КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706127 томов
Объем библиотеки - 1347 Гб.
Всего авторов - 272720
Пользователей - 124654

Последние комментарии

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

a3flex про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Да, тварь редкостная.

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
DXBCKT про Гончарова: Крылья Руси (Героическая фантастика)

Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах, однако в отношении части четвертой (и пятой) это похоже единственно правильное решение))

По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...

В остальном же — единственная возможная претензия (субъективная

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
medicus про Федотов: Ну, привет, медведь! (Попаданцы)

По аннотации сложилось впечатление, что это очередная писанина про аристократа, написанная рукой дегенерата.

cit anno: "...офигевшая в край родня [...] не будь я барон Буровин!".

Барон. "Офигевшая" родня. Не охамевшая, не обнаглевшая, не осмелевшая, не распустившаяся... Они же там, поди, имения, фабрики и миллионы делят, а не полторашку "Жигулёвского" на кухне "хрущёвки". Но хочется, хочется глянуть внутрь, вдруг всё не так плохо.

Итак: главный

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
Dima1988 про Турчинов: Казка про Добромола (Юмористическая проза)

А продовження буде ?

Рейтинг: -1 ( 0 за, 1 против).
Colourban про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Автор просто восхитительная гнида. Даже слушая перлы Валерии Ильиничны Новодворской я такой мерзости и представить не мог. И дело, естественно, не в том, как автор определяет Путина, это личное мнение автора, на которое он, безусловно, имеет право. Дело в том, какие миазмы автор выдаёт о своей родине, то есть стране, где он родился, вырос, получил образование и благополучно прожил всё своё сытое, но, как вдруг выясняется, абсолютно

  подробнее ...

Рейтинг: +2 ( 3 за, 1 против).

Черные Земли [Белинда Бауэр] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Белинда Бауэр «Черные Земли»

Моей матери, которая отдавала нам все и всегда считала, что этого мало.

1

Плато Эксмур, поросшее пыльным папоротником, жесткой бесцветной травой, колючим утесником и прошлогодним вереском, почерневшее от влаги, выглядело так, будто не дождь, а пожар пронесся над ним, забрав с собой все деревья, оставив голые мшистые болота встречать зиму безо всякой защиты. Горизонт растворялся в мороси, небо и земля сплетались в серый кокон вокруг единственной различимой точки — двенадцатилетнего мальчишки в черных, блестящих от дождя непромокаемых штанах, без шапки, с лопатой в руках.

Дождь лил уже третий день, но трава, утесник и вереск по-прежнему не сдавались, цепляясь корнями за почву. Стивен упрямо всаживал лопату в грунт, и каждый тычок легкой волной отдавался в теле, доходя до подмышек. В этот момент он оставлял след — едва заметный человеческий след на лоне великой мглы.

Но не успевал он опустить лопату во второй раз, как узкая щель наполнялась водой и исчезала.


Трое мальчишек шатались по Шипкотту под дождем, засунув руки поглубже в карманы, надвинув капюшоны на глаза, подняв плечи, точно спешили найти укрытие от дождя. На самом деле спешить им было некуда, вот они и слонялись без дела, смеясь и ругаясь без причины и громче, чем надо бы, чтобы только сообщить миру о своем присутствии и своих надеждах.

По этой улочке, узкой и кривой, летом бродили туристы, с улыбками разглядывая по-курортному разноцветные террасы, двери, распахнутые прямо на пешеходную улицу, и изящные старомодные ставни. Но дождь превратил желтые, розовые и небесно-голубые домики в жалкое воспоминание о солнечных днях, в прибежище лишь для тех, кто был слишком юн, слишком стар или слишком беден для того, чтобы уехать.

Бабушка Стивена не отрывала взгляда от окна.

В самом начале жизни ее звали Глорией Маннерс. Потом — Женой Рона Питерса. Мамой Летти, Мамой Летти и Билли. Потом — и долго — Бедной Миссис Питерс. Сейчас она стала Бабушкой Стивена, но в глубине души так и осталась Бедной Миссис Питерс. И ничто не могло изменить этого, даже появление внуков.

Стекло над москитными сетками усеивали дождевые капли, у проезжающих машин уже зажглись фары. Крыши у домов были разномастными, как и стены. Одни по-прежнему донашивали старую, шершавую от мха черепицу, другие щеголяли шиферной плиткой, влажно блестевшей под серым небом. Над крышами едва проступала сквозь морось вершина плато. С такого расстояния плато казалось благородно-округлым и — если смотреть на него из гостиной с центральным отоплением, под посвистывание закипающего на кухне чайника — вполне безобидным.

Самый низкорослый из мальчишек шлепнул ладонью по стеклу, и бабушка Стивена испуганно отшатнулась. Пацаны со смехом рванули прочь, хотя никто не собирался их преследовать и они об этом знали. «Старая крыса!» — крикнул один из них на бегу, под капюшоном не разглядеть, кто именно.

Подоспела Летти, встревоженная, запыхавшаяся:

— Что случилось?

Но бабушка Стивена уже снова прилипла к окну. На дочь она даже не обернулась.

— Чай готов? — спросила она.


В съехавшем на одно плечо анораке, в мокрой от дождя и пота футболке Стивен спускался с пустоши. Тропа, протоптанная среди вереска не одним поколением, превратилась в вязкую грязь. Он остановился, держа лопату на другом плече, точно ружье, и взглянул вниз, на освещенную фонарями деревню. Стивен ощутил себя не то ангелом, не то чужестранцем, с высоты оглядывающим темные дома, в которых живут ничем не связанные с ним крошечные человечки. Увидев троицу в капюшонах, скачущую по мокрой брусчатке, он инстинктивно присел.

Лопату он спрятал за камнем возле скользких ступенек в ограде. Хоть и ржавая, а все-таки могут украсть. И домой нести нельзя: начнут задавать вопросы, на которые нечего или невозможно ответить.

Стивен прошел по узкому проулку мимо дома. Дрожа от холода, стянул кроссовки, чтобы ополоснуть их под краном в саду. Когда-то они были белыми с голубыми полосками. Мама с ума сойдет, если увидит, что с ними стало. Стивен оттирал их, пока не отлипли комья глины и кроссовки не стали просто грязными, потом как следует встряхнул. Грязные брызги усеяли стену, но тут же смылись дождем. Серые школьные носки набухли, стали тяжелыми, Стивен сдернул их с неестественно белых от холода ног.

— Ты весь мокрый. — Мать Стивена выглядывала из двери черного хода, лицо ее было усталым, темно-голубые глаза тусклыми и безрадостными, как северное море. На светлые волосы, собранные в маленький деловитый хвостик, уже упали дождевые капли. Она быстро спрятала голову под крышу, чтобы не промокнуть еще сильней.

— По дороге застало.

— Где ты был?

— У Льюиса.

Это была почти правда. Сразу после школы Стивен действительно заходил к Льюису.

— И чем вы занимались?

— Да так, ничем. Как обычно.

Из кухни донесся бабушкин голос:

— После школы надо сразу домой!

Мать оглядела промокшего Стивена:

— Эти кроссовки еще на Рождество были новыми.

— Мам, ну прости. — Стивен изобразил раскаяние, часто это срабатывало.

— Чай готов, — сдалась она.


Стивен старался есть побыстрее и побольше, насколько приличия позволяли. Летти курила возле раковины, стряхивая пепел в водосток. Раньше, пока они не переехали к бабушке, мать всегда ужинала с ним и Дэйви. Ела. Разговаривала. А теперь губы у нее вечно поджаты — даже когда она курит.

Дэйви слизал с жареной картошки кетчуп и аккуратно разложил ломтики по краям тарелки.

Бабушка у себя на тарелке крошила рыбу, внимательно изучая каждый кусочек, прежде чем отправить его в рот.

— Мам, что-то не так? — Летти яростно стряхнула пепел.

Стивен с опаской глянул на нее.

— Кости.

— Это филе. Так было написано на коробке. Филе камбалы.

— А все равно кости. Лучше своих глаз ничего нет.

Наступила тишина. Стивен слышал, как работают его челюсти.

— Ешь картошку, Дэйви.

Дэйви скривился:

— Она мо-окрая…

— А когда ты ее облизывал, ты не подумал, что она станет мокрая? Нет, не подумал?

Когда вопрос прозвучал во второй раз, Стивен перестал жевать. Бабушка все так же скребла по тарелке.

Летти метнулась к Дэйви и подцепила на вилку скользкий ломтик:

— Ну-ка, ешь!

Дэйви замотал головой, нижняя губа задрожала.

Бабушка сварливо пробурчала:

— Чтоб мы когда-то куска не доели. Нет, мы такими не были…

Летти наклонилась и шлепнула Дэйви по голой ноге. Белый отпечаток ладони тут же налился багровой краской. Стивен любил брата, но считал, что когда наказывают другого, это лучше, чем когда наказывают тебя. Глядя, как Летти выпроваживает орущего Дэйви из кухни наверх, Стивен ощущал, будто выиграл в лотерею: избежал материнского гнева. Бог свидетель, мать частенько выплескивала на него свое недовольство бабушкой. Произошедшее сейчас было доказательством, что тайные надежды Стивена сбываются: Дэйви уже пять лет, и он наконец разделит со старшим братом дисциплинарную повинность. Повинность эта была не так уж тяжела, но совсем неплохо получить вдвое меньше неприятностей, а то и вовсе их избежать.

Все это время бабушка не прекращала есть, хотя каждый кусок был точно шаг по минному полю.

Рев Дэйви смолк, но Стивен все равно пытался поймать бабушкин взгляд. Когда это наконец ему удалось, он округлил глаза, словно то, что звание непослушного ребенка досталось на этот раз Дэйви, чем-то сближало их.

— Ты не лучше, — буркнула бабушка и вернулась к своей рыбе.

Стивен покраснел. Он-то знал, что он лучше! Если бы ему удалось доказать это бабушке, все стало бы по-другому.


Конечно, все это из-за Билли — как и всегда.

Стивен затаил дыхание. Он слышал, как мать моет посуду: фарфоровый стук, сопровождаемый плеском воды, а бабушка вытирает ее: более высокий звон тарелок, снимаемых с сушилки. Тогда он медленно открыл дверь в комнату Билли. Внутри пахло сладким и старым — как апельсин, забытый под кроватью. Стивен осторожно прикрыл за собой дверь.

Занавески были задернуты, как обычно. Они гармонировали по цвету с сине-голубыми квадратами на покрывале и совершенно не сочетались с коричневыми завитушками ковра. На полу стояла недостроенная космическая Лего-станция. С тех пор как Стивен был здесь в последний раз, небольшой паучок свил паутину на посадочной площадке и теперь ожидал, очевидно, что мухи-спутники из открытого космоса посетят эту мрачную комнату.

Над кроватью висел бело-голубой шарф «Манчестер Сити», и Стивен ощутил знакомый прилив жалости и злости на Билли, даже в смерти оставшегося неудачником.

Стивен прокрадывался сюда иногда, точно Билли мог прорваться сквозь годы и прошептать свои тайны племяннику, который успел уже отпраздновать на один день рождения больше, чем сам Билли.

Стивен давно отчаялся узнать правду. Сначала он надеялся, что Билли оставил какие-то знаки того, что предчувствовал свою скорую гибель. «Великолепная пятерка» с загнутыми уголками, инициалы «А.А.», нацарапанные на деревянной крышке стола, детальки Лего, обозначающие стороны света, с пометкой «Икс» в нужном месте. Что-то, с помощью чего наблюдательный мальчишка — уже постфактум — смог бы догадаться и восстановить события.

Ничего такого не было. Только запах истории, и горькая грусть, и школьная фотография тощего мальчишки с румяными щеками и неровными зубами, улыбающегося так широко, что почти не видно темно-голубых глаз. Стивен не сразу сообразил, что эта фотография появилась здесь уже после, — потому что если уж мальчишка ставит на стол собственную фотографию, на фотографии он должен держать огромную рыбину или еще какой трофей.

Девятнадцать лет назад этому одиннадцатилетнему мальчишке — наверняка похожему на Стивена — надоело возиться с конструктором и он вышел в теплый летний вечер пробежаться по улице, не подозревая, что уже никогда не вернется, не соберет свою космическую станцию, не будет размахивать своим бело-голубым шарфом по воскресеньям и даже не заправит кровать. Его мать, бабушка Стивена, сделает это позже сама.

Вскоре после семи пятнадцати, купив у мистера Джейкоби из газетного киоска пакетик шоколадных драже, Билли шагнул из царства детских фантазий в царство кошмарной действительности. На отрезке в двести ярдов от дома до киоска мистера Джейкоби Билли просто исчез.


Бабушка Стивена ждала Билли до половины девятого, потом послала Летти, дочь, поискать брата; в девять тридцать, когда стемнело, она пошла искать сама. Светлыми летними вечерами дети заигрывались на улице допоздна — хотя по зимним часам им уже давно пора было бы спать. И только после того, как Тед Рэндалл, сосед, сказал, что нужно позвонить в полицию, бабушка Стивена навсегда превратилась из Мамы Билли в Бедную Миссис Питерс.

Бедная Миссис Питерс — муж которой так глупо погиб, вылетев с велосипеда прямо под колеса барнстепльскому автобусу, — ждала, что Билли вернется.

Сначала она ждала его у двери. Она стояла там целыми днями в течение месяца, едва замечая четырнадцатилетнюю Летти, прошмыгивающую мимо нее в школу и возвращающуюся ровно в три пятьдесят, чтобы не заставлять мать волноваться еще сильнее — если только это было возможно.

Когда погода испортилась, Бедная Миссис Питерс переместилась к окну: оттуда видна была дорога. Она походила на собаку во время грозы — встревоженная, напряженная, с расширенными глазами. Любое движение на улице заставляло ее вздрагивать. Потом наступил перелом — поскольку и мистер Джейкоби, и Салли Бланкетт, и близнецы Тайткет стали взрослыми настолько, что даже ее измученное воображение не позволяло принять их за краснощекого одиннадцатилетнего мальчишку в новых кроссовках «Найк», со светлой короткой стрижкой и недоеденным пакетиком драже в руках.

Летти научилась готовить, прибираться и пореже выходить из своей комнаты, чтобы не видеть матери, застывшей у двери. Она всегда подозревала, что Билли был любимцем матери, и теперь, когда брата не стало, у той не осталось сил скрывать это.

Летти спрятала за маской подростковой несговорчивости свои четырнадцать лет, свой страх и тоску по матери и брату, которых ей не хватало в равной степени, поскольку в тот теплый июньский день она лишилась обоих.


Неужели Билли не знал? Привычно оглядев безжизненную, не дающую никакой подсказки комнату, Стивен почувствовал, что снова злится. Неужели можно было даже не подозревать, что скоро с тобой произойдет нечто подобное?

2

Через год после того, как пропал Билли, в совершенно другом месте и по другой причине был задержан водитель-экспедитор из Эксетера.

Поначалу полиция просто допрашивала Арнольда Эйвери в связи с обвинением в эксгибиционизме, сделанным юным Мэйсоном Динглом.

Арнольду Эйвери случалось смущать детишек и раньше — об этом он, разумеется, рассказал полиции не сразу, — но, пригласив пятнадцатилетнего Мэйсона Дингла в свой фургон, чтобы якобы спросить дорогу, Эйвери нежданно-негаданно столкнулся с провидением лицом к лицу.

Мэйсон Дингл и сам знаком был с полицией не понаслышке. За малым ростом и внешностью мальчика из церковного хора таилась гроза всего Лэпуинга. Граффити, отбирание денег, кражи со взломом — все это было на совести Мэйсона Дингла, и полиция знала, что со временем юный Дингл пойдет по пути старших братьев, жизнь которых была чередой непрерывных арестов.

Однако, прежде чем и впрямь отправиться по этому пути, Мэйсон Дингл помог в задержании того, кого бульварные газетенки впоследствии окрестили Фургонным маньяком.

Полиция даже и не подозревала, что подобный детоубийца разгуливает на свободе. Дети, конечно, постоянно пропадали, некоторых потом находили мертвыми, но происходило это в разных концах страны, а у полиции в восьмидесятые годы двадцатого века не было еще возможностей для обмена данными — если только речь не шла об общеизвестном серийном убийце. Несмотря на то что правительство, точь-в-точь по Оруэллу, блеяло что-то о повышении профессионального уровня личного состава и качестве баз данных, подобного процента раскрываемости преступлений можно было достичь, и попросту тыча пальцем в список подозреваемых.

Как бы там ни было, до тех пор, пока в дело не вмешался Мэйсон Дингл, жертв Арнольда Эйвери никогда не обнаруживали, а самого его не то что не арестовывали, а даже не штрафовали за превышение скорости, и ни один следователь не нашел бы его имени ни в одной базе данных мира.

Поэтому, заприметив Мэйсона Дингла в Лэпуинге посреди убогой детской площадки, в одиночестве выцарапывающим что-то малоприличное на красных пластмассовых качелях, Эйвери подъехал к тротуару, расстегнул что положено и свистнул мальчишке — свято веря в бессилие как «Девона и Корнуэлла», так и всех остальных полицейских подразделений.

Мэйсон поднял голову, и Эйвери воспрянул духом при виде его смазливой физиономии. Он помахал мальчишке, и тот вразвалку подошел к фургону.

— Объяснишь, как проехать?

Дингл поднял брови в знак согласия. Это был — Эйвери наметанным глазом сразу определил: типичный младший брат при нескольких старших. Это было видно и по нарочито приподнятым плечам, и по сдержанной готовности помочь (как мужчина мужчине!), и по сигарете за маленьким розовым ухом возле стриженого виска… Но какое лицо! Чистый ангел.

Мэйсон наклонился к окошку, поглядывая вдаль, точно отвлекшись на минутку от куда более важных дел.

— Проблемы, командир?

— Мне в бизнес-парк, покажешь на карте?

— Да просто вниз и налево, командир.

Мэйсон махнул рукой в сторону парка и сунул голову в фургон, чтобы взглянуть на карту на коленях у водителя.

— Сюда?

Парень не сразу понял, на что ему показывают, а разглядев, дернулся и ударился головой о дверцу. Эйвери была знакома эта реакция. Теперь имелись два варианта развития событий: либо дурачок начинает краснеть, заикаться и быстренько ретируется, либо краснеет, заикается, но чувствует себя обязанным — ведь Эйвери, взрослый человек, попросил его о помощи! — показать то, что нужно, на карте в паре дюймов от штуковины. Во втором случае дело могло зайти куда дальше — и порой заходило. Эйвери предпочитал второй вариант как более продолжительный, но и первый — увидеть на их физиономиях страх, и смущение, и чувство вины — был неплох. Чувство вины, поскольку все они в конечном итоге хотели того же самого. Он просто был честней, чем они.

Но Мэйсон Дингл избрал третий путь. Нырнув в окошко фургона, он вдруг вывернул ключ из замка зажигания.

— Попался, старый ублюдок! — ухмыльнулся он, помахав ключами.

Эйвери разъярился.

— А ну, верни, говнюк!

Он выскочил из фургона, на ходу застегивая молнию.

Мэйсон с ухмылкой приплясывал в некотором отдалении от него.

— Хрен тебе! — крикнул он и бросился бежать.


Арнольд Эйвери был излишне хорошего мнения о Мэйсоне Дингле. Внешность часто бывает обманчива. Несмотря на ангельское личико, Мэйсон оказался парнем не промах. И потому Эйвери сидел теперь в фургоне, ожидая возвращения мальчишки — с ключами, за которые наверняка тот потребует денег, с кем-то из старших, а то и с полицией.

Все это не особенно пугало Эйвери. Уличные манеры пройдохи, без сомнения, сослужили тому хорошую службу, но их можно будет использовать и против сопляка. Даже очаровательному домашнему ребенку, рассказывающему подобные вещи, поверят немногие, что уж говорить о столь сомнительном элементе. Особенно если обвиняемый в низости и разврате спокойно дожидается полиции, а не ведет себя так, будто ему есть что скрывать. Эйвери закурил и уселся на детской площадке — здесь он чувствовал себя как рыба в воде, — ожидая возвращения Мэйсона Дингла.


Поначалу полиция не собиралась принимать Мэйсона Дингла всерьез. Но тот знал свои права и был настойчив, так что в конце концов двое полицейских усадили его в патрульную машину — перед тем подробно расписав, чем чреват ложный вызов, — и отвезли на детскую площадку к белому фургону. Полицейские убедились, что ключи подходят к замку, и тут на месте возник разъяренный Арнольд Эйвери, утверждая, что мальчишка украл ключи и пытался его шантажировать.

— Сказал — или я раскошеливаюсь, или он приведет полицию и расскажет, будто я перед ним штаны снимал!

Внимание полицейских снова сосредоточилось на Мэйсоне, и, пока мальчишка в деталях излагал правду, полицейские все охотнее склонялись к Арнольдовой версии развития событий.

В общем, все шло именно так, как Эйвери и предполагал, пока вдруг, с внезапной слабостью в коленях, он не заметил мужчину с маленьким мальчиком, которые направлялись к ним явно с недобрыми намерениями.

Эйвери пытался сохранять самообладание перед офицерами полиции, в душе проклиная собственную глупость. Все, что было нужно, — подождать! Немного подождать — и все закончилось бы прекрасно! Но ведь это была детская площадка, а детские площадки притягивают детей, и хотя восьмилетний толстяк, с воплями приближавшийся к ним, был совершенно не в его вкусе, но тот первый мальчишка так долго не возвращался… Надо же было чем-то заняться.

Словом, во всем виноват треклятый Мэйсон Дингл. И хотя Арнольд Эйвери пытался донести свою точку зрения до инспектора — после того, как на вылизанном дождем Эксмурском плато обнаружили с полдюжины неглубоких детских могилок, — инспектор собственноручно сломал ему нос, и даже адвокат Эйвери лишь пожал на это плечами.

Дело набирало обороты.

Медленно, но верно обнаруживались совпадения, объединялись пункты, и Арнольда Эйвери в конце концов обвинили в шести преднамеренных убийствах и трех похищениях. Число вменяемых в вину убийств совпадало с числом найденных тел, а число похищений вывели из детских вещей, обнаруженных в квартире и машине, — хотя Эйвери так никогда и не признал своей вины. Однорукая Барби принадлежала десятилетней Мэриэл Оксенберг из Винчестера, бордовый свитер с единорогом на кармане — Полу Баррету из Вестворда, а на язычках почти новых «найковских» кроссовок, найденных под передним пассажирским сиденьем фургона, было гордо выведено фломастером: «Билли Питерс».

3


Миссис О'Лири сказала, что «Навсегда ваш» здесь не подходит. В деловых письмах положено писать «Благодарю за понимание». Стивен заменил, но подумал, что она, наверное, все-таки ошибается. Лучше уж он будет благодарить тех, кого знает и любит, а не директора местного супермаркета, в котором продается рыба, настолько не соответствующая разрекламированным стандартам, что убивает бабушек.

Ему самому «Навсегда ваш» казалось очень солидным и церемонным. Но, будучи человеком практичным, Стивен решил, что раз уж оценки здесь выставляет миссис О'Лири, лучше принять ее версию.

Миссис О'Лири сказала еще, что «филе» пишется через «и», но особо не цеплялась. Письмо ей понравилось. Сказала, что оно как настоящее, и зачитала его в классе.

Лучше бы она этого не делала. Стивен почувствовал, что глаза остальных мальчишек превратились в татуировальные аппараты, выжигающие лазером на его голой шее: «Ты за это получишь, жополиз!» Если тебя похвалили в классе, считай, на перемене тебе кранты. Стивен вздохнул, представляя, как следующие несколько дней придется жить с оглядкой, прятаться, жаться поближе к учителю и слышать: «Что с тобой, Лам? Иди поиграй!»

К счастью, хвалили его нечасто. Стивен был средним учеником, спокойным ребенком, редко привлекавшим к себе внимание. Составляя в конце семестра отчет, О'Лири всегда задумывалась на пару секунд, припоминая худенького темноволосого мальчугана и пытаясь соотнести его с фамилией. О существовании Стивена Лама, так же как и о существовании Шанталь Кокс, Тэйлора Лафлэна и Вивьен Кан, вспоминали только во время его отсутствия — крестик напротив фамилии вызывал к нему мимолетный статистический интерес.

На большой перемене Стивен, как обычно, сидел у входа в спортзал вместе с Льюисом. У Льюиса были с собой бутерброды с сыром и огурцами и батончик «Марса», у Стивена — паштет из тунца и две палочки «Кит Кат». Поменяться чем-нибудь Льюис отказался, и Стивен мог его понять.

Трое мальчишек в балахонах с капюшонами играли в футбол на засыпанной резиновой крошкой площадке, лишь изредка, когда мяч уходил влево, недобро косясь на Стивена или выкрикивая в его сторону ругательства. Один сделал вид, что метит мячом в лицо Стивену, тот инстинктивно зажмурился, а мальчишка довольно оскалился, но все это было терпимо.

— Хочешь, врежу ему? — Льюис облизал измазанные шоколадом губы.

— Да не надо, — пожал плечами Стивен. — Хотя спасибо за предложение.

— Если что, ты только скажи.

Льюис был пониже Стивена, но объемом самоуверенности превосходил его фунтов на двадцать. Стивен ни разу не видел, чтобы Льюис дрался, но разделял общую убежденность в том, что Льюис справится с кем угодно аж до восьмого класса, — восьмиклассники в этот перечень не входили. В восьмом учился Майкл Кокс, брат невидимки Шанталь, шести футов ростом, да к тому же еще черный. Черные вообще горазды драться, а Майкл Кокс даже среди черных самый сильный, это всем известно.

Если не считать Майкла Кокса, то Льюис мог справиться с кем угодно. Но драться сразу с тремя — это не под силу даже Льюису, так что одного из троих Стивену пришлось бы взять на себя. Оба они это понимали и потому по обоюдному молчаливому согласию сменили тему.

— Старик обещал взять меня завтра на матч. Пойдешь с нами?

Стивен знал, что будет играть местная команда, «Блэклендерс». Поскольку команды, состоящей в высшей лиге, в округе не было, Льюис с отцом самозабвенно болели за «Блэклендерс», пеструю сборную местных талантов, и Льюис следил за их успехами с не меньшим жаром, чем его одноклассники — за игрой «Ливерпуля» или «Манчестер Юнайтед».

С отцом Льюиса только футбол и объединял.

Отец у него был невысок, рыжеват и неразговорчив. Он носил очки и слаксы не по возрасту и чем-то занимался у себя в конторе в Майнхеде, но чем именно — этим Льюис никогда не интересовался. «Что-то там про законы», — пожал он плечами, когда Стивен однажды спросил его. Дома отец Льюиса разгадывал кроссворды из «Телеграф» и восстанавливал по Интернету свое генеалогическое древо. Зимой они с матерью Льюиса раз в неделю ходили в местный клуб играть в бадминтон. Стивен как-то видел их в форме: ноги в белесой кудрявой поросли и мини-юбка, обтягивающая отнюдь не мини-бедра. И без того смешная игра от этого казалась еще нелепее.

За все те годы, что Стивен дружил с Льюисом, отец Льюиса произнес в его адрес три фразы. Самой частой была: «Привет, Стивен». Застукивая их с Льюисом за подглядыванием, он всякий раз говорил: «Играете, мальчики?» Сконфуженное: «Это кто ж таскал собачье дерьмо через кухню?» от него слышали лишь однажды.

Льюис на пару с матерью, гораздо более крупной и яркой, отца почти не замечал. На все его слова, сказанные в присутствии Стивена, сын или нетерпеливо гримасничал, или язвительно молчал.

Как-то раз Стивен ездил с родителями Льюиса в Майнхед смотреть выставку песочных скульптур. Летний ливень успел размыть величественные творения, превратив их в бесформенные курганы и сделав сказочный замок похожим на «Титаник», а косатку в натуральную величину — на мяч для регби. Несмотря на это, отец Льюиса переходил от кургана к кургану в своих непромокаемых «Бергхаусах», фотографировал песочные кучи с разных сторон и пытался пробудить в Льюисе интерес, повторяя на все лады: «Ты только представь, как это могло бы выглядеть!» Все это время Льюис с матерью дрожали под бьющимся на ветру зонтиком, гримасничали и ныли, что хотят чаю со взбитыми сливками.

Стивену слабо было бросить Льюиса и перейти на сторону песочных замков. Он просто стоял чуть поодаль от друга с его матерью и зонтиком. Лучше было промокнуть, чем поддерживать их отстраненное презрение к этой печальной страсти.

Все это казалось ему пустым разбазариванием отца.

Льюис вернул его в настоящее, добавив многообещающе:

— Бэттен опять в команде.

Стивен покачал головой:

— Не могу.

— Это же суббота!

Стивен пожал плечами. Льюис с сожалением покачал головой:

— Много потеряешь, дружище.

В этом Стивен сильно сомневался — как играет «Блэклендерс», он уже видел.


Суббота выдалась сухой и если не теплой, то и не особенно холодной для января. До обеда Стивен успел выкопать две ямы, потом поел хлеба с клубничным вареньем. В субботу он сам делал себе бутерброды и потому был избавлен от унизительного тунца. Он специально забрал сухие корки — их отсутствия никто не заметит. На одной уже белело пятнышко плесени, и он соскреб его перепачканным в земле пальцем. И вспомнил дядю Джуда.

Это был его любимый дядя. Высокий — по-настоящему высокий, без дураков, — с тонкими нахмуренными бровями и глубоким голосом, как в ужастиках студии «Хаммер».

Дядя Джуд работал садовником, у него был разменявший четвертый десяток грузовик и трое помощников и всегда грязь под ногтями, чего бабушка терпеть не могла. Мама, наоборот, говорила, что это не та грязь, которой стоит бояться. Это все было, конечно, до того, как они окончательно разругались. После этого все бабушкины нападки на дядю Джуда мать сносила молча, слегка поджав губы, и срывалась потом на Стивене и Дэйви.

Это дядя Джуд подарил Стивену лопату. Стивен сказал ему, что хочет разбить на заднем дворе грядку и посадить там овощи. Ни о какой грядке Стивен, конечно, не думал, но дядя Джуд был человек с пониманием. Бывало, он заходил в кухню и смотрел сквозь капли дождя на перемежающиеся ежевикой заросли, приговаривая: «Ну как там помидоры, Стивен?» или «Я гляжу, бобы нынче пошли в рост». И они обменивались косыми усмешками, и Стивену становилось чуть-чуть тесно в груди.

Иногда после чая дядя Джуд играл во Франкенштейна — гонялся за Дэйви и Стивеном по всему дому, растопыривал руки, пытаясь поймать то одного, то другого, вваливался во все комнаты, завывая зловеще: «Хо-хо-хо! Бойтесь и трепещите, Франкенштейн уже здесь!»

Стивену было тогда почти десять — вполне солидный возраст для того, чтобы не бояться, но огромный рост дяди Джуда и истерический визг трехлетнего Дэйви наводили на него неподдельный страх. Он притворялся, будто играет для Дэйви, но, прячась за диваном или заворачиваясь в зеленые шторы в гостиной так плотно, что материя натягивала волосы на макушке, знал, что его собственное прерывистое дыхание и громко бьющееся сердце не лгут.

Всякий раз Дэйви, не вынеся напряжения, выскакивал из укрытия в ноги дяде Джуду с криком: «Я дружу с Франкенштейном!» Стивен, пользуясь возможностью, вылезал тоже, делая вид, будто сердит на Дэйви за испорченную игру, на самом же деле тайно радуясь ее окончанию.

Когда он думал о дяде Джуде, блеклое зимнее солнце пригревало спину. Это было два дяди назад. После был дядя Нейл, но тот продержался всего пару недель, а потом исчез, прихватив с собой сумочку матери и половину цыпленка, оставшегося от обеда. Последним был дядя Бретт, с религиозным пылом утыкавшийся в телевизор и сидевший так, пока как-то раз бабушка с матерью не затеяли через его голову яростный спор как раз во время «Каунтдауна».[1] Дядя Бретт велел им заткнуться, потому что он не слышит шарады, обе переключились на него, и больше его в доме не видели.

Сейчас у матери был период междудядицы. Нельзя сказать, что все они Стивену нравились, но он всегда сожалел об их уходе. В такой маленькой и одинокой семье, как их, любое пополнение приветствовалось — пусть даже и временное.

Лопата ткнулась во что-то твердое. Стивен нагнулся и стал выбирать землю руками. Обычно лопата натыкалась на камни или корни, но тут звук был иной.

В желудке у Стивена ухнуло: в мягкой черной земле гладко белела кость. Он опустился на колени, разгребая руками жирную, пронизанную корнями торфяную почву. У него не было никаких инструментов, кроме лопаты, и земля больно впивалась в кожу под ногтями.

Он смог подсунуть под кость пальцы и приподнять ее. Кость сдвинулась на четверть дюйма, не больше, но этого было достаточно, чтобы показался зуб.

Зуб.

Чувствуя, что сердце колотится где-то в горле, Стивен наклонился поближе и тронул его.

Зуб слегка качнулся.

Стивен отшатнулся и сел на корточки. Небо и вереск закружились перед глазами. Он отвернулся, и его стошнило на кусты можжевельника. На мгновение Стивену показалось, что длинные нити слюны, стекающие изо рта, накрепко привязали его к этой земле и тянут вниз, вглубь, так что нос и рот уже забиты торфом, грязью, корнями и мелкими кусачими насекомыми.

Он дернул головой и вскочил на ноги.

Вытер рукой нос и рот, откашлялся и отплевался. Во рту все равно остался кисловатый привкус.

Отойдя футов на десять, он осторожно взглянул на неглубокую яму. Приблизился на пару шагов, чтобы видеть череп, и застыл.

Он сделал это.

Он сделал то, чего полиция не смогла сделать со всеми своими собаками-ищейками, системами теплового самонаведения и отпечатками пальцев.

Он нашел Билли Питерса.

И только что трогал его зуб.

При этой мысли желудок снова подскочил к горлу. Стивен сглотнул и, ощутив неожиданную слабость, осел на подушку из вереска и пушицы.

С чувством освобождения.

Он победил.

Теперь, когда бабушка увидит это, все изменится. Она перестанет стоять у окна и ждать мальчика, который никогда не придет. Она начнет замечать его и Дэйви — не так, как сейчас, изводя придирками, а как и положено бабушке: будет любить, выслушивать секреты и давать пятьдесят пенни на сладости.

А если бабушка полюбит их с Дэйви, может, и с матерью они станут помягче друг к другу. А если мать и бабушка станут поменьше ссориться, все они будут счастливее, станут нормальной семьей, и… и… Да просто все станет как надо.

И все это зависело сейчас от гладкой, кремового цвета кости с мальчишеским зубом. Стивен представил щетку дяди Билли, чистящую по утрам этот желтоватый коренной зуб, — и поскорее заставил себя подумать о другом.

Медленно, но решительно Стивен встал, чувствуя, как закипает внутри волнение.

Новые возможности открывались перед ним, вспыхивая в мозгу фейерверками, освещая дорогу к будущему, о котором он едва мог мечтать. Он станет героем! О нем напишут в газетах. Миссис Канчески выступит с официальным сообщением в Ассамблее, и все будут удивляться, что такой обычный мальчик справился с таким невероятным делом. Может, ему даже дадут награду, медаль или что. И мама с бабушкой будут гордиться и благодарить. И предложат ему целый мир, но он попросит только скейтборд, чтобы тренироваться на эстакаде и стать нормальным подростком в мешковатых джинсах с цепочками от ключей и с боевыми шрамами. Или даже облепленным пластырем — это все равно не помешает ему кататься. Поначалу он, конечно, будет падать, но потом научится летать и станет лучше всех в деревне. И Дэйви научит тоже, он будет терпеливым учителем, будет всегда протягивать ему руку, если тот упадет. А девчонки будут хихикать и провожать его взглядами, когда он станет возвращаться домой со своим скейтом под мышкой и бутылкой кока-колы. Может быть, в бейсболке. Может, на голой груди будут болтаться белые проводки от наушников, а над ним будет сиять сине-зеленое вечернее небо. И все захотят с ним дружить, но лучшим другом останется Льюис; Льюис — настоящий друг, хоть и не соглашается менять «Марс» на две палочки «Кит Кат».

Эти мысли напугали Стивена. Чем выше он взлетает в мечтах, тем больнее будет падать. «Лучше ничего не ждать, да чуток получить», — повторяла обычно бабушка. Поэтому Стивен затушил фейерверки, и они погасли, оставив легкий дымок, как бенгальские огни в ведре с водой. Он почти физически ощутил этот запах влажной гари в сухой ноябрьской ночи. И впервые за последние несколько минут вновь осознал, что дышит.

И вот он снова на плато.

Поднялся сильный ветер, за плечами начали собираться тучи, и Стивен понимал, что для достижения славы надо поторопиться.

Руки у него дрожали, как у дяди Роджера, когда тот готовился опрокинуть стакан.

Стараясь не вспоминать о школьной фотографии Билли, где тот широко улыбался, показывая мелкие белые зубы, Стивен начал окапывать челюсть, пока та не подалась и не оказалась в руках.

Несколько долгих минут он тупо смотрел на нее.

Что-то было не так.

Все не так.

Стивен потрогал собственную челюсть, чтобы понять, как она соединяется с головой в районе уха. Найденная челюсть выглядела как и положено обычной челюсти — везде, кроме этого места. Она была слишком длинной. И зубы неправильные. Не аккуратные мальчишеские зубы, а длинные, плоские и желтые. Стивен провел пальцем по собственным нижним зубам. Коренные были только в глубине, а спереди — одни резцы. А у откопанной челюсти почти все зубы были массивными коренными, лишь в самой середке торчала пара острых резцов. Неправильные зубы.

Стивена снова затошнило, но на сей раз не вырвало. Навалилась усталость, а с ней и слабость, и он вдруг почувствовал, что эта жизнь, состоящая из ожиданий и разочарований, никогда не закончится, глупо было даже надеяться.

Челюсть-то овечья.

Конечно же, овечья. Плато кишело овцами, пони и крупным рогатым скотом, и они умирали здесь так же, как и жили, — кишмя. Их костей здесь больше, чем костей убитых мальчиков, в тысячу… да что там, в миллион раз.

Как мог он быть таким идиотом? Стивен огляделся, желая убедиться, что никто не видел его позора. Горечь разочарования блекла перед горечью утраты будущего, которое он вообразил себе так кратко, но так живо.

Стивен заставил себя подняться, выронил челюсть из ослабевших пальцев на жалкий клочок земли, у которого только что отвоевывал ее целых два часа. Поднял лопату и обрушил на овечью челюсть град ударов. Бил и бил, пока не устал. Челюсть развалилась на четыре части, зубы разлетелись в стороны. Стивен забросал кость землей.

Сдерживая слезы, Стивен закинул лопату на плечо и побрел домой.

4

Мистер Лавджой все бубнил и бубнил о римлянах, а Стивен все думал о своем. Как ни странно, не о футболе и не об ужине — о сегодняшнем уроке английского.

Умение писать письма. Древнее искусство.

У Стивена не было ни компьютера, ни — к стыду его — мобильного, зато у Льюиса имелось и то и другое, так что Стивен умел писать мэйлы и эсэмэски, хотя эсэмэски набирал так медленно, что Льюис частенько не выдерживал и выхватывал телефон, чтобы закончить сообщение за него. Это, правда, и вовсе лишало Стивена возможности попрактиковаться, однако, видя, с какой скоростью пальцы Льюиса шныряют по кнопкам, он прекрасно сознавал, какое раздражение должны вызывать его собственные жалкие усилия.

Но с письмами все обстояло иначе. Миссис О'Лири сказала, что письма у него получаются хорошо. Как настоящие.

Миссис О'Лири, похоже, уже забыла про письмо, вернувшись к своему всегдашнему едва-замечанию Стивена, — но сам он не забыл. Ему редко доводилось слышать похвалы, и потому он сидел теперь на уроке истории у мистера Лавджоя и вертел неожиданно обретенный самородок в голове, изучая его, любуясь отблесками света на его боках и, подобно всякому золотоискателю, прикидывая, чего может стоить находка.

Это умение смущало его. Будь его воля, он выбрал бы себе какой-нибудь другой талант — кататься на скейте или, скажем, играть на бас-гитаре, — но он был из тех людей, что не выбрасывают ничего, пока не определят возможной ценности предмета.

Он вдруг вспомнил, как лет в десять нашел у мусорного бака детскую коляску, всю переломанную, погнутую, точно ее переехал автомобиль. Уцелели только три колеса. Колеса были хорошие — с шинами из качественной резины и металлическими спицами. Это была шикарная вездеходная коляска — точно родители, приобретая ее, планировали вместе с младенцем покорять Эверест.

Стивен забрал колеса домой и сохранил. И хранил до тех пор, пока спустя год бабушка, возвращаясь от мистера Джейкоби, не сломала свою хозяйственную тележку. Тележка слова доброго не стоила: кошмарная клетчатая кошелка на двух хлипких металлических колесиках с резиновыми ободками, но бабушка тогда расстроилась: к тележке она привыкла, а теперь надо было покупать новую, а тележки вдруг вздорожали как сумасшедшие, да что говорить, нынче все дорожает.

Стивен уволок тележку на задний двор. Мистер Рэндалл одолжил ему свои старые инструменты и даже показал, как укрепить шайбы, чтобы большие и широкие вездеходные колеса не протирали при езде клетчатую ткань.

Когда Стивен вручил тележку бабушке, она вначале с подозрением поджала губы и принялась рывками катать ее взад-вперед, точно ожидая, что колеса отвалятся, стоит только нажать посильнее. Но Стивен не зря проверял и перепроверял накануне каждую гайку — тележка выдержала.

— Вид-то у нее дурацкий, — сказала бабушка.

— Это вездеходные колеса, — рискнул возразить Стивен. — Легче будет вкатывать ее на бордюры и переезжать через булыжники.

— Вот только вездехода мне и не хватало. — Бабушка еще некоторое время недовольно дергала тележку, Стивен уже затаил дыхание, но колеса не подвели. — Посмотрим, посмотрим, — буркнула она наконец.

Она действительно посмотрела. И она, и Стивен. Он заметил, что бабушке гораздо легче катить тележку, та не застревала на камнях и легко преодолевала бордюры. Бабушкины сверстницы заглядывались на тележку с интересом, и как-то раз Стивен увидел незабываемую сцену: бабушка постукивала тростью по шине с явной гордостью.

Спасибо она так и не сказала, но Стивену было все равно.

Он и сам не мог понять, почему вспомнил о тележке, ведь собирался подумать о письмах, — но тут в голову пришло еще кое-что, и от этой мысли он почти привстал.

Он тогда показал тележку дяде Джуду, и тот осмотрел ее, покрутил так и сяк — отнесся со всей серьезностью. И наконец выдал: «Отличная работа, Стив». И Стивен чуть не лопнул от радости, хотя внешне остался спокоен и лишь кивнул.

Дядя Джуд встал и сказал:

— Есть в жизни одна важная штука.

Стивен снова торжественно кивнул, точно уже знал, что собирается сказать дядя Джуд, и весь обратился в слух — ждал важной штуки.

— Понять, чего хочешь, и продумать, как этого достичь.

Стивена тогда слегка разочаровали эти слова — он ожидал чего-то более эффектного, как минимум более таинственного. Но сейчас он сидел в душном классе, пропуская мимо ушей повествование о кентских мозаиках, и впервые серьезно обдумывал одну идею.

Он понимал, чего хочет.

Оставалось лишь придумать, какую службу может сослужить это новое оружие в его весьма ограниченном арсенале.

5

Льюис был человеком общительным, с широким кругом знакомств, и все-таки лучшим другом считал Стивена. Они родились через три дома друг от друга с разницей в пять месяцев.

Льюис был крепок, Стивен — щупл, Льюис — рыж и веснушчат, Стивен — бледен и темноволос, Льюис — развязен, Стивен — застенчив. Но между этими двумя существовало то взаимопонимание, какое, возникнув однажды между случайно встретившимися людьми, превращает их в закадычных друзей. Как старший, Льюис обычно лидировал. Впрочем, он лидировал бы в любом случае, это понимали оба.

Еще три года назад Льюис решал абсолютно все: где играть, во что играть, с кем играть, когда идти домой, когда пить чай, что брать с собой в качестве школьного завтрака, кого они любят, а кого на дух не переносят.

Методом проб и ошибок они отточили повседневные занятия до автоматизма, исключающего всякий сбой. В снайперов играли в саду у Стивена, в футбол — у Льюиса, в Лего и компьютерные игры — у Льюиса дома. В компанию допускались Энтони Ринг, Лало Брайант и Крис Поттер, на крайний случай — Шанталь Кокс, если только она соглашалась быть мишенью для снайперов или вратарем. Домой шли, когда Льюису становилось скучно; едой признавались бобы, крабовые палочки и картошка фри, бутерброды с арахисовым маслом, сыром, огурцами или красным вареньем и шоколад — любой, хотя палочки «Кит Кат» занимали в этой лестнице низшую ступень. Бутерброды с яйцом, салатом или вареньем другого цвета не одобрялись, подвергались осмеянию и годились разве что на выброс. Из учителей они любили мистера Лавджоя и мисс Маккартни; из магазинов — лавочку мистера Джейкоби. И не выносили фуфаек с капюшонами и их обладателей. Однажды Льюис предположил, что бабушку Стивена они тоже не выносят, раз она такая сварливая ведьма, но Стивен не разделил позиции, так что Льюис перевел все в шутку, и больше они об этом не заговаривали.

А потом Стивен узнал об этом самом — и все изменилось.


Когда им было по девять лет, ихзастукали в комнате Билли.

Они знали, что туда нельзя ходить и нельзя ничего трогать, но в тот день они строили из Лего террористический штаб и кирпичики закончились как нельзя некстати.

— Я знаю, где можно раздобыть еще, — сказал Стивен.

Льюис отнесся к словам приятеля скептически. Решал проблемы обычно он, а вовсе не Стивен, и Льюис не особо верил в способность Стивена извлекать Лего из ниоткуда, тем более что у того не было даже своего конструктора. Проверить, впрочем, не мешало.

Стивен потихоньку провел Льюиса через гостиную, где Дэйви смотрел мультик, а бабушка не отрывалась от окна, и по ступенькам наверх.

Они прошли через маленькую неприбранную комнату с большой незаправленной кроватью, которую Стивен делил с Дэйви, и Стивен открыл скрипучую дверь в конце коридора.

