Веселое горе — любовь. [Марк Соломонович Гроссман] (fb2) читать постранично, страница - 2

камней, дробится дождем и, одетая белой ледяной пеной, достигает каменного русла внизу.

Вскоре вода уже несется к морю, бешено крутя щепу и мочаля ее о берег.

Неподалеку от водопада есть небольшой затон; листья, упавшие в его воду с карликовых березок, лежат недвижимо часами.

Влажным июньским утром на берегу затона сидела девушка, и легкий ветер чуть шевелил ее тонкие золотистые волосы.

Было уже тепло, прошли поздние майские снегопады, и теперь все вокруг зеленело травою и деревцами, стелющимися по земле.

Девушка сидела, не двигаясь, иногда вздрагивала, будто ее кто-то ругал или она спорила с собой.

Потом медленно стала раздеваться. Резко швырнула на куст платье, туда же полетела остальная одежда.

Девушка встала и решительно пошла к воде. Но в последнее мгновение раздумала купаться и, постояв несколько секунд, села у самого берега.

Она долго рассматривала свое отражение в тихой воде, рассматривала спокойно и холодно и думала о другом.

Что она нашла в Ниле? Кто знает... В нем не было ни приметной красоты, ни мужской грубоватой ласковости, которая нередко нравится женщинам, и все-таки он день и ночь виделся ей: высокий, широкоплечий, с холодным взглядом прищуренных голубых глаз.

Еще на Урале, в университете, Нил сказал, когда она призналась ему, что любит:

— Я никого не любил, Тамара. Это, может, оттого, что — северянин. Им ведь нужны медленные и сильные костры.

Помолчав, он вздохнул:

— Ты горишь жарко, я вижу. Но это — береста. Вспыхнула — и зола. А я второй раз полюбить не сумею...

И, неловко взяв ее за руки, проворчал:

— Загсом любви не свяжешь.

Она ответила Нилу:

— Я обещаю тебе тепло на всю жизнь.

— Не хочу обижать тебя, Том, но я все сказал.

Щуря черные глаза, она спросила:

— Может быть, хочешь убедиться, что я умею любить сильно и долго?

Нил растерялся и покраснел.

— Нет, — отозвался он поспешно. — Не в этом дело...

И, смутившись, совсем замолчал.

Внезапно пожал плечами и улыбнулся. Потом свел брови к переносице и заключил тихо:

— Счастье — трудное дело, Том. Ты зря ругаешься.

Он окончил геологический факультет на год раньше ее — и получил назначение начальником партии в Заполярье.

В день отъезда она пришла проводить его на вокзал.

Было холодно. Ленинградский поезд стоял почему-то с потушенными огнями, и она почти с ненавистью смотрела на темные металлические вагоны.

— Ты когда-нибудь встречал женщин-пьяниц? — спросила она его, держа за руку.

Он думал о чем-то своем и ответил механически, не вникая в тон вопроса:

— Нет, не встречал.

— Я запью, когда ты уедешь.

— Не болтай лишнее, Том, — заметил он спокойно.

— Я ненавижу сейчас эти вагоны, и проводницу, и машиниста. Они увозят тебя за тридевять земель — и улыбаются, курят, едят, будто ничего не происходит на свете. Какое-то всеобщее и глупое равнодушие.

— Тебе не холодно? — спросил он, увидев, что Тамара распахнула пальто. — Застегнись.

Нил произнес эти слова обычным ровным голосом, и Тамара вдруг почувствовала, что ей не хватает воздуха, а вечерний сумрак приобрел странный желтовато-ржавый оттенок. «Он нисколько не любит, — подумала она, — ему просто жаль меня. Так можно пожалеть любого, даже первого встречного человека».

Потом Нил стал рассказывать, как ему приятно будет работать в глухом краю, где на каждом шагу — и руда, и уголь, а может быть, — даже и газ. Да, да, чем леший не шутит, — он, Нил, найдет газ, и тогда можно будет согреть и заселить все Заполярье, далекую холодную окраину страны. Ах, как это хорошо — жить вот так, засучив рукава, жить для всех, чтоб тебя не скоро забыли люди.

— Правда ведь, Том?

Она не расслышала вопроса, но послушно кивнула головой:

— Да, да...

Товарищи, пришедшие проститься с Нилом, болтали в стороне и делали вид, что все идет как следует.

Она пожала руку Нилу и, проходя мимо мужчин, сказала:

— Идите. Он, кажется, сильно замерз со мной.

И пошла медленной неестественной поступью по деревянным, обитым железом ступенькам перекидного моста.

По дороге домой купила бутылку водки и, придя в маленькую комнатку, которую снимала у старой, уже оставившей сцену оперной артистки, заперлась на ключ.

Разделась, села к столу и долго смотрела на отпотевающее стекло бутылки. Налила водки в стакан, отпила глоток.

— Экая гадость! — заметила она вслух.

Вылила водку в ведро, снова села у стола и, прищурив глаза, стала рассматривать пустую стену.

В дверь постучали. Вошла хозяйка — худая старая женщина, много раз выходившая замуж и ни разу не знавшая счастья. Г

В молодости она была, вероятно, красива той обычной красотой возраста, которая дается почти всем. Как все молодые люди без таланта, она полагала, что похвалы ее игре и голосу — это похвалы ее игре и голосу, а не комплимент ее румянцу. Потом пришел зрелый возраст, и ей перестали дарить букеты, а затем и вовсе замечать. И, плача по ночам, она заново придумывала себе