Давид Гольдер [Ирен Немировски] (fb2) читать постранично, страница - 3

осунувшееся бледное лицо в старческих пятнах, с глубокими складками вокруг рта и обвисшими, как у старого пса, щеками. Зрелище было печальное, и Гольдер раздраженно пробурчал: «Старею, что тут скажешь, старею…» Два, а может, и три года назад он заметил, что стал быстрее уставать. «Завтра же уеду в Биарриц, отдохну неделю, десять дней, иначе просто сдохну, и пусть все отправляется к черту!» Гольдер достал календарь, прислонил его к фотографии девушки в золотой рамке и начал проглядывать. Листки пестрели именами и цифрами, а 14 сентября он даже подчеркнул чернилами. В этот день Тюбинген встретится с ним в Лондоне. На Биарриц останется в лучшем случае неделя… Потом снова Лондон, Москва, опять Лондон и Нью-Йорк. Гольдер обреченно застонал, перевел взгляд на лицо дочери на снимке, тяжело вздохнул, прижал ладони к покрасневшим, раздраженным глазам. Он только что вернулся из Берлина и ужасно спал в поезде.

Гольдер чувствовал себя смертельно уставшим, но все-таки решил отправиться в клуб. Остановил его взгляд на часы — было три утра. «Пойду спать, — подумал он, — завтра снова в дорогу…» На столе его ждала почта, которую следовало подписать. Гольдер сел в кресло. Каждый вечер он перечитывал подготовленные секретарями письма. Ослиное отродье. Впрочем, он сам их выбирал. Гольдер улыбнулся, вспомнив Брауна, секретаря Маркуса: этот маленький еврей с горящим взглядом продал ему сведения о контракте с «Амрумом». Он зажег лампу и начал читать, склонив к бумагам седую голову. Когда-то его густая шевелюра была рыжей, и на висках и затылке все еще угадывался яркий, сверкающий, как угли под пеплом, цвет.

Телефон у изголовья Гольдера взорвался нескончаемым пронзительным звонком, но Гольдер не реагировал: к утру он всегда забывался тяжелым, как в могиле, сном. Он глухо застонал, открыл глаза и ответил:

— Алло, алло…

Несколько мгновений он кричал в трубку, не узнавая голос своего секретаря, и наконец услышал:

— Мсье Гольдер… Умер… Мсье Маркус скончался…

Он не ответил, и его собеседник повторил:

— Вы меня слышите? Мсье Маркус умер.

— Умер, — медленно повторил Гольдер, ощутив странную дрожь между лопатками. — Умер… быть того не может…

— Сегодня ночью, мсье… На улице Шабане… Да, в заведении… Выстрелил себе в грудь. Говорят… — Гольдер осторожно положил трубку между простынями и прикрыл сверху одеялом, как будто хотел заглушить голос, жужжавший в трубке, как большая жирная муха на липучке.

Наконец голос стих.

Гольдер позвонил в колокольчик.

— Приготовьте мне ванну, — приказал он, когда слуга, который принес ему на подносе завтрак и почту. — Холодную ванну.

— Мне упаковать смокинг мсье в чемодан?

Гольдер нервно вздернул брови:

— Какой чемодан? Ах да, Биарриц… Не знаю, возможно, я уеду завтра или позже, ничего не знаю…

Гольдер тихо выругался и прошептал:

— Придется сходить туда завтра… Похороны во вторник… Черт возьми…

За стеной послышался звук льющейся воды — слуга наполнял ванну. Гольдер сделал глоток обжигающе-горячего чая, распечатал наугад несколько писем, потом швырнул все на пол и поднялся с постели.

Он сидел на краю ванны, прикрыв колени полами халата, и смотрел, как течет из крана вода. Вид у него был угрюмо-сосредоточенный, пальцы машинальным движением теребили кисти витого шелкового пояса.

— Умер… умер…

Гнев постепенно овладевал душой Гольдера. Он пожал плечами, проворчал с ненавистью:

— Умер… Разве от такого умирают? Если бы меня, я…

— Ванна готова, мсье, — сообщил слуга.

Оставшись один, Гольдер опустил руку в воду. Все его жесты выглядели какими-то безотчетными, незавершенными, замедленными. Вода леденила пальцы, холод сковал руку, добрался до плеча, но Гольдер так и сидел, опустив голову, и тупо смотрел на колыхавшееся в воде отражение электрической лампочки.

— Если бы меня, я… — повторил он.

Со дна души всплывали давно забытые мрачные воспоминания… Воспоминания о жестокой, наполненной бурными событиями жизни… Сегодня ты богат, назавтра разорен. Начинаешь все с нуля… Снова и снова… О да, он много раз мог положить конец всей этой смуте и ужасу… Гольдер выпрямился, стряхнул воду, подошел к окну и подставил солнцу онемевшие ладони. Он стоял, качая головой, и говорил сам с собой:

— Да-да, именно так, например, в Москве или в Чикаго…

Гольдер никогда не был мечтателем, и его память воспроизводила события прошлого в виде коротких сухих эпизодов. Москва… он был тогда тощим еврейским подростком, рыжим и востроглазым, в худых сапогах и без гроша в кармане… Темными холодными осенними ночами спал на скамейках в скверах и парках… С тех пор минуло пятьдесят лет, но Гольдеру казалось, что его старые кости помнят пронизывающую сырость первых густых туманов, прилипающих к телу и оставляющих на коже жесткую ледяную корку… А снежные бури в марте, а ледяной ветер…

Потом был Чикаго… маленький бар, граммофон, хрипло гнусавящий старый вальс,