Год сорок шестой [Василий Егорович Афонин] (fb2) читать постранично, страница - 3

До войны Евдокия сколько лет — да, почитай, с тридцатого года, как в колхоз вступили, — зиму-лето за коровами ухаживала, а в сорок первом, летом, когда мужиков проводили, на свинарник перевели. Вызвали в контору и... «Вот что, Щербакова, решили мы тебя на свинарник переместить. Людей не хватает, ты поздоровее, попроворнее других, будешь там одна. Справишься, не возражай. А свинарки на телятник пойдут». Двое баб престарелых там до того работало. Попросилась тогда Евдокия на конюшню вместо Андрея, но туда уже старика определили, из тех, кто до войны уже не выходил на работу. «А почему на свинарник не хочешь?» — спросили. Что скажешь? «Не нравится». Так в колхозе не интересуются: нравится или нет. Послали — иди. А тут война. Да и как откажешься? Начнут другую посылать, а та может сказать: «Ты вот отказалась, а чем я хуже тебя? Здоровая, а смотришь, где полегче». Пошла. Шестой год возле свиней. Лучше б день и ночь на конюшне.

Скотные дворы, они почти в деревне, за крайними избами, с южной стороны ее. А свинарник подальше отнесен, к ручью самому. Да его б за версту от деревни отдалить — вонь какая. А нет, здесь построили. Рядом, дескать. Для себя ж...

Дорожки все — к ручью, к проруби, где Евдокия воду берет, к дровам — замело, возле дверей прируба — кухня, в прирубе том — сугроб — дверей не открыть. Евдокия туда-сюда разбросала снег йогой и потянула на себя скобу, пропуская вперед Варьку.

Если зайти с улицы не в прируб, а сразу в свинарник, то вонь густая тут же ударит в голову, и затошнит чуть ли не до рвоты — вот за эту вонь и не любила Евдокия свиней и за шесть лет никак привыкнуть не могла. А на кухне запах тот послабее, подышишь, потом и в свинарник нестрашно заходить.

Вошли. Евдокия, притянув дверь, повела по стене рукой, наткнулась на фонарь, висевший на деревянном колышке, взболтнула в темноте, проверяя, есть ли керосин, проворно зажгла и опять повесила фонарь на стену. С фонарями строго было: выдавали их под расписку — боже упаси потерять — и домой, даже в осеннюю темень и грязь непролазную, брать не разрешалось, чтобы керосин дома бабы не отливали. Евдокия и не брала его никогда, а как кончался керосин в коптилке, приносила пузырек с собой и наливала из фонаря. Сейчас хоть для фонарей керосин появился, с лучиной по зимам сидели. Как в сказках тех...

Повесила фонарь на стену и при свете его огляделась, соображая, с чего начинать. Кухня небольшая, шагов шесть в длину, посредине, занимая почти все место, печка квадратная из кирпича сложена, в нее котел много - ведерный вмазан — готовить для свиней. Часть кухни досками отгорожена — закром под картошку или свеклу, что привезут. Мешки тут же с отрубями, дрова в углу — сухие, сырые.

— Растопляй быстрее, а я... клетки чистить пойду, — хотела сказать Евдокия, да вспомнила — фонарь-то у них один. И поняла, что зря тянула с собой девчонку, мало пользы будет от нее при одном фонаре. При двух Варьку можно б возле печи оставить, а самой клетки чистить идти. А сейчас... Но что-то надо делать.

— А я прорубь пойду прорублю, — сказала Евдокия, взяла топор, которым дрова колола постоянно, лопату железную и ушла к ручью.

Ручей рядом, течет он издали, из болот и, если морозы несильные, бураны, зиму не промерзает до дна. Напротив свинарника омуток вроде, в этом месте Евдокия всегда прорубь делает.

И дорожку к проруби, и прорубь саму не увидать — забуранило. Спустившись с берега, Евдокия разбросала снег над старым, затянувшимся за ночь оконцем и скоро прорубила —- прочистила одной лопатой, ледок был совсем тонкий. Вернулась, а в прирубе уже ярко топилась печь, светлее от огня стало, только тепла еще не прибавилось --- печка широкая, приземистая, пока это кирпичи нагреются. Варька сидела на печи, держась одной рукой за край котла, другой выбирала из него картофелины; какие получше, складывала себе на колени. Лицо серьезное у нее.

— Варька, а я и забыла совсем, — Евдокия полезла за пазуху, достала жмых. Протянула Варьке кусок, что покрупнее. — На-ка, погрызи. Разбей топором. Вон стоит...

— Но буду жмых, — мотнула головой девочка, — твердый он шибко. Зубы шатаются. — Набрала с десяток картотек и стала есть их, очищая по одной. Картошка эта, мороженая и мелкая, была сварена с вечера: сейчас ее нужно было подогреть, потолочь и, перемешав с отрубями, разносить по клеткам свиньям. Картошку колхоз из года в год сажал на полях, крупную отбирали для кухни колхозной в посевную, сенокос, уборочную на таборе раз в сутки, в обед, варили еду для работающих, а мелкая всегда шла свиньям. Мелочь с осени засыпали ямы неглубокие, закрывали ямы те, только чтобы снег не попал туда, первым же морозом картошку прихватывало, так ее, гремевшую в деревянных ящиках, и привозили и а свинарник. Три-четыре ящика привезут, как раз хватает на педелю.

Картошку эту, сладкую, в червоточинах, чтобы не ослабеть вконец, изо дня в день ела сама Евдокия.