Льюис знал, что это комната дяди Билли, и что дядя Билли умер маленьким. То, что заходить в эту комнату запрещено, Льюис тоже знал. Все это они — несмотря на то, что собирались вот-вот нарушить запрет, — знали прекрасно.

Бросив вороватый взгляд вниз, они шагнули в комнату дяди Билли — нырнули в неизведанную глубину, затянутую голубыми занавесками.

Увидев космическую станцию, Льюис пискнул.

— Все брать нельзя, — предупредил Стивен, — бабушка сюда все время ходит, заметит.

— Ну, сзади-то можно, и с боков. — И Льюис тут же перешел к действию.

— Не так много!

Карманы Льюиса оттопырились — туда перекочевала уже половина посадочной площадки.

— Он ведь уже не будет в них играть, правда? Он же умер!

— Ш-ш-ш…

— Что там?

Ответить Стивен не успел. За дверью скрипнули половицы, друзья с ужасом переглянулись — прятаться было поздно.

Дверь открылась, и они увидели бабушку.

Льюис не любил вспоминать, что произошло потом. Он старался не думать об этом, но порой воспоминание пробиралось в голову само, непрошеным, и тогда с Льюиса слетала вся решительность — а там было чему слетать.

Бабушка не закричала, не ударила. Льюис не мог даже вспомнить, что его так напугало. Он помнил только, как трясущимися руками, едва удерживая детальки, отстраивал станцию, а Стивен стоял рядом в мокрых штанах и громко всхлипывал.

Льюиса всего переворачивало, когда он вспоминал об этом внезапном превращении под взглядом старухи из неустрашимых снайперов в расплакавшихся, напрудивших в штаны младенцев.

После этого он не видел Стивена дня два, а когда они наконец встретились, Стивен рассказал такую историю, что перед ней блекло все, что Льюис когда-либо раньше слышал. История эта с лихвой возмещала унижение, пережитое в комнате Билли.

Дядю Билли — того самого пацана, что построил космическую станцию, — зверски убили!

От рассказа Стивена по коже побежали мурашки. Дядю Билли не просто убили, его убил маньяк, и — это было уж совсем потрясающе — тело его, скорей всего, зарыли здесь, в Эксмуре! На том самом плато, которое видно у Льюиса из окна!

Сам Стивен еще не отошел от недавней взбучки, слез домочадцев и внезапного осознания беды, происшедшей с его семьей. Но Льюиса от беды отделяли три дома, а потому его просто опьянила захватывающая мрачность всего услышанного.


Естественно, именно Льюис придумал поискать труп, и свое десятое лето они со Стивеном провели на плато, приглядываясь ко всем выступающим бугоркам, где земля под вереском казалась потревоженной. Снайперы и Лего, не выдержав конкуренции с экспедицией по поиску тела дяди Билли, отошли в тень. Новая игра называлась «Найди покойника».

Но когда вечера стали короче, а дождь холоднее, Льюис вдруг как-то устал от поисков и вновь обнаружил в себе былую страсть к цветным кирпичикам, бобам и картошке фри.

А Стивен остался на плато. И, что еще удивительнее, той зимой он обзавелся ржавой лопатой и военной картой и занялся уже систематическими поисками.

Иногда Льюис присоединялся к нему, но случалось это нечасто. Он старался загладить свою вину тем, что хранил верность тайне и требовал частых и подробных отчетов о том, где Стивен в последний раз копал и что нашел. Иногда он ставил точки на карте, советуя Стивену места. Так создавалась иллюзия, будто Льюис не только участвует в операции, но и руководит ею, — обоим так было удобнее, хотя ни один в это и не верил.

В самом начале, когда Льюис уже устал от игры и старался вызвать то же чувство у Стивена, он спросил друга, почему тот так уперся.

— Я просто хочу его найти, — ответил Стивен.

При всем желании Стивен не смог бы подобрать лучшего объяснения тому, что заставляет его копать дальше. Он знал лишь, что не может противостоять потребности.

Льюис вздохнул. На все попытки переубедить Стивена тот только пожимал плечами — дружески, но твердо, и в конце концов Льюис сдался. В школе они по-прежнему остались лучшими друзьями, а после уроков Льюис стал дружить с Лало Брайантом, — правда, у того были свои представления о снайперах и Лего, и это слегка усложняло отношения.

Они завели новый распорядок, пусть и не такой прекрасный, как прежде. В школе всегда вместе, сравнивали бутерброды и иногда менялись ими, держались подальше от капюшонов, а потом Льюис шел домой играть в Лего, а Стивен отправлялся на плато разыскивать тело давно убитого мальчика.

6

Стивен лежал в зарослях вереска, не видимый никому, кроме птиц. Лопата лежала рядом, но следов свежей земли на ней не было. Февральское солнце — нежданный дар — пригревало кожу, и собственное дыхание от этого казалось непривычно холодным.

Веки трепетали, точно он видел сон.

Во сне было жарко и тесно и он едва мог двигаться. Руки прижаты к бокам, мягкая темнота укрывает лицо. Что-то легонько тянуло его за макушку.

Дэйви тронул его своей маленькой ладошкой, ища поддержки; Стивен стиснул ее, но сильнее двинуться не мог. Страх просачивался через руку Дэйви, горячие пальчики скользили в ладони Стивена, малыш жался к его ногам…

Стивен понял, что они стоят за тяжелой зеленой шторой в гостиной; пыльная материя, обернутая вокруг головы, натягивает волосы и уходит вверх к ламбрекену. Вдруг Дэйви вздрогнул, а сам Стивен почти перестал дышать, и лишь удары сердца отдавались в ушах: в гостиную вошел дядя Джуд. Стивен не двигался — не мог, — только чувствовал тяжесть Дэйви; руки их сжались так, что стало больно.

Дядя Джуд не кричал: «Хо-хо-хо!» Он ничем не выдавал своего приближения. Но Стивен и Дэйви слышали, как половицы под огромными ногами скрипят все ближе и ближе, и Стивен вдруг осознал, что это вовсе не дядя Джуд, а зеленая занавеска — единственное, что закрывает их от того ужасного, надвигающегося. Дэйви закричал: «Я дружу с Франкенштейном!» — и вырвался из укрытия, и выдал их обоих, но это не принесло облегчения: Стивен с ужасом понял, что на этот раз игра не закончилась. Все только начиналось.

Он застонал и проснулся.

Теперь он знал, что делать.

7


Арнольд Эйвери бросил читать и снова откинулся на койке, уставился в потолок. Слова кружились в его голове, точно заклинание.

Уважаемый.

Мистер.

Эйвери.

Когда к нему обращались так в последний раз? Девятнадцать лет назад? Двадцать? До того, как он оказался здесь, это уж точно.

До того, как он под ненавидящими взглядами миновал ворота тюрьмы Хевитри в Глочестершире и проследовал к своей камере. Раньше ему случалось получать письма, начинавшиеся разными обращениями: «Мистер Эйвери» — от отчаявшегося никчемного адвоката, «Сынок» — от отчаявшейся никчемной матери, «Сраный ублюдок» (возможны вариации) — от тьмы отчаявшихся никчемных незнакомцев.

От мысли этой стало больно. «Уважаемый мистер Эйвери» ассоциировалось лишь со счетами за газ, страховыми агентами да некой Люси Эмвелл, сгоряча решившей, что он тоже провел детство в Калифорнии, а вовсе не в мрачном сыром Уолвер-хэмптоне, и пытавшейся пригласить его на вечер встречи выпускников. И вот, оказывается, в мире остались еще люди, готовые обращаться к нему вежливо, без осуждения, без всех этих гримас отвращения и злобных взглядов.

Уважаемый мистер Эйвери. Да, это он! И почему этого никто не замечает? Эйвери перечитал письмо.



Если бы у Эйвери был сокамерник, он бы наверняка переполошился, глядя на окаменевшее вдруг щуплое тело убийцы. Подобной неподвижности не бывает даже у спящих — Эйвери словно впал в кому, покинул этот мир. Зеленоватые глаза полуприкрыты, дыхание практически неразличимо. Бледная, годами не видавшая солнца кожа покрылась пупырышками.

Но если бы гипотетический сокамерник мог заглянуть в голову Эйвери, то был бы не менее потрясен активностью, творившейся там.

Аккуратно выведенные на бумаге слова взорвались в мозгу Эйвери, точно бомба. Разумеется, он помнил, кто такой Б.П., — как помнил М.О., и Л.Д., и всех остальных. Это были спусковые крючки его сознания — с помощью выстрела он мог предаться волнительным воспоминаниям в любой момент. В его мозгу хранились целые каталоги полезной информации. Отключив тело в пользу сознания, Эйвери позволил себе приоткрыть папку с пометкой Б.П. и заглянуть внутрь — этого он не делал уже много лет.

Он не очень любил Б.П. Обычно он предпочитал М.О. или Т.Д. — они были его фаворитами. Но и от Б.П. он не отказывался. Эйвери хранил в каталоге своего мозга информацию, почерпнутую из личного опыта, из газет и телерепортажей об исчезновении ребенка и, наконец, из собственного суда, ставшего картинным королевским судом Кардиффа, — вероятно, для того, чтобы дать жертве последний шанс — смехотворный, если вдуматься.

Уильям Питерс, одиннадцать лет. Светлая челка, темно-голубые глаза, яркий румянец на бледном лице и временами широкая улыбка — такая широкая, что глаза превращались в щелочки.

Эйвери тогда остановился у дрянной деревенской лавочки. Купил бутерброд с ветчиной — перед этим он как раз хоронил Люка Дьюбери и проголодался. И стал, вопреки обыкновению, проглядывать «Голос Эксмура».

Вообще-то местные газетенки являли собой прекрасный источник информации. Они кишели детскими фотографиями: дети в пиратских костюмах на благотворительном вечере; дети, получившие серебряные медали на конкурсе кларнетистов; дети, которых выбрали в «До тринадцати», хотя им было всего по одиннадцать; целые команды футболистов, крикетистов и скаутов, и даже имена внизу подписаны — очень удобно. Им можно было звонить, прикинувшись корреспондентом такой же газетки. Нет ничего проще — раздувшиеся от гордости родители охотно подзывали чадо к телефону, дабы еще раз насладиться его жалким успехом. Лишь кое-кто успевал потом вовремя выхватить у ребенка трубку, встревоженный изменившимся выражением лица отпрыска.

Иногда он пользовался именами и фактами, чтобы завязать разговор с ребенком в парке или на детской площадке. Сколько тебе лет? Ты, наверное, знаешь моего племянника Макса? Того, который недавно получил награду за спасение утопающего? Ну вот, а я его дядя Мак.

И дело было в шляпе.

Короче.

Он вернулся в свой фургон с бутербродом и тут-то заметил Уильяма Питерса — Билли, как называла его мать, судя по газетам. Тот как раз входил в магазин. Эйвери не успел разглядеть его толком, но отчего-то решил подождать, пока мальчишка вернется. Он ел бутерброд и ждал. Он не стал покупать «Голос Эксмура», потому что это было слишком близко к дому. Сам он не жил в Эксмуре, однако он только что зарыл здесь тело и взял себе на заметку избегать местных детей. Но что-то такое было в этом Билли…

Через некоторое время Билли вышел из магазина, и Эйвери понял, что именно.

Даже теперь, спустя годы, Эйвери мог воспроизвести в памяти нервную дрожь, которую он испытал, выбрав жертву. Как он напрягся, как слюна наполнила рот, так что он вынужден был сглотнуть, чтобы не начать пускать слюни, словно какой-нибудь идиот.

Билли был худощавым, но очень живым, и это в нем привлекало. Он проскакал мимо фургона Эйвери в счастливом неведении о том, что поглощает последний в своей жизни пакетик шоколадного драже. Эйвери это всегда развлекало — смотреть, как очередная жертва вышагивает по улице, грызет леденец, гоняет вдоль сточной канавы пластиковую бутылку. Ему нравились дети, уверенные в себе, такие дети охотнее откликались на просьбу о помощи — подойти чуть поближе и заглянуть в окно.

Эйвери включил зажигание и поехал вдоль улицы, держа перед собой карту…

Эйвери вздрогнул.

— Какая муха тебя укусила?

Офицер Райан Финлей наблюдал за Эйвери в надзорное окошко. Совал свой красный нос в его личное пространство! Подглядывал своими блекло-голубыми глазками. Эйвери скрутило ненавистью.

— Мистер Финлей. Как поживаете?

— Сносно, Арнольд.

Эйвери возненавидел его еще сильнее.

Арнольд.

Как будто они приятели. Как будто Райан Финлей мог в один прекрасный день заглянуть к нему в камеру и сказать: «Ну что, дружище, давай-ка с тобой пропустим пару». Как будто Эйвери мог даже воспользоваться предложением, пропустив стаканчик-другой в разношерстной компании тюремщиков с бычьими шеями и тупыми затылками, разглагольствуя о том, какая это нелегкая работа — открывать и закрывать замки и сопровождать покорных заключенных с одного этажа на другой.

— Чего пишут? — Финлей кивнул на письмо в руках Эйвери, и по этой фразе Эйвери понял, что Финлей уже прочел письмо и очень разочарован из-за невозможности почеркать в нем своим толстым черным фломастером, и этот вопрос — неуклюжая попытка выяснить, о чем же на самом деле хотел поведать загадочный адресат.

— Так, обычное письмо, мистер Финлей.

— Давненько ты писем не получал, верно?

— Да, сэр.

— Приятно это.

— Что, сэр?

Финлей задумался, прежде чем предпринять новую неуклюжую попытку.

— Из дому пишут?

— Да, сэр.

Финлей снова сник. Он подождал, сосредоточенно прочищая левую ноздрю. Эйвери прекрасно владел собой.

— И как там дела, дома?

Эйвери предвидел этот вопрос, еще когда Финлей прочищал нос, и прекрасно подготовился к нему.

— Ничего особенного. Это мой кузен. Сумасшедший компьютерщик. У меня был старый Амстрад. Процессор. Он говорит, это теперь редкость. Все хочет у меня его вытянуть.

— Сдвинутый на компьютерах?

— Верно, сдвинутый.

Финлей непринужденно поинтересовался:

— Ну и как, отдашь ему этот процессор?

Эйвери пожал плечами и улыбнулся, вложив в эту улыбку все:

— Посмотрим.

Финлей провел в качестве охранника двадцать четыре года, но от этой улыбки у него растаяли все сомнения. Он закрыл окошко, полностью уверенный в том, что теперь их с Эйвери связывает забавный общий секрет.


Финлей прервал ход его мыслей, но это было к лучшему. На этом поезде не стоило путешествовать днем. Это поезд ночной — пусть и не спальный. Эйвери улыбнулся про себя. Он еще вернется сегодня к Б.П. А сейчас стоит подумать о тех перспективах, что открывает перед ним письмо. Перспективы — это главное, чего лишаешься в тюрьме. Лишаешься в тот момент, когда за тобой захлопывается дверь камеры. И большинство никогда уже не находит им замены. Даже попав в заключение на месяц или на пару лет, обнаруживаешь, что перспективы у тебя изымают вместе со шнурками от ботинок. Надеялся на хорошую должность — отныне тебе светит карьера разнорабочего или социальное пособие. У настоящих преступников представление о перспективах уже совершенно иное. А у осужденных пожизненно вся перспектива — жареная картошка на ужин вместо картофельного пюре, ну или отбивная вместо котлеты.

Эйвери не знал, кто такой С.Л., но для простоты решил считать его существом мужского пола.

С.Л. был очень осмотрителен. Он понимал, что письма педофилам и серийным убийцам, как и письма от них, подвергаются тщательной цензуре. Поэтому он был загадочен и немногословен. И достаточно сообразителен, чтобы понять, что инициалов для Эйвери окажется недостаточно.

Но обратный адрес его выдал. В самом начале своего заключения Эйвери получал десятки писем из Шипкотта и окрестностей. Большинство писавших проклинали или умоляли — о таких он быстро забывал. Но одно, если память не изменяла ему, а кроме памяти полагаться было не на что, ведь хранить тома переписки ему не позволили бы, пришло от сестры Билли Питерса. Ничего особенного — девчонка хотела знать, что случилось с Билли и где его могила. Она умоляла Эйвери сжалиться над ее матерью. Он ответил ей, упирая на забавное совпадение: Билли перед смертью просил его о том же самом.

Эйвери очень сомневался, что сестра Билли Питерса получила это письмо. Сомнения подкреплялись и тем фактом, что на следующий день после отправки письма его повели принимать душ в другое крыло. Надзиратели сказали, что в его обычной душевой меняют трубы. По пути они очень веселились, обсуждая трубы, краны и проводку, и, оставшись в общей душевой с одним только дрянным казенным полотенцем при себе, Эйвери понял почему.

Он провел две недели в тюремном изоляторе, первую из них — лежа на животе.

По иронии судьбы спустя два года в их отделении особого содержания действительно ремонтировали водопровод. Эйвери предпочел двенадцать дней обходиться без душа — до тех пор, пока не закончили работы.

И для него это было непростым решением.

Арнольд Эйвери был очень чистоплотен. Болезненно. Простое прикосновение надзирателя или кого-то из заключенных вынуждало его бросаться в душевую и подолгу отмывать и отчищать себя и одежду.

После каждого убийства — и каждых похорон — он мылся основательнейшим образом.

Чистота была его богом.

Он душил детей аккуратно, и все же некоторых при этом рвало, некоторые писались от страха, а то и хуже. В таких случаях отвращение удваивало его пыл, и он ненавидел их всех за испорченное удовольствие. Порой ему приходилось даже окатывать их из шланга, прежде чем прикончить.

Мертвые дети вызывали еще большее омерзение. Даже слезы беспомощности, так трогавшие его, пока дети были живы, превращались в скользкую мерзость на их холодеющих лицах.

Короче.

Он не мог поручиться, но вполне вероятно, что письмо от сестры Билли Питерса пришло с того же самого адреса: шоссе Барнстепль, 111.

В таком случае, кто же такой C.Л.? Сосед, решивший выступить в защиту? Мать Билли Питерса? Двоюродный брат? Внук? Сын или дочь, рожденные после смерти Билли в качестве попытки заполнить брешь? Эйвери погрузился в размышления, но все эти возможности были равновероятными, и он решил не тратить времени.

«Уважаемый мистер Эйвери» — это хорошо придумано. И Б.П. — тоже. И просьба о помощи выглядела трогательно и кстати.

Но самое большое впечатление произвели на Эйвери слова «С благодарностью за понимание».


Первое письмо, которое Стивен отправил Арнольду Эйвери, вернулось так густо исчерканным толстым черным фломастером, что ничего прочесть было невозможно. Цензор осилил три четверти и в конце концов решил не передавать его заключенному, просто нацарапал поверх последней четверти: «К передаче не допущено» — и отправил обратно в Шипкотт.

Стивен почувствовал себя униженным. Его застукали, как мальчишку, пытавшегося пробраться на сеанс для взрослых в приклеенных усах!

Прошло несколько дней, прежде чем он перестал презирать себя и решился на вторую попытку. В конце концов, рассудил Стивен, если тебе всего двенадцать лет, нечего ожидать, что письмо маньяку получится у тебя с первого раза.

Всю следующую неделю он мысленно сочинял письмо, писал, сокращал, придумывал заново. Намучившись, он решил начать с главного — с просьбы. Итак, на девяносто процентов письмо было готово.

Еще две недели он решал, что лучше написать в конце: «Искренне ваш» или «Благодарю за понимание».

И хотя письмо было совсем не деловое, «Искренне ваш» застревало на кончике пера. Стивен никак не мог написать этих слов.

А миссис О'Лири еще требовала благодарности.

Стивен не спал ночами, а днем сидел на истории с географией, уставившись в пустоту. Его рассеянность достигла апогея на перемене: в ответ на трехкратную попытку Льюиса расшевелить его, он не произнес ни слова, и Льюис обозвал его мудаком и отчалил.

Стивен понимал, что надо в конце концов сделать выбор.

И только начав писать на бумаге — аккуратнейшими печатными буквами, — он пришел к окончательному решению: написать просто «С искренней благодарностью»! Это снимало проблему: он искренен в своей просьбе, но никак не связывает себя с убийцей.

Преисполненный надежд, Стивен отправил письмо.

Спустя десять дней пришел ответ:



8

— Идиотское яйцо с помидором! — Льюис посмотрел на свой бутерброд, потом покосился на Стивена: — А у тебя?

Стивен облокотился на лопату и вытер пот со лба. На секунду он задумался — может, соврать? — но решил, что выйдет себе дороже.

— Арахисовое масло.

— Арахисовое масло? Меняемся?

— Не-а.

Льюис был уверен, что Стивен не захочет меняться. Стивен терпеть не мог помидоры. И Льюис знал это и знал, что Стивен знает о том, что он знает, но мысль об арахисовом масле вместо яйца с помидором делала его эгоистом.

— Черт, ну ладно. Давай и тот и другой пополам! Честнее не придумаешь.

И он уже полез в «спаровский» пакет Стивена — так теперь назывался магазин мистера Джейкоби, «Спар», а самого мистера Джейкоби обязали носить зеленую фуфайку с логотипом на широченной груди.

Стивен беспомощно смотрел в спину Льюису:

— Хотя бы оставь мне горбушку!

Он вздохнул. В присутствии Льюиса были свои плюсы и минусы.

В одиночестве Стивен копал, копал и копал, съедал бутерброд, выпивал воды и снова копал. В удачный выходной он мог выкопать ям пять глубиной и шириной с одиннадцатилетнего мальчика — впрочем, он был не настолько глуп, чтобы считать, что размер ямы дает ему какое-то преимущество при поиске. Он прекрасно сознавал, что с тем же успехом мог бы копать ямы в форме слона шириной в два фута и глубиной в четыре. Но поскольку он искал тело мальчика, размеры ямы постоянно напоминали об этом. И это утомительное и одинокое занятие, как ни странно, приносило удовлетворение.

Когда на плато время от времени наведывался Льюис, все шло по-другому. Конечно, вдвоем веселее и капюшонников можно не так опасаться — но имелись и свои недостатки.

Льюис неизменно появлялся со словами: «Ну что, помочь тебе?» — и при этом ни разу не помог. Он никогда не приносил лопату и не предлагал Стивену отдохнуть.

Да и само присутствие Льюиса отвлекало. Он болтал, задавал вопросы, на которые Стивену приходилось отвечать. Льюис обращал внимание на то, чего Стивен, вечно уткнувшийся в вереск, просто не видел, — и требовал обсуждения.

— Ого, ты только глянь!

— Что?

— Да вон же!

Стивен опирался на лопату и запрокидывал голову.

— И кто это такой?

— Не знаю. Может, орел?

— Канюк, скорее. Их тут тьма-тьмущая.

— Я что, по-твоему, совсем дурак? Канюка не знаю? Это не канюк.

Стивен пожимал плечами и возвращался к своей яме. А Льюис продолжал сидеть, глазея по сторонам, или покрывал синими крестиками военную карту, уже и без того всю в странных созвездиях, — указывал Стивену, где копать.

— Ты не там копаешь.

— Что значит «не там»? Какая разница, где копать?

— Есть разница.

Долгая пауза.

— Сказать — почему?

— Ну?

— Потому что надо представлять, как думает убийца!

— Да? — Стивен, сопя и изгибаясь, продолжал бороться с переплетением корней.

— Да! Вот представь себе: если бы ты кого-то убил, где бы ты его закопал?

— Да он же закапывал их повсюду, до самого Данкери-Бикон.[2]

Льюис примолк, но ненадолго.

— А может, в какой-то момент все пошло не так. Может, он подумал — я уже шесть человек здесь похоронил, надо бы прекратить. Перейти на новое место. На Черные Земли, например. Чтобы никто не нашел, понимаешь?

Пауза.

— Стив! Ты меня понял?

— Угу. Понял.

— Когда я в следующий раз приду помогать, будем копать на Черных Землях.

Вдобавок к этому Льюис вечно поедал его бутерброды. Стивен пробовал не говорить, что там внутри, но Льюис обязательно проверял и обязательно отправлял в рот. Стивену оставалось только побыстрее прикончить Льюисовы припасы — даже если еще не проголодался, — чтобы не остаться вообще ни с чем.

Льюис быстро начинал скучать. Уже в четыре он принимался ныть, что пора домой, — хотя Стивен мог бы копать еще часа три.

С Льюисом Стивен выкапывал максимум три ямы. Но, несмотря на это, Стивен радовался, когда Льюис вызывался идти с ним. С Льюисом у него пропадало ощущение странности происходящего, точно перекопать пол-Эксмура в поисках трупа — дело совершенно нормальное, если только заниматься им в компании.

Стивен отбросил лопату и полез в спаровский пакет:

— Ну и что ты мне оставил?

— Чего?

— Опять сожрал горбушку!

На широкой конопатой физиономии отразилось невинное изумление:

— А ты хотел горбушку? Ну извини, я не понял.

Стивен снова вздохнул. Толку-то спорить? Они с Льюисом обсуждали преимущества горбушки раз шесть. Льюис прекрасно знал, что горбушка лучше, и перед лицом такой наглой лжи Стивен терялся. Но стоит ли из-за бутерброда с арахисовым маслом рисковать дружбой?

С другой стороны, Стивен смутно ощущал, что в один прекрасный день все не доставшиеся ему горбушки снесут Льюиса волной справедливого негодования.

Он быстро съел свой бутерброд, смахнул помидор с бутерброда Льюиса — мрачно отметив, что и тут горбушка ему не досталась, — и тоже съел.


Про письмо Стивен рассказывать Льюису не стал. Это смущало его — точно он написал письмо Стивену Джеррарду,[3] чтобы попросить автограф.

Естественно, если бы Стивен Джеррард действительно прислал ему автограф, все мальчишки сбежались бы посмотреть на него и потрогать — кроме разве что дяди Билли, поскольку тот болел за «Манчестер Сити», мельком подумал Стивен. Но до тех пор проситель автографа подвергался бы всеобщему осмеянию, а то и оскорблению действием, причем ежедневно.

Нет, он сможет рассказать кому-либо о письме, лишь когда разыщет тело Уильяма Питерса.

Только тогда он расскажет обо всем, что сделал, — при условии, что мама и бабушка будут благодарны и признают, что цель оправдывала средства.


Волнение, охватившее Стивена после письма Эйвери, сменилось разочарованием, когда он прочитал ответ. Вначале.

Но спустя несколько дней два аккуратно выведенных предложения стали обрастать в его мозгу новыми смыслами.

Сам факт того, что в письме (если не считать личного номера и номера камеры Эйвери вверху страницы) было всего два предложения, означал, что эти два предложения наверняка должны быть обдуманы и проанализированы тщательнее, чем какое-нибудь шестистраничное послание.

«Я не понимаю, о чем вы говорите».

Спустя несколько дней Стивен пришел к выводу: это вранье. Это просто не может быть правдой!


Льюис ошибался: Стивен как раз старался поставить себя на место убийцы, сочиняя письмо, и знал он о психологии преступников куда больше, чем его ровесники.

После инцидента в спальне Билли, когда Стивен со страху напрудил в штаны, — к счастью, Льюису хватало ума об этом не вспоминать, — Летти рассказала о том, что произошло с дядей Билли.

Поначалу Стивен онемел от ужаса, но восторженная реакция Льюиса приободрила его, заставив обнаружить в этой истории свое очарование. Мать назвала ему имя Эйвери, но и только, никаких подробностей она не сообщала. Зато на следующий год Стивен прочитал про маньяков — естественно, втайне от всех, пряча библиотечную книгу в рюкзаке и читая по ночам при свете фонаря.

Вздрагивая от скрипа шагов внизу и поплотнее заворачиваясь в одеяльный кокон, Стивен узнал об убийцах больше, чем следовало бы в его возрасте.

Он узнал, что преступники бывают организованные и неорганизованные; преследующие свою жертву подолгу и совершающие преступление случайно, под настроение. Он читал о задушенных щенках и расчлененных кошках, о моббинге[4] и его жертвах, об эксгибиционизме, о сумасшедших хакерах и анатомическом вскрытии.

Запойное чтение дало двойной результат. Во-первых, читательский возраст Стивена подскочил в течение полугодия с семи лет до двенадцати — это выяснилось во время очередной школьной проверки; во-вторых, Стивен понял, что маньяки, подобные Арнольду Эйвери, действуют весьма методично. И следовательно, Эйвери, если только он не исключение из правила, должен помнить убитых достаточно хорошо.

Все жертвы выбирались Эйвери неслучайно, и даже если он не знал имен и фамилий во время убийства, то потом узнавал их из газет.

За пятнадцать минут бесплатного Интернета, предоставляемых ежедневно школьной библиотекой, Стивен успел найти только пару репортажей о суде над Эйвери. Согласно репортажам, Эйвери узнал имя Ясмин Грегори из «Брэкнелла и окрестностей»: Ясмин преподносила букет уродливых оранжевых лилий принцессе Анне. Фотографию Ясмин, присевшей в реверансе, позднее нашли в доме, где проживал Эйвери со своей вдовствующей матерью. Там же, в коробке из-под обуви, обнаружились и остальные газетные вырезки, в которых родители умоляли сообщить о местонахождении ребенка, и желтые детские трусики с блестящей вышивкой «Вторник». Трусики были тщательно выстираны. В репортаже упоминалось, что Эйвери «не выносил физиологических выделений».

В репортаже говорилось и о том, что Ясмин оставалась жива по меньшей мере два дня. Стивен поискал еще и нашел фотографию Ясмин в васильковом платье — светловолосая щербатая девочка с легким косоглазием. Снимок обрезали так, что Ясмин была в кадре одна, но видно было, что одной рукой она обнимает собаку, оставшуюся за кадром.

Стивен поежился, несмотря на стоявшую в школьной библиотеке духоту.

Ясмин Грегори, обнимающая большую белую собаку. Ясмин Грегори, которую наверняка дразнили в школе из-за ее косоглазия, и это было ее самой большой неприятностью. Ясмин Грегори, не вернувшаяся домой во вторник и убитая только в четверг. Стивен поспешно выключил компьютер.

А сколько Билли оставался в живых?

За спиной раздался голос библиотекаря:

— Выключать компьютер нельзя, ты разве не знаешь? Надо завершить сеанс. Я перестану тебя пускать, раз ты не соблюдаешь правила.

— Извините, — пробормотал Стивен.

Он медленно зашагал домой. Его разум бурлил.

Попирая все законы общества, с фантастической легкостью ускользая от правосудия, преследуя слабых, беззащитных и доверчивых, Эйвери пронесся мимо, вырвав чеку из его семьи и даже не остановившись посмотреть на последующий взрыв.

Разум Стивена мог осмыслить преступления, совершенные Эйвери, лишь частично. Он понимал все слова, которые читал, но, когда начинал обдумывать их, сама суть ускользала, слишком страшная и лишенная логики. Эйвери играл по каким-то иным правилам — у нормального человека они не укладывались в голове. Это были правила из другого мира.

Однажды — случайно — Стивен краем глаза узрел этот мир и похолодел от увиденного.

Миссис Джеймс принесла на географию фото Млечного Пути. Когда она показала на этом снимке их Солнечную систему, Стивена точно подбросило в воздух. Какая крошечная! Какая ничтожная! И где-то в этом световом пятнышке крутилась точечка-планета, а на ее поверхности суетились крохотные ничтожные существа.

Что удивительного в том, что Эйвери творил то, что творил? Что значил его поступок для Вселенной? Это он, Стивен Лам, оказывался в дураках, пытаясь выяснить, что же случилось с одним из микробов, проживавших когда-то на планете-точке внутри светового пятнышка! Кому было до этого дело? А Эйвери, напротив, работал с большими масштабами. Он понимал, что истинная ценность человеческой жизни — ничто. Отнять или не отнять ее — какая разница? Совесть — лишь искусственно возведенная преграда на пути к удовольствию. Страдание столь мимолетно, что можно замучить миллионы детей в одно мгновение космического ока.

Уши и щеки закололо от ужаса. Казалось, что-то чуждое пробралось в мозг и теперь пытается оторвать от реальности и зашвырнуть в черный океан небытия. Стивен поднял глаза и обнаружил, что миссис Джеймс и одноклассники смотрят на него с насмешливым интересом. Стивен так и не узнал, что он пропустил и чем вызван этот интерес; впрочем, ему было наплевать. Он просто порадовался своему возвращению в нормальный мир.

Отчасти поэтому Стивен не стал никому рассказывать о письме. Написать маньяку — это похлеще, чем писать поп-звезде или футболисту. Он писал призраку. Санта-Клаусу. Инопланетянину. Человеку, которого нет.

Он писал дьяволу, взывая о милосердии.


Но, прочитав это все и пережив на уроке географии погружение в астрал, Стивен полагал, что он знает об Арнольде Эйвери достаточно.

И он не сомневался, что Эйвери прекрасно понял, о чем речь. Что-то заставило убийцу солгать. И пожелание удачи выглядело более чем подозрительно. Стивен решил докопаться до истины.

«Удачи вам» — эти слова, похоже, не означали окончательного отказа. Стивен никогда не изучал семантики, он и слова-то такого не слышал, но письмо Эйвери оказалось отличным введением в материал. Миссис О'Лири осталась бы довольна его логикой.

Стивен, хоть и жил в Сомерсете, неотесанной деревенщиной вовсе не был. У него имелся диск Эминема, и он посмотрел целую кучу нашпигованных убийствами голливудских боевиков. Полагаясь на опыт этих странных людей из странного мира, Стивен сделал вывод: окончательный отказ должен звучать по-другому. «Больше мне не пиши, ублюдок» или «Отвали», что-нибудь в этом роде. Что такое ирония, Стивен тоже не знал, но что-то в этом листке заставляло почувствовать — эти два слова означали вовсе не то, что призваны означать.

На третий день Стивен решил, что «Удачи вам» переводится как «Ты смелый парень». На пятый — «Я восхищен твоей попыткой добыть информацию». На седьмой — «Попробуй еще раз».

9

Весна взяла отгул, и Барнстепль, залитый дождем, превратился в хаос, с каким не справился бы даже самый умелый градостроитель.

Порывистый ветер швырял пригоршни воды прохожим в лицо, широкая грязно-бурая река казалась нагромождением волн. Даже магазины на главной улице словно попали в осаду, съежившись в своих обветшалых викторианских фасадах. На пороге «Маркса и Спенсера», временно приютившего полосатые новинки сезона, одноногий пьянчужка выкрикивал: «Кому сраный „Большой выпуск“![5]»

С висячих клумб капало на мокрых и без того покупателей, лепестки примул и зимних анютиных глазок жались к листьям или отрывались под собственной тяжестью.

Стивен понимал, каково им. Ветер прибивал ко лбу челку и забирался под воротник. Бабушка не одобряла бейсболок, а носить смехотворную желтую, похожую на зюйдвестку шляпу — как у Дэйви — Стивен отказывался. Он пытался втиснуться под зонтик Летти так, чтобы это не очень бросалось в глаза.

На самой бабушке был прозрачный синтетический шарф, завязанный под подбородком. Как правило, человек успевает надеть подобные вещи пару раз — потом они рвутся или теряются. Бабушка носила шарфик с тех пор, как Стивен себя помнил, — а может, и дольше. Он знал, что по возвращении она аккуратно просушит тряпицу, разложив на батарее, а потом свернет в рулончик, как сворачивают ленты, и перевяжет эластичной тесьмой, чтобы не болтался в сумке.

Когда последние кроссовки Стивена, отслужив свое, отправились в мусорный контейнер, бабушка очень жалела, что не успела вынуть «вполне еще годные» шнурки.

Летти порылась в сумочке, вытащила список и принялась хмуро изучать его. Мимо, толкаясь, сновали люди.

— Так, — сказала она, — мне надо к мяснику, на рынок и в «Банберис».

До Тивертона было ближе и легче добираться, зато в Барнстепле был «Банберис».

— И что тебе нужно в «Банберис»? — с подозрением осведомилась бабушка.

— Хочу купить нижнее белье. — Стивен заметил, что голос у матери сделался напряженным.

— А что, старое уже не годится?

— Ma, я не собираюсь это сейчас обсуждать. — Летти улыбнулась одними губами. Голос ее уже почти звенел, вот-вот сорвется.

Бабушка пожала плечами — дескать, если Летти охота транжирить деньги на исподнее, это ее дело.

Летти убрала список в сумочку и повернулась к Стивену:

— А ты пойди с Дэйви, пусть он купит себе на день рождения что захочет. Встретимся в половине первого.

Дэйви просиял.

— В кафе?

— В кафе.

Бабушка, стоявшая позади Летти, решила все-таки высказаться:

— И кому ты свои трусы показывать собралась?

Летти даже не повернулась, но Стивен-то видел, как она поджала губы.

Восторг Дэйви сменился беспокойством, он переводил взгляд с бабушки на мать, не понимая слов, но видя их эффект.

Летти схватила Стивена за воротник и до самого верха застегнула молнию, слегка задев подбородок.

— Стивен, ты простудишься, помяни мое слово!

Стивен промолчал.

— Так, бери Дэйви и прогуляйся с ним по магазинам. И не позволяй ему покупать всякую ерунду!

Стивен понял, что от Дэйви ему не отделаться. Чертова бабушка! Если бы она держала язык за зубами, мать с удовольствием поручила бы Дэйви ей. И можно было бы спокойно двинуть в библиотеку. А теперь придется тащить Дэйви с собой.


У Дэйви были деньрожденные деньги — три фунта. Стивен нетерпеливо переминался на месте, дожидаясь, пока Дэйви перетрогает всех резиновых динозавров в коробке. Так ничего и не выбрав, он перешел к следующей коробке — маленьким прозрачным шарикам с игрушкой внутри. После долгих сомнений он остановился наконец на шарике с чем-то розовым и пластмассовым за семьдесят пять пенни.

Стивен схватил Дэйви за руку и потащил в библиотеку, но возле кондитерской Дэйви вдруг сделался тяжелым и неповоротливым, и Стивену снова пришлось ждать, пока брат осмотрит все плитки шоколада, все пакетики карамели и решится в итоге на четверть фунта мармеладных червей и «Кёрли-Вёрли».[6] Дэйви пытался затормозить еще раз — у магазина с радиоуправляемыми машинками, но Стивен был неумолим.


Сегодня солнце не билось в высокие, давно не мытые окна и библиотека казалась холодной и мрачной.

Библиотекарь — молодой человек с серьгой и молнией, выбритой на темени, Оливер, судя по бейджу, — сделал подозрительную мину, но все же проводил Стивена к тому, что громко называлось «архив». Архив представлял собой углубление за секцией периодики, скрытое от глаз.

— Какой год?

— Июнь 90-го.

— 1890-го или 1990-го?

Стивен озадаченно захлопал глазами — ему даже не приходило в голову, что газеты за 1890-й год еще существуют.

— 1990-го.

Оливер кивнул и указал на гигантские переплеты на верхней полке. Затем включил лампу дневного света и пристально посмотрел на Стивена и Дэйви, точно пытаясь найти повод отказать им в помощи.

— Есть в зале нельзя.

— Я знаю, — торопливо сказал Стивен. — Он не будет.

Оливер хмыкнул и протянул руку, чтобы забрать у Дэйви сладости. Дэйви инстинктивно спрятал их за спину.

— Я не хочу, чтобы у меня весь архив потом был в «Кёрли-Вёрли».

Дэйви взглянул на Стивена, надеясь на поддержку.

— Дэйви, отдай ему. Он не съест.

Дэйви неохотно выпустил из рук пакетики.

Оливер с грохотом подтащил стул, взобрался на него, выдернул толстый том и сердито швырнул его на стол.

— В зале не есть, страницы не резать, не сгибать и не облизывать!

Стивен недоуменно поднял брови — с чего бы это он стал облизывать страницы?

— Ясно?

— Ясно.

Стивен уселся на единственный стул, Дэйви на полу занялся своим шариком. Оливер потоптался в дверях, но Стивен дождался, пока тот скроется, и только после этого открыл подшивку.

«Вестерн монинг ньюс» в начале 90-х была большего формата. Знакомая шапка с названием выглядела странно на этих гигантских страницах. Стивен представил себя эльфом, читающим человеческую книжку, и хихикнул.

— Ты чего смеешься? — спросил Дэйви с пола.

— Да так.

В Интернете хватало информации, но вся она была слишком обрывочной. Сведения об Эйвери явно появлялись там уже постфактум, и Стивена не оставляло мучительное ощущение недоговоренности. Хотя у Интернета имелся плюс — там не было этого затхлого запаха.

Дэйви боролся с пластиковым шариком, высунув язык от напряжения.

— Помочь тебе?

— Нет, я сам.

Бумага была желтой, истончившейся. Местами уголки пообтрепались. Стивен привстал, чтобы было удобнее читать.

«ИЗНАСИЛОВАНЫ, ЗАМУЧЕНЫ, УБИТЫ». Заголовок положил конец поискам.

В газете была фотография Эйвери, Стивен инстинктивно придвинулся поближе, чтобы разглядеть как следует. С тем же успехом такое фото могло быть и в разделе «Спорт» — молодой человек, дважды обошедший «Эксмурских пони» или забивший три гола в составе «Блэклендерс».

Стивен был ошеломлен. Он ожидал… А чего он, собственно, ожидал? До этого он представлял Эйвери очень смутно и не вполне в человеческом облике. Эйвери был темной тенью, явившейся из эксмурского тумана, приглушенный голос и едва уловимые движения — мучительный ночной кошмар.

И вот теперь настоящий Эйвери бесстыдно таращился в полицейский фотоаппарат: темная челка залихватски прикрывает один глаз, слегка вздернутый нос придает лицу приветливое выражение, широкий рот едва ли не растянут в улыбке. Несмотря на то что фото было черно-белым, Стивен заметил, что у Эйвери очень красные губы. Приглядевшись, Стивен понял, что именно создает иллюзию улыбки, — один из передних зубов у Эйвери выдавался вперед, точкой белея на фото.

Стивен пытался проникнуться ненавистью к портрету, но Эйвери выглядел скорее жертвой, чем человеком, совершившим все приписываемые ему преступления.

В газете были и фотографии «предполагаемых», как выразился репортер, жертв Эйвери.

Самым юным, согласно статье, был Тоби Данстан — хохочущий шестилетка с оттопыренными ушами, густо заляпанный веснушками. Стивен заулыбался: Тоби был очень смешной. И вспомнил, что Тоби убили.

На первой полосе поместили карту Эксмура. Стивен вынул из кармана листок и перевел на него ее очертания, напоминавшие уродливо сморщенный мяч для регби. Обнаруженные могилы детей отметили на карте крестиками, от крестиков шли стрелочки к фотографиям жертв: Тоби Данстана, Ясмин Грегори, Милли Льюис-Крапп, Люка Дьюбери, Луизы Леверит и Джона Эллиота.

Стивен красной ручкой проставил внутри мяча их инициалы. Все они сосредотачивались в центре плато. Шипкотт на карте не значился, но Стивен прикинул, что могилы находились где-то между ним и Данкери-Бикон. Три из них были на западном склоне самого Бикона.

До этого Стивен не знал точного расположениямогил, и то, что он все время копал в правильном месте, обрадовало его. С другой стороны, полудюймовое расстояние на карте в реальности оборачивалось несколькими милями поросшей вереском местности. Но само упоминание придало ему сил.

Он аккуратно сложил листок и стал читать.

Первое заседание суда состоялось десятого июня. Стивен понял, что обвинение сразу же захватило бразды правления. Так обычно начинается обзор матчей за неделю или американские телесериалы вроде «Скорой помощи»: «Из предыдущих серий нам известно, что…»

«Из предыдущих серий нам известно, что Арнольд Эйвери — серийный убийца».

Обвинитель по имени Притчард Квин Кью-Си представил Эйвери безусловно, неоспоримо, несомненно виновным. Речь его была настолько переполнена словами «бесчувственный», «хладнокровный» и «бесчеловечный», что в ней уже не было места для «возможно» или «предположительно».

Притчард Квин рассказал суду, как Эйвери подходил к детям, чтобы якобы спросить дорогу. Потом он предлагал подвезти их домой. Если ребенок соглашался, это означало верную смерть. Если отказывался, в большинстве случаев он все равно был обречен: Эйвери втаскивал его в машину через водительское окно.

Стивен был изумлен вопиющей дерзостью предприятия. Боже, как просто! Не надо преследовать, прятаться, хватать и бежать — ребенок просто подманивается поближе, на долю секунды теряет равновесие и оказывается во власти сильной и быстрой руки. Стивен представил ноги Билли, бьющиеся в открытом окне фургона. В животе закрутило.

— Сделай мне.

Стивен оторвался от газеты. Дэйви посадил розовые фигурки, добытые из шарика, на стол и пододвинул две из них поближе к Стивену, пытаясь соединить их.

— Что?

— Сделай!

— Что ты хочешь?

Дэйви скривил лицо:

— Они не слепляются! Почему они не слепляются?

Он напрягал пальчики, пытаясь соединить две фигурки, точно сила здесь имела решающее воздействие.

— Они и не должны слепляться.

Дэйви смотрел на фигурки с возрастающим неодобрением.

Стивен собрал с полу фигурки, нашел у стенки откатившийся красный резиновый мячик, бросил мячик и сбил одну из фигурок, бросил еще раз и сбил еще две.

— Понял? Вот так в них играют.

Лицо Дэйви выражало уже явное отвращение.

— Хочешь попробовать?

Дэйви помотал головой, постепенно осознавая, что потратил большую часть своих деньрожденных денег на нечто совершенно не заслуживающее интереса.

— Не хочу, — проговорил он со слезами в голосе. — Хочу свою «Кёрли-Вёрли».

— Когда мы будем уходить, мы ее заберем.

Еще не закончив, Стивен уже знал, что за этим последует.

— А когда мы будем уходить? Я хочу уже уходить!

— Скоро.

— Я хочу прямо сейчас!

— Дэйви, еще минутку.

Вместо ответа Дэйви бросился на грязный пол и стал колотить по нему руками и ногами.

— Заткнись! — крикнул ему Стивен, но было уже поздно.

В дверях появился Оливер, и им пришлось убраться.


Дождь прекратился, и солнце светило изо всех сил, но машины все равно окатывали грязью зазевавшихся пешеходов.

