Одна такая [Варвара Андреевна Карбовская] (fb2) читать постранично, страница - 2

общем, я вам скажу, перед нами развернулось такое мировоззрение, что у бродячей мартовской кошки, прошу прощения, ей-богу, чище. Там, на крыше, по крайней мере корысти нет, одно чувство, хотя бы и кошачье. А тут сплошная корысть. Она заранее и гонорары ваши подсчитает и вычтет, что на алименты прежней семье отсеется.

Палсаныч меняется в лице. От прежней игривости и лукавства не осталось и следа. Он недоверчиво смотрит на свое отражение.

– Вам волосики короче не делать? – как ни в чем не бывало спрашивает Гаврилыч. – Отпускать решили, за модой следить начали? Что ж, это хорошее дело. А супруге нравится?

Палсаныч бурчит под нос что-то неразборчивое.

– Так вот, учиться это особа тоже не желала. Агрономом стать – в колхоз пошлют, это беда! Врачом – больными брезгает. Учительницей – детишек не переносит. Мечтала в театральное училище попасть. Не по призванию, а чтоб на сцене, на виду крутиться. Провалилась. И тут же экзаменаторов, народных артистов, оклеветала: дескать, они принимают только по знакомству и каких-то там своих, а она, видите ли, не своя, вот ей и отказали.

Палсаныч ерзает в кресле и что-то мучительно припоминает, отчего его моржовое лицо собирается в складки.

– Ну и вот, – продолжает Гаврилыч. – Втирается такая особа в семью, дружит с женой, детишек в школу провожает, с собачкой гуляет…

Палсаныч вздрагивает.

– Неужели волос-пискун? – соболезнует Гаврилыч. – Бывают такие чувствительные волоски. Нет, это у вас нервы, Палсаныч, нервишки пошаливают… Да, так вот. А потом начнет мужа заарканивать. А он рассолодеет от фимиама, от ручек, от ножек, которые перед ним в нужный момент мельтешат, – и готов.

– Что значит, это самое… готов? – тоскливо спрашивает Палсаныч.

– Взнуздан, оседлан, шоры на глазах, а вместо шпор – бес в ребро и пошел человек взлягивать на старости лет, – безжалостно объясняет Гаврилыч. – Та, о которой я говорю, вручила Мамышеву альбомчик со стихами своего изготовления. В вестибюле вручила, а он в парикмахерской их бросил, стреляный воробей, его на мякине не проведешь, он на классических образцах воспитан: «Куда, куда» и «Средь шумного бала». А тут нате-ка…

Гаврилыч достает из ящика, где хранятся кисточки и мыло, самодельный альбомчик с розовым бантом.

– Стихи с дальним прицелом, – предупреждает Гаврилыч. – В них так и сказано – я вся твоя, а коли откажешься – умру.

– И она, та самая, умерла? – почему-то с надеждой в голосе спрашивает Палсаныч.

– Идеализируете, – улыбается Гаврилыч. – Такие не умирают. С Мамышевым номер не прошел, за писателем гоняться стала. Ей все равно, что он пишет, ей интересно – сколько он за написанное получит. Сорвалось с писателем, кинулась за композитором. А теперь, говорят, какого-то деда завлекает. Дед, прошу прощенья, на моржа похож, но мастит, знаменит и тому подобное.

Палсаныч раскрывает наугад альбом и читает:

«Сердце горячее я отдаю тебе, мой дорогой.

Знаю, на сердце наступишь ты мне холодной ногой…»

Он заглядывает вниз на свои ноги – сорок пятый размер башмаков, и ему становится грустно и жаль себя.

– Гаврилыч, это самое… а как ее зовут, если не секрет… эту самую?

– Фамилии не знаю, врать не стану, – солидно говорит Гаврилыч. – Но вообще – Тата.

– Нет, моя-то… не Тата, – рассеянно бормочет Палсаныч и конфузится. – То есть мне про другую рассказывали.

Он встает с кресла, сует Гаврилычу бумажку в карман, тот кланяется с достоинством. Когда клиент уходит, Гаврилыч идет в вестибюль к швейцару.

– Как думаешь, открыл я ему глаза? Или надо было откровенно, в лоб?

– В лоб ни в коем случае, – авторитетно говорит швейцар. – Вмешиваться в личную жизнь не этично. Другие не вмешиваются, а нам что – больше всех нужно?

А в это время Палсаныч уже стоял в темной, пахнущей кошками чужой прихожей, переминался с ноги на ногу и, тиская в потных ладонях узкую женскую руку, взволнованно говорил, то и дело повторяя «это самое»:

– Тамарочка, что же это? Те же самые стихи, которые меня тогда растрогали, и почерк похож. Но будто какая-то Тата?

После небольшой паузы раздается спокойный ответ:

– Мерзавка.

– Кто мерзавка?

– Татка. Слушай, милый, я тебе открою всю душу. Год назад, когда я только молитвенно смотрела на тебя издали и даже не смела подойти к тебе, дивному, мощному, как олимпийский бог! (Палсаныч в темноте расправляет плечи и подтягивает брюшко), я посвятила тебе эти стихи. А Татка… – по странной случайности она моя соседка по квартире, – сперла их и преподнесла Мамышеву, которого, кстати сказать, я не перевариваю! Да разве может кто-нибудь, кроме тебя, существовать для твоей любящей, верной Тамары?

– Это самое… не м… м… могу без тебя! – трагически хрипит Палсаныч. – Будь что будет, объявлю жене… развожусь!.. – Вдруг он вспоминает что-то и деловито шепчет: – Только, деточка, когда бываешь у нас, с Джеком не гуляй, а то говорят, та особа тоже так делала, втираясь в доверие к жене. Правда, у тех пудель, а у нас доберман, разница огромная. И