник мог перелистать книгу судеб, он прочел бы там, что эта схватка обязательно вспыхнет через несколько месяцев, и был бы, вероятно, менее боязлив. Но, в неведении будущего, полицейский страшился даже мысли оказаться быть замешанным в дипломатический конфликт и следовал мудрому правилу: «Не мое дело», которое, как известно, является девизом чиновников всего света.

Самое большое, на что он решился, это дать Карлу Драгошу совет отправиться в Сулину и указал ему человека, который мог довезти за пятьдесят километров по дунайской дельте.

Разбудить этого человека, уговорить запрячь телегу, переправиться на правый берег отняло много времени. Лишь около трех часов утра сыщика мелкой рысцой повезла лошадь, качества ее, к счастью, были лучше внешности.

Начальник килийской полиции справедливо предупреждал о трудностях переезда через дельту. По болотистой дороге, иногда покрытой слоем воды в несколько сантиметров, телега еле продвигалась, и, не будь извозчик опытен, они несколько раз могли заблудиться на равнине, где отсутствовали дорожные знаки. Ехали не быстро, приходилось время от времени давать отдых измученной лошадке. Пробило полдень, когда Карл Драгош прибыл в Сулину. Срок, назначенный Сергеем Ладко, истекал через несколько часов! Не теряя времени на то, чтобы подкрепиться, Драгош побежал разыскивать местные власти.

Сулина, позднее перешедшая к Румынии по решению Берлинского конгресса[50], была в эпоху этих событий турецким городом. Отношения между Высокой Портой и ее западными соседями были в ту пору крайне напряженными, поэтому Карл Драгош, венгерский подданный, не мог надеяться, что его встретят с распростертыми объятиями, хотя он и защищал интересы нескольких придунайских держав, и он не удивился, что местные власти оказали ему достаточно вялую поддержку.

Сулинская полиция, заявили они, не имеет судна, чтобы предоставить в распоряжение Драгоша; он должен рассчитывать на таможенный катер, тот обязан помочь, поскольку банду грабителей можно без большой натяжки приравнять к шайке контрабандистов. На беду, катер — паровой, с достаточно быстрым ходом — крейсировал в море, но, кажется, недалеко от берега. Карлу Драгошу надо только нанять рыбачью лодку, и когда они отойдут чуть подальше от берега, без сомнения, найдут там катер.

Сыщик, униженный своим бессилием, решил все-таки последовать совету. В половине второго после полудня лодка подняла парус и вышла за мол[51] в поисках катера. Оставалось чуть менее часа, чтобы явиться на помощь Сергею Ладко!

А тот, пока Карл Драгош распутывал цепь неудач, настойчиво проводил свой план.

Все утро он, держась настороже, скрывался с лодкой в береговых камышах, дабы удостовериться, что шаланда не готовится к отплытию. Завладеть Якубом Огулом, — быть может, несколько грубо, но тут не приходилось церемониться, — Ладко сумел. Как он и предвидел, Стрига не осмелился пуститься без лоцмана в весьма опасное плавание; обилие песчаных отмелей делало путь непроходимым для тех, кто не изучил его досконально. А в гирле Килии не много лоцманов, и до позднего утра воды реки оставались совершенно пустынны, если не считать неподвижной шаланды и скрывающейся баржи. Только в одиннадцать часов со стороны моря показались два судна. Сергей Ладко в подзорную трубу узнал в одном лоцманскую лодку. Теперь Иван Стрига получит помощь. Значит, момент действовать настал.

Баржа вышла из камышей.

— Эй, на шаланде! — закричал Сергей Ладко, подплыв на расстояние голоса.

— Эй! — был ответ.

На крыше рубки появился человек. Это был Иван Стрига.

Как ненавидел Сергей Ладко заклятого врага, негодяя, который столько времени держал Натчу в своей власти!

Но Ладко давно приготовился к этой встрече. Он сдержал гнев жестким усилием и спросил спокойно:

— Не нужен ли вам лоцман?

Вместо ответа Стрига, заслонив глаза ладонью, долго всматривался. По правде говоря, одного взгляда было достаточно, чтобы установить личность прибывшего. Но что перед ним муж Натчи, ему показалось таким необычайным, что он как бы не верил своим глазам.

— Не вы ли Сергей Ладко из Рущука? — спросил он в свою очередь.

— Да, это я! — ответил лоцман.

— Вы меня не узнаете?