Стивен понимал, что Дэйви с трудом поспевает за ним, но ему было наплевать. Он волочил младшего брата за собой, не обращая внимания на похныкивание и не замечая, что тот почти бежит. День насмарку. Они бывали в Барнстепле трижды в году: на Рождество, за покупками к школе в августе и на дни рождения. День рождения Стивена в декабре совпадал с рождественской поездкой, сегодня первое марта — день рождения Дэйви, — значит, до тех пор, пока мать привезет их сюда снова, причитая по поводу того, с какой скоростью у Стивена растет нога и рвутся рубашки, пройдут еще долгие месяцы.

А чего удалось достичь? Грубо срисованная карта да враг в лице Оливера — вряд ли он снова пустит в архив, а то и в саму библиотеку. Глупый Дэйви с его глупыми игрушками.

Но в безликой толпе прохожих Стивен вдруг стал различать лица — точно впервые обнаружил, что толпа состоит из отдельных людей.

Кто они, все эти люди? Фермеры? Аптекари? А может, извращенцы и убийцы?

Стивен вдруг испытал странный интерес к прохожим, приехавшим в Барнстепль за покупками. Эйвери тоже ходил за покупками. И соседи считали его нормальным. В книжке, которую Стивен читал под одеялом, приводились отзывы друзей и даже членов семьи, совершенно ошеломленных тем, что их обыкновенный сосед, сын, брат, кузен оказался маньяком-убийцей. Мысль о том, что кто-то подобный Эйвери разгуливает сейчас по улице, пугала. Стивен осторожно огляделся и покрепче сжал руку Дэйви.

Седой мужчина бросал на окружающих хищные взгляды, пока его жена ворковала у витрины «Монсун».

Девушка в грязной юбке бряцала на плохой гитаре и монотонно выводила «Белее мела».[7] Рядом на мокрой подстилке безучастно дрожала собака.

Мимо прошел парень — грязные светлые волосы, как у Курта Кобейна, каштановая бородка, тонкая ветровка на молнии. Один. Один — это хорошо или плохо? Стивен поймал его взгляд — лучше бы он этого не делал. Парень не проявил к нему интереса, но, может, это он нарочно? Может быть, он специально прошел мимо Стивена с Дэйви, чтобы развеять их подозрения, а вскоре вернется, ухватит Дэйви за другую руку и начнет с упирающимся, умоляющим Стивеном борьбу, в которой Стивену никогда не одержать победы, — а прохожие вежливо расступятся, чтобы не вмешиваться…

— Стиви, больно!

— Извини.

Они были уже почти в «Банберис».

— Куда намылился, Лам?

Капюшонники.

У Стивена упало сердце. Он хорошо бегал, а страх придавал ему скорости. В субботу в Барнстепле он оторвался бы от них как нечего делать. Будь он один. Злость на младшего брата вспыхнула с новой силой.

— Никуда. — Стивен старался не смотреть на них.

— Мы идем к маме, — услужливо сообщил Дэйви. — Кушать пирожные.

Капюшонники заржали, а один пропищал в тон:

— И мы идем к мамочке кушать пирожные.

Дэйви тоже с готовностью засмеялся. Стивен почувствовал, что объект раздражения сменился — теперь он всем сердцем ненавидел капюшонников. Драться с ними он не мог, а если оставаться на месте, ему не поздоровится. Единственное, на что можно рассчитывать, — внезапность. Вот сейчас, пока Дэйви смеется…

Толпа — это на руку. Стивен рванулся мимо капюшонников так, что Дэйви едва удержался на ногах. На секунду это сбило троицу с толку. Потом они бросились следом.

Дэйви был удивлен такой скоростью, но, взглянув на лицо Стивена, понял, что дело серьезное, и старался не отставать. Локти и бока толкали его со всех сторон, но Стивен безжалостно тащил Дэйви вперед. Они пробивались сквозь толпу, как два маленьких испуганных пинбольных шарика.

Будь Стивен один, он летел бы дальше и дальше. Но с Дэйви каждый шаг был на счету, и потому, разглядев в двадцати ярдах стеклянные двери «Банберис», Стивен устремился прямо к ним.

Капюшонники разгадали его намерения и кинулись наперерез. Бегали они не очень быстро, но в отличие от Стивена не особенно старались обходить людей. Когда толпа расступилась, Дэйви, обнаружив капюшонников прямо перед собой, вскрикнул.

Женщина с детской коляской невзначай преградила им дорогу.

— Епрст!

Один из капюшонников врезался в коляску, а двое остальных на всякий случай отскочили подальше, так что Стивен с Дэйви беспрепятственно прошли в стеклянные двери «Банберис».

Толстый, средних лет охранник тут же повернулся к ним, и Стивен усилием воли заставил себя замедлить шаг. Дэйви оглядывался, напуганный сам не понимая чем.

Снаружи капюшонники закончили препираться с разгневанной мамашей и бросились к двери.

— Стиви…

— Тсс!

Стивен дернул Дэйви за руку и спокойным шагом направился к полкам с сумками, бусами и ремнями. Охранник нахмурился, не зная, как поступить — на его глазах двое бегущих мальчишек превратились в обычных покупателей.

Дверь распахнулась, и капюшонники врезались прямо в охранника.

Стивен ступил на эскалатор, втащил на него Дэйви и только тогда обернулся. Охранник подталкивал капюшонников, возмущенно вопящих что-то о своих правах, к выходу.

— Мы еще доберемся до тебя, Лам!

Вежливые посетители смущенно оглядывались по сторонам. Стивен покраснел и сделал вид, что он ни при чем. Дэйви крепко держался за его руку — так крепко, точно решил не отпускать ее до конца жизни.

10


Эйвери пребывал в изумлении. В письме не говорилось ровным счетом ничего! Автор не просил, не умолял, не предлагал своей помощи в слушаниях по делу — первое из которых уже состоялось и привело к переводу Эйвери из Хевитри в Лонгмур, тюрьму более низкой категории.

Он перечитал письмо и почувствовал, как им овладевает злоба. Его собственное письмо было небрежным и загадочным: он потратил несколько дней, чтобы добиться этого тона — равнодушного, в угоду цензорам, и все же достаточно провокационного, чтобы подтолкнуть умного и решительного оппонента к ответу. Восемнадцать лет Эйвери никто не писал, и даже себе он до конца не признавался в том, насколько взволновало его это письмо. Не просто письмо — письмо на интересующую его тему. Письмо от кого-то, так или иначе связанного с семьей жертвы.

Первое письмо C.Л. открыло для Эйвери ящик Пандоры, полный воспоминаний и ощущений. Он начал с Б.П. и изучил объект со всех сторон. Немало дней Эйвери посвятил Б.П. — и в эти дни уже не находился на иждивении Ее Величества, он снова принадлежал себе. И прошитый синими венами нос офицера Финлея, и какая-то дрянь в бумажном пакетике, принесенная к гамбургеру вместо горчицы, — все ему стало безразлично. Он снова был свободен.

Он снова вернулся к началу, и вспомнил по очереди и в деталях всех убитых, и растянул удовольствие на целый месяц.

А теперь вдруг это письмо.

C.Л. обещал стать серьезным корреспондентом, но только зря раздразнил Эйвери. Как женщина! Как ребенок! C.Л. — наверняка женщина! И как она посмела вступить с ним в переписку, а потом прислать ему никчемную писульку? Да пусть она катится к черту!

Эйвери собрался разорвать листок формата А5 в клочки — но тут заметил что-то на обороте листа.

Эйвери нахмурился и поднес лист бумаги к свету — надпись пропала. Он вертел бумагу до тех пор, пока не увидел. У него остановилось сердце.

Эйвери забарабанил в дверь и потребовал принести ему карандаш.

Бумага, на которой писал C.Л., была отменного качества. Не просто хорошего, а отменного — плотная, чуть шероховатая мелованная бумага. Эйвери занимался рисованием в школьные годы, поэтому предположил, что это бумага для акварели.

Эйвери долго и осторожно штриховал обратную сторону листка тупым карандашом, который ему под расписку сунули в смотровое отверстие.

C.Л. (о котором Эйвери снова начал думать в мужском роде за столь удачную выдумку) продавил на листке неровную, но довольно уверенную линию, образующую нечто вроде петли. Внутри петли стояли инициалы Л.Д., в ней же, чуть пониже, — инициалы С.Л.

И между ними — знак вопроса.



Эйвери едва не расхохотался. Это сообщение понял бы и ребенок. Петлей и четырьмя буквами, имевшими значение для одного только Эйвери, С.Л. обозначил очертания Эксмура. Он показал, что знает, где зарыт Люк Дьюберри, показал, где пытался копать сам, и спрашивал снова: где Билли Питерс?

Эйвери радостно ухмылялся. Переписка обещала быть интересной.

11

В молодости все хорошее заканчивалось слишком быстро. Все умирали слишком легко и слишком поспешно. Птицы, которых Эйвери заманивал в клетку на семечки, сдавались без боя. Белая мышь приятеля доверчиво и покорно дожидалась, пока он размозжит ей голову. Ленни, толстый бабушкин кот, пытался, правда, сопротивляться, но, погруженный с головой в сверкающую чистотой ванну, вскоре перестал дергаться.

Во всем этом не было вызова. Никто из них не умолял его, не пытался лгать или запугивать. Ленни, признаться, исцарапал его, но этого можно было избежать. Следующий кот, черно-белый Бибс, подрал лишь украденные с распродажи мотоциклетные перчатки.

Эйвери с детства читал газетные репортажи о детях, похищенных из машин или с детской площадки и найденных задушенными несколько часов спустя. Это казалось ему глупым расточительством. Уж если кто-то пошел на огромный риск, связанный с добычей заветного трофея, так зачем убивать жертву почти сразу после похищения? Эйвери не видел в том никакого смысла.

В тринадцать лет он запер мальчишку помладше в заброшенном угольном бункере и продержал там почти целый день — опасаясь применить к нему физическое воздействие, но наслаждаясь властью. Восьмилетний Тимоти Рид сначала смеялся, потом недоумевал, потом требовал, потом угрожал рассказать родителям, угрожал убить Эйвери и, наконец, присмирел. Он перешел к уговорам — лести, обещаниям, мольбам, слезам. Эйвери щекотали нервы и собственное терпение, и крики Тимоти. Он выпустил его незадолго до сумерек и сказал, что это было испытание и Тимоти его выдержал. Отныне они с Тимоти — тайные друзья. Трясясь от страха, Тимоти согласился быть тайным другом и никому не рассказывать.

Он и впрямь собирался сдержать обещание.

Спустя две недели Тимоти начал осторожно отвечать на дружеское «Привет!». Он не смог устоять перед пластмассовым роботом и краденными из магазина сластями. Когда Эйвери издевался над тощим девятилетним забиякой, а потом заставил того просить прощения, Тимоти стоял и наблюдал. Забияка рассказал об этом на детской площадке, и Тимоти с тех пор благоговел перед старшим другом и защитником.

Поскольку Тимоти смотрел на него, как на героя, Эйвери решил, что настал час попросить Тимоти о некой услуге, которую могут оказать лишь очень близкие и очень тайные друзья.

Эйвери использовал Тимоти для своих утех до тех пор, пока изменения в поведении и упавшая школьная успеваемость не вызвали подозрений родителей, а вскоре и полиции. И тогда Арнольд сделал свой первый вывод: животные хороши тем, что не умеют говорить.

В возрасте четырнадцати лет Эйвери отправили в колонию для несовершеннолетних, где он еженощно — а иногда и днем — в течение трех месяцев уяснял тот факт, что настоящая половая мощь заключается не в полюбовном соглашении, а в том, чтобы прийти и взять. То, что он в большинстве случаев оказывался потерпевшим, лишь укрепило в нем эту уверенность. Это был второй важный вывод.

Он вернулся домой, но прежним уже никогда не стал.

Пола Баррета, внешне удивительно похожего на Тимоти, Эйвери убил только через семь лет — но ожидание того стоило. Пол оставался жив в течение шестнадцати часов, потом Эйвери закопал его неподалеку от Данкери-Бикон. Эйвери никто не заподозрил. Никто не задавал ему вопросов, никто не бросил на него подозрительного взгляда, пока он разъезжал на своем фургоне по графствам, расположенным к юго-западу от Лондона, читал местные газеты, звонил в местные дома, разговаривал с местными детьми.

И никто никогда не нашел тела, а ведь оно было так близко! Рядом с домом мальчишки в Уэствард-Хоу.

Эйвери убедился, что закапывать тела в Данкери-Бикон очень удобно и безопасно.

И воспользовался полученным знанием сполна.

12

Насквозь пропитанный дождем вереск сочился каплями.

Стивен выкопал две ямы, съел бутерброд с сыром, выкопал еще одну.

После истории с овечьей челюстью Стивен охладел к копанию. Волнение и последовавший за ним сокрушительный провал вдруг явили ему всю безнадежность затеи. От этого и дрожь в локтях казалась ощутимее, и боль в пояснице острее, и заноза, впившаяся в ладонь, саднила сильней.

Из-за мучительного недовольства собой Стивен отдалился от Льюиса и то и дело рычал на Дэйви. Даже на плато, раньше не оставлявшем ничего, кроме притупляющей все мысли усталости, Стивен не мог избавиться от раздражения, хотя злиться здесь было не на кого, кроме лопаты, себя самого и бесконечных торфяников под ногами.

От Эйвери не было никаких вестей. Прошло уже две недели с тех пор, как Стивен отправил ему письмо с рисунком на обратной стороне. Неужели задумка оказалась слишком хитроумной? Смог ли убийца разобрать ничего не значащие буквы и свести их воедино? Догадался ли, что они означают? Самому Стивену казалось — насколько он мог поставить себя на место убийцы, — что ему удалось заинтересовать Эйвери и теперь есть смысл ожидать ответа. Но может, тот просто не сумел расшифровать послание? Или не захотел? Не захотел играть больше в эти кошки-мышки. Дни шли, ответа из Лонгмура все не было, тоскливое предчувствие неудачи становилось все сильнее. Стивен с радостью поделился бы своими переживаниями с Льюисом, но что-то его удерживало. Чувство, что все равно никто не поймет и разговор обернется неловкостью.

Он и так едва не заработал себе неприятности, поджидая каждый день почту. Почтальон приходил рано, около семи, и Стивен стал заводить будильник на без четверти, чтобы к тому моменту, как Фрэнк Тайткет появится на дорожке, успеть выскочить на крыльцо. Не хватало еще матери или бабушке увидеть письмо. Стивен никогда раньше не получал не то что писем, даже открыток на Рождество, так что вопросов не избежать. Но караулить на крыльце, переступая с ноги на ногу от холода, — это было еще полбеды. Гораздо хуже то, что письмо все не приходило.

Он начал было новую яму — копнул, но потом отбросил лопату и печально опустился на землю рядом с ней. Дешевые штаны тут же промокли. Земля вцепилась ледяной хваткой, мокрый вереск облепил точно саваном. Стивен вспотел, пока копал, и теперь его затрясло от холода.

Морской туман, пахнущий прелыми водорослями, тихо и незаметно затягивал. Стивена отпугивал этот безликий простор. Он снова вспомнил про космос. Микроатом микромолекулы микроорганизма внутри микропятнышка в пустоте — вот он кто. Только что он стоял на ногах, был горячим и сильным, — и вот он лишь физическое тело. Эйвери прав: ничто ничего не значит.

От напряжения на глазах выступили слезы, и Стивен вдруг заплакал. Постепенно к глазам подключилось все тело, и он уже кричал и всхлипывал, как брошенный на вереске младенец, грудная клетка сотрясалась, мышцы живота напряглись, побелевшие от холода руки сжались в кулаки, но некрепко и безнадежно.

Несколько минут он корчился на мокрой земле, не понимая, что это за чувство и откуда оно взялось. В голове билась лишь одна смутная и какая-то отстраненная мысль: а не сошел ли он с ума?

Всхлипы постепенно затихли, слезы иссякли, морось, беззвучно струящаяся из белесой пустоты неба, охладила глаза. Стивен поморгал и почувствовал, что не способен ни на какие усилия. Свинцовая усталость, наполнившая сердце, разливалась по всем органам, прижимала к земле, и телу не оставалось ничего, кроме как лежать в ожидании дальнейших указаний.

Но сознание мало-помалу возвращалось. Сначала Стивену стало очень жалко себя. Ему вдруг захотелось, чтобы мать нашла его, завернула в белое махровое полотенце, отнесла домой и накормила тушеной говядиной и шоколадным пудингом. Стивен подавил очередной всхлип, осознав, что этого никогда не произойдет, — не только сейчас, вообще никогда. По тому, как болезненно сжалось сердце, он вдруг понял, что в его жизни вообще ничего такого не было. Ни махровых полотенец, ни тушеной говядины, ни обнимающих, защищающих материнских рук. Он помнил, как мать стаскивала с его ног мокрые носки, ругалась, что бельевая корзина опять полна, грубо вытирала ему волосы разномастными, истончившимися от времени полотенцами, которые сколько ни вывешивай на ночь, к утру все равно влажные. Он вспомнил испачканный коврик на красноватом пятне плесени, появлявшемся зимой в ванной, точно внешний мир постепенно прокрадывался внутрь дома, наполняя его холодом и ужасом. Дэйви, впервые увидев плесень, заплакал и описался. Потом, правда, он привык к ней — как и остальные домочадцы. Иногда плесень даже становилась объектом шуток. Но чаще, когда Стивен возвращался от Льюиса, из его безукоризненно чистого дома, запах плесени с порога бил в нос. Стивен не чувствовал его сам, но по свежему аромату стирального порошка, исходившему от одноклассников, догадывался, что носит на себе этот запах, точно желтую звезду на рукаве.

Он никогда не ощущал такой свежести — ни когда возвращался с плато, весь в грязи, ни когда вылезал из совместной с Дэйви ванны, ни когда выбирался из их общей постели, ни когда натягивал вчерашнюю школьную рубашку.

Что же с ним стало? Стивен силился понять. Когда это произошло с ним? Как? Когда-то, в какой-то момент маленький мальчик, которым он был, исчез и его место занял другой. Новый Стивен не смотрел «Матч дня», не стоял в очереди за обрезками бисквитов в «Голубом дельфине», не жаждал заполучить наклейку со Стивеном Джеррардом. Новый Стивен до сумерек торчал на плато, возился в грязи, жевал бутерброды с черствым хлебом, ржавой лопатой ковырял землю в поисках мертвеца.

Три года это было его жизнью. Три года! Он будто впервые осознал это. Мысль о столь бездарно проведенном времени поразила Стивена, будто эти три года еще предстояли ему. Что с ним произошло?

За жалостью к себе пришла злость — яростная, похожая на удар. Стивен даже выбросил вперед кулак, точно пытаясь отразить ее. Злость ослепляла. Стивен упал на колени, вырывая клочья травы и вереска, царапая землю, колотя кулаками по мокрому торфу. Он бил, лупил, дубасил, осыпаемый летящими с вереска каплями. Вой, рвущийся из горла, прерывался короткими редкими вдохами лишь для того, чтобы набрать воздуха и дальше атаковать мироздание.

Снова придя в сознание, Стивен обнаружил, что стоит на коленях, упершись лбом в землю. В кулаках, во рту клочья травы, точно он вгрызался в плато.

Он медленно сел и посмотрел на последствия своей истерики. Несколько пучков вырванной травы и вереска, пара ямок, быстро заполняющихся водой. Ничто. Меньше чем ничто. Пасущийся пони, прилегший вздремнуть олененок, присевшая по нужде овца оставили бы более заметный след, чем Стивен со всей его яростью.

Он встал, пошатываясь, на фоне белого неба. Лопата валялась там же, где он и бросил ее целую вечность назад, рядом с ней — коробка из-под бутербродов и карта, артефакты из другого мира, ничего не значащие здесь, на краю тумана.

Он повернулся, не понимая, где находится. Десять футов в любую сторону — сплошная белесая мгла. Остатки нормального мальчишеского разума запрещали слепо бросаться в кружащуюся пустоту. Ему уже случалось оказаться на плато в лапах тумана. Туман мог подкрасться в солнечный день на фоне безоблачного неба. Два года назад он просидел у свежевыкопанной могилы несколько часов, пока лето не взяло верх и он не смог найти дорогу.

Это воспоминание вернуло Стивена к реальности, и он не двинулся с места.

Было холодно — но не слишком. Было мокро — но Стивен видал и похуже. Он даже еще не успел проголодаться. Он цел и невредим, и останется таким, если только не бросаться в туман сломя голову.

Стивен взглянул на лопату. В ней было что-то родное. Не то чтобы он вдруг проникся к ней какой-то невероятной любовью. Просто что-то родное.

Снова полил дождь. Стивен раскрыл коробку из-под бутербродов и надел на голову. Капли, беззвучно падавшие на вересковую подушку, застучали по коробке барабанной дробью.

Стоять просто так было холодно. Стивен неохотно нагнулся и подобрал лопату. Нашел место, где был снят дерн, и вкопался в землю снова — сперва вполсилы, со вторым ударом сильнее, на четвертом войдя в свой обычный ритм.

На половине ямы Стивен понял, что готов копать и дальше, хотя уже и согрелся.

Копание придавало жизни смысл. Маленький, жалкий смысл, не суливший ничего, кроме как постепенно сойти на нет.

Но смысл — это уже что-то.

Тонкий противный голосок где-то внутри настаивал на том, что и эта малость ничего не значит.

Но какой-то новый, более сильный голос зазвучал вдруг в Стивене. Он не давал ответов, пробуждал лишь вопросы, но благодаря ему Стивен продолжал копать и после того, как невидимое солнце скрылось за невидимым горизонтом.

Если все это ничего не значит — тогда почему оно так значимо для него?

13

— Стивен! Завтракать!

— Иду!

Стивен дрожащими руками открывал письмо от серийного убийцы.



Стивен перевернул листок и поднес его к свету. Ничего. Бумага тонкая, дешевая — на такой не выдавишь никаких тайных знаков. Стивен специально включил свет в туалете, но продолжения на обороте не нашел.

Но если Эйвери не собирается ему помогать, зачем тогда вообще ответил? Что еще было странно: в строчках то и дело ни с того ни с сего попадались заглавные буквы.

— Стивен!

— Сейчас!

Из газет Стивен знал, что маньяки любят играть в игры — и со своими жертвами, и с полицией. Маньяки любят повыпендриваться. На этом они обычно и попадаются. Если попадаются.

Может, Эйвери просто понравилось получать письма и он хочет, чтобы Стивен продолжал?

В таком случае ему стоило бы приложить побольше усилий!

Стивен не мог понять, насмехается ли Эйвери по поводу «прекрасного письма». Нет, Стивен вовсе не считал свое послание жемчужиной эпистолярного жанра, но ведь если Эйвери разгадал шифр, то вполне мог назвать задумку прекрасной. А что значит фраза про время и пространство? Эйвери недоволен тем, что Стивен задает вопрос про местонахождение Билли только сейчас? Тогда, выходит, убийца разгадал шифр. Почему он не ответил так же — с помощью карты?

Дверь в туалет распахнулась, Стивен подскочил.

Летти, с раскрасневшимся от бега по лестнице лицом, предстала перед ним.

— Какого черта ты тут застрял?

— Ма! Ничего, что я в туалете?

— Да? Ничего, что ты в брюках? Десять минут докричаться не могу!

И тут она заметила письмо.

— А это что?

Стивен покраснел и свернул листок.

— Ничего. — Но, взглянув на мать, Стивен понял, что она этого так не оставит. — Просто так, письмо.

— От кого?

Стивен съежился.

— Дай-ка сюда. — Она протянула руку.

Стивен не двинулся. Тогда мать сама наклонилась и взяла письмо, и что он мог поделать?

Летти молчала гораздо больше времени, чем требовалось для прочтения, и Стивен нерешительно взглянул на нее. Летти смотрела на письмо так, точно в нем содержалось секретное указание на то, как ей поступить. Она повертела листок, и Стивен возблагодарил небеса за то, что Эйвери не пририсовал на обороте карту.

Спустя, как Стивену показалось, вечность Летти вдруг протянула ему письмо:

— Пойдем-ка вниз.

Совершенно оглушенный, Стивен спустился следом за матерью в кухню. На столе стояла миска хлопьев, уже размокших в молоке.

Бабушка вопросительно взглянула на дочь и внука, сложив на груди руки.

— И где ж он был?

— В туалете.

Бабушка фыркнула, всем своим видом демонстрируя, что знает, чем занимаются в его возрасте в туалете, и сколь мало это имеет общего с поведением достойных людей. От одной мысли Стивен покраснел, и бабушка фыркнула снова — ее подозрения подтверждались.

— Ладно, мам, оставь его в покое.

Стивен был так изумлен, что прикусил язык, сунув в рот ложку хлопьев. Дэйви отвлекся было от своих хлопьев, но тут же уткнулся в тарелку: взгляд бабушки не сулил ничего доброго.

Завтрак прошел в тишине. Стивен вымыл за собой миску и ложку и отправился в школу с письмом от маньяка-убийцы в рюкзаке.


Капюшонники поймали его у школьных ворот. Возникли из ниоткуда, заломили руки за спину и ткнули в затылок так, что Стивен чуть не упал. В довершение унижения краем уха он услышал, как Шанталь Кокс крикнула: «Отстаньте от него».

— Давай деньги на обед.

— У меня нет денег. Я беру бутерброды.

— Че, салага?

Один из капюшонников потянул его за волосы, чтобы лучше слышать, другой обыскал не хуже, чем выпускник полицейской академии.

— У меня бутерброды.

За волосы дернули сильнее. Стивен стиснул зубы. Почувствовал, как расстегивают рюкзак, и, пока в нем рылись, едва не потерял равновесие. Он ощущал себя антилопой, спину которой терзают дикие собаки. Книжки, тетрадки, ручки, посыпавшиеся к его ногам, — все это было частью его.

Неожиданно перед носом оказалась раскрытая коробка с завтраком. От запаха тунца у Стивена задрожали веки.

— Что, даже пирожного нет?

Стивен промолчал.

— Кушать хочешь, маменькин сынок?

— Нет.

— Хочет, хочет.

Грязная рука развернула бутерброд и втолкнула в рот Стивену. Он пробовал уворачиваться и не разжимать губ, но от резкой боли в ноге вскрикнул, и бутерброд заполнил рот, точно пахнущая рыбой губка, огромная, мешающая дышать.

Стивен закашлялся.

— Ах ты, ублюдок!

Хозяин испачканной руки принялся под хохот приятелей стирать со своей физиономии выплюнутый хлеб.

— Че ржете?

Капюшонник ткнул коробку Стивену в лицо, яблоко попало в глаз, второй бутерброд с тунцом — в нос, пластмассовый край больно ударил по губе.

Но в тот же миг коробка упала на землю, а капюшонники исчезли, смешавшись с толпой школьников в черных и красных форменных свитерах. К Стивену направлялась учительница.

— Что случилось?

Соленая струйка крови текла из разбитого носа.

— Ничего, мисс.

Миссис О'Лири вгляделась в мальчишеское лицо. Вроде бы один из ее учеников, но даже под страхом смерти она не смогла бы вспомнить его имени. Вид у мальчишки был крайне идиотский: на красной физиономии багровый отпечаток от пластиковой коробки, кусок бутерброда прилип ко лбу, щеки перепачканы маслом, под глазом наливается синяк, и вдобавок ко всему жуткий запах рыбы. Ах да, запах! Это тот самый мальчишка, от которого вечно пахнет плесенью. Первоначальное сочувствие сменилось легким отвращением. Рыба и плесень. Миссис О'Лири оставила церемонии.

— А ну-ка, собирай вещи, Саймон. Звонок уже прозвенел.

— Да, мисс.

Она не узнала его. Это задело Стивена за живое.

Это же он — мальчик, который писал письма, похожие на настоящие! «Моя бабушка подавилась филе и умерла!», «Большое спасибо за „Нинтендо“, это был прекрасный подарок», «Поздравьте меня, я стал лучшим футболистом школы!»

А что, если сказать миссис О'Лири, что он переписывается с серийным убийцей, чтобы найти тело своего дяди? Может, тогда она его вспомнит? Но Стивен вовремя прикусил язык. Да уж, тогда она точно запомнит его навсегда — как выдающегося вруна. Или, того хуже, как-нибудь помешает переписке. Нет, это не выход.

— Поторопись. Звонок уже был.

— Да, мисс.

Она нетерпеливо нависала над ним, пока он подбирал с мокрого бетона тетрадки и книжки. Стивен был только рад, что бутерброды безнадежно раскрошились, хотя бы их не подбирать. Яблоко, отпечатавшееся на лице синяком, тоже осталось гнить возле водостока.

Две минуты ушло на то, чтобы найти закатившуюся под машину крышку от коробки. Когда Стивен встал с перепачканных коленей и выпрямился, в руках у миссис О'Лири было письмо от Эйвери. Он похолодел.

— «За прекрасное письмо я благодарю искренне!»

Стивен молчал. Что еще ему оставалось? Он смотрел на нее, пока она, слегка хмурясь, изучала мокрый листок с нацарапанными каракулями.

Цилиндры в учительском мозгу медленно, как на проржавевшем цифровом замке, соединились, и миссис О'Лири наконец вспомнила. Она взглянула на Стивена. У того сердце ушло в пятки.

— Выходит, ты и в свободное от уроков время пишешь прекрасные письма?

На долю секунды Стивену показалось, что он ослышался. Но он не ослышался. Щеки обдало жаром, вырвавшимся откуда-то из-под воротника.

— Да, мисс.

Миссис О'Лири улыбнулась, довольная тем, что смогла проявить интерес и участие к ученику. В такие моменты ей всегда казалось, что она не зря пошла работать в школу. Она протянула Стивену письмо, и тот осторожно взял листок.

— Ну, беги, Саймон.

— Да, мисс.

И Стивен побежал.


География.

Стивен рисовал контурную карту Южной Америки. Он перевел ее в тетрадь и начал заполнять полезными ископаемыми. Золото. Алмазы. Платина. Какие невиданные богатства. Стивен хмыкнул, подумав о том, какие ископаемые добывают в его стране. Олово, глинозем да каменный уголь — вот ради чего тревожат землю на крошечном гористом мысу под названием Англия.

Олово, глинозем, уголь — да еще тела. Тела, погребенные в пустых породах, в грунте, в торфе. Тела мирно усопших и безжалостно убитых, тела пиктов, кельтов, саксов, роялистов и «круглоголовых», преданных мечу на мягкой английской траве. По мере того как угледобывающая промышленность постепенно сходила на нет, гробокопатели вступали в свои права. Кости саксонских крестьян, аккуратно извлеченные из земли, демонстрировались теперь по телевизору в лучшее эфирное время. Какое грубое пробуждение после веков заслуженного отдыха!

Тела здесь являлись природными богатствами в той же мере, что в Африке — золото. Павшая империя, поблекшая, съежившаяся до крошечной розовой точки, открывала себя в прошлом — точно одинокий старик, что набирает номера абонентов из ветхой записной книжки и обращается мыслью от недалекого будущего к давнему, забытому ушедшему.

Вся Англия зиждилась на этих телах — победителей и побежденных. Стивен ощущал эти тела под фундаментом, под школьным зданием, под классной комнатой, под ножками стульев, под резиновыми подошвами собственных кед.

Столько тел, а ему нужно всего лишь одно. Разве он многого просит?

Аккуратно разрисовывая карту, Стивен думал о том, какое количество костей оказалось в земле благодаря серийным убийцам. Те бедренные кости и проломленные черепа, которые показывают по Четвертому каналу, — не связаны ли они с двухтысячелетней давности преступлением? Саксонский мальчишка, девочка, жившая в эпоху Тюдоров, — вдруг они стали жертвой убийцы? Сумеют ли археологи спустя сотни лет связать воедино шесть, восемь, десять убийств и сказать с точностью, что все эти люди погибли от одной руки?

Арнольд Эйвери осужден за шесть убийств. Плюс дядя Билли. Плюс… Кто знает, сколько еще?

Сколько еще похоронено в наспех выкопанных могилах? Сколько, если считать за всю историю? Их кости лежали под ногами, когда он возвращался из школы, их пустые глазницы смотрели на него, когда он лазил по старым шахтам в Брендон-Хиллс… Стивен вздрогнул и сдвинул карту, которую обводил. И когда он стал снова соединять Йоханнесбург с Йоханнесбургом…

— Ох!

В классе захихикали, а мистер Джеймс поднял голову от своих бумаг:

— Хотел что-то сказать, Стивен?

Но Стивен с трудом мог перевести дыхание, не говоря уж о том, чтобы ответить.


И без того ломаная линия вышла еще кривее — у Стивена дрожали руки, пока он обводил ее, все тело сковало волнение и страх.

Он отшвырнул атлас автодорог с такой силой, что тот слетел с кухонного стола и разломился в корешке, приземлившись на пол. Стивен этого даже не заметил. В последний раз он брал в руки этот атлас, когда переводил для Эйвери контур Эксмура на акварельную бумагу. Теперь он перевел границы плато на кальку, обозначив там же и Шипкотт.

В гостиной работал телевизор, но Стивен все равно бросил осторожный взгляд на коридор, прежде чем развернуть письмо и разложить его на столе. Он положил кальку поверх письма — так, чтобы CЛ из «веСеЛых» попали на точку, обозначавшую Шипкотт. Сердце заколотилось где-то в ушах. ЯГ из «Я блаГодарю» и ТД из «время и пространство не жДут» оказались на северо-востоке от Шипкотта по направлению к Данкери-Бикон.

Эйвери указывал ему на могилы Ясмин Грегори и Тоби Данстана.

Шифр был разгадан.

14

Летти Лам наводила порядок в чужом доме и думала о старшем сыне — впервые за долгое время.

Нет, конечно же, она думала о нем каждый день: вовремя ли он проснулся? сделал ли уроки? куда подевался его галстук? Но с тех пор, как она думала о нем по-настоящему, — в этом Летти должна была, хотя и со стыдом, себе признаться — прошли дни, недели, пожалуй, даже месяцы.

Даже и сейчас, думая о Стивене, Летти поймала себя на том, что ей хочется поскорей подавить эти мысли. Она не умела думать о Стивене в отрыве от Дэйви, а думая о Дэйви, испытывала чувство вины за то, что тот был ее любимчиком, а вместе с чувством вины неотрывно шли мысли о матери — Бедной Миссис Питерс, любившей сына Билли больше, чем дочь.

Это была протоптанная тропинка, туннель, сводящий воедино людей и время: думая о Стивене, Летти начинала думать о Билли. Она так натренировалась делать это, что Стивен и Билли стали практически одним лицом. Билли и Стивен. То, что Стивен был так близок по возрасту к Билли, усугубляло ситуацию. Да, она любила Стивена, но ей все время приходилось напоминать себе об этом, настолько чувство вины и обида, связанные с Билли, были неразрывны для нее и с ее собственным сыном.

Летти оттирала след от стакана с поверхности стола, охая и причитая, точно пострадавшее красное дерево принадлежало ей лично.

Ну в чем она виновата, по большому счету? Любимчики бывают у всех. Это естественно, разве нет? А Дэйви — его кто хочешь полюбит, он такой славный и веселый, и всегда выдает что-нибудь смешное, и даже сам не понимает, что сказал. Почему ей должно быть стыдно? Что она может поделать? Стивен с его нелюдимостью, с этой вечной морщинкой на гладком лбу явно проигрывал Дэйви. Вечно у него какой-то озабоченный вид. Какие у него заботы?

Летти почувствовала знакомый прилив негодования. Маленький паршивец выглядит так, точно носит на своих плечах все горести мира! Будто это он, а не она тащит на себе всю семью и драит чужие полы, чтобы он, Стивен, мог покупать обрезки бисквита в «Голубом дельфине». Будто это он воспитывает в одиночку двоих сыновей. Боже мой, да он просто баловень судьбы!

След от стакана не оттирался. Вот ведь люди, чем больше у них есть, тем меньше они это ценят. Летти прошла в кухню и открыла кладовку. Кладовка была набита немыслимо экзотической едой, просто за гранью разумения. Все из «Маркса и Спенсера». В некоторых образцах Летти просто отказывалась признавать еду, настолько содержимое кладовой Харрисонов не вязалось в ее голове с дешевым и однообразным ассортиментом ее собственного стола.

Кушай что хочешь, повторяла миссис Харрисон. Нет, она, конечно же, не имела в виду грибные тарталетки или цыпленка в сметане с молодой кукурузой и зеленым горошком. Это относилось к закускам и сладкому, хранившимся в специальном «детском буфете». Летти подолгу разглядывала содержимое буфета, но никогда не решалась развернуть шоколадное печенье в подарочной упаковке или повредить фольгу на старом чеддере и пакете с острыми пирожками. Вместо этого она брала печенье с ванильным кремом и ела его над раковиной, чтобы не оставлять крошек.

Накануне она видела в кладовой орехи — несколько банок с бразильскими и грецкими орехами, макадамией и миндалем. Бразильские были такого качества, что не нашлось ни одного сломанного, поэтому пришлось разрезать целый.

Она потерла след от стакана долькой ореха, пятно поблекло.

Стивен получил письмо. Именно из-за этого она начала о нем думать. Летти почувствовала укол стыда за то, что так бесцеремонно прочитала письмо, — при том, что оно было столь очевидно частным. Но черт возьми, она пятнадцать минут не могла докричаться до мальчишки! У него что, ушей нет? Да есть у него уши, с вечно красными мочками и торчат в стороны под странным углом. Не то что аккуратные бархатные ушки Дэйви.

Письмо было любопытное. Ей очень хотелось спросить, от кого, но она в последний момент сдержалась. Вспомнилось вдруг: двенадцать лет, Нейл Уинстон пишет ей на обороте тетрадки по английскому: «У тебя красивые волосы». Это заставило ее прикусить язык.

Стивен казался слишком юным и слишком неприкаянным — слишком несчастным, черт возьми! — чтобы встречаться с девочками. Но очевидно, что первое письмо он написал сам. «За прекрасное письмо я благодарю искренне». Интересно, что считается «прекрасным письмом» в эпоху эсэмэсок? Длина более двух строчек? Отсутствие орфографических ошибок? Уверения в вечной любви?

Летти не порадовалась за Стивена, скорее забеспокоилась. Сколько пройдет времени, прежде чем мать какой-нибудь четырнадцатилетней шлюшки возникнет на пороге, требуя провести тест на установление отцовства? И вот они с мамашей малолетней шлюшки по очереди нянчат младенца, в то время как шлюшка безуспешно пытается сдать выпускные экзамены. Стать бабушкой в тридцать четыре года. От внезапной дурноты Летти пошатнулась и ухватилась за кухонный стол. Она чувствовала, что некий беспощадный водоворот несет ее к смерти, а она и пожить-то толком не успела.

Когда же наступит ее очередь? Как смеет этот поросенок ломать ей жизнь? Снова ломать ей жизнь.

Чувство вины и жалости к себе нахлынули одновременно.

Глаза жгло, и Летти быстро-быстро заморгала, чтобы слезы не испортили макияж. Ей нужно успеть еще в два дома, нельзя появляться там растрепой и портить день ни в чем не повинным людям.

Она вдохнула поглубже и подождала, пока уляжется это сумасшедшее кружение внутри.

Обнаружив, что до сих пор держит в руке две оставшиеся дольки бразильского ореха, Летти плюнула на приличия и съела обе.

15

C.Л. начал проявлять нетерпение. Эйвери, лежа на бугристой койке, по десять раз за ночь вонзавшей острые выступающие пружины ему в бока, лениво ухмыльнулся и снова поднес к глазам письмо.

Письмо было исполнено дзенской простоты:



C.Л. твердо знал, чего хочет. Это забавляло Эйвери и вдобавок предоставляло дополнительную информацию. C.Л. думал, что очень хитро скрыл, кто он такой, — но при этом то и дело прокалывался, позволяя Эйвери узнавать о себе все больше.

Эйвери уже понял, что С.Л. никогда не сидел в тюрьме. Потому что если бы он там посидел, то знал бы, что время в тюрьме течет очень-очень медленно. Медленные дни, еще более медленные ночи. От завтрака до ланча — целая эпоха. От ланча до ужина — века. От того момента, как выключат свет, до прихода сна — бесконечность. Так что шесть-семь недель, минувшие с первого письма и так измучившие С.Л., для Эйвери ничего не значили. Для Эйвери чем дольше будет тянуться эта головоломная переписка — тем больше удовольствия.

Эйвери был удивлен и даже немножко разочарован такой слабостью. Он привык думать об С.Л. как об интеллектуально равном, но теперь тот явил огромное отставание. Так очевидно выказать свое нетерпение мог лишь человек, не задумывающийся о последствиях.

Эйвери с болью вспомнил тот день, когда сидел на детской площадке, ожидая Мэйсона Дингла. Если бы только он тогда проявил терпение. Если бы второй молокосос не появился на площадке и не полез на качели неподалеку. Если бы он смог сдержаться…

Эти мысли о Мэйсоне Дингле оспинами въелись в Эйвери, ониявлялись незваными-непрошеными пару раз в неделю и всякий раз заставляли его чувствовать себя жалким идиотом.

С тех пор он изменился. Заключенный в эту железобетонную могилу, он познал цену терпению. Спокойные и вежливые беседы с Финлеем были возможны лишь благодаря крайней степени терпения. Час стоять в очереди за едой, чтобы какая-то человекообразная обезьяна швырнула тебе горелые крошки от лазаньи со дна противня, — это также требовало терпения и самоконтроля.

Но теперь было слишком поздно. Горше всего для Эйвери было то, что именно теперь, когда он в полной степени овладел искусством самоконтроля, ему совершенно негде его применить.

Это нетерпеливое, требовательное письмо доставило Эйвери больше удовольствия, чем все предыдущие осторожные послания. Оно обозначило слабину в оборонительной системе С.Л. Столь явно выраженное желание заставило Эйвери испытать то, чего он не испытывал уже очень долго. Власть над себе подобным.

16

Эйвери не отвечал, и Стивен ощущал его молчание почти физически. Временами у него начинало болеть ухо, временами першило в горле, временами ныло где-то внутри. И как ни засовывал он палец в ухо, как ни прочищал горло, ему никак не удавалось достичь той точки, откуда исходило желание разреветься от разочарования. Отсутствие письма было невыносимо, как зуд, и Стивен готов был броситься на землю и кататься, подобно блохастому псу, в тщетной попытке почесаться.

Это продолжалось больше четырех недель. На плато зацвел вереск.

Стивен был крепким мальчишкой, но за эти недели черты лица его заострились, под глазами залегли темные тени от бессонницы, вертикальная морщинка, столь неуместная на детском лбу, стала глубже.

Он перестал копать.

От этой мысли ему делалось нехорошо всякий раз, как он смотрел из окна ванной на возвышающееся за домами плато. Плато давило на него, оно звало, стояло над душой, осуждая его жалкие попытки, — и кляло его за их прекращение.

Но в переписке он подошел так близко к разгадке, что прежние бессистемные раскопки казались теперь просто смехотворными.

Он вступил в непосредственный контакт с человеком, знающим, где похоронен дядя Билли.

Этот человек согласился на правила, установленные для него Стивеном, и вступил в игру.

Из-за этого Стивен оставил другую игру — игру, в которой не было ни других игроков, ни правил, ни реальной возможности проиграть.

Признавать бессмысленность этой игры было очень горько, — пожалуй, такого шока Стивен за свою недолгую жизнь еще не испытывал. Он настолько ослаб и потерял интерес к жизни, что это заметила даже Летти.

— Не пойдешь сегодня к Льюису? — спросила она.

Стивен мрачно помотал головой, и она больше не спрашивала. Летти очень надеялась, что Стивен поссорился с Льюисом и расстроен из-за этого, а не из-за того, что его гипотетическая шлюшка все-таки залетела. «За прекрасное письмо я благодарю искренне». Эти слова кружили в мозгу Летти, о них невыносимо было вспоминать и невозможно забыть.

Пусть это будет Льюис. Пусть это будет что-нибудь еще. У нее нет сейчас времени и сил об этом думать.


Пока класс по очереди читал по странице из «Серебряного меча»,[8] Стивен хмуро смотрел на доску и размышлял о том, что будет, если Эйвери вообще не ответит. Сможет ли он тогда жить как раньше? Да, сможет — так он заставлял себя думать, но тут же вспыхивал от этой лжи. Правда заключалась в том, что он привык полагаться на Эйвери. На эту карту — на эту игру в кошки-мышки — он поставил все.

Всего лишь в какой-нибудь миллионный раз за его недолгую жизнь Стивену не хватало человека, которому он мог бы довериться. Не Льюиса, а кого-то мудрее и старше, кто указал бы ему, где он допустил ошибку, и посоветовал, как ее исправить.

Он молча упрекал себя, нерешительно употребляя худшее из известных ему ругательств — мудак. Он мудацкий идиот. Что-то в его последнем письме так разочаровало Эйвери, что тот забрал свой мяч и ушел домой, — а мяч, это Стивен с горечью вынужден был признать, действительно принадлежал Эйвери. И если он, Стивен, хочет продолжать игру, то он должен придумать, как снова подружиться с Эйвери, даже если не это его истинная цель. То самое упрямство, которое три года держало Стивена на плато, теперь всколыхнулось в нем, отказываясь дружить с убийцей дяди Билли.

Но подобно тому, как крыса выучивается правильному поведению под действием электрошока, так и упрямство вдруг отступило перед перспективой никогда не узнать. Шок был настолько сильным, что Стивен вздрогнул всем телом, громко и больно стукнулся запястьем о парту и моментально вернулся от своих мыслей обратно в класс.

— Лам, урод припадочный!

Засмеялись все, кроме миссис О'Лири. Та вяло сделала капюшоннику замечание; опасаясь, что выгнать его из класса все равно не удастся, она не стала даже пытаться. Вместо этого она велела ему читать следующую страницу, тот бросил на нее сердитый взгляд и принялся с трудом продираться сквозь текст.

Стивен перевел дух и вытер пот со лба. Он больше не мог справляться со всем этим в одиночку. Это было так же, как с овечьей челюстью. Он, казалось, увидел свет в конце туннеля, но без помощи Эйвери снова оказывался в темноте. И теперь это не были случайные и напрасные фантазии. На то, чтобы добиться результата, он потратил несколько месяцев. Стивен понимал, что второго такого шанса уже не выпадет. Или он сейчас прекратит поиски, придававшие его жизни смысл, или так и будет заниматься ими до посинения, пока не состарится, не станет как тот старик, что вечно роется в мусорных баках, только вместо выкраденной из супермаркета тележки у него будет ржавая лопата дяди Джуда.

Выхода нет. Это яснее ясного.

У него и раньше не наблюдалось особенных поводов гордиться собой, так что поступиться еще каплей гордости будет, конечно, неприятно, но не смертельно.

Он поступал в точности по дяде Джуду: понял, чего хочет, и определил единственный способ этого достичь.

Он уподобится Дэйви. Подружится с Франкенштейном.

17

Эйвери с удовольствием думал об этих скамейках, считая их своим билетом на волю.

С первого дня своего заключения он лелеял в мозгу одну-единственную цель — освободиться как можно скорее.

Жизнь перестала быть жизнью. Нескончаемые вопли читателей «Дэйли мейл», возмущенных освобождением преступников, услаждали Эйвери слух. Он понял, что жизнь перестала быть жизнью, как только его арестовали, и вновь напомнил себе об этом в Кардиффе. Несмотря на это, он был удивлен сосущим чувством страха, охватившим его перед тем, как судья произнес последнее слово.

Но, оказавшись в Хевитри, Эйвери дал себе слово стать образцовым заключенным — чтобы выйти на свободу раньше, чем лишится от старости волос и зубов. Чтобы успеть еще ухватить развлечений.

Каких угодно…

Образцовый заключенный — это заключенный, который стремится исправиться. Эйвери круглый год посещал всевозможные курсы, кружки и семинары. Он стал обладателем разнообразных дипломов, сдал углубленный выпускной экзамен по математике, по английскому, по искусству и по биологии, прошел нелепый курс по психиатрии и оказанию первой помощи.

Результат не заставил себя ждать. Два года назад комиссия по условно-досрочному освобождению одобрила его перевод из Хевитри — колонии строгого режима — в дартмурскую тюрьму Лонгмур. Это удивило даже самого Эйвери. Он, конечно, надеялся, что его очевидное стремление к новой жизни принесет желаемые плоды, но никогда не рассчитывал на это всерьез. Правду сказать, Эйвери был потрясен. На чьем-нибудь другом месте он просто возмутился бы таким поворотом дела. Конечно, перевод из тюрьмы строгого режима еще не означает освобождение по прошествии двадцати лет. Но начало обнадеживающее.

Лонгмур был санаторием по сравнению с Хевитри. Недавно покрашенное отделение, куда более дружелюбная охрана, даже курсов и кружков больше, так что Эйвери выучился еще и паяльному искусству.

Но чем он и впрямь удивил себя, так это открывшимся талантом к столярному ремеслу.

Эйвери обнаружил, что ему нравится возиться с деревом. Запах опилок, теплая шероховатая поверхность древесины, волшебное превращение доски в стол, стул, скамью. Больше всего он любил обстругивать и зачищать уже готовые изделия — эта работа не требовала умственных усилий, и он мог предаваться мыслям, одновременно приближая себя к оправданию, освобождению и нирване.

За два года Эйвери смастерил шесть скамеек. Первая — ничем не впечатляющая лавочка с двумя сиденьями, на стыках уродливо торчали шурупы. Шестая — очаровательная шестифутовая скамья на три сиденья с наклонными ножками и изогнутой спинкой, и ни следа крепежа.

Эйвери шкурил свою седьмую скамейку и уносился мыслью к Эксмуру.

Эйвери чувствовал его запах. Влажная почва, благоухающий вереск, слабый запах навоза.

Сначала он думал о Данкери-Бикон, центре притяжения всех его фантазий, потом перебрался на близлежащие холмы. Он смог бы найти отдельные могилы даже отсюда — не по смакующим подробности картинкам из газет, а по собственной памяти, — памяти, которая поддерживала его в заключении и обладала достаточной силой, чтобы питать ночные фантазии. От одного только воспоминания рот наполнился слюной, и Эйвери громко сглотнул.

Дартмур был совсем другим — неумолимо-твердым, серым от гранита, пробивавшегося сквозь тонкую кожу земли, чтобы тут же уткнуться в низкое небо.

Сама тюрьма была продолжением этих камней — серых, голых, уродливых.

В Дартмуре не рос вереск, только утесник да выщипанная овцами трава. Нет здесь и тихой красоты розоватого тумана.

Дартмур не был Эксмуром, и все же Эйвери с удовольствием понаблюдал бы за сменой времен года в тюремное окошко. Однако окно было загорожено по распоряжению тюремного психиатра доктора Ливера, предполагавшего, что даже визуальный контакт с плато пойдет вразрез с попытками очистить душу заключенного.

Слепая ненависть, которую Эйвери приберегал непосредственно для Ливера и офицера Финлея, вместе с желчью поднималась к горлу.

Как только Ливер не понимал, что это всего лишь Дартмур, не представляющий для Эйвери ничего, кроме мимолетного эстетического интереса? Тот факт, что Дартмур — тоже плато, казался мертвецки бледному, разменявшему шестой десяток Ливеру достаточным основанием для того, чтобы законопатить окно, оставив Эйвери страдать от депрессии даже в летние месяцы.

Однако ужас этой вилки Мортона[9] заключался в том, что Ливер был наполовину прав, а убедить доктора в ошибке относительно Дартмура Эйвери смог бы, разве что раскрыв, какое значение имеют для него любая мысль, любое мимолетное упоминание о другом плато — на северном побережье полуострова.

Если бы Ливер — или кто-то другой — догадался о том, что одно только слово «Эксмур» может вызывать у заключенного Эйвери многочасовую эрекцию, этот заключенный в мгновение ока лишился бы всех своих привилегий.

Эйвери не приходилось убивать взрослых, но он не сомневался, что мог бы убить доктора Ливера. Этот монстр удовлетворял свое самолюбие за счет пациентов, полностью находившихся в его власти. Эйвери не особенно владел искусством ставить себя на место другого, но столь знакомое наслаждение превосходством заметил в Ливере на первом же их совместном сеансе. Это было как смотреть на себя в зеркало.

Эйвери видел, что Ливер умен, и видел, что тот любит выставлять свой ум напоказ, особенно там, где имел на то все права. Любой его пациент, считающий себя умником, вынужден был как минимум признать, что сглупил достаточно, чтобы попасть за решетку.

Так что против этого Эйвери ничего не имел. Если у тебя есть какой-то талант, зачем его скрывать? Футболист должен играть в футбол, фокусник — показывать фокусы, умник — держать за дураков остальных. Вполне по Дарвину.

В присутствии Ливера Эйвери позволял себе проявить интеллектуальную общность, выделяясь на фоне домушников и трактирных буянов. Позволял себе быть достаточно умным, чтобы заинтересовать Ливера, — и никогда настолько, чтобы встревожить или хоть как-то задеть докторское эго.

Он обращался к Ливеру за советами и всегда следовал им, даже если для него они имели не самые приятные последствия. Так получилось и с окном. Когда Ливер предположил, что стоит загородить его, Эйвери подавил желание вцепиться зубами доктору в глотку, сжал губы и задумчиво кивнул, как бы изучая эту идею со всех возможных точек зрения, однако с самыми благими намерениями. Затем пожал плечами, как бы давая понять, что понимает необходимость решения.

Ливер усмехнулся и сделал пометку в блокноте, — пометку, еще на шаг приблизившую Эйвери к свободной жизни.

Скамейки были таким же шагом, только гораздо более приятным. А самым заманчивым были таблички.

Эйвери погладил сухими ладонями древесину и потянулся к блестящей металлической табличке с отверстиями под винты.

— Офицер, будьте добры отвертку?

Энди Ральф посмотрел на него с нескрываемым подозрением, точно Эйвери впадал в неистовство всякий раз, как отвертка попадала ему в руки, однако крестовую отвертку все же передал.

— Мистер Ральф, будьте добры обычную, плоскую.

Ральф забрал крестовую и подал обычную — с еще большим подозрением.

Эйвери не обратил на это внимания. Таких идиотов пруд пруди.

Он бросил взгляд на табличку и снова вспомнил сцену, во время которой испытал — впервые с тех пор, как попал за решетку, и до того, как появился С.Л., — максимальное упоение властью.

— Я слыхал, что ты делаешь скамейки, Арнольд.

— Да, доктор Ливер.

— И как тебе это занятие?

— Очень нравится, доктор. Приносит удовлетворение.

— Это хорошо. — Ливер глубокомысленно покивал, точно возросший коэффициент удовлетворения являлся лично его заслугой.

— Знаете ли, доктор, — начал было Эйвери, но тут же замолчал, нервно облизывая губы.

— Да, Арнольд? — заинтересовался доктор.

— Я тут подумал…

— О чем?

Эйвери поерзал на сиденье и похрустел пальцами — ни дать ни взять человек перед серьезным выбором. Ливер терпеливо выжидал. Спешить ему было некуда.

— Я тут подумал… — Эйвери снизил голос почти до шепота и продолжил сбивчиво, не отрывая взгляда от своих черных потертых башмаков, — может быть, можно поместить на мои скамейки таблички? Не на ту первую, уродливую, — на остальные. Красивые.

— Что за таблички?

Эйвери без всякой необходимости принялся чистить ногти.

— С именами.

Окончательно перейдя на шепот, Эйвери и не осмеливался даже взглянуть на Ливера, наклонившегося вперед, чтобы создать иллюзию соучастия (этот трюк Эйвери тоже знал).

— С именами?

Эйвери лишь молча кивнул, не отводя взгляда от коленей и надеясь, что Ливер вообразит на его глазах слезы — и что они поняли друг друга.

Ливер медленно выпрямился, пощелкивая своим «Паркером».

Эйвери вытер рукавом лицо, чтобы довершить образ раскаивающегося страдальца, и Ливер, знаток человеческих душ, стреляный воробей, купился.

Как последний кретин.


Эйвери прикрутил сверкающую табличку на свою лучшую — на данный момент — скамейку и отступил назад, чтобы полюбоваться делом своих рук.

В ПАМЯТЬ О ЛЮКЕ ДЬЮБЕРИ,
ДЕСЯТИ ЛЕТ
Скамейки были билетом на свободу. Но помимо этого они были допуском к удовольствию, о каком он, запертый в этой чертовой дыре, не смел и мечтать.

Скамейки теперь украшали внутренний дворик наряду с примитивными клумбами и творениями остальных заключенных. Всякий раз, когда его выпускали пройтись, Эйвери направлялся прямиком к одной из них.

Остальные заключенные тоже делали скамейки и тоже метили их табличками — с именами детей, любовниц, матерей. Но остальные скамейки Эйвери не интересовали. Он наслаждался обществом таблички «В память о Милли Льюис-Крапп», поглаживал чисто вымытым пальцем табличку «Джон Эллиот, семи лет», а в одно памятное утро даже улучил момент и потерся о спинку скамейки с табличкой «В память о Луизе Леверит».

Все это время он не переставал ликовать. Он был слишком умен, чтобы не показать Ливеру, насколько он умен.

Насколько зол.

Насколько отчаянно ждет вестей от С.Л.

Несмотря на свои новообретенные терпение и самоконтроль, Эйвери не мог перестать думать о том, правильно ли поступил, проигнорировав последнее возмутительное послание.

Первые две недели после получения прямолинейного «БП?» Эйвери наслаждался мыслью: С.Л. сейчас ждет того, чего он, Эйвери, давать ему не намерен. Это приносило удовлетворение, давало почувствовать свою силу, наполняло энергией.

Следующие две недели оказались труднее. Самоудовлетворение осталось, однако Эйвери заскучал по тому чувству, с каким ожидал ответа С.Л. на предыдущие письма. Ему приходилось все время напоминать себе, что он поступил правильно. И эта решимость готова была вот-вот поколебаться: Эйвери заподозрил, что С.Л. просто сдался. У людей нет упорства, вот что беспокоило Эйвери. У него-то — есть, но он особый случай. С.Л. был нетерпелив — вполне возможно, что он рассердился, расстроился, просто устал. C.Л. может даже не догадаться, что Эйвери ждет от него капитуляции. Это пугало.

Четыре месяца переписки с С.Л. стали для Эйвери самым незабываемым временем за все годы заключения, и он жаждал продолжения. Каждое письмо напоминало ему о лучших днях, а ведь такие напоминания необходимы каждому, разве нет?

На пятой неделе моратория, объявленного в одностороннем порядке, Эйвери впал в депрессию. С.Л. оказался крепким орешком, он с горечью признавал это. Эйвери перестал спать. После первого письма С.Л. его ночи превратились в оазис удовольствия, какого он и не надеялся больше испытать, а теперь он лежал и пялился в потолок, не в силах снова ощутить тогдашние чувства, и изводил себя мыслями о почтальонах-бездельниках и о том, что С.Л., возможно, состряпал всю эту историю лишь для того, чтобы подвергнуть его потом вот этой самой пытке.

Последняя мысль пробуждала в Эйвери злость, придававшую сил. С момента ареста он редко давал ей волю. Эйвери знал, что злость непродуктивна для жизни, требовавшей покорности прежде всего.

Покорность была его спутницей долгие годы, и, несмотря на то что злость при одном только появлении Финлея или Ливера раздирала ему нутро, он никогда не позволял ей прорваться наружу.

Лежа в объятой тьмой камере, куда не пробивался даже лунный свет, Эйвери мысленно добавлял С.Л. в список ненавистных имен и клялся себе, что не отправит оппоненту ни слова, ни знака, ни клочка использованной туалетной бумаги — пока тот не попросит прощения.

Письмо пришло спустя пять недель и четыре дня.

Там не было ни карты, ни знаков вопроса, ничего. Лишь единственное слово:



Эйвери оскалился. В письме он почувствовал больше вызова, чем раскаяния, но и этого достаточно. С.Л. понял, кто главный в игре, и понял, что к Эйвери следует относиться с уважением. Одним-единственным словом он признавал власть Эйвери.

Теперь оставалось лишь решить, как ею воспользоваться.

18

Если бы Арнольд Эйвери знал, сколько Стивен просидел над этим одним-единственным словом, он оценил бы плод его стараний еще выше.

После того как Стивен осознал, что виноват и должен заслужить прощение, он написал с десяток писем и не отправил ни одного. Содержание варьировалось от объяснения причин, по которым ему необходимо узнать правду, до униженных просьб и возмущения жестокосердием далекого узника.



И все в таком духе. Эти эмоциональные американские горки продолжались несколько недель, Стивена тошнило от бесконечной мольбы и трясло от злости. Справиться с гордостью оказалось гораздо сложнее, чем он предполагал.

В конце концов, снова вспомнив о сестре таланта, он остановился на ПРОСТИТЕ, надеясь, что Эйвери сам вычитает то, что окажется ему, Стивену, на руку. Сделать меньше было нельзя, а на большее он был не готов.

Прошла еще неделя. Льюис сообщил, что в него втрескалась Шанталь Кокс.

Льюис не в первый раз декларировал свою привлекательность в глазах противоположного пола. Прошлым летом он как бы между делом сообщил Стивену, что Мелани Спарк дала ему потрогать свою грудь. Стивен впечатлился, и только путем наводящих вопросов удалось выяснить, что прикосновение произошло через блузку и кофточку, и скорее где-то в районе ребер, и что противоречивая Мелани тут же двинула Льюису локтем в нос. Когда же Стивен допустил — просто на уровне предположения, — что, может быть, Мелани принимала не такое уж активное участие в действе, Льюис посмотрел на него с жалостью и сообщил, что женщины крайне непостоянны по части секса — на то они и женщины.

Но Шанталь Кокс, похоже, как раз отличалась постоянством. Во всяком случае, синяков, доказывающих обратное, у Льюиса не наблюдалось.

— Мы с Лало и с ней играли в снайперов, и она убежала за гараж, а я двинул за ней…

— А Лало где был?

— Да испугался и не пошел, потому что в прошлый раз, когда он догнал ее, она треснула его шлангом. А я не испугался, потому что знал, что отец вчера мыл машину и шланг оставил с другой стороны. В общем, она там стояла, и я ее застрелил, но умирать она не стала, потому что там грязь и навоз, ну ты помнишь.

Стивен помнил. В этом навозе он сам не раз умирал.

— И я сказал, что раз ты не падаешь, тогда я возьму тебя в плен, а она сказала, ну бери, так что я связал ей руки за спиной своим свитером, ну как обычно.

Стивен кивнул. Руки свитером ему тоже связывали сто раз. Не больно, и ничего не стоит вырваться.

— И она поцеловала меня в губы.

— Она тебя поцеловала?

— Да, она меня поцеловала!

— Прямо с языком?

— С языком? — озадаченно спросил Льюис.

— Ну да. Она засунула язык тебе в рот?

Лицо Льюиса перекосила гримаса:

— Фу, пакость!

Стивен покраснел. Где-то он слышал, что девчонки вечно засовывают языки, но теперь, сбитый с толку мгновенной реакцией Льюиса, не мог вспомнить, насколько надежен был источник. Их дружба во многом держалась на почтительном отношении к Льюису, и Стивен почувствовал, что не просто переступил границу, но шагнул в топь, в трясину, и, примирительно пожав плечами, поспешил отпрыгнуть на твердую почву.

Льюис по-прежнему смотрел сердито.

— Ну а грудь ты потрогал? — Стивен решил на всякий случай отойти от топкой местности подальше, дав Льюису возможность похвастаться, — и не ошибся.

— А то! Сразу обе. И сосок пощупал.

Стивен знал, что Льюис врет. Не то чтобы в его словах не было и доли правды. Стивен верил, что Шанталь Кокс поцеловала Льюиса, — ну или он ее. Но он всегда чувствовал, когда Льюис оставлял верную дорогу и ступал на минное поле лжи. Перед каждым таким отклонением от истины Льюис начинал исподтишка коситься куда-то вверх, точно ожидая немедленной кары за вранье. Стивен прощал ему. Это ведь как с горбушкой. Разве стоит оно ссоры?

Да к тому же — как-то неожиданно по-взрослому подумалось Стивену — всего неделю назад он извинился перед настоящим маньяком-убийцей. Чего стоит по сравнению с этим вранье Льюиса про сосок?

Вообще-то поцелуем Шанталь Кокс стоило гордиться. Не сказать, что красавица, ведет себя как мальчишка, но у нее и вправду есть груди, хотя она никогда не дразнила ребят, в отличие от Элисон Лавкотт. Элисон Лавкотт, говорят, как-то задрала футболку перед Джоном Кабби в очереди в школьной столовке. А что, очень может быть. Если уж перед кем и стоило задирать футболку, так это точно перед Джоном Кабби, капитаном юношеской футбольной команды и главным школьным красавчиком.

Тут Стивен вспомнил, что именно от Джона Кабби и слышал про язык, а значит, информации вполне можно доверять. Ладно, проехали. Хотя… Может быть, язык Шанталь Кокс — это не так уж противно? Эта мысль, конечно, вызывала дрожь, но дрожь весьма приятную. Стивен снова покраснел. Наверное, он извращенец. Как Эйвери. Стивен прикусил губу, надеясь, что подобное никогда больше не придет ему в голову.

— Эй, ты чего? — Льюис смотрел на него с подозрением.

— Да ничего. — Стивен пнул камешек, поднял взгляд и обнаружил, что они уже дошли до дома Льюиса.

Они попрощались, и дальше Стивен зашагал один.

Он улыбнулся бабушке, стоявшей на посту у окна, но она в ответ поджала губы, точно уже в самом его приходе из школы было что-то подозрительное.

Дэйви ровным слоем разложил свои игрушки перед входной дверью. Под ногой у Стивена что-то хрустнуло, как оказалось, розовая фигурка из купленного в Барнстепле шарика. Он торопливо откатил ее подальше к плинтусу.

— Стивен?

Голос матери звучал странно, и Стивен застыл у двери, размышляя, не скользнуть ли обратно на улицу, не обнаружив своего присутствия.

— Он только что вошел, — выдала его бабушка.

— Что? — Стивен не смог скрыть тревоги.

— Будь добр, подойди ко мне.

Стивен увидел в дверях гостиной бабушку, с наслаждением наблюдающую за его мрачным шествием к гильотине.

Мать сидела за кухонным столом. В руках у нее было письмо от Арнольда Эйвери.

Стивен почувствовал, как мочевой пузырь увеличился вдвое, а потом сжался от ужаса. Вот-вот повторится конфуз, произошедший с ним в комнате Билли.

Летти сурово глянула на него:

— Тебе письмо.

Стивен не мог подобрать слов. Он просто забыл, как разговаривают. Загривок покалывало и жгло. Жизнь висела на волоске.

Летти взглянула на письмо и прокашлялась.

— «Пришли мне фото, будь добр», — прочла она.

— Фото! Этого еще не хватало! — взвилась бабушка. Она попыталась отодвинуть Стивена в сторону и выхватить у Летти письмо, но та отвела руку:

— Ма, я займусь этим сама.

Бабушка фыркнула. Все семейство знало этот фырк. «Куда уж вы без меня» — вот что он означал.

Пока мать с бабушкой пререкались, Стивен быстро посмотрел на коричневый конверт. Как и на предыдущих, на нем не было никаких опознавательных знаков. Стивен знал, что особых пометок нет и на бумаге. Значит, письмо могло прийти от кого угодно. Эйвери, правда, писал наверху страницы свой номер, но сам по себе номер ничего не значил.

То, что конверт и само письмо анонимны, вселило в Стивена надежду, и он осмелел.

— Можно посмотреть?

Летти с бабушкой взглянули на него так, точно он попросил себе новые кальсоны из чистого золота.

— Это же мне письмо, правда?

Стивен умудрился даже подпустить в голос нотку возмущения, и Летти вдруг пошла на попятный. Как бы там ни было, она без спросу прочла чужое письмо. Найти этому оправдание нелегко.

Впрочем, она попыталась.

— Стивен, письмо действительно тебе, но если оно от девочки, то это и мое дело. Если твоя подружка залетит, нянчиться с ребенком придется именно мне.

Разум Стивена попытался проследовать той тропой, какой долгое время блуждал разум его матери. Чуть не впав в агонию от умственных усилий, Стивен с удовольствием отхлестал бы себя по щекам за бестолковость. И все-таки до него дошло. Мать думает, что у него есть подружка. Тайная подружка, с которой он занимается сексом.

Стивен едва не расхохотался. Какой секс! Он даже не знает, нужно ли засовывать язык во время поцелуев или это просто чья-то тупая шутка. Весь секс для него сводится к выслушиванию фантазий Льюиса.

Прежний Стивен и впрямь расхохотался бы. Но нынешний Стивен, вступивший в переписку с маньяком, увидел шанс для себя — и воспользовался им.

Он протянул руку за письмом, решительно и деловито:

— Чтобы сказать, от кого оно, мне надо сначала прочесть, правда?

Этот спокойный тон и собственное чувство вины заставили Летти вручить Стивену письмо, хотя бабушка демонстративно поджала губы.

Стивену хватило одного беглого взгляда.



И все. Ни инициалов Эйвери. Ничего подозрительного. Даже непонятно пока, что вообще это значит, но тут уж он разберется. Стивен не сомневался, что разберется. Буквы «Д» и «Б» — заглавные, но никаких ассоциаций пока нет. Среди жертв не было никого, чье имя и фамилия начинались бы на Д.Б. Впрочем, неважно. Выяснит позже.

Сейчас главное, чтобы не выяснила мать.

— Это опять от А.Э.?

С удивившей его самого уверенностью Стивен пожал плечами:

— Мам, это просто девочка.

— Девочка, которая просит твою фотографию! — Летти попыталась разбудить в себе прежнюю ярость, но открытость Стивена обескураживала.

Он снова пожал плечами, сунул письмо в конверт, а конверт — в задний карман черных школьных брюк.

— Ну что ж поделаешь, раз я такой красивый.

Как ни странно, и это сошло ему с рук. Даже больше — Летти вдруг улыбнулась и потянулась обнять его. Он деланно отстранился, пытаясь уклониться от поцелуя.

Летти победила, и оба рассмеялись. Бабушка отвернулась к раковине, но Стивен успел заметить и на ее лице подобие улыбки и — на один благословенный момент — вспомнил, зачем он начал раскопки на плато.

Вот именно за этим.

Мысль о том, что когда-нибудь они смогут стать нормальной семьей, пересилила разочарование и обиду и оставила ощущение счастливой грусти.

Он перестал сопротивляться и позволил матери обнять его, как она не обнимала уже долгие годы. Стивен положил голову ей на плечо, а Летти поглаживала его по спине, как, должно быть, поглаживала когда-то утомившегося от первых шагов малыша.

— Ты ведь не наделаешь глупостей, правда, Стиви?

— Конечно, нет, мам.

— Я просто беспокоюсь за тебя.

— Я знаю. Все нормально.

— Спроси, предохраняются ли они, — велела бабушка. Снова в своем репертуаре.

Летти отпустила Стивена и сердито воззрилась на мать. Очарование момента ушло. Стивен неохотно выпрямился.

— И не смотри на меня так, моя девочка. Если бы я вовремя поговорила с тобой о контрацепции, ты бы не… — Запас энергии иссяк, и бабушка просто кивнула на Стивена.

Стивен вспыхнул — отчасти от возмущения бабушкиными словами, — и Летти взяла его за руку.

— Ты ведь знаешь, что надо предохраняться, Стивен?

— Ма! — Стивен покраснел еще сильнее, но где-то внутри ощутил гордость от того, что и мать, и бабушка допускают такую возможность, пусть и в отдаленном будущем: он, Стивен Лам, привлекателен для кого-то настолько, чтобы заняться сексом.

В этом было что-то лестное.

Но смущение побеждало.

Стивен отстранился от матери, чувствуя, как стук сердца волнами отдается в голове.

Мать все еще держала его за руку, и он, видя тревогу в ее глазах, нашел единственный подходящий ответ.

— Не волнуйся, мам.

— А ты не заставляй меня волноваться, ладно?

Он кивнул и пошел к себе. По мнению бабушки, он явно легко отделался.

Стивен поднялся по лестнице, перескакивая через две ступеньки. Это было непросто — Льюису, например, не удавалось, так что Стивен решил потренироваться, раз уж это умение в цене. Наверху он перевел дыхание.

Д.Б. Кто такой Д.Б.? Ребенка с таким именем нет. Или есть? Эйвери намекает на нераскрытое убийство?

В комнате Стивен внимательно изучил письмо в тусклом свете, проникавшем в окно. Не обнаружив ничего нового, достал карту Эксмура.

Пришли мне фото, будь ДоБр.

Эйвери просит фотографию Д.Б. Но кто это?


Догадка явилась откуда-то изнутри три ночи спустя. Стивен проснулся с ощущением, что знает ответ.

Д.Б. — не «кто», а «что».

Самая высокая точка плато, неподалеку от нее и нашли все трупы.

Эйвери просил фотографию Данкери-Бикон.

19

Дорога до Данкери-Бикон заняла больше часа — при том, что без лопаты Стивен передвигался куда быстрее.

Без лопаты.

Уже само слово «лопата» заставляло Стивена содрогаться от стыда в ожидании неудачи.

И все-таки без лопаты идти было легче, руки болтались свободно, ноги шагали четко, Стивен слегка вспотел — дорога шла все время вверх. В этот раз он даже не захватил бутерброды, карманы старого анорака оттопыривали только бутылка с водой да фотоаппарат.

Фотоаппарат принадлежал Дэйви. Дешевый одноразовый фотик, последний из трех подаренных на день рождения. Первым Дэйви сделал несколько мутных портретов, а еще увековечил собственные ноги и потолок. Второй уронил в ванну, запечатлевая историческую битву Экшн Мэна и представителей внеземной цивилизации, принявших форму разноцветных ароматических шариков. Дэйви слишком поздно осознал, что разноцветные капсулы тают в горячей воде, превращаясь в белую масляную пленку и похожий на фруктовую жвачку гель, — и что мать, нечасто позволявшая себе такую роскошь, разъярится. В ужасе он и выронил фототехнику.

Третий аппарат давно уже собирал пыль в детской, и Стивен стащил его без всяких угрызений совести. Фотоаппарат ему нужен. А брату — нет.


Стивену подумалось, что Данкери-Бикон — не только самая высокая точка Эксмура, но и самая холодная. Ветер трепал анорак, металлическая застежка-молния больно била по бедрам. Во избежание новых ударов Стивен застегнул куртку.

Поскольку кроме несуществующего пейзажа на плато был лишь один объект, заслуживающий внимания, Стивен задержался взглядом на металлической табличке, установленной в память о передаче Бикона — территории, представляющей исторический интерес и обладающей природной красотой, — в дар нации в 1935 году. Там же были выгравированы имена дарителей, и Стивен, не удержавшись, прыснул: посмотрели бы они сейчас на эту красоту.

Часто с Эксмура открывался вид на Бристольский залив и иногда на Брекон-Биконс, возвышающийся по ту сторону залива на далекой уэльской земле, но в тот день белесое небо с серыми рваными облаками размыло горизонт, лишив его всякого очарования. Стивен обернулся, посмотрел на неровную тропку, по которой поднялся сюда, на небольшую гравийную площадку, символизирующую парковку. Там даже стояли две машины, и ничего необычного в том не было: люди любят пейзажи, но любят, по счастью, и прогулки, а наслаждаться и тем и другим, не выходя из машины, просто невозможно.

Стивен огляделся, но никого не увидел. Даже удивительно, как быстро люди теряются среди этих безликих холмов.

Впрочем, Данкери-Бикон не был совсем уж безликим. То тут, то там высились каменные холмики древних захоронений. Стивен выдернул из кармана пластмассовый голубой фотоаппарат и повернулся вокруг себя, выбирая ракурс получше.

И выбор тут же стал очевиден. Стивену сделалось нехорошо.

Эйвери хотел увидеть ту часть Данкери-Бикон, где он зарыл трупы.

По дороге сюда Стивен не думал об убийствах, но теперь вдруг осознал, что стоит в каких-то пятистах ярдах от трех наспех вырытых могил.

Ясмин Грегори.

Луиза Леверит.

Джон Эллиот.

Кляня себя за нездоровое любопытство, Стивен вгляделся в земли, расстилающиеся вокруг, пытаясь соотнести отметки, сделанные на карте шариковой ручкой, и прибитый ветром утесник. Он уже не видел камней на древних могилах, камней, установленных в знак почета и уважения, — наметанным взглядом убийцы он примечал трещины в грунте, проплешины в зарослях вереска. Но прагматичный мальчишеский ум вернул его к реальности. Это произошло давно. Новая трава, утесник и вереск укрыли потревоженную землю, смягчая горечь, врачуя раны отдельных семей и целого народа. Стивен понимал, что разглядеть здесь что-то может лишь знающий глаз, да и то не без помощи воображения.

И Стивен дал волю воображению. Сквозь мутный видоискатель обведя взглядом плато и остановившись там, где, как ему казалось, могла находиться одна из могил, он нажал кнопку. Снимок был сделан — как-то слишком легко и быстро по сравнению с тем, сколько занял сам путь. И потому Стивен повернулся градусов на сорок, снова щелкнул кнопкой и только после этого принялся спускаться.

Пересекая парковку, Стивен на всякий случай заглядывал в машины. Иногда в жару люди оставляют внутри собак. Стивен мечтал как-нибудь увидеть такую собаку, разбить стекло — а что делать? — спасти ее и забрать себе, потому что нельзя же оставлять животное столь черствым и бессердечным людям.

Но день выдался прохладный, и никто из приехавших на Данкери-Бикон не оставил собаку в машине. Собаки отправились на прогулку с хозяевами, а Стивен пожал плечами и решил, что для того, чтобы его фантазии воплотились в жизнь, надо жить рядом с большим супермаркетом, а супермаркета в Шипкотте все равно нет.

Он оглянулся на уродливый коричневый холм на фоне хмурого неба.

Отсюда древние захоронения просматривались гораздо лучше: то, что сверху казалось плоским, под этим углом приобретало объем. Онемевшими от холода пальцами он снова достал фотоаппарат, навел его на возвышение и нажал на кнопку.

И уж после этого направился домой.


На развилке, откуда тропа уходила прямо к Шипкотту, Стивен заметил капюшонников. Они двигались прямо навстречу, опустив головы, с трудом преодолевая крутой подъем.

Стивен быстро огляделся, как будто на совершенно ровном плато могли вдруг возникнуть спасительные скалы, куст или дерево. Впрочем, можно упасть в заросли вереска прямо рядом с тропой. Когда пес Льюиса, вечно сонный Банни, был еще жив, они прятались от него так. Выжидали, пока тот погонится за зайцем, падали в вереск и свистели, а потом с хихиканьем, перешептываясь, смотрели, как лабрадор мечется по плато, и наконец находит их, и тычется мокрым носом, и лижется, и восторженно лает.

Но человек гораздо выше собаки.

Капюшонники уже совсем рядом. Если они заметят его, испуганного, сжавшегося среди цветов — точь-в-точь испуганный страус, засунувший голову в песок, — позора и синяков не оберешься.

На секунду Стивен замер, выжидая, пока кто-нибудь из неприятелей поднимет голову и заметит его, и прикидывая, в какую сторону лучше бежать.

И тут он вспомнил: фотоаппарат. Если его поймают, фотоаппарат обязательно сломают или отнимут.

Стивен быстро вынул фотоаппарат из кармана, выбрал место, тщательно замаскировал его вереском и постарался запомнить расположение. Два бледно-розовых вересковых кустика, между ними желтый куст утесника, рядом камень, похожий на человечка-увальня.

Стивен встретился взглядом с одним из капюшонников — они подняли глаза одновременно — и понял, что потратил на фотоаппарат последние секунды, когда еще мог убежать.

Через секунду они настигли его.

— Лам, — сказал самый высокий.

Стивен молчал. Капюшонники растерялись — ну и что с ним делать дальше?

— Деньги есть?

— Нет.

Бесцеремонные руки все равно принялись выворачивать карманы, бутылка с тупым пластиковым стуком упала на тропу. В карманах были обнаружены тридцать четыре пенса и письмо от Арнольда Эйвери.

Самый младший толкнул Стивена в грудь, и ему пришлось отступить на шаг вверх по склону.

— Ты же сказал, нет денег.

Стивен пожал плечами. Высокий развернул письмо.

— «Пришли мне фото, будь добр!» Это от кого?

— Не ваше дело.

Высокий посмотрел на Стивена, потом на письмо, решая, стоит связываться или нет. Наконец он просто разорвал листок и пустил клочки по ветру. Младший снова толкнул Стивена, на этот раз в плечо. Стивен чувствовал: они ждут, что он будет защищаться и даст им повод отколотить его. Поскольку он не реагировал, третий мальчишка, средний, дернул с его плеч анорак. Стивену ничего не осталось, как растопырить локти, сопротивляясь.

— Пусти.

Голос предательски дрогнул. Не говорить же им, что Летти сойдет с ума, если он явится домой без анорака. Анорак, конечно, уже не новый и уже промокает, но жизнь ему, по мнению матери, предстояла еще долгая. Говорить дома, что анорак отняли, тоже нельзя: мать помчится к родителям обидчиков, и после этого можно будет просто повеситься. А если сказать ей, что он забыл анорак на плато или потерял в школе… От этой мысли Стивен едва не расплакался. Средний дернул сильнее, довольный реакцией.

Стивен закусил губу, чтобы не унизиться до просьб. За локти тянули сильнее, и он начал терять равновесие. Средний тут же заметил это и подтолкнул. Стивен опустился коленями в колючий утесник. Запястье больно натянулось, приняв всю тяжесть тела, но тут же выскользнуло из нейлонового рукава. Стивен упал.

Колючки впивались в ладони, в лицо, прокалывали даже джинсы и свитер. Стивен дернул головой и услышал смех.

— Снимайте с него кроссовки.

Злость, начавшая закипать внутри, когда снимали анорак, достигла предела, и он лягался изо всех сил. Кроссовки, подаренные на Рождество! Летти рассердилась, когда он испачкал их. Если она узнает, что их больше нет, то просто убьет его!

Мальчишки ухватили его за щиколотки, он попытался изогнуть ногу так, чтобы кроссовок было труднее стащить, — но безуспешно.

Стивен заплакал от злости. Он готов был убить их, оторвать им уши, схватить камень, похожий на человечка, и бить по ухмыляющимся физиономиям, прямо по зубам.

Они сняли второй кроссовок и с гоготом двинули прочь.

Он плакал, вздрагивая от уколов утесника, выжидая, пока они отойдут подальше.

Наконец встал и, пошатываясь, пошел к тропе.

Один носок слез с ноги. Это были его любимые носки, бабушка связала их на день рождения два года назад, он надевал их только по особым дням. Серые, в рубчик, с «французской пяткой» — даже снятые с ноги, они держали форму, точно картонные. Тогда, два года назад, они были ему немного велики, теперь немного малы, но он все равно носил их только в особых случаях. Сегодня он надел их из-за Данкери-Бикон. Впрочем, сегодняшний день запомнится не только этим. Он снова заплакал, слезы мешали разглядеть камень в форме человечка. Наконец он нашел его, подобрал фотоаппарат и пошел вниз. Идти было больно, приходилось ступать осторожно. Когда он добрался до перелаза, выходящего к задним дворам и дороге, оба носка были уже в дырах.


— Что значит «потерял»?

Летти еще сохраняла спокойствие, но Стивен прекрасно знал, что это ненадолго.

— Я не нарочно.

— Как можно потерять сразу и анорак, и кроссовки? Где ты их оставил?

— И носки изорвал! — вклинилась бабушка. — Я их не одну неделю вязала, с моим-то артритом. Нет, он и в грош не ставит…

— Я любил эти носки! — возмутился Стивен.

Она что, совсем ничего не понимает? Она даже не заметила, что он надевал их только по особым дням? От этой мысли снова потекли слезы. Стивен подумал, что уже столько плакал сегодня, странно, что у него остались на это силы…

— Мама, Стиви плачет! — изумленно закричал Дэйви.

— Заткнись! — рявкнул Стивен.

— Как ты смеешь?

Летти хлопнула его по затылку — несильно, но это так ошеломило их всех, что в комнате на мгновение наступила страшная, звенящая тишина.

Мать никогда раньше не била его по голове. Она могла шлепнуть его по руке, по ноге, но голова была неприкосновенна: неписаный закон гласил, чтопо голове детей бьют только пьяницы и отчаянные бедняки.

Стивену хотелось извиниться. На самом деле хотелось. Хотелось, чтобы мать снова обняла его, хотелось положить голову ей на плечо и побыть ребенком. Хотелось не думать о носках, кроссовках, анораке, лопате, трупах и маньяках. Хотелось выпить горячего молока с сахаром и свернуться клубочком в кровати, и чтобы кто-нибудь спел ему колыбельную и гладил по волосам, пока он не уснет.

Он устал от такой жизни.

И тут она еще бьет его по голове.

Поэтому вместо извинений он крикнул: «И ты заткнись, дура!» — оттолкнул ее, взбежал наверх и так хлопнул дверью, что Летти в бешенстве бросилась следом.

Стивен понимал, что зашел слишком далеко.

Если бы Летти не была так возмущена, она заметила бы, как напуган старший сын. Он стоял возле кровати — глаза расширены, руки вытянуты вперед в знак обороны, — понимая, что и она сейчас не в себе.

— Ма, я больше не буду!

Но было уже слишком поздно. Она принялась бить его куда попало: по голове, рукам, ушам, спине — слабыми, девчоночьими ударами, а он упал на кровать, прикрывая руками голову.

Испуганный крик Дэйви привел ее в чувство. Летти подхватила младшего на руки и ласково шикнула на него.

— Видишь, как ты напугал Дэйви! — крикнула она. Голос у нее уже виновато дрожал. — Пойдем вниз. Чай стынет.

— Не хочу никакого чая, — буркнул он в подушку.

— Ну, не хочешь — не надо. — Летти перехватила Дэйви поудобнее и пошла вниз.

Стивен слышал сверху ее голос — с Дэйви она говорила спокойно и ласково, точно стараясь искупить свою вину, пусть и не перед тем, перед кем действительно виновата.

Он хлюпнул носом и принялся ощупывать те места, куда впечаталось кольцо Летти, — левое ухо, левое запястье, саднящее плечо. Потрогал ухо, на пальце осталась кровь. В голове звенело, левая щека горела. Он обхватил себя руками и отвернулся к стене. Лежать без одеяла было холодно, но шевелиться не хотелось.

Он почувствовал, как кто-то прикоснулся к его плечу. Бабушка расправила скомканное одеяло и укрыла его. На секунду он встретился с ней глазами, но она тут же выпрямилась, собираясь уйти.

— Ба?

Он думал, что она остановится и взглянет на него, — во всяком случае, так обычно происходило в фильмах. Но она не останавливаясь вышла за дверь.

Срывающимся от слез голосом он все-таки проговорил — как будто она могла его слышать, как будто ей было до этого дело:

— Я любил эти носки. Я надевал их только в особые дни.

Стивену показалось, что шаги на секунду замедлились. Впрочем, может, только показалось.

20

Фотографии получились отвратительно.

Первые, снятые сверху, просто размазались, а на последней, с парковки, слева в кадр влезло крыло чужого автомобиля.

Но поскольку Стивен истратил на проявку и печать последние деньги и поскольку одно фото было хотя бы четким, он отправил его Арнольду Эйвери.

21

Надзиратель Райан Финлей обожал изымать фотографии, присланные заключенным, и этот день не был исключением.

Обычно на мутных фотографиях красовались жены и подружки заключенных на незаправленной постели в безвкусном нижнем белье. Иногда попадалась по-домашнему легкомысленная деталь, способная окончательно разрушить чью-то хрупкую психику, — полосатый кот; чумазый ребенок, выглядывающий из-за прутьев кроватки; упаковка куриной тушенки на полу спальни.

Порой фотографии находили адресатов, порой — нет. В этом смысле Райан Финлей был богом.

Обнаженная натура подлежала немедленной конфискации — равно как и любая фотография, содержащая хоть слабый намек на непристойность. Фотографии следовало уничтожать, и их действительно уничтожали, но лишь после того, как снимки проходили по рукам всего персонала в тюремной столовой, удостоившись презрительных замечаний. Заключенный в результате получал лишь письмо (если таковое было вложено) с печатью «Содержимое изъято».

На письмах Сина Эллиса печать стояла всегда. Его жена была настолько страстной и лишенной комплексов, что ее фото составили основу личной коллекции Райана Финлея, а банковский грабитель, застреливший в упор двоих кассиров мелкого филиала «Барклайс» в Глочестершире, напрочь забыл, как его благоверная выглядит под скромным бежевым плащиком, в котором она всегда приезжала его навестить. Эллис никогда не жаловался и этим вызывал новые издевки Финлея сотоварищи: похоже, бедолага считал, что женушка посылает ему фотографии любимой болонки.

Финлей с Энди Ральфом, офицером по личному составу, сидели за столом в почтовом отделении и методично вскрывали конверты, адресованные заключенным.

— Как тебе? — Ральф держал в руках вынутый из конверта снимок. На снимке светловолосая беззубая девочка притиснула к груди покорного кота.

— Это кому?

Ральф глянул на конверт:

— Карим Абдуллахи.

Финлей помотал головой:

— Он же черный как тараканья задница. Ни в жисть не поверю, что он ей родня.

Ральф — чья кожа если и отличалась оттенком от угля, то всего на полтона — отбросил снимок в сторону и молча поставил печать.

Фото миссис Эллис на сей раз было относительно сдержанным: невозмутимо глядя в камеру, она приподнимала светло-голубую майку, являя зрителям превосходную грудь.

— Бог ты мой, вот это сиськи!

Ральф тоже глянул:

— Есть за что ухватиться.

Финлей кивнул. Самому ему ухватиться давно уже было не за что. Сморщенные и вытянутые груди его Роз пришлось бы для этого сложить вчетверо.

Особой непристойностью фото не отличалось, и будь это чья-нибудь еще жена или подружка, Финлей пропустил бы его без проблем, но Эллис мог сообразить, чего он лишался все это время, и поднять шум, и потому Финлей поставил на письмо печать и сунул миссис Эллис себе в карман.

Несколько минут они работали в тишине, разбирая каракули, сортируя фотографии и мелкие подарки: набор безопасных бритв (шесть штук), упаковка презервативов (дюжина), пособие «Оригами для начинающих».

Ральф мельком глянул на фото потрепанной рыжухи с коробкой пиццы в руках, прочитал в письме, сопровождающем фотографию: «Сплю и вижу как ты имееш меня ззади», фыркнул, взял черный фломастер и исправил обе орфографические ошибки. Бросил конверт в кучу прошедших цензуру и перешел к конверту, адресованному Арнольду Эйвери.

В конверте не было письма — только неудачно скадрированный снимок, едва заслуживающий внимания. Его и показывать-то не стоило. Энди Ральф сам прекрасно определял, когда фотография непристойная или возбуждающая. Понять, что на снимке с дождливым пейзажем и крылом автомобиля нет ничего провокационного, он мог и без старшего по званию. И уж тем более без Райана Финлея.

Расиста долбаного.


Получив фото, Эйвери едва не потерял сознание. Эротический заряд, исходящий от снимка, казалось, вот-вот уничтожит его. Ему хотелось кричать оттого, что сейчас не ночь и, несмотря на заслонку на окне, в камере все же недостаточно темно. Ливер лишил его вида Дартмура сквозь тюремную решетку — но сейчас в его руках было изображение другого плато, гораздо более притягательного.

Наметанным взглядом он узнал это место. Ясмин Грегори. Это была ее могила — по крайней мере, до тех пор, пока плато не запрудили следователи и Эксмур не начал мало-помалу расставаться со своими мрачными тайнами. Эйвери на плато не пустили — даже для того, чтобы он показал места захоронений. В полиции понимали, что это его заветная мечта: снова размять в пальцах жирную почву, увидеть потревоженный им вереск — и коварно лишили его удовольствия, несмотря на то что некоторые могилы им найти так и не удалось. Но отнять у него воспоминания они не могли. Не смогут и теперь — воспоминания, нахлынувшие благоухающим бальзамом.

Он тогда припарковался на этой самой стоянке. И по этой узкой тропинке отнес Я.Г. на вершину холма. Он снова ощутил тяжесть ее тела, вспомнил, какой она была на ощупь, когда была еще живой, теплой и могла ощущать боль.

Эйвери по-собачьи встряхнулся. Не сейчас! Эти чувства нельзя растрачивать попусту при дневном свете. Он заставил себя оторваться от фотографии. Надо чем-то занять себя до прихода темноты.

Эйвери бережно убрал снимок под подушку и раскрыл книгу. «Черное Эхо», до прихода письма она казалась вполне увлекательной, но сейчас Эйвери потерял к ней всякий интерес. Весь последующий час он то и дело откладывал книгу и совал руку под подушку, чтобы прикоснуться к фото.