— Для этого надо быть слепым, — возразил Сергей Ладко. — Я вас прекрасно узнал, Иван Стрига.

— И предлагаете мне свои услуги?

— Почему же нет? Я — лоцман, — холодно ответил Сергей Ладко.



Стрига заколебался. Тот, которого и он, в свой черед, ненавидел больше всего на свете, добровольно отдавался в его руки. Это, конечно, превосходно. Но не кроется ли тут ловушка? А с другой стороны, какую опасность может представлять один человек для решительного экипажа? Пусть он ведет шаланду к морю, раз имел глупость это предложить! А на море — ну, уж извините!..

— Причаливайте! — решил пират, губы его искривила жестокая усмешка, явно замеченная Сергеем Ладко.

Лоцман не заставил повторять приглашения. Баржа подошла к шаланде, он поднялся на ее борт. Перед ним стоял Стрига.

— Позвольте мне выразить удивление, — сказал он, — что я встречаю вас в устье Дуная!

Лоцман молчал.

— Вас считали мертвым, — продолжал Стрига, — после того как вы исчезли из Рущука.

Этот намек имел не более успеха, чем предыдущий.

— Но что же с вами случилось? — бесцеремонно спросил Стрига.

— Я не покидал морского берега, — ответил наконец Сергей Ладко.

— Так далеко от Рущука! — воскликнул Стрига.

Сергей Ладко нахмурился. Допрос начал его раздражать. Но, верный принятой на себя роли, он подавил нетерпение и просто объяснил:

— Смутные времена неблагоприятны для дел.

Стрига насмешливо посмотрел на него.

— А вас еще называли патриотом! — иронически вскричал он.

— Я больше не занимаюсь политикой, — сухо сказал Сергей Ладко.

Но тут Стрига разглядел баржу. Ошибки быть не могло. Та самая, ею он пользовался неделю и видел причаленной у набережной Землина. Значит, Сергей Ладко лжет, уверяя, что не покидал дельту Дуная?

— С тех пор как вы исчезли из Рущука, вы не удалялись из этих краев? — переспросил Стрига, глядя в глаза собеседнику.

— Нет, — ответил Сергей Ладко.

— Вы меня удивляете, — молвил Стрига.

— Почему? Разве вы встречали меня где-нибудь в другом месте?

— Вас? Нет. Но эту лодку… Я готов поклясться, что видел ее вверху, на реке.

— Это вполне возможно, — равнодушно ответил Сергей Ладко. — Я купил ее три дня назад у человека, который говорил, что приплыл из Вены.

— А каков он был? — живо спросил Стрига, чьи подозрения перенеслись на Карла Драгоша.

— Брюнет, в черных очках.

— Ага! — задумчиво сказал Стрига.

Ответы лоцмана, видимо, его поколебали. Скоро он отделался от всяких подозрений. Какое ему до всего этого дело? Правду или нет говорит Сергей Ладко, он все равно в его руках. Дурак, полез в пасть волку! Живым с шаланды не уйдет. Вот уже месяцы Стрига лгал Натче, уверяя, что она вдова. Как только они выйдут в море, ложь станет правдой!

— Отправляемся! — решительно сказал он.

— В полдень, — спокойно ответил Сергей Ладко и, достав провизию из мешка, приготовился завтракать.

Пират сделал нетерпеливый жест. Сергей Ладко притворился, что ничего не видит.

— Я должен вас предупредить, — сказал Стрига, — что рассчитываю быть в море до ночи.

— Будете, — заверил лоцман.

Стрига удалился на нос шаланды. Нет, его беспокойство не прошло. Что муж предложил провести по гирлу ту шаланду, где его жену держали пленницей, это выглядело, в конце концов, не слишком необычайным. И раз уж Сергей Ладко оказался один на борту против шести решительных людей, Стрига поступил бы благоразумно, если бы не стал расспрашивать дальше. Но он напрасно успокаивал себя таким непогрешимым рассуждением. Ему хотелось узнать, известно ли Сергею Ладко об исчезновении Натчи. Возбужденное любопытство не давало покоя, и он не выдержал.

— Получали ли вы известия из Рущука с тех пор, как его покинули? — спросил он, возвратясь к лоцману, тот спокойно продолжал завтрак.

— Нет, — ответил тот.

— Это молчание вас не удивляло?

— Почему оно должно было меня удивлять? — спросил Сергей Ладко, пристально глядя на Стригу.

Как ни был смел бандит, но и он смутился от твердого взгляда.

— Я думал, — пробормотал он, — что вы там оставили жену.

— А я думаю, — холодно ответил Сергей Ладко, — мы можем вести разговор на любую тему, кроме этой!

Стрига воздержался от замечания.

Через несколько минут после полудня Ладко отдал приказ сняться с якоря, потом подняли парус, и лоцман стал к рулю. К нему приблизился Стрига.

— Я должен вас предупредить, — сказал он, — что шаланде нужна глубина.

— Она под балластом, — возразил Сергей Ладко. — Двух футов воды достаточно.

— Ей нужно семь, — заявил Стрига.

— Семь? — удивился лоцман, он сразу понял, в чем дело.

Вот почему дунайская банда до сих пор ускользала от преследований! Ее судно было остроумно обманчивым. То, что виднелось из воды, было только фальшивой декорацией. Настоящая шаланда находилась под водой, и в этом тайнике укладывалось награбленное. Тайник, как Сергей Ладко знал по опыту, мог превращаться в тюрьму, не имеющую выхода.

— Семь, — повторил Стрига.

— Хорошо, — ответил тот без малейших вопросов или возражений.

В первые минуты после отплытия Стрига не переставал бдительно наблюдать. Но действия Сергея Ладко его успокоили. Лоцман старательно выполнял обязанности и, видимо, не имел враждебных намерений, доказывал, что репутация вполне им заслужена. Под его управлением шаланда послушно маневрировала между невидимыми отмелями и следовала с математической точностью по извилинам фарватера.

Мало-помалу последние опасения пирата исчезли. Плавание шло без происшествий. Скоро они будут в море.

Было четыре часа, когда на последнем изгибе Дуная море и небо слились на горизонте.

Стрига обратился к лоцману:

— Мы, кажется, пришли? Не пора ли передать управление нашему рулевому?

— Нет еще, — ответил Сергей Ладко. — Самое трудное впереди.

По мере того как приближались к устью, перед глазами открывался все более обширный вил… Стрига упорно смотрел на море. Внезапно он схватил подзорную трубу, направил ее на маленький пароход, что огибал мыс Северный, и после недолгого наблюдения приказал поднять флаг на верхушке мачты. Таким же сигналом ответили с борта парохода, который повернул направо и начал приближаться к лиману[52].

В этот момент Сергей Ладко сильно положил руль налево, шаланду кинуло вправо, она взяла направление на юго-восток, как будто для того, чтобы причалить к правому берегу.

Удивленный Стрига посмотрел на лоцмана, неподвижность которого его успокоила. Наверное, песчаная мель заставляла здесь суда следовать по столь извилистому пути.

Стрига не ошибся. Да, песчаная мель в самом деле лежала на дне реки, однако не в стороне моря, и прямо на эту мель Сергей Ладко правил твердой рукой.

Внезапно раздался громкий треск. Шаланда затряслась. От удара мачта начисто сломалась у основания, парус скатился, накрывая складками людей. Судно безнадежно село на мель.

На борту все свалились с ног, в их числе и Стрига, который поднялся, преисполненный бешенством.

Он бросил взгляд на Сергея Ладко. Лоцмана, казалось, не взволновало происшествие. Он стоял, бросив руль, с руками в карманах куртки, и наблюдал врага, выжидая, что будет дальше.

— Каналья! — заорал Стрига и, размахивая револьвером, бросился к корме.

На расстоянии трех шагов он выстрелил.

Сергей Ладко успел нагнуться. Пуля пролетела, не задев. Тотчас выпрямившись, лоцман прыгнул на противника и вонзил нож ему в сердце. Стрига рухнул.

Драма развернулась так быстро, что пять человек экипажа, запутавшиеся, впрочем, в складках паруса, не имели времени вмешаться. Но как они завопили, увидев, что их атаман упал!

Сергей Ладко бросился по верхней палубе вперед, чтобы их встретить.

— Назад! — вскричал он с двумя револьверами в руках (один был вырван у Стриги).

Бандиты остановились. Они не имели оружия и, чтобы им завладеть, требовалось проникнуть в рубку под огнем неприятеля.

— Одно слово, ребята, — сказал Сергей Ладко, не оставляя угрожающей позы. — У меня одиннадцать зарядов. Это больше, чем нужно, чтобы перебить вас до последнего. Предупреждаю, что буду стрелять, если вы не отступите немедленно на нос судна.

Экипаж совещался в нерешительности. Сергей Ладко понял, что, если они ринутся все враз, он, без сомнения, уложит некоторых, но остальные убьют его.