Обед принес небольшое облегчение, хотя и во время еды нога у Эйвери нервно подергивалась.

День тянулся медленно; еще одну передышку дал ужин. Свет выключали в половине одиннадцатого, но уже в половине девятого Эйвери достал из-под подушки фотографию и снова вгляделся в снимок.

Фото сняли дешевым фотоаппаратом. Все в фокусе, плоское. Человек более умелый и с техникой получше навел бы резкость на Данкери-Бикон, оставив размытым все остальное. Глаза не могли оторваться от клочка земли, ставшего могилой Я.Г., — между двумя пробившими вереск курганами в трех четвертях пути от подножия до вершины.

Чувства и воспоминания захлестнули убийцу.

День выдался ясный, не такой, как на фото. Небо было чистым, по плато гуляли люди, и пришлось выжидать до захода солнца, пока на парковке не остался один только его фургон. Лишь тогда он смог достать ее из багажника и отнести к последнему пристанищу.

Мысль о том, что ее забрали из того места, которое он предназначил для нее, и похоронили где-то еще, причиняла Эйвери боль. Где-то, куда он никогда не попадет. Местонахождение новой могилы упоминается, скорей всего, в деле, но кто даст ему эти бумаги? Все, что осталось ему от Ясмин Грегори, — воспоминания. Да эта фотография.

Если бы в кадр не влезла эта дурацкая машина, он увидел бы и могилу Джона Эллиота. Впрочем, Джона Эллиота Эйвери не жаловал: мальчишка его описал. Эйвери передернуло, когда он вспомнил зажмуренные глаза Джона Эллиота, его сопливый нос. Обделал отличные новые брюки. Пришлось выбросить и брюки, и ботинки. «Хаш папиз», недешевые, между прочим, но носить их после такого… Даже сейчас Эйвери содрогнулся.

Эйвери постарался отвлечься от этих воспоминаний, они все портили, и вернулся к фотографии. Да, машина очень не к месту. Еще одно доказательство того, что фотограф из С.Л. никудышный.

В кадр вошло крыло, боковое зеркало и часть двери. Машина была темно-синяя, марку не различить, Эйвери мог лишь сказать, что это что-то крупное и загораживает обзор.

Ощущение, что его надули, было Эйвери знакомо, и сейчас он испытывал именно его. Даже вид могилы Ясмин Грегори не мог полностью его успокоить. Он сердито пялился на машину, точно сквозь нее можно было разглядеть остальное, и тут…

Глаза у Эйвери расширились, и он поднес фотографию к самому носу.

Из груди вырвался короткий вздох, после чего Эйвери вовсе перестал дышать.

Если бы он не взбесился так из-за этой машины, то мог бы вообще этого не заметить! По спине аж холодок пробежал.

В боковом зеркале — едва различимо, с краю — отражался сам фотограф.

И хотя изображение было крошечным, мир для Эйвери изменился в ту же секунду. Восторг по поводу свидания с Эксмуром съежился и отступил на второй план, смытый волной оглушительного, удушливого, давно знакомого возбуждения, заставляющего кровь приливать к паху, а рот — наполняться слюной.

С.Л. был мальчишкой.

Эта мысль металась в голове Эйвери, точно петарда в небольшой комнате.

Мальчишка.

Просто мальчишка.

В глазах щипало, удары сердца отдавались в ушах. Не в силах вдохнуть, Эйвери разглядывал изображение.

Мальчишка. Лет десять-одиннадцать. Тощий. Темные волосы топорщатся от ветра. Голубые джинсы, грязно-белые кроссовки. Изображение совсем мелкое, лицо закрыто фотоаппаратом, но если в мозгу Эйвери существовал некий механизм, запрограммированный на распознавание объекта, то он был заточен именно под этого мальчишку.

Эйвери с судорожным всхлипом втянул воздух.

С.Л. — мальчишка.

Мальчишка, открывший для него новые возможности.

Мальчишка, позволивший ему снова ощутить власть.

Мальчишка, так хитро вставивший собственное изображение в невинный с виду пейзаж. Приславший ему приглашение, от которого невозможно отказаться.

22

Дядя Джуд вернулся.

Еще вчера их было четверо — и вдруг стало пятеро.

Стивен в своей комнате сражался с 3x-5y и их головоломными вариациями, как вдруг из коридора донесся скрип половиц, а затем и голос дяди Джуда:

— Ну и как там наш огород?

Стивен вскинул голову, но тут же постарался скрыть изумление. Даже если ты очень рад кого-то видеть, неприлично это показывать.

— Помидоры все передохли, — пожал он плечами, — зато картошка супер.

— Картошку любой дурак вырастит! — ухмыльнулся дядя Джуд. — Взять хоть ирландцев.

— Да ты же сам ирландец!

— Ну я и говорю.

Дядя Джуд прошел в комнату, споткнулся об игрушки Дэйви, улыбка не сходила с его лица, и Стивен с запоздалым стыдом подумал, что дядя Джуд-то совершенно не пытается скрыть, что рад видеть его, Стивена. Стивен перемахнул через кровать и облапил дядю Джуда где-то на уровне живота, а тот похлопывал его по спине своими ручищами.

Стивену вдруг дико захотелось рассказать дяде Джуду обо всем.

Пусть дядя Джуд что-нибудь придумает. Пусть он съездит к Эйвери в тюрьму и заставит того рассказать, где похоронен дядя Билли. Пусть дядя Джуд выкопает Билли сам, пусть ему достанутся все лавры — Стивен не против, пусть только все это уже закончится.

И Стивен уже открыл рот.

— А тележка-то у бабки как новая.

Стивен кивнул, голос вдруг изменил ему.

— Она с ней не расстается. Довольная как слон.

Стивен снова кивнул. Ему не хотелось портить разговор. Он понимал, что дядя Джуд говорит это не из вежливости. Бабушка действительно полюбила тележку и брала ее с собой, даже когда шла не в магазин. Ноги последнее время слушались ее все хуже, она ходила с трудом, переваливаясь, и тележка поддерживала ее при ходьбе.

— А ты здорово вырос.

— Ага. Мне все штаны малы.

— Глядишь, скоро и по девкам пойдешь?

Стивен фыркнул и отпустил руки.

— Ты где был? — Он старался избежать обвинительной нотки, но, кажется, она все равно прозвучала.

— Да тут, неподалеку.

— А почему не приходил? — Стивен снова мысленно пнул себя. Дядя Джуд ему не отец. Почему он должен навещать Стивена, после того как они с матерью расстались?

Но дядя Джуд просто развел руками:

— Да ты ж понимаешь, Стив. Это все отношения.

Стивен был горд: дядя Джуд разговаривал с ним так, точно он и вправду все понимал про отношения. А мать считает, что он уже знает про секс… Стивен чувствовал себя одновременно и взрослым, и обманщиком, малышней в приклеенных усах.

— Да я понимаю.

Следующий вопрос застрял у Стивена в горле, и этому он был даже рад.

Спрашивать дядю Джуда, надолго ли он останется, означало искушать судьбу.


За ужином бабушка сидела поджав губы, бросая неодобрительные взгляды на ногти дяди Джуда, зато Летти распустила волосы, став похожей на девчонку, и Дэйви болтал без умолку, забрасывая дядю Джуда вопросами, размышлениями и выводами, смешившими всех.

— Дядя Джуд, я хочу вырастить сосисочное дерево!

— Дядя Джуд, а почему у меня нет бороды?

— Дядя Джуд, а из чего делают ежевику, из ежиков?

Стивен пожал плечами про себя: немудрено, что мать любит Дэйви больше, чем его. Он и вправду забавный.

Стивен помалкивал и слушал и в результате узнал, что мать столкнулась с дядей Джудом у мистера Джейкоби в лавке и пригласила его на чай, — впрочем, имел место оживленный диспут о том, проявила инициативу Летти или дядя Джуд напросился на чай.

Все это было неважно. Главным было то, что сейчас дядя Джуд сидел за кухонным столом, поддразнивал Летти, нахваливал Дэйви и растопил даже бабушкино сердце. Стивен ощущал, как его наполняет непривычный оптимизм.

Он быстро доел свои бобы, извинился и вылетел из дому в новых дешевых кроссовках. Стивен помчался туда, где шесть недель назад оставил лопату.

Лопата была на месте. Она самая.

Он бросился обратно, сжимая ее в руке, и подошел к дому с другой стороны. Дядя Джуд вернулся. И его лопата тоже.

Стивен оглядел задний двор, намечая, где будут помидоры и где салат. Салат можно посадить в горшки и поставить повыше, чтобы гусеницы не достали. Большую часть огорода займет картошка, но надо оставить место и для клубники — пусть мать почувствует себя как в лучших домах Уимблдона. А мистер Рэндалл в прошлом году вырастил дыни. Он принес им одну, и, хотя она была черной и сухой, как пробка, Стивена впечатлило, что столь экзотический плод смог вырасти на благоразумной английской почве. Может, у него тоже вырастут дыни. Оранжевые внутри.

Стивен покачал лопату в руке и подумал, что теперь она будет вгрызаться в землю во имя новой жизни — вместо того, чтобы искать смерть.

Он вдруг вспомнил: хорошо, что мать купила в «Банберис» новые трусики. Он очень надеялся, они пригодятся.

Стивен прислонил ржавую лопату к стене и улыбнулся.

Это была нормальная жизнь. И она нравилась Стивену.

23

Арнольд Эйвери никогда не задумывался о побеге всерьез.

Нет, конечно, в первые несколько месяцев заключения он представлял по ночам, чем занялся бы, оказавшись на свободе. Но нельзя сказать, что побег занимал все его мысли. Он скорее допускал, что его освободят условно-досрочно за хорошее поведение, однако не раньше чем через двадцать лет, как и оговаривалось в суде.

Вполне справедливо. Эйвери был хоть и маньяком, однако маньяком законопослушным, голосовал исключительно за консерваторов и считал, что большинство тюремных сроков оскорбительно малы, а освобождать некоторых заключенных досрочно — просто позор.

И, оказавшись в заключении как минимум на двадцать лет, Эйвери не стал ныть, возмущаться и пытаться обжаловать приговор на основании того, что всегда был добропорядочен и исправно платил налоги. Он решил сделать все, что в его силах, чтобы стать первым претендентом на условно-досрочное освобождение — как только для этого представится возможность.

После изнасилования в душевой он не стал жаловаться и не пытался отплатить тем же.

Как только ему предложили трудовую терапию, он тут же записался на нее и затратил тот минимум усилий, который требовался, чтобы стать первым учеником.

Когда доктор Ливер решил загородить окно, оставив Эйвери в постоянном полумраке, он лишь поблагодарил его.

И когда встал вопрос об остальных пропавших детях, он клялся и божился, что не трогал Пола Баррета, Уильяма Питерса или Мариэл Оксенберг. Мертвые дети могли продлить срок его пребывания на содержании Ее Величества, и этого он не собирался им позволить — даже ради того, чтобы облегчить участь безутешных родственников.

Эйвери понимал, что освобождения по истечении двадцати лет ему никто не гарантирует, однако вполне реальный шанс он себе обеспечил и потому готов был подождать еще пару лет. В ближайшие двенадцать месяцев его должны были перевести на вольное поселение в Нортумбрию, а там и до свободы рукой подать. Все шло как и было задумано.

До тех пор, пока не выяснилось, что С.Л. — мальчишка.

Мальчишка, который верит ему.

Мальчишка, с которым у него общий секрет.

Мальчишка, который так зависит от Эйвери, что согласится на… Да на что угодно.

А если и не согласится по доброй воле — не важно.

Но мальчик нужен ему прямо сейчас! Не через два года, когда его, возможно, освободят. К тому времени ребенок превратится в подростка с совершенно другими интересами. А уж если он сам окажется на севере вдали от своего любимого Эксмура и будет сидеть там безвылазно…

Восемнадцать лет Арнольд Эйвери выжидал и уступал, восемнадцать лет он провел без единого свежего впечатления — а старые за годы заметно поистрепались.

Явление C.Л. было подобно рождению сверхновой, озарившей запылившиеся тайники его памяти. Она пробила дыру в четкой логике и благих намерениях, точно лазерный луч, прошедший через линзу. Мозг его был испепелен желанием, измучен спектром открывающихся возможностей. Как Стивен, припадая к дверной щелке, видел за ней себя на скейтборде — так же и Эйвери лицезрел картины будущего, ближайшего будущего, сулящего неслыханные удовольствия. В мозгу Эйвери произошла какая-то химическая реакция, разжегшая страсть и притупившая более тонкие чувства. Та же реакция когда-то заставила его пристать к восьмилетнему толстяку на детской площадке — при том, что предыдущий объект уже побежал за полицией. Эйвери не мог думать ни о чем, кроме C.Л. Он знал, где тот живет. Он представлял, как мальчишка выглядит. Мальчишку можно использовать, можно дразнить, можно направлять.

Мальчишкой можно управлять.

Как угодно.

Перспектива открывалась великолепная. Приз — вожделенный. Мальчишка был послан ему свыше.

Эйвери понял, что у него катастрофически мало времени.

В любую минуту может произойти все что угодно!

С.Л. может переехать; может умереть; может утратить к Б.П. интерес. Надо написать ему. Надо вселить в него надежду, убедить его в том, что труп, который он ищет, вот-вот будет у него. Держать его на крючке.

Эта мелочь, лишающая свежеобретенного могущества, обращающая в бедняка, раздражала Эйвери. Впрочем, он знал верный способ обрести могущество вновь. Если следовало пожертвовать малой толикой власти, чтобы достичь абсолютного контроля и высшего наслаждения, то на такую сделку он был согласен.

И Эйвери не без сожаления пришел к следующему выводу: он должен бежать из тюрьмы.

И как можно скорее.


Кого другого такая срочность лишила бы осмотрительности и толкнула на опрометчивые поступки.

Эйвери она превратила в супермена.

Он очнулся от спячки свежим и уверенным в себе. Все чувства обострились.

Он осознал, что умен, притом не пользовался этим даром уже долгое время. Письма С.Л., конечно, тревожили его дремлющий рассудок, но теперь, проснувшись окончательно, Эйвери чувствовал, как все нейроны заработали, точно моторы, а интеллект заструился по жилам, подобно бренди в холодную ночь.

Отныне каждый день предоставлял возможность, и упускать ее было нельзя. Он понимал, что необходима осторожность, однако и некое нестандартное решение. Атака осуществлялась сразу по двум фронтам, и этот мозговой штурм возвращал Эйвери к жизни.

Эйвери стал воспринимать происходящее как нескончаемый поток информации, проходящий через его мозг. Все данные оценивались, каталогизировались и сохранялись до лучших времен.

Он всегда знал, что Райан Финлей — безмозглый ублюдок, но сейчас его спокойные бледные глаза отметили тот факт, что Финлей — ублюдок, у которого на поясе небрежно болтается связка ключей.

Ключи болтались на ремне, предполагалось, что для пущей безопасности их скрывает черный кожаный чехол, прикрепленный к тому же ремню. Тюремная администрация знала, что один только вид ключей может воздействовать на сознание заключенного сильнее, чем любые законы морали и нравственности. За несколько часов преступникам удавалось создать копию ключа из картонной обложки или пакета из-под овсянки. Для одного раза такой ключ вполне годился. Именно поэтому ключи предполагалось прятать от посторонних глаз.

Но открывать дверь, убирать ключ в чехол и тут же доставать его снова у следующей двери — вся эта морока не располагала к соблюдению правил. Потому Финлей их и не соблюдал. Эйвери подозревал, что Финлей ставит себя выше закона, так же, как и он, — только в своей мелкой тупоумной манере. Для Финлея пренебрегать законами означало испытывать судьбу посредством ключей. Для Эйвери — душить беззащитных детей.

Все относительно.

Эйвери заметил, что ключи даже не болтаются на мощном бедре Финлея. Тюремщик отцеплял связку от ремня, крутил ее в пальцах, позвякивал, совершая променад по гулким коридорам. Поскольку ловкостью и координацией Финлей не отличался, периодически он ронял ключи на пол и затем с кряхтеньем и оханьем поднимал. Выпрямившись, он несколько секунд потерянно моргал, точно усилие, потребное для того, чтобы наклониться и разогнуться, полностью лишало его ориентации в пространстве.

Эйвери наблюдал. Наблюдал, как Финлей вошел в блок, как вышел. Примечал, какие ключи тот отцепляет от увесистой связки. Ключи от блока были длинными, старомодными, примитивными. У камер были автоматические йельские замки. Это уже сложнее. Кроме йельских ключей и ключей от блока Эйвери насчитал еще семь. Он не знал, для чего они предназначены, но решил, что семи ключей более чем достаточно, чтобы вывести человека предприимчивого за тюремную стену — или подвести максимально близко к тому.

Эйвери был не дурак и, естественно, не рассчитывал просто забрать ключи и выйти на свободу. Он тщательно обдумывал информацию, хранящуюся в его каталогах.

Стены Лонгмурской тюрьмы достигали в высоту всего двенадцати футов. Это были самые низкие тюремные стены в стране. Однако человек, преодолевший забор, взобравшийся на стену и не переломавший ног, спрыгнув на другую сторону, сталкивался с преградой куда более серьезной — с самим Дартмуром.

Более века администрация тюрьмы полагалась на то, что обширные просторы Дартмура отвратят заключенных от побега. В тех немногих случаях, когда побег все-таки случался, полиция расставляла патрули только на дорогах, считая, что лишь по ним можно удрать. Заключенные, пытавшиеся бежать через Дартмур, обречены были стать пленниками его злонравного, непредсказуемого характера. Даже если беглеца не добивал на безлесном пространстве солнечный удар, погода могла внезапно развернуться на сто восемьдесят градусов и в считанные минуты накрыть плато ледяным одеялом тумана, заставляя несчастного слепо налетать на огромные валуны, оступаться в скользкие ручьи и забредать в топкие болота, вводя в заблуждение жесткой травой, цепляющейся корнями не за почву, но за воду и влажный воздух.

Плато почти всегда выходило победителем в этой игре.

С ростом числа заключенных и по требованию общественности по периметру стены с внутренней стороны воздвигли забор из сетки-рабицы. Стена по-прежнему осталась всего двенадцати футов в высоту, зато венчала ее колючая проволока. В заборе имелось четверо запирающихся ворот, словно для того, чтобы гонять туда-сюда заплутавший футбольный мяч.

Будь это только стена, все было бы прекрасно. Но стена, забор и колючая проволока заставляли задуматься.

Как бы там ни было, Эйвери размягчил в теплой воде кусок мыла и постоянно носил его в кармане. Мыло оставляло следы, и Эйвери скрепя сердце уверял себя, что мыло — это не грязь. Мыло — противоположность грязи, воплощение чистоты, и потому он должен, обязан и сможет потерпеть его склизкие следы. Что он будет делать после того, как ему удастся получить отпечаток ключа, Эйвери не очень представлял. Сначала нужно преодолеть этот мост — а на другом берегу, глядишь, найдется еще что-нибудь полезное.

Эйвери присматривался к стенам. Сами стены были каменными, но промежутки между блоками — просто гипсовыми. Против беглеца работало время — его было мало, и свет — его как раз хватало. В самой камере было темно из-за загородки на окне, но в половине седьмого утра включалась электрическая лампа, горевшая до половины одиннадцатого вечера. В одиннадцать Эйвери начал скрести рукояткой зубной щетки стену под своей койкой. Через три часа на гипсовой поверхности возникло лишь едва заметное углубление, зато щетка заметно заострилась. Эйвери решил пока повременить со стеной, но щетку на всякий случай спрятал под подушку: пока ты в тюрьме, никогда не знаешь, что может пригодиться.

Две ночи спустя Эйвери при помощи зубной щетки оторвал загородку от окна. Известка между прутьями оказалась мягче, чем на стенах, и к рассвету он расчистил два дюйма у основания одного из прутьев. Конечно, это могли заметить из любой камеры — если бы только на всех остальных окнах не красовались в угоду доктору Ливеру такие же загородки. За два года никто ни разу не попытался их приподнять, и у Эйвери имелись все основания полагать, что и не попытается.

Эйвери не строил далеко идущих планов. Он понимал, что разочарование будет пропорционально разнице между ожидаемым и действительным. Он не любил надеяться, не любил даже само слово «надежда» — было в нем что-то от раболепного заискивания перед судьбой. Он предпочитал слово «вариант». И поскольку желание вырваться на свободу жгло его все сильнее, он готов был рассмотреть все возможные варианты.

Эйвери завел привычку, подобно обычной тюремной швали, облокачиваться на решетку напротив двери и обозревать окрестности. Шваль, впрочем, при этом еще и курила — Эйвери нет.

Отвратительная привычка. Эйвери с содроганием смотрел на их желтые пальцы. Наверняка и после туалета не моют рук.

Эйвери пожалел, что подумал об этом. Желчь поднялась к горлу. Если даже от мысли о собственной нечистоте его передергивало, то физиологические процессы посторонних вызывали у него тошноту с немедленным рвотным позывом — так было недолго и до беды.

Он сделал глубокий вдох и сфокусировал взгляд на ближайшем соседе. Им оказался Син Эллис, тот самый, что ни разу не получил фото своей страстной женушки.

Эйвери взглянул на пальцы Эллиса, нашел их младенчески розовыми и — преимущественно чтобы унять тошноту — кивнул, приподняв брови в знак приветствия.

— Порядок, — ответил Эллис, тем самым дав понять, что либо он новичок в Лонгмуре и еще не знает о преступлениях Эйвери, либо достаточно циничен для того, чтобы его это не заботило. Эйвери надеялся, что сосед все-таки новичок. Его порядком утомило вечное презрение безмозглых мелких уголовников. Дружба этих подонков ему была не нужна, но даже теперь, по прошествии восемнадцати лет, он не мог взять в толк, за что же некоторые убийцы удостаиваются уважения в тюрьме, если ему в таковом отказано? Ему казалось, что его лишают чего-то ему причитающегося, — как минимум в свете того, что он совершил.

Эллис наверняка был новеньким в отделении особого содержания. Эйвери лениво подумал, что же такого натворил Эллис, чтобы сюда попасть, — впрочем, он знал, что рано или поздно такая информация просачивается, как бы стукач или педофил ни старался ее скрыть.

— Сигарету? — предложил Эйвери.

— Не, спасибо. Не курю.

Эйвери быстро оглядел Эллиса. Высокий, крепко сбитый, с приплющенным по-гангстерски носом и внимательными карими глазами, опушенными неестественно длинными ресницами. Эйвери не знал, что это были последние глаза, которые видели в своей жизни двое банковских служащих. Впрочем, его бы это и не волновало. Он знал лишь то, что первая за несколько лет попытка заговорить с товарищем по несчастью увенчалась успехом.

— Дурацкая привычка. Сам держу их, только чтоб было что предложить.

Эйвери и на самом деле купил полпачки «Бенсона» у Энди Ральфа как раз для такого случая.

В других обстоятельствах Эйвери охотно завершил бы беседу. Он не нуждался ни в компании, ни в разговорах. Но теперь у него была цель, и он должен приложить усилия для ее достижения.

Это и впрямь было усилие. Казалось, впервые в жизни Эйвери напрягал свой мозг с целью изобрести фразу, годную для начала разговора. Чтобы она не казалась подозрительной. Чтобы она не выглядела странной. В конце концов Арнольд Эйвери — ошибка природы, серийный убийца, аутсайдер, не соблюдавший никаких правил, кроме им самим установленных, — поднял лицо к грязным световым люкам, едва пропускающим дневной свет, и выдавил:

— Кошмарная погода.

Эллис изогнул бровь, не зная даже, как отреагировать на подобное заявление.

— Для тех, кто снаружи. — Эйвери натужно улыбнулся.

По счастью, Эллис это проглотил — он фыркнул в ответ:

— Повезло нам, что мы здесь.

Эйвери еще немножко поулыбался, давая Эллису понять, что оценил шутку. Ну и дебил.

Эллис был новеньким. Он мог знать, что делать с отпечатком ключа. Мог и не знать. Но ведь мог и знать…

— Арнольд, — протянул он руку, точно адвокат на конференции.

— Син, — ответил Эллис.

Рука Эйвери почти утонула в огромной лапище. Ощущение ему не понравилось — Эйвери не любил чувствовать себя слабее. Но он заставил себя снова улыбнуться.

— Еда здесь дрянная, — сказал Эллис, предоставляя Эйвери новую информацию.

Информация заключалась в том, что Эллис пробыл здесь недолго (и именно потому заговорил с Эйвери) и вообще не так давно в тюрьме, потому что иначе он знал бы, что еда в тюрьмах дрянная всегда. Сам Эйвери перестал мысленно жаловаться на тюремное питание уже очень давно, и ему казалось странным, что для кого-то это знание — новое, не въевшееся в само их существо, как способность дышать или сексуальные предпочтения.

— Дрянная, одно слово, — согласился Эйвери, довольный тем, что Эллис поддержал разговор. — В магазине можно купить кое-что, если деньги есть.

В магазине продавали печенье, шоколад и фрукты по таким ценам, что за целый день работы можно было купить разве что перезрелый банан, и то если повезет.

— У меня есть, — сказал Эллис. — Жена присылает.

Он полез в задний карман, достал обернутую в пластик фотографию и предъявил ее с гордостью, явно ожидая, что Эйвери восхитится его выбором.

Эйвери изучил миссис Эллис, взирающую с безвкусного, но явно дорогого ворсистого дивана. Бледная кожа, миндалевидные глаза. Тридцать с небольшим. Лет двадцать пять назад она бы его весьма впечатлила.

Он услышал, как приближается Финлей. Эти шаркающие шаги, этот равнодушный звон ключей.

— А что это у нас тут такое? — вопросил тюремщик в своей издевательски приятельской манере.

— Это жена Сина, мистер Финлей.

— Дайте и мне глянуть. — Финлей, не дожидаясь разрешения, выхватил снимок из пальцев Эйвери и уставился на модель, наполнявшую теперь все его самые смелые фантазии.

— Красотка, Эллис, — осторожно сказал он.

— Потрясающая, — добавил Эйвери, безуспешно стараясь скрыть иронию.

Финлей вернул Эллису фото, и Эйвери заметил в карих глазах соседа идиотски-растроганное выражение, когда тот погладил мозолистым пальцем лицо жены, прежде чем убрать снимок в карман.

— До скорого, приятель. — Эллис повернулся и пошел по коридору, опустив плечи.

— До скорого, — ответил Эйвери, хотя и презирал разговорные сокращения.

Он не знал, что такое любовь, но имел нюх на слабости, и эту безделицу тоже добавил в свою коллекцию — на всякий случай.

— Интересно, кто ее сейчас дерет? — Финлей подмигнул Эйвери.

Эйвери пожал плечами, и Финлей сменил тактику, глядя на Эйвери хитрыми — так он сам предполагал — глазами:

— Что-то ты сегодня общительный, Арнольд.

— Приятно пообщаться для разнообразия, мистер Финлей.

— Док твой будет доволен. — Финлей сам хохотнул над своей шуткой, и Эйвери поднял брови в знак одобрения. — А что, отдал ты своему приятелю тот старый компьютер?

Старый болван крутил в пальцах ключи, даже не подозревая, какому риску подвергается безопасность, находясь в его руках.

— Еще нет, мистер Финлей. — Эйвери коротко улыбнулся. — Но вы знаете, если кто-то настойчив в своих просьбах, в конце концов нам приходится согласиться.

— Это верно, Эйвери.

Ключи звякнули об пол, и Финлей сделал глубокий вдох, точно собирался нырнуть за ними к рифу.

Эйвери опередил его. Он успел заметить испуг в глазах Финлея и тут же небрежно протянул ему связку, даже не встретившись с ним взглядом, точно произошедшее совершенно не заслуживало внимания. Он услышал, как Финлей пристегивает ключи к поясу. Это его совершенно не обеспокоило. Ленивый ублюдок вскоре забудет об осторожности.

— Спасибо, Эйвери.

— Рад помочь, мистер Финлей.

24

Как ни удивительно, но с расчисткой заднего двора от сорняков и мусора Стивен и дядя Джуд справились всего за несколько часов.

Оба были голые по пояс — Стивен бледный и жилистый, дядя Джуд широкоплечий, орехово-коричневый.

Стивен раздувал щеки, стирал со лба пот, довольный тем, что грязь и навоз наконец нашли свое место.

А вот Льюис был расстроен.

— А как же снайперы? — прошипел он. — Где мы теперь будем прятаться?

Вообще-то Льюис явился в десять, чтобы помочь с расчисткой двора, однако закончил тем, что набил рот остатками приготовленных Летти спагетти болоньезе прямо с жаростойкого блюда.

Дядя Джуд подмигнул Стивену, и тот ухмыльнулся. Льюис со стуком положил ложку обратно в опустевшую тарелку.

— Почему нельзя просто купить эту несчастную морковку?

Купить морковку действительно было проще. Стивен почувствовал себя одураченным, разозлился на Льюиса и молча продолжил копать.

Льюис слез с забора и холодно бросил:

— Ладно, я пошел.

— Не хочешь помочь покопать? — примирительно предложил Стивен.

— Вот еще, — отрезал Льюис. — Все равно вы все делаете не так.

И выскользнул через заднюю калитку. Стивен нахмурился.

— Да не бери в голову, — посоветовал дядя Джуд.

И Стивен последовал совету.

Они с дядей Джудом пили воду из шланга, болтали глупости и смеялись, а когда бабушка наотрез отказалась пускать их грязными и перемазанными в дом, разделись и прошествовали в кухню в трусах и босиком, так что Летти и Дэйви хохотали как сумасшедшие. Бабушка отвернулась, но Стивен видел, что и она не злится — ну вот нисколько, — потому что, отмывая кастрюли, она ни разу не поджала губы и не брякнула ложкой о раковину.

К вечеру плечи ныли, зато на заднем дворе красовались черные свежезасеянные грядки, аккуратно отгороженные проволокой и укрытые мелкой проволочной сеткой от кошек и птиц.

Засыпая, Стивен думал о том, что никогда еще копание не доставляло ему такой радости, как в этот день. Арнольд Эйвери, дядя Билли, овечья челюсть — все это казалось теперь дурным сном, приснившимся когда-то давным-давно.

25

Син Эллис опешил и смутился, когда жена разрыдалась. Эллис не любил выставлять чувства напоказ. Даже когда суд приговорил его к шестнадцати годам, он сумел сохранить хладнокровие и подмигнул жене, под конвоем покидая зал.

Поэтому Эллис первым делом оглянулся на остальных заключенных: что-то они подумают? Углядев на их лицах лишь мимолетный интерес, он перевел взгляд на плачущую Хилари.

— Хилли, детка, что стряслось?

Хилари зарыдала сильнее, прикрывая лицо руками, щеки раскраснелись, по ним потекла тушь.

— Ты меня больше не лю-убишь…

— Что?

— Ты меня больше не хо-очешь…

Эллис растерялся еще больше. Он обожал жену. До боли скучал по ней. Хотел ее всегда, более того, после встречи с ней другие женщины перестали его интересовать. В тюрьме его больше всего угнетало не само заключение, а страх, что рано или поздно она отдалится от него, станет приходить все реже и реже, и наконец однажды вместо жены к нему явится адвокат с бумагами о разводе. Страх развода в последние два года будил Эллиса по ночам — что ни разу не удалось блеклым теням банковских клерков. Из любви к Хилари он даже заложил приторговывавшего наркотиками сокамерника, в результате чего Эллису скостили два года и перевели в отделение особого содержания, где он мог в безопасности дотягивать свой срок.

А она заявляет, будто он ее разлюбил!

Смущение Эллиса достигло апогея.

— Детка, что ты такое говоришь? — Он взял ее за руки и заглянул в красное, в потеках косметики лицо. — Я тебя очень люблю. И очень хочу! Ты что, с ума сошла? Как можно тебя не хотеть?

— Но картинки! Ты ни разу ничего про них не сказал! Тебе они не понравились! Ты думаешь, что я шлюха-а…

Финлей, предусмотрительно не надевший наушники, нервно крутанул в руках ключи. Вот черт.

Эллис убрал с лица жены мокрую от слез прядку и поцеловал ее в щеку.

— Какие картинки, детка?

Он выслушал сбивчивые, перебиваемые икотой описания фотографий, которые она посылала ему каждую неделю с момента его заключения, и почувствовал, как смущение переходит в холодную ярость.

26

Когда письмо Эйвери с шелестом скользнуло в дверную щель, Стивена не было поблизости.

Летти сказала, что заварит чай, и выбралась из теплой постели.

Проходя мимо приоткрытой детской, она взглянула на мальчишек. В серых предрассветных сумерках Дэйви являл собой сплетение рук и ног, Стивен спал вытянувшись, отвернувшись к стене, в пижаме с Человеком-пауком, которую Летти купила ему на прошлое Рождество. Пижама стала уже мала, штанины наполовину открывали голени, верх и низ не сходились, обнажая светлую полоску кожи и выступающие у основания спины позвонки. Простыня и одеяло сбились в ком у ног Дэйви.

В спокойное мальчишеское дыхание вплеталось только тиканье кухонных часов, и Летти почувствовала, как по телу прошел электрический заряд, похожий на тень любви.

Внизу у лестницы она подобрала почту, со вздохом отметив кучу свежих счетов.

Мать была на кухне — разливала по двум тарелкам с хлопьями остатки молока.

— Я тебя не слышала, — произнесла Летти вместо приветствия, вдруг расстроившись из-за того, что она уже не одна.

— Не могла заснуть, — ответила та.

Летти поставила чайник и просмотрела счета. И наткнулась на коричневый конверт, адресованный С.Л., проживающему по адресу: шоссе Барнстепль, 111, Шипкотт, Эксмур, Сомерсет. Очевидно, конверт предназначался Стивену.

Настроение продолжало ухудшаться. Летти взглянула на марку. Плимут. У нее не было знакомых в Плимуте. Ни у кого из их семьи не было знакомых в Плимуте.

Опять эта шлюшка.

— Ну, что там пришло?

— Только счета.

Дожидаясь, пока закипит вода, она вскрыла остальные конверты. Шум закипающего чайника милосердно поглотил мерное капание молока с материнской ложки в миску.

Летти положила коричневый конверт на край стола и уставилась на него, точно ожидая, что вот-вот у нее откроется дар читать нераспечатанные письма.

С.Л.

Стивен Лам.

Снова секреты и интриги.

Что-то, не предназначенное для ее глаз. Только для глаз Стивена.

Для Летти вообще не существовало такого понятия, как секрет. Если с тобой случилось что-то хорошее, это повод поделиться радостью со всеми и купить к чаю пирожные с кремом.

Она еще раз мрачно взглянула на конверт, засунула его в пачку счетов, залила кипятком чайные пакетики и подошла к холодильнику.

— А молока не осталось?

Мать зачерпнула ложку размякших хлопьев.

— Молочник вот-вот придет.

Летти хлопнула дверью холодильника, выплеснула чай вместе с пакетиками в раковину и со стуком поставила чашки на сушильную доску.

Мать пожала плечами:

— В эти хлопья прорва молока уходит.

Это было уж слишком.

Летти схватила коричневый конверт и оторвалакрай. Мать внимательно следила за ней.

— Это, получается, тоже счет?

Летти пробежала глазами страницу. Сверху ничего не значащий номер; даты нет. Все как в предыдущих письмах. И короткое послание:



Хорошие новости — для кого? Для нее, Летти? Это навряд ли. Для Стивена? Тоже маловероятно.

Если это опять от девчонки… Если девчонка беременна от Стивена… Господи, только полная дура может назвать это хорошей новостью!

Летти с трудом сдержала крик. Это нечестно, нечестно! И как раз сейчас, когда все только-только начало налаживаться. Ну почему у них вечно все наперекосяк?

Она готова была уже позвать Стивена, но обсуждать это с ним сонным, в детской пижамке, было выше ее сил.

Поразмыслив пару секунд, Летти включила конфорку и, не обращая внимания на бурчание матери, сожгла письмо.


Коробка с информацией, накопленной Эйвери, грозила вот-вот переполниться. За последние две недели он набил ее промахами персонала, хитрыми способами срезать путь, возможным нарушением правил и тонкостью стен. Выбор был даже слишком велик.

Вариант с ключами — или украденными у Финлея, или тайком отпечатанными на этом мерзком мыле — нравился Эйвери больше всего. В отпечаток можно залить шпатлевку для древесины, какой заливают трещины и прочие изъяны в старой мебели; в мастерской она наверняка найдется. Потом покрыть лаком для прочности — и можно выбраться из камеры, выбраться из блока, выбраться из… как далеко ему удастся зайти? Эйвери рассчитывал на два ключа: один для обеих дверей блока, второй — для одних из четырех ворот внутреннего забора. Двух ключей должно хватить. По отпечатку на каждую сторону куска. Эйвери потратил на тренировки много часов. Отпечатывал в мыле зубную щетку, добиваясь силы нажатия, необходимой для того, чтобы сделать качественную отливку, и время от времени поглядывая на отражение мальчишки в автомобильном зеркале — для поднятия духа. Большее он позволял себе редко, даже если ему удавалось сделать два превосходных отпечатка в течение пяти секунд. Время, которого когда-то было так много, стало скоротечным и драгоценным, и Эйвери как мог отвлекал себя от фотографии С.Л. Он знал, что если даст себе волю, то проведет в сладких грезах целые дни. Дни, которые надо потратить на то, чтобы выйти из тюрьмы и заменить грезы реальностью.

По ночам он не прекращал работу с оконными прутьями, всякий раз раскапывая своей многофункциональной зубной щеткой по дюйму металла. При том, что конца-края работе не было видно, Эйвери это не беспокоило. В тюрьме он взрастил в себе безупречное терпение и готов был продолжать работу лишь потому, что серая пыль на пальцах означала приближение к цели — столь желанной, что он наконец осознал основной принцип буддизма.

Эйвери предпринял еще пару осторожных попыток завязать беседу с другими заключенными. Одна принесла ему вполне определенное «Отвали, мудак», вторая — удар в область детородных органов (если быть точным, по ним непосредственно), в результате которого он рухнул на пол, корчась от боли, и потерял голос от страха и ненависти — до тех пор, пока в происходящее не вмешался Энди Ральф.

В результате он вернулся к Эллису — и обнаружил в его поведении значительную перемену. Спокойствие сменилось нервным подергиванием, открытость — задумчивостью и раздражительностью.

С Эллисом что-то произошло.

У Эйвери не было ни времени, ни желания дожидаться окончания этой фуги, и поэтому он прямо спросил Эллиса, что случилось. И тот ответил.

Хилли посылала свои фотографии, а он их не получал. И теперь Хилли думает, что он ее разлюбил. А раз Хилли думает, что он ее разлюбил, — разве Хилли будет ждать его возвращения? Не сегодня-завтра к нему как пить дать явится адвокат с бумагами о разводе. А если Хилли с ним разведется — что тогда будет ждать его в конце этой тяжкой, невыносимой тюремной жизни? Хилли уже не бросится ему навстречу с горячим поцелуем, не встретит его в дверях в своей обольстительной пижамке от Энн Саммерс; никогда уже им не сесть перед телевизором с бутылкой белого, никогда больше ему не слизнуть клубничную помаду с ее губ. Другой такой, как Хилли, не найти, и если Хилли с ним разведется, пусть его лучше сразу повесят.

Последнюю фразу Эллис произнес со слезами в голосе.

Эйвери едва сдержался, чтобы не расхохотаться. Да уж, слезливого ублюдка следовало бы повесить! Желательно на трусах его ненаглядной Хилли. Эйвери сам с удовольствием затянул бы петлю на шее жалкого нытика, с его мелодрамами.

На секунду Эйвери даже представил, как в последний раз заглядывает в эти полные обезьяньей страсти глаза, отпускает нож гильотины и огромная безмозглая голова катится по полу.

Эйвери очень хотелось сказать Эллису, что шлюха-жена нарочно посылала фотографии своих прелестей, чтобы потом на них дрочили все кому не лень. Но вместо этого он проговорил заговорщицким тоном:

— Он все читает, имей в виду. И тащит все, что ему нравится.

— Кто? — Эллис был заинтригован.

— Финлей, — пожал плечами Эйвери.

Никогда не вредно заронить зерно ненависти.


Райану Финлею ни разу не удавалось поговорить с доктором Ливером.

И он, и остальные надзиратели называли процедуры Ливера «рассусоливанием», интуитивно относя их к таким же поблажкам, как просмотр телепередач или вегетарианское меню для желающих.

И потому, когда доктор Ливер, выйдя из своего кабинета, провожал взглядом направляющегося восвояси Арнольда Эйвери, Финлей не смог удержаться от саркастического:

— Ну что, еще одного исцелили?

Ливер бросил взгляд на Финлея и вернулся к силуэту Эйвери, сопровождаемому силуэтами Энди Ральфа и Мартина Стронга, в чьи обязанности входило провести заключенного в целости и сохранности через несколько блоков.

— Помощь психолога — это их право, — отрезал он.

Финлей гоготнул, но Ливер даже не посмотрел на него. Финлея это задело. Он привык к тому, что здесь его слушаются. Слушаются, а не игнорируют.

— У тех малышей, которых он поубивал, небось тоже были права?

Ральф и Стронг достигли зарешеченной двери в конце блока. Стронг открыл ее, Ральф в это время лениво разглядывал собственные ногти. Эйвери стоял в стороне — щуплая безобидная фигурка рядом с двумя мощными тушами охранников.

— Те дети не были моими пациентами, — парировал Ливер.

Ах ты сволочь! Так ведь и не повернулся! Финлею очень хотелось схватить Ливера за грудки — пусть бы немножко встряхнулся. Пусть бы доктор Всезнайка понял, к кому здесь проявлять уважение.

— Ах так, выходит? Сидит, значит, такой себе в камере, строгает свои деревяшки, а вы только строчите отчеты да загораживаете ему окошко, а он вам все: «Да, мистер Ливер, нет, мистер Ливер», и на самом деле оно ему как об стенку горох, а кончится дело тем, что мы их всех выпустим на свободу, как из чертовой лечебницы, чтобы освободить койки для новой партии!

Целью этой тирады было привлечь внимание Ливера, но в результате Финлей лишь побагровел. Он сверлил Ливера взглядом, но тот продолжал следить за пациентом, пока тот не скрылся за двойными дверями. Только после этого Ливер повернулся и в упор посмотрел на Финлея. Впервые в жизни надзиратель Финлей заглянул в глаза, призванные лить свет в искореженные черные души убийц, и почувствовал внутри холодок, точь-в-точь как от плохого фильма ужасов.

— Для Эйвери у нас всегда найдется койка, — улыбнулся Ливер. — Он никуда отсюда не денется.

27

День отца в доме Льюиса был не бог весть каким праздником. Льюис частенько о нем забывал, и тогда мать подсовывала ему наспех найденную открытку, которую тот подписывал и, мямля поздравительную чепуху, вручал отцу. Иногда Льюис забывал, и тогда открытку мать подписывала сама. Иногда забывала и она, и тогда в праздничный день приходилось довольствоваться устным поздравлением, причем произнесенным уже после официального поздравления по радио. Отец Льюиса делал вид, будто для него вполне достаточно в этот день быть дома с женой и сыном.


Льюис направился прямиком к стойке с журналами, а Стивен стал разглядывать небогатую подборку открыток ко Дню отца. Если бы ему предстояло купить открытку — хотя он, конечно, ничего покупать не собирался, — какую бы он выбрал? С гоночными автомобилями? С пивной кружкой? С картинками для взрослых? Ему понравилась одна с цветочным горшком, лопатой и парой перчаток, но потом Стивен решил, что это стариковская картинка, а дядя Джуд не старик.

И не отец ему, кстати.

От этой мысли больно кольнуло в груди, и Стивен постарался скрыть это за напускной небрежностью:

— Ты будешь покупать открытку?

Льюис нехотя оторвался от «Веломотокросса» — хотя велосипеда для мотокросса[10] у него не было, а на имевшемся велике, новеньком и навороченном, он катался крайне осторожно.

— Ой, и правда. Прихвати мне одну.

— Какую?

— Да любую.

Стивен снова изучил открытки. Отцу Льюиса не подходила ни одна. В лавке мистера Джейкоби не было открыток с кроссвордом и кардиганом. В конце концов Стивен остановился на кружке пива — поскольку однажды видел отца Льюиса в «Рыжем льве», а в плотно набитом холодильнике, который мать Льюиса открывала, чтобы достать им по палочке «Кит Кат», как-то раз приметил упаковку легкого «Бадвайзер». Последнее запомнилось Стивену именно потому, что «Бадвайзер» — это как-то слишком спортивно для Льюисова отца. Слишком по-американски.

— Эта подойдет?

— Подойдет, — ответил Льюис, даже не глядя. — Одолжишь два фунта?

— У меня нет.

Льюис посмотрел на цену на обороте:

— Тогда фунт двадцать. Мать тебе отдаст.

Карманных денег Стивен получал два фунта в неделю. Иногда не получал и этого — если вдруг надо было срочно поменять газовый счетчик.

Стивен вздохнул и полез в карман. Льюис уже назанимал у него десятки фунтов и ни разу не вернул ни пенни. Как-то Стивен попытался ему напомнить, на что Льюис велел «не жмотничать».

— У меня всего фунт пятьдесят.

— Ну вот и отлично.

Льюис расплатился с мистером Джейкоби и сунул сдачу в карман.


Эйвери понятия не имел о Дне отца — пока восторженный гомон в столовской очереди не донес до него, что на завтрак будет копченая селедка.

Новость долетела до стоящего перед Эйвери, тот повернулся было, увидел, кто стоит следом, и тут же развернулся обратно к запотевшим подносам и доносящемуся с кухни металлическому звону. Так что информационная цепочка прервалась на нем, и все стоящие сзади оказались лишены возможности ожидания редкой трапезы.

— Что случилось? — без интереса спросил Эллис.

— Включи свой нюх! — Финлей единственный рассмеялся собственной шутке.

— Копченая селедка, — сказал Эйвери.

— Что?

— У нас сегодня копченая селедка.

— В честь чего?

— День отца.

Эллис успел уже взять кашу с первой раздаточной стойки. И теперь, выйдя из очереди, сверлил глазами Финлея. Тот с видом опытного стрелка по обыкновению крутил в толстых пальцах ключи, потом повернулся, заступив им дорогу.