— Внимание! Считаю до трех! — объявил он, не давая времени опомниться. — Раз!

Те не двинулись.

— Два! — возгласил лоцман.

В группе произошло движение. Трое готовились к атаке, двое намеревались отступать.

— Три! — выкрикнул Ладко и спустил курок.

Один упал с плечом, пробитым пулей, остальные ударились в бегство.

Сергей Ладко, не покидая наблюдательного поста, посмотрел на пароход, тот, что повиновался сигналу Стриги. До него оставалось менее мили. Когда судно станет борт о борт с шаландой, когда его экипаж присоединится к пиратам, положение сделается более чем серьезным.

Пароход приближался. Он был не более чем в трех кабельтовых, когда, быстро повернув направо, описал большую дугу и удалился в открытое море. Что означал этот маневр? Обеспокоило ли его что-то такое, чего не мог еще заметить Сергей Ладко?

Он ждал с волнением. Прошло несколько минут, и другое судно показалось из-за мыса Южного. Труба выпускала тучу дыма. Держа направление на шаланду, оно мчалось на всех парах. Сергей Ладко рассмотрел на носу катера фигуру друга, своего пассажира, господина Иегера, он же сыщик Карл Драгош.

Сергей Ладко был спасен.

Считанные минуты спустя палубу шаланды наводнила полиция; экипаж сдался, понимая бесполезность сопротивления.

Сергей Ладко устремился в рубку. Он осматривал каюты, одну за другой. Одна была закрыта. Он высадил дверь ударом плеча и остановился на пороге.

Натча протягивала к нему руки.

Эпилог


Процесс дунайской банды прошел незамеченным в громе русско-турецкой войны[53]. Негодяи, включая и Титчу, легко пойманного в Рущуке, были повешены, не возбудив всеобщего внимания, что случилось бы в более спокойные для страны времена.

Судебный процесс позволил героям этой книги найти объяснение тому, что еще оставалось для них непонятным. Сергей Ладко узнал, как по недоразумению его заточили в шаланду вместо Карла Драгоша и как Стрига, прочитав в газетах сообщение о посылке следственной комиссии в Сальку, явился в дом рыболова Илиа Бруша, чтобы ответить на вопросы полицейского комиссара из Грона.

Ладко узнал также, как Натча, захваченная дунайской бандой, боролась против притязаний Стриги, а тот, уверенный в гибели врага, не переставал ей внушать, что она вдова. Однажды Стрига в подкрепление своих слов показал молодой женщине ее собственный портрет, утверждая, что отбил его в кровавой схватке у законного владельца. Произошла жестокая сцена, Стрига дошел до угроз. Тогда-то вырвался у Натчи крик, слышанный беглецом в ночной тиши.

Но это старая история. Сергей Ладко не вспоминал больше о тяжелых днях с тех пор, как нашел свою дорогую Натчу.

Счастливая пара не хотела возвращаться в Болгарию после того, как события их жизни стали широкоизвестны. Устроилась сначала в румынском городе Хуржево. Там и жили они, когда в апреле следующего, 1877 года русский царь объявил войну султану. Сергей Ладко одним из первых вступил в армию России, оказал ей важные услуги благодаря превосходному знанию театра военных действий.

Война кончилась. Болгария стала наконец свободной. Сергей Ладко с Натчей вернулись в Рущук, в родной дом, и он снова стал лоцманом. Они жили там счастливые и уважаемые.

Карл Драгош остался их другом. Долгое время он спускался по Дунаю, по крайней мере раз в год, чтобы побывать в Рущуке. Теперь железные дороги, сеть которых быстро развивается, позволяют Драгошу сократить время переездов. А Сергей Ладко наносил визиты в Будапешт только по извилинам реки, во время своих лоцманских поездок.

Натча подарила ему трех сыновей, они теперь уже взрослые. Младший после строгого ученичества под началом Карла Драгоша стоит на хорошем пути к самым высоким ступеням судебной администрации Болгарии.

Средний, достойный наследник лауреата «Дунайской лиги», посвятил себя рыбной ловле. Его уженье осетров доставило всеобщую известность и состояние, которое обещает стать значительным.

Старший же заменил отца, когда для того пробил час ухода с реки. Он теперь лоцман, водит шаланды и пароходы от Вены до моря, через извилистые проходы и коварные отмели Дуная.

Но какова бы ни была разница их занятий, общественного положения, сердца трех сыновей Сергея Ладко бьются заодно. Разбросанные жизнью по различным дорогам, они сходятся на их перекрестке. Этот перекресток — почитание отца, нежность к матери, любовь к болгарской родине.



[1] Готический шрифт — почерк латинского письма эпохи средневековья (XII–XV вв.) в Европе. Впоследствии имеет ограниченное применение.

[2] Зигмаринген — городок на юго-востоке Германии; в описываемое время имел около четырех тысяч жителей.

(обратно) [3] Гогенцоллерны — династия (знатный род, семья, где монархи сменяют друг друга по праву наследования) князей (курфюрстов) в исторической области Бранденбург в 1415–1701, прусских королей в 1701–1918, германских императоров в 1871–1918 годах. Побочной ветвью этой династии явились Гогенцоллерны — Зигмарингены — румынская королевская династия, основанная в 1866 году, которую завершил последний король Румынии Михай I, свергнутый с престола 30 декабря 1947 года в результате инспирированного Советским Союзом переворота.

(обратно) [4] Мадьяры — самоназвание нации венгров.

(обратно) [5] Флорентийская жилка — особо прочная шелковая леска (по названию итальянского города Флоренция).

(обратно) [6] Флорин (также гульден) — серебряная монета, имевшая хождение в ряде европейских государств.

(обратно) [7] Спич — то же, что и тост: краткая приветственная застольная речь.

(обратно) [8] Дунай образуется от слияния трех малых речек близ города Донауэшингена. Длина — 2850 км (вторая по протяженности река в Европе после Волги — 3530 км).

(обратно) [9] Крона — золотая монета в Германии с 1875 года.

(обратно) [10] Лье — устаревшая французская мера длины, равна 4445 м.

(обратно) [11] Усач — довольно редкая рыба семейства карповых; промысловые размеры — длина свыше полуметра, вес около 3 кг.

(обратно) [12] Фут — английская мера длины, принятая в судоходной практике; равен приблизительно 30 см.

(обратно) [13] Крейцер — небольшая немецкая медная монета; в описанное время составляла 1/60 флорина.

(обратно) [14] Оттоманская (или Османская) империя — официальное название Турции с присоединенными территориями, сложившейся в XV–XVI веках; распалась в 1918 году.

(обратно) [15] Рущук — город в Болгарии. Во время турецкого владычества был крепостью и одним из главных мест стоянки турецкой дунайской флотилии.

(обратно) [16] Лоцман — специалист по проводке судов, хорошо знающий местные условия плавания.

(обратно) [17] Апрельское восстание 1876 года — направлено против феодальной зависимости Болгарии от Турции. Продолжалось ровно месяц (20 апреля — 20 мая) и было жестоко подавлено турками. Явилось одним из поводов к русско-турецкой войне 1877–1878 годов.

(обратно) [18] Фунт — мера веса. В различных странах Европы равнялся в среднем 500 г. К описываемому времени был отменен почти во всех государствах и употреблялся только в быту, по традиции (в России весил около 400 г и сохранился официально до 1918 г.).

(обратно) [19] Ратисбон (немецкое название — Регенсбург) — старинный город с богатой историей и примечательными архитектурными памятниками.

(обратно) [20] Райхстаг — название немецкого парламента (в большинстве русскоязычных изданий неверно пишется: рейхстаг).

(обратно) [21] Портал — в данном случае: архитектурно оформленный вход в здание.

(обратно) [22] Готика — средневековый архитектурный стиль, в котором воздвигались величественные сооружения.

(обратно) [23] Капелла — католическая часовня или помещение в храме для молитв.

(обратно) [24] Пресбург — старое немецкое название города Братиславы, столицы Словакии.

(обратно) [25] Колосс — сооружение, а также легендарное существо огромной величины; пигмей — человек крохотного роста.

(обратно) [26] Славянские государства Сербия и Черногория, изнемогая под мусульманским игом, 20 июня 1876 года объявили Турции войну в поддержку восставших ранее Боснии и Герцеговины. Боевые действия завершились безрезультатно. Балканские страны освободились от владычества Турции лишь в 1913 году.

(обратно) [27] В Библии рассказывается о пастухе Давиде, победившем в единоборстве великана Голиафа и ставшем впоследствии царем Иудейским.

(обратно) [28] Ватерлиния — горизонтальная отметка по борту судна, указывающая на его нормальную осадку в воде.

(обратно) [29] Нейзац (сербское название— Новисад, или Нови-Сад) — второй после Белграда речной порт в тогдашней Сербии на Дунае.