Прозрачные глаза Эйвери с интересом метнулись от Эллиса к Финлею. В последнее время Эллис прожигал Финлея взглядом, даже когда тот находился вне поля его зрения.

В плане ключей от Эллиса не было никакого толку. Собственно, и вся затея с отпечатком стала представляться Эйвери неосуществимой. Он готов был отказаться от нее как от неудачного эксперимента.

Но речь не о том.

После всей этой истории со шлюшкой-женой Эллис погрузился в нескончаемые размышления. Эйвери прибег ко всем возможным уловкам, чтобы вывести соседа из этого состояния, но тот застрял в мыслях о Финлее, как в петле. Почему он забрал фотографии? Куда он их дел? Отдаст ли их? Почему Эйвери решил, что это именно Финлей? Если Эллис потребует их обратно, что будет? Эйвери уже пожалел, что рассказал про Финлея. Все, чего он добился, это превратил единственного собеседника в зануду. Эйвери готов был отказаться и от Эллиса так же, как от мыла.

Но сейчас, поскольку делать все равно было нечего — кроме как топтаться на месте в ожидании селедки, да еще со стоящим над душой Финлеем, — Эйвери решил слегка подразнить зверя.

— У тебя есть дети, Син?

Эллис невидяще посмотрел в его сторону:

— Что?

— День отца, — медленно, словно ребенку, объяснил Эйвери. — У тебя есть дети? У вас с Хилли.

— Нет, — ответил Эллис. На мелководье его мозга началось какое-то волнение.

— Жаль, — сказал Эйвери.

— Да. — Эллис нахмурился.

Эйвери глубоко вздохнул и отчетливо уронил в возникшую между ними тишину:

— Видимо, уже не будет.

Внезапно тот факт, что он просидел в тюрьме два года и просидит еще как минимум двенадцать, застарелым, двухлетней давности шоком ударил Эллиса в грудь и выбил оттуда весь воздух.

С пустыми глазами и приоткрывшимся ртом он покачнулся.

Райан Финлей нетерпеливо позвенел ключами:

— Эй ты, поживей.

Он понятия не имел, что это его последние слова.

Эллис швырнул свой поднос в лицо Финлею. Поднос был не тяжелый, миска, стоящая на нем, из пластика, — но отчаянная ярость придала Эллису сил, и надзиратель свалился как подкошенный, из носа хлынула струя крови, как из детского водяного пистолета.

В первый момент все еще могло пойти по другому сценарию. Заключенные наблюдали бы, как Син Эллис бьет Райана Финлея подносом, а каша разлетается во все стороны, до тех пор, пока Эллиса не оттащили бы подоспевшие охранники.

Заключенные могли просто убраться подальше.

Но несколько кратчайших секунд — и все эти возможности канули в небытие.

Забыв про селедку, заключенные толпой хлынули на Финлея.

Дюжина охранников, за секунду до этого ковырявших в носу от скуки, бросились на помощь надзирателю, размахивая дубинками, точно дворовая футбольная команда, преследующая мяч.

Кто-то из заключенных перекинулся на них, кто-то — друг на друга, желая свести старые счеты немедля и навсегда, без утомительного обмена сигаретами и сексуальными услугами.

Раздались свистки и испуганные крики: «Заприте все двери!» Яростный стук подносов и переворачиваемых столов разнесся по зданию.

Эйвери приспособился к ситуации со скоростью, которую вряд ли смогла бы объяснить теория Дарвина. Не успел еще Райан Финлей коснуться пола, как мысли Эйвери рванулись от селедки и Эллиса к мимолетному отражению С.Л. в боковом зеркале. Пока остальные громоздились на Финлее, он аккуратно опустил поднос на ключи, послушно выпавшие из разжавшейся руки.

Никто ничего не видел. Всем было наплевать. Все были заняты дракой.

«Вот потому я и не связываюсь с идиотами», — подумал Эйвери.

Он отодвинул свой поднос, а вместе с ним и ключи, подальше от места схватки, небрежно наклонился и поднял связку.

Несмотря на все свое спокойствие и творившийся вокруг хаос, Эйвери понимал, что нужно действовать быстро. В любой момент охрана может восстановить порядок в кухне, и шанс будет упущен. Или, что еще хуже, охрана не сможет восстановить порядок в кухне.

Поскольку педофилы считаются нижайшей кастой, Эйвери понимал: в случае чего гнев обратится на него и подобных ему.

Несмотря на то что времени было в обрез, Эйвери огляделся. Все работники кухни уже пролезли под раздаточными стойками и со всех ног мчались к двери с надписью «Только для персонала».

Эйвери нырнул под стойку и дал себе еще секунду на раздумья.

Он осмотрелся и увидел, что угодил в озерцо каши, испачкав ботинки. Конечно, это были черные казенные ботинки, но Эйвери привык следить за своим видом, и его мгновенно охватило раздражение. Он покрутил головой, ища, чем бы вытереться, но под ногами были лишь картофельно-морковные очистки. Эйвери скривился. Знай он, какая у них грязь, в жизни не стал бы ничего здесь есть.

Он выхватил что-то белое из ящика под стойкой, это оказался поварской халат. Секунду Эйвери колебался — вытереть ботинок или надеть халат, потом стянул серый лонгмурский свитер с голубыми королевскими полосками по бокам и облачился в халат.

В том же ящике обнаружилась коробка с шоколадными батончиками. «Твикс». Эйвери не особенно любил шоколад, но на всякий случай прихватил полдюжины батончиков и рассовал по карманам джинсов.

А вот еще стопка чего-то белого. Колпаки. Уродские хлопчатобумажные колпаки, делающие и мужчин и женщин одинаково похожими на бесполых и лысых онкобольных. Делающие их одинаковыми.

Эйвери быстро надвинул колпак пониже на лоб, прикрыв волосы, потом сдвинул как положено. Посмотрел на свое отражение в металлической двери буфета. На него глядело тестоподобное никто. Никто коротко ухмыльнулось.

Эйвери вытер ботинок своим серым свитером, встал, не выпрямляясь во весь рост, чтобы из-за стойки был виден лишь белый колпак, и метнулся к двери с табличкой «Только для персонала». Эйвери очень удивился, обнаружив, что дверь незаперта. Это же тюрьма, боже ты мой! Они всерьез думали, что дурацкая табличка кого-то остановит? Если бы обитатели Лонгмура слушались табличек, таких как «Правонарушители будут задержаны» или «Не воруй в магазине — попадешься!», они бы, наверное, до сих пор гуляли на свободе.

Несмотря на ситуацию, Эйвери усмехнулся, представив развешенные по соседству с домом таблички «Детей не убивать!».

Он открыл дверь и погасил улыбку: перепуганные поварихи и раздатчицы жались вдоль стены. Эйвери они встретили подозрительными взглядами. Он тут же развернулся к двери, через которую вошел, чтобы запереть ее.

— Где замок?

— П-похоже, нету, — проговорил прыщавый мальчишка.

Эйвери всегда подозревал, что тот плюет в баночку с горчицей. С удовлетворением он отметил, что мальчишка растерял всю свою заносчивость. Прыщи так и пылали на побелевшей от ужаса физиономии, нижняя губа дрожала.

— Помогите забаррикадировать эту чертову дверь, не то они все ворвутся сюда!

Эйвери катнул к двери металлический стол на колесиках. Он знал, что толку от стола чуть, но надо же было подать пример. Круглолицая повариха средних лет, на бейдже у которой значилось «Эвелин», тоже взялась за дело, рассудив, что Эйвери, будучи врагом ее врагов, может считаться другом.

Вдвоем они, пыхтя от натуги, принялись двигать к двери морозильный шкаф. Через минуту к ним присоединились еще четверо или пятеро из дюжины работников столовой.

Когда морозильный шкаф оказался придвинут к двери, Эйвери снова ощутил на себе подозрительные взгляды.

Разум заметался в поисках выхода, и Эйвери порадовался, что натренировал его заранее.

Ему на руку было три момента. Во-первых, на кухне та еще текучка кадров, и он это знал. Сам он мог припомнить только прыщавого мальчишку и Эвелин, остальные работали здесь не так давно. Во-вторых, со своей внешностью он не выделялся из толпы — особенно из толпы людей в одинаковых серо-голубых свитерах. Даже если он попадался им на глаза раньше, белый халат и особенно колпак вконец обезличили его. И последнее: за исключением прыщавого мальчишки и старика в мешковатых брюках, похожего на цирковую мартышку, тут были одни женщины. И феминизм там или нет, а женщины — Эйвери это знал — гораздо меньше расположены связываться с мужчинами. Памятуя обо всем этом, он с деланным облегчением выдохнул и обвел глазами кухонный персонал:

— Да-а, неплохой денек на новой работе!

— Жуть, — трясясь, проговорил прыщавый.

Остальные успокоились лишь самую малость, и все поглядывали друг на дружку. Эйвери понял, что надо идти напролом.

Он достал ключи.

— Кто-нибудь знает, какой из них подходит к этой двери?

По толпе прокатилась рябь вздохов облегчения.

— Откуда они у тебя? — с подозрением спросил старик-мартышка.

— От охранника. Он велел увести всех отсюда.

Эйвери направился к внешней двери и начал подбирать ключи.

— А с ним что? — спросил мартышка, прислушиваясь к шуму из столовой.

— Бог его знает, — произнес Эйвери с чувством. — Меня сейчас волнует, что станет с нами.

Это был мастерский ход. Он сознавал, что ему не верят, но сейчас эти люди теснились вокруг единственного шанса на спасение, как однодневные цыплята, готовые следовать за ним куда угодно, только подальше от звуков побоища, все еще стоявших в ушах. Меньшее из двух зол, внутренне ухмыльнулся Эйвери. Пожалуй, единственный раз в жизни этот титул подходил ему как нельзя лучше.

На четвертом ключе замок щелкнул, и Эйвери отошел в сторону, вежливо пропуская остальных. Люди потекли за дверь, кивая ему, благодаря. Только мартышка, казалось, остался недоволен спасением.

Тут по двери в столовую чем-то ударили, и это подстегнуло всех. Последним вышел Эйвери, защелкнув за собой входную дверь.

Эвелин уверенно двигалась во главе процессии, Эйвери пристроился за ее спиной. Мимо пронеслись несколько охранников. Эйвери узнал всех, но надзиратели лишь равнодушно скользнули по нему взглядами, словно халат и колпак сделали его невидимкой.

Эйвери понимал, что столовские работники не позволят ему выйти вместе с ними через главные ворота. Теперь они в безопасности, вокруг охранники, не поддавшиеся панике, — кто-нибудь, скорей всего мартышка, наверняка выскажет свои подозрения.

И потому, оказавшись в крыле «А», Эйвери потихоньку отстал от группы, сдернул халат с колпаком, спрятал их под большим цветущим кустом, которому не знал названия, и направился к забору из сетки-рабицы.

По слухам, забор был под таким высоким напряжением, что, воткнув в него лопату, можно разорвать его, как бумажный пакет. Эйвери не верил этому слуху. И проверять не собирался. У него был ключ от королевства.

Возле крыла «Д» он прошел мимо скамьи «Тоби Данстана». Навстречу ему бежали двое охранников. Эйвери знал, что попытка спрятаться приведет лишь к задержанию, допросу и обыску, поэтому он сперва убедился — они видят, что он их заметил, а затем шагнул к скамье и с трудом взвалил ее на плечо.

— Решил стащить, Эйвери? — бросил один из них на ходу.

— Так точно, мистер Придди, — браво ответил Эйвери и отсалютовал.

Оба охранника, не останавливаясь, засмеялись.

Сирена молчала. Вой сирены наверняка стал бы сигналом для остальных заключенных. Что бы ни случилось — побег, мятеж, драка, — извещали об этом лишь потрескивание раций, напряженные лица охранников да топот, когда к зоне беспорядка спешило подкрепление.

Через пятьдесят ярдов Эйвери опустил скамью у одних из четырех ворот.

Спокойно, не срываясь на бег, он дошел до крыла «Е», где стояла скамья «Ясмин Грегори». По пути ему попалось еще две скамьи, но то были чужие. Он понимал, что ведет себя глупо, и понимал, что в случае чего не простит себе этой глупости, но иначе поступить не мог.

Он отнес к воротам скамью «Я.Г.» и на удивление твердой рукой вынул из кармана ключи.

Подошел первый же. Эйвери решил, что судьба благоволит ему.

Две скамейки, каждая длиной в шесть футов. И стена в двенадцать футов высотой.

Как по заказу.

Он вытащил скамейки за ворота и запер замок, поставил «Тоби» на «Ясмин», проверил, насколько устойчива конструкция.

«Тоби» он смастерил второй по счету, и потому она была не столь прочна, как «Ясмин», пятая. Но вместе они должны были выдержать.

Пара неловких попыток — и Эйвери взобрался на деревянную башню, названную в честь его жертв, не оглядываясь оттолкнул ее и осторожно спрыгнул в объятия Дартмура.

28

На заднем крыльце Стивен сдернул носки и осторожно влез в холодные мокрые кроссовки.

Было полшестого утра, и Стивену вдруг показалось, что ему снова шесть лет и он проснулся в ожидании Рождества — хотя еще недавно он думал, что Рождество никогда больше не наступит.

Стивен усмехнулся. Рождество в июне. Всю последнюю неделю он просыпался с этим ощущением каждый день. Выскальзывал из кровати, перелезая через разметавшегося Дэйви, перешагивал через скрипучую половицу возле комнаты Билли, хватался за перила, чтобы ненароком не оступиться. Дрожа — отчасти оттого, что сонное тепло вытеснялось прохладой нового дня, отчасти от возбуждения, — крался в кухню, где золотистая пыль кружилась в солнечных лучах, льющихся в окно.

И все из-за тоненьких зеленых ростков, крошечными изумрудами усыпавших темный суглинок.

Первой вылезла морковка, и при виде листочков у Стивена перехватило горло. Он чуть не расплакался. Из-за какой-то глупой морковки! Да он ее даже не любил никогда.

Стивен старался сдерживать восторг, рассказывая о ростках дяде Джуду, но дядя Джуд и сам пришел в восторг и тут же бросил свой бекон и помчался смотреть. Стивен чувствовал себя новоиспеченным папашей. Только сигареты не хватало. Но дядя Джуд положил руку ему на плечо, и это оказалось даже лучше сигареты.

Вслед за морковью возле прутьев, связанных подобием шалаша, показались бобы. Не верилось, что беспомощные зеленые пятнышки когда-нибудь догонят эти прутья. Удивительно было уже то, что они рискнули попытаться.

Стивену стало интересно, что будет дальше.

Дальше была картошка.


Но перед этим — за три дня до того, как появились морковные ростки, — Стивен, вернувшись из школы, не застал бабушки у окна.

Перепугавшись, он с трудом сдержался, чтобы не кинуться искать ее.

— Ба! — крикнул он на лестнице.

Никто не ответил. Он поднялся еще на несколько ступенек, убедился, что дверь уборной приоткрыта и там бабушки нет.

Дом был пуст.

Стивен пробежал через кухню и застыл в изумлении.

Бабушка была в огороде. Она разглядывала ростки и постукивала по земле своей палкой. С тем же выражением лица, с каким постукивала палкой по вездеходным колесам своей тележки.

Той самой тележки, на которую она сейчас опиралась, — прихватила, чтобы сподручнее было пробираться по огородным ухабам.

Надо сделать для нее тропинку, подумал Стивен.

Он выскочил из дома через переднюю дверь, не забыв подхватить на ходу школьную сумку.

Через какое-то время он приветственно помахал застывшей в окне бабушке и снова вошел в дом.


Задумавшись, Стивен не заметил, как оказался у грядок, — и окаменел.

Прутья, воткнутые для бобов, валялись на земле.

Стивен бросился к грядке, стараясь сдержать дурные предчувствия.

Прутья не просто упали — кто-то выдернул их и разбросал по всему огороду.

По тому, что от него осталось.

Что-то большое и тяжелое потопталось по мягкой черной земле; хрупкие саженцы усеивали грядку, точно поле боя, ярко-зеленые мундиры не скрывали тонких обнаженных корней, которым уже не суждено было вернуться к жизни.

Может, лиса. Или корова. Стивен даже огляделся, надеясь увидеть корову, торопливо скрывающуюся с места преступления. Корова — это, конечно, неприятно, но все-таки лучше, чем человек. Или несколько человек.

Капюшонники. Стивен представил, как они с перекошенными хохотом, прикрытыми капюшонами физиономиями топчут нежные ростки.

Но в глубине души Стивен понимал, что капюшонникам нет дела до его огорода. Они понятия не имеют, что эти ростки значат для него.

С тяжелым сердцем Стивен вынужден был признать — это сделал Льюис.

29

Из-за беспорядков на кухне, из-за суеты вокруг Райана Финлея, которого увезли в больницу, а оттуда в морг, из-за запертых ворот прошел почти час, прежде чем обнаружилось, что Эйвери исчез. Сначала решили, что он со страху забился в какой-нибудь угол. Но еще через двадцать минут охранники обнаружили «Тоби» и «Ясмин», и тут стало ясно, что Эйвери перелез через стену и бежал.

После своего повышения и перевода из Ньюпортской тюрьмы, что в Южном Уэльсе, директор Лонгмурской тюрьмы упустил четверых заключенных. Четверых за четыре года. Не запредельно много. Лонгмур был тюрьмой исправительного перевоспитания. Некоторых заключенных даже отправляли трудиться за тюремную ограду: чистить общественные туалеты, помогать на фермах. Из-за нехватки охранников одна пара заключенных ухитрилась спрятаться среди техники, а вторая попросту растворилась в густом тумане. Всех четверых задержали на дороге, прежде чем они успели поймать машину.

Но четыре побега за четыре года наводили на малоприятные предположения. Получалось, что за пять лет сбежит пять человек, за шесть, соответственно, шесть — и так далее. От подобных умозаключений у директора неизменно подскакивало давление.

И потому после того, как стало ясно, что Эйвери сбежал, все полицейские, оказавшиеся под рукой, немедленно отправились перекрывать дороги, а дорожным патрулям наказали досматривать все машины, выезжающие из района. Считалось, что, как и предыдущие четверо, новый беглец направится к ближайшему шоссе, где будет голосовать или угонит машину. Поступать иначе было глупо и опасно, даже летом.

Сделав такой вывод, директор сделал и еще один: побеги дурно влияют на персонал тюрьмы, что ведет к падению морального духа.

Директор был хорошим человеком. Ему хотелось, чтобы моральный дух оставался на высоте.

Только бы Эйвери нашелся в ближайшие часы. Только бы пресса не пронюхала, что печально известный маньяк-убийца вырвался за стены тюрьмы, — прежде чем он вернется в эти самые стены.

Директор был хорошим человеком.

Просто он совершил оплошность.

Он не позвонил в полицию.


Первые полчаса на свободе после восемнадцати лет в тюрьме показались Эйвери худшими в его жизни.

Едва только приземлившись по ту сторону забора, он запаниковал.

Чувство это схватило его за горло и стиснуло, вслепую он побежал по плато, подвывая от ужаса. Ноги горели, в легких кололо, даже руки заболели от бега — при том, что он преодолел всего ярдов четыреста. Годы неподвижного сидения в камере не способствовали мышечному тонусу.

Он спотыкался, задыхался и хрипел до тех пор, пока ненависть к себе не победила панику и не заставила его остановиться, взять себя в руки и критически оценить ситуацию.

Паника была беспочвенной. Сколько Эйвери ни оглядывался, он не заметил никаких признаков погони. Тюрьма растаяла вдали точно дурной сон.

Построенная в естественной впадине, Лонгмурская тюрьма — каменный монстр размером с целую деревню — была укрыта от глаз тысяч туристов, прогуливающихся летом по плато. Их взору представали по очереди то короткая желтая трава в гранитной рамке, то гигантское темно-серое колесо внутри кратера, то острые крыши и высокие трубы, но сама тюрьма словно тонула в луже грязного молока.

Тюрьма уже скрылась из виду, вокруг простиралось лишь залитое солнцем плато, и Эйвери почувствовал, как паника отступает, уносимая прохладным ветром. На смену ей пришло упоение свободой.

Эйвери ощутил почти непреодолимое желание вскинуть руки и пройтись колесом.

В отличие от своих предшественников, он не собирался ловить машину или без крайней необходимости выходить на шоссе. Угнать машину Эйвери, пожалуй, не отказался бы, но, будучи серийным убийцей, а не угонщиком, понятия не имел, как завести автомобиль без ключа или проникнуть внутрь, не разбив стекла.

Впервые за восемнадцать лет Эйвери пожалел, что не общался с другими заключенными. Он мог бы многому научиться.

Но время пошло. Скоро его лицо появится на телеэкранах. К завтрашнему утру оно будет на первых страницах всех желтых газет.

На нем была полосатая, белая с голубым, тюремная футболка и темно-синие джинсы. Напрасно он снял свитер — несмотря на июнь, воздух еще не прогрелся. А к ночи будет еще холоднее.

Две овцы щипали траву на огромной, безукоризненно ровного цвета поляне, имя которой было Лонгмур. На Эйвери они даже не взглянули.

Теперь он шел спокойно, не замечая куда, стараясь собраться с мыслями.

Горло уже не стискивало ужасом, и Эйвери смог оценить свежий, чистый воздух, свободный от ароматов сегодняшнего обеда или вчерашних носков. Это восхитительное вещество кружило голову, наполняло легкие, доходило до кончиков пальцев, вытесняя изнутри тюремные запахи.

Поскольку Эйвери не планировал побега до того, как получил фотографию, он слабо представлял, что ждет его. Он знал, что на юге и на востоке Дартмура разбросаны крошечные деревеньки — горстка домов, сгрудившихся вокруг почтового ящика или автобусной остановки. Знал, что на западе и на севере нет и того. Знал, что между ним и северной частью Дартмура мили заброшенных труднопроходимых земель, то каменистых, то болотистых. Да еще непредсказуемая погода. Что ж, неудивительно, что беглецы жались к дорогам, предпочтя перспективу быть пойманными перспективе проститься с жизнью.

Но Эйвери собирался сопротивляться поимке любой ценой. Ему нечего было терять — и было что обрести.

Если его поймают, все восемнадцать лет образцово-показательного поведения псу под хвост. Шансы на освобождение теперь равны нулю, ближайшие двадцать пять — тридцать лет он проведет в тюрьме вроде Хевитри, как и первые шестнадцать лет заключения, в страхе и убожестве.

Он предпочел бы умереть.

Эйвери с некоторым содроганием осознал, что это правда, но вскоре потрясение перешло в греющую душу уверенность. В осознании, что выбора нет, было что-то мобилизующее. Оно заставляло мозг действовать.

— Отличный денек, правда?

Эйвери повернулся — в нескольких ярдах от него стоял мужчина средних лет. Рядом, похоже, его благоверная. Оба с раздвижными треккинговыми палками, рюкзаками и планшетами. Оба в шортах цвета хаки, загорелые; он худощавый, покрытый густой порослью, она крепкая и плотная.

Хорошо хоть он не несся в панике куда глаза глядят. Тогда эта парочка уж точно смекнула бы, что к чему.

— Верно, — ответил Эйвери. Совершенно искренне.

— Похоже, будет жарко.

— Похоже на то. — Эйвери чувствовал, что надо бы внести вклад в беседу, но не очень понимал какой.

— А мы собрались в Грейт-Мис.

Эйвери заметил, что мужчина внимательно рассматривает его, от макушки до черных казенных ботинок, словно ищет подтверждение, что собеседник тоже собрался на дальнюю прогулку, и, к своему недоумению, не находит. На этот раз Эйвери порадовался, что оставил свитер: темно-серый, с голубыми полосками, он выдал бы его моментально.

— А вы? — прямо спросил мужчина.

К счастью, тренированный мозг Эйвери реагировал быстро.

— Ну что вы, я не турист, — произнес он снисходительно, давая понять, сколь нелепо подобное предположение. — Так, решил немножко размять ноги перед работой. Я работаю в Тавистоке. Но здесь, — он помахал рукой в воздухе, — такая красота… Машину оставил там, наверху.

Оба как по команде оглянулись, потом снова уставились на него, и он улыбнулся им своей фирменной улыбкой. Муж не растаял настолько, чтобы улыбнуться в ответ, просто кивнул, зато жена простодушно просияла:

— И не говорите, в такой день сидеть в машине или в офисе!

Теперь закивали все одновременно — взаимопонимание было обретено.

Жена легонько потыкала мужа палкой:

— Ну, пойдем.

Муж все-таки приподнял бровь и улыбнулся Эйвери, прежде чем отправиться в путь.

— Удачной прогулки, — пожелал он им.

Они помахали ему на прощанье. Эйвери облегченно выдохнул.

Времени было в обрез. Дел полно — причем некоторыми Эйвери предпочел бы не заниматься вообще. Он рад был бы просто двигаться на север, но, несмотря на недавнюю панику, у Эйвери уже созрел план, теперь оставалось только придерживаться его.

Обеспечить себе максимальные шансы.

Использовать каждую минуту с умом.

Отправить открытку.


Когда через три часа Эйвери дошел до деревни, его уже трясло от холода. Солнце, первым приветствовавшее его на свободе, превратилось в бледный диск со светящимися краями на туманно-белом небе.

Это была даже не деревня, и названия ее Эйвери не знал, поскольку подошел не с дороги. Он обогнул около двадцати домиков по верху плато, пока не увидел здание магазина. Тогда он спустился к нему.

Магазинчик был одно название — переделанная под лавку гостиная коттеджа с осыпающимися стенами и мутными стеклами. При виде щита с «Вестерн Морнинг ньюс» Эйвери показалось, что его отбросило назад во времени. Заголовок гласил: «Чарльз и Камилла посетили Плимут». Бедняги, подумал Эйвери.

В вертушке возле входной двери желтели открытки, большинство с видами Дартмура, или овцами, или окруженными цветущим шиповником домиками, но в одном отделении нашлось несколько одинаковых открыток с видом розовеющего вереском Эксмура. У Эйвери все внутри перевернулось. Он вытащил все шесть открыток и сунул в задний карман джинсов. Потом взял одну открытку с дартмурской овцой и вошел внутрь.

Несмотря на то что день был серым, глаза не сразу привыкли к полумраку. У одной стены — стойка с газетами, у другой — полки с товарами, между ними — морозильный ларь. Эйвери отметил, что на полках все вперемешку: чистящий аэрозоль и туалетная бумага соседствовали с собачьим кормом, шоколадки и пюре быстрого приготовления — с накладными ногтями, лейкопластырем, кока-колой и проволочными щетками.

При мимолетном взгляде на морозильник обнаружилось, что по большей части он забит замороженным горошком и куриными окорочками. Только в углу завалялось фруктовое эскимо.

За прилавком с допотопной кассой никого не было, поэтому Эйвери открыл пластиковую бутылку с водой и сделал несколько глотков. В углу стоял ящик для пожертвований. «Британское федеральное благотворительное объединение спасательных шлюпок». В центре Дартмура? Кого здесь заботят шлюпки? Эйвери заглянул внутрь и почти ухмыльнулся: разумеется, пусто.

— Все в порядке? — Тощая девица лет пятнадцати проскользнула в комнату и плюхнулась на кухонный табурет за прилавком.

— Здравствуйте. У вас есть открытки с видом Эксмура?

— Открытки снаружи.

— Да, я заметил. К сожалению, я не нашел ни одной с Эксмуром.

Девица посмотрела на него пустым взором:

— Вообще-то это Дартмур.

— Я понимаю. Мне нужна открытка с Эксмуром.

Девица взглянула на дверь, точно ожидая, что открытка с Эксмуром явится с минуты на минуту.

— А снаружи разве нет?

Эйвери сделал глубокий вдох. Спокойствие. Терпение. Это полезный урок.

— Увы.

Девица недовольно поднялась. Тугие джинсы обтягивали самые тощие ножки, когда-либо виденные Эйвери. Да еще эти дурацкие балетные тапочки. Она лениво прошла мимо Эйвери, даже не подняв глаз.

Эйвери наблюдал, как она подошла к вертушке, голубыми, чуть навыкате глазами недовольно оглядела открытки, мусоля прядку мышиного цвета волос.

Слишком стара для него. Невинность ее либо утрачена, либо надежно спрятана под скукой и тупостью. Пока она, подбоченившись, просматривала открытки, которые он только что изучил, Эйвери успел ее почти возненавидеть.

— Значит, нет, — сказала она.

— Как я и говорил, — согласился он.

— Мне очень жаль. — Очевидно, что ей совершенно не жаль. Он мог бы заставить ее пожалеть об этом, но нельзя было терять время.

Он прошел за ней внутрь.

— Может, есть на складе?

— Не думаю.

— Может, вы поищете для меня?

Она тряхнула волосами в качестве ответа. Эйвери призвал себя к спокойствию.

— Я вас очень прошу.

Девица премерзко фыркнула и скрылась за внутренней дверью. Эйвери услышал, как она не то поднимается, не то спускается по деревянным ступеням с топотом, удивительным для такого тощего существа. Топала она явно для него.

Эйвери усмехнулся, перегнулся через прилавок и нажал на кнопку «открыть» на старой захватанной кассе, похожей скорее на причудливую копилку. Внутри было шестьдесят фунтов десятками; Эйвери забрал три и нагреб полную горсть однофунтовых монеток. В те времена, когда он последний раз бывал в магазине, один фунт был еще потертой зеленой купюрой.

Он заметил на спинке стула светло-зеленый свитер и сунул его в пластиковый пакет. В тот же пакет он набросал пирожных в упаковке, арахиса, несколько готовых бутербродов с помидором и сыром и еще воды, высунулся на улицу и оставил пакет на тротуаре за дверью. Потом взял с прилавка пожеванную «биковскую» ручку и стал подписывать одну из открыток с Эксмуром.

Услышав, как девица снова топает по ступенькам, Эйвери сунул открытку с Эксмуром в карман.

— Как я и сказала, у нас их нет.

— Что ж, тогда я возьму эту. И марку первого класса.

Девица мрачно обслужила его, он расплатился за открытку с овцой монеткой в один фунт и положил сдачу в ящик для пожертвований.

Снаружи он хотел было лизнуть марку, но оказалось, что она уже клейкая, — еще одно новшество.

Опустив открытку с Эксмуром в почтовый ящик, Эйвери обнаружил, что время выемки почты — через полчаса. Эйвери не был сумасшедшим. Он не решил, что это знак Божий. Он знал, что Богу, по большому счету, наплевать.


Отойдя на безопасное расстояние от деревни, он опустился на выщипанную овцами траву, съел три клубничных пирожных и выпил треть литра воды. Сахар, поступивший в кровь, придал Эйвери сил и уверенности.

Выглянувшее из-за облаков солнце пригрело спину, и он растянулся на солнцепеке, точно кот.

Потом чуть приподнялся, достал из заднего кармана одну из открыток с Эксмуром и расстегнул брюки.


Спустя двадцать минут Эйвери вернулся в окружающий мир и встал.

У него не было четкого плана. План и не требовался. Он чувствовал странное, неодолимое натяжение в груди и повиновался ему.

Арнольд Эйвери, маньяк-убийца, развернулся спиной к солнцу и направился на север, ускоряя шаг.

30

Из-за огорода Стивен опоздал в школу и не успел встретиться с Льюисом до звонка. Они были в параллельных классах, а на большой перемене Льюис не пришел к воротам спортплощадки, где они обычно встречались.

Стивен вернулся в здание школы и съел свой бутерброд с сыром и «Мармайтом» в одиночку, раздумывая, дожидаться Льюиса или пойти его искать. Оба варианта выглядели жалко, и ни один не давал ответа на вопрос: как вести себя с Льюисом, когда они все-таки встретятся?

Мать положила ему с собой «Марс» — настоящий «Марс», не какую-нибудь подделку, — и в любой другой день это обрадовало бы Стивена. «Марс» означал, что у матери хорошее настроение. Конечно, это была заслуга дяди Джуда, а не его, но в выигрыше оказывались все. Поскольку Льюис не торчал рядом, восхититься «Марсом» было некому, и от этого радость Стивена слегка померкла. Но зато и делиться с Льюисом не пришлось.

Но вязкая карамельная сладость быстро растаяла, а горечь утраченной дружбы так и осталась со Стивеном.


Льюиса он увидел в конце дня — тот торопливо пробирался к выходу, расталкивая толпу и поминутно оглядываясь.

Стивен шмыгнул за мусорные баки возле столовой и притаился, глядя на свои дешевые новые кроссовки, уже потертые и разваливающиеся, поскольку низкое качество и подвижный мальчишка — вещи малосовместимые.

Он понимал, что Льюис озирается из-за него, боится встретиться с ним по дороге домой. Стивен и сам незнал, о чем говорить с Льюисом, потому дал ему фору, а потом брел так медленно, что Летти впервые за последние дни встретила его с поджатыми губами:

— Ты сегодня долго.

— Помогал мистеру Эдвардсу убрать все в спортзале. Там дверь закрылась, он ходил за ключом.

Эту отговорку Стивен успел придумать по дороге. Звучало правдоподобно, Летти, приняв ее, тут же расслабилась, но бабушка глянула на него подозрительно, и Стивен почувствовал, как у него краснеют уши.

Впрочем, бабушка ничего не сказала, а тут и дядя Джуд спустился, насвистывая «Там на зеленом холме» — любимый бабушкин гимн, так что чаепитие продолжалось без инцидентов, пока дядя Джуд не спросил:

— Видал, что с огородом?

Стивен кивнул, не поднимая головы.

— Как думаешь, чьих рук дело?

Стивен пожал плечами и принялся намазывать маргарином кусок хлеба, полагая, что ложь бессловесная — все же меньший грех.

Дядя Джуд тоже пожал плечами:

— Бобы можно попробовать зарыть обратно, а вот с картошкой-морковкой плохи дела.

Стивен кивнул.

— После ужина, идет?

Стивен кивнул с большим воодушевлением. Для такого спокойного и теплого вечера занятие отлично подходило. Стивен, наоборот, боялся, что это была разовая акция и теперь дядя Джуд потеряет к огороду интерес.

— Приятель твой не хочет прийти помочь?

— Что? — опасливо переспросил Стивен.

— Ну, приятель твой, который до еды охоч, а от работы бегом бежит.

Стивен вспыхнул, узнав в описании Льюиса, и едва не рассмеялся, но тут же виновато поник, задумавшись: увидит ли он еще когда-нибудь Льюиса?

— Пошел бы позвал его. — Дядя Джуд внимательно посмотрел на Стивена, а потом переглянулся с Летти.

Дядя Джуд знал. Откуда-то знал.

Стивен уставился на перепачканные рыбой пальцы.

— Он не пойдет. Он не любит копать.

И задержал дыхание, ожидая, что дядя Джуд будет настаивать на своем, заспорит с ним или поднимет на смех Льюиса. Но тот лишь сказал:

— Выходит, мы с тобой вдвоем.

Стивен встретился с ним взглядом и впервые за день улыбнулся.

31

Арнольд Эйвери не ошибся в направлении — но ошибался по поводу отведенного ему времени.

А все потому, что директору тюрьмы хотелось сохранить моральный дух.

К пяти вечера Эйвери так и не поймали, и директор самолично сел в свой «мерседес компрессор» и под моросящим дождем покатил по окрестностям, полагая, что поимка Эйвери — вопрос лишь времени и мотивации.

Чего-чего, а мотивации у директора хватало.

С каждым часом, проведенным Эйвери на свободе, вина директора тюрьмы, скрывшего побег, усугублялась. И с каждым часом шансов поймать Эйвери так, чтобы о побеге никто не узнал, становилось все меньше.

После того как об Эйвери и к полуночи не было ни слуху ни духу, легкий дискомфорт, который испытывал директор, сменился дурными предчувствиями, а спустя еще некоторое время — неконтролируемой паникой.

И тогда он понадеялся, что Эйвери поймают к утру. Это была последняя надежда.

Когда и она не оправдалась, онемевший, приготовившийся к скорой безработице директор позвонил наконец в полицию — в семь часов девять минут утра. Уже почти двадцать четыре часа Эйвери был на свободе.

32

Шестнадцатилетний рядовой Гарри Ламсден не любил армию, но — точь-в-точь как отец — любил оружие.

Разница, по мнению Гарри, состояла в том, что отец никогда не держал в руках столь мощного оружия, как штурмовая винтовка SA80A2 с магазином на тридцать патронов, прицельной дальностью в четыреста ярдов и начальной скоростью пули чуть меньше километра в секунду.

Впрочем, отцу плевать на все эти технические детали, подумал Гарри. Мэйсона Дингла заботили лишь вопросы «Сколько стоит?» и «Проблем не будет?».

Гарри Ламсдена технические детали как раз интересовали. Конечно, он порадовался бы, носи SA80A2 более привлекательное название, например «самозарядный кольт» или «Узи». Но именно благодаря техническим деталям Гарри не раскрывал рта и не давал воли кулакам во время тринадцатинедельных учений, пока младший лейтенант Бригсток — свеженький, только из Сандхёрста[11] — строил из себя командира, ну чисто его долбаные старшие братья.

Мысль о винтовке сводила его с ума. Во время учений он то и дело косился на чужое оружие, металлическое клацанье и щелканье затворов он слышал не ушами, но всем нутром. Преодолевая полосу препятствий, ноющими руками подтягивая себя над ямой с грязью, он ловил отрывистый треск, доносящийся с соседнего полигона. По ночам сосед с нижней койки заставлял их обоих сотрясаться в ритм воображаемому сексу, а Гарри Ламсден замирал, представляя, как покачивает SA80A2 в левой руке, указательным пальцем правой нажимая на спусковой крючок.

Когда воплощение всех этих технических деталей, прохладное и тяжелое, оказалось в его руках, рядовой Гарри Ламсден с трудом сдержался, чтобы не вскочить, не крутануться на пятках и не прошить однополчан первоклассными пулями со скоростью семьсот выстрелов в минуту — просто чтобы узнать, каково это. Он умирал от желания ощутить, как оружие нагревается в руках, извергает огонь, отзывается звоном в ушах, неся далекую смерть.

У рядового Гарри Ламсдена даже рот приоткрылся, стоило винтовке очутиться в его распоряжении.

Винтовка казалась третьей рукой. Их разлучили при рождении, но теперь они снова были вместе.

Он чистил ее, собирал, разбирал и начищал снова. Он мог проделать это с закрытыми глазами. «Оружие любит ласку». Вздумай винтовка Гарри Ламсдена расплатиться за ласки сполна, ей пришлось бы каждое утро удовлетворять его орально, а потом идти на кухню жарить яичницу с беконом.

Но пришел и ее черед послужить для Гарри.

Сдерживая возбуждение, он прицелился в картонный плакат, который даже очертаниями не напоминал человека — просто пять концентрических мишеней. Вот дерьмо.

Но он собрался, расслабил мышцы, плавно выдохнул и нежно нажал. Приклад ударил в плечо, по мишени прошла короткая рябь. В яблочко!

— Отлично, Ламсден!

Ламсден не слышал Бригстока. Он все еще содрогался от наслаждения. Пришлось прикусить губу, чтобы не застонать. Рядовой Ламсден не мог даже представить, что оружие — это такой кайф.

Он вдруг подумал об отце.

Отец поделился с ним лишь кодом ДНК — даже фамилии ему не досталось. Оно и к лучшему. Судьба и без того круто обошлась с братьями Ламсден, не хватало им еще носить фамилию Дингл. Неудивительно, что у их старика был горячий нрав.

Для Гарри и его брата Марка горячий нрав оборачивался постоянными трепками. Мальчишки не жаловались — они и не знали, что может быть по-другому. Не знали, что одежду и еду в магазинах можно покупать, а не воровать. Все их игрушки куплены были на деньги, отнятые у одноклассников.

Даже их мать не принадлежала отцу официально — она была одной из шести матерей его детей, причем первый отпрыск появился аккурат на пятнадцатый день рождения Мэйсона Дингла. У Гарри и Марка была сводная сестра, не имевшая с ними ничего общего, а сводных братьев они узнавали по тому же горячему нраву и ангельским голубым глазам, унаследованным всеми.

Восемь мальчишек возрастом от шести до восемнадцати старались не встречаться друг с другом, зная о тонкой нити, связывающей их всех. Долгие периоды затишья прерывались периодическими стычками — отчаянными, но по большей части безопасными. Отец переходил из семьи в семью, как только что-то его не устраивало, — и снова, и так по кругу. Любимцев у него не было, он, похоже, с трудом различал мальчишек, присутствие его не обозначалось ничем, кроме периодических визитов полиции, то ночных, то ранне-утренних.

Сам Гарри впервые привлек внимание полиции в девятилетнем возрасте — после попытки стащить тюбик зубной пасты из магазинчика на углу. Мать послала его за зубной пастой, денег не дала — как, впрочем, и всегда. Хозяин магазина так крепко держал его за футболку до прихода полиции, что под мышками затем несколько дней не сходили красные следы.

Он знал, что воровать нехорошо, но это было абстрактное знание. В школе считалось, что это нехорошо, а дома ничего другого даже не предполагалось. Жизнь, в которой люди ходят на работу, зарабатывают деньги и тратят их в магазинах, казалась ему фантастикой. Никто из его родственников подобным не занимался, а займись — Гарри почел бы его за дурака. Если в магазине есть зубная паста, ее надо просто доставить в материнскую ванную, привлекая к себе поменьше внимания.

В первый раз его отвезли не в полицию, а домой. Полицейский из патрульной машины довел его до входной двери, держа такой мертвой хваткой, что становилось ясно: будь его воля, он бы этим не ограничился. Эта хватка была отработана годами опыта, о котором Гарри не имел представления. Он лишь понимал, что пожинает его плоды.

Мать не явила уровня трезвости, достаточного для того, чтобы изобразить интерес к появлению полиции и причинам этого появления (хотя отсутствие зубной пасты ее весьма огорчило). Учитывая то, что Гарри исправно посещал угловой магазинчик с четырех лет, первое столкновение с полицией можно было считать смехотворной платой.

Мэйсона Дингла периодически забирали, но он всегда возвращался, и по возвращении не похоже было, что он пережил какие-то злоключения, или переменился, или решил начать новую жизнь. Поэтому Гарри и Марк не испытывали и тени сомнения в том, что когда-нибудь пойдут по отцовским стопам.

Пока они не посмотрели по пиратскому диску «Братьев по оружию». С тех пор все изменилось.

Марк и Гарри внезапно превратились в отличных парней, смелых, честных и благородных — пусть даже только силой воображения. Они перестали представлять себя футболистами и гангстерами. Теперь они были солдатами.

Не все шло так гладко. Солдаты — это означало, что надо отказаться от мелкого воровства в пользу шумных нападений, угроз, отвлекающих маневров и дезориентации противника. Все это именовалось военной стратегией.

Игра приняла другое направление после того, как братья нашли в сарае, в коробке, потертый черный пистолет. С одной стороны по нему шла надпись: «Сделано в Чехословакии», по краям от надписи были буквы CZ, заключенные в кружок. Пистолет был поцарапанный и грязный, и ничего прекраснее братья в жизни не видели. Шесть часов подряд Марк и Гарри брали друг друга в заложники, прицеливались, прижимали дуло друг другу то к виску, то к спине, с трудом сдерживая желание нажать на спусковой крючок.

Поймав их за этим занятием, отец избил обоих до синяков.

У Марка не было особых амбиций по поводу обладания CZ, и побои заставили его забыть о нем полностью, но Гарри, в котором детское воспоминание о тяжелом пистолете, зажатом в руках, продолжало жить, стал мало-помалу мечтать о собственном ружье.

Большом ружье.

Ружье, принадлежащем только ему.

Ружье, которое не придется красть. Ружье, из которого он сможет стрелять в людей без каких бы то ни было последствий.

Глас Британской армии был звучен, а глухотой Гарри не страдал.

Он нашел брошюру и позвонил по бесплатному номеру. Он понимал, что привод в полицию станет препятствием для призыва, и скрыл этот факт.

Семь лет все мысли и разговоры Гарри Ламсдена сводились к ружью. Он записался в кадетскую школу и был единственным мальчишкой, не пропустившим ни дня занятий, независимо от погоды. Умственные способности, не задействованные на уроках английского или истории, вдруг проснулись, разбуженные сигналами, кодексами, строевой подготовкой, чисткой ботинок и наглаживанием формы. Гарри ненавидел все это, но с каждой начищенной пуговицей, с каждым отворотом лацкана, с каждой завистливой атакой голубоглазых сородичей он становился ближе к своему ружью.

И все, что ему пришлось пережить, — боль, тяжелый труд, унижение, страх, нищета — было забыто в ту секунду, когда он нажал на спусковой крючок и почувствовал, что держит в собственных руках смерть.

Отстреляв свое, Гарри не плюхнулся на мокрую траву вместе с однополчанами и не остался глазеть, как остальные курсанты нажимают на свои спусковые крючки.

Вместо этого он выбрал новую мишень и постарался дышать ровно. Палец застыл на курке, и Гарри с трудом заставил себя убрать его — опасаясь, что не удержится и нажмет, а тогда все закончится немедленным изъятием винтовки и массой других неприятностей по возвращении в Плимут.

Он навел прицел на одну из четырех маленьких мишеней, он знал, что попадет в нее, и с нетерпением ждал, когда снова подойдет его очередь.

Слева раздался щелчок, свист, а затем дружный смех: кто-то из однокашников попал во что-то уж совсем для этого не предназначенное.

Гарри Ламсдену не нужно было даже прищуривать глаз. Оба глаза должны быть открыты — так их учили. При этом смотреть только правым, про левый забыть.

В поле зрения левого глаза что-то мелькнуло. Гарри перефокусировал взгляд и обнаружил, что по полигону, вдалеке, может в четверти мили от мишеней, движется, направляясь к северу, человеческая фигура.

Гарри нахмурился, опустил голову и быстро осмотрелся — не заметил ли его еще кто-нибудь. Справа, в двадцати ярдах, ближайший приятель Гарри, рядовой Холл, целился в свою мишень, так что был обращен к Ламсдену почти спиной. Холл был черным, так что расисты, которых во взводе хватало, не обделяли его вниманием. Слева Гарри обнаружил сапоги и мокрый камуфляж рядового Гордона — того тоже третировали, но уже за ярко-рыжую шевелюру. На человека вдали никто не смотрел.