(обратно) [30] Землин (сербское название Земун) — город на берегу Дуная, напротив Белграда.

(обратно) [31] Расстояние от Зигмарингена до Ульма по реке Дунаю составляет более 100 км.

(обратно) [32] Ипель — приток Дуная, впадающий в него выше Белграда.

(обратно) [33] Герцеговина в ту пору (с 1483 г.) — турецкая провинция.

(обратно) [34] Болгария захвачена Турцией в 1396 году.

(обратно) [35] Порта — официальное название правительства Османской империи.

(обратно) [36] Сербия находилась в зависимости от Турции с 1393 года, в полном владении — с 1739 года.

(обратно) [37] Черногория начиная с 1439 года вела постоянные войны с Турцией, отстаивая — с переменным успехом — свою независимость.

(обратно) [38] Черняев Михаил Григорьевич (1828–1898) — известный русский генерал; добровольно принял участие в сербско-турецкой войне на посту главнокомандующего сербской армией.

(обратно) [39] Милан I (Обренович IV; 1854–1901) — князь, с 1882 года — король Черногории; не пользовался поддержкой народа, власть его не имела прочной опоры.

(обратно) [40] Греческое восстание — буржуазная революция в Греции в 1862–1864 годах.

(обратно) [41] Башибузуки — наемные отряды турецкой пехоты, отличались особой жестокостью.

(обратно) [42] Речь идет о восстании в Болгарии в 1875–1876 годах.

(обратно) [43] Чичероне — проводник-экскурсовод по достопримечательным местам.

(обратно) [44] Сцена относится к 10 октября 1875 года, когда после подавления Апрельского восстания Болгария жила в обстановке острого социального напряжения.

(обратно) [45] Ракия — крепкая сливовая водка, излюбленный напиток болгар.

(обратно) [46] Гирло — так называют в Черноморском бассейне рукава, образующие дельту (разветвления реки в устье).

(обратно) [47] Килия — в ту пору румынский таможенный город; Сулина — румынский порт в устье Дуная.

(обратно) [48] Как уже сказано выше, Портой называлось правительство Османской империи (но не сама империя). Применялись выражения: Оттоманская Порта, Высокая Порта, Блистательная Порта.

(обратно) [49] Угроза войны — речь идет о назревающей русско-турецкой войне (1877–1878 гг.).

(обратно) [50] Берлинский конгресс 1 июня — 1 июля 1878 года подвел итоги русско-турецкой войны.

(обратно) [51] Мол — каменная стена, построенная в море для защиты рейда (места стоянки судов) от волнения моря, морских течений, наносов песка, ила и проч.

(обратно) [52] Лиман — широкое и обычно неглубокое водное пространство реки у ее впадения в море.

(обратно) [53] Русско-турецкая война 1877–1878 годов вызвана подъемом национально-освободительного движения на Балканах и обострением международных отношений. На стороне России в войне активно участвовали войско Румынии, милиция кавказских народов, болгарское ополчение, значительное число российских добровольцев (преимущественно из интеллигенции). Война объективно создала условия для обретения независимости рядом балканских государств (Румыния, Болгария, Сербия).

(обратно)

Оглавление

  • Глава I НА СОРЕВНОВАНИИ В ЗИГМАРИНГЕНЕ
  • Глава II В ВЕРХОВЬЯХ ДУНАЯ
  • Глава III ПАССАЖИР ИЛИА БРУША
  • Глава IV СЕРГЕЙ ЛАДКО
  • Глава V КАРЛ ДРАГОШ
  • Глава VI ГОЛУБЫЕ ГЛАЗА
  • Глава VII ОХОТНИКИ И ДИЧЬ
  • Глава VIII ПОРТРЕТ ЖЕНЩИНЫ
  • Глава IX ДВА ПОРАЖЕНИЯ КАРЛА ДРАГОША
  • Глава X ПЛЕННИК
  • Глава XI ВО ВЛАСТИ ВРАГА
  • Глава XII ИМЕНЕМ ЗАКОНА
  • Глава XIII СЛЕДСТВЕННАЯ КОМИССИЯ
  • Глава XIV МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ
  • Глава XV ЦЕЛЬ БЛИЗКА!
  • Глава XVI ОПУСТЕВШИЙ ДОМ
  • Глава XVII ВПЛАВЬ
  • Глава XVIII ДУНАЙСКИЙ ЛОЦМАН
  • Эпилог