Гарри повернул винтовку так, чтобы видеть идущего сквозь прицел, но тот все равно был слишком далеко. Человек шагал быстро, но не походил на обычного туриста. У него не было ни палки, ни рюкзака. Лишь пластиковый пакет в руках, ни дать ни взять только что из супермаркета! На нем не было даже непромокаемого плаща — только футболка, издалека кажущаяся голубой, и джинсы. Джинсы — самая негодная одежда для таких прогулок. На солнце в них жарко, от дождя и тумана они тяжелеют и долго не сохнут. Это подтвердило подозрения Гарри, что человек не местный. Во-первых, он не сверился с расписанием стрельб, насущнейшим для всякого дартмурского туриста. Один звонок по мобильному — и ему сообщили бы, когда именно в военной части, расположенной на северо-востоке Дартмура, будут проводиться стрельбы. Но он этого явно не сделал. К тому же, столкнувшись с красно-белыми флажками, предупреждающими об опасности, либо проигнорировал их, либо был настолько безрассуден, что нарочно полез в зону дальности прямого выстрела.

Палец Гарри Ламсдена снова скользнул на спусковой крючок его собственной винтовки.

Гуляющий просто дожидался случайной пули. Или не такой уж случайной.

Рядовой Ламсден следил за продвижением человека сквозь прицел. Дыхание его было ровно, рука тверда.

Если вот сейчас нажать на курок, можно даже попасть. Нет, Гарри не собирался стрелять, но осознание того, что в прицеле у него живой человек, туманило голову.

Слева раздался очередной щелчок, рядовой Кнокс громко выругался, но Гарри даже не оглянулся. Каждой клеткой своего тела он был сосредоточен на силуэте в прицеле. Каждой унцией имеющегося самоконтроля удерживал себя от нажатия на крючок.

Выстрел без официального разрешения вел к серьезным неприятностям. Выстрел в человека в мирное время — это уже уголовное дело. Выстрел в представителя гражданского населения, вышедшего прогуляться по Дартмуру, закончится, несомненно, тюрьмой — а он ведь так старался не угодить туда вслед за отцом и Марком, тем более сейчас, когда в руках у него — наконец-то! — собственное оружие.

В глубине души Гарри глубоко вздохнул — вздохни он в реальности, упустил бы цель.

Четыреста ярдов. Это прицельная дальность его винтовки.

Гуляющий наверняка находился дальше четырехсот ярдов. Несмотря на то что в прицел он просматривался неплохо, Ламсден понимал, что шансы попасть — если он все-таки выстрелит — весьма призрачны. Погода, по дартмурским стандартам, отличная, но довольно сильный ветер усложнял задачу. После четырехсот ярдов пуля не так надежна, начинает терять направление и вести себя непредсказуемо.

Человек исчез за скалой, и Гарри плавно переместил винтовку, чтобы встретить его с другой стороны скалы. Когда тот вышел прямо под прицел, Гарри ощутил уже знакомое волнение.

Человек направлялся к скальной гряде, до нее было еще ярдов пятьдесят. Это означало, что Гарри вот-вот потеряет его из виду.

От того, что принять решение надо было быстро, палец на крючке снова напрягся. Гарри усилием воли расслабил его. Однокашники вокруг продолжали стрелять, но выстрелы вдруг стали звучать где-то вдалеке. Гарри слышал лишь свист собственного дыхания.

Собственная выдержка восхитила рядового Ламсдена. Он был еще юн, но суровые тренировки вытеснили из него ребенка, закалили, превратили во взрослого мужчину. Он знал, что уже сейчас куда достойнее и отца, и брата, и всех сводных братьев, в кого бы они со временем ни превратились.

Жизнь и смерть находились сейчас в его власти. Гарри Ламсден, мальчишка, уже бы выстрелил. Рядовой Ламсден, солдат, был выше этого. Он почувствовал непривычный прилив гордости.

Человек продолжал идти, опустив голову, по освещенной солнцем тропинке, а Гарри Ламсден, спокойный и осторожный, держал его под прицелом. Скальная гряда приближалась, еще чуть-чуть — и стрелять будет поздно, но Гарри убеждал себя, что дело не в выстреле, дело в самоконтроле, в правильном выборе, в том, чтобы поступить, как положено взрослому мужчине.

Человек вскарабкался на первый серый камень. Еще один — и он скроется из виду за грядой.

В течение двух минут Гарри Ламсден мог распоряжаться жизнью и смертью и позволил жизни продолжаться. Он был подобен богу.

Гарри осознал, каких высот он достиг, и ангельские голубые глаза сверкнули. Глупый человечек в четырехстах ярдах карабкался на свою скалу, такой маленький, жалкий, понятия не имеющий о том, как близко он был к…

Все существо рядового Ламсдена вдруг наполнилось осознанием того, что это значит; что это — главней всего; что этот момент он запомнит на всю жизнь.

И — в момент внезапного торжества натуры над воспитанием — он все же нажал на спусковой крючок.


Арнольд Эйвери открыл глаза. Белое небо. Мокрая спина. Резкая боль в левой руке.

Первая мысль: на него напала птица. Большая птица. Он помнил только, как хватался за свежий девонширский воздух, падая на камень, по которому только что ступал.

Он осторожно повернул голову, и щеку укололо жесткой травой. Рядом лежало что-то круглое и белое с двумя алыми точками. Через несколько секунд он осознал, что это пирожное, украденное из магазина и выпавшее из пакета. Одна красная точка оказалась вишней, другая — каплей крови.

Эйвери со стоном сел и обнаружил, что левый рукав потемнел от крови. Он попробовал пошевелить рукой и снова застонал. Но по крайней мере, рука не перебита.

Он огляделся по сторонам, но не увидел никого и ничего. Но и его не мог видеть никто: он упал в углубление между камнями. Он понятия не имел ни о том, как долго находился без сознания, ни о том, что с ним произошло. Мысль о птице была бредовой, теперь он это понимал, однако ничего другого в голову не приходило. На много миль вокруг простиралось плато, желто-серое под хмурыми облаками.

Он вытянул руку из рукава, вытер кровь подолом футболки и обнаружил на бицепсе рану — точно кто-то пробуравил плоть пальцем, содрав кожу и оставив вместо нее кровавый желоб.

Словно в него стреляли — хотя ясно, что это невозможно. В конце концов, это же Англия. Здесь отряды, посланные на поиски беглых заключенных, вряд ли вооружались чем-то кроме ваучеров на оплату бензина.

Он помотал головой, чтобы окончательно прийти в себя, и стал медленно собирать рассыпавшиеся вещи. Сидеть здесь дальше, пытаясь разгадать эту загадку, бесполезно. Будь это вооруженный полицейский, беглеца уже давно бы схватили; окажись это птица, остались бы перья. Все это было неважно. Важно — двигаться дальше. Эйвери попробовал было разглядеть за облаками солнце, но солнца видно не было, хотя еще не темнело. В июне светло до десяти вечера.

Эйвери не знал об этом, но, пока он был без сознания, военная карьера Гарри Ламсдена, издав слабый возмущенный писк, подошла к своему скоропостижному, однако практически неизбежному концу.

33

Стивен смотрел в темноту и слушал, как ссорятся мать и дядя Джуд.

Слов не мог разобрать, но даже интонации заставляли его замирать от напряжения и навострять уши.

Летти сердилась. Стивен не мог понять из-за чего. Разум его метался, пытаясь охватить предыдущий день, вспомнить момент, в который все изменилось. Что-то случилось. Что-то произошло. Наверняка произошло! Потому что еще прошлой ночью он так же лежал, глядя в темноту, и слушал, как они занимались любовью. Он узнал звуки с того диска с Анжелиной Джоли, который они с Льюисом смотрели на прошлых каникулах. Правда, там все было под простыней, так что про секс они все равно ничего не поняли. Оба с раскрасневшимися щеками смотрели на экран, не решаясь ни заговорить, ни взглянуть друг на друга. Когда сцена закончилась, болтливость Льюиса все же победила. «А я б ей тоже засадил», — заявил он.

Но мать с дядей Джудом занимались любовью вчера. Сегодня они ссорились. Дядя Джуд больше отмалчивался, иногда защищался; мать говорила холодно и едко. Стивена переполняла ярость. Так бы и ворвался к ним в комнату и заорал, чтобы она перестала, — перестала молоть ерунду, перестала все портить, перестала быть такой гадиной!

Пальцы заныли — оказывается, он слишком крепко вцепился в одеяло, такое же трепещущее и негнущееся, как и он сам. Он перевел дыхание и постарался успокоиться.

— Дядя Джуд уходит?

Стивен аж подпрыгнул.

— Дэйви, заткнись!

— Сам заткнись!

Стивен заткнулся, потому что хотел дослушать, чем закончится ссора, но снизу больше не доносилось ни звука.

— Я не хочу, чтобы дядя Джуд уходил, — плаксиво проговорил Дэйви, но вместо того, чтобы разозлиться, Стивен молча согласился с Дэйви. Он прикусил губу и крепко зажмурился, а когда открыл глаза, обнаружил, что настало утро.

И что ночью дядя Джуд действительно ушел.


Стивен тяжело спустился вниз. Ноги мерзли, несмотря на лето.

Еще со ступенек он заметил на коврике возле двери светло-розовый прямоугольник.

Внизу он убедился, что это открытка, а на открытке изображены заросли розового вереска.

Стивен перевернул ее. Сердце подпрыгнуло и забилось где-то в горле.

По сравнению со всеми предыдущими посланиями открытка четыре на шесть дюймов содержала огромное количество информации.

Край Эксмура был обозначен пунктирной линией. Л.Д. был там, где ему и положено. С.Л. — там, где он сам показал. Между ними располагался кружок из расходящихся линий, напоминающий стрижку монаха Тука, снятую с воздуха, внутри него были инициалы Б.П. А рядом:



Стивен не мог есть. Он никогда не думал, что такое бывает. Он не мог есть не потому, что не был голоден. Его голову настолько переполняли мысли, что они просачивались в рот, в горло, в грудь, в кишки — бурлящая надеждами река с водопадами страха не оставляла места для еды.

В первый миг он лишь удивился тому, как же быстро вожделенный предмет поисков испарился из его головы. Возвращение дяди Джуда, огород, Льюис, настоящий «Марс» — вся эта нормальная жизнь вытеснила дядю Билли куда-то в дальний угол сознания.

Но открытка вернула дядю Билли из небытия, наполнив Стивена старым чувством вины и новыми ожиданиями.

Стивен снова был полон энергии, собран и готов к действию.

Он не помнил, как умывался, чистил зубы и одевался, но наверняка он все же проделал эти процедуры, потому что за столом его не встретили недовольно приподнятыми бровями.

Дэйви сидел с несчастным видом. Мать с каменным лицом кромсала бутерброды, а бабушка, против обыкновения, помалкивала о личной жизни дочери. Все это Стивен отметил между делом, как второстепенный факт.

«Я знаю, где могила дяди Билли!»

Стивену казалось, что он выкрикнул это вслух, когда его настиг безучастный взгляд бабушки:

— Передай брату масло.

Стивен передал масло и вдруг подумал: кто-нибудь наверняка опередит его и найдет дядю Билли!

Теперь, когда у него есть карта, это казалось таким очевидным! Черные Земли! Ну конечно! Так близко, что видно из окна его комнаты!

Даже Льюис догадался.

Когда я в следующий раз приду помогать, будем копать на Черных Землях.

Что мешало кому-то еще додуматься до того же?

Кому-то, кому не надо с утра идти в школу.

Кому-то, кто обойдет его.

Кому-то, кто распахнет эту дверь, чья жизнь изменится после этого открытия вместо его, Стивена, жизни, а он навсегда застрянет в ловушке между матерью, бабушкой и мрачной комнатой, где он когда-то описался от страха. Стивен похолодел, ощутив пустоту, потому что все, что заполняло его раньше, подкатило к горлу и к кишкам.

Он со стуком встал из-за стола.

— Ты куда?

— В школу.

— Ты не поел.

— Не хочется.

Летти, похоже, собралась вступить в бой, но передумала, завернула бутерброды в пленку и швырнула их в коробку для завтрака — без шоколадного батончика.

Стивену было все равно. Шоколадные батончики — это для детей, а он уже не ребенок. Пусть он ничего не знает про секс, зато сегодня к вечеру он превратит это хрупкое крошащееся образование, заставляющее его только грустить и нервничать, в настоящую семью.

Стивен оглядел мать, Дэйви, бабушку — даже не подозревающих, что он вот-вот изменит их жизнь.

Он повернулся, чтобы уйти, но спустя две ступеньки мать окрикнула его:

— Подожди брата.

И вместо того, чтобы выкапывать тело, Стивену пришлось дожидаться брата, вести его в школу, а потом топать прямиком на сдвоенный урок истории и рисовать пирамиды в разрезе под руководством мистера Лавджоя, раскрывшего школьникам все секреты древних египтян, на несколько тысяч лет обеспечивших покой своим усопшим предкам.

Стивен не знал еще значения слова «ирония», но смог прочувствовать его в полной мере, поскольку столкнулся с ней, строптиво вставшей на дыбы, лоб в лоб.

Весь день он едва сдерживался.

34

Рука у Эйвери кровоточила всю пятницу.

Время от времени кружилась голова, и он не знал, то ли это от кровопотери, то ли оттого, что уровень глюкозы в крови, поднявшийся было от пирожных, снова упал.

В четверг он шел до наступления темноты, потом попытался уснуть, но не смог из-за холода. Просидев час, стуча зубами и пытаясь завернуться в безнадежно маленький свитер, Эйвери встал и снова двинулся вперед. Получалось медленнее, чем днем, но все-таки.

Могло быть хуже, думал он. Мог пойти дождь.

На ходу ему стало полегче. В Эксмуре надо оказаться раньше, чем придет открытка. Мысль о том, что С.Л. выкопает Б.П. без него, заставляла его вздрагивать.

Ранним утром пятницы — как раз когда дядя Джуд вытащил из кармана ключи от своего грузовика и уехал потихоньку, стараясь не разбудить Стивена и Дэйви, — Эйвери добрался до Тавистока и угнал машину.

Это оказалось на удивление просто. На подъездных дорожках к домам он несколько раз находил машины с незапертой дверью. Вот же деревня, думал он, шаря по салону и заглядывая в отделения для перчаток.

На одной из таких дорожек он углядел видавший виды BMW, припаркованный за маленьким красным «ниссаном». За солнцезащитным козырьком в «ниссане» обнаружились ключи. Машина завелась с первой попытки, и, поскольку BMW загораживал выезд, Эйвери по-ученически лихо развернул «ниссан» на лужайке перед домом, не обращая внимания на символический заборчик.

Через несколько секунд он уже мчал на север, сгорбившись за рулем на водительском сиденье, предназначенном для женщины очень маленького роста. Колени упирались в приборную доску, сердце стучало в такт мотору, который Эйвери, очевидно поддавшись панике, никак не мог перевести на третью скорость.

На стоянке он отрегулировал сиденье по росту и осмотрел машину. На заднем сиденье валялись детская книжка «Волшебник и чудо-вомбат» и коробка носовых платков, в багажнике оказались инструменты, трос и пластиковый пакет с женскими журналами. Эйвери вытряхнул журналы и положил в пакет трос и торцовый ключ. Подумал и сунул туда же «Космополитен». На случай, если ждать придется долго.

Он захлопнул багажник, и вдруг невесть откуда навалились апатия и усталость. Ему стоило больших усилий вернуться в машину и попасть ключом в отверстие, но наконец и это удалось. Свернув с главной дороги, он поехал какими-то случайными проселками, пока не вырулил к огороженному забором полю.

Там он перебрался на заднее сиденье и уснул.

Проснулся он уже после полудня, чувствуя себя намного лучше. Руку по-прежнему подергивало, но кровоточить она перестала. Рукав прилип к ране, но Эйвери решил оставить все как есть.

Он попил воды, съел бутерброд с сыром и помидором и с наслаждением помочился на забор. Мягкий полуденный ветер обдувал пенис. Свобода.

Подкрепив силы, Эйвери снова отправился в путь, на этот раз победив все причуды коробки передач.

Он старался не думать о том, что ждет его в ближайшем будущем. Это было слишком волнительно и слишком отвлекало.

Вместо этого он постарался сосредоточиться на управлении машиной, на запахе живых изгородей, которые то и дело задевали окно, на гладкой черной ленте дороги, за каждым поворотом которой открывались давно забытые пейзажи.

Уже все это давало достаточно поводов для эмоций.

По крайней мере, пока.

35

Воскресное утро окутано было туманом, поглощающим всякий звук.

Стивен не спал. Не спал уже долго.

Он ощущал дурноту. Потом на него накатывала волна счастья, в животе кружились бабочки, в коленях покалывало, хотелось вскочить и бежать. Бежать к Черным Землям и заявить свои права на тело дяди Билли, погибшего мальчиком.

Ему снова стало нехорошо. На этот раз он даже добежал до туалета и наклонился над унитазом. Ничего. Он сплюнул в унитаз, но не стал смывать, чтобы никого не разбудить.

Он надел свои любимые вещи. Лучшие носки, правда, порвались — хотя он их все равно не выбрасывал, — зато все остальное было любимое. Настоящие «ливайсы», купленные матерью в секонд-хенде, все еще темно-синие, не вытершиеся, отлично сидящие. Красная футболка «Ливерпуля» с номером «8» на спине и его собственным именем белыми буквами. Подарок на день рождения двухлетней давности. Бабушка подарила саму футболку, а Летти заплатила за надпись, когда они ездили в Барнстепль. Десять фунтов за номер и по два за каждую букву. Летти пошутила: хорошо, что их фамилия не Ламбиновские, и все тогда засмеялись — даже Дэйви, хотя и не понял над чем.

Одевшись (он и трусы надел чистые), Стивен со смущением подумал про себя: хорошо бы именно в этой одежде его сфотографировали для газеты, когда он обнаружит свою находку. Таким он хотел бы предстать перед потомками.

Стивен выглянул в окно. Снаружи было туманно, но Стивен знал, что солнце вот-вот встанет и к полудню наверняка разгонит туман. На всякий случай он обвязал вокруг пояса новый, купленный на барахолке анорак. На плато никогда ни в чем нельзя быть уверенным.

На кухне он сделал бутерброды с малиновым вареньем, аккуратно смел со стола крошки и положил бутерброды и бутылку с водой в карманы анорака. Провизия похлопывала по бедрам при ходьбе.

Воздух снаружи был плотным, неподвижным и белым. Стивен слышал, как мистер Рэндалл принимает душ, а миссис Хокинс фальшиво напевает что-то; они казались ближе, чем на самом деле. Влажный воздух чуть приглушал звуки, но они все равно легко разносились над живыми изгородями, заборами и кустами.

Лопата звонко ударила по бетону, в неподвижном воздухе звук показался особенно громким.

Стивен собирался только взять лопату и отправиться в путь, но вместо этого подошел к своему огороду. Он снова загрустил, вспомнив про дядю Джуда, однако при виде огорода почему-то стало легче. Всего несколько дней назад они вместе привели его в порядок. По углам грядок до сих пор отчетливые отпечатки ботинок дяди Джуда, ямки, оставленные его пальцами, когда он присыпал влажной землей ростки. Пусть самого дяди Джуда здесь уже нет, следы его пребывания сохранились.

Следы же Льюисова предательства остались теперь только у Стивена на душе. Он машинально взглянул на дом Льюиса, на окно комнаты Льюиса и, кажется, заметил какое-то движение, точно за темным стеклянным отражением мелькнуло лицо. Льюис? Может, и Льюис. В тумане не разберешь. Стивен посмотрел еще, но движение не повторилось. Тогда, привычным движением старого солдата закинув лопату на плечо, он отправился прочь.

Проходя через дом, Стивен слышал, как шебуршится наверху бабушка, как она покашливает, стараясь разогнуть старческие пальцы, как скрипит под ее тапочками половица. От мысли, что такой она была всегда, сколько Стивен себя помнил, и что скоро, как только он вернется с победой, все изменится, снова заныло сердце.

Стараясь не задеть ни за что лопатой, Стивен вышел из дома и аккуратно прикрыл за собой дверь.

И уже у изгороди столкнулся с Льюисом.

Льюис задохнулся от быстрого бега, а Стивен просто не знал, что ему сказать, поэтому первые несколько секунд они молча таращились друг на друга, неловко переминаясь с ноги на ногу.

В конце концов Льюис кивнул на лопату и спросил:

— Помочь?

Какая-то часть Стивена громко и с чувством воскликнула: «Нет уж!» Но вслух Стивен произнес:

— Ты же не любишь копать.

Льюис покраснел еще гуще, до мочек ушей и шеи в вырезе футболки. Это было и признанием своей вины, и извинением, и Стивен, пожав плечами, принял оба:

— Еды взял?

Льюис кивнул и вытянул из кармана непромокаемой куртки квадратный сверток. Стивен не спросил, с чем бутерброд, а Льюис не сказал. Оба чувствовали, что эту систему им придется разрабатывать снова.

— Ну ладно.

Стивен перелез через скользкую от влаги изгородь, Льюис последовал за ним.


Пока они тащились вверх к плато, рассвет засомневался, стоит ли наступать. Поднявшись на пятьдесят ярдов от деревни, они вроде бы вышли из тумана, но потом подул легкий ветерок и солнце заволокло снова.

В целом было не так уж плохо, видимость футов двадцать-тридцать, по расчетам Стивена. Он чувствовал, что за туманом воздух теплый. Лето выдалось на удивление мягким, то и дело попадались целые поляны желтого и розово-лилового утесника и вереска.

Льюис поленился убирать бутерброд обратно в карман и тут же отъел горбушку, а остальное тщательно завернул.

Спустя двести ярдов он съел и остатки.

На развилке Стивен, вместо того чтобы, как обычно, свернуть направо, повернул налево, и Льюис впервые за всю дорогу раскрыл рот:

— Ты куда это?

— На Черные Земли.

— Зачем?

— Копать.

— Я же…

Льюис прикусил губу и зашипел, но продолжение «…тебе давно говорил!» повисло во влажном воздухе. Неважно, Стивен оценил тот факт, что Льюис вовремя спохватился. Дальше они шли в тишине, пока небо не посветлело и первые птицы не вступили в свой рассветный хор.

Когда они подошли к Черным Землям, Стивен мысленно снова достал из кармана открытку. Он мог бы достать ее и на самом деле — открытка была в кармане, — но не хотелось все объяснять Льюису.

Из уроков географии он помнил, что прическа монаха Тука обозначает возвышение на местности. И отлично знал, где это возвышение. Оно походило на захоронения на Данкери-Бикон — только поближе к дому. От этой мысли Стивен приостановился и взглянул вниз, на Шипкотт.

Шипкотт тонул в тумане.

Пятнадцать минут спустя они поднялись на курган на Черных Землях и Стивен снова оглянулся и посмотрел вниз, туда, где — он знал — лежала деревня.

— Ты чего все время останавливаешься?

Стивен не ответил. Он посмотрел на курган, вспомнил карту и расположение вожделенных инициалов на ней и принялся зигзагами пробираться сквозь вереск наверх. Льюис карабкался следом. Кусты были в густой росе, джинсы тут же промокли.

Льюис дрожал. Стивен остановился и собрался с мыслями.

Здесь.

Стивен едва мог поверить, что спустя годы беспорядочных раскопок он наконец-то знает настоящее место и будет копать, основываясь на реальной информации. Конечно, площадка большая, примерно с пол-акра, но по сравнению с целым Эксмуром пол-акра — мушиная точка. Главное, что место правильное. Где-то здесь Арнольд Эйвери похоронил дядю Билли, которого Стивен никогда не знал, — и теперь Стивен наконец найдет его. Неважно, сколько времени это займет. Ничто не помешает ему вернуть Билли в семью.

Но вместо восторга и возбуждения Стивена вдруг накрыло печалью. Стивен знал, что там, в море тумана, его дом. В ясную погоду он был бы как на ладони. Получается, могилу дяди Билли видно с его собственного заднего двора. Безутешная мать, смотревшая по телевизору, как поисковые отряды протаптывают по утеснику и вереску целые мили, могла увидеть последнее пристанище сына из окна своей спальни.

Стивен вздрогнул и отвернулся от Шипкотта.

— Холодно? — Льюис внимательно наблюдал за ним.

— Не.

— И где мы будем копать?

— Вот здесь и будем.

Стивен повернулся, чтобы очертить круг, — и застыл.

Сверху, с поляны белого вереска, на них смотрел человек.

Стивен вздрогнул от неожиданности.

И в тот же миг почувствовал, что внутри все осело. Он узнал Арнольда Эйвери.

36

Эйвери прибыл в Шипкотт около пяти утра.

В отличие от Байдфорда, Барнстепля и Саус-Молтона, Шипкотт почти не изменился. Ни новых транспортных развязок, ни объездных дорог, ни одностороннего движения — из-за него Эйвери битых полночи петлял по Барнстеплю, раз двенадцать выезжая с разных направлений на одну и ту же городскую площадь.

В конце концов он остановился у газетного киоска, прикрыв окровавленный рукав зеленым свитером, купил газету и спросил дорогу.

Вернувшись в машину, он с интересом всмотрелся в лицо на первой странице. Заголовок гласил: «Детоубийца на свободе!» Фотография была маленькая и мутная — он не раз видел ее, будучи на приеме у доктора Ливера. Сам Ливер, сделавший снимок на первом приеме, пожалуй, мудро поступил, что подался в психиатры: фотограф из него никудышный.

Не в первый раз Эйвери радовался чужой некомпетентности. В то же время он ощутил и укол тревоги: что, если он уже упустил свой шанс? Если его лицо появилось в газетах сегодня, значит ли это, что его не было там вчера? Вдруг С.Л. уже знает, что он на свободе, вдруг ему велели не выходить из дому?

Он подавил отчаяние, вызванное этой мыслью, и принялся разглядывать себя в зеркале заднего вида. Он не особенно походил на фотографию в газете. Да будь даже она его копией, люди все равно не отличаются наблюдательностью. Его могли бы задержать уже тысячу раз, будь у людей побольше мозгов, умей они делать выводы и доверять собственной заднице.

Никто этого не сделал. Иногда Эйвери казалось, что он невидим.

Колеся по Северному Девону, периодически плутая на новых дорогах, он истратил весь бензин. Пришлось заехать на заправку. Путаясь в кнопках и шлангах, Эйвери уже заготовил историю о том, что он француз. Но мальчишка в окошке едва глянул на него, так что улыбку, легенду и фальшивый акцент Эйвери приберег для другого случая.

Но, оказавшись в Шипкотте, он сразу понял, куда ехать.

Он миновал магазинчик мистера Джейкоби, заметив, что тот переименован в «Спар». Глобализация добралась и до Эксмура, с кривой усмешкой подумал Эйвери. Магазин был еще закрыт, и кипы газет дожидались снаружи, пока их рассортируют и выставят на продажу, чтобы жители Шипкотта тоже увидели его расплывчатую физиономию и были предупреждены, а значит, вооружены.

Эйвери пересек спящую деревню. Заворачивая в тупик, он заметил, что находится на шоссе Барнстепль. Сердце заколотилось так, что пришлось снизить скорость, вглядываясь в дома всевозможных оттенков персикового цвета в натриевом блеске уличных фонарей и мутном сером утреннем свете.

Сто девять, сто десять… Сто одиннадцать.

Эйвери остановил машину, не потрудившись даже съехать на обочину, и принялся разглядывать дом, в котором жил С.Л.

Много лет назад Эйвери играл в покер. Он не особо разбирался в нем и боялся проиграть и выставить себя дураком. Но лишь вытянув пару тузов и обнаружив, что остальные сбросили карты, он задрожал по-настоящему. И потому теперь, ощутив, как дрожь прошла по рукам, плечам, щекам и губам, Эйвери не испугался. Он знал, что его карты не побить никому.

Двигатель работал вхолостую, а Эйвери смотрел на темные окна невзрачного домика и представлял С.Л., спящего внутри, представлял, как скрипят ступени, бесшумно заглядывал во все комнаты, пока не находил наконец С.Л., слабого, доверчивого, полностью в его власти…

Эйвери выдохнул и заставил воображение успокоиться. Его мечты слишком близки к осуществлению, чтобы тратить время на подобные мысли. Если его худшие предположения сбудутся, если он опоздал, то можно будет вернуться к дому номер сто одиннадцать и попытать счастья здесь. Но сейчас… Воспоминание о безрассудности, некогда положившей конец его свободе, нахлынуло на Эйвери и удержало его за рулем, хотя он мог бы рискнуть съехать на обочину, выйти на узкий тротуар и даже заглянуть в приоткрытое окно.

Потеря бдительности стоила ему восемнадцати лет жизни. Повторять эту ошибку нельзя.

Эйвери быстро покинул деревню и вырулил на съезд к ферме в нескольких сотнях ярдов. Съезд был такой заросший, что Эйвери трижды проскочил его, пока не заметил наконец темный проем в изгороди. Машина скрипела и буксовала в зарослях, краска протестующе потрескивала под колючими ветками терна и ежевики.

Застряв окончательно, Эйвери достал заранее припасенный пакет, бросил туда бутылку воды и несколько бутербродов с сыром и помидорами и направился к плато.

Запах мокрого от росы вереска и воспоминания о детском теле на его руках заставили Эйвери остановиться. Он согнулся, упершись ладонями в колени, и постоял так, восстанавливая дыхание.

Терять бдительность было нельзя. Эйвери не питал иллюзий по поводу своего будущего. Он понимал, что не сможет долго оставаться в бегах, — особенно если его план удастся. Он так долго и так старательно готовился к легальному освобождению, что не мог и не хотел жить беглецом. Осуществив задуманное, он готов был умереть.

Единственная его цель сейчас — контролировать ситуацию, чтобы использовать недолгую свободу с толком.

Напряжение отступало, самообладание постепенно возвращалось. Эйвери знал, что должен постоянно держаться начеку: здешний воздух вкупе с воспоминаниями о прошлом и мыслями о предстоящем слишком уж сильнодействовали на него. Эйвери даже вспотел, стараясь сохранить самообладание. Рука болела, голова слегка кружилась, но он не обращал на это внимания. Он знал, что такие мелочи не в силах помешать ему. Ничто не в силах ему помешать.

Он начал взбираться на холм. Мысли роились в голове тявкающими щенками, старающимися выбраться наружу. Эйвери оглушал этот шум. Он сделал глубокий вдох и попытался считать от тысячи в обратном порядке.

Девятьсот восемьдесят два… Девятьсот восемьдесят один… Девятьсот семьдесят…

Он остановился и завел отсчет заново.

Так, сосредоточившись на назывании чисел в правильном порядке, Эйвери добрался до Черных Земель.

Он без труда нашел курган.

Туман скрывал Шипкотт, но наверху воздух был чист и обещал вскоре стать прозрачным.

Ночь отступила, оставив бледное ясное небо, на которое из-за горизонта лениво выползало солнце.

Эйвери поднялся на вершину кургана и прилег.

Возбуждение кипело в нем, он стиснул кулаки так, что побелели суставы, прижал их к бедрам. Он должен сохранить рассудок еще на какое-то время.

Он не был уверен, что ему это удастся.

Он застонал и прикусил губу. Дыхание было прерывистым, стук сердца отдавался в ушах.

Здесь. Он здесь. Там, где уже не мечтал оказаться снова. Игра стоила свеч. Даже если бы сейчас его поймали, стащили с холма и бросили в костер — игра стоила свеч. Стоять здесь, чувствовать запах мокрого вереска и мокрой земли.

Эйвери ощутил на губе кровь. Он не знал, как остановить это бурление внутри, но понимал, что должен это сделать. Ему хотелось продлить это ощущение. Если ему очень, очень повезет, то потом все будет еще лучше.

Однако сейчас следовало взять себя в руки.

Он зажмурился, чтобы отгородиться хотя бы от внешнего раздражителя.

Удержаться.

Удержаться.

Удержаться.

Содрогаясь от усилия, Эйвери медленно, со стоном взял верх над плато и собственным телом.

Подавив стон, он задышал спокойнее, кулаки разжались, на ладонях остались следы-полумесяцы, точно стигматы.

Утренний воздух наполнял его жизнью и уверенностью в себе. Восходящее солнце заставляло вздрагивать в ожидании. Первый жаворонок возносил свои молитвы.

Когда Эйвери снова открыл глаза, он чувствовал себя богом.

Спокойным. Терпеливым. Сдержанным.

Могущественным. Воздающим.

Он расстелил на вереске пластиковый пакет и присел на него. Плато обнимало его, словно давняя любовница.

Спустя час, когда мальчишки стали подниматься из тумана ему навстречу, взор Эйвери затуманился от абсолютной красоты.

Они были точно ангелы, возникшие из облака. И он приглашал их на небеса.

37

— Здрасьте, — сказал Льюис.

— Здравствуй, — сказал Арнольд Эйвери, маньяк-убийца.

Стивен промолчал. А что ему было делать? Сказать: «Льюис, не разговаривай с ним, это он убил дядю Билли…»

Любые слова потребуют объяснений, вызовут кучу вопросов, лишат его всякой способности соображать. А эта способность — Стивен чувствовал — сейчас нужна ему как никогда.

Он едва не выдал себя, но вовремя отвел взгляд к кустам вереска. Нельзя показывать свой страх.

Стивен глядел на плато, но перед глазами стояли газетные снимки мертвых детей. Разум его описывал бесплодные круги, один за другим, — эйлеровы круги отчаяния. Как это произошло? Очевидное было за гранью возможного. Эйвери в тюрьме. Здесь, на плато, должен быть Стивен, а вовсе не Эйвери. Стивену приходили в голову варианты гораздо более фантастические, чем просто побег. Он видит сон; у него галлюцинации; Эйвери поменялся с кем-то телами, как в «Красном карлике»; они с Льюисом попали в телешоу, и там проверяют, как реагируют мальчики его возраста на воплотившийся в жизнь ночной кошмар. Спустя полсекунды, показавшиеся половиной жизни, Стивен все же пришел к мысли о побеге и с трудом смирился с ней. Это был худший из возможных вариантов.

Количество адреналина в крови постепенно опустилось до приемлемой нормы. Дыхание по-прежнему оставалось неровным, но не настолько, чтобы вызвать подозрения. Стивен снова взглянул на Эйвери. Вне всякого сомнения, это он. Стивен бросал на него взгляд снова и снова, мечтая о том, чтобы это оказалось ошибкой, но ему пришлось признать, что сомневаться не приходится.

И все-таки у него было преимущество, ведь Эйвери не представлял, как Стивен выглядит, так с чего бы ему заметить, что Стивен его узнал? Значит, чтобы сохранить это преимущество, надо вести себя как ни в чем не бывало.

Стивен поглубже вдохнул, заставил себя повернуть голову и даже заморгал. Неужто действительно человек, несколько месяцев занимавший все его мысли, сейчас в самой что ни на есть реальности сидит рядом на подушке из белого вереска? Руки на коленях, а джинсы натянуты так, что над краем высоких черных ботинок виднеются голубые хлопчатобумажные носки.

Стивен таращился на эти дешевые носки со странным чувством удивления.

Носки были такими обычными. Такими человеческими. Как может человек натягивать по утрам носки и одновременно быть маньяком? В носках нет ничего тревожного или опасного. Носки — это забавно. Перчатки для ног — вот что такое носки. Они смешно вытягиваются на пальцах, как куклы-марионетки. Ну конечно же, человек в носках не может представлять угрозы ни для него, ни для остальных!

Стивен осознал, что Льиюс и Эйвери смотрят на него, — видимо, он уже достаточно долго любовался носками. Льюис был озадачен, а Эйвери так насмешливо изогнул бровь, точно у них со Стивеном есть общая тайна.

Впрочем, так оно и было.

Стивен покраснел. Надо вести себя как ни в чем не бывало! Если Эйвери подозревает, кто он…

Об этом было страшно даже подумать.

Между ними висела физически ощутимая тишина. Эйвери был привычен к ней, а Стивен не хотел нарушать ее до того, как придумает, как себя вести.

Поэтому инициативу проявил Льюис — как и всегда.

— Отличный день. — Бессменная фраза случайного прохожего.

— Пока что, — медленно кивнул Эйвери.

Стивен вздрогнул, и Льюис взглянул на него неодобрительно, точно он подвел их обоих.

— А мы тут копаем, — Льюис указал на челюсть рядом с лопатой.

— Ах вот оно что, — холодно произнес Эйвери. — А зачем?

Льюис понял, что попал впросак. В какой-нибудь другой день — Стивен знал — он бы рассказал незнакомцу правду. Выболтал бы все, а потом посмотрел на реакцию. Окажись то страх, Льюис приписал бы заслугу себе; будь то отвращение, он округлил бы глаза и пренебрежительно показал средний палец.

Но поскольку они впервые за долгое время были вместе на плато — а еще потому, что в их отношениях произошел странный сдвиг, о котором они даже не говорили, — Льюис колебался, стоит ли раскрывать их настоящую задачу.


Льюис взглянул на Стивена с удивлением: друг был бледнее обычного. Стивен казался совершенно больным. Но он тем не менее принял у Льюиса эстафетную палочку.

— Ищем орхидеи.

Эйвери лишь снова приподнял бровь. Льюис готов был сделать то же самое. Стивену было все равно.

— А потом продаем их в цветочный магазин.

Эйвери внимательно изучал его:

— Это ведь незаконно?

— Незаконно.

Льюис бросил тревожный взгляд на Стивена, а затем на незнакомца, но это открытие, похоже, того не особенно взволновало. Он пожал плечами и почти улыбнулся — на мгновение показались выступающие передние зубы, тут же снова скрывшиеся за ярко-красными губами.

— Вот оно как, — сказал он.

Снова повисла неуклюжая тишина.

— А что, они здесь есть?

— Кто «они»? — не понял Льюис.

— Ну, — Эйвери аккуратно прокашлялся, прикрывая кулаком рот, — эти ваши… орхидеи.

Льюис бросил на Стивена косой взгляд, означавший: «Ты придумал — ты и выпутывайся».

— Нет, — ответил Стивен, глядя в землю. — Ладно, нам пора идти.

— Не уходите.

Оба взглянули на незнакомца. Льюис подумал, что в этом «не уходите» есть нечто странное. Обычно люди, которых встречаешь вот так на плато, ждут не дождутся, когда же ты наконец уйдешь, исчезнешь и позволишь им вернуться к своей иллюзии уединения. А этот сказал «не уходите» таким тоном, будто и в самом деле хотел, чтобы они остались.

Льюис был человеком не особо чувствительным, но в этот момент у него впервые шевельнулось смутное подозрение. Что-то не так.


Арнольд Эйвери узнал С.Л. — по очертаниям на фотографии — в первую же секунду.

С.Л. стоял перед ним в анораке, завязанном на тощих боках, в красной футболке, из рукавов которой высовывались худые руки, с жалкой домашней стрижкой, и слегка отворачивался.

На футболке сзади написано было: Лам. Мальчишку звали С. Лам.

Агнец.[12]

Он едва удержался от смеха.

И сейчас С. Лам вместе со своим упитанным другом не отрываясь смотрели на него, потому что он только что сказал «Не уходите» таким дурацким просительным тоном.

Нахлынуло воспоминание о Мэйсоне Дингле и орущем мальчишке. Эйвери разозлился на себя, но усилием воли не выдал этого.

Надо быть осторожнее. Их двое. У С. Лама на плече лопата. Они старше, чем большинство его жертв. Крупнее, чем дети, которых он помнил. Стоило сказать «Не уходите» — и оба уставились на него с удивлением.

Надо быть осторожнее.

Надо улыбнуться.

Он улыбнулся и заметил, что второй мальчишка, покруглее, тут же расслабился. Что ж, и этот не урод.

С. Лам взглянул на него все так же настороженно и напряженно. Оно и понятно, подумал Эйвери. Оно и понятно, незнакомец на плато, мальчишка должен быть настороже. С.Л. не скрывал подозрений, и Эйвери ощутил прилив самоудовлетворения — он неплохо поиграл с мальчишкой. По крайней мере, мальчишка совсем не дурак.

— Прошу прощения, — сказал он, — меня зовут Тим.

Эйвери смотрел на упитанного пацана, пока тот не сдался и не произнес:

— Меня зовут Льюис. А это Стивен.

— Приятно познакомиться.

Стивен Лам. Эйвери рискнул бросить на Стивена Лама лишь короткий взгляд — он не хотел, чтобы мальчишке передались образы, наполняющие сейчас его мозг: Стивен Лам с расширенными от ужаса темными глазами; шейные позвонки, хрустящие под пальцами; кровь, вскипающая в обоих, хотя и по разным причинам; нелепая карта Эксмура с инициалами С.Л., навеки вставшими рядом с Б.П.

— У меня есть бутерброды. — Эйвери вытащил их из-под троса и добавил непринужденно: — Если хотите.

Льюис хотел.

Еще бы.


Стивен наблюдал, как Льюис приближается к убийце, и перестал дышать, когда Льюис потянулся за бутербродом. Рука Льюиса почти коснулась руки Эйвери, и Стивен готов был закричать: «Льюис, берегись!» Но ничего не случилось. Льюис просто взял бутерброд. Стивен облегченно выдохнул.

Теперь Эйвери смотрел на него, протягивая ему бутерброд.

Настал решающий момент. Взять у убийцы бутерброд — или отбросить лопату, повернуться и броситься через плато к дому.

И снова вышло как в Барнстепле. Не будь с ним Льюиса, он бы убежал. Эффект неожиданности и расстояние были ему на руку. Эйвери сидел в пятидесяти футах от него. Пока тот поднялся бы на ноги и пустился в погоню, Стивен был бы уже далеко. Бегать он умел, а страх, без сомнения, придал бы сил.

Но Льюис? Льюис жевал бутерброд. Если сейчас заорать: «Льюис, беги!» — и самому пуститься наутек, Льюис растеряется и с места не сдвинется. А если даже и побежит, то не подозревая, что убегает от верной смерти. Зато Эйвери тут же поймет, что Стивен узнал его.

Его Эйвери, может, и не догонит, а вот Льюиса — наверняка.

Стивен не мог оставить друга в лапах маньяка.

Стивена затрясло от ощущения собственной вины. Как мог он быть таким идиотом? Он расставил ловушку для Эйвери и попался в нее сам. Теперь он несет ответственность за жизнь Льюиса — и за свою собственную.

Нет, бежать нельзя.

Стивен заставил ноги двигаться, руку — протянуться навстречу, губы — пробормотать «спасибо», самого себя — взять бутерброд у человека, который, теперь уже вне всякого сомнения, планировал вот-вот лишить его жизни.

38

Бутерброд был с сыром и помидором. Откусив, Стивен скривился, но, чтобы не провоцировать Эйвери, заставил себя проглотить.

Льюис сдал позиции и снова принялся за еду. Он рассказывал Эйвери о плато — удачно опуская то, в чем был не уверен, — а Эйвери слушал, кивал и задавал соответствующие вопросы.

Стивен чувствовал, как Льюис весь раздувается от внимания Эйвери. От той легкости, с какой Эйвери заставил Льюиса расслабиться и раскрыться, у Стивена заныло в животе.

В голове мельтешила всякая всячина: отметки шариковой ручкой на карте; космическая станция в мрачной голубой комнате; запах земли, ее вкус; зуб, покачивающийся в овечьей челюсти; изматывающий бег по плато; мальчишеские ноги в окошке белого фургона; бабушка, навсегда застывшая у окна.

И этот последний образ прекратил бешеный круговорот мыслей. Бабушка ждет Билли — но она ждет и его, Стивена. Он так хотел положить конец ее страданиям, но получилось только хуже. Сейчас Арнольд Эйвери убьет его, и бабушка будет ждать их обоих до скончания века, и мама тоже превратится в бабушку и застынет у окна, не прекращая ждать его даже после того, как бабушки не станет.

А как же Дэйви? Дэйви не привык быть один, но он останется один, ведь никому больше не будет до него дела. Все, кто любил его, покинут этот мир — или даже хуже.

Стивену стало нехорошо.

Идиот. Какой же он идиот! Дебил. Дебильный идиот.

Дебильный идиот — это все равно сказано слишком слабо, но других слов не придумывалось. Вообразил, что у него все получится! Такого идиота не жалко убить! Но что будет с бабушкой, с мамой, с Дэйви, с Льюисом…

Он вдруг вспомнил, для чего пришел сюда. Зачем заварил всю эту кашу. И почему не может уйти.

Его передернуло. Правда была невыносима.

— Холодно?

Стивен вздрогнул, услышав голос Эйвери, и осознал, что дрожит.

— Да.

Пальцы так стиснули бутерброд, что прошли сквозь хлеб и ненавистный помидор.

— Дать тебе джемпер?

Стивен заметил, что бледно-зеленый свитер одного цвета со странными блеклыми глазами Эйвери. Теми глазами, в которые смотрел Билли, когда его убивали.

У Стивена перехватило горло, и лишь со второй попытки он смог выдавить:

— Нет.

Эйвери равнодушно оглядел его, и Стивен уставился на свой раздавленный бутерброд, чувствуя, как под пристальным взглядом Эйвери у него начинают гореть щеки.

Краем глаза он видел, как правая рука Эйвери высвободилась из свитера и потянулась к нему. Стивен почувствовал, что покрывается гусиной кожей, ощутив палец Эйвери на своей щеке.

— Испачкался маслом.

У Стивена закрутило в животе, он рыгнул и вспомнил, что ел помидор.

Вспомнил трусики Ясмин Грегори.

Вспомнил, как в газете писали про «выделения», которые раздражали Арнольда Эйвери сильней всего.

Чувствуя легкую тошноту, Стивен все же собрался с силами и снова откусил от бутерброда.

Эйвери отдернул руку и быстрым розовым языком слизнул масло с указательного пальца.

— А что у вас с рукой?

Льюис уставился на кровь на порванном рукаве Эйвери. Эйвери покосился на него и снова проклял себя за неосторожность. Чем он думал? Вдруг навалилась усталость, закружилась голова. Крови он потерял немного, но руку подергивало сильнее, чем вчера, — наверное, попала инфекция. Как же не повезло, черт возьми. Именно тогда, когда ему надо — позарез — быть в лучшей форме, как морально, так и физически. А теперь конопатый мальчишка так и пялился — пока что с любопытством, но Эйвери знал: от любопытства лишь один шаг к подозрению, к страху, к бегству.

Как минимум к попытке бегства.

Вспомнив о попытках бегства, он внутренне ухмыльнулся, и это придало ему сил.

— Зацепился за колючую проволоку, — объяснил он Льюису.

Льюис неуверенно кивнул. Бутерброд заставил его на время забыть об осторожности, но сейчас, когда челюсти закончили свою работу, мозг включился снова — и что-то в этой истории было не так. Откуда колючая проволока на плато? Нет, на фермах поблизости проволоку, конечно, можно найти, но чтобы попасть на плато, совершенно необязательно через нее перелезать. Деревянные или каменные ступеньки — вот все, что может преграждать дорогу…

Льюис вытер руки о джинсы.

— Спасибо, дружище.

Потом взглянул на Стивена:

— Пойдем?

Стивен с ненавистью прожевал и со слезами на глазах проглотил комок.

— Ты иди, — сказал он.

— Чего?

— Иди, — повторил он, чувствуя, что нервы вот-вот сдадут. — Я останусь.

Льюис недоуменно хихикнул и оглянулся на Эйвери. Тот смотрел на Стивена весьма странно.

Стивен был белый как простыня, только на щеках пылали два красных пятна. Он не отводил глаз от бутерброда. Льюис заметил, что Стивен дрожит. Более того, он заметил на бутерброде Стивена помидор. Прямо на его глазах Стивен откусил и с хлюпаньем втянул в себя отклонившийся от курса кусок.

С другом явно было что-то не так.

— Стив, пойдем. — Льюис снова засмеялся было, но смех прозвучал так дико даже для его собственных ушей, что он тут же оборвал его, оставив звенящую тишину на самом ее пике.

До того он был слишком поглощен бутербродом, но тут вдруг заметил, что Эйвери стискивает в руках зеленый свитер, мнет и выкручивает его так, что костяшки побелели от напряжения. У Льюиса заныло в животе.

— Пойдем, тормоз. Меня дома заждались. — Это было, конечно, неправдой, но Льюис вдруг ощутил непреодолимое желание оказаться дома.

Стивен швырнул остатки бутерброда в Льюиса, угодив в шею:

— Вали отсюда! Проваливай!

Льюис в изумлении отступил на шаг.

Дрожа всем телом, Стивен подступил к нему вплотную, почти прижался.

— Я знаю, что это был ты. На огороде.

Льюис вспыхнул:

— Э… Чего?

— Ты что, не слышал? Я знаю, что это был ты. А теперь катись!

Рукояткой лопаты Стивен ткнул Льюиса в шею, тот отшатнулся, едва не упал, Стивен толкнул его снова, и Льюис сел на вереск. Стивена охватила паника. Он схватил Льюиса за плечо, стараясь одновременно поднять его и оттолкнуть. Льюис отползал назад, Стивен вопил:

— Ненавижу тебя! Вали домой!

Мокрые крошки и брызги слюны летели у Стивена из разъяренного рта. Льюис встал, и Стивен снова набросился на него. На этот раз Льюис отскочил назад.

— Ты чокнулся? — заорал он на Стивена. — Совсем съехал?

И оглянулся на Эйвери, точно надеясь на поддержку.

— Он сдурел! — снова крикнул Льюис, но Эйвери даже не смотрел на него.

Эйвери смотрел на Стивена. Его нестерпимо красные губы приоткрылись, обнажая острые белые зубы; на лице было сосредоточенное выражение. От этого выражения — куда больше, чем от внезапной истерики Стивена, — у Льюиса заныли внутренности. Захотелось умчаться отсюда. Сейчас же. Куда угодно. Не медля больше ни секунды. Первобытный страх овладел им, и с диким воплем он бросился прочь сломя голову.

Стивен смотрел Льюису вслед, чувствуя, как нить его жизни раскручивается, тянется следом за убегающим другом, точно привязанная, не оставляя ему ничего, кроме пустоты в груди и остатков чертова помидора, бултыхающихся в кишках.

Он ощутил, как Эйвери за спиной медленно спускается с холма, мокрый вереск со свистом бьет по лодыжкам, ножу, тросу, готовому к бою оружию.

Дрожь прошла по всему телу. Стивен со всхлипом повернулся.

Эйвери сидел где сидел.

Одну бесконечную секунду они рассматривали друг друга. Стивен смахнул слезы страха тыльной стороной ладони и поймал себя на странной мысли: Эйвери решит, будто он расплакался из-за того, что поссорился с Льюисом. Казалось, его разум отступил куда-то вдаль и теперь наблюдает за его действиями со стороны. Эта отстраненность пугала, но поделать Стивен ничего не мог. В голове поселился некто, принимающий теперь решения, и лишь это не давало ему свернуться на вереске в исходящий страхом комок, ожидая неизбежного.

— Все хорошо?

Стивен, кусая губу, кивнул. Снова наступила тишина.

Эйвери встал, аккуратно отряхнулся и сделал шаг.

Стивен заметил, что брюки у того промокли до коленей, и осознал, что и его собственных голеней касается сейчас такая же холодная заскорузлая ткань.

Кончик каждого нерва трепетал, вздрагивал, требовал немедленно повернуться и бежать. Но он продолжал стоять, ожидая, пока убийца подойдет к нему.

Почему?

Голос стороннего наблюдателя, поселившегося внутри, требовал ответа. У Стивена ответа не было — была лишь гудящая куча слов и образов, кусочки пазла в только что открытой коробке. Он знал, что все эти кусочки образуют картинку — сельский сад, или корабль, или щенков в корзинке, но кусочки в его голове так и оставались отдельными кусочками, а некоторые были перевернуты, и одного лишь голоса со стороны недостаточно, чтобы собрать из них хоть что-то вразумительное, хоть что-то полезное.

Эйвери стоял уже так близко, что Стивену пришлось взглянуть ему в лицо.

— Ну так и в чем же дело?

Голос был приятным, выражение лица — благожелательным. Брови, губы, щеки двигались, как у всякого обычного человека, и лишь глаза были где-то далеко и полны каких-то иных мыслей.

Он положил холодную руку Стивену на плечо.


Льюис не помнил, как бежал. Опомнился, лишь внезапно оказавшись внизу.

Адреналин заставлял сердце сжиматься, а легкие — наполняться воздухом. Он сильно ободрал колено, когда с разбегу преодолевал перелаз.

Льюис свернул налево, на узкую, занавешенную туманом улицу — главную улицу Шипкотта. Подошвы звонко защелкали по камням, эхо заметалось меж крутых отвесных стен.

Он не мог взять в толк, что его напугало, и боялся, что не сумеет объяснить этого остальным. Но он знал, что должен сделать все возможное, ибо время секретных агентов, снайперов и футболистов прошло, и теперь в игру пора вмешаться взрослым.

Несмотря на субботнее утро, из-за тумана город казался мрачным и вымершим, а улица — пустой как никогда. Льюис свернул за угол и понял, куда все делись.

Небольшая толпа окружала дом Стивена, не умещаясь на тротуаре и выплескиваясь на проезжую часть.

Взрослые. Слава богу.

Льюис почти вскрикнул от облегчения.


Когда в дверь постучали, Летти была в ванной. Сначала она недоуменно поморщилась: кто бы это мог быть в такую рань? Спустя секунду недоумение возросло: в дверь уже не просто стучали, в нее долбили, как долбит разве что в сериалах пьяный муж, жаждущий проучить любовника своей заблудшей жены. Еще так могла бы стучать полиция.

Стук нервировал, даже пугал.

Летти сбежала по лестнице и приоткрыла дверь, левой рукой придерживая полу халата. Халат бы и так не распахнулся, но следовало указать тому, кто за дверью, на бесцеремонность.

Это был мистер Джейкоби. С газетой в руках.

Летти совсем растерялась, пытаясь увязать все это в голове: почему им теперь приносят газету на дом, и почему это «Дэйли мейл», и — самое странное — почему мистер Джейкоби принес ее сам, а не поручил Ронни Тревелу, по меньшей мере десять из своих четырнадцати лет пробегавшему под дождем с почтовой сумкой на боку, такой тяжелой, что, не будь в городе четко размеченных тротуаров, он, пожалуй, так и крутился бы вокруг своей оси.

— Мистер Джейкоби, — произнесла она сдержанно, не зная, что правильнее — улыбнуться или рассердиться.

К ее изумлению, мистер Джейкоби, державший в дрожащих, черных от типографской краски руках газету, открыл рот, как бы собираясь сказать что-то важное, — и вдруг разрыдался.


Дэйви окружали сплошные ноги. В этом не было ничего удивительного: когда тебе пять лет, чужие ноги — твоя постоянная компания. Когда тебе пять лет, твои основные собеседники — потертые пряжки, неровные швы, растолстевшие бедра, ободранные коленки и покачивающиеся подолы.

Но это было уж чересчур. Он стоял на тротуаре возле дома, стараясь не отходить от матери, а люди стискивали их со всех сторон, пытаясь все одновременно заглянуть в «Дэйли мейл». Ноги теснили и толкали его.

Время от времени к нему протягивалась рука, его поддерживали, просили прощения, но никто не смотрел на него, не шутил с ним — центр притяжения всеобщего внимания был там, наверху, над его головой. Дэйви вцепился в голубой махровый халат Летти, почувствовал под кулачками ее теплое бедро.

Мистер Джейкоби плакал, а мать — нет. Дэйви никогда раньше не видел, чтобы мужчины плакали, даже не знал, что такое бывает. Это оказалось так страшно, что лучше было не смотреть, но взгляд отвести никак не получалось. Огромный мистер Джейкоби в зеленой фуфайке, с волосатыми ручищами — и вдруг плачет. Дэйви на всякий случай хихикнул, надеясь, что это шутка, но никто не присоединился к нему. Тогда он покрепче прижался к матери.

Взрослые говорили громко, но непонятно, и Дэйви улавливал только отдельные фразы. Чаще всего повторялась такая: «Это убьет ее».

«Кого убьет? — недоумевал Дэйви. — Кто кого убьет?»

— «Этого не скроешь… Рано или поздно придется… Нет, не показывайте… Это ее убьет».

А мистер Джейкоби все плакал, всхлипывал, захлебывался, и отец Льюиса похлопывал его по плечу, и видно было, что ему очень не по себе, но вовсе не из-за мистера Джейкоби. Мистер Джейкоби казался Дэйви гигантским ребенком, которого столкнули с качелей, а отец Льюиса будто бы утешал его, а сам все смотрел по сторонам в поисках виновника, чтобы задать ему хорошую взбучку.

— Кому и чего не говорить?

Все испуганно оглянулись на бабушку. Из-за леса ног Дэйви не видел ее, но узнал по голосу.

— Кому и чего не говорить? — повторила она с подозрением.

И тут Дэйви услышал щелканье. Медленные отрывистые звуки приближались, приближались и вдруг стихли, а толпа вокруг расступилась, явив красного, запыхавшегося Льюиса.


Льюис едва мог дышать. И тут заметил отца.

— Папа!

— Тише, Льюис, мы разговариваем.

— Да папа же!

— Льюис, ступай домой.

Отец отвернулся от него, и толпа снова сомкнулась, оставив Льюиса за бортом, — так амеба избавляется от продуктов своей жизнедеятельности.

Отец Ронни-Скелетика, мистер Тревел, держал в руках газету. Льюис увидел фотографию. Фотография была плохая, но Льюис мигом узнал человека. Эти красные губы ни с чем было не спутать. Льюис набрал воздуха в измученные легкие и крикнул что есть сил:

— МУДАКИ!

Слово отлетело от стен, и все разом и раздраженно развернулись к нему. Льюис ткнул пальцем в картинку:

— Это он! Он сейчас на плато!

Наступила растерянная тишина, и Льюис воспользовался ею:

— Со Стивеном!

39

Эйвери положил руку ему на плечо, и Стивен вздрогнул было, но тут же изобразил, будто пожимает плечами. И решил, что на сей раз победа осталась за ним.

— Ни в чем, — ответил он и отвернулся, чтобы не видеть этого странного блеска в глазах Эйвери.

Вместо этого он взглянул вниз, туда, где у подножия плато прятался в тумане Шипкотт. Не разглядев даже церковного шпиля, Стивен почувствовал себя совсем одиноким.

Повернувшись подрагивающей спиной к маньяку, Стивен продолжал крутить в голове кусочки пазла. Некоторые он узнавал: широкая улыбка Билли, карта с пунктирными отметками, овечий зуб, выкопанный тупой лопатой, «На упаковке было написано, что это филе». Он написал хорошее письмо. Кусочки покачивались и рассыпались, Стивен не знал, откуда начать. Он решил найти уголок и начать с него — как обычно в пазлах.

И имя этому уголку — злость.

Он думал, что страх поглотил его целиком, но злость внезапно вытеснила все. Злость удерживала Стивена, как якорь, отгоняла страх, придавала сил.

Льюис теперь в безопасности. Стивена кольнула совесть, он вспомнил, каких слов наговорил напоследок другу, но тут же заставил совесть замолчать. Он добился чего хотел. Он своими руками натворил всех этих дел, так что нужно было в первую очередь позаботиться о Льюисе.

Теперь оставалось лишь самому убежать от маньяка, который, заглотив его же собственную наживку, каким-то невероятным, фантастическим способом телепортировался из тюрьмы и явился сюда убить его.

Гарри Поттер с бензопилой.

Стивен хихикнул и вздрогнул одновременно и почувствовал, как желчь подкатила к горлу.

Он сглотнул, чувствуя слабость. Если бы он действительно хотел убежать, то не упустил бы этого шанса. Но ведь он сам задумал всю эту историю. Заставил все эти колесики вертеться. Теперь они завертелись так быстро, что ситуация вышла из-под контроля, и все же Стивен чувствовал жгучее, непреодолимое желание не бросать их окончательно. Все эти мысли, планы, выкопанные ямы, письма… Отказаться от всего этого? Сейчас, когда он совсем близко? Мысль была столь невыносима и одновременно столь притягательна, что Стивен почему-то вдруг вспомнил про поцелуй с языком и Шанталь Кокс.

Казалось бы, чего проще: разжать пальцы и избавиться от удачной находки, которую так долго нес, — толком даже не разглядев. Но упрямство, три года продержавшее его на плато, несмотря на мозоли, дождь и жаркое солнце, это самое упрямство проталкивалось вперед, оттесняя тревогу, побеждая инстинкт самосохранения.

Сейчас, когда он остался с убийцей один на один, в голове его пульсировала, отогнав все остальное, единственная мысль: он слишком долго к этому шел. Слишком близко подобрался. Слишком многое преодолел. Потратил слишком много сил. И теперь должен узнать. Обязан узнать.

И поэтому, вместо того, чтобы ударить Эйвери лопатой и броситься наутек, Стивен повернулся к нему и улыбнулся.

— Да фиг с ним. — Он пожал плечами. — А что, бутерброды еще остались?


Стивен смотрел, как туман ползет к ним по верхушкам вереска. Вот он уже в пятидесяти, в сорока футах, и ползет так лениво, что вроде бы почти не движется. К десяти утра настанет настоящее лето.

Эйвери расстелил для него второй полиэтиленовый пакет — так близко, что почти прижался к нему. Стивен чувствовал чужое тепло сквозь джинсы и окровавленную рубашку и с трудом сдерживался, чтобы не отодвинуться.

Он смотрел на остатки бутерброда в руках Эйвери и понимал, что нужно как можно скорее заговорить.

— Вы здесь живете?

— Нет. А ты здесь?

— Ага. В Шипкотте. Там, — Стивен ткнул в туман. — внизу.

Эйвери равнодушно угукнул и в упор посмотрел на Стивена:

— Говорят, здесь трупы зарыты.

Стивена будто ударило током. Сердцу стало тесно, он ощутил треск и покалывание.

Эйвери ухмыльнулся:

— Все хорошо?

— Ага. Трупы. Жуть.

Стивен снова сосредоточился на помидорном ломтике — не торопясь засунул его в рот, облизал пальцы и стал жевать, не ощущая вкуса. Он ждал, пока сердце перестанет колотиться о грудную клетку, но оно не утихало.

Именно этого он хотел. Именно этого ждал. И даже спрашивать не пришлось. Трупы. Ужас боролся в нем с предвкушением открытия.

— Ну да, — сказал Эйвери. — Один парень убивал детей и здесь закапывал. Я слыхал.

— А, да. Я тоже слыхал. — Угомонится это сердце или нет? Даже Эйвери наверняка слышит его стук.

— Он их душил.

Стивен кивнул, стараясь ничем себя не выдать.

— И насиловал. — Эйвери понизил голос: — Даже мальчиков.

Стивен закашлялся — помидор застрял в горле.

— Их потом всех нашли?

— Нет.

Перед глазами поплыло. Не «Вряд ли» или «Не думаю».

Просто «Нет».

— Несколько до сих пор здесь.

Несколько.

Пол Баррет. Мэриэл Оксенберг. Уильям Питере.

— Да? — сказал Стивен. — А где?

Вот так прямо и спросил. Как самую обыкновенную вещь.

Эйвери отвел глаза от Данкери-Бикон и взглянул на него:

— А тебе это зачем?

Время замедлилось, образуя странный водоворот, — причины, по которым Стивен интересовался этим вопросом, едва не сбили его с ног. Вращающееся колесо судьбы и застывшая земля на одиноких костях маленького мальчика.

— Да так, — проскрипел Стивен сжавшимся горлом. — Я просто подумал… Если бы вы собирались похоронить здесь кого-нибудь — где бы вы его закопали?

Он хотел произнести это непринужденно, но даже для его собственных ушей вопрос прозвучал чересчур громко, повис в неподвижном утреннем воздухе. Стивена замутило. Стало зябко и страшно.

Эйвери внимательно смотрел на него, и Стивен выдержал взгляд, надеясь, что убийца не разглядит в его глазах черной ямы, на дне которой плещется страх.

Тишина между ними натянулась так, что — Стивен готов был поклясться — скрипнула от напряжения.

Затем Эйвери пожал плечами:

— Ну, где-нибудь. Здесь. Откуда я знаю?

Он коротко оскалился и порылся в сумке:

— Хочешь пить?

Стивену хотелось его убить.

Он вскочил, схватил лопату и шагнул прочь, но Эйвери перехватил древко:

— Она мне понадобится.

Блекло-зеленые глаза неожиданно заледенели, суля опасность. Стивен понял, что проиграл. Эйвери знал о нем все. Эйвери читал его мысли, как рекламный щит. Ярко-красные губы растянулись в кривой ухмылке.

Стивен вскрикнул, точно прикоснувшись к чему-то темному и склизкому.

Он оттолкнул древко к окровавленному плечу Эйвери и бросился бежать.

Оказавшись на тропе, он услышал позади топот Эйвери — близко, чересчур близко, эх, надо было бежать раньше, тогда у него было бы преимущество! Что-то ударило его по спине, и Стивен, задохнувшись, упал.

Эйвери ухватил его за шкирку и приподнял словно шелудивого щенка. Стивен заскреб ногами по земле, нащупывая опору, и почти устоял, но качнулся вбок и упал на колени у ног маньяка.

Все еще держа Стивена за ворот, Эйвери наклонился, чтобы подобрать лопату. Новый, наблюдающий со стороны разум Стивена подсказал: именно лопатой его ударили в спину. Лопатой дяди Джуда. Его собственным оружием.

Потому что он всего лишь глупый маленький мальчик. Не снайпер, не полицейский и даже не взрослый. Ему хотелось поиграть во взрослого — и вот чем это закончилось. Смертью на плато в новенькой красной футболке с надписью «Агнец» на спине. Об этом и напишут в газетах — не о громкой победе, а о жалкой одинокой смерти несчастного маленького ягненка. Смерти, которая оставит от него две буквы на карте и нечеткое фото в газете. Еще и фотографию выберут какую похуже. Ту, школьную, что стоит у мамы на каминной полке, — он там вылитый беженец. Уж точно не таким он представлял себя с утра, надевая свою лучшую футболку.

От страха, отвращения и стыда он снова качнулся и припал к холодным джинсам Эйвери.

Эйвери хлестнул его по щеке.

— Знаешь, кто я?

Стивен молча кивнул черным разбойничьим ботинкам Эйвери.

— Хорошо.

Рука снова заныла, Эйвери поморщился, проклиная все на свете. Он дернул Стивена за футболку, чтобы тот встал на ноги, и, подталкивая, поволок обратно на холм. На полдороге Стивен начал всхлипывать. Лучше бы он не знал, кто Эйвери такой. Не знать было бы не так страшно. Не знать, что тот сделал с остальными. Не знать, что он сделает скоро и с ним. Все это казалось невозможным, но Стивен ведь сам читал про это в газетах, так что все правда. Скоро он сам убедится. Слезы потекли еще сильнее.

— Заткнись, — велел Эйвери. — На колени.

Стивен стоял, опустив руки и голову, сотрясаясь от рыданий.

— На колени, я сказал. — Эйвери снова встряхнул его и указал на лужайку белого вереска — ту самую, где они сидели недавно, когда у Стивена еще был выбор, еще была возможность убежать.

— На колени, — с отсутствующим видом повторил Стивен. Эти слова показались ему пустым звуком. Он не мог понять, что они значат.

— На колени.

Стивен тупо кивнул, но продолжал стоять.

Эйвери наклонился к нему и почти прижался губами к его уху:

— Не то придется тебе помочь.

— Ладно.

Но он по-прежнему не двигался. Не мог. Не хотел. Не мог себя заставить. Стоять было лучше. Безопаснее. Чем ближе к земле, тем меньше шансов. Лучше стоять. Эта мысль билась в его мозгу. Он понимал, что, опустившись на колени, уже не встанет.

— Вниз!

— Ладно.

Стивен перестал всхлипывать. Рыгнул. Желчь поднялась к горлу вместе с помидорным привкусом.

Он не двигался. Может, если соглашаться и не шевелиться, Эйвери надоест?

И Эйвери надоело. Стивен услышал сдавленный хрип, а через миг лопата ударила его сзади по ногам. Он скорчился от боли.

— Маленький засранец! — Эйвери и сам сморщился, схватившись за руку. На рубашке проступило свежее пятно крови.

Он снова потянул Стивена за ворот, заставляя опуститься на колени.

— Встань здесь. Понял?

Стивен кивнул и качнулся, оставшись на месте. Он чувствовал, как по спине бежит струйка — пота? крови? В поту было уже и лицо, кожу пощипывало. Стивена снова повело, так бы и прилег сейчас на мягкий вереск. Но лечь — это еще хуже, чем опуститься на колени. Еще ниже. Надо тянуть время. Надо выжидать — хотя о том, чего именно он выжидает, Стивен боялся даже подумать. Надо как можно дольше мешать Эйвери убить его. Не то чтобы Стивен надеялся вообще избежать смерти, но оттягивать этот момент — сейчас единственное разумное поведение.

Момент собственной смерти.

Он должен вот-вот умереть. Он проиграл все, даже собственную жизнь. Все очевидно. Но эта мысль принесла с собой какую-то странную свободу.

— Это вы убили дядю Билли?

— А ты как думаешь?

Стивен взглянул на Эйвери с удивлением. Надо же, убийца интересуется его мнением!

— Думаю, вы.

— А знаешь, как я его убил?

Этого Стивен не знал. Его снова затошнило.

— Как?

Эйвери, стоявший напротив Стивена, почти с нежностью коснулся его волос.

— Он выходил из магазина. Я спросил его, как пройти. У меня была карта…

Эйвери умолк. Стивен взглянул на него и понял, что того захлестнули сладостные воспоминания.

— Карта. Я попросил показать дорогу на карте. Он наклонился к окну, и тут… И тут я схватил его!

Стивен вскрикнул: Эйвери вцепился ему в волосы.

— Поймал, как мышонка! Как же он перепугался. Пришлось наподдать ему, чтобы перестал пищать. Видал бы ты его лицо! Будто до этого никто его и пальцем не трогал. Смех один!

Эйвери ухмыльнулся и снова углубился в чащобы своей памяти.

— Я с ним вволю натешился. Я со всеми с ними сперва развлекался. Играл, а потом убивал! И с тобой развлекусь.

Стивен скривился: Эйвери снова потянул за волосы. Он подавил стон, хотя это было нелегко. Но чем дольше не напоминать Эйвери о своем присутствии, чем дольше убийца вспоминает дядю Билли и всех остальных, тем дольше он останется в живых. Кожа на голове ныла, Стивена по-прежнему тошнило и трясло. Но надо держаться. Надо терпеть, молчать и надеяться. Другого выбора просто нет. Точнее, есть, но для Стивена неприемлемый: умереть, зовя мамочку, после того, как тобой «натешились». От этой мысли Стивен снова заплакал. Это не были слезы страха или стыда, он плакал о своей матери. Тихонько, чтобы не разозлить Эйвери.

— Он сам этого хотел. Твой дядя Билли был маленький извращенец, прямо как ты. Я тебе точно говорю.

Волна ненависти захлестнула Стивена, и он бросился на защиту мальчишки, которого никогда не любил, даже никогда и не знал.

— Вы врете!

Эйвери встряхнул его за волосы, Стивен взвыл.

— Что?

— Врешь, гнида!

Слезы бежали ручьями, слезы ярости, придававшие сил. Стивен понимал, что глупо злить Эйвери, но ему уже было наплевать. Он вцепился в руку Эйвери, чтобы ослабить хватку. Тот остервенело хлестнул его свободной ладонью, но Стивен продолжал биться, пытаясь оторвать узел боли от своей головы. Вдруг вспомнились зеленые шторы в гостиной, за которыми они с Дэйви прятались от Франкенштейна. Да, он попробовал дружить с Франкенштейном и проиграл, и теперь затылок горит от боли, а сердце вот-вот выпрыгнет из груди, и нет уже никаких сил терпеть. Казалось, ужас, разорвавшийся внутри, вытеснил сердце куда-то к горлу.

Стивен замолотил руками в воздухе и задел нанесенную сыном Мэйсона Дингла рану. Эйвери вскрикнул и на одну благословенную секунду отпустил волосы мальчика. От неожиданности Стивен упал ничком.

Следующий удар выбил из него и остатки воздуха, и весь воинственный пыл.

Стивен лежал, оглушенный, уткнувшись лицом в холодный вереск. Спустя какое-то время он почувствовал, что его тело, безвольное, как у дохлой рыбины, переворачивают на спину.

Эйвери пытался стащить с него джинсы.

В желудок хлынула чернота, Стивен приподнялся, и его вырвало.

На долю секунды наступила тишина, Стивен успел заметить полупереваренный помидор на рукаве Эйвери, в следующий миг убийца с отвращением отскочил, стряхивая рвоту, обтираясь своим зеленым свитером.

— Ах ты, гаденыш! Да я тебя сейчас придушу!

Но Стивен уже бежал. Он рванул еще до того, как осознал, что стоит на ногах. Он бежал, не разбирая дороги, по мокрому вереску, спотыкаясь о корни и кочки. Где же тропа? Стивен наудачу свернул вправо и безоглядно помчался по бездорожью. Он не слышал ничего, кроме слабого свистящего звука, который, как он вскоре осознал, вырывался из стиснутого ужасом горла мальчишки, убегающего от собственной смерти.

Оглянувшись, он обнаружил, что Эйвери совсем близко. Убийца нашел тропу, и ему было легче. Он двигался быстрее. Стивен бежать быстрее не мог — во всяком случае, не по розоватым душистым зарослям.

Стивен снова вильнул вбок — вдруг вывернет на тропу, — но лишь зря потерял мгновения. Эйвери приблизился еще на несколько футов. Тропа! Окажись на тропе, он бы оторвался! Точно! Стивен резко свернул и побежал вверх по холму, к тропе, но поскользнулся и вернулся к прежнему направлению.

Эйвери оставалось преодолеть футов двадцать, когда Стивен влетел в полосу тумана — такого плотного, что он чуть не притормозил. Но мгновенное колебание осталось в прошлом, и он очертя голову кинулся в белую завесу.

За спиной раздавалась ругань Эйвери, казалось, крики приближаются, впрочем, точно не определишь, все тонуло в тумане.

Внезапно наступила тишина.

Стивен остановился, дыша тяжело, с присвистом, и покрутился на месте, до боли напрягая слух. Тихо.

Надо бежать дальше. Но вдруг Стивен понял, что напрасно остановился. Несясь как угорелый, он знал, что бежит от Эйвери, а теперь утратил всякое ощущение направления. Со всех сторон вереск, под ногами лишь трава да утесник. С ужасом сознавая, что не понимает, куда бежать, Стивен слушал, как бьется сердце, стараясь дыханием не выдать себя.

Неожиданно послышался тихий — странно знакомый — скрип. Он повернулся. Затем удар. Стивен отшатнулся.

И это было ошибкой.

Голова резко качнулась назад, Стивен потерял опору и упал. Что-то мягкое обхватило его за шею. Удар коленом по ребрам — и вот Эйвери уже сидит на нем, оскалив зубы, смотрит узкими мерцающими глазами прямо ему в лицо.

Что-то мягкое сжало шею сильнее. Стивен понял, что его душат рукавом светло-зеленого свитера. Уловил запах рвоты.

Он не мог дышать. Голова готова была взорваться, легкие пылали. Воздуха!

Он взглянул в глаза Эйвери, находившиеся совсем близко, в каких-то нескольких дюймах. «Пожалуйста», — хотел он произнести, но губы лишь беззвучно шевельнулись. Стивен забился, пытаясь сбросить с себя убийцу, но сил хватило лишь на то, чтобы обхватитьЭйвери руками, точно добрые друзья затеяли шутливую потасовку.

— Пожа… — снова попытался Стивен.

Бесполезно.

Значит, это конец.

Но конец все не наступал, а боль вытеснила страх.

Дяде Билли было так же больно. Дядя Билли смотрел в эти горящие глаза и чувствовал эту же боль. Дядя Билли не оставил никакого ключа к разгадке, и он тоже не оставит — подумал Стивен издалека. Он ведь и понятия не имел, что этот день станет последним. Не для того он надевал свою лучшую футболку.

Грудь болела адски, кровь затопила глаза, лицо убийцы расплывалось за туманной бордовой завесой.

Пожалуйста.

Стивен не знал, о чем молит — о жизни или о смерти.

Он был согласен и с тем и с другим.

И тьма накрыла его черной ледяной волной.

40

Дышать и бежать, дышать и бежать.

Плато победило.

Корни спутывались и переплетались, мокрый вереск сек лицо, утесник хлестал и колол. Грязь липла и скользила.

Туман окутывал густой белой вуалью. Саваном. Холодил веки, забивался в нос, затыкал разверстый рот, поглаживал влажными пальцами, то накатывая воспоминанием о летних днях на морском берегу, то предвещая смерть.

Но главное было — дышать и бежать. Дышать и бежать.

Зная зачем.

41

Стивен услышал голоса и осознал, что снова может дышать. Он не ловил воздух ртом, ничего такого, просто вздохнул с присвистом, выбираясь к жизни из смерти. Он смотрел в полосатое розовое небо и не понимал, что случилось с Эйвери. Вяло скользнула мысль, что надо бы встать и бежать дальше, но голова была как свинцовая, а ноги непонятной тяжестью прижимало к земле.

Эйвери мог в любой момент вернуться и снова начать душить, но Стивен был настолько слаб, что это его уже не волновало.

Свитер, обмотанный вокруг шеи, казался теперь уютным и теплым. Стивена покачивало, как на волнах.

Голоса послышались снова — близко, но не слишком. Не прямо над головой. Отрывистые мужские голоса, такими отдают приказы в полицейских сериалах, когда происходит что-то важное. Стивену лень было вслушиваться, но хотелось узнать — почему они не разговаривают рядом с ним? Они что, думают, он уже умер? Может, он и вправду умер?

Но вряд ли тогда мокрый утесник так колол бы спину… Ладно, о смерти он подумает как-нибудь потом. Сейчас он слишком устал.

— Стивен.

Это было поважнее.

Стивен скосил глаза вправо и увидел, как мать наклоняется над ним в своем старом купальном халате.

«Мам», — попробовал он позвать, но губы двигались все так же беззвучно. Мать держала его правую руку в своей, и Стивену показалось, что ему снова пять лет. Как Дэйви. От этой мысли он улыбнулся бы, но не было сил.

Вдруг слева, у самого уха, раздалось жужжание. Стивен с трудом повернул голову и застыл. Прямо перед глазами медленно крутились вездеходные колеса с металлическими спицами. С них что-то капало. Не вода.

Это настолько выбивалось из контекста, что требовало выяснения. Медленно, еле превозмогая боль, Стивен продолжил поворачивать голову. Рядом с колесом оказался коричневый домашний тапок и торчащая из него крепкая лодыжка.

Возле него в зарослях вереска лежала бабушка. Между ними валялась ее хозяйственная тележка.

Летти гладила его по щекам, все остальные были заняты бабушкой. Это над ней звучали голоса. Кто-то бормотал что-то ей в лицо и прижимался губами к ее губам, точно целовал ее у всех на виду; другой вытянутыми руками ритмично нажимал ей на грудь; третий укрывал ей ноги своим свитером.

Четвертый — отец Льюиса — просто стоял рядом и глядел в одну точку, до того бледный, что веснушки казались почти черными.

Позади всех, едва различимый в тумане, маячил Льюис.

Друг не смотрел на Стивена. Взгляд его, полный ужаса, метался от ног Стивена к отцовскому лицу. Стивен, испугавшись, приподнял голову: что, если у него больше нет ног?

Ноги были на месте. Но картину, которую запечатлел его взор за те две секунды, Стивен не мог забыть потом, как ни старался.

Эйвери лежал на спине, закинув руки за голову.

За то, что было когда-то его головой.

Теперь это было лишь кровавое месиво из волос и осколков костей. О прежнем Эйвери напоминали лишь глаза — зеленоватые щелки, похожие на глаза дохлой кошки.

Стивен рухнул на подушку из вереска, чувствуя, как уходит, мерцая из темноты прошлого, его детство. Сознание того, что он больше не ребенок, обожгло его до слез. Он знал теперь, что капало с вездеходных колес, знал, отчего так потемнели веснушки у Льюисова отца.


Багровое небо скачками проносилось над головой. Врачи несли его к машине.

Стивен хотел спросить, как там бабушка, но говорить не было сил. Он понимал только, что она пришла на плато вместе с остальными и там с ней что-то произошло.

Из-за него.

От этой мысли глаза снова заволокло красной пеленой, и все завертелось, как в калейдоскопе.

Он думал, этот день и без того достаточно ужасен. Но мало того, что он чуть не умер, — вдобавок что-то случилось и с бабушкой.

Из-за него. Из-за его плана. Из-за ловушки, которую он придумал. Из-за его прекрасных писем. «На коробке было написано, что это филе». Потому что он оказался мальчишкой, а не мужчиной; настоящий мужчина все сделал бы по-другому. Сделал бы как надо.

Их погрузили в одну машину «скорой помощи». Мать сжала его руку, сказала, что сейчас вернется, и пропала.

Стивен видел, что на бабушке кислородная маска, но такая же маска была на нем самом, так что это ничего не значило. Не давало никакой подсказки.

«Ба», — шепнул он одними губами, но опухшее горло по-прежнему не выпустило ни звука.

«Бабушка».

Вглядываться сквозь красную пелену было трудно, и Стивен оставил эти попытки. Он закрыл глаза и снова провалился в беспамятство, почувствовав напоследок, что его все еще тошнит от бутербродов Эйвери.

42

Стивен лежал в кровати дяди Билли и смотрел, как бабушка вяжет.

Его переселили сюда, чтобы он отдохнул от Дэйви, а еще потому, что Стивен плакал и бился по ночам, и младший брат потом целый день куксился.

Занавески раздвинули, и в комнате стало на удивление светло — даже сейчас, несмотря на дождь, носимый по двору неожиданными в эту пору ветрами.

С кровати комната казалась совсем другой. Теперь, когда из-под голубого одеяла дяди Билли выглядывали ноги Стивена, она превратилась в нормальную мальчишескую комнату, точно с нее наконец сняли заклятие. Стивену было здесь спокойно и на удивление уютно.

Космическую станцию задвинули под стул, чтобы она не мешала носить в комнату книжки, теплый суп и витаминный напиток.

Фотография Билли переместилась куда-то на край ночного столика, вытесненная вещами Стивена: полудюжиной бутылочек с лекарствами, стаканом с торчащей соломинкой, коробкой молочного шоколада — объектом регулярного паломничества Дэйви — и стопкой открыток с пожеланиями скорейшего выздоровления.

И еще кое-что в этой комнате имело отношение к Стивену. Об этом знал он один. По ночам, когда мать, бабушка и Дэйви отправлялись спать, Стивен переворачивался на бок и острием компаса аккуратно выцарапывал на стене за краем кровати свое имя. Он знал, что поступает нехорошо и Летти, обнаружив надпись, наверняка разозлится. Но он решил никогда больше не выходить из дома — этого или какого угодно, — не оставив хоть какой-то метки, знака того, что и он жил и понял, сколь эфемерна природа жизни.

Все должны оставлять знаки.

Стивен вернулся в мыслях к своему последнему посланию — открытке с изображением цветочного горшка, лопаты и садовых перчаток.



Стивену очень хотелось приписать «С любовью», но он передумал — чтобы не смущать дядю Джуда. Чтобы не смущаться самому.

Летти забрала письмо и отправила, и теперь Стивен жалел, что все-таки не приписал.

Впрочем, и так получилось неплохо.

Стивен отвел взгляд от окна.

Бабушка сидела в кресле в изножье кровати и неторопливо вязала. Время от времени она останавливалась, чтобы размять искривленные артритом узловатые пальцы. Стивен поморгал, но ничего не сказал.

Она все-таки настояла на своем. Бабушка перевязывала его любимые носки. Еще в больнице она потребовала, чтобы Летти принесла ей эти носки, и упрямо распускала старые изорванные стопы, и к возвращению домой от них остались лишь резинки с кружевной бахромой петель по краю.

— Какого цвета хочешь? — спросила она.

Стивен тогда задумчиво откинулся на подушку дяди Билли, посмотрел на шарф «Манчестер Сити» и ответил:

— Голубые.


Пока бабушка проглаживала носки, Стивен перебрался на диван. Отказавшись от помощи, она притащила гладильную доску к своему обычному месту у окна и теперь водила по носкам утюгом через коричневую оберточную бумагу — чтобы шерсть не стала блестящей.

Стивен видел, как по улице прохаживаются капюшонники — руки в карманах, плечи ссутулены, капюшоны скрывают лица от наконец-то вернувшегося в Эксмур солнца. Они медленно волочили ноги, косились на дом, но ближе не подходили. Стивен подозревал, что больше и не подойдут.

Теперь все иначе.

Льюис рассказал ему, как они все примчались на плато. Впереди бежали мужчины, от них старалась не отставать перепуганная Летти в голубом халате и наспех завязанных кроссовках, а позади всех задыхалась бабушка, катя по вереску свою тележку, цепляясь то за нее — иначе уже раз десять бы упала, — то за крепкое плечо Льюиса — вон, гляди, до сих пор синяк!

Первым примчался отец Льюиса… но с этого момента показания друга становились на удивление схематичными. Льюис мог лишь сказать, что взрослые оторвали Эйвери от Стивена, а потом он отвернулся и ничего не видел. Впрочем, до Стивена уже дошли слухи о том, что отца Льюиса выпустили из полицейского участка без предъявления обвинения и что в «Красном льве» ему теперь всегда хватает одной стопки.

Зато Льюис помнил, как бабушка увидела Стивена с зеленым свитером на шее и кровавыми глазами, будто в «Джиперс Криперс». И как она сначала осела, а потом упала в розовые заросли, и как все взрослые — они-то уже поняли, что со Стивеном все в порядке, — бросились ей на помощь. И тогда-то отец Льюиса показал себя настоящим героем — хотя Стивену смутно помнилась совсем другая картинка: отец Льюиса, застывший в стороне, в то время как все остальные суетятся вокруг бабушки.

Стивен не стал спорить. Льюис заслужил свою горбушку.

Пока узловатые бабушкины руки покачивались над носками, Стивен раздумывал о том, куда делись вездеходные колеса. Может, их отдадут назад? Там, на плато, полиция сложила все в пакеты: и колеса, и разбитую окровавленную тележку, и лопату, и зеленый свитер, и самого Эйвери.

Стивен машинально потрогал припухшее горло — оно все еще болело, и потому мороженого и желе давали сколько влезет. И Стивену, и Льюису, разумеется.

Потрогал — и задрожал, несмотря на летнее солнце и включенное отопление. Он вдруг почувствовал себя в роли убийцы. Тонкая кожа под пальцами, хрящи и ямки, пульсирующая артерия. Какое все мягкое, хрупкое. Нажать посильнее, не задумываясь, — и сломается. Легко.

Стивен не впервые за эти две недели представлял себя на месте убийцы. Он много думал о Черных Землях. О дяде Билли.

О зарослях белого вереска.

Там, на вереске, сидел, поджидая их, Эйвери.

Он гнал Стивена наверх, на холм, и приказывал встать на колени. «На колени!»

Стивена затрясло.

— Холодно? — Бабушка пристально посмотрела на него.

Стивен поплотнее завернулся в перенесенное с кровати пуховое одеяло и помотал головой.

Бабушка поставила утюг на металлическую подставку и убрала коричневую бумагу.

— Держи.

Стивен сел на диване и взял носки в руки. Его старые любимые носки — как новенькие. Лучше всяких новых.

Он натянул их и покачал небесно-голубыми, во славу «Манчестер Сити», пальцами.

Потом взглянул на бабушку — и вдруг прикусил губу.

Она все-таки заметила слезы и положила руку ему на голову, избавив от необходимости благодарить.

— Ба?

— А?

— А знаешь, что мне кажется? — Стивен запнулся и начал снова, хриплым голосом, время от времени срывающимся на шепот: — Мне кажется, я знаю, где дядя Билли.

Рука на его макушке дрогнула, и Стивен тоже вздрогнул от овладевшего им на миг воспоминания. Усилием воли он заставил себя сидеть спокойно. Эта рука была мягкой и ласковой. Она не причиняла боли.

Он чувствовал, о чем она думает, — точно мысли проходили сквозь кожу.

Бабушка долго ничего не говорила — а заговорив, осторожно провела рукой по его волосам.

— Ты поправляешься, — сказала она. — Это самое главное.

От автора

«Черные Земли» не задумывались мною как роман о преступлении. Сначала это была просто история о маленьком мальчике и его бабушке.

Мысль об этой книге пришла мне в голову после того, как я увидела по телевизору мать давно убитого ребенка. Я вдруг осознала, что влияние преступлений, подобных тем, что совершил Эйвери, растягивается на годы, на жизни и даже на целые поколения.

Я подумала: «Если бы я была внуком или внучкой этой женщины — как это отразилось бы на мне? Какой стала бы моя жизнь?» Меня ошеломило ощущение беды, расколовшей семью, и это оказалось сильнее всех моих теорий о всепрощении и благородном страдании. Я представила себя двенадцатилетним мальчиком, и единственным моим вопросом было: «Как я могу это изменить?»

Когда я вообразила себя Стивеном, мне казалось вполне логичным переписываться с Эйвери. Становясь на место Эйвери, я мучила маленького искателя истины, испытывая болезненное удовольствие. Ощущение, что все это вот-вот вырвется из-под контроля, превратило «Черные Земли» в столь мрачное повествование.

Вся эта история — исключительно игра воображения. У персонажей не было прототипов, ни живых, ни мертвых, все совпадения с реальностью случайны. Лишь побег Эйвери из тюрьмы навеян реальным побегом заключенного, произошедшим в 2003 году.

Благодарности

«Черные Земли» написаны во многом благодаря стипендии Уэльского национального писательского сообщества «Academi». Я благодарна также Кристине Помери за исследование, касающееся тюрьмы, и Джеку Крайеру, бывшему рукой Стивена. Я благодарна своему агенту Джейн Грегори и коллективу «Transworld» «Simon&Schuster Inc.», рискнувшим поставить на дебютанта, а также Ив и Майклу Уильямс-Джонс, учредившим премию Карла Формена, без которой я никогда не решилась бы оставить работу и стать каким бы то ни было писателем. И наконец, я благодарю моих чудесных друзей и мою семью, веривших в меня, даже когда сама я была уверена, что они ошибаются.

Примечания

1

Британская телеигра. — Здесь и далее примеч. перев.

(обратно)

2

Данкери-Бикон — самая высокая точка плато Эксмур и всего графства Сомерсет.

(обратно)

3

Английский футболист, капитан «Ливерпуля» и сборной Англии.

(обратно)

4

Моббинг — форма психологического насилия, коллективная травля. Часто встречается в школе, школьники издеваются, высмеивают одноклассников, которые не так, как принято в их среде, одеваются, слишком хорошо учатся и т. п.

(обратно)

5

«Большой выпуск» («Big Issue») — журнал, выпускаемый в восьми странах профессиональными журналистами с целью поддержки бездомных; продается бездомными для получения легального дохода.

(обратно)

6

Плитка карамели в шоколаде; знаменита тем, что комедийный актер Терри Скотт в рекламном ролике «Кэдберри» произносит фразу, ставшую крылатой в 1970-е годы: «Руки прочь от моей „Кёрли-Вёрли“!»

(обратно)

7

Песня группы «Procol Harum» с балладной психоделической музыкой и мистическим текстом.

(обратно)

8

Роман Йена Серрайе, классическое произведение британской детской литературы.

(обратно)

9

Вилка Мортона — дилемма, выбор между двумя одинаково неприятными альтернативами, ситуация, в которой две ветви рассуждения ведут к одинаково неприятным выводам.

(обратно)

10

Веломотокросс — разновидность велосипедного спорта, соревнования проводятся на трассах, приближенных к трассам мотокроссов, но соревнуются на особых велосипедах и в мотоциклетной экипировке. Эти «велосипедные мотогонки» особенно популярны у подростков.

(обратно)

11

Королевская военная академия в Сандхёрсте, британское высшее военное учебное заведение.

(обратно)

12

Lamb — ягненок, агнец (англ.).

(обратно)

Оглавление

  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
  • 6
  • 7
  • 8
  • 9
  • 10
  • 11
  • 12
  • 13
  • 14
  • 15
  • 16
  • 17
  • 18
  • 19
  • 20
  • 21
  • 22
  • 23
  • 24
  • 25
  • 26
  • 27
  • 28
  • 29
  • 30
  • 31
  • 32
  • 33
  • 34
  • 35
  • 36
  • 37
  • 38
  • 39
  • 40
  • 41
  • 42
  • От автора
  • Благодарности
  • *** Примечания ***